ГЛАВЫ ИЗ КНИГИ "РОССИЯ В СРЕДНЕЙ АЗИИ. Очерки путешествий по Закавказью, Туркмении, Бухаре, Самаркандской, Ташкентской и Ферганской областям, Каспийскому морю и Волге". В 2 т. и 6 ч. СПб.: Тип. М.М. Стасюлевича. 1901. Том 1. Главы I и II.
I. У КАЗАКОВ
Мы едем на встречу солнцу, на встречу весне. Грязи и холода кончились. Кончились с ними и хлебные поля. Проснулись утром, -- и видим себя уже не в царстве хлеба, а в царстве камня. Горный кряж провожает нас все время по правому берегу реки. Это все -- сильно пропеченный глинистый сланец, сверкающий своими изломами и перевернувший чуть не отвесно свои слои, правильные и многочисленные, как листы гигантской книги. Сначала река Глубокая, потом и Северный Донец. Переезжают его между станциями Глубокой и Каменскою. Тут уже страна рудников, страна угля и железа, новая Россия, неведомая еще так недавно самим русским. Все это, можно сказать, возникло на днях. То и дело видишь новые поселки, беспорядочно раскинутые по скатам холмов, приютившиеся у подножия всех их питающего каменного кряжа. "Не о хлебе едином будет жив человек!". В простодушное евангельское время заменить хлеб камнем казалось злою насмешкою, а в наши зломудрые дни камень, сплошь да рядом, кормит человека лучше хлеба. Земля тут уже не черная, а какая-то разноцветная, глинистая, каменистая. И названия поселков характерные: "Каменка", "Шахтная", "Горная". Черные трубы заводов на каждом шагу, да и домики уже цивилизованные, с тесовыми и железными крышами, а не с наивными соломенными или камышовыми, как любит городить степной хохол. Они не великорусские, не малороссийские, без всякого типа. Каждый старается стать поодаль от соседа и словно ищет чего-то кругом себя в потайку от всех, за свой собственный страх и в свою личную прибыль. Ничего похожего на добродушные хохлацкие слободы, где все тонет в общей жизни села, и где без громады никто шагу не делает. Эгоизм промысла, дух коммерции -- разбросал во все стороны эти наскоро сбитые жилья, как горсть брошенного гороха.
Каждая законченная труба, каждый дворик оплевали себя кругом кучами черного угля. От угля тут деться некуда. В воздухе уголь, на земле уголь, в вагонах уголь, в громадных складах -- уголь или такая же черная железная руда.
Со станции "Шахтной" идет железная дорога в Грушевку, коренное гнездо донецкого угля. А над этими кучами и ямами нового времени, над этими раскопками корысти, хмурясь на высоком темени берегового кряжа, давно уже тянутся непрерывною чередою могильные курганы неведомых племен... На каждом крутом обрыве, на каждом выдающемся мысу вырезаются издали эти курганы и городища. Многолюдная жизнь должна была гнездиться там в старину, на этой природной "защитной черте", за которою древняя Европа, уже начинавшая оседать на своих пажитях, старалась отбиваться от кочевников древней Азии, подвижных и губительных, как пески пустыни...
Недаром Дон считался у римлян и греков рубежом Азии и Европы, настоящею рекою кочевников.
Новочеркасск стоить на Аксае, хотя и считается столицею стороны Дона. Железная дорога огибает его кругом, у подножия крутого берега. Из окон вагона казацкая столица кажется не городом, а огромною слободою. Зеленые скаты высокого берега покрыты везде, куда хватает глаз, бесчисленными крошечными домиками в два и три окошечка; и все эти тысячи домиков желтые, точно тучи желтых гусенят вдруг залили собою берега реки. Пятиглавый собор без стиля и вкуса стоит посреди этой желтой слободы, и к нему ведет от реки прямо в гору, широкая, как выгон, улица, на половине которой ни к селу, ни к городу сиротливо торчат посередке совсем тут ненужные триумфальные ворота самого казенного вида.
*
От самого Новочеркасска и до Ростова, на пространстве 30-ти верст, мы любуемся еще не вобравшимся в берега разливом Дона, который тут сливается с Аксаем. Нынешнюю зиму снегов было мало, и разлив поэтому значительно меньше обыкновенного, но все-таки и он принял подобие маленького моря, подмывает насыпи железной дороги, заливает надалеко равнины и острова. Везде устроены временные пристани для сообщения с залитыми селениями, и барки с парусами и без парусов перекрещивают помаленьку это самозванное море. Через широкую гладь разлива видны вдали, несмотря на тридцативерстное расстояние, туманные силуэты ростовских церквей.
От станции Аксай начинается настоящий Дон. Аксай -- хорошенький городок при впадении в Дон Аксая. Южное солнце здесь уже дает себя чувствовать. Зеленая травка уже сплошь выстлала тут степи и макушки горного кряжа, хотя белая полоса снегового завала еще продолжает провожать нас вдоль рельсов, будто труп убитого чудовища.
Дорога немилосердно кружит, следуя изгибам реки, так что тридцать верст по прямой линии, наверное, обратились бы в 20-ть. У станции Горной, мы с большой радостью увидели довольно большой лес, насажденный стараниями Донского войска. Тут еще три-четыре тысячи десятин: в разных местах области, говорили нам, насажено теперь лесу до 40.000 десятин. Уверяют, что главным виновником этого прекрасного дела -- лесничий Т., большой знаток лесоводства, умеющий разводить дерево и дешево, и удачно. Во всяком случае нельзя выдумать ничего умнее и нужнее для этого безлесного края.
На другой станции -- Персиановке -- только что отстроено сельско-хозяйственное училище. Здания просторные и новые, но кругом -- не былинки! Даже в сырой весенний день солнцепек в этой открытой степи кажется невыносимым. Вот бы где кстати развести такой же тенистый лес, как в Горной! Впрочем, недалеко от училища -- очень удобно устроенный кадетский лагерь, с хорошенькою церквочкою в русском стиле, и там видны молодые посадки.
Меня вообще удивило, что мы так мало встречаем садов и виноградников в этой стране донских вин и донского винограда, заваливающих обыкновенно рынки черноземной России...
*
Хотя я и не в первый раз в Ростове, но все-таки мы взяли извозчика и отправились его осматривать. Широкие улицы Ростова теперь обсажены деревьями в подражание Одессе, его торговой сопернице. Много новых домов красивой архитектуры, товарными складами кишит каждый уголок. Но меня больше всего интересовало посмотреть на памятник, воздвигнутый Ростовом Царю-Освободителю. Он стоит перед собором на маленькой площади. Фигура Александра 2-го полна серьезного величия и веры в свое дело; бронзовая порфира широкими складками ниспадает с высокого постамента, и вам кажется, что царь шествует к двери храма -- испросить благословение Божие на свой великий исторический подвиг.
Ростов, Астрахань, Самара, Одесса -- один за другим увековечивают прекрасными монументами славное имя Царя-Освободителя, пристыживая своим честным почином и Москву-матушку, "сердце России", и Питер-батюшку, эту чересчур уже умную голову ее.
Возмутительно-несправедливое отношение влиятельной части нашего общества и прессы к деяниям прошлого царствования не заставило их присоединиться к ликующему сонму его озлобленных противников.
*
Проснулись мы недалеко от Екатеринодара. Совсем другой воздух, мягкий, летний, южный, дышит вам в лицо. Молодая зелень везде кругом; екатеринодарские сады облиты белыми цветами; цветут абрикосы, черешни, груши, и кругом их медовый аромат. В Екатеринодаре, степной столице былого запорожского казачества, казацкие типы, казацкие сцены. Все папахи, кинжалы, патроны... Всадник на каждом шагу, как законное обычное явление. Он весь надвинулся к шее коня, туго затянув поводья и, задрав вверх оскаленную голову своего кабардинца, который сердито чеканит копытами землю, выставив вперед свой характерный и сильный кадык.
Екатеринодар пробудил во мне трогательные воспоминания. Я прожил в нем некогда, когда был гораздо моложе, несколько памятных месяцев. Тогда он был не тот! Тогда еще не было в нем ни мощеных улиц, не настоящих городских домов, ни заправских магазинов. Даже казенные здания строились турлучные, из камыша и глины, как в любой приднепровской слободе, тенистые дубовые рощи наполняли собою дворы и осеняли вечные болота пустынных улиц, окаймленных вместо домов, спрятавшихся в глубине садов, бесконечными заборами. Хороший тенистый лесок был тогда областной город Екатеринодар! На главной его "Красной" улице, против самого дома атамана, по тогдашнему шуточному преданию, утонул верховой казак с пикою, и беднягу могли отыскать только по торчавшему из грязи кончику пики. Таковы были не особенно еще давно екатеринодарские хляби.
