Книговод

По Фергане

Марков Евгений Львович


Евгений Марков.

По Фергане

1. От Костакоза до Кокана

   Снеговые горы совсем уходят из глаз, и на замену им выступают, тоже в порядочной дали от нас, низкие каменные гряды. К станции Костокоз местность делается все пустыннее и бесплоднее, а верст за 5 до него начинает стелиться голый крупный песок, перемежающийся с солончаками. Ни верблюдов, ни арб не встречается больше на опустевшей дороге. Реку Сырдарью мы увидели опять только у самой станции; темно-зеленая полоса деревьев провожала ее берег.


x

Н. Н. Каразин. Война с Коканом: Вылазка ходжентского

гарнизона и занятие селения Костакоза. 1875

   Станция Костокоз была совсем разрушена землетрясением в 1888 году. Кругом нее и за нею полное бесплодие. Дорога потом обращается в какую-то мучительную каменоломню, по которой пересчитывает все наши ребра наш тяжелый казанский тарантас. Камни, пески, солонцы -- ничего другого кругом.
   Верст через 10 за Костокозом -- граница Ферганской области; стоит каменный порубежный столб с надписью, и отсюда уже начинаются верстовые столбы, которых почему-то нет в Сырдарьинской области. Среди охватывающей нас среднеазиатской дичи даже такие ничтожные признаки русской власти, как верстовой столб и телеграфная проволока, как-то бодрят душу русского человека, заехавшего в эти дебри.
   Сейчас же за пограничным столбом, влево от дороги, над берегом Сырдарьи, стоит опустевшая кокандская крепость, когда-то защищавшая вход в ханство.
   Высокие стены образуют довольно внушительный четырехугольный замок, фланкируемый по углам башнями. Его романтические очертания составляют эффектный первый план для живописной панорамы Сырдарьи, которая тут делает резкое колено и разливается довольно широко, зеленея множеством островов и желтея лысинами своих частых мелей. Бледно-красные каменные горы, окаймляющие с той стороны ее правый берег, и знойным тоном своих красок, и своими голыми изломами как нельзя более подходят к общему характеру картины.
   Еще на шесть верст -- печальные пески, сметенные ветром в необозримые стада желтых барханов. Но за 6-ть верст от станции Кара-Ушхун [правильно: Каракчикум (Каракчукум) -- rus_turk] пески прекращаются, и начинаются равнины здешнего плодородного лёсса, или "желтозема", как удачно назвал его академик Миддендорф. Вместе с плодородною почвою появляются и многочисленные кишлаки с своими садами, полями, арыками и дувалами. Прославленная своим обилием, Ферганская область все-таки начинает сколько-нибудь оправдывать свою репутацию после столь малоободрительного въезда в нее. Множество праздного народа в тенистых галерейках базаров, множество детишек торчат на гребнях глиняных оград и на лавочках глубоких ворот. Везде отрадная тень деревьев. Стриженые деревца шелковицы рассажены по краям всех арыков, вдоль всех дорожек, кругом полей вместо изгороди. Тут много и лоховнику, по-местному "игды", дающего очень любимые туземцами и необыкновенно дешевые ягоды, много карагачу с его удивительно плотною и красивою короною, и -- странное дело -- много также нашей родной щигровской ракиты-матушки, которую зовут здесь талом, но без которой, как видно, не обошлось даже это далекое Кокандское ханство. В полях разбросаны маленькие глиняные башенки, совсем такие, как мы видели в Туркмении; значит, эти пограничные места были далеко не безопасны и требовали особенных мер предосторожности для охраны работавших в поле земледельцев. В самом кишлаке Кара-Ушхун -- порядочная глиняная кала, да и сама станция -- похожа на крепостцу: широкий ров кругом, башни, стены. Староста на караушхунской станции оказался русский, чуть не единственный во всем кишлаке.
   -- Тут, ваше благородие, не простой сарт живет, -- доложил он мне, -- а более все таджикцы. Они, положим, хоть те же сарты, и закону такого же мусульманского, только говорят иначе, по-своему, друг дружку не понимают. Ну, а для нашего брата, разумеется, все одна Азия беспонятная! Вот киргизов тут нет. Оттого и верблюдов нет. На той стороне Сырдарьи много их в горах, а тут нет.
   -- Богатый народ здесь? Чем больше занимаются? -- спросил я.
   -- Какое ж богатство, помилуйте! Воды тут мало, а народу много. А без воды что поделаешь? Изволили видеть, земля-то у них какая: камень да песок. Только и родит, что с воды. Ну а все-таки хлеба сеют по плепорции своей, сколько кому нужно. Больше только хлопком занимаются да шелком, да вот виноград еще по садам разводят, не то чтобы в поле, а по кишлакам.
   -- А живут мирно?
   -- И, Боже мой! уж так тихо, сказать нельзя. Никогда ничего не бывает. Боятся, конечно, русских; взыскивают с них строго, коли что такое. Начальство им этого не спускает, вот и сидят смирно...


Н. Н. Каразин. Взятие Махрама.

   Сейчас же за Караушхуном и знаменитая когда-то кокандская крепость Махрам. Она стоит на самом берегу Сырдарьи и считалась одним из главных оплотов старого ханства. Дорога проходит насквозь через всю крепость, из одних ворот в другие. Крепость окружена глубоким и широким рвом, за которым поднимаются двойным кольцом глиняные стены с башнями. Вторая стена особенно высока и толста, и устроена очень удобно для защитников. Внутри ее множество глиняных мазанок для войска, заменявших палатки. Махрам -- своего рода Геок-Тепе кокандцев. Тут разыгралась кровавая битва, решившая судьбу воинственного ханства. Генерал Головачев разбил здесь наголову все засевшее в Махраме войско кокандцев, и столица их Кокан после этого без боя отворила русским свои ворота. Можно сказать поэтому, что в Махраме совершилось завоевание всей Ферганской области.
   Начиная от Махрама, сплошная лента кишлаков и садов удаляется вправо и течет, будто темно-зеленая река, у подножия горной цепи, провожающей нас справа; напротив того, дорога приближается к берегу Сырдарьи, а потом перерезает на многие версты бесплодные глинисто-песчаные курганы. Местность делается опять довольно скучною. Река хотя и виднеется по временам, но в низких и пустынных берегах; вокруг нее никакой жизни и очень мало зелени. За нею -- все те же надоевшие глазу бледно-розовые горы с голыми ребрами. Такие же бесплодные каменистые горы видны и справа, только они заслоняют теперь солнце и кажутся уже не розовыми, а темно-синими. У Махрама по этой синеве трупа проступали ярко-красные пятна каких-то раскопанных руд, железных или свинцовых, словно это краснело до кости ободранное мясо гор, с усилием выдвинувшихся из жестких недр земных. Хотя во многих местах дорога подсыпана наподобие шоссе, но тряска невыносимая. Наконец поток садов и селений заворачивает вместе с небольшою грядою поперек дороги, и мы опять въезжаем в область душистого лоховника, арыков, садов и домов. Мы проехали 20 верст от Кара-Ушхун, и теперь в Патаре. От Патары кишлаки с садами переходят налево к Сырдарье, а дорога углубляется направо, в пески. Впрочем, и кишлаки кругом осаждены песками от самого берега реки. Чтобы песок не заносил дворов и садов, срезанный камыш натыкан тесными рядами по околицам кишлака со стороны этих надвигающихся песков; в других местах даже посажена с этою целью особая порода желтого камыша, уже наполовину, однако, занесенного. Где нет таких защит, высокие барханы песку, изборожденные ровными складками, будто полосатая кожа тигра, двигаются чуть не в самые улицы кишлаков и идут длинною цепью от реки в поле. На 20-ть сплошных верст тянется бесплодная пустыня, покрытая ровными мелкими камнями, словно комьями отлично вспаханной земли, -- и на всем этом протяжении ни одной травинки, ни одного кустика! Настоящая Голодная степь, если бы рядом с нею, слева, не шла все время зеленая полоса кишлаков, провожающая течение Сырдарьи, с своими садами и плодородными землями. Единственные растения, которыми оживляет себя эта пустыня камней, -- рассеянные по ней кладбища и мазары. А между тем эту пустыню так нетрудно было бы обратить в один громадный виноградник, точно так же, как и каменистые поля за Ходжентом. Это тоже в сущности очень богатая, но требующая обильного орошения и обработки почва Крыма, Кавказа, Швейцарии, которая прославила их своими виноградниками и винами. Что и эту пустыню можно обратить в цветущий сад -- в этом мы убедились воочию. Целых 7 верст перед станциею Биш-Арык идет через ту же каменистую равнину густая аллея роскошно зеленеющих молодых тутовых деревьев, к корням которых, разумеется, проведен арык из кишлака.
   Тряска по камням такая убийственная, что она должна была окончиться каким-нибудь неблагополучием. Одно из передних колес нашего тарантаса вдруг откатилось в сторону, и грузный ковчег наш клюнул носом в землю. Пришлось пройти несколько верст назад по этим же камням, резавшим ногу даже через толстую подошву сапог, пока не отыскался злополучный колпак с гайкою, привинчивавшей колесо.
   Между тем уже сильно вечерело и не хотелось запаздывать, а почтовые лошади из сил выбились, таща по грудам камней тяжелый экипаж. Сделав 22 версты по мучительной дороге, нужно было заночевать в Биш-Арыке, в 32-х верстах от Кокана.

______

   Встали мы, по обыкновению, в 4 часа утра. Было 28 апреля, праздник Красной Горки у нас в православной Руси. Фергана встретила нас тоже празднично; и ее грозные заоблачные хребты обратились в своего рода ликующие "красные горки", красные, конечно, не по цвету, а в смысле прекрасного, как говорится про красных девушек и красное солнышко.
   Воздух раннего утра был до того ясен, что ни одна легкая тучка не затуманила его девственной лазури, и весь Алайский хребет, направо от нас, вырезался, будто вылитый из серебра, в ослепительном сиянии своих льдов и снежных пирамид. Восходившее солнце ударяло ему прямо в лицо своими еще низкими, скользившими по земле лучами, и, несмотря на большую даль, можно было, казалось, ощупать все углубления и выступы, все ребра и грани этого белого хребта, что поднимался, будто какое-то чудное видение, из-под горизонтов земли, охватывая громадное пространство зубчатою лентою своих ледяных твердынь.
   Редко приходится видеть такую обширную панораму снеговых гор в такой поистине восхитительный момент. Я много раз и с разных сторон любовался картиною Кавказского хребта, но могу сказать, что даже и он не производил на меня такого поражающего впечатления, как эти титанические снеговые отроги Тянь-Шаня, ярко освещенные весенним солнцем среди чарующей лазури утреннего неба.
   Старый ямщик-киргиз с бронзовым лицом, на которому казалось, нельзя было докопаться ни до каких человеческих чувств, -- и тот растрогался сердцем и обернулся к нам, осклабивши до ушей свой без того широкий рот и глазами взывая к нашему сочувствию. Вся долина Сырдарьи, от одного хребта гор до другого, расстилалась теперь перед нами одним сплошным плодородным полем, изрезанным арыками, одним роскошным зеленеющим садом в раме этих далеких снегов. Кишлаки тоже повалили сплошь. В 5-ть часов утра базары их уже полны народа; почти все за чашками чая вокруг тульских самоваров, с туземными белыми лепешками в руках. Дома чаю не пьет никто; последний бедняк с утра отправляется в чай-хане, своего рода веселый деревенский клуб, где уже все соседи его давно сидят под тенью старых деревьев на низеньких рундуках и кроватях (по-сартски "супа )", покрытых коврами, или в глубине прохладных галерей, сообщая друг другу все новости кишлака, покуривая кальян или трубку и потягивая свой неизменный и невообразимо дешевый кок-чай. Народ здесь вообще живет довольно таровато и праздно, одевается щеголевато, не убивает себя на работе, а проводит много времени в болтовне базаров и в сновании по улицам. Оттого, конечно, базары каждого порядочного кишлака полны лавок и торговли всякого рода. Тут и мясные, и посудные лавки, и лавки красного товара, и уже непременно множество чай-хане и аш-хане, по нашему харчевен.
   Все они окружены и наполнены яркими тюрбанами, пестрыми халатами, веселыми лицами, оживляющими этот шумный базар. Впрочем, не меньше оживления и на полях. Там тоже работа кипит с раннего утра. Дороги полны арб и верховых, а подчас и нагруженных верблюдов. Везут массами седла, шкуры, войлоки, тюки хлопка. Все сразу говорит о близости большого торгового рынка.
   Ярко разодетые таджики и сарты набиваются по десяти в одну арбу, отправляясь в свою былую столицу целыми семьями, с женами и детьми.

2. Кокан, столица ханства

   Тенистыми шумными улицами подгородних кишлаков мы незаметно въехали в Кокан и по широкому Розенбаховскому проспекту, обсаженному сначала молодыми, потом громадными маститыми тополями, -- мимо русских домов очень порядочной архитектуры, мимо разных обычных учреждений русского города, аптек, магазинов, складов, -- направились на площадь перед ханскою урдою, где с неподобающею ей торжественностью в гордом уединении стоит почтовая станция. Русские солдатики, русские ямщики, русские извозчики с крытыми пролетками -- отрадно подействовали на наши нервы, несколько утомленные сплошною азиатчиною. Не без удовольствия поели мы наконец и горячего русского супа с курицей после нескольких дней походных закусок.
   
В Кокане, собственно говоря, только и есть интересного, что бывшая "ханская урда", теперь обращенная в центр русской власти.
   "Урда" -- все то же, что "орда". А "орда" у татарских народов никогда не имела того значения, которое ей придал русский язык. "Орда" означает по-татарски ханский шатер, ханский двор. "Золотая орда" была просто-напросто "золотым шатром" волжских ханов, точно так же, как и у многих других азиатских ханов были такие же "золотые орды" или "урды". Впоследствии, когда кочевники-татары и монголы стали привыкать понемногу к оседлости, они перенесли название урды или орды на деревянные и каменные жилища своих владык, на великолепные дворцы Тамерлана и его потомков. Русский же смысл орды как большой толпы, скопища народа, вероятно, возник из того обстоятельства, что в орде, то есть ставках хана, жил весь его многочисленный двор, все его главные сподручники; когда хан поднимался со всеми ними, "целою ордою", то, конечно, за ними поднимались и все кочевые полчища их, -- и вот "орда" невольно явилась в воображении наших древних предков синонимом многолюдной толпы, целого кочевого племени.
   Отсюда и пошли у нас всякие Крымские и Ногайские орды, ордынцы и т. п.
   
Урда кокандского хана -- один из самых замечательных дворцов Средней Азии. Это что-то до такой степени красивое, изящное, оригинальное, что глаз никак не налюбуется им, не оторвется от него. Конечно, это все та же персидско-арабская архитектура, которая создала самаркандские мечети, бухарские медресе, гробницы Старого Мерва. Но в кокандской урде много своеобразных и счастливых особенностей. Лучше всего любоваться урдою, войдя на ее широкий двор сквозь ворота маленькой окружающей ее цитадели, охраняемой русским караулом. Урда поднята высоко над двором на своих каменных террасах, так что издали кажется каким-то колоссальным драгоценным изваянием, покоящимся на массивном пьедестале. Весь ее широкий фасад, и громадный серединный портал, -- этот характерный центр персидской архитектуры, -- и стройные минареты, словно выточенные искусною рукою артиста, и все стены ее кажутся вылитыми из сверкающего китайского фарфора самых нежных тонов, голубого, зеленого, серого, белого, желтого... От этого дворца, одетого в вечно яркие одежды стеклянной глазури, переход к настоящим фарфоровым киоскам и башням Китая -- совсем незаметен. Самое поразительное в кокандской урде -- это чудное сочетание узоров и красок и изумительное разнообразие арабеска. И странное дело! это затейливая пестрота тонов и линий производит впечатление гармонии и цельности, радующее глаз.


   Но блеск фарфоровых одежд, в которые облекся ханский дворец, не заслоняет, однако, собою его строгих архитектурных линий. Дворец изящен и по стилю своему. Высокий и широкий серединный портал с воротною аркою обрамлен с обеих сторон двумя стройными минаретами, сквозные верхушки которых, увенчанные ярко-голубыми фарфоровыми шапочками, несколько шире остального столба. Другие два минарета под желтыми фарфоровыми купольчиками, увитые такою же сверкающею спиралью голубых и зеленых арабесков, возвышаются по краям фасада, словно два крыла, поднимающие его в воздух, сообщая всему зданию удивительную легкость и вместе строгую законченность линий.


   Впрочем, сам хрустальный блеск его стен, самые тоны небесной лазури, насквозь его проникающие, невольно придают массивному корпусу урды эту изящную воздушность...
   Верхний пояс здания, заменяющий карниз, очень удачно оттеняет нежные краски стен своим темно-синим фаянсом, по которому тесною вязью извиваются белые арабские строки. Ниже их стена светло-голубых и зеленых изразцов вся в разнообразных маленьких нишах художественного рисунка и замечательного богатства колеров. Окон немного, и они не вытянуты казенным ранжиром в одну линию, как в наших европейских домах, а разбросаны на разной высоте, разной величины, но всегда удивительно к месту, окруженные теми же сверкающими рамами голубого и зеленого фаянса...
   Впрочем, слово бессильно передать впечатление этой своеобразной красоты, где все зависит от тона красок и капризных изгибов линий, и которую могла бы воспроизвести сколько-нибудь верно только мастерская кисть художника.


   Мы вошли по длинному каменному подъему в серединные ворота между двух террас, окаймляющих передний фасад урды, и очутились в большом внутреннем дворе, обнесенном кругом крытыми галерейками с пестро раскрашенными стенами, потолками и колонками, как это всегда водится в богатых туркестанских жилищах. Со двора ход в церковь. Она занимает две лучшие залы бывшего дворца, и роскошные лепные потолки этих зал сохранили еще все былые свои восточные украшения. Иконостас и царские двери своею темною отделкою из полированного чинара вполне подошли к темным бархатистым тонам туркменского ковра, какими расписаны внутри лепные ниши потолка, полные необыкновенного вкуса. В церкви шла служба по случаю табельного дня, и хотя народ уже выходил из церкви, когда мы вошли в урду, однако нам удалось-таки найти здесь одного из местных военных А. М. М-ва, к которому мы имели письмо от нашего общего знакомого и который любезно помог нам потом ознакомиться с достопримечательностями Кокана.
   


Бывший приемный зал во дворце кокандских ханов. 1910-е

   В урде и кроме церкви сохранилось несколько комнат с восточными украшениями потолков и стен. Одна из них, богато отделанная, теперь в квартире батальонного командира, другая -- в военной канцелярии. Эта последняя -- целый зал с двойною галереею, верхнею и нижнею, и с множеством низеньких дверочек за колонками нижней галереи. Лепной потолок с красивою центральною впадиною приосеняет собою каменную "супу", окруженную колонками, на которой сидели в прежнее время просители, имевшие дело до хана. Эта комната была приемною хана, а низенькие дверочки вели в коморки, где помещались его сокровища. Теперь там все попрело, и вообще урда с каждым годом приходит все больше в запустение. Средств на ее содержание отпускается очень мало, а между тем такое во всей Азии знаменитое здание, такой драгоценный памятник туземной архитектуры стоило бы поддержать в его первобытном блеске. Урда теперь занята разными военными учреждениями, которые вообще мало церемонятся с нею и отнюдь не признают ее исторического значения.


Внутренности дворца кокандского хана


Окно в комнате бывшего гарема во дворце кокандских ханов

   Урда окружена крепостью своего рода, -- каменною стеною и казармою-редюитом. Рядом к ней примыкает старое кладбище кокандских ханов. Усыпальница их не очень роскошна. Хороша и своеобразна только ограда ее с гипсовыми сквозными украшениями типического восточного рисунка. Внутри же -- самые обыкновенные гробницы из кирпича, залитого известкою, полукруглые и длинные, как будки арбы. Кладбище отдано на попечение города, которому даже отпускается на поддержание гробниц некоторая сумма.




   


   Мы посетили и главные мечети Кокана -- Омарову, султана Бекра и другие. Все они большие, с большими дворами, при всех медресе со множеством софт; но все они так похожи на другие нами виденные мечети, что о них ровно нечего сказать.




   


   Базары Кокана глубоко характерны и любопытны для наблюдения над местными нравами и местною толпою. Но и они как две капли воды похожи на виденные нами базары Бухары, Ташкента и других больших городов Туркестана. С них можно брать фотографии и снимать акварельные этюды, но описывать их -- значит повторять в десятый раз то, что уже приходилось говорить раньше.



   Кокандцы праздновали свой праздник байрам, наступающий после поста их, или уразы. Ураза кончается и байрам начинается не в какое-нибудь строго определенное время: необходимо для этого, чтобы кто-нибудь увидел новую луну. Луну эту разыскивают, однако, не наверху, а внизу. Благочестивые люди просиживают целые часы над каким-нибудь священным прудком около старой мечети, поджидая, когда появится в нем отражение первого, чуть приметного еще серпа луны. С этого момента пост прекращается, и настают радости праздника. Счастливец, который первый узрит почитаемое исламом светило, получает за радостную весть ("сеунчу", как здесь говорят) халат в подарок. Не все города бывают в этом отношении одинаково счастливы. В Кокане, напр., увидали в первый раз луну и начали праздновать байрам в пятницу, а в соседнем Маргелане, куда мы потом приехали, в пятницу еще продолжалась ураза, а праздник начался только в субботу, когда приезжие из Кокана сообщили желанную весть об открытии новой луны и о прекращении там уразы. Несомненно, что это еще пережившие века остатки древнего поклонения луне, очень распространенного когда-то в Азии и заимствованного потом религиею Магомета, как многие другие крепко укоренившиеся в народе языческие верования его.


   С помощью нашего любезного спутника мы накупили себе в кокандских базарах разных местных изделий, медные кубганы с тазами, кофейники оригинального восточного стиля, кашгарской материи -- из верблюжьей шерсти, которую здесь зовут "чалма" и которая тут баснословно дешева.


   

Впрочем, отыскивать некоторые вещи приходилось не в лавках, а в караван-сараях, примыкающих к базару, где можно достать всякий товар не от перекупщиков-лавочников, а из первых рук, от местных производителей, хотя и эти "первые руки" уже жестоко навострились обдувать нашего брата русского.


   В Кокане мы посетили и хлопкоочистительный завод братьев Каменских. Он работает водяным приводом, устроенным внизу, вниз же попадают из-под чесальных машин семена хлопка, смешанные с частицами ваты, и образуют громадные черно-серые кучи, которые охотно покупают, чтобы выжимать из них особенного рода хлопчатобумажное масло, а жмыхи употреблять на топливо и корм скоту. Чешут хлопок особыми цилиндрами, на которые насажены круглые пилы с зубцами; чистый хлопок снежною пылью отлетает в одну сторону, а семена с приставшими к ним частицами хлопка проваливаются вниз. Высокая зала, куда попадают летучие хлопья ваты, вся полна этою сухою метелью своего рода. В ней трудно пробыть несколько минут, до того невозможно дышать в этой атмосфере повсюду реющих бумажных волокон. Самые привычные рабочие избегают входить в нее без особенной нужды, и набивка ваты в мешки происходит в соседнем с ней помещении.


   Прессуют хлопок на открытой галерее завода, где тяжелый чугунный винт проходит сквозь толстый деревянный футляр, крепко окованный железом, и жмет положенный снизу тюк. Нам рассказывали, что в городе Андижане, на таком же хлопкоочистительном заводе, недавно один из сартов-рабочих забрался как-то пьяный в футляр пресса и там заснул крепким сном. Не подозревая его пребывания там, работники завинтили жом и расплющили в блин своего легкомысленного собрата.

   Очищение хлопка приносит большой барыш хозяевам завода. Расходы на устройство и эксплоатацию его не особенно велики, а между тем разница в цене хлопка очищенного и неочищенного -- громадная. Нечистый хлопок можно было покупать в Кокане в прошлом году по 1 р. 80 коп. -- 1 р. 90 коп. пуд, продавая его, по очищении на заводе, по 7 р. 50 коп. за пуд.


   Особенно это было выгодно прежде, когда у московских фабрикантов, основавших здесь первые хлопкоочистительные заводы, почти не было конкурентов; теперь же заводов этих развелось видимо-невидимо, и появилось даже множество сартских заводов, довольствующихся гораздо меньшим барышом, чем наши, и сильно подрывающих доходы крупных русских заводов, затративших на свое устройство гораздо большие капиталы и понесших на себе всю тягость ошибки и потерь, неразлучных с первыми попытками водворить новую промышленность в полудиком крае. Кроме завода Каменских, вблизи города Кокана устроен большой хлопкоочистительный завод одной из богатейших московских фирм, Корзинкиных.


Филиал Русско-Азиатского банка. 1910-е


Кокандская биржа и филиал Московского учетного банка. 1910-е


Коканд. Угол Комитетской ул.

   Пообедали мы втроем с нашим путеводителем очень недурно в военном клубе. Офицерство все было в лагере, и мы оказались чуть ли не единственными посетителями клуба, просторного и очень приличного, с хорошеньким садом и тенистыми балконами. Утешительно было то, что в недавнем царстве Худояр-хана мы уже пили свое местное русское вино из плантаций Филатова и лакомились, несмотря на раннюю весну, прекрасною клубникою-викторией, обильно разводимою теперь по следам русских в Кокане и в Ташкенте, и во всех городах и городках Туркестана.



   Впрочем, русский элемент в Кокане угнездился не так еще прочно, как в других больших городах Средней Азии. В Самарканде, Ташкенте, Маргелане -- русская часть города совершенно отдельная от азиатской и принимает размеры целого самостоятельного города, разрастаясь без малейшего препятствия все больше и больше. В Кокане же русские улицы устроились среди старой столицы кокандских ханов, покупая за деньги уже ранее занятые места. Пока возникло до шести русских улиц, и из них, разумеется, самая великолепная и самая главная -- это широкий и длинный Розенбаховский проспект. Но дальнейшее развитие нового русского поселка со всех сторон натыкается на давно насаженные туземные гнезда и встречает подчас неодолимые препятствия. Уже теперь места продаются по 2 руб. сер. за квадратную сажень, словно в каком-нибудь Петербурге или Париже.


   При этих условиях самое положение русской силы в Кокане несколько опаснее, чем в других местах забранного нами края, так что обращение ханской урды в русскую военную цитадель здесь как нельзя более кстати. Кокандцы менее всех других покоренных народов Средней Азии свыклись с русскою властью, да и покорены они были много позднее других. А между тем они самые воинственные из них и более других проникнуты вкусами недавнего прошлого, когда разбои и междоусобия составляли их обычное занятие. Хотя купцы и землевладельцы вообще довольны русскими порядками, при которых им вполне обеспечен их мирный труд и их достояние, -- бывшие еще так недавно игрушкою своеволия ханских биев и самого хана, но фанатические муллы не перестают питать в народе ненависть к неверным собакам-московам, поработителям правоверных сынов ислама, так что при первой серьезной искре можно ждать единодушного восстания кокандцев.

   А Кокан -- сила очень серьезная. В нем считается жителей 50.000, но в сущности этих тысячей никто не считал, а наши офицеры думают, что тут их чуть ли не целых сто тысяч. По крайней мере, размеры города огромны и дают повод верить этому счету. Только от почтовой станции до выезда едешь по верстовым столбам ровно пять верст городом, а это всего только половина. В окружности город занимает не меньше 30-ти верст. Он обнесен кругом стеною с 12-ю воротами и с множеством башен.

   Мы приехали через одни из этих ворот, глубоко вдвинутых между двумя старыми башнями и прикрывающих своим мшистым сводом еще и помещение для караула...


