Письмо было большое: Колымовъ перечиталъ его еще разъ и остановился на срединѣ.
"Да, другъ мой,-- мысленно выговаривалъ онъ,-- не сладка ваша доля. Столько вложить души и сразу все потерять -- даже ребенка. Это жестоко! Знаете, я и вообразить себѣ не могу такого положенія. Вдругъ я сама очутилась-бы брошенной -- предательски! Господи, духъ захватываетъ!! Этого нельзя пережить изъ одного уже женскаго достоинства. А тутъ еще и потеря единственнаго ребенка. У меня нѣтъ своихъ дѣтей, но если-бы мою Маню -- а она только пріемышъ -- вдругъ у меня отняли -- и то я-бы слегла. Право. Вы такой прочный, испытанный человѣкъ. Но есть предѣлъ всему. Какъ-бы я повидалась съ вами, именно теперь! Надо дотянуть до весны въ этой довольно таки противной Ялтѣ. А вы привязаны дѣломъ къ Петербургу. Мужа своего я врядъ-ли раньше весны увижу. Онъ теперь въ самомъ пеклѣ своихъ несносныхъ хлопотъ по устройству еще новаго пріиска. "Дѣлаетъ золото" -- тамъ, въ сибирской тайгѣ; а не можетъ устроить такъ, чтобы -- хоть на одинъ мѣсяцъ -- прилетѣть къ женѣ. Правда, оттуда сколько тысячъ верстъ! Подожду. Я въ немъ увѣрена -- у меня никто его не отобьетъ".
-- Никто не отобьетъ! вслухъ выговорилъ Колымовъ -- и положилъ письмо на столъ.
"А почемъ она знаетъ?" думалъ онъ, и усмѣшка повела его большія некрасивыя губы.
И все его лицо было до-нельзя некрасиво -- на первый взглядъ могло отталкивать: выдавшаяся впередъ челюсть, стянутые вѣками глаза, нечистая кожа, носъ длинный и грубый, очень непріятной формы, лысина, на вискахъ полусѣдая мездра.
Не даромъ онъ самъ себя звалъ "Квазимодо". И когда та, первая, бѣда стряслась надъ нимъ, когда жена ушла отъ него "предательски" -- вотъ какъ стояло въ письмѣ -- его точно молніей пронизало сознаніе, что вѣдь иначе и быть не могло.
Какъ-же онъ, въ своемъ жалкомъ ослѣпленіи, не предвидѣлъ, что такая бѣда могла стрястись надъ нимъ каждую минуту? Чѣмъ онъ былъ застрахованъ?
Тѣмъ, что страстно, уже немолодымъ мужчиной, полюбилъ хорошенькую блондинку, бѣдную барышню -- сироту, безъ всякой будущности, съ жалованьемъ въ тридцать пять рублей, въ правленіи той желѣзной дороги, гдѣ онъ занималъ хорошую должность?
Развѣ этого достаточно?
Колымовъ сталъ ходить по своему кабинету, гдѣ еще полгода назадъ ему жилось такъ легко. Вся квартира небольшая, уютная и не дорогая, въ четвертомъ этажѣ прекрасно построеннаго дома его товарища по училищу, моднаго архитектора -- стоитъ все та-же, съ той-же обстановкой -- только въ спальнѣ нѣтъ одной кровати; а дѣтскую онъ заперъ на ключъ и не входитъ туда, хотя его каждый день въ нее тянетъ.
Его "Ольгуню" дифтеритъ унесъ въ четыре дня... Можетъ, оно и лучше? Подросла-бы она и стала-бы спрашивать: "гдѣ мама?" Вѣдь она помнила-бы мать, ей уже пошелъ третій годъ. Говорить она начала поразительно рано -- и когда ея "мама" исчезла -- она точно сразу поняла и замолчала. Это было даже что-то необыкновенное. Такая каплюшка; а глазенки ея, когда она проходила мимо стѣны папина кабинета, гдѣ до сихъ поръ виситъ женскій портретъ пастелью -- мгновенно темнѣли, и все ея личико выражало что-то вдумчивое и горькое.
Это знаетъ! Можетъ-быть, подросткомъ, лѣтъ четырнадцати, она стала-бы обвинять его, спрашивать: не прогналъ-ли онъ самъ ея мать, ни въ чемъ неповинную? Или узнавъ, что она живетъ здѣсь-же -- начала-бы рваться къ ней, озлобляться противъ отца. Бѣглянка, разбитая жизнью, можетъ явиться просить о прощеніи, когда у него уже не останется въ сердцѣ ни капли любви къ ней, ни капли жалости... И дочь очутилась-бы между ними обоими.
Онъ затуманеннымъ взглядомъ смотрѣлъ на кабинетный портретъ своей Ольгуньки, снятый мѣсяца за два до ея смерти. Эти огромные дѣтскіе глаза прямо уставились на него. И столько въ нихъ чего-то затаеннаго -- не то грусти, не то упрека. Она скучала о мамѣ. Какъ онъ ни уходилъ своей страстной душой въ ласку къ этому ребенку -- дѣвочка не то что не любила его, а точно жутко ей всегда становилось отъ его "квазимодской" внѣшности.
Въ который разъ потянулъ его къ себѣ и портретъ, висѣвшій, до сихъ поръ, на стѣнѣ. Онъ былъ ему и дорогъ и ненавистенъ. Еще не дальше, какъ вчера, онъ совсѣмъ было рѣшилъ припрятать его. Рука не поднималась -- снять съ гвоздей и засунуть куда-нибудь за шкапъ. Вотъ и теперь потянуло его къ стѣнѣ. И такъ всегда бывало -- тотчасъ послѣ того, какъ онъ насмотрится до слезъ на лицо своей Ольгуньки. Она вышла въ мать: тотъ-же овалъ, и большіе темные глаза при бѣлокурыхъ кудряхъ, и даже взглядъ такой-же, гдѣ онъ никогда не могъ схватить главнаго, характернаго выраженія.
Колымовъ -- по близорукости -- подошелъ плотно къ стѣнѣ, отставивъ стулъ.
Да, эта интересная, стройная блондинка, съ улыбающимся кроткимъ лицомъ -- предательски бросила его, бросила и дочь. Она -- бездушная бабенка. И свою интригу она вела цѣлую зиму, какъ потомъ оказалось. Онъ не имѣлъ и понятія о томъ; кто владѣлъ ею долгіе мѣсяцы, кому и гдѣ она назначала чуть не ежедневныя свиданія.
Кому?
Какому-то клубному актерику-любителю, ничтожному и развратному. Съ нимъ она и сбѣжала, и, можетъ быть, скитается съ нимъ по провинціи.
Передъ ея портретомъ попадаетъ онъ всегда въ одинъ и тотъ-же кругъ чувствъ и возгласовъ: сначала -- глубокое возмущеніе, заново разбереженная боль. Подлѣе нельзя поступить не то, что съ такимъ мужемъ, какимъ былъ онъ, а даже съ падшей личностью, съ преступникомъ, если онъ отдавалъ вамъ всего себя, вѣрилъ въ васъ, молился на васъ.
