Ткачев Петр Никитич - Разбитые иллюзии

РАЗБИТЫЯ ИЛЛЮЗІИ.

Горнорабочіе -- Глумовы.-- Гдѣ лучше. Романы Рѣшетникова.

(Окончаніе.)

Мы намѣрены, на основаніи произведеній г. Рѣшетникова, указать и разобрать нѣкоторыя наиболѣе характеристическія черты нравственнаго и соціальнаго быта той невѣжественной толпы, которую толпа цивилизованная, ради успокоенія своей совѣсти и оправданія своей бездѣятельности, старается представлять себѣ въ искаженномъ поддѣланномъ видѣ. Анализъ этихъ чертъ покажетъ намъ, чего мы можемъ ждать отъ такъ называемой самодѣятельности народа и какъ мы должны относиться къ его грубости и дикости.

Однако, прежде чѣмъ мы приступимъ къ этому разбору, намъ предстоитъ рѣшить слѣдующій вопросъ: можетъ ли міръ, изображаемый въ произведеніяхъ Рѣшетникова, бытъ взятъ за типическій образецъ народнаго міра вообще? Въ романахъ Рѣшетникова -- изображается, по преимуществу, бытъ однихъ только горнорабочихъ, бытъ заводскихъ работниковъ одного, маленькаго уголка Россіи. Кромѣ того въ первыхъ двухъ романахъ (Горнорабочіе и Глумовы) дѣйствіе относится къ періоду существованія крѣпостнаго права, отдававшаго рабочихъ въ полную и безусловную собственность хозяевъ заводовъ, своеобразныя условія заводской промышленности, крѣпостная зависимость, безправіе заводскихъ ремесленниковъ,-- ставитъ ихъ, повидимому, въ совершенно особое, изолированное положеніе, по отношенію къ остальной массѣ народа, особенно народа нашего времени, народа взятаго послѣ уничтоженія крѣпостнаго права.

Дѣйствительно, условія быта заводскихъ, фабричныхъ и вообще ремесленниковъ представляютъ много своеобразныхъ особенностей сравнительно съ условіями быта сельскаго, земледѣльческого населенія; дѣйствительно, юридическое положеніе народа, послѣ отмѣны крѣпостнаго нрава, значительно измѣнилось, но несмотря, однако, на все это, мы думаемъ, что характеры, выводимые въ романахъ г. Рѣшетникова, что семейныя и общественныя отношенія, изображаемыя ими, имѣютъ совсѣмъ не мѣстный, частный, а общенародный интересъ; они типичны не только для Осиновскихъ, Таракановскихъ и имъ подобныхъ заводовъ, они типичны для всего нашего края, для всей нашей обширной земли. Эти Токменцовы, эти Глумовы, Горюновы и т. п. встрѣчаются вездѣ, вездѣ, гдѣ бѣдность и нищета душитъ и уродуетъ человѣка, гдѣ его вѣчно и неотступно преслѣдуетъ мысль о насущномъ кускѣ хлѣба, забивая въ немъ всякія другія мысли и соображенія,-- гдѣ чувство голода, чувство постоянной неудовлетворительности самыхъ первыхъ насущныхъ потребностей человѣческаго организма, заглушаетъ въ немъ всякія другія чувства, всякія другія привязанности.-- Характеры героевъ въ романахъ г. Рѣшетникова, отношенія, въ которыхъ находятся между собою эти герои, -- образовались не столько подъ вліяніемъ мѣстныхъ, типическихъ условій заводскаго, рабочаго быта, сколько подъ вліяніемъ общихъ условій, присущихъ положенію всего народа вообще. Конечно, и мѣстныя условія играли нѣкоторую роль и они положили нѣкоторый отпечатокъ на характеры рѣшетниковскихъ героевъ; но это роль второстепенная, -- этотъ особый отпечатокъ, измѣняя нѣсколько тѣни картины, не касается ея общаго фона и основнаго сюжета.

Что же касается до предположенія, будто уничтоженіе крѣпостнаго права до такой степени видоизмѣнило положеніе невѣжественной толпы, что теперь по прошлому уже невозможно заключать о ея настоящемъ,-- то мы считаемъ его невполнѣ справедливымъ. Реформа коснулась болѣе юридическихъ отношеній народа; но мало измѣнила хозяйственную, экономическую сторону его быта; юридическая зависимость исчезла, но матеріальная бѣдность и нищета остались... И вотъ мы хотимъ показать здѣсь, пользуясь произведеніями Рѣшетникова, какъ эта бѣдность и нищета отражаются на семейныхъ и общественныхъ отношеніяхъ невѣжественныхъ массъ, и на характерахъ ея отдѣльныхъ личностей.

Мы уже говорили выше, что произведенія г. Рѣшетникова имѣютъ характеръ болѣе этнографическаго матеріала, нежели характеръ романа, что характеры его героевъ очерчены весьма слабо, что всѣ они очень походятъ одинъ на другого, что разнаго рода "происшествія" и интриги романа имѣютъ у него лишь второстепенное значеніе, и, безъ всякаго ущерба для интересности самого разсказа, могли бы быть выброшены совсѣмъ вонъ. Потому и нашъ разборъ будетъ имѣть характеръ разбора собственно этнографическаго матеріала, а не тѣхъ романическихъ декорацій, которыми обставленъ этотъ матеріалъ. Мы не станемъ разбирать послѣдовательно всѣ Три романа г. Рѣшетникова, мы будемъ поперемѣнно брать данныя то изъ первого (неконченнаго), то изъ второго, то изъ третьяго романа, смотря потому, который изъ нихъ представляетъ болѣе годный матеріалъ для объясненія интересующихъ насъ отношеній. Мы не будемъ также слѣдить шагъ за шагомъ за развитіемъ и жизнію того или другого дѣйствующаго лица, за образованіемъ его характера, за отношеніями его къ окружающимъ его лицамъ, за разными его любовными и нелюбовными похожденіями и т. п. Мы не будемъ этого дѣлать потому, что вопервыхъ, въ романѣ нѣтъ ни одной сколько нибудь выдающейся личности, во-вторыхъ, потому, что вообще -- какъ мы уже сказали -- обрисовка характеровъ и психологическій анализъ г. Рѣшетникова весьма посредственны. Но для того чтобы показать, какъ отражаются печальныя условія рабочей жизни на характеръ рабочаго вообще, мы будемъ обращаться за фактами ко всѣмъ этимъ произведеніямъ г. Рѣшетникова, смотря по надобности.

Еще одно замѣчаніе. Пусть читатель не винитъ насъ, если встрѣтитъ въ послѣдующихъ главахъ немножко длинныя выписки: чассто мы считали лучшимъ, вмѣсто того, чтобы собственными словами передавать ту или другую сцену,-- заставлять говорить самого автора. Намъ нужно было собрать передъ читателями какъ можно болѣе сырого матеріала для того, чтобы онъ могъ самъ дойти до правильныхъ взглядовъ на отношенія цивилизованной толпы къ толпѣ нецивилизованной.

VI.