   Особенно интересно проезжать ночью, да еще в праздник, большие среднеазиатские города, подобные Кокану. Впечатление получается поистине фантастическое, а вместе с тем и очень поэтическое. Все эти бесконечные крытые базары живут ночью самою разнообразною жизнью. Весь город здесь от стара до мала, мужчины и женщины, разодетые и праздные. Высоко подвешанные в разных местах большие фонари льют какой-то таинственный свет в темные закоулки, извивающиеся в разные стороны, как тропинки дремучего леса, среди бесчисленных лавчонок, мастерских, кузней, харчевен, чайных и цирулен базара.





   Везде на супа , на рундуках, под крышами галерей, под тенью деревьев, мирно беседующие за чашками чая или за кальянами кружки разноцветных халатов, ярких чалм, седых и черных бород, надалеко бросающие от себя темные ползучие тени; тут и сидят, и лежат, болтают, едят, спят прямо на улице, словно отдыхая от утомившего всех дневного зноя; тут и молятся, и работают, и торгуют.




   Все чувствуют себя как в земном раю в этом ленивом фарниенте южного вечера, у кипящих самоваров, в таком же кипящем очаге городских сплетен и анекдотов, в мимолетных развлекающих встречах со всеми знакомыми. А мимо их, чуть даже не через них, продолжают непрерывными вереницами шагать тяжело нагруженные верблюды, и их строгие библейские физиономии вырезаются на мгновенье, словно на стекле волшебного фонаря в ярком кружке света, в который они внезапно попадают из глухой темноты степей, с неодобрительным удивлением озирают эти толпы разряженных бездельничающих людей, и опять, будто призраки сновидения, тонут во мраке ночи... А с ними вместе проносятся, так же на мгновение вспыхивая светом, прилегшие к их горбам и высоко приподнятые в воздух такие же сурово-удивленные и неодобрительные физиономии кочевников, везущих свой бесхитростный товар в караван-сараи Кокана.



   Выберешься наконец из этих лабиринтов восточной торговли в узкие безмолвные переулки, словно провалившиеся между двух бесконечных лент глиняных дувалов, -- и опять другие эффекты, другая красота. То и дело проезжаешь под тенью гигантских вековых каргачей, шелковиц, орешников, поднимающихся из-за глиняной стенки дувала выше двухэтажных домов и мечетей чудными своеобразными храмами своего рода, с целым поколением живописно изогнутых рогатых сучьев, вырезающих свои черные силуэты на фоне южного неба, с широкими курчавыми шапками густой листвы, в которых мирно спит теперь целое птичье население. Стройные и высокие, как минареты, тополи тоже поднимаются кое-где из гущи садов, рядом с воздушными виноградными галереями, обильно обвешанными еще не спелыми гроздьями... Вместе с темными очертаниями плоскокрыших каменных ящиков без окон, называемых здесь жилищами человека, и живописных купольчиков и башенек мечетей, -- все эти характерные ночные силуэты рисуют вам самую выразительную картину азиатского Востока.


   Кокан, как и Ташкент, как и Ходжент, незаметно переходит в целый ряд загородных садов и пригородных кишлаков. Сады и селения тянутся сплошь все 26 верст до станции Дурманчи и почти всю 30-верстную станцию до Курган-Тепе. Везде прекрасно обработанные поля, дороги и арыки, опрятно обсаженные молодыми тутовыми деревьями, которых ветки срезаются на корм шелковичных червей. Это исконная страна шелководства и хлопководства, а вместе с тем житница всей Средней Азии. Немудрено, что она производит впечатление одного громадного и многолюдного кишлака, кишащего базарами.



   По случаю праздника байрама, не только все базары, улицы, все плоские крыши, заборы и уютные уголки у ворот, но даже и дороги полны ярко разодетого и веселого народа; детей, кажется, еще больше, чем больших, и они тут такие красавцы, с огромными огненными глазами в густых ресницах, с пылающим румянцем, наивными смуглыми личиками... Девочки в тщательно завитых косичках, черными змейками сбегающих на их плеча, в хорошеньких цветных кафтанчиках сверх таких же ярких платьев. Эти красные, желтые, зеленые и малиновые комашки набились всюду, куда только можно пролезть, и под арбы, стоящие оглоблями вниз около дувалов, и на арбы, и на дувалы, и на плоские крыши домов.


   В деревенских чай-хане нынче совсем парадная публика, -- отлично одетая, важно восседающая на коврах, важно потягивающая по китайскому обычаю чаек без сахара из своих "пиоля", напоминающих величиной и формой наши полоскательные чашки. За полкопейки можно хоть до десятого пота пить, -- развлечение безобидное, доступное всякому поденщику по нескольку раз в сутки. Сверкают кое-где и блестящие вычищенные медные кофейники, но охотников до кофе что-то мало видно; монгольская привычка к чаю заполнила тут всю страну. Кокандцы празднуют свою "томашу", по-видимому, так же, как и наш деревенский русский люд -- свои храмовые праздники. Целыми кишлаками идут и едут они из села в село, разряженные во весь свой парад, навалившись по 8 и 10 человек на одну арбу, насев по двое и по трое на одну лошадь. Сначала все в одно село, потом в другое, и так во все соседние кишлаки, по очереди, чтобы ни одному не было обидно.

   Дети и женщины принимают самое деятельное участие в этих "томашах", единственной отраде однообразной деревенской жизни. На многих арбах песни, бубны, дудки и барабаны. Нескончаемые караваны этого веселого народа двигаются туда и сюда, так что разминоваться трудно.


   Богатые туземцы празднуют байрам как наши зажиточные однодворцы свой "престольный", целую неделю; беднота довольствуется и тремя днями. Но веселие кокандцев не переходит в безобразное пьянство и обжиранье, как это, к несчастью, сплошь да рядом бывает у православного российского человека; весь этот веселый шум их, вся эта их громогласная суетня кончаются скромным чаепитием в приятной компании под прохладною тенью карагача, да такою же скромною грошовою трапезою в аш-хане.



   Наша несущаяся почтовая тройка с двумя залихватскими валдайскими колокольчиками, с их отчаянным "малиновым" звоном, а особенно сидевшая в открытом тарантасе русская барыня в незнакомом для них костюме, да еще под зонтиком, производит поражающее впечатление на женскую публику кишлаков. Целые толпы траурных фигур, закутанных в черное с головы до ног, высыпали на улицу глазеть на нас. Своими черными бородатыми покрывалами, висящими на их лицах, они так напоминают издали тех пугал-монахов в черных длинных масках, которые во времена инквизиции жгли на кострах несчастных еретиков.


   Но эти отшельнические одеяния -- тоже лукавая маска своего рода. Многие из этих внучек Евы словно ненароком то и дело распахивают свои мрачные саваны, и тогда нам отлично видны их длинные бешметы по пятки, золотисто-желтые, красные, зеленые, с яркими крупными букетами вроде парчи, их широкие разноцветные шальвары, складками падающие на ступни, словом, весь их роскошный и кокетливый наряд, лицемерно прикрываемый от глаз непосвященного черной монашеской мантиею. Некоторые, более смелые и, конечно, более молодые, ухитряются будто невзначай даже приподнять свою черную фату и дать полюбоваться на себя хотя мельком любопытному глазу. Хорошенькие попадаются, однако, редко, бо льшая же часть все сильно сложенные, ширикокостые бабы самой прозаической конструкции. Зато подросточки их -- красавица на красавице: румяные, в черных змейках кос, сверкающие черным огнем глаз и зубами, белыми как жемчуг. Из них, вероятно, вырастают очень красивые девушки, но они тускнеют, грубеют, жиреют и старятся не по годам, а по дням.


   Кокандцы не считают грехом работать и в праздник, хотя бы только до обеда. Несмотря на торжественные процессии с песнями и музыкой, двигавшиеся по дороге, тут же рядом на участке, обсаженном молодою шелко вицей, не один трудолюбец-пахарь пахал, боронил или унавоживал свое поле под клевер, тщательно разбрасывая железною вилкою до черна перепревший навоз. Бороны тут такие же первобытные, как и плуги: доска, выпуклая кверху и утыканная снизу гвоздями, везется парою волов, между тем как босоногой работник стоит на ней для увеличения тяжести.

   В жаркий весенний день от души оценишь спасительность узеньких туземных переулков, ныряющих между садами и дувалами. Деревья тут громадны и ростом, и обхватом, какие-то величественные сооружения, прикрывающие одною могучею веткою целый маленький сартский двор. Тут и орех, и шелковица, и карагач, и наша ракита, но только они вдвое выше и роскошнее наших. Виноград тоже видим часто. Тут особый способ разводить его: целые коридоры из слег, которые обращены кудрявыми лозами хмельного плода в зеленые галереи, затканные и сверху, и с боков колеблющимися шпалерами гроздьев и листьев. В загородном дворе бухарского эмира, помню, мы видели точно такие же виноградные беседки. Впрочем, много виноградных лоз растет и по-кавказски, обвивая до самой макушки большие одинокие деревья. Вообще, здесь виноград держится около дома между другими растениями и не обособляется в отдельные сплошные виноградники, как в Европе. Сила растительности на этой богатой почве изумительна. Пшеница какая-то темно-синяя, широколистая, с сытым колосом уже в апреле. Со многих полей снимают два урожая в одно лето: после пшеницы просо или особый сорт горошка. Теперь, впрочем, все стали увлекаться хлопком, благо везде настроили заводов для очищения его. Народа тут такое же обилие. Жалуются уже на тесноту, на бедность воды.


   Сплошная область кишлаков прекращается верст за пять до Курган-Тепе. Снеговой хребет открывается здесь во всем своем неожиданном величии, и мы поворачиваем направо, прямо к нему. Подумаешь: белые шатры сказочных великанов, внезапно раскинутые кругом горизонта, стан титанов, оцепивший небо и собирающийся на битву с ним, -- островерхие, многоверхие, плосковерхие, как сахар белые, как облака далекие. Ближе их, черным горбатым чудовищем лежит короткий каменистый кряж с посыпанным снегом хребтом, хотя и в дымчато-лиловом тумане, но настолько близкий, что можно разглядеть всю могучую каменную мускулатуру его утесов, все морщины его пропастей и рытвин, которые делают его издали лохматым.


   Курган-Тепе -- среди больших холмов сыпучего песка. За ним кишлаки идут уже не подряд, а редко разбросанными оазисами, через 7, 8, 10 верст. Кругом же песчано- глинистая степь. И однако везде, где возможно провести арык, то же изумительное плодородие. На 20 сплошных верст почтовая дорога обсажена цветущею белою акациею и айлантом. Это уже распоряжение русской власти. Под деревьями, конечно, канавки воды, и оттого в три года они уже семиаршинного роста. Эти аллеи стройных молодых деревьев, прорезающие своею бесконечною стрелою бесплодные пески и разубранные белыми цветами, как невесты под венцом, -- кажутся самым выразительным олицетворением победы человеческого ума, человеческой культуры над дичью азиатской пустыни. И напротив того, где продолжает царить в прежней несокрушимой мощи бесплодная степь, там сейчас же являются стада верблюдов и кибитки кочевников, -- эти естественные произрастения пустыни, высыпающие на ее поверхности, как гнезда грибов на гниющей почве.
   Город Маргелан тоже среди голой степи. Издали -- это огромный зеленый лес, приосененный далекими белыми пирамидами снеговых гор. Тополям тут числа нет. Тут целые полки, целые армии гигантских тополей, и один стройнее, один выше другого. Наша среднеазиатская военная администрация везде с особенным старанием насаждала пирамидальный тополь. Асхабад, Самарканд, Ташкент, Кокан, Маргелан -- это прежде всего бесконечные густые аллеи громадных тополей. Это дерево юга действительно очень удобно. Оно не затеняет так жилищ и не отнимает столько места, как развесистые деревья; оно опрятно и красиво, как никакое другое; оно растет так скоро и так неприхотливо, как никакое другое, и потом оно сразу делает пейзаж местности южным пейзажем. Но мне кажется, что привычное к равненью строя, к постройке в колонны и шеренги военное сердце чувствует, кроме того, невольное пристрастие к этому, так сказать, дисциплированному, сжатому и подобранному дереву, так легко поддающемуся солдатскому ранжиру, чуть не готовому маршировать вдоль прямых длинных улиц своими неподвижно вытянутыми, будто армия на смотру, зелеными рядами.


Аллея пирамидальных тополей в г. Скобелеве

   Насаждениями этими Маргелан и другие города Ферганской области обязаны бывшему талантливому губернатору области, генералу Абрамову, который, вместе с генерал-губернатором Кауфманом, был одушевлен особенною ревностью к древонасаждениям всякого рода. Теперешний губернатор, Корольков, тоже славится как любитель и знаток древонасаждения и, как я слышал, даже был вызван в Закаспийскую область, в Государево имение Байрам-Али, для совещаний относительно хорошо знакомого ему вопроса разведения садов и лесов; свою подготовленность к этому делу он доказал еще бывши помощником губернатора в Самарканде, где им так удачно сделаны почти все многочисленные насаждения его.


   Но кроме бесконечных рядов тополей, в Маргелане и бесконечные ряды казарм, лагерей, батарей. Тут стоят две артиллерийские батареи, из которых одна горная, конная, особенно потребная в подобных местностях, три линейных батальона по 4 роты каждый, один казачий полк, -- целый внушительный отряд, способный держать в почтении и страхе не совсем смирившийся дух разных дикокаменных киргизов, кипчаков и других воинственных племен Кокана, так недавно еще боровшихся с нами с оружием в руках. Немудрено, что теперь все здесь тихо и спокойно. А выведите завтра войско, и все перевернется кверху ногами. Впрочем, здешние сарты и в мирном положении доезжают нас. Осмотревшись повнимательнее после первого страха, нагнанного на них скобелевским разгромом, они убедились, что русская власть не на словах только, а на деле применяет ко всем русским подданным одну мерку закона, что русский суд одинаково доступен, одинаково беспристрастен к сарту и киргизу, как и к русскому. И вот охрабрились до наглости, постигли живо всякую судебную кляузу, всякие ловкие гешефты с векселями, контрактами, залогами, стали брать подряды и поставки на войско, научились понимать и говорить по-русски все, что им нужно говорить и понимать, и, как жиды в Белоруссии, сцепившись друг с другом в неразрывный кагал, завладели мало-помалу всею торговлею и промышленностью края, отбили у русских решительно все выгодные дела. В русском Маргелане -- большая часть домов их, магазины, склады -- их.



   Все это с искренним прискорбием развивал нам один из местных артиллерийских начальников, И. Р. В-ий, к которому мы имели письмо от своего ташкентского родственника, товарища его по службе, и у которого нам с женою пришлось обедать на другой день нашего приезда в Маргелан, в компании нескольких почтенных его сослуживцев. Гостеприимный земляк наш явился к нам в тот же вечер, как мы приехали, и хотя жил на холостую ногу, настаивал, чтобы мы с женою переехали в его квартиру из малоудобных номеров почтовой станции. Но перевозиться так надоело, что жена не решилась на новую перекочевку, и мы остались ночевать на станции, условившись с И. Р. В-м отобедать у него завтра. На другой день, в 7 часов утра, коляска В-ского и его конный джигит были уже у нашего подъезда. Нам хотелось до обеда осмотреть подробно Маргелан.



   Русский Маргелан называется Новым Маргеланом, в отличие от Старого, Кокандского Маргелана, до которого отсюда целых 12, если не 15 верст. Если все туземные города Средней Азии похожи друг на друга как две капли воды, то и русские среднеазиатские города, в свою очередь, до неразличимости напоминают один другой.


   
   Новый Маргелан отличается от Ташкента и Самарканда разве еще бо льшим обилием и большею густотою зелени. Положительно, это один тополевый сад. Необозримые перспективы деревьев-колоссов открываются во все стороны, перекрещиваясь друг с другом. Эти сплошные зеленые стены бесконечной длины, огромной высоты, -- оригинальны и красивы чрезвычайно. Веселое несмолкающее журчание арыков, струящихся у их корней, еще больше переносит воображение в сферу садов и деревенской природы.




   Тополевые аллеи делают город очень обширным; в Маргелане десятки таких широких тенистых улиц, отлично вымощенных, ежедневно поливаемых водою арыков и освещенных вместе с тем фонарями, как всякий цивилизованный город.




   Губернаторская улица -- главная артерия города. Там все местные учреждения; там, между прочим, и превосходный двухэтажный дом военного собрания с роскошными балконами и террасами в восточном вкусе, окруженный цветниками и садом. Внутри -- множество комнат, отделанных с большим вкусом, огромная танцовальная зала, с изящным паркетом, возвышенная платформа для концертов и спектаклей, гостиные и уборные, полные модной мебели, читальни со всевозможными газетами и журналами. Трудно поверить, что находишься в недавнем царстве Худояр-хана, в стране кипчаков и киргизов.



   Новый дом губернатора области строится на той же улице и уже совсем почти готов. Теперешняя же резиденция губернатора и своим скромным видом, и своим положением скорее похожа на дачу. В нее въезжают через аллеи Губернаторской улицы.



   На другом конце этой улицы городской сад, очень тенистый и уютный. Несколько широких утрамбованных аллей, обсаженных высокими деревьями, идут вдоль улицы, другие лучами сходятся в центральной площадке. Там маленькая деревянная церковь, временно заменяющая собою строющийся неподалеку новый собор.




   В Маргелане есть два училища, одно женское, другое городское четырехклассное с шестилетним курсом. Оба имеют свои поместительные и удобные дома.




Скобелев. Овощной базар

   Есть и азиатский базар, в котором нет ровно ничего интересного и в котором вся торговля, за исключением каких-нибудь 2--3 русских лавчонок, в руках местных сартов.



   Есть порядочные магазины и в городе, Захо, Филатова и др., но вообще торговля здесь тихая, хотя Маргелан -- официальная столица Ферганской области, резиденция ее губернатора и высших военных властей края.


Город Скобелев (с 1876 по 1910 г. -- Новый Маргелан,
с 1924 г. -- Фергана). Памятник М. Д. Скобелеву

   Чтобы убить в глазах туземцев прежнее господствующее значение Кокана и лишить его опасного исторического престижа, главенство покоренного ханства перенесено было на новосозданный Маргелан, подобно тому, как и при завоевании Крыма Екатериною старый Бахчисарай, резиденция Гиреев, -- был разжалован в заштатный город и должен был отдать свое былое первенство ничтожной Ак-Мечети, пожалованной в губернский город и переименованной Симферополем. По той же причине уничтожено было самое имя Кокандского ханства, которому было придано древнее арабское название его -- Ферганы, Ферганской области.



Скобелев. Мечеть на площади Катта-базар

   Нельзя сказать, чтобы выбор новой столицы области был сделан особенно удачно. Климат Нового Маргелана считается одним из самых вредных в Туркестане. Лихорадки жестоко мучают здесь русских, особенно новоприбывших. Приписывают его слишком большой близости подпочвенной влаги, что объясняет, с другой стороны, роскошный и необыкновенно быстрый рост здешних деревьев.


   Сарты тоже болеют и мрут в Маргелане, но, как растения уже акклиматизированные, страдают от жары и сырости значительно меньше, чем русские, оттого они могут и работать здесь, в привычных им условиях, лучше русского, хотя вообще и силою, и сметкою своею русский рабочий гораздо выше туземного.


   Поездку в Старый Маргелан мы предприняли уже на извозчике; как везде на южных окраинах наших, извозчики здесь с хорошими, удобными экипажами и на бойких лошадях. Г-н В-ий прислал нам, кроме того, надежного сарта, знающего по-русски и опытного во всяких торговых делах, на случай, если бы нам захотелось делать покупки в сартском базаре. Мы закупили кое-чего на дорогу, в предвидении долгих странствований по закоулкам туземного города, и веселою рысью двинулись по прекрасному шоссе, окруженному садами. Тут уже много подгородних имений, приобретаемых и русскими. Хотя дачных обиталищ построено еще не особенно густо, но можно предсказать, что все пространство между Новым и Старым Маргеланом очень скоро обратится в одну громадную подгородную слободу. Уже здесь открываются помаленьку заводы и фабрики; Фирсов устроил здесь пивоварню, чуть ли не единственную пока в Ферганской области.


   Яр-Базар [Яр-Мазар -- rus_turk] -- первый кишл ак, встретившийся нам на пути. Прежде это была крепость, оберегавшая со стороны гор Старый Маргелан; в ней жил родной брат кокандского хана, управляющий Маргеланом как одним из важнейших центров политической и торговой жизни ханства. Крепость отчасти уцелела и до сих пор, но большие постройки, когда-то наполнявшие ее, уже разрушены; теперь в ней высится, среди старых садов, только мечеть с окружающими ее хазретами и мазарами, да неизбежный базар.


   Немного дальше Яр-Базара другие развалины, и тоже крепости. Здесь был сначала основан Скобелевым Новый Маргелан. Но место оказалось слишком неудобным, и генерал Абрамов перевел город несколько выше к горам, на теперешнее его место.




   От самых садов Нового Маргелана нас все время провожал, громко журча и пенясь, глубокий арык. По его следам, нигде его не покидая, шоссе сбегает вниз к Старому туземному Маргелану. Это такой же типический сартский город, как Кокан и другие большие города Туркестана, поэтому описывать его узкие переулочки, его бесконечные дувалы, слепые кубики его глиняных домов было бы повторением много раз уже сказанного. Арыки тут особенно обильны водою, звонко журчат и падают каскадами с уступа на уступ; сады особенно густы и роскошны, деревья нередко чудовищной высоты. Множество "мазара ", посвященных разным чтимым "хазаретам", то и дело попадаются на дороге, в тени этих деревьев-гигантов, над говорливыми струями этих арыков. И все мазара отделаны с замечательным вкусом и большою тщательностью: колонки и потолки галереек затейливо расписаны яркими и пестрыми восточными красками. Везде бараньи и козлиные рога венчают портики, везде перед входом конские хвосты с медными шарами и разноцветные тряпки на высоких шестах, -- наивная дань уважения народного своим прославленным чем-нибудь покойникам. Мечети разубраны в таком же вкусе. Переметы широких галерей, их столбы с оригинальными резными капителями, их потолки и стены -- все это расписано зелеными и желтыми букетами по красному, красным и желтым по зеленому, в таком ярко грубом и наивно-красивом колере, в котором расписываются московские сундуки. Собственно говоря, эти глубокие поместительные галереи -- и суть мечети. Они охватывают собою с трех сторон маленькое закрытое помещение, в котором молятся только зимою, а весь народ почти исключительно толпится под наружным навесом. Внутреннего убранства в кокандских мечетях так же мало, как и в бухарских, и в ташкентских. В кибле -- ровно ничего, кафедры нет, а вместо нее оштукатуренные кирпичные ступеньки в виде лесенки.




   Мы заглянули и в бани Маргелана, по-здешнему "хаммам". Они тут же на базаре, откуда спускаются в них; опрятная и просторная зала, до половины скрытая в земле, уставлена мягкими тахтами, устлана коврами и войлоками; вокруг всех ее стен устроено что-то вроде длинных полатей или хор, на которых кейфуют, улегшись на матрацах и подушках, полуголые сарты, только что вкусившие сладость горячей бани. Внизу тоже возлежит, сидит и неспешно распивает чай распотевшая до красна публика. На полках сверкающие ряды больших оловянных чашек, на высоко подтянутых веревках бесцеремонно сушатся всякие цветные принадлежности сартского туалета, вымытые ради дешевизны тут же в бане собственными руками владельцев, так сказать, даровым материалом и даровым трудом. Большие часы украшают стены, по полу наставлены сундуки с бельем. Вообще, чисто и уютно, гораздо чище, уютнее и удобнее, чем в наших "общих русских банях для простого народа", большею частью поражающих своим свинством.



   Интересные базары Маргелана на этот раз оказались не особенно интересными. По случаю байрама почти все лавки были заперты, и только аш-хане да чай-хане залиты были толпами разодетого праздного народа. Но живописную и характерную толпу эту нужно описывать не пером, а кистью или карандашом художника.


   Должно быть, русские не особенно часто посещают Старый Маргелан, потому что появление наше с женою возбудило среди многочисленной публики базаров немалое любопытство. Не скажу также, чтобы это любопытство выражалось особенно дружелюбно относительно нас. Взрослые, конечно, сдерживали себя и о действительном расположении их к нашему брату русскому, не пугавшему их видом сабли и пистолета или нагайкою джигита, можно было судить только по их злобно-враждебным взглядам. Но туземные детишки, более искренние в своих порывах и менее благоразумные, чем их отцы, -- нисколько не стеснялись кричать нам в глаза хотя и непонятные нам, но, по-видимому, очень выразительные вещи, грозить своими смуглыми кулачонками, и даже, где было можно, пускать нам вслед маленькие камешки...



   Когда мы, мирно и ласково настроенные, должны были волей-неволей быть свидетелями этой грубой незаслуженной вражды со стороны людей, никогда нас не видавших и ничего о нас не знающих, -- мне пришло в голову, что человек сам по себе хорошая тварь, но есть вещи, которые делают из него злого зверя. Вот и эти маргеланцы, -- трудолюбивые садовники, искусные оросители, мирные торговцы, -- добрые соседи друг другу, любящее своих жен и детей, усердно постящиеся в уразу, ежечасно молящиеся в мечетях, подающие помощь бедному и сирому. А вот стоило им только увидать нас, -- и они ощетинились как волки, и все доброе глубоко спряталось в них, и оскалились на нас злобою одни их звериные зубы... Таков печальный плод войны, фанатизма и невежества.


   Байрам помешал нам ознакомиться с интересовавшими нас местными фабриками шелковых изделий и медной посуды. Работ нигде не было, и наши поездки туда оказались напрасными.


Сарт из Старого Маргелана с сыновьями. Начало 1900-х

   За обедом у гостеприимного В-ского мы много расспрашивали своих бывалых собеседников о местном крае в местных людях, и узнали от них немало любопытного. Узнали, между прочим, что в горах Ферганской области кроме множества ядовитых змей водится туземный змей-удав, боа-констриктор своего рода, которого покойный натуралист-герой Северцов, бывший, как известно, не от мира сего, в своей философской рассеянности раз схватил спящего голыми руками. Узнали мы также, что некоторые местности, лежащие в горных долинах Ферганы, иногда подвергаются ужасным опустошениям от так называемого "силя", то есть внезапного прорыва сквозь ледники скопившейся в них воды. Как и в Ташкенте, все здесь жаловались на слишком несвоевременное введение новых судов с неподходящими к Азии приемами следствий и судебных процессов и приписывали вредному влиянию этой реформы все усиливающуюся распущенность туземного населения. Порядок и послушание поддерживаются, по словам наших собеседников, только там, где еще держится прежняя военная строгость, где еще не расшатан разными кляузами авторитет власти; а там, где начальство слабо или где русской силы слишком мало (как, напр., в Кокане) -- туземцы делаются до нельзя дерзки и даже нередко бьют наших солдат.

______

   Выехали мы из Маргелана только в 6 часов вечера. Крайним оплотом его с западной стороны служит цитадель своего рода, обнесенная стенами и башнями, -- Новомаргеланский тюремный замок, в обширных дворах и корпусах которого можно, кажется, без труда поместить всех сартов и киргизов Ферганской области. Это хотя и печальная, но весьма существенная узда для разбойничьих нравов до сих пор враждебного нам кокандского народа, а на случай весьма возможной опасности -- надежный "редюит" для защитников нового русского города.


