Сказка Порфиров Петр Федорович П. Ѳ. ПОРФИРОВЪ. СКАЗКА. Несчастный юноша (а, можетъ, и счастливый) Жилъ нѣкогда на свѣтѣ. Какъ подкидышъ, Онъ средь людей былъ одинокъ, что перстъ. Морозной ночью старенькій прохожій Къ себѣ домой неспѣшно пробирался И, заглядѣвшись черезчуръ на звѣзды, Споткнулся вдругъ о нашего героя, Который, лежа въ тряпкахъ, горько плакалъ, О чемъ -- Богъ вѣсть! Быть можетъ, и о томъ, Зачѣмъ на свѣтъ холодный онъ родился, Покинувши небесныя селенья. Вѣдь, говорятъ, что дѣти, до рожденья, Средь ангеловъ на небѣ обитаютъ. Услышавъ плачъ, старикъ остановился: Онъ взялъ дитя, въ шинель свою укуталъ; Отдавъ извозчику послѣдніе гроши, Домой привезъ чудесную находку. Охъ, старина, неладное затѣялъ! Съ ума ты спятилъ, видно, старина?-- Берешь на шею экую обузу -- Вѣдь, посмотри, на что ты самъ похожъ-то? Что у тебя. И что твоя каморка Съ кривымъ окномъ въ проулочекъ заглохшій? Твое имѣнье -- старый сюртучишко Да пара брюкъ, заштопанныхъ искусно На тѣхъ мѣстахъ, гдѣ носится скорѣе. Есть добряки: они возьмутъ мальчонка И выростятъ, пригрѣютъ сиротинку... Охъ, старина, неладное затѣялъ! Не слушаетъ сосѣдей старина. Не спитъ ночей, все пѣстуетъ малютку. На солнышко выноситъ къ воротамъ И пѣсенки поетъ ему, какъ нянька, Про гуленьку, про кашку да сороку. А солнышко горячее ласкаетъ И сѣдины -- и личико ребенка. Но дни бѣгутъ, цѣпляются въ недѣли, Недѣли -- въ мѣсяцъ, въ годы -- мѣсяца. Подкидышъ выросъ.-- время за ученье. И что за мальчикъ, добрый, да смышленый: Вѣдь, каждое-то слово стариково Ему на-вѣки впечатлѣлось въ сердце. Да вотъ бѣда: старикъ рехнулся, что-ли,-- Онъ научилъ -- мечтатель безразсудный -- Онъ научилъ дитя нелѣпымъ сказкамъ, Заставилъ вѣрить страннымъ предразсудкамъ, Что, будто бы, всѣ люди -- паши братья, Что будетъ день -- и въ бѣлыя одежды Всѣ, точно ангелы на небѣ, облекутся, И вотъ пойдутъ по городамъ и весямъ, И запоютъ, лобзался: "Осанна!" И будетъ царствіе Господне на землѣ. Несчастный мальчикъ розсказнями, повѣрилъ. Старикъ скончался. Годы протекли. И юношу настигъ жестокій опытъ. Бѣднякъ узналъ, что въ жизни братства нѣтъ, Что жизнь -- борьба и дикая борьба, Гдѣ сильный бьетъ и давитъ ослабѣвшихъ; Что жизнь родитъ рабовъ или владыкъ. Владыка -- тотъ, кто золотомъ владѣетъ, По стогнамъ града мчится въ колесницѣ. А рабъ бредетъ въ лохмотьяхъ, запыленный... Да, золото -- стѣна въ долинѣ жизни, Что дѣлитъ міръ на сильныхъ и рабовъ. О, золото -- великій богъ житейскій, Великій богъ, и нѣтъ другого бога! Оно сгибаетъ брата передъ братомъ Сильнѣй, чѣмъ вихрь, измявъ морское лоно, Гнететъ къ водѣ прибёрежный камышъ. Оно -- источникъ войнъ кровопролитныхъ, Горючихъ слезъ, и зависти, и злобы, Отцеубійствъ и всякаго грѣха. И вотъ не вынесъ жесткой правды жизни Подкидышъ нашъ, воспитанный на сказкахъ. Безсонныя, тяжелыя сомнѣнья Сомкнулися надъ нимъ зловѣщей тучей, Заволокли