Мы с Лексей Лексеичем на собрание прибыли как есть первыми. Сказано: быть в 5 часов; мы и пришли.
Поднимаемся по лестнице, Лексей Лексеич и говорит:
-- Плохо, брат! Не то часы у нас испортились, не то мы не туда попали.
Меня даже страх взял. Может, и в самом деле, не туда? Огляделись мы: никого кругом. Ну, все-таки решились. Стали подниматься -- глядим: трое уже сидят при самом входе, а пред ними разныя бумаги разложены и какие ни на есть билеты.
Лексей Лексеич поклонился:
-- Я, говорит, пройти желаю... на собрание.
А те так вежливо и приятно:
-- Пожалуйте!
Ну, заплатили, сколько полагалось, и прямо в зал. Лексей Лексеич тихо так кашлянул в ладонь, чтоб не нарушить тишину, потому что и впрямь было очень тихо -- по той причине, что никого не было.
Сидим. Поджидаем. Авось, кто-нибудь и придет. И, действительно, подползают. Так проходит 10 минут, потом еще. Лексей Лексеич сует мне часы под самый нос: глянь, говорит, уж 5 Ґ. Так и до темнаго вечера, дожидаючи, можно просидеть. Мы уже совсем, было, забезпокоились, но только напрасно. Тут как раз и началось истинное скопище. Ну, просто уму непостижимо -- сколько народу наползло.
Я, было, сдуру-то даже в восторг пришел:
-- Батюшки мои, -- говорю -- да, ведь, тут тыщи.
А он:
-- Тыщи? Да тут много-много, что на сто человек наберется.
Может быть, и верно. Ошибся я впопыхах маленько.
Но только это ничего не значит.
Через самую малость минут стали приходить гуртами. Народу тьма. Просто не продохнешь, в меня далее веселость вошла. Вот, думаю, когда уж мы, русские, возьмемся -- держись! Любую залу дай, как есть до краев набьем, будто сардинки французския. Смотрю я это на Лексей Лексеича и не понимаю: почему так не весел? Тем временем он поворачивается, разжал обе пятерни и давай но пальцам считать.
Долго считал, минут 5, потом наклонился ко мне и говорит:
-- Вот тебе раз! Народа-то, кажется, много, а, на самом деле, и трех десятков не наберешь.
Я на него так и взгрызся:
-- А тебе сколько ж надобно?
А Лексей Лексеич:
-- Да ты ж пойми, дурья голова, что, ведь, народа-то нашего должно быть, по крайней мере, 2500. Чему ж ты рад? Выходит, что пришли один на сто. Разве ж хорошо?
А я ему:
-- А когда-нибудь было лучше?
-- То-то и оно, что никогда лучше не было.
Говорим мы это шопотком, а к нам -- какая-то дама:
-- Скажите, говорит, пожалуйста, по какому праву я никакой повестки не получила, и дочь моя не получила, и брат тоже не получил, а если мы пришли, то ото единственно из-за нашей природной любезности?
Тут Лексей Лексеич привстал и говорит: -- Хотя это дело и не наше, но все-таки -- извините! Мы тоже как есть никаких оповещений не имеем, а если мы здесь, то потому, что очень любопытно: выйдет что-нибудь или не выйдет?
А уж кругом идет гул:
-- Кто да что, да по какому случаю? Вы, Марья Ивановна? Вас ли я вижу, Иван Петрович? Батюшки, какими судьбами?
И все спрашивают:
-- Что будет? И почему шум?
И вдруг в эту самую пору на эстраду выступают сразу двое.
Один -- повыше и потоньше. Другой -- чуть-чуть пониже, но зато потолще. Который повыше, тот, конечно, -- председатель, а пониже -- секретарь.
Тут все сразу зашептались.
-- Мошков, говорят, Иван Палыч, добрейшей души человек.
Да оно так и есть. Встал он и говорить:
-- Не хочу я быть председателем сегодня, а стану я вам единственно доклад делать.
Уступчивый человек! Легкий! Никого не тяготит!
И этак вежливо просит:
-- Выбирайте, говорит, сами, собственной волей председателя, какой вам по нраву.
Стали называть. Только кого не назовут -- нет его в зале, и шабаш! Назвали одного, а все кричат:
-- Да, он и не приходил совсем.
Назвали другого.
-- А он, говорят, -- в отъезде.
Стали искать в народе -- которые есть?
И, можете себе представить, нашли -- и моментально господина Петрова выбрали. Тоже очень хороший человек. Обходительный. Шагнул на эстраду и молвит:
-- Кланяюсь, говорить, вам и очень вам благодарен от всей души, но только без секретаря мне никак невозможно, сделайте милость -- выберите кого ни на есть, по вашему желанию.
