Книговод

Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Том второй

Сервантес Мигель Де


   

ХИТРОУМНЫЙ ИДАЛЬГО ДОН КИХОТ ЛАМАНЧСКИЙ
СОЧИНЕНИЕ МИГЕЛЯ ДЕ СЕРВАНТЕСА СААВЕДРА

   Полный перевод с испанского М. В. Ватсон
Текст в современной орфографии воспроизводится по изданию: Сервантес Сааведра Мигель де. Остроумно-изобретательный идальго Дон Кихот Ламанчский. -- СПб.: Ф. Ф. Павленков, 1907
   Иллюстрации Гюстава Доре воспроизводятся по изданию:
   Miguel de Cervantes Saavedra. L'ingénieux hidalgo don Quichotte de la Manche. -- Paris: Librairie de L. Hachette et Cle, 1863
   

ТОМ ВТОРОЙ

   ПРЕДИСЛОВИЕ.
   К читателю
   ГЛАВА I. О том, что произошло у священника и цирюльника с Дон Кихотом по поводу его болезни
   ГЛАВА II, в которой идет речь о замечательной ссоре, затеянной Санчо Пансой с ключницей и племянницей Дон Кихота, и о других забавных приключениях
   ГЛАВА III. О смешном разговоре, который произошел между Дон Кихотом, Санчо Пансой и бакалавром Сансоном Карраско
   ГЛАВА IV, в которой Санчо Панса дает объяснение на все вопросы и сомнения бакалавра Сансона Карраско и где сообщается и о других происшествиях, заслуживающих того, чтобы ихрассказать и послушать
   ГЛАВА V. Об остроумном и забавном разговоре, происходившем у Санчо Пансы с его женой Тересой Панса, а также и о других событиях, заслуживающих приятнейшего воспоминания
   ГЛАВА VI. О том, что произошло у Дон Кихота с его ключницей и племянницей,-- одна из самых важных глав во всей истории
   ГЛАВА VII. О том, что произошло у Дон Кихота с его оруженосцем, и о других в высшей степени замечательных событиях
   ГЛАВА VIII, в которой говорится о том, что случилось с Дон Кихотом, ехавшим на свидание с сеньорой своей Дульсинеей Тобосской
   ГЛАВА IX, в которой рассказывается то, что будет видно
   ГЛАВА X, где рассказывается о хитрости, к которой прибег Санчо Панса, чтобы очаровать сеньору Дульсинею, и о других событиях, столь же смешных, как и правдивых
   ГЛАВА XI. О странном приключении, случившемся с доблестным Дон Кихотом при встрече с колесницею, или колымагою, Смерти и ее придворным штатом
   ГЛАВА XII. О страшном приключении, случившемся с доблестным рыцарем Дон Кихотом и храбрым Рыцарем Зеркал
   ГЛАВА XIII, в которой продолжается приключение с Рыцарем Леса, а также и остроумный, необычайный и достопримечательный разговор, происходивший между двумя оруженосцами
   ГЛАВА XIV, заключающая в себе продолжение приключения с Рыцарем Леса
   ГЛАВА XV, в которой рассказывается и сообщается, кто такой был Рыцарь Зеркал и его оруженосец
   ГЛАВА XVI. О том, что приключилось с Дон Кихотом и одним рассудительным кабальеро Ламанчи
   ГЛАВА XVII, в которой обнаружился высший и крайний предел, до которого могла достигнуть и достигла неслыханная доблесть Дон Кихота в счастливо завершенном им приключении со львами
   ГЛАВА XVIII. О том, что случилось с Дон Кихотом в замке, или в доме, Рыцаря Зеленого Плаща, и о других необычайных вещах
   ГЛАВА XIX, в которой рассказывается о приключении влюбленного пастуха, а также и о других истинно забавных событиях
   ГЛАВА XX, в которой рассказывается о свадьбе Богатого Камачо и приключении с Бедным Басилио
   ГЛАВА XXI, в которой продолжается повествование о свадьбе Камачо и говорится о других приятных событиях
   ГЛАВА XXII, в которой сообщается о великом приключении в пещере Монтесинос, в центре Ламанчи, доведенное до счастливого конца доблестным Дон Кихотом Ламанчским
   ГЛАВА XXIII. Об изумительных вещах, о которых превзошедший себя Дон Кихот рассказал, будто он их видел в глубокой пещере Монтесинос, но невероятность и необъятность которых дает повод считать это приключение апокрифическим
   ГЛАВА XXIV, в которой рассказывается тысяча незначительных вещей, столь же нелепых, как и необходимых для истинного понимания этой великой истории
   ГЛАВА XXV, в которой сообщается о приключении с ослиным ревом и о забавном приключении с хозяином театра марионеток, а также о замечательных предсказаниях обезьяны-отгадчицы
   ГЛАВА XXVI. Продолжение забавного приключения с хозяином кукольного театра, а также и другие действительно интересные происшествия
   ГЛАВА XXVII, в которой дается отчет о том, кто был маэсе Педро и его обезьяна, а также и о неудаче Дон Кихота в приключении с ослиным ревом, которое окончилось не так, как он думал и желал
   ГЛАВА XXVIII, где идет речь о вещах, которые -- по словам Бен-Енхели -- узнает тот, кто прочтет эту главу, если прочтет ее внимательно
   ГЛАВА XXIX. О знаменитом приключении с заколдованной баркой
   ГЛАВА XXX. О том, что произошло у Дон Кихота с прекрасной охотницей
   ГЛАВА XXXI, в которой идет речь о многих важных вещах
   ГЛАВА XXXII. Об ответе, который Дон Кихот дал своему порицателю, и о других серьезных и веселых происшествиях
   ГЛАВА XXXIII. О приятном разговоре герцогини и ее девушек с Санчо Пансой, заслуживающем быть прочитанным и отмеченным
   ГЛАВА XXXIV, где рассказывается о полученном сведении, каким образом снять очарование с несравненной Дульсинеи Тобосской, что и составляет одно из наиболее знаменитых приключений этой книги
   ГЛАВА XXXV, в которой продолжается рассказ об указании, полученном Дон Кихотом относительно снятия чар с Дульсинеи, и сообщаются другие изумительные происшествия
   ГЛАВА XXXVI, в которой повествуется о странном и невообразимом приключении дуэньи Долориды, или, иным именем, графини Трифальди, а также приводится письмо, написанное Санчо Пансой своей жене Тересе Панса
   ГЛАВА XXXVII. Продолжение знаменитого приключения дуэньи Долориды
   ГЛАВА XXXVIII, в которой сообщается рассказ дуэньи Долориды о ее несчастной судьбе
   ГЛАВА XXXIX, в которой Трифальди продолжает рассказывать свою изумительную и достопамятную историю
   ГЛАВА XL. О вещах, касающихся и относящихся к этому приключению и к этой достопамятной истории
   ГЛАВА XLI. О появлении Клавиленьо и об окончании затянувшегося этого приключения
   ГЛАВА XLII. О советах, данных Дон Кихотом Санчо Пансе, перед тем как он уехал губернаторствовать на остров, и о других весьма важных вещах
   ГЛАВА XLIII. Дальнейшие советы, данные Дон Кихотом Санчо Пансе
   ГЛАВА XLIV. О том, как Санчо Пансауехал на губернаторство, и о странном приключении, случившемся с Дон Кихотом в замке
   ГЛАВА XLV. О том, как великий Санчо Панса вступил во владение своим островом и каким образом он начал там губернаторствовать
   ГЛАВА XLVI. Об ужасном испуге, причиненном Дон Кихоту колокольчиками и кошками во время любовного приключения влюбленной в него Алтисидоры
   ГЛАВА XLVII. заключает в себе продолжение рассказа о том, как Санчо Панса вел себя на своем губернаторстве
   ГЛАВА XLVIII. О том, что произошло у Дон Кихота с доньей Родригес, дуэньей герцогини, а также и о других событиях, заслуживающих быть записанными и увековеченными
   ГЛАВА XLIX. О том, что случилось с Санчо Пансой при обходе им своего острова
   ГЛАВА L, в которой объясняется, кто были волшебники и палачи, отшлепавшие дуэнью и исщипавшие и исцарапавшие Дон Кихота; а также и то, что случилось с пажом, который отвез письмо к Тересе Панса, жене Санчо Пансы
   ГЛАВА LI. О дальнейшем губернаторствовании Санчо Пансы и о других происшествиях в том виде, как они случились
   ГЛАВА LII, в которой рассказывается приключение второй дуэньи, Долориды, или Огорченной, иначе называемой доньей Родригес
   ГЛАВА LIII. О тревожном конце и заключении губернаторства Санчо Пансы
   ГЛАВА LIV, в которой говорится о вещах, касающихся лишь этой истории и никакой другой
   ГЛАВА LV. О том, что случилось с Санчо, а также и о других вещах, лучше которых ничего быть не может
   ГЛАВА LVI. О чудовищной и никогда не виданной битве, произошедшей между Дон Кихотом Ааманчским и лакеем Тосилосом в защиту чести дочери дуэньи доньи Родригес
   ГЛАВА LVII, в которой идет речь о том, как Дон Кихот простился с герцогом и что произошло у него с девушкой герцогини, умной и развязной Алтисидорой
   ГЛАВА LVIII, в которой идет речь о том, как на Дон Кихота посыпалось столько приключений, что одни теснили другие
   ГЛАВА LIX, где рассказывается необычайное происшествие, которое случилось с Дон Кихотом и может быть сочтено за приключение
   ГЛАВА LX. О том, что случилось с Дон Кихотом по пути в Барселону
   ГЛАВА XLI. О том, что случилось с Дон Кихотом при въезде его в Барселону, и о других вещах, в которых больше правдивости, чем рассудительности
   ГЛАВА LXII, где речь о приключении с очарованной головой и о других ребячествах, о которых нельзя не рассказать
   ГЛАВА XLIII. О беде, случившейся с Санчо Пансой при посещении галер, и новое приключение прекрасной мавританки
   ГЛАВА LXIV, где сообщается о приключении, доставившем Дон Кихоту больше огорчений, чем все остальные, случившиеся с ним до сих пор
   ГЛАВА LXV, в которой даются сведения о том, кто был Рыцарь Белой Луны, а также об освобождении из плена дона Григорий и о других происшествиях
   ГЛАВА LXVI, где идет речь о том, что увидит всякий, кто ее прочтет, и услышит тот, кому ее прочтут
   ГЛАВА LXVII. О принятом Дон Кихотом решении сделаться пастухом и вести жизнь среди полей, пока не пройдет обещанный им год, и о других событиях, действительно забавных и прекрасных
   ГЛАВА LXVIII. О щетинистом приключении, случившемся с Дон Кихотом
   ГЛАВА LXIX. О самом редкостном и любопытном приключении, которое случилось с Дон Кихотом на всем протяжении этой великой истории
   ГЛАВА LXX, которая следует за шестьдесят девятой и где идет речь о вещах, необходимых для ясного понимания этой истории
   ГЛАВА LXXI. О том, что случилось с Дон Кихотом и его оруженосцем по дороге в их деревню
   ГЛАВА LXXII. О том, как Дон Кихот и Санчо прибыли в свою деревню
   ГЛАВА LXXIII. О предзнаменованиях, встреченных Дон Кихотом при выезде в его деревню, и о других происшествиям, которые украшают и придают достоверность этой великой истории
   ГЛАВА LXXIV. О том, как Дон Кихот заболел, о завещании, сделанном им, и о его смерти
   

ТОМ ВТОРОЙ

Оценочное свидетельство

   Я, Эрнандо де Валлехо, актуариус королевской канцелярии, из тех, которые присутствуют в Королевском Совете, удостоверяю, что сеньоры члены Совета, рассмотрев книгу, написанную Мигелем де Сервантесом Сааведра, озаглавленную Дон Кихот Ламанчский, вторая часть, напечатанную с разрешения Его Величества, оценили каждый лист книги в бумажной обложке в четыре мараведиса, а в книге семьдесят три листа, что по указанной цене составляет и доходит до двухсот девяносто двух мараведисов. Члены Совета приказали, чтобы это оценочное свидетельство было выставлено в начале каждой части упомянутой книги, дабы знали и была бы известна цена, которую следует требовать и платить, и никоим образом не могли бы превысить ее, как это явствует и видно из подлинного разрешения и документа, выданного на упомянутую книгу, остающегося у меня на руках, на который я и ссылаюсь. По постановлению указанных сеньоров членов Совета и по просьбе упомянутого Мигеля де Сервантеса я выдал настоящее свидетельство в Мадриде двадцать первого дня октября месяца тысяча шестьсот пятнадцатого года.

Эрнандо де Валлехо

   

Свидетельство об опечатках

   Просмотрев эту книгу, озаглавленную Вторая часть Дон Кихота Ламанчского и написанную Мигелем де Сервантесом Сааведра, я свидетельствую, что она не заключает в себе ничего, что можно было бы отметить, не соответствующего подлиннику.
   Дано в Мадриде двадцать первого октября 1615 г. Лисенсиат Франсиско Мурсиа де Ля Лляна
   

Одобрение

   По поручению и приказанию сеньоров Королевского Совета я давал на просмотр книгу, о которой идет речь в этом мемориале: она не заключает в себе ничего ни против веры, ни против добрых нравов, и, наоборот, скорее представляет собой вполне дозволенное развлечение с примесью большой доли нравственной философии. Разрешение печатать ее может быть дано.

Мадрид, пятого ноября тысяча шестьсот пятнадцатого года
Доктор Гутиерре де Сетина.

   

Одобрение

   По поручению и приказанию сеньоров Королевского Совета я просмотрел вторую часть Дон Кихота Ламанчского -- сочинение Мигеля де Сервантеса Сааведра. Она не заключает в себе ничего, направленного против нашей святой католической веры или против добрых нравов; скорее найдется многое, что может доставить приятное отдохновение и мирное развлечение, которые древние считали полезным для их республик; так как даже в строгой республике лакедемонян была воздвигнута статуя смеху, а в Фессалийских республиках ему посвящали празднества, как о том свидетельствует Паузаниас, по сообщению Босио (кн. 2, De signis Eccles. cap 10), для подбодрения унылых сердец и скорбных душ, о чем вспоминает и Туллий в первой песне "De Legibus", и поэт, говоря:
   
   Interpone mis interdum gandia curis1.
   1 Хоть иногда сменяй свою скорбь радостью (лат.).
   
   Что и делает автор, мешая действительность с вымыслом, приятное с полезным, нравоучительное с шутливым, скрывая приманкой юмора жало порицания и успешно выполняя поставленную им себе задачу: изгнание рыцарских книг, так как при добром его рвении быстрое очищение нашей страны от ее заразной болезни -- дело вполне достойное его выдающегося дарования, -- на честь и славу нашего народа и на удивление и зависть чужих стран.

Таково мое мнение и т. д. В Мадриде, 17 марта 1615 г.
Иосеф де Вальдивьельсо

   

Одобрение

   По поручению доктора Гутиерре де Сетины, главного викария города Мадрида, столицы Его Величества, я просмотрел Вторую часть остроумно-изобретательного рыцаря Дон Кихота Ламанчского -- сочинение Мигеля де Сервантеса де Сааведра -- и не нахожу в этой книге чего-либо недостойного христианского рвения или несоответствующего приличию и неподобающего достойным примерам и нравственным добродетелям; наоборот, она заключает в себе очень много учености как в единстве хорошо задуманного вымысла для искоренения суетных и лживых рыцарских книг, заразительное влияние которых перешло все границы разумного, так и в плавности кастильского языка, не испорченного скучной и вымученной аффектацией (недостаток, к которому справедливо чувствуют отвращение здравомыслящие люди). А в деле исправления злоупотреблений -- что по большей части и составляет цель книги и предмет остроумных рассуждений, заключающихся в ней, -- автор так мудро придерживается законов христианского порицания, что всякий, зараженный болезнью, которую книга имеет в виду исцелить, с удовольствием вместе со сладкими и вкусными лекарствами впитает в себя, когда менее всего этого ждал, без малейшего принуждения и отвращения и полезную ненависть к своему пороку столько же на удовольствие себе, как и в исправление (вещь всего труднее достижимая). Было много писателей, которые, вследствие того что не умели согласовать и перемешать полезное с приятным, грохнулись оземь со всем своим тяжким трудом; так как, будучи не в состоянии подражать Диогену в философии и мудрости, они дерзко, чтобы не сказать непристойно и слепо, стараются подражать ему в цинизме, предаваясь злословию и выдумывая такие события, которые никогда не случались, чтобы уделить место пороку и обрушиться на него своим грубым осуждением; и, быть может, они, открывая неведомые до тех пор пути, как отдаться этому пороку, могут сделаться таким образом если не критиками, то по крайней мере наставниками этого порока. Такие писатели становятся ненавистны для умных людей, и их произведения потеряют в публике всякий кредит, если они его имели, а пороки, которые они дерзко и безумно старались искоренить, будут процветать больше прежнего, так как не все нарывы способны одновременно принять и пластырь и прижигание; напротив, некоторые куда лучше допускают нежные и успокоительные лекарства, и применяя их, умному и ученому врачу удается исцелить болезнь: способ, который часто гораздо лучше достигаемого путем сурового железа.
   Совершенно иное мнение заслужили произведения Мигеля де Сервантеса как в нашем народе, так и в чужих, потому что, как на чудо, желают взглянуть на автора книг, которые как вследствие их благопристойности и чистоты, так и веселости и привлекательности, были приняты с всеобщим одобрением в Испании, Франции, Италии, Германии и Фландрии. Свидетельствую поистине, что 25 февраля нынешнего 1615 года, когда светлейший сеньор дон Бернардо де Сандовал и Рохас, Толедский кардинал-архиепископ, мой господин, делал ответный визит французскому послу, приехавшему вести переговоры по поводу бракосочетания французских принцев с испанскими принцессами, многие французские кабальеросы из свиты посла, столь же учтивые, как и просвещенные, и большие любители хороших литературных произведений посетили меня и других капелланов моего сеньора кардинала, желая узнать, какие выдающиеся книги наиболее теперь у нас в ходу; и едва они, случайно взяв в руки ту книгу, которую я тогда просматривал, услышали имя Мигеля де Сервантеса, как дали волю языкам своим и стали распространяться о том, как произведения его ставятся высоко не только во Франции, но и в соседних странах: его "Галатея", которую некоторые из них знали почти наизусть, и Первая часть Дон Кихота и "Новеллы". Восхваления их были такие пламенные, что я предложил им повести их туда, где они могли бы увидеть автора, -- предложение, принятое ими с тысячей изъявлений величайшей радости. Очень подробно расспрашивали они меня о его годах, занятиях, положении и состоянии. Я был вынужден ответить, что он старик, солдат, идальго и беден. На это один из них сказал буквально следующее: "Но разве Испания не обогатила такого человека и не содержит его за счет государственного казначейства?.." А другой из этих кабальеросов прервал его, говоря весьма остроумно: "Если нужда заставляет его писать, дай Бог, чтобы он никогда нежил в роскоши, так что, будучи сам беден, он обогатил бы весь мир своими произведениями".
   Мне кажется, что для цензуры мой отзыв несколько длинен. Некоторые скажут, что он приближается к границе льстивого восхваления; но истина того, что я вкратце говорю, уничтожает всякое недоверие по отношению к критике, а во мне -- всякую заботу. Сверх того, по нынешнему времени не льстят тому, кто не имеет, чем набить рот льстеца, который хотя и говорит нежно и лживо в шутку, требует, чтобы его вознаградили всерьез. Дано в Мадриде двадцать седьмого февраля тысяча шестьсот пятнадцатого года.

Лисенсиат Маркес Торрес

   

Привилегия

   Во внимание к тому, что от вас, Мигель де Сервантес Сааведра, поступил к Нам доклад о том, что вы сочинили Вторую часть Дон Кихота Ламанчского, которую вы Нам представили, и эта книга -- приятная нравственная история, и стоила вам много труда и прилежания, вы умоляли Нас приказать дать вам разрешение напечатать ее и привилегию на двадцать лет или сколько Нам угодно будет соблаговолить. Рассмотрев вашу книгу, члены Нашего Совета во внимание к тому, что относительно нее были выполнены мероприятия, предписываемые Нашим прагматическим постановлением о книгопечатании, пришли к решению, что Мы должны повелеть выдать вам эту Нашу грамоту, и это решение Нами одобрено. Этой Нашей грамотой даем разрешение и право на время и срок полных десяти лет, считая со дня, которым помечена эта Наша грамота, вам или лицу, которое вы уполномочите, и никому другому, печатать и продавать вышеупомянутую книгу. И этой грамотой Нашей даем разрешение и право всякому типографщику в Нашем королевстве, уполномоченному вами, печатать в течение указанного срока по подлиннику, представленному в Наш Совет и скрепленному подписью и росчерком Эрнандо де Валлехо, нашего актуариуса, из тех, которые присутствуют в Совете; но с тем чтобы предварительно и прежде, чем пустить книгу в продажу, вы представили бы ее членам Совета вместе с подлинником, чтобы знать, соответствует ли издание подлиннику, или же вы должны удостоверить официальным путем, что назначенным по Нашему повелению корректором было проверено и исправлено упомянутое издание по подлиннику. И сверх того, типографщик, печатающий упомянутую книгу не должен печатать ни заголовка, ни первого листа и не должен вручать более одной книги вместе с подлинником автору или лицу, на средства которого печатается книга, ни какому-либо другому лицу для производства упомянутых исправлений и оценки, до тех пор пока предварительно и раньше упомянутая книга не будет исправлена и оценена членами Нашего Совета. И только когда это будет сделано и не иначе, может быть напечатан упомянутый заголовок и первый лист, в который немедленно включается это Наше разрешение и одобрение, оценочное свидетельство и свидетельство об опечатках; и вы не имеете права продавать книгу, ни вы, ни другое какое-либо лицо, пока она не появится в вышеупомянутом виде, под страхом быть привлеченным к суду и подвергнуться наказаниям, заключающимся в законах и прагматических постановлениях по книгопечатанию, действующим в Нашем королевстве. И, кроме того, в течение указанного срока никакое лицо без полномочия от вас не может ни печатать, ни продавать книгу под страхом, что тот, кто печатал бы или продавал ее, лишится всего сделанного им издания, шрифта и приспособлений к печатанию и сверх того подвергнется штрафу в пятьдесят тысяч мараведисов каждый раз, как закон будет нарушен им. Из упомянутого штрафа одна треть идет Нашему Совету, другая треть -- судье, который постановит приговор, и последняя треть -- предъявителю обвинения.
   Повелеваем членам Нашего Совета, председателям и оидорам Наших судов, алькальдам, альгасилям Нашего дворца, двора и канцелярии, и всяким иным судебным учреждениям во всех городах, местечках и селах Нашего королевства и владений, и каждому в пределах его юрисдикции, как ныне состоящим на службе, так и впредь имеющим быть назначенными, принять к сведению и исполнению эту Нашу грамоту, данную вам и оказанную вам милость и не идти против нее, ни под каким видом не нарушая ваших прав под страхом лишиться Нашей милости и уплатить штраф в десять тысяч мараведисов в пользу Нашего Совета. Дана в Мадриде тридцатого дня марта месяца тысяча шестьсот пятнадцатого года.

Я, КОРОЛЬ
По приказу короля, нашего повелителя
Педро де Контрерас

   

Графу де Лемосу1

   Посылая Вашему Сиятельству не так давно мои комедии2, напечатанные раньше, чем они появились на сцене, я говорил, если я хорошо помню, что Дон Кихот, надевая шпоры, собирается идти поцеловать руки Вашего Сиятельства, а теперь скажу: он уже надел их и отправился в дорогу; и если он доедет, мне думается, я окажу этим маленькую услугу Вашему Сиятельству, потому что меня со всех сторон торопят скорее прислать его, чтобы избавиться от горечи и тошноты, вызванной другим "Дон Кихотом", который под именем "Второй части", прикрывшись маской, прогуливался по свету.
   И тот, кто выказал наибольшее желание получить моего "Дон Кихота", был великий император китайский; так как он с месяц тому назад написал мне на китайском языке письмо, посланное с нарочным, в котором он просит меня, или, вернее говоря, умоляет послать "Дон Кихота", потому что он желает основать коллегию, где бы читался испанский язык, и хотел бы, чтобы книгой для чтения была там "История Дон Кихота"; и вместе с тем он приглашает меня быть ректором этой коллегии. Я спросил вручителя письма: послал ли мне Его Величество какое-либо денежное вспомоществование? Он ответил, что нет и в мысль это ему не приходило. В таком случае, брат, -- сказал я ему, -- вы можете вернуться в ваш Китай через десять или двадцать часов или в какой вам угодно будет срок, потому что мое здоровье недостаточно крепко, чтобы предпринять столь долгое путешествие; и сверх того что я нездоров, у меня совсем нет денег -- и император за императора, монарх за монарха,-- у меня в Неаполе есть великий граф Лемос, который без всяких дипломов, коллегий и ректорских мест, помогает мне, покровительствует и оказывает больше милостей, чем я мог бы желать.
   С этими словами я отпустил его и прощаюсь и с вами, предлагая Вашему Сиятельству "Испытания Персилеса и Сигисмунда", книгу, которую я месяца через четыре доведу до конца Deo volente и которая будет или самой плохой, или самой лучшей из книг, написанных на нашем языке, -- я хочу сказать из книг для развлечения; и должен добавить: я раскаиваюсь в том, что сказал или самой плохой, так как, по мнению моих друзей, книга эта достигнет высшей степени возможного совершенства. Пусть Ваша Светлость возвратится в желаемом здравии, и Персилес будет готов поцеловать вам руки, а я ноги3, в качестве слуги Вашего Сиятельства.

Слуга Вашего Сиятельства
Мигель де Сервантес Сааведра

   1 Дон Педро Фернандес де Кастро, граф Лемос и маркиз де Сарриа (1576-1622).
   2 Они, как известно, были напечатаны под заглавием "Ocho Comedias у Ocho Entremeses" ("Восемь комедий и восемь интермедий") очень незадолго до появления второй части "Дон Кихота".
   3 Beso lospies de listed -- общеупотребительное выражение испанской учтивости, а не выражение недостойного раболепия.


ПРЕДИСЛОВИЕ

К читателю

   Помоги мне бог, с каким, должно быть, нетерпением, ждешь ты теперь, читатель знатный, а может быть, и плебей, этого предисловия, думая найти в нем возмездие, ссору, поношения, направленные против автора второго "Дон Кихота", того, говорю я, который, как слышно, был зачат в Тордесильясе и родился в Таррагоне {В подложной второй части "Дон Кихота", напечатанной в Таррагоне, автор ее говорит, что он родом из Тордесильяса, что, конечно, такой же вымысел, как и имя, принятое им: Авельянеда.}. Но, по правде говоря, не могу доставить тебе этого удовольствия, потому что, хотя оскорбления пробуждают гнев даже и в самых смиренных сердцах, мое сердце составляет исключение из этого правила. Быть может, ты желал бы, чтобы я кинул ему в лицо осла, болвана и подлеца, но мне это и в голову не приходит. Пусть его грех будет ему наказанием, пусть он ест его со своим хлебом, и конец делу. Но то, чего я не мог не почувствовать, -- это его обвинение, что я стар и безрукий {Авельянеда в злобном предисловии к своей книге смеется над увечьем Дон Кихота, говоря, что "язык его движется свободнее руки", что он столь же "стар, как башня Св. Сервантеса" -- известная развалина близ Толедо.}, точно в моей власти было остановить время, чтобы оно не проходило надо мной, или мое увечье родилось в питейном доме, а не в одном из наиболее славных дел, какое только видели прошедшие и настоящие века или могут надеяться увидеть будущие {Т. е. в сражении при Лепанто (1571 г.), где Сервантес отличился и был тяжело ранен в руку и грудь.}. Если мои раны и не блестят в глазах каждого, кто их видит, по крайней мере, на них с уважением смотрят те, кто знает, где они были приобретены, потому что солдат выглядит лучше мертвым на поле битвы, чем невредимым в бегстве. Я так проникнут этим, что, если б мне теперь и предложили и осуществили невозможное, все же я бы скорей предпочел участвовать в том дивном сражении, чем не участвовать в нем и быть здравым от ран. На лице и на груди солдата они -- звезды, служащие путеуказателем для других к небу славы и к желанию заслуженных похвал; и следует принять в соображение и то, что пишут не сединами, а мыслящими способностями, которые обыкновенно улучшаются с годами. Меня задело также и то, что он называет меня завистливым и объясняет, точно неучу, что такое зависть; между тем, как поистине и в действительности, из двух существующих родов зависти мне знакома лишь только святая, благородная и добродетельная. А раз это так, как оно на деле и есть, не похоже, чтобы я преследовал какое-либо духовное лицо, и тем более если оно в довершение еще и член Святого судилища {Комизм здесь в том, что, как известно, инквизиция сама преследовала, а преследовать ее было весьма неудобно. Намекает здесь Сервантес, по-видимому, на Лопе де Вега, который незадолго перед тем, около 1611-1612 года принял духовный сан, уже после того как он был женат два раза и вел очень веселый образ жизни, продолжая его вести и после того.}; если же сказанное им он говорил относительно того лица, на кого он, по-видимому, намекает, в таком случае он ошибается как нельзя более, потому что я преклоняюсь перед гением этого человека, восхищаюсь его произведениями и его прилежанием, беспрерывным и добродетельным. Однако я действительно благодарен тому сеньору автору за его утверждение, будто мои "Новеллы" более сатиричны, чем примерны {Авельянеда намеренно игнорирует смысл прилагательного "exemplares", которым Сервантес обозначил свои новеллы, названные им так потому, что, как он говорит, "нет среди них ни одной, которая не могла бы служить полезным примером", т. е. из которой нельзя было бы извлечь полезной морали.}, но что они хороши, а последнего нельзя было бы сказать о них, если бы они не были хороши во всем!
   Думается мне, будто ты говоришь, что я очень сдержан и слишком остаюсь в пределах скромности, зная, что не следует добавлять огорчения огорченному, а испытываемое этим сеньором должно быть, несомненно, велико, так как он не дерзает выступить в открытом поле и под ясным небом, скрывая свое имя и измышляя себе родину, точно он виновен в государственной измене. Если тебе случайно бы пришлось познакомиться с ним, передай ему от меня, что я не считаю себя оскорбленным, потому что хорошо понимаю, что такое искушения дьявола, а одно из величайших искушений -- внушить человеку мысль, будто он способен сочинить и напечатать книгу, с которой приобретет столько же славы, как и денег, и столько же денег, как и славы; а в подтверждение этого я хотел бы, чтобы ты, со своей милой и шутливой манерой, передал бы ему следующий рассказ.
   В Севилье был сумасшедший, помешавшийся на самой странной нелепости и причуде, какая когда-либо могла быть у сумасшедшего на свете. Дело в том, что он, выдолбив кусок тростника и закруглив его с одного конца, ловил какую-нибудь собаку на улице или в другом месте и, прижав ей одну заднюю лапу ногой, другую приподнимал рукой и, вставив как можно лучше тростник ей в известное место, дул в него, пока животное не делалось круглым, как шар; и держа собаку в таком положении, слегка раза два хлопал ее ладонью по животу и отпускал, говоря окружающим (которых всегда было много): "Думаете ли вы, милости ваши, что легкое дело надуть собаку? Думаете ли вы, милость ваша, что легкое дело написать книгу?"
   А если этот рассказ не подойдет к нему, передай, друг читатель, ему следующий, тоже о собаке и о сумасшедшем.
   Был в Кордове другой сумасшедший, имевший обыкновение носить на голове обломок мраморной плиты, или какой-либо тяжеловесный камень, и, когда он встречал собаку, которая его не остерегалась, подходил к ней близко и сваливал тяжесть прямо на нее. Разъярившись, собака не переставала лаять и выть, убегая за три улицы. Случилось однажды, что среди собак, на которых он обрушивал тяжести, оказалась собака одного шапочника, которую хозяин ее очень любил. Падая, камень ушиб ей голову; раненое животное подняло страшный вой. Хозяин услышал это и, увидев, в чем дело, схватил аршин, бросился на сумасшедшего и избил его, не оставив живого места, говоря при каждом ударе, который он ему наносил: "Собака ты, вор! Мою-то таксу! Не видел ты разве, жестокосердый, что моя собака такса?" И, повторив много раз слово "такса", он отпустил сумасшедшего, избив его чуть ли не в студень {Hecho un alheña. Alheña -- бирючина, деревцо, корки которого, по словам Коваррубиаса, мавры толкли в порошок, чтобы красить им себе волосы, откуда и произошло вышеприведенное выражение.}. Сумасшедший был умудрен этим уроком, удалился и больше месяца не выходил на улицу, а по прошествии этого времени снова появился с прежней своей затеей и еще с более тяжелою ношей. Он подходил к месту, где лежала собака, и, пристально вглядываясь в нее, не решаясь или не осмеливаясь свалить на нее камень, говорил: "Это такса,-- берегись!" Словом, какую бы собаку он не встретил, дога или шавку, он говорил, что это такса, и, таким образом, уже больше не сваливал на них камня. Быть может, то же самое случится и с этим рассказчиком и он больше не осмелится сваливать тяжесть ума своего в книги, которые, если они плохи, тяжелее скал. Скажи ему также, что его угрозу лишить меня своей книгой дохода я ни в грош не ставлю, потому что, применив к себе знаменитую интермедию "Перепденга" {Маленькая пьеса, из которой приведена эта цитата, затеряна и о ней нигде не упоминается, кроме этого места в "Дон Кихоте".}, я отвечу ему: "Да здравствует для меня el venticuatro, мой сеньор" {Т. е. двадцать четыре. Так назывались регидоры, или муниципальные чиновники, Севильи, Гранады и Кордовы с тех пор, как число их королем Альфонсом Справедливым было сокращено с тридцати шести до двадцати четырех.} и "Христос для всех"! Да здравствует великий граф Лемос, христианская добродетель которого и хорошо известная щедрость защищают меня против всех ударов злой моей судьбы, и да здравствует для меня высочайшее благоволение светлейшего архиепископа Толедского дона Бернардо де Сандовал и Рохас, хотя бы и не было типографских станков в мире, и хотя против меня печаталось бы больше книг, чем имеется букв в строках "Минго Ревульго" {"Las Copias de Mingo Revulgo" -- произведение неизвестного поэта, где под прикрытием пастушечьих аллегорий заключается сатира на слабое и распущенное правление короля Энрико IV (1454-1475). Комментарии к этим "Copias" написал Фернандо де Пульгар.}. Эти два принца, не побуждаемые к тому ни лестью с моей стороны, ни другого рода хвалой, единственно лишь по собственной их доброте взяли на себя труд оказывать мне милость и покровительство, вследствие чего я считаю себя более счастливым и богатым, чем если бы благосклонная судьба обычным путем довела меня до своей вершины. Честь свою сохранить может и бедный, но не порочный. Бедность может омрачить благородство облаком, но не вполне затемнить его. А так как добродетель бросает от себя некоторый свет, хотя бы и сквозь щели и превратности стесненного положения, высокие и благородные умы отнесутся к ней с уважением, а следовательно, и будут покровительствовать ей. Больше ты ему ничего не говори, и я ничего больше не скажу тебе, а только попрошу принять во внимание, что эта вторая часть "Дон Кихота", которую я тебе предлагаю, скроена из того же сукна, как и первая; и что в ней я даю тебе Дон Кихота во всем его объеме и под конец, умершего и похороненного, чтобы никто не дерзал вновь свидетельствовать о нем, так как и прежнего достаточно; и достаточно также и того, что честный человек рассказал историю этих остроумных безумств, не желая сызнова приниматься за них; потому что обилие вещей, хотя бы они и были хороши, приводит к тому, что их не ценят, а недостаток, даже и плохих вещей, придает им известную ценность. Я забыл сказать тебе, чтобы ты ждал "Персилеса", которого я кончаю, а также вторую часть "Галатеи" {Эта вторая часть "Галатеи", о которой не раз возвещал автор, не появилась и, по-видимому, затерялась вместе с некоторыми другими произведениями Сервантеса.}.



Глава I
О том, что произошло у священника и цирюльника с Дон Кихотом по поводу его болезни

   Cид Амет бен-Енхели во второй части этой истории и третьем выезде Дон Кихота рассказывает, что священник и цирюльник не виделись с ним почти месяц, чтобы не возобновлять и не оживлять в его памяти недавних событий. Тем не менее они часто навещали племянницу и ключницу его, поручая им как можно заботливее ухаживать за рыцарем и давать ему пищу, подкрепляющую и хорошо влияющую на сердце и на мозг, откуда -- если зрело судить -- и проистекало все его несчастие. Обе женщины заявили, что они это делали и будут делать с величайшей охотой и заботливостью, так как замечают, что их сеньор по временам выказывает признаки того, что приходит в здравый ум. Известие это доставило тем двум большое удовольствие, потому что им казалось, что они хорошо поступили, привезя его очарованным в повозке, запряженной волами, как рассказано в последней главе первой части этой столь же значительной, как и точной истории. Поэтому они решили навестить его и удостовериться, действительно ли ему лучше, хотя и считали это едва ли возможным, и условились не касаться ни с какой стороны странствующего рыцарства, чтобы избежать опасности разбередить раны, едва только начавшие затягиваться.
   Наконец они зашли к нему и застали его сидящего на постели, одетого в камзол из зеленой байки, с красной толедской шапочкой на голове, до того худого и сморщенного, что он казался настоящей мумией.
   Встретил он их очень любезно и на вопрос о его здоровье дал отчет о нем и о себе очень умно и в самых изысканных выражениях. Во время разговора они коснулись и так называемых государственных вопросов и разных способов правления, уничтожая такое-то злоупотребление, исправляя другое, преобразуя один обычай, изменяя другой; и каждый из них трех являл из себя нового законодателя, современного Ликурга или только что вновь испеченного Солона. Они так преобразовали весь общественный строй, что, казалось, отдали его в кузницу, откуда и получили в совершенно новом виде. Дон Кихот говорил столь рассудительно и здраво обо всех предметах, о которых шла речь, что оба экзаменатора убедились, вне всякого сомнения, в том, что он здоров и в полном уме. При разговоре присутствовали ключница и племянница, которые не могли достаточно возблагодарить Бога, видя своего господина снова таким здравомыслящим. А священник, отступив от прежнего намерения не касаться предметов рыцарства, захотел основательно проверить, действительно ли исцеление Дон Кихота или только кажущееся. Итак, переходя от предмета к предмету, он стал рассказывать несколько новостей, дошедших из столицы, и между прочим сказал, что утверждают, будто турок наступает с сильнейшим флотом, но и его намерение неизвестно, и где, собственно, разразится столь тяжкая гроза; а ввиду этого опасения, которое почти ежегодно принуждает нас браться за оружие, все христианство в тревоге, и Его Величество озаботилось приказать принять меры для обороны берегов Неаполя, Сицилии и острова Мальты {С середины XVI до середины XVII в. морское могущество турок было очень значительно, и их умыслы нападения на берега Испании и Италии составляли постоянный предмет опасения и разговоров в упомянутых странах.}. На это Дон Кихот ответил:
   -- Его Величество поступил, как должен поступать всякий предусмотрительный воин, заблаговременно позаботившись об обороне своих владений, чтобы неприятель не застал его врасплох.
   Едва священник услышал эти слова, как он сказал про себя: "Да защитит тебя Господь, бедный Дон Кихот, мне кажется, ты низвергаешься с вершины своего безумия в глубокую бездну своей простоватости". Но цирюльник, которому пришла в голову та же мысль, как и священнику, спросил Дон Кихота, в чем же заключается мера, применение которой он считал бы столь полезной, и не придется ли, может быть, внести и ее в список того множества неуместных предложений, которые обыкновенно доводятся до государей.
   -- Мое предложение, сеньор брадобрей, -- сказал Дон Кихот, -- вовсе не неуместное, а даже очень уместное.
   -- Я не о нем говорил, -- возразил цирюльник, -- но только опыт показал, что все или большинство предложений, делаемых Его Величеству, или неисполнимы, или нелепы, или принесли бы вред королю и королевству.
   -- Но мое предложение, -- ответил Дон Кихот, -- не только не неисполнимо, и не нелепо, а самое легкоисполнимое, самое подходящее, удобное и простое, которое может лишь прийти на ум изобретателю проектов.
   -- Вы медлите сообщить его нам, сеньор Дон Кихот, -- сказал священник.
   -- Я бы не желал сообщать его здесь теперь, -- ответил Дон Кихот, -- чтобы завтра утром оно дошло до ушей членов королевского совета, и другой бы воспользовался признательностью и наградой за мои старания.
   -- Что касается меня, -- сказал цирюльник, -- даю вам слово здесь и перед лицом Божьим, что все, о чем бы вы ни сообщили нам, ни король, ни Рокс {Ni Rey ni Roque -- общеупотребительное испанское выражение.} и ни единый смертный не услышат ни слова,-- клятва, которой я научился из романса о священнике, в предисловии предостерегающем короля против вора, похитившего у него сто дублонов и мула-иноходца.
   -- Не знаю этих историй, -- сказал Дон Кихот, -- но знаю, что клятва хороша, так как я уверен, что сеньор цирюльник -- человек честный.
   -- Хотя бы он и не был им, -- сказал священник, -- он будет молчать, как немой, под страхом подвергнуться наказанию, к какому бы ни приговорил его суд.
   -- А кто поручится мне за вас, сеньор священник? -- спросил Дон Кихот.
   -- Мой сан, -- ответил священник,-- обязывающий меня хранить тайну.
   -- Клянусь, -- сказал тогда Дон Кихот, -- что же лучшее мог бы сделать Его Величество, как не объявить через глашатая приказание всем странствующим рыцарям, скитающимся по Испании, собраться в назначенный день в столице, и если бы даже их явилось туда не более полдюжины, в числе их мог бы найтись такой рыцарь, что одного его было бы достаточно для уничтожения всего могущества турок. Будьте внимательны, ваши милости, и следите за моим объяснением. Разве быть может новость -- для одиноко странствующего рыцаря уничтожить армию в двести тысяч человек, словно у всех у них вместе взятых одна лишь голова или они сделаны из марципана? А если нет, скажите мне, сколько историй наполнено подобными чудесами? Если б теперь были живы (в недобрый час для меня, -- я не хочу сказать для кого-либо другого) знаменитый Белианис или еще который-нибудь из бесчисленных потомков Амадиса Галльского, если, говорю я, кто-нибудь из них был бы жив теперь и выступил бы против турок, клянусь честью, я не желал бы быть на месте этих последних. Но Бог не покинет своего народа и пошлет ему рыцаря, если не столь доблестного, как прежние странствующие рыцари, то, по крайней мере, не уступающего им в мужестве; Бог слышит меня, и больше я ничего не скажу.
   -- Ах! -- воскликнула тут племянница. -- Пусть убьют меня, если мой сеньор не желает снова сделаться странствующим рыцарем!
   На это Дон Кихот ответил:
   -- Странствующим рыцарем я и умру, и пусть турок высаживается, где хочет, когда пожелает и в каком количестве может, а я еще раз повторяю: Бог меня слышит!
   На это цирюльник сказал:
   -- Умоляю вас, ваши милости, позвольте мне сообщить вам маленькую историю, случившуюся в Севилье и как нельзя лучше подходящую сюда, отчего мне и хотелось бы рассказать ее вам.
   Дон Кихот дал просимое разрешение, а священник и все остальные стали внимательно слушать. Цирюльник начал так:
   -- В доме умалишенных в Севилье находился человек, родственники которого засадили его туда, потому что он лишился рассудка. Имел он ученую степень по церковному праву, полученную им в Осуне, но если б он получил ее и в Саламанке, он, как думают многие, все также сошел бы с ума. Этот человек с ученою степенью, просидев несколько лет в доме умалишенных, вообразил, что он выздоровел и теперь в полном своем рассудке, и, вообразив это, он написал архиепископу, умоляя его самым убедительным образом спасти его из столь бедственного положения, в котором он находится, так как Бог в милосердии Своем вернул ему утраченный им разум, но родственники, желая воспользоваться его частью состояния, продолжают держать его в доме умалишенных и хотели бы, чтобы он вопреки истине оставался сумасшедшим до конца жизни. Архиепископ, убежденный полученными от него многими, хорошо составленными и весьма рассудительными письмами, приказал одному из своих капелланов узнать у директора дома умалишенных, правда ли то, что пишет ему лисенсиат, а также и самому поговорить с сумасшедшим и если он увидит, что тот в здравом уме, увести его оттуда и выпустить на свободу. Капеллан отправился в дом умалишенных, но тут директор сказал ему, что человек тот еще болен и хотя он часто говорит очень умно, а в конце концов у него прорываются такие нелепости, что они намного перевешивают его умные речи, и капеллану легко будет самому удостовериться в этом, если он поговорит с больным. Капеллан решил так и сделать; его провели к умалишенному, и он проговорил с ним больше часу, и за все это время тот не сказал ни одного безрассудного или нелепого слова; напротив того, он говорил так умно, что капеллан не мог не поверить в полное выздоровление бывшего сумасшедшего. Между прочим, тот сказал ему, что директор -- его враг, так как он не желает лишиться подарков, которые ему дают родственники больного за то, чтобы он выдавал его за сумасшедшего со светлыми промежутками; самое худшее в его несчастии то, что у него большое состояние и, желая воспользоваться им, его враги клевещут на него и отрицают милость, оказанную ему Господом Богом, обратившим его вновь из животного в человека. Словом, он так говорил, что возбудил подозрение против директора, выставил своих родственников алчными и бесчеловечными людьми, а себя -- таким рассудительным, что капеллан решил взять его с собой, чтоб архиепископ видел его и самолично вник, где в этом деле правда. С таким хорошим намерением добрый капеллан просил директора велеть принести одежду, в которой лисенсиат был привезен в сумасшедший дом. Директор еще раз предупредил капеллана, чтобы он подумал о том, что хочет делать, так как, вне всякого сомнения, лисенсиат все еще сумасшедший. Но его предостережения и советы не привели ни к чему, и директор должен был повиноваться, узнав, что таково приказание архиепископа. Лисенсиата одели в прежнее, еще новое и приличное платье, и, лишь только он увидел, что одет, как здоровый человек, и с него сняли платье сумасшедшего, он стал просить капеллана оказать ему такое благодеяние и позволить идти проститься с его умалишенными товарищами. Капеллан ответил, что желает сопровождать его и посмотреть на больных, находящихся в доме. И действительно, они поднялись наверх, а с ними и некоторые из присутствовавших, и когда лисенсиат подошел к клетке, в которой находился буйный помешанный -- хотя тот в то время как раз был тих и спокоен,-- он сказал ему:
   -- Брат мой, подумайте, не имеете ли что поручить мне, так как я ухожу домой, оттого что Богу по бесконечной его доброте и милосердию угодно было, хотя я этого и не заслуживаю, вернуть мне мой разум. Теперь я здоров и в полном уме, так как для Бога нет ничего невозможного. Возлагайте великую надежду и упование на Него, потому что раз Он мне вернул здравый рассудок, то вернет его и вам, если вы будете уповать на Него. Я позабочусь прислать вам каких-нибудь лакомств поесть, и вы непременно ешьте их, так как вам надо знать, что я, как человек, прошедший через то же самое, уверен, что все наши безумия происходят оттого, что у нас желудок пуст, а в мозгу ветер. Крепитесь, крепитесь, потому что малодушие в несчастиях расшатывает здоровье и ускоряет смерть.
   Всю эту речь лисенсиата слышал другой сумасшедший, тоже в клетке, напротив буйного. Приподнявшись со старой камышовой циновки, на которой он лежал, как есть голый, он, громко крикнув, спросил, кто это уходит, выздоровев и в полном уме.
   Лисенсиат ответил:
   -- Я, брат, я ухожу: мне больше нет надобности оставаться здесь, за что я бесконечно благодарен небу, оказавшему мне столь великую милость.
   -- Подумайте о том, что вы говорите, лисенсиат; и пусть не обманывает вас дьявол, -- возразил сумасшедший. -- Дайте отдых ногам и оставайтесь спокойненько здесь, в вашем доме, чем и сбережете себе обратное путешествие.
   -- Я знаю, что я здоров,-- ответил лисенсиат, -- и мне не придется возвращаться к прежним стоянкам.
   -- Вы-то здоровы? -- воскликнул сумасшедший. -- Хорошо, пусть будет так! Идите себе с богом, но клянусь Юпитером, чью власть я олицетворяю на земле, что за тот один грех, который совершает сегодня Севилья, выпуская вас из этого дома и считая вас здоровым, я обрушусь на нее такой карой, память о которой не забудется во все века веков, аминь. Неужели ты, негодный лисенсиатишка, не знаешь, что в моей власти это сделать, так как повторяю, я -- Юпитер-громовержец и держу в своих руках молниеносные снаряды, которыми я могу и привык угрожать миру и разрушать его. Но я только одним желаю наказать этот невежественный город, а именно: я не дам дождя ни ему, ни всей его области и окрестности в течение целых трех лет, считая со дня и минуты, когда я произношу эту угрозу. Ты свободен? Ты здоров? Ты в полном уме, а я сумасшедший? Я больной? Я связан? Скорей повешусь, но не дам идти дождю!
   Крик и слова сумасшедшего привлекли внимание присутствовавших, и лисенсиат, обращаясь к капеллану и взяв его за руки, сказал:
   -- Не огорчайтесь, сеньор мой, и не обращайте внимания на то, что говорит этот сумасшедший, потому что, если он Юпитер и не желает дать дождя, я -- Нептун, отец и бог вод, и пошлю дождь всякий раз, как мне это вздумается и покажется нужным.
   На это капеллан ответил:
   -- Тем не менее, сеньор Нептун, было бы нехорошо раздражать сеньора Юпитера. Пусть ваша милость остается лучше дома, а в другой раз, когда нам будет удобнее и свободнее, мы приедем сюда за вашей милостью.
   Директор и присутствовавшие рассмеялись, и смех их несколько смутил капеллана. Лисенсиата раздели, он остался в доме умалишенных, и рассказу конец.
   -- Так вот та история, сеньор цирюльник, -- сказал Дон Кихот, -- которая так кстати подходила к случаю, что вы не могли не рассказать ее? Ах, сеньор брадобрей, сеньор брадобрей! До чего слеп тот, кто ничего не видит через сито? И неужели вы, ваша милость, не знаете, что всякое сравнение ума с умом, мужества с мужеством, красоты с красотой, происхождения с происхождением всегда и неуместны и ненавистны. Сеньор цирюльник, я не Нептун, бог вод; я и не выдаю себя за умного человека, не будучи им, а только стараюсь убедить мир, в каком он находится заблуждении, не стремясь воскресить то счастливейшее время, когда процветал в нем орден странствующего рыцарства. Но развращенный наш век не заслуживает того, чтоб наслаждаться столь великим благом, каким наслаждались те времена, когда странствующие рыцари брали на себя и возлагали на свои плечи защиту королевств, покровительство девушкам, помощь сиротам и несовершеннолетним, кару заносчивым и награждение униженных. Большинство теперешних рыцарей предпочитает звону кольчуги и оружия шелест парчи и других дорогих шелковых тканей, в которые они одеваются. Нет теперь такого рыцаря, который спал бы, вооруженный с ног до головы, в открытом поле, подвергаясь всей суровости непогоды; нет рыцаря, который, не вынимая ног из стремян, опираясь на копье, только лишь, как говорится, вздремнул бы минутку, в чем прежде и состоял весь отдых странствующих рыцарей. Нет и такого, который, выйдя из лесу, углубился бы в горы, а спустившись оттуда, бродя по безлюдному и пустынному берегу моря, там, где оно почти всегда бурное, всегда волнующееся, увидав на берегу маленький челнок без весел, мачты, паруса и каких бы то ни было снастей, вскочил бы в него, с сердцем, полным отваги, вверяя себя неумолимым волнам глубокого моря, то подбрасывающим его к небесам, то низвергающим его в бездну, и, встретив грудью неодолимый шквал, когда менее всего можно было ждать этого, очутился бы за три тысячи и более миль от того места, откуда он отплыл, и, когда он выскочил здесь на берег далекой и неведомой страны, с ним приключились бы события, достойные быть занесенными не только на пергамент, но и на бронзу. Теперь лень торжествует над прилежанием, праздность -- над трудом, порок -- над добродетелью, заносчивость -- над доблестью, военная теоретика -- над военной практикой, и лишь только в золотой век и среди странствующих рыцарей все это жило и процветало. А если не так, скажите, был ли кто добродетельнее и доблестнее знаменитого Амадиса Галльского? Был ли кто умнее Палмерина Английского? Привлекательнее и расторопнее Тиранта Белого? Благороднее Лизуарта Греческого? Кто больше рубился мечом и принимал ударов меча, как не дон Белианис? Кто был отважнее Периона Галльского или кто шел смелее навстречу опасностям, чем Феликсмарт де Иркания? Кто был искреннее Эспландиана? Или более стремителен, чем Сиронхилио Фракийский, более храбр, чем Родоманте, более мудр, чем король Собрино, более удалой, чем Рейнальдос; кто был столь непобедим, как Ролдан, более великодушен и учтив, чем Руджиеро, от которого происходят нынешние Феррарские герцоги, как это утверждает Турпин в своей "Космографии"? Все эти рыцари и многие другие, которых я мог бы еще назвать, были, сеньор священник, странствующими рыцарями и славой и блеском рыцарства. Такими или подобными им желал бы я, чтобы были и те, которых я предлагал в своем проекте и, если б они нашлись, Его Величеству была бы оказана великая услуга, он был бы избавлен от больших трат, а турку пришлось бы рвать себе бороду. И вместе с тем я желаю остаться у себя дома, потому что капеллан не берет меня с собой, и если Юпитер, как сказал цирюльник, не пошлет дождя, я здесь, и пошлю его, когда мне вздумается. Говорю это, чтоб сеньор цирюльничий таз знал, что я его понял.
   -- Поистине, сеньор Дон Кихот,-- сказал цирюльник, -- я это говорил вовсе не с такой целью. Намерение мое, как свят бог, было хорошее, и вашей милости незачем сердиться на меня.
   -- Сержусь ли я или нет, -- ответил Дон Кихот, -- я сам знаю.
   На это священник сказал:
   -- Хотя до сих пор я не говорил почти ни слова, но очень желал бы разъяснить сомнение, которое гложет и гнетет мою совесть и возникло из только что сказанного Дон Кихотом.
   -- На многое другое еще более важное, -- ответил Дон Кихот, -- сеньор священник имеет разрешение; итак, он может высказать свое сомнение, потому что неприятно иметь совесть, отягощенную сомнением.
   -- Пользуясь этим соизволением,-- ответил священник, -- скажу, в чем мое сомнение: я никоим образом не могу уверить себя, чтобы вся толпа странствующих рыцарей, о которых вы, ваша милость, сеньор Дон Кихот, упоминали, действительно бы существовала на свете и чтобы они были людьми из плоти и костей. Я скорее думаю, что все это лишь вымысел, басни и ложь, -- сновиденья, рассказанные едва проснувшимися людьми, или, точнее говоря, наполовину дремлющими.
   -- Это еще другое заблуждение, -- ответил Дон Кихот, -- в которое впадали многие, не верующие, что такие рыцари существовали в мире, и уже часто с разными людьми и при разных обстоятельствах я старался вывести на свет истины это почти всеобщее заблуждение. Но иногда я не достигал своей цели, а в другие разы достигал, опираясь всегда на рамена правды, а правда эта столь достоверная, что я мог бы сказать, что видел собственными своими глазами Амадиса Галльского: это был человек высокого роста, с белым лицом, обрамленным красивой, хотя и черной бородой, с выражением полунежным, полусуровым; на слова он был скуп, рассердить его было нелегко, а рассердившись, он быстро успокаивался. Подобно тому, как я описал Амадиса, я мог бы, мне кажется, обрисовать и изобразить всех странствующих рыцарей, о которых говорится в историях всего мира, так как вследствие суждения моего, что они были именно такими, как о них сообщается в историях, и, основываясь на подвигах, ими совершенных, на характере, обнаруженном ими, из всех этих данных можно, правильно философствуя, вывести, какие у них были черты и какой цвет лица и рост.
   -- Как велик, по мнению вашей милости, сеньор мой Дон Кихот, был великан Моргайте? -- спросил цирюльник.
   -- Что касается великанов, -- ответил Дон Кихот, -- относительно того, существовали ли они, мнения расходятся, но Священное Писание, которое не может уклониться от истины ни на атом, свидетельствует о том, что они существовали, рассказывая нам историю этого громадного филистимлянина Голиафа, имевшего семь с половиной локтей высоты, что уже представляет собой непомерный рост. Также и на острове Сицилия были найдены столь большие берцовые и плечевые кости, что, несомненно, обладавшие ими должны были быть великанами, высокими, как башни; геометрия ставит это вне сомнения. Но тем не менее я не могу с уверенностью сказать, какого роста был Морганте, хотя представляю себе, что он не был чрезмерно велик; а думать это заставляет меня то обстоятельство, что в истории, в которой особенно подробно излагаются его поступки, говорится, будто он часто спал под кровлей. Если же он находил дома, в которых мог помещаться, из этого следует, что его рост не был непомерным.
   -- Совершенно верно, -- сказал священник, забавлявшийся, слушая величайшие нелепости, которые говорил Дон Кихот, и спросил его, какими представляет он себе лица Рейнальдоса де Монтальбан, дона Ролдана и остальных двенадцати пэров Франции, так как они все были странствующими рыцарями.
   -- О Рейнальдосе, -- ответил Дон Кихот, -- я решусь сказать, что лицо у него было широкое, очень красное; глаза беспокойные, немного навыкате, он был вспыльчив и раздражителен до крайности и дружил с ворами и бродягами. Что же касается Рольдано, Ротоландо, или Ролдана (так как в историях он называется всеми этими именами), я думаю и уверен, что он был среднего роста, широкоплечий, с немного кривыми ногами, со смуглым лицом, рыжей бородой и волосами по всему телу, с грозным взглядом и отрывистой речью, но очень учтивый и благовоспитанный.
   -- Если Ролдан не был более привлекателен, чем вы его описали, -- сказал священник, -- неудивительно, что такая красавица, как сеньора Анхелика, бросила и отвергла его, увлеченная пылкостью, живостью и изяществом, какими, должно быть, обладал молодой мавр с только что выступившим пушком на лице, которому она отдалась; и она выказала свой ум, влюбившись в нежного Медора, а не в сурового Ролдана.
   -- Эта Анхелика, сеньор священник, -- ответил Дон Кихот, -- была молодая девушка, довольно легкомысленная, ветреная и достаточно своенравная, наполнившая мир столько же молвой о проказах своих, как и о своей красоте. Она пренебрегла тысячей сеньоров -- тысячей храбрых и тысячей мудрых -- и удовольствовалась лишь безбородым пажом, не имевшим ни состояния, ни имени, кроме известности, которую доставила ему благодарность и верность в дружбе {Речь идет о поисках Медором тела его друга Дардинела, во время которых он сам был ранен, и его сочли убитым, пока старания Анхелики не вернули его к жизни.}. Великий певец ее красоты, знаменитый Ариосто, не дерзая или не желая воспеть случившееся с этой сеньорой после низкого ее поступка (должно быть, это были не слишком-то целомудренные вещи), так и оставляет ее, говоря:
   
   Как ей достался скипетр Катая,
   Споет получше лира пусть иная.
   
   И, без сомнения, это было словно пророчество, потому что поэты называются также vates, что означает прорицатели. Истина эта ясно видна из того, что впоследствии один знаменитый андалузский поэт оплакал и воспел слезы Анхелики, а другой знаменитый и единственный кастильский поэт воспел ее красоту {Андалузский поэт, о котором идет речь, был Бараоно де Сото, написавший "Las lagrimas de Angelica" а кастильский поэт -- Лопе де Бега, написавший "La Hermosura de Angelica", появившуюся в 1604 г.}.
   -- Скажите мне, сеньор Дон Кихот, -- вмешался тогда цирюльник, -- не было ли среди стольких восхвалявших ее какого-либо поэта, написавшего сатиру против этой сеньоры Анхелики?
   -- Я уверен, -- ответил Дон Кихот,-- что если бы Сакрипанте или Ролдан были поэтами, они бы уж хорошенько намылили голову девушке, потому что поэтам свойственно и врожденно мстить сатирами или эпиграммами дамам своим с вымышленными или измененными именами, словом, тем, которых они избрали повелительницами своих дум, если они отвергли их или пренебрегли ими, -- месть, конечно, недостойная великодушного сердца. Но до сих пор до моего сведения не дошло ни одного стиха, обесславливающего сеньору Анхелику, которая внесла в мир столько смятения и смут.
   -- Это чудо, -- сказал священник.
   Но тут как раз они услышали, что ключница и племянница, еще раньше удалившиеся и не участвовавшие в разговоре, громко кричат на дворе, и все бросились на шум.



Глава II,
в которой идет речь о замечательной ссоре, затеянной Санчо Пансой с ключницей и племянницей Дон Кихота, и о других забавных приключениях

   Bстория повествует, что крики, слышанные священником, цирюльником и Дон Кихотом, исходили от племянницы и ключницы; весь этот шум был поднят ими из-за Санчо Пансы, который старался пробраться в дом, чтобы повидаться с Дон Кихотом, а дамы не пускали его и держали дверь.
   -- Что нужно бродяге этому здесь в доме? Возвращайся-ка к себе, брат; потому что это вы, а никто другой, отвлекаете нашего господина от его занятий, соблазняете его и уводите шататься по диким и пустынным местностям.
   На это Санчо ответил:
   -- Ключница сатаны! Соблазненный, отвлеченный от занятий и уведенный шататься по диким и пустынным местностям, это я, а не твой господин. Он таскал меня с собой по всему свету, и вы промахнулись как нельзя лучше: он увлек меня из моего дому льстивыми посулами, обещав мне остров, которого я и до сих пор жду.
   -- Подавись ты своими гнусными островами, Санчо проклятый! -- сказала племянница. -- И что такое острова? Можно ли их есть, что ли, обжора ты этакий! Сластена!
   -- Их нельзя есть, -- возразил Санчо, -- но можно ими управлять и заведовать, и это прибыльнее, чем управление четырьмя городами и доходы с четырех судейских должностей в столице.
   -- Тем не менее, -- с казала ключница, -- ты не войдешь сюда, кошель всяких гадостей и мешок злости! Иди, управляй своим домом, паши свой лоскуток земли и забудь о разных островах и островках!
   Разговор этих трех лиц очень забавил священника и цирюльника, но Дон Кихот, боясь, чтоб Санчо не сболтнул чего, не выронил целую кипу своих шутливых нелепостей и не коснулся вещей, которые не очень-то послужили бы к его чести, позвал его, приказав двум женщинам замолчать и впустить его. Санчо вошел, а священник и цирюльник простились с Дон Кихотом, в выздоровлении которого они теперь уже отчаивались, видя, как он упорно придерживается своих вздорных фантазий и как он весь пропитан нелепостями злополучного своего рыцарства. Поэтому священник сказал цирюльнику:
   -- Увидите, кум, когда мы всего меньше будем ждать этого, наш идальго опять улетит из гнезда, чтобы странствовать по лесам и полям.
   -- Нимало не сомневаюсь в том,-- ответил цирюльник, -- но я еще не так удивляюсь безумию рыцаря, как простоте оруженосца, который до того непоколебимо верит в этот остров, что мне кажется все, какие только можно вообразить себе, разочарования не выбьют его у него из головы.
   -- Да поможет им бог, -- сказал священник, -- и давайте быть настороже и посмотрим, чем кончится это сплетение безрассудств такого рыцаря и такого оруженосца, которые словно оба вылиты из одной и той же формы, потому что безумные выходки сеньора без нелепостей слуги не стоили бы гроша.
   -- Это правда, -- сказал цирюльник, -- и я был бы очень рад узнать, о чем они теперь рассуждают вдвоем.
   -- Будьте уверены, -- ответил священник, -- что племянница или ключница расскажут нам это потом: не такого они десятка, чтобы не подслушивать.
   Между тем Дон Кихот заперся с Санчо в своей комнате, и, когда они остались наедине, он сказал ему:
   -- Меня очень огорчает, Санчо, что ты говорил и говоришь, будто я выманил тебя из твоего домика, когда ты знаешь, что и сам я не сидел у себя дома. Вместе мы выехали, вместе жили и вместе странствовали: одно и то же счастье, одна и та же судьба выпала нам обоим на долю. И если тебя раз подбрасывали на одеяле, меня сто раз избивали -- вот все преимущество, которое я имел пред тобой.
   -- Это было правильно, -- ответил Санчо, -- потому что, судя по словам вашей же милости, несчастия скорее принадлежность странствующих рыцарей, чем их оруженосцев.
   -- Ты ошибаешься, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- потому что, по изречению "quando caput dolet" {Quando caput dolet, caetera membra dolent (лат.) -- "Когда болит голова, страдают и остальные члены" (изречение Гиппократа).} и т. д.
   -- Я не понимаю другого языка, кроме моего родного, -- ответил Санчо.
   -- Этим я хочу сказать, -- заявил Дон Кихот, -- что когда болит голова, страдают и все члены тела; итак, будучи твоим господином и повелителем, я -- голова, а ты -- часть меня, потому что ты мой слуга, и по этой причине всякая боль, которую я чувствую или буду чувствовать, должен чувствовать и ты, равно как и я чувствую твою боль.
   -- Так должно было бы быть, -- сказал Санчо, -- но когда они меня подбрасывали на одеяле как часть тела, моя голова стояла по ту сторону забора и смотрела, не чувствуя ни малейшей боли, когда я летал по воздуху; и если члены тела вынуждены мучиться из-за боли головы, и ей следовало бы страдать из-за их боли.
   -- Не желаешь ли ты сказать, Санчо, -- ответил Дон Кихот, -- что я не страдал, когда тебя подбрасывали на одеяле? Если ты это думаешь, не думай и не говори этого, потому что я в тот раз больше страдал душой, чем ты телом. Но оставим это в стороне пока; наступит время, когда мы обсудим и правильно осветим это дело. А теперь скажи мне, Санчо, друг, что говорят обо мне в селе? Какого мнения обо мне простонародье, какого -- идальго и кабальеросы? Что они говорят о моей доблести, что о моих подвигах и что о моей учтивости? Какие идут разговоры о предпринятом мною деле воскресить и вернуть миру уже теперь забытый орден рыцарства? Словом, я, Санчо, желаю, чтобы ты рассказал мне, что об этом дошло до твоего слуха, и ты должен все это сказать, не преувеличивая хорошее и не сбавляя ни на йоту дурное, потому что обязанность верных вассалов -- всегда говорить своим сеньорам правду так, как она есть, в настоящем ее виде, не прикрашивая ее лестью и не скрывая ничего по другим суетным соображениям. Я желал бы, чтобы ты знал, Санчо, что, если бы до слуха государей всегда доходила голая истина без покрова лести, времена были бы иные и другие века можно было бы скорее назвать железными, чем наш, который, мне кажется, мог бы быть назван золотым. Пусть это послужит тебе увещанием, Санчо, чтобы ты умно и правдиво довел до моего слуха все, что тебе известно о вещах, о которых я спрашиваю у тебя.
   -- Сделаю это очень охотно, сеньор мой, -- ответил Санчо, -- с условием, чтобы ваша милость не рассердилась на то, что я скажу, так как вы желаете, чтобы я вам говорил голую правду, не прикрывая ее иной одеждой, кроме той, в какой она дошла до моего сведения.
   -- Никоим образом не рассержусь,-- ответил Дон Кихот. -- Ты можешь говорить свободно, Санчо, без всяких обиняков.
   -- Итак, первым делом скажу: простонародье считает вашу милость за величайшего безумца и меня -- не за меньшего простака. Идальго говорят, что милость ваша, не ограничившись пределами идальгии, присвоила себе титул дон {О злоупотреблении титулом дон много писалось в те времена и не раз упоминается о том же в "Дон Кихоте". Титул дон, вместо dominus, вошел впервые в употребление в IX в., и первоначально его давали только королям, князьям и епископам. В древних поэмах святых титуловали дон.} и перескочила в кабальеро с четырьмя виноградными лозами и двумя яремами {Iugadas -- участок земли, который может вспахать пара быков в день.} пахоты, с заплатой сзади и другой спереди. А кабальеросы говорят, что не желают, чтобы идальго вступали в соревнование с ними, особенно те идальго, у которых нет в щите герба и которые чернят дымом башмаки свои и штопают черные чулки зеленым шелком.
   -- Это, -- ответил Дон Кихот, -- нимало не относится ко мне, потому что я всегда хорошо одет и никогда у меня нет заплат; может, что и порвано у меня, но скорее от трения оружия, чем от времени.
   -- Что же касается доблести, учтивости, подвигов и предприятий вашей милости, мнения расходятся: одни говорят "Сумасшедший, но забавный"; другие -- "Храбрый, но неудачливый"; третьи -- "Учтивый, но дерзкий"; и здесь столько болтовни о разных вещах, что ни у вашей милости, ни у меня они не оставили живой косточки.
   -- Заметь, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- где бы ни существовала добродетель в выдающейся степени, там ее преследуют. Редко кто, или, вернее, никто, из знаменитых людей прошлых веков не мог избегнуть жала клеветы и злобы. Юлий Цезарь -- самый мужественный, умный и доблестный из всех полководцев -- был объявлен честолюбцем и не совсем чистоплотным как в одежде, так и в нравах. Про Александра -- которому его подвиги приобрели прозвище Великого, -- говорили, что он имеет наклонность к пьянству. О Геркулесе, совершившем столько великих трудов, рассказывают, будто он был сладострастен и изнежен. Дон Галаор, брат Амадиса Галльского, прослыл невозможным сластеной, а его брат -- плаксой. Так что, о Санчо, среди такого множества клевет на хороших людей на распространяемые обо мне не стоит и обращать внимания, если это не больше того, что ты мне сообщил.
   -- Вот тут-то и загвоздка, клянусь телом моего отца! -- ответил Санчо.
   -- Значит, есть еще что-то? -- спросил Дон Кихот.
   -- Остается еще содрать кожу с хвоста, -- ответил Санчо. -- То, что я до сих пор сказал, было лишь сладкий торт и пряники; а если ваша милость желает знать все относительно злословья, возводимого на вас, я тотчас приведу к вам сюда человека, который расскажет вам обо всем, не пропустив ни на полушку, а именно: сегодня ночью приехал сын Бартоломео Карраско, учившийся в Саламанке, теперь он бакалавр, и, когда я пришел к нему, чтобы его приветствовать, он мне сказал, что история вашей милости уже вышла из печати и озаглавлена "Остроумно-изобретательный идальго Дон Кихот Ааманчский"; и говорит он, там упомянули и обо мне под моим настоящим именем Санчо Панса, а также и о сеньоре Дульсинее и о других вещах, происходивших у нас с вами наедине, так что я перекрестился от изумления, каким образом написавший историю мог все то узнать, что он написал.
   -- Уверяю тебя, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- что автор нашей истории, должно быть, какой-нибудь мудрый волшебник, потому что от таких ничего не может быть скрытым из того, что они захотят написать.
   -- Но как же, -- возразил Санчо,-- может он быть мудрым и волшебником, если, судя по словам бакалавра Сансона Карраско (так зовут того, о котором я только что говорил), имя автора нашей истории -- Сид Амет Беренхена {Санчо говорит berengena вместо бен-Енхели, а бережена -- огородное растение демянка, или бадиджан, которое в изобилии растет на юге Испании.}.
   -- Это мавританское имя, -- сказал Дон Кихот.
   -- Должно быть, что так, -- ответил Санчо, -- потому что я слышал, будто мавры большие охотники до беренхенас.
   -- Ты, должно быть, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- ошибаешься насчет прозвища этого Сида {Сид в переводе с арабского значит "сеньор".}.
   -- Очень может быть, -- ответил Санчо. -- Но если вашей милости угодно, чтобы я привел сюда бакалавра, то я слетаю за ним.
   -- Этим доставишь мне большое удовольствие, друг, -- сказал Дон Кихот,-- так как то, что ты сообщил мне, взволновало меня, и я не смогу взять куска в рот, который пошел мне бы впрок, пока не узнаю, в чем дело.
   -- В таком случае я иду за бакалавром и приведу его, -- сказал Санчо; и, оставив своего господина, он пошел разыскиватьбакалавра, с которым вскоре затем и вернулся, и у них втроем произошел очень забавный разговор.



Глава III
О смешном разговоре, который произошел между Дон Кихотом, Санчо Пансой и бакалавром Сансоном Карраско

   Дон Кихот сидел глубоко задумавшись, поджидая бакалавра Карраско, от которого надеялся услышать новости о себе самом, напечатанные в книге, как говорил Санчо, и не мог поверить, что история эта действительно существует, потому что кровь убитых им врагов не успела еще высохнуть на лезвии его меча, а уж желали, чтобы его высокие рыцарские подвиги появились в печати. Тем не менее он подумал, что какой-нибудь мудрец -- друг или недруг ему -- искусством волшебства пропечатал о них; если друг -- с целью возвеличить и вознести его подвиги над подвигами самых знаменитых странствующих рыцарей; если же недруг, -- с целью умалить его подвиги и поставить их ниже самых
   ничтожных дел, написанных о каком-нибудь ничтожном оруженосце, хотя, говорил он себе, подвиги оруженосцев никогда еще не были описаны; и если правда, что подобная история существует, раз в ней идет речь о странствующем рыцаре, она не может не быть возвышенной, прекрасной, великолепной и правдивой. Мысль эта несколько утешила его, но он снова огорчился, вспомнив, что ее автор -- мавр, судя по его имени -- Сид, а от мавров нельзя ждать истины, потому что они все обманщики, выдумщики и фантазеры. Он боялся также, чтобы и о любви его не говорилось несколько непристойно, в ущерб и к уничижению доброго имени его сеньоры Дульсинеи Тобосской, и желал, чтоб было заявлено о верности и уважении, которые он всегда к ней хранил, пренебрегая из-за нее королевами, императрицами и молодыми девушками всех званий и налагая узду на порывы своих природных влечений. Погруженного и поглощенного в эти и многие другие мысли, нашли его Санчо и Карраско, которых Дон Кихот принял с большой любезностью.
   Бакалавр, несмотря на то что его звали Сансоном, был не очень большего роста, хотя и очень большой проказник; бледный с лица, но с хорошими способностями, годов около двадцати четырех, круглолицый, с плоским носом и большим ртом -- все признаки зловредных наклонностей и любви к насмешкам и шуткам, что он и доказал, увидав Дон Кихота, потому что он упал перед ним на колени, говоря:
   -- Дайте мне, ваше величие сеньор Дон Кихот Ламанчский, вашу руку, потому что, клянусь одеждой св. Петра, которую я ношу, хотя я и получил только первые четыре степени {Одеждой св. Петра называлась квазидуховная одежда, которую носили все студенты, имевшие и не имевшие в виду быть духовными лицами. А четыре духовные степени были: Ostiarius, Lector, Exorsista и Acolytus.}, милость ваша -- один из самых знаменитых странствующих рыцарей, какие только существовали или могут существовать на всем земном шаре. Хорошо поступил Сид Амед бен-Енхели, написавший историю ваших подвигов, и вдвойне хорошо поступил тот знаток дела, который позаботился дать перевести эту историю с арабского языка на простой наш кастильский для развлечения человечества всего мира.
   Дон Кихот заставил его встать и сказал ему:
   -- Значит, правда, что есть история обо мне и ее сочинил мудрец и мавр?
   -- Такая это правда, сеньор, -- сказал Сансон, -- что, я думаю, до настоящего времени напечатано больше двенадцати тысяч книг этой истории, а если не так, -- пусть о том свидетельствуют Португалия, Барселона и Валенсия, где их печатали; и даже есть известие, будто ее печатают и в Антверпене, а мне сдается, что не найдется такого народа и не будет такого языка в мире, на который бы ее не перевели.
   -- Одна из вещей, -- сказал тогда Дон Кихот, -- которая может доставить наибольшее удовольствие добродетельному и выдающемуся человеку, -- это видеть еще при жизни себя напечатанным, с добрым именем в устах людей. Я говорю -- "с добрым именем", так как, если бы было обратное, никакая смерть не могла бы сравниться с этим.
   -- Если дело идет о доброй славе или о добром имени, -- сказал бакалавр, -- ваша милость получила пальму первенства перед всеми странствующими рыцарями, так как мавр на своем языке, а христианин -- на своем, позаботились как можно ярче изобразить доблесть вашей милости, отвагу в опасностях, терпение в невзгодах, мужество в несчастии и при получении ран, а также целомудрие и сдержанность в столь платонической любви вашей милости к сеньоре донье Дульсинее Тобосской.
   -- Никогда, -- сказал Санчо Панса,-- я не слышал, чтобы сеньору Дульсинею называли доньей, а только лишь просто: сеньора Дульсинея Тобосская, и в этом история ошибается.
   -- Возражение это не имеет большого значения, -- сказал Карраско.
   -- Нет, конечно, -- подтвердил Дон Кихот. -- Но скажите мне, милость ваша сеньор бакалавр, которые из моих подвигов превозносятся более других в этой истории?
   -- Относительно этого, -- ответил бакалавр, -- существуют различные мнения, как и вкусы бывают различные. Одни ставят выше всего приключение с ветряными мельницами, которых ваша милость приняла за Бриарея и гигантов, другие предпочитают приключение с валяльными мельницами. Одним нравится эпизод с двумя войсками, оказавшимися двумя стадами баранов; другие восхищаются историей с трупом, который везли хоронить в Сеговию; кто говорит, будто освобождение галерных невольников превосходит все остальное, а другие утверждают, что ничто не может сравниться с двумя великанами-бенедиктинцами и битвой с храбрым бискайцем.
   -- Скажите мне, сеньор бакалавр,-- сказал тогда Санчо, -- вошло ли также в историю приключение с янгуэзцами, когда нашему доброму Росинанту вздумалось пожелать запретного плода? {Pedir cotufos en elgolfo -- "просить сласти у моря".}
   -- Ничего мудрец не оставил, -- ответил бакалавр, -- на дне чернильницы. Он говорит обо всем и касается всего, даже и прыжков доброго Санчо на одеяле, когда его подбрасывали на нем.
   -- На одеяле я не делал прыжков,-- возразил Санчо, -- на воздухе делал их, и даже больше, чем желал бы.
   -- Мне представляется, -- сказал Дон Кихот, -- что нет той человеческой истории в мире, в которой не было бы превратностей и смен худого и хорошего, особенно же в тех историях, где речь о рыцарстве, которое не может быть всегда полно одними лишь успешными приключениями.
   -- Тем не менее, -- ответил бакалавр, -- некоторые, читавшие вашу историю, говорят, что были бы рады, если б ее авторы умолчали хоть о части бесконечных палочных ударов, полученных Дон Кихотом при различных его столкновениях и стычках.
   -- Тут уже вступает правдивость истории, -- заметил Санчо.
   -- Но они по справедливости могли бы также и умолчать об этих ударах, -- сказал Дон Кихот, -- потому что нет надобности записывать действия, которые не изменяют и не извращают исторической правды, а только клонят к уничижению героя. По чести говоря, Эней не был столь благочестивым, как описывает Вергилий, и Улисс не был такой хитроумный, как его изображает Гомер.
   -- Это так, -- возразил Сансон, -- но одно дело писать, как поэт, и другое -- писать, как историк. Поэт может рассказать или воспеть события не так, как они были, а как бы они должны были быть, историк же должен изобразить их не так, как они бы должны были быть, а как они действительно случились, ничего не прибавляя и не убавляя от истины.
   -- Если этот сеньор мавр стоит на том, чтоб говорить одну лишь правду,-- сказал Санчо, -- наверное среди палочных ударов, полученных моим господином, найдутся и полученные мною, потому что каждый раз, как снимали мерку со спины моего господина, -- ее снимали со всего моего тела; но тут нечему удивляться, потому что, как говорит сам сеньор мой, боль головы должны разделять и члены тела.
   -- Ты плут, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- по чести, у вас нет недостатка в памяти, когда вы этого захотите.
   -- Если бы я и хотел забыть, -- возразил Санчо, -- полученные мною палочные удары, этого не допустили бы синяки, которые еще явственно видны на моих ребрах.
   -- Молчит, Санчо, -- заявил Дон Кихот, -- не прерывайте сеньора бакалавра, которого я умоляю продолжать рассказывать то, что еще обо мне говорится в упомянутой истории.
   -- И обо мне, -- сказал Санчо, -- потому что, говорят, и я там одно из главных девствующих лиц.
   -- Не девствующих, а действующих лиц, Санчо, друг, -- сказал Сансон.
   -- Нашелся у нас еще один поправщик слов? -- удивился Санчо. -- Если мы будем продолжать таким образом, то не доберемся до конца во всю жизнь.
   -- Пошли мне ее бог плохую, -- ответил бакалавр, -- если ты, Санчо, не второе лицо в истории; даже есть люди, которые предпочитают слушать ваши речи, чем чьи бы то ни были в книге, хотя есть и такие, что говорят, будто вы были уж чересчур легковерны, приняв за истину губернаторство острова, обещанное вам сеньором Дон Кихотом, здесь присутствующим.
   -- Еще солнце видно на верхушке забора {Aun hay sol en las bardas -- испанская пословица, смысл которой -- еще не поздно.}, -- сказал Дон Кихот. -- И по мере того как Санчо становится старше, он благодаря опыту, который дается с годами, делается все более и более способным и пригодным для губернаторства.
   -- Клянусь Богом, сеньор, -- возразил Санчо, -- островом, которым я не смогу управлять в теперешние мои годы, я не смог бы управлять, и дожив до лет Мафусаила. Несчастье в том, что упомянутый остров застрял не знаю где, а не в том, чтобы у меня не хватило мозгов управлять им.
   -- Предоставь это Богу, Санчо,-- сказал Дон Кихот, -- и все будет хорошо; быть может, даже лучше, чем вы думаете, так как без воли Божьей и лист не шевелится на дереве.
   -- Это правда, -- подтвердил Сансон, -- и если Богу будет угодно, у Санчо окажутся тысячи островов для губернаторства, а не то что один.
   -- Видал я здесь губернаторов, -- сказал Санчо, -- которые, на мой взгляд, не стоят подошвы моих башмаков, тем не менее их величают "senoria", и они едят на серебре.
   -- Но это не губернаторы островов, -- возразил Сансон, -- а других, более легко управляемых губернаторств, так как губернаторы, управляющие островами, должны по меньшей мере знать грамматику.
   -- Грамм, -- сказал Санчо, -- это еще куда ни шло, но от тики {Непереводимая на русский язык игра слов; grama в переводе с испанского значит "злак". "Это я знаю, -- говорит Санчо, -- но тику не знаю".} я отказываюсь, так как не понимаю этого слова. Однако, оставив губернаторства в руках Божьих, которые пусть направят меня туда, где я лучше всего могу служить Ему, -- я скажу, сеньор бакалавр Сансон Карраско, мне очень по душе, что автор истории говорил обо мне таким образом, что сказанное им нимало не обидно, потому что, клянусь честью доброго оруженосца, если б он сказал что-либо недостойное старого христианина, каков я есть, -- нас услышали бы глухие!
   -- Это значило бы творить чудеса,-- заметил Сансон.
   -- Чудеса или не чудеса, -- сказал Санчо, -- но пусть каждый подумает о том, как он говорит или пишет о людях, а не заносит без всякого разбора на бумагу, что ему взбредет в голову.
   -- Один из недостатков, в которых упрекают эту историю, -- сказал бакалавр,-- то, что автор включил в нее повесть, озаглавленную "Безрассудно-любопытный", не потому, что она плоха или плохо изложена, а потому, что она неуместна там и не имеет никакого отношения к истории его милости сеньора Дон Кихота.
   -- Готов биться об заклад, -- сказал Санчо, -- что собачий сын смешал капусту с корзиной {Berzas con capadlos -- общеупотребительное выражение, означающее "неразборчивое смешение вещей".}.
   -- Теперь я скажу, -- заявил Дон Кихот, -- что автор моей истории был не мудрец, а невежда-говорун, который ощупью, без всякой подготовки принялся писать ее, думая, пусть себе выходит, что выйдет, как это делал Орбинеха, живописец из Убеды, который на вопрос: что он рисует, ответил: "То, что выйдет". Однажды он нарисовал таким образом и до того непохоже петуха, что рядом пришлось сделать надпись готическими буквами: это петух. В том же роде, вероятно, и моя история, для которой окажется нужным комментарий, чтобы ее могли понять.
   -- Ну нет, -- ответил Сансон, -- потому что она так ясна, что ничего затруднительного в ней не найти. Она в руках у детей; молодежь читает ее; люди в зрелом возрасте понимают ее; старики хвалят; словом, историю эту всякого рода люди так много перелистывали, читали, и так хорошо знают, что, лишь только увидят какую-нибудь худую клячу, -- все в один голос говорят: "Вот Росинант!" Больше всех увлекаются этим чтением пажи. Нет той прихожей в доме сеньора, где бы не было "Дон Кихота"; не успеет один выпустить книгу из рук, как другой уже берет ее; некоторые выхватывают ее насильно, другие просят дать. Одним словом, упомянутая история -- одно из наиболее приятных и наименее предосудительных развлечений, какие знали до настоящего времени, потому что в ней нет и тени непристойного слова, нет ни одной некатолической мысли. -- Писать иначе, -- сказал Дон Кихот, -- значило бы писать не истину, а ложь; тех же историков, которые заведомо лгут, следовало бы сжигать, как фальшивомонетчиков; и я не знаю, что побудило автора заняться новеллами и посторонними рассказами, когда у него было так много сказать обо мне, без сомнения, он придерживался поговорки: соломой и сеном и т. д. {Пословица эта звучит так: "De paja о de heno mi vientre lleno" ("Соломой ли, сеном ли наполнен мой желудок" ).}, потому что, по чести, если бы он ограничился тем, что изложил бы мои мысли, вздохи, слезы, добрые намерения и предприятия, то получился бы том побольше или такой же, как все произведения Тостадо {El Tostado -- букв. "поджаренный". Это прозвище, данное епископу Авильскому, дону Алонсо де Мадригал, жившему в середине XV в. Он был очень плодовитым писателем; одни лишь произведения его, написанные по-латыни, составляют 24 тома; кроме того, у него еще масса сочинений на испанском языке, не считая оставшихся в рукописях ненапечатанных. Его имя вошло в поговорку: для всезнания и трудолюбия.}, вместе взятые. Словом, вывод, к которому я прихожу, сеньор бакалавр, тот, что для сочинения историй и книг, какого бы ни было рода, нужен широкий кругозор и зрелое суждение; говорить остроумные шутки и писать с юмором -- удел выдающихся дарований. Самая искусная фигура в пьесе -- фигура шута {Bobo, впоследствии gracioso, -- с самых ранних дней драмы необходимая и главнейшая фигура в комедиях; на его обязанности лежало вызывать смех и облегчать утомительность серьезных частей пьесы.}, так как тот, кто желает казаться простаком, не должен им быть. История -- священная вещь, потому что она должна быть правдива, а где правда, там и Бог, поскольку это касается правды; тем не менее бывают авторы, которые сочиняют и изготовляют книги, как пекут оладьи.
   -- Нет книги столь плохой, -- сказал бакалавр, -- в которой бы не было чего-либо хорошего.
   -- В этом нет сомнения, -- возразил Дон Кихот, -- но часто случается, что те, кто заслуженно пользуется и приобрел большую славу своими писаниями, отдавая их в печать, теряют всю свою славу, или же она уменьшается {Из этих слов, как и из других в истории Дон Кихота, ясно видно, что в те времена авторы имели обыкновение сначала давать читать свои произведения в рукописи, а затем уже печатали их.}
   -- Причина этого та, -- сказал Сансон, -- что, так как печатные произведения просматриваются не спеша, ошибки в них легко видны, и тем их тщательнее разбирают, чем выше слава того, кто их написал. Люди, прославившиеся своей гениальностью: великие поэты, знаменитые историки -- всегда или очень часто вызывают зависть в тех, кому доставляет удовольствие и особое развлечение разбирать произведения других, не выпустив ничего своего на свет божий.
   -- Этому нечего удивляться, -- сказал Дон Кихот, -- потому что есть много богословов, которые сами не имеют данных говорить проповеди с кафедры, но отлично могут указывать недостатки и неумеренность в чужих проповедях.
   -- Все это так, сеньор Дон Кихот,-- сказал Карраско. -- Но я желал бы, чтобы подобного рода критики выказывали больше снисходительности и меньше придирчивости, не так усиленно останавливались на едва заметных пятнышках на ярком солнце порицаемого ими произведения, потому что, если aliquando bonus dormitat Homerus {Случается и Гомеру задремать (лат.). -- Гораций. Искусство поэзии.}, пусть примут во внимание, как долго он бодрствовал, чтобы дать нам свет своего произведения с наименьшей, насколько он мог, тенью; и, быть может, то, что им кажется плохо, лишь только те родинки на лице, которые иногда еще увеличивают его красоту. Итак, я говорю, что величайшему риску подвергается тот, кто печатает книгу, потому что из невозможного самое невозможное -- сочинить ее так, чтоб она удовлетворяла всех и нравилась всем, кто ее прочтет.
   -- Та, в которой речь обо мне,-- сказал Дон Кихот, -- верно, мало кому понравилась.
   -- Скорее наоборот, потому что, как stultorum infinimut est numerus {Число глупцов бесконечно (лат.). -- Екклесиаст, 1:15.}, так бесконечно и число тех, которым понравилась эта история; и некоторые укоряли и жаловались на автора за его недостаток памяти, потому что он забыл рассказать, кто был вор, укравший Серого у Санчо, об этом там ничего нет, и из того, что сказано, можно лишь заключить, что осел был украден; а вскоре затем мы видим Санчо верхом на том же осле, хотя неизвестно, откуда он у него взялся. Говорят также, что автор забыл сообщить, что сделал Санчо с теми ста червонцами, которые он нашел в ручном чемоданчике в Сьерра-Морене, так как о них нигде больше не упоминается, а многим хотелось бы знать, что он сделал с ними или на что их истратил, и это один из существенных пробелов в книге.
   Санчо ответил:
   -- Сеньор Сансон, мне теперь нельзя заняться рассказами и отчетами, так как я чувствую столь большую слабость желудка, что если не подкреплю себя двумя глотками старого вина, придется сесть на шип Святой Люсии {La espina de Santa Lucia (исп.).}. Вино у меня дома; моя пташка ждет меня; кончив есть, вернусь и удовлетворю вашу милость и весь свет относительно всего, что вы пожелаете спросить как о пропаже осла, так и об израсходовании ста червонцев.
   И не ожидая ответа и не сказав больше ни слова, Санчо ушел домой.
   Дон Кихот просил и настаивал, чтобы бакалавр не уходил и пообедал вместе с ним чем бог пошлет. Бакалавр принял приглашение и остался. К обычным блюдам была прибавлена пара голубей, за обедом шел разговор о рыцарстве. Карраско подлаживался к причудам Дон Кихота, пир кончился, они держали сиесту; Санчо вернулся, и разговор возобновился.



Глава IV,
в которой Санчо Панса дает объяснение на все вопросы и сомнения бакалавра Сансона Карраско и где сообщается и о других происшествиях, заслуживающих того, чтобы их рассказать и послушать

   Санчо Панса вернулся в дом к Дон Кихоту и, возвращаясь к прежнему разговору сказал:
   -- Насчет того, что сеньор Сансон говорил, будто есть желающие знать, как, когда и кто украл моего осла, я отвечу, что в ту самую ночь, когда мы, спасаясь от Святой эрмандады, отправились в горы Сьерра-Морена после столь несчастного приключения с галерными невольниками и приключения с трупом, который везли в Сеговию, мой сеньор и я, мы укрылись в чаще, где сеньор мой, опираясь на копье, а я, сидя на своем Сером, -- оба изнуренные и оба избитые в недавней драке, -- мы так заснули, словно лежали на четырех пуховиках. В особенности я спал таким тяжелым сном, что некто -- кто бы он ни был -- имел возможность подойти ко мне, подставить под меня четыре подпорки, укрепив их к четырем углам вьючного седла, на котором я и остался лежать, а он увел из-под меня Серого так, что я не почувствовал этого.
   -- Вещь эта нетрудная и выдумка неновая, потому что то же самое случилось и с Сакрипанте, когда во время осады при Альбраке знаменитый вор по имени Брунело, прибегнув к той же уловке, увел у него из-под ног его коня.
   -- Наступило утро, -- продолжал Санчо, -- и не успел я, просыпаясь, потянутся, как подпорки подо мной раздвинулись, и я с грохотом упал на землю. Я посмотрел, где мой осел, -- но его не оказалось. Слезы выступили на глазах у меня, и я разразился такими жалобами, что, если автор нашей истории не поместил их в своей книге, он может быть уверен, что не поместил хорошую вещь. Спустя не знаю сколько дней, когда мы ехали с сеньорой принцессой Микомиконой, я узнал моего осла, а на нем верхом в цыганской одежде ехал Хинес де Пасамонте, этот обманщик и величайший мошенник, которого мы -- мой господин и я -- освободили от оков.
   -- Не в этом ошибка, -- возразил Сансон, -- а в том, что, прежде чем осел нашелся, автор говорит, что Санчо ехал на Сером.
   -- На это, -- сказал Санчо, -- не знаю, что ответить, разве только что написавший историю ошибся или же это недосмотр наборщика.
   -- Так оно, верно, и есть, -- согласился Сансон, -- но что же сталось с теми ста червонцами?
   -- Они израсходованы, -- ответил Санчо. -- Я истратил их на пользу собственной моей особы и на пользу моей жены и моих детей, и только благодаря этим деньгам жена моя отнеслась спокойно к скитаньям и разъездам моим на службе у сеньора Дон Кихота; так как, если бы после столь долгого отсутствия я вернулся бы домой без гроша и без осла, жестокая буря ждала бы меня здесь. И, если еще что-нибудь хотят узнать от меня, я налицо и готов держать ответ перед самим королем, хотя никому нет дела вмешиваться в то, брал ли я что или не брал, тратил ли или не тратил; так как, если бы за удары, полученные мною во время этих скитаний, заплатили бы деньгами, хотя бы и оценили каждый удар не более чем в четыре мараведиса, -- новых ста червонцев было бы мало, чтобы уплатить мне только за половину. Пусть каждый засунет себе руку за пазуху и не называет черное белым, а белое -- черным, потому что всякий таков, каким его создал Бог, а часто даже и хуже того.
   -- Я позабочусь, -- заявил Карраско, -- предупредить автора истории, если он ее снова напечатает, не забыть того, что добрый Санчо сказал, так как значение книги вырастет от этого на добрую пядь.
   -- Нет ли еще чего-нибудь, что нужно было бы исправить в книге, сеньор бакалавр? -- спросил Дон Кихот.
   -- Должно быть, есть, -- ответил он,-- но ничего, по-видимому, нет столь важного, как уже указанное.
   -- И, быть может, автор обещает и вторую часть? -- спросил Дон Кихот.
   -- Да, обещает, -- ответил Сансон,-- но говорит, что он еще не нашел ее и не знает, у кого она, так что мы в сомнении, выйдет ли она или нет. И как вследствие этого, так и потому, что некоторые говорят, будто вторые части никогда не бывают хороши, а другие -- что уже довольно писали о Дон Кихоте, и сомневаются, выйдет ли вторая часть; хотя иные, со скорее веселыми, чем мрачными наклонностями, говорят: давайте нам побольше донкихотства, пусть Дон Кихот сражается и Санчо Панса рассуждает, и, что бы там ни было, мы удовлетворимся этим.
   -- А что решил делать автор?
   -- Что? -- переспросил Сансон. -- Лишь только он найдет вторую часть истории, которую он с величайшим рвением разыскивает, тотчас же он отдаст ее в печать, к чему его побуждает скорее ожидаемая им выгода, чем желание каких бы то ни было похвал.
   На это Санчо сказал:
   -- Итак, автор рассчитывает на деньги и выгоду? Было бы чудо, если бы он достиг этого, так как у него на уме одно: спешить, спешить, подобно портному накануне Пасхи, а работа наспех никогда не может дойти до совершенства, которое требуется. Пусть этот сеньор мавр, или кто он там ни на есть, позаботится о том, что он делает, так как я и мой сеньор, мы дадим ему столько материала {Ripio -- букв. "щебень", или маленькие камушки и известка, употребляемые каменщиками для наполнения щелей и скважин между камнями в постройке.} в руки в деле приключений и разных происшествий, что он может сочинить не только вторую часть, а сто частей. Должно быть, этот добрый человек думает, что мы здесь заснули на соломе, но пусть нам поднимут ногу, чтоб подкопать ее, и тогда увидят, на какую мы хромаем. Я могу сказать лишь одно: что, если б мой господин послушался моего совета, мы уже были бы с ним в открытом поле, искореняя зло и исправляя обиды, как это в обычае и в нравах у добрых странствующих рыцарей.
   Едва Санчо успел произнести эти слова, как до слуха их донеслось ржание Росинанта, показавшееся Дон Кихоту счастливым предзнаменованием, так что он решил предпринять новый выезд дня через три или четыре. Сообщив о своем намерении бакалавру, он просил у него совета, в какую сторону ему ехать на этот раз. Тот ответил, что, по его мнению, следовало бы ехать в Арагонское королевство, в город Сарагосу, где через некоторое время, в Праздник святого Георгия, должны произойти торжественные турниры, в которых он может покрыть себя славой, превзойдя всех арагонских рыцарей, что значило бы превзойти рыцарей всего света. Бакалавр хвалил Дон Кихота за в высшей степени почтенное
   и доблестное его решение, предупреждая его быть осторожнее при встрече с опасностью, так как его жизнь принадлежит не ему, а всем тем, которые нуждаются в его защите и поддержке в своих несчастиях.
   -- Это-то и есть, о чем я всегда прошу его, сеньор Сансон, -- сказал тут Санчо, -- потому что мой господин кидается на сотню вооруженных людей, как жадный мальчик на полдюжину арбузов. Клянусь всем светом, сеньор бакалавр, есть время, когда следует нападать, и время, когда надо отступить, и не все же кричать без перерыва: "Вперед, Сантьяго и Испания!" {Santiago у cierra Espana -- старинный боевой клич испанцев.} Тем более что я слышал и, кажется, если не ошибаюсь, от самого господина моего, что посредине, между двумя крайностями, -- трусостью и безрассудной отвагой, -- истинное мужество; и если это так, я не желаю, чтобы он бежал, не зная почему, но чтобы он и не нападал, когда перевес силы требует иного. И прежде всего предупреждаю моего господина: если он возьмет меня с собой, то лишь на условии, что все, что касается сражения, он берет на себя одного, а я ничего другого не обязан делать, как только присматривать за его особой в том, что касается чистоты и снабжения его едой, потому что тут буду служить ему весело {Bailaré el aqua delante -- букв. "Я заставлю плясать воду перед ним"; общепринятое выражение, которое будто бы произошло из обыкновения прислуги летом обрызгивать мостовую водой, чтобы доставить удовольствие господам своим.}, но думать, что я возьмусь за меч, хотя бы против грубых негодяев с бердышами и каской, -- это значило бы думать несбыточное. Я, сеньор Сансон, не стремлюсь приобрести славу храбреца, а только лучшего и наиболее преданного из оруженосцев, когда-либо служивших странствующему рыцарю. Если господин мой Дон Кихот взамен многих и добрых моих услуг пожелал бы дать мне какой-нибудь остров из тех многочисленных островов, на которые, как говорит его милость, он должен где-то там натолкнуться, буду ему очень благодарен за его великую милость. Если же он не даст мне острова, я останусь тем же, чем родился, и человеку не следует возлагать упование на других людей, а только на Бога, тем более что хлеб мой покажется мне таким же вкусным, и даже, быть может, еще вкуснее, без губернаторства, чем будучи губернатором. И как могу я знать, не подставит ли мне в этих губернаторствах дьявол ножку так, чтобы я споткнулся, упал и сломал бы себе зубы? Санчо я родился, и Санчо думаю я умереть. Но со всем тем если тихо да мирно, без больших забот и опасностей небо наделит меня каким-нибудь островом или чем другим в том же роде, не так я глуп, чтоб отказаться от него, потому что говорится также: "Когда дают тебе телку, беги к ней с веревкой" и "Если пришло счастье, -- возьми его к себе в дом".


   -- Ты, брат Санчо, -- сказал Карраско, -- говорил, как профессор, но со всем тем уповай на Бога и на вашего сеньора Дон Кихота, который вам даст не только остров, но и целое королевство.
   -- Больше ли, меньше ли, -- это все одно и то же, -- ответил Санчо, -- хотя я могу сказать сеньору Карраско, что королевство, которое мой сеньор мне бы дал, не было бы брошено в рваный мешок, потому что я щупал себе пульс и вижу: я достаточно здоров, чтобы управлять королевствами и быть губернатором острова. Это я не раз и прежде говорил моему господину.
   -- Смотри, Санчо, -- сказал Сансон, -- должности меняют нрав, и, быть может, видя себя губернатором, ты не захочешь узнать мать, которая тебя родила.
   -- Это могло бы случиться, -- ответил Санчо, -- с теми, которые родились среди мальв {En las malvas -- под этим подразумевается "среди сорной травы", "в канаве".}, но не с теми, у которых на душе, как у меня, наросло четыре пальца жира старых христиан. Нет, присмотритесь лучше к моему характеру, и вы увидите, могу ли я оказаться неблагодарным к кому бы то ни было.
   -- Дай-то бог! -- сказал Дон Кихот. -- Это видно будет, когда явится губернаторство; а мне кажется, что оно стоит у меня перед глазами.
   Сказав это, Дон Кихот попросил бакалавра, если он поэт, сделать ему милость и сочинить какие-нибудь стихи на предполагаемую им разлуку с его сеньорой, Дульсинеей Тобосской, и обратить внимание, чтобы в начале каждой строчки стояла буква ее имени, так чтобы, когда стихи будут окончены, соединив все начальные буквы, вышло бы: Дульсинея Тобосская {Акростих был поэтической выдумкой еще IX в.}.
   Бакалавр ответил, что, хотя он и не принадлежит к числу знаменитых испанских поэтов, которых, как говорят, не более трех с половиной, он не преминет написать просимые стихи, хотя при сочинении их встречается одно большое затруднение: дело в том, что букв. заключающихся в указанном имени, семнадцать, и, если он напишет четыре строфы по четыре строчки в каждой, одна буква окажется лишней; если же их написать по пяти строк -- которые называют décimas, или redondillas, -- то недостанет трех букв. Тем не менее он постарается, как сумеет, проглотить одну букву так, чтобы в четырех строфах заключалось тля Дульсинея Тобосская.
   -- Во всяком случае, это должно быть так, -- сказал Дон Кихот, -- потому что, если имя не будет проставлено ясно и точно, никакая женщина не поверит, что стихи написаны для нее.
   Это дело так и порешили и вместе с тем и то, что отъезд рыцаря состоится через восемь дней. Дон Кихот просил бакалавра сохранить это в тайне, в особенности от священника, маэсе Николаса и его племянницы и ключницы, чтобы они не помешали осуществлению благородного и доблестного его решения.
   Все это Карраско обещал, и затем простился, поручив Дон Кихоту сообщать ему при удобном случае обо всех своих удачах и неудачах. Таким образом они расстались, и Санчо ушел подготовлять все нужное для их путешествия.



Глава V
Об остроумном и забавном разговоре, происходившем у Санчо Пансы с его женой Тересой Панса, а также и о других событиях, заслуживающих приятнейшего воспоминания

   Дойдя до пятой главы, переводчик этой истории объявляет, что он считает ее апокрифической {Подложной.}, потому что Санчо Панса говорит здесь иным слогом, чем можно было бы ждать от его незначительного ума, и говорит вещи такие тонкие, которые переводчик не считает возможным, чтобы Санчо их знал. Но он не пропускает этой главы, а переводит ее, чтобы исполнить взятую им на себя обязанность; итак, он продолжает.
   Санчо вернулся домой столь довольный и веселый, что его жена заметила радость его уже на расстоянии полета стрелы, и это побудило ее спросить его:
   -- Что с тобой, Санчо, друг, что ты идешь такой веселый?
   А он ответил ей:
   -- Жена, если бы Богу было угодно бы, я был бы очень рад не быть таким веселым, каким я тебе кажусь.
   -- Не понимаю тебя, муж мой, -- ответила она, -- и не знаю, что ты хочешь сказать тем, что, если бы Богу угодно было, ты был бы рад не быть таким веселым, и хотя я и глупая, я не знаю, как можно находить удовольствие в том, чтобы не иметь удовольствия.
   -- Вот что, Тереса, -- ответил Санчо, -- я весел, потому что решил снова поступить на службу к моему господину Дон Кихоту, который в третий раз собирается ехать на поиски приключений, и я опять еду с ним, так как меня заставляет это сделать нужда вместе с надеждой, подбадривающей меня мыслью, что я могу найти другие сто червонцев, подобно тем, которые мы уже истратили, хотя я и огорчен предстоящей мне разлукой с тобой и с моими детьми. И если б Богу было угодно дать мне насущный хлеб у меня дома, сидя с сухими ногами, так чтобы я не должен был скитаться по разным тропинкам и перекрестным дорогам, -- а Богу легко было бы это сделать, стоило б ему только захотеть, -- в таком случае радость моя была бы полнее и более действительной, так как теперешняя моя радость смешана с горем разлуки с тобой, поэтому я верно сказал, что был бы рад, если б по воле Божьей я не был таким веселым.
   -- Слушайт, Санчо, -- сказала Тереса, -- с тех пор как ты стал членом странствующего рыцарства, ты говоришь такими обиняками, что никто не может тебя понять.
   -- Достаточно, жена, что меня понимает Бог, -- ответил Санчо, -- потому что Он все понимает, и на этом покончим дело. Не забудь, сестра, что в эти три дня тебе надо хорошенько присмотреть за Серым, чтобы он был в состоянии нести оружие. Удвой ему порцию корма, позаботься о его вьючном седле и остальной упряжи, так как мы едем не на свадьбу, а будем скитаться по свету, вступать в сражения и поединки с великанами, с драконами и привидениями и слушать свист, рев, завыванье и мычанье; и даже все это было бы цветочки лаванды, если б нам не предстояло иметь дело с янгуэзцами и очарованными маврами.
   -- Охотно верю, муж мой, -- сказала Тереса, -- что странствующие оруженосцы не едят даром хлеб, и потому буду молить Господа нашего, чтобы Он скорей избавил тебя от столь тяжелой доли.
   -- Говорю тебе, жена, -- ответил Санчо, -- что, если б я не надеялся в скором времени сделаться губернатором острова, я здесь же упал бы мертвый.
   -- Ну, нет, муж мой, -- сказала Тереса, -- пусть курица живет, хотя бы у нее и был типун. Живи и ты, и черт побери все губернаторства, сколько бы их ни было на свете. Без губернаторства вышел ты из утробы своей матери; без губернаторства жил до сих пор и без губернаторства уйдешь или тебя унесут в могилу, когда на то будет воля Божья. Сколько таких, которые живут на свете без губернаторства и из-за этого не отказываются жить и считаться в числе людей. Лучшая приправа в мире -- голод, а так как у бедных в нем нет недостатка, то они всегда едят с удовольствием. Только смотри, Санчо, если бы тебе случайно попалось губернаторство, не забудь меня и детей. Обрати внимание, что Санчико уже исполнилось пятнадцать лет и ему следовало бы ходить в школу, если его дядя-аббат думает воспитать его для церкви. Не забывай также, что Марисанча, твоя дочь, не умрет от огорченья, если мы ее выдадим замуж, и мне даже сдается, что она не меньше желает себе мужа, чем ты желаешь губернаторства; и в конце концов лучше видеть дочь в плохом замужестве, чем на пышном содержании.
   -- По чести, -- ответил Санчо, -- если Бог пошлет мне что-нибудь вроде губернаторства, я намерен, жена моя, выдать замуж Марисанчу так блестяще, чтобы никто не подступался к ней иначе как называя ее "ваша сеньория".
   -- Ну, нет, Санчо, -- ответила Тереса, -- выдай ее замуж за равного ей, и это будет всего разумнее, так как, если ты от деревянных башмаков переведешь ее к бальным туфлям, и вместо юбки из темно-серой, дешевенькой материи нарядишь ее в фижмы и модные шелковые платья, и вместо того чтобы говорить ей Марша и ты станут величать ее "доньей такой и такой-то" и "вашей сеньорией", девушка растеряется и наделает на каждом шагу тысячу ошибок, выставив напоказ, из каких грубых и неровных ниток соткано ее полотно.
   -- Молчи, глупая! -- сказал Санчо. -- Все дело в том, чтобы она в два или три года привыкла к этому, а затем спокойствие и знатность придутся к ней как вылитые. Если же нет, и это неважно, только бы она была "ваша сеньория", а там пусть будет что будет.
   -- Держись, Санчо, своего сословия, -- ответила Тереса, -- не пытайся взобраться выше и помни пословицу, которая говорит: "Утри нос сыну твоего соседа и возьми его к себе в дом". Нечего сказать, прекрасная вещь было бы выдать нашу Марию замуж за какого-нибудь графища или рыцарища, который, когда ему взбредет в голову, будет худо обходиться с ней, обижать ее и называть деревенщиной, дочерью поденщика-крестьянина и бедной пряхи. Нет, не бывать этому, муж, пока я жива; не для этого растила я свою дочь! Доставай денег, Санчо, а уж замужество нашей дочери предоставь мне. Тут у нас есть Лопе Точо, сын Хуана Точо, здоровый, дюжий парень, и мы его знаем, и я вижу, что он заглядывается на девушку. С ним, который ей ровня, брак ее будет счастлив, они останутся у нас на глазах, и мы будем жить все вместе: родители и дети, внуки и зятья; и мир и благословение Божье будут с нами. Не выдавай мне ее замуж в этих столицах и пышных дворцах, где и ее не поймут, и она сама себя не поймет.
   -- Ступай-ка, сюда, скотина, жена Вараввы! -- сказал Санчо. -- Почему ты хочешь ни за что ни про что помешать мне выдать дочь мою замуж за того, кто мне даст внуков, которых будут величать "senoria"? Видишь ли, Тереса, я всегда слышал от старших, что тот, кто не умеет пользоваться счастьем, когда оно подойдет к нему, не должен жаловаться, если оно пройдет мимо него, и было бы нехорошо, чтобы теперь, когда оно стучится в нашу дверь, мы бы закрыли ее перед ним. Будем же плыть с дующим для нас попутным ветром.
   (Вследствие такой его манеры выражаться и того, что Санчо говорит ниже, переводчик этой истории и выводит заключение, что настоящая глава апокрифическая.)
   -- Не понимаешь разве ты, животное, -- продолжал Санчо, -- что было бы хорошо, если бы я так прямо и бултыхнулся в какое-нибудь выгодное губернаторство, которое вытащит нам ноги из грязи, и я выдал бы Марисанчу замуж, за кого пожелаю, и ты увидишь, как тебя будут называть "донья Тереса Панса", и будешь сидеть в церкви на пышном ковре и подушках с драпировкой, к досаде и назло всем женам идальго нашего местечка? Если же нет, оставайся навсегда тем, что ты есть, не вырастая, не уменьшаясь, точно фигура, затканная на стенном ковре, и не будем больше говорить об этом, потому что Санчика должна быть графиней, как бы ты меня ни старалась разубедить.
   -- Знаешь ли ты, что говоришь, муж? -- спросила Тереса. -- И при всем том я боюсь, чтобы это графство моей дочери не было бы ее гибелью. Но делай что хочешь из нее; сделай хотя бы герцогиню или принцессу; могу тебе только сказать, что это не будет с моей воли и согласия моего. Всегда любила я равенство, брат, и не могу видеть тщеславия, не имеющего под собой основания. При крещении назвали меня Тересой, ясно и просто, без всяких подвесок, бахромок и украшений вроде "дона" или "доньи". Отца моего звали Каскахо, а так как я твоя жена, меня зовут Тереса Панса, хотя, собственно, следовало бы звать Тересой Каскахо; но куда указывают законы, туда и идут короли {Известную пословицу "Alia van leyes do quieren reyes" Тереса провертывает, ставя "короли" вместо "законов" и "законы" вместо "королей".}, и я довольна и этим именем и незачем ставить над ним еще "дона", который так тяжеловесен, что я не в силах была бы носить его. И я не желаю давать повода говорить тем, которые видели бы меня одетой графиней или губернаторшей: "Смотрите, как гордо идет свинопаска! {Pazpuerca -- букв. "тот, кто кормит свиней".} Вчера у нее не хватало еще пеньки для пряжи и к обедне она шла, покрыв себе голову, вместо мантии, кончиком юбки; а сегодня она уже в фижмах, с пряжками и чванством, точно мы не знаем, кто она такая". Если Бог сохранит мне мои семь или мои пять чувств, или те, которые у меня есть, я не намерена давать повода видеть меня в таком неприятном положении. Ты, брат, иди себе и делайся губернаторством или островом и чванься во все свое удовольствие, но ни дочь моя, ни я, клянусь жизнью моей матери, не уйдем ни на шаг из нашей деревни: честная женщина как бы со сломанной ногой сидит себе дома, а для добродетельной девушки работать -- праздник. Иди со своим Дон Кихотом искать свои приключения и оставь нас с нашими злоключениями, которые Бог исправит, если мы будем держать себя хорошо; и я не знаю, право, кто ему прицепил этого
   дона, которого не было ни у его отца, ни у его деда!
   -- Теперь скажу, -- возразил Санчо,-- что в тебе сидит какой-нибудь злой дух. Господи помоги! Женщина! Сколько ты нанизала одну на другую вещей, у которых нет ни головы, ни ног! Какое отношение имеют Каскахо, пряжки, пословицы и чванство к тому, что я говорю? Иди-ка сюда, полоумная и невежда (я могу назвать тебя так, потому что ты не понимаешь моих слов и бежишь от своего счастья): если б я сказал, чтобы дочь моя бросилась с башни вниз головою или чтобы она скиталась по свету, как это собиралась делать инфанта Уррака {Намек на историю Урраки, дочери короля Фернандо I Кастильского, которая, услыхав, что отец разделил королевство между своими тремя сыновьями, пригрозила странствовать по свету, отдаваясь направо и налево, после чего отец оставил ей город Самору.}, ты имела бы причину не соглашаться со мной; но если я в две минуты, скорей, чем нужно, чтобы открыть и закрыть глаза, прицепляю ей к плечам и "донью" и "сеньорию" и беру ее со жнива и сажаю под балдахин на возвышение и на эстраду, где больше бархатных подушек, чем было мавров в роду Алмоадас Маррокских, почему ты не хочешь согласиться и не желаешь того, чего я желаю?
   -- Знаешь ли почему, муж мой? -- ответила Тереса. -- Из-за пословицы, которая говорит: "Кто тебя покрывает, раскрывает тебя". Над бедным человеком все глаза быстро скользят, а на богатом они останавливаются; и если этот богатый был когда-то бедным, тут-то начинаются сплетни, злословия и, что хуже всего, упорство злословящих; а их на этих улицах целые тучи, словно пчелиные рои.
   -- Заметь себе, Тереса, -- ответил Санчо, -- и слушай то, что я хочу теперь сказать тебе, быть может, ты этого никогда еще не слышала во всю свою жизнь. Говорить я буду не от себя, так как все, что я имею в виду сказать, -- изречения отца-проповедника, который в прошлогоднем посту говорил проповеди у нас в селе, и он, насколько мне помнится, сказал, что все наличные вещи, те, на которые смотрят глаза, лучше и сильнее представляются, рисуются и запечатлеваются у нас в памяти, чем все то, что прошло.
   (Это второе место в речи Санчо, вследствие которого переводчик считает настоящую главу апокрифической, так как все сказанное Санчо превышает его способности.)
   -- Вот почему, -- продолжал Санчо,-- когда мы видим какую-нибудь хорошо одетую особу с богатыми украшениями, сопровождаемую свитой слуг, это как-то невольно побуждает и заставляет нас отнестись к ней с почтением, хотя бы память в ту же минуту привела нам на ум низменное положение, в котором мы ее раньше видели; но эта низменность -- зависела ли она от бедности или от происхождения, -- так как она прошла, то и не существует больше, и единственная существующая вещь -- та, которая у нас перед глазами. И если тот, кого счастье из ложбины его низкого звания вознесло на вершину благополучия (эти самые выражения были сказаны отцом-проповедником), окажется хорошо воспитанным, щедрым и учтивым со всеми и не будет стараться встать на один уровень с теми, кто старинного дворянского рода, будь уверена, Тереса, что никто не вспомнит, чем он был раньше, а будет чтить то, что он теперь, исключая лишь завистливых людей, от которых не застраховано никакое благоденствие.
   -- Не понимаю тебя, муж мой, -- ответила Тереса, -- делай что хочешь и не ломай мне голову речами и проповедями. Если уж ты пришел к такой революции сделать то, что говоришь...
   -- Резолюции, должна ты сказать, жена, -- прервал ее Санчо, -- а не революции.
   -- Не начинай только спорить со мной, муж, -- ответила Тереса. -- Я говорю, как Богу угодно, и больше ни о чем не забочусь; а говорю я только, что, если ты настаиваешь на том, чтобы сделаться губернатором, бери с собой своего сына Санчо и тотчас учи его губернаторствовать, так как хорошо, чтобы дети наследовали и знали ремесло своих родителей.
   -- Когда я получу губернаторство,-- сказал Санчо, -- я сейчас же велю его привезти по почте, а тебе пришлю денег, так как у меня не будет в них недостатка, потому что всегда найдутся люди, которые дадут деньги взаймы губернаторам, если у них нет своих; и одень ты Санчо так, чтобы скрыть, что он такое, и он казался бы тем, чем он должен был.
   -- Присылай только денег, -- сказала Тереса, -- а я уж разукрашу его, как пальмовую ветвь {При некоторых религиозных торжествах в Испании носят в процессиях пальмовые ветви, нарядно убранные живописью и позолотой.}.
   -- Итак, мы с тобой согласны в том,-- сказал Санчо, -- что нашей дочери предстоит быть графиней.
   -- В тот же день, когда я увижу ее графиней, -- сказала Тереса, -- я сочту, что хороню ее. Но повторяю тебе опять: делай, что тебе нравится, потому что, мы, женщины, родимся с этим бременем -- повиноваться своим мужьям, хотя бы они и были тупицами.
   Сказав это, она залилась такими горькими слезами, точно уже видела перед собой свою Санчику мертвой и похороненной. Санчо утешал ее, говоря, что если он и сделает из дочери графиню, то сделает это лишь как можно позже.
   На этом кончился их разговор, и Санчо вернулся к Дон Кихоту, чтобы заняться приготовлениями к их отъезду.



Глава VI
О том, что произошло у Дон Кихота с его ключницей и племянницей, -- одна из самых важных глав во всей истории

   В то время как Санчо Панса и жена его Тереса вели между собой упомянутый безрассудный разговор, не оставались праздными племянница и ключница Дон Кихота, которые по тысяче признакам догадывались, что дядя и господин их собирается в третий раз вырваться из дому и вернуться к исполнению обязанностей своего, как им казалось, столь злополучного странствующего рыцарства. Всевозможными способами старались они отклонить его от дурного его намерения, но все это значило лишь проповедовать в пустыне и ковать холодное железо. Тем не менее среди многих других доводов, которыми они старались убедить его, ключница сказала ему:
   -- Право, сеньор мой, если ваша милость не хочет взяться за ум и спокойно сидеть дома, а намерена опять, словно
   душа на покаянии, скитаться по горам и долам в поисках за так называемыми приключениями, которые я называю злоключениями, мне остается лишь пойти и принести жалобу -- воплем и криком Богу и королю, -- чтобы они пособили горю.
   На это Дон Кихот сказал:
   -- Ключница, что ответил бы на твои жалобы Бог, я не знаю, и что ответил бы на них Его Величество, мне тоже неизвестно. Знаю только, что, если б я был королем, я уклонился бы отвечать на несметное количество безрассудных прошений, которые поступают ежедневно, потому что одной из величайших тягот королей в числе многих других, -- то, что они обязаны выслушивать всех и всем отвечать, и оттого я и не желал бы, чтобы ему досаждали моими делами.
   На это ключница спросила:
   -- Скажите нам, сеньор, при дворе Его Величества нет рыцарей?
   -- Есть, -- ответил Дон Кихот, -- и их много, и это хорошо, что они есть, для возвышения принцев и для блеска королевского величия.
   -- Почему бы и вам, ваша милость,-- ответила ключница, -- не сделаться одним из тех рыцарей, которые со всеми удобствами служат своему королю и повелителю, живя при дворе?
   -- Видишь ли, друг, -- сказал Дон Кихот, -- не все рыцари могут быть придворными, и не все придворные могут и должны быть странствующими рыцарями. Всего и всякого рода должно быть на свете, и хотя мы все рыцари, большая разница между одними и другими; потому что придворные, не выходя из своих комнат и не переступая порога дворцов, путешествуют по всему свету, только глядя на карту, не израсходовав ни гроша, не испытав ни жары, ни холода, ни голода, ни жажды. Но мы, настоящие странствующие рыцари, и в зной, и в холод, под открытым небом, подвергаясь непогоде и ночью и днем, верхом и пешком измеряем всю землю нашими собственными ногами. Мы знаем врага не только по картинкам, а сталкиваясь с ним лицом к лицу, и сражаемся с ним при всяких обстоятельствах и всяком удобном случае, не обращая внимания на разные ребячества или законы о поединках: одинаковой ли длины меч или копье у обоих противников; нет ли на ком охраняющей его частицы святых мощей или какой-нибудь скрытой плутни, падает ли одинаково или нет на того и на другого солнечный свет, и церемонии в том же роде, которые в обычае при дуэлях и неизвестны тебе, но хорошо известны мне. Кроме того, ты должна знать, что храбрый странствующий рыцарь -- если б он увидел десять великанов, головы которых не только касаются облаков, но и превышают их, а ногами у каждого из них служат две высочайшие башни, руки кажутся мачтами самых могучих и громадных кораблей, а каждый глаз величиной с большое мельничное колесо и пылает ярче стекла в плавильной печи, -- никоим образом не должен пугаться их, а, напротив, должен с мужественною осанкою и неустрашимым сердцем идти им навстречу, вызвать их на бой и, если возможно, победить и уничтожить их, даже в случае если б они были вооружены кольчугами из чешуи той рыбы, чешуя которой, как говорят, тверже алмаза, и если б вместо мечей у них были острые клинки из дамасской стали или железные булавы с остриями тоже из стали, какие мне приходилось не раз видеть. Все это говорю я тебе, ключница моя, чтобы ты видела разницу между одними и другими рыцарями; и было бы очень хорошо, если б все государи ставили выше этот второй, или, точнее говоря, первый, разряд странствующих рыцарей, потому что, как мы читаем в их историях, среди них были и такие, что являлись спасителями не только одного, но и многих королевств.
   -- Ах, сеньор мой! -- сказала тогда племянница. -- Обратите внимание, милость ваша, что все, что вы говорите о странствующих рыцарях, -- басни и ложь и их истории -- если уж их не сжигают -- заслуживают того, чтобы на каждой из них поставили Сан-бенито {Сан-бенито вместо Saco-benito -- одежда, в которую облекали осужденных инквизицией. Это был короткий желтый плащ с большим красным крестом спереди.} или другую отметку, по которой можно было бы узнать, что они постыдны и вредят добрым нравам.
   -- Клянусь Богом, поддерживающим мое существование, -- сказал Дон Кихот, -- если б ты не была родной моей племянницей, дочерью сестры моей, я изобрел бы для тебя такое наказание за богохульство, которое ты произнесла, что весть об этом прогремела бы по всему свету. Как! Возможно ли, чтобы девочка, едва умеющая справиться с двенадцатью коклюшками для плетенья кружев, осмелилась опровергать и поносить истории странствующих рыцарей? Что сказал бы сеньор Амадис, если б он это услышал? Впрочем, он, наверное, простил бы тебя, так как он был самый кроткий и любезный из рыцарей своего времени и, сверх того, ревностный защитник девушек. Но твои слова мог бы слышать и такой рыцарь, от которого тебе бы пришлось плохо, так как не все рыцари вежливы и рассудительны, есть между ними и бездельники и неблаговоспитанные. Не все, называющие себя рыцарями, во всем и всегда рыцари. Некоторые из них -- настоящее золото, другие -- поддельное, и хотя все кажутся рыцарями, но не все могут выдержать испытание на пробном камне истины. Бывают низкие люди, которые надрываются, чтобы их приняли за рыцарей; бывают и гордые рыцари, которые словно жизнь свою кладут на то, чтобы показать себя низкими людьми; одни возвышаются благодаря честолюбию или добродетели, другие унижаются вследствие слабохарактерности или пороков, и нужно обладать умением распознавать, чтобы отличить эти два рода рыцарей, столь схожих по имени, столь различных по действиям.
   -- Помоги мне боже, -- сказала племянница, -- чего вы только не знаете, сеньор дядя! Если бы когда-нибудь это оказалось нужным, вы могли бы взойти на кафедру и идти проповедовать на улицах, а тем не менее вы впали в такое великое ослепление и в столь очевидное безумие, что воображаете себя доблестным, когда вы стары, сильным -- когда вы слабы, думаете выпрямлять кривду, когда сами согнулись под бреме нем лет, а главное, считаете себя рыцарем, не будучи им, потому что хотя идальго и могут быть рыцарями, но не те, которые бедны. -- Много правды в том, что ты говоришь, племянница, -- ответил Дон Кихот, -- и я бы мог сказать тебе такие вещи относительно происхождения, которые удивили бы тебя, но, чтобы не смешивать божественного с человеческим, я умолчу о них. Видите ли, друзья мои, все существующие в мире роды можно разделить на четыре разряда (будьте внимательны), именно на следующие: одни -- имевшие очень скромное начало, но которые крепли и росли, пока не достигли самой высокой вершины; другие -- имевшие высокое начало и сохранившие и продолжающие сохранять и поддерживать его на прежнем уровне, третьи -- хотя и имевшие высокое начало, но кончившие незаметной точкой, как пирамиды, потому что они постепенно все уменьшались и уничтожались, пока не сошли на нет, подобно кончику пирамиды, который сравнительно с основанием или подножием пирамиды есть ничто; наконец, четвертые -- и они самые многочисленные -- те, которые не имели ни хорошего начала, ни изрядной середины, и конец их будет безымянный, как это бывает со всеми обыденными людьми и простонародьем. Примером первых -- тех, которые имели скромное начало и достигли величия, сохраняемого ими и до настоящего времени, может служить тебе Оттоманская династия, взявшая свое начало от простого, скромного пастуха и достигшая вершины, на которой мы теперь ее видим. Примером второго разряда -- тех, которые, получив высокое начало, сохранили его, хотя и не расширили, могут служить многие государи, ставшие таковыми по праву престолонаследия и хранящие его, ничего к нему не прибавляя и мирно держась в пределах своих владении. Тех, которые начали с великого и кончили незаметной точкой, -- тысячи примеров, потому что все египетские фараоны и Птолемеи, римские Цезари и вся толпа (если можно так выразиться) бесчисленных принцев, монархов, сеньоров -- мидян, ассириян, персов, греков и варваров, -- все эти роды и владения кончились незаметной точкой и сошли на нет, как они, так и те, которые дали им начало, потому что в настоящее время было бы невозможно найти их потомков, и если б мы их и нашли, то лишь в простом и скромном звании. А о плебейских родах скажу только то, что они способствуют лишь умножению числа живущих на земле и величие их не заслуживает иной славы и похвалы. Из всего сказанного я бы хотел, чтобы вы, дурочки мои, вывели заключение, что смешение, существующее среди родов, очень значительно и те только являются знаменитыми и великими, представители которых отличаются добродетелями, богатством и щедростью. Я говорю "добродетелями, богатством и щедростью", потому что знатный человек, который порочен, был бы лишь знатным негодяем; богач, который не щедр, был бы лишь скупым нищим, потому что не то делает счастливым обладателя богатств, что он их имеет, а то, что он может их тратить,-- не так, как ему вздумалось бы, а умея хорошо их тратить. Для бедного же рыцаря нет другого пути проявить себя рыцарем, как только путь добродетели: он должен быть приветлив, благовоспитан, учтив, великодушен, услужлив, не должен быть гордым, высокомерным, злоречивым и, главное, должен быть сострадательным, потому что, давая бедному с радостным сердцем два мараведиса, он выкажет себя столь же щедрым, как и тот, который под звон колоколов раздает милостыню; и всякий, видя его украшенным вышеупомянутыми добродетелями, хотя бы он и не знал его, будет считать его и судить о нем как о человеке хорошего происхождения; и было бы чудо, если б он им не был; и всегда похвала была наградой добродетели и нельзя не хвалить добродетельных людей. Два пути, дочери мои, могут привести людей к достижению богатства и почестей: один путь -- наука, другой -- оружие. Я предпочитаю оружие наукам и родился, судя по моим наклонностям к оружию, под влиянием планеты Марс; так что я почти вынужден идти по этой дороге и не могу не идти по ней наперекор всему свету; и вы будете тщетно утруждать себя, убеждая меня, чтобы я не желал того, что желает небо, приказывает судьба, требует разум и, главное, к чему я стремлюсь всей моей волей. Зная, как я их знаю, неисчислимые тяготы, соединенные со странствующим рыцарством, я также знаю, какие бесконечные блага достигаются им. Я знаю, что тропинка добродетели очень узка, а дорога порока широка и просторна; и знаю, что цель и конечный исход их различны, потому что широкая и просторная дорога порока кончается смертью, а узкий и трудный путь добродетели -- жизнью, и не временной, а бесконечной; и я знаю, что, как говорил наш великий кастильский поэт {Гарсиласо де ла Вега. Эти несколько строк взяты из его элегии "На смерть дона Бернардино Толедского", брата герцога Альбы.},
   
   К бессмертия высокому престолу
   Ведет суровый, тяжкий путь -- никто дойти
   Туда не мог, кто отклонился долу.
   
   -- Ах я, несчастная! -- воскликнула племянница. -- Мой сеньор еще и поэт,-- все-то он знает, все-то он умеет! Бьюсь об заклад, если б он захотел быть каменщиком, он сумел бы выстроить дом, как клетку!
   -- Уверяю тебя, племянница,-- сказал Дон Кихот, -- если бы рыцарские мысли не полонили все мои способности, нет той вещи, которую я бы не сделал и нет той редкости, которая не вышла бы из-под моих рук, в особенности же клетки и зубочистки.
   В это время позвали у дверей и на вопрос, кто там, Санчо Панса ответил, что это он, и едва ключница услышала это, она убежала, чтоб не встретиться с ним, так сильно ненавидела она его. Племянница открыла ему дверь, а господин его, Дон Кихот, вышел к нему навстречу и принял его с открытыми объятиями; они оба заперлись в комнате рыцаря, где у них и произошел другой разговор, ни в чем не уступающий предшествующему.



Глава VII
О том, что произошло у Дон Кихота с его оруженосцем, и о других в высшей степени замечательных событиях

   Как только ключница увидела, что Санчо Панса заперся с ее господином, она тотчас же догадалась, к чему клонит дело, и, подозревая, что результатом этого совещания явится решение третьего выезда, она, закутавшись в черную мантию и исполненная досады и смятения, пошла отыскивать бакалавра Сансона Карраско, так как ей казалось, что ему, столь недавнему другу ее господина, умеющему так хорошо говорить с ним, удастся убедить его отказаться от такого безрассудного намерения. Нашла она бакалавра, расхаживающего по двору своего дома, и лишь только увидела его, бросилась, вся взволнованная и дрожащая, к его ногам. Когда Карраско увидел ее с такими признаками смятения и горя, он спросил:
   -- Что это, сеньора ключница? Что случилось с вами? У вас как будто душа надрывается?
   -- Ничего не случилось, сеньор Сансон, кроме того что господин мой так и ломится, нет сомнения, что он ломится.
   -- Как ломится, сеньора? -- прервал ее Сансон. -- Может, он повредил себе какую-нибудь часть тела?
   -- Нет, нет, -- ответила она. -- Это он сам ломится в двери своего безумия. Я хочу сказать, бакалавр души моей, что он хочет опять бросить дом -- это уже в третий раз, -- чтобы искать по свету то, что он называет счастливыми событиями {Ключница говорит "venturas" -- "счастливые события", "происшествия", вместо "aventuras" -- "приключения".}, хотя я не понимаю, как он может их называть так. В первый раз его привезли к нам лежащего поперек осла, всего избитого; во второй раз он приехал на возу, запряженном волами, посаженный и запертый в клетке, куда, по его словам, он попал очарованный, и бедняга был в таком состоянии, что его не узнала бы мать, которая его родила: худой, желтый, с глазами, ввалившимися глубоко, до самых перегородок мозга; и, для того чтобы вернуть ему хоть некоторый человеческий образ, я употребила более шестисот яиц, как это известно Богу, всему свету и моим курам, которые не дадут мне солгать.
   -- Этому я охотно поверю, -- сказал бакалавр, -- потому что ваши куры такие хорошие, упитанные и благовоспитанные, что они ни за что не сказали бы одной вещи вместо другой, если бы даже и лопнули от этого. Словом, сеньора ключница, нет ничего другого и не случилось другой беды, кроме той, которую, как вы опасаетесь, может натворить сеньор Дон Кихот?
   -- Да, сеньор, -- ответила она.
   -- В таком случае не беспокойтесь,-- сказал бакалавр. -- Ступайте в добрый час домой, приготовьте мне к завтраку что-нибудь горячее, а по дороге прочтите молитву святой Аполлонии -- если вы ее знаете -- потому что и я приду сейчас к вам -- и вы увидите чудеса.
   -- Горе мне! -- возразила ключница. -- Вы, милость ваша, говорите, чтобы я прочитала молитву святой Аполлонии? Это было бы кстати, если б мой господин недомогал зубами, но ведь он недомогает мозгами.
   -- Я знаю, что говорю, сеньора ключница, -- ответил Карраско, -- ступайте домой и не затевайте со мной спора, -- ведь я, как вам известно, бакалавр Саламанки, а разве может кто переспорить нас?
   После этих слов ключница ушла, а бакалавр тотчас же отправился к священнику, чтобы держать с ним совет о том, о чем будет сообщено в свое время.
   Когда Дон Кихот и Санчо заперлись, между ними произошел разговор, который история передает с большой точностью и правдивостью. Санчо сказал своему господину:
   -- Сеньор, я уже обломал мою жену, так что она отпускает меня с вашей милостью, куда вам будет угодно.
   -- Уломал, должен ты сказать, Санчо, -- поправил его Дон Кихот, -- а не обломал.
   -- Разили два раза, если я верно помню, -- сказал Санчо, -- я умолял вашу милость не поправлять моих слов, когда вы понимаете, что я хочу сказать; в случае же если вы не понимаете, то скажите: Санчо, или там черт, я не понимаю тебя; если тогда я не сумею объяснить, в чем дело, вы можете меня поправить, потому что я очень сдатлив.
   -- Не понимаю тебя, Санчо, -- тотчас же прервал его Дон Кихот, -- решительно не понимаю, что значит: я очень сдатлив.
   -- Сдатлив, значит, -- ответил Санчо, -- что я такой.
   -- Еще менее понимаю тебя теперь,-- возразил Дон Кихот.
   -- Но если вы не можете меня понять, -- ответил Санчо, -- не знаю, как вам сказать; ничего больше не знаю, помоги мне боже!
   -- Вот теперь, -- сказал Дон Кихот,-- я, кажется, догадался, в чем дело. Ты, верно, хотел сказать, что ты такой податливый, сговорчивый, добродушный, подчинишься всему, что я тебе скажу, и сделаешь все, что я укажу тебе.
   -- Готов биться о заклад, -- сказал Санчо, -- что вы с самого начала догадались и поняли меня, только вам хотелось меня смутить, чтобы услышать еще двести нелепостей.
   -- Может, и так, -- ответил Дон Кихот, -- но, в самом деле, что же говорит Тереса?
   -- Тереса говорит, -- сказал Санчо,-- чтобы я хорошенько связал свой палец {Que ate bien mi dedo. Смысл этих слов: чтобы хорошенько позаботился о своих интересах.} с вашей милостью и пусть говорят бумаги, а бороды молчат, потому что, кто условится вперед, -- спокойствие найдет, и одно бери лучше -- двух я дам тебе; и, говорю я, хоть женский совет и дурен, а кто не слушается его -- тот не умен.
   -- И я говорю то же самое, -- ответил Дон Кихот, -- продолжай, друг Санчо, не останавливайтесь, сегодня у вас из уст сыплется точно жемчуг.
   -- Дело в том, -- сказал Санчо, -- как лучше известно вашей милости, чем мне, все мы подвержены смерти: сегодня мы живы, а завтра нас нет, и за бараном идет и барашек вослед, и никто не может обещать себе на этом свете больше часов жизни, чем Бог пожелает дать их ему; потому что смерть глуха, и, когда она стучится у дверей нашей жизни, она всегда спешит, и ничто не может задержать ее: ни просьбы, ни сила, ни скипетры, ни митры, -- если судить по общему мнению и молве и по тому, как нам говорят с кафедр.
   -- Все это верно, -- сказал Дон Кихот, -- но я не знаю, к чему ты клонишь?
   -- Я клоню к тому, -- сказал Санчо, -- чтобы ваша милость назначила мне определенное жалованье, которое бы шло мне каждый месяц, пока я на службе у вас, и выплачивалось из вашего имущества, так как я не хочу зависеть от милостей, которые приходят или поздно, или плохо, или никогда, а пусть мне Бог поможет тем, что мое. Словом, я хочу знать, что я зарабатываю, будет ли то много или мало, потому что курица начинает класть с одного яйца, и из многих малых составляется одно большое, и пока кой-что приобретается, ничего не теряется. А если действительно случится (чему я не верю и чего не жду), что ваша милость подарит мне тот остров, который вы обещали, я не настолько неблагодарен и не такой скаредный, чтобы не согласиться на оценку дохода с того острова и вычета из него в должном размере моего жалования {Тут непереводимая на русский язык игра слов: Санчо говорит "gâta por cantidad" вместо "rata рог cantidad"; но слово "gâta" значит "кошка", "rata" -- "доля, часть", а также и "крыса", -- что и вызывает ответ Дон Кихота.}.
   -- Санчо, друг! -- ответил Дон Кихот. -- Иногда кошкой быть так же хорошо, как и крысой.
   -- Готов биться о заклад, -- сказал Санчо, -- что я не так сказал, но это ничего не значит, потому что ваша милость поняла меня.
   -- Я так хорошо понял тебя, -- ответил Дон Кихот, -- что проник в самую глубь твоих мыслей, и прекрасно вижу и знаю, в какую ты метишь цель бесчисленными стрелами твоих пословиц. Слушай, Санчо, я бы охотно назначил тебе жалованье, если б нашел в какой-нибудь из истории странствующих рыцарей пример, который указал и доказал бы мне хотя чрез крохотную щелку, сколько оруженосцы получали ежемесячно или ежегодно. Но я прочел все или большую часть рыцарских историй и не помню, чтоб какой-нибудь рыцарь назначил определенное жалованье своему оруженосцу; я знаю только, что все служили из милости, и, когда менее всего ждали этого -- если судьба благоприятствовала их господам, -- они награждались островом или чем-либо другим, столь же ценным, и по меньшей мере получали титул и положение. Гели ты, Санчо, довольствуясь этими надеждами и приложениями, согласен опять поступить ко мне на службу, в добрый час; но думать, что я могу отступить от освященного временем старинного обычая странствующего рыцарства, -- значило бы думать невозможное. Так что, Санчо mio {Мой Санчо (иск.).}, вернись к себе домой и объясните вашей Тересе мое решение; если она даст свое согласие и вам по душе состоять при мне на милости, bene quidem {Очень хорошо (лат.).}; а если нет, мы, как и прежде, останемся добрыми друзьями потому что раз в голубятне нет недостатка в корме, не будет недостатка и в голубях; и заметь себе, сын, что добрая надежда стоит больше плохого имущества, и верный иск лучше дурной платы. Говорю таким образом, Санчо, чтобы ты видел, что и я, подобно тебе, могу изливать из себя целый дождь пословиц; словом, я хочу этим тебе сказать и говорю, если ты не желаешь служить мне, полагаясь лишь на мою милость, и не хочешь делить со мной участь, которая выпадет на мою долю, то оставайся с Богом и да пошлет Он тебе святость, а у меня не будет недостатка в оруженосцах более послушных, более заботливых, не столь неуклюжих и боязливых, как ты.
   Когда Санчо услышал твердое решение своего господина, небо омрачилось в его глазах и крылья души его опустились, так как он был уверен, что без него его господин не уедет ни за какие сокровища в мире. Пока он еще стоял в раздумьи и нерешительности, вошел Сансон Карраско и с ним ключница и племянница, сгоравшие от желания узнать, какими доводами бакалавр убедит их сеньора не пускаться в новые поиски приключений. Сансон, этот отъявленный зубоскал, подошел к Дон Кихоту и, обняв его, как и в первый раз, громким голосом сказал:
   -- О цвет странствующего рыцарства! О яркосияющий свет оружия! О честь и зеркало испанского народа! Да соблаговолит всемогущий Бог во всем своем объеме, чтобы то лицо или те лица, которые ставят тебе препятствия или противятся третьему твоему выезду, сами не нашли выхода из лабиринта своих желаний и никогда не увидели исполнения своего злого умысла! -- И, обращаясь к ключнице, он сказал: -- Сеньора ключница может не читать больше молитвы святой Аполлонии, так как я знаю, что в сферах твердо решено, чтобы сеньор Дон Кихот еще раз привел в исполнение возвышенные и неслыханные свои намерения; и я очень обременил бы мою совесть, если б не убеждал и не советовал этому рыцарю не сдерживать и не сковывать бездействием могущество храброй своей руки и доблесть мужественной души, так как промедлением он отдаляет от себя возможность выправлять кривду, защищать сирот, охранять честь девушек, служить опорой вдовам, оказывать помощь женам и совершать другие вещи в том же роде, которые входят в обязанность странствующего рыцарства, касаются его, зависят от него и связаны с ним. Итак, сеньор Дон Кихот мой, прекрасный и храбрый, пусть лучше сегодня, чем завтра, ваша милость и ваше величие отправляется в путь, и если б чего-либо недоставало для приведения в исполнение вашего намерения, я здесь к вашим услугам и готов поддержать вас моей особой и всем моим достоянием; и если б было нужно служить вашему великолепию оруженосцем, я счел бы это за величайшее счастье для себя.
   Тогда Дон Кихот, обернувшись к Санчо, сказал:
   -- Не говорил ли я тебе, Санчо, что у меня будет больше, чем нужно мне, оруженосцев? Видишь, кто предлагает им быть? Не кто иной, как несравненный бакалавр Сансон Карраско, вечный шутник и отрада слушателей саламанкских школ, здоровый телом, ловкий и гибкий, сдержанный, терпеливо переносящий как жару, так и холод, как голод, так и жажду, одаренный всеми качествами, нужными для оруженосца странствующего рыцаря. Но да хранит меня небо, чтобы в угоду моему желанию я низверг и разбил колонну учености и сосуд наук и срубил высокую пальму благородных, свободных искусств. Пусть новый Сансон остается в своей отчизне и, делая ей честь, в то же время покрывает честью седины старых своих родителей, потому что я удовольствуюсь каким бы то ни было оруженосцем, раз Санчо не благоугодно ехать со мной.
   -- Нет, мне благоугодно, -- ответил Санчо, растроганный и с глазами полными слез, и продолжал: -- Пусть не скажут про меня, сеньор мой: хлеб поделили и друг друга забыли. Я не происхожу из неблагодарного рода, так как весь свет знает, и в особенности мое село, кто были Панса, от которых я происхожу; и, кроме того, я увидел и понял из многих добрых дел и еще более добрых слов, что желание ваше, сеньор, -- оказать мне милость, а если я пустился более или менее в расчеты относительно моего жалованья, то сделал это только в угоду моей жене, потому что, если она возьмет себе в голову добиться чего-нибудь, нет той колотушки, которая крепче нажимала бы на обручи кадки, чем она нажимает на человека, когда хочет поставить на своем. Но в конце концов мужчина должен быть мужчиной, и женщина -- женщиной, а так как я -- мужчина везде, чего нельзя отрицать, то хочу им быть и у себя дома наперекор всем, кто бы стал возражать против этого. Итак, остается нам одно: пусть ваша милость приведет в порядок свое завещание и приписку к нему, так чтобы нельзя было его выпаривать {Непереводимая на русский язык игра слов; Санчо говорит "revolcar" -- "погрязнуть в пороке", "валяться в грязи", вместо "revocar" -- "отменить", "оспаривать".}, и отправимся сейчас же в путь, чтобы не мучилась душа сеньора Сансона Карраско, который говорит, что его совесть велит ему убедить вашу милость ехать в третий раз скитаться по свету. И я снова предлагаю себя служить вашей милости верно и преданно, так же хорошо и еще лучше, чем все оруженосцы, служившие странствующим рыцарям в прошлые и настоящие времена.
   Бакалавр был изумлен, услыхав слог и манеру выражаться Санчо Пансы, потому что, хотя он и читал первую часть истории Дон Кихота, но не мог поверить, чтобы Санчо был действительно таким забавным, каким там изобразили его. Однако, услыхав, как он говорил о завещании и приписке к нему, которых нельзя было бы выпаривать, вместо того, чтобы сказать: нельзя оспаривать, -- он поверил всему, что читал о нем, и убедился, что он один из самых неоспоримых простаков наших времен, подумав про себя, что таких двух безумцев, как этот господин и его слуга, не видели еще на свете. Наконец Дон Кихот и Санчо снова обнялись и стали опять друзьями, а с позволения и одобрения великого Карраско, который с этих пор сделался их оракулом, было решено, что через три дня состоится их отъезд, и за это время они сделают все необходимые приготовления к путешествию, а также отыщут настоящий шлем с забралом, который -- говорил Дон Кихот -- во что бы то ни стало он должен взять с собой. Сансон предложил ему такого рода шлем, зная, что один из его друзей не откажет дать ему свой, хотя он и более потемнел от ржавчины и пыли, чем блестел и светил от сверкающей отшлифованной стали.
   Проклятиям, которыми обе, и племянница и ключница, осыпали бакалавра, не было числа; они рвали на себе волосы, царапали лицо и на манер наемных плакальщиц рыдали над отъездом своего господина, как бы над его смертью.
   Цель, которую преследовал Сансон, убеждая Дон Кихота пуститься в новое странствование, была сделать то, что будет дальше рассказано в этой истории, и все по совету священника и цирюльника, с которыми он предварительно совещался.
   Итак, в течение этих трех дней Дон Кихот и Санчо запаслись всем, что считали необходимым; и, после того как Санчо умиротворил свою жену, а Дон Кихот -- племянницу и ключницу, они при наступлении ночи, когда никто их не видел, кроме бакалавра, который пожелал проводить их с полмили от местечка, направились по дороге в Тобосо, -- Дон Кихот на своем добром Росинанте, а Санчо на старом своем Сером; сумки были туго набиты съестными припасами, а кошелек -- деньгами, которые Дон Кихот дал Санчо ввиду всяких случайностей. Сансон обнял рыцаря, просил сообщать о своих удачах или неудачах, чтобы он мог горевать о тех и радоваться этим {Не замеченный Дон Кихотом оттенок коварства: выходит так, что Сансон будет радоваться неудачам и горевать об удачах.}, как того требуют законы дружбы. Дон Кихот обещал исполнить его просьбу, и Сансон вернулся к себе в село, а остальные двое продолжали путь в великий город Тобосо.



Глава VIII,
в которой говорится о том, что случилось с Дон Кихотом, ехавшим на свидание с сеньорой своей Дульсинеей Тобосской

   -- Да будет благословен всемогущий Аллах! -- говорит Амет бен-Енхели, приступая к этой восьмой главе. -- Да будет благословен Аллах! -- повторяет он три раза и говорит, что воссылает эти благословения, потому что уже видит Дон Кихота и Санчо в открытом поле, и читатели забавной его истории могут рассчитывать, что с этого времени начнутся подвиги и причуды Дон Кихота и его оруженосца. Автор просит читателей забыть прежние рыцарские деянья изобретательно-остроумного идальго и устремить свои взоры на те, которые впереди и теперь начнутся по дороге в Тобосо, как первые подвиги его начались в долине Монтиель. И, действительно, немногого просит он сравнительно с тем, что обещает; итак, он продолжает свой рассказ.
   Дон Кихот и Санчо остались одни, но едва Сансон удалился, как Росинант начал ржать, а Серый стонать, и оба они -- и рыцарь и оруженосец -- сочли это за хороший знак и счастливейшее предзнаменование, хотя, если говорить правду, рев и стон Серого были сильнее ржания лошади, из чего Санчо заключил, что его счастье превысит и возьмет верх над счастьем его господина, не знаю, не основываясь ли на астрологии {Astrologia judiciara, т. е. искусство предвидеть события и угадывать судьбу отдельных лиц, основанное на наблюдении природных явлений, вера в которое в те времена была всеобщей. Сервантес при всяком удобном случае высмеивает и это суеверие в числе других народных суеверий.}, которую он, быть может, изучил, хотя история и умалчивает об этом; только слышали, что он, когда спотыкался или падал, говорил: лучше было бы ему вовсе не выходить из дому, потому что спотыкание и падение не приводят ни к чему другому, как только к разорванному башмаку или к сломанным ребрам; и хотя и глупый, в этом он не очень был далек от истины.
   Дон Кихот сказал ему:
   -- Санчо, друг, ночь надвигается быстро, и более темная, чем нужно нам, чтобы мы могли еще при дневном свете добраться до Тобосо, куда я решил ехать прежде, чем предпринять какое-либо приключение. Там я заручусь благословением и милостивым позволением несравненной Дульсинеи, и с этим позволением я думаю и уверен, что завершу и доведу до счастливого конца всякое опасное приключение, потому что ничего в жизни не может придать больше доблести странствующим рыцарям, как уверенность в благосклонности к ним их дам.
   -- И я это думаю, -- сказал Санчо, -- но считаю, что вашей милости будет затруднительно говорить и видеться с сеньорой Дульсинеей наедине и во всяком случае так, чтобы вы могли получить ее благословение, разве только она бросит вам его через забор двора, где я ее видел в первый раз, когда привез ей письмо с известием о нелепостях и безумствах, совершаемых вашей милостью в глубине Сьерра-Морены.
   -- Забором показалось тебе то место, Санчо, -- спросил Дон Кихот, -- где, или откуда, ты видел эту никогда достаточно не восхваленную красоту и изящество? Наверное, это было не что иное, как галлереи, портики, аркады -- или как их там называют -- роскошных королевских дворцов.
   -- Все может быть, -- сказал Санчо,-- но мне показалось, что это был забор, если только память не изменяет мне.
   -- Тем не менее мы поедем туда, Санчо, -- возразил Дон Кихот. -- Лишь бы только я увидел ее, мне все равно, будет ли это через забор, или окно, или же через решетку, или щель садовой ограды, потому что каждый луч, который исходит от солнца красоты ее, проникнет к моим глазам, осветит разум мой и укрепит мое сердце так, что я буду единственным и не имеющим равного себе по мудрости и доблести.
   -- Но, по правде говоря, сеньор, -- ответил Санчо, -- когда я видел это солнце сеньоры Дульсинеи Тобосской, оно не светило так ярко, чтобы бросать какие-либо лучи, и, должно быть, это происходило оттого, что ее милость в то время просеивала пшеницу, как я говорил, и поднявшаяся густая пыль, точно облако, ложилась кругом ее лица и затмевала его.
   -- Как! Ты все еще, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- продолжаешь говорить, думать, верить и настаивать, что моя сеньора Дульсинея просеивала пшеницу, хотя это такое занятие и такая работа, которая очень далека от всего, что делают и должны делать знатные лица, созданные и предназначенные для совершенно иных занятий и развлечений, по которым уже на расстоянии выстрела из арбалета можно видеть их высокое звание? Плохо помнишь ты, о Санчо, эти стихи нашего поэта, в которых он описывает нам работы, какими занимались в тех хрустальных своих жилищах четыре нимфы, когда они вынырнули из любимого ими Тахо и сели на зеленом лугу изготовлять богатые ткани, описываемые изобретательно-остроумным поэтом, и которые были сплетены и сотканы из золота, шелка и жемчуга {Ода Гарсиласо де Вега (3-я эклога); Сервантес, по-видимому, чувствует особенную любовь и уважение к Гарсиласо.}. И таким же образом, должно быть, была занята и моя сеньора, когда ты ее видел; разве только зависть, проявляемая каким-то злым волшебником ко всему, что меня касается, превращает и придает совершенно иные образы тому, что доставляет мне удовольствие. Итак, я боюсь, что и в истории о моих подвигах, которая, как говорят, напечатана, если автор ее какой-нибудь враждебный мне мудрец, он мог заменить одну вещь другой и к одной правде примешать тысячи неправд, доставляя себе забаву рассказывать совершенно другие события, чем те, которые требуются продолжением истинной истории. О зависть, корень бесконечных зол и червоточина добродетелей! Все пороки, Санчо, ведут за собой что-то, не знаю, как бы вроде наслаждения, а зависть ведет за собой только недовольство, ненависть, бешенство!