Я еще собственными глазами видел, как разодетые на бал дамы всходили по лесенкам в мажары и, усевшись там на скамеечках с довольно рискованно подобранными платьями, потихоньку плыли себе на волах через омуты грязи к зале собрания. Деревянные мокроступы на высочайших подставках можно было встретить тогда во всяком доме, а мужчина не смел сделать шагу по улице без сапогов по колена.
Вот и этого величественного собора с большим куполом тогда еще не было. Он тогда переживал только эпоху своего никогда не кончавшегося начинанья, своего периодического сооружения и разрушения, нисколько, по-видимому, не стеснявшего его строителей, и представлялся мне скорее вечно неосуществимою угрозою собора, чем действительным собором. И вот, однако же, чудо совершилось, и нескончаемый собор все ж таки кончен! Как, значит, переменились времена. Tempora mutantur et nos mutamur in illis. Я впрочем не столько радуюсь этому новому произведению архитектуры, сколько скорблю об уничтожении моего незабвенного приятеля -- старого собора. То был неподдельно казацкий, несомненно запорожский собор, каких уже мы теперь нигде не увидим. Казаки срубили его из собственных огромных дубов, собственными топорами, по собственному своему плану, без всякого участия архитекторов и чиновников. Оттого, может быть, он и прожил такое незаконно длинное число лет и, конечно, прожил бы еще добрую сотню лет, если бы, по архитектурным уставам, его не следовало упразднить силою, как имевшего неблагоразумие стоять слишком уж долго и слишком уж крепко. В этом многоярусном соборе, составленном из трех уступчатых венцами срубленных башен почти равной высоты, не было, говорят, ни одного железного гвоздя.
Я еще застал собор среди земляной крепости, на валах которой стояли пушки и ходили часовые. Все-таки это пахло несколько казачеством и соседством с черкесами. Старый исторический собор извели, а вот старого исторического врага города Екатеринодара, более губительного для его жителей, чем все черкесы вместе, -- болото Карасун, питающее день и ночь екатеринодарское население своими лихорадочными миазмами, извести до сих пор не ухитрились. Каких проектов ни подавалось по этому поводу, сколько денег ни тратилось на сточные каналы, на засыпку -- и все-таки злой дух Екатеринодара продолжает, хотя частью и засыпанный, лежать на его плечах.
*
Мне кажется, и люди Екатеринодара уже не те, каких я знал. То было своего рода первобытное человечество: огромного роста, огромной силы, огромного аппетита. Народ такой громоздкий, громко говоривший, громко двигавшийся, что хилому исчадию цивилизации с ним делалось как-то неловко. Будто залез в болото к каким-то чудовищным левиафанам, которые ворочаются там в своей родной грязи и того и гляди раздавят незаметно тебя, совсем не подходящего им гостя... Я, конечно, не экзаменовал почтенных войсковых старшин ни из грамматики, ни из арифметики, но по непосредственности и непочатой цельности их миросозерцания никто не в праве был заподозрить их хотя бы в отдаленных сношениях с грамотою и письмом... Ели они уму непостижимо, пили -- еще непостижимее, и кроме горилки, карт и охоты, не признавали радостей жизни...
Да! тогда было не то время, не те люди, да и я сам был тогда не тот!..
Теперь казацкая столица -- город, как город! Большая часть улиц помощена, 60.000 жителей, и всякие учреждения, как следует в губернском городе! И женские гимназии, и школы, и библиотеки; была даже классическая гимназия, да вдруг как-то сплыла, не по двору пришлась панам-казачеству. В мое время гимназии еще не было в Екатеринодаре, а она благоразумно пристроилась себе на морском берегу в городе Ейске, поближе к европейской цивилизации, подальше от черкесских гор и черкесских взглядов. Потом, однако, ее перевели в Екатеринодар, справедливо рассчитывая, что столице казачества не удобно быть без учебного заведения. Там она благополучно просуществовала до 1-го июля 1890 г., как вдруг, как гром не из тучи, упал ей на голову приказ начальства: "Гимназии больше не быть!". Ученики, разъехавшиеся на вакации, в полном неведении ожидавшей их катастрофы, возвратясь, уже не нашли больше своего за-ведения. Екатеринодарцы были поражены такою неожиданною быстротою и решительностью, особенно родители. Причин для закрытия не было никаких, кроме желания казацких заправил, вполне, конечно, естественного, иметь, вместо гимназии, кадетский корпус. Закрытия гимназии они достигли очень скоро, но открытия корпуса все-таки не дождались, да, кажется, и надежды не получили. Правительство предпочитает воспитывать юных казачат в различных корпусах русских губерний, чем создавать для них особый местный корпус, может быть, не желая поощрять специальных казачьих традиций. Хотя город и открыл потом гимназию на свои средства, но уже далеко не так прочно устроенную, так как при небольших средствах города существование ее ежедневно подвергается роковому вопросу: быть или не быть?
Надо сказать, впрочем, что в Кубанской области казачество в последнее время стало далеко не единственными элементом. Тут идет в последнее время мало заметная постороннему глазу, но, тем не менее, ожесточенная борьба между так называемыми иногородними и казаками, о которой мне передавали некоторые подробности, быть может, впрочем, пристрастные и односторонние, некоторые местные жители. "Иногородние" -- это трудовое пришлое население области, земледельцы, промышленники, ремесленники, торговцы. Казачество -- это военное рыцарство своего рода, привыкшее проводить время на коне, на войне, в дальних походах и службах. Многие из них еще не привыкли и не хотят работать. Земли у них сравнительно много, и они давно уже стали раздавать ее внаймы русским мужичкам, грекам и другим пришельцам. Русский мужичок-пришелец много помог своим настойчивым трудом теперешнему благосостоянию Кубанской области. Трудно сказать, была ли бы еще Кубань без "иногородних" тою обильною хлебною житницею, которою она теперь сделалась, и поднялись ли бы без них земли ее просторных степей до их теперешней цены. "Иногородние", во всяком случае, ввели новые культуры в полеводство, развили торговлю в станицах и значительно содействовали обращению их в теперешние многолюдные сельдбища, с 8, 10 и 12 тысячами жителей; иногородние стали платить казакам такие деньги за их земли, о которых никогда не снилось бранолюбивым потомкам запорожцев.
В то время, как у "иногородного" мужика арендатора, как рассказывали мне местные жители, хозяйство почти всегда полная чаша, и все делается вовремя, у многих владельцев часто во дворе одна только верховая лошадь. Доходы легко получаемые, легко сносятся в кабак и проматываются всякими веселыми манерами. А доходы эти, между тем, бывают иногда очень крупны. Мне рассказывали, например, будто Корсунская станица, за одну прирезку к своей земле под городом Ростовом в 52.000 десятин, получает аренды с местных овцеводов до 50.000 рублей, и весь этот капитал, будто бы, делится поголовно между казаками станицы. Передаю, впрочем, то, что слышал, не ручаясь за достоверность. И вот, теперь то, когда экономическая сила Кубанской области весьма значительною частью олицетворилась в этом трудолюбивом классе "иногородних", казачество, разбогатевшее, между прочим, через них, стало с ревностью относиться к их положению и, -- как уверяли меня те же люди, на которых я уже ссылался, -- стало всячески стеснять их, считая себя единственным хозяином края.
Заботы последнего времени о "подъеме казацкого духа", по словам рассказчиков, много обострили эту обоюдную вражду казака и поселенца. А между тем, исторические и бытовые условия, вызвавшие казачество и придававшие высокую государственную цену "казацкому духу", уже перестали существовать и вряд ли могут быть поддержаны искусственными мерами. Когда через реку от казацких станиц жили неукротимые и воинственные племена, вечно враждовавшие с Россией и существовавшие грабежом ее границ, тогда, конечно, удалое казацкое рыцарство, везде готовое встретить и отразить врага и ответить ему на его грабежи, убийства и пожары теми же пожарами, грабежами и убийствами, было неоцененными пособником русской государственной силы. Но его молодецкий дух, его казацкие доблести могли выковаться только в среде постоянной войны, постоянных опасностей и тревоги. Казачество, в его прежнем смысле, и теперь возможно и необходимо на наших полуварварских азиатских рубежах, где-нибудь по соседству курдов, туркменов, афганцев, кашгарцев. Там оно не может быть заменено никем и ничем другим. Но при теперешних мирных условиях кавказской жизни, когда Кубань стала уже одною из внутренних рек Российской Империи, искусственное поддержание кубанского казачества вряд ли, по мнению нашему, может оправдываться необходимостью.
*
Кубань мы переехали уже по железнодорожному мосту. Земляная крепостца, оберегавшая когда-то старый деревянный мост, до сих пор еще поднимает свои, не особенно грозные, валы над берегом реки.