Люди цивилизованной толпы создали для своего домашняго обихода безчисленное множество нравственныхъ правилъ и узаконеній, которыя они и стараются соблюдать во всей ихъ строгости и чистотѣ. Правила эти имѣютъ главнымъ образомъ въ виду доставить людямъ возможно болѣе комфортабельное и безмятежное пользованіе благами сей жизни и устранить всякія непріятныя столкновенія, которыя могутъ возникнуть между ними, по поводу этихъ благъ. Выведены они изъ долгаго практическаго опыта, потому трудно оспаривать ихъ практическую полезность; кролѣ этого, они до того просты и сводятся къ двумъ -- тремъ до того общеизвѣстнымъ и для всякаго ума памятнымъ истинамъ, что многіе глубокомысленые и проницательные мыслители предполагаютъ, будто эти правила сами собою влетѣли я засѣли въ нашей головѣ, когда мы только еще выходили изъ утробы матери нашей. Что можетъ быть проще, такого, напримѣръ, принципа: когда сосѣдъ твой кладетъ въ ротъ кусокъ хлѣба, не вырывай его у него изо рта, потому что когда ты самъ будешь ѣсть, онъ можетъ туже штуку сдѣлать и съ тобою. На скользкомъ мѣстѣ не подставляй ему ножки, потому что и тебѣ самому вѣдь можетъ случиться идти по льду. Однимъ словомъ, не пакости другому для того, чтобы онъ самъ при случаѣ тебѣ не напакостилъ; т. е. уважай права своего ближняго, если хочешь безмятежно пользоваться своими собственными. Къ этому общему положенію сводится весь нашъ нравственный кодексъ, точно также какъ весь нашъ гражданскій кодексъ сводится къ одному положенію: "собственность священна". Въ этихъ двухъ положеніяхъ заключается вся наша житейская мудрость, вся наша мораль, всѣ наши законы. Теперь спрашиваемъ васъ, цивилизованные читатели, выведены ли эти правила путемъ долгаго, труднаго логическаго мышленія, или просто они выведены нами на основаніи самаго обыденнаго практическаго опыта? Нужно ли дѣлать какія нибудь особенныя умственныя усилія для того, чтобы уразумѣть заключающуюся въ нихъ мудрость? Требуются ли какія нибудь чрезвычайныя напряженія памяти для того, чтобы, разъ усвоивъ, никогда болѣе не забывать этой морали? Конечно нѣтъ, и тысячу разъ нѣтъ. Самый грубый, необразованный и безпамятный владѣлецъ какой нибудь собственности никогда не усумнится и не забудетъ, что собственность священна; самый грубый, необразованный и безпамятный человѣкъ, претендующій на пользованіе разными правами, никогда не усумнится и не забудетъ, что нужно уважать чужія права. И чѣмъ крупнѣе владѣнія собственника и чѣмъ шире нрава человѣка, тѣмъ сильнѣе убѣжденъ онъ въ безусловной справедливости этихъ двухъ принциповъ, требующихъ уваженія къ "чужимъ правамъ" и къ "чужой собственности", тѣмъ упорнѣе и самостоятельнѣе будетъ онъ хлопотать о ихъ неукоснительномъ соблюденіи и охраненіи въ практической жизни. Но съ другой стороны, не замѣчаете ли вы, цивилизованные читатели, что по мѣрѣ того, какъ съуживаются владѣнія человѣка и ограничиваются его права, увѣренность его въ несомнѣнной истинности этихъ правилъ становится все слабѣе и слабѣе, и онъ все чаще и чаще позволяетъ себѣ уклоняться отъ ихъ строгихъ требованій? Посмотрите и вглядитесь хорошенько въ правила и принципы окружающихъ васъ, такихъ же, какъ вы, цивилизованныхъ людей; послушайте, съ какимъ апломбомъ разсуждаетъ вотъ этотъ сановитый господинъ, уже достигшій "степеней извѣстныхъ" и отростившій маленькое "брюшко", съ какимъ апломбомъ разсуждаетъ онъ о "святости и ненарушимости" установленныхъ правъ; какъ онъ абсолютенъ въ своей морали, какъ мало допускаетъ онъ исключеній изъ ея общихъ правилъ, какъ онъ убѣдительно доказываетъ ихъ теоретическую истинность и ихъ практическую полезность. Наслушавшись его до сыта, потолкуйте теперь о тѣхъ же самыхъ предметахъ, вотъ хоть съ этимъ бѣднымъ, заштатнымъ чиновникомъ, обремененнымъ "долгами и семьею" и уволеннымъ отъ службы, за неумѣренное пользованіе чужимъ добромъ. "Пожалуй,-- скажетъ онъ вамъ, я согласенъ въ принципѣ со всѣмъ тѣмъ, что сановитая особа говорить изволила насчетъ святости и ненарушимости чужихъ правъ, но я полагаю, что на практикѣ"... и пойдетъ, и пойдетъ высчитывать свои исключенія и разныя "практическія" смягченія. Въ концѣ концевъ окажется, что число случаевъ, къ которымъ правило не можетъ быть примѣнено, несравненно больше, чѣмъ тѣхъ, къ которымъ оно можетъ быть примѣнено. А обратитесь вы къ болѣе молодому, но столь же обдѣленному судьбою -- товарищу этого бѣднаго, заштатнаго чиновника, -- такъ тотъ и въ принципѣ-то не согласится, и докажетъ вамъ неосновательность самыхъ теорій сановитой особы еще убѣдительнѣе, чѣмъ она доказала вамъ имъ основательность. Но оставимъ даже въ покоѣ сановитыхъ особъ и заштатныхъ чиновниковъ, не будемъ трогать ихъ морали, а обратимся лучше сами къ себѣ. Положимъ, что вы, мои цивилизованные читатели, какъ и я, не принадлежите къ классу заштатныхъ чиновниковъ, что вы, какъ и я, вполнѣ одобряете мораль сановитой особы и подобно ей, считаете неприкосновеннымъ и священнымъ чужую собственность и чужія права. Но не смотря на эту твердую солидность вашихъ принциповъ, не случалось ли вамъ иногда а, можетъ быть, даже и очень часто, нарушать ихъ самымъ очевиднымъ и несомнѣннымъ образомъ? Вы, конечно, каятесь каждый разъ, когда случается съ вами такой грѣхъ, вы твердо рѣшаетесь не поступать такъ на будущее время, и не преступать болѣе принциповъ, но вы ихъ все-таки преступаете, и опять кайтесь и опять преступаете. Вспомните, въ какія именно минуты своей жизни, вы всего охотнѣе готовы были не уважать чужія права и чужую собственность? Это было въ тѣ минуты, когда кто либо изъ вашихъ ближайшихъ покушался отнять у васъ частичку вашихъ правъ, частичку вашей собственности. Каждое посягательство на ваши права, каждое уменьшеніе ихъ, дѣлало васъ безцеремоннѣе къ правамъ вашихъ ближнихъ. Если, это посягательство будетъ, такъ сказать, временное, мгновенное,-- вызываемая имъ реакція будетъ также временная, мгновенная; когда вы успокоетесь и придете въ нормальное настроеніе духа, вы снова возвратитесь къ уваженію чужихъ правъ. Но чѣмъ чаще, чѣмъ серьезнѣе подобныя посягательства, тѣмъ чаще возбуждается въ васъ реакція, тѣмъ все болѣе и болѣе привыкаете вы дѣйствовать на перекоръ чужимъ правамъ, тѣмъ все съ меньшимъ и меньшимъ уваженіемъ начинаете вы относиться къ личности своихъ ближнихъ. Въ ту минуту, когда вы получили тяжелое оскорбленіе своего ближняго, вы готовы сейчасъ же нанести подобное оскорбленіе первому попавшемуся вамъ встрѣчному, хотя бы этотъ встрѣчный не имѣлъ ничего общаго съ вашимъ обидчикомъ; вы взволнованы, вы не въ состояніи спокойно разсуждать. Прошло нѣсколько времени и вы успокоитесь, и вы уже снова поступаете по принципамъ цивилизованныхъ людей. Но если вамъ наносятъ эти оскорбленія на каждомъ шагу, вы всегда будете дѣйствовать внѣ этихъ принциповъ; мало того, вы по слабости, свойственной всѣмъ людямъ, возведете свой образъ дѣйствія въ "-особую теорію", краеугольнымъ камнемъ которой будетъ не уваженіе, а презрѣніе къ личности человѣка. И, конечно, среди васъ, мои цивилизованные читатели, или, по крайней мѣрѣ, среди вашихъ знакомыхъ, есть великое множество людей, которые изъ этой "особой теоріи" сдѣлали руководящій принципъ своихъ отношеній къ окружающимъ ихъ. "Позвольте, скажете вы, къ чему вы все это говорите, и что вамъ за дѣло до нашихъ нравственныхъ принциповъ и до нашихъ знакомыхъ?-- Что вы хотите всѣмъ этимъ доказать?"...

На первый случай я хочу доказать, что тѣ нравственные принципы, которые создала цивилизованная толпа для собственнаго своего удобства и комфорта, что эти нравственные принципы засѣли въ наши головы совсѣмъ не въ тотъ моментъ, когда мы выходили изъ утробы матери, что мы начали уважать чужую собственность только тогда, когда сами сдѣлались собственниками, что мы начали уважать чужія права только тогда, когда сами сдѣлались объектами всевозможныхъ правъ. Помилуйте, да кто же этого не знаетъ! Стоитъ ли объ этомъ такъ разсуждать, возразятъ мнѣ нетерпѣливые читатели. О, мои нетерпѣливые читатели, я знаю, что все это вамъ давнымъ давно извѣстно, я знаю, что я повторяю рамъ зады; но я повторяю вамъ ихъ съ умысломъ. Вы должны теперь припомнить эти общеизвѣстныя вещи, потому что вы ихъ обыкновенно забываете, когда рѣчь заходитъ о нецивилизованной толпѣ, о ней-то именно мы и намѣрены толковать. При видѣ ея грубости и жестокости, вы спѣшите ее обвинять въ невѣжествѣ, и предлагаете ей обучаться грамотѣ, предлагаете ей свою изношенную мораль! Великіе просвѣтители и моралисты, вы забываете, что тутъ дѣло совсѣмъ не въ грамотѣ и не въ морали, что вы сами, не смотря на свою грамотность и моральность,-- дѣйствуете точно также, какъ и любой неучъ этой невѣжественной толпы, каждый разъ, когда посторонняя сила посягаетъ на ваши права, но вы называете это увлеченіемъ, вспышкою. И дѣйствительно, у васъ это только увлеченіе, вспышка, но представьте себѣ, что на ваши права дѣлается постоянное, непрерывное, такъ сказать, хроническое посягательство; увѣрены ли вы, что всѣ ваши вспышки, увлеченія не сдѣлаются нормальнымъ состояніемъ вашего духа, нормальнымъ правиломъ вашего поведенія. И къ чему тогда послужитъ вся ваша грамотность, вся ваша цивилизація? Развѣ къ тому только, Что ваше неуваженіе къ правамъ чужой личности выразится въ менѣе грубыхъ формахъ, чѣмъ у нецивилизованнаго неуча. Но вѣдь сущность останется таже и результатъ будетъ тотъ же: фарисействующіе моралисты и просвѣтители народа хотятъ, во Что бы то ни стало, объяснить нравственную неразвитость массъ -- ихъ умственнымъ невѣжествомъ. Съ ихъ голоса и вы повторяете эту же пѣсню, мои цивилизованные читатели, не замѣчая, что они совершенно противорѣчатъ тѣмъ общеизвѣстнымъ истинамъ, о которыхъ мы сейчасъ говорили. И это повтореніе дѣлается совсѣмъ не спроста: нѣтъ, пѣсня повторяется потому, что она льститъ нашимъ слабостямъ, потому, что она оправдываетъ нашу апатичную бездѣятельность. Разъ вы убѣдились, читатель, что причина зла, рѣжущаго ваши глаза -- невѣжество вашихъ ближнихъ, ихъ умственная незрѣлость, вы сейчасъ чувствуете нѣкоторое успокоеніе, зло перестаетъ рѣзать глаза, вы съ нимъ начинаете примиряться, какъ съ неизбѣжною необходимостью. Что же, говорите вы,-- лбомъ стѣны не прошибешь, дурака умнымъ вдругъ не сдѣлаешь, -- значитъ, нужно подождать; глупо возмущаться тѣмъ, что такъ просто, такъ естественно и такъ законно; вѣдь не выходимъ же мы изъ себя, смотря на драки и потасовки нашихъ маленькихъ дѣтей. Развѣ маленькія дѣти, въ самомъ дѣлѣ, могутъ не драться и не давать другъ другу потасовокъ. Когда они выростутъ, когда они сдѣлаются такими же большими, какъ мы, тогда они перестанутъ драться и станутъ уважать другъ друга. Эти благоразумныя разсужденія успокоиваютъ васъ, мои цивилизованные читатели, и вы начинаете смотрѣть съ равнодушнымъ спокойствіемъ на всѣ тѣ ужасы, которые совершаются ежедневно и ежечасно въ "темномъ царствѣ" невѣжественной толпы. Но я убѣжденъ, что вы отнеслись бы къ нимъ совершенно иначе, если бы вы знали и понимали, что истинную причину всѣхъ этихъ ужасовъ слѣдуетъ искать совсѣмъ не въ недостаткѣ образованности, не въ умственной незрѣлости, а въ томъ ненормальномъ душевномъ настроеніи, въ которомъ естественно долженъ находиться человѣкъ, ежечасно и ежеминутно раздражаемый неудачами, ежечасно и ежеминутно получающій тяжелыя оплеухи отъ жизни. Вотъ для того-то, чтобы привести васъ къ этому нелицемѣрному взгляду, мы и займемся теперь анализомъ нѣкоторыхъ сценъ и происшествій изъ романовъ г. Рѣшетникова,-- тѣхъ сценъ и происшествій, въ которыхъ съ особенною рельефностью рисуются "ужасы темнаго царства".

