Пяст Вл. Встречи.
М.: Новое литературное обозрение, 1997.
Рассказ мой в трех словах изобразить легко:
Младенцем я был хил, болезненно способен;
Мечтами юности ширял я далеко,
И был как Донкихот беспечен и беззлобен.
Натура нервная, я принял глубоко
Все, чем в России год усобиц был утробен
(Год Витте, Дурново, Иванова и Ко);
В чужих краях меня загрызла до психоза
Тоска по родине. -- Все "умственно" и проза.
(Медлительной своей ревнителей пера
Давно порадовать хотелось мне поэмой.
Лирических стихов прелестная игра,
Одной спокон веков очерченная схемой,
Мне надоела. Их душа всегда стара,
А к новой юности, и к новой красоте мой
Стремится дух. Кончать октаву мне пора,
Но я обычным здесь не подчинюсь законам
И дерзкие стихи расположу по "нонам".)
О, "Жук". Тебе строфу всецело посвящу,
О, мой любимый "Жук", товарищ лучший детства;
Как часто и теперь по вечерам свещу
Возжгу я и возьму в кровать свое наследство
("Зажилен" мною том, -- хоть книг я не "свищу");
Невинный разговор, невинное кокетство
Впиваю радостно; сияю; трепещу, --
И с вами я живу, о, Куликов, Клейнбаум,
Причастный всем "делам", и спорам, и забавам...1
...Но мне иной толчок был дан при чтеньи вслух
"Убийства в Улице" бессмертного Эдгара.
И крался по утрам я, затаивши дух,
Ко шкафу, где томов миниатюрных пара
Стояла. Меж других (их было много) - двух,
Лишь двух искал, -- лишь в них неотразима чара...
И в мире ко всему я становился глух,
Одними ими жил. В них было все "другое",
Ни с чем не сходное, святое, дорогое2.
О, это был и ум другой -- не вам чета,
Умишки важные напыщенных ученых.
В нем только небеса, в нем только простота,
Он видел мир до дна -- во всех его законах;
В Явлении пред ним такая красота
Раздвинулась -- какой не зрел никто из оных
Присяжных гениев от гипса и холста;
Но вы, "ценители" всего, что непривычно,
Нашли, что слишком По смотрел геометрично.
И с той поры Эдгар -- моих "властитель дум",
А я -- его огня носитель неземного.
Спускалась летом ночь, ложилась пыль, и шум
Смолкал от суеты и торжища дневного;
Иной вздымался шум, и вихрился самум
В душе от призраков смятения ночного;
Во веем величии вставал нездешний ум,
И поражал меня -- охваченного дрожью,
И в вере склонного всегда к единобожью.
Вам, шахматы, хвала, священная хвала!
Хвала премудрому сплетенью комбинаций.
Вы - царство чистоты, где нет добра и зла,
Торжественный язык, единый сотням наций;
Вы -- бесконечный мир, где краскам нет числа,
Где самодержец Ум воздвиг чертог для граций, --
И детская тропа в тот мир меня ввела,
И миру этому я ныне всем обязан,
Чем дорожу; живу; освобожден; и связан.
Кто уловил тот миг, когда за бытием
Иное бытие раскроется нежданно?
Когда смешно тебе глядеть на этот дом,
И на людей смотреть -- забавно, дико, странно?
Особенно ты сам себе так незнаком
Становишься тогда, -- а бытие -- безгранно;
Пронизано оно слепительным лучом,
Но ты не зришь насквозь; лишь видишь, как твой темен
Обычный горизонт; и мнишь: как был ты скромен! --
Довольствоваться мог той узкою межой,
Что здесь вела тебя в теснинах человечьих,
Когда ты сам всему, что видится, чужой;
Когда не на земных ты говоришь наречьях!