   -- И я также говорю это, -- ответил Санчо, -- и думаю, что в том сказании или в истории, о которой нам сообщил бакалавр Карраско, будто видел ее, должно быть, и с моим добрым именем не очень то церемонятся и порастрясли его порядком туда и сюда, во все стороны, подметая им, как говорится, все улицы. А между тем, клянусь честью хорошего человека, я не говорил дурно ни о каком волшебнике, и у меня нет такой удачи и счастья, чтобы могли бы мне завидовать. Правда, я немного насмешлив и имею некоторую склонность к лукавству. Но все это спрятано и скрыто под широким плащом моей всегда естественной и нимало не притворной простоты, и если не из-за чего другого, так только из за того, что я искренно и твердо верю, как я это и делаю, в Бога и во все, чего придерживается и во что верит святая римско-католическая церковь, и что я смертельный враг -- какой я и есть -- евреев, историки должны были бы смилосердиться надо мной и хорошо обращаться со мной в своих писаниях. Но пусть говорят что хотят, так как наг я родился, наг я есть, ничего не проигрываю и ничего не выигрываю и, хотя я и попал в книги и перехожу из рук в руки по всему свету, ни на грош не забочусь о том, что обо мне скажут.
   -- Это, Санчо, -- ответил Дон Кихот, -- похоже на то, что случилось с одним знаменитым современным поэтом, который, написав злую сатиру против дам легкого поведения, не включил в нее одну даму, относительно которой еще существовало сомнение, легкого ли она поведения или нет. Видя, что ее имени нет в списке этих дам, она пожаловалась поэту, спросив его, что же он видел такое в ней, что не включил ее в их число, и требовала, чтобы он дополнил свою сатиру, поместив и ее туда, а если же нет -- пусть он остерегается ее гнева. Поэт исполнил ее желание и наговорил о ней в своей сатире вещей похуже тех, которые могли бы сказать дуэньи, а она осталась очень довольна, видя, что приобрела известность, хотя бы и позорную. Кстати, можно припомнить еще и того пастуха, о котором рассказывают, что он поджег и сжег дотла знаменитый храм Дианы, считавшийся одним из семи чудес света, с единственной целью, чтобы имя его пережило века. И хотя было издано постановление, чтобы никто не упоминал его имени ни устно, ни письменно, и он не достиг бы таким образом своей цели, но все же, несмотря на это, стало известным, что его звали Геростратом. В том же роде является и случай, приключившийся в Риме с императором Карлом V и одним знатным римлянином. Император желал видеть знаменитый храм Делла-Ротонда, в древности называвшийся храмом Всех богов, а теперь с большим правом Всех святых -- здание, сохранившееся лучше остальных зданий, воздвигнутых язычеством в Риме, и наиболее ярко свидетельствующее о величии и великолепии его строителей {Это всем известный Пантеон, воздвигнутый Агриппой, зятем Августа, в честь Юпитера и всех богов. Он был обращен в христианскую церковь папой Бонифацием IV в 608 г., а в 830 г. папа Григорий II посвятил эту церковь всем святым.}. Крыша его выпуклая, похожа по форме на разрезанный пополам апельсин, и все здание необычайно громадных размеров и очень светлое, хотя свет падает в него только через одно окно, или, вернее, через круглое отверстие в куполе. Оттуда-то император и рассматривал здание, а рядом с ним стоял знатный римлянин, объяснявший ему красоты и тонкости этого великолепного сооружения и его образцовой архитектуры. Когда они отошли от отверстия, знатный римлянин сказал императору: "Тысячу раз, Священное Ваше Величество, приходило мне желание заключить в свои объятия Ваше Величество и броситься через это отверстие вниз, чтобы оставить по себе на свете вечную славу". "Благодарю вас, -- ответил император, -- что вы не привели в исполнение такую злую мысль; и отныне впредь я не подвергну больше искушению вашу верность мне. Итак, приказываю вам никогда не говорить со мной и не быть там, где я буду находиться". И с этими словами он отпустил его и оказал великую милость. Этим я хочу сказать, Санчо, что желание приобрести славу -- в высшей степени деятельное и могущественное побуждение. Как ты думаешь, что заставило Горация в полном вооружении броситься с моста в глубину Тибра? Из-за чего Муций сжег себе руку? Что побудило Курция низвергнуться в пылающую пучину, открывшуюся среди Рима? Что принудило Цезаря наперекор всем зловещим предсказаниям перейти через Рубикон? Или, обращаясь к более современным примерам: что заставило погрузить на дно корабли, просверлив в них дыры, и этим отрезать отступление высадившимся на берег Нового Света доблестным испанцам под предводительством благороднейшего Кортеса? Все эти и еще разные другие великие подвиги были, есть и будут достоянием славы, к которой люди стремятся, как к награде и к доле бессмертия, заслуженной высокими деяниями; хотя мы, католики-христиане и странствующие рыцари, должны больше заботиться о вечной славе грядущих веков в эфирных областях неба, чем о суетной славе, приобретаемой в земной скоропреходящей жизни, так как слава эта, как бы она долго ни длилась, должна кончиться с концом мира, срок которому уже предопределен. Итак, о Санчо, действия наши не должны переходить за пределы, начертанные исповедуемой нами христианской религией. Убивая великанов, мы имеем в виду убивать надменность; зависть мы убиваем благородством и сдержанностью, гнев -- душевным спокойствием; обжорство и сонливость -- умеренностью в еде и бодрствованием; невоздержанность и сладострастие -- верностью к тем, которых мы избрали властительницами наших дум; лень -- скитанием по всем частям света в поисках приключений, которые могут нас сделать и делают нас, сверх того что мы добрые христиане, еще и знаменитыми рыцарями. Вот, Санчо, те средства, которыми достигаются вершины похвалы, являющейся следствием доброй славы.
   -- Все, что ваша милость сказала до сих пор, -- ответил Санчо, -- я понял очень хорошо, но тем не менее хотел бы, чтобы милость ваша объяснила мне одно недомнение, которое только что сейчас пришло мне в голову.
   -- Недоумение, -- хотел ты, верно, сказать, Санчо, -- поправил его Дон Кихот. -- Спрашивай, в добрый час, и я отвечу тебе, что сумею.
   -- Скажите мне, сеньор, -- спросил Санчо, -- эти Юлии или Августы и все эти знаменитые рыцари, о которых вы говорили и которые уже давно умерли, где они теперь?
   -- Язычники, -- ответил Дон Кихот, -- должно быть, находятся в аду; а христиане, если они были добрые,-- в чистилище или в раю.
   -- Хорошо, -- сказал Санчо, -- но мне бы хотелось знать: перед гробницами, в которых лежат тела этих знатных сеньоров, есть ли там серебряные лампады, украшены ли стены их часовен костылями, саванами, париками, восковыми ногами и глазами {Часовен, украшенных таким образом, было множество в Испании.}, а если не этим, то чем же они украшены?
   На это Дон Кихот ответил:
   -- Гробницами язычников служили большей частью роскошные храмы. Пепел сожженного трупа Юлия Цезаря был положен под каменной пирамидой необычайной высоты, которую теперь в Риме называют Иглой Святого Петра {Египетский обелиск, поставленный Фонтаной в 1586 г. напротив церкви Св. Петра. Дон Кихот повторяет здесь народное сказание о том, будто бы под упомянутым обелиском похоронен пепел великого Юлия Цезаря.}. Гробницей императора Адриана служил замок такой величины, как большое село, и его называли Moles Hadriani, a теперь он известен в Риме под именем замка Святого Ангела. Королева Артемиза похоронила своего супруга, короля Мавзолея, в гробнице, которую считали одним из семи чудес света. Но все эти и многие другие гробницы, возведенные язычниками, не были украшены саванами и разными приношениями и символами, свидетельствующими о том, что в них похоронены святые.
   -- К этому-то я и метил, -- объявил Санчо, -- а теперь скажите мне, что больше: воскресить ли мертвого или убить великана?
   -- Ответ может быть только один,-- сказал Дон Кихот, -- конечно, воскресить мертвого.
   -- Вот я вас и поймал, -- объявил Санчо. -- Значит, слава тех, кто воскрешает мертвых, дает зрение слепым, выпрямляет ноги хромых, возвращает здоровье больным, перед гробницей которых горят лампады, и часовни их наполнены набожными людьми, молящимися на коленях у их мощей, эта слава и в настоящей и в будущей жизни выше той славы, которую все языческие императоры и странствующие рыцари, сколько бы их ни было на свете, оставили и оставят по себе.
   -- Не оспариваю также и этой истины, -- ответил Дон Кихот.
   -- Таким образом, эта слава, эти приношения, эти привилегии, как их называют, -- сказал Санчо, -- принадлежат останкам и мощам святых, которые с одобрения и разрешения нашей святой матери церкви украшены лампадами, восковыми свечами, саванами, костылями, живописью, восковыми ногами и глазами, благодаря чему умножается благочестие и увеличивается их христианская слава. Останки святых, или их мощи, несут на плечах своих короли, прикладываются к кусочкам от их костей и украшают или обогащают ими свои домовые часовни и наиболее почитаемые ими алтари.
   -- Какое ты хочешь вывести заключение из всего сказанного тобой, Санчо? -- спросил Дон Кихот.
   -- Вот какое, ответил Санчо. -- Нам бы следовало сделаться святыми, и тогда мы бы скорее достигли славы, к которой стремимся; и заметьте, сеньор, что вчера или третьего дня (случилось это столь недавно, что можно так выразиться) были возведены в святые и причтены к их лику два босоногих монаха {Эти двое были: Диего де Алькала, который умер в 1463 г. и был причислен к лику святых в 1588 г., так же как и Педро де Алькантара, умерший в 1562 г.}, а к железным цепям, которыми они опоясывали и истязали свое тело, теперь считается за большое счастье прикладываться и прикасаться, и они пользуются большим почетом, как говорят, чем меч Роланда, лежащий в арсенале нашего сеньора короля, которого да хранит Господь. Так что, сеньор мой, лучше быть бедным монахом какого бы то ни было ордена, чем доблестным странствующим рыцарем. Две дюжины покаянных ударов бичом перед Богом большая заслуга, чем две тысячи ударов копьем, нанесенных великанам, чудовищам или драконам.
   -- Все это так, -- ответил Дон Кихот, -- но не все мы можем быть монахами, и много дорог, по которым Бог ведет своих избранных на небо. Рыцарство -- религия, и в раю есть святые рыцари.
   -- Да, -- ответил Санчо. -- Но я слышал, будто бы на небе больше монахов, чем странствующих рыцарей.
   -- Это оттого, -- ответил Дон Кихот, -- что число монахов больше числа странствующих рыцарей.
   -- Много странствующих, -- сказал Санчо.
   -- Много, -- согласился Дон Кихот,-- но не многие из них заслуживают название рыцарей.
   В таких и тому подобных разговорах провели они ночь и следующий день, и за это время с ними не приключилось ничего достойного упоминания, что немало огорчило Дон Кихота. Наконец на другой день, при наступлении ночи, перед глазами их раскинулся великий город Тобосо, при виде которого радость наполнила душу Дон Кихота, а печаль -- душу Санчо, оттого что он не знал, где жила Дульсинея, и никогда в жизни не видал ее, как не видал ее и его господин; так что оба они были взволнованы: один -- от ожидания видеть ее, другой -- потому что не видел ее; и Санчо не мог и представить себе, что он будет делать, когда его господин пошлет его в Тобосо.
   Наконец Дон Кихот решил въехать в город лишь с наступлением ночи, а до тех пор они остановились под несколькими дубами, находившимися вблизи Тобосо, и, когда назначенный срок настал, они въехали в город, где с ними приключились дела, очень похожие на дело {Cosas que à cosas llegan -- "дела, достигающие до дел".}.


   


Глава IX,
в которой рассказывается то, что будет видно

   Как раз в полночь, на ниточку больше или меньше, Дон Кихот и Санчо, покинув рощицу, въехали в Тобосо. Все село было погружено в глубочайшее молчание, потому что жители спали, как говорится, не переводя духа. Ночь была довольно светлая, хотя Санчо и желал бы, чтобы она была донельзя темная, и темнота могла бы служить оправданием его глупости. Во всем местечке был слышен только лай собак, ошеломлявший уши Дон Кихота и смущавший сердце Санчо. Время от времени ревел осел, хрюкали свиньи, мяукали кошки, и эти разнообразные звуки только усиливались благодаря ночной тишине. Все это влюбленный рыцарь счел за дурное предзнаменование, тем не менее он сказал Санчо:
   -- Санчо, сын, проведи меня во дворец Дульсинеи; быть может, мы еще застанем ее бодрствующей.
   -- В какой это дворец должен я вести вас, клянусь солнцем, -- сказал Санчо,-- когда тот, в котором я видел ее величие, был лишь совсем маленький домишко?
   -- Должно быть, -- ответил Дон Кихот, -- она тогда удалилась в небольшую пристройку своего королевского дворца, развлекаясь там наедине со своими девушками, как это в обычае и обыкновении у знатных дам и принцесс.
   -- Сеньор, -- возразил Санчо, -- если уж ваша милость желает, чтобы назло мне дом сеньоры Дульсинеи был королевским дворцом, такой ли теперь час, чтобы найти дверь открытой? И хорошо ли будет стучаться так, чтобы они услышали и открыли нам, и мы бы переполошили и встревожили всех людей? Не идем ли мы, быть может, в дом наших наложниц, как это делают развратные мужчины, которые приходят, зовут и входят во всякий час, как бы ни было поздно?
   -- Прежде всего отыщем во что бы то ни стало дворец, -- возразил Дон Кихот, -- а потом я скажу тебе, Санчо, что было бы хорошо нам сделать. И вот, смотри, Санчо: или глаза мои обманывают меня, или та большая темная груда, которая видна отсюда, должно быть, и есть дворец Дульсинеи?
   -- Так пусть ваша милость ведет нас, -- ответил Санчо, -- может быть, оно так и есть, хотя, если я и увижу его своими глазами и дотронусь до него руками, я так же этому поверю, как и тому, что теперь день.
   Дон Кихот поехал вперед и, проехав около двухсот шагов, увидел, что груда, которая отбрасывала от себя черную тень, была высокой башней. Он тотчас же понял, что здание это не дворец, а церковь того местечка, и сказал:
   -- Мы наткнулись на церковь, Санчо!
   -- Вижу, -- ответил Санчо. -- Дай бог, чтоб мы не наткнулись на свои могилы, так как нехорошее предзнаменование ходить по кладбищам в такие часы, и тем более что я, насколько помню, говорил вашей милости, что дом этой сеньоры находится в глухом переулке.
   -- Будь проклят Богом, полоумный! -- воскликнул Дон Кихот. -- Где ты видел, чтобы королевские замки и дворцы были построены в глухих переулках?
   -- Сеньор, -- ответил Санчо, -- каждая страна имеет свои обычаи. Быть может, здесь, в Тобосо, обычай строить дома и большие здания в глухих переулках, и потому умоляю вашу милость, дозвольте мне поискать по этим улицам и глухим переулкам, которые я тут вижу перед нами. Может случиться, что в каком-нибудь углу я и найду тот дворец, который хоть бы собаки съели, если мы должны так бегать и мучиться, разыскивая его.
   -- Говори с должным уважением, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- о вещах, имеющих отношение к моей сеньоре, и давай проведем наш праздник в мире, а уронив ведро, не бросим за ним вслед и коромысло.
   -- Постараюсь сдержаться, -- сказал Санчо. -- Но откуда мне взять терпения и спокойно слушать, как каша милость требует, чтобы я, видевший только раз дом нашей госпожи, знал его всегда и разыскал его в полночь, когда вы сами, милость ваша, не находите его, хотя должны были видеть сотни тысяч раз.
   -- Ты доведешь меня до отчаянья, Санчо! -- сказал Дон Кихот. -- Слушай, еретик, не говорил ли я тебе тысячу раз, что во всю свою жизнь я никогда не видел несравненной Дульсинеи, никогда не переступал порога ее дворца и влюблен в нее только понаслышке и из-за молвы о ее великой красоте и великом уме?
   -- Я слышу это теперь, -- возразил Санчо, -- и скажу, что, подобно тому как ваша милость не видела ее, и я ее не видел.
   -- Этого быть не может! -- воскликнул Дон Кихот. -- Так как, по крайней мере, ты мне говорил, что видел ее, когда она просеивала пшеницу, и привез мне ответ на письмо, которое я с тобой послал ей.
   -- Не обращайте на это внимания, сеньор, -- сказал Санчо, -- потому что я должен вас уведомить, что видел я ее и принес вам от нее ответ только лишь понаслышке, потому что точно так же я могу сказать, кто сеньора Дульсинея, как и ударить кулаком в небо.
   -- Санчо, Санчо! -- ответил Дон Кихот. -- Есть время для шуток и время, когда шутки неуместны и неудобны. Вовсе не причина, если я говорю, что не видел и не разговаривал с повелительницей моей души, чтобы и ты повторял за мною, будто и ты не видел и не разговаривал с ней, в то время когда это, как ты знаешь, совершенно наоборот.
   Пока оба они разговаривали таким образом, они увидели, что мимо них кто-то прошел с двумя мулами, и по шуму, производимому плугом, тащившимся по земле, они заключили, что, должно быть, это землепашец, вставший рано, до рассвета, и отправляющийся на работу: оно так и было на самом деле. Землепашец подошел к ним ближе, распевая следующий романс:
   
   Плохо вам пришлось, французы,
   В день охоты в Ронсевале.
   
   -- Пусть меня убьют, Санчо, -- сказал Дон Кихот, услыхав эти слова, -- если с нами случится в эту ночь что-либо хорошее! Слышишь ли ты, что поет этот селянин?
   -- Слышу, -- ответил Санчо. -- Но какое отношение к нашему делу имеет охота в Ронсевале? Крестьянин мог бы петь и романс Калаиноса {Romance de Calainos. "Петь романс Колаиноса-мавра, сразившего Вальдуина и убитого Роландом" -- стало в Испании нарицательным выражением для бесполезной и легкомысленной болтовни о вещах, не имеющих значения. В этом соль замечания Санчо.}, и это было бы все то же по отношению к тому, встретим ли мы удачу или неудачу в нашем предприятии.
   Между тем землепашец поравнялся с ними, и Дон Кихот спросил его:
   -- Не можете ли вы мне сказать, добрый друг, -- дай вам бог всякого счастья, -- где тут дворец несравненной Дульсинеи Тобосской?
   -- Сеньор, -- ответил молодой парень, -- я не здешний, всего только несколько дней живу в этом селе, где поступил на службу к богатому крестьянину, у которого я работаю в поле. Вот тут, в доме напротив, живет местный священник и пономарь, и оба они или каждый из них может дать вашей милости нужные сведения о сеньоре принцессе, потому что у них список всех жителей Тобосо; хотя я, со своей стороны, думаю, что во всем местечке нет ни одной принцессы. Знатных сеньор тут очень много, и каждая из них может себя считать принцессой в своем доме.
   -- Но в их числе, -- сказал Дон Кихот, -- должна быть и та, про которую я спрашивал.
   -- Может быть, -- ответил парень,-- и оставайтесь с богом, так как заря уже занимается. -- И, погнав своих мулов, он не стал ждать дальнейших расспросов.
   Санчо, видя, что его господин в недоумении и несколько раздосадован, сказал:
   -- Сеньор, день уже близок, и было бы с нашей стороны неосторожно, чтобы солнце застало нас на улице. Лучше нам уехать из города, и пусть скрылась бы ваша милость в каких-нибудь кустарниках здесь по соседству, а как только рассветет, я вернусь опять сюда и не оставлю уголка во всем местечке необы-сканным, стараясь найти дом, замок или дворец моей сеньоры; и было бы большим несчастием, если б я его не нашел. А найдя его, поговорю с ее милостью и сообщу, как и где осталась ваша милость, ожидая ее приказаний и решения. Таким образом вы можете повидаться с нею без ущерба для ее чести и доброго имени.
   -- Санчо, -- ответил Дон Кихот,-- ты в нескольких кратких словах сказал тысячи мудрых изречений. Совет, который ты только что дал мне, я одобряю и принимаю с величайшей готовностью. Идем, сын, и давай искать, где бы мне укрыться; ты же, как говорил, вернешься сюда, чтобы разыскать мою сеньору, увидеть ее и поговорить с нею, от ума и великодушия которой я жду самых дивных милостей.
   Санчо горел нетерпением поскорее увезти своего господина из местечка, чтобы он не открыл его обмана относительно ответа Дульсинеи, привезенного им в Сьерра-Морену, -- и потому он торопил отъездом, который и совершился немедленно. На расстоянии двух миль от села они нашли кустарник, или лесок, в котором Дон Кихот и укрылся, между тем как Санчо вернулся в город для переговоров с Дульсинеей, и во время этого посольства с ним приключились такие вещи, которые требуют нового внимания и нового доверия.



Глава X,
где рассказывается о хитрости, к которой прибег Санчо Панса, чтобы очаровать сеньору Дульсинею, и о других событиях, столь же смешных, как и правдивых

   Дойдя до того, что он рассказывает в настоящей главе, автор этой великой истории говорит, что желал бы пройти ее молчанием, опасаясь, что ему не поверят, так как безумства Дон Кихота достигают здесь высшей точки и крайнего предела, которые только можно вообразить себе, и даже превосходят их на два выстрела из арбалета. В конце концов, хотя и не без страха и колебания, он записал их точь-в-точь так, как они совершены рыцарем, не прибавляя к истории и не убавляя от нее ни одного атома истины и не заботясь о том, что его могут упрекнуть в лживости, и он был прав, потому что, как бы ни донимали истину, ее нельзя сломить и она всегда всплывет над ложью, как масло над водой. Итак, продолжая свою историю, автор говорит, что, лишь только Дон Кихот укрылся в кустарнике, или в дубовой рощице, или
   в лесу близ великого Тобосо, он приказал Санчо вернуться в город и не являться к нему на глаза до тех пор, пока он от имени его не переговорит с его сеньорой, прося ее разрешить плененному ею рыцарю повидаться с нею и соблаговолить дать ему свое благословение, чтобы, получив его, он мог надеяться на счастливейший исход всех своих битв и трудных предприятий. Санчо взялся исполнить то, что ему было приказано, и привезти такой же хороший ответ, как он привез его в первый раз.
   -- Иди, сын, -- сказал Дон Кихот,-- и не смущайся, когда предстанешь пред яркими лучами того солнца красоты, на поиски которого ты отправляешься. Счастливейший ты из всех оруженосцев в мире! Храни в памяти и не дай из нее улетучиться, как она тебя примет, изменится ли в лице, когда ты передашь ей мое поручение, взволнуется ли, услыхав мое имя, не откинется ли она на подушки, если ты случайно застал бы ее сидящей на богатой эстраде, соответственно ее высокому званию. А если она примет тебя стоя, обрати внимание: не переступит ли она с одной ноги на другую, не повторит ли два или три раза ответа, который даст тебе, не изменит ли его из мягкого в жесткий, из сурового в нежный; не поднимет ли руки к волосам, чтоб поправить их, хотя бы они и не были в беспорядке. Словом, сын, наблюдай за всеми ее действиями и движениями, потому что, если ты мне точно перескажешь, как все было, я по этим признакам разгадаю, что она скрывает в тайниках своего сердца относительно всего, касающегося моей любви; так как ты должен знать, Санчо, -- если ты этого не знаешь, -- что внешние действия и движения, проявляемые влюбленными, когда речь идет об их любви, -- самые надежные вестники, несущие известия о том, что происходит в глубине их души. Иди, друг, и пусть руководит тобой звезда, счастливее моей, и несет тебе лучшую удачу, чем та, которую я жду, оставаясь здесь между страхом и надеждой, в этом горьком уединении, в котором ты меня оставляешь.
   -- Я поеду и вернусь скоро, -- сказал Санчо, -- а вы, милость ваша сеньор мой, подбодрите маленькое это сердечко, которое, должно быть, у вас теперь не больше ореха, и не забывайте, что принято говорить: мужественное сердце побеждает злую долю; и где нет окороков, там нет для них и крючков; а также говорят: где меньше ожидаешь, там и выскакивает заяц. Говорю это потому, что, если сегодня ночью мы не нашли дворцов или замков нашей сеньоры, надеюсь теперь найти их, когда меньше всего этого жду, а найдя их, лишь предоставьте мне, а я уж справлюсь с ней.
   -- Слушай, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- ты всегда притягиваешь в разговоре свои пословицы так за волосы, что да пошли мне бог получше удачу в том, чего я желаю.
   После этих слов Санчо повернулся и погнал Серого, а Дон Кихот остался сидеть на лошади, опираясь на стремена и на свое копье, исполненный смутных и печальных дум. Там мы его и оставим и последуем за Санчо Пансой, который удалился не менее смущенный и задумчивый от своего господина, чем каким тот оставался, и до такой степени, что, едва он выехал из лесу и, повернув голову, заметил, что уже не видать Дон Кихота, он тотчас же слез с осла, уселся под деревом и начал сам с собою говорить следующим образом:
   -- Теперь посмотрим, Санчо, брат, куда это отправляется ваша милость? Не на поиски ли за каким-либо ослом, которого вы потеряли? -- Вовсе нет. -- Что же вы едете искать? -- Я еду искать ни много ни мало принцессу, а в ней -- солнце красоты и все небо вместе взятое. -- Где же вы думаете найти то, о чем вы говорите, Санчо? -- Где? В великом городе Тобосо. -- Хорошо, а от имени кого едете вы отыскивать ее? -- От имени знаменитого рыцаря Дон Кихота Ламанчского, который искореняет зло, дает есть тому, кого мучает жажда, и пить тому, кто чувствует голод. -- Все это очень хорошо. А знаете ли вы, где она живет, Санчо? -- Мой господин говорит, что она живет в королевском дворце или в великолепном замке. -- Быть может, вы когда-нибудь ее видели? -- Ни я, ни мой господин, мы никогда ее не видели. -- А не думаете ли вы, что было бы умно и справедливо, если бы жители Тобосо, узнав о том, что вы явились к ним с намерением сманить их принцесс и взбунтовать их дам, пришли бы все и так измололи бы вам палками ребра, что не оставили бы ни одной косточки целой. -- Действительно, они были бы совершенно правы, если б только не приняли в соображение, что я послан, и, следовательно: "Вы посланец, друг мой, -- на вас вины нет никакой" {Две строчки из старинного романса, превратившиеся в общеупотребительное разговорное выражение.}. Не очень-то полагайтесь на это, Санчо, потому что ламанчский народ так же вспыльчив, как и почтен, и никому не позволяет шутить шутки над собой. Как жив бог, если они почуют вас, могу сказать, плохо вам придется! -- Убирайся вон, сын блудницы; молния, падай подальше! Нет, я не пойду искать трех ног у кошки ради чужого удовольствия; тем более что разыскивать Дульсинею в Тобосо -- все равно что разыскивать Марику в Равенне или бакалавра в Саламанке. Дьявол, дьявол впутал меня во все это дело и никто другой!
   Этот разговор Санчо вел с самим собою, и вывод из него был тот, что он сказал себе:
   -- Ну, хорошо! Против всего ведь есть средства, исключая лишь смерть, под иго которой, как бы нам ни было тяжело, а всем придется пройти, оканчивая жизнь. Этот мой господин, как я в том убедился из тысячи признаков, -- сумасшедший, которого следовало бы связать: и я также недалеко ушел от него и даже еще более сумасшедший, чем он, потому что следую за ним и служу ему, -- если справедлива пословица, которая говорит: "Скажи мне, с кем ты водишься, и я скажу тебе, кто ты такой", и другая: "Не с кем ты родился, а с кем ты ужился". А поскольку он сумасшедший, каков он и есть, и его сумасшествие такого рода, что большей частью он принимает одну вещь за другую: белое считает черным, а черное -- белым, как это было, когда он говорил, что ветряные мельницы -- великаны, мулы монахов -- дромадеры и стада баранов -- войска неприятеля и еще многие другие вещи в том же роде, -- не очень-то трудно будет заставить его поверить, что первая крестьянка, которая попадется мне здесь навстречу, и есть сеньора Дульсинея. А не поверит он, я поклянусь; и если он будет клясться, я поклянусь снова; если он будет настаивать, я еще больше буду настаивать, и что бы там ни случись, а я останусь при своем. Быть может, своим упорством я добьюсь того, что он больше не станет посылать меня с такими поручениями, видя, что за плохие подарки я ему привожу; или, быть может, он вообразит себе, как я это и думаю, что какой-нибудь злой волшебник из тех, которые, по его словам, ненавидят его, так превратил ее образ на беду и горе ему.
   Этими мыслями успокоил Санчо Панса свой ум и считал теперь дело свое благополучно оконченным. Он остался там сидеть до после обеда, чтобы Дон Кихот мог подумать, будто он употребил это время на проезд в Тобосо и обратно; и все сложилось для него так удачно, что, когда он встал, чтобы сесть на своего Серого, он увидел, что из Тобосо по направлению к нему едут три крестьянки на трех ослах или ослицах (этого автор не выясняет), хотя есть скорее основание думать, что это были ослицы, потому что обыкновенно на них ездят деревенские женщины; но так как это не очень важно, то нам незачем и останавливаться, чтобы выяснить этот вопрос. Словом, лишь только Санчо увидел крестьянок, он быстрой рысью поскакал к своему сеньору Дон Кихоту, которого застал вздыхающим и произносящим тысячи влюбленных жалоб. Увидав его, Дон Кихот воскликнул:
   -- Какую весть несешь ты мне, Санчо, друг? Нужно ли мне отметить этот день белым или черным камнем?
   -- Лучше было бы, -- ответил Санчо, -- если б милость ваша отметила бы его красным графитом, как это делается в университетских списках, чтобы просматривающие их скорее увидели то, что им нужно {Ученые, получившие докторский диплом в испанских университетах, отмечались в списках красным графитом.}.
   -- В таком случае, -- сказал Дон Кихот, -- ты привез мне хорошие вести?
   -- Такие хорошие, -- ответил Санчо, -- что вашей милости ничего другого не остается, как только пришпорить Росинанта и выехать в открытое поле повидаться с сеньорой Дульсинеей Тобосской, которая с двумя прислужницами едет на свиданье с вашей милостью.
   -- Святой боже! Что это ты говоришь, Санчо, друг? -- воскликнул Дон Кихот. -- Смотри не обманывай меня и не старайся ложной радостью спугнуть действительную мою печаль.
   -- Какая мне польза обманывать вашу милость? -- сказал Санчо. -- Тем более что вам так легко проверить истину моих слов. Пришпорьте лошадь, сеньор, поезжайте, и вы увидите принцессу, нашу повелительницу, нарядную и разодетую, словом, такой, какова она есть. Прислужницы ее и она -- все они один лишь блеск золота, жемчуга, бриллиантов, рубинов, и на них невиданная парча, более чем в десять сгибов {De mas de diez altos (исп.).}. Волосы распущены по плечам и кажутся солнечными лучами, и ими играет ветер, а что всего лучше: они едут верхом на трех пегих одноходцах, которых краше и на свете нет.
   -- Иноходцах, хотел ты, верно, сказать, Санчо.
   -- Небольшая разница, -- ответил Санчо, -- одноходцы ли или иноходцы; но на чем бы они ни ехали, они едут как самые блестящие сеньоры, каких только можно пожелать, в особенности госпожа моя, принцесса Дульсинея, которая поражает все чувства.
   -- Едем, Санчо, сын! -- ответил Дон Кихот. -- И в награду за эту столь же нежданную, как и радостную весть я обещаю дать тебе лучшую добычу, которую приобрету в первом встретившемся мне приключении; если же это тебя не удовлетворит, то подарю тебе жеребят, которых принесут мне в этом году мои три кобылы, оставленные, как ты знаешь, на общественных лугах нашего местечка, чтобы ожеребиться там.
   -- Держусь лучше жеребят, -- сказал Санчо, -- потому что будет ли еще хороша добыча первого нашего приключения, не очень-то понятно.
   Между тем они уже выехали из лесу и увидели приближающихся трех крестьянок. Дон Кихот окинул глазами всю дорогу до Тобосо, и, не видя на ней никого, кроме этих трех девушек, он очень смутился и спросил Санчо, оставил ли он Дульсинею с прислужницами уже за городом?
   -- Как за городом? -- ответил тот. -- Быть может, у вашей милости глаза позади головы, если вы не видите, что они едут нам навстречу, сияя, как солнце в полдень?
   -- Ничего я не вижу, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- кроме трех крестьянок на трех ослах.
   -- Спаси меня, Господи, от лукавого! -- воскликнул Санчо. -- Возможно ли, чтобы три иноходца, или как их там зовут, белые, как только что выпавший снег, казались вашей милости ослами? Клянусь Богом живым, я вырвал бы себе всю бороду, если б это была правда.
   -- Но говорю тебе, друг Санчо, так же верно, что это ослы или ослицы, как верно и то, что я Дон Кихот, а ты Санчо Панса; по крайней мере, мне так кажется.
   -- Молчите, сеньор, -- сказал Санчо, -- и не говорите таких слов. Протрите себе хорошенько глаза и идите свидетельствовать свое почтение владычице ваших дум, которая уже приближается.
   И, говоря это, он поехал вперед, чтобы приветствовать трех крестьянок, слез с Серого, взял за недоуздок осла одной из них, и, встав перед нею на колени, сказал:
   -- Королева, принцесса и герцогиня красоты, не будет ли благоугодно вашему высочеству и величию оказать милость и благосклонность плененному вами рыцарю, который стоит вот там, превращенный в камень мрамор, смущенный и безжизненный, видя себя в великолепном вашем присутствии. Я -- Санчо Панса, оруженосец его, а он -- много скитавшийся рыцарь Дон Кихот Ламанчский, называемый еще Рыцарем Печального Образа.
   В это время Дон Кихот уже опустился рядом с Санчо на колени и пристально смотрел, вытаращив от изумления и ужаса глаза, на ту, которую Санчо называл королевой и сеньорой; и так как он не видел перед собой никого другого, кроме крестьянки, и к тому же очень некрасивой, с круглым лицом и плоским носом, он стоял смущенный и пораженный, не смея открыть рта. Крестьянки тоже были в высшей степени изумлены, увидав этих двух столь непохожих друг на друга людей, которые стояли перед ними на коленях и не хотели пропустить их подругу. Но задержанная ими прервала молчание, крикнув резко и сердито:
   -- Сойдите с дороги, да поскорее! И дайте нам проехать, потому что мы торопимся.
   На это Санчо ответил:
   -- О принцесса и всемогущая повелительница Тобосо! Неужели великодушное наше сердце не смягчается, видя на коленях перед величественным вашим присутствием опору и столб странствующего рыцарства.
   Услыхав это, одна из остальных двух крестьянок сказала:
   -- Стой, поскребу скребницей тебя, осел моего свекра! Смотрите, как эти сеньоритосы являются сюда подтрунивать над деревенскими девушками, точно мы не умеем, как они, откалывать шутки! Ступайте своей дорогой, дайте нам ехать своей и будьте здоровы!
   -- Встань, Санчо, -- сказал тогда Дон Кихот, -- я вижу, что судьба, не насытившись еще моими страданиями, заградила все пути, откуда могло бы проникнуть хоть некоторое утешение в несчастную душу, заключающуюся в моем теле. И ты, о предел всякого совершенства, которого только можно пожелать, вершина человеческой прелести, единственное утешение опечаленного сердца, боготворящего тебя. Если злобный волшебник, последующий меня, и покрыл мои глаза туманом и катарактами и только для них одних, а не для других превратил и изменил твою несравненную красоту и твое лицо во внешность бедной крестьянской девушки; если он не превратил также и мою наружность в наружность чудовища, чтобы сделать меня отвратительным в твоих глазах, -- не откажись взглянуть на меня нежно и любовно, признав в моем подчинении и коленопреклонении перед твоей изуродованной красото й то смирение, с которым душа моя боготворит тебя!
   -- Рассказывай это моему дедушке,-- ответила крестьянка. -- Нашел любительницу слушать пустую трескотню. Отойдите-ка в сторону, дайте нам дорогу, и мы скажем вам спасибо!


   Санчо посторонился и пропустил ее, донельзя довольный тем, что он так отлично выпутался из своего затруднения. Лишь только крестьянка, игравшая роль Дульсинеи, увидела себя свободной, она ткнула своего однохода заостренной палкой, бывшей при ней, и быстро понеслась по лугу. Как только ослица почувствовала острие палки, которою ее кольнули сильнее, чем обыкновенно, она стала делать такие скачки, что сбросила сеньору Дульсинею на землю. Дон Кихот, увидав это, кинулся поднимать ее, а Санчо -- поправлять и подтягивать вьючное седло, соскользнувшее под живот ослицы. Когда седло было поправлено, Дон Кихот хотел было взять очарованную свою сеньору на руки, чтобы посадить ее на ослицу, но дама, поднявшись с земли, избавила его от этого труда, так как, отойдя несколько шагов, она разбежалась, положила обе руки на бока ослице и легче сокола вскочила на вьючное седло, сев на него по-мужски.
   -- Клянусь Роком! -- воскликнул Санчо. -- Сеньора повелительница наша легче кобчика и могла бы научить самого ловкого уроженца Кордовы или Мексики, как следует ездить верхом на коротких стременах! Одним прыжком перескочила она через задний арчак, без шпор заставляет бежать своего иноходца, как зебру, и прислужницы ее ни в чем не уступают ей, все они летят как ветер!
   Так оно действительно и было, потому что, увидав Дульсинею верхом, остальные устремились за нею и ускакали во весь опор, не повернув головы, пока не проехали полмили.
   Дон Кихот проводил их глазами, и, когда они исчезли из виду, он обратился к Санчо, говоря:
   -- Санчо, что ты скажешь теперь? Как меня ненавидят волшебники! Посмотри, до чего простирается против меня их злоба и гнев: пожелали отнять у меня счастие лицезреть мою сеньору
   в настоящем ее виде! Поистине, я родился быть образцом несчастливца, быть мишенью и целью, в которые метили и попадали бы стрелы злой судьбы. Обрати также внимание, Санчо, что эти предатели не удовольствовались изменением и превращением моей Дульсинеи, а изменили и превратили ее в столь низкое и уродливое существо, каким была та крестьянка. Вместе с тем они отняли у нее и то, что всегда так свойственно знатным сеньорам, а именно благоухание от постоянного их пребывания среди амбры и цветов. Потому что, я должен тебе сказать, Санчо, когда я бросился к Дульсинее, чтобы подсадить ее на ее иноходца (как ты говоришь, -- хотя он мне показался ослицей), на меня пахнуло от нее таким запахом сырого чеснока, что он ударил мне в голову и отравил мне душу.
   -- О низкий сброд! -- воскликнул тогда Санчо. -- О злобные и гнусные волшебники, которых я хотел бы видеть всех нанизанными за жабры, как сардинки на веревке! Вы многое знаете, многое можете и много делаете зла! Довольно было бы с вас, мошенники, что вы превратили жемчуг очей моей сеньоры в желуди пробкового дерева, ее волосы из чистейшего золота -- в щетины рыжего бычачьего хвоста и, наконец, все черты ее из прекрасных преобразили в уродливые, не пощадив ее запаха, так как из него, по крайней мере, мы могли бы узнать, что скрывается под скверной этой корой; хотя, говоря по правде, я вовсе не видел ее безобразия, а только ее красоту, которая еще была подчеркнута и усовершенствована родимым пятном над ее губой справа, вроде усов, с семью или восемью рыжими волосиками, точно золотые нити, длиною более чем в пядь.
   -- Судя по соответствию, -- сказал Дон Кихот, -- которые имеют подобные родимые пятна на лице с пятнами на теле, у Дульсинеи должно быть такое же пятно на мягкой части бедра, которая соответствует стороне, где у нее родинка на лице. Но волосы, как ты их описал, слишком длинны для родимых пятен.
   -- Я должен сказать вашей милости, -- возразил Санчо, -- что эти волосы так шли к ней, будто она с ними родилась.
   -- Верю тебе, друг мой, -- ответил Дон Кихот, -- потому что природа не могла создать в Дульсинее ничего, что не было бы совершенно и закончено, так что, если бы у нее было сто таких родимых пятен, как ты описал, на ней они не оказались бы родимыми пятнами, а луной и сверкающими звездами {Непереводимая на русский язык игра слов; lunar -- "родимое пятно", luna -- "луна".}. Но скажи мне, Санчо, то, что мне показалось вьючным седлом и что ты поправлял, было ли это плоское седло или седло со спинкой?
   -- Нет, -- сказал Санчо, -- это было лишь седло с короткими стременами {Арабское седло.} и с попоной, стоящей полцарства, так оно было роскошно.
   -- А я-то из всего этого ничего не видел, Санчо! -- пожалел Дон Кихот. -- Теперь я опять скажу и повторю тысячу раз, что я несчастнейший из людей!
   Плут Санчо едва сдерживался от смеха, слушая нелепости своего господина, столь тонко обманутого им. Наконец, после других еще разговоров, которыми они обменялись друг с другом, оба сели на своих животных и поехали по дороге в Сарагосу, куда надеялись приехать вовремя, чтобы попасть на торжественные празднества, происходившие ежегодно в этом знаменитом городе.
   Но прежде чем они туда доехали, с ними случились происшествия столь многочисленные, значительные и новые, что заслуживают быть описанными и прочитанными, как это и будет видно ниже.



Глава XI
О странном приключении, случившемся с доблестным Дон Кихотом при встрече с колесницею, или колымагою, Смерти и ее придворным штатом

   В глубокой задумчивости ехал Дон Кихот своей дорогой, размышляя о плохой шутке, которую сыграли с ним волшебники, превратив сеньору Дульсинею в столь безобразную крестьянку, и он не мог придумать, к какому ему прибегнуть средству, чтобы вернуть ей первоначальный ее вид. Эти мысли всецело овладели им, так что он, не заметив этого, отпустил поводья Росинанта, и лошадь, почувствовав предоставленную ей свободу, останавливалась на каждом шагу, чтоб пощипать зеленую травку, которая в изобилии росла на этих лугах. Санчо вывел его из оцепенения, сказав:
   -- Сеньор, печаль создана не для животных, а для людей, но, если люди чрезмерно предаются ей, они обращаются в животных. Приободритесь, ваша милость, придите в себя, подберите поводья Росинанта, развеселитесь, встряхнитесь и обнаружьте ту живость, иметь которую приличествует странствующим рыцарям. Что это такое, черт возьми? Что это за упадок духа? Здесь ли мы или во Франции? Пусть сатана унесет всех Дульсиней на свете, потому что благополучие одного странствующего рыцаря дороже, чем всякие превращения и очарования в мире.
   -- Молчи, Санчо, -- сказал Дон Кихот не очень-то слабым голосом, -- молчи, говорю я, и не произноси богохульств против этой очарованной сеньоры, так как в ее беде и горести виноват я один: из той зависти, которую злые питают ко мне, родилось и ее несчастье.
   -- И я то же говорю, -- ответил Санчо. -- Кто знал ее раньше и видит теперь, в том сердце не может не плакать, поверь! {По-видимому, эти две строки -- отрывок из какой-нибудь старинной песни, между прочим они встречаются в "Селестине".}
   -- Ты-то можешь это действительно сказать, Санчо, -- заявил Дон Кихот,-- так как ты видел ее в полном блеске ее красоты, потому что волшебство не распространилось на тебя, не отуманило твоих взоров и не скрыло от них ее прелести. Против одного меня и против моих глаз направлена вся сила его яда. Но при всем том, Санчо, я сейчас вспомнил одну вещь, а именно: ты плохо описал мне ее красоту, так как, если я не ошибаюсь, ты сказал, что ее глаза, точно жемчуг, а глаза, похожие на жемчуг, скорее могут быть у леща, а не у дамы. Насколько мне кажется, глаза Дульсинеи должны быть, как зеленые изумруды: большие, открытые, с двумя небесными дугами, которые служат ей бровями. А тот жемчуг, возьми его у глаз и перенеси на зубы, так как ты, Санчо, без сомнения ошибся, приняв глаза ее за зубы.
   -- Все может быть, -- ответил Санчо, -- потому что ее красота меня привела в такое же смущение, в какое привело вашу милость ее безобразие. Но предадим все это в руки Божьи, так как один Он знает, какие вещи должны случиться в этой долине плача, на этом злобном свете, в котором мы живем, и где едва ли найдется что-нибудь без примеси коварства, лжи и плутовства. Одна вещь смущает меня, сеньор мой, больше всего остального: что нам делать, когда ваша милость победит великана или другого рыцаря и вы ему прикажете идти и предстать пред красотой сеньоры Дульсинеи, -- где найдет ее бедный тот великан или бедный и несчастный побежденный рыцарь? Мне кажется, что я их вижу, как они бродят, точно истуканы {Bausanes -- букв. "фигуры вооруженных людей, которые ставили на стены крепости, чтобы обмануть осаждающих, будто все это солдаты".}, отыскивая сеньору Дульсинею; и даже если б они ее встретили посреди улицы, они не узнали бы ее, как и моего отца.
   -- Быть может, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- волшебство не простирается до того, чтобы отнять у побежденных и явившихся к ней великанов и рыцарей возможность узнать Дульсинею. Но над одним или двумя первыми, которых мне удастся победить и послать ей, мы сделаем опыт -- видят ли они ее или нет, -- приказав им вернуться и дать мне отчет о том, что у них вышло в этом отношении.
   -- Я скажу, сеньор, -- возразил Санчо, -- что мне понравилось только что сказанное вашей милостью; с этой уловкой мы узнаем то, что нам желательно узнать; если окажется, что сеньора Дульсинея превращена только в глазах вашей милости, несчастие скорее будет вашим, чем ее. Но лишь бы только она была счастлива и благополучна, а мы уж как-нибудь пробьемся здесь и постараемся проводить время так хорошо, как только можно, отыскивая наши приключения и предоставив времени заняться ее приключениями, так как время -- лучший врач для этого и для других еще больших злополучий.
   Дон Кихот только что хотел ответить Санчо, но сделать это помешала ему нежданно выехавшая на середину дороги колымага, нагруженная самыми разнообразными и странными людьми и фигурами, какие только можно вообразить себе. Тот, который правил мулами и служил возницей, был безобразный демон. Сама колымага была совершенно открытая и не имела ни верха, ни зонта. Первой предстала перед глазами Дон Кихота фигура Смерти в человеческом облике, рядом с нею виднелся Ангел с большими раскрашенными крыльями; с другой ее стороны стоял Император с короной на голове, казавшейся золотой. У ног Смерти сидел бог, называемый Купидоном, без повязки на глазах, но с колчаном, луком и стрелами. Тут же был и Рыцарь, вооруженный с ног до головы, за исключением того, что на нем не было ни шлема, ни шишака, а шляпа, украшенная разноцветными перьями. С этими лицами ехали еще и другие в различных костюмах и разных видах. Все это, представ перед ними так внезапно, некоторым образом смутило Дон Кихота и наполнило страхом сердце Санчо. Но тотчас же Дон Кихот обрадовался, подумав, что ему встретилось новое и опасное приключение. С этой мыслью и с душой, готовой идти навстречу какой бы то ни было опасности, он встал перед колымагой и громким и угрожающим голосом сказал:
   -- Возница, кучер, дьявол или кто бы ты ни был! Немедля отвечай мне: кто ты, куда едешь и кто эти люди, которых ты везешь в своей колымаге, скорее похожей на барку Харона, чем на обыкновенную повозку?
   На это дьявол, остановив колымагу, ответил очень учтиво:
   -- Сеньор, -- мы актеры из труппы Ангуло Эль Мало {Angulo el Malo -- названный так, чтобы отличить его от другого Ангуло, его современника, знаменитого комического актера, который был известным директором бродячей труппы во времена Сервантеса. Этот последний упоминает о нем в одной из своих новелл в "Разговоре собак".} и сегодня утром, в восьмой день после праздника Тела Господня, играли в селе, находящемся за тем вот холмом, ауто {Autos (или Farsas) Sacramentales -- самые популярные песни в те времена в Испании, игравшиеся прямо на улице.} "Смерть и ее придворный штат", а вечером должны играть ее в местечке, которое видать отсюда. Но так как это очень близко и чтобы избавить себя от труда раздеваться и одеваться, мы едем в тех же костюмах, в каких играли. Вот этот молодой человек изображает Смерть; тот -- Ангела; эта женщина -- жена автора, -- изображает Королеву; вот тот человек -- Солдата; следующий -- Императора, а я -- Дьявола. Я одно из главных действующих лиц в ауто, так как играю в нашей труппе первые роли. Если вашей милости угодно узнать еще что-нибудь о нас, спросите меня, и я сумею ответить вам со всей нужной точностью, потому что, раз я дьявол, ничего не скрыто от меня.
   -- Клянусь честью странствующего рыцаря! -- воскликнул Дон Кихот. -- Лишь только я увидел эту колымагу, я вообразил себе, что мне предстоит великое приключение, а теперь скажу, что нужно дотронуться рукой до всего видимого, чтобы не впасть в заблуждение. Поезжайте себе с богом, добрые люди, справляйте свой праздник и припомните, не найдется ли у вас чего-нибудь такого, в чем бы я мог быть вам полезен, так как я сделал бы это от души и с величайшей охотой, потому что еще ребенком я любил пантомимы {Caratula -- нечто вроде балета, пантомимы.}, а в молодости страстно увлекался фарандулой {Farandula -- один из восьми родов тогдашней драмы, перечисляемых Августином де Рохас (комическим актером и современником Сервантеса) в его "Viaje Eutretenida".}.


   Пока они так разговаривали, судьбе угодно было, чтобы к ним подошел один из актеров труппы, одетый шутом, со множеством бубенчиков. Он держал в руках палку, к верхнему концу которой было привязано три надутых бычачьих пузыря. Приближаясь к Дон Кихоту, скоморох этот стал фехтовать палкой, бить пузырями по земле и делать громадные скачки, звеня всеми бубенчиками. Страшный этот призрак до того испугал Росинанта, что он, закусив удила, так что Дон Кихот не был в состоянии его остановить, понесся по полю с большей быстротой, чем этого когда-либо можно было бы ждать от строения его костяка. Санчо, подумав, что господину его грозит опасность быть сброшенным с лошади, соскочил со своего Серого и побежал во весь дух, желая оказать ему помощь. Но когда он к нему подоспел, Дон Кихот уже лежал на земле и рядом с ним лежал Росинант, который свалился на землю вместе со своим господином, -- обычный конец и заключение всякой отваги Росинанта и его резвости. Но едва Санчо соскочил со своего осла, как Дьявол-плясун вскочил на Серого, и стал бить его пузырями. Не столько боль от ударов, сколько шум и испуг заставили Серого лететь вскачь через поле по направлению местечка, куда ехали актеры на праздник. Санчо, видя бегство осла своего и падение своего господина не знал, которой из этих двух бед надо помочь сперва, но наконец, так как он был верный оруженосец и верный слуга, любовь к господину взяла у него верх над привязанностью к ослу; хотя каждый раз, когда он видел, как пузыри поднимались в воздухе и падали на бока его Серого, он чувствовал ужас и муки смерти и скорей желал бы, чтобы эти удары падали лучше на зрачки его глаз, чем на малейший волосок из хвоста его осла. В этом недоумении и треволнении подбежал он к месту, где лежал Дон
   Кихот, в худшем состоянии, чем он мог того желать, и, помогая ему взобраться на Росинанта, Санчо сказал:
   -- Сеньор, Дьявол увел с собой Серого.
   -- Какой Дьявол? -- спросил Дон Кихот.
   -- Тот, с пузырями, -- ответил Санчо.
   -- Так я его отниму у него, -- сказал Дон Кихот, -- даже если б он скрылся с ним в самых глубоких и темных безднах ада. Иди за мной, Санчо, потому что колымага едет медленно, и я мулами возмещу тебе пропажу твоего осла.
   -- Незачем вам давать себе этот труд, -- сказал Санчо. -- Укротите гнев свой, милость ваша, потому что, как мне кажется, Дьявол отпустил Серого, и он возвращается к нам.
   Так и было на самом деле, потому что Дьявол, в подражание Дон Кихоту и Росинанту, свалился с Серого и пошел пешком в местечко, а осел вернулся к своему хозяину.
   -- Тем не менее, -- сказал Дон Кихот, -- было бы недурно за невежество этого Дьявола отомстить кому-нибудь из сидящих в колымаге, хотя бы самому Императору.
   -- Пусть ваша милость выбросит из головы эту мысль, -- ответил Санчо, -- и последует моему совету: никогда не связываться с актерами, так как этот народ пользуется всегда особым покровительством. Я видел актера, арестованного за два убийства, и тем не менее его выпустили на свободу здравого и невредимого. Верьте мне, милость ваша, так как это люди веселые, доставляющие удовольствие, все им оказывают милости, все их защищают, помогают им и относятся к ним с уважением, в особенности же к тем из них, которые принадлежат к королевским и привилегированным труппам, где они или большая их часть, судя но одежде и осанке, кажутся чуть ли не настоящими принцами {Бесчинства, которые позволяли себе труппы актеров -- вообще пользовавшиеся в то время в Испании величайшей популярностью, -- достигли такой степени, что, несмотря на покровительство наиболее высокопоставленных чинов и самого короля, в особенности Филиппа IV, страшно увлекавшегося театром, оказалось необходимым ограничить всего шестью труппами число привилегированных трупп, члены которых назначались королевским советом и не могли играть без специального разрешения. Впоследствии число этих трупп возросло до двенадцати.}.
   -- Тем не менее, -- ответил Дон Кихот, -- этот комедиант Дьявол не уйдет от меня, похваляясь, хотя бы ему покровительствовал и весь человеческий род!
   Сказав это, он повернул лошадь по направлению к колымаге, бывшей уже вблизи того местечка, куда они ехали, и громким голосом закричал:
   -- Остановитесь! Подождите, веселая, праздничная толпа, потому что я хочу проучить вас, как надо обращаться с ослами и животными, на которых ездят оруженосцы странствующих рыцарей!
   Дон Кихот кричал так громко, что сидевшие в колымаге услышали и поняли его, и, угадав по словам намерение того, кто их произносил, Смерть мгновенно выскочила из колесницы, а за нею вслед Император, возница, Дьявол и Ангел, а также и Королева, и Купидон не отстали от них. Все они запаслись камнями и, построившись в ряд, стали ждать Дон Кихота, чтобы встретить его ударами кремневых камней. Дон Кихот, увидав, что они выстроились таким отважным эскадроном с поднятыми вверх руками, готовые изо всех сил метнуть в него камнями, -- остановил Росинанта и стал обдумывать, как бы сразиться с ними с наименьшей для себя опасностью. В то время как он это обдумывал, к нему подъехал Санчо и, видя, что он собирается ринуться на хорошо выстроившийся отряд, сказал:
   -- Было бы безумием пускаться в такое предприятие. Подумайте, милость ваша сеньор мои, о том, что против похлебки из булыжника, да еще в таком изобилии, нет на свете обороняющего оружия, разве только укрыться и спрятаться под колпаком медного колокола. А также вам следует подумать и о том, что скорее безрассудство, чем доблесть -- одному человеку нападать на армию, в которой находится Смерть, где лично сражаются Императоры и которой оказывают поддержку добрые и злые Ангелы. И если это соображение не побудит вас оставаться спокойным, пусть подействует то, что среди всех находящихся там -- хотя они и кажутся королями, принцами и императорами -- нет ни одного странствующего рыцаря.
   -- Теперь действительно, Санчо,-- сказал Дон Кихот, -- ты попал в настоящую точку, которая и может, и должна заставить меня отказаться от принятого мною решения. Я не должен и не могу обнажать своего меча -- как я уже много раз и прежде говорил тебе -- против тех, кто не посвящен в рыцари. Дело это касается тебя, Санчо, и если ты желаешь отомстить за оскорбление, нанесенное твоему Серому, я отсюда помогу тебе мудрым и полезным советом.
   -- Сеньор, -- ответил Санчо, -- незачем мстить кому бы то ни было, потому что добрым христианам не приличествует мстить за свои обиды, тем более что я уговорю моего осла передать свою обиду на усмотрение моей воле, состоящей в том, чтобы мирно прожить весь остаток дней моих, которые Богу будет еще угодно уделить мне.
   -- Если таково твое решение, -- ответил Дон Кихот, -- Санчо добрый, Санчо умный, Санчо-христианин, Санчо искренний, оставим этих призраков и поедем искать лучших и более существенных приключений, потому что, мне кажется, эта страна такого рода, что в ней не может быть недостатка в многочисленных и самых изумительных приключениях.
   Тотчас же Дон Кихот дернул за поводья Росинанта, а Санчо сел на своего осла; Смерть и весь ее летучий отряд возвратились в колымагу и продолжали свое путешествие. Этим счастливым концом увенчалось страшное приключение с колесницей Смерти вследствие столь благодетельного совета, данного Санчо Пансой его господину, с которым на следующий день случилось новое приключение с влюбленным и странствующим рыцарем, -- приключение не менее достойное удивления, чем предшествующее.



Глава XII
О страшном приключении, случившемся с доблестным рыцарем Дон Кихотом и храбрым Рыцарем Зеркал

   Ночь, следовавшую за днем встречи их со Смертью, Дон Кихот и его оруженосец провели под несколькими высокими и тенистыми деревьями, причем Санчо уговорил рыцаря поесть из тех запасов, что Серый вез на себе. Во время ужина Санчо сказал своему господину:
   -- Сеньор, каким бы я оказался глупым, если бы выбрал себе в награду добычу первого приключения, которое ваша милость довела до конца, а не жеребят от ваших трех кобыл. Право же, право, воробей в руках лучше, чем коршун на лету.
   -- Тем не менее, -- ответил Дон Кихот, -- если б ты, Санчо, дал мне сразиться, как я того хотел, ты в качестве добычи получил бы, по крайней мере, золотую корону императора и разрисованные крылья Купидона, и то и другое я бы отнял у них, несмотря ни на какое сопротивление, и отдал бы тебе в руки.
   -- Скипетры и короны театральных императоров, -- сказал Санчо, -- никогда не бывают из золота, а только из мишуры или из фольги.
   -- Это правда, -- согласился Дон Кихот, -- так как было бы неподходящим, чтоб театральные украшения были настоящие, а не поддельные и для виду, как и сама драма, к которой я бы желал, чтобы ты, Санчо, относился хорошо и был расположен к ней, следовательно, и к тем, кто играют и сочиняют драмы, потому что все они орудия великого блага для общества и ставят перед нами зеркало, ярко отражающее явления человеческой жизни; и нет другого изображения, кроме драматических произведений и актеров, которое более живо передавало бы то, что мы есть и чем мы должны бы быть. А если это не так, -- скажи мне, не видел ли ты представления пьес, где выведены короли, императоры, папы, рыцари, дамы и всякие другие действующие лица? Один играет негодяя, другой -- лгуна, этот вот -- купца, тот -- солдата, кто-нибудь -- остроумного простака, другой -- глупого влюбленного, а когда кончится пьеса и будут сняты костюмы, все актеры опять равны между собой.
   -- Да, я видел это, -- сказал Санчо.
   -- Вот то же самое, -- продолжал Дон Кихот, -- происходит и в комедии, и на сцене этого мира, где некоторые играют роль императоров, другие -- роль пап,-- словом, все те же роли, которые могут быть введены в драму, -- но когда наступает конец этой пьесы, то есть когда кончается их жизнь, смерть снимает со всех различавшую их одежду и все становятся равными в могиле.
   -- Прекрасное сравнение, -- сказал Санчо, -- хотя и не столь новое, чтобы я не слышал его много раз и в разное время, как и сравнение с шахматной игрой: пока игра длится, каждая фигура имеет свое особое значение, а как только игра кончится, всех их смешивают, соединяют, опрокидывают и бросают в мешок, что очень похоже на то, как жизнь кладут в могилу.
   -- С каждым днем, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- ты делаешься менее простоватым и более умным.
   -- Да, -- ответил Санчо, -- что-нибудь от ума вашей милости должно ведь пристать и ко мне. Бесплодные и сухие поля -- если их унавозить и обработать -- дают хороший урожай. Этим я хочу сказать, что разговоры вашей милости были удобрением, упавшим на бесплодную почву моего тощего ума, а обработка -- время, проведенное мною на службе у вас и в общении с вами. Поэтому, надеюсь, из меня произрастут добрые плоды, которые не сойдут и не удалятся с пути хорошего воспитания, данного вами моему иссушенному уму.
   Дон Кихот рассмеялся над аффектированной манерой Санчо выражаться, и ему показалось, что он действительно прав, говоря о своих успехах, так как время от времени его разговор приводил Дон Кихота в изумление; хотя, всякий раз или большей частью когда Санчо желал сказать что-нибудь возвышенным слогом и особенно доказательно, речь его кончалась тем, что он с вершины своей простоты низвергался в бездну своего невежества. Но в чем он выказывал наибольшее изящество и хорошую память -- так это было в употреблении им пословиц, приходились ли они или не приходились кстати к тому, о чем шла речь, как это можно было видеть и отметить в течение этой истории.


   В этих и других разговорах прошла большая часть ночи, и Санчо пожелал опустить "затворы своих глаз", как он выражался, когда ему хотелось спать. Сняв сбрую с Серого, он дал ему пастись свободно и во всю его волю. Росинанта он не расседлал, так как его господин положительно и раз навсегда приказал ему: пока они в открытом поле или спят не под кровлей, никогда не расседлывать Росинанта; это был старинный обычай, установленный рыцарями, которого они всегда придерживались: снять с лошади уздечку и повесить ее на арчак седла; но снять с лошади седло -- ни в каком случае! Так и сделал Санчо и пустил пастись лошадь, как и Серого, дружба которого с Росинантом была так исключительна и непоколебима, что существует предание, переходящее от отца к сыну, будто автор этой правдивой истории написал о дружбе Росинанта и Серого несколько отдельных глав; но чтобы сохранить приличие и достоинство, подобающие столь героической истории, он не включил их в нее; хотя он иногда и забывает это свое намерение и пишет, что лишь только эти два животных сойдутся, тотчас же они принимаются тереться друг о друга, а когда устанут и удовлетворятся этим, Росинант вытягивал шею свою поперек шеи Серого, так что она переходила на другую сторону более чем на пол-аршина, и, внимательно устремив глаза на землю, оба они обыкновенно простаивали таким образом чуть ли не целых три дня или, по крайней мере, все время, пока им не мешали или пока голод не побуждал их искать пищи. Говорят, будто бы автор оставил сочинение, в котором их дружбу сравнивает с дружбой Низия и Эвриала, а также Пилада и Ореста; и, если это так, можно вывести заключение, на удивление всему свету, как велика была дружба этих двух миролюбивых животных к стыду людей, так плохо умеющих хранить дружбу друг к другу. Вот почему говорят:
   
   Нет друга для друга: тростник безобидный
   В копье смертоносное в миг превратился1.
   
   А другой поет:
   
   От друга другу клоп, и т. д.2.
   1 Эти две строки взяты из романса в сочинении Переса де Иты "История гражданских войн Гренады".
   2 De amigo a amigo la chinche; оканчивается: en el ojo -- т. е. "в глаз"; по-видимому, это строчка из очень старинной баллады, перешедшая затем в пословицу.
   
   И пусть никто не подумает, что автор сошел несколько с истинного пути, сравнив дружбу этих животных с дружбой людей, так как люди не раз получали от животных наставления и научились от них многим очень важным вещам, например, у аистов они переняли клистиры, у собак -- рвоту и благодарность, у журавлей -- бдительность, у муравьев -- предусмотрительность, у слонов -- целомудрие и у лошадей -- преданность {Эти примеры о полезных вещах, которым будто бы люди научились у животных, взяты Сервантесом из "Естественной истории" Плиния, а она в те времена была главным источником знаний, касающихся мира животных; но не аисту, а священному египетскому ибису приписывает Плиний изобретение клистира.}.
   Наконец, Санчо заснул у подошвы пробкового дерева, а Дон Кихот дремал под могучим дубом. Но недолго спустя его разбудил шум, который он услышал за своей спиной; быстро вскочив на ноги, он стал осматриваться и прислушиваться, откуда доносится этот шум, и увидел двух людей верхом, из которых один, медленно спускаясь с седла, сказал другому:
   -- Сойди, друг, и разнуздай лошадей, потому что мне кажется, это место изобилует нужной для них травой, а также тишиной и уединением, которое необходимо моим влюбленным мечтам.
   Сказать эти слова и растянуться на земле было делом мгновения, а когда он бросился на траву, на нем зазвенели доспехи, -- явный признак, показавший Дон Кихоту, что это, должно быть, странствующий рыцарь. Подойдя к Санчо, который спал, он взял его за руку, и с не малым трудом заставил его очнуться от сна и тихим голосом сказал ему:
   -- Брат Санчо, у нас приключение.
   -- Дай Бог, чтобы оно было хорошее, -- ответил Санчо. -- Но где же, сеньор мой, ее милость мадам приключение?
   -- Где? -- переспросил Дон Кихот. -- Поверни глаза, Санчо, посмотри, и увидишь лежащего на земле странствующего рыцаря, который, мне сдается, не слишком-то должно быть весел, потому что я видел, как он сошел с лошади и бросился на землю с явными признаками большого огорчения; а когда он ложился, на нем зазвенело оружие.
   -- Из чего же милость ваша заключает, -- спросил Санчо, -- что это приключение?
   -- Я не хочу сказать, -- заявил Дон Кихот, -- что это уже целое приключение, а только начало его, потому что так обыкновенно начинаются приключения. Но, слушай, мне кажется, он настраивает лютню или гитару, и, судя по тому, как он откашливается и прочищает себе горло, он, по-видимому, собирается петь.
   -- Надо думать, это так и есть,-- ответил Санчо, -- и, должно быть, он -- влюбленный рыцарь.
   -- Нет ни одного из странствующих, который бы не был влюблен,-- сказал Дон Кихот. -- И послушаем его, потому что, если он будет петь, мы по этой нитке доберемся и до клубка его мыслей, так как от избытка сердца уста говорят.
   Санчо хотел было возразить своему господину, но голос Рыцаря Леса, не особенно хороший и не очень плохой, помешал ему. Оба стали внимательно слушать его, и услышали следующее.
   

СОНЕТ

   Сеньора, дайте мне лишь только указанье,
   И воле вашей я мгновенно покорюсь!
   Как свято буду чтить все ваши я желанья,
   Как безраздельно им, как слепо подчинюсь!
   
   Угодно ль вам, чтоб в прах надежды и мечтанья
   Разбил бы я свои? -- Разбить их я клянусь.
   Угодно ль, чтоб, тая в груди любви страданья,
   Призвал я смерть к себе? -- Я смерти не боюсь!
   
   Даю я душу вам, даю ее всецело,--
   Она мягка, как воск, и, как алмаз, тверда.
   Державною рукой на ней чертите смело
   
   Веления свои, их врезав навсегда.
   И знайте, что стереть те оттиски нет силы
   Во всей вселенной, -- нет и власти у могилы!
   
   Рыцарь Леса кончил пение громким вздохом, вырвавшимся у него, по-видимому, из глубины души, и вслед за тем он заговорил жалобным голосом:
   -- О прекраснейшая и самая неблагодарная из женщин всего мира! Неужели ты, светлейшая Касильдеа де Ван-далия, можешь допустить, чтобы этот плененный тобой рыцарь исчах и погиб в беспрерывных скитаньях и тяжких, суровых трудах? Не довольно ли того, что признать тебя первой красавицей в мире я заставил всех рыцарей Наварры, леонских, тартесийских, кастильских и, наконец, всех рыцарей Ламанчи.
   -- Ну это-то уж нет, -- сказал Дон Кихот, -- потому что я сам из Ламанчи, и я никогда этого не признавал, и не мог, и не должен был признать вещь, клонящую к ущербу красоты моей сеньоры: а этот рыцарь, ты видишь, Санчо, он бредит. Но послушаем еще; быть может, он выскажется яснее.
   -- Наверное выскажется, -- ответил Санчо, -- потому что, по-видимому, он собрался изливать свои жалобы целый месяц кряду.
   Однако случилось иное, потому что Рыцарь Леса, услыхав, что вблизи него говорят, не продолжал своих сетований, а поднялся и спросил громким, но учтивым голосом:
   -- Кто там? Что такие за люди? Из числа ли тех, что радуются, или из числа тех, что печалятся?
   -- Из числа тех, что печалятся, -- ответил Дон Кихот.
   -- В таком случае идите ко мне,-- сказал Рыцарь Леса, -- и будьте уверены, что встретитесь с самой печалью, с самой горестью.
   Услыхав такой трогательный и вежливый ответ, Дон Кихот подошел к нему, а также и Санчо. Скорбящий рыцарь взял Дон Кихота за руку и сказал:
   -- Садитесь сюда, сеньор рыцарь, так как, чтобы узнать, что вы принадлежите к числу тех, кто исповедует странствующее рыцарство, для меня было достаточно найти вас здесь, в этом месте, где уединение и ночной туман составляют вам общество, -- естественное ложе и обычный приют странствующих рыцарей.
   На это Дон Кихот ответил:
   -- Действительно, я рыцарь того ордена, о котором вы говорили, и, хотя душа моя -- жилище печали, несчастия и горести, тем не менее они не спугнули из нее сострадание к чужому несчастию. Судя по тому, что вы только что пели, я вывел заключение, что ваши страдания влюбленные, -- я хотел сказать, что они проистекают от вашей любви к той прекрасной неблагодарной, о которой вы упоминали в своих жалобах.
   И, говоря так, оба рыцаря уже сидели рядом на жесткой земле в добром мире и согласии, как будто им не предстояло, когда лучи солнца переломят тьму, проломать друг другу головы.
   -- Быть может, -- спросил Рыцарь Леса Дон Кихота, -- и вы, сеньор кабальеро, тоже, на счастье, влюблены?
   -- К несчастью, влюблен, -- ответил Дон Кихот, -- хотя страдания, порождаемые возвышенною любовью, следует скорее считать за счастье, чем за несчастье.
   -- Это правда, -- сказал Рыцарь Леса, -- если б только пренебреженье наших сеньор не мутило бы нам ум и рассудок, потому что, когда оно чрезмерно, оно похоже на месть.
   -- Никогда не видел я пренебреженья от моей сеньоры, -- сказал Дон Кихот.
   -- Нет, по чести, нет! -- воскликнул Санчо, стоявший тут же. -- Потому что наша сеньора кротка, как ручная овечка, и мягче масла.
   -- Это ваш оруженосец? -- спросил Рыцарь Леса.
   -- Да, -- ответил Дон Кихот.
   -- Никогда не видел я оруженосца, -- возразил Рыцарь Леса, -- который бы осмелился говорить, когда говорит его господин; по крайней мере, вот мой оруженосец, -- такой рослый, как его отец, и нельзя доказать, чтобы он когда-либо раскрыл рот, когда я говорю.
   -- А по чести, -- сказал Санчо, -- я говорил и могу говорить не перед таким еще, а поболее... Но оставим это, еще хуже, если расшевелить.
   Оруженосец Рыцаря Леса, взяв Санчо за руку, сказал:
   -- Пойдемте-ка мы вдвоем туда, где нам можно поговорить, как оруженосцам, обо всем, о чем нам захочется, и оставим этих наших господ сеньоров ломать копья, рассказывая друг другу истории своей любви; так как наверное рассвет застанет их за этим занятием, и еще и тогда они не кончат его.
   -- В добрый час! -- сказал Санчо. -- А я расскажу вашей милости, кто я, чтобы вы видели, можно ли меня зачислить в дюжину самых болтливых оруженосцев.
   С этими словами оба оруженосца удалились, и между ними произошел столь же забавный разговор, насколько разговор их господ был серьезен.



Глава XIII,
в которой продолжается приключение с Рыцарем Леса, а также и остроумный, необычайный и достопримечательный разговор, происходивший между двумя оруженосцами

   Рыцари и оруженосцы отделились друг от друга; и у последних разговор зашел об их жизни, а у первых -- об их любви; но история передает сначала разговор слуг и затем переходит к разговору их господ. Итак, она повествует, что, когда они удалились на некоторое расстояние от рыцарей, оруженосец рыцаря Леса сказал Санчо:
   -- Тяжелую жизнь ведем и переживаем, сеньор мой, мы, оруженосцы странствующих рыцарей; вот уж правда, что мы едим хлеб в поте лица, а это одно из проклятий, которыми Бог покарал наших прародителей.
   -- Также можно было бы сказать,-- добавил Санчо, -- что мы едим его в ознобе нашего тела, потому что кто больше несчастных оруженосцев странствующего рыцарства подвержен зною и холоду?
   И не было бы еще так плохо, если б мы имели, что есть, так как при хлебе и горе легче. Но иногда проходит и день и два, а нам ничего не попадает на зубы, разве только ветер, когда он дует.
   -- Это все можно вынести и перенести, -- сказал оруженосец Рыцаря Леса,-- в надежде на предстоящую нам награду, потому что, если странствующий рыцарь, которому оруженосец служит, не слишком несчастлив, оруженосец через короткое время по меньшей мере будет награжден хорошим губернаторством на каком-нибудь острове или превосходным графством.
   -- Я, -- возразил Санчо, -- уже сказал моему господину, что довольствуюсь губернаторством какого-нибудь острова, и он так щедр и благороден, что обещал мне его много и много раз.
   -- Я, -- объявил оруженосец Рыцаря Леса, -- удовлетворюсь, получив каноникат, и мой господин заручился уже одним из них для меня.
   -- Как так? -- сказал Санчо, -- значит, господин вашей милости нечто вроде рыцаря от духовного ведомства, если он может оказывать такие милости добрым своим оруженосцам. А мой только лишь мирянин, хотя, помнится, некоторые умные -- а на мой взгляд, злонамеренные -- люди советовали ему постараться сделаться архиепископом, но он желает лишь одного -- быть императором; и тогда я дрожал от страха, не вздумал бы он вдруг перейти к церкви, потому что я не считаю себя годным иметь церковный приход, так как должен признаться вашей милости, что хотя, судя по наружности, я человек, но в делах церковных -- просто-напросто скотина.
   -- А по правде говоря, милость ваша заблуждается, -- сказал оруженосец Рыцаря Леса, -- потому что островные губернаторства не все хорошего сорта; из них одни какие-то кривые, другие -- жалкие, третьи -- горемычные, и наконец и самое пышное и хорошо поставленное губернаторство влечет за собой тяжелое бремя забот и неудобств, и тот несчастный, кому губернаторство выпадает на долю, должен взять это бремя на свои плечи. Было бы куда лучше, если б мы, занимающиеся этой проклятой службой, вернулись каждый к себе домой и там развлекались более приятными делами, как, например, охотой и рыбной ловлей. Ведь, где же на свете найдется такой бедный оруженосец, который не имел бы лошади, пары борзых собак и удочки, чтобы позабавиться ими у себя в деревне?
   -- У меня нет недостатка во всем этом, -- ответил Санчо. -- Правда, лошади я не держу, но зато у меня есть осел, стоящий вдвое больше лошади моего господина; и пусть пошлет мне Бог плохую Пасху, и даже ближайшую, если я согласился бы променять на его лошадь моего осла, хотя бы мне дали в придачу еще четыре четверика ячменя. Быть может, милость ваша сочтет за шутку, что я так высоко ценю своего Серого, -- по масти мой осел серый. Что же касается борзых собак, в них не будет у меня недостатка, потому что в нашем местечке их вдоволь, и тем более что тогда охота особенно приятна, когда она ведется на чужой счет.
   -- Искренно и по правде говоря,-- ответил слуга Рыцаря Леса, -- я, сеньор оруженосец, надумал и решил бросить эти нелепые рыцарские затеи, вернуться к себе в деревню и воспитывать моих деток, а их у меня трое, и они точно три жемчужины Востока.
   -- А у меня их двое, -- сказал Санчо, -- и такие, что я бы мог их смело представить хоть самому папе, в особенности девочку, которую я взращиваю, с тем чтобы она была графиней, если Богу будет угодно, хотя и против воли ее матери.
   -- А сколько лет этой сеньоре, которая взращивается, с тем чтобы быть графиней? -- спросил оруженосец Рыцаря Леса.
   -- Пятнадцать лет, а может быть, на два года больше или меньше, -- ответил Санчо, -- но она высокая, как копье, свежа, как апрельское утро, и сильна, как носильщик тяжестей.
   -- Все это качества, -- ответил оруженосец Рыцаря Леса, -- не только чтобы быть графиней, но доньей и нимфой в зеленом лесу. О блудница, дочь блудницы {В те времена в Испании слово "puta" ("блудница") было общеупотребительное, оно чуть ли не превратилось даже в ласкательное.}, какие, должно быть, у плутовки мышцы!
   На это Санчо ответил несколько раздражительно:
   -- Ни она не блудница, ни ее мать не была ею, и ни одна из них двоих с божьей помощью не сделается ею, пока я жив; и говорите повежливее, потому что, если милость ваша выросла среди странствующих рыцарей, которые -- сама учтивость, ваши слова мне кажутся не очень подходящими.
   -- О, как ваша милость сеньор оруженосец, плохо понимает хвалебные возгласы, -- ответил оруженосец Рыцаря Леса. -- Как? Разве вы не знаете, что, когда какой-нибудь рыцарь нанесет удачный удар копьем быку во время боя на площади или же кто-нибудь сделает что-нибудь особенно хорошо, в народе принято говорить: "О блудливый сын блудницы, как он отменно сделал свое дело!" И то, что, судя по словам, кажется порицанием, выходит на деле большой похвалой. Отрекитесь, сеньор, от сыновей и дочерей, поступки которых не заслуживали бы того, чтобы родителям их воздавали подобную похвалу.
   -- Да, я отрекаюсь, -- ответил Санчо. -- И в таком смысле и по этой самой причине ваша милость может навесить целый непотребный дом на шею мне, моим детям и моей жене, потому что все, что они делают и говорят, в высшей степени заслуживает подобных похвал. И чтобы опять свидеться с ними, я прошу Бога избавить меня от смертного греха, а это то же самое, как если бы Он избавил меня от опасной службы оруженосца, на которую я вторично попал, введенный в обман и прельщенный кошельком со ста червонцами, найденным мной однажды в глубине Сьерра-Морены; и дьявол то и дело сует мне везде перед глазами -- и там, и здесь, и всюду -- мешок, наполненный червонцами, так что на каждом шагу мне представляется, будто я щупаю его руками и уношу домой, помещаю свой капитал, получаю с него доходы и живу, как принц; и, когда я думаю об этом, мне становится легким и необременительным всякий труд, который мне приходится выносить с этим простофилей моим господином, о котором я верно знаю, что он больше безумный, чем рыцарь.
   -- Поэтому-то и говорят, -- ответил оруженосец Рыцаря Леса, -- что алчность прорывает мешок, и если речь зашла о наших господах, то и я скажу: в мире нет другого большего безумца, чем мой господин, потому что он из тех, о которых говорят: "чужие заботы убивают осла", так как, чтобы вернуть рассудок другому рыцарю, потерявшему его, он сам его теряет и отправляется искать то, что, не знаю, найди он это, не ударит ли его по хрюкалу.
   -- Быть может, он влюблен?
   -- Да, -- сказал оруженосец Рыцаря Леса, -- в какую-то Касильдею де Вандалию, самую сырую {Cruda -- "жестокая" и "сырая"; непереводимая на русский язык игра слов: оруженосец намекает, что дама эта вымышленная и любовь его господина притворная.} и самую прожаренную сеньору, которую только можно найти на всем свете. Но он хромает не только на одну эту ногу, а внутри у него бурлят еще и другие вещи, и они обнаружатся скоро,-- прежде чем пройдет несколько часов.
   -- Нет той гладкой дороги, -- сказал Санчо, -- на которой не встретилась бы какая-нибудь колея или выемка. В других домах варят бобы, а у меня их целые котлы: у безумия, видно, больше друзей и застольников, чем у ума; и если правда то, что обыкновенно говорится: "Иметь товарищей в беде и в затрудненье дает нам часто облегченье", и я тоже могу утешиться с вашей милостью, потому что вы служите господину, который такой же глупый, как и мой.
   -- Он глупый, но храбрый, -- сказал оруженосец Рыцаря Леса, -- и еще более плут, чем глупый и храбрый.
   -- А мой-то нет, -- ответил Санчо,-- я хочу сказать, он нимало не плут; у него душа что прозрачная вода: никому он не может сделать зла, всем делает лишь добро, и нет у него ни малейшей злобы. Дитя может убедить его, что в полдень ночь, и за эту-то простоту я люблю его, как собственную душу, и не могу решиться бросить его, несмотря на все его безумные выходки.
   -- Тем не менее, брат и сеньор,-- сказал оруженосец Рыцаря Леса, -- если слепой ведет слепого, обоим грозит опасность свалиться в яму. Для нас лучше было бы скорей вернуться к себе домой и заняться своими делами; потому что тот, кто ищет приключения, не всегда находит удачные.
   Санчо выплевывал время от времени нечто вроде клейкой и несколько сухой слюны. Увидав и заметив это, сострадательный оруженосец Рыцаря Леса сказал:
   -- Мне кажется, что мы с вами так долго разговаривали, что язык у нас прилип к гортани; но у меня есть отделитель мокроты, висит он на седельной луке моей лошади, нечто очень хорошее.
   Сказав это, он ушел, но скоро вернулся с большим бурдюком вина и с паштетом длиной в пол-аршина, и это не преувеличение, так как внутри паштета оказался белый кролик таких размеров, что Санчо, взяв его в руки, подумал, что это целый козел, а не то что козленок, и, увидав его, воскликнул:
   -- Такие-то вещи возите вы с собой, сеньор?
   -- Что же вы думали? -- ответил тот. -- Разве я, быть может, какой-нибудь оруженосец, цена которому лишь хлеб да вода? Я везу с собой на лошади запасы получше, чем иной генерал в походе.
   Не заставляя себя просить, Санчо ел, набивая рот в темноте огромными кусками, и сказал:
   -- Ваша милость действительно оруженосец верный и преданный, невиданный, неслыханный, великодушный и щедрый, -- как это доказывается этим пиром, который, если и не явился сюда путем волшебства, но, по крайней мере, на это похоже, -- а не то что я, бедный и злополучный, у которого в дорожных сумках всего лишь немного сыру, такого жесткого, что им можно бы пробить череп великану, а за компанию с ним еще четыре дюжины сладких рожков и столько же дюжин лесных и грецких орехов, и все это благодаря скупости моего господина, из-за мнения, которого он держится, и устава, которому он следует: будто бы странствующие рыцари должны питаться и довольствоваться только сухими плодами и полевыми травами.
   -- Клянусь честью, брат, -- ответил оруженосец Рыцаря Леса, -- мой желудок не устроен для чертополоха, лесных груш и горных кореньев. Пусть все это наши господа оставят себе вместе со своими мнениями и рыцарскими уставами, и пусть они едят что хотят. Я всегда вожу с собой провизию, и этот вот бурдюк с вином висит у меня на всякий случай на арчаке седла, и так он мне дорог, и так я его люблю, что редкая минута пройдет, чтобы я тысячу раз не обнял и не поцеловал его.
   Сказав это, он передал бурдюк Санчо, который, приподняв его, приложил ко рту, созерцая четверть часа звезды, и, кончив пить, наклонил голову в сторону и, испустив глубокий вздох, воскликнул:
   -- О сын блудницы, плут! Вот так католическое вино!
   -- Видите ли, -- сказал оруженосец Рыцаря Леса, услыхав восклицание Санчо, -- и вы похвалили вино, назвав его сыном блудницы.
   -- Сознаюсь, -- сказал Санчо, -- что нимало не обидно называть кого бы то ни было сыном блудницы, если имеется в виду похвала. Но скажите мне, сеньор, ради всего вам дорогого на свете, это вино не из Сиудад ли Реаль? {Вино Сиудад-Реаль -- столицы Ламанчи -- считалось в то время самым лучшим.}
   -- Превосходнейший знаток вина! -- воскликнул оруженосец Рыцаря Леса. -- Действительно оно оттуда и ему уже немало лет.
   -- О последнем мне незачем было говорить, -- сказал Санчо. -- Неужели вы думали, что от меня скрылось, какого оно качества? Не правда ли, сеньор оруженосец, хорошо иметь такой тонкий прирожденный дар, как у меня, -- различать всякое вино, -- так что, если мне дадут его только понюхать, я сейчас скажу, из какой оно местности, какого сорта, какого качества, сколько ему лет, каким оно подверглось изменениям и другие подробности, касающиеся вина. Удивляться этому нечего, потому что в моей семье с отцовской стороны было два лучших знатока вина, которых Ламанча могла указать в течение долгих лет; в доказательство чего расскажу вам, что с ними однажды случилось. Как-то раз им дали попробовать вино из бочки, желая узнать их мнения о качестве, годах, добротности и недостатках вина. Один отведал его кончиком языка, а другой только поднес к носу. Первый сказал: "Вино отзывается железом", а второй добавил: "Оно еще больше отзывается кордовской кожей". Хозяин вина уверял, что бочка совершенно чистая, и ручался, что там нет никакой примеси, которая могла бы дать вину вкус железа или кожи. Тем не менее оба знаменитых знатока продолжали настаивать на том, что сказали. Время шло, вино продавалось, и, когда опорожнилась бочка, на дне ее нашли маленький ключик, висевший на кожаном ремешке. Теперь ваша милость видит, способен ли тот, кто происходит из такого рода, высказывать свое мнение в подобных случаях.
   -- Оттого-то я и говорю, -- сказал оруженосец Рыцаря Леса, -- что нам следует бросить поиски приключений, и раз у нас есть свой домашний хлеб, к чему нам искать сладких тортов; вернемся лучше в свои хижины, где Бог и найдет нас, если Ему будет угодно.
   -- Я буду служить моему господину, пока мы не приедем с ним в Сарагосу, а после того мы все объяснимся друг с другом.
   Два добрых оруженосца так много говорили и так много пили, что оказалось нужным, чтобы сон связал им языки и умерил их жажду, потому что утолить ее было невозможно. Итак, оба они, обняв почти пустой бурдюк, с недожеванными кусками во рту заснули, и мы пока их так и оставим, чтобы рассказать то, что произошло между Рыцарем Леса и Рыцарем Печального Образа.



Глава XIV,
заключающая в себе продолжение приключения с Рыцарем Леса

   История повествует, что среди разговоров, которые Рыцарь Леса вел с Дон Кихотом, Рыцарь Леса сказал Дон Кихоту:
   -- Словом, сеньор рыцарь, я хочу, чтобы вы знали, что моя судьба, или, вернее говоря, собственный мой выбор, побудил меня влюбиться в несравненную Касильдею де Вандалию. Называю я ее несравненной, потому что ей нет равной как по величине роста, так и по знатности положения и совершенству красоты. Эта-то Касильдеа, о которой я рассказываю, за мои добрые чувства к ней и честные намерения отплатила тем, что, как Геркулеса мачеха его, подвергла меня многочисленным и разнообразным опасностям, обещая по окончании каждой из них, что, лишь только я преодолею следующую, для меня настанет исполнение моих надежд; но длинная цепь трудов моих росла звено за звеном, так что им теперь уже нет числа, и я не знаю, которое же из них окажется последним и положит начало исполнению моих чистых намерений. Однажды она велела мне пойти и вызвать на поединок эту знаменитую севильскую великаншу по имени Хиральда {Хиральда -- всем известная бронзовая статуя, играющая роль флюгера на вершине высокой башни Севильского собора. Эта статуя вышиной в 14 футов держит в одной руке пальмовую ветвь, а в другой -- маленький квадратный флаг, который и служит флюгером. Поставленная на вершине древней той башни в 1568 г., она являет собой прекраснейший памятник мавританского искусства.}, которая столь доблестна и сильна, точно она сделана из бронзы, и, никогда не двигаясь с места, все же самая подвижная и ветреная женщина в мире. Я пришел, увидел, победил ее и принудил остановиться и стоять на одной точке (потому что более недели дули только лишь северные ветры). В другой раз Касильдеа приказала мне взвесить древние камни могучих быков Гисандо {Быками Гисандо называются четыре уродливые гранитные глыбы, несколько похожие на фигуры животных шести или семи футов длины, четырех -- вышины и двух футов ширины и находятся они в провинции Авила. На камнях этих есть следы надписей, которые теперь нельзя разобрать. Антикварии держатся разных взглядов относительно того, что изображают эти фигуры. Подобные им имеются еще и в других местностях Испании.}, -- предприятие, которое приличнее было бы поручить носильщикам тяжестей, чем рыцарям. В следующий раз она приказала мне броситься и низвергнуться в пещеру Кабра {Пещера Кабра находится в провинции Кордова; предполагают, что это шахта старинных копей.} -- неслыханная и ужасная опасность! -- и принести ей точные сведения о том, что скрывает в себе эта земная пропасть. Я остановил движение Хиральды; взвесил быков Гисандо; низвергся в пропасть Кабра и извлек на свет божий то, что было скрыто в ее глубине и все еще надежды мои как были, так и остались мертвыми, ее же требования и пренебрежение ко мне как были живы, так и до сих пор живы. Наконец не так давно она велела мне объехать провинции всей Испании и вынудить у странствующих рыцарей, скитающихся по ним, признание, что из всех живущих в настоящее время на свете красавиц одна ее красота наиболее совершенная, а я -- самый храбрый и влюбленный рыцарь в мире. Чтобы выполнить это предприятие, я объездил уже большую часть Испании и победил многих рыцарей, которые осмелились противоречить мне. Но то, чем я больше всего хвалюсь и горжусь, -- это что я победил в поединке столь знаменитого рыцаря Дон Кихота Ламанчского и заставил его признать, что моя Касильдеа красивее его Дульсинеи. И одной этой победой, я считаю, победил всех рыцарей в мире, потому что тот Дон Кихот, о котором я говорю, всех их победил, а так как я его победил, то известность его, слава и честь перешли ко мне и передались мне, потому что
   
   Чем выше побежденного все ставят,
   Тем больше победителя прославят*.
   * Эти две строки, слегка измененные, приведены Сервантесом из "La Araucana" Эрсильи.
   
   Так что бесчисленные подвиги упомянутого Дон Кихота теперь уже отнесены на мой счет и принадлежат мне.
   Дон Кихот был в высшей степени изумлен, слушая эти речи Рыцаря Леса, тысячу раз порывался сказать ему, что он лжет, и уже на кончике языка у него так и вертелись слова: "Вы лжете". Но он сдержал себя, как только мог, чтобы заставить того собственными устами сознаться во лжи, и потому очень спокойно сказал ему:
   -- Что вы, ваша милость сеньор рыцарь, победили большинство странствующих рыцарей Испании и даже всего света против этого я не возражаю, но что вы победили Дон Кихота Ламанчского, в этом я сомневаюсь; быть может, это был кто-нибудь другой, похожий на него, хотя мало таких, которые были бы похожи на него.
   -- Как? Я не победил его?-- возразил Рыцарь Леса. -- Клянусь небом, которое высится над нами, что я сражался с Дон Кихотом, победил его и заставил сдаться. Это человек высокого роста, с худощавым лицом и длинным, тощим телом, с проседью, с орлиным, несколько загнутым носом и большими усами, черными и висячими. Сражается он под прозвищем Рыцаря Печального Образа, оруженосцем у него служит крестьянин по имени Санчо Панса. Он обременяет собою чресла и правит поводьями знаменитого коня по имени Росинант, и, наконец, повелительница его дум -- некая Дульсинея Тобосская, когда-то известная под именем Алдонсы Лоренсо, подобно моей даме, имя которой Касильдеа, а родом она из Андалузии, поэтому я называю ее Касильдеа де Вандалия {Vandalia -- древнее название Андалузии.}. Если всех этих примет недостаточно, чтобы доказать истину моих слов, вот тут мой меч, который принудит поверить само неверие. -- Успокойтесь, сеньор кабальеро,-- сказал Дон Кихот, -- и выслушайте то, что я имею сказать вам. Знайте же, что этот Дон Кихот, о котором вы говорите, лучший мне друг на свете, и до такой степени он мне друг, что я вправе сказать: он все равно что я. По столь точным и достоверным признакам, сообщенным мне вами о нем, я не могу сомневаться, что он тот самый и есть, которого вы победили; с другой стороны, я вижу собственными глазами и осязаю собственными руками невозможность того, что это был он, разве только -- так как у него много врагов среди волшебников и в особенности один постоянно преследует его -- кто-нибудь из них принял его облик, чтобы дать себя победить и лишить его славы, которую рыцарские подвиги приобрели ему на всем пространстве земной поверхности. В подтверждение сказанного я желаю, чтобы вы знали, что эти волшебники -- его враги -- не более как два дня тому назад превратили облик и личность прекрасной Дульсинеи Тобосской в облик грязной, уродливой крестьянки и таким же путем, вероятно, превратили они и Дон Кихота. Если же всего этого недостаточно, чтобы убедить вас в истине сказанного мною, -- перед вами стоит сам Дон Кихот, готовый отстаивать истину эту с оружием в руках, пешком, или верхом, или как вам будет угодно.
   С этими словами он встал и, взявшись за рукоять меча, ждал решения Рыцаря Леса, который тоже очень спокойно ответил:
   -- Хороший плательщик не тревожится о своих залогах: тот, кто уже однажды, сеньор Дон Кихот, был в состоянии победить превращенного в вас, может надеяться справиться с вами и в настоящем нашем виде. Но так как нехорошо, чтобы рыцари совершали свои военные подвиги в темноте, подобно разбойникам и негодяям, подождем наступления дня, чтобы солнце видело наши дела. И пусть будет условием нашей битвы, чтобы побежденный подчинился воле победителя, который может сделать с ним, что хочет, подразумевая, конечно, чтобы требования его не противоречили рыцарской чести.
   -- Я более чем доволен этим условием и уговором, -- ответил Дон Кихот.
   И, говоря так, они пошли к своим оруженосцам, которых нашли храпевшими и в той самой позе, в какой их застиг сон. Они разбудили их и велели держать наготове лошадей, потому что, как только солнце взойдет, оба рыцаря должны вступить в кровавый и страшный поединок. Услыхав это известие, Санчо был изумлен и поражен, потому что боялся за безопасность своего господина, наслышавшись о подвигах Рыцаря Леса от его оруженосца. Но, не говоря ни слова, оба оруженосца пошли искать свой табун, так как все три лошади и Серый, уже обнюхав друг друга, держались вместе. По дороге оруженосец Рыцаря Леса сказал Санчо:
   -- Надо вам знать, что по обычаю Андалузии свидетели поединка тех, которые дерутся, не могут присутствовать при нем сложа руки и бездействовать, в то время как противники сражаются. Говорю это, желая предупредить вас, что, пока наши сеньоры будут драться, мы тоже должны это делать и должны избить друг друга вдребезги.
   -- Обычай этот, сеньор оруженосец, быть может, и в ходу среди драчунов и буянов, о которых вы говорите, но что касается оруженосцев странствующих рыцарей, об этом и думать нечего. По крайней мере, я не слышал от моего господина о таком обычае, а он наизусть знает все уставы странствующего рыцарства. Но если и допустить, что это верно и такое особое правило действительно существует, чтобы оруженосцы сражались, в то время как сражаются их сеньоры, -- все же я не подчинился бы этому правилу, а лучше заплатил бы штраф, который мог быть налагаем на таких миролюбивых, как я, оруженосцев, потому что я уверен, он не будет больше двух фунтов воска {Обычный штраф, налагавшийся на членов духовных братств за нарушение устава, так как воск этот употреблялся на свечи для праздничных и торжественных дней.}; и я предпочитаю лучше уплатить его, так как знаю, что это обойдется мне дешевле корпии, нужной на перевязку для моей головы, которую я уже мысленно вижу разбитой и расколотой пополам. И тем более еще для меня сражаться невозможно потому, что у меня нет меча и я его во всю жизнь не носил.
   -- Против этого я знаю хорошее средство, -- сказал оруженосец Рыцаря Леса. -- У меня с собой два полотняных мешка одинаковой величины. Возьмите вы один, а я возьму другой, и мы будем сражаться ударами полотняных мешков, и оружие будет у нас равное.
   -- Таким способом в добрый час,-- ответил Санчо, -- потому что подобного рода битва послужит скорее к тому, чтобы очистить нас от пыли, чем ранить.
   -- Нет, это будет иначе, -- возразил другой, -- так как в мешки, чтобы их не унесло ветром, мы положим с полдюжины хорошеньких, гладких кремневых камней одинакового веса; и, таким образом, мы будем биться мешками, не нанося друг другу ни боли, ни вреда.
   -- Клянусь телом отца моего, -- воскликнул Санчо, -- посмотрите, какой соболий мех и какие шары из рыхлой ваты задумал он положить в те мешки, чтобы не разбить нам черепа и не истолочь кости в порошок? Но хотя бы вы и наполнили мешки шелковыми коконами, знайте, сеньор мой, что я не буду сражаться! Пусть наши господа сражаются, и в полное свое удовольствие, а мы давайте есть и пить, потому что и так уже время заботится отнять у нас жизнь без того, чтобы мы сами отыскивали средства, как покончить с ней до ее срока и предела и прежде, чем она сама, созрев, отпадет.
   -- Тем не менее, -- сказал оруженосец Рыцаря Леса, -- мы все-таки должны сражаться, по крайней мере хоть полчаса.
   -- Вовсе нет, -- ответил Санчо, -- я не буду ни столь невежлив, ни столь неблагодарен, чтобы завести ссору, как бы она ни была незначительна, с человеком, с которым я пил и ел, тем более что я не чувствую ни капли злобы, ни гнева. Кому же, черт возьми, может прийти в голову драться просто так себе, ни за что ни про что.
   -- Против этого, -- сказал оруженосец Рыцаря Леса, -- у меня самое подходящее средство, -- и вот оно: прежде чем мы вступим с вами в сражение, я подойду к вашей милости и угощу вас тремя или четырьмя такими пощечинами, что вы свалитесь к моим ногам, и этим способом я разбужу в вас гнев, хотя бы он спал крепче сурка.
   -- Против такой шутки я знаю другую, которая не уступит ей. Я возьму дубину, и, прежде чем ваша милость успеет пробудить мой гнев, я так усыплю ваш ударами дубины, что больше он и не проснется, разве на том свете, где знают, что я не такой человек, который позволил бы, чтобы чья-либо рука прогулялась по моему лицу; и каждый пусть заботится о своей стреле {Cada uno mire por el virote -- общеупотребительное выражение, будто бы взявшее свое начало в охоте на кроликов, где каждый, выпустив стрелу, должен был позаботиться тотчас отыскать ее.}, хотя лучше было бы, чтобы каждый усыпил в себе гнев, так как чужой души никто не знает, и кто идет стричь, случается, сам остриженный возвращается, и Бог благословляет мир и проклинает ссоры, потому что, если уж кошка, преследуемая, травимая и раздразненная, превращается в льва, я, будучи человеком, бог знает во что могу превратиться. Итак, теперь же довожу до сведения вашей милости, сеньор оруженосец, что запишу на ваш счет все зло и весь вред, которые могли бы произойти от нашей ссоры.
   -- Хорошо, -- ответил оруженосец Рыцаря Леса, -- пошли нам бог день, а там уж видно будет.
   Между тем уже начали чирикать на деревь ях тысячи всякого рода пестрых птичек, и, казалось, они своим разнообразным веселым пением встречали и приветствовали молодую зарю, которая у всех портиков и балконов востока сбросила уже покрывало с прекрасного своего облика и стряхивала с кудрей мириады расплавленных жемчужин, в дивной влаге которых купаясь, растения, казалось, тоже испускали и разбрасывали кругом целый дождь мелкого белого бисера. С ив слетала вкусная манна, родники смеялись, ручьи журчали, рощи радовались, и луга обогащались с появлением зари.
   Но едва лишь дневной свет дал возможность видеть и различать предметы, как первое, что представилось глазам Санчо Пансы, был нос оруженосца Рыцаря Леса, такой величины, что, казалось, тень от него падала почти на все его тело. Действительно, говорят, будто этот нос был неслыханных размеров, посередине украшен горбом, весь в бородавках, цвета зелено-фиолетового, как бадиджаны, и спускался он на два пальца ниже рта. Величина носа, цвет его, бородавки и горб так безобразили лицо оруженосца Рыцаря Леса, что у Санчо, когда он увидал все это, задрожали руки и ноги, как у ребенка в припадке эпилепсии, и он порешил в своем сердце лучше позволить нанести себе хоть двести пощечин, чем дать разбудить свой гнев и вступить в бой с этим чудовищем. Дон Кихот тоже хотел взглянуть на своего противника, но на нем был уже надет шлем и спущено забрало, так что рыцарь не мог видеть его лица и заметил только, что это человек крепко сложенный и невысокого роста. Сверх лат на нем была надета туника, или камзол из материи, казавшейся тончайшим золотом, осыпанной маленькими лунообразными сверкающими зеркалами, что придавало ему необычайно роскошный и великолепный вид. Над шлемом его развевалось множество зеленых, желтых и белых перьев; копье, которое он прислонил к дереву, было очень большое, увесистое и снабженное стальным острием, длиной более чем в пядь.
   Все это Дон Кихот заметил и рассмотрел, и из того, что видел и отметил, вывел заключение, что упомянутый рыцарь, должно быть, большой силы. Но это не испугало его, как Санчо Пансу, напротив, он, изящно приосанившись, обратился к Рыцарю Зеркал, говоря:
   -- Если пылкое ваше желание сражаться, сеньор рыцарь, не погасило в вас учтивость, -- именем ее прошу вас приподнять немного забрало, чтобы я мог видеть, соответствует ли мужество вашего лица всей остальной вашей фигуре.
   -- Выйдите ли вы побежденным или победителем из этого поединка, сеньор кабальеро, -- ответил Рыцарь Зеркал, -- у вас окажется и времени, и досуга более, чем надо, чтобы видеть меня. Если же я теперь не исполняю вашего желания, то потому лишь, что мне кажется, я бы нанес великое оскорбление прекрасной Касильдее де Вандалии, если бы промедлил хоть настолько, сколько нужно, чтобы поднять мое забрало, не заставив вас раньше признать то, что, как вам известно, я требую от вас.
   -- Но пока мы садимся на наших коней, -- сказал Дон Кихот, -- вы бы могли мне сказать, тот ли я Дон Кихот, про которого вы говорили, будто победили его.
   -- На это мы вам ответим {A eso vos respondemos -- старинная формула ответов кастильских королей на петиции кортесов т. е. собраний испанских народных представителей.}, -- сказал Рыцарь Зеркал, -- что вы похожи на рыцаря, которого я победил, как яйцо на другое яйцо; но, раз вы говорите, что вас преследуют волшебники, я не осмелюсь утверждать, тот ли вы самый или нет.
   -- Этого с меня достаточно, -- ответил Дон Кихот, -- чтобы убедиться в вашем заблуждении; а чтобы вполне вывести вас из него, пусть приводят наших лошадей, и в меньший срок, чем тот, который вам нужен был бы для поднятия вашего забрала -- если Бог, моя сеньора и рука моя меня поддержат, -- я увижу ваше лицо, а вы увидите, что я непобежденный Дон Кихот, за которого вы меня принимаете!
   На этом оборвав свой разговор, они сели на коней, и Дон Кихот повернул Росинанта, чтобы отъехать на необходимое расстояние и потом поскакать навстречу своему противнику; то же сделал и Рыцарь Зеркал. Но Дон Кихот не отъехал и двадцати шагов, как услышал, что его зовет Рыцарь Зеркал, который, после того как каждый из них приостановился на полдороге, сказал ему:
   -- Не забудьте, сеньор рыцарь, что, по условию нашего поединка побежденный, как я уже раньше говорил, отдает себя во власть победителя.
   -- Я знаю это, -- ответил Дон Кихот, -- но с тем чтобы побежденному были предложены и предъявлены лишь такие требования, которые не противоречили бы законам рыцарства.
   -- Это само собой разумеется, -- ответил Рыцарь Зеркал.
   В эту минуту необычайный нос оруженосца Рыцаря Леса представился и глазам Дон Кихота, который был поражен этим зрелищем не менее Санчо, и до того, что подумал: не чудовище ли перед ним или же человек новой породы, еще невиданной в мире. Санчо, видя, что его господин отъехал, чтобы поскакать навстречу своему противнику, не захотел оставаться наедине с носатым оруженосцем из опасенья, чтобы одним щелчком, данным этим носом его носу, не был положен конец их бою и он не очутился на земле от первого его удара или от одного страха. Поэтому он побежал за своим господином, схватил одно из стремян, и, когда ему показалось, что уже время поворачивать, он сказал Дон Кихоту:
   -- Умоляю вашу милость, сеньор мой, прежде чем вы повернете, чтобы встретиться с вашим противником, помогите мне влезть на то пробковое дерево, откуда мне будет удобнее и лучше, чем с земли, виден доблестный поединок, предстоящий вашей милости с этим рыцарем.
   -- Скорее я думаю, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- что ты желаешь вскарабкаться выше и подняться на подмостки, чтобы в безопасности смотреть на бой быков.
   -- Говоря по правде, -- ответил Санчо, -- чудовищный нос этого оруженосца меня изумляет, наполняет ужасом, и я не решаюсь оставаться вблизи него.
   -- Гго нос такого рода, -- сказал Дон Кихот, -- что, если б я не был тем, что я есть, он мог бы испугать и меня. Иди, я помогу тебе влезть туда, куда ты желаешь.
   В то время когда Дон Кихот остановился, чтобы помочь Санчо влезть на пробковое дерево, Рыцарь Зеркал, отъехав на такое расстояние, которое ему показалось достаточным, и думая, что Дон Кихот сделал то же, не ожидая звука трубы или другого какого сигнала, который бы известил о начале боя, повернул свою лошадь, не более быстроходную и пылкую, чем Росинант, во весь ее карьер, оказавшийся умеренною рысью, и поскакал навстречу своему врагу. Но, увидав его занятым тем, что он подсаживал на дерево Санчо, Рыцарь Зеркал придержал поводья и остановился посреди пути, за что его лошадь была ему донельзя благодарна по той причине, что уже не могла двигаться. Дон Кихот, которому показалось, что его враг летит прямо на него, всадил шпоры свои покрепче в тощие бока Росинанта и заставил его так нестись, что в этот единственный раз Росинант хоть в некотором роде бежал галопом, потому что в остальные раза он только шел рысцой; и с этой никогда не виданной яростью Дон Кихот доскакал туда, где Рыцарь Зеркал всаживал своей лошади шпоры до самых кнопок, но не мог сдвинуть ее ни на один палец с того места, где она на всем бегу остановилась. В такой удобный момент и при таких благоприятных обстоятельствах застал Дон Кихот своего противника, стесненного лошадью и занятого копьем, которого он или не умел, или не имел времени взять наперевес. Нимало не обращая внимания на его затрудненное положение, Дон Кихот беспрепятственно и без всякой опасности для себя налетел на Рыцаря Зеркал с такой силой, что против его воли сбросил его через лошадь навзничь на землю, и падение его было столь ужасное, что он, не двигая ни рукой, ни ногой, лежал, по-видимому, словно мертвый. Едва Санчо увидел, что рыцарь упал, как он тотчас же спустился с дерева и поспешно подбежал к своему господину, который, сойдя с Росинанта, нагнулся над Рыцарем Зеркал и отстегнул ремни его шлема, чтобы посмотреть, умер ли он, а в случае если он жив, дать ему приток воздуха, и увидел... кто может сказать, что он увидел, не вызвав удивления, изумления и ужаса в слушателях? Он увидел -- говорит история, -- как есть лицо, фигуру, наружность, физиономию, словом, весь портрет и подлинное изображение бакалавра Сансона Карраско. И лишь только он это увидел, он громко крикнул:
   -- Беги, Санчо и посмотри на то, чему ты, и увидя, все же не поверишь. Скорей, сын, и заметь себе, что может сделать магия, на что способны волшебники и кудесники.
   Санчо подбежал, и, лишь только он увидел лицо бакалавра Сансона Карраско, он стал тысячу раз креститься и осенять себя крестным знаменьем. Между тем сброшенный с лошади рыцарь не подавал признаков жизни, и Санчо сказал Дон Кихоту:
   -- Я того мнения, сеньор мой: вам без дальнейших размышлений следовало бы поглубже всадить меч в рот этому мнимому Сансону Карраско; быть может, вы бы убили таким образом кого-нибудь из ваших врагов-волшебников.
   -- Ты правильно говоришь, -- сказал Дон Кихот, -- потому что чем меньше врагов, тем лучше!
   И он обнажил меч, чтобы привести в исполнение совет и внушение Санчо. Но тут как раз подбежал к ним оруженосец Рыцаря Зеркал, уже без носа, так безобразившего его наружность, и громко крикнул:
   -- Подумайте о том, что вы делаете, сеньор Дон Кихот! Тот, который лежит у ваших ног, -- бакалавр Сансон Карраско, ваш друг, и я его оруженосец.
   -- А нос? -- увидав его без прежнего его уродства, спросил Санчо.
   -- Он у меня в кармане, -- ответил тот и, сунув руку в правый карман, достал оттуда лакированный, маскарадный нос из картона, такого размера и вида, какие были описаны, и, когда Санчо поближе взглянул на оруженосца, он громким и удивленным голосом крикнул:
   -- Пресвятая Богородица, помоги мне! Не Томе ли это Сесиал, мой сосед и кум?
   -- Еще бы не он, -- ответил снявший свой нос оруженосец. -- Я Томе Сесиал, кум и друг Санчо Пансы, и сейчас расскажу вам о тайнах, хитростях и планах, вследствие которых я попал сюда, а пока уговорите и упросите вашего господина, чтобы он не тронул, не обидел, не ранил и не убил бы лежащего у ног его Рыцаря Зеркал, потому что, вне всякого сомнения, этот отважный и неосторожный бакалавр Сансон Карраско -- земляк наш.
   Между тем Рыцарь Зеркал пришел в себя, и, когда Дон Кихот увидел это, он приставил к лицу его острие обнаженного меча своего и сказал:
   -- Вы умрете, рыцарь, если не признаете, что красота несравненной Дульсинеи Тобосской куда выше красоты вашей Касильдеи де Вандалии; сверх того, вы должны -- если сохраните жизнь после этого сражения и падения -- обещать мне отправиться в город Тобосо и представиться там от моего имени сеньоре Дульсинее, чтобы она располагала вами, как ей заблагорассудится. Если же она предоставит вас вашей воле, вы вернетесь и разыщете меня, -- так как следы моих подвигов могут служить вам указанием и приведут вас туда, где я буду находиться, -- и вы мне сообщите тогда все, что произошло между вами и ею; условия, которые -- согласно уговору нашему перед поединком -- не переступают уставов рыцарства.
   -- Признаю, -- сказал упавший с лошади рыцарь, -- что рваный и грязный башмак сеньоры Дульсинеи Тобосской стоит больше дурно причесанной, хотя и чистой бороды Касильдеи, и я обещаю отправиться к сеньоре Дульсинее и, представившись ей, вернуться к вам и дать вам полный и обстоятельный отчет о том, чего вы от меня требуете.
   -- Вы должны также признать и поверить тому, -- добавил Дон Кихот, -- что рыцарь, которого вы победили, не был и не мог быть Дон Кихотом Ламанчским, а был другой, похожий на него, равно как я признаю и верю, что вы, хотя и кажетесь бакалавром Сансоном Карраско, не он, а другой, похожий на него, и мои враги придали вам его облик и вид, чтобы я умерил пыл моего гнева и с кротостью пользовался бы славой своей победы.
   -- Все это я признаю, сознаю и разумею, как вы это сознаете, признаете и разумеете, -- ответил упавший рыцарь,-- но прошу вас, позвольте мне встать, если боль от падения допустит это, потому что я приведен в очень плохое состояние.
   Ему помогли встать Дон Кихот и его оруженосец Томе Сесиал, с которого Санчо не сводил глаз и которому задавал вопросы, а по ответам на них ясно увидел, что действительно это Томе Сесиал, как он и говорил. Но впечатление, произведенное на него уверениями господина его, что волшебники превратили внешность Рыцаря Зеркал во внешность бакалавра Карраско, не дало ему поверить той истине, которая стояла у него перед глазами. Словом, господин и слуга остались при своем заблуждении; а Рыцарь Зеркал и его оруженосец, угрюмые и унылые, расстались с Дон Кихотом и Санчо, намереваясь отыскать какое-нибудь местечко, где можно было бы вправить ребра и прикладывать к ним припарки. Дон Кихот и Санчо продолжали путь свой по направлению к Сарагосе, где история и оставляет их, чтобы сообщить, кто такой был рыцарь Зеркал и его долгоносый оруженосец.



Глава XV,
в которой рассказывается и сообщается, кто такой был Рыцарь Зеркал и его оруженосец

   Дон Кихот ехал в высшей степени довольный, гордый и тщеславный тем, что победил такого доблестного рыцаря, каким он считал Рыцаря Зеркал, и, полагаясь на данное ему этим последним рыцарское слово, он надеялся узнать, продолжается ли еще превращение его сеньоры, так как побежденный рыцарь под страхом перестать быть рыцарем должен был вернуться и сообщить, что произошло у него с сеньорой Дульсинеей.
   Но Дон Кихот думал одно, а Рыцарь Зеркал -- другое, хотя его единственной мыслью пока было лишь желание найти место, где бы могли, как уже было сказано, обложить его припарками. А история повествует, что, когда бакалавр Сансон Карраско советовал Дон Кихоту вернуться к оставленному им рыцарству и снова им заняться, он сделал это потому, что перед тем имел совещание со священником и цирюльником насчет того, к каким можно было бы прибегнуть мерам, чтобы заставить Дон Кихота оставаться тихо и мирно дома, так чтобы его не тревожили больше злополучные его поиски приключений. Совещание это привело к единогласному решению всех принять предложение, сделанное Карраско: не препятствовать выезду Дон Кихота, так как удержать его дома казалось невозможным, но чтобы Сансон поехал вслед за ним в виде странствующего рыцаря и вступил с ним в поединок, так как не могло быть недостатка в поводах для вызова его, а победить Дон Кихота казалось очень легкой задачей. Перед битвой они могли бы сговориться и условиться, чтобы побежденный подчинился беспрекословно воле победителя; итак, победив Дон Кихота, рыцарь-бакалавр должен был потребовать, чтобы он вернулся к себе домой, в местечко, и не покидал бы его в течение двух лет или до тех пор, пока не получит другого приказания. Было ясно, что Дон Кихот, будучи побежденным, несомненно, все исполнит, чтобы не преступить и не нарушить законов рыцарства; и могло случиться, что во время своего затворничества он забыл бы безумные свои фантазии или представился бы случай найти подходящее лекарство против его помешательства. Карраско взялся за это, а быть его оруженосцем предложил себя Томе Сесиал, кум и сосед Санчо Пансы, человек веселый и умная голова. Сансон вооружился, как уже было сказано, а Томе Сесиал приладил на естественном своем носу еще и фальшивый, маскарадный, чтобы его кум не узнал его, когда они встретятся. И таким образом они поехали по той же дороге, что и Дон Кихот, и едва не застали его за приключением с колымагой смерти; наконец встреча с ним последовала в лесу, где и случилось то, что внимательный читатель уже прочел. И если бы не удивительные фантазии Дон Кихота, вообразившего себе, что бакалавр не бакалавр, -- сеньор бакалавр навсегда лишился бы возможности получить степень лисенсиата, вследствие того что он не нашел и гнезд там, где думал найти птиц.
   Томе Сесиал, видя, как плохо исполнились желания их и к какому дурному концу привело их путешествие, сказал бакалавру:
   -- Конечно, сеньор Сансон Карраско, мы получили то, что заслужили. Легко придумать и затеять предприятие, но часто бывает трудно довести его до конца. Дон Кихот -- сумасшедший, мы -- в здравом уме; он уехал невредимый и смеясь, ваша милость осталась избитой и грустной. Рассудим теперь, кто больший безумец: тот ли, кто является таковым помимо своей воли, или тот, кто стал им по доброй воле?
   На это Сансон ответил:
   -- Разница между этими безумцами та, что безумный помимо своей воли останется им навсегда, а ставший безумцем по своей воле перестанет им быть, лишь только он пожелает.
   -- Если это так, -- сказал Томе Сесиал, -- я был безумным по своей доброй воле, когда предложил сделаться оруженосцем вашей милости, а теперь по той же моей доброй воле хочу перестать им быть и вернусь к себе домой.
   -- Поступайте как знаете, -- ответил Сансон, -- но думать, что я вернусь домой, пока не измолочу палкой Дон Кихота, -- это значило бы думать невозможное, и теперь не желание вернуть ему потерянный рассудок побудит меня разыскать его, а желание мести, так как сильная боль в моих ребрах не дозволяет мне носиться с более сострадательными мыслями.
   Среди таких разговоров они оба добрались до местечка, где, по счастию, нашелся костоправ, который и принялся за лечение несчастного Сансона. Томе Сесиал вернулся домой, покинув бакалавра, а тот остался придумывать, как бы ему лучше отомстить Дон Кихоту. В свое время история вернется к нему, теперь же она не может не последовать за Дон Кихотом, чтобы развлечься с ним.



Глава XVI
О том, что приключилось с Дон Кихотом и одним рассудительным кабальеро Ламанчи

   Довольный, радостный и ликующий, как уже было сказано, продолжал Дон Кихот свое путешествие, воображая себя, благодаря последней своей победе, самым доблестным рыцарем, какого мир мог предъявить в том столетии. Ему казалось, что все приключения, которые отныне могут встретиться ему, уже завершены и доведены им до счастливого конца. Волшебства и волшебников он ни во что не ставил, не помнил о бесчисленных палочных ударах, полученных им во время его рыцарства, о граде камней, которым была выбита у него половина зубов, о неблагодарности галерных невольников, о дерзости янгуэзов и их побоях дубинами; словом, он говорил себе, что, если б он нашел способ, искусство или средство снять чары со своей сеньоры Дульси-неи, он не позавидовал бы величайшему счастью, которого достиг или мог достигнуть самый счастливый из странствующих рыцарей прежних веков. Ехал он, весь погруженный в эти мечты, когда Санчо ему сказал:
   -- Не странно ли, сеньор, что у меня все еще до сих пор перед глазами чудовищный нос кума моего Томе Сесиала?
   -- Быть может, ты, Санчо, воображаешь, что Рыцарь Зеркал был действительно бакалавр Карраско, а его оруженосец -- твой кум Томе Сесиал?
   -- Не знаю, что вам ответить на это, -- сказал Санчо, -- знаю только, что те сведения, которые он мне дал о моем доме, о моей жене и детях, никто другой не мог дать мне, кроме его одного, и лицо его, когда он снял свой нос, было точь-в-точь лицо Томе Сесиала, как я бесконечное число раз видел его у нас в деревне и в четырех стенах моего собственного дома; и голос его был тоже совершенно его голосом.
   -- Давай поговорим с тобой, Санчо, -- ответил Дон Кихот. -- Иди-ка сюда и скажи, по какой причине могло случиться, чтобы бакалавр Сансон Карраско явился странствующим рыцарем, вооруженным как для нападения, так и для обороны, чтобы вступить со мною в бой? Был ли я, может быть, когда-нибудь ему врагом? Дал ли я ему когда-нибудь повод питать ко мне злобу? Соперник ли я ему, или занимается ли он военным делом, чтобы завидовать славе, приобретенной мною на этом поприще?
   -- Но что скажем мы, сеньор, -- ответил Санчо, -- о сходстве рыцаря этого, кто бы он ни был, с бакалавром Карраско, а его оруженосца -- с моим кумом Томе Сесиалом? Если это волшебство -- как ваша милость говорит, -- не было разве на свете других двух людей, на которых они могли бы быть похожи?
   -- Все это, -- ответил Дон Кихот,-- хитрости и уловки тех злых волшебников, преследующих меня, которые, предвидя, что я должен был остаться победителем в поединке, придали побежденному рыцарю внешность моего друга, бакалавра, с той целью, чтобы дружба, которую я к нему питаю, встала между острием моего меча и силой руки моей и умерила бы справедливый гнев, проснувшийся в моей душе, и таким образом сохранилась бы жизнь того, который коварством и обманом хотел лишить меня жизни. Как доказательство этого вспомни, Санчо, то, что тебе хорошо известно по опыту -- а он не может ни обмануть, ни солгать, -- как волшебникам легко превратить одно лицо в другое, делая из прекрасного уродливое, а из уродливого прекрасное, так как еще нет двух дней, что ты собственными глазами видел красоту и изящество несравненной Дульсинеи во всем ее совершенстве и природном состоянии, я же видел ее лишь в образе уродливой, грязной и грубой деревенской девушки с гнойными глазами и дурным запахом изо рта. И если злобный волшебник осмелился произвести такое ужасное превращение, ничего особенного нет в превращении им Сансона Карраско и твоего кума с целью вырвать из рук моих славу победы. Но тем не менее я утешаюсь мыслью, что в конце концов под каким бы то ни было обликом я остался победителем моего врага.
   -- Бог знает правду всего, -- заметил Санчо. И так как он знал, что превращение Дульсинеи было его хитростью и плутовством, доводы господина не очень-то убедили его, но он не захотел возражать, чтобы у него не выскочило какое-нибудь слово, которое открыло бы его обман.
   Они еще были заняты этими разговорами, когда их догнал человек, ехавший сзади них по той же дороге верхом на очень статной чубарой кобыле. На нем был надет габан {Габан -- плащ с рукавами и капюшоном, которые надеваются в Испании в деревнях и во время путешествия.} из тонкого зеленого сукна, отороченный красно-бурым бархатом, а на голове у него была бархатная шапочка того же цвета. Сбруя на кобыле его была деревенской моды, седло с короткими стременами, и то и другое темно-зеленого и коричневато цвета. Через плечо у него свешивался мавританский палаш на широкой перевязи -- зеленой с золотом; полусапоги его были из того же материала, что и перевязь; шпоры не были позолочены, а покрыты налетом зеленоватого лака, но так блестели и так хорошо были отполированы, что, подходя под стать ко всей одежде, они казались лучше, чем если бы были из чистого золота. Когда путешественник подъехал к Дон Кихоту и Санчо, он учтиво поклонился им и, пришпорив кобылу, проехал было мимо, но Дон Кихот сказал ему:
   -- Сеньор щеголь, если милость ваша едет по той же дороге, что и мы, и вам не очень к спеху, я счел бы за милость с вашей стороны поехать вместе.
   -- Говоря по правде, -- ответил хозяин кобылы, -- я бы не проехал так спешно мимо, если б не боялся, что общество моей кобылы встревожит вашего коня.
   -- Вы спокойно можете, сеньор,-- сказал тогда Санчо, -- придержать поводья вашей кобылы, потому что наш конь, самый благонравный и благовоспитанный во всем мире, никогда в подобных случаях он не делал ничего непристойного, и единственный раз, когда он позволил себе сделать нечто подобное, господин мой и я, мы поплатились за это седьмирично. Повторяю снова: ваша милость может, если желает, остановиться, потому что хотя бы вашу кобылу поднесли ему на блюде, и то бы наш конь -- в этом я уверен -- не приблизился к ней.
   Путешественник придержал поводья, удивляясь фигуре и лицу Дон Кихота, ехавшего без шлема, который Санчо вез в виде ручного чемоданчика на переднем арчаке вьючного седла Серого; и если всадник в зеленом плаще внимательно рассматривал Дон Кихота, то и Дон Кихот еще с большим вниманием рассматривал всадника в зеленом плаще, так как тот казался ему человеком серьезным и почтенным. На вид ему казалось лет пятьдесят, волосы его были с небольшой проседью, лицо с орлиным носом, выражение полувеселое, полусерьезное; наконец, одежда и вся его внешность обличали в нем человека с большими средствами. А о Дон Кихоте Зеленый Плащ подумал, что никогда еще в жизни ему не приходилось встречать человека в таком роде и с такой наружностью. Его привели в изумление длина лошади, высокий рост всадника, сухощавость и желтизна его лица, вооружение, обращение и осанка -- словом, фигура и картина, с незапамятных времен уже невиданные в той местности. Дон Кихот тотчас же заметил внимание, с которым рассматривал его путешественник, и сквозь его недоумение прочел его желание; и, так как он был столь учтивый и всегда столь готовый сделать всем приятное, он, прежде
   чем путешественник что-либо спросил его, пошел ему навстречу, говоря:
   -- Этот внешний облик мой, на который ваша милость так внимательно смотрит, столь нов и вне всего обычного, что я не удивился бы, если бы он вызвал в вас удивление. Но ваша милость перестанет удивляться, когда я вам скажу, как я и говорю, что я -- рыцарь из числа тех, про которых люди выражаются, будто они ищут свои приключенья. Я покинул родину, заложил свое имение, распрощался со всеми удобствами и бросился в объятья судьбы, чтобы она унесла меня, куда ей будет угодно. Я желал воскресить мертвое странствующее рыцарство и уже некоторое время тому назад, спотыкаясь здесь, падая там, опрокинутый в одном месте, вставая в другом, я выполнил значительную часть своего намерения, помогая вдовам, защищая девушек, поддерживая жен, сирот и несовершеннолетних, -- истинный и настоящий долг странствующих рыцарей. Итак, за мои доблестные многочисленные христианские подвиги я заслужил уже попасть в печать почти у всех или у большинства народов на земле. Напечатаны тридцать тысяч томов истории моей и очевидно, что она будет напечатана еще тридцать тысяч тысячей раз, если небо не воспротивится тому. Наконец, чтобы все высказать в нескольких словах или в одном слове, скажу вам, что я -- Дон Кихот Ламанчский, называемый иначе Рыцарем Печального Образа. И хотя собственная похвала унижает, я иногда вынужден обращаться к ней, конечно, только в том случае, когда нет никого другого, который мог бы провозглашать ее. Так что, сеньор кабальеро, ни эта лошадь, ни щит, ни копье, ни оруженосец, ни все мое вооружение, ни желтизна моего лица, ни сильная худоба моя не могут удивлять вас отныне и впредь, после того как вы узнали, кто я и какой занимаюсь профессией.
   Сказав это, Дон Кихот умолк, а Зеленый Плащ, судя по тому, как он медлил ответить, казалось, не нашел сразу подходящего ответа; но после довольно продолжительного промежутка он сказал:
   -- Вам удалось, сеньор рыцарь, по недоумению моему верно отгадать мое желание, но вам не удалось уничтожить удивление, вызванное во мне вашей внешностью, потому что, хотя вы и сказали, сеньор, что, узнав, кто вы такой, я перестану удивляться, этого, однако, не случилось; напротив того, теперь, когда я это знаю, я еще более удивлен и изумлен. Как? Возможно ли, что в настоящее время на свете есть странствующие рыцари и в печати существуют истории о настоящих рыцарских подвигах? Не могу себе представить, чтобы в настоящее время в мире нашелся кто-либо, который помогал бы вдовам, защищал бы девушек, чтил бы замужних женщин и покровительствовал бы сиротам, -- я никогда бы этому не поверил, если бы не увидел вашей милости собственными глазами. Да будет благословенно небо, потому что благодаря этой, как ваша милость говорит, уже появившейся в печати истории возвышенных и истинных ваших рыцарских подвигов будут преданы забвению бесчисленные книги о вымышленных рыцарях, которыми был наполнен свет, столь во вред добрым нравам и столь в ущерб и к подрыву хороших сочинений.
   -- Многое можно бы сказать, -- ответил Дон Кихот, -- относительно того, вымышлены или нет истории странствующих рыцарей.
   -- Но кто же может сомневаться в том, -- ответил Зеленый Плащ, -- что истории эти вымышлены?
   -- Я сомневаюсь, -- ответил Дон Кихот, -- но оставим это пока. Если наше путешествие продлится, надеюсь, я сумею с божьей помощь убедить вашу милость, как плохо вы поступаете, плывя по течению с теми, которые считают доказанным, будто эти истории вымышлены.
   Последние слова Дон Кихота возбудили в путешественнике подозрение, не сумасшедший ли встретившийся ему рыцарь, и он ждал, не подтвердят ли и другие признаки эту мелькнувшую у него в голове мысль. Но прежде чем у них завязался какой-либо другой разговор, Дон Кихот попросил его сказать, кто он, потому что уже с своей стороны, он сообщил ему о своем положении и образе жизни.
   На это Зеленый Плащ ответил: -- Я, сеньор Рыцарь Печального Образа, родом из одного местечка, где, если богу угодно, мы с вами сегодня пообедаем. Мои средства довольно значительны; имя мое -- дон Диего де Миранда. Я провожу жизнь свою в обществе моей жены, моих детей и друзей моих; занимаюсь охотой и рыбной ловлей, но не держу ни сокола, ни борзых собак, а только приманную куропатку или смелого африканского хорька. Имею я около шести дюжин книг, частью на испанском языке, частью на латинском; одни книги -- исторического содержания, другие -- религиозного. Рыцарские же книги никогда не переступали порога моего дома; охотнее я читаю светские книги, чем книги религиозного содержания, раз они доставляют приличное развлечение, услаждают своим слогом, нравятся и привлекают вымыслом, -- хотя подобных книг мало в Испании. Иногда я обедаю у моих соседей и друзей и очень часто приглашаю их к себе; у меня за столом все чисто, хорошо подано и далеко не скупо. Я и сам не люблю злословить и не позволяю и другим делать это в моем присутствии; никогда не стараюсь выведать, как живут другие, и не допытываюсь о делах посторонних; каждый день бываю у обедни; делюсь своим достатком с бедными, не хвастаясь добрыми делами, чтобы не дать доступа в мое сердце лицемерию и тщеславию, -- врагам, так вкрадчиво овладевающим даже самым испытанным сердцем. Я стараюсь помирить тех, которые, как мне известно, не в ладах, почитаю Божью Матерь и не перестаю уповать на бесконечное милосердие нашего Господа Бога.
   Санчо очень внимательно слушал сообщение о жизни и занятиях идальго; и, так как ему показалось, что такая жизнь добрая и святая, и тот, кто ее ведет, должно быть, делает чудеса, он соскочил со своего Серого и с величайшей поспешностью подбежал к идальго, ухватился за правое его стремя и с благоговейным сердцем и почти со слезами поцеловал ему ноги раз и несколько раз.
   Увидав это, идальго спросил его.
   -- Что вы делаете, брат? Что это за поцелуи?
   -- Позвольте мне целовать,-- ответил Санчо, -- так как, мне кажется, милость ваша -- первый святой верхом на лошади на коротких стременах, которого я видел во всю свою жизнь.
   -- Я не святой, -- ответил идальго, -- а большой грешник; это вы, брат, должно быть, очень добры, как то доказывает ваша простота.
   Санчо вернулся на вьючное седло своего осла, вынудив столь глубоко грустного господина своего рассмеяться и возбудив опять удивление в доне Диего. Дон Кихот спросил идальго, сколько у него детей, добавив, что одной из вещей, которую древние философы, лишенные познания истинного Бога, считали высшим благом, было обладать природными дарованиями, дарами счастья, иметь много друзей и много добрых детей.
   -- У меня, сеньор Дон Кихот, -- сказал идальго, -- всего лишь один сын, и, если бы его не было, быть может, я считал бы себя счастливее; и не потому чтобы он был дурной, а потому что он не так хорош, как я бы этого желал. Ему восемнадцать лет, из них шесть он провел в Саламанке, изучая греческий и латинский языки; а когда я пожелал, чтобы он занялся другими науками, я нашел его до того напитанным поэзией (если только ее можно назвать наукой), что я никак не могу заставить его обратиться к изучению права, которое я желал бы, чтобы он изучил, или же богословия -- этой королевы всех наук. Мне бы хотелось, чтобы он был славой своего рода, потому что мы живем в такое время, когда наши короли блестяще награждают добродетельных и достойных писателей, так как словесные науки без добродетели -- жемчуг в куче навоза. Целые дни сын мой проводит, обсуждая, хорошо ли или дурно выразился Гомер в таком то стихе в "Илиаде", оказался ли Марциал неприличным или нет в такой-то эпиграмме, следует ли понимать таким или иным образом такие-то стихи Вергилия. Словом, он весь погружен в книги указанных поэтов, а также Горация, Персия, Ювенала и Тибулла, потому что современных испанских писателей он не очень-то ценит; но, несмотря на все нерасположение, выказываемое им об испанской поэзии, мысли его в настоящее время заняты сочинением глоссы {Justa literaria -- были весьма в ходу в те времена. Задавались темы, обыкновенно состоявшие из четырех строк, и над этими строками соискатели должны были упражняться в своем поэтическом искусстве, расширяя и варьируя заданную тему. Сервантес тоже принимал участие в подобных поэтических турнирах и несколько раз выходил из них победителем.} на четыре строки, которые ему прислали из Саламанки и, я думаю, для какого-нибудь литературного состязания.
   На все это Дон Кихот ответил: -- Дети, сеньор, -- частица внутреннего существа своих родителей, и поэтому мы должны их любить, хороши ли они или нет, как мы любим души, которые дают нам жизнь. На родителях лежит обязанность направить их с малолетства на путь добродетели, благовоспитанности и добрых христианских нравов, чтобы, придя в возраст, они были опорой старости своих родителей и славой своего потомства. Что же касается того, чтобы принуждать их изучать ту или иную науку, я не считаю это благоразумным, хотя нет и вреда, если добрым словом убеждать их; а когда им не надо учиться pane lucrando {С целью зарабатывать себе на хлеб (лат.).}, -- и студент так счастлив, что небо дало ему родителей, избавляющих его от этого, -- на мой взгляд, следовало бы им предоставить заниматься той наукой, к которой они чувствуют наибольшую склонность. И хотя поэзия менее полезна, чем усладительна, она не из тех, которые бесчестят приверженцев своих. Поэзию, сеньор идальго, можно, как мне кажется, уподобить девушке нежной, очень юной, одаренной всяким совершенством красоты, которую многие другие девушки -- именно все остальные науки -- стараются обогатить, придать ей изящество, украсить ее; и она должна пользоваться всеми ими, и все они должны заимствовать у нее блеск. Но это такого рода девушка, которая не желает, чтобы ее хватали руками, таскали по улицам, выставляли напоказ на площади или в углах дворцов. Она создана из таких химических свойств, что, кто умеет обращаться с нею, превратит ее в чистейшее золото, которому цены нет. Тот, кто обладает ею, должен заботливо охранять ее и не допускать ее носиться по грязным пасквилям и нечестивым сонетам; она никоим образом не должна быть продажной, а могут продаваться только поэтические произведения: героические поэмы, горестные трагедии или веселые и искусные комедии. Она не должна отдавать себя в руки скоморохов или невежественной черни, неспособной понять и оценить сокровищ, которые заключаются в ней. Вы не думайте, сеньор, что я называю чернью людей плебейского и скромного происхождения; нет, всякий, кто невежествен, хотя бы он был сеньор и князь, может и должен быть причислен к категории черни. Итак, тот, который, обладая указанными мною качествами, отдастся и посвятит себя поэзии, сделается известным, и его имя будут чтить образованные народы всего мира. Относительно же того, сеньор, что вы сказали, будто ваш сын не очень-то ценит испанскую поэзию, на мой взгляд, он не прав в этом, и вот почему: великий Гомер не писал по-латыни, так как он был грек, и Вергилий не писал по-гречески, потому что он был римлянин. Словом, все древние поэты писали на том языке, который они всосали вместе с молоком своей матери, и они не отправлялись в поиски за иностранными языками, чтобы на них излагать возвышенные свои мысли. А раз это так, следовало бы, чтобы этот обычай распространился у всех народов и чтобы не умаляли немецкого поэта потому лишь, что он пишет на своем языке, или кастильского, или даже бискайского, потому что они пишут на своем. Ваш сын, сеньор, насколько я представляю себе это, должно быть, не относится дурно к испанской поэзии, а только к поэтам, не знающим ни других языков, ни других наук, с помощью которых они могли бы украсить, пробудить и обогатить свои дарования. Но даже и тут может быть заблуждение, потому что, по весьма основательному мнению, поэтом рождаются, -- иными словами, из чрева матери настоящий поэт выходит уже поэтом; и с этой своей склонностию, дарованной ему небом, он без всякого учения и искусства сочиняет вещи, подтверждающие, насколько был прав сказавший: "Est deus in nobis" {Овидий сказал это в шестой книге своих "Fasti": "Est Deus in nobis, agitante calescimus illo", т. е. "В нас есть Бог, действием которого мы горим" (лат.).} и т. д.). Я скажу также, что прирожденный поэт, который в помощь себе призовет искусство, будет куда выше и лучше поэта, желающего быть им, опираясь лишь только на знание искусства. Причина та, что искусство не превосходит природу, а только совершенствует ее; так что природное дарование в соединении с искусством и искусство в соединении с природным дарованием произведут самого совершенного поэта. В заключение своей речи, сеньор идальго, скажу, что вашей милости следует предоставить своему сыну идти туда, куда его ведет звезда его, потому что, будучи таким хорошим студентом, каким он должно быть и есть, и уже счастливо поднявшись на первую ступень наук, какою является знание языков, с помощью их он взберется и на вершину словесных наук, которые так же приличествуют идальго и рыцарю и так же украшают его, делают ему честь и возвеличивают, как епископа -- митра или судейская тога -- ученых юристов. Браните, милость ваша, своего сына, если он напишет пасквили, позорящие чужую честь, и накажите его, и их разорвите; но если он будет писать сатиры вроде сатир Горация, в которых, как это так изящно делал латинский поэт, порицается вообще порок, -- хвалите его, потому что поэту дозволено писать против зависти и бичевать в своих стихах завистников, так же как и другие пороки, только никого не называя; хотя есть поэты, которые, лишь бы сказать язвительную вещь, готовы подвергнуться опасности быть изгнанными на острова Понта {Намек на Овидия, сосланного, однако, не на острова, а на берег Понта и, по собственному его свидетельству, не за то, что написало его перо или сказал его язык, а за то, что видели его глаза.}. Если поэт целомудрен в своих нравах, он будет им также и в своих стихах. Перо -- язык души: какие были мысли, зачатые в ней, такими будут и его писания. А когда короли и принцы видят дивную науку поэзии в людях даровитых, добродетельных и возвышенных, они уважают их, ценят и обогащают, и даже венчают листьями дерева {Лаврового дерева, которое, по мнению древних, не подвергается опасности быть сожженным молнией (Плиний). По этой причине император Тиберий, очень боявшийся молнии, всегда носил во время грозы, по словам Светония, на голове лавровый венок.}, на которое не обрушивается и молния, как бы в знак того, что никто не должен оскорблять людей, чье чело увенчано и украшено таким венком.
   Зеленый Плащ был приведен в изумление рассуждениями Дон Кихота, и до того, что уже готов был изменить свое прежнее мнение относительно его сумасшествия. Но среди их разговора Санчо, которому он не очень пришелся по вкусу, отошел с дороги в сторону попросить немного молока у пастухов, которые там же вблизи доили своих овец; и как раз в то время, когда идальго хотел возобновить беседу с Дон Кихотом, восхищенный его умом и здравым смыслом, рыцарь, подняв голову, увидел, что по дороге, по которой они ехали, подвигается крытый фургон с королевскими флагами, и, вообразив, что это, должно быть, новое приключение, он громким голосом позвал Санчо, чтобы тот подал ему шлем. Санчо, услыхав, что его зовут, бросил пастухов и, погнав своего Серого, поспешно подъехал туда, где находился его господин, с которым и случилось ужасное и необычайное приключение.



Глава XVII,
в которой обнаружился высший и крайний предел, до которого могла достигнуть и достигла неслыханная доблесть Дон Кихота в счастливо завершенном им приключении со львами

   По словам истории, когда Дон Кихот крикнул Санчо, чтобы он принес ему шлем, тот был как раз занят покупкой творога, который ему продавали пастухи, и в замешательстве от поспешного зова своего господина не знал, что делать с творогом или в чем его нести; итак, чтобы не лишиться того, за что он уже заплатил, ему пришло в голову положить творог в шлем Дон Кихота, что он и сделал и, приняв эту меру предосторожности, подъехал к своему сеньору узнать, что тот желает, а увидав его, Дон Кихот сказал:
   -- Дай мне, друг, этот шлем, потому что или я мало понимаю в приключениях, или то, что там вот надвигается, -- приключение такого рода, которое должно принудить и принуждает меня взяться за оружие.
   Зеленый Плащ, услыхав это, стал смотреть во все стороны, но ничего не увидел, кроме повозки, ехавшей им на встречу, с двумя или тремя маленькими флагами, заставившими его думать, что в этой повозке, должно быть, везут королевскую казну, и он так и сказал Дон Кихоту. Но тот не поверил ему, всегда предполагая и воображая, что все случающееся с ним лишь приключения и одни только приключения; поэтому он и ответил идальго:
   -- Если враг уличен, он наполовину побежден; и ничего я не потеряю, приняв меры предосторожности, так как по опыту знаю, что у меня есть враги явные и незримые, и я не ведаю, ни где, ни когда, ни в какое время, ни в каком они виде нападут на меня.
   И, обернувшись к Санчо, он попросил у него шлем, который тот, не успев вынуть оттуда творог, был вынужден подать ему, как он был. Дон Кихот взял шлем и, не взглянув, что в нем, с величайшей поспешностью опрокинул его себе на голову; но раз на творог стали надавливать и нажимать, сыворотка из него потекла по всему лицу и по бороде Дон Кихота, а это так поразило его, что он сказал Санчо:
   -- Что это такое, Санчо? Мне кажется, или череп у меня размягчился, или мои мозги тают, или же я с головы до ног обливаюсь потом, и если это пот, то, право, не от страха. Нимало не сомневаюсь, что приключение, предстоящее мне теперь, будет ужасное. Дай мне, если у тебя найдется, чем вытереться, потому что обильный пот слепит мне глаза.
   Санчо промолчал и подал своему господину платок и вместе с тем поблагодарил Бога, что его сеньор не понял, в чем дело. Дон Кихот вытер себе лицо и снял шлем, чтобы посмотреть, что там такое, что, казалось, холодит ему голову, и, увидав эти белые комки в шлеме, он их поднес к носу и, понюхав, сказал:
   -- Клянусь жизнью моей сеньоры Дульсинеи Тобосской, -- это творог, который ты мне сюда положил, изменник, разбойник и наглый оруженосец.
   На это Санчо ответил с величайшим хладнокровием и искусным притворством:
   -- Если это творог, дайте мне его, ваша милость, и я его съем; но лучше пусть ест его дьявол, который, должно быть, туда его положил. Чтобы я осмелился загрязнить шлем вашей милости? Вот так нашли дерзкого! Клянусь честью, сеньор, данный мне Богом разум говорит
   мне, что, должно быть, и меня так же преследуют волшебники, как творение и принадлежность вашей милости; и они, верно, положили сюда эту пакость, чтобы ваше терпенье превратилось в гнев, и вы, по обыкновению, намяли мне бока. Но, поистине, они на этот раз промахнулись, так как я доверяю здравому смыслу моего господина, который принял во внимание, что у меня нет ни творога, ни молока, ни другого чего-либо подобного, и если бы я имел их, то скорее положил бы себе в желудок, чем в шлем.
   -- Все может быть, -- ответил Дон Кихот.
   Идальго в зеленом плаще все это видел и удивлялся всему, в особенности же, когда Дон Кихот, хорошенько вытерев себе голову, лицо, бороду и шлем надел этот последний, хорошенько укрепился на стременах и, обнажив меч и взяв копье, сказал:
   -- Теперь будь что будет, я здесь и готов храбро сразиться хотя с самим сатаной.
   В это время к ним подъехал фургон с флагами, при котором никого не было, кроме одного лишь возницы, управлявшего мулами, и человека, сидевшего на передке фургона.
   Дон Кихот преградил дорогу фургону и сказал:
   -- Куда вы едете, братья? Что это за фургон? Что вы везете в нем и что это за флаги такие?
   На это возница ответил:
   -- Фургон мой, везу я в нем в клетке двух сильных львов, которых генерал из Орана посылает в столицу в подарок Его Величеству; флаги эти королевские и обозначают то, что везут его добро.
   -- Львы большие? -- спросил Дон Кихот.
   -- Такие большие, -- ответил человек, ехавший на передке фургона, -- что никогда еще не привозили таких больших из Африки в Испанию. Я сторож львов и возил других, но подобных этим -- никогда. Тут самец и самка; самец в передней клетке, а самка -- в задней, и теперь они голодные, потому что сегодня еще ничего не ели; поэтому пусть милость ваша даст нам дорогу, так как мы должны скорей добраться туда, где можно будет покормить львов.
   На это Дон Кихот ответил, слегка улыбаясь:
   -- Львята мне? Мне львята? И в такое время? Но клянусь Богом, сеньоры, которые их посылают сюда, увидят, такой ли я человек, чтобы испугаться львов. Слезайте-ка, добрый человек, и, раз вы сторож львов, откройте клетки их и выпустите оттуда этих зверей, потому что здесь, среди этого поля, я покажу им, кто такой Дон Кихот Ламанчский, наперекор и назло волшебникам, пославшим их мне.
   "Та, та! -- сказал тут про себя идальго. -- Добрый наш рыцарь дал нам теперь доказательство, кто он такой. Без сомнения, творог размягчил ему череп и разжижил мозги".
   Между тем Санчо подошел к идальго и сказал ему:
   -- Сеньор, именем Бога прошу вас, устройте так, милость ваша, чтобы мой господин Дон Кихот не сражался с этими львами, потому что, если он это сделает, они всех нас растерзают здесь.
   -- Но разве ваш господин такой сумасшедший, что вы боитесь и думаете, что он свяжется с такими дикими зверями?
   -- Он не сумасшедший, -- ответил Санчо, -- а безумно отважный.
   -- Я сделаю так, чтобы он не был им, -- обещал идальго и, подойдя к Дон Кихоту, который настаивал, чтобы сторож львов открыл клетки, сказал ему:
   -- Сеньор рыцарь, странствующие рыцари должны предпринимать лишь приключения, допускающие какую-либо надежду на счастливый исход, а не такие, которые совершенно и окончательно лишены ее, так как храбрость, вступающая в область безрассудства, скорее похожа на безумие, чем на доблесть; и тем более, что эти львы вовсе не идут против вашей милости -- это им и во сне не снилось, -- а их везут в подарок Его Величеству, и потому было бы нехорошо задерживать их или препятствовать их путешествию.
   -- Пусть милость ваша сеньор идальго, -- ответил Дон Кихот, -- отправляется к себе домой заботиться о своей ручной куропатке и о своем смелом африканском хорьке и предоставляет каждому исполнять свою обязанность; это вот моя, и я знаю, идут ли против меня эти сеньоры львы или нет.
   И обратившись к сторожу львов, он ему сказал:
   -- Клянусь, дон Мошенник, если вы сейчас же и немедленно не откроете клетки, этим копьем пришью вас к повозке!
   Возница, видя решимость вооруженного привидения, сказал ему:
   -- Сеньор мой, не будет ли угодно вашей милости дозволить мне из чувства состраданья отпрячь моих мулов и вместе с ними укрыться в безопасном месте, прежде чем выпустят львов, так как если растерзают моих мулов, то я погиб на всю жизнь, потому что у меня нет другой собственности, кроме этого вот фургона и этих мулов.
   -- О маловерный, -- ответил Дон Кихот, -- слезай, отпрягай мулов и делай, что хочешь, так как ты скоро увидишь, что напрасно тратил силы и мог бы избавить себя от этого труда.
   Возница слез, распряг мулов с большой поспешностью, а сторож львов сказал громким голосом:
   -- Все вы, присутствующие здесь, будьте свидетелями, как против моей воли и лишь только по принуждению я открываю клетки и выпускаю львов, а также и того, что я заявляю этому сеньору: все несчастия и убытки, которые дикие звери могут причинить, будут поставлены и вписаны на его счет, так же как и мое жалованье и все следуемое мне. А вы, милости ваши сеньоры, прячьтесь в безопасное место, пока я еще не открыл клетки, так как за себя я уверен, что мне львы не сделают зла.


   Еще раз идальго пытался уговорить Дон Кихота не совершать такого безумного поступка, потому что настаивать на подобной нелепости -- значило бы искушать Бога; но Дон Кихот возразил, что сам знает, что делает. Идальго ответил, чтобы он хорошенько подумал, так как он наверное заблуждается.
   -- Теперь, сеньор, -- сказал Дон Кихот, -- если ваша милость не желает быть свидетелем того, что, по вашему мнению, должно кончиться трагедией, пришпорьте серую в яблоках кобылу и уезжайте в безопасное место.
   Услыхав это, Санчо со слезами на глазах стал умолять Дон Кихота отказаться от такого предприятия, по сравнению с которым и приключение с ветряными мельницами, и история с валяльными, и, наконец, все подвиги, совершенные им в течение всей его жизни, были лишь сладкий торт и пряники.
   -- Знайте, сеньор, -- говорил Санчо, -- что здесь нет ни волшебства, ни чего-либо подобного, так как я видел через решетку и щели клетки коготь настоящего льва и заключаю из этого, что лев, у которого такой коготь, должен быть больше горы.
   -- Страх, -- сказал Дон Кихот, -- покажет его тебе по меньшей мере больше чем полмира. Удались, Санчо, и оставь меня; и если бы я умер здесь, ты знаешь наш давнишний уговор: отправься к Дульсинее -- больше ничего не скажу тебе.
   К этим словам он добавил еще другие, которые окончательно отняли всякую надежду на то, что он может отказаться от своего безумного предприятия. Зеленый Плащ хотел было воспротивиться силой, но он видел, что оружие их неравное, и счел неблагоразумием вступать в бой с сумасшедшим, каковым проявил себя уже теперь со всех точек зрения перед ним Дон Кихот, который снова торопил сторожа львов, повторяя свои угрозы. Это побудило идальго пришпорить кобылу, Санчо -- Серого, возницу -- своих мулов, и все постарались как можно дальше уехать от фургона, прежде чем львы будут выпущены из клеток. Санчо оплакивал смерть своего сеньора, потому что на этот раз был твердо уверен, что ему не миновать когтей львов; он проклинал свою судьбу и называл злополучным тот час, когда ему пришло на ум опять вернуться служить своему господину. Но слезы и жалобы его не помешали ему подгонять Серого, чтобы подальше отъехать от фургона. Сторож львов, видя, что те, которые бежали, уже на далеком расстоянии, снова стал просить и предостерегать Дон Кихота, как и раньше просил и предостерегал его; рыцарь ответил, что слышит, но не обращает ни малейшего внимания на просьбы и предостережения и что все они бесполезны; пусть он лучше торопится. Пока сторож львов все еще медлил открыть первую клетку, Дон Кихот обсуждал, не будет ли лучше повести битву пешим, чем сидя на лошади, и наконец решил сражаться пешим, опасаясь, чтобы Росинант не испугался, увидав львов. Поэтому он соскочил с лошади, взял наперевес копье, продел на руку щит и, обнажив меч, с изумительной отвагой и сердцем, исполненным мужества, подошел размеренным шагом к повозке, поручая себя от всей души Богу и вместе с тем и сеньоре своей Дульсинее.
   Надо знать, что автор правдивой этой истории, дойдя до этого места, восклицает и говорит:
   -- О мужественный и выше всякой похвалы доблестный Дон Кихот Ламанчский, зеркало, в которое могут смотреться храбрецы всего мира, второй и новый дон Мануэль де Леон, слава и честь всех испанских рыцарей! Какими словами передам я этот столь ужасающий подвиг или какими доводами заставлю я поверить в него грядущие поколения? Где найти похвалы, которые оказались бы несоответствующими и недолжными тебе, хотя бы они были более гиперболичны, чем все существующие на свете гиперболы? Пеший, один, бесстрашный, великодушный, в руках лишь только меч, и не из тех острых с "собачкой" на клинке {Perillo -- "собачка", -- клеймо на клинках знаменитого оруженосца XVI в., Юлиана дель Рея в Толедо, городе, со времен мавров славившемся во всей Европе клинками шпаг и мечей.}, со щитом не из весьма светлой и блестящей стали, стоишь ты, ожидая и подстерегая двух самых диких львов, которых когда-либо произвели африканские леса. Пусть твои собственные подвиги восхваляют тебя, доблестный ламанчец, а я прерываю здесь мою речь, так как у меня не хватает слов превозносить твои деяния.
   Здесь кончается приведенное нами обращение автора, и он вновь принимается за прерванную нить истории.
   Когда сторож львов увидел, что Дон Кихот уже стоит перед клеткой и ждет и ему не удастся избегнуть необходимости выпустить из клетки льва-самца, под страхом впасть в немилость негодующего и отважного рыцаря, сторож раскрыл настежь первую клетку, где, как уже сказано, находился лев, оказавшийся необычайной величины и отвратительного, ужасающего вида. Первое, что лев сделал, -- повернулся в клетке, в которой он находился; затем он протянул лапу и весь вытянулся, открыл пасть, зевнул не спеша и, высунув язык около двух пядей длины, протер себе им глаза и умыл морду. Сделав это, он выставил голову из клетки и стал осматриваться во все стороны глазами, сверкающими, как горящие угли,-- зрелище и поза, которые могли бы внушить ужас самой неустрашимости. Но Дон Кихот не спускал глаз со льва, желая лишь одного: чтобы тот спрыгнул с фургона и попался бы ему в руки, которыми он думал разорвать его на куски, -- до такой степени достигло его превышающее всякую меру и никогда не виданное безумие. Но великодушный лев, более учтивый, чем надменный, не обращая внимания на ребячества и чванство, осмотревшись, как уже было сказано, во все стороны, повернулся спиной и, показывая Дон Кихоту свои седалищные части, с большим хладнокровием и спокойствием растянулся в своей клетке. Увидав это, Дон Кихот приказал сторожу бить его палкой и раздражать, чтобы выгнать из клетки.
   -- Я этого не сделаю, -- ответил сторож, -- потому что, если я его раздразню, первый, кого он растерзает, буду я сам. Довольствуйтесь, милость ваша сеньор рыцарь, тем, что сделано, потому что это верх всякой храбрости, и второй раз не испытывайте судьбу. Дверь у льва открыта; в его воле выйти или нет; но, раз он не вышел до сих пор, он не выйдет теперь и во весь день. Величие души вашей милости выяснилось уже вполне. Ни один храбрый витязь -- насколько я это понимаю -- не обязан сделать больше того, как только вызвать своего врага и ждать его на поле битвы; если же противник не явится, позор ложится на него, а ждавший приобретает венец славы.
   -- Это правда, -- ответил Дон Кихот, -- запри, друг, дверь и засвидетельствуй лучшим образом, каким только можешь, то, что я здесь делал на твоих глазах, именно: как ты открыл клетку льва, я его ждал, он не вышел; я ждал его опять, он опять не вышел и снова улегся. Большего я не обязан делать. Прочь волшебство! И да благоприятствует Бог разуму, и правде, и истинному рыцарству! Запри дверь, как я уже говорил, пока я дам беглецам и отсутствующим знак вернуться, чтобы они из уст твоих услышали об этом моем подвиге.
   Сторож львов так и сделал, а Дон Кихот, прикрепив к острию копья платок, которым он вытирал себе лицо от творожного дождя, начал звать тех, что все еще продолжали бежать, на каждом шагу оборачивая голову, теснясь все вместе и предводительствуемые идальго. Но Санчо, увидав сигнал белого платка, сказал: -- Пусть убьют меня, если мой господин не победил диких зверей, потому что он нас зовет.
   Они все остановились и, узнав в том, который им делал знаки, Дон Кихота и утратив несколько свой страх, мало-помалу приблизились настолько, что ясно услышали, как их звал рыцарь. Наконец они добрались до фургона, и, когда очутились близ него, Дон Кихот сказал вознице:
   -- Впрягите опять ваших мулов, брат, и продолжайте ваше путешествие, -- а ты, Санчо, дай им два червонца: один -- сторожу, а другой -- вознице, в вознаграждение за то, что они из-за меня остановились.
   -- Я дам им червонцы с величайшей охотой, -- ответил Санчо, -- но что же сталось со львами? Живы они или нет?
   Тогда сторож львов подробно и не торопясь рассказал об исходе битвы, подчеркивая при этом, как только мог и умел, мужество Дон Кихота, увидав которого, лев струсил, не пожелал и не дерзнул выйти из клетки, хотя сторож держал долго дверь открытой. И только когда он сказал этому рыцарю, что раздразнить льва и заставить его силой выйти из клетки, как рыцарь этого желал,-- значило бы искушать Бога, тот очень неохотно и против своего желания позволил наконец запереть дверь клетки.
   -- Как ты смотришь на это, Санчо? -- спросил Дон Кихот. -- Есть ли волшебство, которое устоит против истинной доблести? Волшебники могут отнять у меня счастье, но отнять храбрость и мужество им невозможно.
   Санчо выдал червонцы; возница запряг мулов; сторож львов поцеловал руку Дон Кихота за полученную от него милость и обещал рассказать о его доблестном подвиге самому королю, когда он увидит его при дворе.
   -- Но если бы случайно Его Величество спросил, -- сказал Дон Кихот, -- кто совершил этот подвиг, скажите, что Рыцарь Львов, так как отныне и впредь я желаю, чтобы таким образом было изменено, переменено, переделано и превращено прежнее мое прозвище Рыцаря Печального Образа, и в этом я следую древнему обычаю странствующих рыцарей, которые меняли свои прозвища, когда они этого желали, или когда им казалось, что это соответствует случаю.
   Фургон продолжал свой путь, а Дон Кихот, Санчо и Зеленый Плащ -- свой.
   Во все это время дон Диего де Миранда не сказал ни слова, внимательно следя и подмечая действия и слова Дон Кихота, который казался ему одновременно здравомыслящим, безумным и сумасшедшим, близким к здравому смыслу. До его сведения не дошла еще первая часть истории Дон Кихота, так как, если бы он ее прочел, удивление, в которое его приводили действия и слова рыцаря, прекратилось бы, потому что он тогда бы знал род его помешательства; но так как он не был известен ему, он одну минуту считал рыцаря здравомыслящим, а вслед за тем сумасшедшим, потому что то, что он говорил, было последовательно, изящно и хорошо сказано, а то, что он делал, было нелепо, опрометчиво и безумно. И он сказал себе: "Может ли быть большее безумие, как надеть на голову шлем, полный творога и вообразить, что волшебники размягчили ему череп? Может ли быть большее безрассудство и сумасшествие, как во чтобы то ни стало желать сразиться со львами?" От этих размышлений и разговора с самим собой его отвлек Дон Кихот, сказав:
   -- Кто усомнится, сеньор дон Диего де Миранда, что вы, милость ваша, считаете меня про себя человеком нелепым и сумасшедшим? И неудивительно, если это так, потому что мои поступки не могут свидетельствовать о чем-либо ином. Но тем не менее я желал бы, чтобы наша милость знала, что я не такой уже сумасшедший и не такой нелепый, как, должно быть, я вам показался. Прекрасным является мужественный рыцарь, когда он на глазах своего короля, среди большой площади наносит удачный удар копьем могучему быку. Прекрасен и рыцарь, вооруженный сверкающими доспехами, выступающий на бой в веселых турнирах в присутствии дам; прекрасны и все те рыцари, которые военными упражнениями или подобными им развлекают, оживляют и, если можно так выразиться, делают честь двору своего государя. Но прекраснее всех их странствующий рыцарь, который по пустыням и безлюдным местам, на перекрестках, в лесах и горах ищет опасных приключений с намерением довести их до желанного и счастливого конца, только чтобы приобрести великую и прочную славу. Прекраснее кажется, говорю я, странствующий рыцарь, оказывающий помощь вдове в каком-нибудь пустынном месте, чем придворный рыцарь, ухаживающий за молодой девушкой в городе. Все рыцари имеют свои особые обязанности: придворный пусть служит дамам, украшает двор своего короля пышной одеждой, поддерживает бедных рыцарей роскошными блюдами своего стола, устраивает состязания, участвует в турнирах и выказывает себя благородным, щедрым, великодушным и, главное, добрым христианином, -- и таким образом он исполнит в точности возложенные на него обязанности; но странствующий рыцарь пусть исследует и захолустья и край света, проникает в самые запутанные лабиринты, добиваясь на каждом шагу невозможного, подвергаясь в безлюдных пустынях летом жгучим лучам солнца, а зимой -- суровой неблагосклонности и стуже ледяного ветра; пусть его не страшат львы, не пугают чудовища, не ужасают драконы, так как разыскивать одних, сражаться с другими и побеждать всех -- главная и настоящая его задача. И я -- так как мне выпала судьба быть одним из числа странствующих рыцарей -- не могу не задаваться всем тем, что, по моим понятиям, есть выполнение моего призвания. Поэтому, напасть на львов, как я это сделал, -- было прямым моим долгом, хотя я и понимал, что отвага моя безрассудная, так как я хорошо знаю, что такое доблесть; это добродетель, которая находится между двумя порочными крайностями: трусостью и безрассудной дерзостью. Но еще хуже будет, если доблестный поднимется и дойдет до безрассудной отваги, чем если он унизится и опустится до трусости, потому что, подобно тому как расточителю легче быть щедрым, чем скряге, также и безрассудно отважному легче стать истинно доблестным, чем трусу подняться до настоящего мужества. А относительно искания приключений, поверьте мне, милость ваша сеньор дон Диего, что лучше терять игру, имея на руках одной картой больше, чем одной картой меньше, так как все же приятнее звучит в ушах, когда слышишь: "Такой-то рыцарь безрассудно отважен", чем если б сказали: "Такой-то рыцарь робок и труслив".
   -- Говорю, сеньор Дон Кихот, -- ответил дон Диего, -- что все, что ваша милость сказала и сделала, точно взвешено на весах самого разума, и я уверен, если б уставы и законы странствующего рыцарства затерялись, их обрели бы в груди вашей милости, как в настоящем их вместилище и архиве. Но надо нам спешить, -- так как становится поздно,-- чтобы поскорее добраться до моей деревни и дома, где ваша милость отдохнет от перенесенных трудов, которые если и не коснулись тела, то коснулись духа, а иногда это влечет за собой и утомление тела. -- Считаю приглашение ваше за великую милость и честь, сеньор дон Диего, -- ответил Дон Кихот. И, пришпорив сильнее прежнего лошадей, они около двух часов пополудни добрались до деревни и дома дона Диего, которого Дон Кихот именовал Рыцарем Зеленого Плаща.