Начнемъ хоть съ Горнорабочихъ. Съ первыхъ же страницъ авторъ знакомитъ читателей съ героинею (если только, вообще говоря, дѣйствующія лица романовъ г. Рѣшетникова, могутъ быть названы героями или героинями) своего неоконченнаго разсказа, Еленою Гавриловною, "по заводски Оленкою" Токкменцовою. Елена Гавриловна росла и. воспитывалась, какъ и всѣ вообще женщины въ этомъ быту. Съ самаго ранняго возраста, т. е. съ тѣхъ поръ, какъ только она перестала сосать материнскую грудь, она была предоставлена на произволъ судьбы. Покормивши ее грудью годъ и чувствуя скорое рожденіе новаго ребенка, мать предоставила ее старухѣ -- бабушкѣ, "которая," говоритъ авторъ, "при всей своей нѣжности къ ребенку,-- ласкать его не умѣла и часто подчиняла шлепками". Да, ей было и не до ребенка; у ней было свое дѣло,-- такъ что ребенокъ часто оставался на заперти и ревѣлъ цѣлый день, а иногда и цѣлую ночь. На четвертомъ году дѣвочка бѣгала по улицѣ, возилась и играла съ мальчиками и усвоивала себѣ ихъ манеры и понятія. Съ девяти лѣтъ уже ее употребляли на всякую домашнюю работу, наконецъ, она совсѣмъ выросла и на нее стали смотрѣть, какъ на дѣвушку -- невѣсту, которой нужно поскорѣе посватать жениха. Давно уже она и сама понимала, что все ее назначеніе -- быть женою и потомъ матерью. Съ дѣтства ей твердили объ этомъ ея подруги и товарищи ея и проч.; -- рано узнала она, что такое мужъ и жена, и такъ какъ замужество представлялось ей единственною пріятною перемѣною, которую она-могла ожидать въ своей жизни -- свѣтлымъ оазисомъ среди печальныхъ пустынь однообразнаго, тяжелаго труда, нищеты и лишеній,-- то понятно, что около этого предмета вертѣлись всѣ ея мысли и соображенія,-- что о немъ она думала и днемъ сидя за работою, и въ безсонныя ночи, лежа на палатяхъ. Эта постоянная и неотвязная мысль о замужествѣ, вмѣстѣ съ быстрымъ физическимъ развитіемъ, благодаря усиленному физическому труду, рано вызвали въ ней жгучую потребность любить и быть любимою. "Но она еще не понимала,-- говоритъ г. Рѣшетниковъ,-- что такое любовь, какъ можно сойтись такъ, чтобы выйдти замужъ. Но мысль объ этомъ не давала ей покоя, когда она оставалась одна: юная кровь ея волновалась, приливала къ головѣ, въ головѣ бродили какія-то несвязныя думы, сердце билось сильно. Она не понимала, что происходило въ ней при видѣ молодаго человѣка въ сюртукѣ, съ которымъ ей на старослободской сторонѣ встрѣчаться приходилось не рѣдко, она потупляла глаза, сердце билось еще сильнѣе, а если ее ущипнетъ старозаводскій парень, она хотя и отругивалась и отмахивалась, но ей дѣлалось какъ-то неловко, она скоро убѣгала, а во снѣ ей мерещились вечерки, свѣчи свадебныя, что она гдѣ-то въ большой церкви стоитъ, такая веселая, разодѣтая, народу много и слышитъ она говоръ: Оленку Токменцову-ту, вонъ энту, вѣнчаютъ сегодня..." (Соврем. 1866, No 1, стр. 87). Однимъ словомъ, она достигла той поры, когда женщина, у которой нѣтъ другихъ болѣе высокихъ цѣлей и побужденій, кромѣ цѣлей и побужденій самки, ищетъ любви, какъ своего единственнаго и -- хотя она этого еще не знаетъ,-- послѣдняго счастія. И Елена Гавриловна нашла это счастіе. Она полюбила и ее полюбили. Судьба была къ ней настолько милостива, что ниспослала ей это первое и послѣднее утѣшеніе многострадальной и утомительно-однообразной жизни женщины-труженицы. Чего же лучше? Повидимому бѣдные люди должны обѣими руками ухватиться за эти недорогія удовольствія, благо за нихъ не нужно платить повиппостей, благо ихъ можно купить, не уменьшая скудной порціи обѣда! Но, увы!-- оказывается, что бѣдные люди не способны пользоваться даже тѣмъ, что природа даетъ имъ даромъ. Съ дѣтства запуганная, Елена долго не рѣшалась отдаться чувству любви; съ дѣтства привыкшая притворяться, она долго отгоняла отъ себя своего любовника, понапрасну муча и себя и его. Но наконецъ чувство взяло свое. Разъ, воспользовавшись отсутствіемъ отца, она рѣшается принять къ себѣ предметъ своей страсти, рѣшается даже поцѣловать его. Теперь, повидимому, настала минута осуществленія ея тайныхъ грезъ, теперь, повидимому, давно жданное и желанное счастіе освятитъ своимъ свѣтлымъ лучемъ темный мракъ ея жалкаго прозябанія, но въ это самое время къ воротамъ подъѣхалъ отецъ. Увидавъ съ улицы, что у дочери огонь, онъ заглянулъ, въ окно. "Ужасъ его былъ неописанный, разсказываетъ г. Рѣшетниковъ,-- "но онъ сдержался". "Часъ отъ часу не легче!" проговорилъ про себя разгнѣванный отецъ и отворивъ ворота, ждалъ съ полѣномъ въ рукахъ любовника своей дочери. Какъ только тотъ пробѣжалъ мимо, онъ бросилъ за нимъ полѣно, но полѣно не попало. Онъ вошелъ въ избу. Послушаемъ что тамъ произошло.

"Оленка! сказалъ онъ, вздувай огонь!-- Вздула Елена огонь на лучину; оставшуюся свѣчку отъ Плотникова (предмета ея любви) она успѣла спрятать, а отецъ объ ней позабылъ,-- "У, подлая!" подошелъ къ ней отецъ и ударилъ ее крѣпко по спинѣ, такъ что она чуть не упала на полъ. Она заплакала.-- "Пореви! У! будь ты проклята!.. Дѣлай завариху, гадина! Есть щи-то?"-- "Не варили"...-- А! все съ полюбовникомъ-то со своимъ стрескали!-- "Тятенька!..-- "Поговори еще! Осподи, что за напасти! Экой я грѣшникъ какой. Да будьте вы всѣ..."-- и онъ, плюнувъ, вышелъ на дворъ распрягать лошадь."-- Поспѣла завариха; всѣ стали ѣсть; одна Елена не могла ѣсть; ее душили слезы; на лицѣ и въ глазахъ ея выражались страданія. "То ей казалось, что отецъ вмѣсто того, чтобы почерпнуть деревянною ложкою кашу, хочетъ ее ударить, и она вздрагивала; то ей убѣжать хотѣлось изъ дому куда нибудь далеко-далеко, или уйти въ сарай и тамъ выплакать свое горе".-- "Оленка, ты чего не жрешь, съ участіемъ спросилъ ее братъ. Отецъ промолчалъ, Елена хлебнула ложку и опять перестала ѣсть.-- Пошла прочь!-- заревѣлъ отецъ. Елена встала боязливо и потихоньку бо комъ пошла къ печкѣ и стала какъ статуя. Наружныя слезы не шли у ней по лицу".-- "Услышь отецъ, что она плачетъ, быть бы ей битой, а пожалуй и калѣкой на всю жизнь". Но, какъ ни крѣпилась Елена, а ночью не могла удержать слезъ и заплакала. Отецъ разсвирѣпѣлъ и заставилъ ее замолчать. На другой день сцена произошла еще трагичнѣе.

-- "Ишь, говорилъ отецъ, -- выкормилъ, выпоилъ... и любовника нашла, какъ нѣтъ дома отца и матери и давай приглашать къ себѣ! Ну скажи, гожее ли это дѣло, образина ты эдакая?

Елена принялась плакать.

-- "Што небось неправду я говорю? Тебѣ все ничего, а мнѣ-то каково! Кто про васъ пропитаніе достаетъ? Кто вспоилъ, вскормилъ тебя? А? Развѣ мнѣ не больно?.. Ну, для кого я и стараюсь какъ собака; ты бы это подумала! Ну, какими теперича глазами я на людей-то буду смотрѣть? Ты-то, ты-то какъ въ люди покажешься. У! и онъ выругалъ и плюнулъ.

-- Ну что-ти ревешь-то, а? Оленка!

-- Тятенька.

-- Говоря всю правду.

Елена стала на колѣни передъ отцемъ: -- тятенька голубчикъ... дѣлай што хошь со мною, сизой ты мой, хоть убей ты меня...

-- Да ты что турусы-то на колесахъ разводишь! Правду говори!

-- Ей Богу, я не виновата. Вотъ-те отсохни правая нога.

-- Зачѣмъ ты цѣловалась съ нимъ?

-- Онъ самъ цѣловалъ.

Отецъ ударилъ ее по щекѣ, щека покраснѣла.

-- Тятенька, голубчикъ...-- и она поклонилась ему въ ноги.

-- Говори: зачѣмъ ты его пустила?

-- Самъ... онъ самъ...

Отецъ толкнулъ ее ногой.

-- Пошла, штобы духу твоего здѣсь не было.

Елена заревѣла, а Токменцовъ ушелъ злой со двора." (стр. 117).