   Целый день моросил тихий дождик, и туманный воздух, пропитанный водяными парами, как глухим занавесом закрыл от нас все перспективы далеких гор. Пейзаж сделался серым и будничным, так что полудремлющему глазу казалось, будто мы едем унылыми осенними полями русской черноземной равнины, пробираясь из какого-нибудь села Покровского в село Теребуж. Мелькнули впереди две фигуры всадников, и мне искренно померещилось, что я вижу белую фуражку деревенского кавалера, провожающего верхом черную амазонку из соседней помещичьей усадьбы. Вблизи, однако, оказалась белая азиатская чалма рядом с черным азиатским халатом. Было совсем темно, когда мы добрались до станции Куа, в 26Ґ верстах от Маргелана. Смотритель тут одинокий, без всякого хозяйства. Но самоварчик, конечно, нашелся, и мы уселись около него, совсем как приезжие в русском постоялом дворе в добрую русскую зиму, болтая о своих впечатлениях и пощелкивая жаренные с солью фисташки, который здесь очень удобно заменяют наши семячки и развлекают путешественника в праздные часы его длинных и однообразных переездов. Впрочем, нас развлекали на этой станции и оригинальные жители ее. По обычаю, укоренившемуся в Средней Азии, вероятно, с давних веков, ласточки свободно вьют гнезда в комнатах азиатского дома, постоянно сообщающегося с вольным воздухом через его вечно открытые окна и двери. Я видел ласточкины гнезда даже в некоторых казенных учреждениях Ташкента; а уж степные почтовые станции, где публика то и дело входит и выходит, вносит и выносит свои вещи, -- обратились естественным образом в привилегированные резиденции этих проворных птичек. В комнате, где мы распивали чай, все 4 угла над карнизами были застроены жилищами этих бесцеремонных птиц. Черные самки и самцы поочередно сидели на своих гнездах, спустившись в них пушистою грудью и далеко выставляя из них свои длинные развильчатые хвостики, а из серых кошельков, слепленных из грязи, выглядывали набитые туда, как грузди в плетушку, маленькие желторотые птенчики. Только один осиротевший самец, может быть, случайно залетевший в эту компанию своих зажиточных собратьев, торчал бесприютно посредине комнатного карниза, и вот на этого-то пернатого пролетария то и дело накидывались, гневно срываясь с своих гнезд и поочередно теребя его своими клювами, домовитые хозяева и почтенные отцы семейств, возмущенные опасною близостью к их мирному очагу неведомого бездомного бродяги. И бродяга этот, должно быть, сам чувствовал свою вину перед почтенными оседлыми обывателями почтовой станции, потому что метался от них в ужасе, не зная, где приткнуться, колотясь по очереди о все рамы окон и о все углы карнизов и не помышляя о защите.
   Мы давно уже лежали на своих постелях, затушив огонь, а шумная травля четырьмя одного все еще продолжалась над нашими головами. Зато скорпионы и фаланги, которыми, по всеобщим рассказам, кишат станции в этой местностиг совсем не тревожили нас. Нельзя сказать этого самого о других хозяевах края -- о сартах эдешнего кишлака. Вероятно, по случаю байрама, кутеж их затянулся далеко за полночь, и противные гортанные звуки их полудиких песен долетали до нас даже сквозь плотно запертые окна и двери. Напиваются они обыкновенно своею самодельною бузою, приготовляемой из джугары, которая, впрочем, запрещается нашим акцизным ведомством. Пьют сарты, конечно, достаточно много и вина, но вино все-таки дороже и опаснее, поэтому и не так часто появляется на туземных вечеринках.


   В 4 часа утра мы уже тронулись в путь. Дул резкий, холодный ветер. Все поры кожи съежились. Местность тоже по плечу погоде, пустынная и однообразная; кишлаки и сады ушли влево, к берегам Сырдарьи, где они зеленеют вдали широкою и длинною полосою. Только согревшись чайком на станции Ассаке, после 26 верст дороги, мы опять пришли в обычное светлое настроение духа. Маргеланский уезд здесь кончается, и от реки Большого Шароханя начинается Андижанский уезд, самый плодородный во всей Ферганской области. Пейзаж опять становится оживленным, и дорога идет многолюдными кишлаками среди садов, жилищ и полей, усеянных дынями. Справа появились, на радость глазам, и горы. Только уже не далекие и не сплошные, а отдельными утесистыми хребтами и островами, из-за которых выглядывают белые черепа снеговых великанов Алая. Лёссовая почва из желтой и белой сделалась темною, как кофе, и еще более плодородною. Весело ехать не очень жарким синим днем среди этих старых уютных садов, переполненных орехами, винными ягодами, урюком, тутом, лоховником, среди домовитых, давно насиженных хозяйств, по зеленым берегам глубоких древних арыков, бегущих, журчащих и прыгающих с уступа на уступ, как настоящее горные ручьи.


   Внизу, в тени громадных густых деревьев, прячется в обрывах берега какая-нибудь мельница-колотовка с своим малосильным, брызгающим колесом, у которого сидит весь белый от муки старый сарт-мельник в красной тюбетейке на голом затылке. Везде в кишлаках прохладные узкие переулочки, таинственные проходцы и дверочки, высокие стены, осененные нависшими ветвями деревьев, с окошечками и балкончиками плоскокрыших глиняных домов, наивно расписанные галереи-мечети без минаретов, приютившиеся над каким-нибудь мутным прудком, везде живописная толкотня крытых базарчиков на курьих ножках, с их глиняными "супами", медными самоварами и кумганами, с их вечно одинаковой публикой разноцветных тюрбанов и ярких халатов, распивающей день и ночь свой неизменный кок-чай и взирающей с суровым изумлением на проезжающую мимо них русскую барыню.
   Поля тут -- чистые огороды; после деревянного клина, именуемого здесь плугом, вся земля размешивается, словно каша ложкою, железною круглою лопатою, не шутя очень похожею на ложку. Эта тяжелая работа рук происходит с зари до зари на страшном припеке солнца почти совсем голыми рабочими, у которых, как у африканских негров, только коротенькие белые штаны наполовину прикрывают ляжки. Немудрено, что земледельцы эти кажутся нам издали гнедыми, как лошади. Бабы нигде здесь не работают в поле, и это, пожалуй, одна из выгод их затворничества. Несмотря на весеннее время, дыни уже везде сильно раскустились, и, конечно, не долго еще ждать их спелости. Это обычная здесь пища народа, к которой желудки его отлично приспособились, и потому он истребляет бесчисленное количество дынь не только летом, но и зимою, так как здешние дыни могут сохраняться до весны. Впрочем, и на желудки проезжих туземная душистая дыня не действует вредно и нисколько не напоминает в этом отношении пресловутых дынь-болтушек нашей малороссийской бахчи.
   Здешние сарты приятно поражают своим трудолюбием. Тут никого почти не видишь праздно сидящего за трубкою, между тем как плоские крыши домов в турецких и арабских деревнях постоянно полны бородатыми лентяями с наргиле в зубах, проводящими чуть не целые дни в неподвижном кейфе...
   Удод -- обычная домашняя птица сартских деревень. Он толчется во всех дворах, во всех садах, у каждого арыка, то и дело вздергивая и опуская свою пестренькую головку, заостренную кпереди длинным клювом, а кзади длинною косичкою. Мы с женою не раз любовались изумительною быстротою и точностью, с какою удод клевал вокруг себя ползающих и летающих комашек, проворно работая своей головой-молоточком и вправо и влево, и назад и вперед, и проглатывая в каких-нибудь несколько секунд целый рой насекомых.


Сартовские дети во дворе дома. Ферганская обл. Начало 1900-х

   Детишки толкутся тут тоже везде, как и удоды, и еще пестрее, еще проворнее удодов. У всякой дверочки дувала непременно яркая толпа девчонок и мальчуганов. Маленькие мальчишки большею частью начисто голы, как мать их родила; слиты крепко, как кирпичики, и медно-красные, как кирпичики; плечисты, мускулисты, ножисты, и у всех здоровый смуглый румянец на щеках, у всех черные как угольки сверкающие глазенки и черные как смоль волосы, -- все сплошь красавцы и все сплошь черномазые; белокурого по ошибке не найдешь среди них. Но девочки, даже и самые маленькие, все тщательно приодеты; у всех завитые змейками черные косички висят по плечам, иногда даже ниже стана; все в ситцевых бешметиках и широких шароварах, ярко-желтых или ярко-пунцовых, с такими же яркими букетами; все в красненьких и желтеньких плоских шапочках. По их наряду и по их типу лица вы вполне можете судить о нарядах и лицах здешних молодых девушек и женщин, закрывающихся от нас, по крайней мере при мужчинах, непроницаемыми покрывалами.
   Детки здесь не только у калиток и на заборах, но и верхами. Вон один такой мордатый босоногий бутуз преважно правит конем, покровительственно оглядываясь на двухлетнюю девчонку, что сидит за ним, раскорячившись крошечными ноженками и крепко уцепившись за его одежду. Немудрено тут сделаться джигитом, когда хребет коня делается привычным средством передвижения даже для младенцев, еще не умеющих говорить. Проезжающие арбы тоже набиты разодетыми по-праздничному детишками, особенно девочками, которых везут с собою напоказ родным и сватам завешенные черными чадрами чучела здешних баб. А нередко увидишь и двуногих коней, заседланных тоже детишками. Какой-нибудь седобородый старик самого злющего вида, готовый, кажется, съесть вас глазами, -- идет вдруг вам навстречу, неся предобродушнейшим образом на своей стулом согнутой спине черномазого внука или внучку.
   Тут уж попадается другой, совсем для нас новый тип сарта, с тонкими длинными губами, редкоусый, редкобородый, злого вида, напоминающий турецкого евнуха, с резким перевесом монгольской крови над иранскою. И все больше и чаще попадаются настоящие киргизы. Это все крепкий, плотный, ширококостый народ, здоровый и сильный, с наклонностью к ожиренью; смуглы до0p1;черна, с всклоченными, черными бородами, сурового и смелого взгляда, всегда в нахлобученных на глаза характерных острых колпаках с разрезными вверх загнутыми полями из белого войлока. Эти белые шапки еще резче оттеняют черноту их лица и их волос и придают им еще более воинственный вид. Кажется, это кара-киргизы, то есть черные, или каменные киргизы, живущие по Алайским горам, потому что в других местах Ферганской области мы уже встречали иной тип киргиза.
   Когда такой смелый и ловкий наездник едет на своем лихом скакуне, увешанном со всех сторон вьюками, вы его сейчас отличите от целой толпы сартских всадников, среди которых он выделяется как коршун среди галок решительностью и уверенностью всех движений своих, своею молодецкой посадкой, всем своим видом хорошо оснащенного и смелого хищника. Сейчас виден рыцарь степных разбоев, былой владыка края, привыкший к быстрой расправе и к бесцеремонному распоряжению чужою собственностью и чужою жизнью.
   У Оша киргизов уже очень много: над кишлаками сартов нам видны издали бобровые шалаши их кибиток, усеявшие пяты гор, где начинаются их степи. На Алае и его отрогах они кочуют в огромном множестве, и вообще кочевья их охватывают с обеих сторон, и с юга и с севера, плодоносную долину Сырдарьи. Везде, где хоть немножко запахнет привольем степей, где сады, кишлаки, поля и арыки дадут хотя маленький простор дикой траве, там сейчас, как грибы из влажной почвы, высыпают кибитки киргиза.


   Народы, племена появляются на лице земном как-то сами собою, по роковым законам природы, тут киргиз, там сарт, там туркмен, совершенно так же, как в растительном мире одна местность вдруг на сотни верст покрывается какою-нибудь ассафетидой, другая на такие же сотни верст -- диким хреном или красными цветами мака. Киргиз, как и ассафетида, сыт, живуч и могуч своею безлюдною пустынею и черпает из ее по-видимому бесплодного лона, как жирные стебли ассафетиды из солончаков Голодной степи все свои обильные соки...

4. Андижан. Недавнее прошлое Кокандского ханства


   В русский город Андижан въезжаешь совсем незаметно из туземного Андижана, -- такого же огромного кишлака с тесными переулками и длинными базарами, как все здешние города. И русский Андижан точно так же повторяет хорошо уже нам знакомый тип среднеазиатского военного города -- огромные геометрически правильные аллеи, обсаженные цветущею белою акациею, и за ними в тени садов веселые беленькие дома под желтыми крышами с большими и светлыми окнами, так мало похожие на полуслепые мурьи туземных жилищ. Аллей этих далеко не так много, и они не так густы, как в Маргелане, но общая физиономия города одинакова. На площади строится хорошенькая православная церковь из тесаного камня, очевидно, русского стиля. Около квартир начальников обычные сцены и обычные фигуры: верховые лошади на приколах, расставленные подальше друг от друга, чтобы они не угощались взаимно ударами кованых ног, и терпеливо присевшие на корточки в тени деревьев красиво разодетые джигиты; кони их тоже разодеты -- еще, пожалуй, наряднее их самих. Пестро раскрашенные и раззолоченные седла с одною переднею лукою, тонкие персидские и бухарские ковры вместо попон; у дорогих лошадей попоны и на голове, и на шее, и на всем туловище, несмотря на жаркий весенний день. По улицам снуют взад и вперед неизменные белые рубахи с малиновыми рейтузами, у ворот русские горничные, русские кучера, во дворах, в окнах домов радующая глаз русская обстановка, тарантасы, лампы, занавески, все то, чего не увидишь ни в каком сартском кишлаке. Офицерство гуляет верхами и в экипажах.



   


   Мы проехали весь русский Андижан от начала до конца и опять потонули в море кишлаков, дынных полей и арыков. Русская военная колония промелькнула мимо наших глаз, как крошечный радостный оазис, вокруг которого стелется во все стороны безбрежная пустыня азиатчины.


   


   


______

   За станциею Хаджевал, в 22-х верстах от Андижана, отроги Алая делаются совсем близки. Короткие плечистые хребты и отдельные пирамиды то и дело выдвигаются из-за горизонта и загромождают собою окрестность, будто собирающаяся по сигналу рать каменных великанов. Сейчас заметно, что мы углубляемся в гористый узел, которым заканчивается на востоке Ферганская область и которым спаиваются вместе отроги Алайского хребта, замыкающего эту область с юга, с цепью Ферганских гор, отделяющих с северо-востока Фергану от Семиреченской области. В этом запутанном горном узле берет свое начало бурная Карадарья, которую почему-то считают верховьем Сырдарьи, хотя она гораздо более похожа на ее левый приток; непосредственным началом Сырдарьи следует, строго говоря, считать огромную реку Нарын, прорывающуюся из горных дебрей Семиреченской области, к югу от озера Иссык-Куля, сквозь цепь Ферганского хребта, и не составляющую своим течением ни малейшего угла с руслом Сырдарьи, так что вернее сказать, что Нарыном просто называется верхнее течение Сырдарьи.


   


   


   


   Андижан лежит как раз на Карадарье, оберегая переправу через нее; его серединное положение в области, почти в одинаковом расстоянии от Маргелана, Оша, Узгена и Намангана, и его сравнительная удаленность от всех рубежей области делают его самым удобным административным пунктом для управления целою областью; но, вероятно, какие-нибудь серьезные исторические причины лишили его былого значения кокандской столицы, так что и русская власть обратила его только в уездный город, предпочтя установить главный центр управления в Новом Маргелане, может быть, вследствие сравнительной близости его к Кокану, старой столице ханства.


   


______

   Мы не выезжаем теперь из цветущих яблоновых садов и белых акаций: кишлаки сплошь по всей дороге, кишлаками усеяны вдали пяты гор. Андижанский уезд недаром считается самым плодородным и богатым. Это видишь воочию, только проезжая через него. В настоящее время почти уже два года, как идут межевые работы по этому уезду для уяснения прав владения туземцев и определения свободных земель, которыми могло бы располагать правительство. Но пока не сделано даже первых слабых попыток к водворению здесь русской народности, и можно смелость сказать, что мы в сплошном царстве сарта и киргиза без малейшей примеси.


Группа сартов в кишлаке Курган-Тепе Андижанского уезда

   Этому, впрочем, и удивляться нельзя. Уже слишком много Азии вошло зараз в тело русского царства, чтобы русские соки могли обильно разлиться по всем этим новым уголкам. Здесь они пробираются пока малозаметною жилкою среди туземных толщ, будучи еще не в силах отпечатлеть на них свой господствующей характер, и только в состоянии отлагать в самых важных местах этой сплошной чужеземщины маленькие, хотя и влиятельные, оазисы русской силы, которыми держится в повиновении вся эта азиатская страна, полная свежих преданий совсем иного недавнего прошлого.


Андижан. Дворец сына кокандского хана (хан-задэ). Здесь и далее
фото из "Туркестанского альбома" (начало 1870-х)


Андижан. Ворота дворца сына кокандского хана

   Нынешняя Ферганская область -- это вчерашнее еще Кокандское ханство, надменное своею силою, охватывавшее на нашей памяти почти все течение древнего Яксарта от Аральского моря до Кашгара, владевшее Большою киргизскою ордою и громадными пространствами теперешней Семиреченской области, посредством которой оно доходило до рубежа нашей Сибири.


Андижан. Строящийся дворец сына кокандского хана


Андижан. Главный караван-сарай (строящийся)

   Конечно, все эти притязания на степные равнины, где никогда не было ни определенных границ, ни постоянных владений, где свободно бродили, вместе с табунами диких ослов, верблюды и овцы кочующих хищников, -- оставались больше праздным звуком, и киргизы, считавшиеся подвластными кокандцам, без всякого стеснения барантовали и разбойничали в пределах ханства, объявляя себя в опасную минуту подданными Белого Царя, но тем не менее по всем главным торговым путям, на всех значительных реках и во всех стратегических пунктах областей, лежащих по правому берегу Сырдарьи, -- кокандские ханы имели свои города и крепостцы. Им принадлежали Ак-Мечеть (теперешний форт Перовский), Азрет, или Туркестан, Чимкент, Аулие-Ата, Токмак, Пишпек, Ташкент, Ходжент и прочие доселе существующее наши города Сырдарьинской и Семиреченской областей, из которых каждый напоминает собою какой-нибудь геройский подвиг горсти русских храбрецов, бравших его почти всегда с кровопролитного боя. Начиная с 1853 г. железное кольцо русской военной силы начинает неудержимо стягиваться вокруг хищнического ханства разом с двух сторон, слева от Оренбурга и Аральского моря, на котором была заведена для этой цели в 1847 г. особая вспомогательная флотилия, а с 1850 г. даже и пароходы, и справа -- от Сибирской пограничной линии, со стороны Семипалатинска. Один за одним падали и переходили во власть русских города, стоявшие по течению Сырдарьи, вблизи от ее берегов, в то самое время, как сибирский отряд все ближе подвигался к озеру Иссык-Кулю и горным дебрям каменных киргизов.
   Знаменитый город Ташкент, древний Шаш, с которым вели торговлю еще хозары и волжские болгары, самый многолюдный и богатый центр среднеазиатской торговли и промышленности, из-за которого, так же, как из-за Ходжента и Ура-Тюбе, шла вековая кровавая вражда между вечными соперниками, Бухарой и Коканом, -- служил серединным опорным пунктом, спаявшим между собою линию сырдарьинских укрепленных городов Кокандского ханства с его же городами Семиреченской области, защищавшими подступы к ханству от сибирских границ у верховьев Иртыша, то есть Аулие-Ата, Пишпеком, Токмаком и проч.
   Завоевание Ташкента вызвано было именно необходимостью соединить наконец постепенно сближавшиеся концы того железного обруча, которым Россия решилась оковать соседние с нею степные кочевья киргизских орд Средней и Большой, давно уже номинально признавших русскую власть и служивших причиною бесконечных столкновений наших с кокандцами, в свою очередь грабившими их и требовавшими с них податей своему хану.
   Малая киргизская орда покорилась нам еще при Императрице Анне Иоанновне, когда и были построены для их защиты Омск, Уральск и др. наши юго-восточные крепости.
   Теперь дошла очередь и до других киргизских орд. Гениальный взгляд Великого Петра оценил еще около 200 лет тому назад важное значение для России Киргизской степи.
   "Хотя-де оная Киргизская орда степной и легкомысленный народ, токмо-де всем азиатским странам и землям оная орда ключ и ворота", -- пророчески сказал он в 1722 г. в Астрахани. И события оправдали это пророчество, потому что, завладев киргизскими ордами, Россия роковым образом вынуждена была идти все дальше и дальше и поглотить последовательно одно за другим все среднеазиатские государства.
   В защите Ташкента принимал деятельное участие и бухарский эмир, который, ввиду общей опасности, решился забыть вековечную вражду свою к кокандскому соседу. Поэтому для России оказалось невозможным остановиться на Ташкенте, а настоятельно потребовалось занять такие твердые позиции, которые бы навсегда разобщили Кокандское ханство от Бухары и лишили бы их возможности совместной борьбы против русских.
   В этих видах взят был Ходжент -- эти исторические ворота Кокандского ханства, -- и Джизак -- ворота в Бухару. Когда-то обширное Кокандское ханство было обрезано со всех сторон и ограничивалось теперь горною котловиною верхнего течения Сырдарьи, Карадарьи и Нарына, да примыкающими к ней хребтами гор. Возникшая в 1876 г. новая война с Кокандским ханством, выдвинувшая в первый раз Скобелева, -- окончилась покорением только этой именно котловины, которая, собственно, и обращена была в теперешнюю Ферганскую область, заключая в себе уезды Кокандский, Маргеланский, Андижанский с южной стороны Сырдарьи, и Наманганский -- с северной. Эта коренная часть Кокандского ханства называлась Ферганою и в древности, по крайней мере при арабах, которые завоевали ее, хотя и не надолго, в VIII веке по Р. Хр., вместе со всею Среднею Азиею. До того времени истории Ферганы почти не существует. Во времена персов и македонян она, по-видимому, входила в число земель, известных под общим именем Согдианы. Александр Македонский несомненно побывал в Фергане. Что он был в Ходженте, -- доказательство этому мы уже приводили раньше. Но есть основания предполагать, что он прошел и вглубь Ферганской котловины. По крайней мере, ни одна из стран Средней Азии не подходит так близко, как Фергана, под характерное описание Квинтом Курцием тех неведомых далеких земель, в который проникло геройское войско Александра, будучи у реки Яксарта, лицом к лицу с саками и другими скифскими кочевниками, обитавшими за этою порубежною рекою тогдашней Азии.
   "Александр прибыл в Ксениту, -- повествует между прочим Курций. -- Оная страна с Скифиею смежна и селами весьма изобильна: ибо ради плодородия не только жители из нее вон не выезжают, но и пришельцы поселяются. Изгнанные бактрияне, которые от Александра отложились, имели там убежище".
   По течению Яксарта и смежно с Скифией только и есть одна страна, поражающая своим плодородием и многолюдством, и настолько защищенная горами, что в ней можно безопасно укрываться от преследования врагов; это именно Фергана. Замечательно, что и во всю свою последующую историю Фергана служила убежищем для различных соседних народностей, которые в нее спасались после всяких крупных погромов. В ней нашли безопасность и остатки арабов, изгнанных и истребленных во всей Средней Азии, и множество древних туземцев персидского корня, которых называют таджиками, и кипчаки, вытесненные из волжских степей и с низовьев Амударьи, и караколпаки с берегов Аральского моря, и ходжи из соседнего Кашгара, бежавшие от жестокости китайцев.
   Страна, которую Курций в своей "Истории Александра" называет Базарией, тоже сильно напоминает Ферганскую область.
   Там, по словам его, у богачей целые леса обращены в зверинцы, держатся ручные львы и всякие дикие звери.
   Фергана еще недавно славилась своими громадными лесами, в которых кишело такое множество барсов, тигров, кабанов, что жители боялись подниматься в горы.