Среди других рабов, довольный Госпожой,
Зачем, покорный раб, не пробовал увлечь их,
Зажечь их на мятеж -- не малый, но большой:
Такой, чтоб рухнул гнет, чтоб рухнули твердыни,
Твердыни форм и чувств -- бестрепетные ныне?
"Безвластье тайное"! -- Тебя я пережил, --
О, не рассудком, нет, -- но в странном откровенье.
Я помню этот день: наш класс "гулять ходил",
Мы вдоль Фонтанки шли - тягучей цепи звенья;
Вдруг я замедлил шаг, -- меня остановил
Тот непонятный луч -- на малое мгновенье;
Он существо мое надолго обновил,
И навсегда с тех пор мой обратился разум,
К чему нет доступа, что нам дано экстазом.
Тогда с рождения двенадцать только лет
Я прожил на земле, заманчиво огромной,
Но я уж был тогда мыслитель и поэт,
Поэт бескрасочный, безобразный и темный;
Еще не осенил меня безбрежный свет,
И был скиталец я -- угрюмый и бездомный;
Предчувствие Одной я вкладывал в сонет,
Но воспевал других -- и страстно и злорадно,
К недолжному стремясь порывисто и ждано3.
Нона -- строфа, увеличенная на один стих -- одну рифму -- традиционная октава. Подобное, хотя не идентичное, строение строфы встречалось в средневековой поэзии.
1 "Жук" -- роман для юношества А.Я. Бабикова; книга, проникнутая необычным пониманием души ребенка и подростка, и особенно чистая. Куликов и Клейнбаум -- фигурируют в "Жуке".
2 "Бессмертного Эдгара" -- Эдгара По. Автор позволил себе повторить сочетание рифм К Д. Бальмонта, который, однако, называет Эдгара (в тех строках) только всего "безумным". Единственное же число от слова "чары" в этом значении не есть неологизм Бальмонта, но встречалось еще в стародавние времена, напр. в либретто "Руслана и Людмилы": "Скрой от ненастья, от чары опасной их младость".
3 Четыре строфы, составляющие VI отдел главы 1-ой, описывают мироощущение, сходное с "мистическим анархизмом"; вольный перевод этого термина автор дает словами "Тайное безвластье".
Теперь перенесусь в иные времена...
Там, в длинной комнате, кипит еще собранье.
На мягкой мебели, у узкого окна,
Сидят говоруны. Их сонное старанье
Солгать по-новому -- забавно. Не смешна
Одна фигура мне. В движеньях что-то ланье,
Испугана она кощунством, но гневна...
И вот он одевается в передней,
Стремительно уйдя от горькой лжи последней.
Мы с ним спускаемся, и вот уж на снегу,
И вот уже бежим, -- он в меховой шинели,
Она распахнута, и только на бегу
Он запахнул се, волнуясь, на панели...
-- "Я слушать речи их так долго не могу;
В потугах лжи своей они окоченели..."
-- И здесь опасность есть! -- "Себя я берегу", -
И вынул револьвер движеньем грациозным,
Естественным, законным и угрозным.
Тяжелый револьвер, и отблеск фонаря
На лбу возвышенном и мягком подбородке.
Ты, поздний на земле, -- Последнего Царя
Предтеча ранний ты, -- нахмуренный и кроткий.
Свершаем краткий путь, о многом говоря,
Но вижу я в твоих и жестах и походке,
Что ты идешь -- летя, что ты живешь -- горя,
Что на большом пути ты перешел и кряжи,
Но ноги на земле твои в паучьей пряже.
Еще не раз его встречал я в тот приезд.
То он с извозчика дарил меня улыбкой;
То утром видимся -- к жильцу волшебных мест,
Бывало, попадем -- и он и я ошибкой.
...А там он говорил: "Боюсь, вам надоест"...
И раскрывал тетрадь, вставал -- подвижный, зыбкий;
То молнии метал -- и чудились окрест
Раскаты грохота -- а он скользил по строчкам.
Так Доннар высек гром на сцене молоточком.