Мели и островки совсем загородили реку и сделали ее шире прежнего. За Кубанью тянется плодородная равнина с нетронутою еще почвою, с "адамовой землею", как называет ее мужик-переселенец. Урожаи здесь баснословные -- сам-тридцать, сам-сорок. Сеют все дорогой товар, пшеницу, табак; начинают разводить виноград и разные фрукты. Впрочем, табаком исключительно овладели здесь так называемые турки, то есть анатолийские греки, проникшие в страну казачества через всех привлекающий теперь Новороссийский порт. Недавно еще вся эта береговая равнина была сплошным лесом, и 20 лет назад я тут еще бродил в компании завзятых охотников среди непроходимых дебрей. Но железная дорога быстро расчистила лесные чащи, а открывшейся удобный сбыт хлебов заставил жителей истреблять дикое дерево, чтобы расширить свои поля. Чтобы не тратить напрасно сил на нелегкую борьбу со столетними великанами растительного миpa, варвары-горцы и такие же варвары-русские поселенцы попросту выжигают уцелевшие чащи лесов, благо сухое дерево свалится гораздо легче сырого. Мы то и дело видим по сторонам дороги эти мрачные пожарища. Но, несмотря на это хищничество, древние маститые дубы, увитые омелою, все еще на каждом шагу торчат, как храм среди мелкой поросли.
Проехав большие станицы, Абинскую и Крымскую, напоминающие неважные уездные городки нашей черноземной России, мы въехали в горы. Долины предгорий идеально удобны для самого ценного хозяйства. Это естественные виноградники, естественные грунтовые сараи, а для дач нельзя найти местности более отрадной. Травы и цветы уже роскошно убрали эти ущелья, холмы и террасы. Кизил осыпал своим золотом, терновник -- своим серебром все скаты гор. Полотно железной дороги заметно поднимается, просекая себе путь среди взорванных, почти на ребро поставленных, пластов известкового туфа. Из этого туфа добывается великолепный цемент, за который прежде переплачивали много русских рублей южной Европе. Теперь цементные заводы возникли и в Крыму, и на Кавказе. В Новороссийске мы увидели потом большой цементный завод финляндских капиталистов, зарабатывающий, по меньшей мере, сто на сто чистой прибыли. Вообще эти, так сказать, новооткрытые местности богаты решительно всем. Тут поблизости и нефтяные колодцы, принадлежащие казачьему войску. Французская компания "Русского стандарта" арендует их за 75.000 рублей в год и имеет в Новороссийске очистительный завод, куда прежде нефть поступала по трубам; но с открытием железнодорожного движения компания нашла более выгодным перевозить нефть в обыкновенных вагонах-цистернах.
Кубанская нефтепромышленность составляет теперь совершенно самостоятельный район. Она обязана своим основанием А.Н. Новосильцеву, который, если я не ошибаюсь, первый разыскал нефть и сталь бурить колодцы на землях Кубанской области.
Понятно поэтому, отчего в эти злачные места начинают понемногу устремляться русские и иноземные капиталы. При их помощи, при существовании железной дороги и Новороссийского порта -- неистощимая почва Кубанской области и неистощимые кавказские горы могут еще создать очень многое. Уже несколько крупных и правильно устроенных хозяйств завелось по линии железной дороги, как ни коротко время ее существования. Около станции Тихорецкой, по Владикавказской дороге, хозяин этой дороги, барон Штенгель, устроил свою замечательную ферму "Хуторок". Ферма занимает 12.000 десятин и, главным образом, посвящена скотоводству. Образцовая бойня барона ежедневно посылает в Москву вагон свежего мяса. Тут же и превосходный винокуренный завод, стоивший владельцу около полутора миллиона рублей. С нами в поезде ехал, в особом вагоне, брат барона Штенгеля, скупающий окрестные леса для поставок на дорогу. Немудрено, что земли этого полудикого края, на днях еще продававшиеся чуть не даром, теперь поднялись до высоты цен черноземной России. Даже около самого Новороссийска, на берегу моря, недавно правительство раздавало превосходные земли по 10 руб. сер. десятина, с уплатою в течение 10 лет по 1 руб. сер. Мне самому люди, власть имевшие, настойчиво предлагали приобрести на этих условиях любой приморский участок. А теперь даже в Закубанской равнине не купить десятины удобной земли дешевле 125, 150 рублей.
*
Заселение этого края было героическою мерою, которая, как и большая часть героических мер, стоила очень дорого; некоторые даже думают, что не в меру дорого. Граф Евдокимов, сделавшийся из мужиков Харьковской губернии графом и правителем огромных областей, хотя, как гласила молва, имел много слабых сторон с точки зрения нравственных требований, тем не менее, был человек замечательно сметливого, чисто русского ума в практических вопросах жизни. Его план уничтожения Шамиля, как известно, увенчался блестящим успехом; точно также по-мужицки решительно и просто посмотрел он и на замирение, так называемого, "правого фланга"; т.е. закубанского Кавказа. Он сбил войсками всех горцев его к берегу Черного моря и предложил им выбирать: или перенести свои аулы из недоступных ущелий и скал хребта в прикубанские равнины, или уходить сейчас в Турцию. Напор был неожиданный и бесповоротный; сила горцев была сломлена, необходимо было покориться и выбирать. 80.000 решились остаться на Кубани, 400.000 сели на суда, заранее для этого приготовленные -- и отплыли в единоверную Турцию. Гордиев узел был разрублен, но именно разрублен, а не развязан. Россия освободилась от своих давних и беспокойных врагов, но это смелое кровопускание оставило надолго бездушным трупом западную цепь Кавказа. Заселить и оживить вновь этот цветущий край было гораздо труднее, чем обезлюдить его. С свойственною ему крутою решительностью, Евдокимов стал было сначала насильственно заселять Закубанье, переводя туда не добровольцев-казаков, не лишний молодой прирост из старых многолюдных станиц правого берега Кубани, а прямо, как говорили, целые старые станицы, вырывая их с корнями из давних гнезд, разоряя насиженные хозяйства и возбуждая чуть не открытые бунты. Много слез и страданий стоило это роковое переселение казакам, проливавшим целое столетие свою кровь на защиту своих родовых гнезд, геройски заслонявших своею грудью от опасного врага рубежи русского царства. Впрочем, такая система, к счастью, была скоро заменена системою добровольного переселения. Как бы то ни было, но заселение Закубанья и части черноморского берега по стране шапсугов казацкими станицами было совершено; по плану Евдокимова и остальная часть черноморского побережья должна была заселиться тоже казаками, но он не успел этого сделать, а впоследствии распоряжение этим делом перешло в канцелярские руки гражданского управления Кавказа и приняло совсем иной оборот.
*
Климат тут прекрасный, в этих цветущих долинках Кавказского предгорья, защищенных и с севера, и с юга стенами гор. Только с моря доносится его теплое и влажное дыхание. Тут не всегда однако была пустыня. Тут жили когда-то многолюдные, маловедомые племена, разные аланы, язиги, касоги, давшие, быть может, начало загадочным черкесским племенам, унаследовавшим от них эти предгорья. Только редкие земляные курганы безмолвно обнажаются из-под вырубленных лесных чащ, успевших вырасти на них в течение долгих веков, достаточных для того, чтобы покрыть пластами чернозема старые жилья человека. В курганах этих находят много золотых и других древних вещей скифского типа.
Но никакие курганы не сохраняют памяти о тех недавних еще подвигах скромного ежедневного геройства, которыми кубанское казачество после напряженной столетней борьбы отвоевало эти роскошные предгория и эти грозные хребты гор у таких же отчаянных храбрецов-туземцев. Эти леса и ущелья были обычным полем действия для наших славных черноморских и линейных пластунов, которые проникали в самые жилища своего вековечного врага, добывая необходимых вестей, исследуя глухие тропы, по которым они совершали на нас свои неожиданные истребительные набеги и по которым в свое время можно бы было пробраться казацким дружинам за честною расплатою и в их собственные аулы.
Отказываешься понять, читая рассказы очевидцев и участников этих подвигов, откуда почерпал такую самоотверженную решимость, такую беззаветную смелость духа, такую нечеловеческую выносливость нервов и мускулов -- оборванный охотник-бродяга, проводивший все свои дни в дебрях лесов, чуть не в одной лежке с дикими свиньями, с детства привыкший к грабежу и пролитию человеческой крови и, по-видимому, совсем чуждый всяких инстинктов государственности и патриотического долга.
Но это именно только "по-видимому". Все это были истые русские люди, по-русски думавшие и чувствовавшие, твердо умиравшие поэтому за все русское.