А, между тѣмъ, Елена говорила сущую правду, утверждая, что она ни въ чемъ не виновата; предметъ ея любви почти насильно вошелъ къ ней въ избу, почти насильно вырвалъ у ней поцѣлуй и дальше поцѣлуя дѣло не шло.-- Какой извергъ отецъ! Не правдали! Въ немъ нѣтъ, повидимому, ни искры любви! Ошибаетесь. На другой день послѣ первой сцены онъ уже жалѣлъ свою дочь.-- "Оленки жалко, право жалко -- говорилъ онъ самому себѣ,-- одна она у меня дѣвка..." и пришелъ онъ наконецъ къ выводу, что дочь его нищенствуетъ, хвораетъ и въ этомъ виноватъ одинъ онъ, потому что бѣденъ (114); правда, эти сожалѣнія не помѣшали ему въ тотъ же день, какъ мы видѣли, поколотить ее, но поколотивъ, онъ опять сталъ жалѣть ее и "ему совѣстно становилось, говоритъ авторъ, что онъ побилъ ее." Но если онъ любилъ ее, то отчего же онъ такъ на нее разсердился? Вѣдь онъ зналъ, что дочь его любитъ Плотникова и что Плотниковъ любитъ ее взаимно, -- ничего дурного о самомъ Плотниковѣ также не зналъ. Онъ не любилъ только его отца. Но, какъ совершенно справедливо разсуждала Елена, какое ей до этого дѣло; вѣдь ей нравится не отецъ, а сынъ. Еслибы отецъ могъ спокойно разсуждать, конечно, и онъ бы съ этимъ согласился,-- и во всякомъ случаѣ не отнесся бы такъ строго къ дочери. Но въ томъ-то и бѣда, что онъ не могъ разсуждать спокойно, что каждый разъ, когда онъ это пробовалъ, мысль его, помимо его воли, перескакивала къ тѣмъ постояннымъ непріятностямъ и притѣсненіямъ, которыя онъ терпѣлъ, къ той безъисходной нуждѣ, съ которою онъ долженъ былъ ежедневно бороться, и онъ снова раздражался, и ему снова хотѣлось на комъ нибудь сорвать свой гнѣвъ,-- дочь была подъ рукою, чего же лучше? Дочь осмѣлилась полюбить сына приказнаго,-- богача и грабителя, не любимаго рабочими! Развѣ это не достаточный поводъ для того, чтобы бить, уничтожать и оскорялять бѣдную женщину! Пусть каждый изъ васъ, цивилизованные читатели, поставитъ себя на мѣсто Токменцова, какъ бы вы поступили? Представьте, у васъ два сына, дочь и жена. Одного вашего сына засѣкли ваши враги до смерти, другаго -- до полусмерти. Жена пошла жаловаться ее тоже отодрали и избили; все это сдѣлалось безъ васъ. Вы пріѣзжаете домой и застаете свою дочь съ глазу на глазъ съ человѣкомъ, отца котораго вы ненавидите. Неужели же вы, оскорбленные, униженные, разгнѣванные, стали бы съ ней особенно церемониться? Не поспѣшили ли бы скорѣе сорвать на ней весь свой гнѣвъ, вымѣстить всѣ свои незаслуженныя обиды?

Если вы искренны, если вы припомните, какъ часто вы выходили изъ себя, по поводу разнаго рода дрязгъ, несравненно меньшей важности,-- вы должны будете дать на эти вопросы утвердительный отвѣтъ. Вы, скажете, можетъ быть, что г. Рѣшетниковъ беретъ исключительный случай, случай даже невозможный теперь, послѣ отмѣны крѣпостнаго права, Вы ошибаетесь, вы принимаете форму за сущность явленія. Дѣло не въ томъ, что именно приводить Токменцова и массы подобныхъ ему бѣдняковъ въ состояніе вѣчнаго раздраженія, недовольства; дѣло въ томъ, что вообще они постоянно находятся въ этомъ положеніи, что это положеніе обусловливается всею ихъ жизнію, всею окружающею ихъ обстановкою. Прежде главною причиною этого непрерывнаго раздраженія было нахальное самоуправство управляющихъ и заводчиковъ, ихъ безконтрольный деспотизмъ; теперь -- бѣдность, необезпеченость въ кускѣ насущнаго хлѣба, со всѣми ея печальными послѣдствіями. Дѣйствіе романа: "Гдѣ лучше" относится уже къ тому періоду, когда крѣпостное право было измѣнено, а между тѣмъ посмотрите, во многомъ ли измѣнилась будничная обстановка жизни этихъ тружениковъ? Взгляните, какъ живутъ Горюновы, Ульяновы... Все въ ссорѣ; все въ непріязни. А продумайте отношенія Дивы къ своей матери, отношенія Степаниды Власьевны къ своимъ сыновьямъ, отношенія братьевъ Пелагеи Прохоровны къ своей сестрѣ, взаимныя отношенія мужа и жены Ульяновыхъ и т. д. и т. д.,-- всѣ эти люди связаны между собою кровнымъ родствомъ, а между тѣмъ они относятся другъ къ другу не только, въ большей части случаевъ, какъ чужіе, но иногда даже просто какъ враги; ласковаго слова отъ нихъ вы не услышите: все ругань, брань, да попреки. Эти странныя, ненормальныя отношенія, эта вѣчная брань и руготня должны, конечно, шокировать васъ, цивилизованные читатели; представьте себя на минуту въ ихъ положеніи. Кругомъ неудача, кругомъ нищета, нѣтъ работы, нѣтъ хлѣба, вчера голодалъ, сегодня голодаешь и знаешь, что такъ будешь голодать всю жизнь, то, скажите, какой чурбанъ въ состояніи все это спокойно переносить. Какія нужно имѣть проволочные нервы, чтобы не раздражаться, не волноваться, чтобы быть въ нормальномъ настроеніи духа? Наблюдайте за собою и вспомните, въ какомъ настроеніи духа вы находились въ тотъ день, когда вы разсчитывали получить работу и не получили ее, разсчитывали получить деньги и не получили ихъ, когда въ добавокъ кухарка подала вамъ къ обѣду вмѣсто свѣжаго мяса -- тухлое, вмѣсто мягкаго хлѣба -- черствый и т. п. Выйдя отъ обѣда, послѣ всѣхъ этихъ неудачъ, вы чувствовали себя до того озлобленными и раздраженными, что готовы были ругать весь свѣтъ. Крикни въ это время вашъ ребенокъ, попротиворѣчь вамъ ваша жена, вы готовы выйдти изъ себя и бѣсноваться. Вообразите себѣ, что вы такимъ образомъ проводите не день, не два, а цѣлые мѣсяцы, года. О, читатель, вы сдѣлаетесь такимъ злымъ, жестокимъ, такимъ отчаяннымъ деспотомъ и самодуромъ, что ваши дѣти будутъ проклинать васъ, что жена ваша убѣжитъ изъ вашего дома. И такъ, спрашиваю я васъ, при чемъ же тутъ ваше образованіе, ваша грамотность? Какъ, скажетъ, пожалуй, догадливый читатель, вы возстаете противъ грамотности и образованія, вы говорите, что они безполезны для мужика, вы проповѣдуете тенденціи "Вѣсти"?-- Сохрани Боже! Грамотность и образованіе вещь прекрасная, но она не внесетъ любви, мира, и согласія въ семейный бытъ, въ семейныя и домашнія отношенія голоднаго работника. Какъ бы онъ ни былъ грамотенъ, а онъ все же будетъ давить и тѣснить всѣхъ, кого только можетъ, пока не устранится коренная причина его вѣчнаго раздраженія и недовольства, -- его бѣдность и нищета. Онъ пойметъ и неукоснительно будетъ прилагать къ практикѣ великое правило морали цивилизованной толпы,-- уважай чужія права,-- когда его собственныя права будутъ уважаться, когда изъ фиктивныхъ они станутъ дѣйствительными, реальными.

VII.

Бѣдность и нищета, подобно ржавчинѣ, разъѣдаютъ самыя симпатическія чувства человѣка и отравляютъ самыя, повидимому, свѣтлыя минуты его существованія. Подъ ея губительнымъ вліяніемъ даже то единственное наслажденіе, которое доступно бѣдному человѣку,-- наслажденіе любить и быть любимымъ,-- превращается въ источникъ новыхъ для него горестей и страданій.

Прасковья Игнатьевна (въ ром. Глумовы) любитъ Петра Савича; Петръ Савичъ любитъ Прасковью Игнатьевну; оба другъ въ другѣ души не чувствуютъ. Прасковья Игнатьевна спитъ и видитъ Петра Савича; Петръ Савичъ спитъ и видитъ Прасковью Игнатьевну. Они женихъ и невѣста и оба съ нетерпѣніемъ ждутъ, когда обстоятельства ихъ (собственно жениха) немножко поправятся и можно будетъ съиграть свадьбу. И любовь эта была не какая нибудь временная, мимолетная вспышка, не какое нибудь скоро-преходящее раздраженіе чувствъ; нѣтъ, это была любовь солидная, основательная, продолжительная. "Сближеніе ихъ случилось,-- повѣствуетъ г. Рѣшетниковъ, -- не съ бухты-барахты, или такъ: подошелъ, наговорилъ любезностей, и въ первый же день приступилъ къ изъясненію своей любви;-- нѣтъ, до однихъ только ласокъ дѣло тянулось съ годъ, да до поцѣлуевъ и то на вечеркахъ, на которые Петръ Савичъ былъ приглашаемъ, какъ музыкантъ на гитарѣ, тоже годъ. Все это объясняется тѣмъ, продолжаетъ авторъ, "что въ первое время, когда Петръ Савичъ ходилъ къ Глумовымъ, Прасковья Игнатьевна, по его же выраженію, была цвѣточекъ, до котораго и прикоснуться опасно. Сперва и Прасковья Игнатьевна не обращала на него вниманія, но потомъ мало-по-малу ихъ взаимная привязанность все росла и росла, а тутъ еще и родители Прасковьи Игнатьевны подзадоривали ихъ и въ шутку всегда называли женихомъ и невѣстою и разъ даже и поцѣловаться заставили. Оба они и женихъ, и невѣста были людьми, которые въ этомъ быту принадлежатъ къ разряду хорошихъ людей: оба честные, смирные, работящіе, а Петръ Савичъ -- такъ тотъ даже и образованный. Петръ Савичъ былъ сыномъ казначея главной конторы Таракановскаго завода, получилъ нѣкоторое воспитаніе и на заводѣ занималъ мѣсто учителя. Онъ не былъ похожъ на прежнихъ заводскихъ учителей, которые,-- разсказываетъ г. Рѣшетниковъ, "на дѣло свое смотрѣли, какъ на поживу и вмѣсто того, чтобы учить дѣтей, заставляли ихъ на себя работать, били ихъ нещадно и т. n.tt Петръ же Савичъ принялся за школу съ жаромъ и увлеченіемъ. "Онъ растолковалъ ребятамъ ласково, какъ онъ будетъ учить ихъ и началъ обученіе лаской, за что ребята полюбили его и охотно стали учиться. Къ арифметикѣ онъ добавилъ геометрію, исторію и географію и эти предметы не заставлялъ онъ учить силою, а кто желаетъ; однако пожелали всѣ, такъ что онъ затруднялся теперь только насчетъ книгъ, купить которые заводское начальство отказывалось". Вотъ по поводу этихъ-то несчастныхъ книгъ у него и произошло первое столкновеніе съ начальствомъ. Разъ заводскій прикащикъ приказалъ, чтобы родители учениковъ принесли по рублю серебромъ на книги. Зная очень хорошо, что книги обязана покупать контора, которой для этого и особыя суммы отпускаются, и что родители -- люди бѣдные, и не только рубля, но и копѣйки не въ состояніи удѣлить на учебныя пособія своихъ безпутныхъ ребятъ,-- онъ на отрѣзъ отказался исполнить приказаніе приказчика. Приказчикъ разсвирипѣлъ.-- Какъ, вскричалъ онъ, развѣ мастера бѣднѣе меня? Развѣ я не вижу каждый день пьяныхъ? Молокососъ!-- "Позвольте мнѣ исполнить свою обязанность, -- отвѣчалъ учитель,-- я здѣсь хозяинъ, а вы зритель",-- "Что такое? Ты свинья, ты эдакъ грубить? и приказчикъ ударилъ по щекѣ Петра Савича. Петръ Савичъ не выдержалъ и самъ ударилъ по щекѣ приказчика. Исторія эта кончилась тѣмъ, что учителя, по распоряженію конторы выстягали розгами въ присутствіи мальчиковъ. Въ другой разъ его заперли на недѣлю подъ арестъ за то, что онъ осмѣлился преподавать геометрію. Всѣ эти неудачи обезкуражили Петра Савича, онъ охладѣлъ къ. школѣ, запилъ и скоро былъ отставленъ. Изъ этихъ подробностей вы видите, что за человѣкъ былъ этотъ учитель: вы видите, что онъ былъ, какъ говорится, человѣкомъ съ понятіями, честнымъ, но вмѣстѣ слабымъ и не энергичнымъ. Онъ покорился своей судьбѣ и весь его интересъ выразился только въ томъ, что онъ запилъ. Нрава онъ былъ тихаго и позволялъ заводскимъ мальчишкамъ (не говоря уже о взрослыхъ) выдѣлывать надъ нимъ всякія штуки и строить всякія насмѣшки. Представьте теперь себѣ, что этотъ человѣкъ страстно полюбилъ, привязался всѣмъ существомъ своимъ къ женщинѣ, которая его тоже любитъ и которая тоже, какъ и онъ, принадлежитъ, вообще говоря, "къ числу хорошихъ" слободскихъ людей. Повидимому, въ бракѣ они найдутъ полную чашу любви, счастія и наслажденія; повидимому, ихъ безотрадная, мрачная, тяжелая жизнь озарится свѣтлымъ чувствомъ, которое должно сдѣлать ее болѣе веселою и менѣе тяжкою. Такое, по крайней мѣрѣ, значеніе имѣетъ любовь въ вашей жизни, цивилизованные читатели. Неужели же, спускаясь въ темное царство бѣдности и нищеты, оно утрачиваетъ всѣ свои прекрасныя свойства и превращается въ источникъ новаго горя, новыхъ страданій?