И каждый разъ -- въ концѣ этого круга чувствъ и возмущенныхъ возгласовъ -- всплываетъ, для Колымова другой безповоротный приговоръ: виноватъ онъ, и только онъ. Какъ могъ онъ -- "Квазимодо" -- возомнить, что молоденькая дѣвушка съ прелестной, соблазнительной наружностью -- будетъ ему вѣрна? Развѣ онъ не купилъ ее? Она билась въ нищенской, чернорабочей жизни. Онъ предложилъ ей довольство и почетъ быть женой служащаго на видномъ мѣстѣ въ томъ обществѣ, гдѣ она получала тридцать пять рублей жалованья. Нужда все объясняетъ и оправдываетъ. Они сквитались: купленная имъ дѣвушка отдала ему свое тѣло, но не душу. Ей пришла пора узнать страсть -- она бросила его, какъ вещь.
"Сквитались!" повторялъ Колымовъ, отходя отъ портрета и чувствуя, какъ у него въ сердцѣ, съ новой болью, точно переворачивается остріе и онъ, безъ словъ, даже безъ возможности передать словами свои чувства -- переживалъ тотъ ударъ, когда онъ, мужъ и безумно любящій мужъ, испыталъ впервые -- какъ обожаемая женщина, жена, мать ребенка вышвырнула ихъ обоихъ изъ своей жизни.
Не прошло и сутокъ съ полученія письма отъ его пріятельницы, Ольги Платоновны Сергачевой, изъ Ялты. Депеша ждала его, когда онъ вернулся домой со службы.
Въ ней онъ прочелъ:
"Мнѣ нанесенъ неожиданный ударъ. Все рухнуло. Ѣду черезъ три дня въ Петербургъ. Вы меня не оставите въ бѣдѣ вашей испытанной дружбой".
-- Что это можетъ быть?-- спрашивалъ Колымовъ, шагая по своему кабинету.-- Смерть мужа? Она-бы такъ и сказала. Или смерть ея пріемыша, дѣвочки Мани? И о ней-бы было упомянуто. Какой-же -- ударъ?.. И почему -- все рухнуло?
Онъ не могъ рѣшительно ничего придумать. Ольга Платоновна -- сирота. Да такъ не выражаются, еслибъ даже и умеръ кто-нибудь изъ родителей -- имѣй она ихъ. Что-же это значитъ?
И вдругъ -- совсѣмъ неожиданно для него -- начало бродить въ головѣ что-то такое, что никогда не приходило ему на умъ.
Ольга Платоновна -- красавица. Она вызывала страсть и не въ одномъ своемъ мужѣ, съ тѣхъ поръ, какъ вышла за него. Колымовъ могъ насчитать до полдюжины серьезныхъ претендентовъ на ея сердце. Кажется, одинъ покушался даже на собственную жизнь. Навѣрно, предлагали ей разводъ, руку и сердце. Замужемъ она уже около десяти лѣтъ и изъ этихъ десяти лѣтъ половину мужъ бывалъ въ отлучкѣ. Ѣздить съ нимъ въ Сибирь, на пріиски -- Ольга Платоновна не была охотница. Въ эти частыя отсутствія -- они длились всегда по четыре мѣсяца и больше -- она оставалась въ Петербургѣ, или жила въ Крыму, за-границей. Второй годъ пошелъ, какъ она -- послѣ острой простуды, схваченной въ Петербургѣ -- стала болѣзненной и ее послали на югъ... Мужъ ея долженъ былъ оставаться въ Сибири -- гдѣ онъ расширялъ дѣло -- около года. Съ тѣхъ поръ они не видались.
"Кто знаетъ!" -- думалъ Колымовъ, и его сердечная рана опять засочилась. Развѣ онъ имѣлъ хоть малѣйшее подозрѣніе, когда жена предательски обманывала его, принадлежала и душой, и тѣломъ другому? Онъ считалъ ее гармонической натурой, неспособной на чувственную страсть. Никакой пылкости темперамента онъ не замѣчалъ въ ней... Нѣтъ ея и въ натурѣ Ольги Платоновны. Отъ нея всегда отдаетъ пріятнымъ холодкомъ. Это -- красавица, знающая себѣ цѣну, съ очень развитымъ чувствомъ женскаго достоинства, привыкшая считать мужа вѣрнымъ данникомъ своимъ.
Сергачевъ мгновенно влюбился въ нее. Она была тогда изумительно хороша. Оставшись сиротой -- жила у родственниковъ, у дяди-инженера, съ которымъ Сергачевъ былъ въ дѣлахъ. Ее воспитали по-барски, на модныхъ курсахъ, привили ей привычки къ тонкой жизни. Предстояло -- или сдѣлать партію во что-бы то ни стало, или оставаться на хлѣбахъ у дяди, или идти въ чужіе люди. И она тогда уже -- Колымовъ часто бывалъ въ домѣ ея дяди -- ясно сознавала близкую возможность очутиться на печальномъ распутьи.
Сергачевъ слетѣлъ съ неба: сибирякъ, купеческаго рода, но съ университетскимъ образованіемъ и дипломомъ, видный мущина, характеръ оригинальный и смѣлый во всемъ. Любовь его обожгла и ее. Кто-то изъ ухаживателей -- изъ нихъ никто, однако, предложенія не сдѣлалъ -- находилъ, что ея выходъ замужъ и женихъ напоминаютъ "Бѣшеныя деньги" Островскаго. Сергачевъ смахивалъ немного на Василькова, но могъ больше нравиться, и Ольга Платоновна шла не за одно его золото. Она поступала, какъ честная дѣвушка.
Ее побѣдило такое беззавѣтное преклоненіе Сергачева передъ могуществомъ ея красоты... Она нашла въ немъ и страстнаго любовника, и преданную душу. И вотъ болѣе десяти лѣтъ она дарила. Въ Петербургѣ, въ Москвѣ, за-границей, вездѣ, гдѣ они жили -- Ольга Платоновна была и блистательная хозяйка салона, и настоящій "первый номеръ" въ домѣ... "Maîtresse-femme", какъ называли ее модные ухаживатели.
Можетъ-быть, ее иногда и глодало то, что она госпожа Сергачева и что ея мужа зовутъ "Максимъ Терентьевичъ". Она его окрестила въ "Макса". По-французски онъ не говоритъ -- это правда; но по тону, развитости и бойкости онъ настоящій финансистъ съ наружностью породистаго дворянина-помѣщика. Онъ добыватель золота и не выскочка, а изъ рода въ родъ представитель старинной сибирской фамиліи.
"Но кто можетъ поручиться за женщину?"