Характерен бесхитростный рассказ одного современника о подвиге пластунов Зимовина, Короткова и Малюкова. Коротков тайком пробрался в Боговский аул к своему "кунаку" черкесу, -- выведать что-нибудь о приготовлявшемся набеге Мегмет-Эминя. Однако кунак, вопреки восточным обычаям, выдал головою спавшего пластуна, и его заковали на цепь в земляной яме, обычной тюрьме горцев. Товарищи Короткова, прослышавши про его беду, решаются идти к нему на выручку. Прокрадываются ночью в аул, и пленный казак в своей темной яме вдруг слышит неподалеку знакомые ему крики пугача-филина. Он отвечает тем же условным криком. Вот наконец сторож-горец вылезает из ямы и идет в аул за сменою. Этого довольно, чтобы лихие пластуны тотчас же очутились в яме. Цепь перебита, и Коротков на свободе. Но горцы-караульные уже возвращаются. Один из них, ничего не подозревая, спускается в яму и падает, не успев даже крикнуть под дружным ударом двух кинжалов.
-- Чего ты там? или упал? -- спрашивает сверху товарищ, услышав шум падавшего тела.
Малюков, хорошо говоривший по-черкесски, с досадными ругательствами кличет его к себе:
-- С бревна сорвался, ушиб ногу, помоги подняться!
Полез и второй караульный в четырехсаженную яму, -- и тот остался, не выпустив звука, на дне ее. Обобрали у них молодцы оружие, -- и поскорее наверх, уходить, пока спит аул.
-- Нет, постойте, братцы, -- останавливает их Коротков. -- Так нешто можно? Еще кунака-подлеца, что выдал меня, навестить нужно!
С четырех углов запалили они саклю изменника-кунака, а с его сакли огонь пошел драть и весь аул. Задыхаясь от дыма, чуть успел выскочить кунак из пылавшего дома. А Коротков уже ждал его; -- одним метким ударом ножа повалил он его на месте, -- "Помни, мол, русского кунака!".
Незамеченные в суматохе горцами, одетые по-ихнему, выбрались герои-пластуны из аула и ударились что было мочи в лес. Но только что они поравнялись с черкесским кладбищем, как слышат топот скачущих лошадей.
-- Беда! погоня!
Залегли молодцы в кусты, сготовились. Смотрят, едет верхом горец, ведет в поводу 2-х коней. Как раз для них трех, словно Бог послал. Малюков живо снял его кинжалом с седла, а через несколько часов три героя уже были в своей Сторожевой станице. Коротков в своем плену разузнал все, что нужно, и передал важные вести начальнику укрепления. Набег Мегмет-Эминя, рассчитанный на полную неожиданность, был встречен после этого везде, где было нужно, и так, как было нужно.
*
Такие подвиги были на каждом шагу, и они не удивляли никого. Даже безусые мальчишки -- и те с детства были проникнуты этим духом беззаветной отваги.
Как-то из Урупской станицы войсковой старшина Скляров послал своего четырнадцатилетнего сынишку с казаком-"драбантом" в лес привезти бревен для постройки. Казак пошел в лес, а мальчик караулил подводы, поигрывая на гармонике. Он и не заметил, как шайка горцев, всадников в 10-ть, охватила его и потащила с собою в горы вместе с отцовскими волами. На привалах смелый мальчишка стал забавлять черкесов своей гармоникой, бойко наигрывая лезгинку, пел им веселые песни и забавлял разными потешными выходками. Досыта нахохотавшись и наплясавшись, горцы до того расположились к забавнику, что даже развязали его на ночь. Притворился мальчишка, что спит глубочайшим сном, храпел на славу, а сам все вслушивался, когда захрапят его похитители... Вот все стало тихо, даже часовой задремал. Неслышно, как тень, встает отважный мальчуган, неслышно вытаскивает кинжал у спящего рядом наездника и, подкравшись ползком к караульному, сильным ударом кинжала пригвоздил его к земле... Лес был недалеко, и на другой день он уже добрался к ночи домой в Урупскую станицу.
*
Таковы были потомки запорожцев, населивших Кубанские степи после разгрома на Днепре их родимой "Сичи". Геройские похождения куперовского Патфайндера, изобретенные богатою фантазиею романиста, для них были ежедневными событиями их будничной жизни. Россия оценила их в тяжелую годину Севастопольского погрома, когда пластунские команды, разные Даниленки, Шульги, Семаки и др., приобретшие в свое время громкое имя, на глазах европейских армий и всей России, проделывали свои подвиги сказочного мужества и сказочной ловкости...
*
Мы вырвались из гор через длинный туннель. Сначала мы очутились в открытом каменном корридоре, которого гранитные щеки сквозь все свои швы сочились струйками подземной воды. Потом нас приняла отверстая пасть пещеры, еще слабо освещенная лучами дня. Лучи эти замирали все больше и больше, серые своды обращались постепенно в какие-то темные чугунные плиты, расписанные загадочными узорами и облитые потоками пара, будто черными слезами. Наступила на несколько минут тьма кромешная, тьма глухой могилы, не похожая на обычную темноту земли... Среди оглушающего, не находившего себе выхода грохота многоколесного поезда, невыносимый раздирающий вопль машины, приближавшейся к выходу, раздался в моих ушах, как предсмертный крик издыхающего чудовища, и сейчас же вслед за этим поезд шумно выкатился из черных катакомб на свет Божий. Отрог гор повернул резко направо, к Анапе, а прямо перед нами, за широкою горною котловиною, неожиданно и радостно улыбнулась нам голубая бухта моря, и насыпанные будто друг на дружку на ее правом берегу ярко освещенные бело-красные домики Новороссийска.
II. НОВОРОССИЙСК И ЕГО ОБЛАСТЬ
Около Новороссийска и долины, и предгория населены довольно густо; везде видны селения, дачи, хутора. Дорога прорезает большую колонию чехов. Эти западные братья-славяне далеки однако от немцев и по хозяйственной опытности, и по внешнему виду своих поселений. Они не имеют ничего особенного против русского мужика и только едва-едва начинают приучаться к виноградарству; торговля лесом их любимое занятие, но это немногосложное дело -- точно так же с руки и самому невежественному горцу.
Вообще колония их не смотрит ни особенно богатою, ни особенно опрятною, а между тем они захватили ближайшие и удобнейшие места около самого города, которые волею-неволею, с начавшимся развитием порта, приобретут в скором времени огромную ценность.
*
Мы с женою воспользовались долгим ожиданием парохода и отправились побродить пешком по Новороссийскому порту. Сам город расположен на южном берегу залива и ровно ничем не интересен. Порт отделен от него пустырем версты в две. Весь торговый Новороссийск, город будущего, устроивается однако в глубине залива, вокруг порта, а не к стороне теперешнего города. Здесь все перерезано рельсами, завалено камнями, застраивается новыми складами и конторами. Железная дорога посылает свои вагоны с хлебом и керосином, вплоть до самого берега и даже на море, по высоким и длинным эстакадам, откуда производится ссыпка зерна из вагонов прямо в пароходы. Тут несколько пристаней, и русского, и российского пароходства, и еще разных других.
Железная дорога, можно сказать, создала Новороссийск; в ней все его теперешнее торговое значение, вся его широкая будущность. И все существующие теперь цивилизованные удобства Новороссийского порта, от электрического света до мостовых и эстакад -- тоже вызваны железною дорогою, трудами ее энергического представителя г. Кербеца.
Французская компания "Русского стандарта" очень удачно основала свое гнездо в Новороссийске. Она успела скупить весьма дешево почти все земли кругом залива, особенно же на берегу, противоположном городу, еще тогда, когда никто не предвидел проведения сюда железной дороги, и теперь новым портовым сооружениям и затевающимся торговым предприятиям приходится сильно считаться с таким монопольным собственником, от которого часто только и можно купить необходимый для дела прибрежный участок. Огромные склады зерна и керосина "Русского стандарта" и его очистительный завод для нефти -- у самого порта.
В некотором расстоянии от теперешних пароходных пристаней, на северном берегу залива, строится новый порт. Уже каменная плотина брекватера, -- jetеe, как ее называют французы -- выведена на порядочную длину, не меньше как сажен на 200 со стороны города; предполагается вести другое jetee навстречу первому, чтобы объятиями этих двух вытянутых друг к другу каменных рук обеспечить внутренней части залива возможное спокойствие от бурь, временами страшно свирепствующих в заливе со стороны северо-востока и ежегодно разбивающих здесь по нескольку судов.
На том же берегу, где новый порт -- и цементный завод барона Жирара и Ливена. Горы левого берега выше, ближе, круче и живописнее гор правого берега. На горизонте их замыкает прилегшая к морю, как медведь, своею горбатою спиною гора Доба с белеющеюся на ней башнею маяка. Это входные ворота залива, до которых отсюда не менее 20 верст, хотя и гора, и маяки кажутся нам так близко, рукой подать!