лазурь его души. И свѣтъ померкъ, и -- помутился разумъ. Стоялъ сентябрь. Румянился закатъ. И золотая осень, какъ богиня, Роняла листья на песокъ аллеи. Среди аллей, пронизанныхъ закатомъ, Лежали горы листьевъ золотыхъ -- Точь въ точь какъ груды блещущихъ червонцевъ. И падали, все падали червонцы, И падали червонцы,-- и все выше Росла гора всенощнаго металла... И -- съ дикимъ крикомъ бросился безумный На груды листьевъ... Смѣхъ, блаженный смѣхъ Загрохоталъ въ аллеяхъ золотистыхъ -- И эхо смѣхъ безумный подхватило. А листья желтые свѣвались и мелькали, И тихо падали, какъ слезы, надъ безумцемъ. А онъ глядитъ: вездѣ предъ нимъ червонцы. Не сосчитать... О, какъ же онъ отнынѣ Безумно счастливъ. Боже! Всѣхъ рабовъ, Всѣхъ бѣдняковъ онъ златомъ уравняетъ. И будетъ правъ его отецъ умершій: На свѣтѣ будутъ только люди -- братья... И, ницъ припавъ на звонкіе червонцы, Лепечетъ онъ въ восторгѣ: "Братья... братья... Его нашли и привезли въ больницу. Онъ улыбался, радостный и кроткій. Въ его рукахъ зажаты были листья. Онъ сумасшедшимъ, мрачнымъ, какъ видѣнья, Въ халатахъ сѣрыхъ, съ тусклыми глазами, Дарилъ листву -- червонцы золотые. Его остригли, въ клѣтку посадили, Ему надѣли бѣлую рубашку. И долго здѣсь онъ жилъ и все, безумный, Все ожидалъ великаго событья. И вотъ однажды, на зарѣ, изъ кельи, Гдѣ онъ томился,-- пѣнье раздалось -- Могучее и радостное пѣнье! Тогда къ нему вошли и увидали: Передъ окномъ съ желѣзною рѣшеткой, Остриженный, съ горящими глазами, Онъ громко пѣлъ, склонившись на колѣни, И рукава горячечной рубашки Передъ собой къ окошку простиралъ, Какъ будто видѣлъ дивное видѣнье. А что онъ видѣлъ -- было такъ чудесно. Сіяло солнце,-- радостное солнце Преображенный городъ озаряло. По улицамъ, въ одеждахъ бѣлоснѣжныхъ, Въ вѣнкахъ изъ мирта, двигалися люди. Въ рукахъ у нихъ, какъ кроткій символъ братства, Вздымались къ небу пальмовыя вѣтви. И, словно вздохъ изъ просвѣтленной груди, Кругомъ неслось побѣдное "Осанна". И средь толпы, всѣхъ выше головою, Съ небеснымъ взоромъ, въ ризѣ звѣздотканной, Какъ пастырь добрый посреди овецъ, Воздѣвъ надъ ними благостныя руки, Шелъ Нѣкто.-- "Радуйтесь!" -- Онъ говорилъ народу. Сѣдые старцы, женщины и дѣти, Тѣснясь къ Нему,-- "Осанна!" -- восклицали. И -- городъ весь, всѣ зданья, колокольни, И дальній лѣсъ, и каждая былинка, И голуби, и ласточки съ карнизовъ, И кладбища ожившіе кресты, Бездушный камень, солнце золотое,-- Все клиромъ мощнымъ вторило: "Осанна!" И онъ поетъ, колѣнопреклоненный, Ликующій, въ горячечной рубашкѣ. Съ блаженныхъ глазъ текутъ ручьями слезы. Онъ тянется и тянется все дальше Туда, гдѣ Пастырь руки воздѣваетъ... И -- радостью такой неизреченной, И радостью такою невмѣстимой Наполнилось, и задрожало сердце, Что, не вмѣстивши счастья, разорвалось. И онъ упалъ, и -- умеръ. Пушкинскій сборникъ. (Въ память столѣтія дня рожденія поэта) С.-Петербургъ, 1899