Нужды нѣтъ, что отъ нея вѣетъ холодкомъ. И отъ его жены вѣяло такимъ же холодкомъ. А развѣ это помѣшало ей бросить его? И онъ -- ни на одни сутки не удалялся изъ Петербурга, торчалъ дома постоянно, внѣ служебныхъ часовъ. Она сидѣла днемъ дома. Не хотѣлъ онъ оставить и ее на службѣ, гдѣ она дѣвушкой "корпѣла" съ десяти до пяти часовъ, часто и по вечерамъ. Родилась дочь. Дома было постоянное кровное дѣло -- уходъ за ребенкомъ, его любовное пѣстованіе. Съ тому-же она сама кормила, настаивала на этомъ, не боялась испортить таліи.
И все-таки -- предательски сбѣжала и бросила единственную дочь.
Колымовъ даже усталъ отъ усиленнаго шаганья по необширному кабинету и, вернувшись мыслью къ своему другу, не могъ прибрать ничего вѣрнаго и яркаго въ поясненіе ея депеши.
Но "ударъ" ей нанесенъ, и ударъ такой, который погналъ ее въ Петербургъ.
Ему стало немного совѣстно, что онъ могъ ее заподозрить. Это чувство не долго длилось. Будь это годъ назадъ -- ему-бы не пришло ничего подобнаго... Теперь, мимовольно, онъ остановился на возможности удара для невѣрной жены, для женщины, потерявшей все свое счастье, но не въ лицѣ мужа.
И какъ Колымовъ ни стыдилъ себя, онъ не могъ отогнать мысль о возможности для его друга Ольги Платоновны именно такого "удара". Но за то со стыдомъ для себя долженъ онъ былъ сознать, что ему какъ будто сдѣлалось полегче. Не такъ разъѣдающе ныла его сердечная рана. Куда тутъ возмущаться ему -- Квазимодѣ, когда и такихъ блистательныхъ женщинъ, какъ Ольга Платоновна, бросаютъ?!
Потому-то онъ былъ увѣренъ, что тутъ не смерть любимаго человѣка, а его измѣна...
-- Ольга Платоновна! Голубушка!
Колымовъ прильнулъ къ рукѣ высокой блондинки съ болѣе энергическимъ типомъ красоты, чѣмъ обыкновенно бываетъ у бѣлокурыхъ женщинъ.
Они стояли посрединѣ гостиной, въ номерѣ Европейской гостинницы.
-- Какъ-же вы мнѣ депеши не прислали? А?
Онъ еще разъ поцѣловалъ руку ея, бѣлую и нѣсколько полную, на половину обнаженную. На ней былъ плюшевый сизозеленоватый капотъ, съ богатымъ кружевомъ.
-- Проспала станцію, откуда хотѣла послать. А потомъ была рада. Къ чему безпокоить?... Отрывать васъ отъ службы...
Сергачева отвела его къ дивану, гдѣ они и сѣли. Колымовъ оглянулъ ее.
-- Видъ у васъ -- блистательный. Просто и не вѣрится, что продѣлали, въ прошломъ году, здоровое воспаленіе.
Кожа ея, показалось ему, потеряла уже прежнюю изумительную бѣлизну. Кажется, и около глазъ залегли двѣ-три тонкія морщинки. Но въ остальномъ она все такая-же "великолѣпная". Это слово онъ привыкъ употреблять, когда говорилъ о ней. Въ бюстѣ стала она еще роскошнѣе. Ta-же мраморная шея, чудесный ротъ, зубы, брови, глаза -- эти огромные, каріе глаза съ искрой. Только теперь въ нихъ что-то не то тревожное, не то жесткое -- такого выраженія онъ не помнилъ у нея.
-- И Маня здорова?-- спросилъ Колымовъ, чувствуя, что ему придется поставить сейчасъ и другой вопросъ, который ему все объяснитъ.
-- Ничего. Растолстѣла, настоящій кубарь... Теперь спитъ, какъ убитая.
-- При ней все та-же англичанка?
-- Да. И та спитъ. Ихъ укачала желѣзная дорога.
Въ комнатѣ стояли полусумерки. Петербургская мгла давно уже наступила. Изъ угла, на консолѣ, лампа съ абажуромъ еле разгоняла темноту, спустившуюся посрединѣ гостиной.
Колымовъ протянулъ руку. Сергачева пожала ее и тотчасъ-же отвернула голову.
Въ профиль она была еще красивѣе. Коса, закрученная въ высокій узелъ, отливала темнымъ золотомъ. И носъ пріобрѣталъ болѣе тонкую линію. Вся эта красота дѣлала его тревожнѣе. Онъ ждалъ, что Ольга Платоновна упадетъ къ нему на плечо и признается въ томъ -- какая бѣда стряслась надъ нею. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ получилъ ея письмо изъ Ялты -- онъ всякій день думалъ на одну и ту-же тему, и выходило, каждый разъ, что никакой другой "бѣды" у ней не можетъ быть, какъ предательская измѣна любимаго мужчины, и этотъ мужчина -- не мужъ, а какая-то ему, Колымову, совсѣмъ неизвѣстная личность.
Измѣна -- непремѣнно "предательская". Это слово безпрестанно подвертывалось ему, когда онъ думалъ о томъ, что разбило существованіе его пріятельницы. И ему это предполагаемое "предательство" сдѣлалось какъ-то дорого. Оно позволяло ему уходить отъ собственнаго горя. Рана его сердца съ этихъ поръ точно замерла отъ дѣйствія какого-то наркотическаго снадобья. Такъ несомнѣнно выходило. Стыдить себя такимъ злорадствомъ онъ уже пересталъ.
Вотъ въ эту минуту, передъ признаніемъ Ольги, онъ чувствуетъ себя ея товарищемъ по горькой долѣ: оба они ранены въ сердце; но онъ -- жертва коварства жены, а она -- возлюбленнаго. Преимущество на его сторонѣ. Корить ее онъ не станетъ; но и въ сообщники ея ему жутко было-бы идти. Онъ готовъ былъ всячески облегчить ея горе -- всего сильнѣе потому, что ее -- предали, ей измѣнили, разбили ея жизнь сразу, какъ сдѣлали съ нимъ; можетъ быть еще жестче и подлѣе.
-- Какъ вы себя чувствуете, голубушка?-- неувѣренно спросилъ Колымовъ и вбокъ посмотрѣлъ ей въ лицо.
Ольга Платоновна взглянула на него пристально, и въ глазахъ ея загорѣлся огонекъ, отъ котораго ему стало жутко.
-- Какъ я себя чувствую -- переспросила она и обернулась къ нему совсѣмъ.-- Никакъ, другъ Евсей Фомичъ! Я еще ошеломлена.
-- Но чѣмъ-же? Все вѣдь, кажется, обстоитъ благополучно. Вы здоровы, Маня тоже... И мужъ вашъ здравствуетъ...
Она не дала ему договорить.
-- Максимъ Терентьевичъ,-- воскликнула она и вся выпрямилась,-- здравствуетъ, и даже очень!