Мы оба уже несколько лет не видали моря, и вид его даже здесь, в глубине залива, наполнил нас радостным чувством. Какая-то особенная влажная и теплая тишина, свойственная только весне юга, млела в вечернем воздухе, и грудь дышала по-детски легко, по-детски бодро после только что пережитого сурового русского марта. Далекие впечатления крымского моря, крымской весны сладко волновали сердце. Перемена декораций, которую с истинным волшебством устроила железная дорога, пронеся нас в какие-нибудь двое суток из тающих снегов и раскисших грязей Воронежа на цветущие берега южного моря, была так быстра и резка, что глаз долго не мог достаточно наглядеться и достаточно насладиться необычною ему картиною красных скал, синих волн, белых парусов...
*
В Новороссийске и дома, и предприятия, и люди -- все уже не характерное русское, а какое-то космополитическое, международное, одинаково общее всем городам южных морей, турецкому Синопу, как и русской Одессе, и итальянскому Ливорно, и французской Марсели. Тут наглядно убеждаешься во всесилии общечеловеческой цивилизации, в ее необходимости и несомненных выгодах для всякого народа без исключения. Здесь воочию видишь, что создает предприимчивость, знание, свободная инициатива человека. Здесь невольно чувствуешь, как бесплодны и жалки на весах общей пользы народов -- своекорыстные притязания на исключительность прав какого-нибудь одного близорукого сословия или слоя общества. В этом смысле путешествия всегда бывают поучительны людям.
*
На пристань пришлось ехать в черную полночь; тучи укрыли небо, и моросил маленький дождик. Нас направляли среди мрака 3 яркосверкавших электрических глаза, установленные на главной пристани. Признаюсь, мы с женой не раз помянули добром цивилизацию и ее затеи. Без фонарей, мостовых и крытых извозчиков, готовых служить вам во всякую минуту дня и ночи, -- изрядно скверно было бы пробираться с огромным нашим багажом в теперешний полночный час через неведомый хаос построек, насыпей, складов, через рельсы и камни, -- к бурно плескавшему во тьме морю.
Пароход только что пришел, и качавшиеся фонари странно вырезались на разных высотах черной бездны, словно какие-то летающие огненные шары. И кругом нас, гораздо дальше, сплошная чернота ночи и моря была оцеплена по берегу бухты, будто огненными монистами, рядами огней, которые сдвигались в целую искрящуюся кучу там, где гнездились невидимые теперь дома города. Со сна, не вовремя потревоженного, эта картина огней и тьмы, эти незримые тяжкие всплески морской волны и суета чуть освещенной фонарями толпы, тащившей тюки, толкавшейся на трапе, -- казались чем-то фантастическим, смутным отрывком прерванного сновидения.
*
Когда мы вышли утром из своей каюты на рубку "Ольги", северный дождливый туман заткал и море, и воздух. Легкая зыбь, не обещавшая впереди ничего хорошего, как-то тошнотно покачивала огромный пароход. Никаких картин юга, никаких красок весны! Казавшиеся безотрадными и пустынными в этом прозаическом осеннем освещении, горы кавказского берега тянулись бесконечными грядами друг за другом. С 2-х часов ночи едем мы вдоль них, и все не видим конца. Безмолвные леса на недоступных кручах одни хмурятся на нас сквозь серую сетку дождя, и никакого признака человеческого жилища не видать около них. Голыми обрывистыми редутами выступает в море гористый берег, и нет никакой возможности ни пристать тут к нему, ни спуститься с него. Только песочные потоки, -- следы недавних весенних вод, -- сбегают в море по пазухам этих обрывов...
Где тут усмотреть, где усторожить лодку какого-нибудь смелого контрабандиста, который в былые дни провозил сюда к черкесам оружие и порох.
Зато где попадется редкая и радостная в этих местах зеленая низинка между стенами гор, добившаяся до самого моря, там сейчас же поселение и пристань. Пароход не подъезжает к этим затерянным уголкам дикого берега, даже к тем немногим поселкам, где он останавливается по расписанию. А из них выезжает к нему обыкновенно лодка, сторожащая его приход как манны небесной, потому что все эти береговые местечки лишены сухопутного сообщения по берегу и все потребное им получают с пароходами. В летнее полугодие пароход только в редких случаях минует сколько-нибудь значительные местечки, но зимою сплошь да рядом волнение моря не позволяет ему кидать якорь близко от берега, и он проносится мимо носа злополучных отшельников, осужденных иногда по нескольку недель сидеть без почты и без необходимейших предметов продовольствия. Это обстоятельство более всего задерживает развитие колонизации Черноморского берега.
В николаевские времена, когда наше правительство считало необходимым отрезать непокорных кавказских горцев от сообщений с турками и английскими агентами -- целым рядом береговых блокгаузов и крепостей, -- положение этих одиноких укреплений, разобщенных титаническими стенами гор, было истинно отчаянное. В минуты опасности от врага невозможно было не только своевременно прийти к ним на помощь, но даже скоро узнать о нападении, а в бурное зимнее, осеннее и весеннее время, когда нельзя было добраться до них никакими средствами, ни на кораблях, ни на лодках, злополучный гарнизон должен был то и дело терпеть горькую нужду. Нужно было много геройства, чтобы прострадать в такой крепости хотя бы даже один год.
Вот мы, как нарочно, проезжаем мимо одного такого бывшего укрепления. Теперь это Михайловская станица, а прежде было Михайловское укрепление славной памяти в летописях русского воинства. В 30-х годах там держала гарнизон 1-я рота Тенгинского полка. Начальствующим офицером был грек Лик;. Лазутчики дали знать, что скопище горцев в 10.000 человек спускается к берегу, чтобы по очереди истребить все маленькие русские укрепления. Лик; собирает гарнизон, объявляет ему грозную новость и увещевает всех лечь костьми, а не отдаваться в руки беспощадных черкесов. Тогда выступает из фронта рядовой Архип Осипов.
-- Ваше благородие! дозвольте пороховой погреб взорвать, коли черкес нас одолеет. Все одно -- всем нам пропадать, так уж пущай и он с нами!..
Осипова запирают в пороховой погреб, и он сидит там безвыходно два дня, дожидаясь нападения. 13.000 черкесов спустились наконец с гор, взяли приступом жалкие земляные валы крепости и изрубили весь гарнизон. Горцы больше всего дорожили порохом и, овладев крепостью, сейчас же столпились у порохового погреба, стараясь сбить замок и сломать двери. Этой-то роковой минуты терпеливо дожидался там внизу герой-солдатик. Все черкесское скопище взлетело на воздух вместе с ним, и дешево стоившая им победа обратилась в страшный разгром.
Архипу Осипову воздвигнут теперь памятник и в Михайловском, и в г. Владикавказе. Военный инженер, его сооружавший, рассказывал мне и эти подробности. Мало того, во всех полках русской армии при ежедневных перекличках первым номеров поминается имя его. Он считается вечным рядовым своего полка, и имя его долго будет переходить в преданиях русской армии от старых солдат к новобранцам.
-- Погиб за Отечество во славу русского оружия, -- отвечают солдаты...
*
Джуба едва видна за складками гор; сады да два-три домика только и различишь с парохода. Оттуда, из уютного заливчика в тени каменных громад, отделилась фелюка и, ныряя в волнах, уверенно и быстро направилась к пароходу. Там все были восточные физиономии, восточные костюмы, по-видимому, малоазиатские греки. И у нас на палубе тоже было много таких фигур.
-- Что это за народы такие? -- спрашиваю я у помощника капитана...
-- А кто их разберет! породы тут разные... Турками здесь больше зовут их. Должно быть, греки или армяне турецкие... Всякая помесь... Они тут по всему берегу теперь живут, все в свои руки позахватили, дельфинов бьют и рыбу ловят, и работниками живут на плантациях, в садах... Кроме них и не увидите здесь никого!
И в самом деле, вплоть до самого Батума, во все три дня нашего морского пути, к нам ни разу не подплывал от берега никто, кроме этих армян или греков; ни казак, ни черкес, ни русский... Эти древние насельники берегов Понта Евксинского, потомки тех смелых моряков, что еще в доисторическое время пенили его своими ладьями, разыскивая неведомые страны и неведомые сокровища, теперь как-то сами собой нечувствительно овладели своим историческим наследством.