   Даже ровная низина, провожающая течение Сырдарьи, по которой мы все время теперь едем, начиная от Ходжента, была в прежнее время, по рассказам стариков и по сохранившимся письменным сведениям, сплошь покрыта густыми зарослями туранги (тополя) и других любящих влагу деревьев; вместо теперешних песков и камней, на каждом шагу были озера, ручьи, болота и камышовые плавни, надалеко кругом понимавшиеся весною разливами великой реки.
   Но мало-помалу эти заросли или, по-здешнему тугаи, вырубались, местность высыхала, поля заменяли собою болота, а население все выше и выше забиралось вверх по склонам гор. Коренные жители иранского племени, естественно, захватили под свои поля и жилища самые удобные места по берегам реки и в долинах предгорий; когда впоследствии сюда надвинулись, после арабского завоевания, турки-сельджуки, а за ними, в XIII веке, так называемые монголы Чингисхана, то только небольшая их часть, смешавшаяся с местными жителями (таджиками) и усвоившая их оседлый образ жизни, осталась в долинах Сырдарьи и ее притоков, где они приняли название "сартов" и образовали мало-помалу такие же кишлаки земледельцев и садоводов, какие нашли у таджиков. Огромная же масса кочевников-завоевателей, презиравшая оседлость и труды хозяйства и воспитанная тысячелетиями в привычках пастушеской жизни, погнала свои стада верблюдов, коней, овец на вольные пастбища окрестных гор, еще не тронутые плугом. Чем дальше шла работа перерождения пастуха в земледельца, киргиза в сарта, чем больше сады, поля и кишлаки отвоевывали под себя земли в необработанных склонах гор, деятельно вырубая леса, истребляя и отпугивая зверя, распахивая целины, тем дальше и выше уходили от них вольнолюбивые и просторолюбивые сыны степей, так что, наконец, в распоряжении их остались только труднодоступные альпийские пастбища хребтов и их верхние долины. Это не мешало, конечно, кочевнику-киргизу считать себя по-прежнему хозяином страны и дополнять доход от тука стад своих непрекращающимися грабежами оседлых сартов и таджиков. К сартам, бывшим родичам своим, они стали относиться с такою же враждебностью и презрением, как и к таджикам и ко всяким другим трусливым и плутоватым обитателям городов, искренно почитая их достояние законною собственностью воина-кочевника, взявшего страну копьем и кровью своею. Не мешало это, с другой стороны, и добычливому сарту забрать мало-помалу в свои руки все существенные отрасли местной торговли, промышленности и даже управления, и, незаметно скупая у киргизов мало ценимые ими земли, держать их в тесной зависимости от себя, если не мечом, так серебром, несмотря на разбойничьи нападения и всякие другие обиды киргизов.
   Теперешние киргизы -- несомненно, потомки Чингисовых, Тамерлановых и других воинственных полчищ, проносивших огонь и меч по городам и весям Средней Азии. Хотя в них огромная доля монгольской крови, судя по характерному типу их лица, который наш русский солдатик метко прозывает "калмыковатым", -- однако между ними и настоящим монголом, как, например, калмыком или китайцем, разница громадная.
   Хотя и наша русская и общеевропейская история приучила нас называть монголами победоносные орды Чингисхана, тем не менее они никогда не были монголами, в строгом этнографическом смысле этого слова.
   Сарт и киргиз никогда не скажут, что Чингисхан был монгол. Для них он узбек, и ничего больше. Киргизы тоже не называют себя киргизами, а узбеками или казаками. Узбеки были -- и турки-сельджуки, узбеки были -- татары и ногаи, вероятно, также половцы, печенеги и многие другие народы, окружавшие с юга и востока юную Русь в древний период ее истории.
   Народ узбеков был, очевидно, одним из самых распространенных племен Азии и разделялся на множество родов, которых до сих пор насчитывается 92. Татар, ногай, киргиз, казак, кипчак, тюрк, туркмен были только крупными родами одного и того же народа узбеков. Оттого-то все эти племена говорили и говорят на одном и том же джагатайском, или татарском языке. Среди родов этих одним из очень видных был, между прочим, монгол, и сам Чингис принадлежал, по-видимому, к этому роду, -- вот, может быть, причина, почему и вся его орда стала называться монголами. Кочевья Чингисова рода были в Китайской Монголии у верховьев Онона, впадающего в Шилку, и весьма естественно предположить, что род этот был прозван монголом вследствие более тесного смешения своей узбековой крови с кровью соседних монголов. Что узбеки вообще не были цельным племенем кавказской расы, а в течение столетий сильно смешались с монгольскою расою, в этом не может быть никакого сомнения для тех, кто видел в глаза киргиза и туркмена, но различные роды узбеков по географическим и историческим причинам хлебнули очень различные порции желтой крови, вследствие чего среди узбеков можно до сих пор наблюдать все степени переходов от грубого калмыцкого типа некоторых киргизских родов к благородному и красивому типу турка-сельджука. Рядом с родом монгол кочевал в XIII веке, по соседней реке Керулене, другой узбекский род -- татар; Чингис подчинил его своей власти ранее всех других родов, и главная сила его полчищ состояла из татар, вероятно, особенно отличавшихся своею храбростью; вот опять простая причина, почему узбеки (они же монголы), покорившие при Батые Россию, были названы в наших летописях татарами.
   В путешествии Плано Карпини, которое происходило как раз во время Чингиса и его первых преемников, -- упоминаются, между прочим, "земля киргизов", "туркоманы" и "сарты", следовательно, уже тогда существовало и теперешнее деление узбекских родов и обособленность оседлых узбеков от кочевых, под именем сартов. Впрочем, есть много оснований предполагать, что в древности существовал в Средней Азии, и именно на реке Яксарте, особый народ -- сарты (яксарты Птоломея), считавшийся в глазах кочевника синонимом всякого оседлого народа. Может быть, также, как предполагают некоторые местные исследователи, и среди узбеков был прежде особый род сарт, который первый мог обратиться к земледелию и оседлости, и который поэтому мог дать свое имя всем последующим оседлым жителям из узбеков, хотя для этого предположения не найдено пока прямых доказательств. В настоящее время из всех родов узбеков тюрк приобрел первенствующее значение, как представитель самого могущественного царства (Турции), разгромившего некогда чуть не всю Европу. Поэтому узбеки Средней Азии охотнее всего величают теперь себя "тюрками", придавая этому слову такое же обширное значение, как мы придаем слову "татарин" или "монгол".
   Нельзя также не упомянуть об особом значении, которое приобрел в бывшем Кокандском ханстве и отчасти сохранил до нашего времени один из узбекских родов -- кипчак. Кипчаки были одною из главных составных частей того громадного воинства, которое было послано Чингисханом под предводительством его родственника Батыя покорить Россию. Но когда Кипчакская, или Золотая орда была разорена царем Иваном и его союзником Менгли-Гиреем, то множество кипчаков вернулось в Среднюю Азию, частью в свои старые улусы у низовьев Амударьи и Сырдарьи, частью в Кокандское ханство, всегда манившее кочевников своим плодородием и безопасным местоположением. Кипчаки, привыкшие жить в низменностях и уже несколько приученные к земледелию, не пошли на альпийские луга Алайских или Ферганских гор, а заняли невысокие предгорья и склоны гор, самые близкие к деревням сартов, и скоро явились опасными соперниками их. Они не меньше сартов дорожили каждым клочком земли, возделывали по возможности всякие хлеба и промышленные растения, а в то же время завели такое обширное скотоводство, о котором сарты на своих тесных участках земли не могли и помышлять, и с помощью которого кипчаки стали одним из самых богатых сословий ханства. Так как вместе с тем кипчаки были гораздо смелее и энергичнее сартов и, как потомки завоевателей, считали себя в исключительном праве хозяйничать в стране, то скоро в их руках действительно очутилась вся правительственная и судебная власть.
   Высшей степени влияния на дела ханства кипчаки достигли в сороковых годах нашего столетия при Шир-Али-хане и Худояр-хане, когда смелый кипчак Мусульман-Куль сделался регентом ханства и всемогущим ханским "мингбаши", то есть главным визирем своего рода. Зверствам и притеснениям всякого рода не было конца. Кипчаки, необразованные даже и в азиатском смысле, ненавистники сартов и сартских мулл, своевольничали в Кокане как хотели. Они разгоняли софт из медресе, жгли книги, всячески унижали улемов, силою отбивали у сартов дома и полевые участки, вырубали у них деревья, отнимали арыки, брали с сартов произвольную дань за пользование собственною водою. Правосудие для сартов не существовало; казни происходили ежедневно. Кипчаки занимали при Мусульман-Куле все правительственные должности; из кипчаков он составил гарнизон Кокана, кипчаками-советниками он окружил несовершеннолетнего хана Худояра, не имевшего ни малейшей власти и воли в своем собственном ханстве. Когда Худояр-хан вырос и приобрел житейский опыт среди бесконечных интриг и жестокостей, его окружавших, он стал невыносимо тяготиться своею зависимостью от кипчаков и решил наконец во что бы то ни стало покончить с "чертовым племенем". Он заранее подговорил на свою сторону ташкентские войска и кокандских сартов, и в 1851 году 27 числа месяца курбана, во время обычного селяма в ханской урде, когда раздраженные против него кипчаки, окружив Худояра, от упреков и брани перешли уже к угрозам убийства, -- ташкентцы на всем скаку, шашки наголо, вомчались вдруг верхами в урду и без разбора стали крошить направо и налево перепуганных кипчаков. Узнав о начавшемся избиении ненавистных всем притеснителей, кокандские сарты, вооружась чем попало, присоединились к ташкентцам и, рассыпавшись по городу, душили и резали спасавшихся от смерти кипчаков везде, где только встречали их, -- на улицах, в домах, в садах, в мечетях... В тот же день вечером, в Маргелане, собрали в урде всех тамошних кипчакских старшин и перерезали всех до одного.
   Через несколько дней уцелевшие кипчаки под предводительством Мусульман-Куля вступили в отчаянную сечу с войсками хана при Балыкламе. Кипчаки, однако, были разбиты и сам Мусульман-Куль попался в плен. Тогда началась обычная азиатская расправа. Громадную толпу пленников повели в Кокан. Через каждые четверть версты шествие останавливалось, и палачи, для утешения публики, перерезывали ножами горла нескольким пленникам. На главной площади перед ханской урдой был поставлен столб, и наверху этого столба посажен прикованный цепями Мусульман-Куль. Через каждые 2--3 часа тащили к столбу по двое, по трое кипчаков, рассаженных в ямы, и резали их, как баранов, на глазах их бывшего вождя. Целых три дня тянулась эта бесчеловечная бойня. Наконец хан вернулся в свою столицу, и на его светлых очах бывший его регент и мингбаши был торжественно повешен на одном из базаров. Но хану было этого еще мало. Во все поселения кипчаков были посланы отряды войск, и приближенные хана, разделив на участки все ханство, старательно истребляли каждый в своем участке поголовно всех мужчин-кипчаков. В одном только селении Балыкчи зарезано было 1.500 кипчаков, трупы которых были брошены в Сырдарью. В Намангане громадная яма у общественных бань в несколько минут была доверху завалена трупами. Кипчаков ловили, как дичь, во всех окрестностях города, выводили десятками на "гузары" (маленькие базарчики на перекрестках улиц) и резали их здесь, как скот на бойне. Уцелели только те кипчаки, которые успели бежать в горы к киргизам; но во время этого бегства от голода и холода погибло множество кипчакских детей. Кровожадный хан отобрал после этого все земли кипчаков в свою пользу и велел распродать их сартам за половинную цену. Осторожные сарты, опасаясь будущего, отказывались было покупать чужую собственность даже и дешево. Тогда хан не долго думая приказал силою продавать эти земли сартам, палками поощряя их к покупке.
   Я нарочно так подробно рассказал эту историю кокандских кипчаков, близко напоминающую истребление турецких янычар султаном Махмудом 2-м или египетских мамелюков хедивом Мегметом-Али, потому что она представляет собою особенно характерный образчик местных нравов.



Ассаке. Женская половина ханского дворца

   Можно сказать без преувеличения, что от начала до конца всей кокандской истории тянется одна сплошная летопись постоянных заговоров, обманов, коварств, мятежей, грабежей и хладнокровного резания людей десятками, сотнями, тысячами, как будто ханы, их хакимы и беки были не правители, а кровожадные мясники, злосчастные же подданные их -- стадо животных, назначенных на убой. Даже ошибкою не встречается в этой скорбной летописи хотя бы одного поступка великодушия и любви, проявления хотя бы слабого сознания бездушными правителями своих нравственных обязанностей относительно страны и народа, врученных им игрою судьбы, не говоря уже об отношениях к врагам.


Кокан. Дворец Сеид-Худояр-хана


Кокан. Наружные ворота ханского дворца


Кокан. Внутренние ворота ханского дворца

   "Калля-Минора ", то есть башня из мертвых голов, с такою потрясающею правдою нарисованная нашим знаменитым художником Верещагиным в его замечательном собрании туркестанских бытовых картин, составляла неизбежное украшение всякого кокандского города, покорявшегося хану или его бекам даже после самого мимолетного восстания, а уж особенно после удачной войны с какими-нибудь соседями, киргизами или бухарцами, головы которых насыпались в таких случаях на базарах, гузарах и в притворах мечетей, как груды арбузов в урожайный год на наших малороссийских бахчах.
   Е. П. Ковалевский, путешествовавшей по Туркестану всего в 1849 году, своими глазами видел в городе Ташкенте пирамиды кокандских голов, человека, умиравшего на коле посреди площади, а за городом -- несколько пирамид отвратительно гниющих киргизских голов. Да, несомненно, что и Верещагин, посетивший Туркестан лет на 25 позднее, рисовал и свои пирамиды голов, и головы, торчащие на кольях, и головы, разбросанные в мечетях, как жертвы к подножию святынь, -- тоже с натуры.


Кокан. Медресе Мадали-хана


Кокан. Строящееся медресе Султан-Мурад-бека

   Что делает особенно возмутительным зверское жестокосердие кокандских ханов и их клевретов, точно так же, как и самого народа их, -- это фарисейское соблюдение рядом с этими злодействами самых утонченных предписаний мусульманского религиозного обряда: это -- кощунственное смешение молитвы, педантических омовений и очищений с кровью невинных жертв, в которой они спокойно купались, как свиньи в родной грязи. Только знакомясь близко с внутренним бытом таких государств, как среднеазиатские ханства, поймешь вполне, какие великие, ничем не заменимые благодеяния принесли нам христианская религия и европейская образованность, породившие общими многовековыми усилиями своими тог что принято называть христианскою цивилизациею. В этом смысле подчинение Россиею своей власти всех этих разбойничьих киргизских и туркменских орд, всех этих в корне развращенных мелких ханств вроде Кокандского, Бухарского и Хивинского, как бы ни тяжело оно было для нас, русских, и как бы вредно ни отражалось на многих наших существенных интересах, -- является истинно-христианским подвигом и одним из самых отрадных событий всемирной истории. Заменить жестоких и алчных деспотов, помышляющих только о наживе и утехах своих, -- царством разумного, для всех равно обязательного закона, заменить вечную резню и усобицы строгим порядком и миром, -- большего благодеяния нельзя было оказать этим злополучным азиатским народам. Трудно поверить, чтобы такое осязательное для всех преимущество, как наступившая теперь безопасность и спокойствие жизни и достояния туземцев, -- не было ими понято и оценено, чтобы они не убедились воочию, насколько выгоднее и удобнее стало всем им при русском владычестве. Поэтому, если и ведется еще в старом Кокандском ханстве или в соседней с ним Бухаре потайная проповедь недовольства против русского владычества, то разве среди тех сословий, который привыкли в течение столетий распоряжаться по своему произволу жизнью, правами и богатством народа, наживаясь на его счет и удовлетворяя его несчастиями свои зверские страсти.


Группа волостных управителей и сельских старшин в Фергане

   Бывшие беки, хакимы, улемы, имамы, конечно, могут иметь много причин негодовать на могучую руку, прекратившую их дикое своеволие, точно так же, как шайки кочевых разбойников, живших до того времени грабежами мирных жителей. Но огромная масса народа, все люди труда и мирного заработка должны в глубине души своей благословлять, как эру своего спасения и освобождения от вечного рабства -- падение своей призрачной государственной независимости.

   Конечно, предания старой истории и религиозные предрассудки, вместе с живым влиянием местного духовенства и знати, -- могут еще без особенного труда при благоприятных обстоятельствах всколыхнуть и поднять против своих благодетелей осчастливленный Россиею туземный народ, но это во всяком случае было бы против его искреннего убеждения и, уж разумеется, против его насущных польз.


   


   Во всяком случае сравнение недавней истории Кокандского и Бухарского ханства с их настоящим бытом под властью России должно вселить в каждого мыслящего русского утешительное сознание, что великие жертвы принесены здесь Россиею не даром, что они могучим образом послужили высокой задаче человеческого благополучия и были поэтому святым делом, -- Божьим делом, предначертанным России Высшим Разумом, руководящим судьбами народов.

5. Ош и его обитатели


На базаре Оша. Начало 1900-х.

   В Ош выезжаешь также через туземный город. Его огромные базары по случаю мусульманских праздников битком набиты народом, хотя лавки почти все заперты, и только одни "самоварчи", "халвачи" (продавцы халвы), да "баккалы" (продавцы сладостей) продолжают торговать на славу; в харчевнях, по-здешнему аш-хане, бородатые дети пророка с искренним увлеченьем настоящих детей истребляют шурпу (похлебку из риса), шашлык и кавардак, запивая бузою из птичьего проса (кунака). Но большинство, как и везде, в чай-хане, вокруг самоваров. Очень немногие потягивают "тамбаку" (табак) из наргиле; эта турецкая и арабская забава как-то не особенно привилась к здешнему мусульманству. Может быть, она тесно связана с привычкою к кофе, потому что народы-кофейники, как турки и арабы, в то же время и народы-трубокуры, а любители чая, подобные киргизу, сарту, калмыку, не придают трубке того значения, какое она имеет на базарах Стамбула и Каира.


   


Базары Оша. Экспедиция К. Г. Маннергейма, 1906

   Маленькая, очень старая мечеть обращает на себя внимание своеобразным каменным куполом с каменными же выпуклыми ребрами. Две другие мечети -- более новые, с высокими красивыми минаретами. Но особенного в мусульманском городе ничего; все как везде, и базары, и дома, и сады, и дувалы. А между тем Ош -- один из городов глубочайшей древности и даже загадочного происхождения. Местная легенда уверяет, что он основан еще премудрым царем и пророком Соломоном, которого мусульмане, как известно, почитают за святого вместе с царем Давидом, Авраамом, Моисеем и Христом.


Ош. Въезд в город. Начало 1900-х

   Премудрый хазрет-и Сулейман-пейгамбе р (т. е. "святой Соломон") шел по Фергане с своим войском, двигаясь все вперед и гоня перед собою пару волов, запряженных в плуг. Дойдя до гор, он решился остановиться и крикнул обычный сартовский клич, которым они останавливают своих пашущих быков: "Хо-ош!" Волы остановились, и на месте их остановки был впоследствии построен город Хо-ош, или попросту Ош, в память возгласа пророка.


Ош. Старая мечеть. 1904

   Над Старым Ошем возвышается одинокая утесистая гора, которая до сих пор называется Соломоновым камнем или Скалою Соломона -- Сулейман-таш. Это заставляет придавать древней легенде более значения, чем она по-видимому заслуживает своим слишком сказочным складом. Вообще, города Ферганы должны быть чрезвычайно древнего происхождения, потому что о многих из них существуют предания глубокой древности, связывающие их построение с первыми веками человечества.
   Так, напр., по легендам сартов, их бывший город Канибадам, на месте которого стоит теперь Мазар-Ходжа-Яган и который существовал еще при завоевании Ферганы арабами в 8-м веке, -- был основан 6.000 лет тому назад, еще при пророке Ное.
   В дни арабов уже известен был и город Ош, и многие другие теперешние города и кишлаки Ферганы, как, напр., Андижан, Узгент, Мурган (т. е. Маргелан), Ходжент и проч.
   Все заставляет думать, что этот счастливый уголок земли очень рано стал привлекать к себе поселенцев и играть роль в истории человечества.


______

   Когда мы выезжали из Старого Оша, собираясь переправиться через мост в русский город, нам навстречу с шумом, звоном и треском пронеслась целая многолюдная процессия. Молодцы-джигиты летели впереди, разгоняя ногайками вправо и влево встречавшиеся арбы, верховых и пеших, а за ними, провожаемая ярко разодетыми верховыми чалмоносцами, катила поместительная долгуша, запряженная по-русски тройкою ретивых киргизских коней. Седой полковник внушительного вида сидел на этой долгуше, окруженный дамами и детьми, сияя среди облаков пыли своим военным мундиром и оружием и наводя искрений трепет на туземных обитателей, благоговейно созерцавших неистовый бег его громоносной колесницы. Оказалось, что это был местный уездный начальник Д. [подполковник А. Н. Дейбнер, уездный начальник с 1889 по 1892 г. -- rus_turk] с семьею, выезжавший в соседний кишлак на тамашу к волостному старшине. Как ни коробит наши европейские вкусы и привычки такой чересчур шумный и показный способ езды, однако, поживши в Средней Азии, приходишь к заключению, что обычай этот выработался здесь недаром, и что в нем сказалось далеко не одно пустое желание "задать форсу" и "показать себя", "знай, мол, наших, помни, когда начальство едет!"


   


Ош. Река Ак-Бура

   Нужно своими боками ознакомиться с невозможною теснотою, толкотнею и беспорядочностью азиатских узеньких переулков и базарчиков, чтобы понять положительную необходимость заранее расчищать себе путь через них хотя бы громом и молнией... Арбы, верблюды, быки, лошади, люди, все здесь упрямо лезет вперед, не разбирая, можно ли пройти или нет, зацепишься ли за что или не зацепишься, раздавишь ли кого или нет. То и дело видишь, как арбы сцепливаются друг с дружкой концами осей, и начинается сначала руготня на весь базар, а потом потасовка палками. В иное время целый час нельзя протиснуться сквозь толпу, запрудившую проулочки.


Арба, груженная фруктами, на базаре Оша


Арба на берегу Ак-Буры. Экспедиция К. Г. Маннергейма, 1906

   Совсем иное дело, когда в ушах халатников раздадутся зн акомые им звуки двух колокольчиков, обычной принадлежности проезжающего начальства, или еще более понятные им угрожающие крики джигитов и хлопанье их ременных ногаек. Тогда все, что заслышит эти внушительные сигналы, опрометью кидается направо и налево, раздвигается и отодвигается, сторонясь в подворотни, во дворы, в боковые переулочки и гузары, даже прямо в канавы, а то и поворачивая поскорее назад и улепетывая подобру-поздорову до первого свободного разъезда...

______

   Ош -- это край света своего рода. Он считается или по крайней мере считался одною из важных крепостей Ферганы, оберегающих ее со стороны Кашгара, хотя очень трудно решить, где собственно эта крепость. Русский Ош, конечно, опять не что иное, как обширный сад из громадных тополевых аллей. За этими полками деревьев-гигантов, -- настоящие сады и дворики, и среди них скромные низенькие домики с галерейками, крылечками и балконами. Тишина такая, что никакой деревни не нужно. Только и слышишь на улице поэтическое журчание арыков, омывающих вдоль всей улицы, по обе стороны ее, корни тополей. От тени этих исполинских тополей даже в полдень стоит на улице зеленоватый полусумрак, всегда несколько влажный от испарения арыков. Солнце пробивается сюда с своего безотрадно-ясного знойно-синего неба только сетью огнистых глазков и полос, переползывающих по темным теням шоссе, которым отлично вымощены все улицы.


Ош. У здания Офицерского собрания. Начало 1900-х

   Редко когда проедут верхом казаки или рассыльные джигиты да торопливо промарширует куда-нибудь партия солдатиков-пехотинцев в своих белых рубахах и малиновых замшевых штанах. Шаги их надалеко раздаются под зелеными сводами длинной пустой улицы, будто в коридорах необитаемого замка. Мир и спокойствие вливаются в душу, когда вступаешь в эти тихие зеленые сени, откуда нет никуда дорог и в которых не существует никаких раздражающих нервы интересов. Словно приехал, как бывало когда-то, в далекие годы детства, в глухую усадьбу доброй старой бабушки, где каждый предмет неподвижно стоит на своем месте десятки лет, где ни одно знакомое лицо не изменилось с того времени, как стал помнить себя, и где сладкий душевный сон незримо убаюкивает всякого вступающего в эти безмятежные пределы.
   Еще подъезжая к Ошу, уже можно было предчувствовать этот его характер совсем глухого, на край света задвинутого угла. На станциях с удивлением осматривали нас, спрашивая в недоумении, куда же это мы едем? и терялись в догадках, зачем это "вольному" ["вольным" местные военные называют здесь всех штатских вообще, точно так, как во Франции их величают на языке армейцев не иначе как "pekins"], да еще с барыней -- приспичило забраться сюда, в Ош, в котором никому не может быть никакой надобности, кроме живущей там кучки военных, давно известных в лицо всем по дороге...
   У нас были письма к некоторым приятелям моего сына, который по своей обязанности военного инженера несколько времени тому назад не один месяц прожил в Оше, производя постройки в разных пограничных укреплениях.
   Но день склонялся к вечеру, и не хотелось злоупотреблять гостеприимством добрых людей, доставляя им беспокойство в такой неудобный час. Мы расположились поэтому на ночлег в комнатах совсем пустынной почтовой станции и уже распаковали было свой багаж, как вдруг обстоятельства неожиданно изменили наши намерения.
   Мне хотелось все-таки не терять времени, и пока солнце еще не село, а самовар еще не закипел, я вздумал совершить краткую предварительную рекогносцировку насчет предстоявших нам знакомств. Извозчиков на этом краю света, само собою разумеется, не водится, городских почт, посыльных, комиссионеров, гостиниц и адресных контор -- точно так же; а потому пришлось прибегнуть к единственному практическому способу, остававшемуся в моем распоряжении, -- это добыть языка. Вышел на улицу, словно вымершую от чумы, и стал поджидать добычи. Не скоро появились в пределах моего наблюдения две белые рубахи, но они шли с ружьями в руках куда-то на смену и не годились для моей цели. Прошел еще один солдатик, уж без ружья, но он зато нес разносную книгу с казенным пакетом, а потому тоже был мне не в руку. Только после нескольких тщетных попыток я мог наконец убедить одного податливого защитника отечества, что он отлично может исполнить четверть часа позже данный ему от начальства приказ -- купить в лавочке две бутылки филатовского чарасу и фунт сыру, а до того времени успеет честным образом заработать себе на чаишко, проводив меня сейчас же в квартиру поручика Б-го [В. В. Бржезицкого (впоследствии ставшего уездным начальником)? -- rus_turk]. До квартиры этой было добрых полторы версты, но в Оше пешему хождению не стать учиться, -- и мы живо промахнули с моим чичероне длинную тополевую улицу, в которой от густоты деревьев уже лежали тени ночи. Огромный и добродушный поручик, большой приятель моего сына и усердный читатель моих книг, уже был заранее предупрежден о нашем приезде и встретил меня с трогательным радушием. Он и слышать не хотел, чтобы мы провели ночь на станции. Нас уже давно ждали здесь, и все было заранее приготовлено к нашему помещению. Как я ни отговаривался и ни уговаривал его, не мог одолеть его настойчивых просьб; пришлось вместе с ним зайти к соседке его, г-же С-й, жене местного врача, тоже близкой приятельницы наших детей, в доме которой они квартировали в прошлом году и к которой у нас также было письмо. В конце концов -- длинная долгуша, запряженная здоровенным киргизом, явилась вместе с добрейшим поручиком и любезною г-жою С-й к нам на станцию, и мы с женою и пожитками, несмотря ни на что, были забраны военнопленными и водворены по назначению. Милый молодой воин, имя которого с такою честью упоминается теперь в числе бесстрашных удальцов Памирской экспедиции, уступил нам всю свою квартиру и даже своего денщика вместо горничной, а гостеприимный дом добрейшей соседки его, примыкавший двором к двору, сделался постоянным нашим местопребыванием в течение дня, так как мы всею компанией собирались сюда пить чай, обедать и ужинать, и мирно болтать на балконе в прохладной тишине ночей...

______

   Я давно хотел побывать в настоящем глухом уголке Туркестана, где еще живы предания старых туркестанских нравов и типы старых покорителей Туркестана. И я от души порадовался, что мне удалось попасть как раз именно в ту характерную среду, до которой я добирался. Здесь, на крайних рубежах Китайской империи, в бесконечной дали от центров цивилизации, еще сохранилась товарищеская простота отношений между людьми и привычки бесхитростного братства, которыми так согревается на далекой чужбине однообразная и полная лишений жизнь военного человека. Здесь царствует какая-то добродушная коммуна в домашней жизни немногочисленного офицерского кружка, немножко, пожалуй, напоминающая братскую общину былой Запорожской Сечи. Всякий свободно идет в квартиру товарища и без стеснения пользуется всем, что у него найдется. У кого есть лошадка, все приятели, разумеется, рассчитывают на эту лошадку, как на свою собственность, и посылают за нею всякий раз, как приходит нужда. Тарантасы, линейки, тележки -- все это собственность целого офицерства, за кем бы номинально не считались они и кто бы ни платил за них деньги из своего кармана. Приезжают к кому-нибудь гости, -- и все военное товарищество, -- хочет не хочет -- принимает участие в гостеприимстве. От одного тащится кровать, от другого стул, от третьего матрац; у кого достается подсвечник, у кого самовар. Хозяин без денег, -- за сахаром посылает сосед, чай берется у товарища. И никому в голову не придет отказать, когда есть налицо то, что требуется; но и никто, с другой стороны, ни малейшим образом не посовестится ответить приятелю, что весь сахар вышел, что в доме не осталось ни одной свечки. И уж если ответит так, -- стало быть, действительно так. Соврать в подобном случае, поскупиться в дележе с товарищем -- величайший позор для туркестанского воина, и товарищи ему прохода бы не дали, если бы он был уличен в каком-нибудь таком "жидовстве". Да потом, это же было бы глупо и невыгодно; нынче я, завтра мне, всякому своя очередь; сегодня у него в кармане пусто, а завтра у меня. Всем сестрам по серьгам! Ни один порядочный туркестанский офицер не может прожить, как немецкий аптекарь, с таким педантическим расчетом, чтобы на каждый Божий день был непременно заготовлен свой необходимый зильбергрош. Русские широкие натуры, да еще военные косточки, не терпят такой скучной арифметики, а лучше согласятся пожить одну недельку в месяц как их душеньке хочется, пробиваясь впроголодь остальные три, чем тянуть все четыре недели одну и ту же канитель умеренности и аккуратности. Поэтому от перспективы пустого кармана никто здесь открещиваться не станет.
   А когда все в известной степени принадлежит всем, когда никто не конфузится обнаруживать скудность своего домашнего быта, -- никому, разумеется, не может прийти в голову чваниться перед другими своею обстановкою, щеголять красивой одеждой или удобствами жизни. Поэтому совершенная простота быта -- здесь закон природы своего рода. Здесь все просто до трогательности. Солдатская неразборчивость и нетребовательность воспиталась здесь самою историею рядом с бесстрашием и удальством. Ничтожные кучки наших геройских воинов, победоносно проносившие русские орлы через тысячеверстные пустыни и сквозь бесчисленные орды азиатских варваров, должны были в себе самих, в своем тесном братстве, в своем безмолвном терпении и скромности вкусов находить средства своего существования. Волей-неволей приходилось на обухе рожь молотить и шилом воду хлебать. Преследовалось всеми одно, главное -- победа над врагом, завоевание и умирение края. Все же остальное, все личные потребности и вкусы выкидывались за борт как пустые мелочи, о которых не стоит ни говорить, ни думать. Есть что поесть, -- поедят, а нет, так подтянутся потуже ремешком, покурят трубочки и ждут удобного случая. Походы в азиатских степях не балуют человека, не делают из него сибарита. Ночевать негде, кроме голой земли под открытым небом, пить нечего по нескольку дней сряду, часто и есть нечего. Зато нужно по сту верст в день месить пески, по неделям не слезать с седла. Ночью мерзнешь от мороза, днем жаришься на пятидесятиградусном солнцепеке.
   Поневоле упростишь все вкусы свои и станешь на все неразборчив. Эта простота и грубость быта, вместе с железной выносливостью, не знающей усталости ни от чего и никогда, -- характерная черта истого туркестанца старого закала, каким мы узнали его в Оше. Если здешний военный народ немножко кокетничает чем-нибудь, -- то разве только этими запорожскими свойствами своими.
   Хозяин наш был одним из самых выразительных представителей этого симпатичного типа туркестанских воинов. Он был, с одной стороны, начитанным и любознательным человеком, с увлечением изучал историю, этнографию и природу этого богатого, в высшей степени разнообразного края, собирал коллекции естественных произведений, набивал чучела редких зверей и птиц, которых стрелял в горах Алая, набрасывал самоучкою масляными красками виды труднодоступных местностей, которые ему удалось посещать; а с другой стороны, это был истинный запорожец со всеми вкусами и талантами какого-нибудь черноморского пластуна. На коне он спал и ел, на коне он путешествовал по целым месяцам по пропастям и пустыням Алайских и Заалайских хребтов и неприступного Памирского плоскогорья, на коне он спокойно ездил в Ташкент, делая тысячу верст туда и назад, чтобы закупить каких-нибудь нужных ему вещей, которыми он, конечно, навьючивал того же своего конька. В охотах проходила его жизнь. Он был начальником охотничьей команды в своем батальоне и не знал ничего радостнее охоты. Кабанов, туров, аргали, сайгаков он бил десятками, охотился на тигров и барсов, и вообще считался настоящим ферганским Немвродом. Его огромный рост, сила и молодость вместе с отличным знанием края, бесстрашием и выносливостью -- создавали из него идеального охотника. Я нисколько не удивился, узнав потом из газет, что полковник Ионов выбрал его в число немногих смелых спутников своих, когда отправлялся с отрядом удальцов на последнюю экспедицию свою в заоблачные пустыни Памира. Лучшего товарища в опасном и трудном походе по горным дебрям -- найти бы было трудно.