Петръ Савичъ и Прасковья Игнатьевна поженились. Полюбуйтесь же теперь на ихъ семейное счастіе. Послушаемъ, какъ описываетъ его самъ авторъ.

"Черезъ недѣлю послѣ свадьбы привелось Прасковьѣ Игнатьевнѣ готовить кушанье, а запасу въ ея погребѣ и чуланчикѣ было очень немного: муки фунтовъ десять, отрубей фунтовъ пятнадцать и только. Мяса не было и Петръ Савичъ утѣшалъ жену, что онъ завтра непремѣнно купитъ говядины, такъ какъ надѣется получить съ одного пріятеля небольшой должокъ. Корова у нихъ была продана, а лошадь, какъ уже извѣстно, взялъ къ себѣ Тимофей Петровичъ. Выскребла Прасковья Игнатьевна остатокъ муки, заварила квашню а ночью половина этой квашни сплыла и тѣсто разлилось по печи.-- Но это пустяки. А вотъ когда ушелъ ея муженекъ на рынокъ, она постаралась поскорѣе закрыть трубу и втолкать въ печь четыре коровая тѣста, устоявшагося въ плетеныхъ чашкахъ, употребляемыхъ единственно для устоя ржанаго тѣста. Повидимому, она совсѣмъ забыла, о томъ, что мужъ ушелъ за мясомъ, и стало быть она рано посадила хлѣбы, ибо, прибравъ все, усѣлась къ столу и стала чинить мужнинъ халатъ. Приходитъ мужъ, приноситъ два фунта говядины.

-- А я ужь хлѣбы посадила... сказала хладнокровно Прасковья Игнатьевна.

-- Молодецъ... Значитъ сегодня отложить попеченіе! проговорилъ мужъ полусердито, полунасмѣшливо.

-- Видѣлъ поди, што я печь затопила! Ишь, чуть не цѣлый день шатался! Не бѣгать же мнѣ за тобою... проговорила недовольно Прасковья Игнатьевна.

-- Изволь сварить гдѣ хочешь, крикнулъ мужъ.

-- Вари самъ...

-- Слушай!!

-- Ты не кричи -- сама кричать-то умѣю.

И эта сцена кончилась тѣмъ, что молодая хозяйка поставила горшокъ съ говядиною, водой, рѣпой, капустой и морковью въ печь. Она хотѣла досадить мужу за его грубость, зная по опыту, что щи не могутъ свариться въ вольномъ жару.

-- Обѣдать, скомандовалъ мужъ такимъ тономъ, какъ будто бы обратился къ работницѣ.

-- Подожди, маленько, Петя, говоритъ Прасковья Игнатьевна мужу.

-- Ѣсть хочу... Живо!

-- Тебѣ говорятъ -- не поспѣло. Ишь явился когда съ говядиной-то, когда печь застыла... Но твоей милости у меня самой ни росинки во рту не было, и т. д. и т. д.

Жена хотѣла было приласкаться, но мужу было не до ласокъ, онъ вскочилъ, какъ дикій звѣрь и крикнулъ:

-- Да дашь ли ты мнѣ обѣдать-то?

-- Дамъ, дамъ, Петръ Савичъ... проговорила Прасковья Игнатьевна глухимъ голосомъ.

Дрожащими руками она накрыла столъ синей, изгребной скатертью, поставила и наложила всего, что требуется для ѣды на четверыхъ, помолились всѣ Богу и усѣлись.

-- Это што? спросилъ ее мужъ, указывая на отрѣзанный ломоть. Щеки Прасковьи Игнатьевны покрылись румянцемъ, она ничего не могла сказать. Братья съ улыбкою смотрѣли то на жену, то на Курносова.

-- Для этого я што ли на тебѣ женился?

-- Прости, Петръ Савичъ... квашня убѣжала... оправдывалась Прасковья Игнатьевна, не смѣя почему-то упомянуть о щахъ. Щи не сварились. Такъ обѣдъ и кончился ссорою. Петръ Савичъ сердился на жену и за то, что она перепортила обѣдъ, и за то, что у нихъ муки ни крошки не осталось; Прасковья Игнатьевна плакала, досадуя на то, что она, злосчастная, не могла угодить Петру Савичу, хотя и всячески старалась, а онъ не хочетъ простить ей ея ошибку.-- Въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ кажется она виновата, что стряпать не умѣетъ, что квашня убѣжала, что хлѣбы не спеклись? Чѣмъ она виновата, что нѣтъ муки, что мужъ поздно принесъ говядину? Но, съ другой стороны, могъ ли и мужъ не злиться? Пришелъ голодный, а ѣсть нечего. На послѣднія полушки купилъ себѣ говядины, надѣялся хоть щей похлебать, послѣ, быть можетъ, недѣльной діэты,-- а жена испортила щи; вдобавокъ и мука вся вышла. Нужно было обладать ангельскимъ терпѣніемъ, чтобы не выйдти изъ себя, и разсудивъ хладнокровно, что жена тутъ ни въ чемъ не виновата, начать съ нею нѣжничать на голодный желудокъ. Но предъидущая жизнь Петра Савича и всѣхъ подобныхъ ему бѣдняковъ не могла пріучить его къ ангельскому терпѣнію; потому онъ не могъ не разгнѣваться на свою невинную жену, и будь вы, цивилизованный читатель, на его мѣстѣ, вы разгнѣвались бы точно также. Жена, въ свою очередь, очень хорошо понимала, что ее ругаютъ ни за что, что мужъ несправедливъ къ ней и не хочетъ оцѣнить ея заботъ о немъ. И вотъ вамъ начало взаимнаго недовѣрія, начало антагонизма. А такъ какъ Петръ Савичъ и Прасковья Игнатьевна были бѣдны, то каждый день у нихъ въ хозяйствѣ чего нибудь недоставало, и каждый такой недостатокъ естественно долженъ былъ злить Петра Савича; а злость Петра Савича -- оскорбляла и выводила изъ себя Прасковью Игнатьевну. Отъ крупныхъ разговоровъ и перебранокъ не далеко было до побоевъ. И дѣйствительно, мужъ скоро началъ бить жену, послѣ каждой подобной сцены, жена, естественно, все болѣе и болѣе озлоблялась и во всемъ старалась ему перечить. Такимъ образомъ, подъ вліяніемъ бѣдности и нищеты, семейная жизнь этихъ двухъ существъ, обѣщавшихъ, повидимому, столько радостей и счастія, превратилась въ сущій адъ. Петръ Савичъ сталъ бѣгать изъ дому, и запилъ горькую; Прасковья Игнатьевна мучилась и страдала. Вздумалось ей, напримѣръ, во что бы то ни стало купить корову. Стала мужа просить самоваръ продать и купить корову, которая въ хозяйствѣ нужнѣе самовара. Мужъ и слышать не хочетъ, она въ слезы, онъ ее прибилъ, изъ дому прогналъ. Когда мужъ прогналъ ее изъ дому, она долго плакала, проклинала свое горькое житье, хотѣла совсѣмъ бѣжать изъ дому, но передумала, храбро вошла въ избу и въ отмщеніе взяла да и обрѣзала одинъ усъ спящему Петру Савичу. Месть была ужасная, потому что послѣ такого пассажа своей жены, Петръ Савичъ на улицу не могъ показаться, безъ того, чтобы не наслышаться всякихъ ругательствъ и насмѣшекъ. Мальчишки бѣгали за нимъ и дразнили "стриженымъ учителемъ"; друзья и товарищи корили "строптивою женою". Такимъ образомъ, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ Петръ Савичъ и Прасковья Игнатьевна изъ нѣжныхъ, воркующихъ голубковъ -- превратились въ отъявленныхъ враговъ, и не стыдились всенародно позорить другъ друга. Однако, не думайте, что прежнее чувство любви прошло совсѣмъ и безвозвратно. Нѣтъ, старыя привязанности такъ скоро не уничтожаются; потому, послѣ каждаго пассажа, подобнаго обрѣзанію усовъ, виновникъ или виновница чувствовали нѣкоторое раскаяніе, нѣкоторое сожалѣніе, и это раскаяніе и это сожалѣніе еще болѣе отравляли ихъ и безъ того нерадостную жизнь. Обрѣзавъ усы мужу, Прасковья Игнатьевна не испытываетъ той радости и того наслажденія, которое обыкновенно испытываетъ человѣкъ, удачно отмстившій своему врагу. Она печальна, она недовольна собою. Ей жалко мужа, стыдно передъ людьми, которые станутъ теперь ее спрашивать: "не ты ли это Курносову (фамилія мужа) усы обрѣзала?" Ей хочется, чтобы онъ простилъ ее, ради того она выдумываетъ ему исторію, будто усы обрѣзалъ ему братъ ея, Илья, а совсѣмъ не сна. Эта ложь помирила супруговъ, разумѣется, не на долго, потому что причины ихъ взаимнаго раздраженія и недовольства по прежнему продолжали существовать. А между тѣмъ какъ немного нужно было, чтобы устранить эти причины: сигъ фунта въ два, поросенокъ въ 20 к., да немножко масла и другихъ кое-какихъ приправъ къ столу, и миръ и согласіе снова водворились бы въ ихъ семьѣ, и ихъ старая любовь снова освѣтила бы ихъ жизненный путь своимъ радостнымъ лучомъ. Разъ какъ-то, на Успеньинъ день, Петру Савичу удалось раздобыться этими великими богатствами, и посмотрите, какъ вдругъ все измѣнилось въ домѣ, какъ быстро измѣнились его отношенія къ женѣ! Съ ранняго утра поднялась хозяйка и принялась за стряпню; не нарадуется она своей провизіи; уже успѣла похвастаться и сигомъ и поросенкомъ всѣмъ своимъ сосѣдкамъ, и всѣ они знаютъ, что она стряпаетъ въ этотъ день рыбной пирогъ. На душѣ у ней легко, ея невинное тщеславіе вполнѣ удовлетворено, стряпаетъ она, а мужъ ей помогаетъ и поддразниваетъ.