Въ первый разъ, насколько Колымовъ помнилъ, она называла своего мужа "Максимъ Терентьевичъ", а не "Максъ". И уже одинъ звукъ ея голоса -- совсѣмъ новый, имъ тоже не слышанный, озарилъ его. Стало "ударъ" идетъ отъ мужа.
-- Что же онъ?
Голосъ Колымова упалъ и онъ не докончилъ своей фразы. Ему сдѣлалось неловко: зачѣмъ онъ ее допрашиваетъ. Но ему самому какъ-то болѣзненно захотѣлось поскорѣе узнать -- что-же это такое?
Ольга Платоновна быстро встала, нервно перевела своими плечами и заходила по толстому ковру комнаты.
-- А то, другъ мой -- заговорила она вздрагивающимъ голосомъ,-- что мой мужъ прислалъ мнѣ, внезапно и неожиданно, полную отставку.
-- Что вы говорите! Этого быть не можетъ!
"Почему-же быть не можетъ?" тотчасъ-же спросилъ онъ про себя. "Не говори глупостей!"
-- Два года меня обманывали самымъ предательскимъ образомъ.
-- Васъ? Голубушка?
Колымовъ всталъ и сдѣлалъ два шага къ ней.
Некрасивость его лица стала еще разительнѣе. Онъ смотрѣлъ на нее растерянно изъ-подъ густыхъ, щетинистыхъ бровей и на губахъ его вздрагивала усмѣшка, которую онъ не могъ сразу подавить.
-- Васъ!! Васъ! Предательски обманывалъ мужъ! Ха, ха, ха!
Онъ почти истерически разсмѣялся и началъ ерошить на вискахъ свою мездру. Такъ онъ самъ называлъ сѣдѣющія и взъерошенныя полосы волосъ вокругъ обнаженнаго черепа.
-- Да, меня.
-- Два года?
-- Если не больше.
-- Это невозможно. Это клевета! Вѣроятно, какая-нибудь подлость, въ родѣ анонимнаго письма. Такой человѣкъ, какъ Максимъ Терентьевичъ, съ его характеромъ и правилами...
Говоря это поспѣшно и отрывисто, Колымовъ хотѣлъ прежде всего разубѣдить свою пріятельницу; но самъ онъ не былъ уже увѣренъ, что это "немыслимо", что Сергачевъ -- человѣкъ, абсолютно неспособный обманывать жену, да еще предательски. И въ то-же время, онъ испытывалъ другое чувство -- почти сладкое и почти постыдное: опять чего-то похожаго на злорадство.
Передъ нимъ -- такая блистательная женщина, какой-нибудь мѣсяцъ назадъ -- вся проникнутая сознаніемъ своей силы, непоколебимой прочности своего положенія, не считавшая возможнымъ, чтобы съ ней случилось то, что судьба послала ему нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, передъ смертью его Ольгуньки.
Онъ и дочь-то свою назвалъ въ честь крестной матери и точно хотѣлъ напророчить ей такуго-же завидную долю обожаемой жены.
Ольга Платоновна сдѣлала по засвѣжѣвшей комнатѣ нѣсколько концовъ молча и потомъ, глуше и медленнѣе, выговорила, возвращаясь къ дивану:
-- Это дѣло безповоротное. Онъ ко мнѣ не вернется. Но я не дамся такъ въ обиду. Разыгрывать жертву я -- не мастерица!
Надо было вѣрить. Такая женщина и -- навѣки брошена! И Колымовъ чувствовалъ, чего ей стоило признать этотъ фактъ, даже передъ нимъ.
-- Сюда пріѣдетъ?-- спросилъ онъ возбужденно.
-- И не пріѣдетъ. Онъ пришлетъ мнѣ своего повѣреннаго.
-- Стало быть, онъ желаетъ... развода?
-- Желаетъ?!-- вскричала она.-- Требуетъ! И какъ жестко, какъ...
Она остановилась, чтобъ не выговорить рѣзкаго слова.
-- Я отказываюсь понимать, голубушка.
-- Мужчины видно -- всѣ на одинъ ладъ... Простите,-- прибавила она тотчасъ же и взяла его руку.-- Вы не въ счетъ.
"Съ моимъ-то безобразіемъ!-- подумалъ онъ -- куда ужъ мнѣ заниматься измѣнами?"
-- Не въ счетъ,-- выговорилъ онъ и полудурачливо тряхнулъ головой.
Ей еще трудно было сразу овладѣть собою. Въ первый разъ она говорила о случившемся съ ней. Тамъ, въ Ялтѣ, никто ничего не слыхалъ и не догадывался, а знала она весь городъ, и изъ мѣстнаго общества, и изъ пріѣзжихъ.
И это ее душило -- и тамъ, и всю дорогу. Съ такимъ пріятелемъ, какъ Колымовъ,-- вѣдь онъ брошенный предательски мужъ!-- она могла чувствовать себя, какъ на исповѣди, передъ духовникомъ, къ которому съ дѣтства привыкла припадать и находить у него отпущеніе грѣховъ или усладу отъ душевной тягости.
Ольга Платоновна пододвинулась къ нему и, не выпуская его руки, начала быстро и вполголоса, точно затѣмъ, чтобы не дошло до комнаты ея пріемыша Мани:
-- Да, прежняго Макса,-- заговорила она,-- котораго вы знали -- уже нѣтъ. Это -- врагъ, и настоящая его натура сказалась только теперь. Теперь я для него -- ничто. Онъ прямо заявляетъ: между нами все кончено, мнѣ нужна свобода, я ея требую, и вы...
-- На вы?
-- Конечно. Это еще лучше, мой другъ. На "ты" было-бы еще ужаснѣе. "Я требую,-- повторила она -- и вы, какъ женщина свободныхъ взглядовъ, должны меня освободить".
-- Свободныхъ взглядовъ -- выговорилъ какъ бы про себя Колымовъ.
-- Ха, ха!-- вдругъ вырвался у нея смѣхъ.
Колымовъ тревожно подумалъ: "пожалуй -- будетъ истерика".
Но истерики не вышло. Ольга Платоновна отняла руку и немного отодвинулась.
-- Да, я всегда говорила, что если нѣтъ любви, то бракъ -- отвратительная ложь, хуже всего. Но что же послѣ того любовь, когда васъ обожаютъ, преклоняются передъ вами, и такъ идутъ года, болѣе -- десятки лѣтъ, и вдругъ! "Пошла! Ты мнѣ не нужна?!"
"Голубушка,-- хотѣлъ остановить ее Колымовъ -- зачѣмъ все это? Не нужно этихъ негодующихъ "кончено". Все это лишнее, избитое. Ничего оно не доказываетъ. Жизнь -- всесильна. Да, на васъ молились. А потомъ -- фюить! И возглядовъ! И вы вещь, хуже всякой вещи!"
-- Не нужно,-- повторилъ онъ вполголоса,-- схоронивъ въ себѣ все, что пронизало его мозгъ.