Глава XVIII
О том, что случилось с Дон Кихотом в замке, или в доме, Рыцаря Зеленого Плаща, и о других необычайных вещах

   Дон Кихот увидел, что дом дона Диего де Миранда просторный, как это бывает обыкновенно в деревнях, с гербом {Обычай высекать герб над входной дверью был очень распространен в Северной Испании и во всей Кастилии, и такие дома назы вались casas solares.}, хотя и на необтесанном камне, высеченном над входной дверью; с винным погребом на переднем дворе, подвалом в портике и множеством глиняных кувшинов, расставленных здесь же кругом, которые, так как они были из Тобосо {Это большие кувшины для вина, сделанные из скважистой глины (toba), которыми славится Тобосо.}, вновь напомнили рыцарю его очарованную и превращенную Дульсинею. Глубоко вздохнув и не обращая внимания, что он говорит или кто перед ним, он воскликнул:
   
   Мне тяжко видеть вас, о милые залоги,
   Что радость мне несли, когда то Бог хотел!1
   1 Эти две строки заимствованы Сервантесом из сонета Гарсиласо де ля Вега.
   
   О тобосские кувшины, напомнившие мне сладкий предмет величайшей моей душевной горечи!
   Эти слова услышал студент-поэт, сын дона Диего, вышедший вместе с матерью принять гостя, и мать и сын были изумлены, увидав странную фигуру Дон Кихота, который, сойдя с Росинанта, с величайшей учтивостью подошел к сеньоре, прося дать ему руки, чтобы поцеловать их, а дон Диего сказал:
   -- Примите, сеньора, с свойственным вам радушием сеньора Дон Кихота Ламанчского, который здесь перед вами. Это странствующий рыцарь, самый доблестный и храбрый, какой только есть на свете.
   Сеньора, которую звали доньей Кристиной, приветствовала гостя с величайшей благосклонностью и любезностью, а Дон Кихот свидетельствовал ей свое почтение в самых учтивых и изысканных выражениях. Почти тот же самый обмен вежливостями произошел у него и со студентом, которого Дон Кихот, судя по разговору его, счел за умного и живого юношу.
   Автор описывает здесь подробно всю обстановку в доме дона Диего, перечисляя то, что в те времена заключал в себе дом богатого сельского дворянина; но переводчик этой истории решил пройти молчанием эти и тому подобные незначительные мелочи, так как они не отвечают главной цели истории, больше основывающей свою силу на правде, чем на холодных отступлениях.
   Дон Кихота повели в зал; Санчо снял здесь с него вооружение: рыцарь остался в замшевом камзоле, в широких коротких фламандских панталонах, и то и другое было испачкано ржавчиной и загрязнено оружием. На шее у него был надет фламандский отложной воротник, некрахмальный и без кружев, на студенческий лад; ноги были обуты в полусапоги финикового цвета и навощенные башмаки. Он опоясал себя добрым своим мечом, висевшим у него на перевязи из кожи морского волка, так как существует мнение, будто Дон Кихот долгие годы страдал почками {Не материал, из которого была сделана перевязь (tahali), a манера ее носить считалась полезной для почек, так как эта перевязь носилась через правое плечо вместо пояса вокруг талии.}; и поверх всего накинул короткий плащ из хорошего серого сукна. Но еще раньше этого он пятью или шестью ведрами воды (так как относительно числа ведер существует некоторое разногласие) вымыл себе голову и лицо, хотя вода оставалась до самого конца цвета сыворотки благодаря обжорству Санчо и покупке им злосчастного творога, который так выбелил его господина. В только что описанном костюме Дон Кихот, с изящной осанкой и отважным видом, вышел в другой зал, где его ожидал студент, чтобы занять его, пока накрывают на стол, так как, по случаю приезда столь благородного гостя, сеньора донья Кристина хотела показать, что она и умеет и может хорошо принять тех, которые приезжают к ней в дом. В то время как Дон Кихот еще снимал с себя доспехи, дон Лоренсо (так звали сына дона Диего) воспользовался случаем, чтобы спросить отца:
   -- Кто же, собственно, сеньор, этот рыцарь, которого ваша милость привела к нам в дом? Его имя, фигура и то, что вы его назвали странствующим рыцарем, изумило нас -- меня и мою мать.
   -- Не знаю, что и сказать тебе, сын,-- ответил дон Диего. -- Одно лишь могу сказать: я видел, как он совершал величайшие в мире безумства, и слышал от него такие умные и рассудительные речи, которые заглаживают и вычеркивают его поступки. Поговори ты с ним, пощупай пульс тому, что он знает, и, так как у тебя светлый ум, реши вопрос о его здравомыслии или безумии, что, на твой взгляд, подойдет ближе к истине, хотя, говоря по правде, я считаю его скорее сумасшедшим, чем в здравом уме.


   После этого дон Лоренсо ушел занимать, как было сказано, Дон Кихота, и между другими разговорами, которые они вели, Дон Кихот сказал дону Лоренсо:
   -- Сеньор дон Диего де Миранда, отец вашей милости, говорил мне о выдающихся дарованиях и о тонком уме, которыми обладает ваша милость и в особенности о том, что вы большой поэт.
   -- Поэт -- может быть, -- ответил дон Лоренсо, -- но большой -- об этом и речи быть не может. Правда, что я несколько склонен к поэзии и к чтению хороших поэтов, но не в такой степени, чтобы я мог присвоить себе название большого поэта, как говорил мой отец.
   -- Скромность ваша мне нравится,-- сказал Дон Кихот, -- потому что нет поэта, который бы не был заносчив и не думал бы о себе, что он величайший в мире поэт.
   -- Нет правила без исключения,-- ответил дон Лоренсо, -- и, быть может, найдутся и такие, которые, будучи поэтами, не считают себя ими.
   -- Мало таких, -- ответил Дон Кихот. -- Но скажите мне, милость ваша, какими это стихами вы заняты теперь, которые, как мне говорил ваш отец, несколько затрудняют и тревожат вас? Если это какая-нибудь глосса {Glosa -- род стихотворения, в данном случае стихотворные вариации на заданную тему.}, я сам кой-что понимаю в искусстве писать глосы и был бы рад послушать ваше произведение; а если вы пишите эти стихи для литературного состязания, постарайтесь, милость ваша, получить вторую премию, потому что первая дается всегда из благорасположения или ради знатного имени; вторая же дается только лишь по заслугам, так что третья делается второй, а вторая по этому счету окажется первой, подобно ученым степеням, которые даются в университетах; но тем не менее получивший первую премию -- важное лицо.
   "До сих пор, -- подумал про себя дон Лоренсо, -- я еще не могу вас считать сумасшедшим. Посмотрим, что будет дальше", -- и он громко сказал:
   -- По-видимому, ваша милость посещала высшие школы. Какую вы изучали науку?
   -- Науку странствующего рыцарства, -- ответил Дон Кихот, -- она столь же хороша, как и наука поэзии, и даже на два дюйма получше ее.
   -- Не знаю, что это за наука, -- ответил дон Лоренсо, -- до сих пор до меня не доходило сведений о ней.
   -- Это наука, -- ответил Дон Кихот,-- включающая в себя все или большинство наук, существующих в мире, потому что тот, кто занимается ею, должен быть юристом и знать законы воздаятельного и распределительного права {Justicia distributiva и conmutativa -- профессиональное выражение времен Сервантеса.}, чтобы за каждым признать то, что ему принадлежит и что подобает ему. Он должен быть и богословом, чтобы суметь, где это потребуется, дать ясный и убедительный отчет о том, что такое христианская вера, которую он исповедует. Он должен быть и врачом, и в особенности знатоком трав, чтобы в пустынях и безлюдных местностях находить травы, имеющие свойство исцелять раны, потому что странствующий рыцарь не может на каждом шагу разыскивать кого-нибудь, кто бы перевязал их ему. Он должен быть и астрологом, чтобы по звездам узнавать ночью, который час и в какой части света и в каком климате он находится. Он должен знать математику, потому что на каждом шагу у него явится надобность в ней. И, оставив в стороне, что он должен быть украшен всеми добродетелями -- богословскими и кардинальными,-- я скажу, спустившись к другим мелочам: он должен уметь плавать, как, говорят, плавала Рыба Николас, или Николао {Elpeje Nicolas или Pesce Cola -- уроженец Катании, знаменитый пловец, живший в XV в. Он имел обыкновение большую часть жизни проводить в воде, переплывая из Сицилии на материк и обратно. Рассказывают, будто однажды, когда неаполитанский король дон Фадрике бросил золотую чашу в Харибду, Рыба Николас нырнул за чашей, а после того его никто уже больше не видел.}. Он должен уметь подковать лошадь и починить седло и сбрую. Возвращаясь к более возвышенным предметам: он должен хранить верность Богу и своей даме, должен быть целомудрен в помыслах, благоприличен в словах, великодушен в поступках, доблестен в подвигах, терпелив в трудах, сострадателен к нуждающимся, и, наконец, он должен быть поборником истины, даже если бы ему пришлось отдать жизнь для защиты ее. Из всех этих качеств, больших и малых, и образуется хороший странствующий рыцарь; итак, сеньор дон Лоренсо, милость ваша может видеть, презренная ли та наука, которую проходит изучающий и исповедующий ее рыцарь, и можно ли поставить ее на один уровень с наиболее значительными науками, преподаваемыми в гимназиях и школах.
   -- Если это так, -- ответил дон Лоренсо, -- я скажу, что наука эта стоит впереди всех других.
   -- Как "если это так"! -- воскликнул Дон Кихот.
   -- Я хотел сказать, -- ответил дон Лоренсо, -- что сомневаюсь, были ли и есть ли и теперь странствующие рыцари, да еще украшенные столькими добродетелями?
   -- Много раз говорил я то, что скажу сейчас, -- возразил Дон Кихот, -- именно: большинство людей на свете держатся того мнения, что никогда и не было странствующих рыцарей; и, так как мне кажется, что, если небо путем чуда не откроет им ту истину, что были и теперь есть рыцари, -- всякий, какой бы я ни приложил труд убеждать их в том, был бы бесполезен, что не раз доказал мне опыт. Итак, не желаю останавливаться теперь, чтобы извлечь вашу милость из заблуждения, которое вы разделяете со столь многими. Намерен я сделать одно лишь: просить небо, чтобы оно вывело вас из вашего заблуждения и дало бы вам уразуметь, как полезны и необходимы свету были странствующие рыцари в прошлые века и как полезны были бы они ему и в настоящее время, если б еще были в обычае. Но за грехи людей торжествуют теперь леность, праздность, невоздержность и роскошь.
   "Вот наш гость и проговорился,-- подумал тогда про себя дон Лоренсо,-- но тем не менее он благородный сумасшедший, и я был бы презренный глупец, если б думал иначе".
   Тут разговор их был прерван, потому что их позвали обедать. Дон Диего спросил сына, какое он вынес впечатление относительно состояния ума их гостя, на что сын ответил ему:
   -- Все врачи и знатоки, сколько бы их ни было на свете, не извлекут его из тумана его безумия. Он безумец сложный {Entreverado loco -- букв. "перемешанный".}, полный светлых промежутков.
   Сели за стол, и обед оказался таким, какой, по словам дона Диего, он имел обыкновение подавать своим гостям, -- опрятный, обильный и вкусный. Но то, что более всего понравилось Дон Кихоту, была изумительная тишина, царившая во всем доме, который казался настоящим картезианским монастырем. Когда убрали со стола, прочли молитву и подали воду для рук, Дон Кихот настоятельно просил дона Лоренсо прочесть стихи, написанные им на литературное состязание. На это тот ответил ему:
   -- Чтобы вы не сочли меня за одного из тех поэтов, которые, когда их просят прочесть стихи, отказываются, а когда их не просят, они выливают их, как из ведра, я прочту вам мою глоссу, за которую не надеюсь получить какой-либо премии, и написал ее, только чтобы изощрить свой ум.
   -- Один мой приятель, и неглупый,-- сказал Дон Кихот, -- держался мнения, что никому не следует утруждать себя сочинением стихов на заданную тему, по той причине, говорил он, что никогда глосса не может вполне отвечать тексту; часто, или даже почти всегда она далеко отстает от намерения и цели, заключавшихся в заданном тексте, и к тому же правила глоссы чрезмерно строги, не дозволяют ни вопросов, ни он сказал, ни я скажу, ни употребления отглагольных существительных, ни изменения смысла с другими еще ограничениями и стеснениями, которыми связаны пишущие гло-сы, как это должно быть известно вашей милости.
   -- Поистине, сеньор Дон Кихот,-- сказал дон Лоренсо, -- я желал бы поймать вашу милость на плохой латыни, и не могу, потому что вы выскальзываете у меня из рук, как угорь.
   -- Не понимаю, -- ответил Дон Кихот, -- что ваша милость говорит или имеет в виду сказать относительно моего выскальзывания.
   -- Выясню впоследствии, -- сказал дон Лоренсо, -- теперь же пусть ваша милость слушает внимательно стихи и заданную тему, которая такова:
   
   Коль былое б вновь настало,
   Я б иного не желал;
   Иль грядущее б узнал,
   Сняв с него я покрывало.
   

ГЛОССА

   Ведь на свете все минует --
   Миновал и счастья сон;
   И судьба уж не дарует
   Радость мне былых времен,--
   А о ней душа тоскует.
   Долгий ряд ненастных лет
   Не видал я счастья свет:
   В мгле мне солнце не сияло.
   А как сердце бы взыграло,
   Коль былое б вновь настало!
   
   Не ищу богатств, услады,
   Лавров, пальм я иль венков;
   Лишь былой судьбы отрады
   Жажду я -- ее даров;
   Рушить к ним хочу преграды,
   Чтоб затихла боль страданья
   И не жгло б воспоминанье,
   Чтоб окончилось ненастье,
   Дней былых вернулось счастье,--
   Я иного б не желал!
   
   Но нельзя вернуть былого,
   Нет на свете силы той:
   Что прошло -- вовеки снова
   Не воскреснет; ждать иного --
   Было б тщетною мечтой.
   Дни бегут и исчезают;
   И назад не возвращает
   Их поток времен,
   Коль взял
   Он былое и умчал,
   Хоть грядущее б я знал!
   
   Жить в тревогах и сомненье
   На огне весь век гореть --
   Непосильное мученье;
   Лучше б сразу умереть:
   Смерть несет от мук спасенье.
   Но что ждет, увито мглой,
   За доской нас гробовой?
   Вот та мысль, что устрашала
   И с грядущего мешала
   Часто снять нам покрывало.
   
   Когда дон Лоренсо кончил читать свою глоссу, Дон Кихот встал и, взяв его за правую руку, громким голосом, похожим на крик, сказал:
   -- Клянусь небом в самой его выси, вы, благородный юноша, лучший поэт на земном шаре и заслуживаете быть украшенным лаврами ни от Кипра, ни от Гаэты, -- как сказал один поэт {Здесь какой-то намек, который не удалось выяснить; по-видимому, речь идет о нескольких бессмысленных строчках плохого поэта.}, которому да простит Господь, -- а от академий Афин, если б они еще существовали, и отныне существующих в Париже, Болонье и Саламанке. Дай-то небо, чтобы судей, которые не назначат вам первую премию, своими стрелами пронзил Феб и музы никогда не переступали порога их дома. Прочтите мне, сеньор, если будете столь добры, еще некоторые из более значительных ваших стихотворений, -- мне хотелось бы со всех сторон пощупать пульс удивительного вашего таланта.
   Нужно ли сказать, что дон Лоренсо был очень доволен, слушая похвалы Дон Кихота, хотя и считал его за сумасшедшего? О могущество лести! Как далеко ты простираешься, как обширны пределы твоего приятного ведомства! Истину эту подтвердил и дон Лоренсо, так как он снизошел к просьбе и желанию Дон Кихота и прочел ему следующий сонет на легенду или сказание о Пираме и Тисбе:
   

СОНЕТ

   Пробила Тисба щель в докучливой стене,
   И мнит Пирам: пред ним блеск райского виденья;
   Хоть щель узка, мала, но счастлив он вполне.
   Из Кипра бог любви им шлет благословенье.
   Не может в щель пройти звук голоса, -- одне
   Прошли там души их, священное веленье
   Любви исполнив тем; и властно в тишине
   Пылает страсти их могучее влеченье.
   Но тщетны все мечты. Их повесть, вот она:
   Отвага Тисбы их обоих погубила,--
   В один и тот же миг несчастных смерть сразила.
   Убил один их меч, и участь их одна:
   Обоих прах один лишь камень накрывает,
   Одно предание обоих воскрешает.
   
   -- Благословен Бог, -- сказал Дон Кихот, прослушав сонет дона Лоренсо, -- что среди бесчисленного множества зачахших поэтов я увидел такого превосходного {Непереводимая на русский язык игра слов: consumido -- consumado.}, как вы, ваша милость сеньор мой, что доказывается художественным строением вашего сонета.
   Четыре дня пробыл Дон Кихот в доме дона Диего, принятый как нельзя лучше, а по истечении этого времени он просил позволения уехать, выразив дону Диего крайнюю признательность за все его милости и радушное угощение, которые он видел в его доме. Но так как странствующему рыцарю не приличествует проводить долгие часы в лени и роскоши, он желает вернуться к исполнению своего призвания, отыскивая приключения, которыми, как до него дошли сведения, здешняя местность изобилует; на что он и намерен употребить время, пока не настанет день турниров в Сарагосе, куда лежит прямой его путь. А до этого еще он должен спуститься в пещеру Монтесинос, о которой столько и такие удивительные вещи рассказывают в этих окрестностях, а также он желал бы увидеть и исследовать место зарождения, настоящих источников семи озер, называемых обыкновенно озерами Руидера. Дон Диего и его сын похвалили рыцаря за столь достойные его намерения и просили взять из дома их и имущества все, что ему понравится, так как они готовы служить ему, чем только могут, к чему их обязывают как и его личные высокие качества, так и столь благородная его профессия. Настал наконец день отъезда рыцаря, столь же радостный для Дон Кихота, как печальный и горестный для Санчо Пансы, который чувствовал себя как нельзя лучше среди изобилия дома дона Диего и не желал возвращения к голоду, обычному в лесах и пустынных местностях, и к скудости своих плохо снабженных дорожных сумок. Тем не менее он набил и наполнил их всем, что ему казалось нужным. Прощаясь, Дон Кихот сказал дону Лоренсо:
   -- Не знаю, говорил ли я вашей милости, а если говорил, повторю еще раз. В случае бы вы желали сократить путь и затруднения к достижению недосягаемой вершины храма славы, вам необходимо сделать лишь одно: оставить в стороне узкую тропинку поэзии и перейти на самую узкую из всех тропинок, -- на тропинку странствующего рыцарства, однако достаточную, чтобы в мгновенье ока сделаться императором.
   Этими словами Дон Кихот дал твердый ответ на вопрос о своем безумии, и в особенности когда он еще добавил следующее:
   -- Богу известно, как охотно я бы взял с собой дона Лоренсо, чтобы научить его щадить покорившихся, укрощать и попирать ногами надменных,-- добродетели свойственные профессии, к которой я принадлежу; но так как юный возраст его не предъявляет такого требования и похвальные его занятия не допустят этого, то я довольствуюсь тем, что предупреждаю вашу милость: в качестве поэта вы могли бы сделаться знаменитым, если будете руководствоваться больше чужим мнением, чем собственным, потому что нет такого отца или матери, которым их дети казались бы уродливыми, и это обольщение бывает еще сильнее относительно детей нашего ума.
   Снова отец и сын удивились запутанным речам Дон Кихота, то умным, то безрассудным, а также настойчивости и упорству, которые им всецело владели, лишь только дело касалось поисков его злополучных приключений, бывших концом и целью всех его желании. Обменявшись еще раз предложеньями услуг и любезностями и заручившись разрешением хозяйки замка, Дон Кихот и Санчо отбыли на Росинанте и Сером.



Глава XIX,
в которой рассказывается о приключении влюбленного пастуха, а также и о других истинно забавных событиях

   Дон Кихот еще недалеко отъехал от деревни дона Диего, когда он встретил двух не то духовных лиц, не то студентов и двух крестьян, и все четверо ехали на ослах. Один из студентов нес как бы в ручном чемоданчике завернутое в узел из клеенчатого зеленого холста, как казалось, что-то красное и белое и две пары толстых чулок, а у другого было всего-навсего лишь две новых фехтовальных рапиры с их кнопками. Крестьяне везли вещи, по которым можно было видеть и заключить, что они едут из большого города, где сделали покупки и везут их к себе в деревню. Как студенты, так и крестьяне впали в такое же изумленье, какое охватывало всех, кто в первый раз видел Дон Кихота, и они умирали от желанья узнать, кто этот человек, столь непохожий на остальных людей. Поклонившись им и услышав, что путь их туда же, куда едет и он, Дон Кихот предложил им себя в спутники, попросив ехать немного потише, так как их ослицы бегут скорее его лошади; а чтобы побудить их к этому, он вкратце сообщил им, кто он, какое его призвание и профессия, что он странствующий рыцарь и едет искать приключений во всех частях света; сказал он им также, что его имя Дон Кихот Ламанчский, а прозвище -- Рыцарь Львов. Для крестьян все это было то же, как если б он говорил с ними на греческом или тарабарском языке, но не для студентов, которые тотчас же заметили, что с мозгами Дон Кихота дело плохо. Тем не менее они на него смотрели с удивлением и один из них сказал:
   -- Если вы, ваша милость сеньор рыцарь, не едете по заранее определенному пути, как этого обыкновенно и не делают те, что отправляются в поиски за приключениями, то поедемте с нами, ваша милость: вы увидите одну из лучших и самых богатых свадеб, которые до настоящего времени праздновались когда-либо в Ламанче и на много миль в окружности.
   Дон Кихот спросил, не свадьба ли это какого-нибудь принца, что он так превозносит ее.
   -- Нет,-- ответил студент,-- это свадьба крестьянина с крестьянкой: он самый богатый во всей той местности, она самая красивая, какую когда-либо видели люди. Приготовления к этой свадьбе необычайные и неслыханные, так как ее отпразднуют на лугу, примыкающему к деревне невесты, которую для отличия зовут Китериа Прекрасная, а жениха ее -- Камачо Богатый; ей восемнадцать лет, ему -- двадцать два, -- парочка очень подходящая, хотя некоторые всезнайки, наизусть помнящие генеалогию целого света, уверяют, будто род прекрасной Китерии имеет преимущество над родом Камачо. Но теперь уже на эти вещи не обращают вниманья, потому что богатство может прикрыть еще и не такие изъяны. Этот Камачо в самом деле очень щедр и он задумал весь луг покрыть навесом из ветвей и листвы, так что солнцу будет трудно проникнуть через него, если оно захочет посетить зеленую траву, покрывающую землю. Камачо устраивает там также и танцы, как со шпагами, так и с бубенчиками, которыми в его селе умеют в совершенстве бряцать и позвякивать; о санатеодорах {Танец со шпагами -- de espadas -- его считают наследием карфагенян -- был очень популярен среди крестьян в Кастилии. Танцуют его со множеством фигур, в белых рубахах, со шпагами наголо. Танец с бубенчиками (cascabeles) был так назван оттого, что верхняя часть ног танцующего была окружена рядом бубенчиков, которыми он позвякивал в такт инструментам. Сапатеадорос (Zapateadores) -- от "zapata" ("башмак"), танцоры, которые, танцуя, стучали башмаками о пол, а по подошвам башмаков били ладонями рук.} я ничего не скажу, потому что он их столько позвал, что просто диво. Но ничто из сейчас упомянутого и ничто из многого другого, о чем я не упоминал, не сделает этой свадьбы столь достопамятной, как то, что, сдается мне, натворит на ней доведенный до отчаяния Басилио. Этот Басилио -- пастух из той же деревни, как и Китериа. Домик его родителей бок о бок с домом родителей Китерии, что дало повод Амуру воскресить снова уже забытую в мире историю любви Пирама и Тисбы, потому что Басилио влюбился в Китерию с самого раннего детского возраста, и она отвечала его чувству тысячей невинных знаков своего к нему расположения, и настолько, что любовь двух детей -- Китерии и Басилио -- служила развлечением для всей деревни. А когда они выросли, отцу Китерии вздумалось запретить Басилио столь привычный ему вход в дом, и, чтобы избавить себя от мук недоверия и подозрения, он решил выдать дочь замуж за богатого Камачо, так как ему казалось неподходящим выдать ее за Басилио, которого природа более щедро наделила своими дарованиями, чем счастье -- своими. Потому что, если говорить правду, без зависти, он самый ловкий парень, какого мы знаем -- превосходнейший метальщик брусков, великолепный борец, замечательный игрок в мяч; бегает как олень, прыгает лучше козы и бьет кегли {Bolos -- игра, похожая на кегли.} как по волшебству; поет как жаворонок, играет на гитаре так, что она точно говорит, а сверх всего, владеет и мечом в совершенстве.
   -- Уже за одно это совершенство,-- прервал его тут Дон Кихот, -- Басилио заслуживал бы жениться не только на прекрасной Китерии, но и на самой королеве Хиневре, если б она еще была жива наперекор Лансароту и всем тем, которые захотели бы оспаривать ее у него.
   -- Сказали бы вы это моей жене,-- вмешался тут Санчо Панса, до тех пор молча слушавший разговор, -- она допускает одно лишь, чтобы каждый женился только на равной себе, придерживаясь пословицы, которая говорит: овца к овце подходит вполне. Очень бы мне хотелось, чтобы этот добрый Басилио, которого я уже начинаю любить, женился на сеньоре Китерии. И пошли господь долгий век и доброго спокойствия (чуть было я не сказал наоборот) тем, кто мешает людям жениться, когда они любят друг друга.
   -- Если б все, которые любят друг друга, женились бы, -- сказал Дон Кихот, -- родители были бы лишены права выбора и не могли бы выдавать своих дочерей замуж, когда и за кого следует. А если б предоставить дочерям выбирать себе мужей, нашлись бы такие, которые выбрали бы слугу отца, а иная -- и первого встречного на улице, который ей показался бы красивым и хорошо одетым, хотя и был бы лишь самый непутевый забияка. Ведь любовь и страсть ослепляют легко глаза разума, столь необходимые при выборе, а в браке подвергаешься еще большей опасности ошибиться, и необходима величайшая осторожность и особенная милость неба, чтобы удачно выбрать. Тот, кто собирается предпринять продолжительное путешествие, если он благоразумен, прежде чем пуститься в путь, ищет себе верного и приятного спутника, который бы сопровождал его. Почему не сделает этого и тот, которому предстоит путешествовать всю жизнь до смерти, и тем более если этот спутник должен сопровождать его и в постели, и за столом, и всюду, как жена сопровождает мужа? Общество жены не товар, который, раз он куплен, можно его и вернуть, и выменять, и обменять, -- это дополнение неотделимое и которое будет длиться, пока длится жизнь; это петля, которая, раз она накинута на шею, превращается в гордиев узел, и если коса смерти не разрубит его, то его нельзя развязать. Еще гораздо больше мог бы я сказать по этому поводу, если б мне не мешало желание, испытываемое мною, узнать, не остается ли что еще сказать сеньору лисенсиату относительно истории Басилио?
   На это студент, бакалавр или лисенсиат, как его назвал Дон Кихот, ответил:
   -- Мне ничего больше не осталось рассказать, за исключением, что с той минуты, как Басилио узнал, что Китериа Прекрасная выходит замуж за Камачо Богатого, никто не видел, чтобы он когда-либо улыбнулся, и не слышал от него связных слов. Он всегда печален и задумчив и говорит сам с собою, а это явный и верный признак того, что он потерял рассудок. Ест он мало и спит мало, и ест он только плоды и спит -- если он спит -- лишь в поле, на голой земле, как дикое животное. Время от времени он взглянет на небо, а затем неподвижно устремляет глаза свои на землю в таком оцепенении, что он просто кажется одетой статуей, одежду которой развевает ветер. Словом, он так ясно выказывает, как страшно терзается его душа, что все мы, которые знаем его, боимся, не будет ли да, произнесенное завтра прекрасной Китерией, его смертным приговором.
   -- Бог устроит все к лучшему, -- сказал Санчо, -- так как, посылая боль, Бог посылает от нее и лекарство; и никто не знает, что ждет впереди: от сегодня и до завтра немало часов, а в один час и даже в одну минуту может обрушиться дом; и я видел, что одновременно шел дождь и светило солнце. Иной, что с вечера лег в постель здоровый, не может и двинуться на следующий день. И пусть мне скажут, есть ли кто на свете, который мог бы похвастать, что он вбил гвоздь в колесо фортуны? Конечно, нет; и между да и нет женщины я бы не отважился воткнуть и кончика булавки, потому что ему не нашлось бы там места. Знай я только, что Китериа любит Басилио искренно и от всего сердца, -- и я предскажу ему целый мешок счастья, потому что, как я слышал, любовь смотрит в очки, сквозь которые медь кажется золотом, бедность -- богатством, и гной в глазах -- жемчугом.
   -- Когда ты остановишься, Санчо, будь ты проклят! -- сказал Дон Кихот. -- Раз ты начнешь нанизывать пословицы и сказки, за тобой не уследить и самому Иуде, -- побрал бы он тебя! Скажи мне, животное, что знаешь ты о гвоздях, или о колесах, или о чем бы то ни было?
   -- О, если меня не понимают, -- ответил Санчо, -- неудивительно, что и мои изречения считают нелепыми, -- но это неважно. Я понимаю себя и знаю, что не сказал много глупостей в том, что говорил, а только вы, ваша милость, сеньор мой, всегда китикуете мои слова, а также и мои поступки.
   -- Критикуете, следовало тебе сказать, -- поправил его Дон Кихот, -- а не китикуете, исказитель хорошего языка, покарай тебя бог!
   -- Не будьте так требовательны ко мне, милость ваша, -- ответил Санчо,-- ведь вам известно, что я не воспитывался при дворе и не учился в Саламанке, чтобы знать, следует ли добавить или выпустить какую-нибудь букву в моих словах. Так что -- помоги мне бог -- нельзя же принудить жителя Саего {Саего -- довольно дикая местность близ г. Ледесма, между Саморой и Сиудад-Реаем, жители которой пользовались утвердившейся за ними репутацией говорить таким же грубым языком, какая у них грубая одежда, а носят они только лишь одно say о -- нечто вроде дорожного плаща без пуговиц с широкими рукавами. Что касается Толедо, -- всегда считалось, что его жители говорят на самом образцовом и чистом кастильском языке.} говорить, как говорит житель Толедо, и, может быть, найдутся и жители Толедо, которые насчет тонкого разговора тоже не высоко летают.
   -- Это верно, -- сказал лисенсиат,-- потому что те, которые выросли в кожевнях в Сокодовере {Старинная площадь в Толедо.}, не могут говорить так хорошо, как те, что почти целый день прогуливаются по монастырским коридорам Толедского собора, -- а все они -- жители Толедо. Язык правильный, чистый, изящный и ясный можно встретить лишь среди интеллигентных придворных, если б они даже и родились в Махалаонде {Majalahonda -- маленькая деревня на расстоянии шести или семи миль от Мадрида на северо-восток.}; говорю "интеллигентных", потому что есть многие, которых нельзя так назвать, а здравый смысл -- грамматика хорошего языка в соединении с привычкой. Я, сеньоры, в наказание за грехи изучал в Саламанке каноническое право и несколько горжусь тем, что могу излагать свои мысли ясным, простым и выразительным языком.
   -- Если б вы еще больше, чем своим красноречием, не гордились уменьем владеть рапирой, которую вы везете с собой, -- сказал другой студент, -- вы стояли бы первым по ученым степеням, а не в хвосте, как теперь.
   -- Слушайте, бакалавр, -- ответил лисенсиат, -- вы держитесь самого ошибочного мнения относительно искусства владеть шпагой, считая его бесполезным.
   -- Для меня это не только мнение, а твердо установленная истина, -- возразил Корхуэло, -- и если вы хотите познать это на собственном опыте, при вас рапиры, места здесь довольно, у меня крепкие мускулы и такая сила, что в соединении с мужеством, в котором тоже у меня нет недостатка, я заставлю вас признать, что я не ошибаюсь. Слезайте с осла, пустите в ход ваши размеренные шаги, ваши круги, ваши углы и всю вашу фехтовальную премудрость, а я надеюсь, что вы увидите у меня звезды среди белого дня благодаря моим грубым, простым приемам, на которые я после Бога и возлагаю свои надежды, и думаю, что еще не родился тот человек, который заставил бы меня показать ему спину, и нет никого на свете, кого бы я не мог побороть.
   -- Что касается того, чтобы показать или не показать спины, в это я не вхожу, -- ответил фехтовальщик, -- хотя может случиться, что на том месте, куда впервые ступит ваша нога, для вас раскроется могила. Я хочу сказать, что вы можете здесь же остаться мертвым благодаря искусству, которое вы презираете.
   -- Сейчас увидим это, -- ответил Корхуэло и, соскочив очень быстро со своего осла, он с неистовством схватил одну из рапир, которые лисенсиат вез на своем осле.
   -- Это не должно произойти так,-- воскликнул тут Дон Кихот, -- потому что я желаю быть посредником в вашем фехтовании и судьей в этом столько раз встававшем и неразрешавшемся спорном вопросе.
   И, сойдя с Росинанта и взяв копье, он встал посреди дороги в то время, когда лисенсиат с изящными движениями и ровным шагом пошел навстречу Корхуэло, который бросился на него, метая, как говорится, молнии из глаз. Другие два спутника их -- крестьяне -- остались сидеть на своих ослицах, изображая собою зрителей этой смертоносной трагедии. Ударам сверху вниз, слева направо, снизу вверх и обеими руками, которые наносил своему противнику Корхуэло, не было числа, и они падали чаще и быстрее, чем град и градины. Он нападал, как разъяренный лев, но ловкий удар по его рту, прикрытым кнопкой острием рапиры лисенсиата останавливал его в разгаре его бешенства, принуждая целовать рапиру, точно это были мощи, хотя и не с тем благоговением, с каким должны целовать и обыкновенно целуют мощи. Наконец лисенсиат ударами рапиры пересчитал все пуговицы на короткой рясе, в которую был одет студент, разорвав полы этой рясы полосками, словно хвосты полипа. Два раза сбил он ему шляпу с головы и так утомил его, что тот от досады, гнева и бешенства, схватив рапиру за рукоятку, бросил ее в воздух с такой силой, что один из крестьян-свидетелей, деревенский писец, который пошел ее отыскивать, дал потом показание, что он отшвырнул ее от себя почти на три четверти мили, и это показание служило и служит ясным доказательством той истины, как сила побеждается искусством. Измученный Корхуэло сел, а Санчо подошел к нему и сказал:
   -- По чести говоря, сеньор бакалавр, -- если милость ваша послушается моего совета, отныне и впредь вам не следует никого вызывать фехтоваться с вами, а только бороться или метать брусья: для этого у вас подходящие возраст и сила. Что же касается тех, которых называют фехтовальщиками, я слышал, что они могут просунуть острие меча в ушко иголки.
   -- Мне приятно, -- ответил Корхуэло, -- что я свалился с моего осла {De haber caido de mi burro -- общепринятое испанское выражение, означающее, что кто-либо выведен из заблуждения.}, и на опыте узнал истину, от которой был так далек.
   С этими словами он поднялся, пошел обнял лисенсиата, и они стали еще лучшими друзьями, чем были до того; не пожелали они и ждать писца, который отправился искать рапиру, так как думали, что он их задержит, и потому решили продолжать путь, чтобы вовремя приехать в деревню Китерии, откуда они все были. Остальную дорогу лисенсиат разъяснял им преимущество фехтовального искусства такими убедительными примерами, такими математическими выкладками и доказательствами, что все убедились в превосходстве этой науки, а Корхуэло вылечился от своего упорства.
   Наступили сумерки, но прежде, чем они доехали, всем им показалось, что вблизи села небо усеяно бесчисленными сверкающими звездами. Они слышали также смешанные и сладкие звуки разных инструментов, словно флейт, тамбуринов, кимвалов, бубен и литавров; а когда они подъехали ближе, то увидали, что большой свод из листвы и насаженных деревьев при входе в село весь иллюминован огнями и они не гасли от ветра, который тогда и не дул, а если и дул, то лишь так нежно, что не имел даже силы колыхать листву деревьев. Музыканты -- им предстояло быть увеселителями свадьбы -- расхаживали теперь группами по этой приятной местности одни -- танцуя, другие -- напевая песни, третьи -- играя на различных перечисленных нами инструментах, -- словом, казалось, что по всему лугу сверкает радость и резвится веселье. Многие другие были заняты тем, что строили подмостки, с которых на следующий день можно было удобно смотреть на представления и танцы, имеющие произойти здесь, в этом месте, назначенном для празднования свадьбы Богатого Камачо и похорон Басилио.
   Дон Кихот отказался заехать в село, хотя его просили о том как крестьянин, так и бакалавр; но он привел себе оправдание вполне, по его мнению, основательное, что у странствующих рыцарей в обычае лучше спать под открытым небом, в полях и лесах, чем в населенных местах, хотя бы и под золоченой крышей. И поэтому он отъехал немного в сторону от дороги против желания Санчо, у которого еще хранилось в воспоминании прекрасное угощение и помещение в доме, или замке, дона Диего.



Глава XX,
в которой рассказывается о свадьбе Богатого Камачо и приключении с Бедным Басилио

   Едва белая Аврора дала время сияющему Фебу осушить зноем жгучих лучей своих расплавленный жемчуг на золотых ее волосах, как Дон Кихот, стряхнув с себя лень, поднялся и позвал своего оруженосца Санчо, который все еще храпел. Увидав это, Дон Кихот, прежде чем разбудить его, сказал:
   -- О ты, счастливейший из всех живущих на земной поверхности, так как, не питая зависти и не возбуждая ее, ты спишь себе, спокойный духом; ни волшебники не преследуют тебя, ни волшебства тебя не пугают! Спи, говорю я снова и скажу еще сто раз: к беспрерывному бодрствованию тебя не вынуждает ревность к твоей даме, твоему сну не мешают заботы о неуплаченных долгах или мысль о том, что делать тебе, чтобы на следующий день прокормить себя самого и свою маленькую и нуждающуюся семью. Тебя не тревожит честолюбие, не томит суетная пышность мира, так как предел твоих желаний простирается не дальше заботы о твоем осле, потому что заботу о своей особе ты возложил на мои плечи, -- противовес и бремя, возложенные природой и обычаями на господ. Спит слуга, а господин его бодрствует, думая о том, как пропитать его, улучшить его положение и оказать ему милости. Тревога при виде того, что небо становится словно медным, не орошая землю необходимой ей влагой, гнетет не слугу, а господина, который в засуху и голод должен поддержать того, кто ему служит во время плодородия и изобилия.
   На все это Санчо ничего не ответил, потому что спал, и он не проснулся бы так скоро, если бы Дон Кихот не растормошил его острием своего копья. Наконец он проснулся, еще сонный и ленивый, и, поворачивая голову во все стороны, сказал:
   -- Из того зеленого свода несется, если не ошибаюсь, испарение и запах, скорее похожий на жареные ломти ветчины, чем на свежесрезанный тростник и тимьян. Свадьба, начинающаяся такими запахами, клянусь знамением креста, должна оказаться пышной и великолепной.
   -- Довольно, обжора, -- сказал Дон Кихот -- вставай и пойдем на эту свадьбу, чтобы посмотреть, что сделает отвергнутый Басилио.
   -- Пусть делает что хочет, -- ответил Санчо, -- не был бы он беден, то женился бы на Китерии. Не иметь за душой ни гроша и хотеть жениться выше облаков? По чести, сеньор, на мой взгляд, бедному следовало бы довольствоваться тем, что он может получить, и не искать сластей на дне моря. Я готов прозакладывать руку, что Камачо мог бы засыпать реалами Басилио, а если это так -- как оно должно быть и есть, -- очень глупа была бы Китериа, если бы отказалась от нарядов и драгоценностей, которые Камачо, должно быть, ей дал и может ей дать, чтобы всему этому предпочесть метание брусьями и фехтование Басилио. За лучшее метание брусьями и самый искусный удар шпагой не дадут и полкварты вина в таверне. Способности и таланты, которые нельзя обратить в деньги, пусть их берет граф Дирлос {Граф Dirlos был одним из героев романсов, -- брат Дурандарте. Эти слова в устах Санчо доказывают только, как во времена Сервантеса крестьяне в Испании были хорошо знакомы с романсами и воспеваемыми в них героями.}; но когда такого рода таланты выпадают на долю того, у кого есть деньги, я бы пожелал себе жизнь, столь же хорошую, какими кажутся они. На хорошем фундаменте можно построить и хорошее здание, а самая лучшая основа и фундамент в мире -- это деньги.
   -- Именем Бога прошу тебя, Санчо, -- сказал тогда Дон Кихот, -- прекрати свое многословие, так как, мне кажется, если бы тебе давали продолжать болтовню, которую ты на каждом шагу начинаешь, у тебя не оставалось бы времени ни поесть, ни поспать, потому что ты бы его все истратил на разговоры.
   -- Если бы у вашей милости была хорошая память, -- возразил Санчо, -- вы бы не забыли статей нашего уговора перед тем, как мы в последний раз выехали из дому; и одна из них была, что вы позволите мне говорить все, что я захочу, лишь бы только я не говорил ничего против ближнего или должного уважения к вашей милости; и до сих пор, мне кажется, я ничем не нарушил этой статьи.
   -- Я не помню, Санчо, -- ответил Дон Кихот, -- подобной статьи, но, допустив, что была такая, я желаю, чтобы ты замолчал и ехал со мной, потому что звуки инструментов, которые мы слышали вчера вечером, начинают снова оживлять долины и, без сомнения, брак состоится в утренней прохладе, а не в послеобеденной жаре.
   Санчо сделал то, что ему приказал его господин, и, оседлав Росинанта и наладив вьючное седло на Серого, оба они сели верхом и шагом поехали по направлению к беседке из деревьев. Первое, что бросилось в глаза Санчо, был целый бык, насаженный на вертел из целого ствола вяза, а в огне, над которым его должны были жарить, пылала большая гора дров. Шесть глиняных горшков, стоявших кругом очага, не были вылиты из формы обыкновенных горшков, так как это было шесть средней величины винных кувшинов {Tinajas -- глиняная посуда из Тобосо, кувшины шести или семи футов вышиной и столько же шириной; род больших мисок, в которых в Ламанче держали вино.}, и в каждом из них была бойня мяса. Они поглощали и вбирали в себя целых баранов, которые в них были едва заметны, как будто это были голуби. Зайцам с содранной с них шкурой и ощипанным курам, висевшим на деревьях и ждущих очереди быть похороненными в горшках, не было числа. Неимоверное количество птиц и дичи разных родов было развешено на деревьях, чтобы их охлаждал воздух. Санчо насчитал больше шестидесяти бурдюков с вином, в каждом из них заключалось больше семи галлонов, и все они, как потом оказалось, были наполнены дорогим вином. Здесь лежали груды самого лучшего белого хлеба, вроде того как обыкновенно лежат горы пшеницы на токах; сыры, сложенные в клетку, как кирпичи, составляли стену; а в двух котлах с оливковым маслом -- больше тех, какие бывают в красильнях, -- жарили пирожное, которое вынимали оттуда двумя громадными лопатами, когда оно было готово, и погружали его в другой котел, стоявший рядом, наполненный очищенным медом. Поваров и поварих было более пятидесяти: все чисто одетые, все деятельные и все довольные. В обширной утробе быка была зашита дюжина нежных молочных поросят, чтобы придать мясу хороший вкус и мягкость. Приправы всевозможных родов, по-видимому, были закуплены не фунтами, а арробами {Arrobas -- мера испанского веса до 36 фунтов.}, и все были выставлены для осмотра в большом ящике. Словом, приготовления к свадьбе были на деревенский лад, но в таком изобилии, что их хватило бы для прокормления армии.


   Все это Санчо Панса видел, все созерцал и ко всему чувствовал нежность. Первые пленили его и возбудили желание громадные горшки с мясом, из которых он с величайшей охотой отделил бы себе малую толику. Затем он увлекся бурдюками с вином и наконец "фруктами" сковород {Frutasdesartén -- шуточное выражение для всякой испанской "fritura", т. е. оладий, молочных блинов и т. д.}, если можно назвать сковородами столь пузатые котлы. И, так как он не в состоянии был терпеть дольше и не имел возможности сделать что-либо другое, он подошел к одному из столь деятельных поваров и учтивыми словами, в которых слышался голод, попросил у него позволения обмакнуть ломоть хлеба в один из горшков-великанов.
   -- Брат, -- ответил ему на это повар,-- сегодняшний день не из тех, благодаря Богатому Камачо, над которыми имеет власть голод. Спешьтесь, посмотрите, нет ли поблизости где черпака, и снимите себе в виде пены одну или две куры, и да пойдут они вам на пользу.
   -- Не вижу ни одного черпака, -- ответил Санчо.
   -- Подождите, -- сказал повар,-- грешник я, но какой же вы, должно быть, нерешительный и жеманный! -- И, сказав это, повар схватил котелок, опустил его в один из глиняных горшков, вытащил оттуда трех кур и двух гусей и сказал, оборачиваясь к Санчо:
   -- Кушайте, друг, и разговейтесь этой пеной, пока не настанет час обеда.
   -- Не знаю, во что мне это положить, -- заявил Санчо.
   -- Так берите себе котелок, и все,-- ответил повар, -- потому что богатства и радости Камачо хватит на это.


   Пока Санчо был занят таким образом, Дон Кихот смотрел, как в ограду въезжали около двенадцати крестьян верхом на прекраснейших кобылах, покрытых богатыми и яркими попонами и со множеством бубенчиков на нагрудниках. Все эти всадники -- нарядно и по-праздничному одетые -- проехались по лугу стройной толпою с радостными кликами и возгласами:
   -- Да здравствуют Китериа и Камачо! Он столь же богатый, как она прекрасна, -- а она прекраснее всех в мире!
   Услыхав это, Дон Кихот подумал про себя: "Ясно, что люди эти не видели моей Дульсинеи Тобосской, потому что, если бы они ее видели, они были бы несколько осторожнее в похвалах этой своей Китерии".
   Вскоре за тем с разных сторон свода из веток стали входить многочисленные и разнородные группы танцоров, в том числе и группа танцоров со шпагами, состоящая из двадцати четырех молодых парней, с виду статных и ловких, одетых в тонкое, ослепительной белизны полотно, с головами, повязанными шелковыми платками разных цветов. К их предводителю, проворному и живому юноше, обратился один из двенадцати верховых на кобылах, спрашивая, не ранен ли кто из танцоров?


   -- До сих пор никто, слава богу, не ранен, -- ответил он, -- и мы все невредимы. -- И тотчас же он начал переплетаться с остальными товарищами, выделывая так много поворотов и с такой ловкостью, что хотя Дон Кихот часто видел подобного рода танцы, но никогда не казались они ему столь удачными, как теперь. Также понравилась рыцарю и другая, только что появившаяся группа танцующих, состоящая из очень красивых девушек, столь юных, что на вид ни одна не была моложе четырнадцати или старше восемнадцати лет, одетых все в платья из зеленой материи, с волосами или заплетенными в косы, или распущенными, но у всех такого ярко-золотистого цвета, что эти волосы могли бы соперничать с лучами солнца; на головах их были надеты венки из жасмина, роз, амаранта и жимолости. Девушками предводительствовал почтенный старец и древняя матрона, но более бодрые и быстрые, чем можно было ждать от их лет. Наигрывала девушкам заморская волынка, и они -- со скромностью на лицах и в глазах и с ловкостью в ногах -- выказали себя лучшими танцовщицами в мире. Затем появился составленный из восьми нимф фигурный танец, один из так называемых говорящих. Нимфы были разделены на два отряда: одним предводительствовал бог Купидон, а другим -- Богатство. Первый был украшен крыльями, луком и колчаном со стрелами, второй одет в роскошные, ярких цветов ткани из золота и шелка. У нимф, следовавших за Амуром, имелся на плечах белый пергамент, на котором крупными буквами были написаны их имена. Первая нимфа титуловалась Поэзия, вторая -- Ум, третья -- Знатность рода, четвертая -- Доблесть. Таким же образом были отмечены и те, которые сопутствовали Богатству. Надпись первой нимфы гласила: Щедрость, второй -- Подарки, третьей -- Сокровище, четвертой -- Мирное Обладание. Впереди всех их подвигался деревянный замок, который везли четыре дикаря, одетые в плющ и пеньку, окрашенную в зеленый цвет, и до того похожие на настоящих дикарей, что Санчо чуть было не испугался, увидав их. На переднем фронтоне замка и на каждой из четырех его сторон было надписано: Замок стыдливости. Играли четыре искусных флейтиста и тамбуриста. Танец открыл Купидон; проделав две фигуры, он поднял глаза и, прицелившись из лука в девушку, появившуюся на зубчатой стене замка, обратился к ней со следующими словами:
   
   Бог любви я всемогущий,
   Всем известный, вездесущий;
   В безднах, в воздухе живущий
   На вершинах, в глубинах,
   В облаках, в морских волнах.
   Я вовеки непреложно
   Всюду властвовал, где можно,
   И преград нигде не знал:
   Даже то, что невозможно,
   Пожелав, я достигал.
   
   Окончив этот куплет, Амур выпустил стрелу на верхушку замка и вернулся на свое место. Тотчас же выступило Богатство и тоже протанцевало две фигуры; тамбурины умолкли, и оно сказало:
   
   Не любовь мной верховодит,
   Хоть подчас и руководит.
   Я сильней, знатнее я:
   В изумление приводит
   Родословная моя.
   Я -- Богатство; увлекаю
   Стольких я и привлекаю
   Как магнитом род людской.
   Но отныне посвящаю
   Весь свой пыл тебе одной.
   
   Богатство удалилось, и тогда выступила Поэзия, которая, протанцевав свои фигуры, как и предшествующие двое, подняла глаза на девушку в замке, говоря:
   
   Душу в сладостных сонетах,
   Чувством истинным согретых,
   Шлет поэзия, любя,
   Ласку шлет тебе в приветах,
   Нежных, радостных, дитя!
   Если ты мое служенье
   Не отвергнешь, -- вдохновенье
   Я тебе свое несу
   И тебя я в песнопенье
   Выше звезд превознесу!
   
   Поэзия отошла, а со стороны Богатства выступила Щедрость и, протанцевав свои фигуры, сказала:
   
   Щедрость я. Не признавая
   Мотовства, совсем не зная
   Низкой скупости, всегда
   Я, дары свои давая,
   Им была совсем чужда;
   Но тебе на прославленье
   Я желаю прегрешенье
   Мотовства познать;
   Полюбив, не преступленье:
   Что имеешь -- все отдать!
   
   Таким образом появлялись и удалялись все действующие лица обоих отрядов, и каждое из них танцевало, что ему следовало, и говорило свои стихи, некоторые изящные, другие смешные; но у Дон Кихота в памяти (которая у него была очень хороша) сохранились только вышеприведенные куплеты. После того нимфы обеих групп смешались все друг с другом, то сплетаясь в хороводы, то опять расходясь и проделывая это с непринужденной грацией и изяществом; и всякий раз, как проходил Амур перед замком, он пускал туда, на вышку, стрелу, а Богатство бросало золоченые шары {Alcancias -- арабское слово и арабская игра, заимствованная испанцами; это и глиняные шары, которыми иногда перекидывались всадники в конных играх.}. Наконец, после того как они достаточно долго танцевали, Богатство вынуло сделанный из шкуры большой пестрой кошки громадный кошель, который, казалось, был набит деньгами, и бросило его с размаха в замок. От этого удара повалились и рассыпались стены замка, и молодая девушка, бывшая в нем, стояла теперь без прикрытия и защиты. Богатство с своей свитой приблизилось и, накинув ей на шею тяжелую золотую цепь, делало вид, что берет ее, покоряет и ведет в плен. Когда Амур и его приверженцы это увидели, они сделали попытку освободить молодую девушку, и все это происходило под звуки тамбуринов и танцы в такт музыке. Враждующих примирили дикари, которые необычайно быстро и ловко подняли и сложили стенки замка, опять заперли туда молодую девушку, и таким образом окончился танец, к великому удовольствию зрителей. Дон Кихот спросил одну из нимф, кто сочинил танец и научил их ему. Она ответила, что сочинил его их деревенский приходский священник, у которого большие способности для подобных выдумок.


   -- Готов биться о заклад, -- сказал Дон Кихот, -- что этот бакалавр или приходский священник больше друг Камачо, чем Басилио и что он более склонен писать сатиры, чем служить вечерню. Очень искусно включил он в танцы таланты Басилио и богатство Камачо.
   Санчо Панса, который все это слушал, заявил:
   -- Король мой -- петух; я держусь Камачо.
   -- Словом, -- сказал Дон Кихот,-- сейчас видно, Санчо, что ты грубый человек, -- один из тех, которые кричат: "Да здравствует победивший!"
   -- Не знаю из каких я, -- ответил Санчо, -- но хорошо знаю, что с горшков Басилио я никогда не сниму такой пены, какую я снял с горшков Камачо. -- И показав ему котелок, наполненный гусями и курами, он вытащил оттуда одну из них и принялся есть с большим рвением и аппетитом, говоря: -- Бог с ними, с этими талантами Басилио! Ты стоишь столько, сколько имеешь, и сколько ты имеешь, столько ты стоишь. На свете всего лишь два происхождения и рода, как говорила одна моя бабушка: имущие и неимущие, а она сама всегда держалась имущих. По теперешним временам, мой сеньор Дон Кихот, щупают пульс скорее тому, кто что имеет, чем кто что знает: осел, покрытый золотом, выглядит лучше коня, на котором вьючное седло. Так что повторяю опять: я держу сторону Камачо, с горшков которого можно снять обильную пену гусей, кур, зайцев и кроликов, а с горшков Басилио, если б что и попалось под руку или ногу, -- разве только лишь выжимки из виноградных отбросов.
   -- Кончил ты свое разглагольствование, Санчо? -- спросил Дон Кихот.
   -- Придется его кончить, -- ответил Санчо, -- так как я вижу, что оно надоело вашей милости, а если бы не это, у меня накроено материала хоть на три дня.
   -- Дай-то бог, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- чтоб я увидел тебя немым, прежде чем я умру.
   -- Тем шагом, каким мы идем, -- ответил Санчо, -- прежде чем ваша милость умрет, я уже буду жевать землю, и тогда, быть может, я и буду таким немым, что не скажу ни слова до конца мира или по крайней мере до дня Страшного суда.
   -- Если б оно так и случилось, о, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- никогда твое молчание не перевесит того, что ты говорил, говоришь и будешь говорить в течение своей жизни; тем более что в порядке вещей и вероятнее всего день моей смерти настанет раньше твоей смерти. Итак, я никогда не надеюсь увидеть тебя немым, ни даже когда ты пьешь или спишь, а больше этого ничего не могу сказать.
   -- По чести, сеньор, -- ответил Санчо, -- нельзя доверять костлявой -- я хочу сказать, смерти, -- которая так же охотно пожирает ягненка, как и барана, а от нашего священника я слышал, что она одинаково попирает ногой как высокие башни королей, так и низкие хижины бедняков. У этой сеньоры более могущества, чем жеманства, она нимало не брезглива, ест все, берет все и наполняет свои сумки людьми всякого рода, возраста и сословия. Это не жница, которая держит сиесту, потому что она во все часы и жнет и режет как сухую, так и зеленую траву и, по-видимому, не жует, а проглатывает и поглощает все, что бы ни находилось перед нею, так как у нее собачий голод, который ничем не насытишь; и хотя у нее нет живота, а кажется, будто у нее водянка и она жаждет выпить жизнь всех, кто живет, как выпивают кружку холодной воды.
   -- Довольно, Санчо, -- сказал тогда Дон Кихот, -- держись хорошенько и не споткнись, так как, по правде, то, что ты сказал о смерти на свой деревенский лад, все это мог бы сказать и хороший проповедник. Говорю тебе, Санчо, если б ты имел столько же знания, сколько у тебя природных данных, ты мог бы подняться до кафедры и по всему миру идти говорить хорошие проповеди.
   -- Хорошо проповедует тот, кто хорошо живет, -- ответил Санчо, -- и я не знаю других богословий {Санчо говорит "tologias" вместо "teologias".}.
   -- И ты не нуждаешься в них, -- ответил Дон Кихот, -- но я не могу ни понять, ни постичь, каким образом, раз начало премудрости -- страх Божий, ты, который боишься больше ящерицы, чем Его, знаешь столько.
   -- Заботьтесь, милость ваша, о своих рыцарствах, -- ответил Санчо, -- и не беритесь судить о страхах или доблестях других людей, так как и у меня такой же надлежащий страх Божий, как и у всякого другого соседского сына, и дайте мне, милость ваша, справиться с этой вот пеной, потому что все остальное -- праздные слова, в которых с нас спросят отчет в будущей жизни.
   И, говоря это, он сделал новое нападение на свой котелок, и с такой рьяностью, что разбудил ее и в Дон Кихоте, который, без сомнения, помог бы ему, если бы не помешало то, о чем необходимо рассказать дальше.



Глава XXI,
в которой продолжается повествование о свадьбе Камачо и говорится о других приятных событиях

   В то время как Дон Кихот и Санчо вели разговор, сообщенный в предыдущей главе, послышались громкие крики и большой шум; а производили его сидевшие верхом на кобылах, так как они во весь опор и с громкими возгласами мчались навстречу жениху и невесте, которые, окруженные тысячей различных инструментов и веселых затей, приближались, сопровождаемые священником, всей родней с той и другой стороны и наиболее почетными лицами окрестных местечек, -- все в праздничных нарядах. А когда Санчо увидел невесту, он сказал:
   -- По чести, одета она не как крестьянка, а как изящная придворная дама. Клянусь Богом, если я не ошибаюсь, патены на ее шее {Patenas -- круглые, плоские подвески из золота или серебра, которые крестьянки носили на шее в некоторых испанских провинциях; в настоящее время патены носят лишь цыганки.}, богатые кораллы, и вместо зеленого сукна из Куэнка на ней бархат в тридцать ниток, и обычная отделка из белого полотна, клянусь, она у нее из атласа. А посмотрите на ее руки, украшенные кольцами из черного янтаря, -- не так ли? Пусть мне никогда не будет удачи, если эти кольца не из золота -- и хорошего золота, -- оправленные в жемчуг, белее творога, из которых каждая жемчужина должна стоить зеницу ока. О дочь блудницы, какие волосы у нее -- если только они не накладные, -- во всю свою жизнь не видел я таких длинных и светло-золотистых! А что сказать против ее осанки, ее роста! Поневоле сравнишь ее с движущейся пальмой, обвешанной гроздями фиников, так как на них очень похожие драгоценности, которыми украшены ее волосы и шея. Клянусь душой моей, это девушка-герой и может пробраться через отмели Фландрии {Los bancos de Mandes -- песчаные отмели, обрамляющие побережье Фландрии, были в старинные времена ужасом мореплавателей и вечным источником тревоги и опасности для испанцев в их попытках владеть морем, окаймляющим Нидерландское побережье. Отсюда выражение "пройти отмели Фландрии" стало означать: "справиться с какой-нибудь большой трудностью", а также и то, что это одаренный от природы человек.}.
   Дон Кихот рассмеялся над деревенскими похвалами Санчо Пансы, но и ему показалось, что, за исключением сеньоры своей Дульсинеи Тобосской, он еще никогда не видал такой красавицы. Прекрасная Китериа шла несколько бледная, должно быть, вследствие бессонной ночи, которую всегда проводят невесты, готовясь к свадьбе. Шли они по направлению к эстраде, возведенной в конце луга и украшенной коврами и ветками, где должен был произойти обряд венчания, и оттуда же им предстояло смотреть на танцы и игры. Когда они уже дошли до этого места, они услышали позади себя шум и громкий голос, воскликнувший:
   -- Подождите немного, столь же торопливые, как и неразумные люди!
   На этот крик и возглас все обернули головы и увидели того, кто его издал: это был человек, одетый, казалось, в черную суконную накидку, отделанную огненно-красными полосами. На голове у него был венок (как тотчас же все увидели) из траурного кипариса, а в руках -- большая палка. Когда он подошел ближе, в нем узнали пригожего Басилио и ждали в изумлении, чем кончатся крики и слова его, опасаясь, чтобы не вышло чего дурного от появления его в такое время. Наконец он подошел, утомленный, еле переводя дух, и, встав перед обрученными, воткнул палку свою со стальным наконечником в землю. Побледнев и устремив глаза на Китерию, он дрожащим, хриплым голосом проговорил следующие слова:
   -- Ты хорошо знаешь, неблагодарная Китериа, что по священному закону, который мы исповедуем, ты не можешь, пока я жив, выйти замуж за другого. И вместе с тем тебе небезызвестно, что, выжидая, пока время и мои старания могли улучшить мое положение, я всегда хранил к тебе уважение, требуемое твоею честью; но ты, отбросив все свои обязательства ко мне и моим честным желаниям, решила обладание тем, что принадлежит мне, отдать другому, чье богатство для него не только щедрый дар судьбы, но и причина неслыханного счастья. И чтобы он пользовался им в полной мере (не потому чтобы он, по моему мнению, заслуживал его, а потому что небесам было угодно дать его ему), я своей рукой отдалю преграды и устраню препятствие, которое могло бы помешать его счастью, и, устранив себя, сойду с его дороги. Да здравствует, да здравствует Богатый Камачо с неблагодарной Китерией на долгие и счастливые годы, и пусть умрет, умрет Бедный Басилио, бедность которого обрезала крылья его счастью и его уложила в могилу!
   И, говоря это, он схватился за палку, воткнутую в землю, причем одна половина ее осталась в земле, и оказалось, что она служила ножнами для спрятанной в ней средней величины шпаги; и всадив ее тем, что можно было бы назвать рукоятью, к землю, Басилио с быстротой и твердой решимостью бросился на нее, так что в одно мгновение окровавленное острие с половиной лезвия вышло позади его плеч, и несчастный, плавая в крови, лежал распростертый на земле, пронзенный собственным своим оружием. Друзья его тотчас подбежали к нему, чтобы оказать ему помощь, оплакивая его несчастие и горькую участь; и Дон Кихот, сойдя с Росинанта, тоже бросился помогать ему и, подхватив его на руки, увидел, что он еще дышит. Они хотели было вытащить шпагу из его раны; но священник, бывший тут, сказал, что этого не следует делать, пока он не исповедуется, потому что, лишь только вынут меч из раны, он тотчас же умрет. Придя немного в себя, Басилио слабым и грустным голосом сказал:
   -- Если б ты, жестокая Китериа, в эту тяжкую, последнюю минуту моей жизни пожелала дать мне свою руку, став моей супругой, я бы думал, что безрассудство мое может найти себе оправдание, так как благодаря ему я достиг счастья быть твоим.
   Услыхав эти слова, священник сказал раненому, чтобы он лучше позаботился о спасении своей души, че м об усладах тела, и искренно просил у Бога прощения в грехах своих и своего отчаянного поступка. На это Басилио ответил, что он ни за что не исповедуется, прежде чем Китериа не даст ему свою руку, обещая сделаться его женой; эта радость укрепит его силы и даст ему возможность исповедоваться. Услыхав просьбу умирающего, Дон Кихот громким голосом объявил, что просьба эта справедлива и разумна и к тому же легко исполнима, так как сеньору Камачо не меньше чести получить прекрасную Китерию вдовой доблестного Басилио, чем если бы он ее получил из рук ее отца. Тут все сводится лишь к тому, чтобы Китериа произнесла свое да, которое не будет иметь дальнейших последствий, раз брачным ложем этой свадьбы явится могила.
   Все это слышал Камачо, приведенный в такое изумление и смущение, что он не знал, что делать или сказать. Но друзья Басилио до того неотступно настаивали и умоляли его, чтобы он не препятствовал Китерии отдать руку Басилио, дабы не погибла его душа, покинув в отчаянии этот мир, что они побудили и даже принудили его сказать: если Китериа решила дать руку Басилио, он не препятствует ей, так как это значило бы отложить лишь на несколько минут исполнение его желания. Тогда они сейчас же бросились к Китерии, одни с мольбами, другие со слезами, третьи с убедительными доводами, упрашивая ее отдать руку свою Бедному Басилио.
   Но она, холоднее мрамора и неподвижнее статуи, казалось, не умела, не могла и не хотела произнести ни слова, и так и не ответила бы ничего, если бы священник не сказал ей, чтобы она скорей решала, что думает делать, потому что, готовясь покинуть тело, душа Басилио уже витает на его устах и нет времени ждать колеблющихся решений.
   Тогда прекрасная Китериа, не говоря ни слова, оробевшая, печальная и встревоженная, подошла к тому месту, где лежал Басилио с уже закатившимися глазами; его дыхание было короткое, прерывистое, он шептал сквозь зубы имя Китерии и, по всей видимости, готовился умереть как язычник, а не как христианин. Наконец Китериа, подойдя к нему, встала подле него на колени и не словами, а только знаком попросила у него его руку. Басилио открыл глаза, взглянул на нее пристально и сказал:
   -- О Китериа, ты, выказывающая мне сострадание в то время, когда сострадание твое является лишь ножом, окончательно отнимающим у меня жизнь, так как я не имею сил перенести счастье, которое ты мне даруешь, сделав меня своим избранником, и нет у меня возможности облегчить страдание, так быстро покрывающее глаза мои страшным мраком смерти! Об одном лишь умоляю тебя, о роковая звезда моя: чтобы ты взяла мою руку и отдала мне свою не из снисхождения и не для того, чтобы снова обмануть меня, -- а объявила бы и сказала, что, не насилуя своей воли, ты отдаешь и доверяешь мне руку свою, как законному своему супругу, потому что было бы нехорошо, если бы в такую минуту, как эта, ты обманула меня или лицемерила с тем, кто всегда относился к тебе с полной правдивостью.


   Говоря эти слова, он несколько раз впадал в глубокий обморок, так что присутствующие при каждом его обмороке думали, что он испускает дух. Китериа, с виду вся скромность и стыдливость, взяв за правую руку Басилио, сказала:
   -- Никакое насилие не было бы в состоянии склонить мою волю, и потому с самой полной свободой, которой я располагаю, даю тебе мою руку, как законная твоя супруга, и принимаю твою, если ты дашь ее мне по свободной воле с сознанием, не омраченным и не расстроенным несчастием, в которое повергнул тебя твой опрометчивый поступок.
   -- Да, даю тебе руку, -- ответил Басилио, -- с сознанием неомраченным и нерасстроенным, в полном уме и ясном рассудке, каким наделило меня небо. И таким образом отдаю и вручаю себя тебе в качестве твоего супруга.
   -- А я отдаю себя тебе в качестве супруги, -- ответила Китериа, -- все равно, проживешь ли ты долгие годы, или же отнесут тебя сейчас из моих объятий в могилу.
   -- Для такого тяжелораненого,-- сказал тогда Санчо Панса, -- этот молодой парень что-то уж слишком много говорит. Пора бы ему бросить свои любовные истории и позаботиться о своей душе, которая, как мне кажется, засела у него скорее на языке, чем собирается покинуть его тело.
   Как только Басилио и Китериа соединили свои руки, мягкосердечный священник со слезами на глазах благословил их брак, прося небо упокоить душу отходящего в лучшую жизнь новобрачного; но этот последний, лишь только получил благословение, быстро вскочил на ноги и с необычайной ловкостью вытащил шпагу из своего тела, служившего ей ножнами. Все присутствующие были поражены, а некоторые из них, более простодушные, чем проницательные, начали громко кричать: "Чудо, чудо!" Но Басилио возразил:
   -- Не чудо, не чудо, а хитрость, хитрость!


   Священник, пораженный и вне себя, подбежал, чтобы обеими руками ощупать рану Басилио, и увидел, что шпага не прошла через тело и ребра его, а через выдолбленную железную трубку, наполненную кровью и очень искусно приставленную к его груди, причем кровь была так приготовлена, как потом узнали, чтобы она не свертывалась. Словом, священник, Камачо и все присутствующие увидели, что они обмануты и одурачены. Молодая же не выказала ни малейшего признака неудовольствия, напротив, услышав, что этот брак, свершенный путем обмана, не может считаться действительным, она сказала, что подтверждает его вновь, из чего все заключили, что комедия была разыграна с согласия и ведома обоих. Это привело в такую ярость Камачо и его друзей, что они решили тотчас же отомстить Басилио и, обнажив мечи, бросились на него; но и в защиту его обнажилось почти столько же других мечей, в то время как Дон Кихот, верхом на Росинанте, с поднятым копьем и хорошо прикрыв себя щитом, оказался впереди всех, заставив дать себе дорогу. Санчо -- ему такого рода дела никогда не нравились и не доставляли удовольствия -- искал убежища среди горшков-великанов, с которых он снял столь приятную пену, считая это место как бы священным, перед которым все должны чувствовать уважение. Дон Кихот кричал громким голосом:
   -- Остановитесь, сеньоры, остановитесь, так как несправедливо мстить за обиды, которые любовь наносит нам! Не забывайте, что любовь и война -- это одно и то же; и подобно тому как на войне принято и дозволено прибегать к военным хитростям и уловкам, чтобы победить врага, так и в любовных стычках и соперничествах допускаются хитрость и обман, к которым прибегают, чтобы достигнуть желаемой цели, лишь бы только это не делалось во вред и к бесчестию предмета любви. Китериа принадлежала Басилио, а Басилио -- Китерии по справедливому и благосклонному определению небес. Камачо богат и может купить себе свое удовольствие, когда, где и как пожелает. У Басилио же одна только эта овечка, и никто, как бы он ни был могуществен, не отнимет ее у него, потому что тех, кого соединил Бог, человек не должен разъединять; кто же попытается это сделать, тому пришлось бы пройти сначала чрез острие этого копья.
   Вместе с тем он размахивал им так ловко и с такой отвагой, что возбудил страх во всех, кто не знал его. Пренебрежение Китерии так сильно запечатлелось в воображении Камачо, что он тотчас же изгнал ее образ из своего ума и потому легко уступил увещаниям священника, который был человек благоразумный и с добрыми намерениями, и ему удалось успокоить и умиротворить Камачо и его сторонников. В доказательство этого они вложили свои мечи в ножны, порицая скорее Китерию за ее легкомыслие, чем Басилио за его обман; и Камачо заявил, что если Китериа любила Басилио, будучи девушкой, она продолжала бы его любить, будучи замужней женщиной, и он должен благодарить небо скорее за то, что оно отняло ее у него, чем за то, что оно дало ее ему. Так как и Камачо и его сторонники примирились и утешились, сторонники Басилио тоже успокоились, а Богатый Камачо, чтобы показать, что он не питает злобы за сыгранную с ним шутку и ни во что ее не ставит, пожелал, чтобы празднества шли своим чередом, точно он и в самом деле обвенчался. Но Басилио, его жена и сторонники их отказались присутствовать на этих празднествах и отправились в деревню Басилио, так как и бедные, если они добродетельны и умны, найдут людей, уважающих их, защищающих и следующих за ними, и у богатых есть такие, которые льстят и составляют их свиту. Они увели с собой Дон Кихота, считая его за человека достойного и мужественного. У одного лишь Санчо душа омрачилась горем, когда он увидел, что ему нельзя присутствовать на блестящем пиру и празднествах Камачо, которые длились до глубокой ночи; унылый и печальный, следовал он за своим господином, ехавшим с компанией Басилио, и таким образом оставил позади себя египетские котлы {Про которые евреи, выйдя из Египта, вспоминали в пустыне, говоря: "Когда мы сидели у мясных котлов, когда мы ели хлеба досыта..." (Исход, 16:3).}, хотя и уносил их с собой в душе, так как пена с них, бывшая у него в котелке, но которую он уже почти всю съел и истребил, напоминала ему о великолепии и обилии тех благ, которые он утратил. Итак, задумчивый и огорченный, хотя и не чувствуя голода, не слезая с своего Серого, ехал он по следам Росинанта.



Глава XXII,
в которой сообщается о великом приключении в пещере Монтесинос, в центре Ламанчи, доведенное до счастливого конца доблестным Дон Кихотом Ламанчским

   Новобрачные приняли и угощали Дон Кихота радушно и обильно, чувствуя себя обязанными ему за рвение, выказанное им в защите их дела, и наравне с мужеством ценили и ум его, считая его Сидом по оружию и Цицероном по красноречию. Добрый Санчо подкреплял свои силы в течение трех дней за счет новобрачных, от которых узнали, что у Басилио не было предварительного уговора с Прекрасной Китерией относительно притворного нанесения им себе раны, а это была лишь хитрость Басилио, и от нее он ждал того счастливого исхода, который действительно и получился. Правда, он признался, что сообщил о своем намерении некоторым из своих друзей, чтобы они могли вовремя покровительствовать его намерению и поддержать его обман.
   -- Нельзя и не следует называть обманом, -- сказал Дон Кихот, -- то, что имеет в виду благородную цель, а соединить браком двух влюбленных -- самая превосходная цель. Но при этом не следует забывать, что величайший враг, которого имеет любовь, -- это голод и беспрерывная нужда; потому что любовь есть вся радость, веселье и счастье, тем более когда влюбленный обладает предметом своей любви, а нужда и бедность являются их отъявленными и упорными врагами. Все это, продолжал рыцарь, он говорит с целью повлиять на сеньора Басилио, чтобы побудить его бросить упражнения в талантах, в которых он достиг такого искусства, так как, хотя они и дают ему славу, они не дают денег, и постараться добыть себе состояние трудом и дозволенными средствами, а в них не может быть недостатка у людей осмотрительных и умных. Почтенный бедняк (если только бедный может быть почтенным), обладая красивой женой, обладает сокровищем, отняв которое, отнимают у него честь и губят ее. Красивая и добродетельная жена, муж которой беден, заслуживает быть увенчанной лаврами побед и пальмами торжества. Сама по себе красота привлекает желания всех тех, кто ее видит и знает, и как на лакомую приманку устремляются на нее королевские орлы и другие высоколетающие птицы; но если к такой красоте присоединяются еще нужда и стесненные обстоятельства, то даже вороны, коршуны и другие хищные птицы нападают на нее. И та красавица, которая остается твердой при всех этих нападениях, вполне заслуживает назваться короной своего мужа {Цитата эта из Соломона: "Добродетельная жена -- корона своего мужа".}.
   -- Примите в соображение, рассудительный Басилио, -- добавил Дон Кихот, -- что, по мнению не знаю уж какого мудреца, во всем мире существует всегда лишь только одна хорошая женщина, и он советовал всякому думать и быть уверенным, что эта единственная хорошая женщина его жена, и, таким образом, жить счастливым. Я не женат и до сих пор мне и в голову не приходило быть им, -- тем не менее я бы отважился дать совет тому, кто спросил бы его у меня, как искать ему женщину, на которой он хотел бы жениться. Первое, что я ему посоветовал бы, -- это обратить больше внимания на ее добрую славу, чем на состояние, потому что хорошая женщина приобретает добрую славу не только потому, что она хорошая, а также и потому, что она и кажется хорошей; так как вольность и распущенность на людях больше вредят чести женщины, чем тайные проступки. Если ты введешь в свой дом хорошую женщину, тебе легко будет поддержать ее в ее добродетели и даже возвысить в этом отношении; но если ты введешь к себе в дом дурную женщину, тебе доставит большой труд исправлять ее, потому что не очень-то осуществимо перейти от одной крайности к другой. Я не говорю, что это невозможно, но считаю это трудным.
   Все это Санчо слышал и сказал себе:
   -- Этот господин мой, когда я скажу что-нибудь толковое и существенное, обыкновенно говорит, что я мог бы взять в руки кафедру и идти проповедовать по всему миру, а я скажу о нем, что когда он начинает нанизывать изречения и давать советы, он не только мог бы взять в руки кафедру, но и по две на каждый палец и пойти по всем площадям проповедовать, что кому требуется. Черт бы тебя взял странствующим рыцарем, столько ты знаешь вещей! А я-то в душе своей думал: он может знать только то, что касается его рыцарства, но нет той вещи, где бы он не клюнул и куда бы не окунул своей ложки.
   Санчо бормотал себе это под нос, довольно громко, и господин его, услыхав его, спросил:
   -- Что ты там ворчишь, Санчо?
   -- Я ничего не говорю и не ворчу,-- ответил Санчо, -- а только сказал про себя, что желал бы услышать то, что ваша милость сейчас говорила, прежде чем я женился; быть может, я теперь бы сказал: отвязанный бык удобно лижет себя.
   -- Разве твоя Тереса так плоха, Санчо? -- спросил Дон Кихот.
   -- Она не очень плоха, -- ответил Санчо, -- но и не очень хороша, по крайней мере не так хороша, как я бы этого желал.
   -- Ты дурно поступаешь, Санчо,-- сказал Дон Кихот, -- говоря дурно о своей жене, которая все же мать твоих детей.
   -- Мы не остаемся в долгу друг перед другом, -- ответил Санчо, -- потому что и она говорит дурно обо мне, когда ей это вздумается, в особенности же когда она начнет меня ревновать, тогда с ней не справится и сам сатана!
   Словом, они провели три дня у новобрачных, где их угощали и прислуживали им, как королям. Дон Кихот попросил лисенсиата-фехтовальщика добыть ему проводника, который провел бы его в пещеру Монтесинос, потому что у него сильное желание исследовать ее и убедиться собственными глазами, правду ли говорят во всей этой местности относительно чудес, скрытых в указанной пещере. Лисенсиат сказал, что даст ему в проводники одного своего двоюродного брата, известного ученого и большого любителя рыцарских книг, который с величайшим удовольствием доведет его до входа в пещеру и покажет ему также и озера Руидера, знаменитые не только во всей Ламанче, а даже и во всей Испании. Сказал он ему также, что он может вести с его двоюродным братом приятные беседы, так как это молодой человек, который умеет сочинять книги для печати и посвящает их принцам.


   Одним словом, двоюродный брат явился верхом на жеребой ослице, вьючное седло которой было покрыто пестрым ковром или дерюгой. Санчо оседлал Росинанта, взнуздал своего Серого, хорошенько снабдил запасами свои дорожные сумки, которым в товарищи годились и сумки двоюродного брата, тоже доверху плотно набитые, и, поручив себя Богу и простившись со всеми, они пустились в путь по направлению к знаменитой пещере Монтесинос. Дорогой Дон Кихот спросил двоюродного брата, какого рода и характера его занятия, его профессия и ученые его труды. На это тот ему ответил, что по профессии он гуманист; его занятия и труды -- сочинение книг для печати, и все они приносят большую пользу и не меньше развлечения государству. Одна из этих книг озаглавлена "Книга нарядов", -- в ней он описывает семьсот три наряда с их цветами, девизами и шифрами, и из нее придворные рыцари могут черпать и выбирать во время торжеств и празднеств все, что им понравится, не будучи вынужденными ни у кого нищенски выпрашивать сведения и не имея нужды ломать себе голову -- как принято говорить, -- чтобы придумывать такие наряды, которые соответствовали бы их желаниям и намерениям, так как, -- продолжал он, -- я и ревнивому, и отвергнутому, и позабытому и находящемуся в разлуке даю то, что каждому приличествует и подойдет хорошо и без погрешности {Masjustas quepecadoras. Непереводимая на русский язык игра слов: слово "justas" можно перевести и как "подходящее", и как "праведное".}. У меня есть еще другая книга, которую я думаю озаглавить "Метаморфозы, или Испанский Овидий". Вымысел здесь новый и редкостный, так как, подражая Овидию в комическом тоне, я описываю, что такое была Хиральда Севильская и ангел Магдалены {Ангел св. Магдалены, подобно Хиральде Севильской, -- бронзовая фигура, помещенная в виде флюгера на колокольне церкви Св. Магдалены в Саламанке.}, сточная труба Весингерра в Кордове {Открытая водосточная труба, через которую избыток воды из фонтана, называемого El Potro, в Кордове, отводился в Гвадалквивир.}, быки Гисандо, Сьерра-Морена, фонтаны Легонитос и Лавапьес в Мадриде {Эти фонтаны славились в те времена чистотой и прекрасной вкусной водой.}, не забыв и фонтанов Дель-Рихо, Дель-Каньо-Дорадо и Делла-Приора {Все эти три фонтана находились в то время в Прадо, в Мадриде, теперь же они частью переделаны или же высохли.}. И все это с относящимися к ним аллегориями, метафорами и превращениями, так что в одно и то же время эта книга и забавляет, и удивляет, и поучает. Есть у меня еще книга, которую я назвал "Добавлением к Вергилию Полидору" {Полидор Вергилий -- итальянский ученый, живший в XVI в., родом из Урбино, автор очень распространенной в то время и часто переводимой книги, озаглавленной "De Inventoribus Rerum".}, где идет речь об изобретениях; тут масса учености и труда, потому что весьма существенные вещи, которые пропустил Полидор, я исследую и объясняю изящным слогом. Вергилий забыл сообщить нам, кто первый в мире получил катар, кто первый прибег к втираниям для лечения от французской болезни, -- а я это объясняю очень точно и подтверждаю ссылками более чем на двадцать пять авторов. Судите теперь, милость ваша, добросовестно ли я работал, и принесет ли эта книга пользу всему миру. Санчо, который очень внимательно слушал рассказ двоюродного брата, спросил его:
   -- Вот что, сеньор, -- и да пошлет вам Бог хорошей удачи в печатании ваших книг, -- не можете ли вы мне сказать,-- наверное, вы это знаете, потому что вы все знаете, -- кто первый в мире почесал у себя в голове? По моему разумению, должно быть, наш праотец Адам.
   -- Да, вероятно, оно так и есть, -- ответил двоюродный брат, -- потому что не подлежит сомнению, что у Адама была голова и были волосы, а раз это так и он был первый человек в мире, должно быть, иногда он и чесал у себе в голове.
   -- И я тоже так думаю, -- согласился Санчо, -- но теперь скажите мне, кто был первый вольтижер в мире?
   -- По правде говоря, брат, -- ответил тот, -- этого я не в состоянии сейчас же решить, мне надо изучить этот вопрос, и я это и сделаю, как только вернусь к своим книгам, и дам вам ответ, когда мы в следующий раз встретимся, так как мы видимся с вами не в последний же раз.
   -- Вот что, сеньор, -- заявил Санчо,-- не трудитесь над разрешением этого вопроса, потому что мне только что пришел в голову ответ на него. Знайте же, что первым вольтижером в мире был Люцифер, когда его изгнали или низвергли из рая и он сделал прыжок до глубины ада.
   -- Вы правы, друг мой, -- согласился двоюродный брат.
   А Дон Кихот сказал:
   -- Этот вопрос и этот ответ не взяты из твоей головы, Санчо, а ты их слышал от кого-нибудь.
   -- Полноте, сеньор, -- ответил Санчо, -- клянусь честью, если я начну спрашивать и отвечать, я не кончу до завтрашнего дня. Поверьте, для того чтобы спрашивать нелепости и вздор, мне нет нужды идти искать помощи у соседей.
   -- Ты сказал больше того, Санчо, чем сам понимаешь, -- заявил Дон Кихот,-- потому что есть люди, которые утомляются, изучая и исследуя вещи, а эти вещи, будучи исследованы и изучены, не имеют ни на грош цены ни для ума, ни для памяти.
   В этих и других приятных разговорах у них прошел весь день, а ночевать они остановились в небольшой деревеньке, и двоюродный брат сказал Дон Кихоту, что оттуда до пещеры Монтесинос не более двух миль, и если он решил побывать в ней, то надо запастись веревками, чтобы обвязать его ими и спуститься на них вглубь пещеры. Дон Кихот объявил, что если бы ему даже пришлось спуститься вглубь ада, он все же доведет дело до конца. Поэтому они купили около ста сажень веревок и на следующий день в два часа пополудни добрались до пещеры, вход в которую, хотя и широкий и просторный, но весь зарос дикими фиговыми и кизиловыми деревьями, терновником и кустарником, до того густыми и переплетенными между собой, что они совершенно затемняли и скрывали его. Увидав пещеру, Дон Кихот, двоюродный брат и Санчо спешились, и тотчас же последние двое крепко-накрепко обвязали Дон Кихота веревками, а пока они его обвязывали, Санчо сказал:


   -- Обратите внимание на то, что вы хотите сделать, сеньор мой. Не хороните себя заживо и не проникайте туда, где вы изобразите собой бутылку, которую спускают в колодец, чтобы ее охладить. К тому же не вас касается и не дело милости вашей исследовать то, что должно быть похуже подземной тюрьмы.
   -- Вяжи и молчи, -- ответил Дон Кихот, -- потому что такое предприятие, как это, Санчо, друг, было предназначено для меня.
   Тогда проводник сказал:
   -- Умоляю вашу милость, сеньор Дон Кихот, смотрите хорошенько и исследуйте как бы сотней глаз, все, что встретится вам в пещере; быть может, там окажутся такие вещи, что я их помещу в мою книгу о превращениях.
   -- Не беспокойтесь: барабан в руках у хорошего барабанщика, -- сказал Санчо.
   После этих слов и когда кончили обвязывать Дон Кихота (а обвязали его не поверх вооружения, но поверх камзола), рыцарь сказал:
   -- С нашей стороны было неосмотрительно не запастись маленьким колокольчиком, который следовало привязать к той же веревке близко ко мне, и по звону его узнали бы, что я все еще спускаюсь и жив. Но так как это теперь уже невозможно, пусть рука Божья поведет меня.
   Тотчас же он встал на колени и тихим голосом вознес молитву к небу, прося Бога помочь ему в этом, по-видимому, опасном и неслыханном приключении, после чего он громко воскликнул:
   -- О повелительница моих действий и поступков, несравненная и светлейшая Дульсинея Тобосская, если возможно, чтобы до слуха твоего достигли просьбы и мольбы этого твоего счастливого поклонника, именем неслыханной красоты твоей умоляю тебя внять им, так как я прошу лишь не отказать мне в благосклонности и покровительстве твоем теперь, когда я так в них нуждаюсь. Я собираюсь устремиться, низвергнуться и погрузиться в бездну, которая здесь зияет предо мной, только ради того, чтобы мир узнал -- раз ты мне благоволишь,-- что нет невозможности, которую бы я не предпринял и не довел до конца!
   Говоря это, он приблизился к пещере, но увидел, что нельзя войти туда и спуститься иначе, как только открыв себе проход силою рук или ударами меча. Итак, обнажив меч, он стал резать и рубить непроходимый кустарник, заслонявший вход в пещеру. От шума и стука вылетело оттуда бесконечное множество большущих воронов и ворон, такими густыми полчищами и так стремительно, что они опрокинули на землю Дон Кихота; и если б он был столь же хорошим толкователем предзнаменований, как христианином -- католиком, он счел бы это за дурной знак и отказался бы дать себя заточить в подобном месте.


   Наконец он встал, и, видя, что не вылетает больше ни воронов, ни ночных птиц, ни летучих мышей, которые тоже вылетели вместе с воронами, Санчо и двоюродный брат отпустили веревку и стали спускать рыцаря в страшную пещеру. А когда он начал спускаться, Санчо послал ему благословение и, делая над ним тысячу крестных знамений, сказал:
   -- Да направит тебя Бог и Скала Франции совместно с Троицей Гаэты {Скалой Франции назывался лесистый холм вблизи Сиудад-Родриго, на вершине которого одним французом был найден чудотворный образ Божией Матери в 1434 г. С течением времени здесь был выстроен монастырь. Троицей Гаэты называлась монастырская церковь, выстроенная королем Фердинандом Арагонским на вершине мыса близ Гаэты.}, цвет, сливки и пенки странствующих рыцарей! Вот ты и спускаешься, бахвал мира, стальное сердце, медные руки! Еще раз да направит тебя Бог и пусть Он вернет тебя целым, невредимым и вне опасности к свету этой жизни, который ты оставляешь, чтобы похоронить себя в том мраке, который ты ищешь.
   Почти такие же мольбы и воззвания были произнесены и двоюродным братом. Спускаясь, Дон Кихот громко кричал, чтобы они больше и больше наддавали ему веревки, и они это понемногу и делали; а когда возгласы его, раздававшиеся из пещеры, как из трубы, смолкли, все сто саженей веревки были уже спущены. Им показалось тогда, что следовало бы поднять вверх Дон Кихота, так как они не могли уже спускать его ниже. Тем не менее они подождали около получаса, по истечении которого стали тянуть назад веревку очень легко и без всякой тяжести, -- признак, заставивший их прийти к заключению, что Дон Кихот остался на дне пещеры; а так как и Санчо это думал, он горько плакал и тянул веревку с большой поспешностью, чтобы узнать, так ли это. Но когда они, как им казалось, вытащили немногим больше восьмидесяти саженей веревки, то почувствовали тяжесть, что чрезвычайно их обрадовало. Наконец, при десяти саженях, они ясно увидели Дон Кихота, и Санчо подал ему голос, говоря:
   -- Добро пожаловать, милость ваша сеньор мой, а мы уже думали, что вы остались там на племя.
   Но Дон Кихот не отвечал ни слова, и, вытащив его совсем, они увидели, что глаза его закрыты, как у спящего. Они положили его на землю и развязали, и тем не менее он не просыпался. Однако они так ворочали и переворачивали его, так трясли и двигали, что по прошествии довольно долгого времени он пришел в себя, потягиваясь, как будто проснувшись после глубокого и долгого сна. Взглянув кругом себя во все стороны как бы испуганно, он сказал:
   -- Бог да простит вам, друзья, что вы лишили меня самого сладостного и приятнейшего существования и зрелища, какого ни один смертный не видел и не испытывал. Действительно, теперь я вполне понял, что радости земной жизни мелькают, как тень, и проходят, как сон, или вянут, как полевые цветы. О несчастный Монтесинос! О тяжело раненый Дурандарте! О злополучная Белерма! О плачущая Радиана и вы, не знавшие светлой доли дочери Руидера, волнами вод своих доказывающие, сколько слез пролили прекрасные ваши глаза!
   Санчо и двоюродный брат слушали слова Дон Кихота, произносившего их так, как будто бесконечное горе вырывает их у него из души. Они стали умолять его объяснить им то, что он сказал, и рассказать, что он видел в том аду.
   -- Адом называете вы его? -- спросил Дон Кихот. -- Не называйте его так, потому что он не заслуживает этого, как вы сейчас и увидите.
   Он попросил чтобы ему дали что-нибудь поесть, так как чувствует сильнейший голод. Разостлали на зеленой траве дерюгу с вьючного седла двоюродного брата, вынули запасы из дорожных сумок и втроем в добром мире и согласии одновременно позавтракали и поужинали. Когда сняли дерюгу-скатерть, Дон Кихот Ламанчский сказал:
   -- Никто не вставай, и все слушайте меня со вниманием!



Глава XXIII
Об изумительных вещах, о которых превзошедший себя Дон Кихот рассказал, будто он их видел в глубокой пещере Монтесинос, но невероятность и необъятность которых дает повод считать это приключение апокрифическим

   Было около четырех часов пополудни, когда солнце, прикрытое облаками, с умаленным светом и слабыми лучами, позволило Дон Кихоту, не томясь зноем, рассказать своим двум благородным слушателям то, что он видел в пещере Монтесинос, и он начал свой рассказ следующим образом:
   -- На двенадцатой или четырнадцатой сажени глубины этого подземелья по правую руку есть выем и достаточное место для того, чтобы там вместилась большая повозка, запряженная мулами. Слабый луч светит туда издали из нескольких трещин или дыр, выходящих на поверхность земли. Этот выем или местечко я увидел в то время, когда я уже устал и мне надоело, вися на веревке привязанным к ней, спускаться вниз в это темное пространство, не имея верной и определенной дороги перед собой, и потому я решил войти в это углубление и там немного отдохнуть. Я закричал вам, прося не спускать больше веревки, но, должно быть, вы меня не слышали. Тогда я собрал всю веревку, которую вы продолжали спускать, и, сложив ее в винтообразную кучу, сел на нее задумчивый, размышляя, что мне делать, чтобы достигнуть до дна, не имея уже ни малейшей поддержки. Среди этих размышлений и этого смущения вдруг, помимо моей воли, на меня напал глубокий сон. И когда я менее всего этого ждал, не знаю, как и почему, я проснулся и очутился среди самого прекрасного, приятного и очаровательного луга, какой может создать природа или могла бы вообразить себе наиболее яркая человеческая фантазия. Я раскрыл глаза, протер их и увидел, что не сплю, а в самом деле бодрствую. Тем не менее я ощупал себе голову и грудь, чтобы убедиться, я ли это сам, который нахожусь здесь, или же какой-нибудь суетный, подложный призрак. Но осязание, чувство и связные размышления, которые я делал про себя, все это подтверждало, что я был там такой же, какой я теперь перед вами. Вдруг глазам моим представился королевский великолепный дворец, или алькасар {Alcazar -- укрепленный замок, и в поэзии -- королевский дворец или замок.}, стены которого казались сделанными из прозрачного, чистого хрусталя, и когда раскрылись две большие створчатые половинки его дверей, я увидел, что из них выходит и направляется ко мне почтенный старец, одетый в отливающую в фиолетовый цвет мантию из байки, которую он волочил за собой по земле. Грудь и плечи его были покрыты широкой повязкой из зеленого атласа, какие носят члены университетов. На голове у него была черная миланская шапочка, и белоснежная борода спускалась ему на грудь. Он не имел при себе никакого оружия, а только держал в руках четки, шарики которых были больше грецких орехов, а каждый десятый шарик -- величиной со страусовое яйцо. Осанка, походка, важный и почтенный вид старика,-- все это порознь и вместе взятое удивило и изумило меня. Он подошел ко мне, и первое, что сделал, было -- крепко поцеловать меня, и тотчас же он сказал:
   "Долгие века уже, доблестный рыцарь Дон Кихот Ламанчский, мы, пребывающие в этом очарованном уединении, наделялись видеть тебя здесь, чтобы ты мог поведать миру, что заключает и таит в себе эта глубокая пещера, называемая пещерой Монтесинос, в которую ты спустился, -- подвиг, предназначавшийся только лишь твоему непобедимому мужеству и твоей изумительной доблести. Идем со мной, светлейший сеньор, я хочу показать тебе чудеса, что хранит в себе прозрачный этот дворец, которого я и есть алкайд и бессменный главный страж, потому что я сам Монтесинос, именем которого названа эта пещера" {Montesinos -- как о том повествуется в древних испанских рыцарских романсах -- был сын графа Гримальтоса, одного из паладинов при дворе Шарлеманя, несправедливо обвиненного в измене графом Томильясом и изгнанного из своего отечества. Когда он бежал с женой через горы, у них родился сын Монтесинос, названный так потому, что он родился в горах (montes). Ребенок был взят на воспитание отшельником и до 15 лет прожил в уединении, после чего он поехал в Париж. Встретив здесь предателя Томильяса, он убил его в присутствии короля; и, после того как невинность отца его была доказана, этот последний снова был призван ко двору. Сделавшись одним из двенадцати пэров Франции, Монтесинос женился на владетельнице замка Рочафрида, знатной испанке Розафлориде, и жил счастливо с ней в ее замке, развалины которого существуют и теперь близ пещеры Монтесинос. В настоящее время эта пещера, имеющая до 30 сажень глубины, посещается довольно часто, пастухи прячутся в нее от стужи и плохой погоды.}.
   Не успел он мне сказать, что он Монтесинос, как я спросил его, правда ли то, что рассказывают там, на земле, будто он вырезал маленьким кинжалом сердце из груди своего большего друга Дурандарте и отнес это сердце сеньоре Белерме, как о том просил его Дурандарте перед смертью {Дурандарте -- двоюродный брат Монтесиноса и брат графа Дирлоса, тоже одного из героев Карловинской эпопеи. Он был убит в сражении при Ронсевалеи, по словам испанских романсов, умирая на руках Монтесиноса, умолял его вырезать у него из груди сердце и отнести его сеньоре Белерме.}. Он ответил мне, что все это верно, за исключением кинжала, потому что это был не кинжал и не маленький, а ручной стилет острее шила.
   -- Должно быть, -- сказал тогда Санчо, -- стилет этот был от Рамона де Осеса, что в Севилье.
   -- Не знаю, -- продолжал Дон Кихот, -- но навряд ли он мог быть от этого оружейника, потому что Рамон де Осес жил чуть ли не вчера, а событие в Ронсевале, где случилось это несчастие, произошло много лет тому назад; впрочем, эта справка не имеет никакой важности: она не изменяет и не нарушает истины и хода истории.
   -- Совершенно верно, -- сказал двоюродный брат, -- продолжайте ваш рассказ, милость ваша Дон Кихот, я слушаю вас с величайшим удовольствием в мире.
   -- Не с меньшим удовольствием рассказываю и я, -- ответил Дон Кихот,-- итак, говорю, что почтенный Монтесинос повел меня в хрустальный дворец, где в зале нижнего этажа, донельзя прохладной, всей алебастровой, стояла мраморная гробница необычайно искусной работы. Поверх гробницы лежал рыцарь, распростертый во весь рост, не из бронзы, мрамора или яшмы, как это обыкновенно бывает на других гробницах, а из настоящей плоти и костей. Правая его рука (которая, как мне показалось, несколько покрыта волосами и мускулистая, -- признак того, что хозяин ее обладает большой силой) лежала у него на области сердца; и прежде чем я обратился с вопросом к Монтесиносу, он, заметив удивление мое при виде человека, лежавшего на гробнице, сказал:
   "Это мой друг Дурандарте, цвет и зеркало влюбленных и доблестных рыцарей своего времени. Его держит здесь заколдованным, как и меня и многих других рыцарей, сеньор Мерлин, этот французский волшебник, про которого говорят, что он был сыном дьявола, но я думаю, что он им не был, а как принято говорить, знал немного больше, чем дьявол. Как и почему он нас очаровал, никому не известно, и он откроет это, когда настанет тому время, -- а настанет оно, как мне кажется, уже скоро. Изумлен я вот чем: я так же верно знаю, как и то, что теперь день, что Дурандарте умер у меня на руках и, когда он испустил последнее дыханье, я вынул собственноручно у него из груди его сердце; поистине оно, должно быть, весило фунта два, потому что, как говорят естествоиспытатели, кто имеет большое сердце -- одарен большим мужеством, чем тот, у кого оно маленькое {Не таково мнение Плиния; он говорит, наоборот, что животные, у которых большое сердце, как, например, заяц, осел, мышь, -- трусливы, в то время как те, у которых сердце маленькое, как, например, лев, -- очень храбры.}. Но раз это так и рыцарь этот действительно умер, -- как же может быть, что он жалуется и вздыхает время от времени, как будто он живой?"
   Когда Монтесинос сказал это, несчастный Дурандарте громким голосом вскрикнул:
   
   О кузен мой Монтесинос!
   Шлю последнюю вам просьбу:
   Лишь закроет смерть мне очи
   И душа покинет тело,
   Отнесите к ней -- к Белерме --
   Тотчас же мое вы сердце,
   Из груди его мне вынув
   Иль кинжалом, иль мечом.
   
   Услышав это, почтенный Монтесинос встал на колени перед несчастным и со слезами на глазах сказал:


   "Давно уже, сеньор Дурандарте, дорогой мой двоюродный брат, исполнил я то, что вы мне приказали в злополучный день нашей гибели: я вынул у вас сердце, сделав это как можно лучше, не оставив ни малейшей частицы его у вас в груди; я его вытер кружевным платочком и во весь дух уехал с ним во Францию, сначала уложив вас в недрах земли с такими обильными слезами, что их хватило бы обмыть мне руки и смыть с них кровь, которой они покрылись, когда я рылся у вас во внутренностях. И в виде еще большего подтверждения, двоюродный брат души моей, скажу, что в первом же местечке, куда я приехал после Ронсеваля, я посыпал немного солью ваше сердце, чтобы оно не пахло дурно и, если не свежее, по крайней мере хоть сухое предстало перед очами сеньоры Белермы, которую вместе с вами, со мной, с вашим оруженосцем Радианом и с дуэньей Рюидерой и ее семью дочерьми, двумя ее племянницами и многими другими из ваших знакомых и друзей, нас держит здесь очарованными мудрый Мерлин уже долгие годы, и хотя прошло более пятисот лет, никто из нас еще не умер. Только нет уже Рюидеры и ее дочерей и племянниц, так сильно плакавших, что, должно быть, из сострадания к ним, Мерлин превратил их во столько же лагун, называемых теперь в стране живых и в провинции Ламанча лагунами Рюидера; семеро из них принадлежат испанским королям, а два озера -- рыцарям святейшего ордена, который называют орденом Сан-Хуана {Орден этот имел много поместий в Ламанче, в том числе и село Рюидера.}. Гадиана, ваш оруженосец, также оплакивавший несчастие ваше, был превращен в реку, названную его именем, и, когда она пробралась на поверхность земли и увидела солнце другого неба, ею овладело сильнейшее горе, так как она удалялась от вас, и поэтому она вновь погрузилась в недра земли. Но невозможно совершенно изменить естественное свое течение, вот почему время от времени она выходит наружу и показывается там, где солнце и люди ее видят {У Гадианы течение изменчивое, отклоняющееся. Пройдя Аргамасилью, река эта углубляется в землю и течет под землей около 20 миль, затем выходит опять на поверхность между Вилларубио и Дэмиэлем в виде двух озер, которые называют Los ojos de Guadiana ("глаза Гадианы").}. В нее вливают свои воды упомянутые озера, и с ними и многими другими, которые еще вливаются в нее, она, величественная и пышная, входит в Португалию. Но тем не менее, где бы река эта не текла, всюду носит она с собою грусть и печаль и не заботится о том, чтобы растить в своих водах вкусных и ценных рыб, а только лишь грубых и безвкусных, вовсе не похожих на рыб золотого Тахо. И то, что я теперь вам говорю, о двоюродный мой брат, я говорил вам уже много раз, но так как вы не отвечаете мне, я боюсь, что вы не верите мне или не слышите меня, и это так меня огорчает, как одному богу известно. Некоторую новость хочу я вам теперь сообщить, которая, если и не облегчит вашей скорби, но ни в каком случае не увеличит ее. Знайте же, что здесь перед вами (откройте ваши глаза -- и вы увидите его) тот великий рыцарь, о котором мудрый Мерлин столько пророчествовал, тот самый Дон Кихот Ламанчский, говорю я, что снова и с большей пользой, чем в былые века, воскресил уже забытое в нынешние времена странствующее рыцарство, и, может быть, благодаря ему и с его помощью, с нас будут сняты чары, так как великие подвиги предназначены для великих людей!"
   "А если б это и не было так, -- ответил достойный жалости Дурандарте слабым, чуть слышным голосом, -- если б это и не было так, о двоюродный брат мой, я скажу: терпение и перетасуйте карты". И, повернувшись на другой бок, он вернулся к своему привычному молчанию, не говоря больше ни слова.


   В это время послышался громкий плач и рыдания, сопровождаемые глубокими вздохами и тяжелыми стонами. Я повернул голову и сквозь хрустальные стены увидел, как по другому залу проходила процессия, состоявшая из двух рядов прекраснейших молодых девушек, одетых в траур, с белыми тюрбанами на голове по турецкому обычаю. В конце шествия и замыкая его, шла дама, которая и казалась ею по своей степенности, тоже одетая вся в черное, с белой вуалью, такой широкой и длинной, что она целовала землю. Тюрбан, надетый на ее голове, был вдвое выше самого высокого из всех остальных тюрбанов; брови ее были сросшиеся, нос немного плоский, рот большой, но губы алые; ее зубы, которые иногда обнажались, казались редкими и неровными, хотя они были белые, как очищенный миндаль. В руках она держала тонкий полотняный платок, а в нем -- насколько я мог разглядеть -- мумиеобразное сердце, так оно высохло и съежилось. Монтесинос сказал мне, что все участвующие в процессии -- слуги Дурандарте и Белермы, которые были очарованы здесь вместе со своими господами, а та, в чьей руке завернутое в полотняный платок сердце,-- сеньора Белерма. Четыре дня в неделю она со своими девушками устраивает такое шествие, и они поют, или, точнее говоря, рыдают надгробные песни над трупом и над несчастным сердцем двоюродного брата. "Если же она мне показалась несколько некрасивой или не такой красивой, как про нее шла слава, -- продолжал Монтесинос, -- причиной тому плохие ночи и еще худшие дни, которые она проводит в этом очаровании, что можно видеть по большим кругам под ее глазами и болезненному цвету ее лица. Эта желтизна его и синева под глазами не происходят от месячного недомогания, обычного женщинам, так как уже много месяцев и даже лет этого недомогания у нее не было и даже не появлялось у ее дверей, -- а от мук, испытываемых ее сердцем из-за того другого сердца, которое она постоянно держит в руках и которое воскрешает и возобновляет в ее памяти несчастье злополучного ее возлюбленного. И если бы не это, едва ли могла бы сравниться с нею по красоте, изяществу и уму великая Дульсинея Тобосская, столь прославленная во всех здешних местах и даже во всем мире".
   "Довольно, сеньор дон Монтесинос, -- сказал я тогда, -- рассказывайте, милость ваша, историю свою как следует; вы ведь знаете, что всякое сравнение ненавистно, и потому незачем и сравнивать кого бы то ни было с кем бы то ни было. Несравненная Дульсинея Тобосская есть то, что она есть, а сеньора донья Белерма то, что она есть и была, -- и все тут".
   На это он ответил мне:
   "Сеньор Дон Кихот, да простит мне ваша милость, так как я признаю, что был неправ и нехорошо сказал, говоря, что сеньора Дульсинея едва ли сравнится с сеньорой Белермой, потому что с меня было достаточно подметить, не знаю по каким признакам, что вы, ваша милость, ее рыцарь, для того чтобы я скорее прикусил себе язык, чем сравнил ее с кем бы то ни было, разве только с самим небом".
   Это удовлетворение, данное мне великим Монтесиносом, успокоило мое сердце от испытанного им потрясения, когда я услышал, что сеньору мою сравнивают с Белермой.
   -- А я так удивляюсь, -- сказал Санчо, -- как это ваша милость не накинулась на старикашку, не перемолола ему ребра пинками и не вырвала у него всю бороду до последнего волоска.
   -- Нет, Санчо, друг, -- ответил Дон Кихот, -- мне не приличествовало так поступать, потому что все мы обязаны выказывать уважение старикам, хотя бы они и не были рыцарями, а в особенности если они рыцари, да к тому же еще очарованы. Я хорошо знаю, что мы не остались в долгу друг у друга и по другим многим вопросам и ответам, которыми мы с ним обменялись.
   Тогда двоюродный брат заметил:
   -- Не знаю, сеньор Дон Кихот, как вы, ваша милость, в такое короткое время, которое вы пробыли там, внизу, видели столько вещей и так много говорили и отвечали.
   -- Как давно я спустился в пещеру? -- спросил Дон Кихот.
   -- Не многим больше часа, -- ответил Санчо.
   -- Этого быть не может, -- возразил Дон Кихот, -- потому что при мне там наступила ночь и настало утро, и три раза вновь наступала ночь и сменялась она утром, так что, по моему счету, я три дня пробыл в тех отдаленных и скрытых от наших глаз местах.
   -- Мой господин, должно быть, говорит правду, -- сказал Санчо, -- так как если все случившееся с ним случилось путем волшебства, быть может, то, что нам кажется час, там кажется словно три дня и три ночи.
   -- Так оно, должно быть, и есть, -- ответил Дон Кихот.
   -- И вы, ваша милость сеньор мой, ели что-нибудь во все это время? -- спросил двоюродный брат.
   -- Ни одной крохи не было у меня во рту, -- ответил Дон Кихот, -- и я и не был голоден, даже и не думал им быть.
   -- А очарованные едят? -- спросил двоюродные брат.
   -- Не едят, -- ответил Дон Кихот,-- они и не имеют твердых испражнений, хотя полагают, что у них растут ногти, борода и волосы.
   -- Быть может, очарованные спят, сеньор? -- спросил Санчо.
   -- Конечно, нет, -- ответил Дон Кихот, -- по крайней мере в те три дня, которые я провел с ними, никто из них не закрыл глаза, так же как и я.
   -- Сюда как раз кстати, -- сказал Санчо, -- подходит пословица: "Скажи мне, с кем ты водишься, и я скажу тебе, кто ты такой". Ваша милость водилась с очарованными, которые не едят и не спят, и что же тут удивительного, если вы не ели и не спали, пока были в их обществе? Но простите мне, ваша милость сеньор мой, если я скажу, что из всего, что вы нам сообщили, побрал бы меня бог, -- только что хотел сказать, побрал бы меня черт,-- я ни одному слову не верю.
   -- Как не верите? -- воскликнул двоюродный брат. -- Неужели же сеньор Дон Кихот лжет? Если б даже он и захотел это сделать, у него не было бы времени изобрести и сочинить этот миллион лжи.
   -- Я и не думаю, чтобы мой господин лгал, -- ответил Санчо.
   -- А если нет, что же ты думаешь? -- спросил Дон Кихот.
   -- Я думаю, -- ответил Санчо, -- что этот Мерлин или эти волшебники, которые очаровали всю ораву, о которой ваша милость говорит, будто вы ее видели и разговаривали с ними там, внизу, начинили вам голову или память всеми этими пустяками, которые вы нам рассказали, и всем тем, что вам еще осталось рассказать.
   -- Все это могло бы быть, Санчо,-- ответил Дон Кихот, -- но этого не было, потому что то, что я рассказал, я видел моими собственными глазами и осязал моими собственными руками. Но что скажешь ты, когда я сообщу теперь, что среди бесчисленного множества других вещей и чудес, которые мне показывал Монтесинос (и которые я на досуге и в свое время расскажу тебе в продолжение нашего путешествия, потому что не все они здесь уместны), он указал мне на трех крестьянок, скакавших и прыгавших как козы по восхитительным тем лугам? Едва я взглянул на них, как в одной из них узнал Дульсинею Тобосскую, а в остальных двух -- тех самых крестьянок, которые сопровождали ее и с которыми мы говорили при выезде из Тобосо. Я спросил Монтесиноса: знает ли он их? Он мне ответил, что нет, но предполагает, что, должно быть, это какие-нибудь знатные очарованные сеньоры, потому что они лишь несколько дней тому назад появились на этих лугах, и чтобы я не удивлялся этому, так как и многие другие очарованные сеньоры прежних и настоящих времен находятся здесь в разных и странных образах и в числе их он узнал королеву Хиневру и ее дуэнью Кинтаньону, которая наливала вино Ланселоту, когда он вернулся из Бретании.
   Когда Санчо Панса услышал, что господин его говорит таким образом, ему казалось, что он или сойдет с ума, или умрет от смеха, так как, зная правду относительно мнимого очарования Дульсинеи, -- дело, в котором он разыграл роль чародея и единственного свидетеля, -- он окончательно понял, что господин его несомненно не в своем уме и в полном смысле слова сумасшедший. Итак, он сказал ему:
   -- При плохих обстоятельствах, в еще худшее время и в злосчастный день вы, милость ваша дорогой хозяин мой, спустились вниз, в другой мир и в недобрую минуту встретились там с сеньором Монтесиносом, который нам вернул вас в таком измененном виде. Здесь, у нас, ваша милость была в полном своем рассудке, каким вам его дал Бог, и вы говорили изречения и давали советы на каждом шагу, не то что теперь, когда вы
   рассказываете величайшие бессмыслицы, какие только можно вообразить себе.
   -- Так как я тебя знаю, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- я не обращаю внимания на твои слова.
   -- Как и я на слова вашей милости,-- возразил Санчо, -- хотя бы вы и побили меня или убили за то, что я сказал или еще скажу, если вы не исправите или не измените свои. Но скажите мне, милость ваша, теперь, когда мы с вами в мире, как и почему вы узнали сеньору, нашу госпожу? И если вы с нею разговаривали, что она вам сказала и что ответила вам?
   -- Узнал я ее потому, -- заявил Дон Кихот, -- что на ней была та же одежда, как и тогда, когда ты мне ее показал. Я заговорил с ней, но она не ответила мне ни слова, напротив, обернулась ко мне спиной и так быстро убежала, что ее не настигла бы и стрела. Я хотел догнать ее и сделал бы это, если бы Монтесинос не посоветовал мне не давать себе такого труда, так как он будет напрасным, тем более что приближался час, когда я должен был выйти из пещеры. Он сказал мне также, что с течением времени мне будет сообщено, как снять чары с него, Белермы, Дурандарте и всех тех, которые там находились. Но больше всего огорчило меня из тех вещей, которые я там видел и подметил, то, что, пока Монтесинос мне это говорил, вдруг незаметно для меня подошла одна из двух спутниц несчастной Дульсинеи и с глазами, полными слез, тихим и печальным голосом сказала: "Моя сеньора Дульсинея Тобосская целует руки вашей милости, просит милость вашу сообщить, как вы себя чувствуете, и, будучи в большой нужде, вместе с тем умоляет вашу милость самым неотступным образом, не соблаговолите ли вы дать ей взаймы под залог вот этой канифасовой новой юбки, которая у меня в руках, полдюжины реалов или сколько у вас при себе найдется, потому что она дает слово вернуть вам их как можно скорее". Подобное послание удивило и смутило меня, и, обратившись к сеньору Монтесиносу, я спросил его: "Возможно ли, сеньор Монтесинос, чтобы очарованные знатные сеньоры терпели нужду?". На это он ответил мне: "Поверьте, милость ваша сеньор Дон Кихот Ламанчский, то, что называют нуждой, встречается всюду, распространяется на всех, застигает всех и не щадит и очарованных, а раз сеньора Дульсинея Тобосская посылает просить эти шесть реалов и дает залог, который, по-видимому, стоит того, вам остается только послать ей деньги, так как не подлежит сомнению, что она находится в очень стесненном положении".
   "Залога я не возьму, -- ответил я, -- но не могу дать и того, что она просит, потому что у меня всего четыре реала". И я отдал ей эти последние (это были те самые, что ты, Санчо, дал мне на днях, чтобы подать милостыню бедным, которых мы встретим на дороге) и сказал: "Сообщите, друг мой, вашей сеньоре, что я огорчен до глубины души ее стесненным положением и желал бы быть Фукаром {Фуггеры (по-испански Fucares) были Ротшильды того времени. Родом из Швейцарии, они основались в Аугсбурге в середине XV в. и были очень влиятельными и значительными банкирами и финансистами. Подобно Медичи, они оказывали покровительство искусству и литературе. Они помогали Карлу V в его войнах и были приглашены им открыть отделение своего дома и в Испании. Здесь им были даны богатые монополии, например серебряные руды в Орнатосе и Гадалканале, ртутные в Альмадене и др. Но два самых известных из семьи этой в Испании были Маркое и Кристобаль Фукары, по имени которых названа улица в Мадриде, где они жили. Богатство Фукаров сделало имя их нарицательным: быть Фукаром означало то же, что быть Крезом.}, чтобы помочь ей, и прошу передать, что я не могу и не должен чувствовать себя здоровым, когда я лишен возможности наслаждаться лицезрением ее и ее рассудительным разговором, и что я как можно настоятельнее умоляю милость ее, не будет ли ей благоугодно дозволить повидаться с нею и приветствовать ее этому пленному ее слуге и истомленному дорогой рыцарю? Скажите ей также, что, когда она меньше всего будет этого ждать, она услышит, что я дал клятву и обет, подобный тому, который дал маркиз Мантуанский, желая отомстить за племянника своего Бальдуина, когда он его нашел умирающим в горах, а именно: он клялся не есть хлеба на скатерти со многими пустяковинами, которые он добавил к этому, пока не отомстит за него. И так поступлю и я: не дам себе покоя и объезжу все семь частей света более старательно, чем это сделал инфант дон Педро Португальский {Дон Педро Португальский, брат Энрико Мореплавателя, в 1424 г. отправился в путешествие и посетил все известные тогда государства Востока. Книга о его путешествии была переведена на испанский в 1595 г.}, пока я не сниму с нее очарования.
   "Все это и еще более того милость ваша обязана сделать для моей сеньоры", -- ответила мне девушка и, взяв четыре реала, вместо того чтобы сделать мне реверанс, она сделала прыжок в воздух ровно в два аршина вышины.
   -- Святой боже, -- громким голосом воскликнул тогда Санчо, -- возможно ли, чтобы нечто такое происходило на свете и волшебники и волшебства имели такую силу, чтобы здравый ум моего господина превратился в столь нелепое безумие? О сеньор, сеньор, именем Бога прошу вас, подумайте о себе, милость ваша, придите в себя ради своей чести и не верьте в этот вздор, который расстроил и расслабил вам рассудок.
   -- Оттого что ты, Санчо, меня очень любишь, ты так и говоришь, -- сказал Дон Кихот, -- и так как ты неопытен в делах мира, всякая вещь, сопряженная с затруднениями, кажется тебе невозможной. Но настанет время, как я уже говорил, и я скажу тебе кой-что из того, что я видел там, внизу, и из-за этих вещей ты поверишь и тому, что я теперь рассказал и истина которых не подлежит ни возражению, ни оспариванию.



Глава XXIV,
в которой рассказывается тысяча незначительных вещей, столь же нелепых, как и необходимых для истинного понимания этой великой истории

   Тот, кто перевел эту великую историю с подлинника той, которую написал ее первый автор, Сид Амет бен-Енхели, говорит, что, дойдя до главы о приключениях в пещере Монтесинос, он на полях ее нашел написанные собственноручно Аметом следующие слова:
   "Я не в состоянии понять и не могу убедить себя, чтобы с доблестным Дон Кихотом произошло точь-в-точь все то, что написано в предшествующей главе. Причина та, что все до того случившиеся с ним приключения были возможны и правдоподобны, но в этом приключении в пещере я не вижу ни малейшего повода считать его истинным, так далеко заходит он за все пределы здравого смысла. А думать, что Дон Кихот солгал, раз он был самым правдивым идальго и самым
   благородным рыцарем своего времени, мне невозможно, так как он не сказал бы лжи, хотя бы его и изрешетили стрелами. С другой стороны, я принимаю в соображение, что он рассказал и передал свою историю со всеми упомянутыми выше подробностями и что в такое короткое время он не мог сочинить столь великое множество нелепостей, и если это приключение кажется апокрифическим, вина в том не моя. Итак, не утверждая, истина ли это или ложь, я записываю его. Ты же, читатель, будучи умным, рассуди все сам, как тебе лучше покажется, -- а я и не должен и не могу сделать большего, хотя считают за достоверное, что перед кончиной и смертью своей Дон Кихот отрекся от приключения в пещере и сказал, что он выдумал его, так как ему казалось, что оно и соответствует и хорошо подходит к приключениям, о которых он читал в рыцарских книгах". И он продолжает.
   Двоюродного брата изумили как дерзость Санчо Пансы, так и терпение его господина, и он решил, что удовольствие, доставленное рыцарю лицезрением сеньоры Дульсинеи Тобосской, хотя и очарованной, привело его в то мягкое расположение духа, которое он тогда выказал, потому что, если бы не это, Санчо наговорил ему такие слова и речи, за которые его следовало бы измолоть палками, так как действительно двоюродному брату показалось, что Санчо уж слишком дерзок со своим господином, и он обратился к этому последнему со следующими словами:
   -- Я, сеньор Дон Кихот Ламанчский, считаю день, проведенный с вашей милостью, как нельзя лучше употребленным, так как я приобрел в это время четыре вещи; первое: я познакомился с вашей милостью, что считаю величайшим для себя счастьем; второе: я узнал, что заключает в себе пещера Монтесинос с превращениями Гадианы и лагун Рюидера, а это мне очень пригодится для "Испанского Овидия", которым я теперь занят; третье: я узнал о древности карт, которые по меньшей мере были в употреблении уже во времена императора Карла Великого, как это можно вывести из слов, по вашему рассказу произнесенных Дурандарте, когда после долгой речи, обращенной к нему Монтесиносом, он проснулся, говоря: "Терпение и перетасуйте карты!" Этим словам и выражениям он не мог научиться, когда был очарован, а лишь раньше, когда он им не был, живя во Франции и в эпоху упомянутого Карла Великого. Указание это как нельзя более кстати подходит мне для другой книги, которую я теперь пишу, именно "Дополнения к Вергилию Полидору об изобретениях в древности"; и я думаю, что в своей книге он позабыл написать о картах, что я теперь и сделаю, и это будет иметь большое значение, тем более что я могу сослаться на такой почтенный и достоверный авторитет, как сеньор Дурандарте. В четвертых, я узнал с достоверностью о происхождении реки Гадианы, до сих пор не известной никому из людей.
   -- Вы правы, милость ваша, -- сказал Дон Кихот, -- но я желал бы знать, если с помощью Божьей вы получите разрешение печатать эти книги -- в чем я сомневаюсь, -- кому думаете вы их посвятить?
   -- В Испании есть и вельможи и гранды, которым можно будет посвятить их, -- сказал двоюродный брат.
   -- Немного их, -- ответил Дон Кихот, -- и не потому, чтобы они этого не заслуживали, а потому, что они неохотно соглашаются принимать посвящения, чтобы не обязывать себя признательностью, на которую как будто имеют право рассчитывать авторы книг за свой труд и учтивость. Одного принца я знаю, который мог бы возместить недостаток остальных в такой полной мере, что, если бы я решился сказать, в какой, быть может, я пробудил бы зависть более чем в четырех великодушных сердцах {По-видимому, здесь намек на графа де Лемоса, которому Сервантес посвятил вторую часть "Дон Кихота", как и ранее свои "Novelas Exemplares", хотя щедрость графа по отношению к Сервантесу и не была особенно велика, тем не менее покровительство, оказанное ему им, было достаточным, чтобы возбудить зависть в некоторых его друзьях и соперниках, как, например, в братьях Архенсола.}. Но оставим это до другого более благоприятного времени, и давайте лучше искать, где нам приютиться сегодня на ночь.
   -- Недалеко отсюда, -- сказал двоюродный брат, -- есть скит, в котором живет пустынник; прежде, как говорят, он был солдатом. Его считают добрым христианином и, сверх того, умным и обязательным человеком. Рядом со скитом у него маленький домик, который он построил на собственные средства, и, хотя этот дом очень маленький, все же он может вместить в себя гостей.
   -- Не держит ли, быть может, этот отшельник кур? -- спросил Санчо.
   -- Редко кто из отшельников не держит их, -- ответил Дон Кихот, -- потому что нынешние не таковы, какими были жившие в египетских пустынях, которые одевались в пальмовые листья и ели дикие коренья. Но незачем выводить заключение, будто, говоря хорошо об одних, я порицаю других, а я имел в виду лишь сказать, что нынешние послушания во многом уступают суровости и строгости тогдашних. Но тем не менее все отшельники очень хороши -- по крайней мере, я их считаю хорошими, -- и даже толкуя в самую худшую сторону, менее зла делает лицемер, притворяющийся добрым, чем открытый грешник.
   Пока они так разговаривали, они увидели пешехода, который шел по направлению к ним и, быстро шагая, бил палкой мула, нагруженного кольями и алебардами. Поравнявшись с ними, он поклонился и прошел дальше. Дон Кихот сказал ему:
   -- Остановитесь, добрый человек, так как, по-видимому, вы спешите больше, чем это нужно вашему мулу.
   -- Я не могу останавливаться, сеньор, -- ответил тот человек, -- потому что оружие, которое, как вы видите, я везу, должно пойти в дело завтра же; итак, я вынужден спешить. Прощайте! Если же вы желали бы знать, зачем я везу оружие, на постоялом дворе, несколько дальше этого скита, я намерен ночевать сегодня, и, если вы едете по той же самой дороге, вы меня найдете там, где я и расскажу вам всякие чудеса. Еще раз прощайте!
   И он так поспешно погнал мула, что Дон Кихот не имел времени спросить, какие это чудеса он собирается рассказать им; и так как он был несколько любопытен и им всегда владело желание узнать новые вещи, он распорядился тотчас же ехать, с тем чтобы провести ночь на постоялом дворе, не заезжая к отшельнику, у которого желал остановиться двоюродный брат.
   Так и сделали: все сели верхом и втроем направились по прямой дороге к постоялому двору, куда они и приехали незадолго перед наступлением ночи. По дороге двоюродный брат предложил Дон Кихоту заехать к пустыннику выпить глоток вина. Едва услышал Санчо об этом, как уже и повернул туда Серого, и то же самое сделали и Дон Кихот и двоюродный брат. Но злая судьба Санчо так устроила, что отшельника не было дома; по крайней мере это объявила служанка-отшельница, которую они застали в ските. Они попросили у нее дорогого вина, а она ответила, что ее господин не имеет его; если же они желают дешевой воды, она даст им ее очень охотно.
   -- Если б мне доставило удовольствие пить воду, -- ответил Санчо, -- по дороге есть колодцы, где бы я удовлетворил это желание. О свадьба Камачо и обилие в доме дона Диего, сколько раз придется мне вспоминать вас!
   После этого они уехали из пустыни, направляясь к постоялому двору, и вскоре встретили по дороге юношу, который шел впереди них, не очень спеша, так что они его догнали. Он нес на плече шпагу, а на ней висел узел или сверток, по-видимому с его платьем, и, как казалось, там у него были штаны или широкие панталоны, короткий плащ и несколько рубашек. На нем был надет бархатный камзол, кой-где потертый, а из-под него была выпущена рубашка. Чулки были шелковые, башмаки с четырехугольными носками по столичной моде. Лет юноше можно было дать восемнадцать или девятнадцать, ли цо веселое, ловкий и поворотливый на вид, он шел, распевая сегидильи {Испанские песенки.}, чтобы разогнать скуку одинокой дороги. Когда они подъехали к нему, как раз он кончал песенку, которую двоюродный брат заучил наизусть, и, как говорят, в ней было следующее:
   
   Гонит на войну меня
   Бедность и нужда,--
   Были б деньги в кошельке,
   Не пошел бы никогда.
   
   Первый, который заговорил с ним, был Дон Кихот, сказавший ему:
   -- Очень налегке путешествуете вы, милость ваша сеньор щеголь. Куда вы идете? Сообщите нам, если на то будет у вас охота.
   Юноша ответил:
   -- Путешествую так налегке из-за жары и бедности, а иду я на войну.
   -- Как так из-за бедности? -- спросил Дон Кихот. -- Из-за жары -- это еще понятно.
   -- Сеньор, -- ответил юноша,-- я несу в этом узле бархатные панталоны, парные к моему камзолу; если бы я их испортил в дороге, то не мог бы надеть их в городе, а купить другие мне не на что. Итак, по этой вот причине и чтобы освежиться, иду я в таком виде, пока не доберусь до некоторых пехотных рот менее чем в двенадцати милях отсюда, в которые я и запишусь солдатом, а оттуда уже не будет недостатка в способах передвижения до места отплытия нашего, которое, как слышно, будет в Карфагене. Я желаю лучше иметь господином и повелителем своим короля и служить ему на воине, чем служить какому-нибудь скряге при дворе.
   -- Ваша милость получает, быть может, какую-нибудь добавочную стипендию? -- спросил двоюродный брат.
   -- Если бы я служил испанскому гранду или высокопоставленному лицу, -- ответил юноша, -- я бы непременно получал ее. В этом и заключается выгода службы у такого рода лиц, что из пажей попадешь сразу в поручики или в капитаны или же получаешь хорошее содержание. Но я, несчастный, служил всегда у искателей мест и у разного пришлого люда, получая такое жалкое и ничтожное вознаграждение, что половина его уходила на уплату за один накрахмаленный воротник, и было бы чудо, если бы паж -- искатель приключений -- мог бы добиться хоть какой-нибудь удачи.
   -- Но, скажите мне, бога ради, друг, -- спросил Дон Кихот, -- неужели за все годы вашей службы пажом вы не могли нажить себе хоть ливрею?
   -- Мне давали их две, -- ответил паж, -- но как отнимают рясу у того, кто бросает монастырь, не дав монашеского обета, и возвращают ему собственное платье, так и мне господа мои возвращали мою прежнюю одежду, лишь только кончались дела, из-за которых они приезжали в столицу, потому что они тотчас же уезжали домой и увозили с собой и ливрею пажа, в которую наряжали его только из тщеславии.
   -- Замечательная espilocheria {Spilorceria (итал.) -- скряжничество, скаредность.}, как говорят итальянцы, -- сказал Дон Кихот, -- но тем не менее я считаю за счастье, что вы оставили двор с таким хорошим намерением, как ваше, потому что нет на свете ничего более почетного и более выгодного, как прежде всего служить Богу, а затем -- своему королю и природному повелителю, в особенности же в военной профессии, которою достигают если не большего богатства, то по крайней мере большей чести, чем занимаясь словесными науками, как я это уже не раз говорил; потому что, хотя словесные науки приводили чаще к благосостоянию и майоратам, чем оружие, все-таки оружие имеет в себе, не знаю, что-то такое, что ставит его выше словесных наук и сопровождается, не знаю, каким-то, что ли, блеском, исходящим из него и возвышающим его над всем остальным. А то, что я сейчас собираюсь вам сказать, сохраните в своей памяти, так как оно принесет вам много пользы и поддержит в ваших трудах, именно: изгоните из ваших мыслей представление о разных злополучьях, которые могут приключиться с вами, так как худшее из них -- смерть, а если смерть почетная, то лучшая из всех вещей -- умереть. Спросили у Юлия Цезаря, этого доблестного римского императора: какая смерть наилучшая? Он ответил, что неожиданная, внезапная и непредвиденная; и хотя он ответил как язычник и человек лишенный познания истинного Бога, тем не менее он хорошо сказал, говоря, что пренебрегает чувством человеческого страха; так как, допустив, что вас в первой стычке или атаке убьют пушечным ли выстрелом или взрывом мины, что ж, -- всем придется умереть, и делу конец. А по Теренцию, солдату куда лучше пристало умереть на поле битвы, чем бежать, оставшись живым и невредимым; и тем больше приобретет чести добрый солдат, чем больше он окажет послушания своему ротному или тому, кто будет начальствовать над ним. И обратите внимание, сын, что для солдата почтеннее пахнуть порохом, чем мускусом, и что если старость застигнет вас в этой профессии, хотя и покрытого ранами, изувеченного и без ног, то, по крайней мере, при вас будет честь, и такая честь, которую и бедность не может умалить; тем более что теперь уже принимаются меры и прилагаются заботы к тому, чтобы старые и изувеченные солдаты были пристроены и их участь облегчена {Это лишь горькая ирония, так как никакого призрения старых и увечных солдат не было в Испании во времена Сервантеса, а до этого додумались там лишь только полтора века спустя после смерти Сервантеса. В царствование Филиппа II и его сына Испания была переполнена нищими, старыми и увечными солдатами, которым давали отставки, не давая пенсии. В 1598 г. доктор Христобал Эррера, главный врач испанских галер, тщетно подавал петиции, указывая на зло существующего порядка вещей и на бедствие тех, которые были ранены и изувечены на службе своему отечеству. Хотя кортесы и поддержали это предложение Эрреры, король не дал своего согласия.}, так как нехорошо, чтобы с ними поступали как поступают те, которые освобождают и отпускают на волю своих негров, когда они стары и не могут больше служить, и, выгоняя их из дому с именем свободных людей, делают из них рабов голода, от которого они не могут освободиться до своей смерти. Теперь не скажу вам больше ничего, но садитесь на круп этой моей лошади, пока мы не доедем до постоялого двора, где вы поужинаете со мной, а завтра вы будете продолжать свой путь, и дай вам бог столько благополучия, как того заслуживают ваши намерения.
   Паж отказался от приглашения сесть позади Дон Кихота на его лошадь, но не отказался от приглашения поужинать вместе с ним на постоялом дворе и тогда Санчо, говорят, сказал про себя:
   "Помоги мне, Боже! Вот так сеньор у меня! Возможно ли, чтобы человек, который в состоянии сказать так много и такие хорошие вещи, как он сейчас говорил, сообщал бы, будто он видел невозможные нелепости, какие он рассказывает о пещере Монтесинос? Хорошо, хорошо, время все покажет!"
   Когда уже стало смеркаться, они доехали до постоялого двора, и Санчо не без удовольствия увидел, что его сеньор принимает на этот раз постоялый двор именно за то, что он и был, а не за замок, как он это обыкновенно делал. Не успели они войти на постоялый двор, как Дон Кихот тотчас же спросил хозяина про человека с кольями и алебардами. Хозяин ответил, что этот человек в конюшне и заботится там о своем муле. То же сделали и двоюродный брат и Санчо, которые отвели своих животных в конюшню, предоставив в ней Росинанту лучшее стойло и лучшее место.



Глава XXV,
в которой сообщается о приключении с ослиным ревом и о забавном приключении с хозяином театра марионеток, а также о замечательных предсказаниях обезьяны-отгадчицы

   Дон Кихот не давал испечься хлебу {No se le coda elpan -- общеупотребительное испанское выражение, означающее сильное нетерпение.}, как принято говорить, и не мог дождаться, пока не услышит и не узнает о чудесах, рассказать которые обещал человек, везший оружие. Он отправился искать его туда, где, по словам хозяина, тот находился, и, увидав его, попросил тотчас же сообщить ему все, что он обещал, когда он его спрашивал дорогой. Человек ответил:
   -- Так спешно и стоя на ногах не могу рассказать вам об обещанных чудесах. Позвольте мне, милость ваша добрый мой сеньор, задать корм животному моему, и тогда я сообщу вам вещи, которые вас удивят.
   -- Это нас долго не задержит, -- сказал Дон Кихот, -- потому что я помогу вам во всем.
   И он так и сделал: просеял ему ячмень и вычистил ясли, -- любезность, побудившая человека рассказать с большой охотой то, о чем его просили. Крестьянин сел на каменную скамейку, Дон Кихот -- рядом с ним, и, имея перед собой аудиторией и сенатом двоюродного брата, пажа, Санчо Пансу и хозяина, рассказчик начал так:
   -- Знайте же, милости ваши, что в местечке, отстоящем на четыре с половиной мили от этого постоялого двора, случилось, что у местного рехидора {Старшина, член городского управления.} вследствие лукавства и обмана одной его служанки (рассказывать это -- длинная история) пропал осел; и хотя рехидор этот употребил всевозможные усилия, чтобы отыскать его, но осла не нашли.
   Прошло недели две, по общему голосу и молве, как пропал осел, когда потерпевший пропажу рехидор стоял на площади, и другой рехидор из того же местечка сказал ему: "Дайте мне, кум, награду: ваш осел появился". "Дам вам ее с удовольствием, кум, и хорошую, -- ответил рехидор, -- но скажите, где появился мой осел?" "В лесу на горе, -- ответил кум, нашедший осла. -- Сегодня утром я видел его там без вьючного седла или какой бы то ни было сбруи, и был он такой худой, что одна жалость была смотреть на него. Хотел я его взять и привести к вам, но он до того одичал, что, когда я подошел к нему, он убежал и скрылся в самой чаще леса. Если желаете, чтобы мы пошли с вами вдвоем искать его, дайте мне только отвести эту ослицу домой и я сейчас же вернусь". "Вы мне окажете большое одолжение, -- ответил хозяин пропавшего осла, -- и я постараюсь отплатить вам той же монетой". Со всеми этими подробностями и совершенно так же, как я вам это рассказываю, рассказывают это дело и все те, которые хорошо о нем осведомлены.
   Словом, оба рехидора пешком, взяв друг друга под руку, отправились в лес; но, дойдя до того места и урочища, где они надеялись найти осла, они там не нашли его, и он не показывался нигде в тех местах, сколько они ни искали. Итак, убедившись, что он не появляется, рехидор, который его видел, сказал другому: "Слушайте, кум, мне пришла в голову мысль, благодаря которой мы непременно отыщем это животное, хотя бы оно сокрылось даже в недрах земли, а не то что в чаще лесистых гор. Дело в том, что я умею изумительно хорошо кричать по-ослиному, и, если и вы умеете это хоть сколько-нибудь, считайте, что дело наше сделано". "Хоть сколько-нибудь, говорите вы, кум, -- отозвался другой рехидор, -- клянусь Богом, я в этом искусстве не уступлю никому, даже самим ослам". "Сейчас увидим это, -- объявил другой рехидор, -- так как я вот что придумал: вы идите по одной стороне леса, а я -- по другой, так что мы обойдем и исследуем его весь, и время от времени вы закричите по-ослиному, и я сделаю то же самое; и не может быть, чтобы осел нас не услышал и не ответил нам, если он только здесь, в лесу". На это хозяин пропавшего осла ответил: "Право, кум, скажу, что ваша выдумка превосходна и вполне достойна большого вашего ума".
   Когда оба они по уговору разошлись в разные стороны, случилось так, что почти в одно и то же время и тот и другой заревел по-ослиному, и каждый из них, введенный в заблуждение криком другого, побежал искать осла, думая, что это он кричит, а когда они встретились, потерявший осла сказал: "Возможно ли, кум, что это не осел мой кричал?" "Нет, это я кричал", -- ответил тот. "Теперь я скажу, -- объявил хозяин пропавшего осла,-- что между вами, кум, и ослом нет никакой разницы относительно ослиного рева, потому что в жизни своей я не видел и не слышал ничего более похожего". "Эти похвалы и лестные отзывы, -- ответил изобретатель выдумки, -- скорее заслужены вами и приличествуют вам, кум, чем мне, так как, клянусь Богом, создавшим меня, вы вдвое лучше всякого опытного и превосходного ревуна по-ослиному во всем мире, потому что звук у вас высокий, тон полный и в такт, переливы частые и быстрые, словом, я признаю себя побежденным, передаю вам пальму первенства и знамя этого редкостного искусства". "Теперь скажу, -- ответил хозяин осла, -- что отныне и впредь я возгоржусь и буду думать: и я кой-что значу, потому что у меня есть талант, так как, хотя я и знал, что реву хорошо, я никогда не думал, что достигаю такого совершенства, как вы говорите". "Я скажу теперь также, -- ответил второй, -- что есть на свете редкостные способности, пропадающие даром, и напрасно наделены ими те, которые не умеют извлекать из них пользы". "Наши способности,-- ответил хозяин осла, -- исключая разве лишь такие случаи, как сейчас, не могут нам пригодиться в других случаях, и дай только бог, чтобы мы на этот раз извлекли из них пользу".
   Сказав это, они опять разошлись и занялись ревом, на каждом шагу вводя друг друга в заблуждение и опять встречаясь, пока не условились, что будут по два раза кряду реветь, чтобы знать, что это ревут они, а не осел. Итак, издавая на каждом шагу двойной рев, они обошли всю гору, но пропавший осел ни разу не отозвался ни единым даже знаком. И как же бы он мог, бедный и погибший, отозваться, если они нашли его в самой густой чаще леса съеденного волками? Увидав это, его хозяин сказал: "А я-то удивлялся, что он не откликается, так как, если бы он был жив, он непременно бы откликнулся, услыхав нас, иначе он не был бы ослом. Но я вознагражден за весь труд, потраченный на розыски его, хотя я и нашел его мертвым, услыхав, как вы хорошо ревете, кум". "Это не диво, кум, -- ответил другой, -- ведь если игумен хорошо поет, и монашек от него не отстает". После того, огорченные и охрипшие, они вернулись в свою деревню, где рассказали друзьям, соседям и знакомым о том, что с ними случилось во время поисков осла, причем каждый превозносил уменье другого реветь по-ослиному Все это скоро узналось и распространилось по окрестным селам, а дьявол, который не спит, -- так как он любит сеять и разбрасывать, где только может, ссоры и раздор, разнося ветром клевету и из ничего создавая химеры, -- устроил и сделал так, что жители других деревень, увидав кого-нибудь из нашего местечка, начинали реветь по-ослиному, давая нам как бы пощечину ослиным ревом наших рехидоресов. Это переняли и мальчики, что равнялось тому, как если б оно попало в руки и уста всем дьяволам в аду, и ослиный рев стал распространяться из деревни в деревню до такой степени, что жителей деревни ослиного рева все так же знают, как знают и отличают белых от негров. Последствия несчастной этой шутки дошли до того, что уже много раз осмеянные выходили вооруженные и в замкнутых рядах сражаться против насмешников, и удержать их от этого не может ни король, ни Роке, ни страх, ни стыд. Завтра или в другой ближайший день, мне думается, жители моего села, то есть села ослиного рева, выйдут сражаться против жителей другого села, отстоящего от нашего на две мили; это одно из тех, где больше всего нас преследуют, -- и чтобы мы были хорошо снаряжены, я и везу купленные нами копья и алебарды, которые вы видели. Вот те чудеса, о которых я говорил, что расскажу вам о них, и, если они вам не показались такими, других я не знаю. -- И этим добрый человек закончил свою речь.
   Тут как раз вошел в дверь постоялого двора человек, весь одетый в замшу -- чулки, панталоны и камзол -- и громким голосом спросил:
   -- Сеньор хозяин, найдется у вас местечко? К вам просятся ночевать обезьяна-отгадчица и театр с представлением освобождения Мелисендры.
   -- Клянусь моим телом, -- сказал хозяин, -- вот и сеньор маэсе Педро: нас ждет веселый вечер.
   Я забыл сказать, что у этого маэсе Педро левый глаз и почти вся половина левой щеки были закрыты пластырем из зеленой тафты, -- знак, что, должно быть, вся эта сторона лица у него болела.
   -- Добро пожаловать, милость ваша сеньор маэсе Педро! -- продолжал хозяин. -- Где же ваша обезьяна и театр марионеток, что я не вижу их?
   -- Они подъедут сейчас, -- сказал человек, одетый в замшу. -- Я пошел вперед узнать, найдется ли для нас место.
   -- Я бы отказал самому герцогу Альбе, чтобы очистить место сеньору маэсе Педро, -- ответил хозяин. -- Пусть является обезьяна и театр, так как сегодня у меня на постоялом дворе приезжие, которые заплатят за представление и за искусство обезьяны.
   -- В добрый час, -- ответил тот, с пластырем. -- Я сбавлю цену и буду считать, что мне хорошо заплатили, если окупятся мои расходы, и я сейчас пойду и прикажу ехать сюда тележке, где у меня обезьяна и театр. -- С этими словами он ушел из постоялого двора. Тогда Дон Кихот спросил хозяина: кто такой этот маэсе Педро и что за театр и обезьяна у него? На это хозяин ответил:
   -- Маэсе Педро -- знаменитый марионеточный актер, уже давно разъезжающий по Арагонской Ламанче, показывая марионеточное представление Мелисендры, освобожденной доблестным доном Гаиферосом. Это представление одно из самых занимательных и наилучше разыгранных, какие за многие годы видели в нашей части королевства. Вместе с тем, маэсе Педро имеет при себе обезьяну, одаренную самыми редкими качествами, которые когда-либо встречались у обезьян или которые можно вообразить себе и у людей, потому что, когда у этой обезьяны спрашивают что-нибудь, она внимательно прислушивается к вопросу и тотчас же, вскочив на плечо своему хозяину, говорит ему на ухо ответ на то, что у нее спросили, а маэсе Педро тотчас же повторяет громко сказанное ему обезьяной. О прошлом она говорит больше, чем о будущем, и, хотя не всякий раз и не всегда попадает верно, все же по большей части она не ошибается, так что уж мы начинаем думать, не сидит ли в ней дьявол. Два реала -- цена за каждый ответ, если обезьяна ответит, я хочу сказать, если ответит за нее ее хозяин после того, как она пошепчет ему что-то на ухо. Вот почему и думают, что этот маэсе Педро очень богат; он galantuomo {Благородный человек (итал.).}, как говорят в Италии, хороший товарищ и ведет самую приятную в мире жизнь, -- болтает за шестерых, пьет за двенадцатерых и все за счет своего языка, своей обезьяны и театра.
   В это время вернулся маэсе Педро, а в тележке ехали театр и обезьяна, большая, бесхвостая, с седалищем точно из войлока, но недурной наружности. Едва Дон Кихот увидел ее, как он ее спросил:
   -- Скажите мне, милость ваша сеньора отгадчица, какую мы рыбу поймаем? Что с нами будет? И вот вам мои два реала. -- И он приказал Санчо дать эти деньги маэсе Педро, который, отвечая за обезьяну, сказал:
   -- Сеньор, это животное не отвечает и не дает сведений о будущем; о прошедшем она кой-что знает, а также немного и о настоящем.


   -- Клянусь вином, -- сказал Санчо,-- я не дал бы ни гроша, чтобы мне сказали, что со мною было, так как кто же может это лучше знать, чем я сам? А платить за то, чтобы мне сказали то, что я сам знаю, было бы большой глупостью. Но так как обезьяна знает и настоящее, вот мои два реала и скажите мне, сеньора обезьяночка, что теперь делает жена моя, Тереса Панса, и чем она занята?
   Маэсе Педро отказался взять деньги, говоря:
   -- Я не желаю получать вперед плату, еще не оказав никакой услуги.
   Он хлопнул два раза правой рукой по левому плечу, и обезьяна одним прыжком вскочила туда и, приблизив свой рот к уху своего господина, стала поспешно щелкать зубами, проделав это приблизительно в течение времени, нужного для прочтения "Credo", a затем одним прыжком соскочила на землю. Тотчас же с величайшей поспешностью маэсе Педро бросился на колени перед Дон Кихотом и, обняв его ноги, сказал:
   -- Целую эти ноги совершенно так, как бы целовал два Геркулесовых столпа, о знаменитый воскреситель уже ввергнутого в забвение странствующего рыцарства! О никогда достаточно, как бы следовало, не превознесенный рыцарь Дон Кихот Ламанчский, защита слабых, поддержка готовых пасть, опора павших, посол и утешение всех несчастных!
   Дон Кихот был изумлен, Санчо поражен, двоюродный брат вне себя от удивления, паж ошеломлен, человек с ослиным ревом приведен в недоумение, хозяин двора смущен, и, наконец, все были испуганы, услыхав слова хозяина театра, который продолжал таким образом:
   -- А ты, о добрый Санчо Панса, лучший оруженосец лучшего в мире рыцаря, радуйся, потому что добрая твоя жена Тереса здорова, и как раз теперь она расчесывает целый фунт льна, и еще в подтверждение скажу тебе, что рядом с нею стоит кувшин со сломанными краями и в нем достаточное количество вина, которым она развлекается во время работы.
   -- Этому я охотно верю, -- ответил Санчо, -- потому что она у меня честнейшая женщина, и, если б не была ревнива, я не променял бы ее на великаншу Андандона, которая, по словам господина моего, была очень рассудительная и бережливая хозяйка. А моя Тереса из тех, что ни в чем себе не отказывают, хотя бы и в ущерб своим наследникам.
   -- Теперь я скажу, -- заявил тогда Дон Кихот, -- что тот, кто много читает и много путешествует, видит многое и многое узнает. Говорю это потому, что кто бы мог когда-либо уверить меня, что на свете есть обезьяны, которые отгадывают, как я это видел теперь собственными глазами. Ведь я же действительно и есть тот самый Дон Кихот Ламанчский, о котором говорило это доброе животное, хотя оно слишком распространилось в похвалах мне, но каков бы я ни был, я благодарю небо за то, что оно наделило меня добрым и мягким сердцем, всегда готовым делать всем добро и никому не делать зла.
   -- Если бы у меня были деньги,-- сказал паж, -- я спросил бы сеньору обезьяну, что случится со мной в предстоящем мне путешествии?
   На это ответил маэсе Педро (который поднялся и не стоял больше на коленях перед Дон Кихотом):
   -- Я уже говорил, что это маленькое животное не отгадывает будущего; если оно отгадывало бы его, я не посмотрел бы на то, что у вас нет денег, так как, чтобы услужить сеньору Дон Кихоту, здесь присутствующему, я бы отказался от всякой корысти в мире. А теперь, оттого что я в долгу у него и чтобы сделать ему удовольствие, я расставлю здесь мой театр марионеток и безвозмездно позабавлю всех находящихся на постоялом дворе.
   Услыхав это, хозяин был в высшей степени обрадован и указал место, где можно было расставить театр марионеток, к чему тотчас и было приступлено.
   Дон Кихот не очень-то был доволен отгадываньем обезьяны, потому что ему казалось, что обезьяне не подобает отгадывать ни будущее, ни прошедшее; и, пока маэсе Педро устанавливал театр, Дон Кихот удалился с Санчо в один из уголков конюшни и здесь сказал ему так, чтобы другие не слышали его:
   -- Вот что, Санчо, я про себя хорошенько обсудил эту удивительную способность обезьяны, и, на мой взгляд, господин ее, маэсе Педро, несомненно, вошел в договор, подразумеваемый или формальный, с дьяволом.
   -- Если это наковальня {Санчо ошибся в словах "pacto" -- "договор" и "patio" -- "двор". Конечно, невозможно перевести буквально подобные вещи, а насколько удается, приблизительно.}, да еще дьявола, -- сказал Санчо, -- она наверное должна быть очень грязная; но какая же польза этому маэсе Педро держать такие наковальни?
   -- Ты не понимаешь меня, Санчо, я хотел только сказать, что он вступил в какую-нибудь сделку с дьяволом, чтобы тот одарил его обезьяну этой способностью, благодаря которой он зарабатывает себе хлеб; а сделавшись богатым, он отдаст свою душу демону, на что и рассчитывает этот всеобщий враг человечества. Меня побуждает думать это то, что обезьяна отгадывает только прошедшее и настоящее, а знание дьявола не может простираться дальше этого, так как о будущем он знает лишь только предположительно, и то не всегда, потому что одному Богу принадлежит знать времена и мгновения, и для Него одного нет ни прошедшего, ни будущего, а все настоящее. Если же это так, -- как оно на самом деле и есть, -- ясно, что обезьяна говорит с помощью дьявола, и я удивляюсь, как еще не донесли на нее священному судилищу, не допросили ее и не вынудили у нее признания, чьей силой она отгадывает; потому что не подлежит сомнению, что обезьяна эта не астролог и что ни она, ни ее господин не составляли и не умеют составить тех фигур, которые называются астрологическими {Соорудить астрологическую фигуру означало поставить гороскоп соответственно с указаниями астрологии, или науки звезд, которая была в большом ходу во времена Сервантеса.} и теперь в таком всеобщем употреблении в Испании, что нет той горничной, ни пажа, ни чеботаря, который бы не мнил, что он так же легко может составить астрологическую фигуру, как поднять с земли упавшего карточного валета, губя своею ложью и невежеством изумительную истину науки. Я знаю сеньору, которая спросила у одного из подобного рода астрологов, затяжелеет и ощенится ли маленькая комнатная собачонка ее и сколько и какого цвета принесет она щенков? На это сеньор астролог, составив астрологическую фигуру, ответил, что сучка затяжелеет и принесет трех щенков: одного зеленого, другого красного цвета, а третьего пегого, но под тем лишь условием, если эта самая сучка понесет между одиннадцатью и двенадцатью часами дня или ночи и чтобы это пришлось на понедельник или на субботу. Случилось же так, что два дня спустя сучка околела от несваренья желудка, а сеньор отгадчик заручился во всем местечке славой самого сведущего астролога, как это обыкновенно бывает со всеми или с большею частью этих составителей астрологических фигур.
   -- Тем не менее я бы желал, -- сказал Санчо, -- чтобы ваша милость велела маэсе Педро спросить свою обезьяну, правда ли то, что приключилось с вашей милостью в пещере Монтесинос, потому что мне лично кажется, -- да простит мне ваша милость, -- что это было лишь обман или сонное видение.
   -- Все может быть, -- ответил Дон Кихот, -- я сделаю то, что ты мне советуешь, хотя мне, не знаю почему, кажется несколько странным это делать.
   Пока они так разговаривали, к ним подошел маэсе Педро, искавший Дон Кихота, чтобы сказать ему, что театр в порядке и не угодно ли его милости пойти посмотреть на представление, потому что оно того стоит.
   Дон Кихот сообщил ему свою мысль и попросил его, чтобы он тотчас же спросил обезьяну относительно некоторых вещей, случившихся с ним в пещере Монтесинос, -- приснились ли они ему, или это была действительность, так как ему кажется, что тут смесь и того и другого.
   Маэсе Педро, не ответив на это ни слова, пошел принести обезьяну и, поставив ее перед Дон Кихотом и Санчо, сказал ей:
   -- Слушайте, сеньора обезьяна, этот вот рыцарь желает знать, были ли некоторые вещи, случившиеся с ним в пещере, называемой Монтесинос, ложью или истиной. -- Затем он сделал обезьяне обычный знак рукой, и она вскочила к нему на левое плечо и как будто сказала ему что-то на ухо, после чего тотчас же маэсе Педро заявил:
   -- Обезьяна говорит, что часть вещей, виденных вашей милостью в упомянутой пещере или случившихся с вами там, ложны, а часть их правдоподобны, и это одно лишь она знает и ничего больше по этому вопросу. Если же ваша милость желает знать больше, она ответит на все, что вы спросите, в будущую пятницу; так как теперь ее сила иссякла и не вернется до пятницы, как я сказал.
   -- Не говорил ли я, -- воскликнул Санчо, -- что я не мог убедить себя, будто все, что вы, милость ваша сеньор мой, рассказали нам о приключениях с вами в пещере, была правда, хотя бы и наполовину.
   -- События скажут это, Санчо, -- ответил Дон Кихот, -- потому что время, разведчик всех вещей, не оставит ни одной, чтобы не вывести ее на свет божий, хотя бы она была скрыта в недрах земли, а пока довольно об этом и пойдем смотреть на театр доброго маэсе Педро, так как, мне кажется, этот театр должен заключать к себе нечто новое.
   -- Как нечто, -- возразил маэсе Педро, -- шестьдесят тысяч новостей заключает в себе этот мой кукольный театр. Говорю вашей милости, мой сеньор Дон Кихот, это одна из самых достопримечательных вещей, какие только можно видеть на свете в настоящее время, и operibus credite et non verbis {Верьте делам, а не словам (лат.).}; a теперь займемся делом, потому что становится уже поздно, а нам много надо сделать, сказать и показать.
   Дон Кихот и Санчо послушались его и отправились туда, где театр марионеток был уже расставлен, открыт и наполнен со всех сторон зажженными восковыми свечами, которые придавали ему великолепный и блестящий вид.
   Дойдя до него, маэсе Педро поместился внутри, потому что это он приводил в движение марионеток, а снаружи был поставлен мальчик, слуга маэсе Педро, изображавший собой толкователя и объяснителя тайн этого кукольного театра. В руках он держал палочку которою указывал на фигуры, когда они появлялись. После того как все бывшие на постоялом дворе сели против сцены, а некоторым пришлось стоять, причем Дон Кихот, Санчо, паж и двоюродный брат заняли лучшие места, толкователь стал говорить то, что услышит или увидит всякий, кто прослушает или прочтет следующую главу.