"Неумѣешь! шутитъ онъ.-- Да отвяжись ты, чуча, прости Господи, говоритъ жена, дѣлая видъ будто сердится. Курносовъ, въ знакъ особой нѣжности, щиплетъ ее.-- "Петька, свинья! Оболью щами!" Но, разумѣется, это говорится такимъ тономъ, который не имѣетъ ничего общаго ни съ угрозою облить щами, ни со "свиньею".

Дальше мы будемъ продолжать словами самого автора.

"Наконецъ печка у ней истоплена, въ печкѣ стоятъ горшокъ со щами, латка съ поросенкомъ и пекутся два пирога, одинъ съ рыбой, другой съ малиной. Теперь на душѣ ея легко и она вдругъ присѣла, потомъ вскочила и, подойдя къ мужу, чистившему свой сюртукъ, обняла и крѣпко поцѣловала его, такъ, что тотъ испугался.

-- Эхъ тебя! сказалъ онъ.

-- Какъ я, Петя, рада! О-охъ какъ рада!

-- Чему?

-- Всему.

-- Да одѣвайся!

Надѣла она подвѣнечное платье, на голову шелковую косынку, вдѣла въ уши посеребреныя модныя сережки съ янтарными язычками, на шею платокъ -- все это продолжалось около часу и впродолженіи этого времени она успѣла вынуть изъ печи пироги и положить ихъ на печь.

-- Ишь ты краля какая,-- Параша! любуясь на жену говорилъ Петръ Савичъ, одѣтый тоже по праздничному.

-- Што-тыИ -- и Прасковья Игнатьевна кокетливо посмотрѣлась въ зеркало. Щеки ея покраснѣли.

-- И ты, голубчикъ, тоже хорошъ. Голосъ ея дрожалъ. Она по, дошла къ мужу, обняла его и еще разъ поцѣловала.

-- Славно Петя! Всегда бы такъ. А?

-- Да! вздохнулъ Курносовъ" (Дѣло 1867 г. No 4, стр. 3).

Да, всегда бы такъ! какъ хорошо и весело жить человѣку, когда легко у него на душѣ! Но отчего же такъ не можетъ быть всегда? Оттого, что у этихъ бѣдныхъ людей не хватаетъ 30 коп. въ день чтобы купить себѣ "сига въ 2 фунта, по 5 коп. фунтъ, да поросенка въ 20 коп." 30 копѣекъ -- какъ немного нужно для ихъ счастія! Но имецно этихъ-то 30 копѣекъ и нѣтъ! И потому, что нѣтъ ихъ, они мучаются и страдаютъ, истязуютъ другъ друга, превращаютъ свой домъ въ адъ, уродуютъ своихъ дѣтей, тиранятъ своихъ женъ; вѣчно злятся, враждуютъ, негодуютъ! Понимаете ли теперь вы, цивилизованные читатели, въ чемъ кроется причина поражающей васъ дикости и грубости невѣжественной толпы, понимаете-ли вы, почему она такъ упорно отказывается усвоить себѣ ваши нравственные принципы, почему такъ благопріятствуетъ процвѣтанію всяческаго самодурства, произвола, всякаго зла и порока? Понимаете? Потому что у ней нѣтъ сига и поросенка. Въ этомъ сигѣ и поросенкѣ вся суть дѣла. Дайте ей этотъ желанный сигъ и поросенокъ -- и вы не узнаете ее: ея грубость и дикость изчезнетъ скорѣе, чѣмъ весною изчезаетъ снѣгъ съ полей; она создастъ себѣ точно такіе же благоразумные принципы, какіе создали и вы; ненормальность ея общественныхъ и семейныхъ отношеній уничтожится, какъ только уничтожатся причины того вѣчнаго раздраженія и недовольства, которыя порождаютъ эту ненормальность.

Наши бѣдные герои лакомились сигомъ и поросенкомъ только въ Успеньинъ день, потому только въ Успеньинъ день они и были счастливы. Затѣмъ опять началось голоданье, опять ссоры, раздраженія, опять сцены, брань и побои. И кончилась вся эта исторія тѣмъ, что Петръ Савичъ совсѣмъ спился, отбился отъ дому,-- попалъ какъ-то въ часть и умеръ въ арестантскомъ лазаретѣ. Прасковья Игнатьевна еще помаялась на божьемъ свѣтѣ, таскалась по мѣстамъ, вездѣ, разумѣется, терпѣла горе и наконецъ, "всѣми забытая и покинутая, умерла въ одной изъ общественныхъ больницъ". Вотъ вамъ одинъ изъ самыхъ обыденныхъ образчиковъ семейнаго счастья, единственно доступнаго невѣжественной толпѣ. Мечтать о другомъ счастьи значитъ мечтать о сигѣ и поросенкѣ, а мечтать ей о сигѣ и поросенкѣ -- это тоже, что мечтать вамъ, цивилизованные читатели, о поѣздкѣ на луну.

Люди невѣжественной толпы знаютъ это очень хорошо и потому многіе изъ нихъ -- самые разсудительные и основательные,-- тщательно стараются избѣгать, до поры до времени, этого восхитительнаго семейнаго счастія. Припомните, читатель, исторію любви Пелагеи Прохоровны и Короваева, въ романѣ "Гдѣ лучше". Короваевъ очень любилъ Пелагею, она отвѣчала ему взаимностью; оба они находились въ совершенно одинаковомъ положеніи, т. е. ничего не имѣли, и шли искать себѣ но міру работы. Повидимому, соединившись и работая вмѣстѣ, они значительно облегчили бы свою тяжелую ношу и усладили бы свою печальную жизнь. По Короваевъ понималъ, что значитъ это облегченіе и въ чемъ будетъ состоять это услажденіе, и онъ заглушаетъ въ себѣ чувство любви, бросаетъ свой предметъ довольно въ критическую минуту и отдѣляется отъ него навсегда. Сцена разставанія не блистала особыми эфектами, которыми такъ любятъ щеголять сентиментальныя героини и пустозвонные герои барства, но въ ней было столько истиннаго, глубокаго неподдѣльнаго трагизма, что, читая ее, вы поймете, какія страшныя нравственныя страданія должны были испытывать эти люди, осмѣлившіеся полюбить другъ друга, не смотря на свою бѣдность и нищету. Но нищета сдѣлала свое дѣло и заставила таки ихъ проклинать свою любовь, заставила ихъ отказаться отъ нее. Но испытавъ разъ подобную неудачу, разъ вынужденные отказаться отъ своего счастія,-- неужели, вы думаете, эти люди въ состояніи будутъ спокойно и добродушно относиться къ окружающей ихъ дѣйствительности, къ окружающимъ ихъ людямъ? Неужели въ этихъ отношеніяхъ не будетъ проглядывать раздраженіе и недовольство? Будетъ, конечно будетъ. А вспомните читатель, что исторія Короваева съ Пелагеей Прохоровной одна изъ самыхъ обыденныхъ исторій, и что такихъ разсудительныхъ мужчинъ, какъ Короваевъ, среди рабочихъ очень много.

VIII.

Какова обстановка -- таковы и люди. На дубѣ не выростутъ апельсины; среди гнетущей атмосферы бѣдности и нужды не могутъ выработаться сильные и мужественные характеры. Мы уже видѣли, что та печальная обстановка, которая окружаетъ нашъ рабочій людъ, порождаетъ среди него постоянное раздраженіе и недовольство. Человѣкъ, находящійся въ состояніи постояннаго раздраженія и недовольства, не можетъ съ безпристрастіемъ юриста относиться къ правамъ окружающихъ личностей. Онъ постоянно стремится выйти изъ сферы своего права и вторгнуться въ сферу чужого. Вы можете, читатель, провѣрить справедливость этого факта сами надъ собою, когда находитесь въ раздраженномъ состояніи. Вслѣдствіе этого постояннаго и вполнѣ естественнаго вторженія въ сферу чужого права, является самодурство и произволъ съ одной стороны, рабство, лицемѣріе, нахальство и подлая трусость -- съ другой. Всѣ эти свойства не составляютъ какой-то прирожденной особенности людей невѣжественной толпы; они обусловливаются тѣми ненормальными отношеніями, въ которыя они бываютъ поставлены въ большей части случаевъ. Но чуть только условія эти измѣняются, чуть только человѣкъ переносится въ обстановку болѣе нормальную, всѣ эти дурныя свойства его внезапно изчезаютъ, и его отношенія къ окружающимъ его людямъ становятся самыми миролюбивыми и добродушными. Это легко замѣтить, слѣдя со вниманіемъ за исторіею отношеній. Для примѣра, просимъ читателя вспомнить, ну хоть отношенія Панфила къ Пелагеѣ Прохоровнѣ въ романѣ "Гдѣ лучше". Въ прошлой статьѣ мы уже упоминали, какъ неблагодарно и жестоко поступилъ братъ съ любящей его сестрой, послѣ того, какъ онъ, по ея же, можетъ быть, милости, вышелъ изъ острога. Онъ обокралъ ее. Какая безнравственность" какая грубость! А между тѣмъ, если мы возьмемъ во вниманіе душевное состояніе Панфила, рѣшившагося на такую черную неблагодарность, то мы найдемъ его поступокъ весьма естественнымъ и простымъ. Можно ли было требовать отъ человѣка, находившагося въ его положеніи, холодной, спокойной разсудительности? Можно ли было ожидать, что онъ отнесется съ уваженіемъ къ чужимъ правамъ, послѣ того, какъ его собственныя права были такъ жестоко оскорблены?. Но посмотрите теперь на отношенія того же Панфила къ его сестрѣ и даже къ совершенно чужому ему семейству Ульяновыхъ, въ болѣе спокойныя минуты его жизни, когда у него есть кое-какая работишка, когда "сегодня" не приноситъ ему однихъ только безотрадныхъ неудачъ, когда "завтра" не грозитъ ему голодною смертью. Онъ помогаетъ своей сестрѣ въ самую критическую минуту, онъ, самъ почти нищій, даетъ ей у себя пріютъ и отыскиваетъ кое-какую работу. Онъ помогаетъ сколько можетъ семейству несчастнаго Ульянова, и когда, разсказываетъ авторъ, онъ приходилъ домой (къ Ульяновымъ), всѣ были ему рады, потому что онъ всегда что нибудь приносилъ. Онъ также умѣлъ чувствовать и любить, какъ и любой изъ васъ, цивилизованные читатели; Вспомните сцену его свиданія съ сестрою. Какъ простои какъ трогательно! Такъ могутъ встрѣчаться только люди, чувствующіе другъ къ другу очень нѣжныя чувствованія. Но къ несчастію, эти нѣжныя чувствованія у рабочаго люда могутъ проявляться очень рѣдко въ большинствѣ случаевъ нищенствующему труженику совсѣмъ не до нихъ. Въ большинствѣ случаевъ онъ является намъ жестокимъ, грубымъ, почти дикимъ; но не вините въ этомъ его грубую породу, не вините въ этомъ его невѣжество, не вините въ этомъ его дурной характеръ; вините въ этомъ одну только его бѣдность, одну только его пищету.