______

   Хозяйка наша была еще молодая, но уже бывалая женщина. Муж ее служил когда-то земским врачом в нашем Щигровском уезде, где я его немножко и знавал, но потом судьба занесла его в Фергану, в Ош, где он женился, осел и завелся своим домиком. Он лечил военный люд, жена его акушерствовала и тоже лечила сартянок и киргизок, смело разъезжая верхом по их кишлакам и становищам.


Ош. Мать и дочь

   

Ош. Киргизская семья на базаре

   Теперь С. был уже несколько месяцев в Петербурге, где он держал при Медицинской академии экзамен на степень доктора, а барынька его жила здесь одна с матерью и мальчишкой-сынком. Она тоже смотрела истинным туркестанцем старого типа. Такая же сильная, неутомимая и бесстрашная наездница, как ее сосед, такой же неугомонный путешественник по дебрям и горам, -- такая же простая и нетребовательная.
   На ее балконе, в ее гостеприимной столовой постоянно собиралась бесцеремонная компания товарищей и приятелей. Никто ничем и никем не стеснялся; кто брал книгу и садился читать, кто просил поесть или выпить чего-нибудь, кто писал нужную ему записку, как у себя дома.
   И хозяйка так же бесцеремонно прогоняла гостя, если он приходил не вовремя, посылала его за чем-нибудь или сама уходила по своим делам и самым откровенным образом объявляла требующим, что нынче у нее вина нет, если его действительно не было.
   Бывало, сидишь теплою и синею звездною ночью на этом балконе, в бесконечной аллее деревьев-великанов, среди безмолвия рано заснувшего городка, -- и, забывшись, воображаешь себя где-нибудь в деревенском саду своем, среди далеких родных. Поднимается кто-нибудь идти на боковую, и все, как сидят, без пальто и фуражек, идут провожать его в его скромную холостую квартиру, и кто-нибудь еще возьмет в руки горящую свечку, чтобы посветить впотьмах, и несет ее по неподвижному воздуху ночи словно по коридору дома, так, что даже пламя не колыхнется.
   И это еще больше наводит на меня иллюзию и переносит воображение мое в отрадную простоту родного мне деревенского быта.

______

   Среди близких друзей наших хозяев обращал на себя особенное внимание подполковник Г-ий, помощник уездного начальника [речь идет о Николае Галактионовиче Глушановском, впоследствии занявшем пост начальника Амударьинского отдела; генерал-майор с 1906 г., генерал-лейтенант с 1912 г. -- rus_turk]. Это один из храбрейших боевых офицеров, участник в покорении края и администратор "твердой руки", какие только и могут быть полезны в этой стране дикого насилия и племенной вражды.
   Умный, спокойный, решительный, он тут вполне на своем месте и держит население в великом уважении к русской власти. Теперь, когда я пишу это, он уже занимает пост, более подобающий его способностям и опытности, -- начальника Ходжентского уезда. Это тоже, конечно, туркестанец 96-й пробы, образцовый наездник и охотник, глубокий знаток края, человек стойко выработанного характера, умеющий найтиться и распорядиться во всяких трудных обстоятельствах, а потому самой природою, кажется, призванный для практичной деятельности на наших далеких окраинах.
   Он особенно интересен для меня своим основательным знанием здешнего народа и края.

______

   Признаюсь, когда мимо меня проходила эта новая для меня жизнь далекой азиатской окраины и как в волшебном фонаре сменялись одни другими характерные типы и лица, -- мне вдруг показалось, что я словно уже видел где-то эти образы и словно уже раньше жил этою жизнью. И когда я силился дать себе отчет в этих шатких намеках памяти, мне стало ясно, что передо мною повторяются теперь в живом виде типы и сцены, художественно воспроизведенные когда-то нашим талантливым знатоком Туркестана Каразиным в его первых романах и повестях из среднеазиатской жизни. Я думаю, что в этих инстинктивных впечатлениях туриста -- лучшее доказательство достоинства тех литературных произведений, которые ими напоминаются.

______

   Характерна холостая квартира, которую Г<лушановск>ий великодушно уступил для нашего ночлега. Это скорее какой-то беспорядочный музей, чем жилое помещение. Обе комнаты загромождены на полу, увешены по стенам разнообразными произведениями местной природы и туземного искусства.
   Головы памирских архаров с громадными витыми рогами, бородатых кииков, заменяющих в Алае кавказского тура, сайгаков, диких коз, кабанов, шкуры барсов и тигров, местные змеи в банках, чучела птиц, гербарии памирской и алайской флоры, куски минералов перемешаны с туземными одеждами и домашними вещами. Тут и круглые кожаные коробки для провизии, перекидываемые через седло, и ковровые куржины, и киргизская шуба из шкур кииков, заменяющая бурку, и чайные чашки в походных кожаных чехлах, без которых ни один киргиз и сарт не выедут в путь, и всякого рода оружие, азиатское и русское; к довершению этого bric-Ю-brac -- этнографические и исторические книги, карты, путевые эскизы разных диких местностей и, наконец, счеты и ведомости батальонного казначея, в должности которого состоит наш хозяин.
   В другой, нежилой половине дома -- везде нагромождены в несколько рядов и друг над другом длинные доски, устланные листьями тутового дерева, на которых кишат белые гусеницы шелковичной бабочки. Когда стоишь молча в комнате, то слышишь тихое дружное чавканье этих десятков тысяч крошечных ртов, точащих зеленую мякоть листа. Тяжелый неприятный дух стоит в доме от мириад этой вечно жрущей гадины, но с этим волей-неволей приходится мириться всякому, кто задастся целью кормить червей. В Оше почти каждый наш военный и даже целые солдатские команды занимаются между делом кормежкой червей, для которых они покупают у туземцев грену и тутовый лист. Возни с этим пропасть, места требуется очень много, и тем больше, чем дело идет дальше, чем крупнее вырастают черви. Многие хозяева уходят в сад, в палатки, в кухни, чтобы только очистить место для полок, на которых расстилают листья; когда гусеницы окуклятся и завернутся в коконы, их отдают разматывать туземцам и получают по нескольку фунтов шелку, который, в свою очередь, за самую пустую плату отдают ткать тем же туземцам, так что в общем итоге затратою небольших денег и больших трудов в течение 2--3 недель каждая семья приобретает себе изрядное количество аршин местной шелковой материи.

6. Тахт-и-Сулейман -- Соломонов трон


Город Ош. Однокамерная мечеть Тахт-и-Сулейман на вершине священной горы. 1877

   Ош мы осматривали во всех его уголках в компании с своими новыми приятелями. Побывали и в мечетях, и на базарах, и караван-сараях, ничем не отличающихся от всего того, что уже мы столько раз осматривали в разных городах Средней Азии. Пришлось тут и покупать кое-что, потому что здесь довольно много китайских товаров по случаю близости кашгарской границы; есть и индейские, и афганские, но всё, по правде сказать, грубого сорта и сравнительно дорого, как всё в Азии. Выгоднее всего можно приобресть здесь белые меха кашгарских коз и китайскую фарфоровую посуду, довольно, впрочем, грубого разбора.


Базар города Оша. 1877

   В медресе, при базарной мечети, мы зашли в комнату мудериса, старшего наставника школы; этот белый как лунь старец смотрит таким почтенным и добродетельным, что его прямо можно принять за Авраама, и моему чувству художника было немножко досадно узнать от провожавшего нас Г<лушановско>го, что этот ветхозаветный патриарх изрядный фарисей и сутяжник. В комнате у него образцовая чистота и порядок: книжки опрятно сложены в альковчиках стен, заменяющих наши шкапы, на полочках расставлена блестящая посуда, везде ковры и войлочки; даже в маленькой кухоньке у открытого камина все педантически прибрано. Мудерис представил нам двух своих сыновей, молодых софт, живущих в этом же медресе, и предложил пройти на террасу, с которой открывался вид на базар и на весь старый город, так как терраса эта была не чем другим, как плоскою кровлею медресе.


Город Ош. Мечеть у подножия горы Тахт-и-Сулейман, возведенная сыном Абдуррахмана Автобачи. 1877

   Полюбовавшись на хорошо нам знакомую и всегда интересную сутолку восточного базара, мы отправились, в сопровождении неизбежных джигитов и их ногаек, через залитые пестрою толпою переулки, к горе Соломона.
   Сарты зовут ее Сулейман-тахт, т. е. "жилище Соломона", а некоторые изменяют это имя в Сулейман-тахта, что значит "сидение или трон Соломона". Гора эта составляет характерную особенность города Оша. Она поднимается над ним и среди него обрывистым островом в виде сросшихся друг с другом трех утесов. У подошвы этих утесов старый сад из вековых тополей чудовищной толщины и высоты, должно быть, еще сверстников Тимура. В густой тени их и под сенью Сулеймановой скалы -- полутемная часовня, посредине ее стоит массивная каменная гробница, укрытая красными покрывалами. Под темным куполом часовни, вместо лепных карнизов, обвивают ее круглые стены двойным поясом громадных черных и красных букв куфические арабские надписи из Алкорана. Дверочки затейливой резьбы из почерневшего дерева ведут в эту усыпальницу, полную сурового величия. Ряд маститых шейхов, в высоких белых тюрбанах на головах, выстроились перед часовнею, когда мы выходили оттуда, и в почтительных позах, с сложенными на животе руками, ожидали нашего приближения. Все эти духовные отцы живут и кормятся святыней Сулеймана и вышли приветствовать нас, конечно, потому что с нами был местный уездный правитель с толпою своих джигитов, всегда выдающих его присутствие.


Гора Соломонов трон в городе Оше Ферганской области

   Оттого-то нас водил в часовню сам мутавели, распорядитель вакуфов, -- своего рода большая особа в духовном мире мусульман; он прочитывал нам арабские надписи на стенах и давал почтительные объяснения на все мои вопросы. Однако, несмотря на его услужливость, нам сообщили по секрету, что священный муж сей порядочный плут, и что в его руках остается немалая толика от доходов с вакуфов.


Мавзолей Асаф ибн Бурхия у подножия Тахт-и-Сулейман. 1899

   От самого входа в сад до дверей часовни стоят, как и у нас в православных монастырях, вереницы нищих; проходящие мимо правоверные непременно опускают им в руки какую-нибудь маленькую монетку. Все эти нищие при приближении нашем быстро проводили руками по лицу и бороде и протягивали к нам руки. Мы, конечно, последовали примеру мусульман, не желая производить неблагоприятного впечатления на входившую вместе с нами толпу богомольцев. Из часовни мутавели повел нас к мечети, стоящей в глуби ее. Это обычная галерея на резных колонках с ярко расписанным потолком и стенами, только просторнее других, ввиду множества богомольцев, собирающихся сюда в некоторые дни. Поблагодарив мутавели и вручив ему некоторую сумму "на бедных", во главе которых он обыкновенно считает самого себя, мы отправились вверх на гору. Но священный муж не захотел нас покинуть и там. Порядочная толпа народа увязалась за нами. Кто нес ковры, кто кувшины, кто поднос, кто шел без всякого дела из одного любопытства. На половине подъема опять часовенька с маленькою киблою -- стало быть, мечеть. Нам живо разостлали коврики, и мы уселись передохнуть на несколько минут. Подъем был довольно крутой, а впереди и совсем трудный. Приходилось карабкаться по большим камням, прямо над обрывом, так что в некоторых местах для непривычного человека могло быть и жутко.


   Наверху скалы тоже стоит мазар с маленьким каменным купольчиком; внутри его татарские и арабские надписи. В полу вделан какой-то черный камень, пользующийся особым уважением правоверных. Около мазара водружена, в виде флагштока крепости, треногая вышка, оставшаяся от производившихся здесь измерительных работ и довольно кстати венчающая собою вершину утеса. В тени галерейки мазара нам опять разостлали коврики, и, откуда ни возьмись, явился и неизбежный дастархан на подносе, и холодная вода в глиняном кувшинчике, и кок-чай в медных кумганах. Все это несли сюда вместе с нами по распоряжению услужливого мутавели. Кок-чай имеет особенное свойство утолять жажду и подкреплять утомленные силы. Его пьют без сахара, и как это ни казалось мне безвкусно в теории, однако, уставши от зноя и от крутого подъема, я его пил с большим удовольствием.


   Отдохнув, мы взобрались на самую макушку скалы, к которой прислонен мазар. Вид оттуда один из самых красивых, какие мне приходилось видеть.
   Снеговой хребет Алая с Алтын-Куюк и Улькан-Тау и такой же снеговой Ферганский хребет с Арслан-Боп на первом плане охватывают сплошным кольцом весь горизонт. Отрогами своими они спаиваются друг с другом на восток от Оша, замыкая выход из Ферганской долины, и все вместе образуют такой титанический амфитеатр снеговых гор, которого нельзя увидеть ни в Швейцарии, ни на Кавказе. День был ясный, небо знойно-синее, и белые пирамиды, гребни и стены гор вырезались на этом идеально чистом фоне как истинные троны богов, выкованные из сверкающего серебра. Это кольцо белоснежных хребтов окружает громадным обхватом прелестную и густо населенную зеленую котловину, полную цветущих садов, возделанных полей и многочисленных жилищ человека. Старый Ош лежит в самой середине этого чудного оазиса, утонув в своих роскошных садах и незаметно переходя со всех сторон в такие же обильные садами кишлаки. Широкий пояс поливных огородных земель, прорезанных бесчисленными канавками арыков и обработанных старательно, как цветной горшок, примыкает к кишлакам, а за ним стелятся, уже поднимаясь к пятам гор, так называемые богара, поля яровых посевов, не знающие поливки и всецело зависящие от весенних дождей. Собственно говоря, поливная земля называется здесь "оби", а неполивная "ляльми", но так как на неполивной сеют только богару, то есть яровые хлеба, то и сами эти поля чаще известны под именем "богара". Озимые же хлеба называются "терамой", напр., озимая пшеница -- "терамой бугдай", озимая рожь -- "терамой джаудар"; рожь здесь, впрочем, сеется редко и называется также "черною пшеницею" ("чаудары бугдай"); овса (по-местному "сула") почти вовсе не сеется, и он встречается здесь только в диком виде. Его вполне заменяет, как корм лошади, здешняя "арпа", или наш ячмень, а как пищу человека -- разные виды проса -- таррык (обыкновенное просо) и кунак (птичье просо, или бор). Из кунака чаще всего делается буза, единственный хмельной напиток туземцев, а также кужа, обычная путевая пища киргиза и сарта, напоминающая нашу кашу, имя которой, может быть, и состоит в каком-нибудь историческом родстве с этою кужою из разваренных в воде просяных зерен.
   Земля здесь настолько плодородна, что урожай пшеницы сам-20 считается очень обыкновенным. На тапан, т. е. 600 кв. сажен, или ? десятины, -- высевается обыкновенно 2 пуда пшеницы и собирается до 5-ти батманов (в батмане 8-мь пудов), следовательно, 40 пудов. С десятины, значит, вышло бы 160 пудов. Притом пшеница требует здесь для своей зрелости не 11--12 месяцев, как у нас, а менее 9-ти, сеют ее в половине сентября, а к концу мая, и уже не позднее начала июня -- она готова, так что после нее еще успевают посеять и снять в то же лето какое-нибудь быстрорастущее растение. Но наши хлеба вообще здесь сеются далеко не в таком количестве, как гораздо более выгодный рис ("шали" по-здешнему), хлопок или дыни.
   Замечательно, что сарты зовут дыни -- "кавун", то есть тем самым именем, которым наши хохлы зовут арбуз; арбуз же здесь называется "гарбуз". А хохлы, напротив того, под словом "гарбуз" разумеют тыкву. Так как трудно сомневаться, что арбузы, дыни, тыквы перешли к нам в Россию из Средней Азии вместе с татарами, то нужно предполагать, что наши южане, слышавшие от татар эти названия, просто-напросто перепутали их.

______

   Свирепая горная река Ак-Бура, сбегающая с утесистых ущелий Улькан-Тау, прорезает на наших глазах, как на развернутой громадной ландкарте, прямою стрелою всю котловину Оша, сначала Новый город, потом Старый город, потом его подгородние кишлаки, и теряется затем, вся расхватанная и растерзанная на сотни арыков, не доходя много верст до широкого русла Карадарьи, куда ей суждено было впадать. Эта река-невеличка -- коварна и опасна до нельзя. Глубина ее меняется так быстро и часто от таянья горных снегов, от внезапно выпавшего дождя в горах, что то и дело она уносит в своих волнах человеческие жертвы. Год тому назад сын мой, будучи здесь на работах, также едва не погиб в Ак-Буре. Он возвращался верхом с несколькими джигитами из Гульчи, где производились работы, в Ош. Река, которую он переехал по мосту, отправляясь несколько дней назад в Гульчу, поднялась теперь от горных дождей, снесла мосты и клокотала, как водопад. При первой попытке переправиться вплавь, лошадь моего сына была сбита с ног и залилась, а самого его течение понесло вниз с такою стремительностью, что джигиты, бросившиеся с берега один за другим наперерез ему, не могли сначала ни на минуту задержать его, а, схватившись с ним за руки, вместе с ним уносились волною, пока наконец их не оказалось целых четверо и они успели кое-как выбиться к берегу при случайно встретившемся крутом колене реки.


Скотский базар в городе Ош. 1899

   Впрочем, не одна Ак-Бура видна нам отсюда словно начерченная на карте. Вся плетеница тесных переулочков, вся толкотня базаров Старого Оша, все муравейные кучки его домиков, потонувших в садах, раскрываются с вершины нашего утеса как с птичьего полета. Виден нам с такою же ясностью, хоть сейчас на план наноси, и новый русский город с его геометрически разлинеенными и геометрически правильно пересекающимися широкими улицами, стройные шеренги его высоких тополей и сквозящие через их зелень веселые белые домики. Дом уездного начальника выделяется уютною дачею в чаще густых садов на том берегу реки, как раз напротив Нового города.


Ош. Район главного базара. Вид на Тахт-и-Сулейман. 1898

   Но меня занимает теперь не столько Ош, сколько его окрестности. В одну сторону от него по дороге в Джеллабад мне показывают довольно близкий отсюда и довольно высокий холм, увенчанный обычною мусульманскою муллушкой или мазаром; эта древняя мечеть-гробница носит загадочное имя Йонус-мазар -- гробница Ионы. Несколько дальше, в самом Джеллабаде, дорога в который, прорезающая целый ряд кишлаков, вся отлично видна нам, -- другой, еще более чтимый и тоже очень древний, мазар Хазрет-Эюб -- т. е. "святой Иов".


   Около Хазрет-Эюба знаменитые в Фергане целебные источники, к которым притекает ежегодно для исцеления множество богомольцев, там целый мусульманский монастырь, известный далеко в Средней Азии, а недавно устроены купальни и помещение для наших больных солдат, которых присылают туда лечиться теплыми минеральными водами.


Джалал-Абад. Курорт. Базарная улица. 1920-е

   Древнее туземное предание говорит, что в этих целебных источниках библейский Иов обрел исцеление от мучительных язв, которыми покрыто было его тело, когда он беспомощно страдал на своем гноище. А на холме Йонус, по такому же народному преданию древности, был выброшен из чрева китова пророк Иона, когда еще море подходило чуть не под самую пяту здешних гор. Немного правее Йонус-мазара, в горах около Гульчи, опять загадочный памятник древности, и тоже соединенный с библейскими воспоминаниями. Там стоит столб вроде долмена из плотной глины, прикрытый черным камнем в форме котла. Глина везде кругом обмылась дождями и выветрилась, и только этот тонкий столб ее, защищенный и уплотненный сверху каменною плитою, уцелел в течение столетий. Туземцы называют этот столб "женою Лота". А вот тут, у наших ног, жилище и трон самого библейского царя Соломона, мифического основателя города Оша.
   Что все это значит? какой общий смысл может заключаться во всех этих отрывочных, но однородных сказаниях народной фантазии, так странно приуроченных к одной и той же местности?
   Некоторые предполагают, что тут в древности могли жить евреи, поселенные здесь еще до Кира Персидского, который, как известно, возвратил евреев в их отечество, и которому, по всей вероятности, принадлежали земли теперешней Ферганской области, под именем какой-нибудь Согдианы, Базарии или Ксениппы. Вспоминания о Ное, Лоте, Соломоне, Иове и Ионе могли в таком случае быть просто остатками еврейских религиозных верований, случайно уцелевшими среди позднейших наследников их старых владений.
   Но, кажется, нет необходимости прибегать к таким чересчур уже далеким гипотезам.
   Библейские предания и библейские названия местностей Ферганской области гораздо проще можно объяснить себе, если вспомнить, что пресловутое "царство попа Ивана", о котором в средние века было распространено столько баснословных сказаний и которое было небезведомо и нашей Древней Руси, по всем признакам, находилось в местностях теперешней Средней Азии и было, по всем вероятиям, обширною христианскою общиною несторианского толка, обнимавшего собою многие области, а патриарх этих христиан, судивший и рядивший их, по-видимому, и слыл у азиатов под именем "попа Ивана".
   По крайней мере, и исторически, и археологически доказано несомненно долговременное пребывание в первые века после Рождества Христова в местностях Самарканда, Мерва и многих других -- христиан-несторианцев, имевших своих епископов и митрополитов, -- епархии, церкви и монастыри. Я уже имел случай при описании Мерва упомянуть, что одному митрополиту древнего Меру было подчинено, по персидским источникам, 6-ть епископий, и что теперешние развалины Гяур-Кала вблизи Байрам-Али, вероятно, остатки древнего христианского города. В окрестностях Самарканда, как мне придется рассказать впоследствии при описании этого города, тоже уцелели явные памятники древнего христианского культа, и так же, как в Оше, запечатленные не столько евангельскими, сколько библейскими воспоминаниями.
   А итальянский путешественник XIII века, монах Плано Карпини, в числе стран Средней Азии, которые он проехал, отправляясь с берегов Волги в Китайскую Монголию, к великому хану, следовательно, по необходимости и Фергану, в числе стран теперешнего Туркестана или соседнего с ним Китайского Туркестана, -- называет землю гуиров (terram Huyorum), очень напоминающую своим именем "землю гяуров", и при этом прямо объясняет, что они "были христиане несторианского толку, коих (татары) также победили". Другой европейский путешественник того же времени по странам Средней Азии, Марко Поло, рассказывает даже о христианских монастырях и церквах, которые он видел. Такое несомненное свидетельство очевидцев о пребывании в Средней Азии христианского народа до самого 13-го века устраняет, нам кажется, всякие иные объяснения ферганских памятников с библейскими именами, кроме приведенных нами выше. Это обстоятельство делает, с другой стороны, понятным, почему в ордах Батыя, набранных из кочевников Средней Азии, более половины было христиан, как мы уже имели случай указать при описании Мерва.
   "В Батыевом войске считается 600.000 человек, а именно 160.000 татар и 460.000 христиан и других, т. е. неверных", -- рассказывает в своей книге Плано Карпини, лично посетивший ставки Батыева войска.
   Есть указания на то, что жена и мать Чингисхана были христианки, и что даже среди ханов Хаварезма (Хивы) один хан, если не ошибаюсь, Куюк-хан, был христианин и был за то погублен более сильною партиею мусульман. Вообще, судя по персидским источникам, в первое время появления мусульманства в Средней Азии оно нашло здесь чрезвычайно сильно укоренившееся христианство; борьба с ним мусульманства велась отчаянная, на жизнь и смерть, и в течение долгого времени составляла главную цель вождей ислама. Следы этой борьбы гораздо более отразились в трудах персидских и арабских историков, чем в летописях истории европейской, до которой доходили только известия из ближайших и более для нее интересных христианских стран Азии -- Палестины, Сирии и Леванта.
   Размышляя о всех этих событиях далекой древности, нельзя прежде всего не поразиться изумлением перед непостижимою силою апостольской проповеди. Сила эта поистине чудодейственная, необъяснимая с человеческой точки зрения. Ничтожная горсть бедных рыбаков с берегов какого-то глухого Генисаретского озера, неграмотных, нигде не бывавших, с одним посохом в руке, вдруг расходится, по слову своего Учителя, во все страны Мира, заходит между прочим и в эти недоступные предгория Тянь-Шаня, далеко за безлюдные пустыни Бактрии и Согдианы, и там в сердцах свирепых хищников и разбойников, опустошавших потом с кровожадностью диких зверей цивилизованные страны, -- насаждают кроткое Христово учение любви и братства.
   К сожалению, нам известны только случайные и ничтожные обрывки из глубоко поучительной истории этого великого апостольского подвига. То, что мы знаем о нем -- это только одна капля из целого моря неведомых нам геройских трудов и побед человеческого духа, перед которыми кажутся детскою игрушкою все походы македонского завоевателя в эти последние грани тогда известной земли, к этим самым диким народам насилия и крови.
   И никакой Эрнест Ренан не разъяснил нам до сих пор силою своей науки чудесную тайну этих сверхчеловеческих побед.