Впрочем, и мы сами, с свойственною нам излишнею доверчивостью к чужим и излишним недоверием к себе, сделали все возможное, чтобы отдать эти прекрасные берега Кавказа из своих хозяйских рук в руки разных иноплеменных народов. В этом отношении история заселения черноморского края и глубоко поучительна, и поистине комична. Центральная кавказская администрация прежнего времени словно нарочно всеми мерами боролась против русского и казацкого заселения Черноморья и делала все возможное, чтобы отдать его инородцам. Ученый агроном, из армян, Хатисов, с товарищем своим, тоже армянином, был послан главным управлением Кавказа изучить вопрос заселения Черноморского берега и пришел к заключению, что русские колонисты здесь окажутся бесполезными, что садовая, виноградная и табачная культуры, непременно требуют армян, греков и вообще жителей юга. Хатисову и был поручен, вследствие этого, вывоз сюда армян и других южных племен, теперь прочно захвативших в свои руки этот морской берег.
Любуюсь я и на своеобразную грацию, и на красивый, словно выпиленный, тип клювоносых обладателей фелюк, по преимуществу лазов . Живописно умотав голову цветными шарфами вокруг красной фески, в своих узеньких и коротеньких штанах, с потешными, как у детей, висячими сзади мешками, с распахнутыми фуфайками на могучей, бронзовой груди, они качаются стоя, на своих фелюках, не обращая ни малейшего внимания на волнение моря, подбрасывающее их скорлупу то спереди, то сзади; лазают и бегают по бортам, как по улице, и потом беспечно несутся себе по морю, то глубоко ныряя, то взлетая высоко вверх, будто летят на салазках с ледяной горки, завалив свою лодку громадными тюками, набив ее -- как бочонок сельдями, -- взятыми с парохода пассажирами. Им и горя мало! Они отправятся сейчас, в этих же утлых лодках, за пятьдесят верст, в простор моря -- бить дельфинов или закидывать сети.
Дельфины то и дело перекувыркиваются вокруг нашего парохода, словно забавляются перегонками с ним. Молоденькие, в увлечении игры, вылетают, как стрелы из воды, целиком на воздух; старые перекатываются огромными, черными колесами.
При нас поймали одного молодого, и вот он весь виден нам на дне их подплывшей фелюки, герметически заделанный, словно почтовая посылка, в черную гуттаперчу своей сверкающей кожи. С ним рядом полощутся широкие, слизистые камбалы, белые, будто мелом вымазанные, с красными пятнами на плоской спине, с множеством присосков на белом, как бумага, тощем брюхе. Этими присосками они ловко передвигаются по камням морского дня. Глядя на их сплошные, круговые плавники, на их распластанное, как блин, однобокое тело, скорее примешь их за какую-нибудь странную летучую тварь, чем за рыбу.
*
Туапсе гораздо красивее Джубы. Белая башня его маяка издалека видна на своем высоком, отвесном мысе. Зеленая долинка с садами и уютными домиками совсем по-деревенски смотрит из-под приосенивших ее гор, в складках которых прячутся, невидные с парохода, улицы местечка; в нем есть даже клуб, даже гостинница, хотя Туапсе и не считается городом. Недалеко от него, в глубине тех же долин, расположены большие казацкие станицы, через которые идет шоссе в Майкоп. Одна только беда: шоссе это двадцать лет делается и все не кончается, а потому на нем ни лошадей, ни почтовых станций нет. Если сообщаться с городом при таких условиях не особенно удобно, зато охотиться в окрестностях Туапсе можно сколько угодно.
Горные леса здесь кишат всяким зверем: кабанов, диких коз -- числа нет, и много медведей; по дорогам то и дело встречают их. По счастью, они здесь небольшого роста и довольно безобидные. А глубже, в горах, в непроходимых лесных дебрях, держатся даже зубры. Горских аулов почти уже не осталось после недавнего повального переселения шапсугов, убыхов и всяких других черкесских племен побережья. Еще раньше аулы их переселили из недоступных горных ущелий в равнинные места. Теперь же подняла их с насиженных родных гнезд и погнала на неведомый жребий в Турцию, как уверяли меня здесь, всеобщая воинская повинность. Муллы будто натолковали им, что раз они сделаются солдатами, их сейчас же сделают христианами, заставят есть свинину и ходить в русскую церковь. Мне передавали, будто горцы просили, чтобы из них, по крайней мере, набирали особые мусульманские полки, на подобие казацких или крымского татарского легиона, но правительство, по-видимому, не нашло удобным устраивать в русской армии чисто-мусульманские части войск. В прежнее черкесское время берег этот был заселен гораздо гуще; везде были проложены вьючные тропинки, теперь исчезнувшие; поля кукурузы, проса, пшеницы пестрили склоны гор; до сих пор около покинутых и совсем теперь развалившихся горских аулов растут прекрасные сады со всевозможными фруктами, орехами, абрикосами, вишнями, сливами, яблоками, теперь уже частью одичавшими.
Хозяйственное благоустройство горца, прирожденного садовника, трудолюбивого и выносливого работника, изумительно умеренного и трезвого, вообще стояло довольно высоко; он, конечно, омусульманившийся потомок греков, итальянцев и разных других, еще более древних, народностей, заселявших когда-то гористые берега и укромные бухты черноморского побережья. Он успел поэтому в течение долгих веков вполне приспособиться и к климату своего края, и к его своеобразному хозяйству.
-- Ну, а как же поживают здесь наши казаки -- наследники черкесов? -- спросил я у одного из своих спутников, весьма, по-видимому, опытного и бывалого человека из местной интеллигенции и даже отчасти из местной администрации, который мне показывал эти былые черкесские сады.
-- Казаки! -- улыбнулся он с сожалением, безнадежно махнув рукою. -- От казаков чего только тут не ждали? Да не вышло ничего...
-- Это ж отчего?
-- Изленились больно, от работы отбились! Думали было, что они тут в роде военной линии образуют, как прежде на Кубани, на Тереке было, а в то же время и хозяйства прочные заведут... Ну, однако, ни того, ни другого не вышло...
Меня это больно кольнуло и казалось невероятным.
-- Скажите, пожалуйста, -- возразил я, -- да кто же, однако, Кубань-то и заселил, и распахал, и засадил -- казаки ведь те же? Почему же они там оказались и воинами, и хозяевами?
-- Ну, там им работа привычная, хлеб, скотина, а тут сады, виноград... Труда много больше нужно, знания, опыта. Вот они и позапустили все! Вы вот видели, какие чудные сады были и плантации у черкесов, -- все теперь брошено, все одичало, бурьянами заросло... 15-ть лет правительство с ними, как с младенцами возилось, паек хлебный отпускало, а как прекратили казенный хлеб выдавать, -- они и разбрелись куда зря! Сами себя прокормить не могут... Какие же это хозяева?
Я, конечно, не мог ничего возразить человеку, имевшему за собою все права на авторитет в этом вопросе, но все-таки не вполне уверовал в его слишком пессимистический взгляд на хозяйственные и колонизаторские способности казака. Очень может быть, что его искусственно поставили в такое безысходное положение, при котором он не в силах был обходиться без казенного пайка. Как нарочно, я скоро имел случай почти убедиться в вероятности такого предположения. Меня заинтересовал разговор одного инженера, работавшего в одном из береговых укреплений, с туземцем-казаком.
-- Чего вы сады черкесские не поддерживаете? яблоки там у них какие чудесные, абрикосы... Возили бы себе помаленьку в Новороссийск, да и прикарманивали бы каждый раз денежки!.. -- уговаривал казака инженер.
-- Батюшка! да нешто мы уж оглупели совсем? Сами бы не догадались? Мы бы со всей охотой повезли, да везти-то никак нельзя! Такие начальство порядки уставило, что никаких способов нет возить...
-- Чего так? Отчего никаких способов?
-- Да оттого же самого! Ты коли хочешь, примером, яблок лодку свезти в Новороссийск, ступай сначала в Туапсе, там свидетельство выправляй в таможне, а уж потом домой возвращайся, яблоки вези. А вы, ваше благородие, сами знаете, каково нашему брату по таможням этим мыкаться... Никаких яблок не захочешь.
-- Ну, так в Екатеринодар бы возили по сухопутью. Там никаких свидетельств не требуется.
-- Пробовали, ваше благородие, всего! возили и в Екатеринодар, да корысть-то какая? Торговали кирпичом и остались ни при чем! Дорог настоящих нет, опять же даль, все колеса по камням да по скалам разобьешь, а выручишь грош, на починку не хватит...
-- Ну, все можно бы было что-нибудь придумать, коли бы взялись поумнее... -- настаивал инженер. -- Не там, в ином месте.
-- Да вот, к слову сказать, со мною же и было! извольте послушать, ваше благородие! -- вдруг словно вспомнил казак. -- Насыпал я как-то фелюгу яблок, привез в Туапсе, к таможенному: позвольте выгрузить, ваше благородие! Можешь, говорит, только до 6-ти часов, после 6-ти часов закона нет выгружать.
-- Помилуйте, говорю, теперь уж пять часов, где же фелюгу целую в один час выгрузить? Опять же дело летнее, светло, не то что ночным временем.