Но если, съ одной стороны, романы г. Рѣшетникова показываютъ намъ, кто такъ называемая невѣжественная толпа въ нравственномъ отношеніи стоитъ нисколько не выше и не ниже толпы цивилизованной, и что хотя сна въ своихъ дѣйствіяхъ выказываетъ часто, или даже почти всегда грубость и безнравственность, то причину этого слѣдуетъ искать въ тѣхъ ненормальныхъ условіяхъ, которыя заставляютъ человѣка всегда быть, такъ сказать, "не въ своей тарелкѣ", заставляютъ его постоянно раздражаться и сердиться,-- если, говоримъ мы, все это доказываютъ романы г. Рѣшетникова, то, съ другой стороны, они доказываютъ совершенную неспособность массы къ осмысленному протесту. Человѣкъ массы прежде всего самый узкій эгоистъ. Причину этого эгоизма слѣдуетъ искать опять-таки не въ его умственной тупости и ограниченности, а въ его матеріальной бѣдности. Онъ понимаетъ, что ежедневно, на практикѣ, онъ чувствуетъ солидарность своихъ интересовъ съ интересами своихъ собратій. Онъ очень хорошо знаетъ, что если сегодня хозяинъ сдѣлалъ какую нибудь пакость съ его товарищемъ, то завтра онъ можетъ сдѣлать ее и ему; онъ знаетъ, что если хозяинъ понизилъ заработную плату Петру, то онъ понизитъ ее и Ивану; онъ знаетъ все это, но все-таки онъ не рискнетъ заступиться за товарища, онѣ не рискнетъ отказаться отъ работы изъ-за Петра. Какъ бы ни было твердо въ немъ сознаніе солидарности его интересовъ съ интересами Петровъ и Ивановъ, это сознаніе помрачается и упускается изъ виду передъ грозными требованіями желудка. И если ему приходится выбирать съ одной стороны между требованіями сознанія, съ другой -- его желудка, то онъ, какъ и вы, мой цивилизованный читатель, всегда отдастъ предпочтеніе послѣднему. Между тѣмъ, именно эта-то альтернатива и представляется ему каждый разъ, когда является возможность и необходимость дѣйствовать въ смыслѣ общаго интереса. Вслѣдствіе этого общій интересъ всегда упускается изъ виду; каждый дѣйствуетъ врозь, каждый хлопочетъ только о себѣ и каждый проигрываетъ. Думаютъ, помочь этому обстоятельству просвѣщеніемъ народа. Просвѣщеніе, какъ мы уже говорили, вещь очень хорошая, во, вамъ кажется, что и въ настоящемъ случаѣ, какъ и въ дѣлѣ исправленія народной грубости и безнравственности, -- оно не принесетъ тѣхъ плодовъ, которыхъ ждутъ отъ него просвѣтители-оптимисты. Требованія желудка всегда будутъ оказывать болѣе сильное вліяніе на дѣятельность человѣка, нежели требованія разума, какъ бы ни былъ онъ развитъ; и если, удовлетворяя послѣднимъ, всегда нужно будетъ приносить имъ въ жертву первыя, то объ общемъ, правильномъ солидарномъ протестѣ никогда и думать нельзя. Вы, читатель, можете провѣрить справедливость этихъ словъ сами на себѣ. Вы, вѣдь, конечно считаете себя за человѣка цивилизованнаго; и вы, конечно, въ качествѣ цивилизованнаго человѣка, очень хорошо понимаете, какая тѣсная солидарность связываетъ, съ одной стороны, интересы всѣхъ цивилизованныхъ людей вообще, съ другой, интересы людей цивилизованныхъ съ интересами людей нецивилизованныхъ, а между тѣмъ, во всей вашей практической дѣятельности развѣ проглядываетъ хотя тѣнь этого пониманія? Развѣ вы, цивилизованые люди, встрѣчаясь съ силами, враждебными вамъ, дѣйствуете сообща и солидарно? Развѣ вы, цивилизованные люди, при всякомъ частномъ столкновеніи въ практической жизни своихъ личныхъ интересовъ съ интересами того или другого лица изъ нецивилизованной толпы, не стараетесь разрѣшить споръ исключительно въ свою пользу? Если же на ваши поступки, на вашу практическую дѣятельность оказываетъ такое ничтожное вліяніе ваше теоретическое образованіе, то зачѣмъ же вы ожидаете отъ него какихъ-то волшебныхъ чудесъ, когда оно спустится въ массы. Для того, чтобы человѣкъ дошелъ до такой степени интеллектуальнаго развитія, при которой требованія разума становятся единственно всемогущими требованіями его природы, для этого нужны особыя исключительныя условія, не имѣющія ничего общаго съ тѣми, въ которыхъ находится масса. Ни одинъ оптимистъ во снѣ даже, никогда, вѣроятно, не воображаетъ, будто массу, при теперешней ея обстановкѣ, можно довести до такой высокой точки развитія, до которой и изъ цивилизованныхъ-то людей достигли очень немногіе; Прекрасно, скажетъ недогадливый читатель, просвѣщенія, по вашему мнѣнію, недостаточно для того, чтобы заставить людей массы подчинить свои частные, эгоистическіе интересы интересу общаго блага,-- стараясь о просвѣщеніи ихъ, цивилизованная толпа совершаетъ нѣчто, имѣющее большое сходство съ работою Данаидъ,-- но въ такомъ случаѣ, мы, вѣдь, попали въ заколдованный кругъ, изъ котораго, повидимому, нѣтъ исхода. Дѣйствуя врозь, въ одиночку, они безсильны -- истина эта такъ очевидна, что въ подтвержденіе ея нѣтъ надобности приводить примѣры изъ произведеній г. Рѣшетникова; будучи безсильными, они не могутъ съ успѣхомъ бороться съ окружающею ихъ бѣдностью; не побѣдивъ окружающей ихъ бѣдности, они не въ состояніи подчинить свою дѣятельность требованію своего сознанія, т. е. не въ состояніи дѣйствовать сообща, солидарно, значитъ ихъ положеніе безвыходно., и цивилизованная толпа можетъ со спокойною совѣстью опустить свои руки и безмятежно предаться утѣхамъ и наслажденіямъ, въ обиліи представляемымъ ей цивилизованною жизнью. Нѣтъ, этотъ выводъ не вѣренъ, бѣдные и глупые люди могутъ дѣйствовать сообща и солидарно, несмотря на свою глупость и бѣдность, но для этого необходимо одно только условіе, для этого нужна твердая увѣренность въ успѣхѣ дѣла; тогда ихъ будетъ двигать не отвлеченная идея, а простой практическій разсчетъ. Недостаточно, чтобы они знали, что ихъ интересы солидарны, недостаточно, чтобы они знали, что дѣйствуя сообща они могутъ выиграть; необходимо, чтобы они были увѣрены, что за нихъ стоитъ сила, и что эта сила поддержитъ ихъ. Только эта увѣренность можетъ объединить ихъ; разъ же объединившись, они почувствуютъ силу и сами въ себѣ. Но до тѣхъ поръ сознаніе собственной силы никогда не можетъ быть вызвано никакими искуственными мѣрами, до тѣхъ поръ ждать отъ нихъ какой бы то ни было иниціативы нелѣпо и утопично. Послушайте, какъ они сами объ этомъ разсуждаютъ; для примѣра позволимъ себѣ привести слѣдующій разговоръ промысловыхъ рабочихъ, въ романѣ "Гдѣ лучше." Поводомъ къ разговору послужило то обстоятельство, что заводскій приказчикъ Назарка надулъ самымъ безсовѣстнымъ образомъ одно изъ дѣйствующихъ лицъ романа, Терентія Ивановича Горюнова, только-что принятаго на варницу уставщикомъ. Разговоръ происходитъ въ питейномъ заведеніи.

"Што, говорятъ Назарко тебя надулъ? спросилъ одинъ рабочій, обращаясь къ Горюнову, когда тотъ вошелъ.

-- А ты почемъ знаешь?

-- Это не секретъ. Тутъ, братецъ, шила въ мѣшкѣ не утаишь. Што жь ты теперь думаешь дѣлать?

-- Подожду еще недѣлю, тогда...

-- Тогда онъ и скажетъ: покорно благодаримъ, за даромъ-де служили нашей милости.

-- Хоть ты и заводскій человѣкъ, а практики у тебя ни на грошь нѣтъ!

-- Чево ты толкуешь? Какую такую механику выдумалъ? прокричалъ другой.

-- Уговорить другихъ: не хотимъ-де за эту цѣну робить (работать).

-- Дуракъ! Да онъ тебя прогонитъ. Развѣ мало нашего брата, што безъ работы шляются? Развѣ нынѣ мало развелось нищихъ?