______

   Вся гора Тахта-Сулейман, по убеждению ферганских мусульман, исполнена целебной силы. Мутавели с серьезною важностью убежденного человека свел нас с вершины утеса сначала к плоскому камню на обрыве скалы. Здесь он благоговейно указал нам две круглые впадины в камне.
   -- Кто голова болит, сейчас голова здоров! -- с нескрываемым торжеством поспешил нам перевести его сартскую речь провожавший нас полицейский чин, тоже, конечно, туземец.
   Один из наших спутников, с обстоятельностью английского туриста, которые, как известно, не осматривают замечательные местности, а производят над ними строгое судебное следствие своего рода, -- тотчас же протянулся во весь свой рост на плоском камне, угодив затылком как раз в одну из его ямок, невыносимо накаленных солнцем.
   -- Ну что? прошла голова? -- смеясь, спросил я его.
   -- Какое прошла! -- тяжело отдуваясь и недовольно морща брови, проговорил поднявшийся на ноги спутник наш. -- Она у меня и не болела совсем, а как лег на этот проклятый утюг, так сейчас и заломило! провались они с своим камнем!..
   При спуске, на половине горы, мутавели опять остановил нас и опять таким же почтительным жестом указал нам на другой черный камень, но уже не с ямками, а с резкою седлиною посередине. Камень оказался тоже целебным.
   -- Спина болел, спина лечить можно! -- объяснил нам услужливый сарт, дополняя своею русскою речью непонятные нам разглагольствования мутавели...
   Наш охавший спутник со вкусами англичанина и тут не удержался и еще раз протянулся, ради пробы, на это прокрустово ложе, перегнувшись чуть не пополам в пояснице.
   -- Ух, больно как! черт знает, что за глупая выдумка!.. тут и последний свой хребет переломишь! -- крикнул он, поспешно вскакивая.
   Но не успели мы сойти вниз еще несколько шагов, как мутавели обратил наши взоры к глубоким впадинам в скале, в которых верующие выламывают свои болящие руки.
   Наш чудак-товарищ, только что ругавший самым искренним образом глупые выдумки сартов, поддался, однако, и этой их глупой выдумке и пресерьезно засунул обе свои руки в дыры целебного камня, откуда вытащить их было ему не совсем легко. Я от души смеялся, слушая потом его воркотню на эти самые "нелепые" дыры и камни, которых он никак не решался пропустить без исследования собственными боками.
   Вокруг священной скалы, проникнутой такой целебной силой, недаром ютятся многочисленные могилы правоверных, их часовеньки и мечети. В некоторые дни сюда собирается на молитву до 10.000 народа. Множество правоверных и в обыкновенное время проводят здесь целые дни, бродя по саду, лежа на камнях, облитых солнцем, молясь и совершая намаз.
   Мы слезли наконец с горячих голых камней Тахты-Сулейман, что гигантскими ступенями поднимаются вверх, словно настоящее подножие царского трона, и вступили опять в прохладный сени густого старого сада.
   Те же безмолвно выразительные, сановитые фигуры седобородых шейхов в белых и зеленых чалмах провожали нас, почтительно прикладывая к сердцу морщинистые руки, те же ряды изуродованных и язвами покрытых нищих преследовали нас своими жалобными причитаньями...
   А джигиты уже сидели верхами на своих лихих коньках и разгоняли взмахами ногаек чересчур любопытную толпу, теснившуюся у ворот...


Конные состязания у подножия Тахт-и-Сулейман. 1898

7. Подъем на Малый Алай

   

Кочевье киргизов на Алае. Экспедиция К. Г. Маннергейма, 1906

   Ехать на Алай, в гости к киргизам, мы собрались целою приятельскою компанией. В просторный тарантас впряжена была тройка бойких киргизских лошадей и солдат вместо возницы. Две наши дамы, жена моя и М. П. С., поместились на заднем сиденье, а мы с Н. Г. Г<лушановски>м впереди; но я нашел, что с высоты козел мне будет гораздо удобнее и свободнее схватывать взглядом картины местности и все, что будет встречаться нам в этой любопытной стране, чем сидя задом к лошадям на узенькой лавочке тарантаса; поэтому сейчас же, как только выехали из города, я перебрался на козлы и отлично устроился рядом с доморощенным кучером нашим.
   Мы переправились по новому мосту через зловеще гудевшую Ак-Буру. Пришлось проехать насквозь весь туземный город, все его базары и гузары.
   При виде мундира начальства, солдата на козлах и скачущих впереди джигитов, базарная толпа разом преображалась. Все вдруг смолкало как по мановению волшебного жезла. Кто шел -- тот останавливался на месте; кто ехал верхом -- мгновенно осаживал коня и спрыгивал с седла. Сановитые халатники в величественных тюрбанах, важно восседавшие на супа х и ковриках чай-хане и аш-хане, торопливо покидали свои чашки чаю и недоеденные куски шашлыка; жирные торговцы, сонливо отпускавшие товары покупателям, бросали свои аршины и куски материи, и все, соскочив на землю, становились в ряд, как послушные дети перед строгим учителем, почтительно приветствуя проезжавшего мимо правителя приложенными к груди руками. Иные усердствовали еще больше и низко кланялись ему, препотешно сгибаясь пополам в пояснице и в то же время ничуть не наклоняя головы, а продолжая подобострастно смотреть в глаза начальству, быстро оглаживая рукою лицо и бороду, и прикладывая руку к сердцу; из-под их смиренно-лукавого вида проглядывало, однако, что-то такое злое и хищническое, что вы даже на одну минуту не могли оставаться в заблуждении насчет истинных чувств, одушевлявших этих низкопоклонных чалмоносцев при виде русского офицера. Это уже далеко не красавцы-таджики, которыми кишит Бухара или Самарканд, а подлинные монгольские лица, безобразные до животности, хотя все-таки они сарты, а не киргизы.
   Меня и здесь, как во многих других городах Средней Азии, поражало множество женщин, укутанных в свои паранджи -- длинные темно-синие саваны, -- без всякого дела толкавшихся по базарам и улицам. Это дает, во всяком случае, довольно своеобразное понятие о том затворничестве, в котором будто бы пребывает азиатская женщина.
   За Ошем открывается красивый вид на Улькан-Тау, Алтын-Казык и весь Малый Алай, сияющий среди синего неба зубчатыми пирамидами своих снеговых вершин.
   Мы все поднимаемся легким изволоком в гору; воздух делается заметно свежее и не томит нас своим раскаленным дыханием. Зеленые холмы волнуются кругом, кое-где вспаханные под богару, то есть яровые посевы, не орошаемые арыками, увлажаемые единственно весенним дождем. Дальше прекращается и богара, стелются одни травянистые пастбища. Попадаются кое-где кишлачки и зимовники киргизов. Царство сартов тут уже кончается. Зимовник -- это обыкновенно опустевший загон, обнесенный полуразрушенными глиняными дувалами, с чуть заметною плоскокрышею мазанкою в углу из той же глины. Два-три чахлых деревца, приютившихся где-нибудь у ограды, служат не столько убежищем от солнца, сколько сигнальным знаком своего рода, издали заметным путнику.
   Внутри этого загона и кругом его стен скучиваются обыкновенно на зиму кибитки киргизов, чтобы хотя немного защитить себя и скот от насквозь пронизывающих зимних бурь.
   Чем выше поднимаемся мы, тем больше начинают заслонять от нас снеговую цепь сухие каменистые гребни, покрытые теперь яркою травою только по случаю недавних весенних дождей. Они вырастают незаметно справа и слева двумя сплошными стенами и наконец образуют собою широкую долину реки Талдыка, вверх по которой нам приходится ехать порядочное число верст. Талдык -- типичная горная река. Она растекается по своему руслу множеством змеею вьющихся быстрых протоков, которые едва набирают сил пробираться сквозь сплошное ложе крупной гальки, покрывающей все дно долины.
   Кибитки начинаются сейчас же за последними кишлаками. Они чернеют своими одиноко разбросанными муравьиными кучками в зеленых складках и пазухах гор, и у самого подножья их, и высоко наверху. Все чаще и чаще появляется в пейзаже верблюд, все звонче и радостнее поют горные ручьи, выбегающие из тесных боковых ущелий в широкое русло Талдыка. Навстречу нам то и дело двигаются своеобразные караваны. Теперь 2-е мая, конец здешней весны, начало горного лета. Кочевники, как перелетные птицы из южных стран в северные, сбиваются теперь в стаи и тянут общею тягою с равнин предгорий на заоблачные альпы Алая, Заалая и Памира.
   "Памир" собственно и есть туземное название высоких альпийских равнин; слово это нарицательное, применяемое ко всякому заоблачному плоскогорию, и если под именем Памира европейские географы знают только определенную страну к югу от нашей Ферганы и к западу от Кашгара, то в глазах кара-киргизов Алая или сартов Оша "памиры", хотя и не такие громадные и величественные, как пресловутая "крыша мира", одинаково существуют и на Алайском, и на Заалайском, и на Ферганском хребте.


Алай, к югу от Гульчи. Перекочевка киргизской семьи. Экспедиция К. Г. Маннергейма, 1906

   Переселяются киргизы целыми родами, потому что и здесь внизу, и там на альпах земля принадлежит родам, а не отдельным семьям, да и отстоять свои права на эти никем не защищаемые и никакими межами не отграниченные пастбища от захвата других кочевников под силу только всему роду. С глубоким интересом смотрел я на эти картины из жизни первобытного человечества, которые были вековечною стариною еще во времена первых библейских патриархов; вереницы верблюдов, нагруженных коврами, войлоками, барданками, гнутыми деревянными остовами кибиток, полосатыми мешками, набитыми платьем и всякою рухлядью, бесхитростною посудою и утварью несложного кочевого хозяйства, -- шли, мерно шагая и глубоко увязая в наносах хряща, один за другим, вытянув шеи, как журавли на полете.
   Пестро разодетые киргизки в своих высоких и ярких головных уборах, в полосатых канаусовых халатах, восседали, окруженные такими же пестроодетыми детишками, на горбах самых сытых верблюдов, по-праздничному разукрашенных разноцветными коврами, махрами, уздами...
   Киргизки здесь вообще одеваются очень щеголевато. На голове у них затейливые тюрбаны, высокие, как башня, с концами, висящими назад; у молодых они еще обшиты бахромой, расшиты золотом, украшены монетами.
   Волоса заплетаются в мелкие косы, и каждая коса охвачена на конце довольно изящною и не дешево стоющею трубочкою.
   Особенно поразила меня роскошью своих шелковых одежд одна молодая и красивая киргизка, перед которою поперек горба была увязана ярко расписанная, выточенная из дерева колыбелька. По-видимому, эта совсем еще юная мать бережно везла в ней своего недавно рожденного первенца.
   На верблюдах были только женщины, дети и домашняя утварь; на иных даже прямо виднелись привязанные к горбу неразобранные круглые верхушки кибиток и верхние обручи их, называемые чангарак. Все же мужчины, молодые и старые, ехали на конях впереди и сзади каравана, с канчами (ногайками) в руках, а некоторые вооруженные союлами (дубинами), гоня перед собою стада овец, коров и молодых верблюжат, и готовые при малейшей опасности броситься на защиту своего добра или вдогонку за дерзким грабителем.
   Бродячие рыцари пустыни всячески стараются воспользоваться суетою и беспорядком, неразлучными с многодневною перекочевкою в дальние пастбища целых становищ с их стадами и рухлядью, поэтому ночные грабежи и воровства случаются в это время очень часто, и киргизам -- охранителям караванов, а особенно верблюдовожатым -- лаучам, -- необходимо быть всегда настороже, иметь, что называется, ушки на макушке. Не даром выработался и характерный крик, которым здесь перекликаются ночные караульщики: "Караб-утырь!" то есть "Сиди и гляди!"
   Попадались нам киргизы и верхом на коровах. Признаюсь, я в первый раз в своей жизни видел таких оригинальных всадников и смотрел на них с особенным любопытством. Езда на коровах представляется, однако, здешним жителям нисколько не странною; везде в степи киргизы и калмыки употребляют коров под верх и даже изобрели для них особенные седла.
   Замечательно, что и в древности монгольские племена имели обычай ездить верхом на коровах. Плано Карпини в своей известной книге "Libellus historicus" говорит про татар 13 века, что они сидели "на лошади или на быке". Потом уже я перестал удивляться этому обычаю кочевников, особенно после того, как побывал на Малом Алае, где можно встретить всадника даже верхом на яке, самом удобном животном для путешествия по горам.

______

   Глядя на встречавшейся нам народ, на все эти коричнево-смуглые скулистые образины, с раскосыми глазами, с широкими приплюснутыми носами, суровые, густо обросшие черным волосом, поймешь, почему их называют "черными киргизами" ("кара-киргиз"). Странным образом среди них то и дело попадаются ожиревшие толстяки, хотя, казалось бы, непрерывная кочевка, постоянная жизнь на седле или на горбу верблюда не должны бы были располагать человека к ожирению.
   Должно быть, слух о проезде уездного начальства уже разнесся где следует, потому что в разных местах нам попадались кучки киргизов с чекменями в руках, торопливо испрявлявшие дорогу. В одной лощинке стояла изрядная грязь, и местный амин, или волостной старшина, человек повелительного вида, в белой чалме и красивом халате, хлопотал закидать эту грязь сухою землею, распоряжаясь довольно многолюдною толпою мардекеров (копачей). Однако он, по всей вероятности, опоздал своим усердием, потому что тарантас наш, нырнув передком в грязь, сразу загруз в ней; лошади стали, несмотря на крики и удары кнута.
   В одно мгновенье Г<лушановски>ий выпрыгнул из тарантаса и бросился к амину. Не успел я оглянуться, как белая чалма злополучного амина закачалась во все стороны, а Г<лушановски>ий, не говоря ни слова, возвратился и сел на свое место, будто ни в чем не бывало.
   Толпа мусульман в страхе глядела, разинув рот, на эту импровизованную расправу русского начальства с их величественным амином.
   По-видимому, и они, и сам амин находили все это совершенно в порядке вещей. Вероятно, без такого рода быстрых и решительных взысканий, приноровленных к грубым понятиям населения, трудно поддержать порядок в этом диком крае. Но тем не менее мы были озадачены этою неожиданною выходкою нашего всегда сдержанного спутника.
   Зато при возвращении нашем обратно из Гульчи мы уже не застали здесь ни малейшего следа грязи, и тарантас наш переехал эту злополучную лощинку как по шоссе. Нельзя во всяком случае не признать, что письменные выговоры или жалкие слова вряд ли достигали бы каких-нибудь практических результатов среди дикарей, привыкших к невообразимо жестоким расправам былого ханского управления.

______

   В Ак-Джаре (по-русски "Белый овраг") разбросанная группа деревьев образовала маленькую рощицу. Тут тоже шли работы. Чистили старый хауз, или прудок, который служил водопоем верблюдам и лошадям; рабочие отдыхали после обеда, лежа на кошмах в тени деревьев. С ними быль сам мин-баши, важная особа своего рода, соответствующая по власти кавказскому наибу. И мин-баши, и все люди его вскочили на ноги при нашем приближении. Они, очевидно, тоже знали о приезде начальства и ожидали его. Мин-баши оказался толстяком в очках, в богатой чалме и халате. Он раболепно поймал двумя своими огромными лапами протянутую ему руку русского начальника и чуть не поцеловал ее. К нашему отряду присоединился теперь мин-баши с своим джигитом, и всех нас набралось теперь больше десяти человек.
   Мы все были утомлены и нетерпеливо дожидались роздыха. К нашему благополучию, он был уже недалеко.
   Мазар в Ленгаре живописно белеется среди окружающих его камней на фоне зеленых гор. Шесты, обвешанные конскими хвостами на медных яблоках и разноцветными тряпками, торчат перед его скромным глиняным купольчиком, будто водруженные копья воинствующего ислама, -- далеко видные с дороги.
   Здесь погребен действительно воин ислама, память которого очень почитается местными жителями, хотя и не особенно приятна нашему брату русскому. Герой этого памятника ранил нашего Куропаткина, теперешнего генерал-губернатора Закаспийской области, во время его посольства в Кашгар, и был убит на этом самом месте родным братом Куропаткина.
   Мазар этого воина-фанатика как раз над водою у горного ключа. Оттого-то он стал обычным местом роздыха для караванов, тем более что он приблизительно на половине дороги из Оша в Гульчу. Кругом его поднимаются по скатам гор привольные зеленые пастбища. Вон и теперь целый караван навьюченных верблюдов отдыхает около всеми чтимого мазара; так и хочется схватить карандаш и набросить в альбом эту характерную азиатскую сцену со всеми ее живописными подробностями.
   Русские тоже воспользовались Ленгаром как удобнейшим перепутьем. Практический взгляд Скобелева сразу решил, что тут должна быть русская военная станция для сообщения Оша с крепостью Гульчи. Скобелев приказал построить тут дом для остановки и ночлегов и поселил тут маленький караул.
   В первой просторной, хотя и полутемной комнате -- кухня и помещение для джигитов и простых солдат. Другая комната с камином и двумя широкими супа ми, укрытыми коврами, -- для ночлега проезжих офицеров. Нас очень позабавила курьезная надпись, которую мы прочитали на стене этой комнаты: "Ищу титулярную советницу Вильгельмину Михайлову, кто в Бога верует и знает, где она существует, прошу уведомить в Гульчу, в интендантский магазин Михайлова". Это слегка рехнувшийся, несчастный чиновник военного ведомства, от которого бежала жена, -- бесплодно вздыхает о помощи к редким проезжим, случайно заглядывающим в Ленгар.
   С детским аппетитом и детским искренним удовольствием поели мы горячего плова, который нам живо приготовили бывшие с нами туземцы. В этом мелко изрубленном душистом и сочном мясе горного баранчика, пропитывающем своими соками разваренный рис, -- нет ничего общего с тем "пилавом", который мастерят наши русские повара.

______

   В Ленгаре уже необходимо бросать экипаж и "всесть на борзых коней", потому что сейчас за Ленгаром начинаются настоящие горы, -- отроги Малого Алая. Подъем делается резко крут, со всех сторон открываются прекрасные виды. Особенно поразительное впечатление производит перевал Тока (по-русски "Подкова"). Только что привычные кони наши успели вскарабкаться на вершину высокой конусообразной горы, выстланной, будто зеленым бархатом, молодою травою, как по ту сторону горы распахнулось под самыми ногами нашими неохватное провалье; титаническими ступенями сходят в эту глубокую котловину, населенную внизу холмами, лесами и скалами, -- зеленые скаты окружающих гор. Там, далеко внизу, копошится в складках холмов целый аул кибиток. Вон какая-то ярко-красная комашка, не больше травяной тли, карабкается там чуть не по отвесному обрыву скалы. Вы с трудом верите, что это киргизка в своем кумачовом халате лезет с кувшином за водою к горному ключу.
   На заднем фоне этой громадной пропасти, выдвигается, будто эффектная декорация театра, из затуманенной далью глубины, гигантская голая стена с красными потеками, из-за него тяжкая лохматая масса лесами покрытой горы. Ребра ее тоже в кроваво-красных пятнах и потеках, словно она только что с тяжкими усилиями прорвалась наверх сквозь жесткие толщи земные и ободрала себе до крови, оголила до костей свое могучее каменное тело.
   Эти богатые жилы ярко-красной железной руды, не уступающие по прелести цвета никакой мумии, умбре или сиенской глине -- конечно, никем здесь не разрабатываются, да и вряд ли обращают на себя чье-нибудь внимание, а между тем они встречаются далеко не в одном месте Ферганской области.
   Спуск по карнизам горы, все время над бездною провалья, повернул наконец вправо и привел нас к единственному выходу из гигантского амфитеатра, которым мы только что любовались. Не скажу, чтобы мы взглянули на этот оригинальный выход с особенно доверчивым чувством. Даже и при моей привычке к горным странствованиям делалось несколько жутко, когда пришлось спускаться по узкой осыпи камней, сдавленной между двумя стенами скал, под углом 45 градусов. Никакого следа тропы, потому что наши камни ползут и сыпятся, как горох по крутому откосу. Вся глубина пропасти, в которую вы лезете, все время перед вашими глазами, прямо под ногами вашими, и нужно обладать нервами киргиза, чтобы хладнокровно смотреть в эту головокружительную глубину. В довершение удовольствия и для вящего успокоения вашего, лошадь ваша то и дело скользит вниз вместе с обсыпающимися камнями, на всех своих четырех гладких подковах без шипов. Тогда вам невольно представляется, что вы скатываетесь на салазках с какой-то непомерно крутой ледяной горки.
   Единственная возможность и лошади, и всаднику не полететь вниз -- это пересекать постоянными зигзагами крутизну откоса. Мы все тщательно проделываем это, стараясь ступать в следки передовых лошадей. Молодец Г<лушановски>ий, не обращая ни малейшего внимания на крутизну, удирает себе вперед во главе отряда на своем лихом коньке. Ему слишком часто приходится спускаться и подниматься по таким осыпям, чтобы он еще давал себе труд замечать их.
   Характерны и стены этого спуска: голые округленные скалы, неразличимо похожие друг на друга, откачнулись от нас в обе стороны, словно поваленные друг на друга башни какой-нибудь титанической крепости. Но вот кончился этот жуткий откос, и перед нами новая панорама, уже в другом вкусе: опять масса гор, нагроможденных друг на друга, красного и бледно-телесного мрамора, а на плоских макушках их, соседних с облаками, ярко-зеленые, как малахит, пастбища. Причудливые переливы этих оригинальных красок сочетаются между собою в удивительной гармонии. Бедные киргизские зимовки виднеются на далеких вершинах гор, поднятых резкими углами, тяжкими пирамидами и гигантскими зелеными скатами прямо в синие небеса. В ущельях, сквозящих синеватым туманом, чернеют кибитки. Разноцветные букашки, белые, рыжие, желтые и черные, ползают там и сям на недоступных обрывах. Это пасутся лошади кочевников. Белесоватыми лишаями выделяются на гигантских неохватных горных пастбищах рассеянные везде стада овец. А у ног этих мраморных и малахитовых громад, окруженное ими со всех сторон, как грозною стражей, сияет своею спокойною лазурью круглое блюдо озера Каплан-Куль. И над ним тоже одинокий мазар с своим неизменным глиняным купольчиком, с шестами, хвостами, тряпками и бараньими рогами...
   Живописная кучка киргизов в характерных остроконечных колпаках толпится у мулушки, на берегу этого ясного озера.
   -- Селям-алекюм! -- приветствует их провожавший нас амин, подъезжая к ним вплотную конем и подавая руку каждому из них.
   Киргизы, подобострастно согнувшись, бегут навстречу амину и обеими руками ловят его руку.
   -- Алекюм-селям! -- бормочат они, проворно поводя рукою по лицу и бороде и, очевидно, расспрашивая его на своем непонятном для нас языке о русской кавалькаде.
   Это туземные жители из соседних кибиток. Кибитки тут раскинуты решительно везде, как грибы после дождя. Горные скаты и ущелья еще покрыты здесь сочною обильною травою, и нет пока надобности подниматься выше с своими стадами. У кибиток везде народ, везде ярко вырезаются на зеленом фоне травы -- красные, как сюргуч, киргизки. И лошади тут тоже везде, голова кружится смотреть на те заоблачные кручи, где они беспечно пасутся, придвигаясь к самым краям обрывов, а между тем киргизские всадники дерутся к ним прямо по этим кручам, с таким же хладнокровием, как мы ездим по ровному полю. Поистине пауки, а не люди, пауки, а не лошади -- в этих горных трущобах.
   Долина Гульчи показывается только после второго перевала. Спуск с этого перевала хотя и нисколько не опасен, но зато утомителен до нельзя. Он тянется несколько верст, постоянно обманывая глаз перспективою долины, что стелется у наших ног, -- кажется, рукой подать, -- но до нее ехать нужно еще много часов. Лошади утомились и идут уже не прежнею твердою и бодрой походкой, а то и дело сбиваются с шага и спотыкаются. Утомились порядком и мы сами. Хотя до крепости Гульчи считают от Оша верст 70, но, судя по в ремени, которое берет этот путь, в этих никем не меренных 70 верстах наберется, пожалуй, и все 90. Не считая езды в тарантасе до Ленгара по камням и хрящу, тоже не особенно покойной, -- только от Ленгара до Гульчи приходится сделать верхом около 36 или 40 верст, по местному счету, а по настоящему -- и добрых 50.
   Впрочем, туземцы-киргизы верст не знают и на версты не считают. Вместо версты у них -- чакрым, расстояние, на котором слышен человеческий голос, что для них в пустыне бывает гораздо важнее счета сажен.
   Только один из всех нас Г<лушановск>ий, закаленный в горных походах, продолжает по-прежнему бойко подвигаться вперед во главе нашего отряда, мягко покачиваясь на своем покойном и сильном иноходце. Его пример ободряет нас, и мы чаще постегиваем ногайками своих отстающих коньков. О киргизах я, конечно, не говорю. Киргиз не знает никакой устали и не обращает ни малейшего внимания на то, сколько часов или дней ему приходится сидеть на седле. Он на нем и спит, и ест так же спокойно, как у себя в кибитке.
   Спуск к Гульче все время вьется по карнизам гор, окружающих долину. Река Гульча давно уже видна нам с высоты во всех своих капризных извивах. К заходу солнца погода резко переменилась, и вместо знойного дня надвинулись дождливые сумерки. Уже не раз дождь прорывался на нас легкою дробью из лохмотьев серых туч, плававших над нами. Нужно было спешить переправиться через реку, без того очень бурливую и опасную, раньше, чем она вздуется от дождя и наступит ночь. А между тем перед нами раскрывался такой широкий и могучий пейзаж, что хотелось досыта налюбоваться им с своего горного карниза.
   Целое население гор-исполинов толпилось напротив нас, за длинною и узкою долиною Гульчи, которой резкие свинцовые зигзаги блистали в этом туманном полусвете дождливого заката, среди влажных зеленых низин, как жесткие полосы стали. За зелено-красными горами первого плана высились лилово-зеленые, за ними глубоко-синие и густо-лиловые, еще дальше туманно-серые, и наконец из-за плеч всех этих громад, завязнув головами в лохматых серых тучах, приподнимались далекие снеговые великаны Большого Алая. Они так тесно сливались своими туманами и снегами с туманами неба, что белые потоки их ледников, казалось, текли прямо из облаков, как струи молока из переполненных сосцов матери.

8. У Курманджан-датхи

   За три версты до Гульчи встретил нас верхом толстый и важный Мухамед-бек, сын знаменитой в этих местах киргизской ханши, или по-здешнему "датхи", которую кара-киргизы Алая считают своего рода вождем всего их кочевого племени.
   Датха эта была почти независимою владетельницею во времена кокандских ханов, и хотя муж ее получил свое звание бека от Худояр-хана, но эта ханская инвеститура была скорее условием приличия, чем действительным правом хана, так как алайские киргизы высоко чтили родовитую "белую кость" своих беков и беспрекословно шли за ними, куда они их вели, даже без освящения их прав ханскою властью. Все кокандское ханство уже покорилось русскому воинству, все кокандские города и крепости давно были взяты, когда смелая датха с своими удалыми сыновьями подняла свои горные кочевья против русской армии. Она отчаянно билась с Скобелевым на недоступных кручах Малого Алая, и недалеко от Гульчи произошла решительная битва при Ягни-Кургане [При Янги-Арыке. -- rus_turk.], в которой были окончательно сокрушены шайки киргизской воительницы. Сыновья датхи бежали в Кашгар, и она покорилась необоримой силе. Русские отнеслись к храброй киргизке с подобающим уважением, не тронули ее богатств и позволили вернуться в Россию всем ее сыновьям. Только старший сын ее, Абдула-бек, наследник родовых прав своего отца, не захотел вернуться и умер в изгнании. Теперь сыновья датхи волостными правителями в разных соседних местностях, и датха продолжает оказывать на кочевников прежнее влияние.

______

   Курносый Мухамед-бек, красный и сияющий от сала, будто самовар сбитенщика, с медалью волостного старшины на шее, присоединился к нам вместе с пятью своими джигитами, так что из нас составился целый отряд в 16-ть человек. Мухамед привез с собою и крытую арбу, -- так называемую "кокане", высочайшие колеса которой, кажется, могут переехать посуху всякую реку. Это было совершенно необходимо, потому что нужно было несколько раз переехать капризно змеившееся русло Гульчи, чтобы добраться до кочевья датхи. А дожди и таявшие снега обратили теперь Гульчу в очень опасную, шумную и широкую реку, которая с явною угрозою крутилась своими водоворотами среди нанесенных ею же мелких камней и болотистых лугов.