-- Поддѣть меня захотѣлъ на моихъ свободныхъ взглядахъ. И мало этого. Въ ультиматумѣ Максима Терентьевича стоялъ и такой вопросъ: "вѣдь полюби вы другого такъ-же серьезно -- вы бы поставили это дѣло не менѣе ребромъ, чѣмъ дѣлаю я?"
-- Ловко!-- вырвалось у Колымова.
-- Ну, хорошо,-- возразила Ольга Платоновна, и тутъ только въ первый разъ щеки ея вспыхнули. Прекрасно.-- Меня могла бы охватить страсть. И оно было допустимѣе -- прибавила она.-- Но я все-таки, мой другъ -- глазамъ своимъ не вѣрила, когда читала его первое письмо. Второе было еще лучше.
-- Что же вызвало такую метаморфозу?-- спросилъ Колымовъ, чувствуя, что для него "истинная причина" совсѣмъ не нужна. Развѣ это не все равно? И было-ли бы ему легче, еслибъ онъ убѣдился, что жена, бросившая его -- поступила по мотивамъ, еще болѣе печальнымъ, чѣмъ тѣ, какіе ему извѣстны.
-- Онъ второй годъ уже въ рукахъ другой. Любовь, страсть!.. Это -- барышня. И у нихъ такъ далеко зашло, что она ждать не желаетъ... и не можетъ -- прибавила Сергачева, улыбнувшись на особый ладъ.
-- Не можетъ,-- повторилъ за нею Колымовъ.
-- Я должна стушеваться. Максимъ Терентьевичъ не церемонится. Первое письмо еще стоило ему, кажется, усилій. Онъ боялся -- и боялся долго, болѣе года; а потомъ вдругъ набрался храбрости, и теперь онъ уже не церемонится. Я обязана принять его сдѣлку.
Колымовъ хотѣлъ спросить: "въ чемъ же эта сдѣлка состоитъ?" но ему стало неловко. Въ голосѣ его пріятельницы и въ нервныхъ змѣйкахъ, пробѣгавшихъ по лицу, было слишкомъ много горечи.
"Развѣ она такъ его любитъ?" -- успѣлъ онъ подумать. Въ особую страстность ея чувства къ мужу онъ никогда не вѣрилъ. Неужели привязанность ея къ мужу все назрѣвала и теперь сказалась въ силѣ удара, нанесеннаго ей измѣной и предательствомъ мужа?
-- Но я себя не продаю!-- вскричала Ольга Платоновна и встала съ дивана.-- Я не изъ тѣхъ, кому можно предложить круглую сумму. Онъ пускай дѣлаетъ, что ему угодно, но я не буду его покорной сообщницей. Имя честной женщины я не замарала вотъ на-сколько -- показала она на пальцѣ -- и по доброй волѣ вины себѣ не возьму.
-- Въ чемъ?
-- А въ томъ видно, что Максиму Терентьевичу угодно было обманывать меня до тѣхъ поръ, пока его самого не приструнили и не потребовали отъ него женитьбы. Я должна -- видите-ли -- стушеваться и облегчить ему вступленіе въ бракъ.
-- И вы на это не пойдете?
-- Ни за что!-- крикнула Ольга Платоновна.
-- Вы его слишкомъ любите?-- тономъ полувопроса выговорилъ Колымовъ, не глядя на нее.
-- Какое бы у меня ни было чувство, особенно теперь -- я не намѣрена потворствовать ему. Купить меня -- нельзя. Онъ обязанъ поддерживать жену!-- вырвалось у ней почти гнѣвной нотой.-- Если я по деликатности ничего не вымогала у своего мужа -- тѣмъ больше права имѣю я на это.
"На что? На матеріальное содержаніе?" -- спросилъ про себя Колымовъ.
-- Голубушка!-- окликнулъ онъ ее робко и задушевно,-- васъ это слишкомъ волнуетъ. Простите. Я не долженъ былъ бы растравлять ваши свѣжія раны. Но -- съ другой стороны -- жизнь не ждетъ. Вамъ придется дѣйствовать такъ или иначе.
-- Знаю!
-- Вѣдь онъ васъ въ покоѣ не оставитъ. Вы говорили сейчасъ -- пришлетъ повѣреннаго.
-- Мой отвѣтъ готовъ: вины я на себя не возьму -- ни подъ какимъ видомъ -- и если его адвокатъ предложитъ мнѣ... Какъ это называется?-- остановилась она передъ нимъ.
-- Нехорошо называется -- отступное.
-- Если онъ предложитъ мнѣ что-либо подобное -- я сумѣю показать и ему, и его кліенту -- съ кѣмъ они имѣютъ дѣло.
"Она не любила мужа",-- подумалъ Колымовъ.
Эмма, горничная изъ рижскихъ нѣмокъ, затворила дверь на лѣстницу. Она только что выпустила гостя, пожилого господина съ сѣдѣющей бородой въ дорогой шубѣ. Уходя, онъ опустилъ ей въ руку двугривенный.
Она всего четвертый день живетъ у Ольги Платоновны и опредѣлилась изъ евангелической конторы. Про свою барыню она ничего не знаетъ и не у кого разспросить. Кухарка -- изъ русскихъ, очень любопытная и болтливая -- та говоритъ, что барыня -- богачка и жила больше "по за-границамъ". Ихъ взяли къ мѣсту въ одинъ день. Квартиру барыня заняла меблированную, сдали жильцы за скорымъ отъѣздомъ -- съ посудой и столовымъ бѣльемъ. Ни ей, ни кухаркѣ не нравится это: "приходится дуть" на каждую тарелку и рюмку. А въ гостиной стоятъ на этажеркахъ вазы, вазочки, статуетки. И надо все это перетирать. Хоть она и нѣмка, но не очень любитъ возиться со всѣмъ этимъ. Барыня -- франтиха и съ одними платьями управиться -- такъ и то только что впору. Хорошо, если возьмутъ кого-нибудь поденно. Господъ -- цѣлыхъ три души: барыня, дѣвочка, не очень ужъ маленькая, и англичанка-мамзель. И бѣлья у нихъ, у каждой, множество: видно, что на одной чистотѣ могутъ извести. Онѣ уже объ этомъ поохали съ кухаркой.
Выпустивъ гостя, Эмма поправила передъ зеркаломъ свои золотистые волосы. Барыня сразу потребовала, чтобы она носила чепчикъ. Хоть и нѣмка, но Эмма не очень долюбливала это. Чепчикъ скрывалъ ея чудесные волосы. Она ихъ взбивала на лбу и на вискахъ. Лицо у ней бѣлое и полное, глаза круглые и немного удивленные. Она чисто говоритъ по-русски. У нѣмцевъ она живала рѣдко: у нихъ приходится работать вдвое больше.