-- А отчего? Оттого что мы сами плохи.

-- Какъ?

-- А такъ. Нѣту у насъ согласья. Такъ-то мы по отдѣльности тараторимъ, а сбери насъ всѣхъ, и сало во рту застыло.

Народъ загалдилъ.

-- Коснись дѣло до тебя, ты первый лыжи дашь!

-- Что же мнѣ одному въ петлю лѣзть? Одинъ въ полѣ не воинъ. А вотъ мы даже на счетъ платы не можемъ сговориться! Што сказано въ положеніи: рабочіе должны выбирать старостъ, а гдѣ они старосты?

-- Поди-ка сунься!

-- Нѣтъ, можно бы собраться хоть сотнѣ -- другой и выбрать припаснаго, смотрителя...

-- Што ты толкуешь, братецъ, выбрать... Тебя еще вѣрно не дирали хорошенько-то. Помипшь ли ты прошлогоднее дѣло?" (Отеч Записк. 1868 г. No 6, стр. 522).

Терентій Ивановичъ Горюновъ является въ этомъ разговорѣ представителемъ принципа самопомощи; "оттого, говоритъ, у насъ все плохо, что сами мы плохи." Онъ совѣтуетъ рабочимъ соединиться и дѣйствовать сообща. Но совѣтъ его встрѣчается всеобщимъ, неодобреніемъ и совѣтнику сейчасъ же затыкаютъ ротъ "прошлогоднимъ дѣломъ". Такихъ "прошлогоднихъ дѣлъ", въ памяти каждаго рабочаго сохраняется, вѣроятно, безчисленное множество; и воспоминаніе объ нихъ, въ большей части случаевъ, такъ сильно и такъ живо, что одного его достаточно уже для того, чтобы подорвать въ ихъ умахъ вѣру въ полезность, въ счастливый исходъ совокупной дѣятельности. Потому, что бы ни говорила и какъ бы объ этомъ предметѣ ни думала цивилизованная толпа,-- толпа нецивилизованная всегда будетъ противницею идеи самопомощи. Для того, чтобы она могла усвоить себѣ эту идею, для этого нужно, чтобы она имѣла вѣру въ собственныя силы; такой вѣры она не можетъ имѣть, потому что ежедневныя, ежечасныя столкновенія ея съ окружающими ее общественными элементами, скорѣе способны возбудить въ ней совершенно противуположное убѣжденіе -- убѣжденіе въ своемъ безсиліи.

И дѣйствительно, это убѣжденіе господствуетъ надъ умами массы,-- никакія теоретическія разсужденія и доводы, (если бы даже они были возможны), не поколеблятъ его, потому что оно вытекаетъ изъ опыта, изъ опыта настолько всеобщаго и повседневнаго, что тутъ уже никто не можетъ отговариваться "незнаніемъ",-- На всѣ искусные аргументы разныхъ цивилизованныхъ и нецивилизованныхъ Терентьевъ Ивановичей, эта невѣжественная толпа всегда будетъ давать одинъ отвѣтъ: "а помнишь ли ты про шлогоднее дѣло". И это будетъ продолжаться до тѣхъ поръ, пока она практически не убѣдится, пока она собственными глазами не увидитъ, что изчезла безвозвратно самая возможность повторенія "прошлогоднихъ дѣлъ". И вотъ въ эту-то сторону, къ уничтоженію этой-то возможности цивилизованная толпа, и должна устремить всѣ свои усилія, если она дѣйствительно хочетъ что нибудь сдѣлать для толпы нецивилизованной. Но если она будетъ продолжать обманывать себя иллюзіями и протягивать руки за помощью туда, куда слѣдуетъ протянуть руку помощи, то пусть она не осмѣливается упрекать эту невѣжественную толпу за ея бездѣятельность и оппозицію, за ея равнодушныя отношенія къ собственнымъ интересамъ. Она, взятая во всей ея совокупности, не вѣритъ и не можетъ вѣрить въ свои силы,-- потому она никогда по собственной иниціативѣ не начнетъ и не можетъ начать борьбы съ окружающею ее бѣдностью.-- по въ своихъ отдѣльныхъ единицахъ она всегда вела и всегда будетъ вести эту борьбу. Борьба эти" вслѣдствіе своей единичности, носитъ чисто личный характеръ и ея исходъ имѣетъ значеніе только для отдѣльной, заинтересованной въ ней личности, а не для массы вообще. Потому, цивилизованные люди не должны возлагать на эти единичныя усилія, на эти личныя попытки никакихъ слишкомъ широкихъ надеждъ и упованій. Если одному человѣку удастся пробить себѣ дорогу и сколотить кое-какой капитальчикъ, онъ сейчасъ уже спѣшитъ отдѣлиться отъ невѣжественной толпы и становится ея заклятымъ врагомъ, потому что только такимъ способомъ онъ можетъ сохранить и пріумножить этотъ капитальчикъ и для него, бѣднаго, весь свой вѣкъ примыкавшаго въ горѣ и нуждѣ, забота о капиталѣ естественно должна стоять на первомъ планѣ,безусловно господствуя надъ всѣми прочими соображеніями и чувствованіями. Какъ на Примѣръ такого вполнѣ естественнаго и необходимаго превращенія мы укажемъ на Корчагина въ романѣ "Глумовы."-- Въ романѣ "Гдѣ лучше" авторъ изображаетъ намъ единичную борьбу съ противоположнымъ, т. е. несчастнымъ исходомъ. Горюновы, Мокронозова и Короваевъ, подобно Корчагину, хотятъ пробить себѣ дорогу,-- хотятъ найти себѣ такое мѣсто, достигнуть такого положенія, гдѣбы имъ было лучше жить, чѣмъ остальнымъ ихъ собратіямъ. Но Корчагины -- рѣдки; въ большинствѣ случ аенъ единичные поиски за "лучшимъ" не приводятъ ни къ какимъ удовлетворительнымъ результатамъ. Герои послѣдняго романа г. Рѣшетникова служатъ тому самымъ нагляднымъ и убѣдительными, доказательствомъ. Долго бродили они по разнымъ "промысламъ" и "заводамъ", по разнымъ уголкамъ нашего обширнаго отечества, но нигдѣ не находили ничего для себя отраднаго. Бѣдность, нищета, разнаго рода прижимки и несправедливости, какъ неотступныя тѣни преслѣдовали ихъ. Собрались, наконецъ, всѣ они въ Петербургѣ, думая, что авось хоть здѣсь будетъ лучше. Но и эта надежда оказалась тщетною; и здѣсь таже бѣдность и нищета среди рабочаго люда. Послѣ долгихъ и безплодныхъ скитаній, они пришли наконецъ къ убѣжденію, что самое лучшее въ могилѣ. "Ну что, дядя Терентій, гдѣ лучше"? предложилъ Горюнову вопросъ одинъ питерскій работникъ Петровъ,-- "Да што, братъ, отвѣтилъ ему на это Терентій Ивановичъ, -- богатому человѣку вездѣ хорошо, а бѣдному вездѣ плохо. На томъ свѣтѣ должно быть лучше".-- Въ томъ былъ вполнѣ согласенъ и Петровъ. "Это справедливо, говорилъ онъ, никому самъ не мѣшаешь, и тебѣ никто не мѣшаетъ. Вполнѣ спокоенъ. Въ церкви-то вонъ не напрасно поютъ: идежѣ нѣсть болѣзнь, ни печаль, но жизнь безконёчная. Не даромъ же, братцы, мы терпимъ такую канитель. А што это справедливо, такъ видно и изъ того, что и по законамъ строго запрещено разрывать могилу покойника. Значитъ еще и уважаютъ. А въ жизни кто тебя уважаетъ"? (Отеч. Зап. No. 10, стр. 473).

Вотъ та грустная философія, къ которой естественно должны были привести эти единичныя попытки найти лучшее. Искатели съ отчаяніемъ опускаютъ руки, и говорятъ, что это лучшее въ одной только могилѣ. И вы,-- какихъ бы мнѣній вы не держались,-- вы должны, читатель, согласиться съ ними, вы должны сознаться, что вопросъ разрѣшенъ вполнѣ правильно, вполнѣ сообразно съ дѣйствительностью. Но не чувствуете ли вы, читатель, что это рѣшеніе,-- рѣшеніе, съ которымъ вы не можете не согласиться,-- что оно налагаетъ на васъ нѣкоторыя обязанности, и что вы не въ правѣ теперь слагать ихъ съ себя. Прежде вы еще могли обманывать себя успокоительною иллюзіею насчетъ всемогущества личной энергіи человѣка. Теперь вы видите, что есть такія положенія, изъ которыхъ одна личная энергія, безъ посторонней помощи, вывести не можетъ; вы видите болѣе, что въ такомъ именно положеніи находятся всѣ эти Горюновы, Петровы, Глумовы, Токменцова и многое множество другихъ, на личную энергію которыхъ вы возлагаете такія большія надежды. Личной энергіи, настойчивости въ преслѣдованіи разъ задуманной цѣли, у нихъ дѣйствительно очень много; но это все-таки ни къ чему не приводитъ;-- и эти энергическіе и настойчивые люди, послѣ энергической и упорной борьбы, безнадежно опускаютъ руки и съ отчаяніемъ восклицаютъ: "лучшаго нѣтъ нигдѣ, кромѣ какъ въ могилѣ"!-- Если же они отказываются сами искать своего счастія, если они отказываются отъ своей иниціативы, то этимъ самымъ они предоставляютъ ее вамъ, требуютъ вашей помощи, вашихъ указаній. И вы обязаны, по нашему мнѣнію, вы обязаны, ради собственной пользы,-- оказать эту помощь, дать эти указанія. Въ чемъ должны состоять помощь и каковы должны быть указанія,-- мы уже говорили объ этомъ выше. Невѣжественная толпа груба, дика, жестока; она перестанетъ быть дикою, грубою и жестокою, когда она перестанетъ быть бѣдною; она перестанетъ быть бѣдною, когда частные, индивидуальные поиски за лучшимъ, она объединитъ въ своей общей, совокупной дѣятельности; она станетъ способною къ такой дѣятельности, когда она на практикѣ убѣдится, что за нею стоитъ сила, готовая помочь ей и поддержать ее. Къ созданію этой-то силы и должны быть направлены всѣ стремленія цивилизованной толпы. Но гдѣ она ее найдетъ? Она должна найти ее въ самой себѣ, въ своемъ знаніи, въ своемъ болѣе высокомъ умственномъ развитіи, въ своихъ нравственныхъ и интеллектуальныхъ условіяхъ, среди которыхъ она живетъ и дѣйствуетъ.

П. Ткачевъ.

"Дѣло", No 12, 1868