Переправа через р. Гульчу

   Кавалькада наша живописно растянулась по долине, торопясь до вечера совершить далеко не легкую переправу. Киргизы, пригнувшись к седлу, обгоняли нас отчаянной скачкой, чтобы успеть до нашего прибытия нащупать брод помельче и потверже. Вот наконец нас пересаживают в арбу, убранную коврами; уродина-киргиз с засученными до колен как солонина красными ногами, равнодушный и спокойный, будто дело вовсе его не касается, сидит верхом на здоровой, видавшей виды лошади, уставив на оглобли свои босые ноги. Строго говоря, арба и есть эти две широко раздвинутые оглобли, приделанные к оси двух громадных колесищ с набитыми на задних концах оглобель дощечками для сиденья. В лучших случаях вместо дощечек прибит к оглоблям целый ящик, прикрытый от солнца круглым войлочным навесом. Назад и вперед вы можете падать сколько угодно, потому что арба прикрыта кибиткою только с боков; поэтому при спуске вниз вы невольно ползете на хвост лошади, а при подъеме в гору то и дело катитесь назад. Но самое ужасное в этом поистине азиатском экипаже -- это то, что каждый случайный камень дороги, каждый неловкий шаг лошади в ту же минуту отзывается и на ваших несчастных ребрах. Арба поминутно рывом рвет ваши мускулы и как в ступе толчет все ваши суставчики.
   Г<лушановск>ий остался, однако, на седле, надеясь на своего лихого конька и на свои высокие охотничьи сапоги.
   С шумом и брызгами въехали мы в бурные волны Гульчи и осторожно потянулись по брюхо в воде вслед за передовыми джигитами, сновавшими туда и сюда, чтобы выбрать для нас более безопасную дорогу.
   Здесь присоединился к нам еще и другой сын датхи, Хасан-бек, такой же здоровенный и закаленный толстяк, как и его брат Махмуд. Мы то переезжали поперек бесчисленные рукава Гульчи, выбираясь из них на отмели, шуршавшие под колесами арбы своими сухими голышами, то двигались вдоль по речке на встречу ее бешеному течению, пока не приходилось поворачивать куда-нибудь на берег. Местами арба уходила так глубоко в реку, что сквозь плохо сбитые дощечки ее сиденья плескала к нам вода.
   Возница наш почти все время был по колена в воде, и если бы не опытная лошадь, давно привыкшая к таким мытарствам, наша арба не раз бы могла перевернуться на бок среди течения и под неистовым напором горной речки, и от огромных камней на дне ее, на которые то и дело натыкались колеса.
   Волнение, охватившее мою спутницу во время этого томительного плаванья на колесах, этого долгого и медленного перепалзывания с одного не видного глазу камня на другой, усиливалось еще быстро надвигавшеюся темнотою вечера. Тучи не расходились, а сгущались все больше над нами, совсем уже закутав своими серыми хлопьями окрестные горы и обратив волшебным образом живописную картину горных далей, которою мы недавно любовались, в самый прозаический и унылый осенний пейзаж какой-нибудь безотрадной Новгородской губернии. Дождь то чуть накрапывал, то поливал нас будто сквозь мелкое сито, и не прибавлял, конечно, нам особенного веселья. Могло легко случиться, что мы не успеем засветло выбраться из этой коварной речки, опутавшей нас со всех сторон своими змеиными петлями и не дававшей нам никуда выхода. А ехать по ней в темноте -- это, вернее верного, опрокидываться на каждом шагу.
   Но, слава Богу, мы выбрались благополучно на берег, пока еще брезжил кое-как свет сумерек.
   Арба остановилась среди целого становища кибиток, разбитых на самом берегу Гульчи, в уютной пазухе слегка отодвинувшихся гор.
   Это был аул датхи.

______

   Нас тут ждали, и для нас были разбиты парадные шатры.
   Белая войлочная кибитка, расшитая красными узорами и обвязанная красными тесьмами и убранная внутри коврами, была поставлена недалеко от другого белого шатра самой датхи для ночлега наших дам.
   В нескольких шагах от нее приготовлен был просторный шатер для столовой, а еще дальше наша кибитка -- спальня.
   Вход в столовую был широко раздвинут на обе стороны наподобие ширм, так что снаружи можно было хорошо видеть все, что делалось в шатре. Полотняная наружная покрышка его была подбита всякими яркими и пестрыми материями, одрясом и ситцем, с нашитыми на них фигурами других цветов. Стол накрыт был по-русски скатертью и вокруг стола стояли стулья. На огромном подносе ждал нас обильный дастархан, -- фисташки, миндаль, изюм, урюк, разные слоеные пирожные вроде нашего старинного хворостика, лепешечки и всякие мелкие сдобные печенья, колечки из леденца, -- и вдобавок ко всему чай и сахар, которыми мы почти исключительно и занялись.
   После дастархана появился такой же сытный ужин: отличный плов с разными душистыми снадобьями, кавардак (мелко резаная жареная баранина с салом) и бараньи кишки, начиненные чем-то вкусным.
   Киргизы все время почтительно оставались на дворе, следя издали за странными для них обычаями русских, и даже Мухамед-бек с братом не смели входить в шатер, где восседало за трапезою их начальство; прислуживали нам наши джигиты, которым киргизы передавали блюда.
   После ужина наших дам пригласили к датхе. В белой кибитке ее, заставленной сундуками, заваленной матрацами и подушками, был приготовлен такой же дастархан. Сама датха беседовала с ними через джигита-переводчика, сидя на полу, на ковре между двух больших медных подсвечников с сальными свечками. Низенькие поддонники этих подсвечников -- величиною в доброе блюдо. Нам тоже принесли потом в спальню такие оригинальные подсвечники.
   Киргизские беки, очевидно, хотели поразить нас своею цивилизацией. В кибитке нашей оказались кровати, постланные совсем так, как стелют у нас, с матрацами и канаусовыми одеялами. Это было несколько огорчительно для фантазии художника, мечтавшего, что он заехал на самый край света, Бог знает в какую дикую дичь, но зато очень отрадно для разбитых косточек бедного путешественника.
   Я подробно осмотрел искусное устройство киргизской кибитки. Снаружи она вся плотно укрыта войлоками, увязанными тесьмою, под войлоками идут таким же сплошным кольцом кругом всех стен сплетенные из тростника барданки, а под барданками целая сеть гнутых деревянных дуг, ловко прикрученных друг к другу и составляющих остов кибитки.
   Впрочем, в наших кибитках остов этот прикрыт обоями своего рода: куски одряса, ситца и всяких пестрых туземных материй висят на стенах, между тем как полы устланы коврами и войлоками.
   Вверху кибитки, как раз посредине ее, широкое круглое отверстие для выхода дыма и для очищения воздуха. На ночь или в дождливую холодную погоду отверстие это, которое киргизы называют "тюндюк", закрывается войлочною полостью, к углам которой привязаны четыре веревки и которую поэтому всегда можно отдернуть снизу с той или другой стороны, смотря по направлению ветра.
   Мы отлично выспались на кроватях киргизской кибитки. Гульча всю ночь напевала нам свои бурные песни, убаюкивая нас, как сердитая нянька. Этот несмолкавший рев горной речки казался мне сквозь сон шумом ливня, целую ночь разражавшегося над нами.
   Встали мы ярким и ясным утром и, напившись чаю, вышли посмотреть на окрестность.
   В тихом береговом ущелье царствовала удивительная тишина. Влажный воздух дышал теплом и ароматами весенних трав. Лошади на приколах, не расседланные во всю ночь, мирно фыркали, отдуваясь от сочного корма. Киргизы бесшумно бродили между разбросанных по берегу кибиток, занятые разною домашнею суетою утреннего часа.
   Несколько поодаль от становища датхи и ее домочадцев торчали на почтительном расстоянии, как гнезда огромных черных грибов, кибитки киргизского аула. За аулом, как раз против восходившего солнца, на зеленом ковре береговой низины паслись стада верблюдов, характерно вырезаясь на ярком фоне травы своими угловатыми громоздкими силуэтами.
   Горы, надвинувшиеся на это мирное ущелье, были освещены в упор лучами восходившего солнца, и на них можно было разглядеть теперь, несмотря на расстояние, каждый камушек, каждый мелкий кустик.
   Киргизские зимовники, забравшиеся на плоские макушки этих горных громад, смотрели оттуда настоящими саклями Дагестана. Еще выше их, на головокружительных кручах, виднелись крошечные, как мухи, пасущиеся лошади.
   Между тем датха прислала сыновей просить нас к себе. Нам и самим необходимо было поблагодарить ее за гостеприимство, как главную хозяйку кочевья.
   Она встретила нас около своей кибитки.
   Датха -- женщина уже очень старая, но высокого роста, костистая и сильная как мужчина, строгого и твердого взгляда. Монгольская кровь ее резко проглядывала и в желто-смуглом цвете ее лица, и в грубости его черт, крупных, широких, слегка приплюснутых, с явным преобладанием скул, челюстей и носа, всего того вообще, что бывает сильно развито у хищных животных -- над более человечною областью глаз и чела...
   По эстетическим понятиям киргиза, такое лицо и такой цвет лица именно и составляют верх красоты.
   "Недаром Бог сотворил монгола с выдавшимися скулами; Он уподобил его этим лошади, -- а лошадь венец создания!" -- с наивною искренностью говорят эти степные наездники, которые родятся и живут на лошади, и, можно сказать, срослись с нею в одно существо, как кентавры греческой мифологии, несомненно списанные с натуры с таких же точно кочевников азиатских пустынь.
   Датха стояла перед нами в зеленом шелковом халате по пятки, с меховою опушкой, в высоком тюрбане из белого шелка, обвязанном концами кругом всего ее лица.
   Обвязка эта называется по-киргизски "джаулук", а шапочка, вокруг которой она навертывается наподобие чалмы, называется "кимечек". Сверху девушки спускают еще шелковую фату (джелек), но старуха властительного рода не считала нужным прибегать к этому прикрытию, принимая у себя иноземцев.
   Оба сына ее, тоже одетые в парадные шелковые халаты, стояли по бокам датхи.
   Когда мы с Г<лушановски>м приблизились к ней, датха приветливо протянула нам обе свои руки, предварительно обернув их, однако, концом красного шерстяного платка. Делала ли она это из особенного уважения к нам или, напротив того, предохраняла свои правоверные длани от нечистого прикосновения гяуров, насланных гневом Аллаха на ее кочевье, этого мы с Г<лушановски>м так и не решили.
   Мы тем не менее тоже подали ей каждый по две руки, даже и не завертывая их ни во что, желая выразить наиболее киргизским способом свое нарочитое почтение к именитой киргизской воительнице.
   -- Передайте вашей достоуважаемой матушке, что мы пришли поблагодарить ее от всего сердца за ее любезное гостеприимство и извиниться, что причинили ей столько беспокойства... -- попросили мы перевести по-киргизски толстого Мухамед-бека.
   Старуха, не поднимая глаз и сохраняя свой величественный вид, ответила нам через него:
   -- Прошу извинить, что в нашем бедном кочевье мы не можем принять и угостить вас так, как бы подобало для таких высоких гостей... Хорошо ли вы спали? покойно ли вам было?
   -- Благодарим вас очень; мы спали превосходно, у вас в кибитках летом еще приятнее спать, чем в наших городских домах.
   -- Простите, чем богаты, тем и рады, -- отвечала через сына датха. -- После больших городов, в которых вы живете, здесь у нас, должно быть, показалось вам очень нехорошо... Прошу вас сделать мне честь -- войти в мою кибитку.
   Она распахнула войлок своей кибитки и властным движением руки пригласила нас войти.
   Мы уселись налево, на ковре, она направо, против нас, на меховой шкуре. Два сына тоже вошли с нами, но не сели, а стали по сторонам матери...
   Кибитка была, по-видимому, нарочно убрана по-праздничному к нашему приходу. Везде развешаны были разноцветные атласные покрывала, ковры, обделанные в бархатные рамки. Пол был тоже устлан новыми коврами и мехами. По стенкам стояли оригинальные кожаные сундуки с кожаными же на них рисунками местной работы, сложены были опрятными ярусами матрацы, подушки, шелковые одеяла.
   Около датхи очутились откуда-то два глазастые черномазые мальчугана в халатиках.
   -- Старший сын мой Батыр-бек живет не со мною, далеко отсюда, а это мои внуки, -- сказала нам датха. С одним из них у нас большое горе. У него растет кривая нога, и никто здесь не может его вылечить...
   -- Вы бы повезли его в Ташкент или хоть бы в Маргелан; там есть хорошие доктора, -- посоветовали мы.
   -- Мне говорили, что нужно везти в Москву, что только там могут его вылечить. Правда ли это? И ведь это очень далеко?
   -- В Москве, конечно, отлично вылечат, только это действительно очень далеко, -- сказал я. Вот я с женою еду теперь из Москвы. Чтоб только доехать оттуда сюда, нужно ехать не останавливаясь целых три недели.
   -- О, это слишком далеко, нам нельзя об этом думать. А зачем вы сами приехали сюда из таких далеких мест?
   -- Хотели посмотреть на здешний народ. Слышали, что киргизы храбрые и честные люди, и что они верно служат нашему царю.
   -- Да, это правда. Мы прежде воевали с Белым царем, а теперь его верные слуги. Мы благодарим его, что он не обижает киргизов, оставил нам наши земли и стада и забыл нашу вину. Белый царь ведь живет в Москве?
   -- В Москве и в Петербурге; у него много городов и много дворцов.
   -- Белый царь самый большой царь, сильнее и богаче его нет никого. Мы это знаем, -- подтвердила датха.
   Когда мы встали, чтоб проститься, она подала знак сыну, и он принес ей какой-то сверток.
   -- По нашим обычаям, дорогих гостей дарят чем Бог послал, -- сказала датха, подходя ко мне. У нас, киргизов, нет никаких хороших вещей, а примите от меня на память этот мех. Это дети мои убили здесь в горах.
   Она подала мне при этом две мягко выделанные шкуры горной рыси.
   -- А вот это передайте вашей жене! -- прибавила она, вручая мне еще две связанные головками куньи шкурки.
   Я поблагодарил киргизскую ханшу, извиняясь, что нахожусь тут случайно в пути и прошу у ней позволения прислать ей свой подарок из Оша с ее сыном.
   Возвратясь в Ош, я действительно купил для нее парчовый халат и отослал ей в Гульчу через обязательного Н. Г. Г<лушановско>го.


Курбан-Джан-датха с сыном Хасан-беком.
Слуга держит родовую шашку, пожалованную ханом

9. Укрепление Гульча

   

Ферганская область. Начальник поста, расположенного
близ кашгарской границы. Фото О. Кросби, 1903 г.

   Крепость Гульча устроена, если не ошибаюсь, тоже Скобелевым, больше, кажется, для страха алайским киргизам, чем для защиты от китайцев или англичан, хотя от нее и очень недалеко до кашгарской границы.
   Нам, конечно, хотелось посетить эту порубежную твердыню нашу, заброшенную Бог знает в какие далекие горные дебри. Все же русские люди живут тут, правдою и верою оберегая владения русского царя, охраняя интересы русского царства, в глуши этих неведомых нам пустынь, гораздо более далеких и опасных, чем тот "рубеж земли русской", который сторожил когда-то в старинных наших сказках Ивашка Белая Епанча Сорочинская Шапка.
   Побывав здесь, на этих "последних краях" необъятного царства русского, где через горный хребет уже подозрительно смотрит на вас косоглазый китайский мандарин, где люди ездят верхом на быках, обросших шерстью барана, и вместо домов, городов, селений, -- на целые сотни верст не видишь ничего, кроме бобровых шалашей кочевых кибиток, -- где самая русская речь звучит чем-то чужим и никому не понятным, а крошечные горсточки передовой русской силы тонут как в хлябях моря в напирающей отовсюду азиатчине, -- живо понимаешь и былое положение наших иных, более родных нам окраин, тех первых смельчаков, проникавших за защитную черту земли русской, в Дико е пустопорожнее Поле, о которых сохранили нам память старые летописи, которые задолго до присоединения этих земель к царству русскому держали в них караулы и водили сторо жи, и которым с трогательною христианскою любовью посылали свое ободряющее пастырское благословение из далеких православных обителей Москвы и Владимира первосвятители земли русской.

______

   Крепость Гульчи не дальше двух или полуторы версты от кочевья датхи...
   Когда подъезжаешь к ней, свободно окидываешь взглядом всю эту живописную котловину.
   Громадная горная твердыня, с альпийскими пастбищами наверху, на которых пестреют крошечными мушками поднятые под облака овцы и лошади, охватывает сплошным амфитеатром тихую зеленую долинку, всегда обильную водой и травой, всегда кишащую стадами верблюдов.
   Черные кибитки кочевников опоясывают своими кое-где рассеянными муравьиными кучками ее могучую каменную пяту.
   Гульча, вырвавшись из тесных ущелий Алайского хребта, словно с перепуга бросается во все стороны, силясь уйти подальше от тяжких горных громад, надвинувшихся на долину, запруживает сама себя наносами хряща и камня, которые она выгрызает в горах на пути своего бешеного бега, и, меняя то и дело капризное течение свое, схватывает своим змеистым руслом, будто широким поясом, всю эту круглую сочную низину со стороны, противуположной горам.


Укрепление Гульча

   В этой-то низине, немного выше, чем становище датхи, и тоже на берегу Гульчи, вечно рокочущей, вечно трубящей в свои неугомонные боевые трубы, -- белеет своими низенькими стенами и домиками нисколько не грозная на вид русская крепостца.
   Правда, крепостной ров довольно глубок и широк, на банкетах установлены пушки, часовые ходят у ворот, а внутри крепости несколько каменных казарм, из которых тоже можно безопасно отстреливаться от такого не особливо грозного врага, как здешние халатники.
   Но все-таки, казалось мне, пальца в рот нельзя никому класть, и ручаться за то, что нашим здешним порубежным крепостцам придется всегда иметь дело только с одними киргизами и их кремневыми самопалами, -- право, слишком рискованно.
   В настоящее время наши друзья -- "просвещенные мореплаватели" с одной стороны и наши добрые европейские соседи немцы с другой -- самым нешуточным образом снабжают наших азиатских соседей всякими усовершенствованными орудиями истребления и с истинно отеческою заботливостью хлопочут обучить их даже на свой счет всем новейшим приемам боевого искусства, так что мы можем рассчитывать в этом отношении на самые неожиданные для нас сюрпризы...

______

   Мы добросовестно обошли кругом все парапеты крепостной стены, увидели все то немногое, что можно было здесь увидеть, и направились к мирным белым домикам, за крепостной оградой, где проживало местное офицерство.
   Начальства в этой крошечной крепостце все-таки довольно: ротный командир, два субалтерн-офицера, воинский начальник, смотритель интендантского склада, если я не забыл еще кого-нибудь. Кажется, есть еще военный доктор и священник.
   Конечно, чтобы жить целые годы здесь в такой тесной и постоянной компании, в единственном соседстве с киргизскими кибитками, яками, кииками, кабанами да барсами, -- развлекаясь только караулами, -- нужно немало христианского терпенья. Но тем не менее люди тут живут, как и в любом Париже или Вене, и даже плодятся и размножаются так же, как там.
   По крайней мере, в домике ротного командира, у которого прежде всего остановилась наша многочисленная экспедиция, мы нашли целое почтенное семейство в момент какого-то домашнего горя, не помню уж хорошо, какого именно, помешавшего нам воспользоваться гостеприимством хозяйки дома.
   Мы оставили азиатскую партию своего каравана на крепостном выгоне -- покормить лошадей и подкрепиться горячим кавардаком, который киргизы живо стали жарить тут же на воздухе. Сами же мы отправились пешком в стоявший на отшибе от других строений низенький беленький домик, где квартировали холостые субалтерн-офицеры. Это все был народ хорошо знакомый нашим ошским спутникам, и с ними никаких церемоний не полагалось. Офицеры вышли к нам навстречу и с самым теплым радушием потащили нас к себе.
   -- Давайте нам скорее что-нибудь поесть, господа! -- откровенно объявили им гости, -- дорога дальняя и трудная, опаздывать нельзя. Нам сегодня же, хоть бы поздно ночью, необходимо быть в Оше.
   -- Да ведь у нас разносолов не разживетесь, милая барынька! -- отвечали с тою же честною откровенностью хозяева. -- Денщик наш изо всего, чему мы его учили, умеет только сжарить на сковороде скверные битки. А больше не прогневайтесь... вот чаю, водки, вина красного -- этого сколько угодно... милости просим... Говядины, знаете, у нас часто не бывает, а водка и вино, даже шампанское, когда хотите... Этого добра сколько угодно в долг дают...
   Добрые и милые юноши, простодушно потешаясь и над своим цыганским хозяйством, и над своим невозможным кухмистером, самым комическим образом хлопотали о нашем угощении: один тащил самовар, другой раздувал уголь, не переставая весело болтать с нами; за сливками пришлось сбегать к ротной командирше, за тарелкою к воинскому начальнику, розыск чайных ложечек и блюдечек потребовал целого военного совета своего рода. Но и за всеми этими смело предпринимаемыми хозяйственными экспедициями -- никак не выходил "весь туалет", а все-таки чего-нибудь недоставало то для чаю, то для завтрака, и приходилось чем-нибудь по-братски делиться с соседом; это, впрочем, не приводило ни в малейшее смущение ни хозяев, ни гостей, а только вызывало добродушнейший общий смех и забавную болтовню.
   Братская простота отношений между русскими людьми, загнанными судьбою в этот далекий и чуждый край, сама по себе глубоко симпатична. Но кроме нравственного удовлетворения, отношения эти только и делают для них возможным сколько-нибудь человеческое существование среди непочатой дикости туземной жизни. Те же самые воинствующие пустынники Гульчи, у которых в доме мы распоряжались теперь, как в своем собственном, приезжая в какой-нибудь Ош, с такою же бесцеремонностью остановятся на целые недели у первого попавшегося товарища, потребуют у кого лошадь, у кого седло, у кого другую необходимую им вещь -- и будут смотреть на это как на самое естественное дело.

______

   Мы все-таки сделали маленькую прогулку по Гульче с своими хозяевами, пока монгольская свита наша приготовляла коней.
   Я ничего еще не сказал о наших хозяевах. Один из них, Е., -- был юноша богатырского склада, добродушный и веселый; и душа и тело его еще были пропитаны свежими, не перебродившими соками молодости. Другой, Р., был более сдержанного и серьезного характера и, может быть, с несколько большими требованиями от жизни. Но оба по-юношески увлечены окружающею их грандиозною природою и дикою обстановкою жизни, вызывающею в человеке дух стойкости, отваги и предприимчивости. Оба они, как все здешние военного старого туркестанского типа, лихие и неустрашимые охотники, неутомимые и любознательные бродяги по горным дебрям.
   Здесь почти каждый из офицеров успел порыскать верхом не только по Большому Алайскому хребту, но и в глубоких ущельях Заалайских гор, успел побывать верхом и на Памире, и в Кашгаре. С такими бравыми защитниками и опытными "следопытами" дикие окраины русского царства могут быть действительно безопасны. Кабанов они бьют здесь, в приволье диких гор, как у нас, в русской деревне, бьют зайцев. В противуположность Кавказу, где на кабана смотрят с большим страхом, чем на медведя, -- здесь никто не церемонится с "свинотой" и наколачивают этой свиноты столько, что бывает некуда ее девать. Кабаны очень любят зимою солнечную сторону гор, где снег оттаивает и дает им возможность докопаться до кореньев; тут обыкновенно и разыскивает их опытный охотник; он карабкается за ними по утесам и пропастям и прямо идет навстречу целому стаду с своим скорострельным ружьем.
   10-ть, 20-ть штук диких свиней -- очень нередкий трофей охоты.


Горный баран, убитый киргизом. Фото Д. Хэнбери, конец XIX в.

   Гораздо более ловкости и уменья требуется для охоты на киика, другого туземного обитателя Алайских и Памирских гор. Киик, подобно туру, имеет громадные трехгранные рога, откинутые назад, и бородат так же, как тур. Киргизы необыкновенно ценят кожу киика, потому что из нее делаются самые прочные и непромокаемые чомбары. Чомбары из всякой другой кожи промокают даже от дождя, а в кииковых чомбарах можно смело плыть по воде, не замочив тела. Оттого-то они и стоют здесь от 8 до 10 рублей, между тем как обыкновенные кожаные чомбары можно купить за 1Ґ и за 2 рубля. Чомбары -- важная вещь в путевом и боевом снаряженьи киргиза. Увидев их в первый раз на текинцах Туркмении, я легкомысленно потешался над их неуклюжестью и изумлялся грубому и глупому вкусу кочевника, без всякой нужды нацепляющего на себя такие "как море широкие" шаровары; удивлялся в то же время и тому, как это народ, всю жизнь проводящий в битвах, нападениях и грабежах, народ, можно сказать, рождающийся на коне или на верблюде, живущий и умирающий на седле, не выработал себе за целые тысячелетия своей воинственно-разбойничьей жизни ничего более удобного, как эти долгополые халаты, мешающие всякому движению человека, и эти возмутительные чомбары, в каждой половинке которых можно засадить по два человека. Но здесь, в горном походе с киргизами, под весенним дождем, в волнах стремительных потоков, которые то и дело приходится переезжать вплавь, я понял и вполне оценил незаменимую пользу этих непромокаемых кожаных чехлов, герметически затянутых снизу, а сверху очень удобно вбирающих в себя полы длинных шуб и халатов, всего того, одним словом, что мешает киргизу крепко сидеть на седле, ловко спрыгивать и вскакивать на него, продираться пешком по лесным дебрям и карабкаться по горам.


Киргиз перевозит горного барана на яке. Фото Д. Хэнбери, конец XIX в.

   Когда киргиз отправляется в путь, в поход или на охоту, он прежде всего напяливает чомбары, упрятывает внутрь их все широчайшие воскрылия своих одежд и затягивается потуже своим бильбау -- ременным поясом, к которому привешены ножик в чехле, точило, походная чашка в кожаном футляре и другие нужные в дороге вещи. Длиннополый халатник сразу превращается в воина, одетого по-видимому очень легко -- в короткую куртку и шаровары, а между тем он не расстается ни с одною из своих теплых одежд, совершенно необходимых в этих странах убийственных зимних ветров и сырых горных туманов; напротив того, эти теплые шубы и халаты еще теснее и теплее обнимают его, когда он плотно затягивает их ремнем и не дает раздуваться по ветру длинным полам их, надежно засунутым в спасительные чомбары.

______

   Огромный Е. вызвался проводить нас до Ленгара; эта маленькая прогулка верхом, 70--80 верст туда и обратно, в приятной компании, которою не часто приходится пользоваться в Гульче, -- все-таки представлялась ему отрадным развлечением среди унылого однообразия жизни этой крепости-скита.