То просиял зарей, и вот лучи легли
На стенах, на ковре, на креслах, на рояли;
И, обратясь ко мне: "Вы мне бы помогли,
Вы с Н-ским хороши, вы часто там бывали,
Он не обидится?.." Из трепетной дали
Его слова как сон, как радуга сверкали.
-- О, люди! Вы его так плохо берегли!..
В ответ я промолчал, смутившись обращеньем:
Я сам к хозяину явился за прощеньем.
Теперь ты спутан весь, о, ты, который был
Как небеса волен, как небеса бескраен.
-- Молчанье нарушал, и долго говорил
По поводу статьи другой из нас, хозяин;
Он тоже знал тогда, -- теперь, увы, забыл;
Античной статуей из мрамора изваян,
Он статуей застыл. Тогда еще он жил;
Тогда еще умел на кожаном диване
Сидеть и говорить и в том и в этом плане.
На вечер в тот же день мы вновь пришли туда;
Он, в черном сюртуке,-- явился из последних;
Поэтов молодых вставала череда,
И в оскорбительных раскатывалась бреднях...
Ах, с этих пор прошли столетья -- не года;
Се -- славою расцвел и на постах передних
Парнасских стяг подъял, кто робок был тогда...
-- Рукоплескали мы друг другу в восхищенье,
Не зная наших дней стыда от пресыщенья.
Но если все тогда поэты на бобах
(Пришедший поздно -- нет), когда хозяин драму
Прочел последнею... В магических стихах
Кошмарных развернул он мыслей панораму.
Кощунство было в ней, и обнял едкий страх
Внимавших: оскорбил Прекрасную он Даму...
Он кончил. Все молчат. И вдруг могучий Бах
Понесся с клавишей разбитого рояля,
И души укрепил, велича и печаля.
В тот памятный "сезон" то был последний сбор;
В тот день триумвират уехал за границу;
Зарылся в книги наш хозяин с эти пор,
И всю весну смотрел на серую страницу;
В М. -- проводили Б. И с публики побор
Взимать Развязный стал. Так жалкую блудницу
Тиранит свежий кот. Ему я не в укор:
В ком мощь -- тот верх берет; кто этой мощи ищет,
И мечется -- тому толпа по праву свищет.
И мне готовила наставшая весна
В края далекие желанную поездку;
Но до нее была мне встреча суждена,
Обязан ею я глухому перекрестку.
NN. и я сошлись. И цель была одна:
Здесь не живет ли И... -- Теперь, судьбе в отместку,
Благодаря NN. -- душа обновлена;
Над нами рок шутил, сводя нас в ночь глухую;
Но этим навсегда замкнул он цепь благую.
Вот я готов в отъезд. Дня остается три,
А хочется всему открыть объятья шире.
И я пошел на зов. Шурша, легли драпри.
Вот комната, а в ней союзника четыре:
Две девушки, NN., и я. "NN., запри
Все двери к нам. Пускай в отдельном будем мире".
-- И два часа подряд живем мы как цари:
Я с ними в первый раз, но вместе хором стройным
Поем стихи мы, дань платя одним достойным.
То вышел вещий хор, и ярче всех слова
Славянского певца о Самоутвержденье1.
Простился, и душа свободна и права
Была, как никогда. Доселе в заблужденье
Она бродила. Днесь была вольна, жива.
И я пошел туда, где в цепком огражденье
Меня ждала Одна, клонясь на кружева.
-- "Теперь иль никогда", шепнув, вознес хвалу я,
И первый, первый сжал уста для поцелуя.
Мы замерли в торжественном обете,
Мы поняли, что мы -- Господни дети.
Да, в этом мире мы -- отдельно я и ты,
Но будем там в Одно таинственное слиты.
Ты храм Ему в моей душе воздвигла,
Возможность невозможного постигла.
Возможность полноты, единства бытия
И мне позволила постичь любовь твоя.
Как далеки опалые минуты,