-- Нет, говорит, нельзя, закона нет после шести часов выгружать, жди, видно, до утра!
-- Что поделаешь? Стал ждать до утра, а ночью развело на море зыбь, поднялась буря, выкинуло фелюгу на берег, -- весь берег яблоками моими укатало, подбирай, знай, кто хочет... Уж так мне жаль товару стало... Гляжу, начальник этот самый выходит, смотрит...
-- Вот, говорю, ваше благородие, и дождался утра, полюбуйтесь, говорю, на яблочки? а сам чуть не плачу. А он мне на это: ну и чорт с ними! очень они мне нужны твои яблоки! один раз позволь, вы тут каждую ночь выгружать будете, и контрабанду, и все...
-- Вот и торгуй так с порядками с такими!
В Туапсе уже много цивилизованных владельцев, но редкий из них может похвастать доходностью своего имения. Получает доход разве один барон Штенгель, разведший свои виноградники и сады позже других соседей, но не жалеющий денег и поэтому доводящий дело до настоящего конца. Несколько имен по этому берегу принадлежит членам Августейшей фамилии. Не доезжая Сочи, мы проехали напр. Вардане, имение бывшего кавказского наместника, великого князя Михаила Николаевича. Тут же около него и имение великого князя Константина Константиновича, но все они, сколько слышно, дают пока один убыток. Принц Александр Петрович Ольденбургский, также приобрел недавно имение на Черноморском берегу, и, кажется, намерен серьезно развить в нем виноделие, что было бы очень важно для края.
Несомненно, во всяком случае, что эти жаркие и сочные зеленые долинки, эти горные скаты, открытые южному солнцу, -- идеально хороши для виноградарства и, конечно, в будущем, не особенно далеком, совершенно задавят собою виноделие крошечного крымского берега. Уже некоторые первые шаги по этому пути увенчались блестящим успехом. Удельное имение Абрау дает уже превосходное вино, в имении г. Пенджула до 20 десятин прекрасно содержимого виноградника, и вино его соперничает с абрауским. Вследствие этого цены на удобные земли растут здесь не по дням, а по часам. Я знаю одну дачу в шести верстах от Новороссийска, где каждая квадратная сажень куплена по 3 руб. 50 к., следовательно, десятина стоит до восьми с половиною тысяч рублей! Выше, к горам за десятину под виноградник платится до 500 рублей; а нужно принять во внимание, что, при условиях здешнего найма рабочих, обработка каждой десятины под виноградник обходится от 2.000 до 3.000 тысяч рублей, следовательно, нужен очень почтенный капитал для заведения здесь сколько-нибудь обширного виноградного хозяйства.
Впрочем, это цены ближайших окрестностей Новороссийска; в Туапсе же, Сочи, Адлере и других, более отдаленных местах, десятину вполне хорошей береговой земли можно приобресть по 150 руб. сер., а глубже к горам даже по 30 и 25 руб. В последнее время стали покупать довольно много земель на морском берегу мелкими участками, особенно вблизи Геленджика, до которого ведется шоссе из Новороссийска, уже на половину оконченное. Горная береговая дорога -- это тот талисман, который даст, наконец, жизнь всем этим прелестным плодородным уголкам роскошного кавказского побережья. Хотя вдоль всего берега и теперь учреждены казацкие посты и, по возможности, разработаны вьючные тропинки, а в соседстве с бывшими военными укреплениями даже и вьючные дороги, но горные речки, осыпи и разливы часто делают эти дорожки непроходимыми даже для привычного туземца и его неутомимого коня.
Между тем, пароход заходит только один раз в неделю, да и то далеко не во все прибрежные местечки, останавливается почти в открытом море, за неимением нигде пристаней, так что приходится сначала грузить в фелюки, потом из них на пароход, что во время волнения, весьма обычного у берегов Кавказа, бывает очень неудобно, а иногда просто невозможно. Впрочем, фелюки тоже не всегда могут доходить до самого берега; в сильный прибой путешественники должны покидать свои ладьи за несколько десятков сажен до земли и шествовать на берег по волнам морским, что люди балованные обыкновенно заменяют выносливою спиною носильщика, на которого они восседают, как на верблюда и с которого, тем не менее, им приходится потом слезать мокрыми с головы до ног от всплесков прибоя.
Местному чиновному люду беда бывает с здешними путями сообщения. На все у них поверстный срок, точное канцелярское расписание, а море ничего знать не хочет, разбушуется, когда ему вздумается, и не дает подходить пароходам к берегу иногда по 2 месяца сряду. Вот и зимует бедняга, заехавший по пустому минутному делу, в каком-нибудь глухом прибрежном уголке, в роде Джубы или Сочи, оторванный и от служебных обязанностей, и от своей семьи, часто еще без денег. А не то путешествует себе зря мимо какого-нибудь нужного ему пункта взад и вперед на пароходе, с бесплодною надеждою высадиться туда, если не сегодня, так хоть завтра, и попадает, вовсе на то не рассчитывая, вместо Сухума или Туапсе, в Батум или Новороссийск. Понятно, какое влияние имеет на правильный ход судебных и административных дел такой комически-грустный порядок, если представить себе, например, хотя бы судебного следователя или полицейского чина, гоняющихся, таким оригинальным способом, за преступником.
Общий голос местных жителей настойчиво утверждает, что насущные интересы черноморского побережья могут быть сколько-нибудь удовлетворены только отделением его в особый округ, независимый от Кубанской области, с которою он не имел ничего общего ни в хозяйственном, ни в административном отношении, и с которым он совершенно разобщен географически. Наблюдать из Екатеринодара за экономическою жизнью Сочи или Адлера решительно невозможно, а применять на этом побережье, жаждущем торговли и промыслов, порядки, годные для степной равнины, было бы чистым убийством будущности края.
*
Высоко на скалистом мысе вырезался вдали неприступным средневековым замком белый маяк. Мы загибаем к Сочи.
Сочи -- один из прелестнейших уголков кавказского побережья! Широкая, сочная долина врезается глубоко в хребты гор, и ее отлогие скаты, покрытые красивыми домиками, виноградниками, кипарисами, составляют собою очень эффектные ворота в этот живописный горный проход. Православный храм с высокою колокольнею мирно и весело вырезается на зелени садов своими изящными белыми башнями. Этот прекрасный храм построен жертвами здешних крупных владельцев, известных московских фабрикантов, Мамонтова, Хлудова и др. Тут же находятся дачи и фермы их. Вообще, Сочи -- незаменимое место для дач, цветущее, плодородное, с чудным климатом, с живописными видами, хотя, как и все эти чарующие глаз прибрежные местности, с неизбежными лихорадками. Стоит, однако, подняться немного выше в долину, где в нескольких верстах от берега начинаются казацкие станицы, как воздух делается удивительно здоровым. Замечательно, что все аулы горцев отличались здоровым климатом, потому что всегда устраивались на высоте, по скатам гор. После войны, в видах осторожности, их посводили в равнины, где они узнали мало им известные прежде лихорадки. Теперь, впрочем, этих аулов осталось уже очень мало. Они живут тихо, присмирев, и о разбоях здесь не слышно. В одном прошлом году выселилось в Турцию 8.000 горских семейств, и некоторые уже успели вернуться на старые пепелища, горько разочарованные в той земле обетованной, которая рисовалась их воображению.
*
Адлер давно стал привлекать к себе русских поселенцев и сделался одною из старейших и любимейших колоний кавказского побережья. Может быть, потому, что он более других пригорных и приморских уголков напоминает простому русскому человеку родные ему плодоносные равнины. Адлер -- это очень низменное и доступное просторное побережье у ног хребта, мысом вдавшееся в море; сзади зеленая низина эта широко распахнула собою твердыни гор и протянула плодородную полосу земли довольно глубоко в их каменное царство. Адлер уже не так красив, как Сочи, и не ласкает вашего глаза хорошенькими дачами и барскими садами; тут нет ни обрывов скал, ни храмов, ни башней. Тут все только простые домики трудового человека, рассыпанные по равнине, обильные сады, обсаженные рядами пирамидальных тополей. Издали своею привлекательною деревенскою простотою и своими тополями Адлер напоминает крымскую Алушту.
Уверяют, будто на Адлере нет лихорадок, будто воздух его для чахоточных целительнее воздуха Батума и Сухума. Но, глядя на эту низменную долинку, прилегшую к самой воде, загороженную стенами гор, заросшую густыми деревьями, невольно сомневаешься в этих розовых взглядах и представляешь себе напротив, что тут-то и должно быть гнездо всяких лихорадочных миазмов.