Теперь барыня -- одна. Мамзель увела дѣвочку гулять. Гуляютъ онѣ каждый день -- какова-бы ни была погода. Сегодня погода пакостная: мокрый снѣгъ и мгла, такъ что въ ея комнатѣ, окнами на дворъ, ни эти не видать, а надо сейчасъ подшить для барыни кружева на юбку.
-- Эмма!-- окликнула ее Ольга Платоновна, когда горничная проходила къ себѣ черезъ небольшую столовую, гдѣ уже горѣла висячая лампа.
-- Что угодно?
Эмма остановилась у портьеры гостиной.
Ольга Платоновна прохаживалась въ глубинѣ гостиной, низковатой комнаты, гдѣ портьеры были уже спущены и горѣла дампа въ углу, около пьянино.
На ней былъ тотъ самый плюшевый пеньюаръ, въ какомъ она приняла Колымова въ Европейской гостинницѣ.
-- Что угодно?-- повторила горничная.
-- Не забудьте сказать кухаркѣ: Манѣ, когда придетъ -- подать кружку теплаго молока.
-- Хорошо!
Эмма, какъ всѣ почти нынѣшнія горничныя, привыкла отвѣчать: "хорошо", а не "слушаю".
-- И когда кончите подшивать кружева, приготовьте мнѣ платье... черное съ бархатной отдѣлкой -- я вечеромъ выѣду.
-- Хорошо!
-- Можете идти!
Ольга Платоновна наняла эту квартиру очень выгодно -- за пятьсотъ рублей до весны. Свою женскую прислугу она оставила въ Ялтѣ -- побоялась везти ее въ Петербургъ изъ-за лишнихъ расходовъ. У нея были двѣ горничныя; изъ нихъ одна и швея. Эмма тоже умѣла шить. Но уже теперь видно, что одной ей не справиться со всѣмъ.
Но и съ двумя женщинами, даже и при недорогой квартирѣ -- мѣсяцъ обходится не меньше, какъ рублей въ пятьсотъ-шестьсотъ, если брать карету, а въ такую, погоду, какъ сегодня, она не рѣшится, съ ея туалетомъ, ѣхать на дрожкахъ или въ саняхъ.
Ольга Платоновна остановила себя: почему она начала перебирать все это въ своей головѣ? Значитъ, между такими соображеніями и тѣмъ, что сейчасъ говорилось въ этой комнатѣ, есть нѣкоторая связь?
Конечно есть. И самая прямая. Она облокотилась объ уголъ пьянино и долго стояла, глядя на разводы ковра, устилавшаго всю гостиную.
Щеки ея разгорѣлись; вокругъ рта проползали нервныя струйки.
Сейчасъ сидѣлъ у ней, около часу, адвокатъ, присланный ея мужемъ, Максимомъ Терентьевичемъ Сергачевымъ. Онъ сначала на письмѣ попросилъ позволенія явиться. Не принять его она могла-бы; но другъ ея Колымовъ посовѣтовалъ этого не дѣлать.
Если ужъ Максимъ Терентьевичъ до такой степени измѣнился, выказываетъ столько жесткаго себялюбія, то онъ добьется своего, всякими способами будетъ вымещать на ней свои супружескія права, и прежде всего -- оставитъ ее безъ средствъ.
Впервые, послѣ такихъ соображеній Колымова, она задумалась о средствахъ къ жизни. Это было такъ исполнимо. Да, прекратитъ ей высылку денегъ. И гдѣ искать на него суда? Если и начинать дѣло, то его принудятъ къ какой нибудь ничтожной пенсіи въ тысячу рублей, много въ двѣ. Давать на воспитаніе Мани Сергачевъ не обязанъ. Эта дѣвочка -- ея пріемышъ, ея затѣя -- дворянская затѣя бездѣтной дамы. Можно отдать ее въ пріютъ и платить за нее полтораста рублей въ годъ.
И она приняла адвоката. Не ожидала она, что увидитъ у себя въ гостиной такого почтеннаго вида господина, съ самыми пріятными манерами. Онъ съ первыхъ-же словъ далъ ей понять, что не считаетъ ее ни чуточки виновной и готовъ, съ своей стороны, помочь тому, чтобы ея положеніе было "какъ можно больше обезпечено".
У ней невольно вырвался вопросъ: да почему-же онъ не постарается лучше образумить своего кліента?
На это адвокатъ своимъ мягкимъ тономъ сказалъ ей, что тутъ "слишкомъ крѣпко затянутъ узелъ" и только она сама могла-бы попытать счастье и разбить "ковы разлучницы", прибавилъ онъ съ тихимъ юморомъ.
Скакать сейчасъ въ Сибирь? Дѣлать сцены, уличать, вступать въ схватки съ своей соперницей? И, быть можетъ, даже навѣрно, потерпѣть полную неудачу? Она сейчасъ-же почувствовала, что на такую попытку у ней нѣтъ охоты. Она не достаточно любила мужа. Ей былобы противно пускаться въ подобную "экспедицію". И адвокатъ далъ ей понять, что это было-бы рискованно. Да и на какія средства?
Опять -- средства! Тогда она начала спрашивать: какія-же условія ставитъ Максимъ Терентьевичъ,-- и вплоть до конца разговора не волновалась, не перебивала адвоката никакими возгласами возмущенной или негодующей женщины.
Не сразу, а съ очень деликатными оговорками, повѣренный Максима Терентьевича далъ ей понять, что еслибъ она пошла на разводъ, съ принятіемъ вины на себя, то для нея это было бы равносильно "вполнѣ серьезному матеріальному обезпеченію". Мужъ ея не будетъ больше безпокоить ее письмами и вообще онъ "значительно пообмякъ". А остальное зависитъ отъ нея.
-- Это слишкомъ унизительно!-- выговорила она послѣ паузы, когда повѣренный мужа терпѣливо курилъ папиросу.
-- Я понимаю, сказалъ онъ и пожалъ плечами.-- Есть и еще исходъ... Но не лучше-ли сначала остаться при этой альтернативѣ. Обдумайте. Я ничего отъ васъ не вымогаю. Позвольте завернуть денька черезъ три.
Въ передней позвонили. Ольга Платоновна подошла къ двери въ столовую. Это должны были вернуться съ прогулки Маня и миссъ Морганъ, ея гувернантка.
Онѣ долго раздѣвались въ передней. Маня вбѣжала первая и бросилась къ своей "мамѣ" -- такъ она звала Ольгу Платоновну и подставила ей свое полное, свѣжее лицо здоровой и рослой дѣвочки лѣтъ девяти. На щекахъ еще остались капли растаявшаго снѣга.
Маню водили по-англійски -- съ распущенными волосами. Волосы были густые, темнорусые. И все ея красивое, крупное лицо похоже было на лица англійскихъ дѣтей, хотя она родилась здѣсь, въ бѣдной чиновничьей семьѣ. Отецъ и мать умерли въ теченіе одной недѣли.
-- Гадкая погода?-- спросила Ольга Платоновна и провела рукой по волосамъ Мани.
-- Да, мамочка!.. Мокрый снѣгъ!