Глава XXVI
Продолжение забавного приключения с хозяином кукольного театра, а также и другие действительно интересные происшествия

   Все умолкли, тирийцы и троянцы {Conticuere omnes intentique ora tenebant ("Все замолчали и напряженно насторожили слух") (лат.). -- Вергилий. Энеида, кн. II.}, -- я хочу сказать, что взоры зрителей марионеточного театра были прикованы к устам толкователя его чудес, как вдруг за сценой раздался звон литавр и труб и громкая артиллерийская пальба {Во времена Карла Великого, конечно, не существовало артиллерии, это анахронизм.}. Но все это скоро прекратилось, и тогда мальчик, возвысив голос, сказал:
   -- Истинная эта история, имеющая быть представленной здесь перед вами, милости ваши, заимствована из французских хроник и испанских романсов, которые у всех на устах и поются на улицах старыми и малыми. Здесь идет речь о том, как сеньор дон Гаиферос освободил свою супругу Мелисендру, находившуюся в Испании в плену во власти мавров, в городе Сансуэнья, потому что так назывался тогда город, который теперь называют Сарагосой. Взгляните, милости ваши, вот там дон Гаиферос сидит, играя в шашки {Jugando a las tablas. Las tablas -- старинная испанская игра, любимое развлечение героев испанских романсов, вероятно, нечто вроде шашек, триктрака, домино и т. д.}, как о том и говорится в песне:
   
   В игру углубленный сеньор Гаиферос
   Совсем позабыл о своей Мелисендре.
   
   А это действующее лицо, которое появилось там с короной на голове и скипетром в руках, -- император Карл Великий, мнимый отец упомянутой Мелисендры, и он, рассердившись при виде праздности и беспечности своего зятя, вышел бранить его, и заметьте, как резко, с какой запальчивостью он это делает, -- так и кажется, что сейчас он нанесет ему скипетром полдюжины ударов, и даже есть писатели, которые утверждают, будто он действительно нанес ему удары, и даже очень полновесные. А после того как он насказал ему много вещей об опасности, угрожающей его чести, если он не постарается вернуть свободу своей супруге, он, говорят, кончил так:
   
   Все вам я высказал, -- так не забудьте ж!
   
   Обратите также внимание, милости ваши, как император повертывает спину и оставляет раздосадованного дона Гаифероса одного. И посмотрите: рыцарь отбрасывает, вскипев гневом, далеко от себя стол и игральные кости, требуя, чтобы ему скорей принесли его доспехи, и просит двоюродного своего брата, дона Ролдана, одолжить ему меч Дуриндан. Но дон Ролдан не соглашается дать ему свой меч, а предлагает ему себя в товарищи в трудном предприятии, на которое Гаиферос решился. Однако доблестный и разгневанный дон Гаиферос отказывается от этого предложения, говоря, что и один он сумеет освободить из плена супругу свою, даже если б она была скрыта в самых глубоких недрах земли. Сказав это, дон Гаиферос идет надевать доспехи, чтобы тотчас же отправиться в путь.
   Теперь, милости ваши, обратите свои взоры на появившуюся там вот башню. Предполагается, что это одна из башен алькасара в Сарагосе, которая называется теперь Альхаферия {Aljaferia -- дворец, или крепость, мавританских королей Арагонии, которая, перестроенная и очень измененная, еще теперь существует за воротами Сарогосы.}, а дама, показавшаяся на балконе этой башни, хотя на ней и мавританская одежда, -- это и есть несравненная Мелисендра, часто выходившая на тот балкон смотреть на дорогу, ведущую во Францию, причем она мысленно переносилась в Париж, к своему супругу, и этим утешала себя в своем заточении. Заметьте также один новый случай, который сейчас приключится, -- быть может, никогда не виданный вами. Видите ли вы там мавра, который тихонько, на цыпочках, положив палец на губы, подкрадывается сзади к Мелисендре? Теперь смотрите, как он целует ее прямо в губы и как поспешно она отплевывается и вытирает себе губы белым рукавом своей сорочки; как, вне себя и полная негодования, вырывает прекрасные свои волосы, точно они виноваты в нанесенном ей оскорблении. Взгляните также, как тот стройный мавр, стоявший в галерее, -- это король Марсилио де Сансуэнья, -- увидав, как дерзко поступил мавр, несмотря на то что он ему двоюродный брат и большой его любимец, сейчас же приказывает схватить его, дать ему двести палочных ударов и провести через самые людные городские улицы с глашатаями впереди и палачами позади. Взгляните сюда, откуда уже идут выполнять приговор, едва лишь был совершен проступок, так как у мавров нет ни предания суду, ни допроса, ни вызова свидетелей, как это делается у нас.
   -- Дитя, дитя, -- прервал его тогда громким голосом Дон Кихот, -- не сворачивайте с прямого пути вашего рассказа и не заводите нас в перекрестки и закоулки, так как, чтобы вполне выяснить истину, нужны многие доказательства за и против.
   А изнутри театра сказал также и маэсе Педро:
   -- Не уклоняйся, мальчик, в сторону, а делай то, что этот сеньор тебе приказывает, -- оно будет вернее. Тяни свою песенку попросту и не берись за контрапункты, а то могут лопнуть струны.
   -- Я так и сделаю, -- ответил мальчик и продолжал, говоря: -- Фигура, появившаяся здесь вот верхом, вся закутанная в гасконский плащ, сам Гаиферос, а там вот его супруга, которая, отомщенная за дерзость влюбленного в нее мавра, с лицом повеселевшим и более спокойная, вышла на балкон башни и говорит со своим супругом, думая, что это какой-нибудь путешественник, с которым она обменивается словами и речами, приведенными в романсе, где говорится:
   
   Рыцарь, если путь ваш в Францию,
   Там о Гаиферосе узнайте;
   
   но я не стану приводить всего их разговора, потому что многословие порождает скуку. Довольно и того, что вы видите, как дон Гаиферос открывается Мелисендре, а веселые ее жесты дают нам понять, что она его узнала; после чего она спускается с балкона, чтоб сесть на коня позади возлюбленного своего супруга. Но -- о несчастная! -- она зацепилась кончиком нижней юбки за одну из железных решеток балкона и осталась висеть на воздухе, не имея возможности спуститься на землю. Однако смотрите: милосердое небо посылает помощь в самые трудные минуты, так как дон Гаиферос подъехал близко и, не обращая внимания, разорвется или нет ее богатая юбка, схватил Мелисендру, снял ее с балкона и затем в мгновение ока усадил по-мужски верхом на круп своей лошади. Он велит ей крепко держаться, обхватив руками его шею так, чтобы они скрещивались у него на груди и она бы не могла упасть, потому что сеньора Мелисендра не была привычна к такого рода езде. Слышите ли, как конь заржал и этим выказывает радость нести на спине своей столь доблестную и прекрасную ношу, как его господин и госпожа. Посмотрите, как они, свернув в другую сторону, покидают город, и, веселые и бодрые, направляются по дороге в Париж. О, поезжайте с миром, несравненная чета истинных влюбленных! Достигайте в безопасности столь дорогого вам отечества, и пусть судьба не ставит никаких помех вашему счастливому путешествию! Пусть взоры ваших друзей и родных увидят, как мирно и спокойно вы насладитесь остальными днями вашей жизни (да будут они столь же продолжительны, как дни Нестора!).
   Здесь маэсе Педро снова возвысил голос и сказал:
   -- Попроще, мальчик, не залетай слишком высоко, -- всякая аффектация -- вещь плохая.
   Юный толкователь ничего не ответил, но продолжал, говоря:
   -- Не оказалось недостатка в праздных глазах, которые всегда все видят и от которых не ускользнуло и нисхождение, и восхождение Мелисендры. Тотчас же об этом дали знать королю Марсилио, а он приказал бить в набат; и вот, смотрите, как его приказание поспешно выполняется, потому что уже весь город дрожит от колокольного звона, гудящего на всех башнях мечетей.
   -- Вовсе нет, -- сказал тогда Дон Кихот, -- относительно колоколов, это большая неточность со стороны маэсе Педро, так как у мавров не было колоколов, а только литавры и нечто вроде дульсаин {Dulcian -- ренессансный деревянный духовой инструмент с двойным тростником и загнутым коническим отверстием, с очень резким звуком; и теперь еще употребляется в Валенсии.}, похожих на наши гобои {Murumia -- нечто вроде гобоя.}; и этот звон колоколов в Сансуэньо несомненно величайшая нелепость.
   Услыхав это, маэсе Педро прекратил колокольный звон и сказал:
   -- Не обращайте внимания, милость ваша сеньор Дон Кихот, на пустяки и не ищите совершенства, потому что его нельзя найти. Разве у нас, в Испании, не даются почти ежедневно тысячи представлений, полных тысячи противоречий и нелепостей, и тем не менее они имеют прекраснейший успех, идут их смотреть и не только рукоплещут им, но и восхищаются ими? Продолжай, мальчик, и пусть себе говорят что хотят, потому что лишь бы я наполнил себе кошелек, хоть представляй больше несообразностей, чем солнце имеет атомов.
   -- Вы правы, -- согласился Дон Кихот. Мальчик продолжал, говоря:
   -- Смотрите, какая многочисленная и блестящая кавалькада выезжает из города в погоню за двумя влюбленными христианами-католиками! Сколько труб трубят, сколько звучат дульсаин, в какое множество литавров и тамбуринов бьют! Но я боюсь, что их настигнут и привезут назад, привязанных к хвосту собственного их коня, а это было бы ужасное зрелище!
   Когда Дон Кихот увидел такое множество мавров и услыхал весь этот шум, ему показалось, что следовало бы оказать помощь беглецам, и, вскочив со стула, он громким голосом воскликнул:
   -- Никогда не допущу я, чтобы в моем присутствии и пока я жив было бы нанесено такое оскорбление столь знаменитому рыцарю и доблестному влюбленному, как дон Гаиферос! Остановитесь вы, низкий сброд! Не следуйте за ними и не преследуйте их, иначе вы будете сражаться со мной. -- И, одновременно говоря и делая, он обнажил меч, бросился к театру марионеток и с ярым и невиданным бешенством обрушился ударами меча на кукольную мавританскую толпу, опрокидывая одних, обезглавливая других, калеча этого, уничтожая того; и среди многих других ударов мечом размахнулся одним сверху вниз так, что если б маэсе Педро не нагнулся, не съежился и не притаился, Дон Кихот отрубил бы ему голову легче, чем если б она была сделана из теста и марципана. Маэсе Педро кричал во весь голос:
   -- Остановитесь, милость ваша сеньор Дон Кихот! Обратите внимание, что эти мавры, которых вы уничтожаете, разбиваете и убиваете, не настоящие мавры, а только фигурки из картона. Подумайте -- грешный я, -- ведь вы уничтожаете и разрушаете все мое имущество!
   Но тем не менее Дон Кихот продолжал сыпать, словно дождем, ударами меча направо и налево, сверху и снизу. Наконец, в меньший промежуток времени, чем нужно на прочтение двух "Credo", он опрокинул весь театр, разрубил в куски и дребезги все шнуры, блоки и фигуры, тяжело ранил короля Марсилио, а императору Карлу Великому рассек пополам корону и голову. Весь синклит зрителей взволновался: обезьяна убежала на крышу постоялого двора, двоюродный брат испугался, паж струсил, и даже Санчо Панса был охвачен величайшим страхом, -- так как он потом, когда миновала буря, клялся, что никогда не видел господина своего в столь бешеном гневе. После того как он довел до конца полное опустошение кукольного театра, Дон Кихот несколько успокоился и сказал:
   -- Желал бы я здесь, перед собой, видеть всех тех, которые не верят и не хотят верить, до какой степени странствующие рыцари полезны в мире! Если б я не оказался тут, что сталось бы с добрым доном Гаиферосом и прекрасной Мелисендрой? Наверное эти собаки догнали бы их уже теперь и нанесли бы им злейшее оскорбление. И потому да здравствует странствующее рыцарство над всем живущим на земле!
   -- Да здравствует оно, в добрый час, -- проговорил тогда слабым голосом маэсе Педро, -- и умирай я, потому что я так несчастлив, что могу сказать вместе с королем доном Родриго:
   
   Вчера я был властитель всей Испании,
   Сегодня ж не могу назвать своим
   Хотя б единого зубца я башни.
   
   Полчаса, -- нет, полминуты тому назад, я был обладателем королей и императоров; конюшни мои были полны множеством лошадей; сундуки -- несчетным количеством пышных нарядов, а теперь я вижу себя безутешным, униженным, бедным, нищим и, что хуже всего, лишенным своей обезьяны, так как, по чести говоря, прежде чем она попадет опять в мои руки, мне придется потеть до двадцатого пота. И все из-за безрассудной ярости этого сеньора кабальеро, о котором говорят, будто он покровительствует сиротам, защищает угнетенных и совершает и другие дела милосердия, и только на мне одном великодушные его намерения потерпели неудачу, -- да будут благословенны и прославленны небеса в высочайших их сферах! Словом, именно Рыцарю Печального Образа было суждено обезобразить все мои фигуры!
   Жалобы маэсе Педро тронули Санчо Пансу, и он сказал ему:
   -- Не плачь, маэсе Педро, и не горюй, ты этим надрываешь мне сердце. Знай, господин мой Дон Кихот такой добросовестный христианин, что, если он тебе нанес ущерб, он и сумеет, и пожелает удовлетворить, и заплатит тебе за все с большой для тебя выгодой.
   -- Если бы сеньор Дон Кихот уплатил мне за какую-нибудь часть убытка, который он мне нанес, я остался бы доволен; и его милость облегчила бы себе совесть, потому что не может спастись тот, кто против воли собственника удерживает его добро и не возвращает ему.
   -- Верно, -- сказал Дон Кихот, -- но до сих пор не знаю, чтобы я удерживал что-либо ваше, маэсе Педро?
   -- Как не знаете, -- ответил маэсе Педро, -- а все эти обломки, лежащие на сухой и бесплодной почве, -- кто их разбросал и уничтожил, как не могучая сила вашей непобедимой руки? Все эти мертвые тела, кому они принадлежали, как не мне? И чем я существовал, какие ими?
   -- Теперь я окончательно убедился в том, -- сказал Дон Кихот, -- что уже много раз думал, именно: эти волшебники, преследующие меня, только и делают, что сначала ставят перед моими глазами образы в настоящем их виде, а потом мгновенно изменяют и превращают их, как им желательно. Говорю вам истинно и правдиво, сеньоры, слушающие меня: все, что происходило здесь, казалось мне происходящим на самом деле и в действительности. Мелисендра была для меня как есть живой Мелисендрой, Гаиферос -- литым Гаиферосом, Марсилио -- живым Марсилио, Карл Великий -- живым Карлом Великим. Оттого я так и разгорелся гневом и, исполняя свое призвание странствующего рыцаря, захотел оказать помощь и покровительство тем, которые спасались бегством, и с этим добрым намерением я сделал то, что вы видели. Если же все случилось наоборот, вина не моя, а тех злых, которые меня преследуют. Тем не менее за эту свою ошибку, хотя она и не вытекала из дурного умысла, присуждаю себя сам к уплате всех убытков. Пусть же маэсе Педро посмотрит, сколько он желает получить с меня за уничтоженные марионетки, так как я уплачу за них тотчас же полновесной и наличной кастильской монетой.


   Маэсе Педро поклонился ему, говоря:
   -- Я не ждал меньшего от неслыханного христианства доблестного Дон Кихота Ламанчского, истинного заступника и покровителя всех нуждающихся и бедствующих бродяг. Пусть же сеньор хозяин постоялого двора, а также и великий Санчо будут оценщиками и посредниками между вашей милостью и мною относительно того, что стоят или могут стоить сломанные марионетки.
   Хозяин и Санчо согласились быть оценщиками, и тогда маэсе Педро, подняв с пола короля Марсилио Сарагоского без головы, сказал:
   -- Вы сами видите, что уже невозможно вернуть этого короля в первоначальное его состояние, и поэтому мне кажется -- хотя я готов подчиниться иному лучшему решению, -- что за смерть, гибель и уничтожение его мне следует четыре с половиной реала.
   -- Дальше, -- сказал Дон Кихот.
   -- Вот за эту трещину сверху донизу, -- объявил маэсе Педро, взяв в руки расколотого императора Карла Великого, -- мне кажется, не будет много, если я спрошу пять реалов с четвертью.
   -- Это не мало, -- заметил Санчо.
   -- Но и не много, -- возразил хозяин двора, -- отбросим дробь и остановимся на пяти реалах.
   -- Дайте ему все пять с четвертью,-- сказал Дон Кихот, -- в такой большой беде, как эта, четверть реала больше или меньше ничего не значат; пусть только маэсе Педро скорей кончает, потому что подходит время ужина и я уже чувствую некоторые признаки голода.
   -- Вот за эту фигуру, -- сказал маэсе Педро, -- у которой недостает носа и одного глаза -- это прекрасная Мелисендра, -- я попрошу, и, мне кажется, не будет много, два реала и двенадцать мараведисов.
   -- Было бы черт знает что такое,-- воскликнул Дон Кихот, -- если б Мелисендра со своим супругом не оказалась теперь по крайней мере уже на французской границе, потому что конь, на котором они ехали, не бежал, а летел, как мне казалось; итак, незачем продавать мне кошку вместо зайца и предъявлять безносую Мелисендру, в то время как настоящая Мелисендра, если хорошенько вникнуть в дело, забавляется со своим супругом во Франции, лежа в постели. Помоги бог каждому получить свою собственность, сеньор маэсе Педро, и пойдем все дорогой прямой с чистой душой. А теперь продолжайте.
   Маэсе Педро, видя, что Дон Кихот опять отклоняется в сторону и снова возвращается к прежнему своему безрассудству, не хотел выпустить его из рук и сказал:
   -- Должно быть, это не Мелисендра, а какая-нибудь из ее прислужниц, и поэтому, если мне за нее заплатят шестьдесят мараведисов, я останусь доволен и буду считать, что мне хорошо заплатили.
   Таким образом он продолжал назначать цену за многие другие изувеченные марионетки, а посредники-судьи сбавляли ее несколько, но так, что обе стороны остались вполне довольны. Общий итог достиг сорока и трех четвертей реала. Деньги эти Санчо тотчас же уплатил маэсе Педро, но тот попросил еще два реала за предстоящий ему труд разыскать свою обезьяну.
   -- Дай ему эти два реала, -- сказал Дон Кихот, -- если и не на то, чтобы поймать обезьяну, так на то, чтобы {El mono sino la топа -- непереводимая на русский язык игра слов: la mona -- и "обезьяна" (женского рода), и "опьянение, хмель".} выпить за ее здоровье. Я был бы готов дать двести реалов вознаграждения лицу, которое принесло бы мне достоверное известие о том, что сеньора донья Мелисендра и сеньор дон Гаиферос уже во Франции и среди всех своих.
   -- Никто не мог бы вам вернее сказать это, как моя обезьяна, -- заявил маэ-се Педро, -- но никакой черт не поймает ее теперь, хотя я думаю, что привязанность и голод заставят ее вернуться ко мне сегодня ночью, а Бог пошлет утро, и все виднее будет.
   Словом, гроза с кукольным театром миновала, и все дружно и в добром согласии поужинали на деньги Дон Кихота, который был в высшей степени щедр. Еще до рассвета уехал с постоялого двора человек, который вез копья и алебарды, а когда рассвело, пришли проститься с Дон Кихотом двоюродный брат и паж; первый имел намерение вернуться
   к себе в село, второй -- продолжать свой путь; желая помочь ему в этом, Дон Кихот подарил ему дюжину реалов. Маэсе Педро не захотел вступать в новые препирательства с Дон Кихотом, которого он хорошо знал, и, таким образом, встав до восхода солнца и взяв с собой остатки своего театра и обезьяну, он также отправился искать свои приключения. Хозяин двора, не знавший Дон Кихота, был изумлен настолько же его безумием, насколько и его щедростью. В заключение Санчо заплатил ему прекрасно, по приказанию своего господина, и, простившись с хозяином, они около восьми часов утра уехали с постоялого двора и пустились в дорогу, где мы их и оставим, потому, что так надлежит, чтобы воспользоваться случаем рассказать другие вещи, нужные для выяснения знаменитой этой истории.



Глава XXVII,
в которой дается отчет о том, кто был маэсе Педро и его обезьяне, а также и о неудаче Дон Кихота в приключении с ослиным ревом, которое окончилось не так, как он думал и желал

   Сид Амет, летописец великой этой истории, начинает настоящую главу следующими словами: "Клянусь как христианин-католик...", причем переводчик его замечает, что Сид Амет, говоря, что он клянется, как христианин-католик, будучи мавром -- каким он, несомненно, был, -- желал лишь этим сказать, что подобно тому, как христианин-католик, клянясь, клянется или должен клясться говорить лишь одну правду и говорит ее во всем, что сообщает, так и он, Амет, будет говорить правду, словно клялся в ней, как христианин-католик, во всем, что напишет о Дон Кихоте, в особенности же говоря о том, кто был маэсе Педро и кто его обезьяна-отгадчица, приводившая в изумление все окрестные местечки своею способностью отгадывать. Затем он говорит, что кто читал первую часть этой истории, наверно, помнит Хинеса де Пасамонте, которого в числе других галерных невольников Дон Кихот освободил в Сьерра-Морене, -- благодеяние, за которое его так плохо отблагодарили и еще хуже отплатили те злые, одаренные дурным нравом люди. Этот Хинес де Пасамонте, которого Дон Кихот называл Хинесильо де Парапилья, именно и украл у Санчо Пансы его Серого, а по ошибке наборщиков сообщение, когда и как это случилось, не попало в первую часть "Дон Кихота", что заставило многих приписать это обстоятельство плохой памяти автора. Словом, Хинес украл осла, когда Санчо, сидя на нем верхом, заснул, причем Хинес прибегнул к хитрости и способу, употребленному Брунелом, когда он во время осады Адьбраки украл из-под ног Сакрипанте его коня. А потом Санчо вернул себе своего осла, как уже было рассказано. Этот самый Хинес, опасаясь попасть в руки правосудия, разыскивавшего его, чтобы наказать за бесконечные его проступки и мошенничества, -- а их было столько, и они были такого рода, что он сам написал о них объемистую книгу, -- решил перебраться в Арагонское королевство и, покрыв себе пластырем левый глаз, занялся профессией хозяина марионеточного театра, так как это занятие и показывание фокусов он знал в совершенстве. Случилось, что от некоторых освобожденных из неволи христиан, вернувшихся из Берберии, он купил эту обезьяну, которую научил, делая ей известный знак, скакать к нему на плечо и что-то бормотать или делать вид, что она что-то бормочет ему на ухо. Подготовленный таким образом, он перед тем, как войти в какое-нибудь село со своим театром и своей обезьяной, узнавал в ближайшем к нему местечке или у того, кто мог дать ему самые точные сведения, какие особенные происшествия случились в том селе и с кем. Запомнив хорошенько все это, первое, что он делал, было давать представление кукольного театра, играя то одну, то другую пьеску, но непременно лишь забавные, интересные и хорошо известные всем. Когда кончалось представление, он предлагал присутствующим удостовериться в способностях его обезьяны, говоря, что она умеет отгадывать настоящее и прошедшее, а что касается будущего, за это она не берется. За каждый вопрос он спрашивал по два реала; а с некоторых брал дешевле, смотря по обстоятельствам; и так как иногда он останавливался у домов, где жили люди, о случившемся с которыми он знал, хотя у него ничего не спрашивали, чтобы не платить ему, он делал знак обезьяне и тотчас же говорил,
   будто она сообщила ему такую-то или такую-то вещь, которая подходила, словно вылитая, к данному случаю; этим он приобрел неимоверное доверие, и все бегали за ним. В другие раза, будучи очень не глупым, он отвечал так, что ответы как нельзя лучше подходили к вопросам; и ввиду того что никто не исследовал их точнее и не настаивал, чтобы он объяснил, как отгадывает его обезьяна, он всех их приводил в замешательство и набивал свой большой кожаный кошель. Лишь только Хинес вошел на постоялый двор, он тотчас же узнал Дон Кихота и Санчо, и, узнав их, ему было легко вызвать изумление в рыцаре, Санчо Пансе и всех бывших с ними. Но это стоило бы ему дорого, если бы Дон Кихот опустил немного ниже руку, когда он отрубил голову королю Марсилио и уничтожил всю его кавалерию, как о том было рассказано в предшествовавшей главе. Вот что нам нужно было сообщить о маэсе Педро и его обезьяне.
   Возвращаясь к Дон Кихоту Ламанчскому, скажу, что он, выехав из постоялого двора, решил сначала осмотреть все побережье реки Эбро и все его окрестности, прежде чем направиться в город Сарагосу, так как до турниров, которые должны были произойти там, у него оставалось еще довольно много времени. Он пустился в путь с этим намерением и ехал целых два дня, не встретив ничего заслуживающего быть записанным, пока наконец на третий день, в то время, когда он въезжал на холм, он не услышал громкий гул барабанов, труб и выстрелы из огнестрельного оружия. Сначала он подумал, что тут проходит какой-нибудь полк солдат, и чтобы посмотреть, он пришпорил Росинанта и, въехал на гору. Поднявшись на ее вершину, рыцарь у ее подножия увидел, как ему показалось, более двухсот человек, вооруженных разного рода оружием, именно: копьями, самострелами, бердышами, алебардами, пиками, несколькими винтовками и многими круглыми щитами.
   Рыцарь спустился с холма и настолько приблизился к отряду, что ясно видел знамена, различал цвета и мог на них разглядеть изображения, в особенности же одно изображение на знамени или штандарте из белого атласа, на котором очень искусно и чрезвычайно похоже был нарисован осел из породы маленьких сардинских ослов, стоявший с приподнятой вверх головой, с открытым ртом и высунутым языком, -- в таком виде и положении, точно он издает рев, а кругом него были написаны большими буквами следующие два стиха:
   
   Два алькальда не сплошали,
   По-ослиному кричали.
   
   По этому признаку Дон Кихот заключил, что, должно быть, те люди -- жители села ослиного рева. Он так и сказал Санчо и прочитал ему надпись на знамени, а также добавил, что тот, кто сообщил им об этом случае, ошибся, сказав, что по-ослиному кричали два рехидора, так как, судя по стихам на знамени, они были алькальдами {Алькальд был по должности выше рехидора, и, собственно говоря, в местечке мог быть только один алькальд, а рехидоров -- несколько.}. На это Санчо Панса ответил:
   -- Сеньор, это неважно, потому что легко может быть, что рехидоры, кричавшие по-ослиному, сделались со временем алькальдами своего местечка, и так их можно называть обоими титулами; тем более что для правды истории безразлично, были ли ревуны алькальдами или рехидорами, если только они действительно ревели по-ослиному, потому что одинаково хорошо может реветь как алькальд, так и рехидор.
   Словом, Дон Кихот и Санчо узнали и поняли, что жители села, над которыми издевались, вышли сражаться с жителями села, издевавшимися над ними более, чем следовало бы и чем приличествовало добрым соседям. Дон Кихот подъехал к ним, к немалому огорчению Санчо, которому никогда не нравилось быть замешанным в подобного рода приключениях. Отряд принял его в свою середину, думая, что это кто-нибудь из их сторонников. Приподняв забрало, Дон Кихот с изящным видом и осанкой проехал к штандарту с ослом, и здесь кругом него собрались вожаки армии, чтобы взглянуть на него, потому что их охватило обычное изумление, которое испытывали все те, кто впервые видели его. Заметив, с каким вниманием они его рассматривают, ничего не говоря и ни о чем не спрашивая, Дон Кихот, желая воспользоваться этим молчанием, прервал свое молчание и, возвысив голос, сказал:
   -- Добрые сеньоры, умоляю вас как только могу настоятельнее, не прерывать речь, с которой я желаю обратиться к вам, пока вы не увидите, что она вас раздражает или противна вам, потому что, если это случится, при малейшем с вашей стороны знаке я наложу печать на мои уста и буду держать язык на привязи.


   Все они сказали: пусть он говорит, что желает, так как они охотно выслушают его. Получив это разрешение, Дон Кихот продолжал таким образом:
   -- Сеньоры мои, я -- странствующий рыцарь, профессия моя -- оружие, призвание -- помогать нуждающимся в помощи и оказывать покровительство угнетаемым. Уже несколько дней тому назад узнал я о вашем несчастии и о причине, вынуждающей вас на каждом шагу браться за оружие, чтоб отомстить вашим врагам. И, обсудив не раз, а много раз в своем уме ваше дело, я нахожу, что согласно с законами дуэли вы ошибаетесь, считая себя оскорбленными, так как никакое единичное лицо не может оскорбить целый город, разве только он обвинит в предательстве совокупно всех его обитателей, потому что не знает, кто, собственно, из них совершил предательство, в котором его обвиняют. Пример этого мы имеем в лице дона Диего Ордоньес де Лары, бросившего обвинение всему городу Саморе, так как он не знал, что лишь один Веллидо Дольфос совершил предательство, убив короля своего; итак, он вызвал их всех, и ответ и месть касалась всех; хотя, по правде говоря, сеньор дон Диего зашел немного дальше и даже очень переступил границы вызова, так как ему незачем было клясть мертвых, воду, хлеб и тех, что еще не родились, а также и некоторые другие подробности, которые там приведены {Вызов Аара -- очень хорошо известный инцидент во время осады Саморы и составляет предмет целого поэтического цикла в романсах Сида. Король Кастильский Санчо II, осаждавший город Самору, который принадлежал его сестре Урраке, был изменнически убит Веллидо Дольфосом, пригласившим его на тайное свидание по делу о сдаче крепости. Один из вассалов Санчо, дон Диего Ордоньес де Лара, явился после того перед неприятельским лагерем и вызвал на бой всех жителей Саморы за смерть короля Санчо и т. д.}. Но оставим это, потому что, когда гнев прорывает плотину, у языка нет ни отца, ни друга, ни узды, чтоб остановить его. А раз признано, что отдельное лицо не может оскорбить целое королевство, провинцию, город, республику и область, вполне очевидно, что незачем прибегать к мести и принимать подобный вызов за оскорбление, так как оно вовсе не есть оскорбление. Нечего сказать, было бы прекрасно, если бы жители Релохи {Эти названия городов произошли вследствие некоторых особенностей или случаев в их истории, или шуток, касавшихся их. La Reloja (Релоха), или "город часов", отожествляют с городком Эспартинас в округе Севильи, и получил он это название, как рассказывают, будто бы потому, что его жители, которые завели у себя искусно сделанные городские часы, до того их закутали, охраняя от солнца и пыли, что они перестали ходить.} на каждом шагу бились насмерть с теми, которые им дали это прозвище, или же, если бы делали это касолеросы, беренхеросы, китоловы, мыловары {Cazoleros -- (касолеросами) называли жителей Вальядолида, которые симпатизировали Кассалле, -- известному еретику, сожженному в Вальядолиде в 1559 г. Беренхенеросы -- те, что едят беренхену, т. е. бадиджаны (баклажаны), жители Толедо, прославившиеся страстью своей к бадиджанам, росшим у них в садах. Китоловы -- жители Мадрида, прозванные так из-за старинной истории: они будто бы, вооруженные, отправились все убивать кита, который, по слухам, появился в Мансанаресе, а кит этот оказался вьючным ослиным седлом, унесенным вниз течением реки. Кто были мыловары -- неизвестно.} и все остальные, названия и прозвища которых здесь на устах у мальчишек и праздного люда. Нечего сказать, было бы прекрасно, если бы все эти именитые города рассердились и стали бы мстить, постоянно обращая меч свой в чистильщика человеческих внутренностей, при всякой ссоре, как бы она ни была незначительна. Нет, нет! Бог этого не хочет и не позволяет! Благоразумные люди и благоустроенные государства должны лишь из-за четырех причин браться за оружие, обнажать мечи и подвергать опасности жизнь и имущество свое. Первая -- для защиты своей веры; вторая -- для защиты своей жизни, -- это человеческий и божеский закон; третья -- для защиты своей чести, своей семьи и имущества своего; четвертая -- на службе своего короля в справедливой войне и если пожелаем, то мы добавим еще и пятую причину (которая может считаться второй), а именно: для защиты своего отечества. К этим пяти причинам, как к главным, могут быть добавлены и некоторые другие, если они справедливы и благоразумны и вынуждают нас браться за оружие. Но браться за него из-за пустяков и вещей, скорее смешных и забавных, чем оскорбительных, -- придает тому, кто это делает, такой вид, будто он лишен всякого здравого смысла. Тем более что несправедливая месть (потому что справедливой никакая месть быть не может) есть прямое нарушение снятой заповеди, исповедуемой нами и которая нам велит делать добро нашим врагам и любить ненавидящих нас; заповедь, исполнение которой хотя и кажется нам несколько трудным, но только лишь тем из нас, кого меньше влечет к Богу, чем к миру, и больше влечет к плоти, чем к духу. Ведь Иисус Христос, истинный Богочеловек, Который никогда не лгал, не мог и не может лгать, будучи нашим законодателем, сказал, что "иго Его -- благо, и бремя Его легко"; и поэтому Он не мог бы предписать нам то, что было бы невозможно исполнять. Так что, сеньоры мои, ваши милости и по божеским и по человеческим законам обязаны успокоиться.
   "Черт меня побери, -- сказал тогда про себя Санчо, -- если этот мой господин не богослов; а если нет, то он похож на богослова, как одно яйцо на другое".
   Дон Кихот остановился, чтоб перевести дух, и, видя, что все кругом него еще молчат, он хотел продолжать свою речь и сделал бы это, если бы не впутался Санчо со своим остроумием. Увидав, что его господин остановился, он перехватил у него слово и сказал:
   -- Мой сеньор Дон Кихот Ламанчский, одно время носивший прозвище Рыцарь Печального Образа, а теперь -- Рыцаря Львов, -- очень рассудительный идальго, знающий и латынь, и свой язык, словно бакалавр, и во всем, что он делает и советует, он поступает, как превосходный солдат, которому до кончика ногтей известны все правила и законы так называемой дуэли. Итак, ничего другого не остается вам делать, как только следовать тому, что он говорит, а если оказалась бы ошибка, я беру всю вину на себя, тем более что уже было сказано: приходить в бешенство из-за того только, что услышишь ослиный рев,-- неумно. И я помню, когда я был мальчиком, я кричал по-ослиному сколько и когда мне вздумается, и никто не бранил меня за это, а ревел я по-ослиному так ловко и так искусно, что на мой рев отзывались своим ревом все ослы нашего села, из-за чего я не переставал быть сыном моих родителей, людей в высшей степени почтенных. И хотя моему искусству завидовали многие из самых лучших моих односельчан, я не обращал на это ни на грош внимания. А чтоб вы убедились, что я говорю правду, подождите и послушайте, так как эту науку, все равно как умение плавать, раз ей научишься, никогда не забудешь.
   И тотчас же, приставив руку к носу, Санчо так громко заревел по-ослиному, что все окрестные долины огласились его ревом. Но один из стоявших вблизи него, подумав, что он над ними издевается, поднял дубину, которую держал в руках, и нанес ему такой удар, что мгновенно свалил его на землю. Увидав Санчо в столь плохом положении, Дон Кихот с поднятым копьем бросился на того, кто ударил Санчо, но между ними двумя кинулось столько народу, что Дон Кихоту оказалось невозможным отомстить. Напротив, видя, что на него самого сыплется град камней и ему угрожают тысячи натянутых самострелов и столько же винтовок, он повернул Росинанта и во весь его галоп уехал от них, поручая себя всем сердцем Богу и прося Его избавить от этой опасности, страшась на каждом шагу, чтоб какая-нибудь пуля не попала ему в спину и не прошла навылет из груди, и ежеминутно переводя дыхание, чтоб посмотреть, не угасает ли оно; однако люди, бывшие в отряде, удовольствовались тем, что привели его в бегство, и не стреляли по нему. Санчо -- едва он пришел в себя -- они посадили на его осла и предоставили ему ехать за господином своим, хотя он еще не был в состоянии править; но Серый шел сам по следам Росинанта, без которого он не мог пробыть ни минуты. Отъехав на порядочное расстояние, Дон Кихот повернул голову и увидал, что едет Санчо, и стал его ждать, когда заметил, что никто не преследует его. А люди вооруженного отряда оставались там до ночи, и, так как их противники не вышли к ним на бой, они вернулись в свое село, веселые и радостные; а если б был им известен древний обычай греков, они на том самом месте водрузили бы трофей.



Глава XXVIII,
где идет речь о вещах, которые -- по словам Бен-Енхели -- узнает тот, кто прочтет эту главу, если прочтет ее внимательно

   Доблестный бежит, когда измена обнаружена, и благоразумный герой бережет себя для лучшего случая. Эта истина оправдалась на Дон Кихоте, который, уступая ярости крестьян и злым намерениям негодующего вооруженного отряда, показал ему пятки, поднимая пыль и забыв о Санчо и об опасности, в которой он его оставил, и удалился настолько, насколько ему казалось нужным, чтобы быть здравым и невредимым. Санчо следовал за ним, лежа поперек своего осла, как уже было сообщено. Наконец он догнал его, когда уже пришел в себя, и, догнав, упал с Серого к ногам Росинанта, весь взволнованный, ушибленный и избитый. Дон Кихот спешился, желая осмотреть его раны, но, увидав, что он с ног до головы цел, сказал ему достаточно сердито:
   -- В недобрый час показали вы, Санчо, свое искусство реветь по-ослиному, и где же вы слышали, что в доме повешенного хорошо говорить о веревке? Какой аккомпанемент можно было ждать на вашу музыку ослиного рева, как не удары дубиной? Благодарите еще Бога, Санчо, что они вас благословили палкой, а не сделали per signum crucis {Крестного знамения (лат.).} на вас ножом.
   -- Я не в состоянии отвечать теперь, -- возразил Санчо, -- и мне кажется, что за меня достаточно ясно говорит избитая спина моя. Сядемте верхом и уедем отсюда. О моем ослином реве я умолчу, но не могу умолчать о том, что странствующие рыцари бегут, оставив во власти врага добрых своих оруженосцев, измолотых, как порошок бирючины или как пшеничное зерно.
   -- Не бежит тот, кто отступает, -- ответил Дон Кихот, -- так как ты должен знать, Санчо, что доблесть, не опирающаяся на благоразумие, называется безумной отвагой, а подвиги безумно-отважного приписываются скорее его удаче, чем мужеству. Итак, я признаю, что отступил, но не бежал; и в этом я подражал многим доблестным людям, сберегавшим себя для лучших времен, чем и полны истории, о которых я теперь умолчу, так как они и тебе не принесут пользы, и мне не доставят удовольствия.
   Между тем Санчо уж взобрался на своего Серого с помощью Дон Кихота, который тоже сел на Росинанта, и они направились тихим шагом в тополевую рощицу, видневшуюся на расстоянии четверти мили оттуда. Время от времени Санчо испускал глубокие вздохи и болезненные стоны, а когда Дон Кихот спросил у него о причине столь горького его сокрушения, он ответил, что с основания спинного хребта до последнего шейного позвонка у него все болит, так что он чуть не теряет сознание.
   -- Причина этой боли, -- ответил Дон Кихот, -- заключается, без сомнения, в том, что палка, которой тебя ударили, была очень длинная и широкая, и попала по всей твоей спине, захватив те части, которые у тебя болят; а если бы она попала дальше, боль была бы еще сильнее.
   -- Ей-богу, -- воскликнул Санчо,-- ваша милость вывела меня из большого сомнения и разъяснила мне его в самых милых выражениях! Клянусь моим телом, неужели причина моей боли столь таинственна, что оказалось нужным объяснить мне, что у меня болит все то, куда попала палка? Если бы у меня болели щиколотки, еще можно было бы стараться отгадать, отчего они заболели, а если болят места, по которым меня били, тут, кажется, и гадать-то нечего. По чести говоря, сеньор господин мой, чужая беда висит на волоске, -- и каждый день для меня открывается все больше, как мало я могу ждать от сообщества с вами; так как, если в этот раз вы дали меня избить палкой, в другой раз и еще сто раз мы вернемся к подбрасываньям на одеяле и к другим играм, которые, если они теперь нагрели мне спину, в другой раз доберутся и до моих глаз. Гораздо лучше я бы сделал (только я варвар и не сделаю ничего хорошего во всю мою жизнь), гораздо лучше я бы сделал, повторяю снова, если б вернулся к себе домой, к моей жене и к моим детям и содержал бы ее и воспитывал бы их тем, что Богу было бы угодно послать мне, а не шел бы вслед за вашей милостью по непроходимым дорогам, по путям и тропинкам, где их нет и следа, плохо пивши и еще хуже евши. Затем поговорим о спанье: отмерьте, брат оруженосец, себе семь футов земли и, если желаете больше, отмерьте еще столько же -- это вполне в вашей власти -- и растянитесь во все свое удовольствие. Пусть бы я увидел сожженным и обращенным в порошок первого, который пустился в это странствующее рыцарство или по крайней мере первого, который пожелал быть оруженосцем у таких глупцов, какими, должно быть, были все прежние странствующие рыцари. О теперешних не говорю ничего, так как по той причине, что ваша милость в их числе, я их уважаю, и я знаю также, что ваша милость во всем, что говорит и думает, еще на градус более сведущая, чем сам дьявол.
   -- Готов биться об хороший заклад, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- что теперь, когда ты говоришь, и никто тебя не останавливает, у тебя ничего не болит во всем твоем теле. Говори, сын мой, все, что тебе взбредет в голову и попадет на язык, так как, ради того чтобы ты не чувствовал боли, я сочту за удовольствие досаду, которую на меня наводят твои дерзости. И если ты уже так сильно желаешь вернуться к себе домой, к своей жене и к детям, боже сохрани, чтобы я тебе помешал в этом. У тебя мои деньги, -- рассчитай, сколько времени прошло с тех пор, как мы в третий раз выехали из нашего местечка, подумай, сколько ты можешь и должен получать в месяц жалованья и уплати его себе из собственных рук.
   -- Когда я служил у Томэ Карраско, -- ответил Санчо, -- отца бакалавра Сансона Карраско, хорошо известного вашей милости, -- то получал в месяц два червонца и кроме того харчи. Не знаю сколько мне следует получать с вас, хотя хорошо знаю, что у оруженосца странствующего рыцаря больше дела, чем у работника землепашца. Ведь мы, работающие у крестьян, сколько бы ни работали днем и как бы нам ни было плохо, вечером получаем теплый ужин и спим в постели, в которой я не спал с тех пор, как служу вашей милости, исключая короткого времени, проведенного нами в доме дона Диего де Миранды, а также угощения, которое я получил, сняв пену с великанов-горшков Камачо, и когда я ел, пил и спал в доме Басилио. Все же остальное время я спал на жесткой земле под открытым небом, подвергаясь тому, что называют суровостью непогоды, и питался я оскребками сыра и хлебными корками, пил одну лишь воду из ручьев и источников, встречавшихся нам в пустынных местах, где мы с вами скитались.
   -- Я признаю, -- заявил Дон Кихот, -- что все, что ты говоришь, Санчо, правда, -- но сколько же, по твоему мнению, должен я тебе заплатить сверх того, что ты получал у Томэ Карраско?
   -- На мой взгляд, -- сказал Санчо,-- если бы ваша милость прибавила мне еще по два реала в месяц, я бы считал, что мне хорошо платят. Это относится к жалованью за услуги мои; что же касается возмещения за данное мне слово и обещание вашей милости наградить меня губернаторством острова, было бы справедливо, чтобы вы прибавили мне еще шесть реалов, что в общем составило бы тридцать реалов.
   -- Очень хорошо, -- возразил Дон Кихот, -- и соразмерно с жалованием, которое ты себе назначил и временем нашего отъезда из села, -- именно двадцать пять дней -- разочти, Санчо, сколько я всего тебе должен и уплати, как я уже говорил, себе из собственных рук.
   -- О, клянусь моим телом! -- воскликнул Санчо. -- Ваша милость очень ошибается в своем счете, потому что относительно обещанного острова надо считать с того дня, как ваша милость впервые обещала мне его, по настоящую минуту.
   -- Сколько же времени тому назад я тебе обещал остров, Санчо? -- спросил Дон Кихот.
   -- Если мне не изменила память,-- ответил Санчо, -- должно быть, прошло более двадцати лет, тремя днями больше или меньше.
   Дон Кихот ударил себя ладонью по лбу и от души рассмеялся, говоря:
   -- Не прошло и двух месяцев за все время наших разъездов и путешествия моего в Сьерра-Морену, а ты говоришь, Санчо, что уже двадцать лет, как я обещал тебе остров? Теперь я скажу, что ты хотел бы все мои деньги, которые у тебя находятся, истребить себе на жалованье; и если это так и тебе это по вкусу, с этого часа бери мои деньги, и пусть они идут тебе на добрую пользу, так как, чтобы избавиться от столь дурного оруженосца, я рад буду остаться бедным и без гроша. Но скажи мне, исказитель правил оруженосцев странствующего рыцарства, где ты видел или читал, чтобы какой-нибудь оруженосец странствующего рыцаря торговался со своим господином, говоря: вы должны дать мне столько-то или столько-то в месяц жалования, чтобы я служил вам? Окунись, окунись, негодяй, трус и чудовище -- всем этим ты мне кажешься, -- окунись, говорю я, в mare magnum {Великое море (лат.).} рыцарских историй, и, если найдешь там, что хоть один оруженосец говорил или думал то, что ты сейчас говорил, ты можешь пригвоздить это мне ко лбу и в придачу можешь четыре раза отпечатать свои пять пальцев на моем лице в знак презрения. Поверни за поводья или за недоуздок Серого и возвращайся к себе домой, потому что ни одного шагу дальше отсюда ты не сделаешь со мной. О хлеб, плохо отплаченный! О обещания, дурно помещенные! О создание, более похожее на животное, чем на человека! Теперь, когда я думал дать тебе положение, и такое, чтобы тебя наперекор твоей жене называли "сеньория", ты бросаешь меня? Теперь ты уходишь, когда я пришел к твердому и властному решению сделать тебя обладателем лучшего острова в мире? Словом, как ты сам говорил не раз, -- мед не для осла и т. д. {Мед не для рта осла -- испанская поговорка.} Осел ты есть, ослом ты будешь, и ослом останешься до конца своей жизни, так как я про себя думаю, что последний твой час настанет раньше, чем ты увидишь и поймешь, что ты животное.
   Санчо смотрел на Дон Кихота, не спуская с него глаз все время, пока тот осыпал его этими упреками, и почувствовал такое раскаяние, что слезы выступили у него на глазах, и он слабым и печальным голосом сказал:
   -- Сеньор мой, признаю, что для того, чтобы быть вполне ослом, мне недостает лишь одного -- хвоста. Если вашей милости угодно привесить его мне, я сочту, что он тут у места, и буду служить вам за осла во все дни моей остальной жизни. Простите мне, милость ваша, сжальтесь над моим неразумием и примите во внимание, что знаю я мало, и если говорю много, это происходит скорей от слабости, а не от злобы. Но кто грешит и исправляется, на милость Божью полагается.
   -- Я бы удивился, Санчо, если бы ты не примешал в свой разговор какой-нибудь пословицы. Ну, хорошо, прощаю тебя, только с тем, чтобы ты исправился и впредь не был бы таким любителем собственной выгоды; а старайся расширить свои кругозор и ободрить и поддержать себя надеждой на исполнение моих обещаний, которое хотя бы и замедлилось, но не невозможно.
   Санчо ответил, что он так и сделает, хотя бы ему пришлось черпать силу из своей слабости. После того они въехали в тополевую рощу, и Дон Кихот расположился у подножия вяза, а Санчо -- у подножия бука, -- так как эти и тому подобные деревья всегда имеют подножие и не имеют рук. Санчо провел ночь мучительно, потому что боль от удара дубиной чувствовалась сильнее в ночной сырости, а Дон Кихот провел ее в беспрерывных воспоминаниях. Тем не менее сон закрыл обоим им глаза, а с появлением зари они продолжали свои путь, направляясь к берегам знаменитого Эбро, где с ними приключилось то, что будет рассказано в следующей главе.



Глава XXIX
О знаменитом приключении с заколдованной баркой

   Спустя два дня, по их вычислению, после выезда из тополевой рощицы, Дон Кихот и Санчо добрались до реки Эбро. Вид ее доставил величайшее удовольствие Дон Кихоту: он созерцал и любовался красотой берегов, прозрачностью волн, спокойным течением реки и обилием ее хрустальной влаги; и это восхитительное зрелище воскресило в его памяти тысячи влюбленных мечтаний. Особенно же и более всего останавливался он мысленно на том, что видел в пещере Монтесинос, так как, хотя обезьяна маэсе Педро и сказала ему, что часть тех вещей -- истина, а часть -- ложь, рыцарь клонил больше к тому, что все было истиной, совершенно в противоположность Санчо, который всех их считал за одну сплошную ложь. В то время как они ехали таким образом, они увидели небольшую барку без весел и всяких других снастей, привязанную у берега к стволу дерева. Дон Кихот оглянулся во все стороны и, не видя нигде никого, соскочил, недолго думая, с Росинанта и велел также и Санчо сойти с Серого и покрепче привязать обоих животных вместе к стволу какого-нибудь вяза или ивы, которые там росли. Санчо спросил его о причине столь внезапного спешивания и привязывания животных. Дон Кихот ответил: -- Ты должен знать, Санчо, что эта барка, находящаяся здесь, как нельзя более ясно и так, что ничего другого это и не может означать, зовет и приглашает меня сесть в нее и плыть в ней на помощь какому-нибудь рыцарю или другому попавшему в несчастье знатному лицу, которое, должно быть, находится в большой опасности. Это совершенно в духе рыцарских книг и действующих и появляющихся в них волшебников. Когда какой-нибудь рыцарь попадет в беду из которой он не может быть выведен иначе, как только рукой другого рыцаря, хотя тот и находился бы от него на расстоянии двух или трех тысяч и даже более миль, волшебники отправляют его на облаке или посылают ему барку, в которую он садится, и скорее, чем в мгновение ока, уносят его по воздуху или переправят по морю туда, куда желают и где его помощь необходима. Так что, о Санчо, -- эта барка прислана сюда для той же цели, и это столь же верно, как и то, что теперь день; а прежде чем он минует, привяжи вместе Серого и Росинанта и предадим себя в руки Божий, так как отклонить меня отплыть отсюда не могли бы просьбы всех босоногих монахов {Frailes descalzos особенно уважались тогда за их будто бы святость.}.
   -- Если это так, -- ответил Санчо,-- и ваша милость на каждом шагу желает увязнуть в этих, -- не знаю, назвать ли мне их безрассудствами, -- то ничего другого не остается, как только повиноваться и преклонить голову по пословице: "Делай то, что господин твой велит, и садись с ним за стол". Тем не менее для облегчения своей совести я считаю нужным предупредить вашу милость, что, насколько мне кажется, эта барка не из заколдованных, а принадлежит каким-нибудь местным рыбакам, так как здесь в этой реке ловят лучшую железницу в мире.
   Санчо говорил это, пока он привязывал животных, оставляя их под покровительством и защитой волшебников с великой болью в душе. Дон Кихот сказал, чтобы он не огорчался тем, что Росинант и Серый останутся здесь без призора; тот, кто их самих проведет по столь longincuos {Longincuos -- "отдаленные" (лат.).} путям и дорогам, порадеет и об их животных.
   -- Ничего не понимаю в этом "логикуос", -- сказал Санчо, -- и во всю свою жизнь не слышал такого слова.
   -- Лонгинькуос, -- ответил Дон Кихот, -- значит отдаленные; неудивительно, что ты не понял этого слова, так как ты не обязан знать по-латыни, как некоторые, имеющие притязание знать латынь, а между тем нимало не знающие ее.
   -- Животные наши уже привязаны, -- заявил Санчо. -- Что же нам теперь делать?
   -- Что? -- переспросил Дон Кихот. -- Осенить себя крестным знамением и сняться с якоря: я хочу сказать, -- войти в барку и обрезать веревку, которою барка привязана.
   Говоря это, Дон Кихот вскочил в барку, Санчо последовал за ним, они обрезали веревку, и барка медленно отошла от берега. Увидав, что они уже отчалили от него аршина на два, Санчо начал дрожать, боясь, что ему угрожает гибель, но сильнее всего огорчало его слышать рев Серого и видеть, как Росинант изо всех сил старался оторваться от привязи. Обращаясь к своему господину, он сказал:
   -- Серый ревет, опечаленный разлукой с нами, а Росинант старается оторваться от привязи, чтобы броситься за нами вплавь. О! дражайшие друзья! Оставайтесь с миром, и пусть безумие, которое нас разлучает, обратится скорей в раскаяние и вновь приведет нас к вам!
   Проговорив это, Санчо так горько заплакал, что Дон Кихот, рассерженный и раздосадованный, сказал ему:
   -- Чего ты боишься, трусливое создание? О чем ты плачешь, сердце из рыхлого теста? Кто тебя преследует или кто тебе угрожает, мышиная ты душа? Или чего недостает тебе, нуждающийся среди лона изобилия? Быть может, ты пешком и босой поднимаешься по Рифейским {Рифейские горы помещались древними географами в самой северной части Скифии.} горам, а не сидишь, как эрцгерцог, на скамейке, плывя по тихим волнам этой столь прекрасной реки, из которой мы в скором времени выйдем в открытое море? Теперь мы уже по меньшей мере отплыли семьсот или восемьсот миль, и если бы у меня была здесь астролябия {Инструмент, бывший тогда в употреблении, чтобы измерять широту; теперь он заменен квадрантом и секстантом.} для измерения долготы, я бы тебе точно сказал, как далеко мы отъехали, хотя я или ничего не понимаю, или мы уже прошли или скоро пройдем равноденственную линию, отделяющую и отрезающую на две равные половины расстояние между двумя противоположными полюсами.
   -- А когда мы доберемся до этой лени {Санчо говорит "lena" ("дрова", "хворост") вместо "Нпеа" ("линия").}, о которой говорит ваша милость, -- спросил Санчо, -- сколько мы тогда проедем?
   -- Много, -- ответил Дон Кихот,-- потому что из трехсот шестидесяти градусов, заключающихся в земном и водяном шаре, по исчислению Птолемея, который был величайшим из известных космографов, мы проедем половину, добравшись до линии, о которой я говорил.
   -- Ей-богу, -- сказал Санчо, -- ваша милость приводит мне в свидетели того, что говорит, очень милую особу, какого-то графа с космами, и вдобавок еще Птолу, Мей или не знаю как {Игра слов, которую невозможно точно перевести на русский язык.}.
   Дон Кихот рассмеялся над толкованием, данным Санчо словам "космограф" и "Птолемей", и сказал:
   -- Знай, Санчо, испанцы и те, что отплывают из Кадикса в Восточную Индию, считают одним из признаков, по которым они узнают, что проехали упомянутую мною равноденственную линию, то обстоятельство, что у всех, кто находится на корабле, умирают вши, -- ни одной не остается, и на всем корабле не найти ни единой, хотя бы на вес золота {Это столь удивительное сообщение -- не подтвержденное другими исследователями -- принадлежит Аврааму Ортелиусу в его "Theatrum Orbis Terrarum", испанский перевод которого был напечатан в Антверпене в 1612 г., где автор утверждает, будто бы тотчас же после того, как они прошли Азорские острова, мореплаватели удостоверились, что избавились от блох, клопов и всяких других насекомых.}. Итак, Санчо, ты можешь провести рукой по своему бедру, и, если поймаешь что-нибудь живое, мы освободимся от этого сомнения; а если нет, тогда мы проехали линию.
   -- Не верю я ничему этому, -- сказал Санчо, -- тем не менее сделаю то, что ваша милость мне приказывает, хотя не знаю, какая необходимость делать такого рода опыты, когда я вижу своими собственными глазами, что мы не отъехали от берега и на пять аршин и не спустились ниже двух аршин оттуда, где стоят животные, потому что вот Росинант и Серый на том самом месте, где мы их оставили. И если хорошенько всмотреться, как я теперь это делаю, клянусь вам, что мы едем и двигаемся медленнее муравьев.
   -- Сделай, Санчо, исследование, о котором я тебе говорил, и не заботься о другом, так как ты не знаешь, что такое колурии, линии, параллели, зодиаки, эклиптики, полюсы, солнцестояние, равноденствие, планеты, знаки, градусы и измерения, из которых состоят небесные и земные сферы; потому что, если бы ты знал все эти вещи, или часть их, ты бы ясно видел, сколько мы уже проехали параллелей, сколько видели знаков зодиака и сколько теперь оставляем позади себя созвездий. Повторяю тебе опять: пощупай себя и поищи, так как мне думается, что ты чище белого и гладкого листа бумаги.
   Санчо поискал у себя, и, тихо и осторожно пощупав рукой в углублении под левой коленкой, он поднял голову, посмотрел на своего господина и сказал:
   -- Или опыт неверный, или же мы не доехали еще намного миль до того места, о котором говорит ваша милость.
   -- Как так, -- спросил Дон Кихот,-- разве ты нашел что-нибудь?
   -- И даже нескольких, -- ответил Санчо. И, отряхивая пальцы, он вымыл всю руку в реке, по которой барка тихо скользила, движимая ни какой-либо таинственной силой или скрытым волшебником, а самим течением воды, до тех пор еще спокойным и тихим. Вскоре они заметили несколько больших водяных мельниц, стоявших среди реки; и едва Дон Кихот усмотрел их, как он громким голосом сказал Санчо:
   -- Видишь ли, о друг, перед нами уже открывается город, замок или крепость, где, должно быть, находится тот угнетенный рыцарь или же та попавшая в беду королева, инфанта или принцесса, на помощь которой я послан сюда.
   -- О каком там, черт возьми, городе, крепости или замке говорит милость ваша, сеньор, -- спросил Санчо, -- неужели вы не видите, что это водяные мельницы, стоящие на реке, куда привозят молоть пшеницу?
   -- Молчи, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- потому что хотя они и кажутся мельницами, но это не мельницы, и я уже говорил тебе, что посредством волшебства все вещи превращаются и меняют естественный свой вид. Я не хочу этим сказать, что они действительно превращаются из одного существа в другое, но что это так кажется, чему может служить примером превращение Дульсинеи -- единственного убежища моих надежд.
   Между тем барка попала в середину течения и стала двигаться не столь медленно, как до того. Мельники, бывшие в водяных мельницах, увидав, что барка, плывшая по реке, близка к тому, чтобы быть втянутой в водоворот под мельничьи колеса, поспешно вышли из мельниц, и многие из них с длинными шестами, чтобы оттолкнуть ее; а так как они вышли осыпанные мукой, с лицами и одеждой, покрытыми мучной пылью, наружность их была не очень привлекательна. Они громко кричали, говоря:
   -- Черти, а не люди, куда вы плывете? С ума вы сошли, что ли? Хотите вы утонуть и быть размолотыми вдребезги этими колесами?
   -- Не говорил ли я тебе, Санчо,-- сказал тогда Дон Кихот, -- что мы доехали до того места, где я должен показать все могущество и силу моей руки? Видишь, какие разбойники и негодяи высыпали мне навстречу? Смотри, сколько чудовищ идет против меня, смотри, сколько уродливых физиономий издеваются над нами. Подождите, сейчас увидите, негодяи!
   И, встав на ноги в барке, он стал громким голосом угрожать мельникам, говоря:
   -- Злобный и еще более опрометчивый сброд, отпустите на волю и верните свободу тому лицу, которое вы держите в заточении в этой вашей крепости, или тюрьме, высокого ли оно или низкого происхождения, и какого бы то ни было звания или положения, потому что я -- Дон Кихот Ламанчский, называемый иным именем рыцарь Львов, которому по воле высоких небес суждено довести это приключение до счастливого конца. И, говоря это, он обнажил меч и стал махать им в воздухе, угрожая мельникам; а они, слыша, но не понимая этих нелепостей, старались своими шестами удержать барку, уже подхваченную водоворотом, мчавшимся под мельничные колеса. Санчо встал на колени, набожно моля небо спасти их от столь очевидной опасности, и оно сделало это посредством рвения и проворства мельников, которые, упираясь шестами в барку, остановили ее, но не так, однако, чтобы она не опрокинулась и Дон Кихот и Санчо не упали бы в воду. К счастью своему, Дон Кихот умел плавать, как гусь, хотя тяжесть его доспехов два раза погружала его на дно, и если бы не мельники, которые бросились в воду и вытащили их оттуда вместе, точно груз, там для обоих настала бы Троя {Или, иными словами, их гибель -- намек на фразу "Fuimus Troes, fuit Ilium" ("Были мы троянцами, был Илион") (лат.). -- Вергилий. Энеида, песнь 2-я.}. Когда их доставили на землю, более промокших, чем томящихся жаждой, Санчо, стоя на коленях, сложив руки и подняв глаза к небу, просил Бога в долгой и теплой молитве избавить его отныне и впредь от дерзостных затей и предприятий его господина. Между тем явились и рыбаки, которым принадлежала барка, разбитая вдребезги мельничными колесами. Увидав, что она разбита, они бросились раздевать Санчо и требовать от Дон Кихота, чтобы он им заплатил за барку. Рыцарь с большим спокойствием -- точно ничего с ним не случилось -- сказал мельникам и рыбакам, что он очень охотно заплатит за барку, но только с условием, чтобы они без всяких оговорок вернули свободу особе или особам, заточенным у них в замке.
   -- О каких особах и о каком замке говоришь ты, безрассудный человек? -- спросил один из мельников. -- Не желаешь ли ты, быть может, отнять у нас тех, что приходят к нам на мельницу молоть пшеницу?
   "Довольно, -- сказал себе Дон Кихот, -- тот проповедовал бы здесь в пустыне, кто желал бы просьбами побудить этот сброд сделать какое-либо доброе дело. В этом приключении, должно быть, встретились враждебно два волшебника и один мешает тому, что затевает другой; один послал мне барку, другой опрокинул ее. Да поможет здесь Бог, так как весь этот мир -- одно лишь сплетение враждебных друг другу сил. Я не могу ничего больше сделать".
   И, возвысив голос и глядя на водяные мельницы, он продолжал, говоря:
   -- Друзья, кто бы вы ни были, заточенные в этой темнице, простите меня; так как, к моему и к вашему несчастию, я не могу избавить вас от вашей беды. Должно быть, это приключение предназначено другому рыцарю.
   Сказав это, он вступил в соглашение с рыбаками и заплатил им за барку пятьдесят реалов, которые Санчо очень неохотно им отдал, говоря:
   -- Еще две поездки на барке, подобные этой, -- и все наше достояние очутится на дне реки.


   Мельники и рыбаки стояли в изумлении, глядя на эти две фигуры, столь несходные, как им казалось, с другими людьми, и никак не могли взять в толк, что такое означают слова и вопросы, с которыми Дон Кихот обращался к ним. Решив, что это сумасшедшие, они оставили их и ушли: мельники -- на мельницу, а рыбаки -- в свои хижины. Дон Кихот и Санчо возвратились к своим животным и к тому, чтобы ими быть {A ser bestias -- игра слов : bestias -- и "животные", и "люди, сбившиеся с дороги, лишенные на время рассудка".}; на этом и кончилось приключение с заколдованной баркой.



Глава XXX
О том, что произошло у Дон Кихота с прекрасной охотницей

   Весьма недовольные и в дурном расположении духа вернулись к своим животным рыцарь и оруженосец, особенно же Санчо, для которого посягнуть на его денежный запас равнялось посягновению на его душу, и ему казалось, что все, что он вынужден отдать оттуда, то же, как если бы он отдал зеницы глаз своих. Они наконец сели верхом, не говоря ни слова, и удалились от знаменитой реки; Дон Кихот весь погруженный в мысли о своей любви, а Санчо -- в мысли о своем возвеличении, казавшемся ему тогда еще очень далеким, так как, несмотря на свою простоту, он хорошо понимал, что все поступки его господина или же большая их часть были безрассудны, и он искал случая, чтобы, не входя ни в какие расчеты и не прощаясь с своим сеньором, уйти от него и вернуться домой. Но судьба устроила дела совершенно иначе, чем он опасался.
   Случилось так, что на следующий день, при заходе солнца и выезжая из лесу, Дон Кихот бросил взгляд на зеленый луг, в конце которого увидел много народу и, подъехав поближе, рассмотрел, что это соколиная охота {Соколиная охота дозволялась в то время лишь принцам и людям знатного рода.}. Еще больше приблизившись, он среди охотников увидел прекрасную сеньору верхом на великолепном коне, или иноходце, сверкающей белизны, украшенном зеленой сбруей и седлом в серебряной оправе. Эта сеньора была тоже вся одета в зеленое и так нарядно и богато, что казалась воплощением самого великолепия. На левой руке она держала сокола, из чего Дон Кихот заключил, что это очень знатная сеньора, должно быть, госпожа всех этих охотников, как оно на самом деле и было. Итак, он сказал Санчо:
   -- Беги, сын Санчо, и скажи той сеньоре на иноходце и с соколом, что я, Рыцарь Львов, целую руки ее великой красоты, и если ее высочество разрешит мне, то сам явлюсь поцеловать ей руки и служить ей, поскольку дозволят мне силы и пожелает ее светлость. Только смотри, Санчо, говори обдуманно и постарайся не приплетать к своему посольству какую-нибудь из твоих пословиц.
   -- Нашли переплетчика {Непереводимая на русский язык игра слов.}, нечего сказать, -- ответил Санчо, -- и вы говорите это мне, которому уже не впервые отправляться послом к знатным и могущественным сеньорам?
   -- Кроме твоего посольства к сеньоре Дульсинее, -- сказал Дон Кихот,-- я не знаю, чтобы ты еще куда-нибудь ездил послом, по крайней мере, пока ты у меня на службе.
   -- Это правда, -- ответил Санчо,-- но хорошего плательщика не тревожит внесенный им залог, и где в доме обилие заведется, быстро ужин подается; я хочу сказать, что мне не надо ничего ни говорить, ни указывать, так как я на все способен и несколько готов ко всему.
   -- Верю этому, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- ступай же, в добрый час, и да поможет тебе Бог.
   Санчо пустил осла во всю прыть, заставив Серого выйти из обычного ему хода, и, доехав туда, где находилась прекрасная охотница, он спешился, опустился пред нею на колени и сказал:
   -- Прекрасная сеньора, этот рыцарь, которого вы там видите, называемый Рыцарь Львов, -- мой господин, а я его оруженосец, и дома меня зовут Санчо Панса. Этот самый Рыцарь Львов, недавно еще называвшийся Рыцарь Печального Образа, послал меня сказать вашему высочеству, не будет ли вам угодно дать ему разрешение с вашего согласия, одобрения и благоволения явиться сюда для выполнения его желания, которое, как он говорит и я это думаю, заключается не в чем ином, как только в том, чтобы служить вашей высочайшей надменности и красоте, потому что, дав просимое разрешение, ваше высочество сделает вещь, которая обратится на пользу ей, а он сочтет ее за величайшую милость и радость.
   -- Не подлежит сомнению, добрый оруженосец, -- ответила сеньора, -- что вы свое поручение исполнили со всеми формальностями, требуемыми такого рода посольствами. Встаньте, так как не годится, чтобы оруженосец столь знаменитого рыцаря, как Рыцарь Печального Образа, -- о котором мы здесь уже много слышали, -- стоял бы на коленях. Встаньте, друг, и скажите вашему сеньору, чтобы он в добрый час посетил нас, и мы -- я и мой муж -- будем очень рады ему и ждем его в загородном нашем доме, здесь поблизости.
   Санчо встал, столь же восхищенный красотой доброй сеньоры, как и ее изысканной вежливостью и учтивостью и более всего сказанным ею, будто она уже слышала о его господине Рыцаре Печального Образа, и если она его не назвала Рыцарем Львов, то, должно быть, лишь потому только, что он так недавно принял это прозвище.


   Герцогиня (титул которой еще неизвестен) спросила его:
   -- Скажите мне, брат оруженосец, ваш господин не тот ли, о котором напечатана история, озаглавленная: "Остроумно-изобретательный идальго Дон Кихот Ааманчский", и который избрал повелительницей своих дум некую Дульсинею Тобосскую?
   -- Он самый и есть, сеньора, -- ответил Санчо, -- а его оруженосец, что изображен, как говорят, или должен быть изображен в той истории и которого зовут Санчо Панса, -- это я, если меня не подменили в колыбели, я хочу сказать, если меня не подменили в печати.
   -- Всему этому я очень рада, -- сказала герцогиня. -- Идите, брат Панса, и передайте вашему сеньору, что он будет дорогим и желанным гостем в моих владеньях и ничто другое не могло бы доставить мне большего удовольствия.
   С таким благоприятным ответом Санчо вернулся в величайшем восторге к своему господину, которому рассказал все, что знатная сеньора говорила ему, превознося до небес в своих деревенских выражениях необычайную ее красоту, ее величайшее изящество и учтивость. Дон Кихот приосанился на своем седле, укрепился хорошенько на стременах, поправил забрало и, пришпорив Росинанта, с милой отвагой двинулся вперед, чтобы поцеловать руки герцогине, которая, приказав позвать герцога -- мужа своего, -- рассказала ему о посольстве Дон Кихота, в то время как он сам подъезжал к ним. Так как и герцог, и герцогиня прочли первую часть истории Дон Кихота и из нее узнали о необычайных его причудах, они ждали его с величайшим нетерпением и желанием познакомиться с ним, решив подчиняться его прихотям, соглашаться со всеми его взглядами и в течение того времени, которое он проведет у них, обращаться с ним, как приличествует обращаться со странствующим рыцарем, выполняя весь принятый в таких случаях церемониал, о котором они читали в рыцарских книгах, а читать их они были большие охотники.
   Между тем Дон Кихот подъехал с приподнятым забралом, и, когда он сделал движение, собираясь сойти с лошади, Санчо поспешил к нему, чтобы подержать стремя, но был так несчастлив, что, когда слезал с Серого, нога его запуталась в одной из веревок вьючного седла, так что он не мог высвободить ее и повис на воздухе, лицом и грудью касаясь земли. Дон Кихот, который не привык сходить с лошади иначе, как чтобы ему держали стремя, думая, что Санчо уже делает это, качнулся всем телом вперед и увлек с собою седло Росинанта, бывшее, по-видимому, плохо подтянутым. И седло, и он упали на землю, что привело рыцаря в величайшее смущение, и он сквозь зубы послал немало проклятий в адрес несчастного Санчо, нога которого все еще оставалась застрявшей в путах. Герцог приказал своим охотникам помочь рыцарю и его оруженосцу, и они поспешили поднять Дон Кихота, который сильно ушибся при падении и теперь, прихрамывая и как мог, подошел преклонить колени перед их светлостями. Но герцог не хотел этого дозволить, а напротив, он сам соскочил с лошади, обнял Дон Кихота и сказал ему:
   -- Мне очень прискорбно, сеньор Рыцарь Печального Образа, что первые шаги ваши в моих владениях оказались такими неудачными, как мы это видели; но небрежность оруженосцев бывает иногда причиной даже худших случайностей.
   -- Та, которая приключилась со мной, когда я вас увидел, доблестный принц, -- сказал Дон Кихот, -- не может быть названа несчастной, -- хотя бы мое падение остановилось лишь только в самой глубине бездны, так как и оттуда меня вывела бы и вознесла честь, которую я имел, -- видеть вас. Мой оруженосец -- будь он проклят Богом -- лучше умеет развязывать язык, чтобы говорить зло, чем подтягивать подпругу и подвязывать седло так, чтобы оно держалось крепко. Но в каком бы я ни был виде -- упавший или вставший, пешком или верхом -- я всегда готов служить вам и моей сеньоре герцогине, достойной вашей супруге и достойной владычице красоты и всемирной княгине учтивости.
   -- Осторожнее, мой сеньор, Дон Кихот Ламанчский, -- сказал герцог,-- там, где есть сеньора донья Дульсинея Тобосская, нет места восхвалению других красавиц.
   В это время Санчо уже освободился из своих пут, и, находясь поблизости, прежде чем его господин ответил, он сказал:
   -- Нельзя отрицать, а приходится подтвердить, что сеньора Дульсинея Тобосская очень красива; но заяц выскакивает там, где меньше всего его ждешь, и я слышал, говорили, будто то, что называется природой, подобно горшечнику, который делает посуду из глины, и тот, кто сделал один красивый глиняный сосуд, может сделать их два, и три, и сто. Говорю это потому, что сеньора герцогиня, по чести, не уступает нимало в красоте госпоже моей сеньоре Дульсинее Тобосской.
   Дон Кихот обратился к герцогине, говоря:
   -- Ваше высочество может представить себе, что ни у одного странствующего рыцаря в мире не было более болтливого и забавного оруженосца, чем мой; и он докажет вам истину моих слов, если высочайшей вашей светлости угодно будет принять на несколько дней мои услуги.
   На это герцогиня ответила:
   -- Что добрый Санчо забавен, я очень ценю; это признак, что он умен, так как шутка и веселость, как вашей милости, сеньор Дон Кихот, хорошо известно, не уживаются с тупоумием, и если добрый Санчо весел и забавен, отныне провозглашаю его умным.
   -- И говоруном, -- добавил Дон Кихот.
   -- Тем лучше, -- сказал герцог,-- много шуток нельзя сказать в немногих словах, а чтобы не терять время на них, едемте с нами, великий Рыцарь Печального Образа.
   -- Рыцарь Львов, следовало сказать вашему Величеству, -- поправил Санчо, -- так как уже нет теперь печального образа.
   -- Пусть же образ {Непереводимая на русский язык игра слов.} его будет львиный, -- продолжал герцог, -- итак, говорю я, просим сеньора Рыцаря Львов ехать с нами в один мой замок, здесь поблизости, где будет оказан прием, по праву приличествующий столь высокому лицу, и какой мы, я и герцогиня, оказываем обыкновенно всем странствующим рыцарям, приезжающим к нам в замок.
   Между тем Санчо уже поправил и хорошенько подтянул седло у Росинанта, на которого Дон Кихот сел, а герцог -- на прекрасную лошадь; между ними обоими ехала герцогиня, и все вместе направились к замку. Герцогиня велела Санчо ехать рядом с ней, так как его остроты доставляли ей бесконечное удовольствие. Санчо не заставил себя просить и, вмешавшись среди них трех, явился четвертым в разговоре, к великому увеселению герцога и герцогини, которые сочли для себя большим счастием принять в своем замке такого странствующего рыцаря и такого оруженосца {Tal caballero andante у tal escudero andado -- непереводимая на русский язык игра слов; andante -- "странствующий", и andado -- "изношенный, бывший в употреблении"; это последнее слово применяется большею частью лишь к вещам.}.



Глава XXXI,
в которой идет речь о многих важных вещах

   Веселье Санчо достигло высшей своей ступени, когда он увидел себя, как ему казалось, в дружеском обучении с герцогиней, и уже он рисовал себе, как найдет в ее замке то, что нашел в доме дона Диего и Басилио, а так как он был всегда любитель хорошей жизни, он хватал за чупрун всякий случай угоститься, когда и где бы он ему не представился.
   История повествует, что, прежде чем они доехали до загородного дома или замка, герцог уехал вперед и дал всем своим слугам приказание, как им обращаться с Дон Кихотом. Лишь только рыцарь вместе с герцогиней подъехали к воротам, тотчас же выбежало два лакея или конюха в длинных и падающих им до пят, называемых утренними, одеждах из тончайшего малинового атласа и, подхватив на руки Дон Кихота, так что никто не видел и не слышал, шепнули ему:
   -- Пусть ваше высочество поможет сойти с лошади сеньоре герцогине.
   Дон Кихот так и хотел сделать, и между ним и герцогиней произошел по этому поводу обмен утонченных любезностей; в конце концов, однако, победило упорство герцогини, и она не пожелала сойти или дать себя снять с иноходца иначе, как только с помощью герцога, говоря, что не считает себя достойной утруждать такого знаменитого рыцаря столь бесполезным бременем. Наконец явился герцог и снял ее с лошади, и, когда они вошли в большой двор, появились две красивые девушки, набросили на плечи Дон Кихота длинную мантию из тончайшего алого сукна, и в одно мгновение все галереи двора наполнились герцогскими служителями и служанками, громко восклицавшими: "Добро пожаловать, цвет и сливки странствующих рыцарей!" И все они, или большая их часть, обрызгивали из флакончиков душистой водой Дон Кихота и герцогскую чету, что весьма удивило Дон Кихота; и это был первый день, когда он вполне поверил и сознал себя истинным странствующим рыцарем, а не фантастичным, видя, что с ним обращаются так, как он читал, что обращались в былые века с подобными рыцарями.
   Позабыв о своем Сером, Санчо шел, точно пришитый к герцогине, и вместе с нею проник в замок; но, чувствуя угрызения совести, что он оставил Серого одного, он подошел к почтенной дуэнье, которая вместе с другими вышла встречать герцогиню, и шепнул ей:
   -- Сеньора Гонсалес, или как зовут вашу милость...
   -- Меня зовут доньей Родригес де Грихальби, -- ответила дуэнья. -- Что вам угодно, брат?
   На это Санчо сказал:
   -- Я бы желал, чтобы ваша милость сделала мне одолжение и вышла за ворота замка, где вы увидите моего серого осла, и будьте так добры приказать отвести его в конюшню или же отведите его сами, так как бедняга очень пуглив и никоим образом не может остаться один.
   -- Если господин также умен, как его слуга, -- ответила дуэнья, -- хорошую мы сделали находку. Ступайте, брат, и черт побери вас и того, кто в недобрый час привел вас сюда. А за своим ослом присмотрите сами, так как мы -- дуэньи этого дома и не привыкли к подобного рода занятиям.
   -- Но, право же,-- возразил Санчо,-- я слышал, как мой господин, который по части историй колдун, рассказывал о Лансароте, что, когда тот вернулся из Бретани, сеньоры, ухаживали за ним, а дуэньи -- за его конем; что же касается моего осла, то я не променял бы его на коня сеньора Лансарота.
   -- Брат, если вы шут, -- сказала дуэнья, -- приберегите свои шутки для тех, кому они понравятся и кто вам заплатит за них, потому что от меня вы можете получить только фигу.
   -- И это хорошо, -- ответил Санчо, -- так как она будет очень спелая, и, если считать лета, вы-то уж не потеряете взятки за недостатком очков в ваших картах {Quinolas -- карточная игра, в которой выигрывал тот, у кого на руках оказывались четыре карты, наиболее значительные или с наибольшим числом очков.}.
   -- Сын блудницы, -- воскликнула дуэнья, вспыхнув гневом, -- стара я или нет, я дам отчет в этом Богу, а не вам, негодяй, наевшийся чеснока!
   Она крикнула слова эти так громко, что герцогиня услышала их, повернула голову и, увидя свою дуэнью такой взволнованной, с такими сверкающими глазами, спросила, с кем она бранится.
   -- А вот с ним, -- ответила дуэнья, -- с этим добрым человеком, который весьма настоятельно просил меня пойти отвести в конюшню его осла, оставленного им у ворот замка, и он привел мне в пример, что так, не знаю где, поступали какие-то сеньоры, ухаживавшие за неким Лансаротом, а дуэньи -- за его конем, и сверх всего, в добрый конец он меня назвал старой.
   -- Это я бы сочла, -- сказала герцогиня, -- за самое большое оскорбление, какое только можно было бы нанести мне. -- И, обратившись к Санчо, она проговорила: -- Заметьте, Санчо друг, что донья Родригес еще очень молода и этот головной убор она носит скорее ради значения своей должности и обычая, а не из-за своих лет.


   -- Пусть все те, которые мне еще суждено прожить, будут несчастливы,-- ответил Санчо, -- если я это имел в виду. Я только сказал это потому, что любовь моя к ослу очень уж велика, и мне казалось, нельзя поручить его человеку более сострадательному, чем сеньора донья Родригес.
   Дон Кихот, который все слышал, обратился к Санчо, говоря:
   -- Подходящий ли это разговор здесь, в таком месте?
   -- Сеньор, -- ответил Санчо, -- каждому приходится говорить о том, что ему нужно, где бы он ни находился. Здесь я вспомнил о Сером и здесь говорил о нем; и если б вспомнил в конюшне, говорил бы там.
   На это герцог сказал:
   -- Санчо вполне прав, и винить его не за что. Серому будет задано столько корму, сколько он в состоянии съесть, и пусть Санчо не беспокоится, потому что за ослом его будут ухаживать так же, как и за ним самим.
   Среди этих занимательных для всех, кроме Дон Кихота, разговоров, они поднялись вверх по лестнице, и рыцаря ввели в залу, убранную богатейшими тканями из парчи и золота. Шесть девушек сняли здесь с него доспехи и служили ему пажами, все предупрежденные и наученные герцогом и герцогиней, что им делать и как обращаться с Дон Кихотом, чтобы он думал и видел, что с ним обращаются так, как со странствующим рыцарем. Когда с него сняли доспехи, Дон Кихот остался в узких штанах и замшевом камзоле, высокий, сухой и длинный, с такими ввалившимися щеками, что они внутри точно лобызали друг друга, -- фигура, над которой прислуживавшие ему девушки, если б они изо всех сил не старались скрыть свое веселье (это было одним из самых строгих приказаний, данных им их господами), умерли бы от смеха. Они просили его позволить дать себя обнажить, чтобы надеть на него рубашку, но он не согласился, говоря, что рыцарям столь же приличествует стыдливость, как и храбрость. Тем не менее, сказал он, они могут передать рубашку Санчо; и, после того как он заперся с ним в комнате, где стояла роскошная постель, он здесь разделся и надел рубашку. Увидав себя наедине с Санчо, он обратился к нему со словами:
   -- Скажи мне, новоиспеченный шут и давнишний олух, хорошо ли было с твоей стороны оскорблять и бесчестить столь почтенную и достойную уважения дуэнью? Подходящее ли было время вспоминать о своем Сером, или же сеньоры эти такого рода, что допустят терпеть голод и нужду животным, когда они так радушно принимают их хозяев? Ради бога, Санчо, сдерживайся и веди себя так, чтобы не заметили по нитке, из какой толстой и грубой пряжи ты соткан. Знай, грешник ты этакий, что тем более уважают господина, чем почтеннее и воспитаннее его слуги, и одно из наибольших преимуществ, которые принцы имеют перед остальными людьми -- то, что служащие им так же хороши, как и они сами. Разве ты не понимаешь, этакий ты глупец -- а я несчастный, -- что, увидав в тебе грубую деревенщину или же пошлого шута, могут подумать, что и я какой-нибудь обманщик или самозваный рыцарь? Нет, нет, Санчо, друг, избегай подводных этих камней, потому что кто спотыкается, как говорун и шутник, падает при первом же ложном шаге и спускается до постыдного скоморошества. Обуздывай свой язык, взвешивай и обдумывай слова свои, прежде чем они выскользнут у тебя изо рта, и помни, что мы добрались в такое место, откуда с помощью Божьей и мужества моей руки предстоит нам уехать, увеличив в три и в пять раз свою славу и имущество.
   Санчо как нельзя искреннее обещал своему господину зашить себе рот или откусить язык, прежде чем сказать неуместное или необдуманное слово, и просил не беспокоиться, так как через него никогда не откроют, кто они.
   Дон Кихот оделся, опоясал себя перевязью с мечом, накинул на плечи ярко-красную мантию, надел на голову шапочку из зеленого атласа, которую ему дали девушки, и в этом наряде вышел в большую залу, где он нашел расставленных на два фланга, поровну как с одной, так и с другой стороны, девушек, все снабженные нужными приборами, чтобы подать ему умыть руки, и они сделали это со многими реверансами и церемониями. Затем появились двенадцать пажей с маэстресала {Maestresala -- занимал важную должность в знатном доме: на его обязанности лежал присмотр всего, касающегося столовой, стола, служивших в столовой пажей, и в старые времена он должен был отведывать от каждого блюда, подаваемого его сеньору.} во главе, чтобы отвести Дон Кихота к столу, так как герцог и герцогиня уже ждали его. Окружив его, пажи с большой торжественностью и пышностью повели его в другую залу, где был накрыт богато убранный стол, но только на четыре прибора. Герцогиня и герцог подошли к дверям залы, чтобы встретить его, и с ними суровый с виду священник из тех, которые властвуют в делах принцев; из тех, которые, сами не родившись принцами, не умеют научать тех, кто ими родился, как себя вести принцам; из тех, которые желали бы, чтобы мелочностью их душ измерялось величие души высших мира сего; из тех, которые, имея в виду указать тем, кем они руководят, как им быть бережливыми, делают из них скряг {Во времена Сервантеса почти у всех грандов и знатных лиц были домашние духовники, которые вмешивались во все их дела и управляли всем их домом большею частью несоответственно духовному своему званию. Кроме общих черт, присущих многим духовникам, некоторые биографы говорят, будто Сервантес здесь рисует духовника герцога Бекара или же герцога Виллаэрмоса.}. Из числа этих-то, говорю я, должно быть, был и тот суровый с виду священник, который вместе с герцогом и герцогиней вышел навстречу Дон Кихоту. Они обменялись с ним тысячей любезностей и наконец, взяв его с собой, повели к столу. Герцог пригласил рыцаря сесть во главе стола, и, хотя Дон Кихот отказывался, хозяин так настаивал, что гостю пришлось уступить. Духовное лицо поместилось против Дон Кихота, а герцог и герцогиня -- по обе его стороны. Санчо присутствовал при всем этом, в высшей степени удивленный и изумленный почестями, оказываемыми его сеньору герцогской четой; и, заметив множество церемоний и упрашиваний, которыми обменялись герцог с Дон Кихотом относительно того, чтобы рыцарь занял почетное место за столом, Санчо сказал:
   -- Если милость ваша дозволит, я расскажу историю, случившуюся в моем селе по поводу этих мест за столом.
   Гдва Санчо это выговорил, как Дон Кихота бросило в дрожь, так как он не сомневался в том, что его оруженосец скажет величайшую нелепость. Санчо взглянул на своего господина, понял его и сказал:
   -- Не бойтесь, милость ваша сеньор мой, что я собьюсь с дороги или скажу что-нибудь неуместное или необдуманное; я не забыл советов, которые не так давно милость ваша мне давала насчет того, чтобы говорить много или мало, хорошо или дурно.
   -- Ничего этого я не помню, -- ответил Дон Кихот, -- говори что хочешь, только говори скорей.
   -- Но то, что я собираюсь сказать,-- заявил Санчо, -- истина, как и то, что мой господин не дал бы мне солгать.
   -- Что касается меня, -- ответил Дон Кихот, -- лги себе сколько хочешь, я тебя не остановлю, но сперва подумай о том, что ты собираешься сказать.
   -- Я так хорошо думал и обдумал это, -- сказал Санчо, -- что теперь я в полной безопасности, как звонарь на колокольне, что и видно будет на деле.
   -- Хорошо было бы, -- сказал Дон Кихот, -- если б ваши высочества распорядились, чтобы убрали отсюда этого глупца, который наговорит тысячу нелепостей.
   -- Клянусь жизнью герцога, -- сказала герцогиня, -- я не отпущу Санчо ни на шаг от себя. Мне он очень нравится, потому что он очень рассудительный.
   -- Пусть будут рассудительными дни вашей святости, -- сказал Санчо,-- за ваше доброе мнение обо мне, хотя я его и не заслуживаю. А хочу я вам рассказать вот что. Пригласил один идальго из моего села -- очень богатый и знатный, так как он происходил из дома Аламос де Медина дель Кампо, и женился на донье Менсиа де Киньонес, которая была дочерью дона Алонсо де Мараньона, -- рыцаря ордена де Сантьяго, потонувшего в Эррадуре, и из-за него много лет тому назад в нашем местечке произошла ссора, в которой, если я не ошибаюсь, был замешан сеньор мой Дон Кихот, а также тогда был ранен повеса Тамарильо -- сын кузнеца Бальбастро. Разве все это неправда, сеньор господин мой? Скажите, прошу вас жизнью вашей, чтобы эти сеньоры не сочли меня за какого-нибудь лживого болтуна.
   -- До сих пор, -- отозвалось духовное лицо, -- я вас считаю скорее за болтуна, чем за лгуна; за что я сочту вас дальше, этого я не знаю.
   -- Ты ссылаешься на стольких свидетелей и указываешь столько примет, что я не могу не согласиться: должно быть, ты говоришь правду. Продолжай и сократи свой рассказ, потому что тем путем, каким ты идешь, не кончить его тебе и в два дня.
   -- Ему не надо сокращать рассказ,-- заявила герцогиня, -- чтобы доставить мне удовольствие; пусть, напротив, он рассказывает его по-своему, хотя бы и не кончил в шесть дней; и если окажется их столько, они будут для меня лучшими, которые я когда-либо провела в жизни.
   -- Итак, я говорю, сеньоры мои,-- продолжал Санчо, -- что этот самый идальго, которого я так же хорошо знаю, как свои руки, потому что мой дом отстоит от его дома лишь на расстояние выстрела из лука, пригласил к себе обедать бедного, но почтенного земледельца.
   -- Дальше, брат, -- сказало тогда духовное лицо, -- по дороге, которой вы идете, вы не остановитесь с вашим рассказом и на том свете.
   -- Менее чем на полдороге туда остановлюсь, если Богу будет угодно, -- ответил Санчо. -- Итак, я говорю, что когда этот земледелец пришел в дом упомянутого идальго, пригласившего его, -- да упокоит Господь его душу, -- потому что он уже умер смертью ангела, но меня при этом не было, так как я в то время ушел жать в Темблеке...
   -- Заклинаю вас жизнью вашей, сын, вернитесь скорее из Темблеке и кончайте скорее свой рассказ, не похоронив идальго, если не желаете еще других похорон.
   -- Дело в том, -- сказал Санчо, -- что когда оба они собирались сесть за стол,-- мне кажется, что я вот теперь их вижу, как нельзя более ясно...
   Герцогу и герцогине доставляло большое удовольствие неудовольствие, высказываемое священником из-за многословия и остановок, с которыми Санчо рассказывал свою историю; а Дон Кихот сгорал от гнева и бешенства.
   -- Итак, говорю, -- продолжал Санчо, -- когда эти двое, как я сказал, собрались сесть за стол, земледелец спорил с идальго, чтобы тот сел на почетное место во главе стола, а идальго настаивал, чтобы земледелец занял это место, говоря, что в его доме надо подчиняться его воле. Но земледелец, гордившийся своей учтивостью и хорошим воспитанием, ни за что не соглашался, пока наконец идальго не рассердился и, положив ему обе руки на плечи, силой не усадил его, говоря: "Садитесь же, деревенщина, ведь куда бы я ни сел, я буду главой для вас". Вот мой рассказ, и я, право, думаю, что он вовсе не некстати здесь.
   Дон Кихот то и дело менялся в лице тысячей оттенков, и сквозь смуглый цвет его лицо казалось пестрым и похожим на яшму. Герцог и герцогиня всеми силами удерживались от смеха, чтоб не вывести окончательно из себя Дон Кихота, так как они отлично поняли злой намек Санчо. А чтобы переменить разговор и помешать Санчо сказать еще новые нелепости, герцогиня спросила Дон Кихота, какие у него известия о сеньоре Дульсинее, и посылал ли он ей за последнее время в подарок великанов или разбойников, так как не может быть, чтобы он не победил многих из них.
   На это Дон Кихот ответил:
   -- Сеньора моя, мои несчастия хотя и имели начало, никогда не будут иметь конца. Великанов я побеждал, плутов и разбойников посылал ей; но где им найти ее, если она очарована и превращена в самую уродливую крестьянку, которую только можно вообразить себе?
   -- Не знаю, -- сказал Санчо Панса,-- мне она кажется самым красивым созданием в мире, по крайней мере, я хорошо знаю, что по легкости и уменью скакать она не уступит канатному плясуну. По чести, сеньора герцогиня, она вскакивает с земли на ослицу, точно она кошка.
   -- Видели вы ее очарованной, Санчо? -- спросил герцог.
   -- Видел ли я ее? -- переспросил Санчо. -- Кто же, черт возьми, как не я первый, подумал о деле с очарованием? Она также очарована, как и мой отец.
   Духовное лицо, услыхав разговор о великанах, разбойниках и волшебстве, догадалось, что, должно быть, перед ним тот самый Дон Кихот Ламанчский, историю которого герцог так охотно читал, за что духовник часто его упрекал, говоря, что безрассудно читать подобные нелепости. И, убедившись в том, что его подозрения справедливы, он, исполненный гнева, обратился к герцогу, говоря:
   -- Вашей светлости, сеньор мой, придется держать ответ перед Богом за то, что этот добрый человек делает. Этот Дон Кихот, или дон Сумасшедший, или как бы он ни назывался, по-моему, вовсе не такой безумец, как ваша светлость желает, чтобы он им был, давая ему случай в руки продолжать сумасбродства и причуды свои.
   И, обратившись к Дон Кихоту, он сказал:
   -- А вы, кувшинная душа, кто вам вбил в голову, что вы странствующий рыцарь, побеждаете великанов и берете в плен злодеев? Ступайте себе, в добрый час! И в такой же говорю вам: вернитесь домой, воспитывайте детей своих, если они у вас есть, заботьтесь о своем имении и бросьте скитаться по свету, глотая ветер и давая повод смеяться всем, кто вас знает и не знает. Где же -- будь сказано в недобрый час -- видели вы, что когда-либо были или теперь есть странствующие рыцари? Где же есть великаны в Испании, или разбойники в Ламанче, или очарованные Дульсинеи и все несметное количество нелепостей, которые про вас рассказывают?
   Дон Кихот слушал внимательно слова этого почтенного человека и, видя, что он уже замолчал, не обращая внимания на герцогскую чету, с разгневанным и взволнованным лицом встал и сказал... Но этот ответ заслуживает отдельной главы.



Глава XXXII
Об ответе, который Дон Кихот дал своему порицателю, и о других серьезных и веселых происшествиях

   Встав и дрожа с ног до головы, как человек, принявший ртуть {Temblando come un azogado -- см. примеч. на с. 177.}, Дон Кихот, волнуясь и заикаясь, сказал:
   -- Место, где я нахожусь, присутствие вот этих знатных лиц и уважение, которое я всегда имел и имею к сану вашей милости, сдерживают и связывают по рукам мой справедливый гнев; итак, вследствие того что я сейчас сказал, а также зная -- как и все это знают, -- что оружие носящих рясы -- то же самое, как и оружие женщин, именно язык, я буду сражаться моим языком в равном бою с вашей милостью, от которой можно было бы ждать скорее добрых советов, чем гнусных упреков. Благочестивое и благожелательное порицание должно проявляться иным образом и иными путями. Порицая меня публично и столь резко, вы по меньшей мере перешли все границы доброго увещевания, так как это последнее основано скорее на мягкости, чем на резкости. И нехорошо, ничего не зная о грехе, за который порицаешь, бранить совершившего его без дальнейших околичностей глупцом и сумасшедшим. Если не так, скажите мне, милость ваша, за которое из моих безумств, замеченных вами, вы осуждаете и порицаете меня и велите мне вернуться домой, заняться хозяйством и заботой о жене и детях, даже не зная, есть ли они у меня? И разве ничего другого не требуется, как войти каким бы то ни было путем в чужие дома, чтобы властвовать над его хозяевами, и, воспитавшись в четырех стенах какой-нибудь семинарии, не видав света дальше, чем на двадцать или на тридцать миль в окрестности, развязно предписывать законы рыцарству и судить о странствующих рыцарях? Или, быть может, бесполезное занятие и дурно потраченное время -- то, которое тратится в странствиях по свету не в поисках сладостей жизни, а в поисках тернистого пути, по которому доблестные поднимаются к престолу бессмертия? Если бы меня причислили к глупцам рыцари, великодушные, возвышенные, высокорожденные, я бы счел это за неисправимое оскорбление; но если меня считают простаком книжники, которые никогда не вступали на путь рыцарства и не следовали по нему, до этого мне нет дела ни на грош. Рыцарь я есть и рыцарем умру, если будет угодно Всевышнему. Некоторые идут по обширному поприщу надменного честолюбия, другие -- низкой и раболепной лести, иные -- вводящего в обман лицемерия, и очень немногие -- по дороге истинной веры; а я, руководясь моей звездой, иду по узкой тропе странствующего рыцарства и, исполняя свое призвание, презираю земные блага, но не честь. Я мстил за угнетенных, исправлял зло, карал дерзость, побеждал великанов и попирал ногами чудовищ. Я влюблен, но настолько лишь, насколько это обязательно для странствующего рыцаря, и, будучи влюбленным, принадлежу не к числу порочных, а к числу воздержных, платонических. Намерения мои направлены всегда к хорошей цели, именно: делать всем добро и никому не делать зла. Заслуживает ли тот, кто так думает, кто так поступает и кто так живет, именоваться глупцом, скажите вы, ваши высочества светлейший герцог и герцогиня.
   -- Клянусь Богом, хорош о сказано! -- воскликнул Санчо. -- Не говорите ничего больше, милость ваша сеньор мой и господин, в свою защиту, так как больше этого ничего в мире нельзя ни сказать, ни придумать, ни настаивать. К тому же, если этот сеньор отрицает -- как он это отрицал, -- что на свете и были, и есть странствующие рыцари, что удивительного, если он ничего не знает о вещах, о которых он говорил?
   -- Быть может, -- спросил священник, -- вы, брат, тот Санчо Панса, которому, как говорят, господин его обещал губернаторство острова?
   -- Да, я тот и есть, -- ответил Санчо, -- тот, который заслуживает его не хуже другого. Я принадлежу к тем, о которых говорят: "К добрым пристал и сам добрым стал", а также: "Ни с кем ты родился, а с кем ты ужился"; и еще: "Кто к хорошему дереву прислоняется, хорошей тенью прикрывается". Я прислонился к хорошему господину и уже долгие месяцы пребываю в его обществе и сделаюсь подобным ему, если Богу угодно будет; и да здравствует он, и да здравствую я, так как ни у него не будет недостатка в империях, которыми он будет управлять, ни у меня в островах, где я буду губернаторствовать.
   -- Конечно, нет, Санчо, друг, -- сказал тогда герцог, -- потому что я от имени сеньора Дон Кихота предлагаю вам губернаторство одного из принадлежащих мне островов, и довольно-таки значительного.
   -- Встань на колени, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- и поцелуй ноги его светлости за оказанную тебе милость!
   Санчо так и сделал; но, видя это, духовник поднялся из-за стола страшно рассерженный и сказал:
   -- Клянусь рясой, надетой на мне, я вынужден признать, что ваша светлость столь же безрассудна, как и эти два грешника. Как же не быть им безумными, если те, кто в здравом уме, превозносят их безумие! Оставайтесь, ваша светлость, с ними, но пока они будут у вас, я предпочитаю сидеть дома, избавляя себя от труда порицать то, что я не могу изменить.
   И, не говоря больше ни слова, он бросил есть и ушел, не обращая внимания на просьбы герцогской четы; впрочем, герцог не очень-то и настаивал, так как ему мешал говорить смех, вызванный у него столь безрассудным гневом священника. Кончив смеяться, герцог сказал Дон Кихоту:
   -- Вы, милость ваша сеньор Рыцарь Львов, ответили так великолепно, что нет вам больше повода желать удовлетворения в том, что хотя и могло бы казаться, но никоим образом не есть оскорбление, потому что, подобно тому как не могут оскорблять женщины, не могут оскорбить и духовные лица, как это вашей милости лучше моего известно.
   -- Совершенно верно, -- сказал Дон Кихот, -- и причина та, что, кто не может быть оскорбленным, не может и оскорбить никого. Женщины, дети и духовные лица, так как они не в состоянии защищаться, хотя бы их и обидели, не могут быть оскорблены, потому что между обидой и оскорблением именно и существует эта разница, как лучше моего известно вашей светлости. Оскорбление идет со стороны того, кто его может нанести, кто наносит его и поддерживает, а обиду может причинить всякий без того, чтобы обида превратилась в оскорбление. Например, идет кто-нибудь спокойно по улице; на него набрасывается человек десять вооруженных и бьют его палкой; он обнажает меч и исполняет свой долг; но многочисленность его противников препятствует и не дозволяет ему выполнить свое намерение, то есть отомстить им. Этот человек будет обижен, но не будет оскорблен. То же может подтвердить и другой пример: к человеку, стоящему спиной, подходит кто-нибудь сзади и наносит удар палкой, но, ударив его, не ждет, а убегает; пострадавший бросается за ним, однако не может догнать его. Получивший удар палкой окажется обиженным, но не оскорбленным, потому что оскорбление необходимо поддержать. Если тот, кто ударил, хотя бы он это и сделал коварным образом, обнажил бы меч, остался на месте и ждал бы своего врага, побитый был бы одновременно и обижен, и оскорблен: обижен -- потому что его изменнически ударили, оскорблен -- так как тот, кто это сделал, поддержал сделанное им, остался спокойно на месте и не бежал. Итак, по законам проклятой дуэли я могу быть обиженным, но не оскорбленным, потому что дети, так же как и женщины, не помнят зла, не могут бежать, и нет им причины оставаться ждать; то же и посвятившие себя служению святой религии, потому что эти три разряда людей не имеют оружия, ни наступательного, ни оборонительного; и хотя по законам природы они вынуждены защищать себя, но не вынуждены нападать на кого бы то ни было. И если я только что говорил, что мог бы считать себя обиженным, теперь я скажу, что никоим образом, потому что тот, кто не может быть оскорблен, тем менее может оскорбить. По этой причине я не должен обижаться и не обижаюсь на то, что тот добрый человек мне говорил, а только желал бы, чтобы он подождал немного и я мог бы дать ему понять, в каком он заблуждении, думая и говоря, что на свете не было и нет странствующих рыцарей. Если б это услышал Амадис или кто-либо из его бесчисленных потомков, я знаю, что его милости пришлось бы плохо.
   -- И я тоже клянусь в этом, -- сказал Санчо, -- они угостили бы его таким ударом меча, что раскололи бы сверху донизу, как гранатовое яблоко или перезрелую дыню. Не такие они были, чтобы спокойно сносить подобного рода шутки! Клянусь крестным знамением, если бы Рейнальдо де Монтальбан услышал речи этого человечка, он так шлепнул бы его по рту, что тот целых три года не сказал бы больше ни слова; только пусть бы он тронул их, -- и он увидел бы, что не ушел бы из их рук.
   Герцогиня умирала со смеху, слушая слова Санчо, и ей казалось, что он более забавен и более сумасшедший, чем его господин, и многие в то время придерживались этого же мнения. Наконец Дон Кихот успокоился, обед кончился, и, когда сняли скатерть, в столовую вошли четыре девушки: одна с серебряным тазом, другая с рукомойником, тоже серебряным, третья с двумя, очень тонкими и необычайной белизны полотенцами, а четвертая, у которой были до локтей засучены рукава, держала в своих белых руках (а они, несомненно, были белые) круглый кусок неаполитанского мыла. Девушка с тазом подошла к Дон Кихоту и подставила изящным движением ему под бороду таз. Рыцарь, не говоря ни слова, хотя и удивленный такой церемонией, подумал, что, должно быть, в обычае той местности мыть вместо рук бороду. Поэтому он, как только мог, вытянул свою бороду, и тотчас же полилась вода из кувшина, а девушка с мылом торопливо намылила ему бороду, покрыв точно снежными хлопьями -- потому что мыльная пена была так же бела, как снег, -- не только бороду, но и
   все лицо послушного рыцаря и глаза его, так что он был вынужден их закрыть. Герцог и герцогиня, которых не предупредили обо всем этом, ждали, чем кончится столь странное омовение. Девушка-цирюльник, покрыв лицо и бороду Дон Кихота слоем мыльной пены толщиной в три вершка, сделала вид, что ей не хватило воды, и велела девушке с кувшином пойти принести ее, так как сеньор Дон Кихот подождет. Девушка так и сделала, и рыцарь остался сидеть с самой странной и возбуждающей смех наружностью, которую только можно вообразить себе. Все присутствовавшие -- а их было немало -- смотрели на него с его вытянутой на пол-аршина необычайно смуглой шеей, с закрытыми глазами и с бородой, густо намыленной, -- и было большим чудом и доказательством ума, что они могли удержаться от смеха. Девушки, придумавшие эту шутку, стояли, опустив глаза, не смея взглянуть на своих господ, а тех разбирала и досада, и смех, и они не знали, что им делать: наказать ли прислугу за дерзость или же наградить за удовольствие, доставленное им зрелищем Дон Кихота в таком виде. Наконец вернулась девушка с рукомойником, и омовение Дон Кихота окончилось; та прислужница, у которой были полотенца, тщательно вытерла и высушила ему бороду, и все четыре девушки, низко поклонившись ему и сделав глубокий реверанс, собрались уходить; но герцог, боясь, чтобы Дон Кихот не заметил, что над ним подшутили, подозвал девушку с тазом и сказал ей:
   -- Идите вымойте и меня, только смотрите, чтобы у вас хватило воды.
   Догадливая и ловкая девушка подошла к герцогу и, подставив ему под бороду таз, как она это сделала с Дон Кихотом, быстро намылила, вымыла, вытерла и осушила ему бороду, и, сделав реверанс, все они удалились. После узнали, что герцог клялся: если бы они не вымыли его, как вымыли Дон Кихота, он наказал бы их за дерзость, которую, однако, они умно исправили, намылив и ему бороду.
   Санчо внимательно следил за церемониями этого омовения и сказал про себя: "Помоги боже! Не в обычае ли в этой местности мыть бороды так же и оруженосцев, как и рыцарей, потому что, клянусь Богом и душой моей, мне это очень нужно; и даже если бы прошлись по моей бороде бритвой, я бы это счел за еще большее благодеяние".
   -- Что вы говорите про себя, Санчо? -- спросила герцогиня.
   -- Я говорю, сеньора, -- ответил он, -- что при других княжеских дворах я всегда слышал, будто, снимая скатерть, подают воду для рук, а не щелок для бороды; и поэтому хорошо долго жить, чтобы многое видеть, но говорят также, что тот, кто долгую жизнь живет, немало горя познает, хотя пройти через одно из таких омовений -- скорее удовольствие, чем горе.
   -- Не печальтесь, друг Санчо, -- сказала герцогиня, -- я распоряжусь, чтобы мои девушки вымыли вам бороду и даже всего вас в щелоке, если бы это понадобилось.
   -- Я удовольствуюсь одной бородой, -- ответил Санчо, -- по крайней мере теперь, а там, со временем, как бог даст.
   -- Слышите, дворецкий, -- сказала герцогиня, -- о чем просит добрый Санчо, и исполните его желание в точности.
   Дворецкий ответил, что он во всем готов служить сеньору Санчо, и с этими словами он ушел обедать и увел с собою Санчо. Герцог, герцогиня и Дон Кихот остались сидеть за столом, разговаривая о многих и различных вещах, имеющих, однако, отношение к военному делу и к странствующему рыцарству. Герцогиня обратилась к Дон Кихоту с просьбой описать и изобразить -- так как, по-видимому, у него хорошая память -- красоту и внешность сеньоры Дульсинеи Тобосской, которая, судя по распространившейся молве о ее красоте, несомненно, должна быть самым очаровательным созданием на всем земном шаре и даже во всей Ламанче. Дон Кихот глубоко вздохнул, услыхав о желании герцогини, и сказал:
   -- Гели бы я мог вынуть свое сердце и выложить его здесь перед глазами вашего высочества, на столе и на блюде, язык мой был бы избавлен от труда говорить то, что едва можно вообразить себе, так как ваша светлость увидела бы запечатленным там образ сеньоры Дульсинеи; но как могу я отважиться изобразить и описать точка в точку и черту за чертой красоту несравненной Дульсинеи? Это бремя, требующее иных плеч, чем мои, предприятие, заняться которым надлежало бы кисти Паррасия, Тимантеса и Апеллеса и резцу Лизиппа, чтобы нарисовать ее на полотне и изобразить в мраморе и бронзе, и Цицероново или Демосфеново красноречие, чтобы восхвалить ее.
   -- Что означает Демосфеново, сеньор Дон Кихот? -- спросила герцогиня. -- Это слово такое, которого я еще никогда в жизни не слышала.
   -- Демосфеново красноречие, -- ответил Дон Кихот, -- все то же, как если бы сказать красноречие Демосфена, равно и Цицероново красноречие означает красноречие Цицерона, так как эти два человека были величайшими ораторами в мире.
   -- Оно так и есть, -- сказал герцог,-- а вы выказали свое невежество в этом вопросе. Тем не менее сеньор Дон Кихот доставил бы нам большое удовольствие, если бы описал сеньору Дульсинею, так как, я уверен, даже в наброске слегка и в общих очертаниях она выйдет у него такой, что самые красивые позавидуют ей.
   -- Я непременно бы это сделал,-- ответил Дон Кихот, -- если бы недавно приключившееся с нею несчастие не изгладило из моей памяти представление о ней. Несчастье же это таково, что я скорей готов оплакивать ее красоту, чем описывать ее, так как вы должны знать, ваши высочества, что, когда я некоторое время тому назад отправился к ней, чтобы поцеловать ей руки и заручиться ее благословением, благоволением и разрешением для третьего моего выезда, я нашел ее не такой, какой искал. Нашел я ее заколдованной и превращенной из принцессы в крестьянку, из красавицы -- в урода, из ангела -- в дьявола, из благоуханной -- в чумную, из утонченной -- в грубую, из скромной -- в попрыгунью, из света -- в тьму, -- словом, из Дульсинеи Тобосской -- в крестьянку из Саего {См. примечание на с. 636.}.
   -- Помоги боже, -- воскликнул тут громким голосом герцог, -- кто же тот, который сделал столько зла миру? Кто отнял у сеньоры Дульсинеи красоту, радовавшую ее, изящество, составлявшее ее прелесть, и скромность, делавшую ей честь?
   -- Кто? -- ответил Дон Кихот. -- Кто же иной, как не злобный волшебник, из числа многих завистливых, преследующих меня, -- проклятое это племя, рожденное в мир, чтобы затмевать и уничтожать подвиги добрых и возвеличивать и окружать блеском дела злых? Волшебники преследовали меня, волшебники преследуют меня и будут преследовать до тех пор, пока они меня и мои высокие рыцарские подвиги не свергнут в глубокую бездну забвения; и они вредят мне и ранят меня там, где видят, что для меня наиболее чувствительно, так как отнять у странствующего рыцаря его даму -- значит отнять у него глаза, которыми он смотрит, солнце, освещающее его, и опору, которая его поддерживает. И раньше я часто говорил, и теперь повторяю снова, что странствующий рыцарь без дамы все равно что дерево без листьев, здание без фундамента и тень без того тела, которое ее бросает.
   -- Ничего нельзя возразить против этого, -- сказала герцогиня, -- но если тем не менее можно верить истории сеньора Дон Кихота, недавно при всеобщем одобрении появившейся на свет божий, из нее -- если я верно помню -- можно заключить, что ваша милость никогда не видела сеньору Дульсинею и такой сеньоры и нет на свете, а она просто-напросто создание фантазии, так как она родилась и возникла в воображении вашей милости и вы сами украсили ее теми прелестями и совершенствами, какими пожелали.
   -- По этому поводу можно было бы многое сказать, -- ответил Дон Кихот. -- Бог знает, есть ли Дульсинея на свете, или нет ее, фантастична ли она или нет, -- это такие вещи, исследование которых не может быть доведено до самого основания. Не я создал ее, и не в моем воображении родилась она, хотя и носится перед моими глазами такой, какой приличествует быть сеньоре, одаренной качествами, которые могут прославить ее на весь мир; а именно: она должна быть прекрасна без пятнышка, горда без высокомерия, влюблена, но в пределах скромности, любезна из учтивости, учтива по благовоспитанности и, наконец, знатного происхождения, так как при благородной крови красота блещет и сияет на более высоких ступенях совершенства, чем в красавицах низкого происхождения.
   -- Это так и есть, -- подтвердил герцог, -- но пусть сеньор Дон Кихот даст мне разрешение сказать ему то, к чему меня вынуждает история его подвигов, которую я читал, а из нее следует, что если даже допустить существование Дульсинеи в Тобосо или вне его и то, что красота ее достигает той высочайшей степени совершенства, как ваша милость описала нам, но относительно знатности происхождения она не может встать на один уровень ни с Орианами, ни с Аластрахареясами {Аластрахарея -- дочь Амадиса Галльского, Мадасима -- королева, Ориана -- возлюбленная Амадиса.}, ни с Мадасимами и другими подобными, которыми полны истории, хорошо известные вашей милости.
   -- На это я могу сказать, -- ответил Дон Кихот, -- что Дульсинея -- дочь своих дел, что добродетели облагораживают кровь и добродетельного низкорожденного нужно уважать и ценить больше порочного высокорожденного; сверх того, у Дульсинеи есть такого рода герб, который может дать ей притязания подняться хотя бы до сана королевы с короной и скипетром, так как достоинства красивой и добродетельной женщины в состоянии совершить еще большие чудеса, чем эти, и хотя не формально, а по существу в ней самой заключается самая завидная судьба.
   -- Признаю, сеньор Дон Кихот,-- заявила герцогиня, -- что во всем, что сказала ваша милость, вы стоите твердой ногой и, как говорится, со свинцовым отвесом в руках и что отныне и впредь я поверю и заставлю верить всех в моем доме, даже, если бы понадобилось, и герцога, моего сеньора, что в Тобосо есть Дульсинея, что она жива и поныне, знатного происхождения и достойна того, чтобы такой рыцарь, как сеньор Дон Кихот, служил ей, а это наивысшее, что я умею и могу сказать в похвалу ей. Но я не могу не высказать некоторое сомнение и не могу не чувствовать какую-то словно досаду против Санчо Пансы. Сомнение мое заключается в том, что в вышеуказанной истории сообщается, будто упомянутый Санчо Панса застал упомянутую сеньору Дульсинею, когда он ей отвез письмо от имени вашей светлости, за просеиванием пшеницы, и к тому же, как повествует история, это была красная пшеница, -- подробность, вызывающая во мне сомнение в знатности происхождения сеньоры Дульсинеи. На это Дон Кихот ответил: -- Сеньора моя, я должен сказать вашему высочеству, что все или большая часть вещей, случающихся со мной, выходят из обычных пределов происшествий, случающихся с другими странствующими рыцарями, не знаю, благодаря ли неисповедимым велениям судьбы или же вследствие злобы, питаемой ко мне каким-либо завистливым волшебником. Теперь уже доказано, что все или большинство знаменитых странствующих рыцарей были наделены разными преимуществами: одни не могли подвергнуться очарованию, другие обладали таким неуязвимым телом, что их нельзя было ранить, как, например, знаменитый Роланд, один из двенадцати пэров Франции, о котором рассказывают, будто его могли ранить только на подошве левой ноги и никаким иным оружием, только острием толстой булавки. Итак, когда Бернардо дель Карпио убил его в Ронсевале, он, видя, что ничего не может поделать с ним мечом, поднял его на руках с земли и задушил, вспомнив тогда, как Геркулес задушил ужасного великана Антея, который, как говорили, был сыном Земли. Из сказанного я хотел бы вывести заключение, что, быть может, и я обладаю каким-нибудь из подобных же преимуществ, -- не тем, чтобы меня нельзя было ранить, так как опыт уже не раз доказал мне, что у меня тело нежное и вполне уязвимое; не тем, чтобы я не мог быть очарован, так как я уже видел себя засаженным в клетку, куда никакая власть в мире не была бы в состоянии засадить меня, если б не могущество волшебства. Но, с тех пор как я освободился от него, я склонен думать, что уже никакое волшебство не может нанести мне вреда; и таким образом эти волшебники, видя, что они не в состоянии устремить низкие свои проделки на меня, устремляют месть свою на то, что мне всего дороже, и хотят лишать меня жизни, отравив жизнь Дульсинеи, которою я дышу. Поэтому я думаю, что, когда мой оруженосец явился к ней с поручением от меня, они превратили ее в крестьянку, занятую столь грубой работой, как просеивание пшеницы; но я уже говорил, что та пшеница вовсе не была красная и не пшеница, а жемчужины Востока. В доказательство этой истины сообщу вашим великолепиям, как недавно, проезжая через Тобосо, я не мог найти там дворцов Дульсинеи, а вслед за тем, когда оруженосец мой Санчо ее увидел в настоящем ее облике -- то есть самой первой красавицей в мире, -- она явилась передо мной грубой и уродливой крестьянкой и говорила очень глупо, хотя она и олицетворение ума. А так как я не очарован и не могу им быть по здравому рассуждению, то очарована, оскорблена, превращена, искажена и изменена она; на ней отомстили мне мои враги и из-за нее мне придется жить, проливая беспрерывные слезы, пока наконец я не увижу ее в первоначальном ее виде. Все это я сказал, чтобы никто не обращал внимания на слова Санчо о просеивании и чистке пшеницы Дульсинеей, так как, если они превратили ее в моих глазах, неудивительно, что они и ему подменили ее. Дульсинея знатна, хорошего происхождения, из благородных родов Тобосо, которые там многочисленны, древние и превосходные; и не подлежит сомнению, что от них немалая доля перешла и к несравненной Дульсинее, из-за которой родное ее село будет славным и достопамятным в грядущих веках, как это случилось с Троей благодаря Елене, с Испанией -- благодаря Каве, но только более похвальным образом и более почетной славой. С другой стороны, я желал бы обратить внимание ваших высочеств на то, что Санчо Панса -- один из самых забавных оруженосцев, когда-либо служивших странствующему рыцарю. Иной раз он проявляет простоту до того остроумную, что разобраться в том, прост ли он или же остроумен, доставляет немалое удовольствие. У него бывают выходки такого рода, что его можно было бы принять за плута, и рядом такие оплошности, которые подтверждают его глупость. Он во всем сомневается и всему верит. Когда мне кажется, что он бесповоротно погрузился в бездну глупости, он появляется с такими умными вещами, которые возносят его к небесам. Словом, я бы не променял его на другого оруженосца, хотя бы мне дали в придачу целый город; и поэтому я в сомнении, хорошо ли будет послать его на губернаторство, которое ваше высочество пожаловали ему, хотя я и усматриваю в нем некоторую способность к управлению, и, если б еще немного отшлифовать ему ум, он также успешно справился бы с каким угодно губернаторством, как король с следуемыми ему податями. Тем более что по разным примерам нам известно, что не требуется ни большого искусства, ни большой учености для того, чтобы быть губернатором, так как у нас, в Испании, их сотня, -- которые едва умеют читать, а губернаторствуют они, как соколы {Очевидно, ирония.}. Вся суть дела в том, чтобы иметь хорошие намерения и доброе желание всегда поступать по справедливости, потому что не будет недостатка в людях, которые дадут им совет и укажут, что делать, как в случаях, когда губернаторы -- люди военные, неученые и чинят суд с помощью заседателей. Я посоветовал бы ему подкупов не брать и нрав своих не уступать и еще другие маленькие вещи, которые пока храню про себя и в свое время выскажу их на пользу Санчо и к выгоде острова, которым он будет управлять.
   На этом месте разговор герцога, герцогини и Дон Кихота был прерван дошедшими до их слуха громкими голосами и большим шумом во дворце, и вдруг в зал вбежал Санчо, сильно испуганный, с кухонной тряпкой вместо нагрудника, а за ним -- много мальчиков, или, вернее говоря, кухонных плутов, и другой мелкий люд. Из них один нес маленькую лоханку с водой, по цвету и недостатку чистоты которой видно было, что это помои. Тот, с лоханью, следовал за Санчо и преследовал его, стараясь изо всех сил поднести и подставить ему лоханку под бороду, а другой поваренок делал вид, что хочет вымыть ее ему.
   -- Что это такое, братцы? -- спросила герцогиня. -- Что это такое? Что вы хотите делать с этим добрым человеком? Как? И вы не приняли во внимание, что он назначен губернатором?
   На это плут цирюльник ответил:
   -- Сеньор этот не желает дать себя умыть, как это у нас в обычае, и как умылся герцог, мой господин, и сеньор, его господин.
   -- Нет, я желаю, -- ответил Санчо сильно разгневанный, -- но я хотел бы, чтобы это делали более чистыми полотенцами, более чистой водой и не такими грязными руками, потому что нет такой большой разницы между мной и моим господином, чтоб его мыли водой ангелов {Agua de angeles ("вода ангелов") -- так называлась вода, надушенная амброй и разными другими эссенциями; она употреблялась в те времена для полоскания рта и мытья рук за столом знатных людей.}, а меня -- щелоком дьявола. Обычаи разных стран и княжеских дворцов тогда лишь хороши, когда они не причиняют неприятности, а обычай омовения, который в употреблении здесь, хуже бичеванья кающихся {У кающихся было тогда в обычае бичеваться в Страстную неделю на улицах, очищая себя таким образом от грехов, и в народе это называлиjabonadura ("намыливанием").}. Борода у меня чистая, я не нуждаюсь в такого рода освежении, и тому, кто подойдет ко мне, чтобы вымыть или прикоснуться хоть до одного волоска на моей голове, -- я хочу сказать, в моей бороде, говоря с должным уважением, -- я нанесу такой удар кулаком, что он застрянет у него в черепе, потому что все эти церемонии и намыливания похожи скорее на издевательства, чем на любезность, оказываемую гостям.
   Герцогиня умирала со смеху, видя гнев Санчо и слушая его речи; но Дон Кихоту не доставило большого удовольствия смотреть на Санчо, украшенного такой скверной пестрой тряпкой и окруженного столь многочисленным кухонным штатом; итак, отвесив глубокий поклон герцогу и герцогине, как бы спрашивая у них разрешения говорить, он спокойным голосом обратился к этому сброду с словами:
   -- Гей вы, сеньоры кабальеросы! -- Пусть милости ваши оставят в покое этого малого и вернутся туда, откуда пришли или куда им будет угодно, потому что оруженосец мой так же чист, как и всякий другой, а эти лоханки для него не подходящая посуда! Послушайтесь моего совета и оставьте его в покое, так как ни он, ни я не понимаем такого рода шуток.
   Санчо перехватил у своего господина слово и продолжал, говоря:
   -- Пусть только подойдут шутить шутки над деревенщиной, и я так же стерплю это, как и то, что теперь ночь. Пусть несут сюда гребень или что хотят и скребут мне эту бороду, и если выищут что-нибудь оскорбительное для чистоты, пусть остригут меня крест-накрест.
   Тогда герцогиня, не переставая смеяться, заявила:
   -- Санчо Панса во всем прав, что он говорил, и будет прав во всем, что скажет. Он чист и, как он говорит, не имеет надобности мыться; и если наш обычай ему не нравится, душа его в его власти; тем более что вы, служители чистоты, оказались чрезмерно нерадивыми, небрежными, и не знаю, не сказать ли мне дерзкими, когда для такой особы и для такой бороды вместо таза и рукомойников из чистого золота и голландских полотенец принесли деревянную лохань и кухонные тряпки. Но, несомненно, вы люди злые, невоспитанные и не можете, этакие вы негодяи, скрыть своей зависти к оруженосцам странствующих рыцарей.
   Плуты поваренки и даже мажордом, бывший вместе с ними, подумали, что герцогиня действительно говорит серьезно; итак, они сняли тряпку с груди Санчо
   и, оставив его в покое, ушли, смущенные и сконфуженные. Как только Санчо увидел, что спасся от этой величайшей, как ему казалось, опасности, он бросился на колени перед герцогиней и сказал:
   -- От больших сеньор ждешь и больших милостей; за ту, которую ваше высочество мне теперь оказала, я не могу отплатить меньшим, как только желанием видеть себя посвященным в странствующие рыцари, чтобы всю свою жизнь отдать на служение столь знатной сеньоре. Я крестьянин; имя мое -- Санчо Панса; я женат, имею детей и служу оруженосцем. Если чем-либо из всего этого могу служить вашему высочеству, не успеет ваша светлость приказать, как уже приказание будет исполнено мной.
   -- Сейчас видно, Санчо, -- сказала герцогиня, -- что вы научились быть учтивым в школе самой учтивости; сейчас видно, хотела я сказать, что вы воспитались под руководством Дон Кихота, который не может не быть сливками учтивости и цветом церемонии или церемоний, как вы говорите. Да будет благо такому господину и такому слуге: один -- путеводная звезда странствующего рыцарства, другой -- звезда оруженосечьей верности. Встаньте, Санчо, друг, я заплачу вам за вашу учтивость тем, что попрошу сеньора моего герцога, чтобы он как только можно скорей наделил вас обещанным им вам губернаторством.
   На этом прекратился разговор, и Дон Кихот ушел для послеобеденного отдыха. Герцогиня же попросила Санчо, если ему не особенно хочется спать, провести время сиесты с нею и с ее девушками в очень прохладной зале. Санчо ответил, что хотя он действительно имеет обыкновение спать летом четыре или пять часов после обеда, но в угоду ее светлости он изо всех сил постарается не спать сегодня и придет к ней, повинуясь ее приказанию.
   С этими словами он ушел. Герцог же подтвердил прежнее свое распоряжение, чтобы обращение с Дон Кихотом, как со странствующим рыцарем, не отступало ни на одну точку от церемониала, по которому, как рассказывают, обходились со старинными странствующими рыцарями.



Глава XXXIII
О приятном разговоре герцогини и ее девушек с Санчо Пансой, заслуживающем быть прочитанным и отмеченным

   История повествует затем, что Санчо на этот раз не держал сиесты, а, чтобы сдержать свое слово, пошел после обеда к герцогине, которая, находя удовольствие слушать его, велела ему сесть рядом с собой, хотя Санчо только по благовоспитанности не соглашался садиться. Но герцогиня сказала ему, чтобы он сел, как губернатор, и говорил, как оруженосец, так как ради того и другого он заслуживает даже кресла Сида Руи Диаса Кампеадора {Escano -- нечто в роде скамьи со спинкой Сида, о которой говорится немало в поэме и романсах, воспевающих этого героя. Сид овладел этой скамьей, или креслом, -- оно было из слоновой кости -- в числе прочей добычи в Валенсии; в прежнее время оно было собственностью толедского короля -- мавра Алимаймоиа.}. Санчо пожал плечами, повиновался и сел, и все девушки и дуэньи герцогини окружили его, в глубоком молчании, готовясь внимательно слушать то, что он скажет. Но первой заговорила герцогиня, сказав:
   -- Теперь, когда мы здесь одни и никто нас не слышит, я бы желала, чтобы сеньор губернатор разъяснил мне некоторые мои сомнения относительно уже напечатанной истории сеньора Дон Кихота. Одно из этих сомнений следующее: раз добрейший Санчо вовсе не видел Дульсинеи -- я хочу сказать сеньоры Дульсинеи Тобосской -- и не передавал ей письма сеньора Дон Кихота, которое осталось в записной книжке в Сьерра-Морене, -- как же он дерзнул выдумать ответ ее и то обстоятельство, будто застал ее за просеиванием пшеницы? Между тем все это была насмешка и ложь, наносящая лишь ущерб доброму имени несравненной Дульсинеи и нимало не соответствующая должности и преданности добрых оруженосцев.
   Не говоря ни слова, Санчо встал со стула и потихоньку, наклонив тело вперед, приложив палец к губам, обошел всю залу, приподнимая занавесы, и, сделав это, тотчас же снова сел и сказал:
   -- Теперь, сеньора моя, когда я убедился, что никто не слышит нас исподтишка, а только слышат присутствующие здесь, я без страха и боязни отвечу вам на то, что вы у меня спросили, и на все то, что вы спросите. Первым делом скажу, что считаю моего господина Дон Кихота как есть настоящим сумасшедшим, хотя он иногда и говорит вещи, на мой взгляд и по мнению всех, кто его слышит, такие умные и попадающие в столь верную колею, что и сам сатана не мог бы их лучше сказать. Тем не менее я истинно и не сомневаясь решил про себя, что он полоумный. И так как это засело у меня твердо в голове, я и осмеливаюсь уверять его в разных небывальщинах, подобно ответу Дульсинеи на его письмо и того, что случилось шесть или восемь дней тому назад и еще не попало в историю, а именно: очарование сеньоры доньи Дульсинеи, так как я уверил его, что она очарована, хотя это и не более правда, чем холмы Убеды {Por los cerros de Ubeda -- общеупотребительная в Испании фраза, означающая, по толкованию Коваррубиаса, что-либо несуществующее или не имеющее никакого отношения к вопросу.}.
   Герцогиня просила его рассказать об этом очаровании, или проказе его, и Санчо сообщил все, точь-в-точь как оно случилось, что доставило немалое удовольствие его слушательницам. Продолжая разговор, герцогиня сказала:
   -- То, что добрый Санчо рассказал мне, пробудило в моей душе одно сомнение, и какой-то шопот доходит до моих ушей и говорит мне: "Если Дон Кихот Ламанчский безрассудный, полоумный и сумасшедший, а Санчо Панса, его оруженосец, все это знает и тем не менее служит ему, следует за ним и полагается на его суетные обещания, без сомнения, он должен быть еще более сумасшедшим и безрассудным, чем его господин. А раз это так, как оно на самом деле и есть, плохо же ты рассчитала, сеньора герцогиня, если ты этому Санчо Пансе дашь в управление остров, потому что тот, кто не умеет управлять собой, как сумеет он управлять другими?"
   -- Ей-богу, сеньора, -- сказал Санчо, -- это сомнение зародилось в вас совершенно правильно, и скажите ему, ваша милость, чтобы оно говорило ясно, или как ему будет угодно, так как я знаю, что оно говорит правду. Если б я был умен, я давно бы уже бросил моего господина. Но это моя судьба, и в этом мое несчастье. Я не могу иначе, должен следовать за ним: мы из одного местечка, я ел его хлеб, я его люблю; он благодарный, дал мне своих ослят, а главное, я преданный; итак, невозможно, чтобы нас разлучило что-либо иное, кроме вот того, с косой и лопатой {Смерть.}. Если же ваше высочество не желает, чтобы мне дали обещанное губернаторство, -- Бог создал меня без губернаторства, -- и, может быть, если мне его не дадут, это будет на благо моей совести, так как хотя я и прост, а все же понимаю пословицу: "На собственную беду его, народились у муравья крылья". И может случиться, что Санчо-оруженосец скорее попадет на небо, чем Санчо-губернатор; такой же хороший хлеб пекут здесь, как и во Франции, и ночью все кошки серы; и достаточно несчастлив человек, до двух часов пополудни не имевший ни крошки во рту, и нет желудка, который был бы на пядь больше другого и мог бы быть наполнен, как принято говорить, соломой и сеном; и для маленьких полевых птичек поставщик и кормилец -- Бог. Больше греют четыре аршина толстого куэнского сукна, чем четыре аршина тонкого сеговийского сукна {В Куэнке сукно было самое грубое и дешевое, а сеговийское самое тонкое и дорогое.}, и, покидая этот мир и ложась в лоно земли, той же узкой тропой пройдет принц, как и поденщик, и тело папы не займет в земле больше места, чем тело дьячка, несмотря на то что первый выше второго, потому что, ложась в могилу, все мы теснимся и сжимаемся, или нас заставляют тесниться и сжиматься, не спрашивая, желаем ли мы или нет, -- и покойной ночи! И я повторю снова, если ваша светлость не пожелает дать мне остров, как глупому, я, как умный, сумею не огорчаться этим; и я слышал, говорят, за крестом стоит дьявол, и не все то золото, что блестит, и крестьянин Вамба {Вамба (царствовал с 672 по 680 г.) -- один из самых мудрых королей Испании, был, по общераспространенному мнению, взят от плуга, чтобы стать королем. Однако историк Мариана утверждает, что это неверно: Вамба был королевского происхождения и принадлежал к одному из самых знатных готских родов.} был взят от волов, сохи и конской сбруи, чтобы сделать из него короля Испании, и от парчи, развлечений и богатств взяли короля Родриго и отдали его на съеденье змеям (если только не лгут стихи старых романсов). -- Нет, они не лгут, -- сказала тогда дуэнья донья Родригес, тоже бывшая в числе слушательниц Санчо. -- Ведь есть романс, в котором говорится, что короля Родриго {Родриго последний готский король, побежденный в битве при Гуадалете (711-712).} живого, как есть живого, посадили в могилу, наполненную жабами, змеями и ящерицами, и через два дня король из глубины могилы слабым и жалобным голосом проговорил:
   
   Уже едят, едят меня,
   Там, где всего грешил я больше.
   
   И судя по этому, сеньор этот вполне прав, говоря, что он лучше хотел бы быть крестьянином, чем королем, если ему предстоит быть съеденным гадами.
   Герцогиня не могла удержаться от смеха, видя простоту своей дуэньи, и не могла не удивиться рассуждениям и поговоркам Санчо, и она сказала ему:
   -- Добрый Санчо знает, что, раз рыцарь что-нибудь обещал, он непременно исполнит, даже если бы это стоило ему жизни. Герцог, мой сеньор и муж, хотя он и не из странствующих, тем не менее рыцарь: итак, он исполнит данное им слово относительно обещанного острова наперекор всякой людской зависти и злобе. Пусть Санчо ободрится, потому что, когда он всего менее будет этого ждать, он увидит себя сидящим на престоле своего острова и государства и возьмет в руки бразды своего губернаторства, пока не променяет его на другое, лучшее, которое даст ему золотые горы. То, что я ему ставлю на вид, -- это обратить внимание, как он будет управлять своими вассалами, помня, что все они преданные и благородные люди.
   -- Относительно того, чтобы хорошо управлять ими, -- сказал Санчо, -- мне нечего ставить этого на вид, так как я по своей природе сострадателен и чувствую жалость к бедным, и у того, кто сам себе месит хлеб и печет, никто пусть его не крадет, и, клянусь знамением креста, мне не подбросят фальшивую игральную кость. Я старая собака и понимаю всякое "туc, туc" {Подманивая собак, испанцы говорят: "tus, tus", или: "cuz, cuz".}, и умею вовремя бодрствовать и не соглашусь, чтобы мне бросали пыль в глаза, потому что знаю, где меня давит башмак. Говорю это, так как для добрых у меня будет помощь и протянутая рука, а для злых не будет ни доступа, ни дороги. Мне кажется, что относительно управления все дело в том, чтобы начать, и могло бы случиться, что, пробыв две недели губернатором, я стал бы себе грызть пальцы по нем и знал бы лучше эту должность, чем полевые работы, на которых я вырос. -- Вы правы, Санчо, -- сказала герцогиня, -- так как никто не родится ученым: из людей делают епископов, а не из камней. Но, возвращаясь к недавнему нашему разговору об очаровании сеньоры Дульсинеи, я считаю достоверным и даже более того -- несомненным, что пришедшая в голову Санчо мысль подшутить над своим господином, уверив его, что крестьянка -- Дульсинея, и если господин его не узнает ее, то, должно быть, лишь потому, что она очарована, -- все это была затея одного из волшебников, преследующих сеньора Дон Кихота, потому что на самом деле, и по правде говоря, я из достоверного источника знаю, что крестьянка, вскочившая на ослицу, была и есть Дульсинея Тобосская, а добрый Санчо, вообразив, что он обманул, был сам обманут. Нельзя сомневаться в этой истине более, чем в каких-либо других вещах, которых мы никогда не видели. Пусть же сеньор Санчо Панса знает, что также и у нас здесь есть волшебники, которые расположены к нам и говорят нам о том, что происходит на свете, искренно и правдиво, без лжи и обмана; и пусть Санчо поверит мне, что крестьянка-скакунья была и есть Дульсинея Тобосская и она так же очарована, как и мать, которая ее родила. И когда мы менее всего будем ожидать этого, мы ее увидим в настоящем ее облике, и Санчо тогда выйдет из заблуждения, в котором находится.


   -- Все это весьма возможно, -- сказал Санчо Панса, -- и теперь я готов верить и тому, что господин мой рассказывал о случившемся с ним в пещере Монтесинос, где, как он говорит, он видел сеньору Дульсинею Тобосскую в том самом платье и той одежде, в которой я сказал, будто видел ее, когда я очаровал ее только ради моего удовольствия. А должно быть, все было наоборот, как вы, ваша милость сеньора моя, говорите, потому что от моего глупого разума нельзя было и не было повода ждать, чтобы в одну минуту я сочинил такой хитрый обман, и не думаю также, что мой господин до того сумасшедший, чтобы столь жалкие и ничтожные убеждения, как мои, могли его заставить поверить в такую небывалую вещь. Но, сеньора, было бы нехорошо, если б ваша доброта вследствие этого считала меня злонравным, -- ведь такой тупица, как я, не обязан проникать в намерения и злые хитрости этих сквернейших волшебников. Я выдумал все это, только чтобы уйти от брани моего господина Дон Кихота, а не с намерением обидеть его, и если вышло наоборот, на небе Бог, который судит сердца.
   -- Это правда, -- согласилась герцогиня, -- но скажите мне теперь, Санчо, что такое вы говорили о пещере Монтесинос? Мне было бы приятно знать это.
   Тогда Санчо Панса сообщил ей от слова до слова то, что уже было сказано об этом приключении. Выслушав это, герцогиня сказала:
   -- Из этого происшествия можно заключить, что, если великий Дон Кихот говорит, будто видел в пещере туже крестьянку, которую Санчо видел при выезде из Тобосо, нет сомнения, что это и есть Дульсинея и что здешние наши волшебники очень деятельны и в высшей степени любознательны.
   -- Это говорю и я тоже, -- сказал Санчо Панса, -- и если сеньора моя Дульсинея Тобосская очарована, тем хуже для нее; и не мне тягаться с врагами моего господина, которых у него, должно быть, очень много, и, должно быть, они очень злые. По правде говоря, та, которую я видел, была крестьянка, за крестьянку я принял ее и за крестьянку счел; если же это была Дульсинея, то незачем ставить мне этого на счет, и мне нет дела до того, и нет надобности ссориться из-за этого со мной. Нельзя же на каждом шагу приставать ко мне с разными если и почему. Санчо сказал это, Санчо сделал, Санчо пошел, Санчо вернулся, точно Санчо первый встречный, а не тот самый Санчо Панса, который уже в книгах гуляет по всему свету, как мне говорил Сансон Карраско, который, по крайней мере, бакалавр Саламанкского университета, а такие люди не могут лгать, исключая случаев, когда им это уже очень хочется или они находят в том расчет. Так что упрекать меня не за что; и так как у меня добрая слава, -- а судя по тому, что я слышал от моего господина, доброе имя лучше больших богатств, -- пусть мне упакуют на плечи это губернаторство и увидят чудеса, потому что кто был хорошим оруженосцем, тот будет и хорошим губернатором.
   -- Все, что добрый Санчо только что сказал, -- заявила герцогиня, -- как есть настоящие изречения Катона, или по меньшей мере они извлечены из недр произведения самого Микаэля Верино {Микаэль Верино -- автор детской книжки "De puerorum moribus distieha" по образцу "Distieha" Катона; умер 17-ти лет, и Политиен написал эпитафию о нем, начинающуюся словами: "florentibus и т. д." ("Умершего во цвете лет...") (лат.).}, florentibus occidit annis. Словом, словом, говоря на манер Санчо: под плохим плащом случается, добрый пьяница скрывается.
   -- По правде говоря, сеньора, -- ответил Санчо, -- никогда в жизни не пил я от порочности; от жажды, это бывало, так как я не хочу лицемерить. Я пью, когда есть охота пить, а когда ее нет, если мне поднесут, я тоже пью, чтобы не показаться жеманным или дурно воспитанным, потому что какое же нужно иметь мраморное сердце, чтобы не чокнуться с приятелем, когда он провозгласит чье-либо здоровье? И хотя я и ношу башмаки, я их не пачкаю {Aunque las calzo по las ensucio -- "хотя я и пью, но я не пьяница".}, тем более что оруженосцы странствующих рыцарей почти всегда пьют одну лишь воду, так как они вечно скитаются по лесам, рощам и лугам, по горам и скалам, нигде не находя и капли вина, даже если б отдали за нее хоть свой глаз.
   -- Я этому верю, -- сказала герцогиня, -- и теперь пусть Санчо идет отдыхать, а потом мы поговорим с ним обстоятельнее и распорядимся, чтобы ему поскорей упаковали бы на плечи, как он говорит, губернаторство.
   Санчо снова поцеловал руку герцогине и просил ее оказать ему такую милость и велеть хорошенько присматривать за его Серым, потому что он свет его очей.
   -- Кто такой Серый? -- спросила герцогиня.
   -- Это мой осел, -- ответил Санчо,-- чтобы не называть его этим именем, я обыкновенно называю его Серым. И вот эту сеньору дуэнью я просил, когда вошел в замок, позаботиться о нем, а она так рассердилась, словно я ей сказал, что она некрасивая или старая. Между тем было бы и лучше и приличнее для дуэньи присматривать за ослами, чем блистать в залах. Господи помоги, до чего зло относился к этим сеньорам идальго из моего местечка!
   -- Должно быть, это был какой-нибудь грубый крестьянин, -- возразила дуэнья донья Родригес, -- потому что, если бы это был идальго, да еще хорошего происхождения, он превозносил бы дуэний выше меры!
   -- Теперь довольно, -- сказала герцогиня, -- помолчите донья Родригес, а сеньор Панса пусть успокоится. Заботу о его Сером я беру на себя, и так как он для Санчо -- сокровище, я ставлю его выше зениц моих глаз.
   -- Достаточно для Серого стоять в конюшне, -- ответил Санчо, -- потому что встать выше зениц глаз вашего вельможества, хотя бы на одно мгновенье,-- ни он, ни я, мы недостойны этого; и я так же согласился бы на это, как и на то, чтобы нанести себе удары кинжалом, потому что, хотя мой господин и говорит, что в делах учтивости лучше сдать картой больше, чем картой меньше, но в учтивости к животным и ослам надо держать в руках весы и знать меру.
   -- Пусть Санчо, -- сказала герцогиня, -- берет с собой своего осла на губернаторство, и он может там ухаживать за ним, как ему будет угодно, и даже может освободить его от работы.
   -- Не думайте, милость ваша, сеньора герцогиня, что вы сказали что-то небывалое, -- ответил Санчо, -- потому что я не раз уже видел ослов, отправлявшихся на губернаторство, и если я возьму с собой и моего, в этом не будет ничего особенного.
   Слова Санчо рассмешили и позабавили герцогиню; и отослав его отдыхать, она пришла к герцогу дать ему отчет о том, что произошло у нее с Санчо; тут они вдвоем сговорились и составили план сыграть с Дон Кихотом шутку, которая была бы замечательной и вполне в рыцарском духе; и они изобрели несколько шуток, и таких подходящих и остроумных, что они лучшие приключения, описываемые в великой этой истории.



Глава XXXIV,
где рассказывается о полученном сведении, каким образом снять очарование с несравненной Дульсинеи Тобосской, что и составляет одно из наиболее знаменитых приключений этой книги

   Герцог и герцогиня находили большое удовольствие в разговорах с Дон Кихотом и Санчо Пансой; и еще более укрепившись в своем намерении сыграть с ними несколько шуток с оттенком и видом приключений, они воспользовались тем, что Дон Кихот рассказал им о пещере Монтесинос, чтобы подготовить ему достопримечательное приключение. Но то, что больше всего удивляло герцогиню, была простота Санчо, заходившая так далеко, что он поверил, как в непреложную истину, в то, будто Дульсинея Тобосская действительно была очарована, между тем как сам он был и волшебник и обманщик в этом деле. Итак, дав распоряжения слугам, что им делать, дней шесть спустя герцог и герцогиня взяли с собой рыцаря и Санчо на большую охоту в сопровождении стольких доезжачих и охотников, как это впору коронованному государю. Дон Кихоту, а также и Санчо дали охотничий костюм из тончайшего зеленого сукна, но рыцарь не пожелал надеть его, говоря, что в ближайшие дни должен вернуться к суровой профессии оружия и не может возить с собой гардероба и вьючных животных. Санчо, напротив, взял то, что ему дали, с намерением продать при первом же случае. Когда назначенный день настал, Дон Кихот надел свои доспехи, а Санчо -- новый свой костюм, и, сидя верхом на Сером, с которым он не захотел расстаться, хотя ему предлагали верховую лошадь, он вмешался в толпу охотников. Герцогиня явилась великолепно одетая, а Дон Кихот, по правилам вежливости и любезности, взялся за узду ее коня, хотя герцог не хотел допустить этого. Наконец они приехали в лес, раскинувшийся между двумя высокими горами, где, после того как были назначены стоянки и расставлены тенета и сети, а люди распределены по разным местам, началась охота, такая шумная и с такими криками и возгласами, что нельзя было расслышать друг друга из-за лая собак и звуков охотничьих рогов. Герцогиня спешилась и с острой рогатиной в руках заняла место, где, как она знала, обыкновенно выбегали некоторые дикие кабаны. Герцог и Дон Кихот тоже спешились и встали по обе стороны герцогини. Санчо завернул сзади всех, не слезая с Серого, оставить которого он не решился, боясь, чтобы с ним не случилось какого-нибудь несчастия. И едва они заняли места, окруженные с обеих сторон расставленными многочисленными слугами, они увидели, что прямо на них бежит выгнанный собаками и преследуемый охотниками, громадный кабан, скрежещущий зубами и клыками и метающий пену изо рта. Увидав его, Дон Кихот продел на руку щит и, обнажив меч, выступил вперед, навстречу кабану; так же поступил и герцог, держа в руках рогатину, но герцогиня опередила бы их всех, если б герцог не остановил ее. Один лишь Санчо, увидав неистового зверя, соскочил с Серого, бросился изо всех сил бежать и пытался влезть на высокий дуб. Но это ему не удалось, потому что, когда он уже взобрался до половины и схватился за сук, чтобы вскарабкаться на вершину, он был так несчастлив и судьба так не благоприятствовала ему, что ветвь обломилась под ним, и, падая, он зацепился за выступивший сук, на котором и повис в воздухе, не имея возможности спуститься на землю. В таком положении, видя, что зеленое охотничье платье его рвется, и опасаясь, если лютое животное направится сюда, чтобы оно не достало его, Санчо принялся издавать такие крики и звать так пронзительно на помощь, что все слышавшие, но не видевшие его, подумали, не в зубах ли он уже у какого-нибудь дикого зверя. Наконец кабан с большими клыками пал под ударами рогатин многих охотников, и Дон Кихот, обернувшись на крик Санчо и узнав по голосу, что это он, увидел его висящим на дубе головою вниз, а рядом с ним стоял Серый, который не покинул его в беде. Сид Амет говорит здесь, что он редко видел Санчо Пансу без Серого или Серого без Санчо, -- так велика была дружба и привязанность, существовавшая между ними обоими. Дон Кихот подошел и отцепил Санчо; когда тот увидел себя свободным и стоящим на земле, он осмотрел свой разорванный охотничий костюм и огорчился до глубины души, так как думал, что, обладая этим платьем, он обладает целым майоратом. Между тем увесистого кабана взвалили на вьючного мула и, украсив его стеблями розмарина и миртовыми ветками, повезли, как победную трофею, к большим охотничьим палаткам, разбитым в лесу, где уже столы были накрыты и подан такой роскошный и превосходный обед, что по нему можно было судить о богатстве и великолепии угощавшего им. Санчо, показывая герцогине дыры на разорванном его платье, сказал:
   -- Если б мы охотились на зайцев или маленьких птичек, наверное платье мое уцелело бы. Не знаю, какое удовольствие ждать животное, которое, если оно достанет вас клыками, может лишить вас жизни. Помню, что слышал, как в одном старинном романсе поется:
   
   Пусть тебя съедят медведи,
   Как великого Фавилу *.
   * Фавила -- король Астурии с 737 г., сын короля Пелая.
   
   -- Это был готский король, -- сказал Дон Кихот, -- который, охотясь за красным зверем, был съеден медведем.
   -- Я именно и говорю, -- ответил Санчо, -- что не следовало бы принцам и королям подвергать себя подобной опасности ради удовольствия, которое, на мой взгляд, не может быть удовольствием, так как оно состоит в том, чтобы убить животное, ни в чем не повинное.
   -- Вы ошибаетесь, Санчо, -- ответил герцог, -- потому что охота на хищных зверей -- занятие, из всех остальных наиболее подходящее и необходимое для королей. Охота -- изображение войны: в ней есть и стратегия, и военные хитрости, и засады, с тем чтобы, не подвергаясь опасности, победить врага. На охоте терпят сильнейший холод, невыносимый жар; разгоняется лень и сон, крепнут физические силы, и члены становятся гибкими. Наконец, это занятие, которое никому не приносит вреда, а многим доставляет удовольствие. И лучшее здесь то, что этого рода охота не всем доступна, как остальные, исключая лишь соколиную, которая тоже существует только для королей и знатных сеньоров. Поэтому, Санчо, друг, измените свой взгляд, а когда будете губернатором, займитесь охотой, и вы увидите, как один хлеб покажется вам за сто {Фраза, означающая "вам будет от этого в сто раз лучше".}.
   -- Ну, нет, -- ответил Санчо,-- добрый губернатор как бы со сломанной ногой сидит дома. Было бы прекрасно, если бы к нему пришли по делу люди утомленные,-- а он знай себе забавляется в лесу! Этакое губернаторство не добром помянешь. По чести, сеньор, охота и разные развлечения скорее для лентяев, чем для губернаторов. То, чем я думаю развлекаться, -- это игрой в козыри {Triunfo envidado -- карточная игра, нечто вроде игры в козыри, была в большом ходу в деревнях в Испании того времени.} на Пасху; по воскресениям и в праздники -- катанием шаров; а все эти охоты и заботы о них не по душе мне, да и против моей совести.
   -- Дай-то бог, Санчо, чтоб оно так и было, потому что от слова до дела расстояние большое.
   -- Пусть себе будет, какое хочет,-- ответил Санчо, -- хорошего плательщика не тревожит внесенный им залог; и лучше если Бог помощь дает, чем если кто рано встает; и брюхо приводит в движение ноги, а не ноги брюхо. Я хочу сказать, что если Бог поможет мне и я буду делать то, что должен с добрым намерением, нет сомнения, я буду губернаторствовать лучше, чем кречет {Mejorque ungerifalte -- на жаргоне gerifalte означало "вор"; по-видимому, это была тогда ходячая шутка насчет губернаторов.}. А не верят, пусть положат мне палец в рот и увидят, укушу ли я его или нет...
   -- Будь проклят Богом и всеми его святыми, Санчо окаянный! -- воскликнул Дон Кихот. -- Когда же настанет день, как я уже не раз повторял тебе, когда я услышу, что ты будешь говорить без пословиц, толково и связно. Ваши величия сеньоры мои, не слушайте этого глупца, а то он размелет вам душу не только между двумя, а между двумя тысячами пословиц, которые он так уместно и кстати приводит, как дай бог ему здоровья или мне, если бы я желал слушать их.
   -- Пословицы Санчо Пансы, -- сказала герцогиня, -- хотя и многочисленнее пословиц греческого Командора {Фернан Нуньес де Гусман, которого называли Греком, потому что он хорошо знал этот язык и преподавал его в университете в Алькале и Саламанке, и Командором, так как он имел это звание в ордене Сантьяго; автор лучшего собрания испанских пословиц, числом более шести тысяч. Самое раннее издание их относится к 1555 г.}, но они не менее ценны за краткость изречений. О себе могу сказать, что они мне больше нравятся, чем другие, хотя те были бы приведены более уместно и более кстати.
   В этих и других занимательных разговорах они вышли из палатки в лес, и в осмотре нескольких охотничьих сторожек у них быстро прошел день, и стала спускаться ночь, не такая ясная и светлая, как этого можно было ждать по времени года, потому что стояла середина лета, а эта ночь принесла с собой какой-то полумрак, очень пригодный для целей герцога и герцогини. Лишь только стало сильнее смеркаться, перед тем как наступила полная темнота, внезапно показалось, будто весь лес, со всех четырех сторон, в пламени, и тотчас же раздались тут и там, ближе и дальше звуки бесчисленного множества труб и других военных инструментов как бы кавалерийских отрядов, проходящих через лес. Блеск огня, звук воинственной музыки чуть не ослепили и не оглушили всех окружавших, герцога и герцогиню и даже всех бывших в лесу. Затем раздалось бесконечное множество "лелилиес" {Ля иляха илля Лах ("Нет бога, кроме Аллаха") -- боевой клич мавров, который испанцы переделали в "ле ли ли".} -- крик мавров, когда они вступают в бой. Трубы и рожки играли, барабаны били, флейты звучали, все это одновременно и до того шумно и беспрерывно, что надо было быть бесчувственным, чтобы не лишиться чувств от смешанного звука стольких инструментов. Герцог был поражен, герцогиня потрясена, Дон Кихот удивлен, Санчо дрожал, и наконец даже сами участники шутки оторопели. Вместе с испугом воцарилось общее молчание, и в это время подъехал к ним верхом почтальон в одежде дьявола, трубя вместо трубы в громадный изогнутый рог, из которого исходили хриплые и ужасные звуки.
   -- Эй, брат гонец, -- сказал герцог,-- кто вы такой, откуда и что за военный люд проходит через лес?
   На это гонец ответил глухим и наводящим ужас голосом:
   -- Я дьявол и ищу Дон Кихота Ламанчского. Люд, который там проходит, состоит из шести отрядов волшебников, везущих на триумфальной колеснице несравненную Дульсинею Тобосскую. Она едет заколдованная и с нею веселый француз Монтесинос, чтобы дать указания Дон Кихоту, как могут быть сняты чары с упомянутой сеньоры.
   -- Если б вы были дьяволом, как говорите и как на то указывает ваша внешность, вы бы сразу узнали рыцаря Дон Кихота Ламанчского, так как он стоит перед вами.
   -- Клянусь Богом и моей совестью,-- сказал дьявол, -- я об этом не подумал; у меня в голове столько разных мыслей, что о главном, из-за чего я сюда явился, я и позабыл.
   -- Без сомнения, -- заявил Санчо, -- этот дьявол, должно быть, человек честный и добрый христианин, так как, если бы он не был и тем и другим, он не стал бы клясться Богом и совестью, -- и я теперь думаю, что даже и в аду бывают, должно быть, хорошие люди.
   Тут дьявол, не сходя с лошади и обращая взоры на Дон Кихота, сказал:
   -- К тебе, Рыцарю Львов (желал бы я видеть тебя в их когтях), послал меня несчастный, но храбрый рыцарь Монтесинос, поручив сказать, чтобы ты его ждал на том месте, где я тебя найду, так как он везет с собой ту, которую зовут Дульсинеей Тобосской, и желает сообщить тебе, каким способом ты можешь снять с нее чары. А так как я приехал сюда только для этого, то незачем мне дольше медлить здесь. Пусть дьяволы, подобные мне, останутся с тобою, а добрые ангелы -- с этими сеньорами.
   Сказав это, он затрубил в свой чудовищный рог, повернулся и уехал, не дожидаясь ни от кого ответа. Все снова изумились, в особенности же Санчо и Дон Кихот. Санчо, видя, что вопреки истине желают, чтобы Дульсинея была очарована, а Дон Кихот -- потому, что он все еще не был уверен, правда ли или нет то, что случилось с ним в пещере Монтесиноса. В то время как он был погружен в эти размышления, герцог спросил его.
   -- Предполагаете ли вы, ваша милость сеньор Дон Кихот, ждать Монтесиноса здесь?
   -- Отчего же нет? -- ответил рыцарь. -- Я буду ждать здесь, и безбоязненно, хотя бы и весь ад ополчился на меня.
   -- Но я, если я увижу другого дьявола и услышу звуки другого такого рога, останусь ждать здесь, как и во Фландрии, -- сказал Санчо.
   Между тем ночь стала еще темнее, и в лесу начало мелькать много огоньков, совершенно так, как мелькают на небе сухие испарения земли, которые в наших глазах кажутся падающими звездами. Послышался также и страшный шум, наподобие того, который производится громоздкими колесами без спиц больших фургонов, запряженных волами, от пронзительного, беспрерывного скрипа которых, как говорят, убегают волки и медведи, если они встретятся по дороге. Ко всей этой буре добавилась еще другая, более ужасная, а именно: казалось, что как будто в четырех концах леса происходят одновременно четыре атаки, или сражения, потому что в одном месте гудел как бы глухой гром артиллерийской пальбы, в другом раздавались выстрелы из ружей, чуть ли не вблизи слышались голоса сражающихся, а вдали носился мавританский клич "лелилиес". Словом, рога, трубы, флейты, литавры, кимвалы, барабаны, пальба из пушек и выстрелы из ружей и, главное, пронзительный скрип фургонов -- все это вместе взятое производило такой смутный и ужасающий шум, что Дон Кихот должен был собрать все свое мужество, чтобы вынести его. Но мужество Санчо не выдержало, -- он в обмороке упал на землю, на складки юбок герцогини, которая прикрыла ими его и поспешно приказала брызнуть ему в лицо водой.
   Так и сделали, и Санчо пришел в себя как раз в то время, когда колесница, скрипя колесами, подъехала к тому месту, где все были в сборе; ее везли четыре ленивых вола, покрытых черными попонами, и на каждом рогу у них был прикреплен большой зажженный восковой факел, а на колеснице было приделано высокое сиденье, занятое почтенным старцем, с бородой белее снега, такой длинной, что она спускалась ему ниже пояса. Одет он был в широкую мантию из черной клеенки, и, так как колесница была освещена бесконечным множеством свечей, можно было хорошо разглядеть и различить все, что в ней было. Старика сопровождали два уродливых дьявола, облаченных в такую же черную клеенку. Лица их были до того отвратительны, что Санчо, бросив на них взгляд, тотчас же закрыл глаза, чтобы не видеть их больше.
   Лишь только фура достигла места, где все они стояли, старец поднялся с высокого своего сидения и громким голосом сказал: "Я мудрый Лиргандео". И тотчас же колесница проехала дальше, а старец не проронил больше ни слова. За нею появилась другая колесница, точно такая же, как и первая, но с другим стариком на высоком сиденье, который, приказав кучеру остановиться, голосом не менее громким, чем первый старец, воскликнул: "Я мудрый Алкиф, большой друг Урганды Неведомой". После этих слов тотчас же колесница двинулась дальше. Затем появилась третья такого же устройства, но тот, кто сидел на троне, не был стариком, как остальные, а плотным мужчиной неприятной наружности, который, когда колесница подъехала, тоже, как и те двое, поднялся и еще более сиплым и дьявольским голосом проговорил: "Я волшебник Аркалаус, смертельный враг Амадиса Галльского и всей его родни". С этими словами он проехал дальше.
   После того как эти три колесницы отъехали не на очень далекое расстояние и там остановились, прекратился надоедливый скрип их колес. И тотчас же послышался уже не скрип, а звук мелодичной, сладостной музыки. Санчо очень обрадовался ей и счел ее за хорошее предзнаменование; и так он сказал герцогине, от которой не отходил ни на шаг и ни на пядь:
   -- Сеньора, где музыка, там не может быть ничего дурного.
   -- Не может быть его и там, где огонь и свет, -- ответила герцогиня.
   На это Санчо сказал:
   -- Огонь дает свет и ярко пылают костры, подобно тем, которые окружают нас здесь, но легко могло бы быть, что они нас сожгут; музыка же всегда признак веселья и ликованья.
   -- Это мы еще увидим, -- сказал Дон Кихот, который слышал все это. И он сказал верно, как выяснится в следующей главе.