*
Меня теперь всецело заняла публика палубы, навалившаяся с безмолвным любопытством к борту парохода, к которому быстро подплывает, ныряя и взлетая по волнам, нагруженная фелюка. Она сторожила у берега появление долгожданного гостя и понеслась к нему радостно, как чайка на свою добычу, когда он спустил якоря. В фелюке работали обычные птицы черноморского берега, босоногие, гологрудые, увернутые оборванными тюрбанами. Целые толпы хохлов-переселенцев из Херсонской губернии стали высаживаться из парохода. Трогательно было смотреть, как все эти истощенные старики и старухи, обвязанные мешками и котомками, с ракитовыми палочками в руках, с горсточкой родной землицы под онучем своих лаптей, все эти простодушные белобрысые парни, еще не видавшие в своей жизни ничего, кроме ржаного поля и зеленой степи, с пилами на спине, с топорами за поясом, с коробами и узлами на плечах, все эти глазастые, изумленно раскрывшие рот детишки, судорожно ухватившиеся за юбки матерей, за рубашки мужиков, -- как все они беззащитно и покорно, будто овцы, спускались по шатавшейся лесенке в неистово качавшуюся лодку, с наивным ужасом к морю, с суеверным изумлением к горам, и молча набивались, -- будто сельди в бочонок, -- в тесную фелюку, безропотно предавая себя на волю невиданной никогда черномазой образины с разбойничьими усищами на разбойничьей роже и в бабьем платке на голове. Вот они уселись как попало и где попало, чуть не друг на друга, с обычною нетребовательностью и выносливостью русского мужика, и крестятся с глубокими вздохами в сторону покидаемой родины, будто навеки прощаясь с нею, очевидно, охваченные уже и тяжко придавленные чувством надвинувшегося теперь на них нового края, где все им неведомо и непонятно, все не по-ихнему, не по-родному -- православному, и земля не та, и работа не та, и жизнь не та, -- где уже не будет стелиться кругом, волнуясь и золотясь, сплошное ржаное поле, не будет слышно знакомого благовеста сельской колокольни, не будут тянуться по необозримой степи скрипучие обозы волов...
*
Смотрел на этих подневольных странников с борта парохода тоже странник, и, как оказалось, тоже отчасти подневольный. Это был молодой, рослый монах, еще, конечно, послушник, которого дебелое тело, казалось, распирало черную люстриновую рясу, а курчавая поросль черных волос приятно оттеняла сыто откормленные цветущие ланиты. Он ехал, как рассказал мне, в Новый Афон, посланный туда из петербургского Афонского подворья, в качестве староафонского монаха. Ему тоже предстояло высадиться очень скоро в новые места, на новое дело, но перспектива эта, по-видимому, нисколько не смущала юного инока, с веселою и спокойною усмешкою довольного собою человека следившего за неумелою переправою утомленной рабочей толпы.
*
Хотя только всего начало апреля, а уж горы Кавказа все в молодой курчавой зелени лесов, будто тысячелетние старческие черепа, внезапно помолодевшие от волшебного дыхания весны.
А за этими зелеными лесистыми горами давно уже видны нам и над Сочей, и над Адлером, сквозь капризную игру летучих облаков, снеговые заоблачные великаны Кавказа.
Безлюдность кавказских берегов поразительна. Проплываешь мимо них целые часы сряду и нигде никаких признаков жилья, пока не доберешься до какого-нибудь местечка в роде Сочи или Адлера, раскинутых кое-где по берегу будто нарочно для того, чтобы еще больше оттенить его безлюдие. У подножия этих каменных громад, надвинувшихся на море, южный берег Крыма мог бы уле чься не один раз и не один раз повторить свои прославленные красоты. Тут недостает только одного человека, недостает, чтобы его домовитое жилье мирно засияло среди теперешней дичи разумным хозяином всех этих непочатых и неведомых сокровищ, скрытых в недрах старика Кавказа, чтобы радующий пейзаж его садов и плантаций новою жизнью оживил, как черенок благородного растения могучий дичок, всю эту бесплодно дремлющую красоту вольной природы.
Сколько веков прошло с тех пор, как история коснулась этого берега, столь близкого соседа и Кафы, и Трапезунта, и Византии, а до сих пор люди гнездятся здесь только в нескольких крошечных уголках у устья долин, впадающих в море, да и тут еще болеют и вымирают от лихорадок. До того трудно одолим этот старец Кавказ, вероятно унаследовавший непокорный и независимый дух некогда прикованного к нему титана. Впрочем, русскому сердцу все-таки утешительно вспомнить, что теперешние безопасные наши странствования по всем этим Новороссийскам, Афонам, Сухумам -- далеко уже не то, чем были когда-то сношения с этим злополучным берегом прежних плавателей. Еще в 50-х годах, при императоре Николае, высадка мирного гражданина на западный берег Кавказа зачастую была равносильна пленению и неволе! А в более ранние эпохи, -- все эти береговые бухты и селения были заведомым гнездом грабежа и разбоя. Интересно описание так называемых "торговых" сношений с кавказскими горцами известного французского путешественника 17 века Шардена, проехавшего морем из Кафы (Феодосии) в Мингрелию как раз по тому берегу, где мы теперь плывем.
"Корабли, идущие из Константинополя и Кафы в Мингрелию, бросают якорь во многих местах этого берега, -- простодушно рассказывает Шарден. -- Они остаются там по дню и по два, и в это время весь берег покрывается полуголыми жадными варварами разбойничьего вида, которые толпами сбегают с своих гор. С черкесами торгуются, держа в руках оружие. Когда некоторые из них желают отправиться на корабль, то им дают заложников, с них точно так же берут заложников в тех случаях, когда кто-нибудь с корабля захочет съехать на берег; но это бывает очень редко, потому что они очень вероломны. Они дают трех заложников за одного человека. В обмен на товары от них получают невольников всякого пола и возраста, мед, воск, кожи, шкуры шакала. Обмен делается таким образом; корабельная барка подъезжает близко к берегу; сидящие в ней хорошо вооружены. К месту высадки дозволяется подойти только такому же числу черкесов. Если же их подходит больше, то барка удаляется в открытое море. Когда сойдутся вместе, показывают друг другу товары, которыми могут разменяться, уговариваются и обмениваются. Однако нужно быть очень осторожными, ибо черкесы -- это само коварство и обман. Они не могут упустить случая ограбить, если только могут".
*
Между тем глаза мои не могут оторваться от созерцания Кавказа. Дождливые дни кончились, и закрытый было туманами седой хребет все время теперь выглядывает на нас из-за голых каменных громад. Как быстро и долго ни бежит наш пароход, а все не может уйти от этого неподвижного провожающего его взора снеговых великанов. А мы еще несемся не вдоль хребта, а скорее поперек него, так велика ширина этого могучего горного кряжа, остановившего собою напор океана. Он ворвался победоносно в тело земли, глубоко разодрав его своими морями, Средиземным, Архипелагом, Мраморным, Черным, капризно выгрызая его заливами и проливами, но замер на груди исполина Кавказа, не в силах будучи пробиться сквозь его граниты... Нигде Кавказ не кажется таким могучим и несокрушимым, нигде не ощутишь так его огромного значения на шаре земном, как здесь, со стороны побежденного им моря, когда целых двое суток безостановочно день и ночь несешься на всех парах поперек его толщины и не можешь обозреть всего этого бесчисленного населения каменных и снеговых исполинов.
Гигантскими кристаллами и утесами, величественными пирамидами, зубчатыми замками, обрывистыми голыми рогами, сплошными заоблачными гребнями насыпаны они друг на друга, друга за другом, на необозримое пространство, теряющееся в туманах дали, словно каждый из них силится привстать один из-за другого и вырваться на давно желанную свободу из кишащей и давящей тесноты этого хаоса горных громад. Слепая сила земли, пытающаяся подняться до неба и против неба. Поневоле Кавказ в воображении народов издревле стал синонимом мятежных титанических сынов земли, восставших против богов.
Он виден нам отсюда, с палубы плавно бегущего парохода, в ярком сиянии весеннего дня, ясно и резко, со всеми морщинами своего тысячелетнего лика, с глубокими тенями ущелий, с ослепительным сверканием снегов, с своими сплошными полями смерти, с своей вечной зимою, поднятый высоко к солнцу и охваченный синим зноем неба, -- неподвижный, неизменный в течение тысячелетий, и вместе с тем грозно живой! Он оброс легендами, этот старец земли, такими же сверстниками мира, как и вечные снега, окутывающие его голову.
Но суровые силуэты далекого седого Кавказа, встающие как могильные призраки из-за голых каменных хребтов, заслонены от волнующегося и рокочущего моря веселыми грядами лесистых гор, то темнеющих чащами сосен и елей, то облитых будто овцы густою шерстью -- курчавою порослью молодого ярко-зеленого чернолесья.