-- Быть -- кричим -- Васильеву, и никаких!
В конце концов -- надобно сказать правду -- заседание открылось, и Мошков, Иван Палыч, прямо стал говорить, как что было, что нам делать, и для чего собрались, и что нас ожидает.
Выходит дело так, что открылись мы в 1920 г. по осени, в сентябре месяце и так ничего до сих пор и не сделали, а на носу, как на грех -- выборы.
Иван Палыч даже грозить стал с кафедры.
-- Помните -- говорить он -- всего семьдесят ден осталось. Либо с козырьком, либо по шапке. Потому что остаться вам иначе безо всякаго управления, а коли хотите, чтоб все было хорошо, вот вам список, а вы голосуйте.
Но как Мошков, Иван Палыч, человек застенчивый, то прибавил:
-- Это -- объясняет -- не мой список и не наш, и не ваш, и не ихний, а написало его одно частное совещание, а какое -- не скажу.
И тут же объявил, кого нам выбирать. И еще говорил:
-- "Замечательнейшия дела разделывает наш Союз. Кроме самого совета и председателя, еще целых пять отделений имеет, а где -- даже вспомнить трудно. И в Черном юру, и в Красном, и в Подлесье, и в Перелесье"... Шибко трудятся наши!
Но на этом дело не стало. Мошков, Иван Палыч, разсказывал и еще о многом. Промежду прочим, очень замечательно сказал:
-- Между нами, говорит, и вами никакой, то есть, решительно связи нет. Мы, говорит, сами по себе, и вы -- сами по себе. Но не лучше дело и с вашими представителями. Они, тоже, по одну сторону, а вы -- по другую ...
Слушаем это мы и смекаем. Выходит, будто мы -- в пустыне и бродим по ней, как безпастушное стадо, и пастухи отлучились, должно быть, по собственным надобностям.
А он:
-- Пастуха-то, говорит, найти -- раз плюнуть, а вот ты стадо себе заведи, это тебе -- не фунт изюму.
Полегчало у меня на душе. И, ведь, впрямь верно! А Мошков, Иван Палыч, тем временем пресурьезно так:
-- Чтоб мне, говорит, безо всяких политических партий!
И до чего это было приятно слушать -- не разсказать.
И, в самом деле, к чему этот шум, возня, разговоры? Только одна канитель! Мы -- люди покойные, то есть, не то, чтобы в смысле помёрши, а так, никакого безпокойства не любим, так нам и партии ни к чему.
У нас и собрание вчерашнее прошло в полнейшей тишине, безо всякаго спору, без обид, без тесноты, очень легко и просторно. Никто никому не перечил.
А когда Мошков, Иван Палыч, обратился к почтенному нашему собранию и сказал:
-- Кто имеет что-нибудь возразить?
То и тут только один и нашелся с возражением, да и тот только и выговорил, что:
-- Прошу подвинуться, очень тесно сидеть.
Натурально, все стали передвигаться, и человек сел, так что и тут обошлось без всяких возражений.
И сразу приступили мы к выборам и без хлопот, тихонько и мирно выбрали себе, кого нам надо и кого не надо, лишь бы хороший человек был.
Очень я доволен остался собранием. Люблю тихия дела! Не спеша-то оно лучше. Пришли не торопясь, согласились со всем, как есть, ни ты обид никому, ни тебя никто пальцем не тронул. Сиди и мурлычь, а ежели вслух, то и без тебя умных людей найдется, сколько хочешь. Значит, дело простое: не перечь и соглашайся.
Мы так с Лексеем Лексеичем и поступили.
-- Кто "за", поднимите руки -- а мы уже подняли. -- Кто "против"? -- а наши руки уже в воздухе. -- Кто воздержался? -- а мы опять руки вверх.
Так-то лучше. А то что такое: одни опускают, другие поднимают, третьи спорят, четвертые не соглашаются, а пятый, того гляди, еще и партию политическую устроит. Не хватало этого!
А когда выходили, так даже по телу сладость разливались, Лексей Лексеич и говорит:
-- Эх, блинков-ба теперича, родительских, да завалиться ба себе спать.
Отличное дело!
Ревель, 1923.
Петр Пильский.
Петр Пильский. Как мы были с Лексей Лексеичем на выборах. На русском собрании за рубежом // Гримасы пера. Собрал В. В. Гадалин. Рига: Литература [без даты; 1928]. С. 259 -- 264.
Подготовка текстов -- Наталья Синявичене, 2006.
Публикация -- Русские творческие ресурсы Балтии, 2006.