-- Dreadfull weather!-- выговорила миссъ Морганъ, проходя черезъ столовую въ дѣтскую.
Англичанкой Ольга Платоновна до сихъ поръ очень довольна. Это -- пожилая, плотная особа, добродушная и молчаливая, чистоплотная и настойчивая. Она умѣетъ заставить себя слушаться; дѣвочка ее любила и въ два года выучилась говорить замѣчательно хорошо.
-- Иди пить молоко, Маня... А потомъ придешь ко мнѣ. Ты мнѣ должна проговорить вчерашнюю басню. Она у тебя не очень тверда.
-- Хорошо, мамочка.
Дѣвочка, въ своемъ широкомъ модномъ капотикѣ, быстро повернулась, встряхнула роскошными волосами и пошла неторопливой и красивой походкой вслѣдъ за гувернанткой.
Взглядъ Ольги Платоновны провожалъ ее до самыхъ дверей -- взглядъ ласковый и грустный.
Эта кроткая и солидная не по лѣтамъ дѣвочка, съ такимъ выразительнымъ лицомъ и пріятнымъ голосомъ -- дорога ей. Можетъ быть она и родную дочь не любила-бы больше. Лучше -- конечно нѣтъ. Хорошо любить своихъ дѣтей русскія дамы не умѣютъ -- это она знаетъ по безчисленнымъ примѣрамъ: или баловство, или придирчивая нервность. А къ Манѣ она относится всегда ровно, правдиво и съ постепенно возрастающей симпатіей. Она находитъ въ ней черты, сходныя съ своей натурой, только Маня помягче ея и потеплѣе сердцемъ: это Ольга Платоновна уже нѣсколько разъ замѣчала сама себѣ и даже разъ сказала это англичанкѣ.
Вернувшись въ гостиную, она присѣла къ піанино и начала что-то наигрывать. Но мысль ея работала все въ томъ-же направленіи.
Передъ Маней -- у ней есть обязанности. Она взяла ее сиротой; отецъ съ матерью совсѣмъ обнищали, безнадежно больные больше года. Еслибъ они были живы -- они отдали-бы ее въ пріютъ или въ мастерство. А теперь она -- барышня. Вотъ уже около четырехъ лѣтъ, какъ она -- названная дочь жены богача. Ее не балуютъ; но она уже привыкла къ обстановкѣ богатыхъ людей; ее возили за-границу, она жила въ Крыму на большой дачѣ, а здѣсь -- въ дорогихъ квартирахъ. Никогда и нигдѣ у ней еще не было такой тѣсной комнатки, какъ теперь.
Будетъ безобразнымъ поступкомъ бросить ее, отдать въ ученье или въ пріютъ. Да и на все это -- надо средства.
Ольга Платоновна ни разу не подумала, что эта дѣвочка, пріемышъ, можетъ быть причиной того, что она рѣшится пойти на сдѣлку съ тѣмъ, кто ее такъ предательски бросилъ. А выходитъ, Маня являлась живымъ доводомъ въ пользу "соглашенія". Это слово нѣсколько разъ произнесъ и адвокатъ. Но изъ-за Мани, изъ-за ея обезпеченія выглядывало еще что-то... положеніе самой Ольги Платоновны, давно не знавшей -- что такое матерьяльная забота. Развѣ можно ограничиться содержаніемъ, какое Максимъ Терентьевичъ будетъ согласенъ назначить на воспитаніе дѣвочки? Конечно, нѣтъ.
Руки ея бродили по клавишамъ, а голова перебирала все одно и тоже. Даже лобъ сталъ влажный. Не могла она освободиться отъ досаднаго, обиднаго чувства, связаннаго съ выводомъ, что вотъ она -- умница, красавица, считавшаяся всегда maîtresse-femme своего мужа -- и волей-неволей должна будетъ пойти на сдѣлку. Она окажется безпомощной и потому именно, что она -- женщина, что у ней нѣтъ никакой заручки, никакого фундамента.
И всякая ничтожная бабенка -- будь у той собственныя средства -- совсѣмъ иначе-бы себя чувствовала, особенно въ такой странѣ, какъ Россія, гдѣ жена -- полная госпожа своего состоянія; это Ольга Платоновна прекрасно знала. Да и Максимъ Терентьевичъ, когда на него находилъ патріотическій стихъ -- любилъ доказывать, что по этой части русской женщинѣ живется лучше, чѣмъ въ какой-бы то ни было самой образованной странѣ западной Европы.
Никогда, во всѣ годы своего замужества, она не имѣла тайныхъ расчетовъ, ни разу серьезно не спросила себя: почему-бы мужу, милліонщику, не обезпечить ее еще при жизни? ни разу не подумала она и о томъ -- съ чѣмъ она останется въ случаѣ его внезапной смерти. Она знала, что по закону ей слѣдуетъ такая-то часть и на этомъ успокоивалась.
Другая-бы -- будь она и гораздо менѣе любима, чѣмъ любилъ ее мужъ, не пользуйся она такимъ авторитетомъ, какой она всегда имѣла надъ Максимомъ Терентьевичемъ -- все-таки позаботилась-бы о, себѣ.
А она -- нѣтъ! У нея, кромѣ брилліантовъ и туалетовъ, нѣтъ ничего. Экономій изъ своихъ карманныхъ денегъ она не дѣлала.
Впервые ее изумляла такая безпечность. Какъ могло это случиться? Откуда это шло?
Ольга Платоновна теперь только смутно сознала, что главная причина была влюбленность въ свою красоту, вѣра въ то, что мужъ не можетъ уйти отъ нея, что онъ готовъ -- во всемъ и во всякую минуту -- отдать ей половину своего состоянія. Ей показалось-бы унизительнымъ дѣлать какіе-нибудь намеки, или вести интригу, или просто попросить. Сдѣлай онъ это самъ -- она, быть можетъ, приняла-бы отъ него такое приношеніе, но и только.
Горделивое чувство красавицы и умницы не допускало ее ни до какой унижающей заботы объ обезпеченіи -- при жизни мужа.
"Дура, дура!" шептали ея красивыя губы.
Она была такъ поглощена, что не слыхала ни звонка въ передней, ни шаговъ по ковру. Когда она подняла голову и поглядѣла вбокъ, въ сторону двери -- посрединѣ комнаты стоялъ Колымовъ и обтиралъ лицо, мокрое отъ погоды.
-- Это вы, мой другъ?
-- Собственной персоной, Ольга Платоновна.
-- Какъ кстати!
Колымовъ все еще обтиралъ себѣ щеки и щурился. Лицо его показалось Ольгѣ Платоновнѣ, въ эту минуту, особенно некрасивымъ, почти уродливо-смѣшнымъ. Но его узкіе калмыцкіе глазки глядѣли на нее добрымъ и пытливымъ взглядомъ, съ заботой человѣка, искренно ей преданнаго.