ГЛАВА XXXV,
в которой продолжается рассказ об указании, полученном Дон Кихотом относительно снятия чар с Дульсинеи, и сообщаются другие изумительные происшествия

   Они увидели, как под такт приятной музыки приближается к ним колесница из числа тех, которые называют триумфальными, запряженная шестью серыми мулами, покрытыми попонами из белого полотна. На каждом из этих мулов сидел верхом кающийся, тоже одетый весь в белое, с восковым зажженным факелом в руках. Колесница была в два и даже в три раза больше предыдущих, а по бокам ее и спереди находились еще двенадцать кающихся, в белых как снег одеждах и все с горящими факелами в руках, -- зрелище, которое одновременно и приводило в изумление и пугало. На колеснице сидела на высоком троне нимфа, окутанная тысячью покровов из серебряной ткани, усеянной бесчисленным множеством сверкавших золотых лепестков, что делало наряд ее если не богатым, то по крайней мере блестящим. Лицо ее было прикрыто легким и прозрачных шелковым газом, так что, несмотря на ниспадавшие складки, сквозь эту ткань виднелось очаровательное личико девушки, и благодаря множеству зажженных факелов можно было различить красоту ее и года: она не достигла еще двадцати лет, но ей было и не менее семнадцати. Рядом с ней сидела фигура, облаченная в длинное одеяние из тех что называют росагантес {Rozagantes -- букв. "волочащееся по полу"; так называлась одежда, которую носили лишь самые знатные люди.}, ниспадавшее до ног, а голова ее была покрыта черной вуалью. Когда колесница эта остановилась против герцога, герцогини и Дон Кихота, звуки флейт умолкли, а также и звуки лютней и арф , раздававшиеся с колесницы, и, поднявшись, фигура в длинном одеянии распахнула его и, сбросив вуаль, открыла лицо как есть настоящей смерти, костлявой и до того ужасной, что Дон Кихот вздрогнул. Санчо испугался, и герцогская чета тоже сделала движение отвращения. Когда живая эта смерть поднялась и выпрямилась, она несколько сонным голосом и не очень быстро двигающимся языком заговорила следующим образом:
   
   Я тот Мерлин, о ком молва гласила,
   Что будто был отцом его сам дьявол
   (И эту ложь уж время освятило).
   Я князь волшебств и магии властитель,
   Хранилище науки Зороастра,
   И тех времен, и тех веков соперник,
   Что блеск деяний омрачить стремится
   Отважных, храбрых рыцарей, к которым
   Любовь питал я и теперь питаю.
   Хоть нрав иных волшебников и магов,
   Иных кудесников жестокий, грубый,
   К злорадству и к насмешкам очень склонный,
   Мой нрав иной: он мягкий, нежный -- людям
   Желаю я всегда добро лишь делать.
   В пещерах Дита {Судьбы, рока.}, мрачных и туманных,
   Где я душой был погружен в черченье
   Фигур магических и вещих знаков,
   Ко мне донесся горький плач и голос
   Прекрасной, несравненной Дульсинеи.
   Узнал я о ее глубоком горе,
   О злобном превращенье столь прекрасной
   Сеньоры в безобразную крестьянку.
   Горюя с ней и дух свой заточивши
   В скелет вот этот страшный и ужасный,
   Сто тысяч разных книжек просмотрел я
   Моей науки черной, сатанинской.
   И вот к тебе пришел открыть лекарство
   От той беды и скорби той великой.
   О, слава, честь ты всех, на ком доспехи
   Из яркой стали, как алмаз, сверкают,
   Маяк, сиянье, свет, магнит и кормчий
   Всех тех, кто, сон с себя стряхнув презренный,
   Покинув ложе праздности и неги,
   Отважно отдают себя призванью
   Кровавого и тяжкого оружья!
   Тебе я говорю, о муж, достойно
   Никем еще во век не восхваленный!
   О Дон Кихот, столь храбрый, как и мудрый,
   Звезда Испании, Ламанчи слава,
   Тебе я говорю: очарованье
   С прекрасной Дульсинеи снять возможно
   Одним лишь средством: пусть оруженосец
   Твой Санчо даст три тысячи и триста
   Себе ударов плетью, обнаживши
   Седалище свое, да так, чтоб было
   Ему от тех ударов страшно больно.
   Решили так виновники несчастья,
   Творцы беды и горя Дульсинеи,
   И вам сказать о том явился я, сеньоры.


   -- Клянусь чем угодно, -- воскликнул тогда Санчо, -- не то, что три тысячи ударов плетью, но и трех ударов не дам себе, как не нанес бы себе и трех ударов кинжалом. Черт побери такой способ снимать чары. Я не знаю, какое отношение имеет мое седалище к очарованиям. Клянусь Богом, если сеньор Мерлин не найдет другого средства снять чары с сеньоры Дульсинеи Тобосской, она может лечь в могилу очарованной.
   -- Возьму я вас, дон Негодяй, наевшийся чесноку, -- сказал Дон Кихот,-- привяжу к дереву голым, как вас родила мать, и дам не три тысячи триста, а шесть тысяч шестьсот ударов, да таких полновесных, что от них вам не отвертеться и тремя тысячами тремястами изворотов. И не отвечайте мне ни слова, а то вырву у вас душу из тела.
   Услыхав угрозы рыцаря, Мерлин сказал:
   -- Этого не должно быть, так как удары, которые доброму Санчо предстоит получить, должны быть нанесены им самим и добровольно, а не насильно, и лишь тогда, когда он пожелает, потому что срок ему не назначен. Но ему позволяется, если бы он желал сбавить наполовину ударов свое бичевание, дать их нанести чужой руке, хотя бы она и была несколько тяжелая.
   -- Ни чужая, ни своя, ни тяжелая и никакая рука не дотронется до меня,-- сказал Санчо. -- Быть может, я родил сеньору Дульсинею Тобосскую, что мои ягодицы должны расплачиваться за прегрешение ее глаз? Иное дело сеньор господин мой, составляющий часть ее существа, потому что на каждом шагу он говорит про нее: "Жизнь моя, душа моя, поддержка и опора моя", -- он может и должен бичевать себя ради нее и взять на себя всю заботу и все, что потребуется для снятия с нее чар. А чтобы я себя бичевал, -- abernuncio {Санчо говорит "abernuncio" вместо "abrenuncio" (лат.) -- "отрекаюсь", ставшего в Испании общеупотребительным.}.
   Санчо не успел договорить последних слов, как серебристая нимфа, сидевшая рядом с призраком Мерлина, поднялась и, сбросив с себя прозрачную вуаль, открыла лицо, показавшееся всем чрезвычайно красивым, и с мужской развязностью и не очень-то женственным голосом она сказала:
   -- О злосчастный оруженосец с кувшинной душой, с сердцем из пробкового дерева и внутренностями из булыжника и кремня! Если бы тебе, бесстыжий негодяй, велели броситься вниз с высокой башни; если бы тебя, враг человеческого рода, просили съесть дюжину жаб, две дюжины ящериц и три дюжины змей; если бы тебя убеждали зарезать жену свою и детей острым, смертоносным ятаганом, -- неудивительно было бы, если бы ты выказал отвращение и непреклонность воли. Но придавать такое значение трем тысячам тремстам ударам бичом, в то время как нет ученика в сиротских бесплатных школах, как бы он ни был слаб, который не получал бы столько же ежемесячно, -- изумляет, поражает и приводит в ужас сострадательные сердца тех, которые это слышат, и даже всех тех, кто услышат об этом в грядущие времена. Обрати, о презренное жестокосердое животное, обрати, говорю я, свои глаза перепуганного филина на зрачки моих глаз, похожих на сверкающие звезды, и ты увидишь, как из них капля за каплей, ручей за ручьем текут слезы, проводя борозды, колеи и тропинки на прекрасных полях моих щек! Сжалься, коварное и злонамеренное чудовище, над тем, что мои цветущие годы -- ведь я не достигла еще второго десятка, мне всего лишь девятнадцать и нет еще полных двадцати лет -- вянут и чахнут под грубой оболочкой крестьянки, и если я сегодня явилась сюда в этом виде, то по особой лишь милости, оказанной мне присутствующим здесь сеньором Мерлином, единственно лишь с целью, чтобы красота моя могла смягчить тебя, так как слезы тоскующей красавицы обращают скалы в вату и тигров -- в овец. Бичуй, бичуй плетью упитанное свое тело, неукротимое животное, разбуди от сна ленивый дух свой, который поощряет тебя только есть и все больше есть, и верни нежность моей коже, кротость моему сердцу и красоту лицу моему. И если ты не хочешь смягчиться ради меня или не хочешь сдаться на разумные доводы, сделай это ради бедного рыцаря, что стоит около тебя, ради твоего господина, говорю я, душа которого, я вижу, уже встала у него поперек горла, менее чем на расстоянии десяти пальцев от губ, и ждет только твоего ответа, сурового или нежного, чтобы выйти у него изо рта или вернуться внутрь.
   Услыхав это, Дон Кихот пощупал себе горло и сказал, обращаясь к герцогу:
   -- Клянусь Богом, сеньор, Дульсинея сказала правду, так как я чувствую, что душа у меня стоит поперек горла, как выстрел арбалета.
   -- Что вы на это скажете, Санчо? -- спросила герцогиня.
   -- Скажу, сеньора,-- ответил Санчо,-- все то же, что уже говорил: abernuncio.
   -- Abrenuncio, должны вы сказать, Санчо, а не так, как вы говорите, -- поправил его герцог.
   -- Оставьте меня, ваше высочество,-- ответил Санчо, -- я теперь не в таком состоянии, чтобы обращать внимание на тонкости или на то, чтоб было одной буквой больше или меньше, потому что я до того смущен этими ударами, которые должны мне дать или я сам должен себе дать, что не знаю, что говорю или делаю. Но я желал бы слышать от сеньоры -- моей сеньоры Дульсинеи Тобосской, -- где она научилась такому способу просить, как она просит? Она явилась сюда и требует от меня, чтобы я рассек себе тело ударами бича, и называет меня при этом кувшинной душой, неукротимым животным и целой вереницей бранных слов, которые пусть терпит дьявол. Быть может, тело мое из бронзы или мне есть дело до того, будут ли сняты с нее чары или нет? Какую корзину белья, какие рубахи, платки и носки -- хотя носков я и не ношу -- принесла она мне, чтобы смягчить меня? Ровно ничего, и только лишь брань за бранью, хотя ей хорошо известна пословица, которая здесь в ходу, что нагруженный золотом осел легко взбирается на гору и что подарки пробивают скалы; и Бога проси, а молотом стучи; и одно "бери" лучше двух "я дам тебе". А затем еще и сеньор мой господин, который должен был бы погладить меня и приласкать, чтобы я сделался мягок, как шерсть и как взбитая вата, говорит, что, если я попадусь ему в руки, он голого привяжет меня к дереву и удвоит число ударов бичом. Эти огорченные сеньоры должны были бы принять во внимание, что они не только просят бичевать себя плетью оруженосца, но и губернатора, как если б кто сказал: "Пей с вишнями" {Come quien dice, bebe conguindas (букв. "пить с вишнями") -- общеупотребительное выражение, означающее, что удваивается, усиливается совершенство того, о чем просишь или что делаешь, например, если бы положить мед на варенье и т. п.}. Пусть же они в недобрый час научатся просить и упрашивать, научатся быть вежливыми, так как разные времена бывают и человек не всегда в хорошем настроении. Теперь я вне себя от горя, видя, что зеленое мое охотничье платье порвано, а тут еще приходят и требуют, чтобы я по доброй своей воле бил бы себя плетью, хотя такая мысль столь же чужда мне, как и мысль сделаться кациком {Главой индейского племени.}.
   -- Право, друг Санчо, -- сказал герцог, -- если вы не сделаетесь мягче зрелой винной ягоды, вы не получите своего губернаторства. Нечего сказать, хорош был бы я, если бы послал моим островитянам жестокого губернатора с каменным сердцем, которое не могут тронуть ни слезы огорченных девушек, ни просьбы рассудительных, могущественных и древних волшебников и мудрецов. Словом, Санчо, вы должны или сами бичевать, или дать себя бичевать, или же вам не быть губернатором.
   -- Сеньор, -- спросил Санчо, -- не дадут ли мне два дня на размышление о том, что для меня лучше?
   -- Нет, никоим образом, -- сказал Мерлин, -- здесь, немедленно и не сходя с места это дело должно быть решено. Дульсинея или вернется в пещеру Монтесинос и опять будет превращена в крестьянку, или будет отвезена в теперешнем ее виде в елисейские поля, где и останется ждать, пока число ударов не будет доведено до конца.
   -- Слушайте, добрый Санчо, -- сказала герцогиня, -- будьте мужественны и покажите себя признательным за хлеб, который вы ели у господина Дон Кихота, а ему мы все должны служить и быть благодарны за его добрые наклонности и возвышенное рыцарство. Скажите, сын, да, я согласен на бичевание, и пусть черт уберется к черту, и страх -- к малодушному, потому что храброе сердце преодолевает злую судьбу, как вы это хорошо знаете.
   На эти слова Санчо не ответил прямо, а, обращаясь к Мерлину, спросил его:
   -- Скажите, милость ваша сеньор Мерлин, тот -- гонец-дьявол, который принес моему господину весть от сеньора Монтесиноса, приглашал ждать его здесь, потому что он явится сюда и сообщит ему средство, как снять чары с сеньоры Дульсинеи Тобосской; но до сих пор мы не видели ни Монтесиноса, ни подобного ему.
   Мерлин ответил на это:
   -- Дьявол, друг Санчо, -- невежда и величайший плут. Я послал его разыскать вашего господина не с поручением от имени Монтесиноса, а от своего имени, так как Монтесинос сидит у себя в пещере, обдумывая, или, лучше сказать, ожидая снятия с него чар, потому что для этого еще предстоит содрать шкуру с хвоста {Aun lefalta la cola por desollar -- общеупотребительное испанское выражение, смысл которого: самое трудное еще впереди.}. Если он вам что-нибудь должен или у вас какое-нибудь дело к нему, я его приведу и доставлю к вам туда, куда вы пожелаете. А теперь дайте наконец свое согласие на то бичевание и поверьте мне, что оно принесет вам большую пользу как для души, так и для тела: для души -- потому что вы этим совершите доброе дело; для тела -- так как я знаю, что вы от природы полнокровны и выпустить немного кровь вам не повредит.
   -- Много докторов на свете; даже волшебники и те доктора, -- сказал Санчо, -- но если уж все меня уговаривают -- хотя лично я не вижу ни малейшей в том надобности, -- скажу, что согласен дать себе три тысячи триста ударов только с тем условием, что могу их нанести себе, как и когда захочу, и чтобы мне не определяли ни дни, ни сроки; а я постараюсь уплатить этот долг мой как можно скорей, чтобы мир наслаждался красотой сеньоры Доньи Дульсинеи Тобосской, так как, по-видимому, обратно тому, что я думал, она в самом деле красива. И вот еще одно условие: я не обязан бичевать себя до крови, и, если некоторые из ударов спугнут только мух, их тоже надо принять в счет. Также, если б я ошибся в числе ударов, сеньор Мерлин -- так так он все знает -- должен позаботиться сосчитать удары и сообщить мне, сколько их недостает и сколько лишних.


   -- О лишних не придется извещать вас, -- ответил Мерлин, -- потому что, как только их будет отсчитано требуемое количество, тотчас же и внезапно с сеньоры Дульсинеи Тобосской спадут чары и она явится к доброму Санчо с признательностью, чтобы поблагодарить его и даже наградить за доброе дело. Так что вам незачем сомневаться относительно лишних или недостающих ударов; и да сохранит меня небо ввести кого-либо в обман, хотя бы даже на один волос с его головы.
   -- Итак, отдавая себя в руки Божий, -- сказал Санчо, -- я даю согласие на свое несчастье и говорю, что принимаю эпителию на указанных условиях.
   Не успел Санчо произнести этих слов, как снова раздались звуки флейт,
   снова послышались бесчисленные ружейные выстрелы, а Дон Кихот бросился на шею Санчо, осыпая тысячей поцелуев его щеки и лоб. Герцог, герцогиня и все присутствующие выказали величайшее удовольствие, а колесница с Мерлином и Дульсинеей тронулась в путь, и, проезжая мимо них, прекрасная Дульсинея наклонила голову перед герцогом и герцогиней и сделала глубокий реверанс Санчо. Между тем стало быстро приближаться веселое, смеющееся утро. Полевые цветы приподняли свои стебли и раскрыли чашечки, а хрустальные воды ручейков бежали, журча по белым и серым камешкам, неся свою дань ожидавшим их рекам. Радостная земля, ясное небо, прозрачный воздух, яркий свет -- все это отдельно и вместе взятое служило явным признаком того, что день, уже наступивший на край одежды зари, будет тихим и ясным. Герцогская чета, довольная как охотой, так и тем, что их намерение было столь хорошо и удачно выполнено, вернулась в свой замок, решив продолжать свои шутки, так как они доставили им больше удовольствия, чем вся остальная окружающая их действительность.



Глава XXXVI,
в которой повествуется о странном и невообразимом приключении дуэньи Долориды, или, иным именем, графини Трифальди, а также приводится письмо, написанное Санчо Пансой своей жене Тересе Панса

   У герцога был мажордом, с игривым и острым умом, он-то и изображал Мерлина и устроил во всех подробностях предшествующее приключение, сочинил стихи и поручил одному из пажей сыграть роль Дульсинеи. Затем при содействии своих господ он придумал еще новую затею, самую странную, какую только можно вообразить себе. На следующий день после охоты, герцогиня спросила Санчо: приступил ли он к выполнению эпитимии для снятия чар с Дульсинеи. Он ответил, что да, приступил, и этою ночью уже дал себе пять ударов. Герцогиня спросила: чем он их дал? И он сказал, что рукой.
   -- Это, -- возразила герцогиня, -- скорее шлепки, а не бичевание. Мне кажется, что мудрый Мерлин не будет доволен вашей снисходительностью к себе. Доброму Санчо следует приобрести какой-нибудь бич с колючками или с веревочными узлами, которые дали бы себя хорошо почувствовать, потому что кровью запечатлевают грамоту {La letra con sangre entra -- испанская пословица.} и освобождение столь знатной сеньоры, как Дульсинея, не может достаться дешево. Заметьте также, Санчо, что дела милосердия, которые выполняются холодно и вяло, не заслуга, и ничего не стоят.
   На это Санчо ответил:
   -- Дайте мне, ваша светлость, какой-нибудь бич или подходящий кусок веревки, и я буду им бичевать себя, только чтобы не было чересчур больно, так как я должен сказать вашей милости, что хотя я и крестьянин, но тело мое больше похоже на мягкую вату, чем на жесткий камыш, и нехорошо было бы, чтобы я себя истреблял из-за чужого дела.
   -- Хорошо, -- ответила герцогиня,-- я дам вам завтра бич, который будет для вас как раз подходящим и поладит с нежным вашим телом, точно родной брат.
   На это Санчо сказал:
   -- Слушайте, ваше величие сеньора души моей, я написал письмо моей жене Тересе Панса и даю в нем отчет обо всем, что случилось со мной после того, как я расстался с ней. Письмо у меня тут, за пазухой, и только еще надо надписать адрес на нем. Я желал бы, чтобы ваша мудрость прочла это письмо, так как мне кажется, что оно написано по-губернаторски, я хочу сказать так, как должны писать губернаторы.
   -- Кто сочинил вам это письмо? -- спросила герцогиня.
   -- Кто мог его сочинить, как не я сам, грешный? -- ответил Санчо.
   -- И вы сами написали его? -- спросила герцогиня.
   -- И не думал, -- ответил Санчо,-- потому что я не умею ни читать, ни писать, хотя могу ставить свою подпись.
   -- Давайте письмо сюда, -- сказала герцогиня, -- не сомневаюсь, что вы выказали в нем всю полноту и все достоинства своего ума.
   Санчо достал из-за пазухи исписанный лист бумаги, и, взяв его, герцогиня увидела, что там стоит следующее:
   "Письмо Санчо Пансы к Тересе Панса, его жене.
   Если меня отменно наказали плетьми, зато я важно проехался верхом {По-видимому, фраза эта взята из народной пословицы тех времен, перенятой от какого-нибудь вора, которого после наказания плетьми возили -- как тогда это делалось -- верхом на осле по всем улицам города.}; если у меня хорошее губернаторство, зато оно и стоит мне хороших ударов бичом. Ты этого не поймешь теперь, Тереса моя; в другой раз вникнешь. Ты должна знать, Тереса, что я решил, чтобы ты ездила в карете {Экипажи были тогда в Испании новостью, так как впервые они там появились лишь в 1546 г., но мода эта так быстро распространилась, что уже в 1567 г. кортесы издали pragmâtica ("постановление"), запрещавшее езду их на улицах. В 1578 г. другим постановлением кортесы требовали, чтобы каждый экипаж был запряжен не менее чем четверкой лошадей, -- с целью увеличения расходов, чтобы уменьшить число экипажей.}, это самая подходящая вещь для тебя, потому что передвигаться иначе -- значило бы двигаться на манер кошек. Жена губернатора ты, и смотри, чтобы никто не наступал бы тебе на ногу. Посылаю тебе при этом зеленое охотничье платье, которое мне подарила сеньора герцогиня; устрой так, чтобы из него вышла юбка и лиф для нашей дочери. Дон Кихот, мой господин, -- судя по тому, что мне пришлось слышать о нем в здешней местности, -- умный безумец и забавный сумасшедший, и, говорят, я ни в чем не уступаю ему. Мы побывали в пещере Монтесинос, и мудрый Мерлин обратился ко мне, чтобы я снял чары с Дульсинеи Тобосской, что зовется у нас Алдонса Лоренсо. От трех тысяч трехсот ударов бичом без пяти, которыми я должен себе наградить, она освободится от чар, как мать, которая ее родила. Не говори об этом никому ничего, потому что, если ты вынесешь дело свое на свет, одни скажут, что оно белое, а другие -- что черное. Через несколько дней уезжаю на губернаторство, куда отправляюсь с величайшим желанием набрать себе денег, и мне говорят, что все новые губернаторы едут с этим самым желанием. Я пощупаю пульс, как там идут дела, и извещу тебя, переезжать тебе ко мне или нет. Серый здоров и очень тебе кланяется, и я и не думаю расставаться с ним, хотя бы меня сделали турецким султаном. Герцогиня, моя сеньора, тысячу раз целует тебе руки, а в ответ ты ей поцелуй их две тысячи раз, так как нет ничего, что стоило бы меньше и было бы дешевле, по словам моего господина, как учтивое обхождение. Богу не было угодно уделить мне другой ручной чемоданчик с другими червонцами, как в прошлый раз, но не огорчайся этим, моя Тереса, -- так как в безопасности тот, кто звонит на колокольне, и все отмоется в щелоке губернаторства. Меня сильно опечалило только то, что, говорят, будто когда я отведаю губернаторства, я съем себе руки по нем, и если бы это случилось, недешево обошлось бы мне оно, хотя калеки и безрукие собирают хороший доход с милостыни. Итак, тем ли или иным путем, но ты будешь богата и счастлива. Дай Бог тебе это, сколько Он может, и да хранит и меня, чтобы я служил тебе.

Из этого замка 20 июля 1614 г.
Твой муж, губернатор Санчо Панса".

   
   Когда герцогиня прочла письмо, она сказала Санчо:
   -- В двух вещах добрый губернатор сбивается немного с пути: первое -- когда он говорит или дает понять, что получил губернаторство за удары бичом, которые он должен нанести себе, тогда как ему известно, и он не может этого отрицать, что герцог, мой сеньор, обещал ему губернаторство в то время, когда никому в мире не снились еще эти удары бичом; во-вторых, он выказывает себя в письме очень алчным, а я не желала бы, чтобы он им был, так как алчность разрывает мешок и алчный губернатор плохо чинит суд.
   -- Я вовсе не хотел этого сказать,-- ответил Санчо, -- и если вашей милости кажется, что письмо написано не так, как следует, лучше разорвать его и написать новое; но, пожалуй, оно выйдет еще хуже, если опять дадут мне сочинять его из моей головы.
   -- Нет, нет, -- ответила герцогиня,-- письмо это хорошее, и я желаю, чтобы герцог прочел его.
   С этими словами они пошли в сад, где в тот день решили обедать. Герцогиня показала герцогу письмо Санчо, и оно доставило ему большое удовольствие.
   Обед кончился, и, когда со стола была снята скатерть, герцогская чета довольно долго развлекалась занимательными разговорами с Санчо. Вдруг раздались донельзя грустные звуки флейты и глухой, нестройный барабанный бой. Все казались озадаченными этой смутной, воинственной и печальной музыкой, в особенности же Дон Кихот, который не мог усидеть на месте от сильнейшего волнения; про Санчо можно сказать только то, что страх загнал его в обычное его убежище, именно рядом с герцогиней, или у ее юбок, так как действительно раздавшиеся звуки были необычайно печальны и унылы. В то время, как все они были в таком напряженном ожидании, они увидели, что в сад вошли два человека в траурных одеждах, таких длинных, что они волочились у них по земле, и они били в два большие барабана, также покрытых трауром. Рядом с ними шел флейтист в черной как смоль одежде. За этими тремя лицами выступал человек гигантского роста, нельзя сказать одетый, а укутанный в самую что ни на есть черную мантию, с чудовищно длинным шлейфом. Поверх одежды его опоясывала и охватывала очень широкая, также черного цвета, перевязь, а на перевязи висел необычайных размеров ятаган с черной отделкой и черными ножнами. Лицо великана было прикрыто прозрачной черной вуалью, сквозь которую можно было различить длиннейшую белую как снег бороду. Шел он в такт барабанного боя, размеренной и торжественной походкой. Словом, его громадный рост, его гордая осанка, его чернота и свита сопровождавшая его,-- все это могло поразить и поразило всех тех, которые смотрели на него, не зная, кто он такой. Упомянутой размеренной и торжественной походкой подошел он к герцогу, который, как и все остальные, бывшие там, ожидал его стоя, и опустился перед ним на колени. Но герцог ни за что не согласился позволить ему говорить, пока он не поднимется. Чудовищное пугало так и сделало: встав с колен, откинуло с своего лица вуаль, обнаружив самую ужасную, длинную, белую и густую бороду, которую когда-либо видели человеческие глаза, и тотчас же из широкой и могучей груди его вырвался и высвободился сильный, звучный голос, и, устремив глаза на герцога, старик сказал: -- Светлейший и высочайший сеньор, -- меня зовут Трифальдин Белая Борода. Я оруженосец графини Трифальди, называемой иначе дуэньей Долоридой. От имени ее имею передать следующее поручение вашему величию: не будет ли угодно великолепию вашему дать ей разрешение явиться сюда и рассказать вам о постигшей ее беде, одной из самых необычайных и удивительных, какую наиболее мрачное воображение в мире не могло бы себе представить. Но прежде всего она желала бы знать, находится ли тут, в замке у вас, доблестный, никем не побежденный рыцарь Дон Кихот Ламанчский, отыскивая которого, она, воздерживаясь от всякой пищи, прошла пешком из королевства Кандая до ваших владений, что должно и может быть приписано лишь чуду или же силе волшебства. У ворот этой крепости, или загородного дома, ждет она вашего разрешения войти сюда. Я кончил.
   Проговорив это, он закашлялся и, проведя обеими руками по своей бороде сверху вниз, стал спокойно ждать ответа герцога, который сказал ему:
   -- Добрый оруженосец Трифальдин Белая Борода! Давно уже имеем мы сведения о несчастии, постигшем сеньору графиню Трифальди, которая благодаря волшебникам вынуждена называться дуэньей Долоридой. Вы можете сказать ей, изумительный оруженосец, чтобы она вошла сюда, к нам, и что здесь находится доблестный рыцарь Дон Кихот Ламанчский, от великодушного образа мыслей которого она может с полной уверенностью ждать себе всякой помощи и всякого покровительства. Вы можете сказать ей также от моего имени, что, если бы она нуждалась и в моем покровительстве, я не откажу в нем, так как оказывать его меня обязывает рыцарское мое звание, нося которое я должен покровительствовать всякого рода женщинам, и в особенности дуэньям и вдовам, обиженным и униженным, к каким должна принадлежать и ее сиятельство графиня.
   Услыхав это, Трифальдин преклонил колено до земли, затем, дав знак флейтисту и барабанщикам снова заиграть, при тех же звуках и той же походкой, какой вошел, он удалился из сада, оставив всех в изумлении от его появления и вида. Обернувшись к Дон Кихоту, герцог сказал:
   -- Наконец, знаменитый рыцарь, мрак злобы и невежества не может заслонить и омрачить блеск доблести и добродетели. Говорю это к тому, что не успела еще ваша доброта пробыть и недели в этом замке, как уже являются искать вас из далеких стран -- не в каретах и не на верблюдах, а пешком и постясь, -- огорченные и униженные, уверенные, что найдут в этой могучей руке избавление от их горестей и страданий благодаря подвигам, слава о которых распространилась по всей земной поверхности.
   -- Я бы желал, сеньор герцог, -- ответил Дон Кихот, -- чтобы здесь присутствовал тот благословенный церковник, который в прошлый раз за обедом выказал столько злобы и нерасположения к странствующим рыцарям. Теперь он собственными глазами мог бы убедиться в том, нужны ли эти рыцари миру или нет. По крайней мере он мог бы, так сказать, осязать руками ту истину, что безгранично огорченные и безутешные во всех важных случаях и огромных несчастьях не идут искать помощи в домах ученых, или у сельских дьячков, ни у рыцаря, никогда не выезжавшего из пределов своего местечка, ни у праздного придворного, который охотнее занимается собиранием новостей, чтоб их всюду разнести и пересказать, а не стремится совершить такие поступки и подвиги, о которых другие могли бы рассказывать и их описывать. Поддержку в горестях, помощь в несчастье, покровительство девушкам, утешение вдовам ни у кого не найти в такой степени, как у странствующих рыцарей, и за то, что я один из них, я возношу бесконечную благодарность небу и приветствую всякие труды и тревоги, которые могут встретиться мне при выполнении столь почетного призвания. Пусть же идет эта дуэнья и просит все, что желает, потому что я добуду ей исцеление от ее бед силой руки моей и отважной решимостью мужественного моего сердца.



Глава XXXVII
Продолжение знаменитого приключения дуэньи Долориды

   Герцог и герцогиня были в высшей степени довольны, видя, как хорошо Дон Кихот идет навстречу их намерению. Но Санчо сказал:
   -- Я бы не желал, чтобы эта сеньора дуэнья поставила какие-либо преграды обещанию моего губернаторства, так как я слышал от одного толедского аптекаря, который говорил, словно щегленок {Говорить и петь, как щегленок -- было, надо думать, простонародным выражением, относящимся к тем, кто говорил гладко и плавно.}, что где только замешаны дуэньи, там нельзя ждать добра. Помоги мне боже, как он их терпеть не мог, тот аптекарь! Из этого я заключаю, что если все дуэньи надоедливы и зловредны, к какому бы сословию и положению они ни принадлежали, каковы же должны быть дуэньи doloridas {Doloridas -- огорченные.}, подобные этой графине трех юбок {Намекая на имя Trifaldi, что приводит на ум "très faldas" -- "три юбки".}, или трех хвостов, потому что в моей местности юбки и хвосты, хвосты и юбки -- одно и то же.
   -- Молчи, Санчо, друг, -- сказал Дон Кихот, -- так как эта сеньора дуэнья явилась из столь далеких стран, отыскивая меня, то она не может принадлежать к числу тех, о которых говорил аптекарь. Тем более что она графиня, а если графини служат дуэньями, то лишь только у королев и императриц, потому что дома у себя они очень знатные сеньоры и у них есть свои собственные дуэньи.
   На это донья Родригес, тут же присутствовавшая, сказала:
   -- На службе у нашей сеньоры герцогини есть дуэньи, которые могли бы быть графинями, если бы это было угодно судьбе, но ведь известно: как короли пожелают, так закон и исполняют, и пусть никто не говорит дурно о дуэньях, в особенности о пожилых и девушках; хотя я и не принадлежу к их числу, но вполне вижу и хорошо понимаю, сколько преимуществ у девушки-дуэньи перед дуэньей-вдовой, и тот, кто нас остриг, у того ножницы остались в руках.
   -- Тем не менее, -- возразил Санчо,-- у дуэний есть столько чего остричь, по мнению моего цирюльника, что лучше было бы не размешивать риса, хотя бы он и пригорел.
   -- Оруженосцы всегда нам враги,-- ответила донья Родригес, -- так как, будучи домовыми передних и видя нас на каждом шагу, они все время, что не молятся (а такого времени у них без конца), тратят на сплетни о нас, перемывая нам косточки и зарывая наше доброе имя. Но я говорю этим движущимся чурбанам, что назло им мы будем жить на свете и в знатных домах, хотя бы мы и умирали с голоду и прикрывали наше тело -- нежное ли оно или не нежное -- черным монашеским облачением {Костюм дуэньи состоял неизменно из черного платья, несколько сходного с монашеским, и высокого белого головного убора -- toca.}, как прикрывают или завешивают ковром навозную кучу в дни торжеств и процессий. По чести, если бы мне позволили и я имела бы время, я разъяснила бы не только присутствующим, но и всему миру, что нет той добродетели, которая не заключалась бы в дуэнье.
   -- Я думаю, -- сказала герцогиня,-- что моя добрая донья Родригес права, и даже как нельзя более. Но ей следует выждать подходящий случай, чтобы постоять и за себя, и за других дуэний и опровергнуть дурное мнение того низкого аптекаря и вырвать с корнем то, которое великий Санчо Панса хранит в своей груди.
   На это Санчо ответил:
   -- С тех пор как хмель губернаторства ударил мне в голову, причуды оруженосца исчезли из нее, и за всех дуэний в мире я не дал бы и одной дикой фиги.
   Разговор о дуэньях продолжался бы, если бы снова не раздались звуки флейты и барабанов, возвещавшие им, что донья Долорида приближается.
   Герцогиня спросила герцога, не следует ли пойти ей навстречу, так как она графиня и знатная особа.
   -- Поскольку она графиня, -- сказал Санчо, прежде чем успел ответить герцог, -- я стою за то, чтобы ваши величия шли ее встретить, но поскольку она дуэнья, на мой взгляд, вам не надо делать и шага.
   -- Кто спрашивал твоего мнения, Санчо? -- сказал Дон Кихот.
   -- Кто, сеньор? -- отозвался Санчо.-- Я сам сказал его, так как могу иметь его, как оруженосец, изучивший правила учтивости в школе вашей милости, -- самого учтивого и благовоспитанного рыцаря во всей учтивости; в этих вещах, судя по тому, что я слышал от вашей милости, одинаково можно проиграть, имея на руках картой больше или картой меньше, и умный понимает с полуслова.
   -- Так оно и есть, как говорит Санчо, -- сказал герцог, -- мы посмотрим, что представляет из себя эта графиня и, судя по тому, отмерим степень учтивости, которая надлежит ей.
   В это время вошли в сад, как и в первый раз, барабанщики и флейтист. Здесь автор заканчивает короткую эту главу и начинает следующую, где продолжается то же приключение, -- одно из самых замечательных в нашей истории.



Глава XXXVIII,
в которой сообщается рассказ дуэньи Долориды о ее несчастной судьбе

   Вслед за печальными музыкантами стали входить в сад дуэньи, числом до двенадцати, в два ряда, все одетые в широкие траурные монашеские платья, по-видимому из валенной саржи, а на головах у них были уборы и покрывала из тонкой белой кисеи, такие длинные, что из-под них виден был лишь рубец их черных платьев. Позади дуэний шла графиня Трифальди, и ее вел за руку Трифальдин Белая Борода, ее оруженосец. Она была одета в тончайшую черную байку с некрученым ворсом, потому что, если бы он был крученый, из каждой ворсинки получилось бы зерно величиной с горошину хорошего мартосского {Мартос -- маленький городок в Андалузии, знаменитый, по-видимому, величиной своего гороха, этого любимого овоща южных испанцев.} сорта. Хвост ее или шлейф, или называйте его, как хотите, имел три конца, которые несли три пажа, тоже одетые в траур и изображавшие собой красивую математическую фигуру с тремя острыми углами, составленными тремя концами шлейфа, вследствие чего все видевшие трехвостый шлейф догадывались, что, вероятно, благодаря ему она и зовется графиней Трифальди, все равно как если б сказать графиня трех юбок. Бен-Енхели говорит, что действительно это верно и что настоящее ее имя было графиня Лобуна {Lobo -- волк.}, так как в графстве ее водилось много волков, и, если б, вместо волков, там водились лисицы, ее назвали бы графиней Сорруна {Zorra -- лисица.}, потому что у помещиков тех местностей в обычае брать свое прозвище от вещи, или вещей, встречающихся в особенном изобилии у них во владениях; но эта графиня, чтобы особенно подчеркнуть новизну своего шлейфа, отбросив прозвище Аобуна, приняла название Трифальди. Двенадцать дуэний и графиня шли торжественным шагом, как в процессии; лица их были покрыты черными вуалями, но не прозрачными, как вуаль Трифальдина, а такими густыми, что сквозь них ничего не просвечивало. Лишь только появился отряд дуэний -- герцог, герцогиня, Дон Кихот и все смотревшие на эту медленно двигающуюся процессию встали. Двенадцать дуэний остановились, образуя проход, через который Долорида выступила вперед, не оставляя руки Трифальдина. Увидав это, герцог, герцогиня и Дон Кихот прошли шагов двенадцать навстречу ей. Преклонив колени, Долорида голосом скорее густым и хриплым, чем нежным и мягким, сказала:
   -- Не будет ли благоугодно вашим высочествам не расточать так много учтивости этому своему слуге, я говорю, этой своей служанке, потому что, будучи столь огорченной, я не сумею, как бы следовало, ответить на вашу любезность по той причине, что странное и никогда не виданное несчастие мое унесло разум мой, не знаю куда, и, должно быть, далеко, так как чем больше я его ищу, тем меньше нахожу его.
   -- Тот был бы лишен разума, сеньора графиня, -- ответил герцог, -- кто по вашей внешности не сумел бы догадаться о ваших достоинствах, которые, не заглядывая дальше, заслуживают всех сливок учтивости и всего цвета благовоспитанности. -- И, взяв ее за руку, он помог ей подняться и усадил на стул рядом с герцогиней, которая точно так же приняла ее с величайшей любезностью. Дон Кихот молчал, Санчо умирал от желания увидеть лицо Трифальди или какой-нибудь из многих ее дуэний, но это было невозможно, пока они не откроют его сами по собственной воле и доброму желанию. Все оставались спокойны и хранили молчание, выжидая, кто первый его прервет, а сделала это дуэнья Долорида следующими словами:
   -- Я уверена, могущественнейший сеньор, прекраснейшая сеньора и умнейшие присутствующие, что мое наиглубочайшее горе найдет в ваших наидоблестнейших сердцах столь же нежную, как и великодушную отзывчивость, потому что горе мое таково, что оно в состоянии размягчить мрамор, расплавить алмазы и разрушить сталь самых ожесточенных в мире сердец. Но, прежде чем рассказ об этом моем горе коснется вашего слуха -- чтобы не сказать ваших ушей, -- я бы желала быть поставленной в известность, находится ли здесь, в этом обществе, кружке, или собрании, наибеспорочнейший рыцарь Дон Кихот Наиламанчский и его наиворуженоснейший Панса?
   -- Панса здесь! -- воскликнул Санчо прежде, чем кто-либо другой мог собраться ответить дуэнье. -- И дон Наикихотнейший тоже здесь; поэтому вы, наидолориднейшая дуэнейшая, можете все сказать, что вам наиугоднейше, так как мы все наиготовейшие и наирасположеннейшие быть вашими слугами.
   Тут Дон Кихот встал и, обращаясь к дуэнье, сказал:
   -- Если ваши горести, опечаленная сеньора, заключают в себе надежду получить облегчение через мужество или доблесть какого-нибудь странствующего рыцаря, все мои силы, хотя слабые и малые, я готов употребить на служение вам. Я Дон Кихот Ламанчский, призвание которого состоит в том, чтобы оказывать помощь всем нуждающимся, и раз это так -- как оно и есть на самом деле, -- вам не нужно, сеньора, ни снискивать благоволения, ни приискивать вступления, а просто и без околичностей рассказать о вашем несчастии, так как те, которые слушают вас, сумеют если не помочь, то по крайней мере сочувствовать вам.
   Услышав это, дуэнья Долорида сделала вид, что хочет броситься, и действительно бросилась к ногам Дон Кихота и, стараясь обнять их, сказала:
   -- Простираюсь ниц перед этими ногами и ступнями, о непобедимый рыцарь, потому что они опора и столбы странствующего рыцарства. Эти ноги хочу я лобызать, так как от шагов их вполне зависит избавление от моего несчастья. О доблестный странствователь, истинные подвиги которого заслоняют и далеко оставляют за собой все сказочные подвиги Амадисов, Эспландианов и Белианисов! -- И, оставив Дон Кихота, она обратилась к Санчо Пансе и, взяв его за руки, сказала ему:
   -- О вернейший из всех оруженосцев, когда-либо служивших странствующему рыцарю в настоящее ли время или в прошлые века, ты, чья доброта простирается дальше бороды Трифальдина, моего спутника, здесь присутствующего! Ты вправе гордиться тем, что, служа великому Дон Кихоту, служишь как бы всему сонму рыцарей, когда-либо носивших на свете оружие. Заклинаю тебя всем, к чему обязывает тебя наинадежнейшая твоя доброта, будь благосклонным заступником моим перед твоим господином и проси его оказать помощь этой наипокорнейшей и наинесчастнейшей графине! На это Санчо ответил:
   -- Так ли велика и длинна, сеньора, моя доброта, как борода вашего оруженосца, это меня очень мало заботит. Лишь бы только душа моя была при бороде и усах, когда она покинет этот свет, -- вот что всего важнее, а о здешних бородах я мало или вовсе не беспокоюсь. Но и без этих ваших заискиваний и вымаливаний попрошу моего господина (так как знаю, что он меня любит, и тем более теперь, когда я ему нужен для одного дела), чтобы он помог вашей милости и покровительствовал во всем, где может. Пусть ваша милость выгрузит свое горе и расскажет нам его и даст действовать, так как мы все поймем друг друга.
   Герцог и герцогиня помирали со смеху, потому что знали, в чем была суть всего этого приключения, и мысленно хвалили за остроумие и искусство притворяться Трифальди, которая снова села и сказала:
   -- Славным королевством Кандая, расположенным между великой Трапобаной и Южным морем, две мили от мыса Коморин, правила королева донья Магунсия, вдова короля Арчипиела, его сеньора и супруга. От брака с ним они прижили, и у них родилась инфанта Антономасиа -- наследница престола. Эта-то инфанта Антономасиа росла и воспиталась под моим надзором и наставлением, так как я была самой почтенной и знатной из дуэний ее матери. Итак, дни шли и уходили, и девочка Антономасиа достигла возраста четырнадцати лет, и такого величайшего совершенства красоты, что природа не могла создать ничего очаровательнее. И нельзя сказать, чтобы за то она обидела ее умом: она была столь же умна, как и прекрасна, а была она самой прекрасной в мире и осталась ею и до сих пор, если только завистливый рок и непреклонные парки не обрезали нити ее жизни. Но верно они этого не сделали, потому что небеса не могут допустить, чтобы земле был нанесен такой ущерб, каким бы он оказался, если бы раньше времени был сорван виноград с самой прекрасной в мире виноградной лозы. В эту красавицу, которую недостойный язык мой не в состоянии превознести так, как она того заслуживала бы, влюбилось бесконечное число принцев, как местных, так и иностранных, а среди них осмелился вознести мысли свои к небу такой красоты также и простой рыцарь, бывший при дворе, полагаясь на свою молодость и храбрость, на многочисленные свои таланты и дарования и на живость и проницательность своего ума. Потому что я должна сообщить вашим высочествам, если только этим не наскучу: он так играл на гитаре, что она у него, казалось, говорила, и, кроме того, он был поэт, хороший танцор и умел делать птичьи клетки, и одним этим последним искусством он мог бы заработать себе хлеб, если бы его принудила к тому крайность; и всех этих дарований и талантов достаточно для того, чтобы сокрушить гору, а не то что нежную девушку. Но его изящество и мужество, его таланты и дарования очень мало или вовсе не способствовали бы ему взять крепость моей девочки, если бы наглый вор не прибег прежде всего к средству подчинить себе меня и овладеть моей волей так, чтобы я оказалась дурным комендантом и вручила бы ему ключи от крепости, охранять которую я была поставлена. Словом, он обольстил мой ум и покорил мою волю, не знаю какими игрушками и безделушками, которые он мне дарил. Но то, что окончательно склонило меня и отдало в его власть, было несколько романсов, слышанных мною, когда он их пел однажды ночью у решетчатого окна, выходившего на маленькую улицу, где он стоял, и, если я верно помню, в них говорилось следующее:
   
   Милый недруг мой, я счастья ждал.
   Ты ж мне пытку в душу заронила,
   И, чтоб боль ее сильней сразила,
   Хочешь ты, чтоб молча я страдал.
   
   Стихи эти показались мне чистым жемчугом, и голос его -- сахарным сиропом, и после того -- я хочу сказать, с тех пор, -- поняв, в какую я попала беду из-за этих и других тому подобных стихов, я вывела заключение, что из хороших, благоустроенных государств следовало бы изгонять поэтов, как советовал Платон, по крайней мере развращающих, потому что они пишут стихи не такие, как стихи о маркизе Мантуанском, что забавляют женщин и детей и вызывают у них слезы, а такие острые, которые, как нежные шипы, пронзают вам душу и ранят ее, точно молнией, оставляя платье неприкосновенным.
   И он запел снова:
   
   Смерть, приди ко мне тайком, нежданной,
   Чтоб шагов твоих не слышал я
   И чтоб счастье смерти столь желанной
   Не вернуло б к жизни вновь меня.
   
   И в этом роде он пел еще другие куплеты и четверостишия, которые, когда их поют, чаруют, а когда их читают, восхищают. И тем более еще, когда поэты снисходят к сочинению такого рода стихов, которые тогда были в ходу в Кандае, их называют сегидильяс {Seguidillas -- размер, которым написаны большинство испанских народных песен; короткие строки, рифмующиеся чаще всего ассонантами (созвучием): первая строчка -- с третьей и вторая -- с четвертой.}. От этих стихов запляшет душа, польется смех, задвигается тело, одним словом, по всем ощущениям пробежит точно ртуть. И поэтому я говорю, сеньоры мои, что таких трубадуров следовало бы по справедливости ссылать на острова ящериц {По словам Торквемады в его "Jardin de flores", острова ящериц -- необитаемые острова, куда в древности ссылались преступники.}. Но виноваты не они, а те простяки, которые восхваляют их, и глупые женщины, которые им верят; и если бы я была такой доброй дуэньей, какой мне следовало бы быть, меня не растрогали бы выдумки его бессонниц {Trasnochados couceptos -- trasnochado употреблено здесь, по-видимому, в двойном смысле: "вымученный" и "изношенный, поблекший". Сервантес осмеивает здесь начинавшую входить тогда в моду изысканность и натянутость в поэзии, так называемый культизм (cultismo), введенный Гонгорой в 1605 г.}, я не приняла бы за правду такие фразы, как, например: "Я живу умирая, горю во льду, зябну в огне, надеюсь без надежды, ухожу и остаюсь" -- и другие невозможности в том же роде, которыми полны их писания. А когда они обещают Феникса Аравии, корону Ариадны {Корона Ариадны -- в древнегреческой мифологии корона, сделанная богом Гефестом из золота и индийских драгоценных камней, которая затем стала созвездием.}, коней Солнца, жемчуг Юга, золото Тибара {Tibar -- древнее название одной реки в Африке, славившейся лучшим золотом.}, бальзам Панкая {Pancaya -- область в Счастливой Аравии, знаменитая своим ладаном; родина птицы Феникс, по Плинию.}, тут-то они больше всего дают простора перу, так как им ничего не стоит обещать то, чего они никогда не могут, да и не думают исполнить. Но куда я уклоняюсь? Ах, я несчастная! Какое безрассудство, или какое безумие, побуждает меня говорить о чужих ошибках, когда столько есть что сказать о своих собственных? Ах, несчастная я еще раз, потому что не стихи его поработили меня ему, а моя простота; не его пение смягчило меня, а мое легкомыслие. Великое мое невежество и малая моя осторожность открыли дорогу и расчистили тропинку для дона Клавихо -- это имя упомянутого кабальеро, -- и, так как я была посредницей, он очутился однажды и очень много раз в спальне обманутой -- не им, а мною -- Антономасии под именем законного супруга, потому что, хотя и грешница, я не позволила бы ему приблизиться и к краю подошвы ее башмаков, если бы он не был ее мужем. Нет, нет, это ни за что! Брак должен предшествовать подобного рода делам, которые я устраиваю. На этот раз явилась одна лишь загвоздка -- неравенство положения, так как дон Клавихо был простым кабальеро, а инфанта Антономасиа -- наследницей престола, как я уже говорила. Некоторое время любовная их история благодаря моей предусмотрительности и ловкости оставалась скрытой до тех пор, пока всем не показалось, что вскоре все обнаружится, вследствие не знаю какого-то опухания живота Антономасии. Опасаясь этого, мы устроили втроем совещание и решили, что, прежде чем дурная новость появится на свет божий, дон Клавихо попросит викария обвенчать его с Антономасией, основываясь на письменном обещании инфанты выйти за него замуж, составленном мною так ловко и имеющем такую силу, что даже силы Самсона не могли бы расторгнуть этого обязательства. Все нужные меры были приняты, викарию было предъявлено письменное обязательство; он выслушал исповедь Антономасии; она во всем откровенно призналась, и викарий распорядился отдать ее под надзор очень почтенного придворного алгасиля {Alguacil -- одно из многих слов, заимствованных испанцами у арабов, у которых алгасиль -- высокопоставленное должностное лицо. До XIV столетия христиане обозначали этим словом судей первой инстанции, а с течением времени оно стало означать судебного пристава и в этом смысле слово "alguacil" употребляется теперь.}.
   Тут Санчо сказал: -- Также и в Кандае есть придворные алгасили, поэты и сегидильясы? Узнав об этом, могу поклясться, что везде на свете одно и тоже. Но торопитесь, милость ваша, сеньора Трифальди, так как уже поздно, и я умираю от желания узнать конец этой столь длинной истории.
   -- Я потороплюсь, ответила графиня.



Глава XXXIX,
в которой Трифальди продолжает рассказывать свою изумительную и достопамятную историю

   Каждое слово, сказанное Санчо, доставляло столько же удовольствия герцогине, сколько досады Дон Кихоту, который велел -- ему молчать, и тогда сеньора Долорида продолжила свой рассказ, говоря:
   -- Наконец, после долгих допросов и переговоров, видя, что инфанта настаивает на своем решении, не меняя и не отступая от первоначального своего показания, викарий решил дело в пользу дона Клавихо и отдал ему инфанту как законную его супругу, что причинило королеве, донье Магунсии, матери инфанты Антономасии, такое горе, что мы три дня спустя похоронили ее.
   -- Она, должно быть, умерла? -- спросил Санчо.
   -- Без сомнения, -- ответил Трифальдин, -- так как в Кандае не хоронят живых, а только мертвых.
   -- Не раз уже, сеньор оруженосец,-- ответил Санчо, -- хоронили человека в обмороке, думая, что он мертвый; и, на мой взгляд, королеве Магунсии скорее следовало бы упасть в обморок, чем умереть, так как, сохранив жизнь, можно многое исправить, и не столь ужасен был проступок инфанты, чтобы принимать его так близко к сердцу. Если б еще эта сеньора вышла замуж за кого-нибудь из своих пажей или другого придворного служителя, как это делали многие, судя по тому, что я слышал, -- беда была бы непоправимой; но что она вышла замуж за такого знатного и умного рыцаря, как нам его описали здесь, право, право, хотя это и была глупость, но не такая большая, как думают; потому что, по словам моего господина, -- который здесь присутствует и не даст мне солгать, -- подобно тому как из ученых делают епископов, так из рыцарей -- и тем более если они странствующие рыцари -- могут быть сделаны короли и императоры.
   -- Ты прав, Санчо, -- подтвердил Дон Кихот, -- потому что странствующий рыцарь, если у него окажется хоть на два вершка счастья, имеет полную возможность сделаться самым могущественным государем в мире. Но пусть сеньора Долорида продолжает свой рассказ, так как мне кажется, что ей осталось сообщить горькое в этой до сих пор сладкой истории.
   -- Действительно, осталось горькое, -- ответила графиня, -- и такое горькое, что по сравнению с ним чертово яблоко покажется сладким, а олеандр {Tuera (колоцинт) (Citrullus colocynthis) -- род арбуза, известен также под названиями "горькая тыква", "горькоеяблоко", "горький огурец", "лоза Содома";adelfa (олеандр) (Nerium oleander) -- род цветковых растений, листья которых ядовиты.} -- вкусным. Итак, когда королева умерла, а не упала в обморок, мы ее похоронили; но только что успели ее засыпать землей и сказать ей последнее прости, как вдруг -- quis talia fando, temperet a lacrymisi {Кто при этом рассказе сможет удержаться от слез? -- Вергилий. Энеида, песнь 2-я.} -- верхом на деревянном коне явился на могиле королевы великан Маламбруно, двоюродный брат Магунсии, который, сверх того что был жесток, был еще и волшебник. Пользуясь своим искусством, он, желая и отомстить за смерть двоюродной сестры своей Магунсии, и наказать как дерзость дона Клавихо, так и легкомыслие Антономасии, тут же, на могиле, очаровал их, превратив ее в бронзовую обезьяну, а его -- в ужасного крокодила из неизвестного металла. И между ними стоит колонна, тоже из металла, с надписью на ней на сирийском языке, которая, переведенная на кандайский, а теперь и на испанский язык, заключает в себе следующее изречение: "Эти двое отважных влюбленных не получат обратно прежнего своего вида, до тех пор пока доблестный ламанчец не вступит со мной в поединок, так как судьба только для одного его великого мужества хранит это столь неслыханное приключение".
   Совершив все сказанное, Маламбруно выхватил из ножен свой широкий и необычайно длинный палаш и, схватив меня за волосы, сделал вид, будто собрался перерезать мне горло и одним взмахом отрубить голову. Я страшно испугалась; голос застрял у меня в горле, я была донельзя поражена. Но тем не менее я подбодрилась, как могла, и дрожащим, чуть слышным голосом наговорила ему так много и таких вещей, которые заставили его отсрочить исполнение столь строгой кары. Наконец он распорядился, чтобы привели к нему всех дворцовых дуэний, тех самых, которые теперь перед вами, и, после того как он подчеркнул нам нашу вину, преувеличивая ее, и строго осудил образ мыслей дуэний, их злые хитрости, все их худшие проделки и на плечи всех взвалил мой проступок, он сказал, что не желает предавать нас смертной казни, а присуждает к другому, более длительному страданию, которое окажется для нас нескончаемой гражданской смертью. И в то самое мгновение, когда он произнес эти слова, мы почувствовали, как у нас на лице расширились поры и в них появилась боль, точно от укола иголками. Тотчас же мы руками прикоснулись к своим лицам, которые оказались такими, какими вы сейчас их увидите.
   И немедленно Долорида и остальные дуэньи сняли вуали, закрывавшие их лица, обросшие бородами: некоторые -- рыжими, другие -- черными, а иные -- седыми, при виде которых герцог и герцогиня были изумлены, Дон Кихот и Санчо поражены, и все присутствующие приведены в удивление.
   Трифальди продолжала:
   -- Таким образом наказал нас коварный плут Маламбруно, покрыв белизну и нежность наших лиц этой жесткой щетиной. Уж лучше бы небу было угодно, чтобы он своим непомерным палашом отрубил нам прежде головы, чем омрачать блеск нашего лица этим безобразящим их руном; потому что, если хорошо вникнуть в дело, сеньоры мои (то, что я сейчас скажу, мне следовало бы говорить с глазами, обращенными в фонтаны, но мысль о нашем несчастии и моря слез, которые до настоящего времени лились из моих глаз, отняли у них влагу и сделали их сухими, как зрелые хлебные колосья, и поэтому я и говорю без слез), итак, скажу я, куда может пойти дуэнья с бородой? Какой отец или какая мать почувствует к ней жалость? Кто окажет ей помощь? И если и тогда даже, когда у нее гладкая кожа и она терзает себе лицо тысячей разных мазей и притираний, едва ей удается найти кого-нибудь, кому она понравилась бы,-- что ей делать, когда она покажет лицо, обращенное в лес? О дуэньи и подруги мои, мы родились в несчастное мгновение и в недобрый час зачали нас наши родители!
   И, говоря это, она упала, по всем признакам казалось, в обморок.



Глава XL
О вещах, касающихся и относящихся к этому приключению и к этой достопамятной истории

   В самом деле и по правде говоря, все те, которым нравятся такие истории, как эта, должны быть признательны Сиду Амету, ее первому автору, за точность, с которой он сообщает мельчайшие ее подробности, не пренебрегая ни одной, как бы она ни была незначительна, чтобы выставить ее в самом определенном свете. Он изображает мысли, раскрывает намерения, отвечает на молчаливые вопросы, разъясняет сомнения, предупреждает возражения и, наконец, удовлетворяет во всех подробностях самую пытливую любознательность. О наиславнейший автор! О счастливый Дон Кихот! О знаменитая Дульсинея! О остроумнейший Санчо Панса! Все вместе и каждый в отдельности живите бесконечные века на удовольствие и всеобщую забаву живущих на свете!
   История повествует затем, что, лишь только Санчо Панса увидел Долориду упавшую в обморок, он сказал:
   -- Клянусь, как честный человек и памятью всех моих предков Панса, что никогда я не слышал и не видел, и мой господин мне никогда не рассказывал, и ему и в голову не приходило подобного приключения, как это. Тысячи дьяволов побрали бы тебя, чтобы хуже не проклинать, волшебник и великан Маламбруно! И ты не мог найти другого рода наказания для этих грешниц, как только прицепить им бороды? Как, разве не лучше и не удобнее ли для них было отрезать им половину носа с середины и доверху, чем награждать их бородой, хотя бы и пришлось им из-за этого гнусавить? Я готов биться о заклад, что у них нечем платить даже за бритье.
   -- Это правда, сеньор, -- ответила одна из двенадцати дуэний, -- у нас нет средств, чтобы давать себя брить, и потому некоторые из нас, как к дешевому способу, прибегают к смоле или пластырям из смолы, которые они прикладывают к лицу, и потом, когда мы сразу рванем пластырь, у нас подбородки оказываются гладкими и чистыми, как дно каменной ступки. Хотя в Кандае и есть женщины, которые ходят из дома в дом, чтобы выщипывать волосы, выравнивать брови и приготовлять и другие снадобья для женщин, мы, дуэньи нашей сеньоры, никогда не соглашались пользоваться их услугами, так как от большинства из них несет сводничеством, и даже не первого сорта, а третьестепенным {Непереводимая на русский язык игра слов "tercera" и "prima". Tercera значит "третьестепенная", а также и "сводница"; prima -- "первая", а также "главная".}. И если Дон Кихот не поможет нам, мы так с бородами и ляжем в могилу.
   -- Я бы вырвал собственную свою бороду в земле мавров {Быть без бороды считалось у мавров бесчестием, позором и признаком самого низкого звания.}, -- сказал Дон Кихот, -- если бы не избавил вас от ваших бород.
   В это время Трифальди очнулась от обморока и сказала:
   -- Звук этого обещания, доблестный рыцарь, достиг до слуха моего среди обморока и был причиной того, что я очнулась и ко мне возвратилось полное сознание. Итак, вновь умоляю вас, знаменитый странствующий и неукротимый сеньор, пусть благосклонное ваше обещание превратится в дело.
   -- За мной остановки не будет, -- ответил Дон Кихот. -- Скажите, сеньора, что мне предпринять, так как душа моя вполне готова служить вам.
   -- Дело в том, -- ответила Долорида, -- что отсюда до королевства Кандая, если ехать сухим путем, -- пять тысяч миль, двумя больше или меньше; если же путешествовать по воздуху и по прямой линии, -- то лишь три тысячи двести двадцать семь миль. Надо еще знать, что Маламбруно мне говорил, будто он, когда судьба приведет нам встретиться с рыцарем, нашим избавителем, пошлет ему коня куда лучше и без недостатков, какие бывают у наемных кляч, так как это будет тот самый деревянный конь, на котором доблестный Пьер увез прекрасную Ма-галону Конь этот управляется втулкой, которая у него во лбу и служит уздой, и он летит по воздуху с такой быстротой, что кажется, будто сами дьяволы несут его. Эта лошадь, по древнему преданию, была сооружена мудрым Мерлином. Он одолжил ее своему другу Пьеру, и на ней Пьер совершал большие путешествия и, как я уже говорила, похитил прекрасную Магалону, посадив ее позади себя на крупе и несясь по воздуху, оставив всех смотревших на них с земли стоять как дураки. Мерлин одалживал этого коня только тем, кого он любил или кто лучше платил; а после великого Пьера и до сих пор мы не знаем, чтобы кто-либо садился на него. С того времени и достал его Маламбруно путем своего искусства и держит в своей власти, пользуясь им для путешествий, которые он совершает в разных частях света; сегодня он тут, завтра во Франции, а на следующий день в Потоси. Лучше же всего то, что конь этот не ест, не спит, не изнашивает подков и, не имея крыльев, несется по воздуху такой спокойной иноходью, что сидящий на нем может в руках своих держать чашку, наполненную водой, не пролив из нее ни одной капли,-- до такой степени ровно и плавно бежит конь, почему прекрасная Магалона так охотно и ездила на нем. На это Санчо сказал:
   -- Насчет спокойной и ровной езды, нет лучше моего Серого, и, хотя он и не несется по воздуху, а только ходит по земле, я не променяю его ни на каких иноходцев в мире.
   Все рассмеялись, и Долорида продолжала:
   -- Этот самый конь, если только Маламбруно действительно желает положить конец нашему несчастию, явится сюда к нам около получаса спустя после наступления ночи, так как Маламбруно объявил мне, что в знак того, что я действительно нашла рыцаря, которого я искала, будет мне послан конь со всеми удобствами и быстротой.
   -- А сколько человек могут поместиться на этом коне? -- спросил Санчо.
   Долорида ответила:
   -- Двое: один на седле, другой на крупе лошади; и большею частью эти двое суть рыцарь и его оруженосец, когда нет похищенной девушки.
   -- Мне хотелось бы знать, сеньора Долорида, -- сказал Санчо, -- как зовут того коня?
   -- Зовут его, -- ответила Долорида,-- не так как лошадь Белерофонте, которую звали Пегасом; не так, как лошадь Александра Великого, которую звали Буцефалом; или как лошадь неистового Роланда, имя которой было Брильядор; а также не Байярдом, как называлась лошадь Реинальдос де Монтальбана; ни Фронтином, как звали лошадь Рухеро; ни Боотес; ни Перитоа, как, говорят, звали коней Солнца. Имя его также и не Орелиа, как звали лошадь, на которой несчастный Родриго, последний готский король, сидел верхом в сражении, где он потерял жизнь и королевство.
   -- Готов биться о заклад, -- сказал Санчо, -- что, так как они не дали ему ни одного из знаменитых имен столь известных лошадей, точно так же они не дали ему и имени лошади моего господина, Росинанта, -- которое в том смысле, что оно подходящее, превосходит все, только что названные имена.
   -- Это правда, -- ответила бородатая графиня, -- но имя коня Маламбруно тоже очень подходящее, так как зовут его Клавиленьо {Clavileno -- от "clavo" -- "втулка", и "leno" -- "дерево".} Быстроногий, а это имя соответствует как нельзя лучше и тому, что он сделан из дерева, а также и втулки, которая у него во лбу, и той быстроте, с которой он бежит. Так что относительно имени он может соперничать со знаменитым Росинантом.
   -- Имя это недурное, -- сказал Санчо, -- но какими поводами или недоуздком управляют конем?
   -- Я уже говорила, -- ответила Трифальди, -- что им управляют втулко й во лбу, и когда рыцарь, сидящий на коне верхом, поворачивает втулку в ту или в другую сторону, этим он заставляет идти коня, куда хочет, по воздуху ли, или же задевая землю и словно подметая ее, или же по среднему пути, которого ищут и которого следует держаться во всех благоразумных поступках.
   -- Я желал бы видеть этого коня,-- сказал Санчо, -- но думать, что я сяду на него, на седло ли или позади, -- все равно что искать груши на вязе. Вот было бы хорошо, если бы от меня, который едва может держаться на своем Сером и на вьючном седле, более мягком, чем шелк, требовали сесть на круп из дерева без всякой подушки или подстилки? Клянусь, я не намерен измолоть себя, чтобы избавить кого-то от бороды. Пусть каждый сбривает ее себе, как умеет, а я и не думаю сопровождать моего господина в таком далеком путешествии, тем более что не должно быть, чтобы нуждались во мне для бритья этих бород, как нуждаются для снятия чар с сеньоры Дульсинеи.
   -- Нет, нуждаются, друг, -- ответила Трифальди, -- и настолько, что без вашего присутствия, как мне известно, мы ничего не можем сделать.
   -- Караул! -- крикнул Санчо. -- Какое дело оруженосцам до приключений их сеньоров? Им, видите ли, достанется вся слава, за то, что они совершат, а нам -- весь труд? Клянусь моим телом, если б еще историки говорили: "Такой-то рыцарь довел до конца такое-то и такое-то приключение, но с помощью такого-то своего оруженосца, без которого ему невозможно было бы довершить дело", а они пишут себе просто: "Дон Паралипоменон Три Звездочки преодолел приключение с шестью чудовищами", и даже не называют личность оруженосца, который присутствовал при всем этом, точно его и не было на свете! Снова повторю теперь, сеньоры: господин мой может ехать один, и желаю ему всякого успеха; а я останусь здесь в обществе моей сеньоры герцогини, и может случиться, что, когда он вернется, дело сеньоры Дульсинеи подвинется на одну треть и пятую часть, так как я намерен в свободное и незанятое время надавать себе такую уйму ударов, что на том месте не расти уже больше волосам.
   -- Тем не менее вам придется сопровождать своего господина, добрый Санчо, если это окажется нужным, -- сказала герцогиня, -- потому что вас попросят об этом достойные люди, так как не оставаться же лицам этих сеньор столь волосатыми из-за вашего ненужного страха, что, конечно, было бы постыдной вещью.
   -- Опять закричу "караул", -- возразил Санчо. -- Если б еще это дело милосердия предстояло сделать для каких-нибудь заключенных девушек или для девочек в сиротских приютах, человек мог бы подвергнуть себя кой-каким трудам; но столько претерпеть, чтобы избавить дуэний от их бород! Да будь я проклят, -- лучше хочу видеть их всех с бородами, от самой большой до самой маленькой, от самой жеманной до самой развязной.
   -- Не очень-то вы мило относитесь к дуэньям, Санчо, друг, -- сказала герцогиня, -- и близко сходитесь во мнении о них с вашим толедским аптекарем; но, по чести, вы не правы, так как в доме у меня такие дуэньи, которые могли бы служить образцом для дуэний; и тут моя донья Родригес, которая не даст мне сказать что-либо иное.
   -- Пусть ваша светлость говорит иное, -- ответила Родригес, -- потому что Бог ведь знает истину всего, и, хорошие или дурные, бородатые или гладкие мы дуэньи, так же и нас родили наши матери, как и других женщин; и раз Бог бросил нас в мир, Он и знает для чего, а я полагаюсь больше на Его милосердие, чем на чью бы то ни было бороду.
   -- Теперь довольно, сеньора Родригес, -- сказал Дон Кихот. -- И, надеюсь, сеньора Трифальди и компания, что небо взглянет сострадательным оком на ваши горести, и Санчо сделает то, что я прикажу ему. Лишь бы только явился Клавиленьо и предо мной предстал Маламбруно, так как я знаю, что нет бритвы, которая с такой легкостью сбрила бы бороды вашей милости, как меч мой сбреет голову с плеч Маламбруно, потому что Бог терпит злых, но не вечно.
   -- Ах, -- воскликнула тут Долорида, -- пусть все звезды небесных сфер смотрят благосклонными очами на ваше величие, доблестный рыцарь, и прольют в вашу душу всякое благополучие и отвагу, чтобы вы были щитом и опорой оклеветанного и презираемого племени дуэний, ненавидимых аптекарями, поносимых оруженосцами и осмеиваемых пажами! Пусть горе поразит то жалкое создание, которое во цвете лет не пойдет лучше в монахини, чем в дуэньи! Несчастные мы дуэньи, потому что, хотя бы мы происходили по прямой мужской линии от самого Гектора Троянского, наши сеньоры не перестанут швырять нам в лицо ты {В оригинале "vos" -- "вы"; буквальный перевод сделал бы непонятной жалобу дуэньи, так как vos -- второе лицо множественного числа; tu -- второе лицо единственного числа, со времен Сервантеса сильно изменили свое значение. Тогда к низшим обращались с местоимением vos. В настоящее время считалось бы обидным говорить кому либо ты, за исключением близких друзей или родственников. Во всеобщем употреблении в Испании теперь обращение друг к другу vuestra merced, сокращенное до usted, к какому бы слою общества ни принадлежали говорящие. Vos совсем вышло из употребления; новейшая же форма vos в ходу лишь в государственных документах или когда король обращается к кортесам.}, как будто они думают сделаться от этого королевами. О великан Маламбруно, хотя и волшебник, ты свято держишь данное тобою обещание! Присылай же нам скорей несравненного Клавиленьо, чтобы положить конец нашей беде, так как, если наступит жара и бороды наши останутся при нас, горе и гибель нам!
   Трифальди проговорила это с таким чувством, что исторгла слезы из глаз всех присутствующих, и даже глаза Санчо наполнились слезами, и он решил в сердце своем следовать за своим господином до самого края света, если от этого зависит снятие руна с почтенных этих лиц.



Глава XLI
О появлении Клавиленьо и об окончании затянувшегося этого приключения

   Между тем наступила ночь и вместе с нею то вперед назначенное время, когда должен был появиться знаменитый конь Клавиленьо, -- промедление чего уже вызвало нетерпение в Дон Кихоте, которому казалось, что Маламбруно медлит посылать коня, потому ли что он или не тот рыцарь, для которого предназначено это приключение, или же Маламбруно не осмеливается вступить с ним в поединок. Но вот вдруг вошли в сад четыре дикаря, окутанные сплошь зеленым плющом, и на плечах они несли большую деревянную лошадь. Поставив ее на землю, один из дикарей сказал:
   -- Пусть на эту махину сядет тот, кто обладает мужеством.
   -- Я не сяду на нее, -- сказал Санчо,-- так как у меня нет мужества, да я и не рыцарь.
   Но дикарь продолжал, говоря:
   -- И пусть оруженосец -- если таковой имеется у рыцаря -- садится на круп лошади с полным доверием к доблестному Маламбруно, потому что, кроме меча его ничто иное и никакое коварство не угрожает ему. Требуется лишь одно: повернуть втулку, вделанную у коня на шее, и он унесет их по воздуху туда, где их ожидает Маламбруно. Но чтобы высота и великолепие дороги не вызвали у них головокружения, им надо ехать с завязанными глазами до тех пор, пока конь не заржет. Это будет знаком, что они кончили свое путешествие.
   Сказав это, дикари оставили Клавиленьо и удалились изящной поступью по той же дороге, по которой пришли. Лишь только Долорида увидела коня, она почти со слезами сказала Дон Кихоту:
   -- Доблестный рыцарь, обещания Маламбруно исполнены, конь здесь, наши бороды растут, и каждая из нас, каждым волоском их умоляет тебя обрить и остричь нас, потому что теперь требуется только одно: чтобы ты сел на коня со своим оруженосцем и положил счастливое начало твоему необычайному путешествию.
   -- Я сделаю это, сеньора графиня Трифальди, от всей души и с величайшей охотой, не заботясь о том, чтобы достать седельную подушку и не надевая шпор, чтобы не задержаться, -- так велико желание мое видеть вас, сеньора, и всех этих дуэний выбритыми и гладкими.
   -- А я не сделаю этого, -- объявил Санчо, -- ни с величайшей, и ни с какой охотой, и никак, а если бритье это не может быть произведено без того, чтобы я влез на круп, мой господин волен искать себе другого оруженосца, который будет сопровождать его, а эти сеньоры -- другой способ сделать гладкими их лица, так как я не колдун, чтобы находить удовольствие разъезжать по воздуху. И что скажут мои островитяне, когда узнают, что их губернатор прогуливается вместе с ветром? И вот еще что: так как отсюда в Кандаю три тысячи и несколько миль, то, если лошадь утомится или великан рассердится, нам понадобится лет шесть, чтобы вернуться сюда, -- и тогда не будет ни острова, ни островитян на свете, которые бы меня знали. А так как принято говорить, что опасность -- в промедлении и, когда дают тебе телку, беги к ней с веревкой, пусть меня простят бороды этих сеньор; но святому Петру хорошо в Риме, я хочу сказать, что мне хорошо здесь, в этом доме, где мне оказывают столько милостей и от хозяина которого я жду такого великого блага, как увидеть себя губернатором.
   На это герцог ответил:
   -- Санчо, друг, остров, который я вам обещал, не может ни сдвинуться с места, ни убежать; у него такие глубокие корни, вросшие в недра земли, что никто и тремя взмахами не может ни вырвать, ни сместить их; и, так как вы знаете, что и мне известно о том, что нет такого рода высшей должности, за получение которой не приходилось бы платить какой-нибудь подкуп, более или менее значительный, тот, который я желаю получить за это губернаторство, -- это чтобы вы ехали с вашим господином Дон Кихотом увенчать и окончить достопамятное это приключения. И, вернетесь ли вы на Клавиленьо так скоро, как это обещает быстрота его бега, или же вас настигнет превратная судьба и вы возвратитесь пешком, как паломник, заходя из дома в дом, из постоялого двора в постоялый двор, вы всегда найдете ваш остров, когда вы вернетесь, там, где вы его оставили, и ваших островитян всегда столь же готовыми принять вас своим губернатором, как и раньше, и мое благорасположение к вам останется все тем же. Не сомневайтесь в этой истине, сеньор Санчо, так как это значило бы нанести явное оскорбление моему желанию служить вам.
   -- Довольно, сеньор, -- воскликнул Санчо, -- я бедный оруженосец и не могу нести на своих плечах столько учтивостей; пусть господин мой садится; пусть мне завяжут глаза и поручат меня Богу и скажите мне, могу ли я -- когда мы поднимемся в те высоты -- помолиться нашему Господу или призвать ангелов, чтобы они охраняли меня?
   На это Трифальди ответила:
   -- Санчо, вы спокойно можете поручить себя Богу или кому пожелаете, потому что Маламбруно, хотя и волшебник, но христианин и применяет свои волшебства осмотрительно и умно, никого не затрагивая.
   -- В таком случае, -- заявил Санчо,-- да поможет мне Бог и святейшая Троица Гаэты!
   -- Со времени достопамятного приключения с валяльными мельницами,-- сказал Дон Кихот, -- я никогда не видел Санчо в таком страхе, как теперь; и если бы я был столь суеверным, как иные, его малодушие могло бы пробудить в моем сердце некоторую тревогу. Но идите-ка сюда, Санчо, потому что с разрешения этих сеньоров я желал бы сказать вам несколько слов наедине.
   И, отойдя с Санчо в сторону, под деревья, он взял его за обе руки и сказал:
   -- Ты видишь, Санчо, брат, какое нас ожидает продолжительное путешествие, и Богу одному известно, когда мы еще вернемся из него, и сложатся ли так наши дела, чтобы мы могли располагать подходящим случаем и досугом. Поэтому я желал бы, чтобы ты теперь пошел к себе в комнату, как будто ты идешь искать что-нибудь нужное для путешествия, и в мгновение ока нанес бы себе -- в счет трех тысяч и трехсот ударов бичом, которые ты обязался нанести себе, -- по крайней мере пятьсот. Таким образом, делу было бы положено начало, а ты знаешь, что начатое дело можно считать наполовину оконченным.
   -- Клянусь Богом, -- сказал Санчо,-- ваша милость, должно быть, рехнулись; это выходит вроде того, как говорят: "Ты видишь, я спешу, и спрашиваешь меня о девственности" {Enpriesa те vesy doncellez те demandas -- по-видимому, общепринятое выражение.}. Теперь, когда мне предстоит сидеть на голой доске, милость ваша желает, чтобы я истерзал себе седалище. Право, право, милость ваша, нехорошо это с вашей стороны. Едем брить этих дуэний, а когда вернемся, обещаю вашей милости так же верно, как то, что я тут стою, столь неотлагательно выполнить мое обязательство, что милость ваша останется довольна; больше я ничего не скажу.
   Дон Кихот ответил:
   -- Этим обещанием, добрый Санчо, ты успокоил меня, и я верю, что ты исполнишь его, так как действительно хотя ты и прост, но ты человек правдивый {Санчо ошибочно понимает утонченное слово "veridico" ("правдивый"), сказанное его господином, принимая его за слово "verde" -- "зеленый", и отвечает: "No soy verde, sino moreno" ("Я не зеленый, а смуглый").}.
   -- Я не зеленый, а смуглый, -- сказал Санчо, -- но хотя и был бы пегий, все же сдержал бы свое слово.
   После того они вернулись, чтобы сесть на Клавиленьо, и, садясь на него, Дон Кихот сказал:
   -- Завяжите себе глаза, Санчо, и садитесь, так как тот, кто прислал за нами из столь отдаленных стран, не захочет обмануть нас уже потому, что он мало извлек бы для себя чести, обманув тех, кто ему доверился. И, даже если бы все случилось наоборот того, что я думаю, славу подвизавшихся таким подвигом не сможет омрачить никакая злоба.
   -- Едем, сеньор, -- сказал Санчо,-- так как бороды и слезы этих дуэний вонзились мне в сердце, и я не съем ни куска, который пошел бы мне впрок, пока не увижу их в первоначальной их гладкости. Садитесь, ваша милость, и завяжите вы первый себе глаза, потому что, если я должен ехать на крупе, ясно, что тот, кто в седле, садится первым.
   -- Это верно, -- ответил Дон Кихот, и, вынув из кармана носовой платок, он попросил Долориду хорошенько завязать ему глаза; а после того как она это сделала, тотчас же он снял повязку, говоря:
   -- Если мне не изменяет память, я прочел у Вергилия историю Троянского Палладиума; это был деревянный конь, поднесенный греками в дар богине Палладе, а внутри него притаились вооруженные рыцари, которые впоследствии были причиной полнейшей гибели Трои. Итак, было бы хорошо посмотреть сперва, нет ли чего в животе и у Клавиленьо.
   -- Это не нужно, -- сказала Долорида, -- так как я ручаюсь за него и знаю, что в душе у Маламбруно нет следа ни коварства, ни предательства. Садитесь, милость ваша сеньор Дон Кихот, на коня без малейшего страха, и пусть вся ответственность падет на меня, если с вами случится что-либо дурное.
   Дон Кихот подумал, что дальнейшие возражения по поводу его безопасности могут быть истолкованы в ущерб его мужеству, и потому, не сказав больше ни слова, он сел на Клавиленьо и взялся за втулку, которая легко повертывалась; и так как у него не было стремян и его ноги висели, он как нельзя более напоминал фигуру фламандского ковра, нарисованного или вытканного, изображающего сцену из римской истории. Неохотно и медлительно уселся на коня и Санчо и, устраиваясь как можно лучше на крупе лошади, нашел его в достаточной мере жестким и нимало не приятным. Поэтому он попросил герцога, если возможно, одолжить ему какую-нибудь подушку или валик, хотя бы с кушетки герцогини или с постели одного из пажей, так как круп этого коня скорей как бы из мрамора, чем из дерева.
   На это Трифальди сказала, что Клавиленьо не выносит никакого рода упряжи или украшений и единственно, что Санчо может сделать, -- это сесть по-дамски, потому что тогда ему не будет так жестко. Санчо так и сделал и, попрощавшись, дал завязать себе глаза;
   но, после того как их завязали ему, снял повязку, взглянул нежно и со слезами на всех бывших в саду, просил их поддержать его в этой его беде несколькими "paternostres" и "avemarias", чтобы Бог послал и им кого-нибудь, кто помолился бы за них, если бы они попали в подобное же тяжкое положение. На это Дон Кихот сказал:
   -- На виселице ты, что ли, вор, или настал последний предсмертные час твой, что ты прибегаешь к такого рода просьбам? Разве ты, бездушное и трусливое создание, не занимаешь то самое место, которое занимала прекрасная Мага-лона и с которого она сошла не в могилу, а взошла на французский престол, если истории не лгут? А я, который нахожусь рядом с тобой, не могу я разве приравнять себя к доблестному Пьеру, попиравшему то самое место, которое я теперь попираю? Завязывай, завязывай себе глаза, трусливое животное, и не говори ни слова об овладевшем тобой страхе, по крайней мере, в моем присутствии.
   -- Пусть завяжут мне глаза, -- ответил Санчо, -- и, так как не желают, чтобы я поручил себя Богу, ни чтобы другие это сделали за меня, что же удивительного в том, если я боюсь, нет ли здесь какого-нибудь легиона дьяволов, которые унесут нас с собой в Перальвильо? {Перальвильо -- село близ Сиудад-Реаля, служившее издревле центром отправления правосудия Святой эрмандады и местом, где преступники подвергались смертной казни: их убивали, выпуская в них стрелы. Вот почему Перальвильо получило иносказательное значение и сделалось синонимом места ужасов -- ада.}
   Обоим им завязали глаза, и Дон Кихот, чувствуя, что все обстоит так, как следует, дотронулся до втулки. Едва он прикоснулся к ней пальцами, как все дуэньи и все присутствовавшие в саду возвысили голос, говоря:
   -- Да хранит тебя Бог, доблестный рыцарь, а также и тебя, храбрый оруженосец! Вот, вот, вы уже несетесь по воздуху, рассекая его быстрее стрелы! Вот вы уже начинаете изумлять и поражать всех, кто смотрит на вас отсюда, с земли! Держись крепче, мужественный Санчо, ты качаешься; смотри не упади, падение твое было бы хуже падения отважного юноши, пытавшегося править колесницей своего отца -- Солнца.
   Санчо слышал эти голоса и, прижимаясь к господину своему и обхватив его руками, сказал:
   -- Сеньор, как они говорят, что мы поднялись так высоко, если их голоса доходят до нас и кажется, будто они говорят тут, около нас?
   -- Не бери этого во внимание, Санчо, потому что так как все эти происшествия и полеты совершаются вне обычного течения вещей, ты на расстоянии тысячи миль увидишь и услышишь то, что пожелаешь; и не прижимайся ко мне так крепко, а то еще столкнешь меня. Право, не знаю, с чего ты смущаешься и пугаешься, потому что я готов клясться, что во всю свою жизнь не ездил на коне с более спокойной поступью. По-видимому, мы как будто не двигаемся с места. Изгони всякий страх, друг, потому что все идет, как должно идти, и ветер дует у нас за кормой.
   -- Это верно, -- сказал Санчо, -- потому что с одного бока я чувствую такой свежий ветер, точно на меня дуют из тысячи мехов.
   Оно на самом деле так и было, потому что на него дули из нескольких больших мехов. Приключение это герцог, герцогиня и мажордом придумали так хорошо, что ничего не было упущено ими для доведения его до совершенства.
   Дон Кихот, тоже почувствовав дуновение воздуха, сказал:
   -- Вне всякого сомнения, Санчо, мы, должно быть, уже достигли второй воздушной сферы, где зарождаются град и снег. Громы, молнии и перуны зарождаются в третьей сфере, и если мы таким образом будем подниматься все выше, скоро мы очутимся в области огня {Дон Кихот говорит здесь соответственно системе Птолемея, которая была тогда всеми принята в Испании.}, -- а я не знаю, как мне повернуть эту втулку, чтобы нам не подняться туда, где мы можем сгореть.
   В это время пучками пакли, которые легко было и зажечь и потушить, привязанными к трости, им издали подогревали лица, и Санчо, почувствовав жар, сказал:
   -- Пусть убьют меня, если мы уже не на том месте, где огонь, или очень близко от него, потому что большая часть моей бороды у меня обгорела; и я бы хотел, сеньор, снять повязку с глаз и посмотреть, где мы.
   -- Не делай этого, -- ответил Дон Кихот, -- и вспомни истинное происшествие с лисенсиатом Торральвой {Ученый доктор Торральва, практиковавший в Риме и занимавшийся также хиромантией и т. д., был по обвинению в колдовстве арестован инквизицией в 1528 г., подвергнут пытке, в которой признался, будто он колдун, и казнен в 1531 г.}, которого дьяволы несли по воздуху верхом на палке с завязанными глазами. Через двенадцать часов он долетел до Рима и сошел на Торре-де-Нона -- это одна из улиц города -- и видел там всю сумятицу и нападение на Бурбона и смерть его. А на другой день утром он уже был в Мадриде, где и дал отчет обо всем, виденном им. Он сказал также, что когда он таким образом летел по воздуху, дьявол приказал ему открыть глаза, и он их открыл и, как ему показалось, увидел себя так близко от луны, что мог бы дотронуться до нее рукой; но не осмелился взглянуть вниз, на землю, опасаясь, что у него закружится голова. Поэтому нам незачем, Санчо, развязывать себе глаза, так как тот, кто взял нас на свое попечение, позаботится о нас, и, быть может, мы толчками поднимаемся в высоту, чтобы оттуда сразу спуститься в королевство Кандая, как это делает сероголовый сокол или кречет, спускаясь на цаплю, чтобы схватить ее, как бы высоко он ни поднялся. И хотя нам и кажется, что нет еще получаса, как мы оставили сад, но поверь мне, что, должно быть, проехали мы уже немалый путь.
   -- Не знаю об этом ничего, -- ответил Санчо Панса, -- могу сказать только одно: что, если сеньора Магалланес или Магалона довольствовалась этим крупом, тело ее, должно быть, не было очень нежным.
   Весь этот разговор двух храбрецов слышали герцог, герцогиня и бывшие с ними в саду, и он доставил им необычайное удовольствие; и, желая завершить это неслыханное и столь искусно придуманное приключение, они поднесли к хвосту Клавиленьо зажженный пучок пакли, а так как вся лошадь была напичкана ракетами и петардами, она с необычайным треском взлетела на воздух, сбросив наполовину опаленных Дон Кихота и Санчо. К тому времени уже из сада исчез весь бородатый отряд дуэний, а также Трифальди, те же, которые остались в саду, лежали распростертые на земле, будто в обмороке. Дон Кихот и Санчо поднялись в плохом состоянии и, осмотревшись кругом, были изумлены, видя себя в том же саду, откуда они поехали, и увидав стольких людей, лежащих на земле.
   Удивление их еще усилилось, когда они в одном из углов сада заметили воткнутое в землю длинное копье, а на нем на двух зеленых шелковых шнурках висел белый гладкий пергамент, на котором большими золотыми буквами было написано следующее:
   "Знаменитый рыцарь Дон Кихот Ламанчский довел до конца и завершил приключение с графиней Трифальди, называемой иначе дуэньей Долоридой, и компанией уже одним тем, что предпринял его. Маламбруно объявляет, что он доволен и удовлетворен во всем, чего желал; и подбородки дуэний уже чисты и гладки; королевская чета -- дон Клавихо и Антономасиа -- возвращены в первобытное свое состояние; и когда бичевание оруженосца будет выполнено, белая горлица увидит себя свободной от моровых кречетов, преследующих ее, и поспешит в объятья дорогого, воркующего своего голубка, потому что так постановил мудрый Мерлин, архиволшебник всех волшебников".
   Когда Дон Кихот прочел надпись на пергаменте, он ясно понял, что здесь идет речь о снятии чар с Дульсинеи, и, вознося глубочайшую благодарность небу за то, что со столь малой опасностью он совершил такой великий подвиг, вернув лицам почтенных дуэний -- которых уже не было в саду -- прежнюю, гладкую их кожу, он подошел к герцогу и к герцогине, которые еще лежали на земле и не пришли в себя. Взяв за руку герцога, он сказал:
   -- Смелей, добрый сеньор! Побольше мужества, потому что уже все приключение кончилось без ущерба кому бы то ни было, как это ясно видно из надписи, висящей там, на копье.
   Герцог мало-помалу и как человек, просыпающийся от тяжелого сна, стал приходить в себя, и подобным же образом пришла в себя и герцогиня, и все лежавшие на земле в саду, с такими признаками удивления и испуга, что почти можно было бы подумать, что с ними в действительности приключилось то, что они так хорошо умели изобразить в шутку. Герцог прочел надпись на пергаменте с наполовину закрытыми глазами и затем с открытыми объятиями подошел к Дон Кихоту и обнял его, сказав, что он лучший из рыцарей, живших в каком бы то ни было веке. Санчо искал Долориду, чтобы посмотреть, какое у нее лицо без бороды и так ли она красива без нее, как это обещала молодецкая ее наружность. Но ему сказали, что едва только Клавиленьо, охваченный пламенем, спустился с высоты на землю, весь отряд дуэний с Трифальди во главе исчез, и они были все чисто выбритые и без щетин. Герцогиня спросила Санчо, что он пережил во время продолжительного своего путешествия. На это Санчо, ответил:
   -- Я чувствовал, сеньора, что мы, как говорил мой господин, летим в области огня и захотел немного открыть глаза. Но сеньор мой, у которого я попросил разрешения это сделать, не позволил мне, а я, движимый присущим мне любопытством и желанием знать то, что мне не позволяют и запрещают, тихонько, так что никто этого не заметил, отодвинул чуточку около носа платок, которым были завязаны мои глаза, и через это отверстие посмотрел на землю. Мне показалось, что вся она не больше горчичного зерна, а люди, ходившие по ней, немногим больше ореха, -- из чего можно вывести заключение, как высоко, должно быть, мы тогда поднялись
   На это герцогиня сказала:
   -- Санчо, друг, подумайте о том, что вы говорите. Верно, вы видели не землю, а только людей, которые по ней ходили. Ясно, что если земля показалась вам с горчичное зерно, а каждый человек величиной с орех, то один человек должен был покрыть собой весь земной шар.
   -- Это верно, -- ответил Санчо, -- но тем не менее я смотрел на землю из щелки и видел ее всю.
   -- Заметьте, Санчо, -- сказала герцогиня, -- что из щелки нельзя видеть целиком то, на что смотришь.
   -- Я не знаю ничего об этих смотрах, -- возразил Санчо, -- я знаю только, что было бы хорошо, если бы ваша сеньория поняла, что раз мы летели по воздуху силой волшебства, силой того же волшебства я мог видеть всю землю и всех людей, откуда бы ни смотрел на них. И если вы этому не верите, ваша милость точно так же не поверит и тому, что, отодвинув повязку с глаз до бровей, я так близко увидел подле себя небо, что не оставалось и полутора пядей между ним и мной; и могу всячески поклясться, сеньора моя, что небо необъятно велико; и случилось, что мы летели мимо места, где находятся семеро козочек {Речь идет о созвездии Плеяд, состоящем из семи звезд.}; и, клянусь Богом и душой моей, так как в детстве у себя в деревне я был козопасом, лишь только я увидел этих козочек, меня разобрало такое желание позабавиться с ними чуточку, что, если б я этого не сделал, кажется, я тут же и умер бы. И вот, не говоря никому, а также и моему господину, ни слова, я тихонько и на цыпочках слез с Клавиленьо и забавлялся с козочками -- которые что твоя гвоздика -- почти три четверти часа, а Клавиленьо не двинулся с места ни на шаг.
   -- Но пока добрый Санчо забавлялся с козами, -- спросил герцог, -- чем же был занят сеньор Дон Кихот?
   На это Дон Кихот ответил:
   -- Так как все происшествия и приключения совершаются вне обыкновенного течения вещей, неудивительно, что Санчо рассказывает то, что он рассказывает. Про себя могу сказать, что не сдвигал повязки с глаз ни вниз, ни вверх и не видел ни неба, ни земли, ни моря, ни песков. Я действительно чувствовал, что пронесся через область воздуха и коснулся сферы огня, но чтобы мы пронеслись дальше этой сферы, не могу этому поверить, потому что, так как область огня расположена между атмосферой луны и самой отдаленной областью воздуха, мы не могли, не сгорев, добраться до неба, где находятся семеро козочек, о которых говорит Санчо; и так как мы не сгорели, то или Санчо лжет, или это ему приснилось.
   -- Я и не лгу, и мне это не приснилось, -- ответил Санчо. -- Если же вы мне не верите, спросите у меня приметы тех коз, и тогда видно будет, говорю ли я правду или нет.
   -- Так опишите же нам эти приметы, Санчо, -- сказал герцог.
   -- Две козочки, -- ответил Санчо,-- были голубые, две -- красные, две -- зеленые, и одна -- пегая.
   -- Это новая порода коз,-- сказал герцог, -- и в этой нашей области земной не в моде такие цвета, я хотел сказать, козы таких цветов.
   -- Дело достаточно ясное, -- сказал Санчо, -- должна же быть разница между небесными и земными козами.
   -- Скажите мне, Санчо, -- спросил герцог, -- видели ли вы там среди этих коз какого-нибудь козла?
   -- Нет, сеньор, -- ответил Санчо. -- Но я слышал, что ни один козел {Игра слов: cabrón -- и "козел", и "рогоносец".} никогда не прошел через рога луны.
   Они не пожелали больше расспрашивать Санчо о его путешествии, так как им казалось, что он не прочь прогуляться по всем небесам и сообщить им сведения о том, что происходит там, не двинувшись ни на шаг из сада. Словом, таков был конец приключения дуэньи Долориды, которое дало повод герцогу и герцогине посмеяться не только в то время, но и на всю их жизнь, а Санчо оно дало бы повод к рассказам на целые века, если б он их прожил. Дон Кихот, подойдя к Санчо, сказал ему на ухо:
   -- Санчо, так как ты желаешь, чтобы поверили тому, что ты видел на небе, я хотел бы, чтобы ты поверил и тому, что я видел в пещере Монтесиноса, -- больше ничего не скажу.



Глава XLII
О советах, данных Дон Кихотом Санчо Пансе, перед тем как он уехал губернаторствовать на остров, и о других весьма важных вещах

   Герцог и герцогиня были так довольны веселым и счастливым окончанием приключения с дуэньей Долоридой, что решили продолжать свои шутки, видя, какой у них подходящий субъект под руками, принимавший все всерьез; итак, объяснив своим слугам и вассалам план свой и снабдив их наказом, как им держаться с Санчо во время его губернаторства на обещанном острове, в следующий же день после путешествия на Клавиленьо герцог сказал Санчо, чтобы он собрался и приготовился ехать губернаторствовать, так как его островитяне ждут его, как майского дождя. Санчо поклонился ему и сказал:
   -- С тех пор как я спустился с неба и с тех пор как я с его высокой вершины взглянул на землю и увидел ее такой маленькой, мое желание, прежде столь сильное, быть губернатором несколько охладилось, так как что за великое дело повелевать на горчичном зернышке и что за почет или могущество властвовать над полдюжиной людей величиной с лесной орех, -- потому что мне показалось, будто их не больше этого на всей земле. Если бы вашей сеньории было угодно дать мне самую маленькую частичку неба, хотя бы не более полмили, я охотнее взял бы ее, чем самый большой остров в мире.
   -- Видите ли, друг Санчо, -- сказал герцог, -- я никому не могу дать частичку неба, хотя бы величиной с ноготь, так как одному Богу предоставлена раздача этих милостей и даров. То, что я могу вам дать, я вам даю, то есть остров, чудесный и прелестный, круглый и ровный и необычайно плодородный и доходный, где, если вы сумеете взяться за дело, вы сможете земными сокровищами приобрести себе небесные.
   -- Ну, хорошо, -- ответил Санчо,-- пусть так, дайте мне остров, а я постараюсь быть таким губернатором, чтобы вопреки негодяям попасть на небо; и не из алчности хотел бы я покинуть мои бедные хижинки и подняться в высокие хоромы, а от желания испытать, какой такой вкус -- быть губернатором.
   -- Если вы хоть раз испытаете это, Санчо, -- сказал герцог, -- вы съедите себе все руки, стремясь к губернаторству, такая сладчайшая вещь повелевать и видеть, как вам подчиняются. Я уверен, что когда ваш господин сделается императором, -- а он, несомненно, сделается им, судя по тому, как идут его дела, -- его нельзя будет оторвать от власти, и в глубине души он будет жалеть и печалиться о времени, которое он упустил, чтобы сделаться императором.
   -- Сеньор, -- ответил Санчо, -- я воображаю себе, что вещь хорошая -- повелевать, хотя бы над стадом рогатого скота.
   -- Пусть меня похоронят с вами, Санчо, все-то вы знаете, -- сказал герцог, -- и я надеюсь, что вы окажетесь таким губернатором, как этого можно ждать от вашего благоразумия; и оставим это теперь. Примите к сведению, что завтрашний день вам предстоит отправиться на губернаторство, а сегодня вечером снабдят вас приличной губернатору одеждой, которую вы возьмете с собой, и также всеми необходимыми для вашего отъезда вещами.
   -- Пусть одевают меня как угодно,-- сказал Санчо, -- но, как бы меня ни одели, все же я останусь Санчо Пансой.
   -- Это правда, -- ответил герцог, -- но одежда должна соответствовать занимаемому положению или должности, так как было бы нехорошо, если бы ученый юрист одевался, как солдат, или солдат -- как священник. Вы, Санчо, будете одеты наполовину ученым, наполовину военным, потому что на острове, который я вам даю, так же необходимо оружие, как и наука, и наука как и оружие.
   -- Наука хромает у меня, -- сказал Санчо, -- потому что я даже не знаю азбуки, но довольно и того, что у меня в памяти "Христос" {В старинных испанских букварях на обложке азбуки было изображение большого креста, который дети называли "Христом".}, чтобы быть хорошим губернатором. Что касается оружия, я буду держать в руках то, которое мне дадут, до тех пор, пока не свалюсь; и да поможет мне Бог.
   -- С такой хорошей памятью, -- сказал герцог, -- Санчо не может ни в чем ошибиться.
   Тут подошел Дон Кихот и, узнав, что случилось и как спешно предстоит Санчо уехать на губернаторство, он с разрешения герцога взял Санчо за руку и отправился с ним в свою комнату с намерением посоветовать ему, как вести себя в его должности. Войдя в комнату, он запер за собою дверь и, почти насильно заставив Санчо сесть рядом с собой, спокойным голосом сказал ему:
   -- Возношу бесконечную благодарность небу, Санчо, друг, за то, что раньше и прежде, чем я встретил удачу, счастье встретило и приветствовало тебя. Я, который надеялся наградить тебя за твои услуги, когда судьба мне улыбнется, вижу, что сделал лишь первый шаг по дороге к благоденствию; ты же до времени и против законов обычного расчета видишь свои желания увенчанными. Другие подкупают, надоедают, хлопочут, встают рано, подают прошения, настаивают и все же не получают того, чего они домогались; а явится иной и, не зная, как и почему, получает ту должность и назначение, которые столь многие оспаривали. Здесь кстати и уместно изречение: "Получение должности зависит от удачи или неудачи". Ты, которого я, вне всякого сомнения, считаю тупицей, не вставая спозаранку, не проведя ночей без сна, не дав себе никакого труда, лишь потому только, что тебя коснулось дыхание странствующего рыцарства, без всяких хлопот видишь себя, как ни в чем не бывало губернатором острова. Все это, говорю тебе, о Санчо, чтобы ты не приписывал своим заслугам полученную тобою милость и воздал бы благодарение небу, которое устроило все столь благоприятно для тебя, а затем воздай благодарность и могуществу, заключающемуся в профессии странствующего рыцарства.
   С сердцем, расположенным верить тому, что я сказал тебе, внимай, о сын, этому твоему Катону {Катон -- автор "Disticha", трактата о нравственности, имел громадный авторитет в те времена в Испании и считался синонимом мудрого советчика.}, который желает дать тебе советы и быть твоей путеводной звездой и вожаком, чтобы провести тебя и направить в безопасную гавань того бурного моря, в котором ты собираешься плавать, потому что должности и высокие назначения -- не что иное, как глубочайшая пучина всевозможных тревог.
   Во-первых, о сын, ты должен бояться Бога, потому что в страхе Божьем коренится мудрость, а будучи мудрым, ты не можешь ни в чем ошибаться.
   Во-вторых, тебе следует обратить взоры свои на то, что ты такое, стараясь познать себя самого, а это самое трудное знание, которое можно вообразить себе. Познав самого себя, ты не будешь надуваться, как лягушка, которая хотела сравняться с волом, так как, если ты это сделаешь, воспоминание о том, что ты пас свиней у себя в селе, явится как бы безобразными павлиньими ногами при распустившемся хвосте твоего безумия {Говорят, будто тщеславие распускающего свой хвост павлина укрощается всякий раз, как только он взглянет на уродливые свои ноги.}.
   -- Это правда, -- сказал Санчо, -- но я пас свиней, когда еще был маленьким мальчуганом; потом, когда стал старше, я пас гусей, а не свиней. Но мне кажется, что это не относится к делу; ведь не все, которые управляют государствами, происходят из королевского рода.
   -- Это верно, -- ответил Дон Кихот, -- и поэтому те, что происходят не из знатного рода, должны важность занимаемой ими должности соединять с мягкой кротостью, которая, направляемая мудростью, спасла бы их от злобной клеветы, от которой не спасает никакое положение.
   Гордись, Санчо, смиренностью своего рода и не считай унизительным говорить, что ты происходишь из крестьян; так как, видя, что ты не смущаешься, никто не попытается смущать тебя; и цени выше то, что ты добродетелен и беден, чем если бы ты был знатный грешник. Очень многие из числа лиц, родившихся в низком сословии, достигли до высшей должности -- папской и императорской, -- и я бы мог привести тебе столько примеров этой истины, что тебе надоело бы слушать меня.
   Помни, Санчо, если ты изберешь добродетель средством и будешь гордиться лишь совершением добродетельных поступков, тебе незачем будет завидовать тем, у кого предки -- вельможи и принцы, потому что кровь наследуется, а добродетель приобретается, и добродетель сама по себе имеет такую ценность, какой кровь не имеет.
   Раз это так -- как оно на самом деле и есть, -- если случайно, когда ты будешь на своем острове, кто-нибудь из твоих родственников посетит тебя, не отрекайся от него и не оскорбляй его; напротив, приветствуй, обласкай и угости, потому что этим ты сделаешь угодное небу, которое желает, чтобы никто не презирал созданное им, и ты исполнишь также и то, что составляет твою обязанность в отношении к законам природы.
   Если ты возьмешь с собой свою жену (так как нехорошо, чтобы те, которые стоят во главе правления, оставались бы долго без собственной жены), учи ее, наставляй и подчищай от природной ее грубости, -- потому что все, что приобретает умный губернатор, теряет и губит вульгарная и глупая женщина.
   Если б ты овдовел (вещь, которая может случиться) и выбрал бы себе подругу соответственно занимаемой тобою должности, -- не выбирай такую, которая служила бы приманкой и удочкой -- капюшоном {Намек на ходячее в Испании выражение: "No quiero, no quiero, mas echadmelo en la capilla" ("He желаю, не желаю, а положите мне в капюшон"). Судья и должностные лица носили в то время мантии с капюшонами.}, в который кладут подношения, так как, истинно говорю тебе, за все, что возьмет жена судьи, мужу ее придется дать ответ в день Страшного суда, и после смерти он заплатит вчетверо за все, на что не обращал внимания при жизни. Не руководствуйся никогда законом произвола {La ley del encaje -- неписаный закон, личное, произвольное мнение и толкование, которое сам судья дает закону.}, который в таком ходу у невежд, воображающих, что они очень проницательны.
   Пусть слезы бедняка находят в тебе больше сострадания, но не более справедливости, чем показания богача. Старайся раскрыть истину как среди обещаний и подарков богатых, так и среди рыданий и докучливых просьб бедняка.
   Там, где может и должно найти себе место беспристрастие, не обрушивай всю суровость закона на преступника, потому что слава строгого судьи не выше славы милостивого судьи.
   Если б тебе случилось склонить жезл правосудия, сделай это не под давлением подарков, а под давлением сострадания.
   Когда тебе случится решать тяжбу какого-нибудь врага, отврати мысли свои от твоей обиды и сосредоточь их на одной лишь справедливости.
   Пусть не ослепляет тебя личная страсть в чужом деле, потому что ошибки, в которые ты при этом впадешь, чаще всего окажутся непоправимыми, а если их можно будет поправить, то лишь только за счет доверия к тебе и за счет твоего имущества.
   Если какая-нибудь красивая женщина пришла бы искать у тебя правосудия, отврати взоры свои от ее слез, слух твой -- от ее вздохов и рассмотри на досуге суть того, о чем она просит, если не желаешь, чтобы твой разум потонул в ее слезах, и честь твоя -- в ее вздохах.
   Того, кого тебе предстоит наказать на деле, не оскорбляй на словах, так как для несчастного достаточно мук наказания без добавления жестоких речей.
   На обвиняемого, которого тебе придется судить, смотри как на бедного человека, подверженного всем слабостям нашей развращенной природы, и, насколько тебе можно будет, не обижая противной стороны, окажи ему сострадание и милосердие, потому что, хотя все свойства, приписываемые Богу, равны, все же в наших глазах милосердие блещет и сверкает ярче справедливости.
   Если ты будешь следовать этим правилам и наставлениям, Санчо, дни твои будут долги, слава твоя будет вечной, награда -- велика, счастье -- неиссякаемо. Ты женишь детей своих по своему желанию; у них и у внуков твоих не будет недостатка в почестях и титулах; ты будешь жить в мире и среди благоволения людей, и в последних жизненных шагах твоих тебя настигнет смерть в глубокой, покойной старости, и милые, нежные ручки праправнуков закроют тебе глаза. То, что я до сих пор говорил тебе -- наставления, как украсить душу твою; выслушай теперь наставления, которые послужат к украшению твоего тела.



Глава XLIII
Дальнейшие советы, данные Дон Кихотом Санчо Пансе

   Кто, услыхав предыдущие советы, данные Дон Кихотом, не принял бы его за человека очень умного и еще более благомыслящего? Но как уже не раз было говорено в течение великой этой истории, наш рыцарь сбивался с пути лишь тогда только, когда дело касалось рыцарства; в остальных же своих разговорах он проявлял ясное и свободное от предрассудков разумение, так что на каждом шагу его поступки вызывали недоверие к его суждениям, а суждения -- к поступкам. Что же касается второго отдела советов, данных им Санчо Пансе, тут он проявил большую склонность к остроумию и довел и свою рассудительность, и свое безумие до высокой точки. Санчо слушал его с величайшим вниманием, стараясь сохранить в памяти его советы, чтобы следовать им, так как с помощью их он надеялся благополучно разрешиться от бремени своего губернаторства. Итак, Дон Кихот продолжал, говоря:
   -- Что касается того, как ты должен управлять собой и своим домом, Санчо, первое, что я возлагаю на тебя,-- это быть чистоплотным и чтобы ты стриг себе ногти, не давая им чрезмерно отрастать, как это делают некоторые, воображающие в своем невежестве, что длинные ногти придают их рукам красоту, как будто этот отросток и излишек, который они не обстригают, может быть назван ногтями, в то время как это скорее когти пустельги -- ловца ящериц {Cernkalo lagartijero -- самый низкий род ястреба, добыча которого -- ящерицы, мыши и т. д.}, -- свинское и чудовищное злоупотребление.
   Не ходи, Санчо, распоясавшись и небрежно, потому что неряшливость в одежде служит признаком вялости духа, если только эта неряшливость и небрежность не притворство, как думали о Юлии Цезаре {Говорят, что Цезарь в молодости и во время выборов являлся небрежно одетый с тем будто бы, чтобы заручиться расположением толпы.}.
   Рассчитай хорошенько, что тебе может дать твоя должность; и если твои доходы позволят тебе одевать своих слуг в ливреи, сшей им приличную и удобную, а не пышную и яркую ливрею и распредели ее между твоими слугами и бедными. Я хочу сказать: если тебе придется одеть шесть пажей, одень трех и еще трех бедняков, -- и так у тебя будут пажи на небе и на земле; до этого нового способа одевать своих слуг в ливреи еще не додумались тщеславные люди.
   Не ешь ни чеснока, ни лука {Во всей Испании, особенно на юге, много едят и до такой степени любят чеснок и лук, что испанец и чеснок сделались почти неразрывными понятиями.}, чтобы запах не обнаружил твоей грубости. Ходи не торопясь, говори спокойно, но не так, чтобы казалось, будто ты сам себя слушаешь, потому что всякого рода аффектация -- вещь нехорошая.
   За обедом ешь немного, за ужином еще меньше, так как в мастерской желудка вырабатывается здоровье всего тела.
   Будь умерен в напитках, помня, что с излишком выпитое вино не хранит тайн и не исполняет обещаний.
   Старайся, Санчо, не жевать сразу на обе щеки и не эрутарь {Erutar -- слово, заимствованное Сервантесом из латинского языка и впервые употребленное им здесь. В "Дон Кихоте" Сервантес ввел несколько таких слов, вошедших потом во всеобщее употребление.} в присутствии кого бы то ни было.
   -- Слово "эрутарь" я не понимаю, -- сказал Санчо.
   А Дон Кихот ответил:
   -- Эрутарить, Санчо, значит рыгать, а рыгать -- одно из самых гадких слов на испанском языке, хотя оно и очень выразительно. Поэтому утонченные люди прибегли к латинскому языку и вместо рыгать говорят эрутарить, вместо отрыжка говорят эрутасия. И если б кто и не понимал этих выражений, нет нужды, потому что частое их повторение введет их со временем в общее употребление, так что они сделаются легко понятными; и это-то и называют обогащать язык, над которым властвует толпа и обычай.
   -- По правде говоря, сеньор, -- сказал Санчо, -- из ваших советов и поучений я намерен сохранить в моей памяти совет не рыгать, потому что я делаю это очень часто.
   -- Эрутарить, Санчо, а не рыгать,-- поправил его Дон Кихот.
   -- Отныне и впредь буду говорить эрутарить, -- ответил Санчо, -- и, по чести, я не забуду этого.
   -- А также, тебе, Санчо, не следует вплетать в свои разговоры бесчисленное множество пословиц, как ты это обыкновенно делаешь, потому что хотя пословицы -- краткие, нравоучительные изречения, но ты часто притягиваешь их так за волосы, что они кажутся не столько изречениями, сколько бессмыслицей.
   -- Пусть Бог поможет этому, -- сказал Санчо, -- потому что я знаю больше пословиц, чем книга; и их теснится у меня столько во рту, когда я говорю, что они друг с другом дерутся, чтобы вместе выскочить оттуда; а язык выбрасывает первые попавшиеся ему, хотя бы они и не были кстати. Но я постараюсь отныне и впредь говорить только такие, которые приличествует важности моей должности, так как где обилие в доме заведется, быстро ужин подается; что сделано, того не воротишь; в безопасности тот, кто звонит на колокольне и для того чтобы дать и иметь, надо разум иметь.
   -- Так, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- сшивай на живую нитку, вдевай, вставляй, нанизывай поговорку за поговоркой; никто тебе не мешает: мать меня наказывает, а я стегаю волчок свой. Я говорю тебе, чтобы ты удерживался от пословиц, а в одну минуту ты здесь отслужил из них целое молебствие, также подходящее к тому, о чем мы говорили, как и холмы Убеды. Слушай, Санчо, я не говорю, что пословица, когда она приведена кстати, -- вещь плохая, но нанизывать и нагромождать их вкривь и вкось делает речь слабой и пошлой.
   Когда едешь верхом, не откидывай тела на арчак седла и не держи ног, словно они деревянные, вытянутыми далеко от живота лошади, но и не сиди так вяло, чтобы казалось, будто ты едешь на своем Сером; так как верховая езда из одних делает рыцарей, а из других -- конюхов.
   Пусть сон твой будет умерен, потому что тот, кто не встает с солнцем, не наслаждается днем; и заметь себе, о Санчо, что прилежание есть источник удачи, а противоположность его -- леность -- никогда еще не достигала цели, поставленной себе благим намерением.
   Последний совет, который я хочу тебе дать теперь, хотя он и не относится к украшению тела, но я бы желал, чтобы ты сохранил его в памяти, так как думаю, что он окажется не менее полезным тебе, чем предыдущие мои советы, именно: никогда не вдавайся в споры по поводу родословных, по крайней мере не делай между ними сравнений, так как не подлежит сомнению, что из числа тех, которых сравнивают, один род должен оказаться наилучшим, и тот, который ты унизишь, возненавидит тебя, а тот, который вознесешь, ничем не вознаградит тебя.
   Твоя одежда пусть состоит из плотно прилегающих брюк, длинного полукафтана и плаща, еще несколько длиннее, а грегуэскос {Gregüescos -- так назывались бывшие в то время в моде широкие со складками, подбитые у бедер ватой или соломой панталоны, над которыми тогда много смеялись; но эта мода все-таки долго продержалась и обошла всю Европу. Судя по названию, она, должно быть, была введена в Испанию из Греции.} и в мыслях не имей носить, потому что они не приличествуют ни рыцарям, ни губернаторам.
   Вот, Санчо, то, что пока пришло мне в голову посоветовать тебе. Со временем, смотря по обстоятельствам, я еще дам тебе советы и наставления, если ты позаботишься известить меня, в каком положении находятся твои дела.
   -- Сеньор, -- ответил Санчо, -- я хорошо вижу, что все, что милость ваша говорила мне, -- вещи хорошие, святые и полезные; но что за прок мне будет от них, если я ни одной не упомню. Правда, не растить себе ногтей и жениться во второй раз, если к тому представится случай, -- это крепко сидит у меня в голове, но остальной весь винегрет, вся эта путаница и сумятица, я их теперь уже не помню и не буду о них помнить больше, чем о прошлогодних облаках; итак, вы должны будете мне дать их письменно, потому что хотя я ни писать, ни читать не умею, но дам их своему духовнику, чтобы он запечатлел их в памяти и повторил бы мне, когда окажется нужным.
   -- Ах, грешник я! -- сказал Дон Кихот. -- Как не к лицу губернатору не уметь читать и писать! Потому что ты должен знать, о Санчо, что когда человек не умеет читать или когда он левша, приходится предположить, либо что он родился в самой бедной и низкой среде, или же он был так испорчен и безнравствен, что на него не могли повлиять ни хороший пример, ни хорошее преподавание. Неграмотность -- большой в тебе недостаток, и я желал бы, чтобы ты, по крайней мере, научился хоть подписывать свое имя.
   -- Это я умею, -- сказал Санчо, -- потому что, когда я был старшиной в моем селе, я научился выводить несколько букв. вроде того как ставят метки на товарных тюках, и мне говорили, что из этих букв выходит мое имя. А тем более, что я притворюсь, будто у меня правая рука увечная, и заставлю другого подписывать за себя; так как против всего есть средство, исключая лишь против смерти; а имея в руках власть и палку, я буду делать, что хочу; тем более что тот, у кого отец алькальд... {Эта поговорка, которую Санчо не заканчивает, гласит : "El que tiene el padre alcalde seguro va ajuicio" ("У кого отец алькальд, тому безопасно идти судиться").} и когда я буду губернатором -- а это побольше, чем быть алькальдом, -- пусть себе идут ко мне и поиграют в прятки; пусть осмеивают меня и клевещут на меня, потому что они придут стричь, а вернутся стрижеными; и если к кому Бог благоволит, о том весь дом говорит; и глупости, сказанные богатым человеком, считаются на свете мудрыми изречениями; а так как я буду богат, когда сделаюсь губернатором, и вместе с тем щедрым, каким я намерен быть, то во мне не заметят никаких недостатков; "Сделайтесь медом -- и вас съедят мухи; сколько ты имеешь, столько ты и стоишь, -- говорила одна моя бабушка, -- и не добраться тебе местью до того, у кого поместье".
   -- О, будь ты проклят Богом, Санчо, -- сказал тогда Дон Кихот, -- пусть заберут тебя шестьдесят тысяч дьяволов, и тебя, и твои пословицы! Целый час ты их нанизывал, и каждой из них доставлял мне новую пытку. Уверяю тебя, что эти пословицы когда-нибудь доведут тебя до виселицы; из-за них вассалы твои лишат тебя губернаторства, или среди них начнутся мятежи. Скажи мне, невежда, где ты их находишь или как ты их применяешь, безумный? Ведь чтобы привести одну пословицу и применить ее кстати, я тружусь и потею, точно копаю землю.
   -- Ей-богу, сеньор господин наш,-- возразил Санчо, -- ваша милость беспокоится из-за сущих пустяков. Каким дьяволам мешает, если я пользуюсь своим достоянием? Ничего у меня другого нет, никакого другого имущества, только лишь пословицы и еще пословицы, и как раз теперь на ум мне пришло целых четыре, которые подходят сюда как нельзя лучше, или как груши к корзине, -- но я их не скажу, потому что хорошее молчание зовется Санчо {Пословица "Al buén callar llaman Sancho", или в более старинной форме sage (вместо sabio -- умный, знающий) а также и Santo.}.
   -- Только этот Санчо не ты, -- сказал Дон Кихот, -- так как ты не только не умеешь хорошо молчать, а прескверно болтаешь и прескверно упрямишься. Тем не менее я желал бы знать, какие это такие четыре пословицы пришли тебе на ум, которые были бы здесь кстати, потому что, сколько я ни ищу в своей памяти -- а она у меня хорошая, -- я не нахожу в ней ни одной пословицы.
   -- Какие могут быть лучше, -- сказал Санчо, -- следующих: "Не клади пальцев между двумя зубами мудрости" и "Уходите из моего дома, что вам нужно от моей жены?" На это не может быть ответа; и "Ударится ли кувшин о камень или камень о кувшин -- придется плохо кувшину". Все эти пословицы подходят до волоска; так как никому не следует тягаться с губернатором или с тем, кто начальствует, иначе придется плохо, как и тому, кто кладет палец в рот между двумя зубами мудрости, -- если же это и не зубы мудрости, а просто коренные зубы, -- все равно; и против того, что сказал бы губернатор, нельзя ничего возражать, как и против того, если б кто сказал: "Уходите из моего дома, и что вам надо от моей жены?" Что же касается кувшина и камня, и слепой это узреет. Поэтому тот, кто видит спицу в чужом глазу, пусть лучше видит бревно в своем глазу, чтобы нельзя было сказать о нем: "Мертвая испугалась обезглавленной", и вашей милости хорошо известно, что глупый знает больше в своем доме, чем умный в чужом.
   -- Ну, нет, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- потому что глупый ни в своем, ни в чужом доме ничего не знает по той причине, что на фундаменте глупости нельзя возвести здания ума. А пока оставим все это, Санчо, так как, если ты будешь плохо губернаторствовать, вина будет твоя, а стыд -- мой. Но я утешаю себя тем, что исполнил мой долг, дав тебе советы настолько искренно и рассудительно, насколько был в состоянии; этим я выполнил и свое обязательство и обещание. Да руководит тебя Бог, Санчо, и правит тобой в твоем правлении, а меня избавит от опасения, тревожащего меня, что ты перевернешь весь остров вверх дном, -- вещь, которую я мог бы предотвратить, открыв герцогу, кто ты такой, и сказав ему, что весь этот твой жир и вся эта твоя маленькая особа -- не что иное, как мешок, напичканный пословицами и плутнями.
   -- Сеньор, -- возразил Санчо, -- если вашей милости кажется, что я не пригоден для губернаторства, тотчас же я откажусь от него, потому что одна пылинка под ногтем души моей дороже мне, чем все мое тело, и простым Санчо я так же хорошо проживу на хлебе с луком, как и губернатором на куропатках и каплунах, тем более что, пока мы спим, мы все равны, -- великие и малые, богатые и бедные. И если ваша милость вникнет в это, то увидит, что вы одни, милость ваша, навели меня на мысль губернаторствовать, потому что я так же мало знаю о губернаторстве островов, как и ястреб, и если вы думаете, что, когда я сделаюсь губернатором, меня к себе унесет черт, я лучше хочу, как Санчо, попасть на небо, чем губернатором угодить в ад.
   -- Клянусь Богом, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- за одни эти последние слова, которые ты сказал, я считаю, что ты заслуживаешь быть губернатором тысячи островов. У тебя хорошие природные наклонности, без которых никакая наука не поможет. Поручи себя воле Божьей и старайся не ошибаться в первоначальном намерении, я хочу сказать, имей всегда в душе твердое и непреклонное желание быть справедливым во всех делах, которые тебе представятся, потому что небо всегда благоприятствует добрым стремлениям. А теперь пойдем обедать, так как я думаю, что герцог и герцогиня уже ждут нас.



Глава XLIV
О том, как Санчо Панса уехал на губернаторство, и о странном приключении, случившемся с Дон Кихотом в замке

   Говорят, что в подлинном оригинале этой истории читается, что Сид Амет, дойдя до настоящей главы, -- которую его переводчик перевел не так, как автор ее написал, -- обращался к самому себе с чем-то вроде жалобы на то, что он взялся за такую сухую историю, поставленную в такие узкие рамки, как история Дон Кихота, так как ему представлялось, что он должен всегда говорить в ней лишь только о Дон Кихоте и о Санчо, не отваживаясь пускаться в отступления и другие эпизоды, более серьезные и занимательные. И он говорил, что, если ум, рука и перо вечно заняты описанием одного и того же предмета и приходится говорить устами лишь немногих лиц, это труд невыносимый, плоды которого не идут на пользу автору, и потому, чтобы избежать этого неудобства, он в первой части обратился к выдумке нескольких новелл, какими были "Безрассудно-любопытный" и повесть "О пленном капитане", которые как бы отделены от истории, в то время как остальные рассказанные там случаи произошли с самим Дон Кихотом и не могли быть опущены. Он подумал также -- говорит он, -- что многие, сосредоточив свое внимание на подвигах Дон Кихота, не уделят его вовсе повестям и пробегут их или поспешно, или со скукой, не заметив ни их изящества, ни искусства, что, однако, выступило бы очень ярко, если б эти повести появились отдельным изданием, не связанные с безумными выходками Дон Кихота и нелепостями Санчо. Итак, в этой второй части он не пожелал вставлять отдельных или вводных повестей, а только несколько эпизодов, которые, казалось, истекали из самих событий, действительно случившихся, и даже и те в ограниченном количестве, не тратя больше слов, чем требовалось, для объяснения их. А ввиду того что он ограничивает себя и сдерживается в узких пределах повествования, имея достаточно способностей, дарования и ума, чтобы рассуждать о целой вселенной, он просит не пренебрегать его трудом и воздать ему хвалу не за то, что он пишет, а за то, о чем он воздержался писать.
   И тотчас он продолжает свою историю, говоря, что Дон Кихот, отобедав в тот день, когда он давал советы Санчо, вечером дал их ему написанными, чтобы он отыскал кого-нибудь, кто прочел бы их ему. Но едва он дал их Санчо, как тот их потерял и они попали в руки герцогу, который передал их герцогине, и оба они вновь удивлялись как безумию, так и уму Дон Кихота. Итак, продолжая свои шутки, они послали Санчо еще в тот же вечер с большой свитой в местечко, которое для него должно было изобразить остров. Случилось, что тот, кому поручили это дело, был мажордомом герцога, очень умным и остроумным -- а остроумие не может быть там, где нет ума, -- и тем самым, который так забавно, как было рассказано, сыграл роль графини Трифальди. С такими способностями, да к тому же наставленный герцогом и герцогиней, как ему обращаться с Санчо, он изумительно справился со своей задачей. Итак, говорю я, случилось, что лишь только Санчо увидел мажордома, лицо его показалось ему точь-в-точь лицо Трифальди, и, обращаясь к господину своему, он сказал:
   -- Сеньор, или меня пусть черт унесет отсюда, где я стою, как верующий и праведный, или же ваша милость должна согласиться со мной, что лицо вот этого герцогского мажордома точь-в-точь лицо Долориды.
   Дон Кихот внимательно посмотрел на мажордома и, разглядев его, сказал Санчо:
   -- Нет надобности, чтобы черт унес тебя, Санчо, ни как праведника, ни как верующего (хотя я и не знаю, что ты этим хочешь сказать), так как действительно лицо Долориды как есть лицо мажордома. Но из этого не следует, чтобы мажордом был Долоридой, потому что, если бы он был ею, в этом бы заключалось большое противоречие, и теперь не время производить подобные исследования, так как это завело бы нас в безвыходные лабиринты. Верь мне, друг, нам нужно очень настоятельно просить нашего Господа, чтобы Он обоих нас избавил от злых колдунов и от злых волшебников.
   -- Это не шутка, сеньор, -- возразил Санчо, -- потому что я только что перед тем слышал, как он говорил, и мне казалось, что голос Трифальди звучит у меня в ушах. Хорошо, я буду молчать теперь, но не перестану все время внимательно следить, не откроется ли еще чего-нибудь, что подтвердит или уничтожит мое подозрение.
   -- Так ты и должен поступать, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- и извести меня обо всем, что узнаешь в этом деле, и обо всем том, что случится с тобой на твоем губернаторстве.
   Наконец Санчо уехал в сопровождении множества народа, одетый в судейское платье, поверх которого еще был накинут широкий плащ из темно-коричневого волнистого камлота и шапка из той же материи. Сидел он верхом на муле, на коротких стременах, а сзади него по приказанию герцога шел Серый с блестящим вьючным седлом и шелковой сбруей. Санчо время от времени оборачивал голову, чтобы взглянуть на своего осла, в обществе которого он ехал до такой степени довольный, что не поменялся бы с германским императором. Прощаясь с герцогом и герцогиней, он поцеловал у них руки, получил благословение своего господина, которое тот дал ему со слезами, и Санчо принял его, всхлипывая.
   Предоставь, любезный читатель, доброму Санчо ехать счастливо и мирно, и жди две фанегас {Faneguas -- испанская мера объема в четыре четверика.} смеха, которые будут вызваны у тебя, когда ты узнаешь, как он себя вел на своей должности. А пока внимай сведениями о том, что случилось с его господином в ту ночь, потому что, если ты и не рассмеешься над этим, по крайней мере губы твои искривит обезьянья улыбка, так как приключения Дон Кихота должны быть почтены или удивлением, или смехом.
   Итак, рассказывается дальше, что едва Санчо уехал, как Дон Кихот почувствовал свое одиночество, и если б он мог отменить назначение Санчо на должность и отозвать его с губернаторства, он бы это сделал. Герцогиня заметила его печаль и спросила, отчего он такой грустный; если из-за отсутствия Санчо, в доме у нее довольно оруженосцев, дуэний и девушек, которые могут служить ему, исполняя малейшее его желание.
   -- Совершенно верно, сеньора моя,-- ответил Дон Кихот, -- отсутствие Санчо меня огорчает; но не это главная причина моей видимой печали. Что же касается многих предложений, сделанных мне вашей светлостью, я только выбираю и принимаю доброе желание, с которым они были сделаны, -- а что до остального, умоляю вашу светлость согласиться и позволить, чтобы в моей комнате я один был себе слугою.
   -- Право, сеньор Дон Кихот, -- сказала герцогиня, -- это не должно быть так, потому что служить вам будут четыре из моих девушек, красивые, как цветы.
   -- Для меня, -- ответил Дон Кихот,-- они не будут подобны цветам, а подобны шипам, которые вонзятся в мою душу. Скорее они сумеют летать, чем войд ут в мою комнату, они или кто-либо похожий на них. Если же ваше высочество желает продолжать оказывать мне милости, хотя я и не заслуживаю их, оставьте меня поступать по-своему и позвольте за дверьми моей комнаты служить мне себе самому, ставя этим преграду между моими желаниями и моим целомудрием; и я не хотел бы потерять этой привычки из-за щедрости, которую ваше величие желает оказать мне. Словом, я лучше буду спать одетый, чем допущу, чтобы кто-либо раздел меня.
   -- Довольно, довольно, сеньор Дон Кихот, -- ответила герцогиня, -- говорю вам, что дам приказание, чтобы в комнату вашу не влетела бы муха, а не то чтобы вошла девушка. Не такой я человек, чтобы из-за меня омрачилась скромность сеньора Дон Кихота, так как теперь я хорошо вижу, что из числа многих его добродетелей ярче всех сияет стыдливость. Раздевайтесь, ваша милость, и одевайтесь наедине и по-своему, как и когда пожелаете: никто вам в этом не помешает, потому что в вашей комнате вы найдете всю нужную утварь для потребностей того, кто спит с запертой дверью, чтобы никакая естественная надобность не принудила его отворять ее. Да здравствует тысячу веков великая Дульсинея Тобосская, и да распространится имя ее по всему земному шару, так как она заслужила любовь столь доблестного и стыдливого рыцаря, и пусть благосклонное небо пробудит в душе нашего губернатора Санчо Пансы желание скорее окончить бичевание свое, чтобы мир мог снова насладиться красотой столь знаменитой сеньоры!
   На это Дон Кихот ответил:
   -- Ваше высочество говорило так, как и подобает вам, потому что в устах добрых сеньор ни одна женщина не должна быть плохая; и более счастливой и более прославленной будет в мире Дульсинея оттого, что ваше высочество ее похвалила, чем от всех похвал, которые могли бы уделить ей самые красноречивые люди в мире.


   -- А теперь, сеньор Дон Кихот, -- ответила герцогиня, -- час ужина настал, и герцог, должно быть, уже ждет нас. Идемте, милость ваша, поужинаем, и ложитесь пораньше, потому что путешествие, совершенное вами вчера в Кандаю, не было столь кратким, чтобы не причинить вам некоторого утомления.
   -- Я не чувствую ни малейшего утомления, сеньора, -- ответил Дон Кихот, -- и мог бы поклясться вашей милости, что никогда во всей моей жизни не ездил на таком спокойном животном, с таким прекрасным ходом, как Клавиленьо. Не знаю, что могло побудить Маламбруно расстаться со столь быстроногим и превосходным конем и сжечь его так ни с того, ни с сего.
   -- Можно предположить, -- ответила герцогиня, -- что, раскаявшись в зле, сделанном им Трифальди и компании, а также и другим лицам, раскаиваясь в преступлениях, совершенных им в качестве колдуна и мага, он захотел уничтожить все орудия своего волшебства, и как главное из них, причинившее ему наибольшее беспокойство, потому что он на нем скитался из страны в страну, он сжег Клавиленьо, чтобы пепел его и победный трофей пергамента увековечили доблесть великого Дон Кихота Ламанчского.
   Дон Кихот еще раз поблагодарил герцогиню и, поужинав, ушел к себе в комнату один, не согласившись, чтобы кто-либо вошел служить ему, так сильно боялся он встретить повод, который бы побудил или принудил его утратить стыдливое целомудрие, хранимое им в честь своей дамы Дульсинеи, имея всегда перед собою в воображении добродетель Амадиса, этого цвета и зеркала странствующих рыцарей. Он запер за собой дверь, разделся при свете двух восковых свечей, и, в то время как снимал чулки, -- о злоключение, незаслуженное таким человеком! -- у него вырвались ни вздохи, ни что-либо другое, что могло бы бросить подозрение на чистоту его нравов, -- а около двух дюжин петель на его чулке, который стал похож на решетчатую ставню. Добрый сеньор наш страшно огорчился и охотно заплатил бы унцию серебра, если б мог тотчас же достать полдрахмы зеленого шелка, я говорю "зеленого", так как чулки его были зеленого цвета. Тут Бен-Енхели, продолжая рассказ свой, восклицает:
   -- О бедность, бедность! Не знаю, какая причина побудила великого кордуанского поэта {Хуан де Мена -- известный испанский поэт, творивший в правление Хуана II и умерший в 1456 г.} назвать тебя святым непризнанным даром. Я хотя и мавр, но хорошо знаю из общения, которое я имел с христианами, что святость заключается в милосердии, смирении, в вере, послушании и бедности. Однако со всем этим скажу, что должен иметь очень много близкого с Богом тот, кто согласится довольствоваться тем, что он беден, если только это не та бедность, о которой один из величайших святых говорит: "Владейте всеми предметами так, будто вы не владеете ими" {Первое послание апостола Павла к Коринфянам, 8:31.}, и это называют быть нищими духом. Но ты, вторая бедность (именно та, о которой я говорю), отчего ты предпочитаешь обрушиваться на идальго и людей знатного происхождения больше, чем на остальных? Зачем принуждаешь ты их самих чернить себе башмаки и устраиваешь так, что пуговицы на полукафтанах их бывают одни шелковые, другие волосяные, третьи стеклянные? Почему воротники их большей частью смяты, а не разглажены и не накрахмалены (из чего можно видеть, что употребление крахмаленных и открытых воротников -- обычай давний). И он продолжает:
   -- Несчастный знатнорожденный, который дает маленькие подачки своей чести, плохо пообедав при закрытых дверях, делая лицемеркой зубочистку, с которой он выходит на улицу, не съев ничего, что могло бы заставить его чистить у себя в зубах! Несчастный тот, говорю я, честь которого до того пуглива, что он думает, будто за версту видна заплата на его башмаках, пот на его шляпе, дыры на плаще его и голод в его желудке!
   Все это пришло на ум Дон Кихота, когда петли его чулка порвались, но он утешился, увидав, что Санчо оставил ему дорожные сапоги, которые он и решил надеть на следующий день. Наконец он улегся в постель, грустный и задумчивый как вследствие того, что ему недоставало Санчо, так и вследствие непоправимого несчастья с его чулками, которые он бы охотно заштопал, хотя бы шелком другого цвета, что и есть величайший признак нужды, испытываемой бедствующим идальго. Он потушил свечи, но было жарко, и он не мог заснуть. Встав с постели, Дон Кихот приоткрыл немного решетчатое окно, выходившее в прекрасный сад, и, открывая его, он услышал и заметил, что в саду ходят люди и разговаривают. Стал он внимательно прислушиваться, а бывшие в саду возвысили голос, так что он мог различить следующие слова:
   -- Не проси, Эмеренсия, чтобы я спела что-нибудь, ты ведь знаешь, что с той минуты, как этот чужеземец явился в замок и глаза мои увидели его, я уже не могу петь, а только могу плакать, и тем более не могу петь, что сон госпожи моей скорее чуткий, чем крепкий, а я за все сокровища в мире не хотела бы, чтобы она нас застала здесь. Но даже допустив, что она будет спать и не проснется, зачем мне петь, если новый этот Эней, явившийся в наши края только для того, чтобы посмеяться надо мной, не проснется и не услышит моего пения?
   -- Не заботься об этом, Алтисидора, друг, -- ответили ей, -- потому что, без сомнения, герцогиня и все в доме теперь уже спят, исключая лишь повелителя твоего сердца и смутителя души твоей, так как я сейчас слышала, что он открыл решетчатое окно свое, и, следовательно, он не спит. Спой, скорбящая моя, сладким и тихим голосом под звуки арфы. Если же герцогиня нас услышит, мы можем свалить вину на жару.
   -- Дело не в этом, о Эмеренсия, -- ответила Алтисидора, -- а в том, что я не желала бы, чтобы мое пение обнажило мое сердце и чтобы те, которым неведома могучая сила любви, сочли бы меня за легкомысленную и несдержанную девушку. Но пусть будет что будет; лучше краска стыда на лице, чем рана в сердце.
   С этими словами она стала очень нежно наигрывать на арфе. Услышав это, Дон Кихот был поражен, так как в ту же минуту у него промелькнуло в голове бесконечное множество приключений подобного же рода: с окнами, решетками и садами, с пением, признаниями в любви и обмороками, -- о чем он читал в своих головокружительных рыцарских книгах. Тотчас же он вообразил себе, что какая-нибудь из девушек герцогини влюбилась в него, а скромность вынуждает ее держать эту свою любовь в тайне. Он боялся, что не устоит против нее, но мысленно решил не дать себя победить; итак, поручив себя всем сердцем и всей душой своей сеньоре Дульсенее Тобосской, он решил слушать музыку; а чтобы дать им знать, что он стоит у окна, он притворно чихнул, и это очень обрадовало девушек, так как они ничего другого не желали, как только чтобы их услышал Дон Кихот. Наладив и настроив арфу, Алтисидора запела следующий романс:
   
   О ты, что меж простынь голландских
   В постели мягкой растянувшись
   Во весь свой рост, лежишь и крепким
   Спишь сном от ночи до рассвета!
   Из всех ты рыцарей, рожденных
   В Ламанче, самый храбрый, сильный,
   И больше чтим, и драгоценней,
   Чем все сокровища Востока.
   Склони свой слух к скорбящей деве!
   Цвела она беспечно, мирно,
   Пока огонь твоих двух солнц --
   Очей твоих -- не сжег ей душу.
   Искал свои ты приключенья,--
   Нашел чужие ты страданья.
   Наносишь раны ты, лекарство ж
   От них больной ты дать не хочешь.
   Скажи мне, юноша отважный,--
   -- Дай бог тебе во всем удачу,--
   В степях ты Ливии воспитан?
   В горах ли Хака отдаленных
   Был вскормлен грудью ты змеиной
   И были няньками твоими
   Стремнины дикие и скалы,
   Дубрав косматых мрак и ужас?
   Гордиться может Дульсинея --
   Та дева тучная с румянцем,--
   Что сердце яростное тигра
   Она смягчить твое сумела.
   За то ее и будут славить
   От Хепареса до Харамы,
   От Тахо вплоть до Мансареса,
   От Писуэрга до Арланса.
   Охотно с ней я б поменялась,
   В придачу ей еще дала бы
   Свой наилучший, самый пестрый
   Наряд с бахромкой золотою.
   О, если я в твоих объятьях
   Лежать могла б иль хоть стоять бы
   Вблизи твоей постели, щеткой
   С твоих волос счищая перхоть!
   Но знаю, столь великой чести
   Не стою я: с меня, смиренной,
   Довольно, если б ты позволил
   Погладить мне свои хоть ноги.
   О, сколько я тебе дала бы
   Расшитых туфель и ермолок,
   Штанов как много из Камчатки,
   Плащей голландских самых тонких;
   О, сколько б я жемчужин крупных
   Дала б тебе с орех чернильный!
   Им равных нет -- и оттого их
   Зовут единственными в мире.
   Нерон Ламанчи, не смотри ты
   С высот скалы своей Тарпейской
   На тот пожар, что в бедном сердце
   Ты сам зажег и раздуваешь!
   Дитя я, птенчик нежный, -- лет мне
   Всего четырнадцать, не больше,
   Еще не стукнуло пятнадцать,
   Клянусь в том Богом и душою.
   Стройна, пряма я, не хромаю,
   И руки целы, без увечья;
   И, точно лилии, повисли,
   Земли касаясь, мои косы;
   Что клюв орлиный рот мой; зубы --
   Топазы желтые; немного
   Приплюснут нос, -- красою этой
   Я до небес могу хвалиться.
   А голос мой -- его ты слышишь --
   Как сладок он и как он звучен!
   Взяла и ростом я прекрасным,
   Немного ниже он, чем средний.
   Все эти прелести и чары
   Добычей пусть твоею будут.
   Служанка здесь я, в этом замке,
   И имя мне Алтисидора.
   
   На этом кончилось пение тяжко раненной в сердце Алтисидоры, и началось смятение соблазняемого ею Дон Кихота, который, испустив глубокий вздох, подумал про себя: "Какой я несчастный странствующий рыцарь, что ни одна девушка не может взглянуть на меня, чтобы не влюбиться! Какая горестная судьба несравненной Дульсинеи, которой не хотят дать спокойно насладиться моей беспримерной верностью! Что вам надо от нее, королевы? Зачем вы преследуете ее, императрицы? Отчего вы мучаете ее, девушки пятнадцати и четырнадцати лет? О, дайте, дайте несчастной торжествовать, радоваться и гордиться той судьбой, которую ей уделила любовь, подчинив ей мое сердце и отдав в ее собственность душу мою! Знайте же, влюбленная толпа, что для одной лишь Дульсинеи я мягок, как тесто, для нее я -- сахарное пирожное; для всех же остальных -- кремень; для нее я -- мед, а для вас -- колоцинтовый сок {Очень горький, горче полыни.}. Для меня одна лишь Дульсинея прекрасна, умна, целомудренна, изящна и знатного рода; все же остальные -- некрасивы, глупы, легкомысленны и низкого происхождения. Принадлежать лишь ей и никому больше, для этого природа послала меня в мир. Пусть плачет или поет Алтисидора, пусть приходит в отчаяние та мадама, из-за которой меня избили в замке очарованного мавра, я должен принадлежать Дульсинее, вареный или жареный, чистый, благовоспитанный и целомудренный, наперекор могуществу всех волшебников на свете".
   


   И с этими мыслями он захлопнул окно и, раздосадованный, с тяжелым сердцем, точно с ним случилось какое-нибудь большое несчастие, он лег в постель, где мы его пока и оставим, так как нас зовет великий Санчо Панса, желающий вступить на свое знаменитое губернаторство.



Глава XLV
О том, как великий Санчо Панса вступил во владение своим островом и каким образом он начал там губернаторствовать

   О ты, беспрерывный разведчик антиподов, факел вселенной, око неба, сладостный двигатель кантимплоров! {Cantimplora -- медная посуда с длинным горлышком, или графин, служивший для освежения вина, воды и других жидкостей. Это высокопарное воззвание к солнцу под разными его именами, по-видимому, пародия на какой-нибудь отрывок из произведения одного из тогдашних поэтов.} Здесь Тимбрий {Pater est Thimibrо eus Apollo (лат.) -- Вергилий. Георгию, кн. IV.}, там Феб; то стрелок, то врач! Отец поэзии, изобретатель музыки; ты, который всегда восходишь, и хотя кажется, будто ты заходишь, но этого никогда не бывает! К тебе обращаюсь я, о солнце, при содействии которого человек порождает человека; тебя призываю я оказать мне поддержку и осветить мрак ума моего, чтобы я мог во всех подробностях изложить рассказ о губернаторстве великого Санчо Пансы, так как без тебя я чувствую себя слабым, робким и смущенным.
   Итак, я говорю, что Санчо Панса со всей своей свитой прибыл в местечко с населением около тысячи жителей,-- одно из самых значительных местечек, принадлежавших герцогу. Ему сообщили, что оно называется островом Баратариа {Barata -- "обманная, мошенническая торговая сделка". Вагеаг -- "отдать за гораздо меньшую цену, чем вещь стоит". Barateria -- "обман, мошенничество".}, потому ли что действительно оно так и называлось, или же вследствие barato, или дешевой цены, по которой губернаторство досталось Санчо. Когда он подъехал к воротам обнесенного стенами города, ему навстречу вышел весь городской совет, звонили в колокола, и жители проявили всеобщую радость. С большой торжественностью отвели Санчо в собор, чтобы воздать благодарение Богу, и с некоторыми комическими церемониями передали ему ключи города и признали его несменяемым губернатором острова Баратариа. Одежда, борода, тучность и маленький рост нового губернатора удивили тех, которые не знали подкладки всей этой истории, и даже и тех, которые ее знали, -- а их было немало. Наконец, когда Санчо вывели из церкви, его привели к судейскому креслу, посадили на него, и мажордом герцога сказал ему:
   -- Сеньор губернатор, есть старинный обычай, что тот, кто вступает в обладание знаменитым этим островом, обязан дать ответ на поставленный ему вопрос, несколько запутанный и трудноразрешимый. Смотря по ответу, народ ощупает и определит пульс ума своего нового губернатора, и, сообразно с этим, или радуется или огорчается его приездом.
   В то время как мажордом говорил это, Санчо рассматривал ряд больших букв. выведенных на стене против его кресла, и, так как он не умел читать, он спросил, что это за рисунки там, на стене.
   -- Сеньор, -- ответили ему, -- на стене записан и отмечен день, в который милость ваша вступила во владение этим островом и надпись эта гласит: "Сегодня, такого-то числа, такого-то месяца и года вступил во владение этим островом сеньор дон Санчо Панса, и да насладится он им долгие годы".
   -- А кого называют здесь доном Санчо Пансой? -- спросил Санчо.
   -- Вашу милость, -- ответил мажордом, -- потому что на остров не приезжал никакой другой Санчо, кроме того, который сидит на этом кресле.
   -- В таком случае, брат, -- ответил Санчо, -- заметьте себе, что я вовсе не дон и никто во всем моем роду не был им. Зовут меня просто-напросто Санчо Панса, и Санчо звали моего отца, Санчо звали деда; и все мои предки были Панса, без добавки дона или доньи. Мне сдается, что на этом острове должно быть больше донов, чем камней. Но довольно, Бог видит душу мою, и может случиться, если губернаторство мое продлится дня четыре, я сумею выполоть всех этих донов, которые по своей многочисленности должны надоесть, как москиты {О злоупотреблениях титулом "дон" в Испании говорилось уже не раз.}. Пусть мне теперь предложит свой вопрос сеньор мажордом, и я ему отвечу, как сумею лучше, огорчится ли народ или не огорчится.
   В эту минуту в судебную залу вошли два человека, один одетый крестьянином, а другой -- портным, потому что он держал в руках ножницы, и портной сказал:
   -- Сеньор губернатор! Я и этот крестьянин, мы пришли к вашей милости по той причине, что этот добрый человек вчера явился ко мне в мастерскую, так как я, с позволения присутствующих, патентованный портной, -- да будет благословен Бог, -- и, дав в руки мне кусок сукна, он спросил меня: "Сеньор, достаточно ли тут сукна, чтобы сделать мне из него шапку?" Смерив сукно, я сказал, что достаточно. Должно быть, он вообразил, как я полагаю, и, по-видимому, справедливо, что, без сомнения, я хочу украсть у него часть сукна, основывая это свое подозрение на собственной злобе и на дурном мнении вообще о портных. Поэтому он сказал мне, чтоб я хорошенько посмотрел, не хватит ли тут сукна на две шапки? Отгадав его мысли, я ответил, что да, хватит. А он, гарцуя все дальше на своем проклятом предубеждении, требовал все больше шапок, и я поддакивал ему, пока мы не дошли до пяти шапок. Теперь он как раз пришел за ними, и я отдавал их ему; но он не хочет мне платить за работу, напротив, требует, чтобы я заплатил ему или вернул его сукно.
   -- Все это так ли, брат? -- спросил Санчо крестьянина.
   -- Да, сеньор, -- ответил крестьянин, -- но пусть милость ваша прикажет ему показать те пять шапок, которые он мне сшил.
   -- Охотно, -- ответил портной. И тотчас же, вынув из-под плаща руку, он показал пять шапочек, надетых на концах пяти его пальцев, и сказал:
   -- Вот те пять шапок, которые этот добрый человек требует от меня, и клянусь Богом и совестью моей, что у меня не осталось ни кусочка его сукна, и я дам мою работу на осмотр ремесленным инспекторам.
   Все присутствовавшие рассмеялись над многочисленностью шапок и над столь странной тяжбой. Санчо немного поразмыслил и сказал:
   -- Мне кажется, что в этой тяжбе нет нужды в долгом промедлении; ее можно тотчас же решить по здравому смыслу. Итак, вот приговор мой: портной теряет плату за работу, а крестьянин -- сукно; шапки же отдаются на пользу заключенных в тюрьме, и всему делу конец.
   Если следующий приговор Санчо относительно кошелька пастуха вызвал удивление присутствующих, этот его приговор возбудил в них смех, но приказание губернатора было приведено в исполнение. Затем на суд к нему явились два старика. Один держал в руках тростник в виде палки, а другой, не имевший ничего, сказал:
   -- Сеньор, этому доброму человеку я дал несколько времени тому назад взаймы десять червонцев золотом, желая оказать ему одолжение и сделать доброе дело, с условием, чтобы он вернул мне деньги, когда я их спрошу у него. Много времени прошло, и я не спрашивал их, чтобы не поставить его в еще более затруднительное положение, чем то, в котором он находился, когда я одолжил ему эти деньги. Но так как мне казалось, что он нимало не заботится о возвращении мне долга, я напоминал ему о нем раз и несколько раз. Однако он не только не возвращает мне денег, но даже отказывается от своего долга и говорит, что я никогда не давал ему взаймы указанных десяти червонцев; и если я их и давал ему, то он уже вернул мне их. У меня нет свидетелей ни того, что я давал ему деньги, ни того, что он вернул их мне, так как он их и не возвращал. Если же он присягнет, что вернул их мне, я готов простить ему долг здесь и перед Богом.
   -- Что ответите вы на это, добрый старик с палкой? -- спросил Санчо.
   -- Я признаю, сеньор, -- сказал старик, -- что он дал мне взаймы те деньги. Но, милость ваша, опустите ваш жезл, потому что, раз он требует моей присяги, я готов присягнуть, что действительно отдал и вернул ему его деньги.
   Губернатор опустил свой жезл {Vara -- жезл, который всякий судья в те времена должен был держать в руках при исполнении им судейских обязанностей и который служил отличительным признаком занимаемой им должности. Сверху на этом жезле был крест, на котором присягали свидетели и тяжущиеся.}, а старик с палкой, передав ее другому старику, чтобы он ее подержал, пока он присягает, словно она его очень затрудняла, тотчас же положил руку на крест жезла и присягнул в том, что действительно получил взаймы те десять червонцев, которые теперь у него требуют, но он отдал их из рук в руки своему заимодавцу; а тот по невниманию снова требует их у него. Услыхав это, великий губернатор спросил заимодавца: что возразит он на слова своего противника? Тот ответил, что, вероятно, должник его сказал правду, так как он считает его за честного человека и доброго христианина, и что, быть может, он забыл, как и когда он ему вернул деньги, но с этого времени впредь он никогда ничего не будет с него требовать. Должник взял у заимодавца свою палку и вышел с опущенной головой из суда. Санчо, увидав это и то, что он, не сказав ни слова, ушел, а также увидав кротость истца, склонил голову на грудь и, положив указательный палец правой руки на брови и нос, просидел так, словно задумавшись, некоторое время и затем поднял голову и приказал вернуть старика с палкой, который уже ушел. Его вернули, а Санчо, увидав его, сказал ему:
   -- Дайте-ка мне, добрый человек, эту палку, она мне нужна.
   -- Очень охотно, -- ответил старик,-- возьмите, сеньор, -- и передал ему палку.
   Санчо взял ее и, отдавая второму старику сказал:
   -- Идите себе с богом. Теперь вы получили свои деньги.
   -- Получил, сеньор? -- спросил старик. -- Но разве эта тростниковая палка стоит десяти червонцев?
   -- Да, -- сказал губернатор, -- если же нет, я самый большой тупица в мире и теперь видно будет, довольно ли у меня мозгов, чтобы править хоть целым королевством.
   И он приказал тут же на глазах у всех сломать и расколоть палку. Так и сделали, и внутри ее нашли десять червонцев золотом. Все были крайне изумлены и сочли своего губернатора за нового Соломона. Его спросили, как он узнал, что в этой палке спрятаны десять червонцев, и он ответил, что, когда старик перед присягой отдал своему противнику палку, а затем присягнул, что он действительно отдал ему свой долг, и, присягнув, тотчас же взял у него обратно палку, тогда ему пришло на ум, что, должно быть, в палке требуемые деньги. Из этого, сказал он, можно вывести заключение о тех, которые правят, что, хотя они и были бы глупцами, их решениями иногда руководит Бог. А кроме того, он однажды слышал, как сельский их священник рассказывал о подобном же случае, и у него такая хорошая память что, если б он не забывал всего того, что желал бы помнить, лучшей памяти не найти на всем острове. Словом, один старик ушел пристыженный, а другой получил свой долг; присутствующие же были изумлены, и тот, кто записывал слова, действия и движения Санчо, не мог решить, считать ли и выдавать его за глупца или за умного.
   Лишь только кончилась эта тяжба, на судбище явилась женщина, крепко державшая человека, одетого как богатый пастух, и она громко кричала:
   -- Правосудие! Сеньор губернатор, правосудие! И если я его не найду на земле, я пойду искать его на небе! Сеньор губернатор души моей, этот вот злой человек набросился на меня среди поля и воспользовался моим телом, как если б это была плохо вымытая тряпка, и -- о, я несчастная! -- он отнял у меня то, что я берегла более двадцати трех лет, защищая мое сокровище от мавров и христиан, от земляков и чужестранцев, -- и всегда была я тверда, как пробковое дерево, и сохраняла себя в целости, как саламандра в огне или как шерсть на терновнике, для того, чтобы этот добрый человек явился теперь ощупывать меня своими чистыми руками.


   -- Надо еще исследовать, чистые ли руки этого ухаживателя или нет, -- сказал Санчо и, обратившись к тому человеку, спросил его, что может он сказать и ответить на обвинения этой женщины.
   А он, весь смущенный, ответил:
   -- Сеньоры, я бедный свинопас и сегодня утром вышел из этого местечка, продав четырех (будь сказано с вашего позволения) свиней и за них с меня взяли пошлинами и вымогательствами немногим меньше, чем вся их стоимость. Возвращаясь к себе в деревню, я встретился на дороге с этой доброй дуэньей, и дьявол, который все запутывает и перепутывает, устроил так, что мы с ней позабавились. Я ей заплатил, что следовало, а она осталась недовольна и, схватив меня, не отпустила, пока не привела сюда. Она говорит, что я взял ее силой, и лжет, клянусь присягой, которую я готов принять и приму; вот вам вся правда, и я ни на волос не отступил от нее.
   Тогда губернатор спросил его, есть ли у него при себе несколько денег серебром. Пастух ответил, что есть около двадцати дукатов в кожаном кошельке за пазухой. Санчо велел ему достать этот кошелек и со всем содержимым передать его истице, и он, весь дрожа, так и сделал; женщина взяла кошелек и, отвесив тысячу низких поклонов кругом и моля Бога за жизнь и здоровье сеньора губернатора, который так заботится о бедных сиротах и девушках, радостная, ушла с судбища, крепко держа кошелек обеими руками, хотя сперва посмотрела, действительно ли там есть серебро. Едва вышла она, как Санчо сказал пастуху, который уже ручьями проливал слезы и глаза и душа которого устремились вслед за кошельком его:
   -- Идите, добрый человек, за этой женщиной и отнимите у нее кошелек, желает ли она или нет, и вернитесь с нею сюда.
   Говорил он это не дураку и не глухому, потому что пастух вскочил тотчас же, как молния, и побежал исполнять то, что ему было приказано. Все присутствующие удивились и с нетерпением ждали конца этой тяжбы. Немного спустя вернулись человек и женщина, еще крепче схватившись и сцепившись друг с другом, чем в первый раз. У нее был поднят подол, в котором она прятала кошелек, а пастух силился отнять его у нее. Но это оказалось невозможным, так сильно защищалась женщина, громко кричавшая:
   -- Правосудие перед Богом и людьми! Посмотрите, милость ваша, сеньор губернатор, до чего дошло бесстыдство и дерзость этого злодея: он среди народа, посреди улицы хотел отнять у меня кошелек, который ваша милость приказала ему дать мне.
   -- Отнял он его у вас? -- спросил губернатор.
   -- Как отнял? -- ответила женщина. -- Я скорей дала бы отнять жизнь свою, чем кошелек! Нашли какую малютку! Других бы котов пришлось науськать на меня, а не этого несчастного замараху. Клещами и молотками, стамесками и долотами нельзя было бы вырвать у меня из рук этот кошелек, даже и львиным когтям: скорей можно было бы вырвать у меня душу из середины тела.
   -- Она права, -- сказал мужчина, -- и я признаю себя побежденным и утомленным и сознаюсь, что у меня не хватит силы отнять у нее кошелек.
   С этими словами он ее оставил. Тогда губернатор сказал женщине:
   -- Покажите, почтенная и доблестная женщина, этот кошелек.
   Она тотчас же подала ему кошелек, а губернатор вернул его пастуху и сказал столь сильной, но неизнасилованной женщине:
   -- Сестра моя, если бы вы то же мужество и ту же храбрость, которые вы проявили теперь, защищая этот кошелек, хотя бы наполовину проявили, защищая свое тело, силы Геркулеса не хватило бы изнасиловать вас. Ступайте себе с богом, в добрый час, и не показывайтесь на всем этом острове и на шесть миль в его окружности под страхом наказания двумястами ударами бичом. Уходите тотчас же, говорю я, шарлатанка, бесстыдница и обманщица!
   Женщина испугалась и ушла с опущенной головой и очень недовольная, а губернатор сказал пастуху:
   -- Добрый человек, идите себе с богом в вашу деревню с вашими деньгами и отныне и впредь, если не хотите лишиться их, постарайтесь, чтобы вам не приходило на ум забавляться с кем бы то ни было.
   Пастух поблагодарил его как нельзя хуже и ушел; а присутствующие пришли опять в изумление от решений и приговоров нового своего губернатора. Все это было отмечено его летописцем и немедленно сообщено герцогу, который с большим нетерпением ожидал о нем известий. Но оставим теперь доброго Санчо, так как мы очень спешим к его господину, встревоженному пением Алтисидоры.



Глава XLVI
Об ужасном испуге, причиненном Дон Кихоту колокольчиками и кошками во время любовного приключения влюбленной в него Алтисидоры

   Мы оставили великого Дон Кихота погруженного в мысли, вызванные у него влюбленной в него Алтисидорой. Он лег в постель с этими мыслями, но они, точно блохи, не давали ему ни на минуту ни уснуть, ни отдохнуть; к этому присоединилась еще и забота о чулках, которые отказывались служить ему. Однако, так как время быстротечно и нет той преграды, которая могла бы удержать его, оно неслось верхом на часах, и быстро настало утро. Увидев это, Дон Кихот покинул мягкую перину, проворно облекся в замшевый свой наряд и надел дорожные сапоги, чтобы скрыть злоключение с чулками. Поверх всего он накинул ярко-красный плащ, на голову надел зеленую бархатную шапочку с отделкой из серебряного галуна, через плечо перекинул перевязь со своим добрым, острым мечом; взял в руки большие четки, которые всегда имел при себе, и очень торжественной и важной походкой направился в залу, где герцог и герцогиня находились уже одетые и, казалось, ждали его; и когда он проходил через галерею, здесь стояла Алтисидора и другая девушка, ее подруга, нарочно поджидая его. Лишь только Алтисидора заметила Дон Кихота, она сделала вид, что падает в обморок, но ее подруга подхватила ее на руки и стала быстро расшнуровывать ей платье. Увидев это, Дон Кихот, подойдя к ним, сказал:
   -- Я уже знаю, какая причина этих припадков.
   -- Но я не знаю ее, -- ответила подруга Алтисидоры, -- потому что Алтисидора -- самая здоровая девушка из всего здешнего дома и я никогда не слышала от нее ни единого "ах", во все время, что я ее знаю. Пусть настигнет гибель всех странствующих рыцарей, сколько бы их ни было на свете, если они все такие неблагодарные! Уходите, милость ваша сеньор Дон Кихот, потому что бедная девушка не придет в себя, пока ваша милость здесь.
   На это Дон Кихот ответил:
   -- Устройте так, милость ваша сеньора, чтобы этой ночью мне в комнату положили лютню, и я, насколько сумею, утешу эту огорченную девушку, так как при начале любви быстрое разочарование является обыкновенно хорошо испытанным средством.
   И с этими словами он ушел, чтоб не возбудить подозрений в тех, которые увидели бы его там. Не успел он отойти, как упавшая в обморок Алтисидора, придя в себя, сказала своей подруге:
   -- Нужно будет положить ему в комнату лютню; наверное, Дон Кихот желает нам сыграть что-нибудь, и музыка эта будет неплохая, раз она исходит от него.
   Они тотчас же отправились к герцогине сообщить ей о случившемся и о том, что Дон Кихот просил лютню. Герцогиня весьма обрадовалась этому и сговорилась с герцогом и со своими девушками сыграть с рыцарем шутку, которая была бы скорее смешной, чем опасной, и, очень довольные, они стали ждать ночи, наступившей так же быстро, как наступил день. Герцог и герцогиня провели его в приятных разговорах с Дон Кихотом; и герцогиня в этот день действительно отправила одного из своих пажей -- того, который в лесу играл роль очарованной Дульсинеи, -- к Тересе Панса с письмом к ней ее мужа Санчо Пансы и с узлом платья, который он оставил, чтобы ей переслали его; и герцогиня поручила пажу подробно сообщить ей обо всем, что у него произойдет с Тересой. После того как это было сделано и наступило одиннадцать часов ночи, Дон Кихот нашел в своей комнате гитару. Он настроил ее открыл решетчатое окно и услышал, что в саду ходят люди. Проведя пальцами по струнам гитары и окончательно настроив ее, как можно лучше, он откашлялся, прочистил себе горло и тотчас несколько сиплым, хотя и верным голосом спел следующий романс, который он сам в тот же день сочинил:
   
   Часто мощь и сила страсти
   С петель душу нам срывает,--
   Ей орудьем служит праздность,
   И досуг ей помогает.
   Есть одно противоядье
   От любовного томленья:
   Шить, вязать, искать в работе
   И в занятьях исцеленья.
   Пусть все девушки, что склонны
   Выйти замуж, так и знают:
   Их приданое -- их скромность,
   И она их украшает.
   Всякий странствующий рыцарь --
   Все, в дворцах что обитают,--
   С легкомысленными шутят,
   В жены -- скромных выбирают.
   Хоть порою у хозяйки
   С гостем страсть мелькнет от скуки,--
   Но закат той страсти близок:
   Он наступит в час разлуки.
   А любовь, что нынче вспыхнет
   И уж завтра угасает,
   Никогда следов глубоких
   На душе не оставляет.
   Как картину на картину
   Рисовать не подобает,
   Так и образ той, что любишь,
   Остальных всех вытесняет.
   Врезан в сердце столь глубоко
   Дульсинеи лик прекрасный,
   Что его стереть, изгладить --
   Был бы труд совсем напрасный.
   Ярко светит постоянство,
   Дух влюбленных возвышает:
   В единении с любовью
   Чудеса он совершает.
   
   Дон Кихот дошел до этого места в своем пении, которое слушали герцог и герцогиня, Алтисидора и почти все слуги замка, как вдруг из верхней галереи, выходившей как раз над самым окном Дон Кихота, спустили веревку, на которой было привешено более ста бубенчиков, и тотчас затем вытряхнули большой мешок, наполненный кошками, у которых тоже были привязаны к хвостам бубенчики, только поменьше. Звон бубенчиков и мяуканье кошек производили такой отчаянный шум, что даже герцог и герцогиня, которые изобрели эту затею, были поражены, а Дон Кихот, испугавшись, пришел в полнейший ужас. Случаю было угодно, чтобы две или три кошки вскочили через окно к нему в комнату и метались здесь из стороны в сторону, так что казалось, точно целый легион дьяволов забрался сюда. Они потушили свечи, горевшие в комнате, и носились по ней, отыскивая себе выход. Веревка с привязанными к ней большими бубенчиками продолжала то опускаться, то подниматься, и большинство людей в замке, не зная, в чем дело, были перепуганы и изумлены. Дон Кихот поднялся, обнажил свой меч, стал наносить им удары по окну и громким голосом кричал:
   -- Прочь, злобные волшебники! Прочь, сборище колдунов! Я -- Дон Кихот Ламанчский, против которого ваши злые намерения бессильны и недействительны!
   И затем, повернувшись к кошкам, которые бегали по его комнате, он принялся наносить им удары. Они бросились к окну и выскочили из него, но одна, которую удары меча Дон Кихота уж очень теснили, прыгнула ему в лицо и вцепилась ему в нос зубами и когтями до того, что Дон Кихот от боли закричал изо всей силы. Услыхав это, герцог и герцогиня догадались, в чем дело, бросились к нему поспешно в комнату и, открыв ее бывшим у них ключом, увидели, что бедный рыцарь изо всех сил сражается, чтобы оторвать кошку, вцепившуюся ему в лицо. Войдя в комнату со свечами, они увидели неравную битву; герцог хотел разнять сражающихся, но Дон Кихот громким голосом закричал:
   -- Пусть никто не отнимает его у меня, пусть дадут мне биться в рукопашном бою с этим демоном, с этим колдуном, с этим волшебником, потому что я сам покажу ему, кто такой Дон Кихот Ламанчский.
   Но кошка, не обращая внимания на эти угрозы, рычала и цеплялась за него еще крепче. Наконец герцог оторвал ее и выбросил за окно: а Дон Кихот остался с расцарапанным лицом и не совсем неповрежденным носом, хотя и очень раздосадованный, почему не дали ему окончить битву, которую он так непреклонно вел с этим негодяем-волшебником. Послали за маслом де Апарисио {Aceite de Aparicio -- отвар разных медицинских снадобий, названный так по имени его изобретателя, как говорят одни; или настойка из зверобоя, как утверждают другие.}, и сама Алтисидора лилейно-белыми руками своими наложила повязку на все его раны и, накладывая ее, сказала тихим голосом:
   -- Все эти несчастия случаются с тобой, Рыцарь Каменного Сердца, за твой грех закоснелости и упрямства. Дай-то бог, чтобы твой оруженосец Санчо забыл бичевать себя и очарование не было снято со столь любимой тобой Дульсинеи и чтобы ты никогда не мог насладиться ею и не разделил бы никогда с нею супружеского ложа, по крайней мере, до тех пор, пока жива я, которая боготворю тебя.
   На все это Дон Кихот не ответил ни слова, а только испустил глубокий вздох и тотчас растянулся на постели и поблагодарил герцога и герцогиню за их милость не потому, чтобы этот кошачий сброд, с их бубенчиками и волшебством, внушил ему страх, а потому, что он увидел доброе намерение герцогской четы прийти ему на помощь.


   Герцог и герцогиня оставили его отдыхать и ушли, огорченные дурным исходом изобретенной ими шутки, так как они не думали, что приключение это могло обойтись так дорого и тяжело Дон Кихоту. Оно стоило ему пяти дней заключения в комнате и лежания в постели, где с ним случилось другое приключение, более приятное, чем последнее, но историк не хочет теперь рассказывать его, чтобы вернуться к Санчо Пансе, который оказался очень деятельным и забавным в своем губернаторстве.



Глава XLVII
заключает в себе продолжение рассказа о том, как Санчо Панса вел себя на своем губернаторстве

   История повествует, что из суда Санчо повели в роскошный дворец, где в большой зале был накрыт королевский и очень изящный стол. Лишь только Санчо вошел в залу, заиграли гобои, и к нему подошли четыре пажа, чтобы подать ему умыть руки, что он и проделал с большим достоинством. Музыка умолкла, и Санчо сел на верхний конец стола, так как не было другого стула, а на всем столе не было другого прибора. Рядом с Санчо поместился стоя какой-то человек, который оказался потом доктором, а в руках у него был маленький жезл из китового уса. Сняли дорогую белую скатерть, которой были прикрыты фрукты и множество блюд с различными яствами, стоявшие на столе. Кто-то, на вид вроде студента, прочел благословение, паж надел на Санчо украшенный кружевами нагрудник, другой паж, исполнявший обязанности маэстресалы, подал ему блюдо с фруктами {В старинные времена в больших домах обед начинался со свежих фруктов, а заканчивался сушеными фруктами и вареньем.}. Но едва Санчо проглотил кусок, как человек с маленьким жезлом прикоснулся им к блюду, которое с большой поспешностью унесли. Впрочем маэстресала тотчас же подал ему второе блюдо, и Санчо только что собрался отведать его, но, прежде чем он успел прикоснуться к нему и взять в рот хоть кусочек, маленький жезл уже дотронулся до блюда, и его унесли с той же поспешностью, как и блюдо с фруктами.
   Увидав это, Санчо изумился и, окинув глазами всех бывших в зале, спросил: должен ли он обедать, как фокусник? На это человек с жезлом ответил ему:
   -- Вы, сеньор губернатор, должны обедать так, как это принято и в обычае и на других островах, где есть губернаторы. Я, сеньор, доктор и получаю жалованье на этом острове, чтобы состоять врачом при губернаторах, о здоровье которых я забочусь гораздо больше, чем о своем собственном, и днем и ночью изучаю и исследую комплекцию губернатора, чтобы суметь вылечить его, если бы он заболел. Главная моя обязанность -- присутствовать при обедах и ужинах губернатора и позволять ему есть лишь то, что, на мой взгляд, может быть полезно ему, устраняя все, что, по моему мнению, может ему повредить и плохо подействовать на его желудок. Я велел унести блюдо с фруктами потому, что оно чрезмерно сырое, а блюдо с другими яствами я тоже велел убрать, так как это кушанье чрезмерно горячит и в нем много пряностей, усиливающих жажду, а тот, кто много пьет, тратит и истребляет коренную влагу, составляющую суть жизни.
   -- В таком случае вот то блюдо с жаренными куропатками, которые, как мне кажется, очень вкусны, не может повредить мне?
   На это доктор ответил:
   -- Куропаток сеньор губернатор не отведает, пока я жив.
   -- Но почему же? -- спросил Санчо.
   -- Потому что, -- ответил доктор,-- учитель наш Гиппократ, путеводная звезда и свет медицины, говорит в одном из своих афоризмов: "Omnis saturatio mala, perdices autem pessima" {На самом деле Гиппократ говорил: "Onmis saturatio mala, panis autem pessima" ("Вреднее всего пресыщение хлебом") (лат.), а не куропатками.}. Что означает: всякое пресыщение вредно, а вреднее всего пресыщение куропатками.
   -- Если это так, -- сказал Санчо,-- пусть же из всех блюд, стоящих здесь, на столе, сеньор доктор выберет те, которые наиболее мне полезны и наименее вредны, и дайте мне их есть, не притрагиваясь к ним вашей палочкой; потому что, клянусь жизнью губернатора -- и дай мне бог насладиться ею, -- я умираю с голода, и отказывать мне в пище, -- наперекор доктору и что бы он там ни говорил,-- скорее значило бы отнять у меня жизнь, чем продолжить ее.
   -- Вы правы, милость ваша сеньор губернатор, -- ответил доктор, -- итак, по моему мнению, вашей милости не следует есть тех вот шпигованных кроликов, потому что кушанье это неудобоваримо для желудка. А эту телятину, если бы она не была вареная и тушеная, еще можно было бы вам отведать, но теперь никак нельзя.
   -- Вот то большое блюдо там, дальше, -- сказал Санчо, -- от которого идет такой пар, мне кажется, что это olla podrida {Olla podrida -- испанское национальное блюдо; теперь подается лишь изредка. Olla -- "горшок, в котором варится еда"; podrida -- "перезрелая"; блюдо называлось так потому, что говядина, овощи и приправа варились до тех пор, пока не разваливались, как перезрелые фрукты. Теперь в Испании подается только olla -- нечто похожее на французское ot-au-feu ("в одном горшке").}, и при разнообразии овощей и говядины в таких olla podrida, верно, тут найдется что-нибудь вкусное и полезное для меня.
   -- Absit! {Убрать! (лат.).} -- сказал доктор. -- Пусть подальше отыдет от нас столь дурная мысль. Нет ничего на свете менее питательного olla podrida. Пусть ею наслаждаются каноники, ректоры коллегий, гости на деревенских свадьбах, и да остается свободным от нее обед губернаторов, на котором уместны только самые утонченные и изысканные блюда! Причина этого та, что всегда где бы то ни было и кем бы то ни было простые лекарства больше ценятся, чем сложные, так как в простых нельзя ошибиться, а в сложных легко можно, изменив количество тех предметов, из которых они приготовляются. Но я знаю, что сеньору губернатору, если он желает сохранить и укрепить свое здоровье, следует теперь съесть сотню маленьких бисквитных трубочек {Suplicaciones -- продавались на улицах в Мадриде во времена Сервантеса.} и несколько тоненьких ломтиков айвы, -- и то и другое очень пользительно для желудка и способствует пищеварению.


   Услыхав это, Санчо откинулся на спинку кресла и, пристально устремив взгляд на доктора, серьезным тоном спросил его, как его зовут и где он учился.
   На это доктор ответил:
   -- Зовут меня, сеньор губернатор, доктором Педро Ресио де Агуэро {Recio -- значит "упрямый, несговорчивый", aguero -- "предзнаменование, предвещание".}, а родом я из местечка Тиртеафуэра {Tirteafuera -- букв. "убирайся вон". И теперь в Испании совершенно на том же месте, как сказано, имеется деревенька с таким названием.}, которое находится по правую руку, если идти из Каракуэлы в Альмодовар-дель-Кампо; докторскую же степень я получил от Осунского университета.
   На это Санчо, весь вспыхнув гневом, ответил:
   -- Итак, сеньор доктор Педро Ресио де мал Агуэро {Дурное предзнаменование.}, родом из Тиртеафуэры -- местечка, находящегося по правую руку, если идти из Каракуэлы в Альмодовар-дель-Кампо, получивший ученую степень от Осунского университета, вон отсюда сейчас, с глаз долой! А иначе, клянусь солнцем, я возьму дубину и так расправлюсь ею со всеми докторами, начиная с вас, что у меня ни один из них не останется на всем острове, по крайней мере из числа тех, которые покажутся мне невеждами, потому что знающих, умных и осторожных докторов я поставлю выше головы своей и буду их чтить, как божественных людей. Повторяю опять, вон отсюда, Педро Ресио, -- в противном случае я возьму стул, на котором сижу, и разобью его вдребезги о его голову; и пусть требуют у меня отчета за это en residencia {Pidenme en residencia. По старинному испанскому закону в Fuero Juzgo всякое должностное лицо, оставляя должность, обязано было пробыть в течение по крайней мере месяца в главном губернском городе, чтобы можно было произвести следствие по его деятельности, проверить все счета и выслушать показания публики. Это называлось быть "en residencia", так что слово "residencia" стало означать и суд.}, так как я оправдаюсь, сказав, что сделал угодное Богу, лишив жизни дурного врача, который был палачом общества. И дайте мне что-нибудь поесть, не то берите назад ваше губернаторство, так как должность, которая не кормит того, кто занимает ее, не стоит и двух бобов.
   Доктор испугался, увидав, до какой степени рассердился губернатор, и только что он собрался уйти из залы, как в эту минуту раздался на улице почтовый рожок, и маэстресала, выглянув из окна, повернул голову и сказал:
   -- Едет посланец от моего сеньора герцога; он везет, должно быть, какое-нибудь важное приказание.
   Гонец вошел в залу, весь запыхавшийся и в поту, и, вынув письмо из-за пазухи, передал его в руки губернатора. Санчо же отдал его мажордому, которому приказал прочесть надпись, а она гласила: "Дону Санчо Пансе, губернатору острова Баратариа, в собственные руки, или в руки его секретаря".
   Услыхав это, Санчо спросил:
   -- Кто же тут мой секретарь?
   Один из присутствовавших ответил:
   -- Я, сеньор, потому что я умею читать и писать, и я бискаец {Над бискайцами трунило большинство писателей того времени из-за массы занимаемых ими придворных должностей, в особенности мест секретарей королей.}.
   -- С этим добавлением, -- сказал Санчо, -- вы могли бы быть секретарем самого императора. Откройте письмо и посмотрите, что там написано.
   Новоиспеченный секретарь так и сделал и, прочитав письмо про себя, сказал, что речь идет в нем о таком деле, о котором надо переговорить наедине с губернатором. Санчо велел очистить залу, так чтобы в ней остались только мажордом и маэстресала; и, когда доктор и остальные удалились, тотчас же секретарь прочел письмо, в котором говорилось следующее:
   "До моего сведения дошло, сеньор дон Санчо Панса, что некоторые мои враги и враги этого острова намерены произвести яростное на него нападение, не знаю в какую ночь. Вам следует бодрствовать и быть на страже, чтобы не застали вас врасплох. Я знаю также от достоверных шпионов, что четыре переодетых человека пробрались в город, намереваясь убить вас, так как они опасаются вашего выдающегося ума. Откройте глаза, всматривайтесь в тех, кто явится говорить с вами, и не ешьте того, что вам предложат. Я озабочусь прийти вам на помощь, если бы вы попали в затруднительное положение, и во всем поступайте так, как этого можно ждать от вашего ума.

Дано здесь 16 августа,
в четыре часа утра.
Ваш друг герцог".

   Санчо был поражен, а также и присутствующие выражали свое удивление. Но губернатор обратился к мажордому, говоря:
   -- То, что теперь нужно сделать и сделать тотчас же, -- это посадить в тюрьму доктора Ресио, потому что если кто-либо имеет в виду убить меня, так это он, да еще самым продолжительным, мучительным способом -- голодной смертью.
   -- И мне также кажется, -- сказал маэстресала, -- что вашей милости не следовало бы ничего есть из всего, что наставлено здесь, на столе, потому что это приношения монахинь, а, как принято говорить, за крестом стоит дьявол.
   -- Не отрицаю этого, -- сказал Санчо, -- и теперь пусть мне дадут кусок хлеба и фунта четыре винограда, потому что в нем не может быть яда, и, право, я не в силах выносить больше голода, и если нам надо быть готовыми к битвам, которыми нам угрожают, то следует хорошенько подкрепить себя едой, потому что не сердце несет кишки, а кишки несут сердце. И вы, секретарь, ответьте герцогу, сеньору моему, и скажите, что все, что он приказывает, будет исполнено, не отступая ни на йоту от его приказания. И напишите еще от моего имени, что я целую руки сеньоре герцогине и умоляю ее не забыть послать с особым гонцом письмо мое и узел с платьем жене моей Тересе Панса. Я сочту это за великую милость с ее стороны и постараюсь служить ей всем, что только будет в моих силах. Попутно вы можете еще вставить в письмо, что я целую руку у моего господина сеньора Дон Кихота Ламанчского, чтобы он видел, что я благодарен за хлеб его, и вы, как хороший секретарь и хороший бискаец, можете добавить еще от себя все то, что пожелаете и что покажется вам уместным. А теперь пусть уберут эти скатерти и дадут мне поесть, а я уже справлюсь со всеми шпионами, убийцами и волшебниками, сколько бы их ни напало на меня и на мой остров.
   Между тем в комнату вошел паж и сказал:
   -- Пришел крестьянин, который желает поговорить с вашей сеньорией о деле крайне важном, как он уверяет.
   -- Что за странные люди, -- сказал Санчо, -- все эти просители. Возможно ли, чтобы они были столь глупы и не понимали бы, что в такие часы, как теперь, не время заниматься делами. Быть может, мы, правители, мы, судьи, не люди из плоти и костей и нам не следует давать необходимого, требуемого природой отдыха, или же они желали бы, чтобы мы были сделаны из камня, мрамора? Клянусь Богом и моею совестью, если губернаторство мое продолжится долго (а мне сдается, что этого не будет), я вразумлю многих из таких деловых людей. Но теперь скажите доброму этому человеку, пусть он войдет, только удостоверьтесь сначала, не из шпионов ли он и не из убийц ли моих?
   -- Нет, сеньор, -- ответил паж, -- потому что он кажется хрустальной душой: или я мало понимаю, или он такой хороший, как хороший хлеб.
   -- Вам нечего бояться, -- сказал мажордом, -- потому что мы здесь все.
   -- Нельзя ли было бы, маэстресала, -- спросил Санчо, -- теперь, когда тут нет доктора Педро Ресио получить мне поесть что-нибудь основательное и более питательное, хотя бы кусок хлеба и луковицу?
   -- Сегодня вечером ужин вознаградит вас за неимение обеда и ваша светлость останется довольна, -- сказал маэстресала.
   -- Дай-то бог, -- ответил Санчо.
   В это время вошел крестьянин очень приятной наружности, и на расстоянии тысячи миль легко было видеть, что он хороший и добрейший человек. Первым делом он спросил:
   -- Кто здесь сеньор губернатор?
   -- Кто же может им быть, -- ответил секретарь, -- как не тот, кто сидит там на стуле?
   -- В таком случае склоняюсь перед лицом его, -- сказал крестьянин и, встав на колени, попросил у него руку, чтобы поцеловать ее. Но Санчо не допустил этого и велел ему встать и объяснить, что ему надо. Крестьянин так и сделал и сказал:
   -- Я, сеньор, крестьянин, родом из Мигель-Турры, местечка в двух милях расстояния от Сиудад-Реаля.
   -- Что это, другой Тиртеафуэра? -- спросил Санчо. -- Но говорите, брат; я могу вам сказать, что очень хорошо знаю Мигель-Турру, и оно недалеко от моего села.
   -- Дело в том, сеньор, -- продолжал крестьянин, -- что я женат милостью божьей и с дозволения и разрешения святой римско-католической церкви. У меня два сына-студента; из них младший готовится в бакалавры, старший -- в лисенсиаты. Я вдовец, потому что жена моя умерла, или, вернее говоря, ее убил плохой доктор, который давал ей слабительное в то время, как она была беременна; и, если б Богу было угодно, чтобы она родила и ребенок ее был сыном, он у меня готовился бы на доктора, чтобы он не мог завидовать своим братьям, бакалавру и лисенсиату {Бакалавр -- первая ученая степень, лисенсиат -- вторая, доктор -- третья и последняя.}.
   -- Так что, -- сказал Санчо, -- если б ваша жена не умерла или если бы ее не убили, вы теперь не были бы вдовцом?
   -- Да, сеньор, никоим образом не был бы им, -- ответил крестьянин.
   -- Быстро мы продвигаемся, -- возразил Санчо. -- Продолжайте, брат, теперь скорее время спать, чем заниматься делами.
   -- Итак, я говорю, -- сказал крестьянин, -- что тот мой сын, которому предстоит быть бакалавром, влюбился в нашем же местечке в девушку по имени Клара Перлерина, дочь Андреса Перлерино {Игра слов: perla и perlesia -- "жемчуг" и "паралич".}, богатейшего земледельца, и это их имя, Перлеринес, перешло к ним от их предков по той причине, что все в их роду паралитики, и, чтобы скрасить свое имя, они называют себя Перлеринес. Но, говоря по правде, девушка та словно жемчужина Востока, и если посмотреть на нее с правой стороны, она похожа на полевой цветок; елевой она уже не так хороша, потому что туту нее не хватает глаза, которого она лишилась от оспы. И хотя на лице у нее много больших оспин, но те, которые ее любят, говорят, что это не оспины, а могилки, в которых похоронены души ее поклонников. Она до того чистоплотна, что из опасения запачкать себе лицо, держит нос, как говорится, вздернутым кверху; так и кажется, будто он убегает от ее рта. Тем не менее она чрезвычайно хороша, потому что рот у нее очень большой, и, если бы не недостаток десяти или двенадцати передних и коренных зубов, этот рот мог бы считаться и сойти за один из самых красивых ртов. О губах я ничего не могу сказать, потому что они такие нежные и тонкие, что, если б было в обычае наматывать губы, из них мог бы выйти целый большой клубок. А так как у этих губ не тот цвет, который бывает обыкновенно у губ, они кажутся просто изумительными, потому что в них вкраплены голубые, зеленые и фиолетовые пятна. Да простит мне сеньор губернатор, что я так подробно расписываю качества той, которая рано или поздно будет моей невесткой, потому что я к ней хорошо отношусь и она не кажется мне некрасивой.
   -- Расписывайте что хотите, -- сказал Санчо, -- мне нравится живопись и, если б я пообедал, для меня не было бы лучшего десерта, как нарисованный вами портрет.
   -- Этим могу служить вам, -- сказал крестьянин, -- но придет время, и, чего у нас нет, может оказаться, и я говорю, сеньор, что, если б я мог описать изящество и высокий рост ее, вы бы удивились; но не могу этого сделать по той причине, что она искривлена и горбата, и коленки подходят у нее к подбородку. Тем не менее сейчас видать, что, если б она выпрямилась, ее голова достала бы до потолка. И она бы наверное уже отдала руку свою моему бакалавру, но только она не может протянуть ее, так как она сведена; тем не менее по широким и вогнутым внутрь ногтям можно видеть красоту и изящество ее рук.
   -- Ну, хорошо, -- сказал Санчо,-- обратите внимание, брат, что вы уже разрисовали ее с ног до головы, -- чего же вы теперь хотите? Говорите, в чем дело без изворотов и обиняков, без болтовни и растягивания.
   -- Я желал бы, сеньор -- ответил крестьянин, -- чтобы ваша милость оказала мне такое благодеяние и дала бы мне рекомендательное письмо к отцу моей невестки, прося его, чтобы он согласился и свадьба эта состоялась, так как мы с ним равны и по дарам судьбы, и по дарам природы, потому что, говоря вам правду, сеньор губернатор, мой сын одержим бесами и не проходит дня, чтобы три или четыре раза не мучили его злые духи. А оттого, что он однажды упал в огонь, у него лицо все сморщилось, как пергамент, и глаза у него немного слезятся и гноятся; но душа его ангельская, и, если бы он не накидывался на себя и не бил себя кулаками, он был бы святой.
   -- Не желаете ли вы еще чего-либо, добрый человек? -- спросил Санчо.
   -- Я желал бы еще одного, -- сказал крестьянин, -- только не осмеливаюсь сказать... Но так и быть, -- не сгнивать же этому у меня в желудке, будь что будет. Говорю, сеньор, что я желал бы, чтобы ваша милость дала мне триста или шестьсот червонцев в помощь для приданого моему бакалавру; я говорю, в помощь для устройства собственного хозяйства, потому что, наконец, надо им жить у себя, не подвергаясь неприятностям со стороны тестя и тещи.
   -- Подумайте, не желаете ли еще чего-нибудь, -- сказал Санчо, -- и пусть не удерживает вас высказать это ни робость, ни стыд.
   -- Нет, больше ничего, -- ответил крестьянин. Но не успел он проговорить этих слов, как губернатор встал, схватил стул, на котором сидел, и воскликнул:
   -- Клянусь тем и этим, дон Увалень, грубый и необтесанный, что, если вы сейчас же не уйдете отсюда и не скроетесь с глаз моих, я проломаю и расколю вам голову вот этим стулом. Сын блудницы, плут, живописец черта, ты в такие часы приходишь просить у меня шестьсот червонцев? Откуда я их возьму, бездельник? И если б я их даже имел, почему я дал бы их тебе, обманщик и болван? Что мне за дело до Мигель-Турры и до всего рода Перлеринес? Ступай с глаз моих долой, говорю я, не то, клянусь жизнью сеньора моего герцога, я сделаю то, что обещал. Должно быть, ты вовсе не из Мигель-Турры, а какой-нибудь плут, которого сам ад прислал сюда, чтобы искушать меня. Скажи ты мне, окаянный, еще нет и полутора суток, что я губернаторствую, а ты уже воображаешь, что у меня накопилось шестьсот червонцев!
   Маэстресала дал знак крестьянину, чтобы он уходил, и тот это сделал и вышел из комнаты с опущенной головой и, по-видимому, боясь, чтобы губернатор не привел в исполнение своей угрозы, так как плут очень хорошо сыграл свою роль.
   Но оставим Санчо с его гневом, и да будет мир всюду, и вернемся к Дон Кихоту, оставленному нами с забинтованным лицом, занятым лечением кошачьих ран, которые не зажили у него в течение восьми дней. А в один из этих дней с ним случилось то, что Сид Амет обещает рассказать с точностью и правдивостью, с какими он привык передавать все происшествия этой истории, как бы они ни были незначительны.



Глава XLVIII
О том, что произошло у Дон Кихота с доньей Родригес, дуэньей герцогини, а также и о других событиях, заслуживающих быть записанными и увековеченными

   Чрезвычаино огорчен и раздосадован был тяжко раненный Дон Кихот с забинтованным лицом, отмеченным не рукой Божьей, а когтями кошки,-- злоключения, присущие странствующему рыцарству. Шесть дней провел он, никому не показываясь. За это время однажды ночью, когда он лежал с открытыми глазами и бодрствовал, размышляя о своих несчастьях и о преследованиях Алтисидоры, он услышал, что дверь его комнаты открывают ключом, и тотчас же вообразил себе, что влюбленная девушка пришла брать приступом его целомудрие и принудить его изменить верности, которую он обязан был хранить к своей даме Дульсинее Тобосской.
   -- Нет, -- сказал он, поверив в действительность собственной фантазии (и сказал так громко, что его могли слышать), -- величайшей красавице в мире не удастся побудить меня перестать боготворить ту, образ которой врезан и запечатлен в середине сердца моего и в самых сокровенных моих недрах, будь ты, сеньора моя, превращена в пропахшую луком {Cebolluda -- может означать и "пропахшая луком", и "круглая, как лук".} крестьянку, или в нимфу золотого Тахо, ткущую из скрученного золота и шелка ткани, и пусть Мерлин или Монтесинос держат тебя, где хотят, так как, где бы ты ни была, ты -- моя, и где бы я ни был, я всегда был и буду твоим.
   В ту самую минуту, когда он договорил эти слова, отворилась дверь. Он встал на постели во весь свой рост, с ног до головы окутанный в одеяло из желтого атласа; на голове у него был большой ночной колпак {Galocha -- старинного фасона колпак, плотно прилегающий к голове.}, лицо и усы забинтованы: лицо -- из-за кошачьих царапин, усы -- чтобы они не растрепались и не обвисли; и в этом наряде он казался самым странным привидением, которое только можно было вообразить себе. Устремив глаза на дверь и ожидая, что войдет побежденная им и опечаленная Алтисидора, он увидел, что вошла почтеннейшая дуэнья с белой ниспадающей складками вуалью, такой длинной, что она покрывала и укутывала ее с ног до головы. В левой руке дуэнья держала зажженную свечу, сгоревшую до половины, а правой рукой прикрывала от света свои глаза, и без того защищенные очень большими очками. Шла она тихонько, осторожно передвигая ноги. Дон Кихот наблюдал за нею со своей сторожевой вышки, и, когда он увидел ее одежду и заметил ее безмолвие, он подумал, что какая-нибудь ведьма или колдунья идет в этом наряде совершить над ним какое-нибудь злое дело, и он принялся поспешно творить крестное знамение. Видение приближалось, а когда оно дошло до середины комнаты, оно подняло глаза и заметило, как торопливо крестится Дон Кихот; и если рыцарь испугался, видя эту фигуру, то фигура пришла в ужас, увидав его, так что, едва она взглянула на него, такого длинного, желтого, окутанного одеялом, всего в бинтах, обезображивающих его, она громко вскрикнула, говоря:
   -- Иисусе, что это я вижу! -- и от испуга выронила из рук свечу. Очутившись в темноте, она повернулась, чтобы уходить, но от страха запуталась в юбках и грохнулась на пол.
   Испуганный Дон Кихот сказал тогда:
   -- Заклинаю тебя, привидение, или кто бы то ни было, откройся мне, кто ты и что тебе от меня нужно. Если ты томящаяся душа, скажи, и я сделаю для тебя все, что буде т в моей власти, так как я христианин-католик и охотно делаю всем добро. С этой целью и вступил я в орден странствующих рыцарей, к которым принадлежу и обязанность которого делать добро распространяется также и на души, находящиеся в чистилище.
   Растерявшаяся дуэнья, услыхав, что ее заклинают, по собственному страху догадалась о страхе Дон Кихота и ответила тихим и печальным голосом:
   -- Сеньор Дон Кихот (если только милость ваша -- Дон Кихот), я не призрак, не привидение и не душа из чистилища, как, должно быть, думает милость ваша; я донья Родригес, почетная дуэнья сеньоры герцогини, и пришла к вам с одной из тех нужд, в которых ваша милость обыкновенно оказывает помощь.
   -- Скажите мне, сеньора донья Родригес, -- спросил Дон Кихот, -- быть может, милость ваша пришла ко мне для какого-нибудь сводничества? Потому что заявляю вам, что я ни на что подобное не гожусь благодаря несравненной красоте моей сеньоры Дульсинеи Тобосской. Словом, говорю вам, сеньора донья Родригес, если милость ваша отложит и оставит всякие любовные поручения, можете пойти зажечь свою свечу, и, когда вы вернетесь, мы поговорим с вами обо всем, что вам угодно и что доставит вам удовольствие, исключая, как я уже сказал, всяких нежных подзадориваний {Incitative melindre -- букв. melindre, означает нечто вроде оладий с медом.}.
   -- Чтобы я, сеньор мой, взяла какое-либо подобное поручение! -- ответила дуэнья. -- Плохо меня знает милость ваша. Да и годы мои еще не столь пожилые, чтобы я занималась такими ребячествами, потому что, слава богу, душа у меня еще держится в теле, и передние и коренные зубы целы во рту, за исключением очень немногих, которых я лишилась из-за флюсов, столь обычных в этой Арагонии. Но подождите меня немного, милость ваша; я пойду зажгу свечу и вернусь рассказать о моих огорчениях вам, избавителю от всех бед в мире.


   И, не дожидаясь ответа, она вышла из комнаты, где Дон Кихот остался ждать ее, спокойный и задумчивый. Но тотчас же ему пришли на ум тысячи мыслей по поводу этого нового приключения, и ему показалось, что он плохо сделал и еще хуже рассудил, подвергаясь опасности нарушить обет, данный им своей даме, и он сказал себе: "Кто знает, не задумал ли столь коварный и хитрый дьявол обмануть меня с дуэньей, так как он не мог этого сделать с императрицами, королевами, герцогинями, маркизами и графинями? Потому что много раз и от многих умных людей я слышал, что, если он может, он скорее подсунет вам плосконосую, чем с греческим носом {Намек на поговорку: "Si la podemos dar roma, no la damos aguilena" ("Если можем дать ее с плоским носом, не дадим с греческим носом"); причем гота -- "с плоским носом", -- т. е. некрасивая женщина, считалась в народе более опасной для мужской добродетели, чем красивая.}. И, кто знает, не пробудят ли во мне это уединение, этот подвернувшийся случай и эта тишина желаний, которые спят во мне, и не заставят ли они меня на склоне лет пасть там, где я никогда не спотыкался? В подобных случаях лучше отступить, чем ждать сражения. Но, должно быть, я не в здравом уме, если думаю и говорю такие нелепости, потому что мыслимо разве, чтобы дуэнья в белом головном уборе, тучная и с очками на глазах, могла бы вызвать или возбудить какие-либо сладострастные желания хотя бы даже в самом развращенном сердце в мире? Да разве найдется на всем свете дуэнья, у которой было бы здоровое тело? Найдется ли на земном шаре дуэнья, которая не была бы навязчива, дерзка и жеманна? Итак, прочь ватага дуэний, бесполезных для какого бы то ни было человеческого удовольствия! О, как хорошо поступала та сеньора, о которой рассказывают, что у нее при входе в ее приемную красовались две деревянные фигуры дуэний с очками на глазах и перед ними -- швейные подушечки, будто они сидят и работают, и эти статуи служили столь же хорошо для сохранения приличия в ее комнатах, как и настоящие дуэньи".
   Говоря это, Дон Кихот встал с постели, намереваясь запереть дверь и не впускать донью Родригес. Но, как раз когда он собрался запереть дверь, сеньора Родригес уже возвратилась, держа в руке зажженную свечу из белого воска, и увидав вблизи Дон Кихота, укутанного в одеяло, с повязкой на лице и в ночном колпаке, или ермолке, на голове, она опять испугалась и, отступив шага на два, сказала:
   -- В безопасности ли я, сеньор Дон Кихот, так как не считаю весьма благородным признаком, что ваша милость встала с постели?
   -- То же самое и мне следовало бы спросить вас, сеньора, -- ответил Дон Кихот. -- Итак, я спрашиваю: в безопасности ли я от нападения и насилия?
   -- От кого или против кого требуете вы этой безопасности для себя? -- сказала дуэнья.
   -- Требую я ее от вас и против вас,-- ответил Дон Кихот, -- потому что ни я не из мрамора, ни вы не из бронзы, и теперь не десять часов утра, а полночь и даже, я думаю, несколько больше, и находимся мы с вами в комнате, более уединенной и замкнутой, чем, должно быть, была пещера, где коварный и отважный Эней насладился прекрасной и сострадательной Дидоной. Но дайте мне, сеньора, вашу руку, потому что я не желаю другого большего удостоверения, чем собственное мое воздержание и целомудрие, и то, которое представляет мне столь почтенный головной ваш убор.


   Говоря это, он поцеловал правую свою руку и взял ее руку, которую она подала ему, проделав ту же церемонию. Тут Сид Амет вставляет в скобках замечание и говорит, что он клянется именем Магомета, что отдал бы лучшую из двух имеющихся у него мантий {Almalafas -- мавританский плащ, покрывающий все тело, вроде теперешних бурнусов.} за то, чтобы видеть, как эти двое, взявшись за руки, прошли вместе от дверей к кровати.
   Наконец Дон Кихот лег на свою постель, а сеньора Родригес села на стул, несколько поодаль от него, не снимая своих очков и не выпуская из рук свечи. Дон Кихот свернулся под одеялом и закутался в него так плотно, что только лицо осталось открытым. После того как они оба успокоились, первый прервал молчание Дон Кихот, который сказал:
   -- Теперь вы, милость ваша сеньора донья Родригес, можете изложить мне и излить передо мной все, чем наполнено огорченное ваше сердце и чем озабочен ваш ум, так как я выслушаю вас целомудренными ушами и помогу вам милосердными делами.
   -- Верю этому, -- сказала дуэнья, -- потому что от приятной и изящной наружности вашей милости нельзя было ждать ничего иного, как только лишь такого христианского ответа. Дело в том, сеньор Дон Кихот, что, хотя милость ваша и видит меня сидящей здесь на этом стуле и находящейся в самом сердце Арагонии, в одежде увядающей и беспомощной дуэньи, я родом из горной местности Овиедо и происхожу из семьи, которая находится в родстве с самыми знаменитыми семьями той местности. Однако несчастливая судьба моя и беззаботность моих родителей, которая привела их к раннему разорению -- не знаю, как и почему,-- были причиной того, что я должна была уехать ко двору в Мадрид, и здесь родители мои, в миролюбивых видах и чтобы уберечь от еще худших несчастий, устроили меня в качестве горничной у одной знатной сеньоры. Я должна сказать вам, милость ваша, что в изготовлении тонкой бахромы и в шитье белья никто не мог во всю мою жизнь превзойти меня. Родители мои оставили меня в услужении и вернулись к себе на родину, а несколько лет спустя они, должно быть, отправились на небо, так как они всегда были добрыми католиками-христианами. Я осталась сиротой, довольствуясь скудным жалованьем и незначительными подарками, которые обыкновенно делают горничным во дворцах. Около этого времени влюбился в меня -- к чему я не подала ему ни малейшего повода -- один из оруженосцев, человек уже пожилой, с бородой и представительной наружностью, а сверх всего такой же идальго, как и король, потому что он был горец {Всякий уроженец Астурийских гор в знак того, что Астурия -- родина Пеляйо и колыбель испанской монархии и государства, считает себя идальго и не ниже короля. Отсюда и произошло присловье: "En siendo montaneses todos somos hidalgos" ("Будучи горцами, мы все идальго").}. Мы не умели вести наши любовные дела так скрытно, чтобы они не дошли до сведения моей сеньоры, которая во избежание всяких сплетен поженила нас с разрешения и одобрения святой матери римско-католической церкви. От этого брака у нас родилась дочь, чтобы отнять у меня всякое счастие -- если когда-либо оно у меня было, -- не потому, что я умерла от родов, которыми я разрешилась своевременно и благополучно, а потому, что вскоре после рождения нашей дочери умер муж мой от приключившегося с ним испуга, и, будь у меня время рассказать об этом вашей милости, я знаю, что вы очень удивились бы.
   Тут дуэнья начала горько плакать и сказала:
   -- Простите мне, ваша милость сеньор Дон Кихот, но я не в силах сдержаться, потому что всякий раз, что я вспоминаю моего несчастливца, слезы текут у меня из глаз. Помоги мне боже, с какой гордостью возил он мою сеньору позади себя на крупе могучего мула, черного как смоль, так как в то время еще не были в употреблении ни кареты, ни носилки, которые, как говорят, теперь в ходу, а сеньоры ездили на мулах, сидя сзади своих оруженосцев. Но одного не могу не рассказать вам, чтобы вы убедились в благовоспитанности и обходительности моего доброго мужа. При въезде в улицу Сан-Яго в Мадриде -- а эта улица несколько узкая -- случилось, что как раз навстречу им шел столичный алькальд с двумя альгасилями впереди него; итак, лишь только мой добрый оруженосец увидел его, он повернул мула, готовясь сопровождать алькальда. Сеньора моя, сидевшая на крупе, сказала ему тихо: "Что вы делаете, несчастный, -- не видите вы разве, что я здесь". Из вежливости алькальд попридержал свою лошадь и сказал: "Поезжайте своей дорогой, сеньор, так как мне следовало бы сопровождать сеньору донью Касильду" (это было имя моей госпожи). Тем не менее муж мой, держа шапку в руках, настаивал на том, чтобы ему сопровождать алькальда. Увидав это, сеньора, исполнившись гневом и досадой, вытащила большую булавку, или, я думаю, это было шило, и воткнула ему его в чресла, так что мой муж громко вскрикнул и до того скорчился всем телом, что вместе с госпожой своей упал на землю. Двое из ее лакеев подбежали, чтобы поднять ее, и то же сделал и алькальд с альгасилями. Ворота Гвадалахара {La Puerta de Guadalajara было знаменитым местом в старом Мадриде; центр сплетен, буйств, место сборища праздношатающих, нищих и т. д., вроде того как теперь в Мадриде Puerta del Sol.} всполошились, я хочу сказать, вся бывшая там праздная толпа. Госпожа моя ушла пешком, а мой муж отправился в цирюльню, говоря, что у него насквозь проткнуты все внутренности. Слух об учтивости моего мужа наделал столько шуму, что мальчишки бегали за ним по улицам, и из-за этого, а также и потому, что он был немного близорук, госпожа моя отказала ему от места. Это огорчение, не сомневаюсь в том, было причиной его смерти.
   Я осталась беспомощной вдовой, имея на руках дочь, красота которой росла, как пена морская. Наконец, оттого, что я пользовалась славой искусной белошвейки, моя госпожа герцогиня, недавно лишь перед тем вышедшая замуж за моего господина герцога, пожелала взять меня с собой в королевство Арагонию, а также и дочь мою. Здесь, пока дни шли и проходили, росла моя дочь и вместе с ней росло все изящество мира. Она поет, как жаворонок, танцует, как мысль, пляшет, как безумно веселящаяся, читает и пишет, как школьный учитель, и считает, как скряга. О чистоте ее я ничего не скажу, потому что текучая вода не чище ее; теперь ей, должно быть, если я не ошибаюсь, шестнадцать лет пять месяцев и три дня, одним, быть может, больше или меньше. Словом, в эту-то мою девочку влюбился сын богатейшего земледельца, который живет в одном из сел моего господина герцога, очень недалеко отсюда. Не знаю, право, как и каким образом, но они сошлись, и, дав ей обещание жениться, он соблазнил ее, а теперь отказывается сдержать свое обещание. И хотя герцог, господин мой, знает это, потому что я не раз, а несколько раз жаловалась ему и просила его приказать тому земледельцу жениться на моей дочери, но герцог глух к моим просьбам, едва выслушивает их и все потому, что отец обманщика необычайно богат и дает герцогу деньги взаймы и иногда выручает его из разных его безрассудств, поэтому он не хочет раздражать его или доставить ему какую-либо неприятность. Вот я и желала бы, сеньор мой, чтобы ваша милость взяла на себя поправить эту беду путем ли просьб или путем оружия, потому что, как весь свет говорит, ваша милость родилась для того, чтобы мстить за обиды, восстановлять правду и защищать несчастных. Пусть ваша милость вспомнит сиротство моей дочери, ее красоту, молодость, все те хорошие качества, о которых я вам говорила, так как, клянусь Богом и моею совестью, из всех девушек, что живут у моей сеньоры герцогини, нет ни одной, которая стоила бы подошвы ее башмаков; а та, которую зовут Алтисидорой и считают самой веселой и развязной среди них, по сравнению с моей дочерью, не может подойти к ней на две мили. Я хотела бы, чтобы вы знали, сеньор мой, что не все то золото, что блестит, потому что в Алтисидорилье больше чванливости, чем красоты, и больше распущенности, чем скромности. Кроме того, она еще и не очень-то здорова, потому что у нее что-то вроде испорченного дыхания, так что нельзя и минуты стоять близко около нее; даже моя сеньора герцогиня... но я лучше помолчу, так как принято говорить, что и у стен есть уши.
   -- Что такое с сеньорой герцогиней? Прошу жизнью моей, скажите, сеньора донья Родригес, -- спросил Дон Кихот.
   -- Заклинаемая таким образом,-- сказала дуэнья, -- не могу не ответить на ваш вопрос иначе, как по всей правде. Вы видели, милость ваша сеньор Дон Кихот, красоту моей сеньоры герцогини: эту тонкую кожу ее лица, гладкую, точно отполированное лезвие меча; эти две щеки, словно из молока и кармина: на одной из них будто солнце, на другой -- луна, и это изящество ее походки, как она идет, ступая по земле, точно презирая ее, и так и кажется, что всюду она разливает кругом себя здоровье, куда бы ни шла. Знайте же, милость ваша, что за это она должна быть благодарна прежде всего Господу Богу, а потом двум фонтанам в обеих ее ногах, откуда вытекают все дурные соки, которыми, как говорят доктора, она полна.
   -- Святая Дева! -- воскликнул Дон Кихот. -- Возможно ли, что у сеньоры герцогини два таких водопровода? Я бы этому не поверил, если бы мне это сказали босоногие монахи, но раз сеньора донья Родригес говорит, должно быть, оно так и есть, хотя из таких отверстий и в таких местах не должны бы истекать дурные соки, а лишь жидкая амбра. Право, я теперь верю, что подобного рода фонтаны {Эти fuentes были в то время в большом ходу у мужчин и женщин для излечения некоторых болезней, а также и для цвета лица. Это было нечто вроде заколок на руках, на ногах и на затылке.} -- вещь очень важная для здоровья.
   Едва Дон Кихот произнес эти слова, как дверь в его комнату с шумом раскрылась и неожиданный стук этот до того испугал донью Родригес, что у нее из рук упала свеча и в комнате, как принято говорить, стало темно, как в волчьей пасти. Тотчас же бедная дуэнья почувствовала, что две руки схватили так сильно ее за горло, что она не могла пикнуть, в то время как кто-то другой, не говоря ни слова, быстро поднял ее юбку и, по-видимому, туфлей стал наносить ей такое множество ударов, что это внушало одну жалость. Хотя Дон Кихот и чувствовал жалость, но не шевельнулся на своей постели, не зная, что это такое, и лежал спокойно, тихо и молча, опасаясь, чтобы и до него не дошла очередь этой экзекуции. И опасения его оказались не напрасными, потому что, бросив избитую в лоск дуэнью, которая не смела крикнуть, молчаливые палачи подошли к Дон Кихоту и, сняв с него одеяло и простыни, стали так сильно и больно щипать его, что он был вынужден защищаться ударами кулаков, и все это в удивительном безмолвии. Сражение продолжалось почти полчаса; затем привидения удалились, донья Родригес оправила свои юбки и, оплакивая свое несчастие, вышла из дверей, не сказав ни слова Дон Кихоту, который, весь исщипанный, чувствуя боль во всем теле, смущенный и задумчивый, остался в своей комнате один. Мы там его и оставим, мучимого желанием узнать, кто был тот злой волшебник, который привел его в такое состояние. Но это будет сказано в свое время, теперь же Санчо зовет нас и того же требует также и правильное изложение истории.



Глава XLIX
О том, что случилось с Санчо Пансой при обходе им своего острова

   Мы оставили великого губернатора, раздосадованного и разгневанного на крестьянина -- живописца и плута, -- который, наученный мажордомом, как этот последний был научен герцогом, подшутил над Санчо. Но Санчо храбро держался против всех, несмотря на свою простоту, грубость и невежество, и сказал всем остававшимся с ним и доктору Педро Ресио, который, после того как было прочитано секретное письмо герцога, снова вернулся в залу:
   -- Теперь я действительно понимаю, что судьи и губернаторы должны быть или должны были бы быть из бронзы, дабы не чувствовать назойливости просителей, которые во все часы и во всякое время хотят, чтобы их выслушивали и занимались ими, и заботятся только о собственном своем деле и ни о чем другом на свете. Если же бедный судья не выслушает их и не займется ими, или потому, что он не может, или потому, что это не время, назначенное для выслушивания просьб, тотчас они проклинают его, и ропщут, и злословят на него, и даже рвут на части всю его родню. Глупый деловой человек, безрассудный деловой человек, не торопись так, жди подходящего часа и назначенного времени для хлопот о своих делах! Не приходи во время обеда или во время сна, потому что и судьи -- люди из плоти и костей и должны дать природе то, что по естественному ходу вещей она требует от них, исключая лишь меня, так как мне не дают ничего есть благодаря сеньору доктору Педро Ресио Тиртеафуэра, который стоит тут, перед нами, и желает, чтобы я умер с голоду, уверяя, что такая смерть есть жизнь, -- дай бог подобную жизнь ему и всей его породе, -- я говорю, всей породе плохих докторов, так как хорошие доктора заслуживают пальм и лавров.
   Все, знавшие Санчо Пансу, удивлялись, слыша, что он так изящно говорит, и не знали, чему это приписать, разве только тому, что должности и серьезные обязанности или изощряют, или притупляют умы. Наконец доктор Педро Ресио Агуэро де Тиртеафуэра обещал дать ему поужинать вечером, даже хотя бы он нарушил все афоризмы Гиппократа. Губернатор остался этим доволен и ждал с величайшим нетерпением наступления ночи и ужина; хотя, как ему казалось, время не двигалось с места и остановилось, тем не менее настал столь желанный им час, когда ему дали на ужин рубленое мясо с луком и вареные телячьи ножки от несколько уже старого теленка. Санчо набросился на все с большим удовольствием, чем если бы ему подали миланских франколинов {Птица, родственная куропатке, обычная в Южной Европе, и которая там очень ценится.}, римских фазанов, соррентской телятины, куропаток из Морона или гусей из Лавахоса {Фазаны были в то время в Испании очень редкой птицей и считались доступными лишь для стола королей и знатных принцев. Морон дикая лесистая местность по дороге из Севильи в Ронда.}. Ужиная, он сказал, обратясь к доктору:
   -- Смотрите, сеньор доктор, отныне и впредь не заботьтесь о том, чтоб давать мне есть всякие лакомства или изысканные блюда, потому что это значило бы срывать с петель мой желудок, привыкший к козлятине, говядине, ветчине, сушеному мясу {Cecina -- мясо слегка посоленное и сушеное на солнце; в то время обычная пища крестьян.}, брюквам и луку, и, если ему случайно дают какую-нибудь другую -- дворцовую пищу, он принимает ее брезгливо и иногда даже с отвращением. Что маэстресале следовало бы сделать это подавать мне блюдо, которое называют olla podrida; и чем больше оно podrida, тем лучше пахнет, и он может наложить туда и набросать всего, что только захочет, лишь бы оно было съедобно, -- за это я буду ему очень благодарен и отплачу ему когда-нибудь. И пусть никто не шутит шутки со мной, так как мы или существуем, или не существуем; будем все жить и будем есть в добром мире и согласии, потому что, когда Бог посылает рассвет, для всех рассветает. Я буду управлять этим островом, не отказываясь от законных прав своих, не принимая подношений ничьих, и пусть каждый смотрит во все глаза и следит за собственной стрелой, потому что я довожу до общего сведения, что дьявол в Кантильяне {Присловье довольно неизвестного происхождения. Кантильяна -- село близ Севильи.}, и если дадут к тому повод, то увидят чудеса, -- а нет, станьте медом -- и мухи будут есть вас.
   -- Не подлежит сомнению, сеньор губернатор, -- сказал маэстресала, -- что вы, милость ваша, вполне правы в том, что сказали, и я заявляю от имени всех островитян этого острова, что они готовы служить вашей милости со всякой исправностью, любовью и благожелательностью, потому что мягкий способ правления, выказанный нам вашей милостью с самого начала, не дает им повода думать или делать что-либо, что могло бы быть во вред вашей милости.
   -- Верю этому, -- ответил Санчо, -- и они были бы глупцами, если б иначе поступали или думали, и снова повторяю: пусть позаботятся о моем питании и питании моего Серого, потому что это самое важное и существенное в этом деле. А когда настанет время, пойдем делать обход, потому что я намерен очистить этот остров от всякого рода скверности и от разных бродяг, лентяев и беспутных людей; так как я хочу, чтобы вы знали, друзья, что праздные и ленивые люди в государстве -- то же самое, что трутни в улье: они съедают мед, заготовленный пчелами-работницами. Я намерен покровительствовать земледельцам, сохранить идальго их привилегии, награждать добродетельных и, главным образом, уважать религию и честь духовенства. Что вы скажете на это, друзья? Говорю ли я дельно или болтаю вздор? {О quiébrome la cabeza -- букв.: "или я проламываю себе голову".}
   -- Ваша милость говорит до такой степени дельно, сеньор губернатор, -- ответил мажордом, -- что я изумлен видеть, что человек без всякого образования, как ваша милость, -- потому что, мне думается, вы не получили никакого образования, -- говорит такие вещи и так много вещей, полных изречений и поучений, столь превышающих все, что ожидали от ума вашей милости и пославшие нас, и мы, прибывшие сюда. Каждый день видишь что-нибудь новое на свете: шутки обращаются в серьез и насмешники оказываются осмеянными.
   Ночь наступила, и губернатор поужинал с разрешения доктора Ресио. Приготовившись идти в обход, Санчо вышел в сопровождении мажордома, секретаря, маэстресала и летописца, на обязанности которого лежало записывать всякие его действия, и столько альгасилей {Полицейской стражи.} и актуариусов, что из них можно было бы составить средней величины батальон. Тут же, среди них, окруженный ими всеми, шел Санчо со своим жезлом, так что любо было смотреть. Пройдя несколько улиц, они услышали лязг ножей и, поспешив к тому месту, увидели, что дерутся два человека, которые, заметив блюстителей порядка, бросили сражаться, и один из них крикнул:
   -- Сюда! Во имя Бога и короля! Как? Дозволено ли, чтобы в этом городе грабили народ и нападали бы на людей среди улицы?
   -- Успокойтесь, добрый человек,-- сказал Санчо, -- и сообщите мне причину этой ссоры, так как я губернатор.
   Другой -- его противник -- сказал:
   -- Сеньор губернатор, я объясню вам все как можно короче. Вашей милости надо знать, что этот дворянин только что выиграл в игорном доме, вот, напротив, более тысячи реалов, а какими способами одному богу известно. Я присутствовал при игре его и в нескольких сомнительных случаях склонял решение дела в его пользу против всякого веления моей совести. Он встал из-за стола со своим выигрышем, и, хотя я ждал, что он даст мне по крайней мере какой-нибудь золотой в вознаграждение {Barato -- мзда, которую давали выигравшие игроки. Обыкновенно они давали их зрителям, державшим их сторону; такого рода зрителей называли bargeros, или mirones, которых подразделяли на pedagogos, или gansos, учивших играть новичков, и doncayres, которые знаками и другими способами помогали выигрывать и за это ждали вознаграждения.}, как принято и в обычае давать столь значительным людям, подобным мне, которые присутствуют при игре, чтобы смотреть, правильно играют или нет и чтобы поддерживать несправедливые требования и предупреждать ссоры, он положил в карман свои деньги и ушел из игорного дома. Я пошел за ним, раздосадованный, и вежливыми и добрыми словами просил его дать мне по крайней мере восемь реалов, так как ему известно, что я человек почтенный и не имею ни должности, ни профессии, потому что родители мои ничему меня не научили и ничего не оставили мне в наследство. А плут этот, который не менее вор, чем Како, и не менее обманщик, чем Андрадилья {Andradilla -- какой-нибудь прославившийся в старину мошенник, о котором ничего больше не известно.}, не захотел дать мне больше четырех реалов, из чего вы, милость ваша сеньор губернатор, ясно видите, как мало у него стыда и совести. Но, по чести, если б милость ваша не подоспела, я бы заставил его изрыгнуть весь выигрыш и он узнал бы, насколько весы перевешивали.
   -- Что вы на это скажете? -- спросил Санчо.
   И другой ответил, что все сказанное его противником верно и что он не пожелал дать ему больше четырех реалов, потому что часто давал ему подачки; и те, которые ожидают barato -- благосклонную мзду, -- должны бы быть учтивы и принимать с веселым лицом то, что им дают, а не вступать в пререкания с выигрывающими, если они не знают наверно, что те пройдохи и что то, что они выиграли, выиграно ими путем обмана. Лучшим доказательством того, что он честный человек, а не вор, как говорит его противник, служит именно обстоятельство, что он не захотел ему ничего дать, так как шулера всегда данники, mirones, которые их хорошо знают.
   -- Это верно, -- подтвердил мажордом, -- решайте, милость ваша сеньор губернатор, что нам делать с этими людьми?
   -- Надо сделать вот что, -- сказал Санчо, -- вы, выигравший, честный, или нечестный, или ни то, ни другое, тотчас же дайте этому вашему рубаке сто реалов и, кроме того, раскошельтесь на тридцать реалов для бедных, заключенных в тюрьме, а вы, у которого нет ни занятия, ни профессии и который праздно шатается на этом острове, берите немедленно эти сто реалов и завтра в течение дня удалитесь с этого острова в десятилетнее изгнание под страхом, если б вы вернулись сюда раньше срока, докончить его на том свете, так как я повешу вас на виселице или по крайней мере палач это сделает по моему приказанию, и пусть никто не возражает мне, не то он почувствует мою руку.
   Один раскошелился, другой положил деньги в карман; последний покинул остров, а первый отправился домой, и губернатор сказал:
   -- Или у меня не окажется власти, или же я закрою эти игорные дома, так как мне сдается, что они приносят большой вред.
   -- Этот вот игорный дом, по крайней мере, -- заметил один из актуариусов, -- вашей милости не удастся закрыть, так как его содержит знатное лицо и то, что он ежегодно теряет несравненно больше того, что он выручает от карт. На других притонах, низшего разряда, милость ваша может показать свою власть, так как именно они приносят наибольший вред и скрывают в себе наибольшие злоупотребления, потому что в игорных домах знатных кабальеро и сеньоров отъявленные шулера не осмеливаются упражняться в своих плутнях. И, ввиду того что порок карточной игры получил самое широкое распространение, уж лучше, чтобы играли в знатных домах, чем в доме какого-нибудь служащего, куда заманивают несчастного после полуночи и с живого сдирают кожу.
   -- Вот что, актуариус, -- заявил Санчо, -- я знаю, что можно многое сказать по этому поводу.
   В это время к ним подошел один из дозорных, задержавший молодого человека, и сказал:
   -- Сеньор губернатор, этот юноша шел навстречу нам, и лишь только он заметил дозорных, как повернул спину и побежал, словно серна, -- явный признак, что он, должно быть, преступник. Я бросился за ним, и, если б он не споткнулся и не упал, никогда бы мне не удалось настигнуть его.
   -- Отчего ты бежал? -- спросил Санчо.
   На это юноша ответил:
   -- Сеньор, чтобы избавиться от ответов на те многие вопросы, которые служители правосудия предлагают.
   -- Какое твое ремесло?
   -- Я ткач.
   -- Что ты ткешь?
   -- Железные наконечники для копий с благосклонного разрешения вашей милости.
   -- Вы разыгрываете шутника, хотите со мной шутки шутить? Хорошо! А куда вы шли теперь?
   -- Подышать воздухом, сеньор.
   -- Где же дышат воздухом на этом острове?
   -- Где он есть.
   -- Прекрасно, вы отвечаете очень впопад; вы юноша рассудительный. Но сочтите, что я воздух, дую вам за кормою и направляю вас в тюрьму. Эй, взять его и отвести, потому что я заставлю его спать там эту ночь без воздуха!
   -- Клянусь Богом, -- сказал юноша, -- ваша милость так же заставит меня спать в тюрьме, как и сделает меня королем.
   -- Но почему же я не заставлю тебя спать в тюрьме? -- спросил Санчо. -- Нет у меня власти, что ли, приказать взять тебя или выпустить, когда и как мне будет угодно?
   -- Какая бы ни была власть вашей милости, все же она не так велика, чтобы заставить меня спать в тюрьме.
   -- Как не так велика? -- возразил Санчо. -- Уведите его тотчас же туда, где он увидит собственными глазами, как сильно он заблуждается, даже если бы тюремщик захотел выказать ему преступную снисходительность, так как я на тюремщика наложу штраф в две тысячи червонцев в случае, если он даст тебе выйти из тюрьмы хоть на шаг.
   -- Все это смешно, -- ответил юноша, -- дело в том, что меня не заставят спать в тюрьме все люди, сколько бы их ни жило теперь на земле.
   -- Скажи мне, дьявол, -- спросил Санчо, -- есть ли у тебя какой-нибудь ангел, который выведет тебя из тюрьмы и снимет с тебя оковы, которые я намерен приказать надеть на тебя?
   -- Вот что, сеньор губернатор, -- ответил с веселым, непринужденным видом юноша, -- давайте рассмотрим дело и доберемся до сути. Предположим, что милость ваша прикажет отвести меня в тюрьму; там мне наденут ручные и ножные кандалы и бросят в подземелье; на тюремщика наложат тяжелое наказание, если б он выпустил меня из тюрьмы, и он исполнит все, как ему прикажут; тем не менее, если я не пожелаю спать и буду бодрствовать всю ночь, не смыкая глаз, будет ли ваша милость в состоянии, несмотря на свою власть, заставить меня спать, раз я не хочу?
   -- Конечно, нет, -- сказал секретарь, -- этот юноша хорошо доказал свою мысль.
   -- Так что, -- спросил Санчо, -- вы бы не спали только из-за того, чтобы выполнить свое желание, а не ради того, чтобы идти против моего желания.
   -- Нет, сеньор, -- сказал юноша, -- это мне и в голову не приходило.
   -- Тогда идите с богом, -- сказал Санчо, -- идите спать к себе домой, и пошли вам бог хорошего сна, так как я не желаю лишить вас его. Но советую вам отныне и впредь не шутить с правосудием, потому что вы наткнетесь на какое-нибудь такое, которое вашей шуткой стукнет вас по голове.
   Юноша ушел, и губернатор продолжал свой обход. Немного погодя явились два дозорных, которые вели задержанного ими человека, и сказали:
   -- Сеньор губернатор, вот этот, что кажется мужчиной, не есть мужчина, а женщина, и недурная собой, переодетая в мужское платье.
   Когда подняли повыше два или три фонаря, при свете их все увидели лицо девушки лет около шестнадцати или немного меньше. Волосы ее были собраны в сетку из золота и зеленого шелка, такую прекрасную, как тысячи жемчужин. Они оглядели ее с головы до ног и увидели, что на ней были шелковые чулки телесного цвета и подвязки из белой тафты, окаймленные золотой бахромой и мелким жемчугом; панталоны ее были зеленые, затканные золотом, а из-под куртки ее или полукафтанья из той же материи, открытой спереди, виднелся камзол из тончайшей ткани, белой с золотом; башмаки ее были белые и мужские. За поясом у нее не было меча, а только богатейший кинжал, и на пальцах у нее было много очень дорогих колец. Словом, девушка понравилась всем, но никто из них не знал ее, и местные жители говорили, что они не могут и представить себе, кто она такая; и те, которые были посвящены в шутки, разыгрываемые над Санчо, удивились еще более других, так как это приключение и эта встреча не были подстроены ими; итак, они, недоумевая, ждали, чем кончится дело. Санчо был поражен красотой девушки и спросил ее, кто она, куда она шла и какая причина побудила ее переодеться в мужское платье. Опустив глаза в землю, она с величайшей застенчивостью и стыдливостью ответила:
   -- Не могу сказать, сеньор, во всеуслышание того, что для меня так важно держать в тайне. Одну вещь желала бы, чтоб вы поняли: я не воровка и не преступница, а несчастная девушка, которую ревность заставила нарушить приличие, требуемое скромностью.
   Услыхав это, мажордом сказал Санчо:
   -- Прикажите, сеньор губернатор, всем удалиться, чтобы эта сеньора с меньшим стеснением могла бы сказать то, что желает.
   Губернатор приказал это, и все отошли в сторону, за исключением мажордома, маэстресала и секретаря. Увидав, что они одни, девушка сказала:
   -- Сеньоры, я дочь Педро Переса Масорка, откупщика шерсти в этом селе, который часто бывает в доме моего отца.
   -- Это не пройдет, сеньора, -- сказал мажордом, -- я очень хорошо знаю Педро Переса и знаю, что у него нет детей, ни сыновей, ни дочерей; и к тому же вы говорите, что он ваш отец, и тотчас же добавляете, что он часто бывает в доме вашего отца.
   -- И я тоже заметил это, -- сказал Санчо.
   -- Вот что, сеньоры, я в смущении и не знаю, что говорю, -- ответила девушка. -- Истина та, что я дочь Диего де ла Ллана, которого вы, сеньоры, должно быть, все знаете.
   -- Вот это подходит, -- ответил мажордом, -- так как я знаю Диего де ла Ллана и знаю, что он знатный и богатый идальго, что у него сын и дочь и что, после того как он овдовел, нет ни одного человека во всем местечке, который мог бы сказать, что он видел лицо его дочери, потому что он держит ее взаперти, не позволяя даже солнцу взглянуть на нее, и при всем том идет молва, что она необычайно красива.
   -- Все это верно, -- ответила девушка, -- дочь его -- я; говорит ли молва правду или нет о моей красоте, в этом, сеньоры, вы уже могли разобраться, так как видели меня. -- И, сказав это, она принялась горько плакать.
   Тогда секретарь наклонился к маэстресале и шепнул ему на ухо:
   -- Не подлежит сомнению, что с этой бедной девушкой, должно быть, случилось нечто очень серьезное, если она, будучи столь знатного происхождения, в такой одежде и в такие часы скитается по улицам.
   -- В этом не может быть сомнения,-- ответил маэстресала, -- тем более что ее слезы подтверждают это подозрение.
   Санчо стал утешать ее, как умел, и попросил рассказать без всякого опасения все, что с нею случилось, потому что они постараются помочь ей изо всех сил и всеми возможными средствами.
   -- Дело в том, сеньоры, -- ответила она, -- что мой отец держал меня взаперти десять лет, то есть с тех пор, как мать мою поглотила земля. Обедню служат у нас дома в богатой молельне, и я во все эти годы днем видела лишь солнце на небе, а ночью -- луну и звезды; я не знаю, что такое улицы, площади, храмы и даже люди, исключая моего отца, брата и арендатора Педро Переса; и, оттого что он у нас бывает в доме, мне пришло в голову сказать, будто он мой отец, чтобы не назвать имени настоящего моего отца. Это заточение и это запрещение мне выходить из дому, хотя бы только в церковь, уже много дней и месяцев приводило меня в отчаяние, -- я хотела видеть свет или по крайней мере тот город, где я родилась, потому что это желание, как мне кажется, не противоречит уважению, которое знатные девушки должны хранить к себе самим. Когда я слышала рассказы о бое быков, о состязании в бросании палок и о представлениях в театрах, я просила моего брата -- а он на год моложе меня -- сообщить мне, что это за вещи и еще многие другие, которых я не видела; он объяснял, как лучше умел; но это еще сильнее воспламенило во мне желание самой все увидеть. Словом, чтобы сократить повесть о моей гибели, скажу, что я умоляла и просила моего брата, -- лучше бы я никогда не просила и не умоляла его! -- И тут она снова ударилась в слезы. Мажордом сказал ей:
   -- Продолжайте, милость ваша сеньора, и докончите рассказывать нам, что с вами случилось, так как ваши слова и слезы держат нас всех в недоумении.
   -- Рассказывать мне осталось уже немного, -- ответила девушка, -- хотя еще много слез придется мне пролить, потому что плохо обдуманные желания не могут привести к иным, как только подобного рода последствиям.
   Красота девушки глубоко запечатлелась в душе маэстресалы, он еще раз поднял выше свой фонарь, чтобы взглянуть ей в лицо, и ему показалось, что из глаз ее катятся не слезы, а мелкий жемчуг или луговая роса, и он пошел еще дальше и сравнил их с лучшим жемчугом Востока и от души желал, чтобы несчастие ее не было столь велико, как можно было заключить по ее слезам и вздохам. Губернатора приводила в отчаяние медлительность, с которой девушка рассказывала свою историю, и он попросил ее положить конец их нетерпению и сообщить, в чем, собственно, дело, так как уже поздно, и им остается еще обойти большую часть города. Среди подавленных рыданий и прерывающихся вздохов она сказала:
   -- Несчастие мое не в чем ином, и горе мое не что иное, как только то, что я попросила моего брата одеть меня в мужскую одежду, в одно из его платьев, и ночью, когда отец наш будет спать, взять меня с собой посмотреть город. Побежденный моими мольбами, он снизошел к моему желанию и, надев на меня этот костюм, сам нарядился в мое платье, которое идет к нему, точно вылитое, потому что у него нет и пушка на подбородке и он как раз похож на самую красивую девушку. Сегодня ночью, около часа тому назад, немногим больше или меньше, мы вышли с ним из дому и, руководимые нашим юным и безрассудным желанием, обошли весь город, и только что собирались вернуться домой, как увидели идущую навстречу нам толпу людей, и брат мой сказал: "Сестра, это, должно быть, обход; окрыли свои ноги и беги за мной из всех сил, так как, если нас узнают, нам будет плохо!" Говоря это, он повернул назад и пустился, -- не скажу бежать, а лететь. Я же менее чем через шесть шагов упала от испуга, и тогда подошел слуга правосудия, который привел меня сюда, милости ваши, где я, как бы дурная и своенравная, стою пристыженная перед столькими людьми.
   -- Итак, сеньора, -- сказал Санчо,-- с вами не случилось никакого другого несчастия и вас не увлекла из дому ревность, как вы нам говорили в начале своего рассказа?
   -- Ничего другого со мной не случилось, и меня не увлекла из дому ревность, а только желание увидеть свет, и оно не простиралось дальше желания увидеть улицы этого города.
   Справедливость показания девушки была окончательно подтверждена появлением двух дозорных, которые привели ее брата, пойманного одним из них, когда он пустился бежать. На нем была надета лишь нарядная юбка и мантилья из голубой камковой материи с отделкой
   из тонких золотых кружев, а на голове не было никакого убора или украшения, за исключением волос, которые казались золотыми кольцами, такие они были русые и кудрявые. Губернатор, мажордом и маэстресала отошли с ним в сторону и, так чтобы сестра его не слышала, спросили: отчего на нем такой наряд? Он, не менее, чем она, смущаясь и стыдясь, рассказал то же самое, что рассказала им и его сестра, и это доставило величайшее удовольствие влюбленному маэстресале. Но губернатор сказал им:
   -- Конечно, сеньоры, это было большим ребячеством с вашей стороны; однако, сообщая о подобном безрассудстве и отваге, незачем было прибегать к такой растянутости, проливать столько слез и испускать столько вздохов. Гели бы вы сказали: "Мы, такой-то и такая-то, ушли из дома отца прогуляться, прибегнув к этой хитрости только из любопытства, не имея никакого иного намерения", рассказ был бы кончен без всяких вздохов, слез и тому подобного.
   -- Это правда, -- ответила девушка,-- но милости ваши должны знать, что охватившее меня смущение было столь велико, что я не была в состоянии понять, как мне следует поступать.
   -- Ничего не потеряно, -- сказал Санчо, -- пойдемте, мы проводим вас к дому вашего отца; быть может, он еще не хватился вас. И отныне и впредь не будьте такими детьми и не рвитесь так видеть свет, потому что хорошая девушка как бы со сломанной ногой сидит дома и женщина и курица, когда по свету шатаются, легко теряются; а та, которая стремится видеть, стремится также, чтобы и ее видели, -- больше ничего не скажу.
   Юноша поблагодарил губернатора за милость, которую он желал им оказать, отведя их домой, и, таким образом, все отправились туда, а это было не очень далеко. Дойдя до своего дома, юноша бросил в решетчатое окно камешек, и тотчас к ним сошла вниз девушка, ожидавшая их, и открыла им дверь, и они вошли, оставив всех удивленными как красотой и изяществом их, так и желанием увидеть свет ночью, не выходя из своего города; но они приписали все это их юному возрасту.
   Сердце маэстресалы было пронзено насквозь, и он решил тотчас же на следующий день идти просить ее себе в жены у ее отца, уверенный в том, что тот не откажет ему, потому что он слуга герцога. Даже и Санчо возымел желание и мысль женить юношу на своей дочери Санчике и решил своевременно завести переговоры об этом, полагая, что дочь губернатора может выбрать себе кого угодно в мужья. На этом окончился обход в ту ночь, а два дня спустя кончилось и губернаторство Санчо, благодаря чему все его планы оказались расстроенными и уничтоженными, как мы это и увидим дальше.



Глава L,
в которой объясняется, кто были волшебники и палачи, отшлепавшие дуэнью и исщипавшие и исцарапавшие Дон Кихота; а также и то, что случилось с пажом, который отвез письмо к Тересе Панса, жене Санчо Пансы

   Cид Амет, точнейший исследователь малейших подробностей этой истинной истории, говорит, что когда донья Родригес вышла из спальни, чтобы идти в комнату Дон Кихота, другая дуэнья, спавшая с ней вместе, услыхала это; и, так как все дуэньи -- любительницы все знать, слышать и обнюхать, она пошла за нею вслед так тихо, что добрая Родригес не заметила этого. И лишь только дуэнья увидела, что Родригес вошла в комнату Дон Кихота, она, чтобы не изменять общему всем дуэньям обычаю сплетничать, тотчас же отправилась к сеньоре герцогине довести до ее сведения, что донья Родригес находится в спальне Дон Кихота. Герцогиня сказала о том герцогу и попросила у него разрешения для себя и Алтисидоры пойти и посмотреть, что этой дуэнье нужно от Дон Кихота. Герцог дал просимое разрешение, и обе безмолвно и с величайшей осторожностью, шаг за шагом добрались до двери комнаты и встали так близко, что слышали все, что там говорилось. Но когда герцогиня услышала, что донья Родригес вынесла на улицу тайный Аранхуэс {El Aranjuez de sus fuentes. Аранхуэс -- оазис в пустыне, знаменитый королевский сад и дворец, в 30 милях от Мадрида, прославленный большим количеством и богатством вод его фонтанов, тем более замечательными, что вся окрестность отличается безводностью, так как протекающая там река Мансанерес очень мелководна.} ее фонтанов, она не могла этого стерпеть, равно как и Алтисидора; итак, взбешенные и исполненные желания мести, они ворвались в комнату, наделили Дон Кихота щипками и отшлепали дуэнью туфлей, как о том уже было рассказано, потому что оскорбления, нанесенные красоте и тщеславию женщин, пробуждают в них самый сильный гнев и воспламеняют их жаждой мести. Герцогиня рассказала герцогу о том, что случилось, и это очень позабавило его. Преследуя свое намерение подшутить над Дон Кихотом и развлечься этим, герцогиня послала пажа -- того самого, который играл роль Дульсинеи в хитрой затее о снятии с нее чар, позаботиться о чем Санчо совершенно забыл, занятый своим губернаторством, -- к Тересе Панса с письмом ее мужа и еще другим письмом, от самой герцогини, приложив к нему в подарок Тересе большую нитку дорогих кораллов. История повествует, что паж был очень умен и сметлив и, желая услужить своим господам, весьма охотно отправился в деревню Санчо. Перед въездом туда он увидел много женщин, мывших белье в ручье, и спросил их, не сумеют ли они ему сказать, живет ли в этой деревне женщина, называемая Тереса Панса, жена некоего Санчо Пансы, оруженосца рыцаря по имени Дон Кихот Ламанчский. Услыхав этот вопрос, одна из девушек, мывших белье, поднялась и сказала:
   -- Эта Тереса Панса моя мать, и тот Санчо мой отец, а этот рыцарь наш господин.
   -- В таком случае идем, девушка,-- сказал паж, -- и покажите мне вашу мать, потому что я везу ей письмо и подарок от вашего отца.
   -- Сделаю это с величайшей охотою, сеньор, -- ответила девушка, которой на вид казалось лет четырнадцать, немногим больше или меньше. И, оставив белье, которое она мыла, одной из своих товарок, не покрыв себе голову и не обувшись, потому что она была босая и с распущенными волосами, девушка быстро побежала перед лошадью пажа и сказала:
   -- Идемте, милость ваша, потому что наш дом при самом въезде в село и мать моя там и в большом огорчении, оттого что она уже давно не имеет известий от моего сеньора отца.
   -- Но я везу ей такие хорошие,-- сказал паж, -- что она от всей души может возблагодарить Бога за них.
   Наконец, прыгая и скача, добралась девочка до села, и, не войдя еще в дом, она громко крикнула у дверей:
   -- Выходи, мама Тереса! Выходи, выходи! Тут приехал сеньор, который привез письма и другие вещи от моего доброго отца.
   На этот ее зов вышла Тереса Панса с куделью очесок в руках, которую она пряла, в серой юбке, такой короткой, как будто ей подрезали ее в наказание за нескромный образ жизни {Короткие юбки были наказанием, налагаемым на женщин легкого поведения, и считались признакам нескромной жизни; обычай этот был очень старинный, вероятно восточного происхождения, и о нем не раз упоминается в испанских балладах.}, в корсетике, тоже серого цвета, и в белой рубашке. Она не была очень стара, хотя ей казалось за сорок лет, но она была сильна, свежа, крепка и смугла. Увидав дочь и рядом с ней пажа верхом на лошади, она спросила:
   -- Что это такое, дитя? Кто этот сеньор?
   -- Слуга сеньоры доньи Тересы Панса, -- ответил паж.
   И, говоря это, он быстро соскочил с лошади и с большим смирением опустился на колени перед сеньорой Тересой, говоря:
   -- Дайте мне ваши руки, милость ваша сеньора моя донья Тереса, как законная и собственная жена сеньора дона Санчо Пансы, истинного губернатора острова Баратарии.
   -- Ах, сеньор мой, не делайте этого, встаньте с колен, -- ответила Тереса,-- я нимало не дворцовая дама, а бедная крестьянка, дочь крестьянина-батрака и жена странствующего оруженосца, а вовсе не губернатора.
   -- Ваша милость, -- ответил паж,-- достойнейшая жена архидостойнейшего губернатора, и в доказательство этой истины получите, милость наша, это письмо и этот подарок.
   Тотчас же он вынул из кармана нитку кораллов с золотыми крючками и надел ей кораллы на шею, говоря:
   -- Вот это письмо от сеньора губернатора, а другое письмо, которое при мне, и эти кораллы от моей сеньоры герцогини, пославшей меня к вашей милости.
   Тереса стояла ошеломленная, и не менее того дочь ее; наконец девочка сказала:
   -- Пусть убьют меня, если наш господин Дон Кихот не замешан в этом деле. Должно быть, он дал отцу губернаторство или графство, которое он столько раз ему обещал.
   -- Совершенно верно, -- ответил паж, -- потому, что из уважения к сеньору Дон Кихоту сеньор Санчо в настоящее время губернатор острова Баратарии, как вы и увидите из этого письма.
   -- Прочтите мне его, милость ваша сеньор дворянин, -- сказала Тереса,-- потому что хотя я умею прясть, но читать ни крошки не умею.
   -- И я тоже не умею, -- сказала Санчика, -- но подождите меня здесь, я побегу позову кого-нибудь, кто прочтет его, самого ли священника, или бакалавра Сансона Карраско, которые охотно придут, чтобы узнать новости о моем отце.
   -- Незачем звать кого бы то ни было, -- сказал паж, -- потому что, хотя я не умею прясть, я умею читать и прочту вам письмо.
   Таким образом он прочел им письмо Санчо, которое не приводится здесь, так как оно уже было нами сообщено; и затем он достал письмо герцогини, в котором заключалось следующее:
   "Друг Тереса! Прекрасные качества вашего мужа Санчо -- доброта его и ум -- побудили и вынудили меня просить моего мужа, чтобы он ему дал губернаторство одного острова из числа многих, принадлежащих герцогу. У меня есть сведения, что он губернаторствует, как кречет, чем я очень довольна и, следовательно, и герцог, мой сеньор; и я возношу благодарение небу за то, что не ошиблась, избрав вашего мужа на губернаторство, так как надо знать сеньоре Тересе, что великое затруднение -- найти на свете достойного губернатора, и пошли мне бог столько же хорошего, как хорошо губернаторствует Санчо. Вместе с тем посылаю вам, дорогая моя, нитку кораллов с золотыми крючками. Мне бы доставило истинное удовольствие, если бы это была нитка жемчуга Востока, но кто дает тебе кость, не желает тебя видеть мертвой. Настанет время, когда мы познакомимся и будем беседовать друг с другом; и богу известно, что еще может случиться. Кланяйтесь от меня вашей дочери Санчике и скажите ей от моего имени, чтобы она была наготове, так как я намерена выдать ее замуж за человека знатного, когда она менее всего будет ждать этого. Мне говорили, что в деревне у вас есть большие, жирные желуди {Желуди в Испании, особенно в Ламанче, гораздо больше и по вкусу куда слаще обыкновенных наших желудей; их едят там с давнего времени.}. Пришлите мне их дюжины две, и я буду очень ценить их за то, что они от вас. И если бы вам что-нибудь понадобилось, нужно только лишь открыть рот, и тотчас же он будет наполнен; и да хранит вас Бог. Из этого местечка ваш друг, который очень вас любит

ГЕРЦОГИНЯ".

   -- Ах, -- сказала Тереса, прослушав письмо, -- какая добрая, простая и снисходительная сеньора! С такими сеньорами пусть бы меня похоронили, а не с женами идальго здешних мест, которые воображают, что, оттого что они жены идальго, ветер не должен прикоснуться к ним. И в церковь они идут с такой фантазией, будто они как есть королевы, так и кажется, что они считают за бесчестье взглянуть на крестьянку. А, видите ли, вот эта добрая сеньора, несмотря на то что она герцогиня, называет меня своим другом и обходится со мною как с равной, и пусть я ее увижу равной с самой высокой колокольней во всей Ламанче. Что же касается желудей, сеньор мой, я пошлю ее светлости их гарнец, и таких крупных, что могут приходить на них смотреть как на зрелище и чудо. Теперь же, Санчика, угости хорошенько этого сеньора; присмотри за его лошадью, принеси из конюшни яйца, нарежь побольше свиного сала, и мы зададим ему обед, как принцу, так как добрые вести, которые он привез, и милое его лицо вполне этого заслуживают. А я между тем выйду из дому рассказать моим соседкам о нашей радости, а также отцу священнику и цирюльнику маэсе Николасу, которые и есть, и были такими друзьями твоего отца.
   -- Да, я все сделаю, мать, -- ответила Санчика, -- но смотрите, вы должны мне дать половину этой нитки кораллов, потому что я не считаю мою сеньору герцогиню такой безрассудной, чтобы она вам одной послала всю нитку.
   -- Вся она будет твоей, дочь, -- ответила Тереса, -- только дай мне поносить ее несколько дней на шее, потому что, право, она как будто радует мне сердце.
   -- Вы обрадуетесь также, -- сказал паж, -- когда увидите узел, который у меня здесь, в ручном чемоданчике, -- в нем платье из самого тонкого сукна, которое губернатор только один раз надевал на охоту и все как есть посылает сеньоре Санчике.
   -- Да здравствует он для меня тысячу лет! -- воскликнула Санчика. И столько же и тот, кто привез его мне, а если надобно, то даже и две тысячи лет.
   После того Тереса вышла из дому, с письмами в руке и с кораллами на шее, и шла, постукивая пальцами по письмам, как будто это был тамбурин, и, встретив случайно священника и Сансона Карраско, она начала плясать, говоря:
   -- По чести, теперь нет больше бедных родственников! У нас маленькое губернаторство! Пусть затеет со мной ссору самая расфуфыренная жена идальго, и я отделаю ее под лоск!
   -- Что это, Тереса Панса? Что это за безумные выходки? Какие это у вас бумаги в руках?
   -- Это нимало не безумные выходки, а письма герцогинь и губернаторов, а на шее у меня -- дорогие кораллы с "Ave Maria" и "Pater-nostres" {Из этого следует, что это было не ожерелье, а четки из кораллов.} из кованого золота, и я губернаторша.
   -- Клянусь Богом, мы не понимаем вас, Тереса, и не знаем, что вы хотите сказать.
   -- А вот, посмотрите здесь, -- ответила Тереса и дала им письма.
   Священник прочел их вслух так, чтобы и Сансон Карраско их слышал; и Сансон и священник смотрели друг на друга, изумленные тем, что прочли. Бакалавр спросил, кто принес ей эти письма. Тереса ответила, пусть с нею пойдут в дом к ней и там увидят гонца -- юношу, красивого, как сосна золотая, который привез им другой еще подарок, но дороже этого. Священник снял у нее с шеи кораллы, смотрел и рассматривал их и, убедившись, что это действительно дорогие кораллы, снова удивился и сказал:
   -- Клянусь рясой, одетой на мне, не знаю ни что сказать, ни что думать об этих письмах и этих подарках: с одной стороны, я вижу и уверен в том, что кораллы эти дорогие, с другой стороны, читаю, что герцогиня просит прислать ей две дюжины желудей.
   -- Проверим весы, -- сказал Карраско, -- пойдем теперь и посмотрим на того, кто привез эти письма, потому что он разъяснит затруднения, которые нам представляются.
   Так они и сделали, и Тереса вернулась с ними. Они застали пажа за просеиванием ячменя для своей лошади, а Санчика тем временем нарезывала на ломти сало, чтобы взбить на них яйца и дать на обед пажу, внешность которого и красивый наряд вполне удовлетворили священника и бакалавра. После того как они вежливо поклонились ему и он им, Сансон попросил его сообщить им известия о Дон Кихоте и о Санчо Пансе, так как, хотя они и читали письма Санчо и герцогини, тем не менее они смущены и никак не могут понять, что это за губернаторство у Санчо, тем более что речь идет об острове, между тем как все или большинство островов на Средиземном море принадлежат Его Величеству королю.
   На это паж ответил:
   -- Что сеньор Санчо Панса -- губернатор, это не может подлежать сомнению. Остров ли или нет та местность, где он губернаторствует, не мое дело. Достаточно, что это местечко более чем в тысячу жителей; а относительно желудей скажу, что моя сеньора герцогиня так проста и снисходительна, что ей ничего не значит попросить крестьянку прислать ей желудей, потому что ей случалось посылать просить у соседки одолжить ей гребенку, и я желал бы, чтобы ваши милости знали, что арагонские сеньоры, хотя они столь знатного происхождения, не так щепетильны и надменны, как кастильские сеньоры; они куда проще в обращении с людьми.
   Посреди этого разговора вошла Санчика с полным подолом яиц и спросила пажа:
   -- Скажите мне, сеньор, быть может, мой сеньор отец носит узкие панталоны {Pedorreras, или colzas atacadas -- панталоны до колен, закругленные на бедрах, набитые соломой или шерстью и очень узкие, лежавшие в обтяжку на ногах. Они вошли в моду в начале правления Филиппа II, который в числе прочих обвинений против сына своего дона Карлоса выставил и то, что инфант носил в своих calzas atacadas спрятанные пистолеты. Pedorreras часто осмеивались в испанских комедиях, несколько раз королевскими указами запрещалось носить их, но эта мода просуществовала долгие годы еще и после смерти Сервантеса.}с тех пор, как он губернатор?
   -- Я не обратил на это внимания,-- сказал паж, -- но, должно быть, он их носит.
   -- Боже мой! -- воскликнула Санчика. -- Вот так было бы зрелище посмотреть на отца в этих узких брюках! Не странно ли, что с тех пор, как я родилась, я желала видеть отца моего в узких штанах?
   -- Милость ваша, если будет жива, увидит его в таких педорерас, -- сказал паж. -- Ей-богу, дело идет к тому, что ваш отец будет разъезжать в папаиго {Papahigo -- нечто вроде тесно прилегавшего, закрывающего шею и все лицо, за исключением глаз, капюшона, который путешественники носили для защиты лица от ветра и холода, а также нечто вроде маски, употреблявшейся знатными людьми.}, если только его губернаторство продлится хоть два месяца.
   Священник и бакалавр хорошо видели, что паж подтрунивает, но дорогие кораллы, а также охотничье платье, присланное Санчо (так как Тереса уже успела показать им его), сбивали их с толку; и они не могли воздержаться от смеха, услыхав желание Санчики, и еще более, когда Тереса сказала:
   -- Сеньор священник, разузнайте-ка здесь, нет ли кого, кто бы ехал в Мадрид или в Толедо, чтобы он купил мне круглые фижмы {Фижмы с обручами -- нечто вроде кринолина, женская мода, на которую сильно нападали проповедники.}, подходящие и готовые, самые что ни на есть модные и лучшие, так как, право же, право, я должна, сколько могу, делать честь губернаторству моего мужа; и в случае если я соскучусь, то поеду в столицу и заведу себе там карету, как и все прочие, потому что та, у которой муж -- губернатор, очень легко может и завести себе и держать карету.
   -- А почему же и нет, мама, -- сказала Санчика, -- дал бы бог, чтобы это случилось лучше сегодня, чем завтра, хотя бы и говорили те, которые видели бы меня сидящей с моей сеньорой матерью в карете: "Смотрите на это ничтожество, на дочь наевшегося чесноку! Смотрите, как она уселась и развалилась в карете, точно она папесса!". Но пусть они топчутся по грязи, а я буду ехать себе в карете, с ногами, поднятыми над землей. Несчастный год и несчастный месяц для всех злословящих, сколько бы их ни было на свете, и пусть люди смеются, лишь бы мне было тепло. Хорошо я говорю, матушка моя?
   -- Еще как хорошо, дочь, -- ответила Тереса. -- Все эти счастливые события и больше того мне напророчил добрый мой Санчо, и ты увидишь, дочь, что он не остановится и сделает меня графиней, потому что в благополучии самое главное -- это начать, и, как я часто слышала, добрый твой отец (он столько же отец пословиц, как и твой) говорил: "Когда тебе дадут телку, беги с веревкой; когда тебе дают губернаторство, держи его крепко; когда тебе дают графство, вцепись в него; и когда приманивают тебя чем-нибудь хорошим, проглоти его. И никогда не спи, а отвечай, лишь только счастье и удача стучатся к тебе в дверь".
   -- И что за дело мне, -- добавила Санчика, -- если будут говорить те, кто увидит меня расфранченной и в пышном наряде: "Собака увидела себя в полотняных штанах" {Vióse elperro en bragos de cerroy no conocio a su companero -- "Собака увидела себя в полотняных штанах и не узнала своей товарки" -- старинная испанская поговорка.} и остальное?
   Услыхав это, священник сказал:
   -- Не могу не думать, что все члены семьи Панса родятся каждый с мешком пословиц в теле. Никого из них я не знал, который не сыпал бы ими и ежечасно, и во всех своих разговорах.
   -- Это правда, -- сказал паж, -- так как губернатор Санчо говорит их на каждом шагу, и хотя многие из них бывают неуместны, тем не менее они доставляют удовольствие, и моя сеньора герцогиня и сеньор герцог очень восхищаются ими.
   -- Неужели вы, милость ваша сеньор мой, -- сказал бакалавр, -- все еще утверждаете, что действительно Санчо -- губернатор и что на свете есть герцогиня, которая посылает сюда подарки и пишет письма? Потому что хотя мы и брали в руки эти подарки и читали эти письма, но верить им не можем, а думаем, что это одно из многих приключений Дон Кихота, нашего земляка, который воображает, что все делается путем волшебства; и поэтому я готов сказать, что желал бы дотронуться до вас и ощупать вашу милость, чтоб убедиться: не призрачный ли вы посол, или действительно человек из плоти и крови?
   -- Сеньоры мои, -- сказал паж, -- я ничего больше не могу сказать о себе, кроме того, что я действительно посол, что сеньор Санчо Панса на самом деле губернатор, и что мои сеньоры, герцог и герцогиня, могут дать и дали такое губернаторство, и что я слышал, что упомянутый Санчо Панса губернаторствует как нельзя более доблестно. Есть ли тут волшебство или нет, пусть милости ваши разбираются в этом между собой, потому что я ничего больше не знак), клянусь в том жизнью моих родителей, которые еще живы и которых я очень люблю и уважаю.
   -- Может быть, оно и так, -- сказал бакалавр, -- но dubitat Augustinus {Сомневается Августин (лат.).}.
   -- Пусть кто хочет, тот и сомневается, -- ответил паж, -- но я сказал правду, а она всегда всплывает над ложью, как масло всплывает над водой, если же не верите мне -- operibus crédite et non verbis {Верьте делам, а не словам (лат.).}. Пусть кто-нибудь из вас, милости ваши, поедет со мной, и он увидит глазами то, чему не верят ваши уши.
   -- Мне следует ехать с вами, -- сказала Санчика, -- посадите меня, милость ваша сеньор мой, сзади себя на лошадь, и я с величайшей охотой отправлюсь повидаться с моим сеньором отцом.
   -- Дочерям губернаторов, -- возразил паж, -- неприлично путешествовать одним по большим дорогам, а их должны сопровождать кареты или носилки и большая свита слуг.
   -- Клянусь Богом, -- ответила Санчика, -- я также хорошо могу ехать на ослице, как и в коляске; нашли жеманницу!
   -- Молчи, девочка, -- сказала Тереса, -- потому что ты не знаешь, что говоришь. Этот сеньор прав, так как иные времена -- иные и поступки.
   Когда Санчо был Санчо, ты была Санча; когда он губернатор, ты сеньора; и не знаю, права ли я или нет?
   -- Сеньора Тереса более права, чем даже думает, -- сказал паж, -- но дайте мне поесть и тотчас отпустите меня, потому что я намерен вернуться еще сегодня вечером.
   На это священник сказал:
   -- Пойдемте, милость ваша, ко мне пообедать {Hacerpenitencia conmigo -- букв. "принести покаяние, исполнить эпитимию".}, так как у сеньоры Тересы больше доброго желания, чем возможности принять столь достойного гостя.
   Паж отказывался, но в конце концов должен был для своей же пользы согласиться, а священник очень охотно увел его к себе, чтобы иметь случай на досуге расспросить о Дон Кихоте. Бакалавр предложил Тересе написать ответ на полученные ею письма, но она не пожелала, чтобы он вмешивался в ее дела, так как считала его несколько насмешником; итак, она дала маленький хлебец и пару яиц служке, умевшему писать, и он под ее диктовку написал два письма: одно -- ее мужу, а другое -- герцогине, сочиненные ею из собственной ее головы, и они оказались не из худших, приведенных в этой великой истории, как мы увидим ниже.

="305"/>


Глава LI
О дальнейшем губернаторствовании Санчо Пансы и о других происшествиях в том виде, как они случились

   Настал наконец день, следовавший за ночью губернаторского обхода, которую маэстресала провел без сна, потому что мысли его были заняты наружностью, изяществом и красотой переодетой девушки, а мажордом употребил остаток этой ночи на то, чтобы написать герцогу и герцогине обо всем, что Санчо Панса делал и говорил, одинаково удивленный как его поступками, так и его речами, потому что слова его и действия являлись какою-то пестрою смесью ума и глупости.
   Сеньор губернатор встал наконец с постели, и по распоряжению доктора Педро Ресио ему подали на завтрак немного варенья и четыре глотка холодной воды, все такое, что Санчо охотно
   променял бы на кусок хлеба и гроздь винограда. Но, видя, что это скорее принуждение, чем свободная воля, Санчо покорился, к великому огорчению души своей и неудовольствию своего желудка, потому что Педро Ресио уверил его, будто легкая пища, принятая в незначительном количестве, оживляет ум и особенно необходима людям, облеченным властью и занимающим высокие должности, где от них требуются не столько физические силы, сколько умственные. Из-за этой софистики Санчо терпел голод, и такой голод, что он втайне проклинал губернаторство и даже того, кто дал его ему. Тем не менее со своим голодом и сухим вареньем он занял в тот день судейское кресло, и первое представившееся ему дело был вопрос, предложенный на его рассмотрение одним чужеземцем в присутствии мажордома и всей остальной его свиты. Вопрос этот заключался в следующем.
   -- Сеньор, -- сказал спрашивавший, -- глубокая речка разделяет на две части одно и то же владение (и будьте внимательны, милость ваша, потому что дело это весьма важное и несколько затруднительное); итак, я говорю, на этой реке имеется мост, а на конце моста стоит виселица и нечто вроде присутственного места, где обыкновенно заседало четверо судей, занятых применением закона, изданного собственником реки, моста и владения и заключавшегося в следующем: "Если кто-либо перейдет с одного берега на другой через этот мост, он перед тем должен показать под присягой, куда он идет и с какой целью; и если он скажет правду, его должны пропустить, если же он солжет, его без всякого снисхождения повесят на стоящей тут же виселице". Зная этот закон и суровые его условия, многие проходили через мост, и так как ясно было, что, давая клятву, они говорили правду, судьи свободно пропускали их. Но случилось, что, когда привели к присяге одного человека, он присягнул и клялся, что идет умереть на стоящей на мосту виселице, и только с этой целью. Судьи совещались между собой по поводу этой присяги и сказали: "Если мы свободно пропустим этого человека, то он солгал в том, в чем клялся, и сообразуясь с законом должен умереть; а если мы его повесим, мы поступим незаконно, так как он клялся, что идет умереть на этой виселице, и, значит, сказал истину, и по этому же закону, он должен быть свободно пропущен". Вот и спрашивается у милости вашей, сеньор губернатор: что делать с этим человеком судьям, так как они до сих пор в сомнении и недоумении? Услыхав об остром и возвышенном уме вашей милости, они прислали меня умолять от их имени вашу милость высказать свое мнение в столь спутанном и сомнительном вопросе. На это Санчо ответил:
   -- Без сомнения, эти сеньоры судьи, которые прислали вас ко мне, могли бы избавить себя от такого труда, потому что я человек скорее тупой, чем остроумный. Но тем не менее повторите мне еще раз все ваше дело так, чтобы я мог понять его, и, быть может, тогда я и попаду в точку.
   Спрашивавший повторил то, что он уже говорил, раз и второй раз, и Санчо сказал:
   -- Мне кажется, что я объясню вам это дело в мгновение ока, и вот как: человек тот присягнул, что идет умирать на виселице, и если он умрет на ней, он сказал правду и по закону должен свободно перейти через мост. Если же его не повесят, он солгал и по тому же самому закону заслуживает быть повешенным.
   -- Совершенно верно, как объяснил сеньор губернатор, -- ответил посланный, -- и что касается правильного изложения и понимания дела, не может быть больше никакого вопроса или сомнения.
   -- Тогда я скажу теперь, -- ответил Санчо, -- чтобы ту часть человека, которою он истинно клялся, пропустили бы перейти через мост, а ту, которою он лгал, повесили бы, и таким образом, будет буквально исполнено условие перехода через мост.
   -- Но, сеньор губернатор, -- возразил посланец, -- пришлось бы разделить того человека на две части, на лживую и на правдивую; а если его разделить, -- он, несомненно, должен умереть, и таким образом не будет достигнуто то, что требуется законом и что необходимо, чтобы закон был исполнен.
   -- Слушайте, сеньор добрый человек, -- сказал Санчо, -- или я болван, или же этот прохожий, о котором вы говорите, имеет одинаковое право как умереть, так и жить и перейти через мост, потому что если правда спасает его, то ложь равным образом осуждает его. Если же это так, как оно и есть, на мой взгляд, то скажите этим сеньорам, которые вас ко мне послали: так как причины осудить его и оправдать совершенно одинаковы, пусть свободно пропустят его, потому что делать добро всегда более похвально, чем делать зло, и я подписал бы это своим именем, если бы умел подписываться. И я в этом деле говорил не от себя, а мне пришло на память одно наставление, которое в числе многих других мне дал мой господин сеньор Дон Кихот вечером, накануне того дня, когда я сделался губернатором этого острова, именно: если правосудие в сомнении, следует всегда склоняться и опираться на милосердие; и Богу было угодно, чтобы теперь я вспомнил об этом наставлении, так как в данном случае оно подходит как нельзя лучше.
   -- Совершенно верно, -- ответил мажордом, -- и мне кажется, что сам Ликург, который дал законы лакедемонянам, не мог бы придумать лучшего решения, чем то, которое придумал великий Панса. Пусть на этом и кончится судбище сегодняшнего утра, а я сделаю распоряжение, чтобы сеньор губернатор покушал в полное свое удовольствие.
   -- Об этом только я и прошу, и тогда пойдет игра, -- сказал Санчо, -- пусть дадут мне есть, и пусть дождем льются на меня дела и вопросы: я живо их порешу и сбуду с рук!
   Мажордом сдержал свое слово, полагая, что было бы бременем на его совести, дать умереть от голода столь мудрому губернатору, тем более что он намеревался этой же ночью покончить с ним, сыграв последнюю шутку, которую ему было поручено сыграть с ним. Случилось так, что, когда губернатор пообедал в тот день против всех правил и афоризмов доктора Тиртеафуэра и когда как раз снимали скатерть, к нему приехал гонец с письмом Дон Кихота. Санчо велел секретарю прочесть это письмо про себя, и, если он не найдет в нем ничего такого, что должно остаться тайной, пусть прочтет его тогда вслух. Секретарь повиновался и, бегло прочитав письмо, сказал:
   -- Его вполне можно прочесть вслух, потому что то, что сеньор Дон Кихот пишет вашей милости заслуживало бы быть напечатанным и записанным золотыми буквами. В письме говорится вот что:
   

"Письмо Дон Кихота Ламанчского к Санчо Пансе, губернатору острова Баратариа.

   Когда я ожидал услышать известие о твоих промахах и нелепостях, Санчо, друг, до меня дошли вести о твоих мудрых действиях, за что я вознес особую благодарность небу, которое может с навозной кучи возвысить бедняка и глупцов сделать умными. Мне говорят, что ты губернаторствуешь, как будто ты человек, а будучи человеком держишься словно ты животное, до того велико смирение, выказываемое тобой.
   И я желал бы, чтобы ты принял во внимание, Санчо, что часто бывает нужно и необходимо для поддержания авторитета занимаемой должности идти против смирения сердца, потому что одежда и обращение лица, занимающего высокий пост, должны соответствовать требованиям этого последнего, а не той мерке, к которой его склоняет прирожденный ему смиренный нрав. Одевайся хорошо, потому что даже и разукрашенная палка не кажется палкой. Я не говорю, чтобы на тебе были драгоценности и ты носил бы роскошные наряды или чтобы, будучи судьей, ты одевался как военный; но чтобы ты носил одежду, требуемую твоей должностью, и она была бы всегда чиста и в порядке. Чтобы приобрести благорасположение населения, которым ты управляешь, ты должен в числе других вещей соблюдать следующие две: первая -- быть со всеми учтивым, хотя это я и раньше уже говорил тебе, и второе -- принять меры для снабжения в изобилии населения жизненными припасами, так как нет вещи, которая более угнетала бы душу бедных людей, как голод и нужда. Не издавай много законов, а если бы ты издал некоторые, постарайся, чтобы они были хороши и, главное, чтобы их исполняли и они соблюдались; потому что законы, которые не исполняются, все равно как бы не существуют, и, напротив, это доказывает, что принц, обладавший умом и властью, чтобы издать закон, не обладал нужным мужеством, чтобы заставить его соблюдать; а законы, которые устрашают, но не исполняются, похожи на чурбана, короля лягушек, который сначала пугал их, а со временем они стали презирать его и садились ему на спину.
   Будь отцом для добродетели и отчимом для пороков. Не будь всегда строгим или всегда снисходительным, а избери середину между этими двумя крайностями, -- в этом высшее проявление мудрости.
   Посещай тюрьмы, бойни и площади, потому что присутствие губернатора в этих местах имеет большое значение: оно утешает заключенных, надеющихся на скорое освобождение из тюрьмы; оно пугало для мясников, принуждает их иметь тогда верные весы, и наводит ужас и на базарных торговок по той же причине.
   Не выказывай себя алчным, хотя бы ты случайно и был им (чего я не думаю), или женолюбивым и обжорой, потому что, если население и те, которые имеют дело с тобой, узнают о слабой твоей стороне, они туда направят огонь своих батарей, пока не низвергнут тебя в бездну твоей гибели.
   Обсуди и вновь обсуди, рассмотри и вновь рассмотри советы и наставления, которые я тебе дал письменно перед отъездом твоим на губернаторство; и увидишь, как ты найдешь в них, если будешь следовать им, добавочную опору, которая облегчит тебе затруднения и тягости, на каждом шагу встречающиеся губернаторам.
   Напиши герцогу и герцогине и выкажи себя им благодарным, потому что неблагодарность -- дочь высокомерия и один из худших грехов, известных нам; и человек, благодарный тем, кто ему сделал добро, доказывает, что он будет благодарен и Богу, давшему ему столько благ и продолжающему давать их ему.
   Сеньора герцогиня послала нарочного с твоим охотничьим платьем и еще одним подарком жене твоей Тересе Панса, и мы ежеминутно ждем от нее ответа. Я был немного нездоров из-за неких кошачьих царапин, полученных мною не к украшению моего носа; но ничего худого из этого не вышло, потому что если есть волшебники, которые преследуют меня, то есть и такие, которые заступаются за меня. Сообщи, действительно ли имел какое-либо отношение к делу Трифальди, как ты это подозревал, находящийся при тебе мажордом; и обо всем, что с тобой случится, сообщай мне, потому что расстояние недалекое; тем более что я скоро намерен распроститься с праздной жизнью, которую я здесь веду, так как я не родился для нее. Мне представилось одно дело, которое, я думаю, лишит меня расположения герцога и герцогини, но хотя это меня очень тревожит, но ни мало не трогает, потому что в конце концов я должен сообразоваться скорей с моим призванием, чем с их желанием, согласно с известным изречением: "Amicus Plato, sed magis arnica neritas" {Платон мне друг, но больший друг мне правда (лат.) -- Аристотель. Этика.}. Говорю тебе это no-латыни, так как полагаю, что, с тех пор как ты стал губернатором, ты научился латыни. С этим поручаю тебя Богу, Который да хранит тебя, и бережет от всякой беды. Твой друг,

Дон Кихот Ламанчский"

   
   Санчо выслушал письмо с большим вниманием, и оно было очень восхваляемо и сочтено за весьма рассудительное всеми, которые слышали его. Тотчас же Санчо встал из-за стола и, позвав секретаря, заперся с ним в своей комнате и, не откладывая дольше, решил немедленно ответить своему сеньору Дон Кихоту. Он сказал секретарю, чтобы тот, ничего не добавляя и ничего не пропуская, писал бы то, что он ему продиктует. Секретарь так и сделал, и ответное письмо Санчо к Дон Кихоту заключало в себе следующее:
   

"Письмо Санчо Пансы к Дон Кихоту Ламанчскому.

   У меня столько дел и занятий, что нет даже времени почесать себе в голове или обрезать ногти, почему они у меня такие длинные, что помоги господи. Говорю это, сеньор души моей, чтобы вы не удивлялись, что до сих пор я не дал вам известия о том, хорошо ли или плохо мне живется на моем губернаторстве, где я больше терплю от голода, чем тогда, когда мы с вами вдвоем скитались по лесам и пустынным местам.
   Мой сеньор герцог писал мне, предупреждая, что на этот остров пробралось несколько шпионов, чтобы меня убить. До сих пор я ни одного не открыл, кроме некоего доктора, находящегося здесь, в городе, и получающего жалование, чтобы умерщвлять всех губернаторов, сколько бы их ни приехало сюда. Зовут его доктор Бедро Ресио, он родом из Тиртеафуэры, и вы видите, милость ваша, какое это имя {Намек на дурное предзнаменование имени Tirteafuera.}, и не прав ли я, опасаясь умереть от руки его. Упомянутый этот доктор говорит сам про себя, что он не лечит болезни, когда она появится, а только предупреждает ее, чтобы она не появлялась, и лекарства, которые он употребляет,-- диета и снова диета, так чтобы человек превратился в кости и кожу, как будто исхудание не похуже болезнь, чем лихорадка. Словом, он морит меня голодом, а я умираю от досады, потому что, когда я ехал на губернаторство, я думал есть горячее, пить холодное и услаждать тело отдыхом на голландских простынях и пуховиках, а приехал нести эпитимию, точно я отшельник; и так как я несу ее не по доброй воле, то полагаю, что в конце концов черт поберет меня.
   До сих пор я не получал никаких доходов: ни жалования, ни взяток, -- и не могу представить себе, к чему все это поведет, так как здесь мне говорили, что губернаторы, которые едут на этот остров, прежде чем вступить в него, получают от жителей в подарок или взаймы много денег, и это в обычае у всех едущих на губернаторство, и не у одних у них.
   Делая прошлой ночью обход, я встретил очень хорошенькую девушку в мужской одежде и брата ее -- в женской. В девушку влюбился мой маэстресала, и в мечтах своих избрал ее, как он говорил, себе в жены, я же избрал себе в зятья ее брата. Сегодня оба мы хотим поговорить о своих намерениях с их отцом, некоим Диего де ла Алана, идальго и таким старым христианином, что лучше желать нечего.
   Я посещаю базары, как ваша милость мне это советует, и вчера я накрыл торговку, продававшую свежие орехи, и, убедившись, что она меру свежих орехов смешала с мерой старых, пустых и гнилых, я все орехи отобрал у нее и велел передать в приют для бедных мальчиков, которые сумеют разобраться в них, и я присудил ей, чтобы она не являлась на базар в течение двух недель. Мне говорили, что я поступил превосходно. Могу лишь сказать вашей милости, что в этом городе идет молва, будто нет народа хуже базарных торговок, потому что все они бесстыдны, бессовестны и наглы, и я верю этому, судя по тому, что я видел в других городах.
   Относительно того, что сеньора герцогиня написала жене моей Тересе Панса и послала ей подарок, о котором говорит ваша милость, очень этому рад и постараюсь в свое время выказать ей мою признательность. Поцелуйте, милость ваша, ей руки от моего имени и скажите ей, что я говорю: она не бросила свои благодеяния в дырявый мешок, как и увидит это на деле. Я бы не хотел, чтобы ваша милость имела неприятное столкновение с герцогом и герцогиней, потому что, если вы рассоритесь сними, очевидно, что это послужит не на пользу мне. И было бы нехорошо, чтобы вы, милость ваша, советуя мне быть благодарным, сами не выказывали бы признательности тем, которые осыпали вас такими многочисленными милостями и с таким радушием угощают вас в своем замке.
   Что касается кошачьих царапин, я ничего не понимаю, но думаю, что, должно быть, это одна из тех злых шуток, которые злобствующие волшебники обыкновенно разыгрывают над вашей милостью. Я узнаю это, когда мы с вами увидимся. Желал бы я послать что-нибудь вашей милости, но не знаю, что послать, разве несколько клистирных трубок с пузырями, которые на этом острове особенно хороши. Впрочем, если еще продолжится мое губернаторство, я непременно постараюсь прислать вам что-нибудь таким или иным путем {De haldas о de mangas -- см. примечание 4 на с. 376.}. Если жена моя, Тереса Панса напишет мне, заплатите за почту и пришлите мне ее письмо, потому что у меня сильнейшее желание узнать, что делается дома, что делают моя жена и дети. И затем да избавит Бог вашу милость от злонамеренных волшебников, а мне даст мирно и счастливо довести до конца мое губернаторство, в чем я сомневаюсь, так как думаю, что придется оставить его вместе с жизнью, судя по тому, как доктор Педро Ресио со мной обращается.

Слуга вашей милости
Санчо Панса, губернатор"

   
   Секретарь запечатал письмо и тотчас же отправил его с гонцом, а те, что разыгрывали над Санчо шутки, собрались и сговорились, как покончить с его губернаторством. Этот вечер Санчо провел в том, что он издал несколько распоряжений относительно благоустройства местечка, о котором он воображал, что это остров. Он повелел, чтобы не было в государстве перекупщиков съестных припасов и чтобы ввоз вина отовсюду был свободен, с условием обозначать место вывоза, для назначения цены по достоинству, качеству и доброй славе вина, а тот, кто разведет его водой или подменит наименование его, лишается жизни. Он сбавил цены на обувь, в особенности на башмаки, так как ему казалось, что прежние цены непомерно высокие; назначил таксу на жалование прислуге, которая без удержу неслась по пути корыстолюбия; предписал самые строгие наказания для тех, что поют непристойные и соблазнительные песни днем ли или ночью; и приказал, чтобы ни один слепой не пел куплетов о чудесах, если у него не имеется достоверное свидетельство, что эти чудеса истинные, потому что ему казалось, что большинство чудес, о которых поют слепые, вымышлены в ущерб истинным чудесам. Он выдумал и создал должность альгасиля бедных, -- не для того, чтобы преследовать их, а чтобы убедиться, действительно ли они бедные, потому что под маской притворной бедности и притворного увечья скрываются часто дерзкие злодеи и здоровые пьяницы; словом, Санчо издал столько хороших распоряжений, что до сегодняшнего дня они сохраняются в той местности и названы "Конституция великого губернатора Санчо Пансы".



Глава LII,
в которой рассказывается приключение второй дуэньи, Долориды, или Огорченной, иначе называемой доньей Родригес

   Сид Амет повествует, что когда Дон Кихот оправился от кошачьих царапин, ему стало казаться, что жизнь, которую он ведет в этом замке, совершенно противоречит обязанностям исповедуемого им рыцарского ордена; итак, он решил просить у герцогской четы позволения ехать в Сарагосу, потому что уже приближались празднества, и он надеялся выиграть доспехи, которыми награждались на тех турнирах победители. Когда он однажды сидел за обеденным столом с герцогом и герцогиней и только что собирался привести в исполнение свое намерение и попросить разрешения уехать, он вдруг увидел, что в двери большой залы входят две женщины, закутанные, как потом оказалось, с ног до головы в траур. Одна из них, подойдя к Дон Кихоту, бросилась ему в ноги, растянувшись во всю длину на полу, и, прижимаясь губами к ногам рыцаря, издавала такие жалобные, такие глубокие и такие горестные стоны, что все видевшие и слышавшие ее пришли в смущение. И хотя герцог и герцогиня подумали, что, верно, эта какая-нибудь шутка, которую слуги их хотят сыграть над Дон Кихотом, тем не менее при виде того, как неудержимо женщина вздыхает, стонет и плачет, их охватила тревога и сомнение, пока наконец Дон Кихот, побуждаемый состраданием, не поднял женщину с пола и не заставил ее открыться и отбросить покрывало с заплаканного ее лица. Она так и сделала, и оказалось то, чего они никогда бы не подумали, потому что открылось лицо доньи Родригес, дуэньи дома; а другая в трауре была ее дочь, обманутая сыном богатого крестьянина. Все те, кто ее знал, были удивлены, и больше всех -- герцог и герцогиня, которые, хотя и считали ее глупой и простодушной {De buenapasta -- буквально: "из хорошего, рыхлого теста"; иными словами: кроткого, смиренного характера.}, но не в такой степени, чтобы делать подобные безрассудства. Наконец донья Родригес, обращаясь к своим господам, сказала:
   -- Не будет ли угодно вашим светлостям дать мне разрешение поговорить немного в отдельности с этим рыцарем, так как мне это необходимо, чтобы удачно выпутаться из одного дела, в которое вовлекла меня наглость злонамеренного негодяя.
   Герцог ответил, что дает ей просимое разрешение и она может говорить в отдельности с Дон Кихотом, сколько ей угодно. Тогда, обращая лицо и голос к Дон Кихоту, она сказала:
   -- Несколько дней тому назад я довела до вашего сведения, доблестный рыцарь, об оскорблении и предательстве, содеянными одним негодным крестьянином над дорогой, горячо любимой моей дочерью, вот этой несчастной, которая стоит рядом со мной; и вы обещали мне вступиться за нее и исправить зло, которое было ей нанесено. А теперь до меня дошло известие, будто вы хотите покинуть этот замок в поисках добрых приключений, которые да пошлет вам Господь; итак, я просила бы прежде, чем вы ускользнете на большую дорогу, вызвать на поединок того необузданного крестьянина и принудить его жениться на моей дочери в исполнение данного им ей обещания сделаться ее супругом, перед тем и прежде, чем он соблазнил ее; так как думать, чтобы герцог, сеньор мой, добыл бы мне справедливость, -- значило бы ждать груш от вяза, по тем причинам, которые я уже изложила вашей милости без всяких обиняков. И да пошлет Господь вашей милости побольше здоровья и да не оставит и нас без своей помощи.
   На эти слова Дон Кихот ответил с большим достоинством и торжественностью:
   -- Добрая дуэнья, умерьте свои слезы, или, вернее говоря, осушите их, и воздержитесь от вздохов, потому что я беру на себя заботу помочь вашей дочери, которая лучше бы сделала, если б не поддалась так быстро обещаниям влюбленных, очень легко даваемым, а очень редко выполняемым ими. Итак, с разрешения герцога, моего сеньора, я тотчас поеду разыскивать этого бездушного юношу, и когда найду, вызову и убью его, в случае если он отказался бы исполнить данное им слово; потому что главная обязанность моей профессии -- снисходить к смиренным и карать заносчивых, я хочу сказать, помогать несчастным и истреблять угнетателей.
   -- Нет надобности, -- сказал герцог, -- чтобы милость ваша давала себе труд разыскивать крестьянина, на которого жалуется добрая эта дуэнья. А также нет надобности вашей милости просить у меня разрешения вызвать его на поединок, потому что я считаю, что вы уже вызвали его, и беру на себя дать ему знать об этом вызове, заставить его принять его и явиться сюда, в мой замок, где я обоим вам отведу удобное место для поединка с соблюдением всех тех условий, которые в подобных случаях соблюдаются и должны быть соблюдены, обеспечивая каждому из вас в равной степени справедливость, как это обязаны делать все принцы, предоставляющие свободное поле сражения тем, которые дерутся на дуэли в пределах их владений.
   -- Основываясь на этом поручительстве и с доброго разрешения вашего высочества, -- ответил Дон Кихот, -- я здесь же объявляю, что на этот раз отрекаюсь от моего дворянства, и низвожу и ставлю себя на один уровень с простым званием оскорбителя, делаюсь ровней ему, давая ему право сражаться со мной. Таким образом, хотя он и отсутствует, я его вызываю на поединок и обвиняю в том, что он поступил дурно, обманув эту беднягу, которая была девушкой, а теперь по его вине перестала ею быть, и что он должен исполнить данное им обещание сделаться законным ее супругом или же умереть в испытании на поединке.
   И тотчас же, сняв с руки перчатку, он бросил ее посреди залы, а герцог поднял ее, говоря, что, как он уже сказал, он принимает вызов от имени своего вассала, назначает срок поединка через шесть дней от сегодняшнего дня, местом поединка -- площадь перед замком и оружием -- то, которое обыкновенно употребляется рыцарями, именно: копье, щит и все вооружение, с кольчугой и остальными предметами, без обмана, хитрости или волшебства -- все осмотренное и освидетельствованное судьями поединка. Но прежде всего надо, чтобы эта добрая дуэнья и эта нехорошая девушка передали в руки сеньора Дон Кихота право мстить за них, потому что иначе ничего не может быть сделано и вызов не может считаться действительным.
   -- Я передаю ему это право, -- сказала дуэнья Родригес.
   -- И я тоже, -- добавила ее дочь, вся в слезах, пристыженная и смущенная.
   Когда таким образом сговорились и герцог уже придумал, что ему делать, женщины, одетые в траур, удалились, и герцогиня приказала отныне и впредь
   не считать их за служащих ей, а за странствующих сеньор, явившихся в замок просить правосудия. Таким образом, им отвели отдельное помещение и служили им, как иностранкам, к изумлению прочих прислуг, которые не знали, на чем остановится глупость и развязность доньи Родригес и ее злополучной дочери.
   В это время, чтобы увенчать праздник и хорошо завершить обед, вошел в зал паж, отвозивший письма и подарки Тересе Панса, жене губернатора Пансы. Приезду его очень обрадовались герцог и герцогиня, желавшие узнать, что с ним случилось во время его путешествия; когда его спросили об этом, паж ответил, что он не может говорить так, при всех и в коротких словах, и не угодно ли будет их светлостям отложить это дело до того времени, когда они останутся с ним наедине, а пока они могут развлечься письмами. И, вынув два письма, он передал их в руки герцогине. На одном стояла надпись: "Письмо моей сеньоре герцогине, такой-то, не знаю откуда"; а на другом письме: "Моему мужу Санчо Пансе, губернатору острова Баратариа, которому да пошлет Бог более долгие годы, чем мне".
   Герцогиня не могла дождаться, когда наконец, как принято говорить, испечется хлеб, и сгорала от нетерпения прочитать свое письмо. Распечатав его, она прочла его про себя, и, увидав, что можно сделать это вслух, чтобы и герцог и все присутствующие познакомились с содержанием его, она прочла нижеследующее:
   

"Письмо Тересы Панса герцогине.

   Весьма порадовало меня, сеньора моя, письмо, которое ваше высочество написало мне, так как, говоря по правде, я его желала. Коралловая нитка очень красива, и охотничье платье моего мужа не уступает ей. Что ваша светлость сделала губернатором мужа моего Санчо, доставило большое удовольствие всему нашему селу, хотя никто этому не верит, в особенности не верит священник, цирюльник маэсе Николас и бакалавр Сансон Карраско; но мне это все равно, потому что, раз оно действительно так, как оно и есть, -- пусть каждый говорит себе, что желает. Хотя, если уже говорить правду, и я тоже бы не поверила этому, не будь кораллов и платья, так как здесь, в селе, все считают моего мужа тупоголовым и, за исключением стада коз, не могут себе представить, чем он еще был бы годен управлять. Да поможет ему Бог и поставит его на такой путь, как это нужно его детям. Я, сеньора души моей, решила, с позволения вашей милости, впустить к себе в дом светлые дни, отправиться ко двору и разъезжать там в карете, чтобы колоть этим глаза тысяче завистников, которые уже имеются у меня, Итак, умоляю ваше сиятельство, прикажите мужу моему послать мне немного деньжонок, и даже довольно много, потому что в столице расходы большие, так как хлеб стоит там реал, а фунт мяса -- тридцать мараведисов, и это просто диво. Если же он не желает, чтобы я ехала в столицу, пусть вовремя даст мне знать, потому что ноги так и пляшут у меня, -- до того мне хочется в дорогу. И мои подруги и соседки говорят, если я и дочь моя зададим блеск и треск в столице, муж мой сделается более известным через меня, чем я через него, так как неизбежно многие будут спрашивать: "Кто те сеньоры в этой карете? И мой слуга ответит: Жена и дочь Санчо Пансы, губернатора острова Баратариа". Таким образом Санчо сделается известным, меня будут уважать -- и в Рим для всего {A Roma por todo -- присловица, весьма понятная, так как в те времена из Рима шли индульгенции или отпущение грехов.}. Мне так досадно, как только может быть досадно, что в этом году не было сбора желудей в нашем селе, тем не менее посылаю вашему высочеству около полмеры, которые я сама ходила собирать в лес и выбирала, один к одному, более крупных, чем эти, я не могла найти; но желала бы, чтобы они были величиной со страусовое яйцо.
   Пусть ваше великолепие не забудет написать мне, и я позабочусь ответить вам, извещая о моем здоровье и обо всем том, о чем можно сообщать вам из этого местечка, где и остаюсь, моля Господа нашего сохранить ваше величие и не забыть и меня. Дочь моя Санчика и мой сын целуют руки вашей милости. Та, которая больше желала бы видеть вашу светлость, чем писать ей, слуга ваша

Тереса Панса".

   
   Велико было удовольствие, доставленное всем слушавшим письмо Тересы Панса, в особенности же герцогской чете, и герцогиня спросила у Дон Кихота его мнение, хорошо ли будет распечатать письмо, присланное губернатору, потому что, как ей кажется, оно должно быть крайне интересное. Дон Кихот сказал, что он распечатает его, чтобы доставить им удовольствие; и он так и сделал и увидел, что в письме говорилось следующее:
   

"Письмо Тересы Панса к ее мужу Санчо Пансе.

   Твое письмо я получила, Санчо души моей, и говорю, и клянусь тебе, как христианка-католичка, что недоставало лишь двух вершков, чтобы я сошла сума от счастья. Знаешь, брат, когда я услышала, что ты губернатор, я думала, что тут же упаду мертвой от восторга, потому что тебе известно, говорят, внезапная радость также убивает, как и великое горе. Санчика, дочь твоя, обмочилась, не почувствовав этого, чисто от одного удовольствия. Платье, которое ты прислал, лежало передо мной, кораллы, присланные моей сеньорой герцогиней, я надела на шею, письма я держала в руках, а посланный был тут же, и тем не менее я думала, и мне казалось, что то, что я вижу и держу в руках, лишь сон; так как кто же мог думать, что козопас сделается губернатором островов? Но ты знаешь, друг, что мать моя говорила: "Надо долго жить, чтобы многое видеть", потому говорю это, что надеюсь больше увидеть, если проживу дольше, так как не намерена перестать жить, пока не увижу тебя откупщиком или сборщиком податей; ведь это такие должности, что, хотя дьявол унесет с собой тех, кто их дурно исполняет, в конце концов они все же дают и приносят немало денег. Моя сеньора герцогиня передаст тебе о моем желании отправиться в столицу; подумай об этом и сообщи мне свое мнение, так как я постараюсь делать тебе там честь, разъезжая в карете.
   Священник, цирюльник, бакалавр и даже ключарь церкви никак не могут поверить, что ты губернатор, и говорят, что все это обман или дело волшебства, вроде всех тех, которые случаются с Дон Кихотом, твоим господином. И Сансон говорит, что он пойдет разыскивать тебя и выбьет из твоей головы губернаторство и из мозгов Дон Кихота -- его безумие, а я только и делаю, что смеюсь, смотрю на мою коралловую нитку и придумываю, как бы скроить из твоей охотничьей одежды платье для нашей дочери. Послала я немного желудей моей сеньоре герцогине и желала бы, чтобы они были из золота. Пришли мне несколько ниток жемчуга, если их носят на этом острове. Новости из нашего местечка такие: Барруэка выдала замуж свою дочь за плохенького живописца, приехавшего в село искать какой ни на есть работы. Городской совет приказал ему нарисовать герб его величества на дверях аюнтамиенто {Ayuntamiento -- городской совет.}. За это он спросил два червонца, и ему их дали вперед. Проработал он восемь дней, по истечении их не нарисовал ничего и сказал, что у него нет охоты рисовать такие безделушки. Деньги он вернул назад и тем не менее женился, в качестве хорошего работника. Правда, он уже бросил кисть, взялся за лопату и ходит в поле, как дворянин. Сын Педро де Лобо получил духовную степень, и ему выбрили на голове кружок, так как он готовится сделаться священником. Мингиллья, внучка Минго Сильвато, узнала об этом и ищет в суде на него, потому что он ей дал обещание жениться на ней. Злые языки даже говорят, будто она беременна от него, но он это упорно отрицает. В этом году у нас нет оливок, и нельзя найти ни капли уксуса во всем селе. Здесь приходила рота солдат и увела с собой трех девушек из нашего местечка, не скажу тебе кого; быть может, они вернутся и найдется, кто возьмет их себе в жены, с их хорошими или дурными клеймами.
   Санчика плетет на коклюшках кружева; она зарабатывает ежедневно чистоганом восемь мараведисов, которые и кладет в копилку во вспоможение своему приданому, но теперь, когда она дочь губернатора, ты наделишь ее без того, чтобы онаработала.
   Фонтан на нашей площади высох. Молния ударила в позорный столб, и пусть бы их всех свалило молнией. Жду ответа от тебя и твоего решения о моей поездке в столицу. Ида хранит тебя Бог более долгие годы, чем меня, или столько же, так как я не желала бы оставить тебя на этом свете без себя.

Твоя жена Тереса Панса".

   
   Письма вызвали восторг, смех, одобрение и изумление, а в довершение всего прибыл и гонец, который привез письмо Санчо к Дон Кихоту. И это письмо прочли также при всех и стали сомневаться относительно глупости губернатора. Герцогиня удалилась к себе, чтобы узнать от пажа, что с ним случилось в деревне Санчо. Паж рассказал ей очень подробно обо всем, не упустив ни одного обстоятельства, и передал ей желуди и сверх того кусок сыра, который Тереса ему расхвалила, сказав, что он очень хорош и даже лучше сыров Трончона {Сыры Трончона в провинции Теруэль очень славились тогда, как теперь славятся сыры Бур-госа и Астурии.}. Герцогиня приняла эти подарки с величайшим удовольствием, с которым мы и оставим ее, чтобы рассказать конец губернаторства великого Санчо Пансы, цвета и зеркала всех островных губернаторов.



Глава LIII
О тревожном конце и заключении губернаторства Санчо Пансы

   Думать, что в этой жизни все вещи остаются всегда в одном и том же положении, было бы думать неправильно; скорее, кажется, что все в ней идет кругом, я хочу сказать совершает круговорот. Лето следует за весной, осень за летом, зима за осенью и весна за зимой, и таким образом время вертится беспрерывным колесом. Только одна человеческая жизнь спешит к своему концу быстрее времени, без надежды на возобновление, разве только в будущей жизни, у которой нет предела, ограничивающего ее, -- так говорит Сид Амет, философ магометанский, потому что мысль о быстротечности и превратности настоящей жизни и продолжительности вечной, на которую надеются, -- ее поняли многие, не озаренные светом веры, а только светочем природы. Но здесь наш автор говорит это по поводу быстроты, с которою кончилось, погибло, уничтожилось, изчезло, как тень и дым, губернаторство Санчо. Когда он на седьмую ночь своего губернаторства лежал в постели, насытившись не хлебом и вином, а только произнесением приговоров и суждений, изданием статутов и постановлений, а сон назло и вопреки голоду стал смыкать ему веки, вдруг он услышал такой громкий гул голосов и звон колоколов, что казалось, весь остров рушится. Санчо сел на постели и стал внимательно прислушиваться, пытаясь угадать, какая могла быть причина столь великого смятения. Но он не только не мог узнать этого, а, так как к шуму голосов и звону колоколов присоединились и звуки бесчисленных труб и барабанов, он еще сильнее смутился, и его охватил испуг и страх. Соскочив с постели, Санчо надел туфли, оттого что пол был сырой, и, не набросив на себя утреннего верхнего платья или чего-либо подобного, он подошел к двери своей спальни и тут увидел, что по коридору к нему направляется более двадцати человек с зажженными факелами в руках и обнаженными мечами, и все они кричали громким голосом:
   -- К оружию, к оружию, сеньор губернатор, к оружию! На остров напало бесчисленное множество врагов, и мы погибли, если ваш ум и мужество не выручат нас из беды.
   С этим шумом и смятением они добрались до места, где стоял Санчо, изумленный и пораженный всем, что он слышал и видел, и, когда они дошли до него, один из них сказал:
   -- Вооружитесь тотчас же, ваша светлость, если вы не хотите сами погибнуть и погубить весь остров.
   -- К чему мне вооружаться, -- ответил Санчо, -- и что я понимаю в военном деле и в оказании помощи? Эти вещи лучше было бы предоставить моему господину сеньору Дон Кихоту, который со всем этим справится и приведет все в порядок в мгновение ока, потому что я, грешник перед Богом, ничего не понимаю в этой сумятице.
   -- Ах, сеньор губернатор, -- сказал другой, -- что это за хладнокровие такое? Вооружитесь, милость ваша, здесь у нас с собой оружие как для обороны, так и для нападения; выходите на площадь и будьте нашим вождем и полководцем, так как по праву вы им должны быть, будучи нашим губернатором.
   -- Вооружайте же меня, в добрый час, -- сказал Санчо.
   И тотчас же ему подали два больших щита {Payeses -- род древнего щита, прикрывавший все тело солдата.}, которые они принесли с собой, и прикрепили их ему поверх рубашки, не дав надеть что-либо другое; один щит спереди, другой -- сзади, и через отверстия, проделанные в них, они просунули его руки, и связали щиты очень крепко веревками, так что он стоял, как замуравленный и заколоченный между двумя досками, прямой, как веретено, и не будучи в состоянии согнуть колени и сделать шаг. Ему дали в руки копье, на которое он оперся, чтобы быть в состоянии стоять. Когда его так оборудовали, ему сказали, чтобы он шел и вел их, и всех подбодрял, так как, если он будет их путеводной звездой, фонарем и светочем, то дела их кончатся благополучно.
   -- Как могу я, несчастный, идти,-- ответил Санчо, -- если мне нельзя согнуть колен, потому что мне мешают эти доски, которые так крепко пришиты к моему телу. Вам придется сделать одно: взять меня на руки и положить поперек или же поставить к какому-нибудь потаенному выходу из крепости -- и я буду охранять его или этим копьем, или моим телом.
   -- Идите, сеньор губернатор, -- сказал другой, -- скорее страх, чем эти доски, мешает вам ходить. Довольно, встрепенитесь, так как уже поздно, число врагов растет, крики становятся громче, и опасность усиливается.
   Услыхав эти увещания и укоры, бедный губернатор попытался двинуться, но грохнулся при этом так сильно на землю, что ему показалось, будто он разбился вдребезги. Лежал он, точно черепаха, заключенная и прикрытая своей скорлупой, или как большой окорок, приготовленный для соления, между двумя досками, или же как лодка, опрокинутая вверх дном на песке. А эти насмешники хотя и видели, что он упал, не почувствовали к нему никакого сострадания, напротив, потушив свои факелы, они принялись еще громче и торопливее кричать и звать к оружию, и топтали бедного Санчо, нанося ему бесчисленные удары по прикрывавшим его щитам, так что, если б он не согнулся и не засунул голову между двумя щитами, пришлось бы очень плохо бедному губернатору, который, защемленный в узком этом пространстве, вновь и вновь обливался потом и от всего сердца молил Бога спасти его из этой опасности. Одни спотыкались об него, другие падали, а был и такой, который вскочил на него, простоял довольно долго и оттуда, точно с высоты сторожевой башни, руководил отрядами и громким голосом кричал:
   -- Сюда, наши! С этой вот стороны враги нападают особенно яростно! Охраняйте этот выход из крепости! Заприте те ворота! Сбросьте штурмовые лестницы! Несите сюда гранаты, кипящую смолу и деготь в котлах с маслом! Баррикадируйте улицы матрасами!
   Словом, он поспешно перечислял все военные принадлежности, орудия и приспособления, употребляемые для защиты города против нападения. А избитый Санчо, который все это слышал и все терпел, говорил про себя: "О, если бы Господу было угодно, чтобы неприятель скорей завладел этим островом и я оказался бы мертв или вне великой этой муки".
   Небо вняло его молитве, и, когда он менее всего надеялся на то, он услышал голоса, кричавшие:
   -- Победа! Победа! Неприятель бросился бежать! Эй, сеньор губернатор, вставайте, милость ваша, и идите наслаждаться победой и делить добычу, отнятую у врагов силой непобедимой этой руки.
   -- Поднимите меня, -- сказал жалобным голосом измученный Санчо.
   Ему помогли встать, и, лишь только он очутился на ногах, он сказал:
   -- Неприятеля, которого я будто бы победил, пусть пригвоздят мне ко лбу.
   Не желаю делить вражеской добычи, а прошу и умоляю какого-нибудь друга, если он у меня есть, дать мне глоток вина, потому что все пересохло у меня внутри, и утрите этот пот, так как я плаваю в воде.
   Они вытерли его, принесли ему вина, развязали щиты, и он сел на свою постель и от страха, испуга и утомления упал в обморок.
   Участники сыгранной с ним шутки стали уже раскаиваться, что зашли в ней слишком далеко; но так как Санчо пришел в себя, это умерило огорчение, вызванное у них его обмороком. Он спросил, который час; они ответили, что уже рассветает. Он замолчал и, не говоря больше ничего, начал одеваться, весь погруженный в безмолвие; и все смотрели на него и ждали, к чему приведет поспешность, с которой он одевается. Наконец он оделся и медленно, потому что был избит и не мог скоро двигаться, пошел в конюшню, куда за ним последовали все бывшие с ним. Подойдя к своему ослу, он обнял его, поцеловал в лоб поцелуем мира и со слезами на глазах сказал:
   -- Иди сюда, товарищ и друг мой, соучастник моих испытаний и горестей! Когда я был всегда вместе с тобой и не имел других мыслей, кроме заботы о починке твоей сбруи и питания твоего маленького тела, счастливо протекали мои часы, мои дни и годы! Но с тех пор как я тебя покинул и поднялся на башни честолюбия и тщеславия, в душу мою проникли тысячи страданий, тысячи тревог и четыре тысячи печалей.


   И, в то время как он так говорил, он собственноручно седлал своего осла, а все кругом него молчали. Кончив седлать Серого, Санчо с большим трудом и усилиями взобрался на него и, обращая свои слова и речи к мажордому, секретарю, маэстресале, доктору Педро Ресио и многим другим присутствовавшим там, он сказал:
   -- Дайте мне дорогу, сеньоры мои, и отпустите к прежней моей свободе, дайте мне вернуться к прежней моей жизни, чтобы я воскрес от этой теперешней смерти. Я не родился ни быть губернатором, ни защищать острова и города от врагов, которые бы пожелали напасть на них. Я лучше умею пахать и копать землю, подрезывать и подвязывать виноградные лозы, чем издавать законы или защищать области и королевства. Святому Петру хорошо живется в Риме, -- я хочу сказать этим, что всякому хорошо, когда он занимается делом, для которого родился. Серп больше подходит к моей руке, чем губернаторский жезл; я предпочитаю наесться досыта тюрей {Gazpachos -- обычная и любимая пища крестьян на юге Испании; она состоит из кусков хлеба, размоченных в смеси воды, уксуса и масла и приправлена огурцами, томатами и другими овощами.}, чем быть подчиненным милости дерзкого доктора, морящего меня голодом; и я предпочитаю растянуться под тенью дуба летом, укутаться пастушьим тулупом из двух овечьих шкур зимой, сохраняя свою свободу, чем спать на голландских простынях и носить соболи с тяготами губернаторства. Оставайтесь себе с богом, милости ваши, и скажите герцогу, моему сеньору, что наг я родился и наг я остался, ничего не теряю и не выгадываю. Я хочу сказать, что, не имея гроша, вступил я в это губернаторство и без гроша ухожу из него, не так как уходят губернаторы других островов. Дайте мне дорогу и отпустите меня; я еду прикладывать себе пластыри, так как думаю, что у меня все ребра переломаны благодаря неприятелю, который сегодня ночью ходил по мне.
   -- Не уезжайте, сеньор губернатор,-- сказал доктор Ресио, -- потому что я дам вашей милости питье против падения и ушибов, и оно тотчас же вернет вам прежнее ваше здоровье и силу, и -- что касается еды -- обещаю вашей милости исправиться и позволить вам есть в изобилии все, что вы пожелаете.
   -- Слишком поздно, -- ответил Санчо, -- теперь я так же соглашусь остаться, как и сделаться турком. Таких шуток не шутят дважды. Клянусь Богом, я так же останусь на этом губернаторстве или приму другое, хотя бы его мне поднесли между двух блюд, как и полечу к небу без крыльев. Я из рода Панса, которые все упрямы, и если они раз сказали нечет, то и будет нечет, хотя бы и был чет, -- наперекор всему свету. Пусть останутся в этой конюшне муравьиные крылья {Намек на пословицу: "У муравья на беду его выросли крылья, и птицы его склевали".}, поднявшие меня на воздух, чтобы ласточки и другие птицы склевали меня, и вернемся снова на землю, чтобы ходить по ней твердой поступью, потому что, если ног моих и не украсят башмаки из узорчатой кордуанской кожи, для них найдутся грубые, веревочные альпаргаты {Обычная обувь испанских крестьян, нечто вроде веревочных лаптей.}. Каждая овца иди с себе подобной, и никто не протягивай ногу дальше своей простыни; и теперь пустите меня, потому что становится поздно.
   На это мажордом сказал:
   -- Сеньор губернатор, мы очень охотно дали бы вашей милости уехать, хотя нам и будет грустно потерять вас, потому что ваш ум и христианский образ действия заставляют нас желать вашего присутствия. Но хорошо известно, что всякий губернатор должен, прежде чем уехать из местности, где он губернаторствовал, подвергнуться residencia {Dar residencia -- т. е. дать отчет в своем правлении; см. примечание 5 на с. 830.}. Пусть милость ваша сделает это относительно тех десяти дней, которые вы пробыли здесь губернатором, и тогда уезжайте себе с миром.


   -- Никто не может этого требовать от меня, -- сказал Санчо, -- без распоряжения герцога, моего сеньора. Я еду теперь к нему и ему дам я точный отчет обо всем. Тем более что, раз уезжаешь, как я это делаю, нагим, не нужно других доказательств, что я управлял, как ангел.
   -- Клянусь Богом, великий Санчо прав, -- сказал доктор Ресио, -- и я держусь мнения, что мы должны отпустить
   его, так как герцог будет бесконечно рад его видеть.
   Все согласились с этим и отпустили его, но перед тем предложили ему сопровождать его и взять с собой все, что бы он ни пожелал, для услаждения себя и для удобства путешествия. Санчо сказал, что ему ничего не надо, исключая лишь немного ячменя для Серого и полкуска сыра и полхлеба для него самого; потому что, так как путь недальний, ему незачем брать с собою ни больших, ни лучших запасов. Все обнялись с ним, и он со слезами обнял всех, оставив их исполненных удивления как от слов его, так и от решения, столь твердого и рассудительного.



Глава LIV,
в которой говорится о вещах, касающихся лишь этой истории и никакой другой

   Герцог и герцогиня решили дать ход вызову, сделанному Дон Кихотом их вассалу по уже сообщенному нами поводу, но так как молодой парень был во Фландрии, куда он бежал, чтобы не иметь тещей донью Родригес, они решили заменить его лакеем-гасконцем по имени Тосилос, научив его сперва хорошенько всему тому, что предстоит ему делать. Два дня спустя герцог сказал Дон Кихоту, что его противник явится через четыре дня и, вооруженный по-рыцарски, выступит на поле сражения в подтверждение того, что девушка лжет в половину или даже во всю бороду {"Лгатъ в бороду" -- старинная формула отрицания, когда брошен вызов.}, если говорит, что он дал ей слово жениться на ней. Дон Кихоту известие это доставило большое удовольствие, и он дал самому себе слово выказать в этом деле чудеса храбрости, считая за большое счастие, что ему представился случай показать этим сеньорам, как велика сила могучей его руки. Итак, в смятении и радости ждал он, когда пройдут эти четыре дня, которые в его нетерпении казались ему четырьмя веками.
   Дадим им пройти и мы, как даем и другим вещам, и вернемся к Санчо, который, не веселый и не грустный, ехал на Сером к своему господину, чье общество нравилось ему больше губернаторства всех островов на свете. Случилось так, что, отъехав не очень далеко от острова, на котором он губернаторствовал (так как он не позаботился проверить, было ли островом, городом, пригородом или местечком то, чем он управлял), он увидел, что по дороге, по которой он едет, шли шесть паломников с посохами в руках, из числа тех иностранцев, которые просят милостыню пением. Приблизившись к нему, они встали в ряд и все вместе громким голосом принялись петь на своем языке то, что Санчо не мог понять, за исключением одного слова, которое они ясно произносили, а именно "милостыня", из чего он понял, что пением своим, они просят милостыню. И так как, по словам Сида Амета, он был крайне сострадателен, то он и вынул из дорожной сумки своей полхлеба и полсыра, которыми он запасся, и отдал их им, показывая знаками, что у него нет ничего другого. Они охотно взяли хлеб и сыр, говоря: -- Гелте, гелте {На воровском жаргоне это означает "деньги", как объяснено в словаре Испанской академии.}.
   -- Не понимаю, -- сказал Санчо,-- что вы просите, добрые люди.
   Тогда один из них вытащил из-за пазухи кошелек и показал его Санчо, который и уразумел, что у него просят денег. Приставив к горлу большой палец и подняв руку кверху, он дал им понять, что у него нет ни гроша, после чего, подгоняя Серого, он проехал посреди них. Но в то время как он проезжал, один из паломников, всмотревшись в него с большим вниманием, бросился к нему, обнял за талию и громким голосом на хорошем кастильском языке сказал:
   -- Помоги мне бог, что это я вижу? Возможно ли, что я держу в своих объятьях моего дорогого друга, доброго моего соседа Санчо Пансу? Да, это, несомненно, так, потому что я и не сплю и еще пока не пьян.
   Санчо удивился, что его называет по имени и обнимает чужеземный паломник, и после того, как, не говоря ни слова, он с большим вниманием всмотрелся в него, все же он его не узнал. Видя его смущение, паломник сказал:
   -- Неужели ты, Санчо Панса, брат, не узнаешь твоего соседа, мавра Рикоте, лавочника в твоем селе?
   Тогда Санчо еще внимательнее посмотрел на него и стал припоминать черты его лица и наконец, узнав его вполне, не сходя с осла, обнял его руками за шею, говоря:
   -- Какой черт узнал бы тебя, Рикоте, в смешном наряде, который ты на себя надел? Скажи мне, кто тебя офранцузил и как ты решаешься вернуться в Испанию, где -- если тебя увидят и узнают -- тебе придется очень плохо?
   -- Если ты меня не выдашь, Санчо,-- ответил паломник, -- я в безопасности, так как в этой одежде никто меня не узнает; но свернем с дороги, в ту тополевую рощицу, где товарищи мои хотят поесть и отдохнуть, и ты тоже закусишь с ними, потому что все они милые люди, и у меня будет досуг рассказать тебе то, что случилось со мной после того, как я уехал из нашего села, повинуясь указу его величества, грозившему столь суровыми карами несчастным моим землякам, как ты это слышал. Санчо так и сделал; Рикоте поговорил с остальными паломниками, и они пошли по направлению тополевой рощи, довольно отдаленной от большой дороги. Тут они бросили свои посохи, сняли с себя паломничьи капюшоны и плащи и остались в одних камзолах. Все оказались очень благообразны и молоды, исключая лишь Рикоте, который уже был в пожилых летах. У всех были котомки, по-видимому хорошо снабженные, по крайней мере, возбуждающими предметами, такими, которые вызывают жажду на расстоянии двух миль. Они растянулись на земле и, устроив скатерть из дерна, разложили на ней хлеб, соль, ножи, орехи, куски сыра, обглоданные кости окорока, которые если нельзя было жевать, то можно было хоть пососать. Вынули они также какое-то черное кушанье, называемое, как они говорили, кабиаль {Икра.} и приготовляемое из рыбьих яичек, -- большой возбудитель жажды. Не было у них недостатка и в оливках, хотя сухих и без всякой приправы, но очень вкусных и хорошо сохраненных. Самым прекрасным зрелищем, выделявшимся на поле сражения пиршества, были шесть фляжек из козьей кожи, наполненных вином, потому что каждый из паломников вынул свою из котомки, даже и добрый Рикоте, превратившийся из мавра в немца, или германца, вынул свою фляжку, которая по величине могла бы соперничать со всеми пятью остальными вместе взятыми. Они начали есть с большим рвением, но нимало не торопясь и смакуя каждый кусочек, который они брали кончиком ножика, и очень понемногу от всего; и затем все вместе и сразу подняли руки и фляжки кверху, и, приложившись ртом к их горлышку, пригвоздив глаза к небу, так что казалось, будто они целятся в него, и покачивая из стороны в сторону головами в знак испытываемого ими удовольствия, они пробыли в таком положении довольно долгое время, переливая в свои желудки содержимое фляжек. Все это Санчо видел, и ничто не огорчало его {Строчка из старинного испанского романса о Нероне, который смотрел на пожар Рима с Тарпейской скалы, в то время как дети и старики восклицали: "Yeldenadasedolia" ("И его ничто не огорчало").}, напротив, придерживаясь хорошо известной ему пословицы: "Будешь в Риме, -- подражай римлянам", он попросил у Рикоте фляжку и прицелился, как остальные, и не с меньшим удовольствием, чем они. Четыре раза оказалось возможным подымать кверху фляжки, но на пятый раз этого уже нельзя было сделать, так как они были пусты и более сухи, чем ковыль, и это омрачило веселие, которое паломники до тех пор выказывали. Время от времени кто-нибудь из них брал Санчо за руку и говорил на ломаном испанском языке: "Испанец и немец все один хорош компаньон!" И Санчо в том же духе отвечал: "Хорош компаньон, клянусь Бог" -- и разражался затем хохотом, продолжавшимся чуть ли не с час. Он забыл тогда обо всем, что случилось с ним в его губернаторстве потому, что над временем и мгновениями, когда едят и пьют, по большей части заботы имеют мало власти.
   В конце концов, когда они прикончили с вином, появился сон, овладевший всеми ими, и они заснули здесь же, на своих зеленых столах и скатертях. Только Рикоте и Санчо бодрствовали, потому что они больше ели и меньше пили. Рикоте отвел Санчо в сторону, они сели с ним у подножия букового дерева, оставив паломников погруженными в сладкий сон, и Рикоте, ни разу не прибегая к мавританскому языку, на чистом кастильском языке сказал следующее:
   -- Ты хорошо знаешь, о Санчо Панса, сосед и друг мой, в какой ужас и страх привел всех нас, мавров, указ и предписание {Указ, изгонявший мавров из Валенсии, был издан в сентябре 1609 г. Вторым указом в декабре 1609 г. мавры изгонялись из Гранады, Мурсии и Андалузии, третьим -- в 1610 г. из Кастилии и Эстремадуры, и последним -- в 1614 г. из всей Испании.}, изданное по желанию короля против лиц нашего народа. По крайней мере, я испытал этот ужас и страх в такой степени, что, мне казалось, еще раньше, до истечения срока {Срок, назначенный для переселения мавров с их женами и детьми, был тридцатидневный, кой-где, например в Севилье, по усердию местного начальства сокращенный до двадцати дней.}, назначенного для переселения из Испании, вся строгость кары уже выполнена надо мной и моими детьми. Поэтому я рассудил и, на мой взгляд, благоразумно (как это делает человек, который знает, что через такой-то срок он должен выехать из дома, в котором он живет, и приискивает себе другой, куда бы он мог переехать), я рассудил, говорю я, уехать один и без семьи из села и искать, куда бы я мог перевезти своих с удобствами и без той поспешности, с какою потом выехали из Испании остальные мавры; потому что я хорошо видел, как и все наши старики, что изданные постановления -- не только угрозы, как некоторые говорили, а действительные законы, которые будут своевременно приведены в исполнение в назначенный срок. Думать так вынуждало меня и то обстоятельство, что мне было известно об опасных и нелепых намерениях наших одноплеменников, которые были таковы, что мне казалось, будто внушение свыше побудило его величество привести в исполнение столь доблестное решение {Многие упрекали Сервантеса в том, будто он высказывается здесь за изгнание мавров из Испании; но всякому, кто внимательнее вдумается в достаточно дипломатический рассказ Рикоте, станет ясно, что симпатии Сервантеса на стороне угнетенного народа.}, не потому чтобы мы все были виновны -- так как некоторые из нас были искренние и стойкие христиане, -- но их было так мало, что они не могли противостоять тем, которые не были ими, и нехорошо было бы вырастить на груди змею и держать врагов внутри дома. Словом, на нас справедливо обрушилась кара изгнания, -- не суровая и мягкая, по мнению некоторых, а, по нашему мнению, самая ужасная, которой только можно было подвергнуть нас. Где бы мы ни были, мы плачем об Испании, потому что как бы то ни было, но мы родились в ней, и она наше отечество. Нигде не находим мы приема, соответствующего нашему несчастью. В Берберии и во всех частях Африки, где мы надеялись, что к нам отнесутся хорошо, встретят нас радушно, окажут нам поддержку и ласку,-- нас всего более оскорбляют и всего хуже обращаются с нами. Не знали мы своего счастья, пока не потеряли его, и наше почти всеобщее желание вернуться в Испанию так велико, что большинство из тех -- а их много, -- которые знают испанский язык, как я, возвращаются сюда, бросая жен и детей беззащитными на чужбине, до того безгранична любовь наша к Испании; и теперь я сам понимаю и знаю по опыту то, что принято говорить: "Сладка любовь к родине".
   Уехал я, как сказано, из нашего местечка и отправился во Францию; и хотя нас там хорошо приняли, но мне хотелось побывать и в других странах. Я поехал в Италию, а оттуда в Германию, и мне показалось, что тут можно жить всего свободнее, так как жители не обращают внимания на мелочи; каждый живет, как хочет, потому что в большей части Германии царит свобода совести. Я приобрел дом в местечке близ Аугсбурга, присоединился к этим паломникам, из которых многие имеют обыкновение ежегодно являться в Испанию для посещения ее святынь, считая их своей Индией, самой надежной своей жатвой и вернейшей прибылью. Они исхаживают почти всю Испанию, и нет того города, где бы их, как говорится, не накормили и не напоили и по меньшей мере не дали бы хоть реала деньгами. К концу путешествия они, таким образом, набирают более ста эскудо, которые, обменяв на золото и спрятав их в пробуравленных посохах, или в заплатах своих плащей, или иным каким-нибудь способом, уносят из королевства и переправляют в свою страну наперекор пограничной страже и страже в гаванях, где их подвергают обыску. Теперь мое намерение, Санчо, достать клад, который я закопал перед своим отъездом; и я могу это сделать безопасно, так как он вне города. Затем я напишу или сам поеду из Валенсии к моей дочери и моей жене, а они, как я знаю, находятся в Алжире, и придумаю способ перевезти их в какую-нибудь французскую гавань, а оттуда переправить в Германию, где мы и подождем, как Богу будет угодно распорядиться нашей судьбой. Ведь в конце концов, Санчо, я верно знаю, что Рикота, моя дочь, и Франсиска Рикота, жена моя,-- обе христианки-католички, и хотя я сам не совсем христианин, все же я больше христианин, чем мавр, и усердно молю Бога, чтобы Он отверз очи моего ума и открыл мне, как лучше служить Ему. Однако то, чему я удивляюсь, -- это почему моя жена и дочь уехали в Берберию, а не во Францию, где они могли бы жить как христиане.
   На это Санчо ответил:
   -- Видишь ли, Рикоте, по-видимому, это не зависело от их воли, потому что их увез с собой Хуан Тиопиео, брат твоей жены, а так как он, должно быть, отъявленный мавр, он и уехал в более безопасное для себя место. И я могу сказать тебе еще и другую вещь, именно: я думаю, что ты напрасно будешь искать то, что закопал, потому что до нас дошел слух, будто у твоего шурина и у твоей жены при осмотре на границе отобрали много жемчуга и много денег золотом, которые они хотели увезти с собой.
   -- Очень может быть, -- ответил Рикоте, -- но я знаю, Санчо, что они не тронули моего клада, так как я им не открыл, где он находится, опасаясь какого-нибудь злоключения. И поэтому, Санчо, если ты хочешь идти со мной и помочь мне вырыть клад и спрятать его, я дам тебе двести червонцев, которыми ты можешь облегчить свою нужду, потому что мне, как ты знаешь, известно, что нужда твоя немалая.
   -- Я бы это сделал, -- ответил Санчо, -- но я вовсе не корыстолюбив; так как, если бы я им был, я не выпустил бы сегодня утром из рук одну должность, где бы я мог возвести стены моего дома из золота, и прежде чем прошло бы шесть месяцев, я стал бы есть на серебре. Итак, по этой причине и потому, что, как мне кажется, я бы изменил своему королю, помогая его врагам, я не пойду с тобой, хотя бы ты, -- вместо двухсот червонцев, которые обещаешь мне, -- дал бы мне здесь чистоганом четыреста червонцев.
   -- От какой это должности ты отказался, Санчо? -- спросил Рикоте.
   -- Я отказался от губернаторства одного острова, -- ответил Санчо, -- и такого острова, что, по чести, другого подобного ему не найти на расстоянии трех выстрелов.
   -- А где находится этот остров? -- спросил Рикоте.
   -- Где? -- ответил Санчо. -- Две мили отсюда, и называется он островом Баратариа.
   -- Молчи, Санчо, -- сказал Рикоте,-- потому что острова там, на море, а на суше их не бывает.
   -- Как не бывает? -- возразил Санчо. -- Г оворю тебе, Рикоте, друг, что сегодня утром я уехал оттуда, а вчера я там губернаторствовал во всю свою волю, как сагитарий {Сагитарий на воровском жаргоне означало "мошенник", человек, подвергнутый публичному наказанию; поэтому "губернаторствовать, как сагитарий" означает то же, что и "кречет", "сокол" и т. д.}; но тем не менее я оставил эту должность, потому что мне губернаторство показалось опасной вещью.
   -- И что же ты выгадал на своем губернаторстве? -- спросил Рикоте.
   -- Я выгадал то, -- ответил Санчо,-- что понял, что я не гожусь ничем управлять, кроме разве стада рогатого скота, -- и что богатства приобретаются на этих губернаторствах лишь ценой потери отдыха и сна и даже пищи, потому что на островах губернаторы должны мало есть, в особенности если у них имеются доктора, которые следят за их здоровьем.
   -- Я не понимаю тебя, Санчо, -- сказал Рикоте; -- но мне все, что ты говоришь, кажется бессмыслицей, потому что кто дал бы тебе управлять островами? Не было разве на свете людей более годных, чем ты, быть губернаторами? Молчи, Санчо, приди в себя и подумай, не пойдешь ли ты со мной, как я уже говорил, помочь мне вырыть спрятанный мною клад, потому что он так велик, что на самом деле его можно назвать кладом, и тебе я дам столько, что тебе можно будет прожить на это, как я уже говорил.
   -- И я уже говорил тебе, Рикоте,-- ответил Санчо, -- что не хочу; довольствуйся тем, что я не выдам тебя. Продолжай в добрый час свой путь и дай мне продолжать мой, так как я знаю: хорошо нажитое теряется, и плохо нажитое теряется -- оно, а с ним и его хозяин.
   -- Не хочу настаивать, Санчо, -- сказал Рикоте, -- но скажи мне, был ли ты в нашем селе, когда оттуда уезжали моя жена, дочь и шурин.
   -- Да, я там был, -- ответил Санчо, -- и могу сказать тебе, что, уезжая, дочь твоя глядела такой красавицей, что все в селе ходили смотреть на нее и говорили: "Она самое прекрасное создание в мире". А она шла в слезах, обнимала всех своих подруг и знакомых, всех приходивших смотреть на нее и просила помолиться за нее Богу и Пресвятой Божьей Матери. Делала она это с таким чувством, что заставила и меня плакать; а я не привык быть большим плаксой. По чести говоря, многие хотели ее укрыть у себя, пойти за ней и увезти ее с дороги; но их удерживал только страх перед королевским указом. Особенно же выказал себя страстно
   огорченным дон Педро Григорио, тот молодой юноша, богатый владетель майората, которого ты знаешь и про которого говорят, что он был влюблен в твою дочь. С того времени как она уехала, он больше не показывался в нашем селе, и мы все думаем, что он поехал за нею, чтобы похитить ее; но до сих пор ничего не известно.
   -- Всегда подозревал я, -- сказал Рикоте, -- что кабальеро этот влюблен в мою дочь; но так как я доверял добродетели Рикоты, то мысль, что он ее любит, не тревожила меня. Ведь и ты, верно, слышал, Санчо, что мавританские женщины редко или никогда не заводят романов с истыми христианами; и моя дочь, которая, как я думаю, была более склонна сделаться христианкой, чем быть влюбленной, не обратила, вероятно, внимания на ухаживание этого сеньора майоратного владельца.
   -- Дай-то бог, -- ответил Санчо, -- потому что иначе было бы нехорошо для них обоих. А теперь дай мне уехать отсюда, Рикоте, друг, потому что я еще сегодня вечером желал бы прибыть туда, где находится мой господин Дон Кихот.
   -- Да хранит тебя Бог, Санчо, брат,-- сказал Рикоте, -- потому что мои товарищи уже просыпаются и нам пора продолжать наш путь.
   После того они поцеловались, и Санчо сел на своего Серого, а Рикоте взял свой посох, и они расстались.