Ей вспомнилось также его имя -- отчество, "Евсей Ѳомичъ" -- и это сочетаніе звуковъ прибавило къ впечатлѣнію его "квазимодской" наружности. Она знала, что Колымовъ любилъ называть себя Квазимодой.
-- Какъ кстати!-- повторила она и взяла его за обѣ руки.
Онъ одну изъ нихъ поцѣловалъ.
-- Сядемте вонъ туда, въ уголокъ. А я прикажу пока приготовить намъ чай въ столовой. Васъ, кажется, совсѣмъ засыпало снѣгомъ, милый Евсей Ѳомичъ?
-- Есть тотъ грѣхъ! Сегодня я раньше обыкновеннаго кончилъ въ правленіи. И меня потянуло сюда... Вы знаете, голубушка, я своей личной жизни не имѣю.
-- Знаю васъ! Развѣ вы когда-нибудь жили для себя?-- выговорила она и ей стало какъ будто совѣстно передъ этимъ добрымъ созданіемъ.
"Какъ онъ лучше меня!" подумала она.
-- Нельзя мнѣ самимъ собой заниматься -- шутливо сказалъ Колымовъ.-- Папиросочку разрѣшите?
-- Ахъ Боже мой!.. Конечно!
Она видѣла, что онъ до сихъ поръ держитъ себя, какъ прежде, когда она царила у себя и вездѣ, гдѣ онъ встрѣчалъ ее.
-- Нельзя-съ, Ольга Платоновна. Впадешь въ полную прострацію души, выражаясь по ученому. Судьба со мной не совсѣмъ, жестока. Не даетъ въ себя-то уходить -- и это большое счастье.
Ольга Платоновна позвонила и отдала приказаніе горничной. Колымовъ кропотливо раскуривалъ собственную папиросу.
-- И вы чуяли, можетъ быть, начала Сергачева, присаживаясь опять къ нему на низкій диванчикъ въ углу, что сегодня у меня здѣсь вотъ происходило нѣчто?
-- Заслалъ своего повѣреннаго?-- спросилъ Колымовъ очень тихо и низко наклонилъ къ ней голову.
-- Заслалъ,-- повторила она.-- Былъ здѣсь полчаса назадъ.
Колымовъ вопросительно назвалъ фамилію адвоката.
-- Онъ.
-- И какъ вамъ показался?
-- Очень мягкій и, кажется, порядочный. Ко мнѣ даже съ сочувствіемъ -- прибавила она, вкось улыбнувшись.
-- Слыхалъ про него... въ такомъ-же вкусѣ. Да вѣдь этимъ господамъ прямой расчетъ все смазывать и смягчать. И безъ того профессія-то эта связана съ такими подробностями...
-- Съ грязью!-- проронила Сергачева.
-- Они къ ней привыкли и вообще должны дѣлаться большими скептиками. Столько передъ ними пройдетъ всякихъ видовъ безпутства и предательства.
Колымовъ не досказалъ, точно испугался -- какъ-бы у него не вырвалось чего-нибудь горькаго, слишкомъ личнаго.
И Ольга Платоновна поняла это.
-- Ну и чтожъ? еще тише спросилъ Колымовъ, немного отодвинувшись отъ нея, чтобы дымъ отъ папиросы не безпокоилъ ее.
Онъ дѣлалъ это неизмѣнно, хотя давно зналъ, что она сама куритъ.
-- Разумѣется, предлагаетъ соглашеніе,-- выговорила Сергачева и повела своимъ роскошнымъ станомъ.
-- Соглашеніе? Вотъ, вотъ! Это ихъ терминъ.
Ей начало дѣлаться совѣстно передъ нимъ. Нѣсколько дней назадъ она говорила такимъ негодующимъ, непримиримымъ тономъ. И онъ вѣрилъ, что женщина съ ея душой не можетъ чувствовать и говорить иначе. Она! Гордая, сознающая свою правоту, презрѣнно обманутая жена, блистательная красавица, всѣми уважаемая Ольга Платоновна Сергачева.
А теперь въ ея душѣ что-то надломилось. На нее пахнула безпощадная жестокость жизни. Надо ладиться, вступать въ соглашеніе, нѣтъ увѣренности въ силѣ своей красоты. Идти напроломъ она уже не рѣшается.
И по ея лицу, въ эту минуту, умный и чуткій Колымовъ долженъ все понять.
-- Неужели,-- спросилъ онъ,-- продолжаетъ цинически требовать, чтобы вы не только освободили его отъ супружескихъ узъ, но и взяли на себя вину?
-- Это мнѣ представляется на выборъ,-- сказала Ольга Платоновна, и ротъ ея слегка скосила усмѣшка.
-- Значитъ и условія будутъ различны?
-- Но развѣ вы считаете меня способной на первую комбинацію?-- выразилась она иносказательно, избѣгая употребленія ненавистнаго ей выраженія.
-- Съ вашей-то душой?-- промолвилъ Колымовъ и свободной рукой сдѣлалъ широкій жестъ.
Въ то-же время онъ внутренно весь съежился, и холодящая мысль пронизала его: "а какъ-же ей быть, какъ не пойти на сдѣлку?" И онъ не могъ тотчасъ-же отдѣлаться отъ сопоставленія ея положенія съ тѣмъ, что стряслось надъ нимъ. Онъ -- Квазимодо; она -- красавица и оба "попали подъ одинъ обухъ". Но ему все-таки легче. Онъ не долженъ былъ идти ни на какое "соглашеніе".
-- Онъ и не настаиваетъ,-- продолжала Ольга Платоновна... Противъ второй комбинаціи что-же, другъ мой, могу я выставить? Законное право? Но вѣдь это -- съ нынѣшними нравами -- пустой звукъ? И наконецъ, достоинство женщины не позволитъ мнѣ навязывать себя насильно... хотя-бы и законному мужу. Поставьте себя въ мое положеніе!-- вскричала Ольга Платоновна и остановилась.
Она даже покраснѣла. Ея возгласъ показался ей неумѣстнымъ, безтактнымъ и даже жестокимъ.
Вѣдь ея пріятель былъ самъ жертвою такого-же удара. Она совсѣмъ забыла про это.
-- Простите, милый...-- выговорила она и протянула ему руку.-- Вы слишкомъ много сами перестрадали. Но вѣдь вотъ вы мужъ. На вашей сторонѣ -- сила, авторитетъ, власть. И что-же? Развѣ вы стали добиваться своего силой? А я -- женщина... только женщина,-- выговорила она медленно и печально.
Колымовъ повторилъ про себя: "Да... только женщина".
И ему уже не въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ она здѣсь, представилось житейское соображеніе: "вѣдь у ней, кажется, ничего нѣтъ своего".
Онъ не зналъ -- подарилъ-ли ей что-нибудь мужъ; но смутно догадывался, что врядъ-ли женщина съ такой вѣрой въ свое обаяніе и силу поторопилась обезпечить себя еще при жизни съ мужемъ.