Глава LV
О том, что случилось с Санчо, а также и о других вещах, лучше которых ничего быть не может

   Вследствие того что Санчо потерял много времени с Рикоте, он не имел возможности доехать в тот же вечер до замка герцога, хотя находился всего в какой-нибудь полумиле от него, когда его застигла несколько темная и застланная облаками ночь. Но так как стояло лето, это не очень обеспокоило его, и, отъехав в сторону от дороги, он намеревался дождаться утра; однако его неудачной, несчастливой судьбе угодно было, чтобы, отыскивая место, где ему лучше устроиться на ночь, он и Серый упали в глубокую и очень темную яму, находившуюся между несколькими весьма старыми строениями. Падая, Санчо от всей души поручил себя Богу, воображая, что он, не останавливаясь, будет падать, пока не очутится на дне бездны. Но этого не случилось, так как немногим больше чем через три сажени Серый очутился уже на земле, а Санчо остался сидеть на нем, не получив ни раны, ни ушиба. Он ощупал все свое тело и задержал дыхание, чтобы убедиться, цел ли он и не пробуравлена ли у него где-нибудь на теле дыра. Увидав, что он неприкосновенен, невредим и здоровьем католик {Católico desalud -- часто употреблявшееся выражение; быть католиком считалось у испанцев верхом всякой доброкачественности и добротности.}, он не мог достаточно возблагодарить Господа Бога за оказанную ему милость, потому что в самом деле ему почудилось, будто он разбился вдребезги. Санчо ощупал руками также и стены ямы, чтобы посмотреть, не окажется ли возможным выбраться оттуда без чужой помощи; но стены были гладкие, и не было ни малейшего выступа, что сильно огорчило Санчо, особенно, когда он услышал, как Серый стал жалобно и заунывно стонать; и это было неудивительно, так как он жаловался не без причины, потому что был действительно в довольно плохом состоянии.
   -- Ах,-- сказал Санчо Панса,-- сколько неожиданных происшествий случаются на каждом шагу с теми, кто живет на этом злополучном свете! Кто бы мог подумать, что тот, который вчера еще восседал на престоле губернаторства острова, давая приказания своим слугам и вассалам, увидит сегодня себя похороненным в подземелье и не будет иметь никого, кто бы оказал ему поддержку, ни единого слуги и вассала, которые пришли бы ему на помощь. Здесь мы должны будем погибнуть от голода, я и мой осел, если мы раньше не умрем, он -- от ушибов и переломов, а я -- с горя. Во всяком случае, я не буду так счастлив, как был господин мой Дон Кихот Ламанчский, когда он сошел и спустился в пещеру Монтесинос, где он нашел тех, которые угощали его лучше, чем дома, потому что, вероятно, стол был уже накрыт для него и постель ждала его. Там предстали перед ним прекрасные и приятные виденья, а я увижу здесь, думается мне, только жаб и змей. Несчастный я! До чего довело меня мое безрассудство и мои фантазии! Отсюда достанут мои кости, когда небу будет угодно, чтобы меня нашли, -- чистые, белые, обглоданные, и вместе с ними и кости моего доброго Серого; и по ним, быть может, узнают, кто мы такие, по крайней мере те, которым известно было, что никогда Санчо Панса не расставался со своим ослом, ни осел с Санчо Пансой! Еще раз говорю: злополучные мы, так как жестокая наша судьба не пожелала, чтобы мы умерли у себя на родине, среди своих, где, если б и нельзя было избегнуть этого несчастия, не было бы недостатка в близких, которые пожалели бы о нас и в последние мгновения нашей жизни закрыли бы нам глаза. О товарищ и друг мой, как плохо плачу я тебе за твои добрые услуги! Прости меня и проси судьбу, как сумеешь, спасти нас из ужасной беды, в которую мы оба с тобой попали, и я обещаю надеть тебе на голову лавровый венок, чтобы ты мог походить на увенчанного лаврами поэта, и буду давать тебе двойную дачу корма.
   Таким образом жаловался Санчо Панса, и осел слушал его, не отвечая ни звука, до того мучился и страдал бедняга. Наконец, когда Санчо провел всю эту ночь в горьких жалобах и сетованиях, настал день, и при сиянии и свете его Санчо убедился, что выбраться из этого колодца без посторонней помощи -- самая невозможная из всех невозможностей; и он начал снова жаловаться и кричать, надеясь, не услышит ли его кто; однако все его крики были истрачены в пустыне, потому что во всей той окрестности не было ни одного человека, который мог бы его услышать, и тут он окончательно счел себя погибшим. Серый лежал на спине, но Санчо Пансе удалось кой-как поднять его на ноги, на которых тот едва мог держаться. Вынув из дорожных сумок, тоже разделивших их участь во время падения, кусок хлеба, он дал ослу, и тот отнесся к этому одобрительно, а Санчо сказал ему, точно осел понимает его: "Наличность хлеба все горести облегчает и печали уменьшает". Тут он заметил с одной стороны ямы отверстие, в которое, согнувшись и съежившись, мог пройти человек. Санчо Панса подошел ближе и, присев на корточки, влез туда и увидел, что внутри было просторно и широко, а видеть это он мог, так как сквозь то, что можно было бы назвать крышей, пробивался солнечный луч, который все освещал. Он рассмотрел, что этот ход, расширяясь и увеличиваясь, приводил к обширному углублению. Увидав это, Санчо вернулся туда, где был осел, и, взяв камень, стал откапывать им землю в первом отверстии, так что скоро расширил его настолько, что осел легко мог пройти, и это Санчо заставил его сделать. Затем, взяв за недоуздок, он пошел вперед по этой пещере, чтобы посмотреть, нет ли выхода с другой стороны. То он шел в темноте, то в едва мерцающем свете, но все время со страхом.


   "Да поможет мне всемогущий Бог,-- говорил он про себя, -- то, что я считаю несчастием, мой господин Дон Кихот счел бы скорее за приключение. Ему эти глубины и подземные темницы показались бы цветущими садами и дворцами Галианы {До сих пор видны развалины в Толедо, на берегу Тахо, которые, по преданию, считаются развалинами дворца Галианы -- дочери мавританского короля Галафрэ и сестры знаменитого Марсилио, -- в которую будто бы в бытность свою в Толедо влюбился Карл Великий.}, и он надеялся бы выйти из этого мрака и этой тесноты на какой-нибудь зеленый луг. Но я, несчастный, лишенный помощи, не обладающий мужеством, на каждом шагу я думаю, что у меня под ногами внезапно откроется еще другая, более глубокая пропасть, которая и поглотит меня: добро пожаловать беда, лишь бы ты была одна!"
   Таким образом и в таких размышлениях, прошел он, как ему показалось, немногим меньше полмили, когда он заметил смутный свет, похожий на дневной, проникавший с какой-то стороны и доказывавший, что эта дорога -- которую он считал дорогой на тот свет -- имеет выход.
   Здесь Сид Амет бен-Енхели оставляет Санчо и возвращается к Дон Кихоту, который, взволнованный и радостный, ожидал назначенного дня поединка с похитителем чести дочери доньи Родригес, намереваясь исправить несправедливость и обиду, предательски нанесенные ей. Случилось, что, когда он выехал однажды утром, чтобы поупражняться и подготовиться к предстоящему ему на следующий день бою, в то время как он пришпорил Росинанта, пустив его вскачь или коротким галопом, лошадь ногами попала так близко к отверстию пещеры, что, если б рыцарь не остановил ее, натянув изо всех сил поводья, он непременно свалился бы в подземелье. Но в конце концов он все же остановил ее и не упал; а затем, подъехав еще несколько ближе, взглянул, не слезая с лошади, в эту пропасть; и пока он смотрел, он услышал исходивший оттуда громкий крик и, внимательно прислушавшись, мог разобрать и понять, что кричавший говорил следующее:
   -- О вы, наверху! Нет ли какого-нибудь христианина, который меня слышит? Или какого-нибудь сострадательного рыцаря, который сжалился бы над заживо похороненным грешником и несчастным низвергнутым губернатором?
   Дон Кихоту показалось, что он слышит голос Санчо Пансы, и это изумило и поразило его, и, возвысив свой голос как только мог, он сказал:
   -- Кто там, внизу? Кто там жалуется?
   -- Кто же может быть тут или кто может жаловаться, -- послышался ответ, -- как не беспомощный Санчо Панса, губернатор, за грехи и к несчастью своему, острова Баратариа и бывший оруженосец знаменитого рыцаря Дон Кихота Ламанчского?
   Когда Дон Кихот услышал это, его изумление удвоилось и волнение усилилось, так как ему пришла в голову мысль, что Санчо Панса, должно быть, умер и душа его томится здесь. Увлеченный этим соображением, он сказал:
   -- Заклинаю тебя всем, чем могу заклинать тебя в качестве христианина-католика, скажи мне, кто ты такой; и если ты томящаяся душа, скажи мне, что ты желаешь, чтобы я сделал для тебя, потому что раз призвание мое -- помогать и покровительствовать нуждающимся на этом свете, я готов помочь и покровительствовать нуждающимся и с того света, которые не могут сами себе помочь.
   -- Судя по вашим словам, -- ответили ему, -- вы, милость ваша, должно быть, мой господин Дон Кихот Ламанчский, и также по звуку голоса это вы, без сомнения, и никто другой.
   -- Я Дон Кихот, -- ответил Дон Кихот, -- тот, который считает своим призванием помогать и поддерживать в их нуждах живых и мертвых. Поэтому скажи мне, кто ты, возбудивший во мне изумление, потому что, если ты мой оруженосец Санчо Панса и умер -- и так как дьяволы не унесли тебя в ад и ты благодаря милосердию Божьему находишься в чистилище, -- наша святая мать римско-католическая церковь обладает достаточными вспомогательными средствами, чтобы избавить тебя от мук, которые ты претерпеваешь, и я, со своей стороны, буду ходатайствовать вместе с нею, насколько у меня хватит имущества. Поэтому откройся мне вполне и скажи, кто ты.
   -- Клянусь тем и этим, -- ответили ему, -- клянусь рождением всякого, кого бы ни было угодно указать вашей милости, сеньор Дон Кихот Ламанчский, что я оруженосец ваш Санчо Панса и что я во всю свою жизнь еще не умирал; но, покинув мое губернаторство по обстоятельствам и причинам, рассказывать о которых требуется побольше времени, я сегодня ночью упал в это подземелье, где и нахожусь, и со мною Серый, который не даст мне солгать, -- для свидетельствования о чем он здесь со мною.
   И, казалось, осел как будто понял сказанное Санчо, потому что в ту же минуту он начал так рьяно реветь, что рев его раздавался эхом по всей пещере.
   -- Превосходный свидетель, -- сказал Дон Кихот, -- я узнаю этот рев, точно я родил его, и слышу также и твой голос, добрый мой Санчо. Подожди меня, я поеду в замок герцога, который здесь вблизи, и приведу людей, а они вытащат тебя из этого подземелья, куда, должно быть, ввергли тебя твои грехи.
   -- Поезжайте, милость ваша, -- сказал Санчо, -- и возвращайтесь скорей, прошу вас именем единого Бога, потому что я не в силах быть здесь заживо похороненным и умираю от страха.
   Дон Кихот оставил его и поехал в замок сообщить герцогу и герцогине о происшествии с Санчо Пансой, чему они сильно удивились, хотя хорошо поняли, что, должно быть, он упал в одно из отверстий пещеры, существовавшей там с незапамятных времен; но они не могли объяснить себе, как он покинул губернаторство без того, чтобы они не были уведомлены о его приезде. Наконец, как говорят, принесли веревки и канаты и с помощью многих людей и с большим трудом вытащили Серого и Санчо Пан-су из мрака на свет божий. Один студент увидел это и сказал:
   -- Таким образом должны были бы покидать свои губернаторства все дурные губернаторы, подобно тому как выходит этот грешник из глубины пропасти, умирая с голоду, бледный и, должно быть, без гроша в кармане.
   Санчо услышал это и ответил:
   -- Восемь или десять дней тому назад, злословящий брат, вступил я на губернаторство острова, куда я был послан, и за все эти дни ни разу, ни на один час я не наелся досыта хлебом; и доктора только и делали, что преследовали меня, и неприятели переломали мне кости. Я не имел времени ни подношений брать, ни налогов собирать; и раз это так -- а оно так и есть, -- я не заслужил, насколько мне кажется, быть удаленным с губернаторства подобным образом. Но человек предполагает, а Бог располагает, и Бог знает лучше всего, что хорошо для каждого; и какое время, такое и испытание; и пусть никто не говорит: "Этой воды я не напьюсь", потому что, где думают найти ветчину, не находят и крюков для нее; и Бог понимает меня; и довольно теперь, я ничего больше не скажу, хотя бы и мог.
   -- Не сердись, Санчо, и не огорчайся тем, что ты можешь услышать, потому что этому не было бы конца, -- сказал Дон Кихот. -- Иди себе со спокойной совестью, и пусть говорят, что хотят; а желать привязать языки злоречивых людей -- все равно что желать запереть открытое поле воротами. Если губернатор оставляет губернаторство, разбогатев, про него говорят, что он был вор; если же оставляет его бедняком, говорят, что он был ни на что не годен и глупец.
   -- Без сомнения, -- сказал Санчо,-- на этот раз меня скорее сочтут за глупца, чем за вора.
   Разговаривая таким образом, они, окруженные мальчишками и другим народом, добрались до замка, где герцог и герцогиня в одной из галерей уже ждали Дон Кихота и Санчо, который не захотел подняться наверх к герцогу, пока сперва не устроит в конюшне Серого, потому что, говорил он, осел провел очень плохую ночь на постоялом дворе. И затем Санчо поднялся повидаться с герцогом и с герцогиней, перед которыми встал на колени, говоря:
   -- Я, сеньоры, так как этого желали ваши высочества, без всякой заслуги с моей стороны отправился губернаторствовать на вашем острове Баратариа, куда я приехал нагой и нагой и остался; ничего я не потерял и ничего не выгадал. Хорошо или дурно я губернаторствовал, на это есть там свидетели, которые скажут, что желают. Я разъяснял сомнительные вопросы, решал тяжебные дела, все время умирая с голоду, так как этого желал доктор Педро Ресио, родом из Тиртеафуэры, врач островской и губернаторский. Неприятель напал на нас ночью, и, после того как он привел нас в большое смятение, жители острова говорят, что они сохранили свободу и одержали победу благодаря доблести моей руки, -- дай им бог по столько спасения, по сколько они говорят правду! Словом, за это время я измерил тяготы и обязанности, которые ведет за собой губернаторство, и, по моему расчету, нашел, что плечи мои не могут их снести. Бремя это не для моей спины, и стрелы не для моего колчана. Поэтому, прежде чем губернаторство посадило бы меня на мель, я решил посадить на мель губернаторство и вчера утром оставил остров таким, каким я нашел его; с теми же улицами, домами и крышами, что там были, когда я туда въехал. Ни у кого я не взял взаймы ничего, не имел доли ни в какой прибыли предприятий, и хотя и собирался издать несколько полезных законов, но не издал их, опасаясь, что они не будут соблюдаться, а в таком случае все равно, -- изданы ли они или не изданы. Я покинул остров, как говорил, лишь в обществе одного моего Серого; упал я в яму, пошел по ней дальше, пока сегодня утром, при солнечном свете не увидал выхода, но не из столь легких, потому что, если б небо не послало мне моего господина Дон Кихота, я там и остался бы до конца света. Так что, сеньоры мои, герцог и герцогиня, перед вами губернатор ваш Санчо Панса, который в течение десяти дней пребывания своего на губернаторстве пришел лишь к уразумению, что не дал бы и медного гроша, чтобы быть губернатором не только острова, а даже и целого света. С этой уверенностью, целуя ноги вашим милостям и подражая играм детей, когда они говорят: "Соскочи ты и дай мне место", я делаю скачок с губернаторства и перехожу опять на службу к моему сеньору Дон Кихоту, потому что у него, если я и ем хлеб в тревоге, по крайней мере наедаюсь досыта, а для меня лишь бы я был сыт, все равно чем, морковью или куропатками. Этим Санчо закончил свою длинную речь, а пока он ее говорил, Дон Кихот то и дело опасался, не скажет ли
   он сотни тысяч нелепостей; когда же увидел, что тот кончил, сказав их очень мало, он вознес в сердце своем благодарение небу. Герцог обнял Санчо и заявил, что до глубины души огорчен тем, что он так скоро бросил свое губернаторство, но постарается дать ему в своих владениях другую, менее ответственную и более выгодную должность. Герцогиня также обняла его и велела хорошенько угостить, потому что по всем признакам он приехал сильно избитый и еще хуже обиженный.



Глава LVI
О чудовищной и никогда не виданной битве, произошедшей между Дон Кихотом Ламанчским и лакеем Тосилосом в защиту чести дочери дуэньи доньи Родригес

   Герцог и герцогиня не раскаивались в шутке, сыгранной над Санчо Пансой по поводу дарованного ему губернаторства, тем более что в тот же день вернулся и мажордом и рассказал им в мельчайших подробностях почти все поступки и слова, совершенные и сказанные Санчо в те дни. Наконец он передал им в несколько разукрашенном виде отчет о нападении на остров, о страхе, испытанном Санчо, и о его отъезде, что доставило им немало удовольствия. А затем история повествует, что настал день, назначенный для поединка; и после того, как герцог раз и несколько раз наставлял своего лакея То-силоса, как он должен поступать с Дон Кихотом, чтобы победить его, не убив и не ранив, он велел снять железные острия с копий, сказав Дон Кихоту, что христианское чувство, которое он высоко ценит,
   не допускает, чтобы эта битва велась с таким большим риском и опасностью для жизни. Он просит их удовольствоваться тем, что дает им свободное место для сражения в своих владениях, хотя и вопреки постановлению святого собора, запрещающего подобные поединки, и не желал бы, чтобы дело было доведено до последней крайности. Дон Кихот ответил, пусть его светлость устраивает подробности поединка, как ему будет угодно, он во всем подчинится ему.
   Наконец наступил роковой день. На площадь перед замком -- где по приказанию герцога была возведена просторная эстрада, на которой были приготовлены места для судей поединка и для дуэний, матери и дочери, в качестве истиц, -- стеклось со всех окрестных местечек и сел, множество народу, чтобы посмотреть на столь новое зрелище боя, так как в этой местности ничего подобного не видели и не слышали ни бывшие еще в живых, ни те, что уже умерли.
   Первым показался за барьером на поле сражения церемониймейстер, который осмотрел все пространство, отведенное под поединок, и обошел его все, чтобы убедиться, нет ли какого-либо обмана или скрытого предмета, о который можно было бы споткнуться и упасть. Затем вошли дуэньи и сели на свои места. Они были закутаны до самых глаз и даже до груди густыми вуалями и, видимо, очень волновались, так как Дон Кихот уже появился на месте поединка.
   Немного спустя сопровождаемый многими трубачами показался с одной стороны площади верхом на могучем коне, под которым дрожала земля, великий лакей Тосилос, с опущенным забралом, в крепких и сверкающих латах. Лошадь его была, по-видимому, фрисландской породы, плотная, пегая, и на каждой ноге у нее виднелась большущая щетка. Доблестный воин был хорошо наставлен герцогом, своим господином, как ему надо поступать с доблестным Дон Кихотом, и предупрежден, чтобы он ни в каком случае не убивал его и постарался бы увернуться от первого столкновения, избегая опасности причинить ему смерть, которая была неизбежна, если б они столкнулись друг с другом на полном карьере. Тосилос проехался по площади и, приблизившись к месту, где сидели дуэньи, немного приостановился, рассматривая ту, которая требовала его себе в супруги.
   Распорядитель поединка вызвал Дон Кихота, уже бывшего на площади, и, стоя рядом с Тосилосом, спросил дуэний, согласны ли они передать Дон Кихоту Ламанчскому защиту своего права. Они ответили, что да, согласны и что все, что он сделает в данном случае, они признают хорошо сделанным, окончательным и действительным. В это время герцог и герцогиня уже уселись на галерее, откуда видна была вся отгороженная для поединка площадь, а с наружной стороны ограды теснилась громадная толпа, стремившаяся видеть грозное и никогда не виданное зрелище. Сражающимся было поставлено условием: если Дон Кихот победит, противник его должен жениться на дочери доньи Родригес; если же он будет побежден, то боец освобождается от исторгнутого у него обещания и от всякого другого удовлетворения. Церемониймейстер поделил между ними солнце {Поделить солнце -- позаботиться о сражающихся, чтобы солнце было как раз посреди них обоих, составляло одну из главных обязанностей распорядителя поединка.} и указал каждому из них его место. Забили барабаны, звуки труб наполнили воздух, земля задрожала под ногами; сердца громадной толпы зрителей были взволнованы: у одних -- страхом, у других -- надеждой на хороший или на дурной исход поединка. Наконец, поручая себя от всей души Господу Богу и сеньоре Дульсинее Тобосской, Дон Кихот стал ждать условленного знака начала поединка. Но у нашего лакея были совсем иные мысли; он думал лишь о том, о чем я сейчас скажу. По-видимому, когда он глядел на свою неприятельницу, она показалась ему самой красивой женщиной, когда-либо виденной им в жизни, и слепой мальчик, которого здесь обыкновенно называют Амуром, не захотел упустить представившегося ему случая восторжествовать над душой лакея и внести ее в список своих победных трофеев. Таким образом, подойдя к нему тихонько, так что никто его не видел, он вонзил бедному лакею в левый бок стрелу в два аршина длины и пронзил ему насквозь сердце. Сделать это он мог вполне безопасно для себя, потому что Амур невидим и входит и выходит, где желает, без того, чтобы кто-либо потребовал у него отчета в его действиях.
   Итак, говорю я, когда был подан знак к наступлению, наш лакей плавал в восторге, думая о красоте той, которую он уже сделал властительницей своей свободы, и потому он не обратил внимания на звук трубы, как это сделал Дон Кихот, который, лишь только услышал этот звук, устремился со всей быстротой, на какую был способен Росинант, на своего противника; и, увидав это, добрый его оруженосец Санчо, сказал:
   -- Бог да руководит тобой, сливки и цвет странствующих рыцарей! Бог да пошлет тебе победу, потому что справедливость на твоей стороне!
   И, хотя Тосилос видел, что Дон Кихот устремляется на него, он не двинулся ни на шаг со своего места, а громким голосом позвал распорядителя поединка, и, когда тот подошел к нему, чтобы узнать, в чем дело, он его спросил:
   -- Сеньор, этот поединок происходит из-за того, женюсь ли я или нет на той сеньоре?
   -- Так оно и есть, -- ответили ему.
   -- Слушайте же, -- продолжал лакей,-- я чувствую угрызения совести и сильно отяготил бы ее, если б продолжал этот поединок. Итак, я говорю, что признаю себя побежденным и желаю, не откладывая, жениться на этой сеньоре.
   Распорядитель поединка был крайне удивлен словами, сказанными Тосилосом, и, так как он был одним из посвященных в это дело, он не знал, что ему ответить. Дон Кихот остановился на полпути, видя, что его противник не едет ему навстречу. Герцог не мог понять причины, почему остановился поединок, но распорядитель явился к нему и сообщил о словах, сказанных Тосилосом, что в высшей степени удивило и рассердило герцога. Пока все это происходило, Тосилос подъехал к месту, где сидела донья Родригес, и громким голосом сказал:
   -- Сеньора, я готов жениться на вашей дочери и не хочу добиваться препирательствами и распрей того, что могу получить мирным путем, не подвергая себя опасности быть убитым.
   Когда мужественный Дон Кихот услышал эти слова, он сказал:
   -- Если это так, я сдержал свое обещание и теперь освобожден от него. Пусть они себе женятся, в добрый час, и раз Господь Бог дал ее ему, святой Петр пусть благословит их.
   Герцог спустился на площадь перед замком и, подойдя к Тосилосу, спросил его:
   -- Правда ли, рыцарь, что вы признаете себя побежденным и что, чувствуя угрызения совести, вы хотите жениться на этой девушке?
   -- Да, сеньор, -- ответил Тосилос.
   -- Он поступает очень хорошо,-- сказал тогда Санчо Панса, -- так как то, что ты должен дать мышке, дай кошке, и ты избавишься от хлопот.
   Тосилос стал расстегивать свой шлем, прося поскорей помочь ему в этом, потому что у него захватывает дыхание и он не может быть заточенным столь долго в таком тесном помещении. С него поспешно сняли шлем, и тогда обнаружилось и стало явным лакейское его лицо. Увидав это, донья Родригес и дочь ее закричали громким голосом:
   -- Это обман, это обман! Тосилоса, лакея нашего сеньора герцога, подсунули нам вместо настоящего жениха. Мы требуем правосудия перед лицом Бога и короля против такого коварства, чтобы не сказать плутовства.
   -- Не горячитесь, сеньоры, -- заговорил Дон Кихот, -- потому что это и не коварство, и не плутовство, а если оно и так, то виноват не герцог, а злые волшебники, преследующие меня. Завидуя славе, которую я бы приобрел этой своей победой, они превратили лицо вашего жениха в лицо человека, который, как вы говорите, служит лакеем у герцога. Примите мой совет и вопреки злобе моих врагов выходите за него замуж, так как нет сомнения, что он тот самый и есть, которого вы желаете получить себе в мужья.
   Когда герцог это услышал, он чуть не дал выход всему своему гневу в громком взрыве хохота и сказал:
   -- Происшествия, случающиеся с сеньором Дон Кихотом, так необыкновенны, что я готов поверить, будто этот мой лакей не лакей мой; но прибегнем к следующей хитрости и уловке: отложим свадьбу, если они желают, на две недели и будем держать под замком этого человека, относительно которого мы в сомнении. Быть может, он за это время примет снова первоначальный свой вид, потому что злоба, питаемая волшебниками против сеньора Дон Кихота, не может продолжаться так долго, тем более что все эти их хитрости и превращения не очень-то идут волшебникам в прок.
   -- О сеньор, -- сказал Санчо, -- у этих разбойников вошло в обычай и обыкновение превращать одни вещи в другие, когда они касаются моего господина. Одному рыцарю, которого он некоторое время тому назад победил и который назывался Рыцарем Зеркал, волшебники придали вид бакалавра Сансона Карраско, нашего земляка и большого приятеля, а сеньору Дульсинею Тобосскую превратили в грубую крестьянку. Итак, мне кажется, что и этому лакею придется умереть и жить лакеем во все дни его жизни.
   На это дочь Родригес сказала: -- Кто бы ни был тот, кто просит меня себе в супруги, я признательна ему, потому что лучше желаю быть законной женой лакея, чем обманутой любовницей рыцаря, хотя тот, который обманул меня, не рыцарь.
   Словом, все эти переговоры и происшествия кончились тем, что решили держать Тосилоса взаперти, чтобы убедиться, чем завершится его превращение. Всеми была провозглашена победа Дон Кихота, хотя большинство было опечалено и недовольно, что эти столь долгожданные противники не изрубили друг друга в куски, совершенно так, как мальчишки сердятся, когда осужденный к виселице, которого они ждали, не показывается, оттого что он помилован истцом или правосудием. Толпа разошлась, герцог и герцогиня вернулись в замок, Тосилоса заперли, донья Родригес и дочь ее остались очень довольны, что тем или иным путем, но дело кончится свадьбой, и Тосилос надеялся на то же самое.



Глава LVII,
в которой идет речь о том, как Дон Кихот простился с герцогом и что произошло у него с девушкой герцогини, умной и развязной Алтисидорой

   Дон Кихоту казалось, что хорошо было бы расстаться с праздной жизнью, которую он вел в этом замке, так как он считал, что очень виноват, так как лениво замыкается среди бесконечных угощений и пиров, устраиваемых для него, как для странствующего рыцаря, герцогом и герцогиней; и ему казалось, что придется дать небу строгий отчет за эту его праздность и уединение. Итак, он однажды попросил разрешения у герцога и герцогини уехать от них. И они дали ему просимое разрешение, выказывая большое огорчение, что он покидает их. Герцогиня дала Санчо письма его жены, над которыми он пролил слезы, говоря:
   -- Кто бы мог подумать, что такие великие надежды, как те, которые были вызваны в сердце жены моей Тересы Панса известием о моем губернаторстве, кончатся тем, что я теперь снова вернусь к тягостным приключениям моего господина Дон Кихота Ламанчского? Но тем не менее я рад видеть, что Тереса моя вела себя так, как ей следовало, послав герцогине желудей, потому что, если б она их не послала, я был бы очень огорчен, а она выказала бы неблагодарность. То, что меня утешает, -- это мысль, что подношение это не может быть названо подкупом, потому что я тогда уже был губернатором, когда она прислала желуди, и в порядке вещей, чтобы те, которые получили какую-нибудь милость, выражали свою признательность, хотя бы и пустяками. Верно то, что наг я поступил на губернаторство и наг оставил его; поэтому я могу со спокойной совестью сказать, а это немало: "Наг я родился, наг я остался, ничего не потерял и ничего не выгадал".
   Так говорил сам с собой Санчо в день отъезда, а Дон Кихот, простившись накануне вечером с герцогом и герцогиней, выехал рано утром в полном вооружении на площадь перед замком. Вся прислуга смотрела на него с галереи, и даже герцогская чета вышла еще раз взглянуть на него. Санчо сидел на своем Сером, со своими дорожными сумками, чемоданчиком и съестными припасами, в высшей степени довольный, так как герцогский мажордом, игравший роль Трифальди, передал ему кошелек с двумястами червонцев для покрытия путевых их расходов, но этого еще Дон Кихот не знал. В то время как все глаза были устремлены на Дон Кихота, вдруг среди других дуэний и девушек герцогини, тоже смотревших на рыцаря, раздался голос, и развязная и остроумная Алтисидора жалобным тоном заговорила:
   
   Слушай, злой, жестокий рыцарь!
   Придержи коня немного,
   Не терзай ему так ребер
   Ты, что им столь плохо правишь!
   Знай, обманщик: ты бежишь не
   От змеи шипящей, лютой,
   А от кроткого ягненка,
   Что овцой не скоро будет.
   Насмеялся ты над девой,
   Столь прекрасной не видали
   Ни в горах своих Диана,
   Ни в лесах своих Венера.
   Жестокий Вирено1 и беглый Эней,
   Товарищем будь ты Варавве, злодей!
   Ты в когтях своих проклятых,
   О чудовище, уносишь
   Сердце девушки смиренной,
   Но в любви отменно нежной;
   Три платка еще уносишь
   Ты моих и с ног подвязки,
   А те ноги точно мрамор,
   Самый гладкий, белый, черный.
   Вздохов тысячу уносишь:
   Выл бы в них огонь, могли бы
   Сжечь Трои тысячу, когда бы
   Столько Трои на свете было.
   Жестокий Вирено и беглый Эней,
   Товарищем будь ты Варавве, злодей!
   Пусть в железо иль в булыжник
   Обратится сердце Санчо,
   И вовеки он не снимет
   С Дульсинеи чар жестоких.
   Пусть несчастная томится
   За проступок твой, -- бывает,
   Что у нас в стране невинный
   За виновного страдает.
   Всех твоих пусть приключений
   Цвет и сливки обратятся
   В злоключенья; радость -- в горе;
   Верность -- в пошлое забвенье.
   Жестокий Вирено и беглый Эней,
   Товарищем будь ты Варавве, злодей!
   Пусть корят тебя изменой
   От Севильи до Марчены,
   От Гранады вплоть до Лохи
   И от Лондона до Англии.
   Сядешь ли играть в рейнадо2,
   Иль в пикет, иль хоть в примеро,
   Пусть вовек бы ты не видел
   Королей, тузов, семерок.
   Если срежешь ты мозоли,
   Пусть из ран тех кровь польется;
   Будешь рвать себе ты зубы,
   Все пусть корни остаются.
   Жестокий Вирено и беглый Эней,
   Товарищем будь ты Варавве, злодей!
   1 Вирено, или Вирено -- герцог Зеландии, бросил благодетельницу и возлюбленную свою Олимпию на безлюдном острове, о чем повествуется в 9-й и 10-й песнях "Неистового Роланда" Ариосто, а Эней бросил, как известно, Дидону
   2 Рейнадо, как и примеро -- игра в карты, в которой семерка считалась высшей картой, затем шел туз и король.
   
   В то время как огорченная Алтисидора жаловалась таким образом, Дон Кихот смотрел на нее и, не ответив ей ни слова, повернулся к Санчо, говоря:
   -- Заклинаю тебя жизнью твоих предков, Санчо мой, скажи мне правду, не взял ли ты случайно тех трех платков и подвязки, о которых говорит влюбленная эта девушка?
   На это Санчо ответил:
   -- Три платка я взял, но подвязки, как на холмах Убеды {Присловье, означающее, как уже было говорено, "Это и в голову не приходило".}.
   Герцогиня удивилась поступку Алтисидоры, потому что, хотя она считала ее смелой, остроумной и развязной, но все же не до такой степени, чтобы позволить себе подобную выходку; и, так как герцогиня не была предупреждена об этой шутке, ее удивление еще более возросло. Но герцог, желая поддержать забаву, сказал:
   -- Сеньор рыцарь, мне кажется с вашей стороны нехорошо, что вы, встретив в этом моем замке такой радушный прием, каким вы здесь пользовались, позволили себе увезти по меньшей мере три платка, а быть может, еще и подвязки моей девушки. Это признак недоброго сердца и поступок, не соответствующий вашей славе. Верните ей ее подвязки, а если нет, я вызываю вас на смертный бой, не опасаясь, чтобы негодяи волшебники превратили меня или изменили бы мне лицо, как они это сделали с моим лакеем Тосилосом, с тем, который должен был вступить с вами в поединок.
   -- Боже упаси, -- сказал Дон Кихот, -- чтобы я обнажил меч против вашей светлейшей особы, от которой я получал столько милостей. Платки я верну, так как Санчо говорит, что они у него, но подвязок не могу вернуть, потому что ни я, ни он не брали их, и, если эта ваша девушка поищет хорошенько в своих ящиках, она наверно там найдет их. Сеньор герцог, я никогда не был вором и не думаю сделаться им во всю мою жизнь, если рука Господня не покинет меня. Девушка эта говорит -- сама она в том признается, -- как влюбленная, и я нимало не виноват в этом, и потому мне не в чем просить прощения ни у нее, ни у вашей светлости, которую умоляю иметь лучшее мнение обо мне, и прошу у вас снова разрешения продолжать мой путь.
   -- Дай бог вам столь счастливого пути, сеньор Дон Кихот, -- сказала герцогиня, -- чтобы мы всегда слышали лишь добрые известия о ваших подвигах; и поезжайте себе с богом, так как чем дольше вы здесь остаетесь, тем сильнее разгорается огонь в груди моих девушек, которые на вас смотрят; а Алтисидору я накажу так, что она отныне и впредь не позволит себе ни лишних взглядов, ни слов.
   -- Одно лишь слово, не больше, желала бы я, чтобы ты выслушал от меня еще, о доблестный Дон Кихот, -- сказала тогда Алтисидора, -- именно: я прошу у тебя извинения относительно похищения подвязок, потому что, клянусь Богом и душой моей, они надеты у меня на ногах, и я впала в ту же ошибку, как тот, который сидел верхом на осле и искал его.
   -- Не говорил ли я этого? -- сказал Санчо. -- Недоставало только, чтобы я прятал краденные вещи. Если бы я этого желал, то нашел бы прекраснейший случай во время моего губернаторства.


   Дон Кихот, наклонив голову, раскланялся с герцогом, герцогиней и всеми стоявшими кругом, и, повернув поводья Росинанта, он вместе с Санчо, следовавшим за ним на Сером, выехал из замка, направляя свой путь к Сарагосе.



Глава LVIII,
в которой идет речь о том, как на Дон Кихота посыпалось столько приключений, что одни теснили другие

   Когда Дон Кихот увидел себя в открытом поле, свободным и избавленным от ухаживаний Алтисидоры, ему показалось, что он опять в своей стихии и что силы его обновились для выполнения им своих рыцарских предприятий; и, обернувшись к Санчо, он сказал:
   -- Свобода, Санчо, -- один из самых драгоценных даров, которым небо наделило людей. Со свободой не могут сравниться сокровища, заключающиеся в недрах земли или скрытые в морях. За свободу, так же как за честь, можно и должно ставить на карту жизнь; и, наоборот, лишение свободы есть величайшее зло, которое только может обрушиться на человека. Говорю это, Санчо,
   потому, что ты хорошо видел роскошь и изобилие, предоставленные нам в только что покинутом нами замке. Но среди этих столь вкусных пиров и, как снег, холодных напитков, мне казалось, что я терплю муки голода, потому что я не наслаждался ими с той свободой, как если б все это было мое собственное, ведь обязанности, которые налагаются оказываемыми благодеяниями и милостями, -- это узы, связывающие свободу духа. Счастлив тот, кому небо дало кусок хлеба, и он не должен благодарить за него никого, кроме самого неба!
   -- Несмотря на все только что сказанное вашей милостью, -- заявил Санчо, -- было бы нехорошо с нашей стороны не почувствовать благодарности за те двести червонцев золотом, которые мне дал мажордом герцога в маленьком кошельке, я ношу его на сердце в виде пластыря {Pitima, по объяснению Коваррубиаса, пластырь, который клали на сердце, чтобы укрепить и успокоить его.} и утешителя против всего, что могло бы случиться, так как не всегда мы найдем замки, где нас будут угощать, а иногда попадем на постоялые дворы, где нас побьют палками.
   В этих и других разговорах странствующий рыцарь и его оруженосец подвигались дальше, когда, проехав немного более мили, они увидели что на траве зеленого лужка, разослав свои плащи, обедали человек двенадцать, одетых как крестьяне. Около них виднелось нечто вроде белых простынь, которыми что-то было прикрыто; некоторые были натянуты стоймя, а другие лежали плоско и в небольшом расстоянии друг от друга. Дон Кихот подошел к тем, которые ели, и, сперва учтиво поклонившись им, спросил их, что такое прикрыто этими полотнищами.
   Один из них ответил:
   -- Сеньор, под этими полотнищами лежат скульптурные изображения святых, предназначенные для придела, который мы устраиваем в деревенской нашей церкви. Мы несем их закрытыми, чтобы они не выцвели, и на плечах, чтобы не сломались.
   -- Если вы разрешите, -- сказал Дон Кихот, -- я буду рад видеть эти изображения, так как, раз их несут с такою заботливостью, они, без сомнения, должны быть, хороши.
   -- Еще бы они не были хороши,-- сказал другой, -- а не верите, я скажу вам, что они стоят, так как, говоря по правде, нет ни одного, который бы не стоил более пятидесяти червонцев; и чтобы ваша милость видела, что это правда, подождите немного, и вы собственными глазами убедитесь в этом.
   И, встав, он бросил есть и пошел снять покрывало с первого образа, который оказался святым Георгием, изображенным верхом на коне, с драконом, свернувшимся у ног лошади, с копьем, пронзившим пасть дракона, и тем отважным видом, с которым обыкновенно изображают этого святого. Весь образ казался одним золотым пламенем, как принято говорить. Взглянув на него, Дон Кихот сказал:
   -- Это был один из лучших странствующих рыцарей всего небесного воинства. Его называли дон святой Георгий, и, сверх того, он был защитником девушек. Посмотрим этот другой.
   Человек раскрыл второй, и он оказался изображением святого Мартина верхом на коне, делившего свой плащ с бедняком. Едва Дон Кихот увидел его, как он тотчас же сказал:
   -- Этот рыцарь тоже был одним из христианских искателей приключений, и я думаю, что он скорее отличался щедростью, чем доблестью, как ты это можешь видеть, Санчо, из того, что он делит свой плащ с бедняком и дает ему половину плаща; и, без сомнения, в то время стояла зима, так как иначе он бы отдал ему весь плащ, судя по тому, насколько он был сострадателен.
   -- Должно быть, это было не так,-- сказал Санчо, -- а он, верно, придерживался пословицы, которая говорит: "Чтобы дать и жалеть, надо ум иметь".
   Дон Кихот засмеялся и попросил, чтобы сняли еще одно полотнище, под которым оказался образ покровителя Испании верхом, с окровавленным мечом, попирающего мавров и топчущего их головы. Увидав это, Дон Кихот сказал:
   -- Этот действительно рыцарь и из воинства Христова; он называется дон Сан-Диего Матаморос {Истребитель мавров.}, -- один из самых доблестных святых и рыцарей, которые когда-либо были на свете и имеются теперь на небе.
   Затем сняли еще одно полотнище, под которым оказался святой апостол Павел, упавший с лошади, с изображением всех подробностей, какими обыкновенно живописуется в картинах его обращение. Когда Дон Кихот увидел его точно живым, так что казалось, будто Христос говорит с ним, а Павел отвечает, он сказал:
   -- Это был величайший враг, которого церковь Господа нашего имела в то время, и величайший защитник, которого она когда-либо будет иметь: странствующий рыцарь по жизни своей, мирный святой по смерти, неутомимый работник в винограднике Господнем, учитель язычников, школой которому служили небеса, а профессором и наставником -- сам Иисус Христос.
   Больше образов не было. Итак, Дон Кихот велел снова покрыть их и сказал тем, которые их несли:
   -- Я считаю за хорошее предзнаменование, братья, что мне удалось видеть то, что я видел, так как эти святые и рыцари исповедовали то, что и я исповедую, а именно призвание оружия. Единственная разница между ними и мною -- та, что они были святые и сражались по-небесному, а я грешник и сражаюсь по-человечески. Они завоевали небо силою рук своих, так как небо берется силой {Царствие Небесное силою берется. -- Ев. от Матф., 11:12.}, а я до сих пор не знаю, что я завоевал силою моих страданий; но если б моя Дульсинея Тобосская избавилась от тех мучений, которые она претерпевает, судьба моя стала бы удачливей, разум мой восстановился бы, и, быть может, я бы направил шаги свои по лучшей дороге, чем та, по которой я теперь иду.
   -- Да услышит это Бог, а грех пусть будет глухим, -- сказал на это Санчо.
   Крестьяне были удивлены как фигурой Дон Кихота, так и его словами, не понимая и половины того, что он хотел сказать. Кончив есть, они подняли на плечи образа и, простившись с Дон Кихотом, продолжали свое путешествие. Санчо был снова поражен -- точно он впервые видел своего господина -- его ученостью, и ему казалось, что нет той истории или того события в мире, которые он бы не мог, как говорится, перебирать по пальцам и которые не были бы запечатлены в его памяти; и Санчо сказал рыцарю:
   -- По правде говоря, сеньор господин наш, если то, что случилось с нами сегодня, может быть названо приключением, оно было одно из самых лучших и сладостных, какие встретились нам во все время наших скитаний. Кончилось оно без палочных ударов, без всякой тревоги; нам не пришлось ни обнажать мечей, ни приминать землю нашими телами, ни умирать с голоду. Благословен Бог, допустивший меня видеть все это собственными глазами!
   -- Ты прав, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- но ты должен принять во внимание, что и времена бывают разные, да и не все идет одним и тем же чередом. То, что обыкновенно простонародье называет предзнаменованиями, которые не основаны ни на каких естественных законах, рассудительный человек должен считать и рассматривать за счастливые случайности. Кто-нибудь из подобных вещунов, встав рано утром и выйдя из дому, встречается с монахом ордена блаженного Св. Франциска, поворачивает спину, точно он встретил грифона {Баснословное животное.}, и возвращается домой. Другой, какой-либо Мендоса {Не совсем ясно, почему речь идет именно о Мендосе при упоминании об этом суеверии, но и Кеведо говорит о просыпанной соли в связи с Мендосом.}, просыплет соль на столе, и немедленно у него рассыплется грусть на сердце, как будто природа обязана давать предуведомления о грядущих несчастиях путем столь незначительных вещей, как вышеуказанные. Человек рассудительный и христианин не должен такими пустяками пытаться выведывать волю небес. Сципион вступает в Африку и спотыкается, сходя на берег; солдаты его считают это за дурное предзнаменование; но он, целуя землю, восклицает: "Ты не можешь уйти от меня, Африка, потому что я держу тебя в моих объятьях". Итак, Санчо, встреча с этими иконами была для меня счастливейшим событием.
   -- Я тоже думаю это, -- ответил Санчо, -- но я желал бы, чтобы ваша милость сказала мне, по какой причине испанцы, когда они вступают в сражение, призывая этого святого Диего Матамороса, восклицают: "Сантьяго, замкни Испанию" {Santiago y cierra Espana -- старинный боевой клич испанцев, взявший свое начало, по легендарному преданию, со времен сражения при Клавихо под предводительством короля Рамиро I около 846 г., когда Сантьяго появился на поле битвы верхом на белом коне, держа в руках белое знамя с красным крестом. Святой, по сказанию, много содействовал победе: 60 тысяч мавров было убито. С этого события Святой Яго и сделался покровителем Испании. Cierra Espana означает буквально: "Нападай (атакуй), Испания". В речи Санчо Пансы игра слов: cerrar -- и "запирай", и (менее употребительное) "нападай, атакуй".}! Разве Испания открыта, что ли, и потому ее нужно замкнуть? Или что это за такая церемония?
   -- Ты донельзя прост, Санчо, -- ответил Дон Кихот. -- Видишь ли, Бог дал Испании в защитники и покровители этого великого Рыцаря Красного Креста, особенно в страшных стычках бывших у испанцев с маврами, и поэтому они призывают его и обращаются к нему, как к защитнику своему, во всех сражениях, предпринимаемых ими, и часто они видели его воочию сокрушающим, попирающим, уничтожающим и убивающим полки агарян {Считали, что мавры, как принадлежащие к племени арабов, происходят от Агари и Измаила.}. Об этом я мог бы тебе привести много примеров, рассказанных в правдивых испанских летописях.
   Переменив разговор, Санчо сказал своему господину:
   -- Я изумлен, сеньор, развязностью Алтисидоры, девушки герцогини. Должно быть, жестоко ранил и пронзил ее тот, кого называют Амуром; говорят, что это слепой мальчик, который, хотя он с гнойными глазами, или вернее, вовсе незрячий, если изберет мишенью сердце, как бы оно мало ни было, он попадет в него и насквозь пронзит своими стрелами. Слышал я также, что о стыдливость и скромность девушек любовные стрелы притупляются и ослабляются, но об эту Алтисидору они, по-видимому, скорее оттачиваются, чем притупляются.
   -- Заметь, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- что любовь не признает препятствий, не проявляет благоразумия в своих действиях и у нее такие же свойства, как и у смерти: она одинаково врывается как в роскошные дворцы королей, так и в скромные хижины пастухов; и когда она совершенно овладевает душой, первое, что она делает, -- это отнимает у нее страх и стыд. Таким образом, Алтисидора, лишенная стыда, разоблачила свои желания, которые вызвали в моей груди скорее смущение, чем жалость.
   -- Замечательная жестокость! -- сказал Санчо. -- Неслыханная неблагодарность! Про себя я могу сказать, что я сдался и подчинился бы ей при малейшем ее слове любви. Дочь блудницы! И что за мраморное сердце! Какие внутренности из бронзы! Какая душа из грубой штукатурки! Но я не могу представить себе, что же увидела эта девушка в вашей милости, чтобы так подчиниться и покориться вам! Какое изящество или видная осанка, какое остроумие или же красота лица, -- какая из этих вещей, взятых в отдельности или все вместе, пленили ее? Право, право, часто я смотрю на вашу милость, начиная с кончика носа до последнего волоса на голове, и вижу больше вещей, которые могут скорей испугать, чем очаровать; и так как я слышал тоже, что красота -- первое и главное качество, вызывающее любовь, а в вашей милости никакой красоты нет, я не могу понять, во что же влюбилась бедняжка?
   -- Заметь, Санчо, -- ответил Дон Кихот, -- что есть два рода красоты: одна -- красота души, а другая -- тела. Красота души обитает и проявляется в уме, в нравственности, в хорошем поведении, в щедрости и в благовоспитанности; а все эти качества встречаются или ими может обладать человек некрасивый; и когда внимание устремлено на этого рода красоту, а не на красоту тела, любовь обыкновенно разгорается с большею силой и продолжительностью. Я хорошо знаю, Санчо, что я некрасив, но знаю также и то, что я не безобразен, а для хорошего человека достаточно не быть уродом, чтобы его сильно любили, лишь бы он обладал теми душевными качествами, о которых я тебе говорил.
   Рассуждая и разговаривая таким образом, они въехали в лес, раскинувшийся в стороне от дороги, и вдруг Дон Кихот неожиданно для себя увидел, что он запутался в сетях из зеленых ниток, раскинутых между деревьями, и, не будучи в состоянии придумать, что это такое, он сказал Санчо:
   -- Мне кажется, Санчо, что это приключение с сетями окажется одним из наиболее удивительных, которые только можно вообразить себе. Пусть убьют меня, если это не волшебники, которые меня преследуют и желают запутать в этих сетях и остановить мое путешествие как бы из мести за суровость, выказанную мной Алтисидоре. Но я довожу до их сведения, что, хотя бы эти сети вместо зеленых ниток состояли из самых твердых алмазов или были крепче тех сетей, в которых ревнивый бог кузнецов запутал Венеру и Марса, я разорвал бы их, словно они были бы из тростника или бумажной пряжи.
   И когда он собрался проехать вперед и все это разорвать, внезапно перед ним предстали, выйдя из-за деревьев, две прекраснейшие пастушки, -- по крайней мере они были одеты, как пастушки, только их куртки и юбки были из богатой парчи, -- юбки их, говорю я, были из роскошного золотого шаби {Блестящая шелковая материя, нечто вроде муара.}. Волосы их были распущены по плечам и по ярко-золотистому блеску могли бы поспорить с лучами самого солнца; головы их были украшены венками, сплетенными из зеленого лавра и красного амаранта. Им с виду, казалось, не менее пятнадцати и не более восемнадцати лет. Это было зрелище, которое привело Санчо в удивление, Дон Кихота -- в смущение и заставило солнце остановиться в своем течении. Все четверо стояли молча и недоумевая. Наконец одна из двух пастушек заговорила первая и сказала Дон Кихоту:
   -- Остановитесь, сеньор кабальеро, и не рвите этих сетей, которые растянуты здесь не во вред вам, а в забаву нам, и, так как я знаю, что вы нас спросите, зачем они растянуты здесь и кто мы такие, я хочу сказать вам это в кратких словах. В одной деревне, около двух миль отсюда, где живет много людей хорошего происхождения, много идальго и богачей, друзья и родственники уговорились, чтобы с сыновьями, женами и дочерьми, соседями, близкими и всей родней мы бы отправились повеселиться сюда, в это место, одно из самых очаровательных во всей окрестности, решив образовать новую пастушью Аркадию, девушки -- одевшись пастушками, а молодые люди -- пастухами. Мы выучили наизусть две эклоги: одну -- знаменитого поэта Гарсиласо, другую -- превосходнейшего Камоэнса на его родном португальском языке, но мы их до сих пор еще не представляли. Вчера был первый день, что мы сюда прибыли. Здесь мы расставили среди кустов, на берегу многоводного ручья, оплодотворяющего все эти луга, несколько палаток из тех, что называются походными. В прошлую ночь мы растянули между этими деревьями сети, чтобы обмануть глупеньких, маленьких птичек, которые, когда спугнуть их шумом, могут попасться в них. Если вам, сеньор, угодно быть нашим гостем, мы окажем вам щедрый и радушный прием, потому что теперь в это место не проникнет ни забота, ни печаль.
   Она умолкла и не промолвила больше ни слова, а Дон Кихот ответил ей, сказав:
   -- Наверное, прекраснейшая сеньора, Актеон не мог почувствовать большего удивления и изумления, когда он неожиданно увидел купающуюся в водах Диану, чем удивился я, увидав вашу красоту. Хвалю ваши планы развлечений и благодарю за ваше приглашение; и если я могу в чем-либо служить вам, приказывайте в полной уверенности, что я исполню ваши приказания, потому что профессия моя состоит в том, чтобы выказывать себя признательным и творить благо для всякого рода людей, и в особенности для столь знатных, какими вы являетесь. И если б эти сети, которые занимают лишь небольшое пространство, занимали всю поверхность земного шара, я бы искал новые миры, чтобы пройти, не разорвав этих сетей. А чтобы вы отнеслись с некоторым доверием к этим моим столь громким словам, знайте, что тот, кто дает обещание, -- не кто иной, как Дон Кихот Ламанчский, если только это имя дошло до ваших ушей.
   -- Ах, подруга души моей, -- воскликнула тогда вторая пастушка, -- какое великое счастие выпало на нашу долю! Видишь ли этого сеньора, вот тут перед нами? Так знай же, что это самый доблестный, самый влюбленный и самый учтивый рыцарь, какой лишь есть на свете, если только не лжет и не обманывает нас история его подвигов, имеющаяся в печати и которую я читала. Готова биться о заклад, что этот добрый человек с ним, некто Санчо Панса, его оруженосец, чьи шутки нельзя сравнить ни с какими другими.
   -- Это верно, -- сказал Санчо, -- я и есть тот шутник и тот оруженосец, о ком говорит ваша милость, а этот сеньор -- мой господин, сам Дон Кихот Ламанчский, о котором говорит и повествует история.
   -- О, -- воскликнула другая, -- упросим его, друг, остаться, потому что наши отцы и братья будут бесконечно рады ему, так как и я слышала о его доблестях и забавности все то же, что и ты сказала; и, сверх того, о нем говорят, что он самый постоянный и самый верный из всех, когда-либо известных влюбленных, что дама его -- некая Дульсинея Тобосская и ей во всей Испании дают пальму первенства по красоте.


   -- И справедливо дают ей, -- сказал Дон Кихот, -- если только не заставит усомниться в том ваша несравненная красота. Но не трудитесь, сеньоры, удерживать меня, так как неотложные обязанности моей профессии ни в коем случае не позволяют мне отдыхать.
   В это время к тому месту, где находились все четверо, подошел брат одной из пастушек, тоже одетый пастухом столь же богато и пышно, как и пастушки. Они сообщили ему, что тут с ними доблестный Дон Кихот Ламанчский, а другой -- его оруженосец Санчо, о которых он имеет сведения, так как читал их историю. Изящный пастух предложил Дон Кихоту свои услуги и попросил его пойти к ним в палатки. Дон Кихоту пришлось уступить и согласиться. Явились загонщики, началась птичья ловля, и сети наполнились разного рода птичками, обманутыми цветом сетей и попадавшими в опасность, которую пытались избежать.
   Более тридцати человек было собрано в этом месте, все богато одетые пастухами и пастушками, и тотчас же им сообщили, кто такой Дон Кихот и его оруженосец, что доставило им большое удовольствие, потому что все знали о нем по его истории. Затем они отправились в палатки; нашли столы накрытыми богато, обильно и изящно; почтили Дон Кихота, усадив его на почетное место, и все смотрели на него и удивлялись, что видят его. Наконец, когда сняли скатерть со стола, Дон Кихот очень спокойно возвысил голос и сказал:
   -- Хотя к величайшим грехам, совершаемым людьми, некоторые причисляют гордость, я причисляю к ним неблагодарность, основываясь на том, что, как обыкновенно говорят, ад наполнен неблагодарными. Этого греха, насколько мне было возможно, я старался избегать с той минуты, как стал владеть разумом. И если я не могу отплатить добрыми делами за оказанные мне добрые дела, я заменяю это желанием совершить их; и если и этого недостаточно, я разглашаю о них во всеуслышание, так как тот, кто говорит об оказанных ему благодеяниях и разглашает о них, отплатил бы за них такими же добрыми делами, если б мог, потому что по большей части принимающие по своему положению ниже дающих. Таким образом, Бог стоит превыше всех, потому что даяния людские не могут сравниться с даяниями Божьими, до того они бесконечно далеки от них. И эту-то скудость и незначительность пополняет в известной мере благодарность. Так и я, благодарный за милость, которая была здесь оказана мне, не имея возможности воздать той же мерой, ограниченный тесными пределами моих сил, предлагаю то, что я в состоянии сделать и что в моей власти. Итак, я говорю, что в течение целых двух дней среди большой дороги, ведущей в Сарагосу, я буду утверждать и отстаивать, что эти сеньоры, переодетые пастушками, -- самые красивые и учтивые девушки в мире, за исключением лишь одной несравненной Дульсинеи Тобосской, единственной владычицы моих дум, -- не в оскорбление будь сказано всем лицам обоего пола, слушающих меня.
   Тут Санчо, с большим вниманием слушавший речь Дон Кихота, громким голосом воскликнул:
   -- Возможно ли, что на свете есть люди, которые осмеливаются говорить и клясться, что этот мой господин сумасшедший? Скажите, милости ваши, сеньоры пастухи и пастушки, какой сельский священник, как бы он ни был умен и учен, мог бы сказать то, что сказал мой господин? И какой странствующий рыцарь, как бы он ни был прославлен за доблесть, мог бы предложить то, что мой господин предложил здесь?
   Дон Кихот обернулся к Санчо и с пылающим от гнева лицом сказал ему:
   -- Возможно ли, о Санчо, чтобы на всем земном шаре нашелся человек, который не сказал бы, что ты не глупец, подбитый глупостью, с не знаю какой бахромой лукавства и плутовства? Кто позволил тебе вмешиваться в мои дела и исследовать, в здравом ли я уме или сумасшедший? Молчи и не возражай мне, а седлай Росинанта, если он расседлан. Мы немедленно поедем приводить в исполнение то, что было предложено мною, и, так как справедливость на моей стороне, ты можешь считать побежденными всех тех, которые вздумали бы мне противоречить.
   И с великим бешенством и с выражением негодования встал он со стула, повергнув в изумление присутствующих и возбудив в них сомнение: считать ли его за сумасшедшего или за человека в здравом уме? Наконец они стали уговаривать его не осуществлять своего предложения, так как его чувства благодарности не подлежат ни малейшему сомнению и нет нужды в новых доказательствах его доблести, потому что достаточно и тех, о которых повествуется в истории его подвигов. Тем не менее Дон Кихот настоял на своем намерении и, сев верхом на Росинанта, продел в руку щит, взял копье и выехал на середину большой дороги, пролегавшей вблизи зеленого луга. Санчо последовал за ним верхом на Сером, сопровождаемый всем обществом пастушек и пастухов, желавших видеть, чем кончится заносчивый и неслыханный вызов рыцаря.
   Итак, Дон Кихот, сидя верхом на Росинанте, как уже было сказано, встал посреди дороги и пронзил воздух следующими словами:
   -- О вы, прохожие и путешественники, рыцари, оруженосцы, пешеходы или всадники, проезжающие по этой дороге или имеющие желание проехать по ней в течение двух дней, знайте, что Дон Кихот Ламанчский, странствующий рыцарь, находится здесь, утверждая, что красота и учтивость нимф, обитательниц этих лесов и лугов, превосходит всякую красоту и учтивость в мире, исключая лишь красоты властительницы моей души Дульсинеи Тобосской! Поэтому пусть тот, кто держится иного мнения, явится сюда, так как я жду его здесь!
   Два раза повторил он эти самые слова, и два раза они не были услышаны никаким искателем приключения. Но судьба, которая продолжала устраивать его дела все лучше и лучше, распорядилась так, что вскоре на дороге показалась толпа всадников. Многие из них имели копья в руках, и все ехали гурьбой, шумно и очень торопливо. Едва заметили их те, что были с Дон Кихотом, как, повернув спину, все убежали далеко в сторону от большой дороги, так как поняли, что, если они останутся, им может угрожать опасность. Только один Дон Кихот с неустрашимым сердцем остался на своем посту, а Санчо Панса заслонил себя боками Росинанта. Толпа копьеносцев приблизилась, и один из них, ехавший впереди, стал громким голосом кричать Дон Кихоту:
   -- Прочь с дороги, дьявол, а не человек, или же эти быки растопчут тебя!
   -- Эй, низкий сброд! -- ответил Дон Кихот. -- Меня не испугают никакие быки, хотя бы и самые лютые из когда-либо выращенных на берегах Харамы {Харама -- река, впадающая в Тахо; быки, взращенные на пастбищах по берегам Харамы, всегда считались самыми лютыми и свирепыми.}. Признайте, разбойники все вместе взятые, истину того, что я провозгласил здесь; а если нет -- сражайтесь со мной. Погонщик не имел времени ответить, а Дон Кихот -- сойти с дороги, если бы он и пожелал, так как стадо диких быков вместе с прирученными {Mansos cabestros -- волы, специально к тому приученные и называемые "cabestros", идут во главе быков, отводимых с пастбищ для боя быков, а сторожа этих быков сидят верхом с копьями в руках.}, множеством погонщиков и других людей, которые вели их в местечко, где на следующий день предстоял бой быков, налетели на Дон Кихота, на Санчо, Росинанта и Серого, сбросив всех их на землю и откинув далеко. Санчо лежал ушибленный, Дон Кихот -- ошеломленный, Серый -- помятый, и Росинант немногим лучше его. Но наконец все поднялись, и Дон Кихот с большой поспешностью, спотыкаясь здесь, падая там, побежал за стадом, громко крича:
   -- Остановитесь и подождите, сброд разбойников, потому что вас ждет один рыцарь, не придерживающийся обычая и мнения тех, которые говорят: "Для бегущего врага стройте мост из серебра" {Слова, приписываемые великому военачальнику Гонсалесу де Кордове.}.
   Но из-за этих его слов не остановились торопившиеся беглецы и обратили так же мало внимания на его угрозы, как на прошлогодние облака.
   Утомление заставило Дон Кихота остановиться, и, более взбешенный, чем отомщенный, сел он на дороге, поджидая Санчо, Росинанта и Серого. Они подошли; господин и слуга сели снова верхом, и, не вернувшись, чтобы проститься с мнимой или поддельной Аркадией, они скорее со стыдом, чем с удовольствием, продолжали свой путь.



   

Глава LIX,
где рассказывается необычайное происшествие, которое случилось с Дон Кихотом и может быть сочтено за приключение

   От пыли и утомления, вынесенных Санчо и Дон Кихотом из неучтивого обращения с ними быков, избавил их светлый и прозрачный ручей, который они нашли в тенистой чаще деревьев. Здесь, на берегу его, отпустив пастись на свободе, без узды и недоуздка, Серого и Росинанта, сели оба, истоптанные быками, -- господин и слуга. Санчо прибег к кладовой своих дорожных сумок и вынул оттуда то, что он имел обыкновение называть своим кормом {Condumio -- старинное деревенское выражение; по объяснению Коваррубиаса, то, что едят с хлебом, чаще всего вареное мясо, но также яйца, виноград, рыба и т. д.}. Он выполоскал себе рот, а Дон Кихот вымыл лицо, и когда они освежились таким образом, в них снова укрепился изнуренный их дух. Дон Кихот не ел единственно от огорчения, а Санчо не осмеливался дотронуться до лежащих перед ним яств единственно из вежливости, ожидая, чтобы господин его первый отведал от них {Hacer la salva -- т. е. "отведать первый кусок пищи"; это в домах принцев и вельмож лежало на обязанности maestresala для удостоверения господ, что нет яда в блюдах.}. Но видя, что, углубленный в свои размышления, рыцарь забыл поднести хлеб ко рту, Санчо не сказал ни слова, а, отбросив все правила благовоспитанности, принялся набивать себе желудок хлебом и сыром, лежавшими перед ним.
   -- Ешь, Санчо, друг, -- сказал Дон Кихот, -- поддерживай свою жизнь; она для тебя имеет больше ценности, чем моя для меня; и предоставь мне умереть под тяжестью моих мыслей и под ударами моих несчастий. Я, Санчо, родился, чтобы жить, умирая, а ты -- чтобы умереть, наедаясь. И чтобы ты видел, что я говорю тебе правду, взгляни на меня пропечатанного в книгах, славного своим оружием, учтивого в своих поступках, уважаемого принцами, возбуждающего любовь в девушках; и в конце концов, когда я ждал пальм, триумфов и венков, заслуженных и приобретенных моими доблестными подвигами, я увидел себя сегодня утром истоптанным, смятым и измолотым ногами скверных и грязных животных. Эта мысль притупляет мои зубы, ослабляет челюсти, вызывает онемелость в руках и окончательно отнимает у меня всякую охоту есть; так что я думаю уморить себя голодом: из всех смертей самая жестокая -- смерть.
   -- Таким образом, -- сказал Санчо, не переставая торопливо жевать, -- милость ваша не одобрит пословицы, гласящей: "Пусть жизнь Марты изжита, да умрет она сыта". Я, по крайней мере, и не думаю убивать себя сам, напротив, хочу поступать, как башмачник, который вытягивает зубами кожу до тех пор, пока не дотянет ее туда, куда хочет. Я буду, питая себя, дотягивать жизнь мою, пока она не дойдет до конца, предназначенного ей небом. Знайте, сеньор, что нет большего безумия, как впадать в отчаяние, подобно тому как это делает ваша милость; уж поверьте мне, покушайте и лягте немного поспать на зеленом матрасе этих трав; а проснувшись, вы увидите, что почувствуете некоторое облегчение.
   Дон Кихот так и сделал, потому что ему казалось, что Санчо рассуждает скорее как философ, чем как безумец, и он сказал ему:
   -- Если ты, о Санчо, желаешь сделать для меня то, что я сейчас тебе скажу, облегчение мое будет еще вернее и мое огорчение уменьшится, а именно: пока я буду спать, послушавшись твоих советов, ты отойди немного отсюда в сторону и, обнажив свое тело, нанеси себе поводьями Росинанта триста или четыреста ударов в счет тех трех тысяч с лишком, которые ты должен нанести себе для снятия чар с Дульсинеи; так как не может не возбудить жалость то, что эта бедная сеньора остается очарованной из-за твоей беззаботности и небрежности.
   -- На это можно бы многое ответить, -- заявил Санчо, -- давайте ляжем теперь оба спать, а там пусть скажет Бог, что будет {Общеупотребительное испанское выражение, равнозначащее: "бог знает что случится" или "видно будет, что бог даст".}. Знайте, милость ваша, что нанести себе хладнокровно удары плетью -- вещь жестокая, и тем более еще если эти удары падают на тело, плохо упитанное и того хуже вскормленное. Пусть потерпит сеньора моя Дульсинея, и когда она менее всего будет ждать этого, она увидит меня изрешеченного ударами; и пока не умрешь, продолжаешь жить, -- я хочу сказать, что я все еще обладаю жизнью вместе с желанием исполнить то, что я обещал.
   Дон Кихот поблагодарил его за это и поел немного, а Санчо много; и оба они легли спать, предоставив двум верным товарищам и друзьям, Росинанту и Серому, в полную их волю и без всякого стеснения пастись на густой траве, которой изобиловал этот дуг. Они проснулись довольно поздно, снова сели верхом и продолжали путь свой, торопясь доехать до постоялого двора, который виднелся на расстоянии около мили оттуда. Я говорю, что это был постоялый двор, потому что Дон Кихот так назвал его, противно своему обыкновению называть все постоялые дворы замками. Приехав туда, они спросили хозяина, есть ли у него помещение {Si haiposada -- это первый необходимый вопрос, с которым приходится обращаться к хозяину venta (постоялого двора), так как помещений немного. Что касается еды, то обыкновенно путешественники привозят ее с собой.}. Ответ был: да есть, со всеми удобствами и хорошим столом, какой они могли бы найти в Сарагосе. Они спешились, и Санчо снес свою кладовую съестных припасов в комнату, ключ от которой хозяин отдал ему. Санчо отвел животных в конюшню, задал им корм и пошел посмотреть, какие Дон Кихот, сидевший на скамейке, даст приказания, вознося при этом особенную благодарность небу за то, что господину его постоялый этот двор не показался замком. Подоспело время ужина; они отправились к себе в комнату. Санчо спросил хозяина двора, что он может дать им поесть. Хозяин ответил: пусть будет мерилом этого их желание, пусть они спрашивают все, чего захотят, так как этот постоялый двор снабжен вдоволь и дичью, и домашней птицей, и морской рыбой.
   -- Не нужно так много, -- ответил Санчо, -- пары жареных цыплят с нас довольно, потому что мой господин неженка и ест мало, да и я не слишком большой обжора.
   Хозяин ответил, что у него нет цыплят, так как коршуны их истребили.
   -- Пусть тогда, -- сказал Санчо,-- сеньор хозяин прикажет зажарить курицу, только помоложе.
   -- Курицу, отец мой? -- ответил хозяин. -- Право, право, вчера я послал в город продать более пятидесяти кур; но, за исключением кур, закажите, милость ваша, все что угодно.
   -- В таком случае, -- сказал Санчо,-- у вас, конечно, найдется телятина или козлятина?
   -- Как раз теперь ни того, ни другого, -- ответил хозяин, -- у нас нет, потому что все вышло; на следующей же неделе будем иметь ее, и в изобилии.
   -- Легче нам от этого теперь, что ли? -- возразил Санчо. -- Готов биться о заклад, что все эти недостатки будут восполнены обилием имеющихся у вас свиного сала и яиц.
   -- Клянусь Богом, -- ответил хозяин, -- гость мой обладает самым милым хладнокровием. Я ему говорю, что у меня нет ни молодок, ни кур, а он хочет, чтобы у меня были яйца. Обсудим, если желаете, другие деликатесы, но перестаньте требовать от меня кур.
   -- Клянусь телом моим, -- сказал Санчо, -- решим же что-нибудь. Скажите мне, наконец, что у вас есть, и бросимте эти рассуждения.
   -- Сеньор гость, -- сказал хозяин двора, -- то, что действительно есть у меня,-- это пара коровьих копыт, похожих на телячьи ножки, или пара телячьих ножек, похожих на коровьи копыта. Они сварены с горохом и приправлены луком и свиным салом; и как раз в настоящее время говорят: "Съешьменя, съешь меня".
   -- С этой минуты я считаю их своими, -- сказал Санчо, -- и пусть никто не дотронется до них, и я заплачу за них лучше, чем кто-либо другой, потому что для меня это самая что ни на есть вкусная вещь, и мне все равно, коровьи ли это копыта или же телячьи ножки.
   -- Никто не дотронется до них,-- сказал хозяин двора, -- потому что другие проезжие, остановившиеся у меня, такие знатные люди, что везут с собой повара, дворецкого и кладовую со съестными припасами.


   -- Если дело идет о знатности,-- сказал Санчо, -- нет никого более знатного, чем мой господин; но занимаемая им должность не позволяет ему иметь при себе ни кладовых, ни буфетов. Мы с ним возьмем да растянемся среди луга и наедаемся досыта желудями или кизилом.
   Вот разговор, который Санчо имел с хозяином постоялого двора; но дальше он не пожелал ему отвечать, потому что тот уже спрашивал его, что за должность или занятия были у его господина.
   Час ужина настал, Дон Кихот пошел к себе в комнату, хозяин принес им варево, как оно было, и рыцарь поудобнее уселся кушать. В другой комнате, рядом с той, в которой находился Дон Кихот, отделенной от нее лишь тонкой перегородкой, Дон Кихот услышал, что кто-то сказал:
   -- Заклинаю вас жизнью вашей, милость ваша сеньор дон Херонимо, пока нам принесут ужин, прочтите еще одну главу из второй части "Дон Кихота Ламанчского" {Речь идет о подложной второй части "Дон Кихота", сочинение Авельянеды, напечатанной в 1614 г. в Таррагоне.}.
   Едва Дон Кихот услышал, что произнесли его имя, как он вскочил на ноги и стал с изощренным вниманием прислушиваться к тому, что говорили о нем; и он услышал, что дон Херонимо, к которому обратились, ответил:
   -- Зачем вы, милость ваша дон Хуан, хотите, чтобы мы читали эти нелепости? Тому, кто прочел первую часть истории "Дон Кихота Ламанчского", не может доставить удовольствие читать эту вторую ее часть.
   -- Тем не менее, -- ответил дон Хуан, -- хорошо было бы прочесть ее, так как нет той плохой книги, в которой не нашлось бы чего-нибудь хорошего. Что мне больше всего не нравится в ней, это то, что здесь Дон Кихот изображен уже разлюбившим Дульсинею Тобосскую.
   Услыхав это, Дон Кихот, исполненный негодования и гнева, возвысил голос, говоря:
   -- Кто бы ни сказал, что Дон Кихот Ламанчский забыл или может забыть Дульсинею Тобосскую, я докажу ему равным оружием, что он очень далек от истины; потому что несравненная Дульсинея Тобосская не может быть забытой и в сердце Дон Кихота нет места забвению. Его девиз -- постоянство, и его призвание -- нежно и по доброй своей воле хранить его.
   -- Кто тот, что отвечает нам? -- спросили из другой комнаты.
   -- Кто же это может быть, -- заявил Санчо, -- как не сам Дон Кихот Ламанчский, который постоит за все, что сказал, а также и за то, что скажет, потому что хорошего плательщика не тревожит внесенный им залог.


   Едва Санчо договорил эти слова, как дверь в комнату отворилась и вошли два кабальероса -- такими они казались, -- и один из них, бросившись на шею к Дон Кихоту, сказал ему:
   -- Ни внешность ваша не противоречит вашему имени, ни ваше имя не находится в противоречии с вашей внешностью. Не подлежит сомнению, что вы, сеньор, истинный Дон Кихот Ламанчский, магнит и утренняя звезда странствующего рыцарства, вопреки и назло тому, кто желал завладеть вашим именем и уничтожить ваши подвиги, как это сделал автор книги, которую я здесь передаю вам. -- И он вложил ему в руки книгу, бывшую в руках у его товарища, а Дон Кихот взял ее и, не говоря ни слова, начал перелистывать. Несколько спустя он вернул книгу, говоря:
   -- В том немногом, что я видел, я нашел у этого автора три вещи, заслуживающие порицания. Первая -- несколько слов, которые я прочел в предисловии {Нет сомнения, это те слова Авельянеда, -- упрекавшего Сервантеса в том, что он старый и однорукий, -- на которые с таким достоинством Сервантес отвечает в предисловии ко второй части "Дон Кихота".}; вторая -- что язык здесь арагонский, так как иногда автор не ставит артиклей {Арагонские писатели действительно имели обыкновение не ставить артиклей (el, la) перед существительными.}; и третья, которая больше всего доказывает его невежество, -- это та, что он ошибается и уклоняется от истины в самой существенной вещи истории: он здесь говорит что жена Санчо Пансы, моего оруженосца, называется Мари Гутиеррес, но она так не называется, а зовут ее Тереса Панса {Ясно, что это ирония.}; и кто ошибается в столь существенной вещи, как эта, внушает опасение, что он может ошибаться и во всем остальном в истории.
   На это Санчо заявил:
   -- Нечего сказать, превосходный историк! Хорошо, должно быть, ему известны наши дела, если он Тересу Панса, жену мою, называет Мари Гутиеррес. Возьмите-ка снова книгу, сеньор, и посмотрите, упоминается ли там обо мне и не переменили ли и мое имя.
   -- Судя по словам вашим, которые я сейчас слышу, друг, -- сказал дон Херонимо, -- вы, без сомнения, Санчо Панса, оруженосец Дон Кихота.
   -- Да, я оруженосец его, -- ответил Санчо, -- и горжусь этим.
   -- В таком случае, по чести говоря, -- ответил кабальеро, -- этот новый автор не обходится с вами с той благопристойностию, которая просвечивает во всей вашей особе: он изображает вас обжорой, глупым и нимало не остроумным, совсем непохожим на того Санчо, который описан в первой части истории вашего господина.
   -- Да простит ему Бог это! -- сказал Санчо. -- Пусть бы он меня оставил в моем углу, не вспоминая обо мне вовсе, потому что, кто извлекать звуки умеет, пусть извлекает звуки из струн, а святому Петру хорошо и в Риме.
   Оба кабальероса просили Дон Кихота перейти к ним в комнату и ужинать с ними, так как они хорошо знают, что на этом постоялом дворе нет ничего подходящего для его особы. Дон Кихот, который всегда был учтив, снизошел к их просьбе и ужинал с ними. Санчо остался с варевом и полной неограниченной властью {Con mero mixto imperio -- юридический термин из древнеримского гражданского уложения. Merum mixtum imperium -- высшая власть, вверенная монархом судье или должностному лицу. Итак, Санчо вместо его господина была вверена высшая власть над коровьими копытами.}; он сел во главе стола, а с ним и хозяин двора, который не менее Санчо любил свои телячьи ножки и свои коровьи копыта.
   Во время ужина, дон Хуан спросил Дон Кихота, какие у него известия о сеньоре Дульсинее Тобосской; не вышла ли она замуж, не родила или не беременна ли; или же, оставшись девственницей, сохраняя целомудрие и доброе свое имя, не забывает о влюбленных помышлениях сеньора Дон Кихота.
   На это он ответил:
   -- Дульсинея осталась девственницей, моя любовь к ней более постоянна, чем когда-либо; наши отношения с ней в прежнем положении, красота ее превращена в уродливую наружность грубой крестьянки.
   И тотчас же он подробно рассказал им об очаровании сеньоры Дульсинеи и о том, что произошло в пещере Монтесинос, а также о предписании, данном ему мудрым Мерлином для снятия с нее чар, именно чтобы Санчо себя бичевал. Величайшее наслаждение доставило обоим кабальеросам слушать, как Дон Кихот рассказывал о необычайных событиях его истории, и они были столь же изумлены его нелепостями, как и изящной манерой рассказывать. То он казался им рассудительным человеком, то он ускользал опять в безумие, и они не были в состоянии решить, на какую его поставить степень между здравым умом и сумасшествием. Санчо кончил ужинать и, оставив хозяина пьяного {Dejando hecho equis al ventero. Если человек пьян, говорят фамильярно "hacer equis" -- "делать X", потому что ноги его перекрещиваются друг с другом от слабости, делаясь похожими да букву "X".}, вошел в комнату, где находился его господин, и, войдя туда, сказал:
   -- Пусть меня убьют, сеньоры, если автор той книги, которая у вас здесь, милости ваши, желает, чтобы мы были с ним друзьями {Que по comamos buenas migasjuntos -- букв.: "Чтобы мы не ели хорошие крохи вместе".}. И раз он уже называет меня, как ваши милости говорят, обжорой, мне бы хотелось чтобы он не называл меня еще и пьяницей.
   -- Да, он называет вас и так, -- сказал дон Херонимо, -- но я не помню, как, собственно, он это делает, хотя знаю, что слова его оскорбительны, и, кроме того, лживы, что ясно видно из физиономии доброго Санчо, стоящего здесь передо мной.
   -- Поверьте мне, милости ваши,-- сказал Санчо, -- что Санчо и Дон Кихот этой истории, должно быть, совсем другие, чем изображенные в истории, сочиненной Сидом Аметом бен-Енхели, которые и есть мы: мой господин -- доблестный, мудрый и влюбленный, и я -- простак, забавник, не обжора и не пьяница.
   -- И я так думаю, -- сказал дон Хуан, -- и если бы было возможно, следовало бы издать приказ, чтобы никто не смел писать о делах великого Дон Кихота, исключая первого его автора Сида Амета, подобно тому как Александр приказал, чтобы никто не смел писать портреты его, кроме Апеллеса.
   -- Пусть кто хочет изображает меня, -- сказал Дон Кихот, -- но не обезображивает {Игра слов на "retratar" и "maltratar", которую точно нельзя перевести на русский язык.}, так как терпение часто ослабевает, если его слишком обременяют оскорблениями.
   -- Ни одного, -- сказал дон Хуан,-- нельзя нанести сеньору Дон Кихоту, за которое он бы не мог отомстить, разве только он отразит его щитом своего терпения, который, как мне кажется, у него велик и силен.
   В этих и других разговорах прошла значительная часть ночи; и хотя дон Хуан желал бы, чтобы Дон Кихот прочел больше из той книги, имея в виду услышать, как он будет распространяться о ней, но рыцаря не могли убедить в том. Он просил считать, будто уже прочел книгу, нашел в ней все глупым и не желает, чтобы автор, случайно узнав, что рыцарь держал в руках его книгу, был польщен мыслью, будто рыцарь читал ее: от вещей непристойных и грязных нужно отвращать мысли, а тем более глаза.
   Кабальеросы спросили Дон Кихота, куда он решил ехать. Он ответил, что в Сарагосу, чтобы присутствовать на турнирах с выдачей победителю доспехов турнира, устраиваемых в этом городе обыкновенно ежегодно.
   Дон Хуан сказал ему, что в этой новой истории рассказывается, как Дон Кихот -- кто бы он ни был -- находится в Сарагосе на турнире на копьях, лишенный изобретательности, бедный затеями, донельзя бедный платьем, хотя богатый глупостями.
   -- По этой самой причине, -- ответил Дон Кихот, -- моей ноги не будет в Сарагосе, и таким образом я выставлю напоказ перед всем миром лживость этого современного историка, и пусть люди увидят, что я не тот Дон Кихот, о котором он говорит.
   -- Вы поступите очень хорошо, -- сказал дон Херонимо, -- есть также турниры и в Барселоне, где сеньору Дон Кихоту можно будет выказать всю свою доблесть.
   -- Это я и намерен сделать, -- ответил Дон Кихот, -- и прошу вас, милости ваши, позвольте мне, так как уже время идти лечь в постель; и примите и считайте меня в числе лучших ваших друзей и слуг.
   -- И меня также, -- добавил Санчо, -- быть может, и я могу на что-нибудь пригодиться.
   С этими словами они простились друг с другом, и Дон Кихот и Санчо ушли в свою комнату, оставив дона Хуана и дона Херонимо в изумлении от смеси здравого рассудка и безумия, проявленных рыцарем; и они действительно поверили, что это и были настоящие Дон Кихот и Санчо, а не те, которых описал их арагонский автор.
   Дон Кихот встал рано и, постучав в перегородку соседней комнаты, простился с угостившими его кабальеросами. Санчо заплатил хозяину двора великолепно и посоветовал ему меньше расхваливать провизию на своем постоялом дворе или получше запасаться ею.



ГЛАВА LX
О том, что случилось с Дон Кихотом по пути в Барселону

   Утро было прохладное, и день обещал быть таким же, когда Дон Кихот уехал с постоялого двора, предварительно узнав, какой самый прямой путь в Барселону, минуя Сарагосу, -- до того велико было его желание выставить лжецом этого нового историка, который, как говорили, так оклеветал его. Случилось затем, что более чем в течение шести дней с ним не произошло ничего, заслуживающего быть записанным; а в конце этого времени, когда он ехал в стороне от дороги, ночь застигла его среди густолиственных дубов или же пробковых деревьев, так как на этот счет Сид Амет не придерживается точности, столь свойственной ему в других случаях. Господин и слуга сошли со своих животных и расположились у стволов деревьев, и Санчо, позавтракавший в этот день, немедленно вошел в ворота сна. Но Дон Кихот, которому воображение мешало спать гораздо более, чем голод, не мог сомкнуть глаз. Напротив, он в мыслях носился и переносился по тысяче разных мест. То ему казалось, что он находится в пещере Монтесинос; то он видел, как скачет и садится на свою ослицу превращенная в крестьянку Дульсинея; то в ушах его звучали слова мудрого Мерлина, сообщавшего ему, при каких условиях надо действовать и к каким прибегнуть мерам для снятия чар с Дульсинеи. Он приходил в отчаяние при мысли о нерадивости и малой сострадательности Санчо, своего оруженосца, потому что, как он помнил, тот нанес себе всего лишь пять ударов -- число несоразмерное и ничтожное сравнительно с бесконечным множеством еще недостающих ударов; и это вызвало в нем такое сильное огорчение и такую досаду, что он пришел к следующему выводу: "Если Александр Великий разрубил гордиев узел, говоря: "Все равно, что разрубить, что развязать", и тем не менее остался всеобщим повелителем Азии, то же случится и теперь в деле снятия чар с Дульсинеи, если я сам буду бичевать Санчо наперекор ему; потому что, раз условие этого средства состоит в том, чтобы Санчо получил три тысячи и столько-то ударов, какое мне дело, сам ли он нанесет их себе, или же другой нанесет их ему, если суть состоит в том, чтобы он их получил, откуда бы они ни взялись.
   С этою мыслью он подошел к Санчо, предварительно взяв поводья Росинанта и сложив их так, что можно было стегать ими, и стал отстегивать у Санчо подтяжки, хотя полагают, что у того была только одна, передняя, на которой держались его широкие панталоны. Но едва он принялся за это, как Санчо проснулся вполне и, глядя во все глаза, сказал:
   -- Что это такое? Кто меня трогает и снимает подтяжки?
   -- Это я, -- ответил Дон Кихот, -- я пришел наверстать твои упущения и облегчить мое беспокойство. Я пришел стегать тебя, Санчо, и уплатить отчасти долг, который ты взял на себя. Дульсинея погибает; ты живешь в беззаботности; я умираю от желания; и поэтому расстегнись по доброй воле, так как моя воля нанести тебе в этом уединенном месте по крайней мере две тысячи ударов бичом.
   -- Ну, нет, -- сказал Санчо, -- потише, ваша милость, а нет -- клянусь истинным Богом, что нас услышат глухие, удары, которые я обязался нанести себе, должны быть нанесены по доброй моей воле, а не насильно; а теперь у меня нет охоты бичевать себя. Довольно и того, что я даю вашей милости слово бить и истязать себя, когда мне это заблагорассудится.
   -- Этого нельзя предоставить одной твоей любезности, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- потому что сердце у тебя жесткое, и хотя ты и грубый крестьянин, а тело у тебя нежное.
   И, говоря так, он старался и прилагал все усилия снять с него штаны. Видя это, Санчо вскочил на ноги, бросился на своего господина, обхватил его руками и, дав ему подножку, повалил на землю, лицом вверх. Поставив ему правое колено на грудь, он держал его руки своими руками так, что Дон Кихот не мог ни двинуться, ни шевельнуться. Дон Кихот сказал ему:
   -- Как, изменник? Ты восстаешь против своего господина и природного повелителя? Дерзаешь идти против того, хлеб которого ты ешь?
   -- Я не смещаю и не ставлю короля {Ni quito Rey nipongo Rey, pero ayuda a mi senor -- пословица, источником, которой послужили, как говорят, слова, сказанные Бертраном Дюгескленом, когда он оказал помощь Эприку Транстамарскому в его борьбе с королем доном Педро.}, -- ответил Санчо, -- а помогаю самому себе, потому что я сам себе сеньор. Пусть милость ваша обещает мне быть спокойным и не предлагать мне бичевать себя теперь, и тогда я освобожу и отпущу вас; а если нет-
   
   Здесь умрешь ты, изменник,
   Враг доньи Санча*.
   * Санчо приводит строки из старинного романса "A cazar va don RodrigoHa" ("На охоту пошел дон Родриго") об убийстве Мударрой изменника Руи Веласкеса.
   
   Дон Кихот обещал ему это и клялся жизнью своих мыслей не дотронуться до волоска одежды Санчо и предоставить полной и свободной его воле и желанию бичевать себя, когда ему будет угодно. Санчо встал и отошел на довольно порядочное расстояние от того места; здесь, прислонившись к другому дереву, он почувствовал, что кто-то дотрагивается до его головы, и, подняв руки, ощупал чьи-то ноги в башмаках и чулках. Санчо задрожал от страха, подошел к другому дереву, но и там случилось то же. Он громко закричал, призывая Дон Кихота прийти к нему. Дон Кихот так и сделал и спросил его, что случилось и чего он так испугался, а Санчо ответил, что все эти деревья полны человеческих ступней и ног. Дон Кихот дотронулся до них, тотчас же догадался, что это могло быть, и сказал Санчо:
   -- Тебе нечего бояться, потому что эти ноги и ступни, до которых ты дотрагиваешься и не видишь их, без сомнения принадлежат каким-нибудь разбойникам и преступникам, повешенным на этих деревьях; потому что здесь правосудие имеет обыкновение, когда их поймает, вешать их по двадцать и тридцать сразу, из чего я вывожу заключение, что, должно быть, мы уже недалеко от Барселоны.
   Это так и было, как он предположил. Когда стало светать, они подняли глаза и увидели, что гроздьями на этих деревьях были тела разбойников. Теперь уже рассвело, и если мертвые испугали их, не менее нагнали на них страха более сорока живых разбойников, которые их внезапно окружили и сказали им на каталонском языке, чтобы они стояли, не двигаясь, и ожидали, пока не явится их атаман. Дон Кихот был пеший, лошадь его разнуздана, копье прислонено к дереву, словом, он был лишен возможности защищаться; итак, он счел за лучшее скрестить руки и наклонить голову, приберегая себя для более подходящего времени и случая. Разбойники бросились грабить то, что было на Сером, и обобрали все, что нашли в сумках и в дорожном чемоданчике. Счастье Санчо, что червонцы герцога и те, которые он вез с собой из дому, были у него спрятаны в поясе, надетом на голое тело. Но тем не менее эти добрые люди очистили бы его и так бы тщательно обыскали, что даже посмотрели бы, не спрятано ли у него чего-нибудь между кожей и телом, если б в это время не подъехал их атаман. Ему казалось около тридцати четырех лет; был он здоровый, выше среднего роста, с виду суровый, с лица смуглый. Он ехал верхом на могучем коне, одетый в кольчугу, с четырьмя пистолетами по бокам, из тех, которые в той местности называются pedrenales {Pedrenales -- называемые так потому, что приводились в действие кремнем (pedernal) вместо фитиля. В то время они были лишь недавно изобретены.}. Он увидел, что его оруженосцы (потому что так называют тех, которые занимаются этой профессией) собираются обобрать Санчо Пансу, и приказал им не делать этого; они тотчас же повиновались ему, и таким образом ускользнул от них пояс. Атаман удивился, увидав копье, прислоненное к дереву, щит, лежащий на земле, и Дон Кихота, в доспехах и задумчивого, с такой печальной и грустной фигурой, точно это было изображение самой печали. Подойдя к нему, он сказал:
   -- Не будьте так печальны, добрый человек, потому что вы не попали в руки какого-нибудь жестокого Озириса {Osiris -- по-видимому, вместо Бузирис; египетский король, жестокость которого была так велика, что вошла в пословицу.}, а в руки Роке Гинарта {Роке Гинарт (настоящее имя Педро Рочагинарда) -- современник Сервантеса, каталонец, предводитель шайки разбойников, пользовавшийся в свое время большой славой; человек великодушный, сострадательный, который брал у богатых и давал бедным, словом, скорей филантроп, чем разбойник.}, который скорее сострадателен, чем жесток.
   -- Печаль моя не оттого, -- ответил Дон Кихот, -- что я попал во власть к тебе, о доблестный Роке, славе которого нет пределов на земле, а оттого, что беззаботность моя была так велика, что твои солдаты взяли меня врасплох, -- тогда как я обязан по правилам странствующего рыцарства, к которому принадлежу, всегда быть на страже и во всякое время быть собственным своим часовым. Потому что я должен сказать тебе, о великий Роке, что, если б они нашли меня верхом на коне, со щитом и копьем в руках, не очень-то легко было бы им принудить меня сдаться, так как я Дон Кихот Ламанчский, тот, молвой о подвигах которого полон весь мир.
   Роке Гинарт тотчас же понял, что недуг Дон Кихота соприкасается больше с безумием, чем с доблестью, и хотя он иногда и слышал о нем, но никогда не считал за истину рассказы о его подвигах и не мог поверить, чтобы подобные причуды овладели душой человека. И он был в высшей степени доволен, что встретил его, чтобы убедиться вблизи в том, о чем он слышал издали. И поэтому он сказал:
   -- Доблестный рыцарь, не досадуйте и не считайте злополучной судьбой ту, которая теперь выпала вам на долю, так как может случиться, что в этих испытаниях неудача ваша обратится в удачу; потому что небо удивительными, неслыханными, окольными, для людей непостижимыми путями поднимает павших и обогащает бедных.
   Дон Кихот собирался поблагодарить его, когда позади них раздался шум, точно несся целый табун лошадей; но оказалось, что мчалась всего одна лошадь, на которой ехал верхом во весь карьер юноша, на вид около двадцати лет, в зеленой шелковой одежде, обшитой золотыми позументами, в широких панталонах, коротком камзоле, в шляпе, загнутой на валлонский манер; в навощенных, узко обхватывающих ногу сапогах с золоченными шпорами; с кинжалом и мечом, с маленькой винтовкой в руках и двумя пистолетами, воткнутыми за пояс. Услышав шум, Роке обернул голову и увидал эту красивую фигуру, которая, подскакав к нему, проговорила:
   -- Я отыскивал тебя, о доблестный Роке, чтобы найти в тебе если не спасение, то по крайней мере облегчение в моем несчастье; и, не желая держать тебя в недоумении, потому что я вижу, что ты не узнал меня, я тебе скажу, кто я. Я Клаудиа Херонима, дочь Симона Форте, твоего близкого друга, который заклятый враг Клаукеля Торрельяса, а этот последний также и твой враг, потому что он принадлежит к враждебной тебе партии {В то время, как и в предшествующие века, Каталония отличалась ярыми междоусобиями, существовавшими среди знатных родов.}. А ты знаешь, что у этого Торрельяса есть сын, и его зовут дон Висенте Торрельяс, или, по крайней мере, его так звали два часа тому назад. Итак, чтобы сократить рассказ о моем несчастье, я сообщу тебе в кратких словах, чем он виноват передо мной. Он увидел меня, ухаживал за мной; я слушала его, влюбилась в него тайком от моего отца, так как нет женщины, как бы она ни жила уединенно и как бы ни была осмотрительна, у которой не нашлось бы с избытком времени осуществить и привести в исполнение мятежные свои желания. Словом, он обещал мне быть моим супругом, а я дала ему слово быть его женой, но дальше этого мы не зашли. Вчера же я узнала, что, забыв свое обязательство ко мне, он женится на другой и что сегодня утром он будет венчаться; известие это помутило мой разум и положило конец моему терпению. А так как отец мой был в отъезде, я имела возможность одеться в платье, которое вы видите, и, пришпорив моего коня, догнала дона Висенте около мили отсюда; и, не останавливаясь, чтобы высказать упреки или слушать оправдания, я выстрелила в него из этой винтовки и, сверх того, из этих двух пистолетов, и я думаю, что всадила в тело его более двух пуль, открыв двери, через которые честь моя, смоченная в его крови, могла быть спасена. Там я оставила его среди его слуг, которые не посмели и не могли выступить на его защиту. Пришла я искать тебя, чтобы ты переправил меня во Францию, где у меня есть родственники, у которых я могу жить, и вместе с тем просить тебя защитить моего отца, чтобы многочисленные друзья дона Висенте не осмелились обрушиться на него жестокою местью.


   Роке, пораженный изяществом, смелостью, стройной фигурой и приключением прекрасной Клаудии, сказал ей:
   -- Пойдем, сеньора, посмотрим, умер ли твой враг, и затем решим, что лучше тебе предпринять.
   Дон Кихот, внимательно прислушивавшийся к тому, что говорила Клаудия и что ответил Роке Гинарт, сказал:
   -- Пусть никто не берет на себя труд защищать эту сеньору, так как я беру его на себя. Пусть мне дадут моего коня и мое оружие и ждут меня здесь, потому что я поеду искать этого кабальеро и, мертвого или живого, заставлю его сдержать слово, данное им такой красоте.
   -- Пусть никто не сомневается в этом, -- сказал Санчо, -- так как у моего сеньора счастливая рука в деле устройства свадеб, потому что не очень давно он заставил жениться одного, который тоже не хотел сдержать слова, данного им девушке, -- и если бы волшебники, преследующие моего господина, не превратили внешность того человека в внешность какого-то лакея, теперь та девушка не была бы уже девушкой.
   Роке, который был более занят мыслями о приключении с прекрасной Клаудией, чем разговором господина и слуги, не слушал их, и, приказав своим оруженосцам вернуть Санчо все то, что они ограбили с Серого, он велел им удалиться в то место, где они провели прошлую ночь, и тотчас же поспешно уехал с Клаудией отыскивать раненого или убитого дона Висенте.
   Они доехали до места, где Клаудия встретила его, но не нашли здесь ничего, кроме недавно пролитой крови. Однако, оглядываясь во все стороны, они заметили несколько человек на склоне холма и решили, как оно и было на самом деле, что это, должно быть, дон Висенте, которого его слуги, живого или мертвого, несли, чтобы лечить его или похоронить. Они поспешили нагнать их, и им это нетрудно было сделать, так как те двигались очень медленно. Они увидели дона Висенте на руках его слуг, которых он слабым и чуть слышным голосом просил дать ему умереть здесь, потому что боль от ран не дозволяет нести его дальше. Клаудиа и Роке соскочили с коней и подошли к нему. Слуги испугались, увидав Роке, а Клаудиа смутилась при виде дона Висенте. Итак, она подошла к нему, наполовину растроганная, наполовину суровая, и, взяв его за руки, сказала:
   -- Если б ты мне дал свою руку, согласно нашему уговору, ты бы никогда не попал в такое положение.
   Раненый кабальеро открыл свои почти уже погасшие глаза и, узнав Клаудию, сказал:
   -- Я вижу, прекрасная и обманутая сеньора, что это ты меня убила -- кара и незаслуженная, и не вызванная моими намерениями, которыми я, так же как и моими поступками, никогда не желал и не мог оскорбить тебя.
   -- Значит, неправда, -- воскликнула Клаудиа, -- что ты сегодня утром ехал венчаться с Леонорой, дочерью богатого Балвастро?
   -- Конечно, нет, -- ответил дон Висенте, -- злополучная судьба моя должна была принести тебе эти известия, чтобы ты, ревнуя, отняла у меня жизнь, но раз я ее теряю на твоих руках и в твоих объятьях, я считаю свою долю счастливой. И чтобы убедить тебя в этой истине, пожми мне руку и прими меня, если ты желаешь, своим супругом, так как я не могу дать тебе другого большего удовлетворения за оскорбление, которое, как ты думаешь, я нанес тебе.
   Клаудиа пожала ему руку, и сердце ее так сжалось, что она упала в обмороке на окровавленную грудь дона Висенте, а его охватили судороги смерти. Роке был смущен и не знал, что ему делать. Слуги побежали за водою, чтобы брызнуть ею им в лицо, и, принеся ее, стали обливать их ею. Клаудиа пришла в себя от обморока, но дон Висенте не пришел в себя от своего пароксизма, так как жизнь угасла в нем. Когда Клаудиа увидела это и поняла, что ее дорогой супруг лежит бездыханный, она стала раздирать воздух рыданиями, терзала небо жалобами, рвала на себе волосы, распустив их по ветру, царапала себе лицо собственными руками со всеми проявлениями горя и страдания, какие только может выказать измученное сердце.
   -- О жестокая, опрометчивая женщина, -- восклицала она, -- как быстро ты решила привести в исполнение свое столь злое намерение! О бешенная сила ревности, к какой отчаянной крайности доводишь ты того, кто дает тебе убежище в своей груди! О супруг мой, злополучная судьба которого, оттого что ты был моим сокровищем, привела тебя вместо брачного ложа к могиле!
   До того ужасны и печальны были сетования Клаудии, что они извлекли слезы из глаз Роке, не привыкших проливать их в каких бы то ни было случаях. Слуги плакали; Клаудиа ежеминутно падала в обморок; и все кругом казалось жилищем скорби и местопребыванием несчастия. Наконец Роке Гинарт приказал слугам дона Висенте отнести его труп в местечко его отца, бывшее вблизи, чтобы похоронить его. Клаудиа сказала Роке, что она желает удалиться в монастырь, в котором игуменьей была ее тетка, и намерена окончить там дни свои в обществе другого, лучшего и вечного жениха. Роке похвалил ее за доброе намерение и предложил сопровождать, куда бы она ни пожелала, и защищать ее отца против родственников дона Висенте и против всего света, если б кто-либо вздумал нанести ему обиду. Клаудиа решительно отказалась, чтобы Роке сопровождал ее, и, поблагодарив его за его предложения, как сумела, простилась с ним, плача. Слуги дона Висенте унесли его труп, и Роке вернулся к своим товарищам. Так кончилась история любви Клаудии Херонимы. Что же тут удивительного, если ткань ее плачевной истории была соткана непобедимыми и жестокими силами ревности?
   Роке Гинарт нашел своих оруженосцев там, куда он приказал им ехать, и между ними и Дон Кихота верхом на Росинанте. Он держал им речь, которою старался убедить их отказаться от своего образа жизни, столь же опасного для души, как и для тела. Но так как большинство из них были гасконцы, народ грубый и необузданный, речь Дон Кихота не очень-то им понравилась. Когда Роке приехал, он спросил Санчо Пансу, вернули ли и отдали ли ему драгоценности и алмазы, которые его люди взяли с Серого. Санчо ответил, что вернули, и только недостает трех платков, стоящих трех городов.
   -- Что это ты говоришь, приятель,-- сказал один из присутствовавших. -- Платки эти у меня, и они не стоят и трех реалов.
   -- Совершенно верно, -- согласился Дон Кихот, -- но мой оруженосец оценил их, как сказал, ради того лица, которое дало их мне.
   Роке Гинарт приказал немедленно вернуть платки и велел людям своим встать в ряд и принести сюда всю одежду, все драгоценности и деньги и все то, что было ими награблено после последнего дележа. Затем, быстро сделав оценку и то, чего нельзя было разделить, обратив и переведя на деньги, он распределил это между всем своим отрядом так справедливо и благоразумно, что ни на йоту не перешел за предел строгого воздаятельного правосудия. Когда это было сделано, причем все остались довольны, удовлетворены и награждены, Роке сказал Дон Кихоту:
   -- Если бы я не соблюдал такой точности с этими людьми, невозможно было бы жить с ними.
   На это Санчо ответил:
   -- Судя по тому, что я здесь видел, справедливость -- такая хорошая вещь, что нельзя не руководствоваться ею даже среди самих воров.
   Услыхав это, один из оруженосцев поднял ружье, прикладом которого он, без сомнения, проломил бы голову Санчо, если бы Роке Гинарт не крикнул ему, чтоб он остановился.
   Санчо испугался и решил не разжимать более губ, пока он будет среди этих людей. Между тем прибежал один или несколько из тех оруженосцев, которые были расставлены часовыми на дорогах, чтобы выслеживать проходивших и проезжавших по ним путешественников и давать знать атаману о том, что происходит, и сказал:
   -- Сеньор, недалеко отсюда, по дороге, ведущей в Барселону, приближается большая толпа людей.
   На это Роке ответил:
   -- Разглядел ты, из тех ли они, что нас ищут, или из тех, которых мы ищем?
   -- Они из тех, которых мы ищем,-- ответил оруженосец.
   -- Тогда идите все, -- сказал Роке, -- и приведите мне их сюда тотчас же, и чтобы никто из них не ускользнул.
   Они сделали так, как им приказали; Дон Кихот, Санчо и Роке остались одни, ожидая, кого приведут оруженосцы. Между тем Роке сказал Дон Кихоту:
   -- Наш образ жизни должен казаться сеньору Дон Кихоту совсем необычайным: странные приключения, странные события, и все полны опасности. И я не удивляюсь, если это ему кажется так, потому что я действительно признаю, что нет образа жизни более беспокойного или более тревожного, чем наш. Меня привели к нему, не знаю какие желания мести, обладающие властью смущать самые уравновешенные умы. Я по природе своей сострадателен и благожелателен, но, как я уже говорил, желание отомстить за нанесенное мне оскорбление так пригибает к земле все мои добрые наклонности, что я упорствую на этом поприще вопреки и назло тому, что чувствую. И как одна бездна ведет к другой и один грех к другому, совершаемые мною мести так переплелись между собой, что я не только свои, но и чужие беру на себя. Однако милостью Божьей, хотя я и вижу себя среди лабиринта моих заблуждений, я не теряю надежды выбраться из него в безопасную гавань.


   Дон Кихот был удивлен, услыхав, что Роке говорит так рассудительно и хорошо, потому что он думал, что среди тех, кто занимается такой профессией, как воровство, убийство и грабеж на больших дорогах, не может быть никого, кто бы говорил разумно; и он ответил:
   -- Сеньор Роке, начало выздоровления лежит в понимании болезни и в готовности больного принимать лекарства, прописанные ему врачом. Ваша милость больна, болезнь ваша известна вам, и небо, или, лучше говоря, Бог, Который наш врач, применит к вам лекарства, и они вылечат вас; но они вылечивают обыкновенно лишь мало-помалу, а не внезапно и чудом. К тому же рассудительные грешники ближе к исправлению, чем глупые. И так как ваша милость высказала в своих словах свой здравый ум, вам остается только сохранять бодрость духа и надежду на выздоровление больной вашей совести. Если же ваша милость желает сократить путь и легко повернуть на дорогу спасения, идемте со мной, и я научу вас быть странствующим рыцарем, а на этом пути приходится терпеть столько бед и злоключений, что, если принять их за эпитимию, они во мгновение ока приведут вас в рай.
   Роке рассмеялся над советом Дон Кихота и, переменив разговор, рассказал ему трагическое приключение Клаудии Херонимы, которое очень огорчило Санчо, потому что красота, отвага и предприимчивость молодой девушки весьма понравились ему. В это время вернулись оруженосцы с добычей, приведя с собой двух кабальеросов верхом, двух пеших странников и карету, в которой сидели женщины, сопровождаемые шестью, или около того, слугами верхом и пешком; кроме того, тут были и два погонщика мулов, -- служители кабальеросов. Оруженосцы окружали их всех, и побежденные, и победители хранили молчание, ожидая, чтобы заговорил великий Роке Гинарт. Он спросил кабальеросов, кто они такие, куда едут и сколько у них при себе денег. Один из них ответил:
   -- Сеньор, мы оба капитаны испанской пехоты, наши роты в Неаполе, мы едем в Барселону, чтобы отплыть на четырех галерах, которые, как говорят, стоят там, ожидая приказания отправиться в Сицилию. Мы имеем при себе двести или триста червонцев, считаем себя богатыми и едем довольные, так как обычная бедность солдат не допускает больших сокровищ.
   Роке предложил странникам те же вопросы, как и капитанам, и они ответили ему, что шли с намерением сесть на корабль, чтобы отплыть в Рим, и что у них обоих найдется до шестидесяти реалов. Роке пожелал также узнать, кто едет в карете, куда и сколько у них денег, и один из верховых, сопровождавших карету, сказал:
   -- В карете едут сеньора донья Гиомар де Киньонес, жена председателя Неаполитанского суда, с маленькой дочерью, с служанкой и дуэньей. Мы, шестеро слуг, сопровождаем ее, а денег у нас шестьсот червонцев.
   -- Так что, -- сказал Роке Гинарт,-- мы имеем уже тут девятьсот червонцев и шестьдесят реалов, а солдат у меня, должно быть, около шестидесяти. Сочтите, сколько придется на каждого, потому что я плохой счетчик.


   Услышав это, разбойники возвысили голос, говоря:
   -- Да здравствует Роке Гинарт на многия лета назло плутам, ищущим его гибели!
   Капитаны выказали признаки огорчения; сеньора председательница суда опечалилась, и не очень-то обрадовались также и странники, видя, что у них собираются отнять их имущество. Роке продержал их некоторое время в недоумении, но, не желая продлить их огорчение, которое уже можно было различить на расстоянии выстрела из мушкета, он, обернувшись к капитанам, сказал:
   -- Ваши милости сеньоры капитаны, будьте столь любезны одолжить мне шестьдесят червонцев, а госпожа сеньора председательница -- восемьдесят, чтобы удовлетворить этот отряд, сопровождающий меня, так как поп тем и живет, что обедню поет. Затем вы можете тотчас продолжать свое путешествие, свободные и никем не тревожимые, с охранной грамотой, которую я вам дам, чтобы, если б вас встретили другие из некоторых моих отрядов, расставленные в этих окрестностях, они не сделали вам зла, потому что не в моих намерениях обижать солдат или какую-либо женщину, в особенности если они знатного рода.
   Капитаны благодарили Роке целым потоком красноречивых слов за его учтивость и щедрость, за каковые они сочли то, что он оставил им их собственные деньги. Сеньора донья Гиомар де Киньоньес готова была выскочить из кареты, чтобы поцеловать руки и ноги великому Роке; но он не допустил этого никоим образом, напротив, попросил у нее прощения за обиду, которую он ей нанес, вынужденный к тому точными обязательствами своей нечестивой профессии. Сеньора супруга председателя суда велела одному из своих слуг тотчас же отдать восемьдесят червонцев, которые пришлись на ее долю, а капитаны уже уплатили свои шестьдесят. Странники собрались было отдать все бедные гроши свои, но Роке сказал им, чтобы они не беспокоились. Затем он обратился к своим людям, говоря:
   -- Из этих червонцев на каждого из вас приходится по два, и остается еще лишних двадцать. Десять из них пусть дадут этим странникам, и остальные десять -- этому доброму оруженосцу, чтобы он мог рассказывать хорошее об этом приключении.
   И, вынув писчие принадлежности, которые он всегда имел при себе, Роке дал им охранную грамоту для начальников его отрядов и, простившись с ними, отпустил их на свободу, исполненных удивления к его великодушию, благородному обращению и странным его поступкам, считая его скорей похожим на Александра Великого, чем на знаменитого грабителя на больших дорогах.
   Один из оруженосцев сказал на своем гасконско-каталонском языке:
   -- Этот наш капитан скорее похож на монаха, чем на разбойника! Если отныне и впредь он пожелает выказывать себя щедрым, пусть он это делает с своим имуществом, а не с нашим.
   Несчастный сказал эти слова не так тихо, чтобы Роке не услышал их, и тот, обнажив меч, рассек ему почти надвое голову, говоря:
   -- Так я наказываю дерзких болтунов и наглецов!


   Всех охватил ужас, и никто не осмелился сказать ни слова, до того они привыкли подчиняться ему. Роке отошел в сторону и написал письмо одному своему другу в Барселоне, уведомляя его о том, что как раз теперь у него находится знаменитый Дон Кихот Ламанчский, тот странствующий рыцарь, о котором так много говорят; и он может сообщить ему, что это самый забавный и рассудительный человек в мире и что через четыре дня -- именно в Праздник святого Иоанна Крестителя -- он доставит Дон Кихота на городскую набережную в полном вооружении, верхом на его коне Росинанте, а также и его оруженосца Санчо, верхом на осле. Пусть он даст знать об этом друзьям своим Ниароссам, чтобы они могли развлечься с ним, и он желал бы, чтобы этого удовольствия были лишены его враги Каделлы; хотя это невозможно оттого, что безумие и ум Дон Кихота и остроты его оруженосца Санчо Пансы неизбежно доставят развлечение всему свету. Роке отправил это письмо с одним из своих оруженосцев, который, обменяв одежду разбойника на крестьянское платье, явился в Барселону и передал письмо по принадлежности.



Глава XLI
О том, что случилось с Дон Кихотом при въезде его в Барселону, и о других вещах, в которых больше правдивости, чем рассудительности

   Три дня и три ночи пробыл Дон Кихот у Роке, и если бы он пробыл у него триста лет, и тогда не было бы у него недостатка, на что смотреть и чему удивляться в его образе жизни. Тут они проводили утро, там обедали; иногда бежали, не зная от кого; в другой раз ждали, не зная кого. Спали, стоя на ногах, и прерывали свой сон, переходя с места на место. Только и делали, что расставляли лазутчиков, прислушивались к часовым, раздували фитили своих винтовок, хотя у них их было мало, так как у всех были кремневые ружья. Роке проводил ночи отдельно от своих людей, в местах и убежищах неизвестных им, так как многочисленные приказы, изданные вице-королем Барселоны и угрожавшие его жизни, внушали ему страх и тревогу. Он не мог никому довериться, опасаясь, что собственные его люди могут или убить его, или предать в руки правосудия,-- жизнь, без сомнения, невеселая и тягостная. Наконец по непроездным дорогам, по проселочным и тайным тропинкам, Роке, Дон Кихот и Санчо и с ними еще шесть оруженосцев отправились в Барселону. Прибыли они сюда, на набережную, в ночь накануне Праздника Иоанна Крестителя, и Роке, обняв Дон Кихота и Санчо, которому он отдал десять червонцев, обещанных, но еще не врученных ему, простился с ними, обменявшись тысячей предложений услуг с обеих сторон. Роке уехал, а Дон Кихот остался ждать дня так как был, то есть верхом на лошади; и недолго спустя стал показываться на балконах востока лик Авроры, радуя травы и цветы, но не слух, хотя в ту же минуту стали радовать и слух звуки многочисленных гобоев и литавр, звон бубенчиков и "трап, трап!", "дорогу, дорогу!" {Trapa, trapa, aparta, aparta -- звукоподражание. Что касается ploya -- "набережной", или "прибрежья", -- по-видимому, она во времена Сервантеса была вне города, не так, как теперь составной его частью.} всадников, которые, казалось, едут из города. Заря уступила свое место солнцу, лик которого, шире круглого щита, медленно поднимался с края горизонта. Дон Кихот и Санчо стали оглядываться во все стороны и впервые увидели море. Оно показалось им необычайно большим и обширным, куда обширнее лагун Руидеры, виденных ими в Ламанче. Они увидели и галеры, стоявшие у набережной; убрав свои тенты, они разукрасились вымпелами и флагами, которые трепетали по ветру и, склоняясь к волнам, целовали их; а внутри галер гремели горны, трубы и гобои, наполнявшие вблизи и вдали воздух сладостными и воинственными звуками. Затем галеры начали двигаться и производить нечто вроде стычек на спокойном лоне вод, и заодно с ними занялись почти тем же самым множество кабальеросов, выехавших из города на прекрасных конях и в роскошных костюмах. Солдаты на галерах палили из ружей, и на их пальбу отвечали тем же солдаты, расставленные на городских стенах и фортах, а тяжелая артиллерия разрывала воздух своим ужасным грохотом, на который отвечали пушки с бортов галер. Веселое море, радостная земля, прозрачный воздух, лишь время от времени затуманенный дымом от пальбы, казалось, вливали и зарождали внезапное веселие среди людей. Санчо не мог себе представить, как эти громады, двигавшиеся по морю, могли иметь столько ног.
   В это время с криком, гиканьем и громкими восклицаниями всадники в роскошных костюмах подскакали к тому месту, где находился смущенный и удивленный Дон Кихот, и один из них, тот, который был предупрежден письмом Роке, сказал громким голосом Дон Кихоту:
   -- Добро пожаловать в наш город, зеркало, маяк, звезда и магнит странствующего рыцарства во всем его объеме. Добро пожаловать, говорю я, доблестный Дон Кихот Ламанчский! Не подложный, вымышленный, апокрифический, недавно изображенный в лживых историях, а истинный, законный и настоящий, которого Сид Амет бен-Енхели, цвет историков, описал нам.
   Дон Кихот не ответил ни слова, но кабальеросы и не ждали от него ответа, а, кружась и гарцуя со всеми остальными бывшими с ними всадниками, они стали скакать кругом Дон Кихота, который, обращаясь к Санчо, сказал:
   -- Ясно, что эти сеньоры нас узнали; готов биться о заклад, что они прочли нашу историю, а также и недавно напечатанную историю арагонца.
   Опять всадник, говоривший с Дон Кихотом, обратился к нему и сказал:
   -- Ваша милость сеньор Дон Кихот, поедемте с нами; мы все слуги ваши и большие друзья Роке Гинарта.
   На это Дон Кихот ответил:
   -- Если учтивость порождает учтивость, ваша, сеньор кабальеро, -- дочь или близкая родственница учтивости великого Роке. Ведите меня, куда желаете, так как у меня не будет другой воли, кроме вашей, и тем более если вам угодно пользоваться моими услугами.


   Не менее учтивыми словами, чем эти, ответили ему кабальеросы, и, окружив его, они при звуках гобоев и литавр вместе с ним направились в город. При въезде в него по воле злого духа, устраивающего все злое, и мальчишек, которые злее, чем злой дух, двое из них, буйные и дерзкие, протиснулись через толпу и, один подняв хвост осла, а другой Росинанта, положили и прикрепили к ним несколько пучков дикого терна. Бедные животные почувствовали эти странные шпоры и, прижимая хвосты, увеличили свою пытку, так что, проделав тысячи скачков, они сбросили на землю своих всадников. Дон Кихот, раздосадованный и оскорбленный, поспешил снять плюмаж с хвоста своей клячи, а Санчо с хвоста своего осла. Кабальеросы, сопровождавшие Дон Кихота, хотели было наказать мальчишек за их дерзость, но это было невозможно, потому что те скрылись среди тысячи других, следовавших за ними. Дон Кихот и Санчо сели опять верхом и с теми же сочувствующими им изъявлениями радости и музыкой доехали до дома своего проводника, а дом этот был большой и великолепный, каким должен быть дом богатого кабальеро. Тут мы пока и оставим всех их, так как этого желает Сид Амет.




Глава LXII,
где речь о приключении с очарованной головой и о других ребячествах, о которых нельзя не рассказать

   Хозяин Дон Кихота по имени дон Антонио Морено, богатый и рассудительный кабальеро, любил всякие приличные и тонкие развлечения. Лишь только он увидел Дон Кихота в доме у себя, он стал придумывать, каким бы образом заставить его выказать свои нелепости без ущерба для него, так как не шутка то, что причиняет боль, и ничего не стоят те развлечения, которые наносят вред третьему лицу. Первое, что он сделал, было распорядиться, чтобы сняли с Дон Кихота его доспехи, и затем он вывел его в узком, верблюжьего цвета камзоле его (который мы уже не раз описывали и изображали) на балкон, выходивший на одну из главных городских улиц, на виду у всего народа и мальчишек, глазевших на него, как на обезьяну {Обезьяны, посаженные на цепь на балконах, были в те времена, как говорят, обычным зрелищем.}. Снова перед ним стали гарцевать всадники в роскошных одеждах, точно они облеклись в них только ради него одного, а не ради увеселений этого праздничного дня, и Санчо был донельзя рад, потому что ему казалось, что он, неожиданно и не зная как нашел другую свадьбу Камачо, другой дом, как дом дона Диего де Миранда, другой замок, как замок герцога. В тот день у дона Антонио обедали некоторые из его друзей, и все они выказывали почтение Дон Кихоту и обращались с ним, как со странствующим рыцарем, вследствие чего он, полный гордости и тщеславия, не мог прийти в себя от удовольствия. Что касается Санчо, его остроты были так многочисленны, что вся домашняя прислуга и все, кто слушал его, были точно прикованы к его устам. Сидя за столом, дон Антонио сказал Санчо:
   -- У нас здесь, добрый Санчо, имеются сведения, будто вы такой любитель бланманже и фрикаделек {Manjar bianco -- еда, состоявшая из толченого мяса цыплят, риса, миндаля, сахара, все это приправленное молоком; и теперь еще это блюдо в употреблении в Испании и Португалии. Фрикадельки делались тоже, как и теперь, из рубленого мяса, в виде катышков или орехов. Во II главе "Дон Кихота" Авельянеды рассказывается о Санчо, будто он прячет в карман несколько фрикаделек, четыре куска бланманже, которые не доел, и жаркое.}, что если вы их не доедите, то прячете за пазуху для другого дня.
   -- Нет, сеньор, это неправда, -- ответил Санчо, -- потому что я более чистоплотен, чем обжорлив, и сеньор мой Дон Кихот, здесь присутствующий, хорошо знает, что с пригоршней желудей или орехов мы с ним вдвоем обходились неделю. Правда, если когда-нибудь случается, что мне дают телку, я бегу с веревкой; я хочу сказать, что я ем то, что мне дают, и беру время как оно есть; и кто бы ни сказал, что я страшный обжора и нечистоплотен, пусть услышит от меня, что он промахнулся; и я сказал бы это иным образом, если б не мое уважение к почтенным бородам, которые я вижу здесь, за столом.
   -- Нет сомнения, -- сказал Дон Кихот, -- что воздержанность и чистоплотность, с которою Санчо ест, могут быть записаны и выгравированы на бронзовых дощечках, чтобы о них осталась вечная память в грядущих веках. Правда, когда он голоден, он кажется несколько обжорой, так как ест быстро и жует сразу обеими челюстями. Но чистоту он всегда соблюдает донельзя точно, и, в то время как он был губернатором, он научился есть так жеманно, что ел виноград и даже гранатовые зерна вилкой.
   -- Как! -- воскликнул дон Антонио. -- Санчо был губернатором?
   -- Да, -- ответил Санчо, -- губернатором острова, называемого Баратариа. Десять дней губернаторствовал я там как нельзя лучше, и за это время лишился спокойствия и научился относиться с пренебрежением ко всем губернаторствам в мире. Я сбежал оттуда, упал в пещеру, где считал себя погибшим, и выбрался из нее живым только благодаря чуду.
   Дон Кихот подробно рассказал весь эпизод губернаторства Санчо, чем доставил немалое удовольствие слушателям. Когда со стола сняли скатерть, дон Антонио взял за руку Дон Кихота и пошел с ним вместе в отдельную комнату, где не было другого убранства, кроме лишь стола, как казалось, из яшмы, поддерживаемого ножкой, тоже из яшмы, а на столе была поставлена голова, по-видимому, из бронзы, наподобие поясных бюстов римских императоров. Дон Антонио прошелся с Дон Кихотом по всей комнате, обошел также несколько раз кругом стола, после чего сказал:
   -- Теперь, сеньор Дон Кихот, когда я убедился, что нас никто не видит и не слышит, и дверь заперта, я хочу сообщить вам одно из самых удивительных приключений, или, вернее говоря, новинок, которые только можно вообразить себе, с условием, что то, что я скажу вашей милости, вы должны хранить в наиболее сокровенных глубинах тайны.
   -- Клянусь в том, -- ответил Дон Кихот, -- и даже для большей безопасности опущу туда каменную плиту; потому что я желал бы, чтобы вы знали, ваша милость сеньор дон Антонио (так как имя того последнего было уже известно рыцарю), что говорите с человеком, который хотя и имеет уши, чтобы слышать, не имеет языка, чтобы болтать. Итак, ваша милость, можете спокойно излить то, что у вас на сердце, в мое сердце и быть уверенным, что вы укрыли все э то в пучинах молчания.
   -- Полагаясь на ваше обещание, -- ответил дон Антонио, -- я приведу в изумление милость вашу тем, что вы увидите и услышите, и доставлю также некоторое облегчение и себе от той тяжести, которую я испытываю, не имея никого, кому я бы мог сообщить мои тайны, а они не такого рода, чтобы можно было поверять их всем.
   Дон Кихот недоумевал и ждал, к чему приведут эти предупреждения. Тогда дон Антонио, взяв его за руку, провел ею по бронзовой голове, по всему столу и по ножке из яшмы, поддерживавшей стол, и затем сказал:
   -- Эта голова, сеньор Дон Кихот, была сделана и изобретена одним из величайших волшебников и кудесников, когда-либо бывших на свете, -- я думаю, он был поляк по происхождению и ученик знаменитого Ескотильо {Этот Escotillo (маленький шотландец) был уроженец Пармы, живший в Фландрии в 1579-1584 г. Его считали астрологом, волшебником и кудесником.}, про которого рассказывают столько чудес. Поляк тот был здесь, у меня в доме, и за тысячу червонцев, которые я ему дал, соорудил эту голову, обладающую свойством и способностью отвечать на все вопросы, предлагаемые ей на ухо. Он нарисовал местоположение, начертил знаки, изучил созвездия, отметил точки и наконец довел голову до совершенства, как мы это увидим завтра, потому что по пятницам она молчит, и, так как сегодня пятница, нам приидется ждать до завтра. За это время ваша милость может решить, о чем вы пожелаете спросить голову, так как я по опыту знаю, что она говорит правду, что бы ни отвечала.
   Дон Кихот был изумлен свойством и способностью головы, но не очень был склонен поверить дону Антонио; впрочем, так как до произведения опыта осталось столь мало времени, он не захотел ничего сказать, а только поблагодарил дона Антонио за то, что он доверил ему столь великую тайну. Они вышли из комнаты, дверь которой дон Антонио запер на ключ, и вернулись в залу, где находились остальные кабальеросы. За это время Санчо рассказал им многие из приключений и происшествий, случившихся с его господином.


   В тот же вечер повели Дон Кихота гулять не в вооружении, а в домашним костюме и в длинной епанче {Balandrán -- длинная, широкая верхняя одежда, которую обыкновенно носили священники.} из красно-бурого сукна, от которой в это время года вспотел бы сам лед. Слугам было дано приказание занимать Санчо так, чтобы не выпустить его из дому. Дон Кихот ехал верхом не на Росинанте, а на высоком муле со спокойным ходом, украшенном богатой сбруей. На рыцаре была надета епанча, а к спине, так что он этого не заметил, прикрепили пергамент, на котором большими буквами было написано: "Это Дон Кихот Ламанчский". Едва началась прогулка, как записка привлекла взоры всех прохожих и проезжих, и, слыша, как они читали: "Это Дон Кихот Ламанчский", рыцарь удивлялся, видя, что все, кто только ни смотрит на него, знают его и называют его по имени; и, обернувшись к дону Антонио, ехавшему рядом с ним, он сказал:
   -- Велико преимущество, которое странствующее рыцарство заключает в себе, так как оно дает известность и славу на всем земном пространстве тому, кто его исповедует. А не верите, то посмотрите, милость ваша сеньор дон Антонио, даже мальчишки этого города, никогда меня не видевшие, знают меня.
   -- Так оно и есть, сеньор Дон Кихот, -- ответил дон Антонио, -- ведь, подобно тому как огонь нельзя спрятать и скрыть, так и добродетель не может остаться в неизвестности, а доблесть, проявляемая в военной профессии, превосходит сиянием и блеском все остальные.
   Случилось так, что, в то время как Дон Кихот ехал под гул вышеупомянутых приветственных восклицаний, один кастильянец, прочитавший надпись на спине рыцаря, возвысил голос, говоря:
   -- Черт побрал бы тебя, Дон Кихот Ламанчский! Как? Ты добрался даже и сюда и не умер от бесчисленных палочных ударов, которые ты несешь на твоих плечах? Ты сумасшедший, и если бы был сумасшедшим один, ты и сидел взаперти со своим безумием, не так-то еще было бы плохо; но ты имеешь свойство обращать в шутов, безумных и глупцов всех тех, кто водится и знается с тобой. А кто не верит, пусть только взглянет на этих сеньоров, сопровождающих тебя! Вернись к себе домой, полоумный, присматривай за своим хозяйством, за женой и детьми и брось все эти дурачества, которые пожирают твой мозг и сушат твой ум.
   -- Брат, -- сказал дон Антонио, -- ступайте своей дорогой и не давайте советов тем, которые их у вас не просят. Сеньор Дон Кихот Ламанчский в полном рассудке, и мы, сопровождающие его, тоже не безумные. Добродетель нужно чтить, где бы она ни встретилась. Ступайте себе в недобрый для вас час и не суйтесь туда, где вас не спрашивают.
   -- Ей-богу, вы правы, милость ваша, -- сказал кастильянец, -- так как давать доброму этому человеку советы -- все равно, что ударять голой рукой об острие; но тем не менее я чувствую великую жалость, что ясный ум, проявляемый, как говорят, во всех остальных вещах этим сумасшедшим, истекает целиком через канал его странствующего рыцарства; и пусть та неудача, которую мне пожелала ваша милость, обрушится на меня и на всех моих потомков, если с этого дня и впредь -- хотя бы я прожил дольше, чем Мафусаил, -- я дам советы кому бы то ни было, хотя бы их и просили у меня.
   Советчик удалился, прогулка продолжалась, но так велико было скопище мальчишек и народа, читавших надпись, что дону Антонио пришлось снять ее под видом, что он снимает что-то другое.


   Настала ночь, все вернулись домой, и здесь открылся бал с дамами, потому что жена дона Антонио, очень знатная и веселая, красивая и умная сеньора, пригласила своих приятельниц прийти к ней почтить их гостя и позабавиться никогда не виданными его причудами. Многие пришли, ужин был роскошный, и бал начался около десяти часов вечера. В числе дам были две, несколько шаловливого и насмешливого нрава, и хотя вполне порядочные, но довольно свободного обращения, когда дело шло о шутках, которые забавляли бы, не причиняя никому неприятности. Эти две дамы так неустанно и ревностно приглашали танцевать Дон Кихота, что измололи ему не только тело, но и душу. Стоило посмотреть на фигуру Дон Кихота, длинного, тощего, худого, желтого, в узкой, стесняющей его одежде, неумелого и, главное, неповоротливого. Барышни как бы украдкой ухаживали за ним, и он тоже как бы втихомолку пренебрегал ими; но, видя себя очень сильно осаждаемым их любезностями, он сказал:
   -- Eugite, partes adversae! {Сгиньте, враждебные силы (лат.) -- формула заклинания бесов из католического молитвенника.} Оставьте меня в покое, своенравные мысли! Отойдите, сеньоры, укротите свои желания, потому что королева моих желаний, несравненная Дульсинея, не дозволяет ничьим иным желаниям, кроме ее, поработить и подчинить меня себе.
   И говоря это, он сел посреди залы на пол, разбитый и измученный столь великим упражнением в танцах. Дон Антонио приказал взять его на руки и отнести в постель, и первый, кто подошел к нему, был Санчо, который сказал ему:
   -- В недобрый час танцевали вы, сеньор господин наш. Не думаете ли вы, что все храбрые люди -- танцовщики и все странствующие рыцари -- канатные плясуны. Говорю вам, что, если вы это думаете, вы ошибаетесь; иной человек отважится скорей убить великана, чем сделать прыжок в воздух. Если бы еще дело шло о пляске с топаньем, я бы мог заменить вас, потому что я пляшу, как кречет, но уж танцевать, -- тут я шагу не сделаю.
   Этой речью и тому подобными словами Санчо рассмешил бывших на балу; и он уложил своего господина в постель, прикрыв его, чтобы тот, вспотев, избавился от своей танцевальной простуды.
   На следующий день дон Антонио решил сделать опыт с очарованной головой и заперся в комнате, где находилась голова, с Дон Кихотом, Санчо, двумя своими друзьями и двумя сеньорами, так сильно измучившими танцами Дон Кихота и которые эту ночь оставались с женою дона Антонио.
   Он рассказал им о свойствах, которыми обладала голова, просил хранить тайну и сообщил, что сегодня впервые он испытывает очарованную голову. Никому, кроме двух друзей Антонио, не была известна суть этого очарования, и если б дон Антонио перед тем не открыл ее этим своим друзьям, они были бы так же удивлены, как и остальные, потому что не удивиться было невозможно, до такой степени искусно и хитро была она придумана.
   Первый, который приблизился к уху головы, был сам дон Антонио, и он сказал пониженным голосом, но не настолько, чтобы нельзя было услышать его:
   -- Открой мне, голова, силой свойств, которые скрыты в тебе, какие у меня мысли теперь?
   И голова, не шевеля губами, ясным и звучным голосом ответила, так что все ее услышали:
   -- Я не сужу о мыслях.
   Услыхав это, все были изумлены, тем более что ни в комнате и нигде около стола не было ни одного человеческого существа, которое могло бы ответить.
   -- Сколько нас здесь? -- спросил снова дон Антонио, и ему ответили тем же голосом и не спеша:
   -- Ты и твоя жена, двое твоих друзей, две приятельницы твоей жены, знаменитый рыцарь по имени Дон Кихот Ламанчский и его оруженосец, которого зовут Санчо Панса.
   Тут изумление началось снова, и у всех от изумления и испуга волосы встали дыбом. Отойдя от головы, дон Антонио сказал:
   -- Этого с меня довольно, чтобы я убедился, что не был обманут тем, который продал тебя мне, голова мудрая, голова говорящая, голова отвечающая и удивительная голова. Пусть пойдет кто-нибудь другой и спрашивает, что захочет.
   А так как женщины обыкновенно торопливы и любопытны, первая, которая подошла к голове, была одна из двух приятельниц жены дона Антонио, и она спросила у нее следующее:
   -- Скажи мне, голова, что мне делать, чтобы быть очень красивой?
   И ей ответили:
   -- Будь очень целомудренна.
   -- Я больше ничего не спрашиваю,-- заявила вопрошавшая.
   Тотчас же подошла ее подруга и сказала:
   -- Я бы хотела знать, голова, любит ли меня мой муж или нет?
   И ей ответили:
   -- Всмотрись в поступки его по отношению к тебе, и ты это узнаешь.
   Замужняя отошла, говоря:
   -- Этот ответ не нуждался в вопросе, потому что, действительно, поступками доказывается любовь того, кто совершает их.
   Затем подошел к столу один из друзей Антонио и спросил голову:
   -- Кто я такой?
   И ему было отвечено:
   -- Ты это знаешь.
   -- Я не это спрашиваю у тебя, -- сказал кабальеро, -- а скажи мне, знаешь ли ты меня?
   -- Да, я знаю тебя, -- был ответ, -- ты дон Педро Норис.
   -- Больше я ничего не хочу спрашивать, так как и этого достаточно, чтобы понять, о голова, что ты все знаешь.
   Когда он отошел, к столу приблизился второй друг Антонио и спросил:
   -- Скажи мне, голова, какие желания у моего сына, наследника майората?
   -- Я уже говорил, -- ответили ему,-- что я не сужу о желаниях; но тем не менее могу тебе сказать, что желание твоего сына -- похоронить тебя.
   -- Это, -- заявил кабальеро, -- то, что я вижу глазами и осязаю пальцами {Испанская поговорка.}, и больше мне не о чем спрашивать.
   К столу подошла жена дона Антонио и сказала:
   -- Я не знаю, голова, что спросить у тебя; мне хотелось бы только знать, долгие ли годы еще буду я наслаждаться жизнью с моим мужем?
   И ей ответили:
   -- Да, еще долгие годы, потому что его здоровье и воздержанность обещают ему много лет жизни, которую люди обыкновенно сокращают своею невоздержанностью.
   После того подошел Дон Кихот и спросил:
   -- Скажи мне ты, который отвечаешь, было ли действительностью или сном то, что я рассказал о случившемся со мной в пещере Монтесинос? Будет ли доведено до конца бичевание Санчо, моего оруженосца? Совершится ли снятие чар с Дульсинеи?
   -- Что касается пещеры, -- послышался ответ, -- об этом многое можно было бы сказать; тут всего вдоволь. Бичевание Санчо будет подвигаться не спеша вперед. Снятие чар с Дульсинеи достигнет должного выполнения.
   -- Большего я не хочу знать, -- сказал Дон Кихот, -- лишь бы я увидел, что с Дульсинеи сняты чары, я счел бы, что всякое счастье, которое я только мог бы пожелать себе, сразу посетило меня.
   Последним вопрошавшим был Санчо, и вот что он спросил:
   -- Не получу ли я, голова, быть может, другое губернаторство? Выберусь ли я из тяжелого положения оруженосца? Доведется ли мне увидеть мою жену и моих детей?
   На это ему ответили:
   -- Ты будешь губернаторствовать в своем доме, и, если вернешься в него, увидишься со своей женой и детьми, и, перестав служить, перестанешь быть оруженосцем.
   -- Прекрасно, ей-богу! -- воскликнул Санчо Панса. -- Все это я мог бы сказать себе и сам; и пророк Перогрульо {Перогрульо -- очень проницательный астуриец, который пророчествовал только о том, что ему было хорошо известно и что уже случилось, так что "пророчество" или "истина" Перогрульо -- стало означать все общеизвестное и не подлежащее сомнению.} не мог бы сказать больше того!
   -- Животное! -- сказал Дон Кихот. -- Что же ты хотел, чтобы тебе ответили? Не достаточно ли и того, что ответы, данные этой головой, соответствуют тому, что у нее спрашивают?
   -- Достаточно, -- ответил Санчо,-- но я желал бы, чтобы она говорила яснее и сказала больше.
   Этим кончились вопросы и ответы, но не изумление, охватившее всех, исключая лишь двух друзей дона Антонио, которые знали, в чем дело. А в чем оно было, Сид-Амет-бен-Енхели пожелал тотчас же выяснить, чтобы не держать в недоумении весь свет, вызвав предположение, будто в голове заключалось какое-нибудь волшебство или необычайная тайна. Итак, он говорит, что Антонио Морено в подражание другой голове, которую он видел в Мадриде, изобретенной одним гравировальщиком на меди, сделал эту голову у себя в доме, чтобы забавляться и приводить в недоумение людей, не знавших, в чем дело. Устройство ее было следующее: доска на столе была деревянная, разрисованная и лакированная под яшму, и точно так же была сделана ножка и четыре орлиных лапы, выступавшие из нее, чтобы придать ей больше устойчивости. Голова, походившая на бюст и фигуру римского императора, была бронзирована, а внутри вся пустая, так же как и верхняя доска стола, в который она так плотно была вставлена, что не было и признака соединения. Ножка стола точно так же была пустая, соответствуя и подходя к груди и горлу головы, и все это было так устроено, что сообщалось с другой комнатой, находившейся под той, где была голова. Через всю эту пустоту -- ножки, стола, груди и горла бюста -- проходила жестяная труба, так плотно вделанная, что никто не мог ее видеть. В нижней комнате, приходившейся под верхней, находился тот, кто должен был отвечать, приложив рот к жестяной трубе, так что голос шел, как по рупору, сверху вниз и снизу вверх, и слова раздавались ясно и отчетливо; и, таким образом, было невозможно узнать обман. Племянник дона Антонио, умный и находчивый студент, давал ответы, и, так как дядя заранее сообщил ему, кто в тот день придет с ним в комнату, ему легко было с быстротой и точностью ответить на первый вопрос. На остальные же он отвечал наугад и, как умный человек, умно. И Сид Амет говорит, кроме того, что эта изумительная машина просуществовала около десяти или двенадцати дней; но так как по городу разнеслась молва, что дон Антонио держит в доме у себя очарованную голову, которая отвечает всем, предлагающим ей вопросы, то из опасения, чтобы это не дошло до слуха неусыпной стражи нашей веры, он объяснил, в чем дело, инквизиторам, которые приказали ему уничтожить голову и больше не заниматься этой затеей, чтобы не смущать невежественную толпу. Но во мнении Дон Кихота и Санчо голова осталась волшебной и дающей ответы, больше к удовлетворению Дон Кихота, чем Санчо. Кабальеросы из Барселоны, чтобы сделать приятное дону Антонио, развлечь Дон Кихота и дать ему удобный случай выказать свои причуды, решили устроить, карусель или скачку, с кольцами, но предположение это не осуществилось по причине, о которой будет сказано дальше.


   Дон Кихот пожелал пройтись по городу запросто и пешком, опасаясь, что, если он поедет верхом, его будут преследовать мальчишки; итак, он и Санчо с двумя другими слугами, которых дал ему дон Антонио, вышли прогуляться. Случилось, что, проходя по улице, Дон Кихот, подняв глаза, увидел выставленную на одной двери крупными буквами надпись: "Здесь печатаются книги". Это очень обрадовало его, так как до тех пор он никогда не видел типографии, и ему хотелось посмотреть, как там все устроено. Он вошел со всей своей свитой и увидал, как вынимают листы из машины в одном месте, выправляют в другом, набирают здесь, читают корректуру там, -- словом, как производится вся процедура, которую можно видеть в больших типографиях. Дон Кихот вошел в одно типографское отделение и спросил рабочих, что они тут делают; те объяснили ему, он удивился и пошел дальше. Между прочим, он подошел к одному рабочему и спросил, что он делает. Рабочий ответил:
   -- Сеньор, этот вот кабальеро, -- и он указал на человека с очень представительной наружностью и довольно важным видом, -- перевел на наш кастильский язык итальянскую книгу, и я набираю ее для печати.
   -- Как озаглавлена эта книга?-- спросил Дон Кихот.
   На это автор ответил:
   -- Сеньор, по итальянски книга эта озаглавлена "Le bagatelle".
   -- А что означает Le bagatelle на кастильском языке? -- спросил Дон Кихот.
   -- Le bagatelle, -- ответил автор, -- все равно, как если бы мы по-кастильски сказали Losjuguetes {Пустяки, безделицы.}, и, хотя эта книга по заглавию очень скромная, она содержит и заключает в себе вещи весьма хорошие и существенные.
   -- Я, -- сказал Дон Кихот, -- немного знаю по-итальянски и могу похвалиться тем, что пою некоторые стансы Ариосто. Скажите мне, милость ваша сеньор мой (спрашиваю я это не потому, что желал бы подвергнуть испытанию познания ваши, а только из любопытства и не более того), встречали ли вы когда-нибудь в вашей книге слово pignata.
   -- Да, часто, -- ответил автор.
   -- А как вы, милость ваша, переводите это слово на кастильский язык? -- спросил Дон Кихот.
   -- Как же перевести его иначе, -- ответил автор, -- если не словом olla {Горшок.}.
   -- Клянусь моим телом, -- воскликнул Дон Кихот, -- ваша милость далеко ушла в знании итальянского языка. Я готов поставить немалый заклад, что, где итальянец говоритриасе, ваша милость переводит на кастильский язык нравится, а где он скажет рии, вы говорите больше, и его su переводите словом вверх, a guu -- вниз.
   -- Да, конечно, -- сказал автор,-- потому что все это соответствующие выражения.
   -- Я готов поклясться, -- заявил Дон Кихот, -- что вы, милость ваша, неизвестны свету, который всегда противится увенчанию избранных умов и трудов, достойных похвал. Сколько способностей погибает здесь! Сколькими талантами пренебрегают! Сколько добродетелей не ценят ни во что! Но тем не менее мне кажется, что переводить с одного языка на другой -- если только не с греческого и латинского, этих королей всех языков, -- похоже на то, как если кто смотрит на фламандские ковры с изнанки, где хотя и видны фигуры, но они полны нитками, затемняющими их, и нет той гладкости и свежести, как с лица. Переводы с легких языков не могут служить доказательствами ни ума, ни красноречия, как не выказывает ни того, ни другого тот, кто переводит или переписывает одну бумагу с другой. Но я этим не хочу утверждать, что труд переводчика не заслуживает похвалы, потому что человек мог бы заниматься другими, худшими вещами, приносящими ему еще менее пользы. Я исключаю отсюда двух знаменитых переводчиков: одного, -- доктора Кристобала де Фигероа с его "Pastor Fido" {"Pastor Fido" -- произведение итальянского поэта Гуарини, "Аминта" -- Тассо.} и другого -- дона Хуана де Хауреги с его "Aminta", где оба они таким удачным образом заставляют сомневаться, перевод ли это или оригинал. Но скажите мне, милость ваша, печатаете вы эту книгу на свой счет или вы уже продали право издания какому-нибудь книгопродавцу?
   -- Я печатаю ее на свой счет, -- ответил автор, -- и надеюсь выручить по крайней мере тысячу червонцев от первого издания, которое выйдет в двух тысячах экземпляров и будет в мгновение ока распродано по шесть реалов за книгу.
   -- Ваш расчет совершенно правильный, -- ответил Дон Кихот, -- но вполне ясно, что вы не знаете всех уловок и хитростей издателей и их соглашений друг с другом. Даю вам слово, что, когда вы увидите себя обремененным двумя тысячами экземпляров книги, у вас так заноет все тело, что вы ужаснетесь, и в особенности если книга ваша несколько вне обычной колеи и нимало не пикантная.
   -- Так что же, -- сказал автор, -- не желаете ли вы, милость ваша, чтоб я отдал ее книгопродавцу, который заплатит мне за право издания три мараведиса и еще подумает, что оказывает мне милость, давая эти деньги? Я печатаю мои книги не для того, чтобы приобрести славу, так как я уже известен свету своими произведениями. Желаю я прибыли, потому что без нее слава не стоит и полгроша.
   -- Дай бог вашей милости удачи в полной мере, -- сказал Дон Кихот и пошел дальше, в другое отделение. Тут он увидел, что читают корректуру одного из листов книги, озаглавленной "Свет души" {"Luz del alma Cristiana и т. д." -- сочинение монаха Фелипе де Менесеса, напечатанное впервые в 1556 г.}, и, взглянув на нее, он сказал:
   -- Вот такие-то книги, хотя их и немало в том же роде, должны бы печататься, потому что грешников, которые нуждаются в них, очень много и требуется беспредельное количество света для стольких, находящихся во тьме.
   Он прошел дальше и увидел, что и тут также читают корректуру другой книги, и на его вопрос, как она озаглавлена, ему ответили:
   -- Вторая часть "Остроумно-изобретательного идальго Дон Кихота Ламанчского", сочинение такого-то, родом из Тордесильяса.
   -- Я уже слышал об этой книге, -- сказал Дон Кихот, -- и, говоря по правде и по совести, думал, что ее уже сожгли и обратили в пепел за ее нелепость; но день святого Мартина {Намек на испанскую пословицу: "A cada puerca viena su San Martino", взявшую свое начало из обычая убивать свиней в День св. Мартина для копчения ветчины.} наступит и для нее, как и для всякой свиньи. Потому что вымышленные истории настолько хороши и увлекательны, насколько они соприкасаются с правдой или подобием ее; а истинные истории тем лучше, чем они ближе к истине. С этими словами и признаками некоторой досады он вышел из типографии. В тот же самый день дон Антонио решил показать ему галеры, находившиеся в гавани, чему Санчо очень обрадовался, так как никогда в жизни не видал их. Дон Антонио послал сказать куатральбо {Cuatralbo -- начальник эскадры в четыре галеры.}, что после обеда приведет своего гостя, знаменитого Дон Кихота Ламанчского, о котором уже знали и куатральбо, и все жители города. О том, что произошло с ним на галерах, будет рассказано в следующей главе.



Глава XLIII
О беде, случившейся с Санчо Пансой при посещении галер, и новое приключение прекрасной мавританки

   Размышлял Дон Кихот над ответом очарованной головы очень усиленно, но ни одно из этих размышлений не раскрыло ему обмана, а все они сосредоточивались лишь на обещании, которое он считал достоверным, о снятии чар с Дульсинеи. Отсюда он исходил и снова возвращался сюда, радуясь про себя в надежде скоро увидеть исполнение этого обещания. А Санчо, как было сказано, хотя и ненавидел губернаторство, тем не менее чувствовал желание снова повелевать и видеть, что ему повинуются, -- такую уж беду ведет за собою власть, хотя бы она была лишь шуточная.
   Наконец после обеда хозяин дома дон Антонио Морено и его два друга, а также Дон Кихот и Санчо отправились осматривать галеры, Куатральбо, извещенный о посещении двух знаменитостей, Дон Кихота и Санчо, был рад их видеть; и лишь только они прибыли на берег, как все тенты на галерах были подняты и раздались звуки горн. Тотчас же спустили на воду шлюпку, устланную богатыми коврами и подушками из красного бархата. И лишь только вступил в нее Дон Кихот, как с борта главной галеры раздался пушечный выстрел, так же как и с остальных галер, и, когда Дон Кихот поднялся по трапу с правой стороны, вся команда приветствовала его, как тогда было в обычае приветствовать знатных лиц при их появлении на галерах, троекратным возгласом: "У, у, у!" -- Куатральбо или генерал, потому что мы будем так называть его, а он был знатный кабальеро родом из Валенсии, подал руку Дон Кихоту и, обняв его, сказал:
   -- Сегодняшний день я отмечу белым камнем, так как это, думается мне, один из лучших дней во всей моей жизни, потому что я сегодня увидел сеньора Дон Кихота Ламанчского; этот день и эта отметка будут всегда напоминать нам, что в нем сосредоточивается и заключается вся доблесть странствующего рыцарства.
   Дон Кихот ответил в не менее любезных выражениях, чрезвычайно обрадованный тем, что его принимают с таким почетом. Все они вошли на корму, которая была богато разукрашена, и сели на боковых скамейках. Боцман {Comitre -- начальник над галерными невольниками.} прошелся по шкафуту {Crujia -- проход по борту, идущий с носа до кормы корабля между скамейками для гребцов. Здесь находились низшие офицеры и матросы, приставленные к парусам.} и дал свистком сигнал команде снять одежду {Fuera ropa! -- приказ, даваемый гребцам подготовительно к тому, чтобы они взялись за весла. Галерные невольники были приучены работать на веслах голые по пояс.}, что и было исполнено мгновенно. Увидав столько голых людей, Санчо был поражен и еще более поразился, когда увидел, что натянули тент с такой быстротой, что ему показалось, будто все черти были там на работе. Но это было лишь сладким тортом и пряниками по сравнению с тем, что я сейчас скажу. Санчо сидел на кормовом столбе {Estanterol (итал.).}, на штирборте {Штирборт -- правая сторона судна.}, рядом с крайним гребцом {Junto al espaldar do la mana derecha. Espalder -- один из двух отдельных гребцов, сидевших выше всех остальных на маленьких скамейках спиной к корме и производивший первый удар веслом.}, который, уже наученный, что ему делать, схватил его и поднял на руки; и тогда вся команда, уже на ногах и наготове, начиная с штирборта, стала передавать его из рук в руки, и он перелетал с такой быстротой со скамьи на скамью, что у бедного Санчо потемнело в глазах, и он, несомненно, подумал, что его уносят самые настоящие дьяволы; и они не остановились, пока не переправили его по всему бакборту {Бакборт -- левая сторона судна.} и снова не доставили на корму.
   Бедняга был весь измят, задыхался, обливался потом и не мог понять, что такое случилось с ним. Дон Кихот, видевший полет без крыльев Санчо, спросил генерала, в обычае ли у них проделывать такого рода церемонии со всеми теми, кто в первый раз посещает галеры; потому что, если, быть может, оно действительно так, он не намерен подчиняться этому обычаю, не желает проделывать такого рода упражнения и клянется именем Бога, что, в случае если кто-нибудь подойдет к нему, чтобы схватить его и принудить летать, он ударом ноги выбьет из него душу. И, говоря это, он встал и взялся за рукоять меча. В это мгновение спустили тент и с сильнейшим шумом уронили реи вниз. Санчо подумал, что небо соскочило со своих петель и обрушивается ему на голову, и, опустив ее в страшном испуге, он ее спрятал между ногами. И Дон Кихоту это тоже не нравилось, потому что и он вздрогнул, втянул в себя плечи и побледнел. Команда подняла рею с той же быстротой и тем же грохотом, с каким она ее спустила, делая все это молча, точно у них не было ни голоса, ни дыхания. Боцман дал знак поднять якорь и, вскочив в проход между скамейками, засмоленным ремнем или плетью из бычачьих жил принялся стегать по плечам команду, и мало-помалу галера стала подвигаться в море. Когда Санчо увидел столько красных ног (такими он счел весла), он подумал про себя: "Вот это действительно волшебство, а не то, о чем говорит мой господин. В чем же провинились эти несчастные, что их так бьют? И каким образом этот один человек, расхаживающий здесь, посвистывая, имеет дерзость стегать столько людей? Теперь я скажу, что это ад или по меньшей мере чистилище".
   Дон Кихот, видевший с каким вниманием Санчо всматривается в то, что происходило кругом, сказал ему:
   -- Ах, Санчо, друг! И как бы живо и с каким малым трудом ты мог, если бы пожелал, обнажить тело свое с поясницы и, поместившись среди этих сеньоров, покончить со снятием чар с Дульсинеи! Ведь среди страданий и мук столь многих, ты не почувствовал бы так сильно своего страдания. Сверх того, могло бы случиться, что мудрый Мерлин счел бы каждый из этих ударов, оттого что он нанесен такой мощной рукой, за десять из тех, которые в конце концов тебе придется же нанести себе.
   Генерал только что хотел спросить, что это за такие удары и что это за снятие чар с Дульсинеи, когда один матрос сказал:
   -- С Монхуича {Monjukh -- крепость на возвышенности с правой стороны Барселоны, была весьма хорошей сторожевой башней, откуда издали видно было приближение корсаров.} дают сигнал, что на море видно весельное судно, идущее с западной стороны.
   Услыхав это, генерал вскочил на шкафут и крикнул:
   -- Гребите живее, дети мои, не дайте уйти судну! Это, должно быть, какой-нибудь бригантин {Bergantin -- судно, по конструкции невысокое, с четырехугольным парусом и одной мачтой, скорее быстроходное, чем боевое. Галеры поднимались куда выше над уровнем воды и не имели четырехугольных парусов.} алжирских корсаров, о котором нам дают сигнал с крепости.
   Остальные три галеры подошли к главной, чтоб узнать, какие будут даны приказания. Генерал велел двум галерам выйти в море, а он на двух остальных будет держаться берега, потому что таким образом корсарское судно не ускользнет от них. Команда налегла на весла и так бешено двинула вперед галеры, что, казалось, они летели. Те, которые вышли в открытое море, увидели на расстоянии двух миль судно и по виду его заключили, что оно четырнадцати- или пятнадцативесельное, и на самом деле оно так и было. Лишь только судно заметило галеры, оно стало убегать, рассчитывая и надеясь уйти благодаря быстрому своему ходу. Но бригантину не повезло, так как главная галера была одним из самых быстроходных судов, которые когда-либо плавали в море, и поэтому она стала так живо настигать его, что бывшие на бригантине ясно поняли, что они не могут спастись. Убедившись в том, арраес {Командир алжирского судна.} приказал экипажу бросить весла и сдаться, чтобы не раздражать начальника, командовавшего галерами. Однако судьба, направлявшая дело иначе, распорядилась так, что, когда главная галера подошла уже столь близко, что бывшие на бригантине могли слышать голоса кричавших им, чтобы они сдались, два торакиса {Toraqui и turco, по-видимому, одно и то же слово. Турки, как более воинственное племя, составляли боевой отряд на корсарских галерах; мавры и арабы были моряками, а христианские пленники -- гребцами.}, или, иными словами, два пьяных турка, находившиеся на бригантине в числе других двенадцати турок, выстрелили из своих ружей и убили двух солдат, стоявших на баке {Arrumbadas -- бастионы с каждой стороны бака или фор-кастеля, за прикрытием которых обыкновенно устанавливали отряд искусных и метких стрелков.} нашего корабля. Увидав это, генерал поклялся не оставить в живых ни одного из всех, кого он возьмет на судне, и, когда он яростно бросился на него в атаку, бригантин ускользнул у него из-под весел. Галера опередила бригантин на порядочное расстояние, и бывшие на судне увидели, что они погибли; пока галера поворачивала, они распустили парус и снова с парусом и на веслах пытались уйти. Но им не столько принесло пользы их старание, сколько навредила им их дерзость, так как главная галера настигла их, когда они прошли несколько больше чем полмили, и, сцепившись на абордаж, всех их взяли в плен живыми. В это время подошли остальные две галеры, и все четыре вместе с своей добычей вернулись к берегу, где громадная толпа народа поджидала их, желая посмотреть, что они везут. Генерал бросил якорь недалеко от берега, и, увидав, что на набережной стоит вице-король города, он приказал спустить на воду шлюпку, чтобы привезти вице-короля, и спустить рею, чтобы немедленно повесить арраеса и всех турок, взятых на бригантине, а было их около тридцати шести человек, все крепкие, здоровые люди, большая часть из них турецкие мушкетеры. Генерал спросил, кто из них арраес бригантина, и один из пленников ответил ему на испанском языке (потом выяснилось, что это был испанский ренегат):
   -- Этот молодой человек, сеньор, которого вы тут видите, наш арраес, -- и он указал ему на одного из самых красивых и изящных юношей, какого только может себе нарисовать человеческое воображение. На вид ему, казалось, было не более двадцати лет. Генерал спросил его:
   -- Скажи мне, проклятая собака, что побудило тебя убить моих солдат, когда ты видел, что невозможно тебе уйти? Это ли уважение, которое оказывают главным галерам? Не знаешь ты разве, что безрассудность не есть доблесть? Сомнительные надежды могут побудить людей быть отважными, но не безрассудными.
   Арраес хотел ответить, но генерал не мог выслушать его ответа, так как должен был встретить вице-короля, который уже сходил на галеру и вместе с ним кой-кто из его свиты и некоторые лица из города.
   -- У вас была удачная охота, сеньор генерал? -- спросил вице-король.
   -- Такая удачная, -- ответил генерал, -- что ваше сиятельство увидит ее сейчас висящей на этой рее.
   -- Как так? -- спросил вице-король.
   -- По той причине, -- ответил генерал, -- что они вопреки всякому закону и против всякого военного права и обычая убили двух моих солдат, из лучших, которые были на этих галерах, и я поклялся повесить всех, кого я возьму в плен, и в особенности этого юношу -- арраеса бригантина.
   И он указал ему на того, руки которого уже были связаны и на шее накинута веревка в ожидании грозившей ему смерти.
   Вице-король посмотрел на юношу, и тот показался ему таким красивым, изящным и кротким, что красота юноши послужила ему в то мгновение рекомендательным письмом. Вице-король почувствовал желание спасти его от смерти, поэтому спросил его:
   -- Скажи мне, арраес, ты по происхождению турок, мавр или ренегат?
   На это юноша ответил, тоже на испанском языке:
   -- Я ни турок, ни мавр и ни ренегат.
   -- В таком случае кто же ты? -- сказал вице-король.
   -- Женщина-христианка, -- ответил юноша.
   -- Женщина и христианка, в такой одежде и в такой должности? Всему этому можно скорей изумиться, чем поверить.
   -- Отложите, о сеньоры, -- сказал юноша, -- казнь мою; вы немного потеряете, отсрочив вашу месть, пока я не расскажу вам историю моей жизни.
   Кто мог обладать столь жестким сердцем, которое не смягчилось бы от этих слов, или по крайней мере не захотел бы хоть выслушать то, что несчастный и достойный жалости юноша желал сообщить? Генерал сказал ему, пусть он говорит все что угодно, но не надеется добиться прощения за признанную его вину. Получив это разрешение, юноша начал так свой рассказ:
   -- Происходя от этого более несчастного, чем благоразумного народа, на который за последнее время пролилось целое море бедствий, я родилась дочерью мавританских родителей. Во время несчастия, постигшего наш народ, двое моих дядей увезли меня в Берберию, и мне нимало не помогло то, что я объявила себя христианкой, какою я на самом деле и есть, и не из числа притворных и кажущихся, а истинных католичек. Никакой не было мне пользы от того, что я открылась в этой истине лицам, которым был поручен надзор над исполнением нашего горького изгнания, и мои дяди тоже не захотели этому поверить, считая мои слова за ложь и выдумку, ради того чтобы остаться в стране, в которой я родилась. Итак, скорее силой, чем по доброй воле они увезли меня с собой. Мать моя была христианка, и отец, человек рассудительный, тоже ни более ни менее как христианин. Я с молоком матери всосала христианскую веру и была воспитана в хороших правилах. Ни этими своими правилами, ни по языку, как мне кажется, я не была похожа на мавританку. Рядом и одновременно с этими добродетелями -- так как я их считаю таковыми -- росла и красота моя, если только я обладаю красотой; и хотя моя осмотрительность и уединение были очень велики, все же, должно быть, не настолько, чтобы не имел возможности меня видеть один молодой кабальеро по имени дон Гаспар Грегорио, старший сын и наследник майората знатного кабальеро, имение которого было рядом с нашим местечком. Как он увидел меня, как нам удалось говорить друг с другом, как страстно влюбился он в меня и я была увлечена им, долго было бы рассказывать, и тем более в такое время, когда я боюсь, что скоро мне стянет горло жесткая веревка, угрожающая мне. Итак, я скажу только, что дон Грегорио пожелал сопровождать меня в нашем изгнании. Он смешался с маврами, ехавшими из других мест, так как очень хорошо знал мавританский язык, и во время путешествия подружился с моими двумя дядями, которые увозили меня с собой; потому что отец мой, благоразумный и предусмотрительный, лишь только услышал о первом королевском повелении о нашем изгнании из Испании, уехал из нашего местечка и отправился искать другое в чужих государствах, где бы мы могли приютиться. Он спрятал и зарыл большое количество жемчуга и драгоценных камней и несколько денег в золотых дублонах и крусадос {Crusado -- старинная испанская монета золотом, серебром и медью времен Фердинанда и Изабеллы, стоящая около 7 песетас.} в месте, которое известно только мне одной. Он мне велел никоим образом не дотрагиваться до зарытого им сокровища, в случае если бы нас выслали в изгнание раньше, чем он вернется. Я так и сделала и, как уже говорила, уехала с моими дядями и другими родственниками и друзьями в Бер-берию, и место, где мы поселились, был Алжир, а это равнялось тому, как если б мы поселились в самом аду. До короля дошли слухи о моей красоте, и молва донесла ему о моем богатстве, что отчасти было для меня благополучием. Он призвал меня к себе, спросил, из какой я местности Испании и какие я привезла с собой деньги и драгоценности. Я ему сказала, из какого я местечка и что драгоценности и деньги там зарыты; но их можно добыть, если я сама вернусь за ними. Все это я сказала ему в надежде подействовать на его алчность так, чтобы он не увлекся моей красотой и не обратил на нее внимания. В то время как он вел со мной эти разговоры, пришли ему сообщать, что у меня есть спутник и это самый прекрасный и статный юноша, какого только можно представить себе. Я сейчас же поняла, что речь идет о доне Гаспаре Грегорио, красота которого превосходит самую величайшую красоту, какую только можно воспеть. Я смутилась при мысли об опасности, угрожавшей дону Грегорио, так как среди этих варваров-турок красивый мальчик или юноша больше ценится и ставится выше, чем женщина, как бы она ни была красива. Тотчас же король приказал, чтобы его привели к нему, потому что он желает его видеть, и спросил меня, правда ли то, что говорят об этом юноше. Тогда, словно по наитию свыше, я ответила, что да, правда; но только он должен знать, что это не юноша, а женщина, как и я, и что я умоляю его позволить мне пойти к ней и переодеть ее в свойственное ей платье, чтобы красота ее могла бы появиться во всем своем блеске и она с меньшим смущением предстала бы перед ним. Он сказал, чтобы я шла себе в добрый час, а на следующий день мы поговорим с ним, какие принять меры, чтоб я вернулась в Испанию и привезла зарытое там сокровище. Я поговорила с доном Грегорио, рассказала ему об угрожающей ему опасности, если он явится в мужском виде, переодела его мавританкой и в тот же вечер повела к королю, который, увидав его, пришел в восхищение и возымел намерение сохранить ее для подарка султану. А чтоб избежать опасности, которой она могла подвергнуться среди женщин его гарема, и боясь самого себя, он велел поместить ее в дом знатных мавританок, которые бы и присматривали, и ходили за ней, куда ее тотчас же и отвели. То, что мы оба почувствовали (так как я не могу отрицать, что люблю его), предоставляю судить тем, которые, любя, были вынуждены к разлуке. Вслед за тем король решил, чтобы я вернулась в Испанию на этом бригантине и чтобы меня сопровождали двое природных турок, те самые, которые убили ваших солдат. Со мною поехал также и этот испанский ренегат (и она указала на того, кто говорил первый), о котором я хорошо знаю, что он тайный христианин и ехал с более сильным желанием остаться в Испании, чем вернуться в Берберию. Остальная же команда бригантина -- мавры и турки, и вся их обязанность -- грести на веслах. Эти двое турок, алчные и дерзкие, не исполнили данного им приказания высадить меня и этого ренегата в припасенной нами раньше христианской одежде на первый испанский берег, куда мы пристанем. Они захотели сперва крейсировать около этих берегов и, если окажется возможным, захватить какую-нибудь добычу, опасаясь, если они нас сначала высадят на берег, то мы вследствие какой-нибудь приключившейся с нами случайности можем выдать, что в море бригантин, и если на этом берегу окажутся галеры, они его заберут в плен. Сегодня ночью мы приблизились к этому побережью, и, так как не предполагали, что здесь есть четыре галеры, мы были открыты и с нами случилось то, что вы знаете. Таким образом, дон Грегорио остается в женском платье среди женщин в явной опасности погибнуть, а я со связанными руками стою здесь, ожидая, или, вернее говоря, страшась лишиться жизни, которая уже томит меня. Вот, сеньоры, моя грустная история, столь же правдивая, как и несчастная. То, о чем я вас прошу,-- это дать мне умереть как христианке, потому что, как я уже говорила, я нимало не повинна в той вине, в которую впали мои соплеменники.
   Сказав это, она умолкла с глазами, полными горьких слез, вызвавших также слезы и в глазах многих из присутствующих.
   Вице-король, добрый и сострадательный, подошел к ней и, не говоря ни слова, собственноручно развязал веревки, связывавшие красивые руки мавританки.
   Но, в то время как мавританка-христианка рассказывала свою удивительную историю, один старый странник, вошедший на галеру вместе с вице-королем, не сводил с нее глаз, и едва мавританка кончила свой рассказ, как он бросился к ее ногам и, охватив их и прерывая слова свои тысячей вздохов и рыданий, сказал:
   -- О Ана Феликс, несчастная дочь моя, я твой отец Рикоте, который вернулся искать тебя, потому что без тебя я не в состоянии жить, ведь ты же душа моя!
   Услыхав это, Санчо раскрыл глаза и поднял голову, которую он держал опущенной, задумавшись над недавним несчастным своим путешествием, и, взглянув на странника, он узнал в нем того самого Рикоте, которого он встретил в день своего отказа от губернаторства; и он убедился также, что это действительно дочь Рикоте. А она, так как у нее уже были развязаны руки, бросилась обнимать отца своего, смешивая свои слезы с его слезами. Обращаясь к генералу и вице-королю, старик сказал:
   -- Вот, сеньоры, дочь моя, менее счастливая по своей судьбе, чем по имени; зовут ее Ана Феликс, по фамилии Рикоте; и она столь же прославилась своей красотой, как и моим богатством. Я уехал из своего отечества искать в чужих странах, где бы нам приютиться и поселиться. Найдя такой приют в Германии, я вернулся сюда в этой одежде странника, в обществе других немцев, желая разыскать мою дочь и вырыть большие богатства, которые я скрыл. Я не нашел моей дочери, но нашел свои сокровища и везу их с собой; а теперь по странному стечению обстоятельств, которых вы были свидетелями, я нашел еще больше обогащающее меня сокровище -- возлюбленную мою дочь. Гели наша незначительная вина и слезы ее и мои могут через строгость вашего правосудия открыть двери милосердия, сделайте это для нас, которые никогда не имели в мыслях оскорбить вас и никоим образом не были прикосновенны к намерениям тех из наших соплеменников, которые справедливо были изгнаны.
   Тогда Санчо сказал:
   -- Я хорошо знаю Рикоте и знаю, что он говорит правду по отношению к тому, что Ана Феликс его дочь; что же касается остальных безделиц об отъезде и возвращении, о том, что у него были хорошие или дурные намерения, я в это не вмешиваюсь.
   Все присутствующие были поражены этим странным происшествием, и генерал сказал:
   -- Да, слезы ваши не дадут мне выполнить мою клятву. Живите, прекрасная Ана Феликс, столько лет, сколько их вам определено небом, и пусть понесут наказание за свое преступление те, которые его совершили.
   И он велел тотчас же повесить на рее двух турок, убивших его солдат. Но вице-король настоятельно просил генерала не вешать их, так как их проступок был скорее безумием, чем дерзостью. Генерал исполнил то, о чем его просил вице-король, потому что тяжело выполнять месть хладнокровно, когда остыл гнев. Затем начали придумывать план для освобождения дона Грегорио от угрожающей ему опасности. Рикоте предложил на это более двух тысяч червонцев, которые он имел в жемчугах и драгоценностях. Обсуждались и многие другие проекты, но лучше всех оказался предложенный упомянутым испанским ренегатом: он вызвался вернуться в Алжир на небольшой барке с шестью скамьями и гребцами-христианами, так как он знал где, как и когда можно и должно высадиться, и знал также и дом, в котором находился дон Гаспар. Генерал и вице-король сомневались, можно ли положиться на ренегата и доверить ему христиан-гребцов. Но Ана Феликс поручилась за него, и ее отец Рикоте сказал, что он готов заплатить выкуп за христиан, в случае если бы они попали в плен. Тогда проект ренегата был принят, вице-король высадился на берег, а дон Антонио Морено взял с собою мавританку и ее отца, причем вице-король поручил ему угощать их и лелеять, как только это ему окажется возможным, предлагая с своей стороны все, что есть у него в доме, для их угощения, -- так велико было благорасположение и сострадание, которые красота Аны Феликс вселила в его душу.



Глава LXIV,
где сообщается о приключении, доставившем Дон Кихоту больше огорчений, чем все остальные, случившиеся с ним до сих пор

   История повествует, что жена дона Антонио Морено была как нельзя более довольна видеть у себя в доме Ану Феликс. Она приняла ее в высшей степени любезно, столь же восхищенная ее красотой, как и ее умом, потому что мавританка отличалась в высшей степени и тем и другим; и все жители города, точно по колокольному звону, стекались смотреть на нее. Дон Кихот сказал дону Морено, что проект, который был одобрен ими для освобождения дона Грегорио, нехорош, так как он представляет скорее опасность, чем удобство, и лучше было бы высадить его -- Дон Кихота -- в Берберию, вооруженного и верхом на коне, потому что он освободил бы дона Грегорио вопреки всему мавританскому племени, как дон Гаиферос освободил свою жену Мелисендру
   -- Заметьте, ваша милость, -- сказал Санчо, услыхав это, -- что сеньор дон Гаиферос увез свою супругу с суши и повез ее во Францию тоже по суше, но здесь, если бы случилось нам освободить дона Грегорио, у нас нет сухого пути везти его в Испанию, так как посредине море.
   -- На все есть лекарство, исключая лишь смерть, -- ответил Дон Кихот,-- если барка подойдет к морскому берегу, мы можем отплыть на ней, хотя бы весь свет воспротивился тому.
   -- Ваша милость очень хорошо это разрисовывает и объясняет, -- сказал Санчо, -- но от слова до дела расстояние большое, и я держусь ренегата, который кажется мне человеком хорошим и очень доброй души.
   Дон Антонио сказал, что, если ренегат не выполнит успешно взятого им на себя поручения, тогда придется прибегнуть к плану высадки в Берберию великого Дон Кихота. Спустя два дня ренегат в легкой барке с шестью веслами с каждой стороны и самой мужественной командой отплыл в Алжир; а еще два дня спустя галеры отправились в Левант, но перед тем генерал попросил вице-короля быть столь любезным и уведомить его как относительно освобождения дона Грегорио, так и о делах Аны Феликс, и вице-король обещал исполнить эту просьбу.
   Однажды утром, когда Дон Кихот вышел прогуляться по набережной, вооруженный всеми своими доспехами, потому что, как он часто говорил, оружие было его украшение, а битва -- отдых и он без них не мог оставаться ни на минуту, он увидел, что к нему приближается рыцарь, также в полном вооружении, весь в белых доспехах, а на щите его было изображение блестящей луны. Подойдя к Дон Кихоту настолько, что тот мог слышать его голос, он, обращая речь свою к нему, громко сказал:
   -- Доблестный рыцарь и никогда еще достойно не восхваленный Дон Кихот Ламанчский, я Рыцарь Белой Луны, неслыханные подвиги которого, быть может, напомнят тебе обо мне. Явился я сюда сразиться с тобой и испытать силу твоей руки, с тем чтобы заставить тебя признать и провозгласить, что моя дама, кто бы она ни была, несравненно красивее твоей Дульсинеи Тобосской. Эта истина, если ты ее согласишься безотлагательно признать, спасет тебя от смерти, а меня -- от труда причинить ее тебе, и, если ты сразишься со мной и я одержу над тобой победу, я не потребую другого удовлетворения кроме того, что, сложив оружие и воздерживаясь от поисков приключений, ты отправишься и удалишься к себе в село сроком на год и все это время ты проживешь, не прикасаясь к своему мечу, в мирной тишине и полезном для тебя спокойствии, так как это необходимо для умножения твоего имущества и для спасения твоей души. Если же ты победишь меня, моя голова будет в твоем распоряжении, оружие мое и мой конь станут твоей добычей и к твоей славе перейдет слава моих подвигов. Рассуди, что лучше для тебя, и ответь тотчас же, потому что весь сегодняшний день я назначил на то, чтобы покончить с этим делом.
   Дон Кихот был поражен и изумлен как высокомерием Рыцаря Белой Луны, так и причиной, по которой тот его вызывал на поединок, и ответил ему спокойно и со строгим видом:
   -- Рыцарь Белой Луны, подвиги которого до сих пор еще не доходили до моего сведения, я готов клясться, что вы никогда не видели знаменитой Дульсинеи, так как, если б вы ее видели, я знаю, что вы не стали бы делать этого вызова, потому что тогда вы убедились бы, что не было и не может быть красоты, которую мыслимо было бы сравнить с ее красотою. Итак, не говоря даже, что вы лжете, а только, что вы заблуждаетесь в своем изложении, я принимаю с упомянутыми вами условиями ваш вызов, и принимаю его немедленно, чтобы не прошел день, который вы назначили, и только исключаю из условия, чтобы ко мне перешла слава ваших подвигов, потому что я не знаю, каковы они и какого рода; я же довольствуюсь славой собственных моих подвигов, таких, каковы они есть. Выбирайте себе часть площади, которую пожелаете, я сделаю то же; и что кому даст Бог, пусть благословит святой Петр!
   Из города увидели Рыцаря Белой Луны и сообщили вице-королю, что он о чем-то переговаривается с Дон Кихотом Ламанчским. Вице-король, думая, что это какое-нибудь новое приключение, изобретенное доном Антонио Морено или каким-нибудь другим кабальеро, живущим в городе, поехал немедленно на набережную с доном Антонио и многими другими кабальеросами, сопровождавшими его, и прибыл как раз в то время, когда Дон Кихот поворачивал Росинанта, чтобы отмерить себе поле, сколько ему требовалось. Увидав, что оба рыцаря готовы ринуться друг на друга, вице-король стал между ними, спрашивая их, какая причина побудила их вступить в столь внезапный бой. Рыцарь Белой Луны ответил, что дело идет о первенстве красоты, и в кратких словах повторил ему сказанное им Дон Кихоту и то, что условия поединка приняты обеими сторонами. Вице-король подошел к дону Антонио и спросил его тихонько, знает ли он Рыцаря Белой Луны, или, быть может, это какая-нибудь шутка, которую хотят сыграть с Дон Кихотом. Дон Антонио ответил, что он не знает ни того, кто этот рыцарь, ни того, сделан ли вызов в шутку или всерьез. Этот ответ привел в недоумение вице-короля, и он не знал, позволять ли им или нет вступить в поединок, но тем не менее, убежденный, что это не может быть не чем иным, как только шуткой, он отошел, говоря:
   -- Сеньоры рыцари, если нет другого выхода, как только сделать требуемое признание или умереть, а сеньор Дон Кихот настойчиво стоит на своем, вы же, милость ваша Рыцарь Белой Луны, не менее упорно стоите на своем, -- с богом, вступайте в бой!
   Рыцарь Белой Луны в учтивых и изящных выражениях поблагодарил вице-короля за данное им разрешение, и то же самое сделал и Дон Кихот, который, поручая себя от всего сердца небу и своей Дульсинее, как он имел обыкновение, вступая в представлявшиеся ему сражения, повернул Росинанта, чтобы отъехать еще немного дальше, так как он видел, что противник его делает то же; и без трубного звука или иного воинственного инструмента, который подал бы им знак для нападения, оба они в одно и то же мгновение повернули своих лошадей; но, так как лошадь Рыцаря Белой Луны была быстроходнее, противник Дон Кихота настиг его на двух третях расстояния. Здесь он столкнулся с ним с такой стремительной силой, не коснувшись до него копьем, которое он, по-видимому, нарочно поднял вверх, что Дон Кихот с Росинантом грохнулись на землю. Тотчас же Рыцарь Белой Луны бросился к нему и, приставив ему копье к забралу, сказал:
   -- Вы побеждены, рыцарь, и лишитесь жизни, если не подчинитесь условиям нашего поединка.
   Дон Кихот, весь измятый и ошеломленный, не поднимая забрала, сказал слабым и прерывистым голосом, точно исходящим из могилы:
   -- Дульсинея Тобосская -- самая красивая женщина в мире, и я самый несчастный рыцарь на свете, и было бы нехорошо, чтобы моя слабость причинила ущерб этой истине. Вонзи в меня копье свое, рыцарь, и отними жизнь, так как ты отнял у меня честь!
   -- Этого я, конечно, не сделаю,-- сказал Рыцарь Белой Луны. -- Да здравствует, да здравствует во всей ее неприкосновенности слава о красоте сеньоры Дульсинеи Тобосской, так как я удовлетворюсь одним лишь тем, чтобы великий Дон Кихот удалился в свое местечко на год или на тот срок, который я ему назначу, как мы уговорились с ним до вступления в эту битву.
   Все это вице-король и дон Антонио со многими другими, бывшими тут же, слышали; слышали они также, что Дон Кихот ответил если у него ничего не требуют, что могло бы причинить ущерб Дульсинее, все остальное он исполнит, как добросовестный и истинный рыцарь. Услыхав это заявление, Рыцарь Белой Луны повернул лошадь и, наклонив голову перед вице-королем, коротким галопом направился в город. Вице-король велел дону Антонио поехать за ним и во что бы то ни стало узнать, кто он такой. Подняли Дон Кихота, открыли ему лицо и увидели, что он бледен и покрыт потом. Росинант был в очень плохом состоянии и не мог двинуться. Санчо, сильно огорченный и опечаленный, не знал, что ему говорить или что делать. Ему казалось, будто только что случившееся произошло во сне, и вся эта история -- дело волшебства. Он видел, что его господин побежден и обязался не брать в руки оружие в течение года. Ему представлялось, что блеск славы подвигов Дон Кихота омрачен, надежды на исполнение недавно данных им обещаний развеяны, как ветер развеивает дым. Он боялся также, что Росинант останется навсегда искалеченным и все суставы его господина вывихнутыми; хотя было бы еще большим счастьем, если б он перестал быть свихнувшимся {Непереводимая на русский язык игра слов: deslocado означает и "вывих костей", и "излечение от сумасшествия", как производное от loco -- "сумасшедший".}. Наконец на носилках, за которыми послал вице-король, доставили рыцаря в город, куда также вернулся и вице-король, желавший знать, кто был Рыцарь Белой Луны, который привел Дон Кихота в столь печальное состояние.




Глава LXV,
в которой даются сведения о том, кто был Рыцарь Белой Луны, а также об освобождении из плена дона Григорий и о других происшествиях

   Дон Антонио Морено поехал вслед за Рыцарем Белой Луны, за которым также следовало, и даже преследовало его, множество мальчишек, пока он не укрылся в одной из гостиниц города. Дон Антонио тоже вошел за ним туда, желая познакомиться с ним. Навстречу рыцарю вышел оруженосец, чтобы снять с него доспехи. Затем рыцарь удалился в комнату нижнего этажа, куда за ним вошел и дон Антонио, сгоравший от любопытства узнать, кто он такой. Тогда Рыцарь Белой Луны, видя, что этот кабальеро не отстает от него, сказал:
   -- Я хорошо понимаю, сеньор, зачем вы сюда пришли, -- вы хотите узнать, кто я; так как нет причины скрывать этого от вас, то, пока мой слуга будет снимать с меня доспехи, я расскажу вам всю истину, не отступив от нее ни на йоту. Знайте же, сеньор, что зовут меня бакалавр Сансон Карраско. Я из одного местечка с Дон Кихотом Ламанчским, безумие и сумасшествие которого возбуждает жалость во всех нас, знающих его; и в числе тех, что наиболее жалели его, был и я. Уверенный в том, что выздоровление его зависит от спокойствия и от того, чтобы он жил у себя на родине и в своем доме, я прибег к хитрости, чтобы принудить его оставаться там. Итак, около трех месяцев тому назад я поехал вслед за ним в качестве странствующего рыцаря, назвав себя Рыцарем Зеркал, имея намерение сразиться с ним и победить его, не нанеся ему вреда и поставив условием нашего поединка, чтобы побежденный отдал себя на благоусмотрение победителя. Имел же я в виду потребовать от него -- так как я уже считал его побежденным, -- чтобы он вернулся в свое местечко и не выезжал оттуда целый год, в течение которого он мог быть исцелен. Но судьба устроила иначе, потому что победил меня он и сбросил с лошади, так что мой план не удался. Он продолжал свой путь, а я вернулся домой, побежденный, пристыженный и измятый падением, которое, кроме того, оказалось и опасным. Но тем не менее это не отняло у меня желания снова разыскать и победить его, что я и сделал сегодня. И, так как он столь точно соблюдает правила странствующего рыцарства, он, без всякого сомнения, выполнит и обязательство, наложенное мною на него, и сдержит свое слово. Вот, сеньор, то, что случилось, и больше мне нечего рассказывать вам. Умоляю вас, не выдайте меня и не говорите Дон Кихоту, кто я, чтобы добрые мои намерения могли быть осуществлены и чтобы ум его был возвращен человеку, у которого он превосходен, лишь бы только он отделался от нелепостей рыцарства.
   -- О сеньор! -- сказал дон Антонио. -- Да простит вам Бог ущерб, нанесенный вами всему миру тем, что вы желали вернуть рассудок самому остроумному безумцу, какой только есть на свете! Не видите вы разве, сеньор, что польза, которая могла бы получиться от здравого ума Дон Кихота, не может превзойти удовольствия, доставляемого его безумными выходками. Но мне сдается, что все искусство сеньора бакалавра не окажется достаточным, чтобы превратить в здравомыслящего человека столь страстно безумного. И, если бы это не было противно милосердию, я сказал бы: пусть Дон Кихот никогда не выздоравливает, потому что с его выздоровлением мы теряем не только его причуды, но также и причуды Санчо Пансы, его оруженосца, а каждая из них может превратить в веселье даже саму грусть. Тем не менее я буду молчать и ничего не скажу Дон Кихоту, чтобы убедиться, прав ли я в своем предположении, что придуманные сеньором Карраско меры не возымеют действия.
   Бакалавр ответил, что как бы то ни было дело на хорошем пути и он надеется на счастливый исход его. После того как дон Антонио предложил ему свои услуги во всем, что он ни пожелает, Карраско простился с ним, приказал уложить свои доспехи на мула, тотчас же сел верхом на коня, на котором сражался, и выехал в тот же день из города к себе на родину, и тут с ним не случилось ничего достойного упоминания в этой правдивой истории.
   Дон Антонио сообщил вице-королю все, что Карраско рассказал ему, и вице-королю это известие доставило не очень-то большое удовольствие, потому что с уединенною жизнью Дон Кихота утрачивалось то удовольствие, которое могли бы получить все, кто слышал о его безумных выходках.
   Шесть дней пробыл Дон Кихот в постели, унылый, задумчивый, в дурном расположении духа, беспрерывно вспоминая и возвращаясь мысленно к несчастному событию своего поражения. Санчо утешал его и, между прочим, сказал ему:
   -- Сеньор мой, подымите голову, ваша милость, и ободритесь, если можете, и поблагодарите небо за то, что, раз вы свалились на землю, вы не сломали себе ни одного ребра; и так как вы знаете, что где дают, там и берут, и не всегда есть ветчина, где есть крючки для развешивания ее, покажите фигу доктору, потому что вы не нуждаетесь, чтобы он лечил вас в этой болезни. Вернемся к себе домой и откажемся от скитаний в поисках за приключениями в странах и местностях, неизвестных нам; и, если хорошенько присмотреться к делу, всех больше теряю здесь я, хотя милость ваша в худшем положении. Я, который вместе с губернаторством отказался от всякого желания быть когда-либо вновь губернатором, не отказался от желания быть графом; а это желание не исполнится никогда, если ваша милость отказывается сделаться королем, бросая свою рыцарскую профессию; и, таким образом, мои надежды обратятся в дым.
   -- Молчи, Санчо, ведь, ты видишь, что мое удаление и затворничество не будут продолжаться больше года, и тогда я вернусь к благородной моей профессии, и не будет у меня недостатка в королевстве, которое я завоюю, и в каком-нибудь графстве, которое я дам тебе.
   -- Да услышит это Бог, -- сказал Санчо, -- а грех будет глух; потому что я всегда слышал, что добрая надежда лучше худого обладания.
   Они вели такой разговор, когда вошел дон Антонио и сказал с выражением величайшей радости:
   -- Дайте мне награду за добрые вести, сеньор Дон Кихот, так как дон Грегорио и ренегат, ездивший за ним, уже в гавани. Что я говорю в гавани? Они уже к доме вице-короля и сейчас будут здесь.
   Дон Кихот немного развеселился и сказал:
   -- Право, я чуть было не сказал, что обрадовался бы, если б случилось как раз наоборот, потому что в таком случае мне бы пришлось ехать в Берберию, где силой руки моей я доставил бы свободу не только дону Грегорио, но и всем пленным христианам, сколько бы их ни было в Берберии. Но что я говорю, несчастный? Не я ли побежден? Не я ли сброшен с лошади? Не я ли тот, который не может прикоснуться к оружию в течение года? Итак, что я обещаю? Чем могу я похвалиться, если мне скорее приличествует взять в руки веретено, чем меч?
   -- Бросьте это, сеньор, -- сказ ал Санчо, -- да здравствует курица, хотя бы и с типуном; потому что сегодняшний день для тебя, а завтрашний для меня, и на эти дела по схваткам и стычкам незачем обращать никакого внимания, так как тот, кто сегодня упал, может подняться завтра, разве только он пожелает остаться в постели, я хочу сказать, упадет духом и не наберется нового мужества для новых битв. А теперь вставайте, милость ваша, чтобы принять дона Грегорио, потому что, мне кажется, народ уже сбегается, и, должно быть, он уже здесь, в доме.
   И, действительно, это так и было. Дон Грегорио и ренегат, побывав у вице-короля и дав ему отчет о своем путешествии и возвращении, поспешили в дом дона Антонио, куда дона Грегорио тянуло желание поскорее увидеть Ану Феликс. И хотя дон Грегорио, когда его увезли из Алжира, был в женском платье, он обменял его еще в барке на одежду пленника, который спасся вместе с ним. Но в какой бы он ни был одежде, он являлся человеком, которым нельзя было не восхищаться; нельзя было не ухаживать за ним и не ценить его, так как он был неслыханно красив и на вид ему, казалось, было лет семнадцать или восемнадцать. Рикоте и дочь его вышли ему навстречу: отец -- со слезами на глазах, а дочь -- с краской в лице. Они не бросились в объятья друг друга, потому что, где много любви, обыкновенно не бывает чрезмерной развязности. Красота дона Грегорио и Аны Феликс поразила изумлением всех присутствующих. Молчание говорило здесь за двух влюбленных, и глаза были языком, выражавшим радостные и чистые их мысли.
   Ренегат рассказал об ухищрениях и средствах, к которым он прибег, чтобы освободить дона Грегорио. Дон Грегорио рассказал об опасностях и стеснениях, пережитых им среди женщин, с которыми он оставался, и не в длинной речи, а в кратких словах, чем он доказал, что ум его опередил его годы. В заключение Рикоте щедро заплатил и вознаградил как ренегата, так и тех, которые гребли на веслах. Ренегат примирился с церковью и возвратился в ее лоно и из гнилого члена превратился в чистый и здравый путем эпитимии и раскаяния.
   Дня два спустя вице-король обсуждал с доном Антонио, как бы устроить, чтобы Ана Феликс и ее отец остались в Испании, потому что им казалось не представляющим никакого неудобства сохранить в стране столь преданную христианству дочь и такого, по-видимому благонамеренного, отца. Дон Антонио предложил похлопотать об этом в столице, куда он был вынужден отправиться по другим делам, дав понять, что при дворе путем протекции и взяток можно преодолевать многие трудности.
   -- Нет, -- сказал Рикоте, присутствовавший при этом разговоре, -- нельзя надеяться ни на протекцию, ни на взятки, так как на великого дона Бернардино де Веласко, графа де Саласар, которому его величество поручило заведывание нашим изгнанием, не действуют ни просьбы, ни обещания, ни взятки; потому что, хотя и правда, что он соединяет правосудие с милосердием, но, так как он видит, что весь организм нашего народа заражен и начал гнить, он по отношению к нему употребляет скорее раскаленное железо, которое жжет, чем мазь, которая смягчает; и, таким образом, он путем благоразумия, мудрости, рвения и страха, внушаемого им, поднял на сильные свои плечи бремя этого громадного дела и довел его до требуемого выполнения, и никакие наши ухищрения, уловки, мольбы и обманы не могли ослепить его глаз Аргуса. Они всегда настороже, чтобы никто из наших не остался, не скрылся и, как невидный в земле корень, не пустил бы со временем ростков и не принес бы ядовитых плодов в Испании, уже очищенной, уже избавленной от страхов, в которые повергала ее наша многочисленность. Геройское решение великого Филиппа Третьего и неслыханная мудрость -- доверить выполнение его этому дону Бернардино де Веласко {Нет сомнения, что вся эта речь Рикоте ироническая. Тем более это ясно -- не говоря уже о мягком и человечном отношении Сервантеса, довольно необычном для тех времен, к туркам, маврам и еретикам, -- что именно этот граф де Саласар был известен как противоположность всех качеств, которые Рикоте приписывает ему. Никто не был так жесток, так алчен и так низок и не брал таких громадных взяток, как именно этот граф де Саласар. Притом, разве бы Сервантес вложил это восхваление графа, и в таких превыспренных выражениях, в уста одного из изгнанных мавров, если б он не имел в виду иронии?}!
   -- Так или иначе, -- сказал дон Антонио, -- приехав в столицу, я приложу всевозможные старания, а там пусть небо пошлет, что ему будет угодно! Дон Грегорио поедет со мной, утешит своих родителей в горе, в которое, должно быть, повергла их разлука с ним; Ана Феликс останется с моей женой у меня в доме или же в монастыре, и я знаю, что вице-король с удовольствием возьмет к себе в дом доброго Рикоте, пока не выяснится, к чему приведут мои хлопоты.
   Вице-король согласился на все эти предложения; но дон Грегорио, узнав, что было решено, сказал, что он не может и не хочет расстаться с доньей Аной Феликс. Однако, рассудив, что, повидавшись со своими родителями, он после того вернется сюда за нею, дон Грегорио согласился с принятым решением. Ана Феликс осталась с женой дона Антонио, а Рикоте переехал в дом вице-короля.
   Настал день отъезда дона Антонио, а два дня спустя и день отъезда Дон Кихота и Санчо, так как падение не дозволило рыцарю пуститься в путь раньше того.
   Когда дон Грегорио прощался с Аной Феликс, было немало слез, вздохов, обмороков и рыданий. Рикоте предложил дону Грегорио, если нужно ему, тысячу червонцев, но он не взял у него ничего и только занял у дона Антонио пять червонцев, которые обещал отдать ему в столице. Затем оба они уехали, а после них Дон Кихот и Санчо, как уже было сказано: Дон Кихот -- без оружия, в дорожном платье, а Санчо -- пешком, так как Серый был нагружен доспехами.



Глава LXVI,
где идет речь о том, что увидит всякий, кто ее прочтет, и услышит тот, кому ее прочтут

   Уезжая из Барселоны, Дон Кихот обернулся, чтобы взглянуть на то место, где он упал, и сказал:
   -- Здесь была Троя; здесь мое несчастие, а не трусость моя похитило приобретенную мною славу; здесь судьба сделала из меня игрушку своих превратностей; здесь омрачились мои подвиги; здесь, наконец, рухнуло мое счастье, чтобы никогда больше не подняться!
   Услыхав это, Санчо сказал: -- Столь же свойственно доблестным сердцам, сеньор мой, выказывать терпение в несчастье, как и радость в счастии. Об этом я сужу по себе самому, так как, будучи губернатором, я был весел, и теперь, когда я оруженосец, да еще пеший, я не печалюсь; потому что я слышал, что та, которую здесь зовут Фортуной, -- пьяная и капризная женщина, и, сверх всего, слепая, и, таким образом, она не видит того, что делает, и не знает, кого она унижает и кого возвеличивает.
   -- Ты очень склонен к философии, Санчо, -- ответил Дон Кихот, -- и говоришь очень умно; не знаю, кто тебя этому учит. Могу лишь сказать тебе, что на свете нет Фортуны, и все, что происходит в мире хорошего или дурного, не есть случайность, а особое предопределение неба, и отсюда происходит поговорка: "Каждый -- кузнец своего счастья". И я был кузнецом моего счастья, но без должного благоразумия, и, таким образом, самонадеянность моя довела меня до горя, так как я должен был рассудить, что могучей силе лошади Рыцаря Белой Луны не могла противостоять слабость Росинанта. Словом, я дерзнул на это; я сделал, что мог, я был вышиблен из седла; и хотя я потерял честь, я не потерял и не могу потерять добродетели исполнять мое слово. Когда я был странствующим рыцарем, смелым и доблестным, своими делами и руками я засвидетельствовал свои подвиги; а теперь, когда я пеший оруженосец, я заставлю верить моим словам, исполнив данное мною обещание. Итак, вперед, друг Санчо, проведем на родине у себя год искуса, и во время этого затворничества мы почерпнем новые силы, чтобы вернуться к вовеки для меня незабвенной профессии оружия.
   -- Сеньор, -- ответил Санчо, -- не такая приятная вещь -- идти пешком, чтобы побудить и поощрить меня делать большие переходы. Оставим эти доспехи висеть на каком-нибудь дереве вместо повешенного, и, когда я, усевшись на спине Серого, приподниму ноги от земли, мы совершим наше путешествие, как ваша милость найдет нужным и ей будет угодно, так как думать, что, идя пешком, я могу делать большие переходы, -- значило бы думать немыслимое.
   -- Ты хорошо сказал, Санчо, -- ответил Дон Кихот, -- повесим доспехи мои в виде трофея, и под ними или вокруг них вырежем на деревьях то, что было написано на трофеях оружия Роланда:
   Пусть к ним никто не прикоснется, Кто по плечу Роланду не придется.
   -- Все это, -- сказал Санчо, -- кажется мне настоящим жемчугом; и, если бы нам не был нужен для путешествия Росинант, недурно было бы также оставить и его повешенным здесь.
   -- Но ни его, ни доспехов, -- возразил Дон Кихот, -- я не желаю вешать, чтобы не говорили: "За хорошую службу", -- плохая награда.
   -- Ваша милость очень хорошо сказала, -- ответил Санчо, -- потому что, по мнению умных людей, вину осла нельзя приписать вьючному седлу, а так как ваша милость виновата в этом деле, то и наказывайте себя самого и не обрушивайте своего гнева ни на сломанные и окровавленные доспехи, ни на кротость Росинанта и ни на нежные мои ноги, требуя, чтобы они шли больше, чем следует.
   В подобных разговорах и речах прошел у них весь тот день и еще другие четыре дня, и с ними не случилось ничего такого, что помешало бы их путешествию. На пятый день при въезде в местечко они увидели у дверей гостиницы много народа, который, так как был праздник, развлекался.
   Когда Дон Кихот приблизился к ним, один крестьянин, возвысив голос, сказал:
   -- Пусть кто-нибудь из этих двух сеньоров, которые идут сюда и не знают спорящих, скажет нам, что делать относительно нашего заклада.
   -- Конечно, я скажу, -- ответил Дон Кихот, -- и по всей справедливости, если только я разберу, в чем дело.
   -- Дело в том, добрый сеньор,-- сказал крестьянин, -- что один житель этого местечка, такой жирный, что он весит одиннадцать арробасов {Мера веса, принятая в Испании, от 25 до 36 фунтов.}, вызвал на бег другого, своего соседа, который весит не более пяти. Условием было пробежать расстояние в сто шагов с равными тяжестями, и когда спросили у вызвавшего, как уравновесить тяжести, он сказал, что вызванный им, имеющий вес в пять арробасов, должен взвалить себе на плечи шесть арробасов железа, и, таким образом, пять арробасов веса худощавого сравняются с одиннадцатью толстяка.


   -- Ну уж это нет, -- сказал тогда Санчо, прежде чем Дон Кихот успел ответить, -- и именно мне, который лишь несколько дней тому назад перестал быть губернатором и судьей, как это весь свет знает, подобает разъяснить эти сомнения и высказать свое мнение во всякой тяжбе.
   -- Высказывай, в добрый час, Санчо, друг, -- согласился Дон Кихот, -- потому что я неспособен дать кошке крошки {Sobre mi la сара cuando llueva -- общепринятое испанское выражение, смысл которого: "Пусть будет на мне ответственность".}, до того у меня в голове все перевернуто и перепутано.
   Получив это разрешение, Санчо сказал крестьянам, которые толпой теснились кругом него, раскрыв рты, в ожидании его приговора.
   -- Братцы, в том, чего требует толстяк, нет ни благоразумия, ни тени справедливости, так как, если верно, как говорят, что вызванный имеет право выбрать оружие, нехорошо, чтобы вызвавший выбрал для него оружие, которое помешало бы и воспрепятствовало вызванному выйти победителем. Итак, на мой взгляд, толстяк, вызвавший на бег, должен снять, срезать, подчистить, убавить, обтесать, соскоблить шесть арробасов мяса тут или там со своего тела, как ему заблагорассудится или покажется, и этим способом, дойдя до веса в пять арробасов, он сравняется и встанет на один уровень с пятью арробасами своего противника, и тогда они могут бежать на равных условиях.
   -- Клянусь, -- воскликнул крестьянин, слышавший приговор Санчо,-- этот сеньор говорил, как святой, и рассудил, как каноник! Но не подлежит сомнению, что толстяк не захочет расстаться и с одной унцией своего мяса, а не то что с шестью арробасами.
   -- Лучше было бы им вовсе не бегать, -- сказал другой крестьянин, -- тогда тощему не придется надрываться под тяжестью, а толстяку срезывать с себя мяса; и пусть половина заклада пойдет на вино, и этих сеньоров мы возьмем с собой в таверну, где хорошее вино, и пусть будет на мне плащ, когда пойдет дождь {Dar raigas a ungate -- общеупотребительное испанское выражение.}.
   -- Я, сеньоры, -- ответил Дон Кихот, -- очень вам благодарен, но не могу останавливаться ни на минуту, потому что грустные мысли и грустные происшествия принуждают меня казаться неучтивым и торопиться в путь.
   Итак, пришпорив Росинанта, он проехал вперед, оставив их изумленными как его странной фигурой, которую они видели и отметили, так и умом его слуги, за которого они приняли Санчо. И один из крестьян сказал:
   -- Если слуга так умен, каков же должен быть господин? Готов биться о заклад, что они едут слушать курс в Са-ламанке и в один миг сделаются придворными алькальдами, потому что все это одна потеха: надо только учиться и еще учиться и иметь протекцию и счастье, и, когда человек меньше всего о том думает, у него окажется жезл в руке или митра на голове.


   Эту ночь господин и слуга провели среди поля, под открытым небом, а на следующий день, продолжая свое путешествие, они увидели, что навстречу им идет пешеход с сумкой через плечо и дротиком или пикой в руках, совершенно по образцу пешего гонца. Когда он приблизился к Дон Кихоту, то, ускорив шаги, почти бегом добежал до него и, поцеловав его в правое бедро, так как выше он не мог достать, с выражением величайшей радости воскликнул:
   -- О сеньор мой Дон Кихот Ламанчский, каким великим удовольствием наполнится сердце герцога, моего господина, когда он узнает, что ваша милость возвращается к нему в замок, потому что он все еще там с сеньорой герцогиней.
   -- Я вас не знаю, друг, -- ответил Дон Кихот, -- и не узнаю, кто вы такой, если вы мне не скажите.
   -- Сеньор Дон Кихот, -- ответил гонец, -- я Тосилос, лакей герцога, моего господина, тот, который не захотел сражаться с вашей милостью из-за женитьбы на дочери доньи Родригес.
   -- Помоги мне бог, -- воскликнул Дон Кихот, -- возможно ли, что вы тот, кого мои враги-волшебники превратили в лакея, о котором вы говорите, чтобы лишить меня славы в этой битве?
   -- Полно, добрый сеньор, -- возразил гонец, -- тут не было никакого волшебства и никакого превращения наружности. Таким же лакеем Тосилосом выехал я на место поединка, каким лакеем Тосилосом я и ушел оттуда. Я думал жениться, не вступая в бой, потому что молодая девушка мне понравилась. Случилось, однако, обратное моему желанию, так как, лишь только ваша милость уехала из замка, герцог, мой господин, велел дать мне сто палок за то, что я ослушался его приказаний, которые он мне дал перед вступлением моим в битву. И все кончилось тем, что девушка уже монахиня, а донья Родригес вернулась в Кастилию. Я же иду теперь в Барселону и несу пакет писем и вещей, которые мой господин посылает вице-королю. Если вашей милости угодно выпить глоток чистого, хотя и тепловатого вина, здесь у меня с собой тыквенная бутылка с дорогим вином и, кроме того, несколько ломтиков трончонского сыра, который вызовет и разбудит жажду, если б она заснула.
   -- Мне нравится предложение,-- сказал Санчо, -- и пусть, оставив в стороне остальные любезности, добрый Тосилос без промедления наливает нам вино вопреки и назло всем волшебникам, сколько бы их ни было в Индии.
   -- Словом, -- сказал Дон Кихот,-- ты, Санчо, самый большой обжора на свете и самый большой невежда в мире, так как тебя нельзя убедить, что этот посланец очарован и этот Тосилос превращен. Оставайся с ним и наедайся досыта, я поеду потихоньку вперед и буду ждать, когда ты приедешь.
   Лакей засмеялся, вынул из чехла свою бутылку, достал из сумок ломтики сыра, и, достав и взяв хлебец, он и Санчо уселись на зеленой траве и в добром мире и согласии так ревностно покончили и справились со всем содержимым в сумках, что даже облизали пакет с письмами только потому, что от него пахло сыром. Тосилос сказал Санчо:
   -- Нет сомнения, что этот твой господин, Санчо, друг, должен быть сумасшедшим.
   -- Как должен? -- ответил Санчо. -- Он никому ничего не должен, потому что за все платит, в особенности когда монетой является безумие. Я это ясно вижу и ясно говорю ему; но что за польза из того? А тем более теперь, когда он окончательно потерял всякий рассудок, потому что его победил Рыцарь Белой Луны.
   Тосилос попросил его рассказать, как это случилось; Санчо ответил, что было бы неучтиво с его стороны заставлять ждать своего господина, но в другой раз, если они встретятся, будет на то время. Итак, встав с места, после того как он отряхнул свой плащ и крошки с бороды, он погнал впереди себя осла и, простившись, оставил Тосилоса; немного спустя догнал своего господина, который поджидал его под тенью дерева.



Глава LXVII
О принятом Дон Кихотом решении сделаться пастухом и вести жизнь среди полей, пока не пройдет обещанный им год, и о других событиях, действительно забавных и прекрасных

   Если множество размышлений терзали Дон Кихота перед тем, как Рыцарь Белой Луны вышиб его из седла, куда больше их терзало его после того. Он ждал Санчо, как было сказано, под тенью дерева, и, как мухи слетаются на мед, его осаждали и жалили мысли. Одни останавливались на снятии чар с Дульсинеи, другие обращались к жизни, которую ему предстояло вести в его вынужденном уединении. Санчо подошел и стал хвалить ему щедрое угощение лакея Тосилоса.
   -- Возможно ли, -- сказал Дон Кихот, -- что ты все еще, о Санчо, думаешь, что это настоящий лакей. Мне кажется, ты забыл, что видел Дульсинею, измененною и превращенною в крестьянку, а Рыцаря Зеркал -- в бакалавра Карраско,-- все дела волшебников, преследующих меня. Но скажи мне теперь, спрашивал ли ты у этого, как ты говоришь, Тосилоса, что Бог послал Алтисидоре? Оплакивала ли она разлуку со мной, или же передала уже в руки забвения влюбленные мысли, мучившие ее в моем присутствии?
   -- Мои мысли, -- ответил Санчо,-- были не такого рода, чтобы я имел время спрашивать о пустяках. Клянусь телом моим, сеньор, неужели ваша милость в состоянии осведомляться теперь о чужих мыслях, в особенности о влюбленных?
   -- Видишь ли, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- существует большая разница между поступками, совершенными из любви, и теми, которые совершаются из благодарности; легко может случиться, что рыцарь не влюблен, но чтобы он, строго говоря, оказался неблагодарным, этого быть не может. По всему видимому, Алтисидора сильно любила меня: она дала мне три платка, о которых ты знаешь; плакала, когда я уезжал, проклинала меня, упрекала, жаловалась в присутствии всех вопреки стыдливости -- все это признаки, что она боготворила меня, потому что гнев влюбленных обыкновенно изливается в проклятиях. У меня не было ни надежд, чтобы их дать ей, ни сокровищ, чтобы предложить их ей, так как мои надежды я отдал Дульсинее, а сокровища странствующих рыцарей, словно блуждающие огни, призрачны и обманчивы. Я могу дать Алтисидоре только одни воспоминания, оставшиеся у меня о ней, не в ущерб, однако, тем, какие я храню о Дульсинее, которую ты оскорбляешь нерадивостью относительно твоего бичевания и наказания этого твоего тела, -- пусть бы я его увидел съеденным волками, -- желая лучше сохранить его для червей, чем для облегчения участи той бедной сеньоры.
   -- Сеньор, -- ответил Санчо, -- говоря по правде, я не могу убедить себя, чтобы бичевание моих ягодиц имело какое-нибудь отношение к снятию чар с очарованных, что равнялось бы тому, если б сказать: "У вас болит голова, так помажьте мазью колени". По крайней мере, я готов поклясться, что сколько бы историй ваша милость ни читала, в которых речь идет о странствующем рыцарстве, нигде не найти указания, чтобы хоть с кого-либо чары были сняты ударами бича. Но как бы то ни было, а я нанесу их себе, когда у меня будет охота и окажется удобное время для бичевания.
   -- Дай-то бог, -- ответил Дон Кихот, -- и пусть небо просветит твой разум, и ты одумаешься и поймешь лежащую на тебе обязанность прийти на помощь моей сеньоре, которая и твоя также, раз ты мой.
   В этих разговорах они продолжали свой путь, пока не дошли до того места, где они были сбиты с ног быками. Дон Кихот узнал его и сказал Санчо.
   -- Вот луг, на котором мы встретились с нарядными пастушками и статными пастухами, желавшими подражать пастушеской Аркадии и возобновить ее -- мысль столь же новая, как и остроумная, -- и в подражание ей, если тебе это улыбается, я бы желал, о Санчо, чтобы и мы превратились в пастухов, хотя бы на то время, которое я должен провести в уединении. Я куплю несколько овец и все остальные вещи, необходимые для пастушечьей профессии и, назвавшись: я -- пастухом Кихотис, ты -- пастухом Пансино, мы будем скитаться по горам, лесам и лугам, распевая здесь, вздыхая там, утоляя свою жажду из хрустальных вод источников, или из прозрачных ручейков, или обилующих водою рек. Дубы дадут нам щедрой рукой сладчайшие свои плоды; стволы крепчайших пробковых деревьев предложат нам сиденья; ивы -- тень; розы -- благоухание; обширные луга -- ковры, украшенные тысячей цветов; чистый и прозрачный воздух подкрепит наше дыхание; месяц и звезды дадут нам свет наперекор ночной темноте; песни -- наслаждение; слезы -- радость; Аполлон -- стихи; любовь -- вымыслы, благодаря которым мы сделаемся знамениты и бессмертны не только в настоящее время, но и в грядущих веках.
   -- Клянусь Богом, -- сказал Санчо, -- этот род жизни сообразуется и соответствует моим вкусам, тем более что, лишь только бакалавр Сансон Карраско и маэсе Николас, цирюльник, увидят эту жизнь, тотчас же они захотят вести ее и сделаться, как и мы, пастухами. Дай только бог, чтобы и священнику не пришла охота тоже войти в овчарню, а он ведь такой веселый и любит развлекаться.
   -- Ты это сказал очень хорошо, -- заявил Дон Кихот, -- и нам можно будет назвать бакалавра Сансона Карраско, если он войдет в пастушескую ограду -- а он, без сомнения, войдет в нее -- пастухом Сансонино, или же пастухом Каррасконе. Цирюльник Николас может называться Никулосо, как старый Боскан назывался Неморосо. Что касается священника, не знаю, какое ему дать имя, если не производное от его должности, назвав его пастухом Куриамбро {По-испански священник -- cura; ambro -- обычное окончание в романсах.}. Имена для пастушек, в которых мы должны быть влюблены, мы можем выбирать, как выбирают груши, а так как имя моей сеньоры подходит так же хорошо к пастушке, как и к принцессе, мне нет надобности затруднять себя отыскиванием ей другого имени, которое лучше бы подходило к ней. А ты, Санчо, дашь твоей пастушке имя, какое только пожелаешь.
   -- Я не намерен давать ей другое имя, -- сказал Санчо, -- как Тересона, что хорошо подойдет и к ее толщине {Тересона означает "толстая, большая Тереса".}, и к собственному ее имени, так как ее зовут Тересой; и тем более когда, воспевая ее в моих стихах, я открою ей мои целомудренные желания, потому что я не из тех, которые идут искать хлеб побелее и получше в чужих домах. Что касается священника, ему вовсе не годится иметь пастушку, чтобы подавать хороший пример; если же бакалавр пожелал бы иметь свою, что ж, -- его душа в его ладони.
   -- Помоги мне господи, -- сказал Дон Кихот, -- какой мы жизнью заживем с тобой, Санчо, друг! Сколько донесется до нашего слуха звуков гобоев и саморских волынок, тамбуринов, флейт и рабелей. И затем, если среди этой разнообразной музыки раздадутся еще и звуки альбогов? Тогда налицо окажутся почти все пастушечьи музыкальные инструменты.
   -- Что такое альбоги? -- спросил Санчо. -- Потому что я никогда не слышал о них и не видел их во всю мою жизнь {Надо полагать, что алъбог -- род цимбал или, по утверждению Коварубиаса, нечто похожее на цитру или гусли; инструмент, бывший в большом употреблении у мавров в Испании.}.
   -- Альбоги, -- ответил Дон Кихот,-- медные пластинки наподобие плоских шандалов, которые, если их ударить одну о другую с вогнутой или пустой стороны, издают звук, хотя и не особенно приятный и гармонический, но и не причиняющий неудовольствия и хорошо согласующийся с сельской простотой волынки и тамбурина. Это слово albogues -- мавританское, как и все, начинающиеся по-испански на al {В испанском языке действительно большинство слов, начинающихся слогом al, мавританского происхождения, хотя есть несколько кастильских слов с al неарабского происхождения.}, именно: almohaza, almorzar, alhombra, alguacil, alhucema, almacén, alcancía {Скребница, завтракать, ковер, судейский чиновник, магазин, небольшой шар, наполненный духами или цветами, которым перекидывались на арабских турнирах (исп.).} и другие подобные им, которых имеется еще несколько. И только три есть на нашем языке мавританских слова, кончающихся на и. Эти слова borceguí {Род полусапожек (исп.).}, zaquizamí {Чердак (исп.).} и maravedi {Испанская самая мелкая медная монета.}, a также и слова alhelí {Гвоздика (иск.).} и alfaqui {Факир -- мусульманский монах.} как по начальному al, так и по окончанию своему на i известны как арабские слова. Это я сказал тебе мимоходом, потому что пришло мне на ум по поводу упоминания мной альбог. Затем нам поможет осуществить пастушечью профессию и то, что я несколько поэт, как ты это знаешь, а бакалавр Сансон Карраско -- тот превосходный поэт. О священнике я не говорю ничего; но готов биться о заклад, что и он склонен к поэтическим шалостям и проказам, а что они есть у маэсе Николаса, в этом я нимало не сомневаюсь, потому что все или большинство цирюльников -- гитаристы {В старину гитара составляла такую же принадлежность цирюльников в Испании, как бритва или цирюльничий таз.} и куплетисты. Я буду оплакивать разлуку; ты воспоешь свое постоянство в любви; пастух Караскон выставит себя отвергнутым, а священник Куриамбро изобразит, что ему покажется наиболее кстати; и так пойдет у нас дело, что лучше и желать нельзя.
   На это Санчо ответил:
   -- Я, сеньор, такой несчастливый, что, боюсь, никогда не настанет тот день, когда я увижу себя в этой профессии. О, какие хорошенькие ложки я наделаю, когда буду пастухом! Сколько будет у нас лепешек и сливок, сколько гирлянд и разных пастушечьих безделушек {Намек на обычное занятие пастухов -- вырезывание ими деревянных ложек, в то время как они присматривают за стадом.}, которые хотя могут и не доставить мне славы умного, но, несомненно, доставят мне славу изобретательного человека. Санчика, моя дочь, будет приносить нам обед на овечий двор. Но нет, -- она недурна собой, а есть пастухи более коварные, чем простодушные, и я не желал бы, чтобы она отправилась за шерстью и вернулась остриженной. Любовные приключения и нечистые желания встречаются так же среди полей, как и в городах, в пастушечьих хижинах, как и в королевских дворцах, и если удалить причину, будет удален и грех; и чего не видят глаза, о том не горюет сердце; и лучше перескочить через забор, чем просить у добрых людей.
   -- Довольно пословиц, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- так как каждой из тех, которые ты привел, было бы достаточно, чтобы дать понять твою мысль; и много раз советовал я тебе не быть столь расточительным на пословицы и сдерживаться, когда ты их приводишь; но мне кажется, что это значит "проповедовать в пустыне" и "мать меня наказывает, а я бью волчок".
   -- Мне думается, -- сказал Санчо,-- что ваша милость поступает похоже на то, как говорится: "Сковорода сказала котлу: "Убирайся отсюда, черноглазый"". Вы браните меня за то, что я привожу пословицы, а сами, милость ваша, нанизываете их попарно.
   -- Заметь, Санчо,-- ответил Дон Кихот, -- что я привожу пословицы кстати, и когда я их говорю, они подходят, как перстень к пальцу: но ты их притягиваешь за волосы, так что тащишь их, а не приводишь. И если я хорошо помню, то не раз уже я говорил тебе, что пословицы -- краткие изречения, выведенные из опыта и наблюдений наших древних мудрецов; а пословица, приведенная некстати, скорее нелепость, чем мудрое изречение. Но оставим это и, так как уже наступает темнота, удалимся на некоторое расстояние с большой дороги, и там проведем ночь, и богу известно, что будет завтра.
   Они отъехали, поужинали поздно и плохо, совершенно против наклонности Санчо, которому припомнились лишения странствующего рыцарства, испытываемые в лесах и горах, хотя иногда и сменяло их обилие в замках и домах, как, например, у дона Диего де Миранда, или на свадьбе богатого Камачо и в доме дона Антонио Морено; но он рассудил, что невозможно, чтобы всегда был день или всегда была ночь, и, таким образом, он провел эту ночь в сне, а господин его -- в бодрствовании.



Глава LXVIII
О щетинистом1 приключении, случившемся с Дон Кихотом

   1 Cerdosa употреблено в двойном смысле: как приключение, где играли роль свиньи, так и "колючий, неприятный".
   
   Ночь была несколько темная, хотя луна светила на небе, но не с той стороны, где ее можно было видеть, потому что иногда сеньора Диана идет прогуливаться к антиподам, оставляя горы и долины во мраке. Дон Кихот подчинился законам природы и заснул первым сном, не поддаваясь второму, совсем в противоположность Санчо, который никогда не знал второго, так как его сон продолжался вплоть от вечера и до утра, что доказывало его хорошее здоровье и отсутствие забот. А Дон Кихоту они до того не давали спать, что он рассудил Санчо и сказал ему:
   -- Я изумлен, Санчо, беспечностью твоего характера. Мне представляется, что ты сделан из мрамора или из крепкой бронзы, в которых нет ни движения, ни чувства. Я бодрствую, когда ты спишь, я плачу, когда ты поешь, я лишаюсь чувств от поста, когда ты отяжелел и не можешь передохнуть чисто от пресыщения. А долг добрых слуг -- сочувствовать горю господ своих и разделять их чувства, хотя бы только ради приличия. Взгляни, как ясна эта ночь, какое уединение окружает нас и приглашает прервать сон наш некоторой долей бодрствования! Встань, заклинаю тебя твоей жизнью, отойди отсюда несколько в сторону и с мужественным сердцем и отважной душой нанеси себе триста или четыреста ударов в счет тех, которые требуются для снятия чар с Дульсинеи! Я прошу и умоляю тебя об этом, так как не хочу вступать с тобой в рукопашный бой, как в тот раз, потому что я знаю, что у тебя рука тяжелая. После того, как ты нанесешь себе эти удары, мы проведем остаток ночи в пении: я буду петь о моей разлуке, ты -- о твоем постоянстве, и таким образом мы положим начало пастушеским занятиям, которым будем предаваться в нашей деревне.
   -- Сеньор, -- ответил Санчо, -- я не монах, чтобы вставать среди сна и бичевать себя; и еще менее кажется мне возможным переходить тотчас от страшнейшей боли ударов к музыке. Не мешайте мне, милость ваша, спать и не торопите относительно бичевания, потому что вы принудите меня дать клятву, что я никогда не дотронусь до ворсинки моего плаща, не говоря уж о моем теле!
   -- О закоснелая душа! О безжалостный оруженосец! О хлеб, дурно потраченный, и плохо оцененные милости -- те, которые я уже оказал тебе и еще думаю оказать! Благодаря мне ты видел себя губернатором и обладаешь близкой надеждой быть графом или же получить какой-нибудь другой равнозначащий титул, а осуществление этих надежд не будет отсрочено дальше чем до конца этого года, так как post tenebras spero lucem {После мрака надеюсь на свет (лат.) -- эта цитата из Книги Иова, 17:12 (Вульгата) выведена, как известно, на титульном листе всех изданий "Дон Кихота", начиная с первого (1605 г.) Хуана де ля Куэсты.}.
   -- Я этого не понимаю, -- возразил Санчо, -- а знаю только, что, пока я сплю, у меня нет ни страха, ни надежд, ни тревог, ни славы; да будет благословен тот, кто изобрел сон, -- плащ, прикрывающий все человеческие мысли, пища, избавляющая от голода, вода, утоляющая жажду, огонь, согревающий холод, холод, умеряющий зной, и, наконец, общая монета, которою все можно купить, весы и гири, уравняющие пастуха с королем и простака с мудрецом. Только одну дурную сторону, судя по тому, что я слышал, имеет сон -- это то, что он похож на смерть, так что между спящим и мертвым небольшая разница.
   -- Никогда я не слышал, Санчо,-- сказал Дон Кихот, -- чтобы ты говорил так изящно, как теперь, из чего я познаю, насколько истинна пословица, которую ты иногда приводишь: "Не с тем, с кем родился, а с тем, с кем кормился".
   -- Ага, сеньор господин наш, -- возразил Санчо, -- не я теперь тот, кто нанизывает пословицы, потому что и из уст вашей милости они также сыплются, да и попарно, лучше, чем из моих; только, должно быть, между моими и вашими пословицами та разница, что пословицы вашей милости приходятся кстати, а мои не вовремя; но на самом деле все они пословицы.
   Как раз в это время они услышали оглушительный грохот и резкий шум, распространившийся по всем долинам кругом. Дон Кихот вскочил на ноги и взялся за меч, а Санчо подлез под Серого, загородив себя с боков связкой с доспехами и вьючным седлом, и он настолько же дрожал от страха, насколько Дон Кихот был возбужден. Шум постепенно увеличивался и приближался к двум оробевшим, или по крайней мере к одному, так как доблесть другого достаточно известна. Дело же было в том, что несколько человек гнали как раз в это время продавать на ярмарку более шестисот свиней, производивших такой большой шум, с таким хрюканьем и фырканьем, что оглушили Дон Кихота и Санчо, которые не могли понять, что это могло быть. Широко раскинувшееся стадо бежало, хрюкая, как попало, и без всякого уважения к авторитету Дон Кихота и Санчо перешло через обоих, разрушив траншеи Санчо и опрокинув не только Дон Кихота, но в придачу и Росинанта. Скопище свиней, их хрюканье, быстрота, с которой нечистые эти животные появились, были причиной того, что были сброшены на землю вьючное седло, доспехи, Серый, Росинант, Санчо и Дон Кихот.
   Санчо поднялся, как мог, и попросил у своего господина меч, говоря ему, что желает убить с полдюжины этих сеньор неучтивых свиней, так как он уже понял теперь, кто они были такие. Дон Кихот сказал ему:
   -- Оставь их, друг; оскорбление это -- наказание за мой грех; и справедливая кара небес для побежденного странствующего рыцаря -- то, чтобы его растерзали шакалы, жалили осы и топтали бы свиньи.
   -- Должно быть, кара небес также и то, -- ответил Санчо, -- чтобы оруженосцев побежденных рыцарей кусали мухи, ели вши и мучил голод. Если б мы, оруженосцы, были сыновьями рыцарей, которым мы служим, или близкими их родственниками, неудивительно было бы, когда наказание за их вину падало на нас до четвертого колена. Но какое же отношение имеют Пансы с Кихотами? Ну, а теперь устроимся получше опять и давайте доспим то малое, что осталось от ночи, а Бог пошлет утро, и дела наши поправятся.
   -- Спи ты, Санчо,-- ответил Дон Кихот, -- так как ты родился, чтобы спать, я же родился, чтобы бодрствовать; за то время, что еще остается до наступления дня, я дам полную волю моим мыслям и вылью их в маленьком мадригале, который я сегодня ночью без твоего ведома сочинил в своей голове.
   -- Мне кажется, -- сказал Санчо,-- что мысли, дающие повод сочинять стихи, не должны иметь большого значения. Пусть милость ваша слагает стихи, сколько ей угодно, а я буду спать, сколько могу.
   И тотчас же, заняв на земле место, какое ему захотелось, он свернулся клубочком и заснул крепким сном, который не тревожили ни обязательства, ни долги, ни какое бы то ни было горе.
   Дон Кихот, прислонившись к стволу бука или пробкового дерева (так как Сид Амет бен-Енхели не обозначает подробно, какое это было дерево), под музыку собственных вздохов, запел следующее:
   
   Любовь, лишь только размышляю
   О горьких пытках я твоих,
   Все мысли к смерти устремляю:
   Смерть отдых даст от мук моих.
   Когда ж лицом к лицу предстанет
   Смерть предо мной, -- душа моя
   В таком блаженстве вся воспрянет,
   Что умереть не в силах я.
   Что делать мне? Жизнь убивает,
   А смерть, глумяся надо мной,
   Дар жизни вновь мне возвращает
   Своей безжалостной рукой.
   
   Каждую из этих строк Дон Кихот сопровождал многими вздохами и слезами, как человек, сердце которого растерзано горестью его поражения и разлукой с Дульсинеей.
   Между тем настал день, и солнце ударило своими лучами в глаза Санчо. Он проснулся, полежал немного, встряхиваясь и потягивая ленивые свои члены, взглянул на опустошение, произведенное в съестных его припасах свиньями, и проклял стадо и даже несколько более того.
   Наконец оба они продолжали начатое свое путешествие и при наступлении сумерек увидели, что навстречу им приближаются около десяти человек верхом и четыре или пять пешком. Сердце Дон Кихота забилось от волнения, а у Санчо оно замерло от ужаса, так как люди, шедшие им навстречу, были с копьями и мечами и имели очень воинственный вид. Дон Кихот обернулся к Санчо и сказал:
   -- Если б я мог, Санчо, взяться за оружие и обещание мое не связывало бы мне рук, эта громада, которая надвигается на нас, показалась бы мне сладким тортом и пряниками. Но, может быть, это что-нибудь другое, а не то, чего мы опасаемся.
   В то время к ним подъехали верховые и, не говоря ни слова, подняв свои копья, окружили Дон Кихота и направили их ему в спину и грудь, угрожая смертью. Один из пеших, приложив палец к губам и давая этим знак, чтобы рыцарь молчал, схватил за повод Росинанта и отвел его с дороги; остальные же, шедшие пешком, погоняя перед собой Санчо и Серого, храня все изумительное молчание, пошли вслед за тем, кто вел Дон Кихота. Два или три раза рыцарь хотел спросить, куда его ведут, или чего от него хотят; но лишь только он начинал шевелить губами, как бывшие с ним делали вид, что закроют их ему острием копий. С Санчо происходило то же самое, потому, что едва он пытался заговорить, как один из шедших пешком колол его заостренной палкой, а кстати также и Серого, как будто и тот желал говорить. Настала ночь, они ускорили шаги, страх обоих пленников увеличился, тем более когда они услышали, что время от времени им говорили: "Идите, троглодиты, молчать, варвары, платите, антропофаги; не жалуйтесь, скифы; не открывайте глаз, Полифемы-убийцы, львы кровожадные!" -- и другие тому подобные названия, которыми терзался слух несчастного господина и слуги. Санчо шел, думая про себя: "Какие это мы триглядиты, Варвары, и выньте флаги, да собачки, которым говорят: "сита, сита" {Невозможно передать на русский язык все вариации Санчо на столь странные для него слова: "троглодиты", "антропофаги" и т. д. -- и замену их иными, более знакомыми ему, так как нет таких соответствующих русских слов, у Санчо нашлись испанские.}. Мне совсем не нравятся эти названия: пусть дурным ветром унесет эту кучу зерна. Все беды обрушиваются на нас разом, как на собаку удары палкой; и дай-то бог, чтобы ими и кончилось то, чем угрожает это столь полное злоключений приключение".
   Дон Кихот ехал, недоумевая, не в состоянии отгадать, сколько он об этом ни думал, что должны означать эти бранные эпитеты, которыми их награждают и из которых он ясно видел, что нельзя им ждать ничего хорошего и надо бояться многого дурного. Между тем они около часу ночи прибыли в замок, и Дон Кихот тотчас же узнал, что это замок герцога, где они еще недавно гостили.
   -- Помоги мне господи! -- сказал он, как только узнал, где находится. -- Что это такое? В этом доме было жилище учтивости и радушие, но для побежденных хорошее обращается в дурное, а дурное в еще худшее.


   Они вошли в главный двор замка и увидели его убранным и приведенным в такой вид, что удивление их возросло, а страх удвоился, как это видно будет в следующей главе.



Глава LXIX
О самом редкостном и любопытном приключении, которое случилось с Дон Кихотом на всем протяжении этой великой истории

   Всадники сошли с коней и вместе с пешими, взяв Санчо и Дон Кихота силой на руки, внесли их во двор, вокруг которого горело около ста факелов, вставленных в подставки, и более пятисот лампочек на галереях, окружавших двор, так что, несмотря на ночь, которая была довольно темная, отсутствие дневного света не было заметно. Посреди двора, футов на шесть от земли, было воздвигнуто нечто вроде катафалка, прикрытого обширным балдахином из черного бархата. Вокруг катафалка горели на ступенях свечи из белого воска в более чем ста серебряных подсвечниках. На этом катафалке лежало мертвое тело столь прекрасной девушки, что благодаря ее красоте сама смерть казалась красивой. Голова ее покоилась на парчовой подушке и была украшена гирляндой, сплетенной из различных благоухающих цветов; а в руках, скрещенных на груди, виднелась ветвь пожелтевшей победной {Ветка пальмы считалась всегда эмблемой победы, и особенно ее чтут в Испании.} пальмы. С одной стороны двора была возведена эстрада, и здесь, на двух креслах, восседали два человека, которые, судя по коронам на их головах и скипетрам в руках, казались королями, настоящими или мнимыми. Рядом с этой эстрадой, куда вели несколько ступеней, стояли другие два кресла, на которые те, что несли пленников, посадили Дон Кихота и Санчо, все это молча и показывая им знаками, чтобы и они тоже молчали; хотя и без этих знаков они бы молчали, так как изумление, вызванное в них тем, что они видели, держало на привязи их языки. После того на эстраду вошли с большой свитой две знаменитые особы, которых Дон Кихот тотчас же признал за герцога и герцогиню, его бывших хозяев, и они уселись в два богато разукрашенных кресла рядом с теми двумя личностями, которые казались королями. Кто бы не был поражен при виде всего этого, и когда еще в довершение Дон Кихот узнал в мертвом теле, лежавшем на катафалке, прекрасную Алтисидору? Когда герцог и герцогиня поднялись на эстраду, Дон Кихот и Санчо встали и отвесили им глубокий поклон, и герцог и герцогиня ответили им легким наклонением головы. Между тем появился слуга и, подойдя к Санчо, набросил на него облачение из черной клеенки, все разрисованное как бы огненным пламенем, и, сняв с Санчо шапку, надел ему на голову митру, вроде тех, которые носили осужденные инквизицией, и шепнул ему на ухо, чтобы он не раскрывал рта, а то ему вставят в рот затычку или убьют его. Санчо посмотрел на себя сверху донизу и увидел себя горящего в пламени, но, так как оно не жгло, он не обратил на это ни на грош внимания. Затем он снял митру и увидел, что на ней нарисованы черти, и опять надел ее, думая про себя: "Еще хорошо, что и пламя не жжет, и черти не уносят меня с собой".
   Дон Кихот тоже посмотрел на Санчо, и, хотя страх сковал его чувства, он не мог удержаться от улыбки при виде фигуры Санчо. В это время раздались, по-видимому из-под катафалка, тихие и приятные звуки флейт, которые, оттого что их не нарушал никакой человеческий голос -- так как тут само безмолвие хранило безмолвие, -- звучали нежно и сладостно. Вдруг появился у подушки той, что казалась трупом, красивый юноша, одетый в костюм римлянина, и под звуки арфы, на которой он играл, он пропел самым звонким и сладостным голосом следующие два станса:
   
   Пока не оживет опять Алтисидора --
   Ее убил жестокий Дон Кихот презреньем,--
   Пока в дворце волшебном черного убора
   С себя не снимут дамы с радостным волненьем,
   Пока дуэньям не велит моя сеньора
   Креп сбросить, -- буду я с неменьшим увлеченьем,
   Чем Фракии поэт 1, Алтисидоры дивной
   Красу и горе славить в песне беспрерывной.
   И знаю я: не только в жизни -- за могилой
   Восторга дань воздам тебе я громогласно:
   Устами мертвыми я буду с прежней силой
   Хвалу слагать тебе и петь тебя всечасно.
   Когда ж по Стиксу путь свой совершит унылый
   Мой дух, от уз земных освобожденный,--
   И там мое хвалебное раздастся пенье.
   И бег приостановит свой река забвенья 2.
   1 Орфей.
   2 Вторая строфа, начиная со слов: "И знаю я...", -- близкое подражание третьей эклоге Гарсиласо де ла Вега.
   
   -- Довольно, -- сказал тогда один из двух, которые казались королями, -- довольно, божественный певец! Бесконечно длилось бы твое пение, если б ты стал описывать нам теперь смерть и прелесть несравненной Алтисидоры, не умершей, как это думает невежественный свет, а живой на всех языках славы и в том искусе, которому, чтобы возвратить ее к утраченному ею свету, должен подвергнуться Санчо Панса, здесь присутствующий. И поэтому ты, о Радамант, вместе со мной творящий суд в мрачных пещерах Дита {Судьбы.}, -- так как ты знаешь все то, что предрешено в неисповедимых книгах судеб относительно возвращения к жизни этой девушки, -- тотчас же скажи и объяви это, чтобы не откладывать дольше удовольствия, которое мы ждем от ее пробуждения от смерти.
   Едва проговорил эти слова Минос, товарищ судьи Радаманта, как Радамант, встав с своего места, сказал:
   -- Эй, слушайте вы, служители этого дома, высшие или низшие, великие и малые, спешите все друг за другом сюда и вашими пятью пальцами {Sellar mamonas (исп.).} запечатлейте лицо Санчо двадцать четыре раза, ущипните ему двенадцать раз руки и уколите шесть раз булавкой чресла, так как спасение Алтисидоры зависят от исполнения этого постановления.
   Услышав это, Санчо прервал молчание и сказал:
   -- Клянусь всем на свете, я так же позволю запечатлеть себе лицо или же прикоснуться к моим щекам, как я превращусь в мавра. Черт побери, какое отношение имеет ощупывание руками моего лица к воскресению этой девушки? Понравился старухе амарант... {Regostôsela vieja a los bledos; вторая половина этой пословицы, недосказанная Санчо, гласит: "Ni dejô verdes, ni secas" -- "не оставив ни сухого, ни зеленого".} Очаровывают Дульсинею и бьют меня плетью, чтобы снять с нее чары. Умирает Алтисидора от болезней, которые Богу было угодно наслать на нее, и, чтобы воскресить ее, оказывается необходимым дать мне двадцать четыре шлепка по лицу, изрешетить мне тело уколами булавок и нащипать руки до синяков. Эти шутки проделайте с деверем {Общеупотребительное выражение. В испанских пословицах к деверю относятся почти столь же плохо, как и к теще.}. Я старая собака и нечего подманивать меня вашими "тус, тус".
   -- Ты умрешь! -- воскликнул громким голосом Радамант. -- Смягчись, тигр, смирись, высокомерный Немврод! Страдай и молчи, так как от тебя не требуют невозможного, и не заботься выяснять трудности этой задачи! Шлепки ты получишь, увидишь себя исколотым булавками и застонешь от щипков. Итак, служители, я говорю, исполните мое приказание, если нет, клянусь, как честный человек, вы увидите, для чего вы родились!
   В это время появились шесть дуэний, которые одна за другой шли по двору процессией, четыре из них в очках, и все держали правые руки вверх, с обнаженной на четыре пальца кистью, чтобы руки казались длиннее, как тогда было в моде. Едва Санчо увидел дуэний, он заревел, словно бык, и сказал:
   -- Я охотно мог бы позволить всему свету трогать себя, но согласиться, чтобы ко мне прикоснулись дуэньи, ни за что! Пусть мне кошки исцарапают лицо, как они сделали с моим господином в этом самом замке, пусть мне проколют тело острыми кинжалами; пусть истерзают руки раскаленными щипцами; все перенесу я терпеливо, чтобы услужить этим сеньорам; но чтобы ко мне прикоснулись дуэньи -- не могу допустить, хотя бы дьявол побрал меня с собой.
   Тут и Дон Кихот прервал молчание и сказал Санчо:
   -- Вооружись терпением, сын, доставь удовольствие этим сеньорам и воздай горячую благодарность небу за то, что оно твою особу наделило таким свойством, что своим мученичеством ты снимаешь чары с очарованных и воскресаешь мертвых.
   Дуэньи обступили Санчо, когда он, уже более спокойный и покорный, хорошенько усевшись на своем кресле, протянул лицо и бороду первой дуэнье, которая, крепко запечатлев все пять пальцев на его лице, тотчас же сделала ему низкий реверанс.
   -- Поменьше учтивости, поменьше притираний {Mudas -- разные мази, румяна, помады и т. д., приготовление которых для своих госпож входило в обязанность дуэний.}, сеньора дуэнья, -- сказал Санчо, -- так как, клянусь Богом, от ваших рук несет туалетным уксусом.
   Наконец все дуэньи надавали ему щелчков и многие из домашней прислуги щипали его. Но то, чего он не мог вынести, -- было уколы булавками, и тогда он вскочил со стула, разъяренный и схватив зажженный факел, находившийся вблизи него, бросился на дуэний и всех других своих палачей, крича:
   -- Прочь, слуги ада, я ведь не из бронзы, чтобы не чувствовать столь необычайного мученичества!
   Тут Алтисидора, которая, должно быть, устала лежать столько времени на спине, повернулась на бок; увидав это, все присутствовавшие почти в один голос воскликнули: "Алтисидора жива! Алтисидора жива!".
   Радамант велел Санчо смягчить свой гнев, так как имевшаяся в виду цель уже достигнута. Лишь только Дон Кихот увидел, что Алтисидора сделала движение, он опустился на колени перед Санчо, говоря:
   -- Теперь как раз время, сын моей утробы, а не оруженосец мой, чтобы ты себе нанес некоторые из ударов, которые ты обязался нанести, чтобы снять чары с Дульсинеи. Теперь, говорю я, настало время, когда присущее тебе свойство наиболее плодотворно и действительно для выполнения добра, которое от тебя ждут.
   На это Санчо ответил:
   -- Это мне кажется плутней на плутнях, а не медом на оладьях. Хорошо было бы, если б после щипков, щелчков и уколов булавками теперь явились бы удары плетью! Не остается ничего больше, как только взять тяжелый камень, привязать его мне к шее и бросить меня в колодец, что не очень-то меня огорчило бы, если для излечения чужих болезней я должен быть свадебной коровой! {La vaca de la boda -- общеупотребительное испанское выражение, указывающее того, за счет которого все развлекаются.} Оставьте меня в покое, не то, клянусь Богом, я все выброшу и выкину дюжинами, хотя бы и ничего не продалось.
   Между тем Алтисидора уже села на своем катафалке, и в ту же минуту раздались звуки гобоев, к которым присоединились флейты и голоса присутствовавших, восклицавших: "Да здравствует Алтисидора, Да здравствует Алтисидора!".
   Герцог и герцогиня и короли Минос и Радамант встали, и все вместе с Дон Кихотом и Санчо пошли навстречу Алтисидоры, чтобы помочь ей спуститься со ступеней катафалка. Она, приняв томный, полуобморочный вид, поклонилась герцогу, герцогине и королям и, взглянув искоса на Дон Кихота, сказала ему:
   -- Прости тебе Бог, нелюбящий рыцарь, потому что из-за твоей жестокости я пробыла на том свете, как мне сдается, более тысячи лет; а тебе, о самый сострадательный оруженосец на всем земном шаре, я обязана жизнью, которою теперь обладаю. С сегодняшнего дня, друг Санчо, располагай шестью моими рубашками; я их дарю тебе, чтобы ты сделал из них шесть для себя, и если они не все крепки, то по крайней мере все чисты.
   Санчо поцеловал ей за это руки и, держа митру в руке, преклонил колена. Герцог приказал снять с него митру и вернуть ему шапку, надеть на него его
   одежду и снять облачение, разрисованное пламенем. Санчо попросил герцога оставить ему облачение и митру, так как ему хочется увезти их с собой в знак и на память этого, никогда не виданного события. Герцогиня ответила, что ему их оставят, потому что он знает, как дружески она к нему расположена.
   Герцог велел прибрать двор и всем разойтись по своим комнатам, а Дон Кихота и Санчо отвести в те комнаты, где они раньше жили.



Глава LXX,
которая следует за шестьдесят девятой и где идет речь о вещах, необходимых для ясного понимания этой истории

   Санчо спал эту ночь на выдвижной кровати Carriola -- низкая передвижная кровать на колесах., в одной комнате с Дон Кихотом, чего он хотел бы избежать, если бы мог, так как хорошо знал, что его господин вопросами и ответами не даст ему сомкнуть глаз; а он не был в расположении много говорить, потому что все еще чувствовал боль от недавно перенесенного мученичества, препятствовавшего полной свободе его языка, и он предпочел бы спать один в хижине, чем в этом богатом покое вдвоем. Опасение его оказалось столь верным и подозрения столь основательными, что не успел его господин лечь в постель, как уже обратился к нему со словами:
   -- Что скажешь ты, Санчо, о приключении сегодняшней ночи? Велика и могущественна сила холодного пренебрежения, так как собственными глазами ты видел Алтисидору умершей не от других стрел, не от другого меча, не от другого военного орудия, не от других смертоносных ядов, как только от одной суровости и презрительности, которые я ей всегда выказывал.
   -- Пусть бы она в добрый час умерла, когда и как ей угодно, -- ответил Санчо,-- лишь бы только оставила меня в покое, потому что я во всю жизнь не влюблял ее в себя и не пренебрегал ею. Не знаю и не могу представить себе, какое отношение здоровье Алтисидоры -- девушки более причудливой, чем умной -- может, как я уже раньше говорил, иметь к мучительству Санчо Пансы? Теперь я действительно явственно и несомненно вижу, что на свете есть волшебники и волшебство, от которых да избавит меня Господь, потому что я не могу сам себя избавить от них. Со всем тем умоляю вашу милость, дайте мне спать и не спрашивайте меня больше ни о чем, если вы не желаете, чтобы я выбросился из окна.
   -- Спи, Санчо, друг, -- ответил Дон Кихот, -- если только могут допустить тебя спать полученные тобою уколы булавками, щипки и шлепанье по щекам.
   -- Никакая боль, -- ответил Санчо,-- не может сравниться с оскорблением пощечин только лишь потому, что мне их дали дуэньи, провались они! И снова умоляю вашу милость, дайте мне спать, потому что сон есть облегчение горестей тех, кому они мешают спать.
   -- Да будет так, -- сказал Дон Кихот, -- и да хранить тебя Бог.
   Оба они заснули; и Сид Амет, автор этой великой истории, пожелал воспользоваться этим временем, чтобы написать и дать отчет, что побудило герцога и герцогиню составить весь пространный план сообщенных происшествий. Он говорит, что бакалавр Сансон Караско, не забыв того, что, будучи Рыцарем Зеркал, он был побежден и сброшен с лошади Дон Кихотом -- а это поражение и падение нарушило и уничтожило все его планы, -- решил снова попытать счастья, надеясь на более благоприятный, чем прежний, исход дела. Итак, узнав от пажа, который привез жене Санчо, Тересе Панса, его письмо и подарок, где находился Дон Кихот, он достал себе нового коня и новые доспехи, изобразил на щите белую луну и навьючил все доспехи на мула, которого вел один крестьянин, но не Томэ Сесиал, прежний его оруженосец, чтобы Дон Кихот или Санчо не узнали его. Он приехал в замок герцога, который сообщил ему, по какой дороге и каким путем поехал Дон Кихот, имея намерение присутствовать на турнирах в Сарагосе. Герцог рассказал ему также и о шутках, сыгранных над рыцарем и о выдумке снятия очарования с Дульсинеи, которая должна была осуществиться за счет седалища Санчо. Наконец, он сообщил ему и о шутке, сыгранной Санчо над своим господином, которого он убедил, что Дульсинея очарована и превращена в крестьянку; и о том, как герцогиня, его жена, уверила Санчо, будто он сам был обманут, потому что Дульсинея в самом деле очарована. Над всем этим бакалавр немало смеялся и настолько же был изумлен хитростью и простотой Санчо, как и неслыханным безумием Дон Кихота. Герцог попросил его, если он найдет рыцаря -- победит ли он его или нет, -- вернуться той же дорогой и сообщить ему о случившемся. Бакалавр так и сделал. Он отправился на поиски и, не найдя Дон Кихота в Сарагосе, проехал дальше, и с ним произошло то, что было рассказано. Он вернулся затем в замок герцога и сообщил ему обо всем, а также и об условиях битвы и о том, что Дон Кихот уже возвращается, чтобы исполнить, как добрый странствующий рыцарь, данное им обещание удалиться на год к себе в деревню. А за это время может случиться, сказал бакалавр, что рыцарь излечится от своего безумия, так как эта надежда и была причиной, побудившей бакалавра к переодеваниям в рыцарские костюмы, оттого, что брала жалость смотреть, что идальго, одаренный столь богатыми умственными способностями, сошел с ума. На этом он простился с герцогом и вернулся в свое местечко, чтобы ждать здесь Дон Кихота, который ехал вслед за ним. Вот каким образом герцог воспользовался случаем сыграть над Дон Кихотом эту шутку, так велико было удовольствие, доставляемое герцогу всем касающимся Санчо и Дон Кихота. Он приказал занять дороги вблизи и вдали замка по всем направлениям, по которым, как он полагал, мог возвращаться Дон Кихот, многочисленным слугам своим, пешим и конным, с тем чтобы они привели рыцаря в замок силой или по доброй его воле, если найдут его; они его нашли и дали знать о том герцогу, который уже заранее все подготовил, что предполагал сделать. Лишь только он получил известие о приближении Дон Кихота, он велел зажечь факелы и лампы во дворе и положить Алтисидору на катафалк, со всеми приготовлениями, о которых было рассказано; и все это было так хорошо и прекрасно разыграно, что мало разнилось с действительностью. И Сид Амет говорит, кроме того, что, со своей стороны, он считает их столь же безумными насмешниками, как и тех, над которыми они насмехались, и что герцог и герцогиня были на два пальца от того, чтобы казаться сумасбродами, с таким рвением разыгрывали они свои шутки над двумя другими сумасбродами. Из этих последних один спал глубоким сном, а другой бодрствовал со своими неукротимыми мыслями до тех пор, пока не настал день и не явилось желание встать, так как Дон Кихоту, побежденному или победителю, никогда не доставляла удовольствия лень пуховиков. Алтисидора, возвращенная, по мнению Дон Кихота, от смерти к жизни, исполняя желание своих господ, вошла в комнату к рыцарю, увенчанная той же самой гирляндой, которая была на ней, когда она лежала на катафалке, и одетая в тунику из белой тафты, усеянной золотыми цветами, с волосами, распущенными по плечам, опираясь на трость из черного драгоценного дерева. При появлении ее Дон Кихот, смущенный и приведенный в замешательство, съежился, прикрылся весь простынями и одеялами, онемел и не был в состоянии сказать ей какую бы то ни было любезность. Алтисидора села на стул рядом с его изголовьем и, испустив глубокий вздох, заговорила нежным и слабым голосом:
   -- Когда знатные женщины и скромные девушки попирают ногами свою честь и дают языку волю прорваться через все преграды, провозглашая публично о тайнах, схороненных в их сердце, они, несомненно, доведены до колоссальной крайности. Я, сеньор Дон Кихот Ламанчский, одна из них: пораженная, побежденная и влюбленная, -- но при всем том терпеливая и скромная, и до такой степени, что именно вследствие этого сердце мое порвалось, не выдержав молчания, и я лишилась жизни. Два дня тому назад из-за суровости, с которой ты обошелся со мной, о более твердый, чем мрамор, к жалобам моим окаменевший рыцарь, я умерла, или, по крайней мере, все видевшие меня считали меня умершей, и только благодаря тому, что любовь, сжалившись надо мной, вложила средство для моего исцеления в мученичество этого доброго оруженосца, я не осталась на том свете.
   -- Любовь могла бы, -- сказал Санчо, -- вложить его и в мученичество моего осла, и я был бы ей за это очень благодарен. Но скажите мне, сеньора, и да наградит вас небо другим, более нежным, другом, чем мой господин, что вы видели на том свете? Что делается в аду? Ведь тот, кто умирает, впав в отчаяние, волей-неволей должен попасть туда.
   -- Говоря по правде, -- ответила Алтисидора, -- должно быть, я не совсем умерла, так как не была в аду, потому что если б действительно попала туда, то не могла бы выйти оттуда, хотя бы и желала этого. Истина в том, что я дошла лишь до ворот ада, где дюжина чертей играли в мяч, все в штанах и камзолах, с воротниками, обшитыми фламандскими кружевами и точно такими же рукавчиками, служившими им манжетами, с кистями рук, оголенными на четыре пальца вверх, чтобы руки их казались длиннее, в которых они держали огненные отбойники. Но что больше всего удивило меня, так это то, что вместо мячей им служили книги, которые, казалось, были набиты ветром и пылью, -- вещь изумительная и новая. Но и это не так поразило меня, как то, что, хотя обыкновенно игроки, выигрывая, радуются, а проигрывая, огорчаются, там, в этой игре, все злились, огрызались и проклинали друг друга.
   -- Нечего этому удивляться, -- заметил Санчо, -- потому что дьяволы -- играют ли они или не играют -- никогда не могут быть довольны, все равно, выигрывают ли они или же проигрывают.
   -- Так оно и должно быть, -- ответила Алтисидора, -- но здесь еще другая вещь, которая поражает меня (я хочу сказать, которая тогда поразила меня): дело в том, что лишь только был брошен мяч, тут ему и был конец, и он не мог служить для другого раза; и таким образом у них неслись вихрем книги, старые и новые, так что это было на удивление. Одной из них, блестяще-новой и в хорошем переплете, они нанесли такой удар, что выбили из нее всю внутренность и все ее листы рассыпались. Вот и говорит один дьявол другому: "Посмотрите, что это за книга?" Другой дьявол ответил: "Это вторая часть "Истории Дон Кихота Ламанчского", сочиненная не Сидом Аметом, первым ее автором, а неким араго нцем, родом, как он говорит, из Тордесильяса". "Выкиньте ее отсюда, -- ответил другой дьявол, -- и бросьте в самую глубину ада, чтобы глаза мои не видели ее". "Разве она так уже плоха?" -- спросил тот. "Так плоха, -- ответил первый,-- что, если бы я нарочно сам постарался написать хуже, мне бы не удалось". Они продолжали игру, бросая другие книги, а я, услышав, что назвали Дон Кихота, которого я так люблю и боготворю, сохранила в моей памяти это видение.
   -- Видением это и было, без всякого сомнения, -- сказал Дон Кихот, -- потому что нет другого меня на свете, и эта история переходит здесь из рук в руки, но не остается ни в одной, потому что все дают ей пинки ногой. Я не смутился, услыхав, что, как призрачное тело, скитаюсь в сумерках ада или же на земле, под светом солнца, потому что я не тот, о ком идет речь в этой истории. Если б она была хороша, правдива и истинна, она прожила бы века; но если она плоха, от ее рождения и до похорон -- недолгий путь.
   Алтисидора только что собралась изливаться снова жалобами на Дон Кихота, но он сказал ей:
   -- Много раз говорил я вам, сеньора: я очень огорчен тем, что вы устремили свое расположение на меня, так как я могу ответить вам лишь признательностью, но не взаимностью. Я родился, чтобы принадлежать Дульсинее Тобосской; и рок -- если он существует -- посвятил меня ей; а думать, что какая-либо другая красота может занять место, принадлежащее ей в моей душе, -- значило бы думать невозможное. Пусть это будет достаточным разочарованием для вас, чтобы побудить вас вернуться в пределы вашего целомудрия, так как ни от кого нельзя требовать невозможного.
   Услышав это, Алтисидора, делая вид, что она очень рассержена и смущена, воскликнула:
   -- Клянусь Богом, дон Вяленая Треска, Бронзовая Душа, Финиковая Косточка, упрямее и непреклоннее, чем грубый крестьянин, которого о чем-либо просят в то время, как он прицеливается, стреляя в мишень, если я доберусь до вас, то выцарапаю вам глаза! Не думаете ли вы, быть может, дон Побежденный и дон Избитый Палками, что я умерла из-за вас? Все, что вы видели сегодня ночью, было притворно, и я не такая женщина, чтобы из-за подобных верблюдов чувствовать боль, хоть с пылинку под ногтем, а тем более еще умереть.
   -- Этому я легко поверю, -- сказал Санчо, -- потому что смерть от любви только вещь для смеха; влюбленные могут говорить об этом, но сделать -- поверь тому, Иуда!
   Пока они так разговаривали, в комнату вошел музыкант, певец и поэт, спевший два вышеприведенные станса, и он, отвесив глубокий поклон Дон Кихоту, сказал:
   -- Прошу вашу милость, сеньор рыцарь, считать меня и причислить к самым вашим верным слугам, так как давно уже я очень вам предан как вследствие вашей славы, так и ваших подвигов.
   Дон Кихот ответил:
   -- Скажите мне, сеньор, кто вы такой, чтобы моя учтивость могла соответствовать вашим заслугам.
   Юноша ответил, что он музыкант и панегирик прошлой ночи.
   -- Нет сомнения, -- сказал Дон Кихот, -- что у вас прекраснейший голос, но то, что вы пели, показалось мне не очень уместным, потому что какое же отношение имеют стансы Гарсиласо к смерти этой сеньоры?
   -- Не удивляйтесь этому, милость ваша, -- ответил музыкант, -- так как среди длинноволосых {Intonso -- длинноволосых, лохматых, а также необразованных, ничему не учившихся.} поэтов наших дней в обычае, чтобы каждый писал, что ему взбредет на ум, и каждый бы крал, что у кого пожелает, все равно, подойдет ли или нет; и нет той глупости, которую поют или пишут, чтобы не приписали бы ее поэтической вольности.
   Дон Кихот собирался ответить, но ему помешали герцог и герцогиня, вошедшие повидаться с ним, и у них произошел продолжительный и приятный разговор, во время которого Санчо насказал столько забавных и едких вещей, что он снова привел в изумление герцога и герцогиню как своей простоватостью, так и своим остроумием. Дон Кихот просил у них позволения уехать в тот же день, потому что таким побежденным рыцарям, как он, скорей приличествует жить в свином хлеву, чем в королевских дворцах. Они охотно дали ему разрешение, и герцогиня спросила, чувствует ли он благосклонность к Алтисидоре. Он ответил ей:
   -- Сеньора моя, пусть будет известно вашей сеньории, что весь недуг этой девушки проистекает от безделья; лекарство же против него -- приличный и постоянный труд. Она только что сообщила мне, будто в аду носят кружева; и так как она должна уметь плести их, пусть никогда не выпускает из рук эту работу, потому что, занятая перебиранием своих коклюшек, она не будет перебирать в своем уме сражения или изображения тех, о которых она вздыхает. Вот в чем истина, вот мое мнение, вот мой совет.
   -- А также и мой совет, -- добавил Санчо, -- потому что во всю мою жизнь я никогда не видел кружевницы, которая бы умерла от любви, так как трудящиеся девушки больше озабочены тем, как бы им кончить свою работу, чем мыслями о любви. Говорю это по собственному опыту, потому что, пока я копаю землю, я не вспоминаю о моей душеньке, я хочу сказать, о моей Тересе Панса, которую я люблю более зеницы глаз моих.
   -- Вы очень хорошо сказали, Санчо,-- заявила герцогиня, -- и я отныне и впредь засажу мою Алтисидору за какие-нибудь белошвейные работы, которые она умеет делать в совершенстве.
   -- Нет причины, сеньора, прибегать к этому лекарству, -- ответила Алтисидора, -- так как мысль о том, с какой жестокостью этот злой бродяга обращался со мной, изгонит его из моей памяти без всякой другой затеи. И я прошу позволения вашего высочества удалиться отсюда, чтобы я не видела перед моими глазами, я не говорю "его печального образа", а уродливой, отвратительной фигуры.
   -- Это напоминает мне, -- сказал герцог, -- то, что принято говорить: "Кто сильно бранит, тот скоро простит".
   Алтисидора сделала вид, будто вытирает слезы платком, и, сделав реверанс господину и госпоже своей, вышла из комнаты.
   -- Бедная девушка, -- сказал Санчо,-- горе тебе, горе тебе, говорю я, так как ты имела дело с душой из камыша и сердцем из дубового дерева! По чести, если б ты имела его со мной, иного рода петух запел бы для тебя {Otrogallo te cantara -- общеупотребительное испанское выражение.}.
   Разговор кончился; Дон Кихот оделся, отобедал с герцогской четой и уехал в тот же вечер.



Глава LXXI
О том, что случилось с Дон Кихотом и его оруженосцем по дороге в их деревню

   Побежденный и утомленный дорогой Дон Кихот ехал очень грустный по одной причине и очень веселый -- по другой. Грусть его была вызвана его поражением, а веселость -- мыслью о чудесной силе Санчо, которая была проявлена в деле воскрешения Алтисидоры, хотя он с некоторой неохотой старался убедить себя, что влюбленная девушка действительно умерла. Санчо же ехал, нимало не веселый, так как его огорчало то, что Алтисидора не сдержала своего обещания подарить ему рубашки, и, думая и передумывая об этом, он сказал своему господину:
   -- По правде говоря, сеньор, я самый несчастный из всех докторов, какие только есть на свете. Ведь обыкновенно врачи, даже уморив больного, которого лечили, желают, чтобы им заплатили за их труд, а состоит он лишь в том, что они ставят подпись на клочке бумаги для лекарств, которое приготовляют-то не они, а аптекарь, и вот вам и весь сказ; а мне, которому чужое здоровье стоит пощечин, щипков, уколов булавками, капель крови и ударов бичом, мне не платят ни гроша. Но я клянусь: если мне дадут на руки другого какого-нибудь больного, прежде чем я его вылечу, придется мне подмазать руки, потому что поп тем и живет, что обеднею поет, и я не могу верить, чтобы небо одарило меня обладаемой мною чудесной силой, для сообщения ее другим так себе, ни за что ни про что, даром.
   -- Ты прав, Санчо, друг,-- сказал Дон Кихот, -- и Алтисидора поступила очень дурно, не дав тебе обещанных ею рубашек; и хотя сила, которою ты обладаешь, была тебе gratis data {Даром дана (лат.).}, так как она не стоила тебе никакой науки, но больше науки то, что тело твое претерпело мученичество. Относительно меня могу сказать тебе: если бы ты желал получить плату за свое бичевание для снятия чар с Дульсинеи, я дал бы тебе, что следует; но не знаю, хорошо ли подойдет плата для лечения, и я не желал бы, чтобы вознаграждение помешало целительной силе лекарства. Тем не менее мне кажется, что, попытавшись, мы ничего не потеряем. Скажи, Санчо, сколько ты желал бы получить, и тотчас же начни бичевать себя и заплати себе чистоганом, и из собственных рук, так как мои деньги у тебя.
   Услыхав это предложение, Санчо, широко, на целую пядь, раскрыл глаза и уши, дал в душе согласие добровольно бичевать себя и сказал своему господину:
   -- Хорошо, сеньор, я готов удовлетворить вашу милость в том, что вы желаете, и желаете к моей выгоде, так как любовь к моим детям и моей жене заставляет меня казаться корыстолюбивым. Скажите мне, ваша милость, сколько вы мне дадите за каждый удар, который я себе нанесу?
   -- Если бы я должен был вознаградить тебя, Санчо, -- сказал Дон Кихот,-- сообразно с тем, что заслуживает величина и значительность этого лечения, ни сокровищ Венеции, ни россыпей Потаси не было бы достаточно, чтобы заплатить тебе. Прими в расчет то, что у тебя есть из моих денег, и назначь цену каждому удару.
   -- Всего ударов, -- ответил Санчо,-- три тысячи триста с чем-то; из них я уже нанес себе пять, а все остальное за мной. Пусть эти пять ударов войдут в число с "чем-то", и давайте говорить о трех тысячах трехстах ударах. Если считать по куартильо {Cuartillo -- четверть реала.} за каждый удар -- а меньше я не возьму, хотя бы и весь мир настаивал на том, -- это составит три тысячи триста куартильос, или три тысячи куартильос будет тысяча пятьсот полуреалов, которые составят семьсот пятьдесят реалов, а за триста ударов выйдет сто пятьдесят полуреалов, или семьдесят пять реалов. Прибавив их к первым семистам пятидесяти, выйдет общий итог восемьсот двадцать пять реалов. Эту сумму я возьму из тех денег вашей милости, которые имеются у меня, и вернусь к себе домой богатый и довольный, хотя и сильно избитый, потому что нельзя поймать форели... {No se toman truchas -- a bragas enjutas ("He поймаешь форели, не замочив штанов") -- поговорка, лишь первую часть которой приводит Санчо.} больше ничего не скажу.
   -- О благословенный Санчо! О милейший Санчо! -- воскликнул Дон Кихот. -- Как оба мы, Дульсинея и я, сочтем себя обязанными служить тебе весь остаток жизни нашей, который нам дарует небо! Если ей будет возвращен прежний ее вид (потому что невозможно, чтобы он не был возвращен ей), ее несчастье окажется счастьем и мое поражение -- величайшим торжеством. Но скажи, Санчо, когда думаешь ты приняться за бичевание, так как, если ты поторопишься с ним, я прибавлю тебе сто реалов.
   -- Когда? Непременно сегодня ночью, -- сказал Санчо. -- Устройте лишь так, ваша милость, чтобы мы провели ее в поле, под открытым небом, и я растерзаю себе свое тело.
   Наступила ночь, которой Дон Кихот ждал с величайшей тревогой в мире, так как ему казалось, что в колеснице Аполлона сломаны колеса и день длиннее обыкновенного, точь-в-точь как это бывает с влюбленными, которые никак не могут согласовать время со своими желаниями. Наконец они очутились среди прекрасных деревьев, стоявших несколько в стороне от большой дороги, где, сняв седло с Росинанта и вьюк с Серого, они растянулись на зеленой траве и поужинали из запасов Санчо. Смастерив из узды Росинанта и недоуздка Серого крепкий и гибкий бич, Санчо отошел шагов на двадцать от своего господина по направлению к нескольким буковым деревьям. Видя, с какой решимостью и твердостью он уходит, Дон Кихот сказал ему:
   -- Смотри, друг, не избей себя вдребезги; делай промежуток между одним и другим ударом; не спеши так сильно дойти до конца пути, чтобы в середине дороги у тебя не захватило дыхание; я хочу сказать, не принимайся за дело так ретиво, чтобы лишиться жизни прежде, чем ты не дойдешь до требуемого числа ударов. И чтобы ты не проиграл игру из-за одной карты больше или меньше, я буду стоять в стороне и считать на этих моих четках удары бичом, которые ты будешь наносить себе. Пусть небо покровительствует тебе, как того заслуживает доброе твое намерение.
   -- Хорошего плательщика не тревожит внесенный им залог, -- ответил Санчо, -- я думаю так нанести себе удары, чтобы мне было больно, но чтобы я не убил себя, в чем и должна состоять суть этого чуда.
   Он тотчас же обнажил себя до поясницы и, схватив бич, стал наносить удары, а Дон Кихот принялся считать их. Около шести или восьми ударов нанес себе Санчо, когда шутка показалась ему тяжкой, а цена за нее очень дешевой; итак, остановившись немного, он сказал своему господину, что ошибся, потому что каждый из таких ударов должен быть оценен в полреала, а не в четверть.
   -- Продолжай, Санчо, друг, и не падай духом, -- сказал Дон Кихот, -- потому что я удваиваю ставку.
   -- В таком случае, -- заявил Санчо,-- отдаю себя в руки Божьи, и пусть сыплются удары!
   Однако он перестал наносить их себе по спине, а хлопал по деревьям, но время от времени он так стонал, что, казалось, с каждым из этих стонов у него вырывалась душа из тела. И так как у Дон Кихота она была нежная, то, опасаясь, чтобы Санчо не лишился жизни и вследствие его неосторожности рыцарь не лишился бы возможности достигнуть цели своих желаний, он сказал:
   -- Заклинаю тебя жизнью, друг, пусть дело пока остановится на этом, потому что лекарство мне кажется слишком суровым, и было бы хорошо принимать его лишь время от времени: ведь и Самора не была взята в один час. Ты, если я верно считал, нанес себе уже более тысячи ударов, и этого пока достаточно, так как, говоря попросту, осел несет нагрузку, но не перегрузку.
   -- Нет, нет, сеньор, -- ответил Санчо, -- пусть про меня не скажут: "Деньги получил, и руки отрубил". Отойдите опять немного, милость ваша, и дайте мне нанести себе еще хоть тысячу ударов, потому что в два приема мы покончим с делом, и у нас еще останется излишек.
   -- Если ты в столь прекрасном расположении, -- сказал Дон Кихот, -- да поможет тебе небо; делай свое дело, а я отойду.


   Санчо вернулся к своему занятию со столь великим рвением, что он уже со многих деревьев содрал кору, до того беспощадно он наносил себе удары; наконец, возвысив голос и нанеся чудовищный удар по буковому дереву, он воскликнул: "Здесь умрет Самсон и все, кто с ним". Дон Кихот тотчас же прибежал на звук этого жалобного крика и на удар безжалостной плети и, схватив скрученный недоуздок, служивший Санчо бичом, сказал:
   -- Да не допустит судьба, Санчо, друг, чтобы ради моего удовольствия ты лишился жизни, столь необходимой для пропитания твоей жены и детей твоих. Пусть Дульсинея подождет лучшего случая, потому что я буду держаться в пределах близкой надежды и подожду, чтобы ты собрался с новыми силами для окончания этого дела ко всеобщему удовольствию.
   -- Если милость ваша, сеньор мой, этого желаете, -- ответил Санчо, -- пусть так и будет; и накиньте мне на плечи ваш плащ: я весь в поту и не хотел бы простудиться, так как впервые бичующиеся подвергаются этой опасности.
   Дон Кихот так и сделал и, оставшись сам в одном камзоле, прикрыл своим плащом Санчо, который проспал до тех пор, пока его не разбудило солнце: и тогда они продолжали свой путь, который закончили на этот день в местечке, находившемся оттуда на расстоянии трех миль. Они спешились у гостиницы, каковой ее и признал Дон Кихот, а не замком с глубокими рвами, башнями, спускными решетками и подъемными мостами, потому что после поражения он судил о всех вещах с большим благоразумием, как о том и будет сообщено теперь. Его поместили в комнате внизу, где вместо кожаных занавесей {Guadameciles -- нечто вроде драпри из золоченой кожи, введенных в употребление в Испании маврами, образчики которых еще можно видеть в некоторых старых домах и теперь.} виднелась старая разрисованная саржа, как это в обычае в деревнях. На одной из этих занавесей было в высшей степени грубо намалевано от руки похищение Елены, когда смелый гость увез ее от Менелая; а на другом куске саржи была изображена история Дидоны и Энея: Дидона стояла на высокой башне и как бы махала полупростыней убегающему гостю, который уплывал по морю на фрегате или бригантине. На двух этих картинах можно было рассмотреть, что Елена идет не очень-то неохотно, потому что она улыбалась исподтишка и плутовски, но красивая Дидона, по-видимому, роняла из глаз слезы величиною с грецкий орех. Увидав это, Дон Кихот сказал:
   -- Эти две сеньоры были донельзя несчастны тем, что родились не в этот век, а я несчастнее всех, так как родился не в их век, потому что, если бы я встретился с Парисом и Энеем, ни Троя не была бы сожжена, ни Карфаген не был бы разрушен, так как одним тем, что я убил бы Париса, можно было бы избегнуть всех этих несчастий.
   -- Готов биться о заклад, -- сказал Санчо, -- что уже в скором времени не окажется ни одной питейной, ни одного постоялого двора, трактира или цирюльни, где бы не увидели намалеванными рисунков из истории наших подвигов. Но я желал бы, чтобы их расписали руки иного, лучшего живописца, чем тот, который намалевал эти картины.
   -- Ты прав, Санчо, -- сказал Дон Кихот, -- так как этот художник похож на Орбанеха, живописца, жившего в Убеде и который, когда его спросили, что он рисует, ответил: "То, что выйдет", и если случайно он рисовал петуха, то подписывал под ним: "Это петух", чтоб не думали, что это лисица. В таком же роде, Санчо, должен быть, как кажется, живописец или писатель -- потому что это одно и то же, -- издавший в свет недавно вышедшую историю нового Дон Кихота, намалевавший или написавший то, что выйдет; или, быть может, он похож на поэта, в былые годы бывавшего при дворе, по имени Маулеон, который мгновенно отвечал на все, что у него спрашивали, и когда у него кто-то спросил, что значит "Deum de Deo" {Божье от Бога (лат.).}, он ответил: "De donde diere" {Пусть даст, где хочет дать (иск.).}. Но оставив это в стороне, скажи мне, Санчо, намерен ли ты снова нанести себе град ударов этой ночью и желаешь ли, чтобы это произошло под крышей или под открытым небом?
   -- Ей-ей, сеньор, -- ответил Санчо,-- что касается тех ударов, которые я намерен нанести себе, это может быть сделано одинаково как под крышей, так и в поле, хотя тем не менее я бы предпочел, чтоб это случилось под деревьями, потому что мне кажется, что они как бы товарищи мне и удивительно помогают переносить мое мученье.
   -- Нет, это не должно быть так, Санчо, друг, -- ответил Дон Кихот, -- а чтобы ты набрался сил, отложим это до времени прибытия в нашу деревню, куда мы приедем самое позднее послезавтра.
   Санчо ответил, пусть будет, как угодно его господину, но что он со своей стороны хотел бы покончить все дело сгоряча, и пока горячо и пока мельница в ходу, так как в промедлении часто кроется опасность, и Бога проси, а молотком стучи, и одно "бери" лучше двух "я дам тебе", и воробей в руке лучше сокола на лету.
   -- Довольно пословиц, Санчо, ради единого Бога, -- сказал Дон Кихот, -- потому что, кажется, ты возвращаешься к sicut era {Как было вначале (лат.).}; говори ясно, просто, незапутанно, как я часто советовал тебе, и ты увидишь, как один хлеб покажется тебе за сто.
   -- Не знаю, что за несчастье мое такое, -- ответил Санчо, -- потому что я не умею сказать ничего рассудительного без пословицы и нет той пословицы, которая бы мне не казалась рассудительной. Но я исправлюсь, если смогу.
   И на этом разговор их кончился в тот раз.



Глава LXXII
О том, как Дон Кихот и Санчо прибыли в свою деревню

   Весь тот день Дон Кихот и Санчо провели в этой деревне и гостинице, ожидая ночи: один -- чтобы в открытом поле покончить дело своего бичевания, другой -- чтобы увидеть его завершенным, в чем состояло исполнение его желаний. Между тем к гостинице подъехал путешественник, верхом, с тремя или четырьмя слугами, и из них один сказал тому, который, по-видимому, был их господином:
   -- Здесь вы, милость ваша сеньор дон Альваро Тарфе, можете держать сегодня сиесту: гостиница кажется чистой и прохладной.
   Услыхав это, Дон Кихот сказал Санчо:
   -- Слушай, Санчо, когда я перелистывал ту книгу, заключающую в себе вторую часть моей истории, мне кажется, что я там мельком встретил имя дона Альваро Тарфе.
   -- Очень может быть, -- ответил Санчо, -- дайте ему сойти с лошади, и потом мы спросим его об этом.
   Всадник спешился, и хозяйка гостиницы отвела ему в нижнем этаже комнату напротив комнаты, занимаемой Дон Кихотом, и тоже украшенную разрисованной саржей, подобной той, которая была в комнате Дон Кихота. Только что приехавший кабальеро переоделся в летнее платье, и, выйдя в галерею гостиницы, где было просторно и прохладно и где прогуливался Дон Кихот, он спросил его:
   -- Куда лежит путь вашей милости, сеньор кабальеро?
   И Дон Кихот ответил ему:
   -- В деревню, здесь поблизости, откуда я родом. А вы, милость ваша, куда вы направляетесь?
   -- Я, сеньор, -- ответил кабальеро,-- еду в Гранаду; это моя родина.
   -- И хорошая родина, -- заявил Дон Кихот, -- но скажите мне, милость ваша, из учтивости ваше имя, потому что мне кажется, что для меня это более важно знать, чем я могу сказать вам.
   -- Имя мое дон Альваро Тарфе, -- ответил приезжий.
   На это Дон Кихот сказал:
   -- В таком случае я думаю, что милость ваша, без сомнения, тот дон Альваро Тарфе, который пропечатан во второй части "Истории Дон КихотаЛаманчско-го", недавно изданной и выпущенной в свет современным автором.
   -- Я тот самый, -- ответил кабальеро, -- а упомянутый Дон Кихот, главное действующее лицо этой истории, был лучшим моим другом, и я вывез его из его местечка или, по крайней мере, убедил отправиться на турниры, происходившие в Сарагосе, куда и я направлялся; и, право, я много выказал ему дружбы и спас от того, чтобы палач не отшлепал его по плечам за чрезмерную его дерзость.
   -- Скажите мне, милость ваша, сеньор дон Альваро, похож ли я в чем-либо на того Дон Кихота, о котором вы говорите?
   -- Конечно, нет, -- ответил проезжий, -- решительно ни в чем.
   -- А этот Дон Кихот, -- спросил рыцарь, -- имел при себе оруженосца по имени Санчо Панса?
   -- Да, имел, -- ответил дон Альваро,-- хотя о нем шла слава, будто он большой шутник, но я никогда не слышал, чтобы он сказал что-либо забавное.
   -- Этому я легко поверю, -- вмешался Санчо, -- потому что не всякому дано быть остроумным. Тот Санчо, о котором говорите вы, милость ваша сеньор дворянин, должно быть, какой-нибудь величайший плут, олух, а также и вор, потому что настоящий Санчо -- я, и у меня большее изобилие шуток, чем с неба льется дождя. А если сомневаетесь, пусть милость ваша сделает опыт и походите сзади меня по крайней мере год, и вы увидите, что я роняю их на каждом шагу, таких шуток и столь много, что часто и сам не знаю, почему то, что я говорю, заставляет смеяться всех, кто слушает меня. А настоящий Дон Кихот Ламанчский, знаменитый, доблестный, умный, влюбленный, исправитель зла, хранитель малолетних и сирот, опора вдов, губитель девушек, тот, у кого лишь одна владычица дум, несравненная Дульсинея Тобосская, -- этот вот сеньор, присутствующий здесь, и он мой господин. Всякий какой бы то ни был другой Дон Кихот и всякий, какой бы то ни был другой Санчо Панса лишь скоморошество и вздор.
   -- Клянусь Богом, я этому верю, -- ответил дон Альваро, -- потому что вы, друг, наговорили больше забавных вещей в четырех сказанных вами словах, чем другой Санчо Панса во всем, что я от него слышал, а слышал я немало. Он был скорей обжора, чем красноречивый говорун, и скорее тупица, чем шутник; и я не сомневаюсь, что волшебники, преследующие хорошего Дон Кихота, имели в виду преследовать меня дурным Дон Кихотом. Но не знаю, что сказать, так как я мог бы поклясться, что оставил его в Caso del Nuncio {Casa del Nuncio -- больница для сумасшедших, названная так в честь ее основателя, папского нунция Франсиско Ортиса, выстроившего ее в 1483 г.} в Толедо, чтобы его там лечили, а теперь здесь выступает другой Дон Кихот, хотя и очень несходный с моим.
   -- Я, -- сказал Дон Кихот, -- не знаю, хорош ли я, но могу сказать, что я недурен. В доказательство этого я хочу, чтобы вы, милость ваша сеньор дон Альваро Тарфе, знали, что во всю мою жизнь я не был никогда в Сарагосе; напротив, после того как я услышал, что этот фантастический Дон Кихот участвовал в турнирах в этом городе, я не захотел ехать туда, чтобы выяснить перед лицом всего света его ложь; итак, я открыто проехал в Барселону -- хранилище учтивости, убежище иностранцев, гостеприимный кров бедных, отчизну храбрых, мщения обиженных, приятное местопребывание искренней дружбы, -- город, по местоположению и красоте -- единственный. И хотя события, случившиеся со мной в этом городе, не принесли мне много удовольствия, а скорее много горя, я претерпел их, не сетуя только потому, что видел Барселону. Словом, сеньор дон Альваро Тарфе, я Дон Кихот Ламанчский, тот самый, о котором трубит молва, а не этот несчастный, что захотел похитить мое имя и тщеславиться моими мыслями. Умоляю вашу милость во имя обязанности кабальеро: не будете ли вы столь добры сделать заявление перед алькальдом этого местечка о том, что милость ваша не видела меня во всю свою жизнь до настоящего дня и что я не Дон Кихот, пропечатанный в той второй части, и этот Санчо Панса, мой оруженосец, не тот, которого знала ваша милость.
   -- Сделаю это с величайшей охотой,-- ответил дон Альваро, -- хотя я очень удивлен видеть двух Дон Кихотов и двух Санчо, в одно и то же время столь же схожих по имени, насколько они различны по поступкам; и я говорю опять и утверждаю, что не видел того, что видел, и со мной не случилось того, что случилось.
   -- Без сомнения, -- сказал Санчо,-- милость ваша должна быть очарована, подобно тому как и сеньора моя Дульсинея Тобосская, и если бы небу было угодно, чтобы снятие чар с вашей милости зависело от того, чтобы я нанес себе еще три тысячи с чем-то ударов бичом, как я наношу их себе ради нее, я сделал бы это для вас без всякой корысти.
   -- Не понимаю, что это за удары бичом, -- сказал дон Альваро, а Санчо ответил, что это длинная история, но он расскажет ее ему, если, быть может, они поедут по одной и той же дороге.
   Между тем настал час обеда, и Дон Кихот и дон Альваро пообедали вместе. Случайно в гостиницу вошел местный алькальд с нотариусом, и Дон Кихот представил алькальду прошение, в котором излагалось, что его интересы требуют, чтобы дон Альваро Тарфе, кабальеро, находящийся здесь налицо, заявил в присутствии его милости, что он не знает Дон Кихота Ламанчского, тоже находящегося налицо, и это не тот, о котором пропечатано в истории озаглавленной: "Вторая часть Дон Кихота Ламанчского", сочинение некоего Авельянеды, родом из Тордесильяса. Одним словом, алькальд повел дело судебным порядком; заявление было сделано с соблюдением формальностей, требуемых в подобных случаях, чем Дон Кихот и Санчо остались очень довольны, как будто подобное заявление имело для них весьма важное значение и как будто их поступки и речи не доказывали ясно разницу между двумя Дон Кихотами и двумя Санчо. Дон Альваро и Дон Кихот обменялись многочисленными любезностями и предложениями услуг, и великий ламанчец выказал такую рассудительность, что вывел дона Альваро из заблуждения, в котором тот находился, полагая, что, должно быть, он очарован, так как он встретился с двумя столь противоположными Дон Кихотами. Настал вечер, они уехали из этого местечка и, проехав около полмили, приехали к перекрестку, откуда расходились две дороги: одна вела в деревню Дон Кихота, а по другой надо было ехать дону Альваро. Во время этого короткого переезда Дон Кихот рассказал и о несчастии своего поражения, и об очаровании Дульсинеи, и о средстве снять с нее чары, и все это повергло дона Альваро в новое удивление и, обняв Дон Кихота и Санчо, дон Альваро продолжал свой путь, а Дон Кихот -- свой.


   Эту ночь он провел под деревьями, чтобы дать Санчо удобный случай выполнить свою эпитимию, которую тот и выполнил точно таким же образом, как и в прошлую ночь, -- за счет коры буковых деревьев куда больше, чем за счет своей спины, которую он так заботливо оберегал, что удары плетью не согнали бы с нее и мухи, если б она сидела там. Обманутый Дон Кихот не пропустил ни одного удара в счете своем и нашел, что вместе с ударами прошедшей ночи они дошли до трех тысяч двадцати девяти. Казалось, что солнце поспешило встать раньше, чтобы видеть жертвоприношение {Т. е. буковых деревьев.}, и при свете его они снова пустились в путь, разговаривая друг с другом о заблуждении дона Альваро и о том, как они хорошо придумали взять с него заявление перед судом, и столь достоверное. Весь тот день и вечер пропутешествовали они, и с ними не случилось ничего такого, о чем стоило бы рассказывать, за исключением того, что этой ночью Санчо докончил взятую им на себя задачу, чем Дон Кихот был безмерно доволен и ждал наступления дня, чтобы видеть, не встретит ли он по дороге Дульсинею, свою сеньору, уже избавленную от чар; и в продолжение всего своего пути он не встречал ни одной женщины, чтобы не подойти и не посмотреть, не Дульсинея ли это Тобосская, будучи твердо уверен, что обещания Мерлина не могут быть лживы. С этими мыслями и желаниями они поднялись на вершину холма, откуда увидели свою деревню, и, увидев ее, Санчо встал на колени и воскликнул:
   -- Открой глаза, желанная родина, и взгляни на Санчо Пансу, вернувшегося к тебе, если и не очень богатым, то очень избитым плетьми. Открой объятья твои и прижми также и сына твоего Дон Кихота, который, если он и был побежден чужой рукой, возвращается, победив самого себя, что, судя по его словам, сказанным мне, и есть величайшая победа, которой только можно желать. Деньги я везу, потому что если меня отменно наказали плетьми, зато я важно проехался верхом {Этими словами Санчо начинает письмо к жене, см. главу XXXVI.}.
   -- Брось эти нелепости, -- сказал Дон Кихот, -- и пойдем правой ногой вперед {Войти куда-нибудь правой ногой вперед считалось нужным, чтобы иметь удачу.} в наше село, и там мы дадим простор нашим мечтам и придумаем план пастушеской жизни, которую мы намерены вести.
   С этими словами они спустились с холма и направились к своему местечку.



Глава LXXIII
О предзнаменованиях, встреченных Дон Кихотом при выезде в его деревню, и о других происшествиям, которые украшают и придают достоверность этой великой истории

   При въезде в деревню, как сообщает Сид Амет, Дон Кихот увидел, что на деревенском гумне ссорятся два мальчика, и один из них говорит другому:
   -- Не беспокойся, Перикильо, потому что ты не увидишь ее во все дни своей жизни.
   Дон Кихот услышал это и сказал Санчо:
   -- Не заметил ты, друг, что сказал этот мальчик: "Ты не увидишь ее во все дни своей жизни"?
   -- Ну, хорошо, -- ответил Санчо,-- что же в том, что мальчик это сказал?
   -- Что? -- возразил Дон Кихот. -- Не видишь ты разве, что, применив эти слова к моим желаниям, они должны означать, что я больше не увижу Дульсинеи?
   Санчо собирался ответить, но ему помешал заяц, бежавший по полю, преследуемый многими борзыми и охотниками, который в страхе бросился искать убежища и хотел спрятаться под ногами Серого. Санчо поймал его руками живого и подал Дон Кихоту, который сказал:
   -- Malum signum, malum signum" {Дурной знак (лат.).}: заяц бежит, борзые преследуют его, Дульсинея не появляется!
   -- Ваша милость очень странно смотрит, -- сказал Санчо, -- предположим, что этот заяц -- Дульсинея Тобосская и эти борзые, которые преследуют ее, злые волшебники, превратившие ее в крестьянку. Она бежит; я ловлю ее и передаю во власть вашей милости, которая держит ее в своих объятиях и ласкает. Что же это за дурной знак и какое дурное предзнаменование можно вывести из этого?
   Два мальчика, что ссорились, подошли посмотреть на зайца, и у одного из них Санчо спросил, из-за чего они повздорили. И тот, который сказал: "Ты не увидишь ее больше во все дни твоей жизни", ответил, что он отнял у другого мальчика клетку со сверчками и не намерен вернуть ему ее во всю его жизнь, Санчо достал из кармана четыре куартоса {Четверть реала.}, отдал их мальчику за клетку и передал ее в руки Дон Кихота, говоря:
   -- Вот, сеньор, устранены и уничтожены эти предзнаменования, которые имеют к делами нашим такое же отношение, -- поскольку я это представляю себе, хотя я и глуп, -- как и к прошлогодним облакам. И если мне не изменяет память, я слышал, как местный наш священник говорил, что не подобает христианам и рассудительным людям обращать внимание на такие ребячества; и даже вы сами, милость ваша, говорили мне это в былые дни, дав мне понять, что все те христиане, которые придают значение предзнаменованиям, -- глупцы; и нет надобности больше останавливаться на этом, а двинемся вперед и въедем в нашу деревню.
   Охотники подъехали, прося отдать им их зайца, что Дон Кихот и сделал.
   Господин и слуга поехали дальше и при въезде в деревню встретили на маленьком лугу священника и бакалавра Карраско с молитвенниками в руках. Надо знать, что Санчо Панса накинул на Серого и на связку с доспехами в виде попоны одеяние из клеенки, разрисованное ярким пламенем, в которое его облекли в замке герцога в ночь, когда Алтисидора снова ожила. Он приладил также и митру к голове осла, что было самым странным превращением и украшением, в которых когда-либо видел себя на свете осел. Священник и бакалавр тотчас же узнали обоих и пошли им навстречу с открытыми объятиями. Дон Кихот спешился и крепко обнял их; а мальчишки с их рысьими глазами, от которых ничего не скрывается, приметили митру на осле, прибежали посмотреть на нее и говорили друг другу:
   -- Идите, мальчики, и вы увидите осла Санчо Пансы более нарядным, чем Минго {Masgalan que Mingo -- общеупотребительное выражение, проистекающее из первых строк сатирической пьесы в форме эклоги "Las Copias de Mingo Revulgo" ("Куплеты Минго Ревульго"): "!Ah! Mingo Revulgo, ó hao! Que es de tu sayo de blao? No le vistes en domingo? Que es de tu jubón bermejo?" ("Эй, Минго Ревульго, эй, эй! Что сталось с твоей синей рубахой? Не носишь ты ее по воскресеньям? Где твоя малиновая куртка?").}, а лошадь Дон Кихота -- еще более тощей, чем прежде.
   Наконец, окруженные мальчиками и сопровождаемые священником и бакалавром, они въехали в город и направились к дому Дон Кихота, и здесь, у дверей, они увидели ключницу и племянницу рыцаря, до которых уже дошла весть о его приезде. Дошла она также и до Тересы Панса, жены Санчо, которая с растрепанными волосами и наполовину голая, ведя за руку Санчику, дочь свою, прибежала взглянуть на мужа, и, увидав его не так хорошо снаряженным, как, по ее мнению, должен был выглядеть губернатор, она сказала ему:
   -- Как это вы так возвращаетесь, муж мой? Мне кажется, вы идете пешком и разбиты на ноги, и скорей похожи на высланного из губернии, а не на губернатора.
   -- Молчи, Тереса, -- ответил Санчо, -- часто бывают крюки там, где нет окороков, и отправимся к себе домой, где ты услышишь чудеса. Я привез с собой деньги, что и есть самое главное, добытые моим трудом и без ущерба кому бы то ни было.
   -- Несите ваши деньги, мой добрый муж, -- сказала Тереса, -- добыты ли они тем или иным путем, потому что, как бы вы их ни добыли, вы не внесли нового обычая в мир.
   Санчика обняла своего отца и спросила, не привез ли он ей чего-нибудь, потому что она его ждала, как майского дождя; и она обняла отца одной рукой за талию, жена взяла его с другой стороны за руку, и Санчика ведя еще в поводу Серого, они отправились к себе домой, оставив Дон Кихота в его доме во власти его ключницы и его племянницы и в обществе священника и бакалавра. Дон Кихот, не выжидая другого случая и времени, тотчас же увел в сторону священника и бакалавра и в кратких словах рассказал им о своем поражении, о взятом им на себя обязательстве не выезжать из своей деревни в течение года, обязательстве, которое он намерен точно выполнить, не отступая от него ни на йоту, как это подобает странствующему рыцарю, подчиненному строгим правилам и уставу странствующего рыцарства. Рассказал он также и то, что придумал сделаться пастухом на этот год и искать развлечения в уединении полей, где ему можно будет дать полную свободу своим любовным мечтам, занимаясь добродетельной пастушеской профессией. И он их умоляет, если они не очень заняты и им не мешают более важные дела, дать согласие быть его товарищами, так как он купит овец и стадо в достаточном количестве для того, чтобы они могли назваться пастухами; и он может сообщить им, что самое главное в этом деле сделано, потому что он придумал им имена, которые подойдут к ним как вылитые. Священник попросил, чтобы он их сказал им. Дон Кихот ответил, что он сам будет называться пастухом Кихотисом, бакалавр -- пастухом Каррасконом, священник -- пастухом Куриамбро и Санчо Панса -- пастухом Пансино. Все были поражены этим новым безумием Дон Кихота; но, чтобы он снова не уехал из села в свои рыцарские странствования и надеясь, что его удастся излечить в течение этого года, они согласились на милую его затею и восхваляли безумие его, словно это была умная мысль, предлагая ему себя в товарищи в новой его профессии.
   -- И тем более, -- сказал Сансон Карраско, -- что, как теперь уже всему свету известно, я знаменитейший поэт и на каждом шагу буду сочинять пастушеские или придворные стихи или какие мне придут в голову, чтобы мы развлекались в этих отдаленных, уединенных местах, где нам предстоит скитаться; но что всего необходимее, сеньоры мои, это чтобы каждый из нас избрал имя пастушки, которую он намерен прославлять в своих стихах, и чтобы мы не пропустили ни одного дерева, как бы крепко оно ни было, на котором не оказалось бы вписанным и врезанным имя ее, как это принято и в обычае у влюбленных пастухов.
   -- В этом как раз самая суть дела,-- ответил Дон Кихот, -- хотя лично мне нет надобности приискивать имя воображаемой пастушки, потому что здесь у меня несравненная Дульсинея Тобосская, слава прибрежья этих рек, украшение этих лугов, поддержка красоты, сливки изящества и, наконец, объект, на котором может сосредоточиться всякая похвала, как бы она ни была гиперболична.
   -- Это правда, -- сказал священник, -- но что касается нас, мы поищем здесь пастушек, умеющих примиряться, и, если они не будут нам соответствовать, мы дадим им отставку {Si nonos cuadraren, nos esquinen -- шутка священника, которую по-русски нельзя точно передать.}.
   К этому Сансон Карраско добавил:
   -- И если б у нас не хватило имен, мы им дадим имена, которыми в печати и книгах полон свет: Филида, Амарилис, Диана, Флерида, Галатея и Белизарда, которых, так как их продают на базарах, мы отлично можем купить и считать своей собственностью. Если бы моя дама сердца, или, вернее, моя пастушка, случайно называлась бы Ана, я буду воспевать ее под именем Анарды, а если б она называлась Франсиска, я ее назову Франсениа, если Люсия -- Люсинда, потому что все сводится к этому. А Санчо Панса, если он вступит в это братство, может воспевать свою жену Тересу Панса под именем Тересаина.
   Дон Кихот рассмеялся над изменением имени, и священник донельзя восхвалял его целомудренное и почтенное решение и снова предложил ему себя в товарищи на все время, остающееся у него свободным от его необходимых обязанностей. На этом собеседники распростились с ним, советуя и настаивая, чтобы он позаботился о своем здоровье и ел бы полезную для него пищу.
   Судьбе было угодно, чтобы племянница и ключница услышали разговор этих трех, и лишь только священник и бакалавр ушли, они обе вошли к Дон Кихоту, и племянница сказала ему:
   -- Что это такое, дядя? Теперь, когда мы думали, что ваша милость вернулась, чтобы оставаться дома и вести спокойную, приличную жизнь, вы хотите запутаться в новых лабиринтах и сделаться "Пастушок, ты пришел, пастушок, ты ушел" {Две строки из романса: "Pastorcillo tu que vienes, // Pastorcillo tu que vas".}. Но, право, пшеничная солома уже слишком стара, чтобы делать из нее дудки {Estdya duro elalcacerparaLamponas -- деревенская пословица. Alcacer -- еще зеленый стебель пшеницы, из которого мальчики в Испании обыкновенно делают себе дудки. Когда же стебель становится жестким, из него уже не выходит дудок.}.
   А ключница добавила к этому:
   -- И будете ли вы в состоянии, милость ваша, переносить в поле летний послеобеденный зной, зимние холодные вечера и вой волков? Конечно, нет, так как это должность и занятие для людей сильных, приученных и воспитанных в таком труде почти с пеленок; и если выбирать из двух зол, то уже лучше быть странствующим рыцарем, чем пастухом. Вот что, сеньор, послушайтесь моего совета, потому что даю я его вам, не пресытившись хлебом и вином, а натощак, да и лет мне больше пятидесяти: живите дома, занимайтесь своим хозяйством, исповедуйтесь почаще, делайте добро бедным; и пусть грех падет на мою душу, если с вами приключится что-либо дурное.
   -- Тише, дочки, -- ответил Дон Кихот, -- я хорошо знаю, что мне следует делать: отведите меня в постель, так как мне кажется, что я не очень здоров; и будьте уверены, что, странствующим ли рыцарем или странствующим пастухом, я никогда не перестану помогать вам во всем, в чем у вас оказалась бы нужда, как вы это и увидите на деле.
   И добрые дочери (так как они ими, без сомнения, и были), ключница и племянница, уложили его в постель, где они ему дали поесть и ухаживали за ним, как только могли.



Глава LXXIV
О том, как Дон Кихот заболел, о завещании, сделанном им, и о его смерти

   Так как ничто человеческое не вечно и всегда клонит к закату от своего начала, пока не достигнет последнего своего предела, в особенности же человеческая жизнь; и так как Дон Кихоту не была дана небом привилегия задержать течение своей жизни, то конец и предел ее настали, когда он меньше всего думал об этом; потому что, вследствие ли огорчения, причиненного ему тем, что он был побежден, или же по воле неба, которое так постановило, им овладела лихорадка, продержавшая его в постели шесть дней, в течение которых часто посещали его друзья: священник, бакалавр и цирюльник, а Санчо Панса, добрый его оруженосец, не отходил от его изголовья. Предполагая, что его довело до такого состояния огорчение от мысли, что он был побежден, и неисполнение его желания относительно освобождения и снятия чар с Дульсинеи, друзья пытались всевозможными средствами развеселить его. Бакалавр советовал ему скорей подбодриться и встать с постели, чтобы начать свою пастушескую жизнь, для которой он уже сочинил эклогу, и она заткнет за пояс все эклоги Саннадзаро {Якопо Саннадзаро (1458-1530) -- знаменитый итальянский поэт и писатель эпохи Возрождения, прославился пастушечьими эклогами, в которых подражал Вергилию.}, сколько бы их ни было у него; и он уже купил на собственные деньги двух великолепных собак, чтобы сторожить стадо, одну зовут Барсино, а другую Буртрон, и продал их ему пастух из Кинтанара. Но все это не могло рассеять грусти Дон Кихота. Друзья его позвали доктора; тот пощупал ему пульс, остался не очень доволен им и сказал, что на всякий случай следует позаботиться о безопасности его души, так как тело его в опасности. Дон Кихот спокойно выслушал это, но зато ключница, племянница и оруженосец его принялись горько плакать, как будто они уже видели его перед собой мертвым. По мнению доктора, тоска и обманутые надежды убивают его. Дон Кихот попросил, чтобы его оставили одного, потому что он желает немного заснуть. Так и сделали, и он спал, как говорится, без просыпу более шести часов, так что ключница и племянница думали, что он скончается во сне. По прошествии указанного времени он проснулся и громким голосом воскликнул:
   -- Да будет благословен всемогущий Бог, оказавший мне такую великую милость! Действительно, Его милосердию нет предела, и грехи людские не могут ни убавить, ни сократить этого Его милосердия.
   Племянница внимательно прислушивалась к словам, сказанным ее дядей, и они показались ей более разумными, чем те, которые обыкновенно им говорились, по крайней мере, во время его болезни, и потому она спросила его:
   -- Что это вы, милость ваша, говорите? Нет ли чего нового? Что это за милосердие такое или какие это грехи людские?
   -- Я говорю о том милосердии, племянница, -- ответил Дон Кихот, -- которое Бог только что выказал мне, и этому, как я сказал, не помешали мои грехи. Теперь мой разум свободен и ясен от мрачных теней невежества, которыми окутали его злосчастное и беспрерывное чтение отвратительных рыцарских книг. Теперь я понял всю их нелепость, весь их обман и жалею лишь о том, что понял все это слишком поздно, чтоб загладить ошибку свою, читая другие книги, могущие быть светом для души. Я чувствую, племянница, что смерть моя близка, и желал бы встретить ее так, чтобы все поняли, что жизнь моя не была столь плоха, чтобы за мной осталась слава сумасшедшего, так как, допустив, что я был им, мне бы не хотелось подтвердить это своей смертью. Позови мне, друг, моих добрых друзей: священника, бакалавра Сансона Карраско и маэсе Николаса, цирюльника, так как я желаю исповедоваться и сделать мое завещание.
   Но от этого труда племянница была избавлена появлением всех троих. Едва Дон Кихот увидел их, как он сказал:
   -- Поздравьте меня, добрые сеньоры, с тем, что я уже не Дон Кихот Ламанчский, а Алонсо Кихано, которому за его поступки было дано прозвище Доброго. Теперь я уже враг Амадиса Галльского и всей бесконечной вереницы его потомков! Теперь мне уже ненавистны все нечестивые истории странствующего рыцарства, теперь уже я понимаю свое безумие и опасность, в которую меня повергло чтение их; благодаря милосердию Божьему я теперь, наученный собственным опытом, чувствую к ним отвращение!
   Когда все трое услышали эти его слова, они подумали, что, без сомнения, какое-нибудь новое безумие овладело им. И Сансон сказал ему:
   -- Теперь, сеньор Дон Кихот, когда мы получили известие, что чары сняты с сеньоры Дульсинеи, ваша милость заговорила вот как? И теперь, когда мы уж готовы сделаться пастухами, чтобы проводить жизнь свою, распевая, как принцы, ваша милость желает быть отшельником? Замолчите, прошу вас жизнью нашей, придите в себя и бросьте эти россказни.
   -- Те из них, -- возразил Дон Кихот, -- которые до сих пор, к ущербу моему, казались мне истиной, смерть моя с помощью неба обратит их мне на пользу. Я чувствую, сеньоры, что моя смерть быстро приближается, -- отложите ваши шутки и приведите мне священника, который бы исповедовал меня, и нотариуса, чтобы он составил мое духовное завещание, потому что в такой крайности, как эта, человек не должен шутить шутки со своей душой. И поэтому я прошу вас, пока сеньор священник будет исповедовать меня, пошлите за нотариусом.
   Они взглянули друг на друга, изумляясь словам Дон Кихота, и хотя они еще сомневались, но были уже склонны поверить ему. Один из признаков, по которому они вывели заключение, что он умирает, было то, что он так легко вернулся от безумия к здравому рассудку, потому что к уже приведенным его речам он прибавил еще многие другие, так хорошо сказанные, исполненные таким христианским чувством и столь рассудительные, что их сомнения были рассеяны и они поверили, что он в полном разуме. Священник попросил всех, бывших в комнате, удалиться и, оставшись наедине с ним, исповедовал его. Бакалавр пошел за нотариусом и вскоре вернулся с ним и с Санчо Пансой; а Санчо (который уже узнал от бакалавра, в каком положении находился его господин), увидав, что ключница и племянница плачут, стал всхлипывать и заливаться слезами.
   Когда исповедь кончилась, священник вышел, говоря:
   -- Алонсо Кихано Добрый, действительно умирает, и действительно он в здравом уме. Войдемте к нему, чтобы он сделал свое завещание.
   Это известие точно силой ударило по опухшим глазам ключницу, племянницу и доброго оруженосца Санчо Пансу, так что слезы брызнули у них из глаз потоком и тысячи глубоких вздохов вырвались из груди, потому что действительно, как уже было сказано несколько раз, и тогда, когда он был просто-напросто Алонсо Кихано Добрый, и тогда, когда он был Дон Кихот Ламанчский, всегда он отличался кротким характером и приятным обхождением, и за это его сильно любили не только его домашние, но и все, кто его знал. Нотариус вошел в комнату с остальными, и, после того как он написал вступление к завещанию, Дон Кихот поручил душу свою Богу со всеми дальнейшими требуемыми христианством обрядностями и, перейдя к отказам по завещанию, сказал:
   Item {А также, кроме того (лат.).},-- моя воля такова, чтобы у Санчо Пансы, которого во время моего безумия я взял к себе оруженосцем, не требовали бы денег, бывших у него на руках, ввиду того что между мной и им были разные счеты и расчеты, получки и уплаты, и не спрашивали у него отчета в этих деньгах, но в случае если бы оказался излишек, после того как он выплатит себе из них мой долг ему, -- этот остаток, очень незначительный, пусть перейдет в собственность его, и да пойдет он ему на пользу. И если я, будучи безумным, держался желания дать ему губернаторство острова, теперь, будучи здравомыслящим, если бы я мог, я дал бы ему королевство, потому что его природное простодушие и верность заслуживают этого.
   И, обратившись к Санчо, он сказал ему:
   -- Прости мне, друг, что я дал тебе повод казаться таким же сумасшедшим, как я, и увлек тебя в заблуждение, в которое я впал, будто на свете были и есть странствующие рыцари.
   -- Ах, -- ответил Санчо весь в слезах,-- не умирайте, милость ваша сеньор мой, а послушайтесь моего совета и живите многие годы, потому что самое большое безумие, которое человек может совершить в своей жизни, -- это допустить себя ни с того ни с сего умереть, когда никто его не убивает и его не приканчивают никакие другие руки, кроме рук тоски. Слушайте, не будьте лентяем, встаньте с этой постели -- и отправимся в поле, одетые пастухами, как мы сговорились. Быть может, за каким-нибудь кустом мы найдем сеньору донью Дульсинею, избавленную от чар, прекрасную, как только можно желать. Если же вы умираете от огорчения, что были побеждены, сложите вину на меня, сказав, что вы были вышиблены из седла, потому что я плохо подтянул подпругу Росинанта; а тем более вы, милость ваша, должно быть, видели в своих рыцарских книгах, какое это обыкновенное дело, что одни рыцари вышибают других из седла и тот, кто побежден сегодня, может сделаться победителем завтра.


   -- Это верно, -- заявил Сансон, -- и добрый Санчо Панса очень правильно судит об этих вещах.
   -- Тише, сеньоры, -- сказал Дон Кихот, -- потому что в прошлогодних гнездах уже нет птиц нынешнего года. Я был сумасшедший, а теперь я выздоровел. Я был Дон Кихот Ламанчский, а теперь я, как уже говорил, Алонсо Кихано Добрый. Пусть же мое раскаяние и искренность вернут мне прежнее уважение, ваши милости, и пусть сеньор нотариус продолжает.
   Item, я завещаю все имущество мое без всяких оговорок моей племяннице Антонии Кихано, здесь присутствующей, предварительно вычтя наиболее удобным способом из него, что нужно для удовлетворения отказов, сделанных в моем завещании; и прежде всего я желаю, чтобы было уплачено моей ключнице жалование, которое я должен ей за все время ее службы у меня, и сверх того двадцать червонцев ей на платье. Назначаю моими душеприказчиками сеньора священника и сеньора бакалавра Сансона Карраско, здесь присутствующих. Item, воля моя такова, что, если б Антониа Кихано, племянница моя, пожелала выйти замуж, она выходила бы за человека, о котором предварительно были бы собраны справки, что он не знает, что такое рыцарские книги; и в случае будет доказано, что он знает их, и тем не менее моя племянница пожелала бы выйти и вышла бы за него, она лишается всего мною завещанного ей наследства, которое душеприказчики мои могут употребить на добрые дела по своему усмотрению. Item, умоляю упомянутых сеньоров душеприказчиков моих, если счастливый случай даст им возможность познакомиться с автором, который, говорят, сочинил историю, находящуюся в обращении здесь, под заглавием "Вторая часть подвигов Дон Кихота Ламанчского", пусть они от имени моего попросят у него как можно настоятельнее извинения за повод, невольно данный ему для написания столь многих и таких величайших нелепостей, какие он написал, потому что я покидаю эту жизнь, чувствуя угрызения совести за то, что дал ему основание написать их.
   На этом он окончил свое завещание, с ним сделался обморок, и он лежал, растянувшись во всю длину на постели. Все встревожились и бросились на помощь к нему, и в течение трех дней, которые он прожил после того, как сделал завещание, он очень часто падал в обморок. Весь дом был в переполохе, но тем не менее племянница спокойно ела, ключница попивала, а Санчо Панса был весел,-- потому что мысль получить наследство несколько притупляет или умеряет в наследнике чувство горести, которое умерший тоже оставляет после себя. Наконец наступил последний час Дон Кихота, после того как он причастился и во многих и в убедительных словах высказал свое отвращение к рыцарским книгам. Тут же находился и нотариус, сказавший, что никогда он не читал ни в какой из рыцарских книг, чтобы какой-либо странствующий рыцарь умер в своей постели так спокойно и по-христиански, как Дон Кихот, который среди сожаления и слез всех присутствовавших испустил свой дух -- я хочу сказать -- умер.
   Увидав это, священник попросил нотариуса дать ему свидетельство, что Алонсо Кихано Добрый, называемый обыкновенно Дон Кихот Ламанчский, расстался с земной жизнью и умер естественной смертью; объявив, что просит такое свидетельство, чтобы у всякого другого автора, за исключением Сида Амета бен-Енхели, отнять возможность ложно воскресить его и писать бесконечные истории о его подвигах.
   Таков был конец остроумно-изобретательного идальго ламанчского, родину которого Сид Амет не счел нужным точно указать по той причине, чтобы предоставить всем городам и местечкам Ламанчи препираться друг с другом из-за чести присвоить его себе и считать своим, как препирались из-за Гомера семь городов Греции. Мы не упоминаем здесь о слезах Санчо, племянницы и ключницы, так же как и о новых эпитафиях на его гробнице, но вот та, которую Сансон Карраско сочинил для нее:
   
   Здесь лежит идальго славный,
   Столь отважный Дон Кихот,
   Что и смерть в борьбе неравной
   Победил он, достославный,
   И хоть умер -- а живет!
   Ни во что весь мир считая,
   В мире пугалом он слыл.
   Жил безумцем, изумляя
   Целый свет, -- а умирая,
   В здравом он рассудке был!
   
   И столь прозорливый Сид Амет сказал своему перу:
   -- Здесь будешь ты висеть, на этом крючке и медной проволоке, гусиное мое перо, -- не знаю, хорошо ли или плохо очинённое, -- где ты и проживешь долгие века, если самонадеянные и изменнические историки не снимут тебя, чтобы осквернить. Но прежде чем они прикоснутся к тебе, ты можешь предостеречь их и сказать им, как только сумеешь лучше:
   
   Тише, тише, негодяи,
   И не трогайте меня!
   Совершить, король мой добрый,
   Этот подвиг мог лишь я.
   
   Для меня одного родился Дон Кихот, и я -- для него. Он умел действовать, а я -- писать. Только мы двое составляем одно, вопреки и назло вымышленному тордесильясскому {Авельянеда.} писателю, который дерзнул или дерзнет описать грубым и плохо очинённым страусовым пером подвиги моего доблестного рыцаря, потому что это бремя не для его плеч и сюжет не для замерзшего его ума. Если б ты случайно познакомился с ним, предупреди его, чтоб он дал усталым и уже истлевшим костям Дон Кихота покоиться в могиле и не пытался бы против всех законов смерти увести его в Старую Кастилию {Сервантес намекает здесь на следующее обстоятельство: Авельянеда, закончив книгу свою тем, что поместил Дон Кихота в дом умалишенных в Толедо, добавляет, что рыцарь, по преданию, вышел оттуда и отправился в Старую Кастилию, где с ним случился целый ряд новых приключений.}, заставив выйти из могилы, в которой он в действительности лежит, вытянувшись во весь рост, не имея возможности совершить третье путешествие и новый выезд. Чтобы осмеять все то, что предпринималось таким множеством странствующих рыцарей, достаточно и двух выездов, совершенных им, к величайшему удовольствию и развлечению тех людей, до которых дошли сведения о них как здесь, так и в чужих странах. Этим ты исполнишь христианский свой долг, давая добрый совет тому, кто желает тебе зла, а я буду доволен и горд тем, что я первый насладился плодами своих писаний в той полноте, как я это желал, потому что у меня не было иного желания, как только вселить в людей отвращение к вымышленным и нелепым историям рыцарских книг, которые благодаря истории истинного моего Дон Кихота уже шатаются и, не подлежит никакому сомнению, совсем и навсегда упадут. Vale.


   
   
   
   
dd>
Ко всем произведениям автора К списку авторов