______

   Наш караван опять потянулся чрез разливы бешено ревущей Гульчи, такой же многолюдный как и прежде, и еще более яркий и пестрый при свете знойного дня. Опять та же арба и тот же невозмутимый арбакеш-философ на хребте столь же невозмутимого философа-коня, на которого никакие всплескивания и рокотания горных потоков, никакие ямы и камни, пересчитываемые колесами его арбы, не производили ни малейшего впечатления.
   Я только теперь обратил внимание на очень оригинальное дерево, которым во многих местах поросли берега Гульчи. Его называют здесь каменный тополь. Издали он похож на старую дуплистую ракиту с обрубленными сучьями. Но если рассмотреть его хорошенько -- весь его короткий и толстый ствол, с скудным букетом ветвей наверху, свит точно из железных узлов, чем он очень напоминает палестинские древние масличины.
   Тополь этот действительно каменный во всех отношениях: он и растет почти исключительно на камнях, и крепок, как камень. Ни топор, ни пила не берут его, и он может целые годы оставаться в земле, в воде и воздухе, не подвергаясь гниению.
   Негной-дерево своего рода, которым и дорожат здесь по этому его незаменимому качеству. Впрочем, Ферганские горы вообще богаты негниющими деревьями. По пути в Гульчу и из Гульчи мы не раз проезжали мимо лесов арчи, похожей на нашу сосну, но гораздо более негниющую, чем сосна. Бревна и доски из этой арчи употребляются во всей Ферганской области на водяные постройки вроде мостов, шлюзов, набережных, где они держатся несравненно дольше, чем всякий другой лесной материал. Из арчи же и тута делаются здесь речные суда.
   Гульчинская котловина в сколько-нибудь возвышенных и каменистых местах своих покрыта густыми зарослями какой-то травы-колючки с очень длинными шипами, которую, однако, мозолистый рот верблюда пережевывает с сугубым наслаждением. Трава эта несколько похожа на курай, или верблюдятник, распространенный в Крыму, на Кавказе и во многих местах Туркмении и Туркестана. Здесь она имеет большое значение как любимый корм верблюда и как надежный притон фазанов. С тех пор, как колючку стали здесь истреблять без всякой осторожности, то для корма верблюдов и топлива, то для расчистки земли под посевы, -- фазаны сильно уменьшились в числе. Теперь даже запрещена киргизам, в целях размножения фазанов, их любимая старинная охота с ястребами, в которой они славились своим искусством еще при великих князьях московских.


Киргизы с беркутами. Фото Д. Хэнбери, конец XIX в.

______

   Мы выбрали для возвращения в Ленгар другую дорогу, хотя несколько более далекую, но зато более покойную, к тому же интересно было познакомиться с горами Малого Алая по возможности в разных местах.
   Почти сейчас же по переезде Гульчи, мы свернули в узкую, романтически-живописную теснину, по которой бежал нам навстречу через камни и пни деревьев горный поток Джиле-Су. Колоссальными зелеными пирамидами, титаническими каменными стенами сходились здесь лицом к лицу горные громады, и одна только эта бешеная речка-водопад, не смолкая трубившая в свою боевую трубу, как ножом разрезала их друг от друга своим глубоким лесистым ущельем. Очень изрядная колесная дорога лепилась вдоль ручья, то и дело, впрочем, переносясь то на правый, то на левый его берег, смотря по тому, откуда теснее надвигалась на нас тяжкая пята горных громад.
   Леса, покрывавшие все скаты и уступы этих гор и уходившие вверх на недоступную глазу высоту, приосеняли нашу дорогу тысячами зеленых опахал, под прикрытием которых могучее дыхание горного ручья радостно и бодряще освежало знойный воздух полудня.
   Соловьи, может быть, прилетевшие из наших курских и щигровских рощ, пели знакомые нам песни в этих диких чащах, раздражаемые немолчным рокотом несущегося вниз потока, и мне казалось, что они встречали этими гимнами весны, как заздравными тушами приближающихся дорогих гостей -- нас, своих старых знакомых далекой русской родины.
   Несмотря, однако, на эти чарующие голоса возрожденной природы, на рокот и щекот, которым, казалось, был заткан весь воздух, на душистый зной и зеленые одежды леса, -- белые залежи снегов, будто лохмотья шубы только что отвалившей отсюда ведьмы-зимы, торчали зловещими пятнами в темных складках и пазухах гор, на одной высоте с нами, сочась влажными тонкими струйками по каменным щекам скалы.
   Нам пришлось проехать, между прочим, мимо теплого ключа, который пробивается из земли на полускате горы. Продираться к ключу на ту сторону, через ручей, да еще по круче, заросшей лесом, не всем показалось интересным; отправились туда только мы с Е. Бойкие коньки наши без раздумья переправились через бурный поток и ловко, как дикие козы, взобрались на крутой скат, покрытый колючим кустарником, пнями и буреломом.
   Там, в тени старых деревьев, выбивался прямо среди зеленой травы и заливал маленький прозрачный бассейн теплый источник. Мы спешились, чтобы попробовать его воду. Ее нельзя назвать горячею, а только умеренно нагретою. Никакого серного или какого-нибудь другого характерного запаха не выделяется из нее. По всей вероятности, вода остывает уже на поверхности земли или в самых верхних слоях ее вследствие слабости и медленности струи. Без сомнения, она сделалась бы значительно горячее, если бы раскопать глубже источник и собрать его в каменный резервуар. Туземцы знают и чтут этот ключ и лечатся его водою от разных болезней.

______

   Ущелье Джиле-Су постепенно поднималось все выше и выше в гору и наконец разветвилось на три ущелья; три горных потока, зарожденные высоко за облаками в далеких ледниках Алая, свергались навстречу нам с уступов скал, неистово пробиваясь и прогрызаясь через сдавившие их каменные твердыни, нагроможденные впереди; левее всех несся совсем черный и мутный Кара-Булак, в середине Джиле-Су, и Чигирчик -- справа. Лесистые теснины, сквозь которые вырывались на свет Божий два лесных потока, были так глубоки и узки, что, казалось, в них до сих пор еще стояли синие туманы ночи. В поразительно дикой перспективе дали хмурились над черными лесными пирамидами голые каменные, а еще дальше из-за их гранитных плеч мерцали алмазами своих ледников и полями своего вечного снега -- видевшими, быть может, еще начало творения, -- седые головы великанов Алая.
   Все три потока, вырвавшись на свободу, соединились в одну бурную речку Джиле-Су, вверх по которой мы до сих пор ехали.
   Мы повернули в правое ущелье Чигирчика, далеко не такое мрачное и тесное, как два его соседа и брата. Но и по долине Чигирчика пришлось ехать не долго. Арбяная дорога, недавно проделанная здесь распоряжением военной власти для беспрепятственного подвоза провианта и военных снарядов к Гульче и другим нашим порубежным постам, стала в то же время удобною торгового дорогою с Кашгаром и алайскими киргизами. Конечно, было бы большим заблуждением -- придавать обычное европейское значение этому эпитету "удобная". Уже карабкаясь верхами, из долины Чигирчика на огромную горную седлину, замыкавшую справа течете реки, мы могли воочию убедиться, насколько удобен был бы этот бесконечный подъем для нагруженных товарами арб.
   По ярким красным глинам, по свежим сверкающим осколам белого алебастра, мимо скал какого-то порфировидного камня, с трудом взорванного порохом для проложения дороги, лезли мы целый час вверх под безжалостным припеком полдневного солнца.
   С красной седлины зато открывается широкая и светлая панорама живописных окрестностей, и сейчас же начинается чуть ли еще не более крутой спуск по ту сторону горы. Я вынул походный альбом и, отъехав в сторонку, сталь набрасывать в него этот характерный вид, записывая в то же время для памяти кое-какие впечатления свои.
   Два киргиза, нагнавшие меня, с изумлением и тревогою поглядели на непонятные для них манипуляции мои и стали неодобрительно шептаться между собою, долго не спуская с меня своих подозрительных взглядов.
   Со смехом в душе, я невольно вспомнил сцену, рассказанную в "Караван-записках" нашим среднеазиатским путешественником 20-х годов Кайдаловым: старый киргиз, увидев, что Кайдалов пишет что-то в свои тетради, подошел к нему и сказал гневно:
   -- Как? если бы ты знал Бога, то я сказал бы, что ты не боишься Его, делая зло людям, которые тебе кроме добра ничего не сделали.
   На удивленный вопрос Кайдалова он отвечал:
   -- Как же! ты пишешь и через то наводишь вредные облака, причиняющие смерть скоту нашему! Разве ты не знаешь, сколько в бытность вашу у нас его перемерло? Давно бы вас сжечь следовало!
   Что это была не пустая угроза, Кайдалов рассказывает, как киргизы сожгли в подобном случае одного татарина, у которого нашли книги.
   Мне, впрочем, к счастью, не грозило уже больше ничего подобного в сопутствии храбрых русских воинов, завоевателей и господ этого невежественного края, где даже листок бумаги мог еще недавно ввести человека на костер.
   Чтобы не разбивать лошадей по каменному щебню дороги-ручья, нам не раз приходится лепиться по козьим тропам береговых обрывов, что мне живо напоминает мои старые кавказские странствования.
   Многоопытный вожак наш Г<лушановск>ий все время держится впереди. Его маленькому коньку цены нет. Ни разу не сбиваясь с своего аллюра, он от места до места покачивается все одною и тою же спорою и покойною ходо ю, не уставая сам, не утомляя всадника, баюкая его на седле, словно в креслице. Другие увлекутся, ударятся вперегонки, пустятся вскачь, обгонять Г<лушановско>го подчас Бог знает как далеко, а он все себе спокойно потрусывает с перевальцем на своем лихом иноходце, неподвижный и серьезный в своем седле, будто только что сел в него, -- и, смотришь, через полчаса все отстали от него, и он по-прежнему продолжает вести нашу беспорядочно растянувшуюся походную колонну, с уверенностью и выдержкою опытного командира, который всегда привык быть впереди, в голове всех.
   Он рассказывает мне много любопытного о горах Алая и Заалая, о Памирах и киргизских кочевках на них. Он отлично знает все эти места, всякие уголок их. Везде он успел побывать не один раз. Он тут везде хозяином не по одному только званию своему. Правда и то, что он целых 20 лет в Туркестане и в одном только Оше 15 лет.
   Памир, по его словам, несомненно наш. Но киргизы, которые там бродят, не платят нам ничего, не считают себя русскими подданными. Им слишком выгодно, кочуя в этом недоступном плоскогории, на котором сходятся рубежи Китая, Индии, Авганистана, Бухары и России, отказываться от дани Китаю, под предлогом, что они кочуют в пределах России, и от дани России, под предлогом, будто они платят Китаю. Памир -- совершенная пустыня, безотрадная и бесплодная. Там нет ровно ничего, кроме диких зверей да кочующих летом киргизов. Границы там тоже не проводились никогда и никем, а мы приобрели права на него только потому, что завоевали Кокандское ханство, которому принадлежал Таш-Курган и другие более известные урочища этой "крыши мира". Между тем теперь, пользуясь отсутствием границ, кашгарцы захватили Таш-Курган и считают его своим.
   Г<лушановско>му случилось побывать на Памире и с оружием в руках. Несколько лет тому назад известный киргизский разбойник Мат-Карым взволновал алайских киргизов и ошских сартов, и ловить его пришлось Г<лушановско>му. Ему дали знать, что Мат-Карым скрывается в летних кочевьях Памира, в местности Кудара, и он отправился за ним туда с несколькими казаками и с одним киргизом из соседних волостных старшин, который был в этом деле главным путеводителем и сыщиком. Когда они окружили кибитки кочевья, поднялась жаркая перестрелка; в самый разгар ее киргиз огромного роста с саблею наголо, стремительно выскочив из кибитки, бросился к стоявшим в стороне казацким лошадям, одним прыжком вскочил на ближайшего коня, и прежде, чем казаки успели опомниться, умчался в степь. За ним, однако, бросились и догнали его; это оказался сам Мат-Карым. Его взяли израненного и повезли в Ош.
   Вообще, Памир служит постоянным убежищем для киргизских возмутителей и разбойников, вторгающихся в Фергану и волнующих туземное население, еще так мало привыкшее к теперешней мирной жизни и русским порядкам.

10. Киргизские женщины. Родовой быт киргиза

   Безлюдная горная пустыня кончается вместе с спуском с седлистого перевала из долины Чигирчика -- в долину Талдык-Су. Тут уже опять киргизские кочевья на каждом шагу, киргизские зимовники, киргизские стада на высоких горных пастбищах, едва видных нам снизу.
   По болотистым круговинкам Талдыка важно бродят черные аисты, которых я вижу еще первый раз в жизни, и часто вспархивают тоже никогда мною не виданные отайки, или золотые утки, -- крупные птицы сказочной красоты цветов, чудно сверкающие на солнце багрянцем и золотом своих перьев.
   Но для меня интереснее всяких птиц -- идущие нам навстречу караваны. Видно, лето разжарило не на шутку нижние долины Малого Алая. Перекочевывающие в горы киргизы тянутся одни за другими. И у всех один и тот же порядок, и везде одни и те же картины: впереди гонят овец, коров, верблюдов, мужчины с воинственным видом верхами на конях, а на горбах тяжело нагруженных верблюдов, среди деревянных остовов кибиток, чангараков, свернутых в трубки войлоков, тюков с коврами, котлов и кувшинов -- ярко-красные халаты и белые тюрбаны киргизок.
   Киргизы вековечные бродяги, и перекочевка для них не только необходимость, но и искреннее наслаждение. Весь их домашний скарб, весь быт их приспособлен к седлу и вьюку; у них все дорожное, все передвижное -- и жилище, и мускулы, и сама душа.
   Характерен ответ, который старая киргизка дала Вамбери, переодетому дервишем, спросившему ее, зачем они постоянно кочуют: "Мы не так ленивы, как вы, молла! нам не усидеть по целым дням на одном месте. Человек должен двигаться, потому что, посуди сам: солнце, месяц, звезды, вода, звери, птицы, рыбы -- все движутся; только земля и мертвые остаются на месте!"
   Киргизка -- больше хозяин верблюда, больше хозяин кибитки, чем сам киргиз. Киргизка, а не киргиз будет разбивать кибитку по приходе кочевников на облюбленное ими горное пастбище; киргизка будет навьючивать и развьючивать верблюда, киргизка погоняет его, поит и кормит, точно так же, как поит и кормит, обмывает и обшивает самого киргиза и его киргизят, начиная от его белой войлочной шапки до его бараньего тулупа и сарапая и кожаных чомбар.
   Может быть, от этой постоянной грубой работы среди суровых условий природы, от этой всегдашней мужественной борьбы с нуждами и тягостями жизни, киргизская девушка, киргизская женщина с детства вырастают такими рослыми, сильными, смелыми и выносливыми, так похожи на мужчин выражением своего лица и складом своих костей, так самостоятельны и тверды характером.
   У редких цивилизованных народов женщина пользуется таким огромным значением и уважением, какими пользуются среди киргизов их жены и матери. Они никогда не закрывают своего лица, как это делают всегда праздные и бесправные сартянки и таджички, и пользуются наравне с мужчинами правом свободно смотреть на других и показывать другим самих себя. В общественных и семейных делах им принадлежит решающий и, во всяком случае, очень важный голос, и нельзя не удивляться, как могла образоваться такая поразительная разница в способностях, вкусах и положении по-видимому одной и той же азиатской и мусульманской женщины, какая является теперь между изнеженными, ни к чему не пригодными затворницами каких-нибудь турецких гаремов и этими мужественными и деятельными хозяйками киргизского кочевья.
   В некоторых киргизских аулах женщины даже решают дела, касающиеся исключительно женщин. Зависимость всей жизни киргиза от его женщин он выразил в очень меткой пословице, столько же насмешливой, сколько трогательной: "Если твоя жена зла, что пользы от спокойствия народа? если твой сапог тесен, -- что пользы от обширности мира?"
   Киргизка, составляющая в мирное время всю силу семьи, не остается бесполезною для нее в дни войн и междоусобий.
   Женщины киргизов не раз вступали в рукопашный бой, храбро защищая свои кибитки от врага, вторгнувшегося в родной аул, и постоянно ухаживают за ранеными, родными и чужими; других докторов и сестер милосердия у кочевников нет.
   В этом отношении рассказы древних авторов о храбрых амазонках, кочевавших около Каспийского моря, рисуют очень мало видоизменившийся образ жизни киргизских и туркменских наездниц.
   Мужественность и деловитость кочевой женщины среднеазиатских пустынь поражали и европейских путешественников, посещавших в XIII столетии монгольские страны.
   "Девки и женщины монголов ездят верхом и скачут так же, как мужчины, -- рассказывает Плано Карпини в своей классической книге, которую мы уже не раз приводили. -- Жены у них делают все: шубы, платье, башмаки, сапоги и всякую кожаную работу. Они же ездят на повозках и чинят их, также вьючат верблюдов. Они очень проворны и искусны во всех работах. Все они носят портки; некоторые стреляют, как мужчины".
   Читая эти строки, думаешь, что итальянский монах, современник Чингиса, описывает теперешних киргизок. До того сохранили они в наши дни старинные монгольские обычаи.
   Киргиз, несмотря на грубость своих нравов и на свой семейный деспотизм, обычайный у всех азиатов и у всех магометан, -- очевидно, сознает великое значение женщины в своей жизни. Он украшает свою могучую помощницу самыми ласковыми именами, поистине очень нужными для такого дикаря, и очень мало подходящими к действительным качествам этих мужеобразных дам. Вы почти не найдете среди женских киргизских имен других названий, как Урюк (абрикос), Пистагуль (фисташковый цвет), Алва (халва, любимое лакомство азиатов), Карлыгас (ласточка), Джибек (шелк) и т. п.
   Если встретится среди этих нежностей какая-нибудь Сарыкыз, то есть "желтая девушка", -- то потому только, что в понятиях желтокожего монгола нет краше цвета, как желтый, для личика любимой красавицы.
   Конечно, не нужно составлять себе из этого чересчур идиллических представлений о семейных добродетелях киргизского кочевника. Все-таки киргиз остается киргизом, азиат -- азиатом, дикарь -- дикарем.
   Недаром он сочинил характерную поговорку на счет своего семейного быта: "Я могу бить свою жену, сколько мне угодно; а если убью, то заплачу хун".
   Впрочем, если муж очень бьет свою жену, то род ее вступается и, в известных случаях, даже отнимает ее у мужа.
   Насколько женщина ценится киргизами, лучше всего доказывается тем, что до последнего времени за нее платился очень высокий калым.
   Конечно, калым вообще служит признаком зависимости женщины, обращает ее в товар своего рода, в домашнее животное, которое можно покупать за деньги. Но тем не менее, размер калыма имеет свое несомненное значение.
   В прежнее время, когда киргизы владели огромными стадами и не были стесняемы в пастбищах, и когда, с другой стороны, участие трудолюбивой и энергической женщины в их постоянно тревожном и необеспеченном быту было особенно важно для них, -- калым за невесту обыкновенно доходил до ста различных скотин, но теперь такой калым уже редкость, и чаще всего он не поднимается свыше 9--10 голов (1 или 2 верблюда, 4 лошади, 4 коровы).
   При этом бедняки вместо коров и лошадей дают столько же мелкого скота, овец и коз, а иногда даже и лошадь вместо верблюда.
   Киргизы, как истые азиаты, большие любители жен.
   Хотя магометанский писаный закон, шариат, не разрешает правоверному иметь более четырех жен, но народные обычаи, или адаты, по-киргизски "занг", -- в этом отношении гораздо великодушнее и дозволяют мужу иметь столько жен, сколько пожелает душа его, "ибо жена -- самка", оттого ей позволительно ходить с открытым лицом, как и прочим животным.
   Понятно, что богатые киргизы более придерживаются любезного им занга, чем педантических правил шариата.
   "Разбогатеет сарт -- строит дом; разбогатеет киргиз -- набирает жен", -- говорит туземная пословица.
   Другая такая же пословица свидетельствует о семейных вкусах киргиза несколько с иной точки зрения: "Дом с детьми -- базар, а без детей -- мазар (т. е. могила)", -- говорят киргизы.
   Меня уверяли, что киргиз, у которого более четырех жен, живет брачно только с четырьмя; остальные обращаются в так называемые суфи, то есть, "воздержанные", -- невольные монахини своего рода.
   С каждою же из четырех действительных жен своих киргиз обязан по адату ночевать по очереди, а она, в свою очередь, обязана готовить ему в этот день кушанье и заниматься всем хозяйством; так что деликатный вопрос о разделении на четыре части семейных радостей и семейных обязанностей разрешен кочевым законодательством довольно просто и остроумно, по принципу: "любишь кататься, люби и саночки возить".
   Впрочем, старшая, или любимая жена киргиза, -- байбише -- сохраняет над всеми остальными женами некоторое начальственное значение.
   Все эти полигамические вкусы узкоглазого монгола не мешают ему сваливать беду с больной головы на здоровую и оскорблять верных подруг своей жизни такими пословицами, будто "красивая женщина не может не быть развратницею".
   Вероятно, чтобы избежать этого греха, киргизских женщин отдают замуж, а киргизских парней женят -- очень рано.
   В большинстве киргизских родов, малый в 12--13 лет уже считается совершеннолетним, а девушки признаются способными к брачному сожитию даже с 9 и 10 лет.
   Правда, тут бывает большая разница -- смотря из какой семьи жених или невеста. В богатых семьях, где едят много баранины и конины, где дети растут сыто и привольно, совершеннолетие наступает значительно ранее, чем среди голодающего и отощавшего населения.
   В этом отношении замечательно, что дети мясников, даже и не богатых, -- вполне приравниваются к богатым семьям, именно потому, что имеют частые случаи питаться мясом.
   Бий Халмахаммед, как передает генерал Гродеков в своей прекрасной книге о юридическом быте киргизов и кара-киргизов, на предложенный ему по этому поводу вопрос отвечал очень искренно: "О других не могу сказать, а знаю только, что я с 12-ти лет достиг совершеннолетия, так как с тех пор стал способен быть отцом семейства. Другие, более слабые люди годятся только с 15-ти лет".
   Алайские кара-киргизы, у которых мы только что гостили, чаще всего помолвливают своих детей, когда, им сравняется только один год, а иногда даже и до рождения ребенка. Но женитьба происходит все-таки в свое время, и не раньше, конечно, как жених в состоянии внести весь назначенный калым.
   Невеста у киргизов считается собственностью не семьи ее, а целого рода. Если умрет жених, брат жениха имеет право взять ее; если умрет невеста, жених может взять за себя ее сестру.
   Мстит за невесту тоже целый род. После того, как совершится торжественное заклание козла, в кибитке старшего брата невесты, -- нечто вроде нашего обрученья, -- жениху дозволяется ложиться со своею невестою, хотя еще без всяких брачных прав, и если он злоупотребит своим положением, то подвергнется жестокой мести со стороны членов оскорбленного рода.
   Но самая оригинальная черта киргизской свадьбы -- это злополучное положение несчастных сватов, подобного которому не встречается, кажется, ни у одного народа на земном шаре; их раздевают догола и с веревкой на шее таскают на посмешище всего народа; во время свадебного пиршества пришивают к кошмам, так что они двинуться не могут; вытаскивают из кибитки за ноги через верхнее круглое отверстие -- чангарак, и вообще проделывают над ними самые непристойные шутки, причем женщины заигрывают их иногда до смерти, как уверяют исследователи киргизского быта.
   Мне кажется, этот нелепый и возмутительный обычай -- тоже родовая месть особого вида -- безжалостно-шуточное возмездие со стороны рода за увоз принадлежащей ему ценности -- невесты -- главным виновникам этого добровольного похищения.

______

   А перекочевывающие караваны между тем все чаще и чаще попадаются нам навстречу. Перекочевывают тоже, обыкновенно, целым родом.
   Земля у киргизов и до русского завоевания, считалась общим добром всего племени, а теперь, по закону 12-го июня 1886 года, признана государственною собственностию, которую кочевники могут занимать под свои стада и кочевья в бессрочное пользование. Кочевки свои киргизы вообще называют "кушпек".
   Зимовые стойбища их, более тесные и труднее находимые, отводятся каждому роду, а летовки, или летние кочевья, -- по-киргизски "джейляу" -- населению целого уезда без различия родов.
   Летние кочевья киргизов бывают так обширны, что в сухое лето в пределах какой-нибудь Сырдарьинской или Ферганской области -- иногда не хватает пастбищ для скота, и киргизам дозволяется в таких случаях перекочевывать даже в соседние области Степного губернаторства, где жары бывают не такие иссушающие и население не так тесно, в области Семиреченскую, Акмолинскую, Тургайскую.
   Осенние же кочевья -- "куздяу" -- они находят у себя дома, где за лето успеет отрасти порядочная трава.


   


Изготовление кошмы. Экспедиция К. Г. Маннергейма, 1906

   Собственно говоря, земля не имеет никакой цены в глазах киргиза, и, вероятно, было время, когда все народы, обитавшие в сухих равнинах, относились к ней так же. Ценится высоко кочевником только вода и труд.
   Здесь продают и покупают не землю, а воду, да сколько-нибудь осязательные плоды человеческой работы.
   Арык, колодезь, деревья, постройки, -- вот что всегда считалось у киргизов личною наследственною собственностию и на что получались, взамен купчих и данных, ярлыки ханов или судебные приговоры биев.
   Пастбища же, сенокосы и даже пашню свою кочевники бросают, отъезжая, нисколько не заботясь поддерживать свое jus primi occupantis.
   Но если род вырыл кудук или арык, торжественно заклав над ним козла или барана и принеся таким образом "кудаи" (т. е. жертву богу), -- то уж этот арык или колодезь делался на веки вечные собственностью рода, не прекращаемою никакими земскими давностями.
   Ханы считали себя обязанными выдавать родам ярлыки на их арыки, летовки и зимовки, причем и летовка и зимовка непременно обозначались в одном и том же ярлыке, так как одна без другой они теряли всякое значение.
   Передвижение кочевников с зимовок на их горные джейляу, -- картиною которого я теперь любуюсь глазами художника, -- очень важное событие в жизни кара-киргиза.
   Под перенос кибитки выбираются самые сильные животные. Большую кибитку поднимают обыкновенно пять верблюдов, для небольшой -- достаточно и трех.
   Накануне выхода с зимовника устраивается общее угощение, где обильно истребляется куйрук (курдючное сало), каймак (топленые сливки), айран (кислое овечье молоко с водою), крут (кислый овечий сыр), кужа (каша из проса), мясо баранов, коз и лошадей.
   Впрочем, по убеждению киргизов, мясо, до которого они большие охотники, вовсе не есть лучшая пища для человека. Напротив того, они считают самою чистою и полезною пищею хлеб и виноград, и уверяют, что сам Аллах признал это, сказав людям: "Если бы я мог употреблять яства, я бы ел только хлеб и виноград". Остальные плоды тоже считаются "пищею рая", мясо же, по понятиям киргиза, не из рая, а из остатков глины после сотворения Богом первого человека.
   В этих наивных взглядах кочевника нельзя не видеть искаженного отзвучия древних библейских сказаний о рае, исстари распространенных среди народов Азии.
   Мясо овцы и козы считается у киргизов лучшим; лошадь сотворена, по их убеждению, из воздуха -- "ель", оттого она и обладает быстротою и легкостью. Верблюда киргиз режет только в исключительных случаях, когда он отправляется на паломничество в Мекку и приносит Аллаху умилостивительную жертву.
   На пиршествах киргизов непременно участвует и музыка. В кибитках алайских кара-киргизов мы везде видели висящие на стенах туземные балалайки -- домбра, скрипки -- кобза и дудки -- сабызга. Почти всякий киргиз умеет играть на чем-нибудь. Кроме музыки и песен неизбежною забавою их пиров служит также их любимая байга -- отчаянная борьба между собою молодых парней.


Перед скачками. Экспедиция К. Г. Маннергейма, 1906

   Когда прощальное пиршество окончится, зажигают на краю зимовки два костра и становят между ними какую-нибудь седоволосую старую ведьму, -- хранительницу родовых преданий и обычаев.
   Старуха, творя причитанья, разбивает тыквенный кувшин, по-киргизски "кабак" -- откуда, вероятно, произошло и наше название "кабачков" для мелкой породы тыкв, из которых на юге приготовляют очень вкусное кушанье.
   "Как разлетелся в куски этот кувшин, так пусть разлетятся все наши печали!" -- торжественно провозглашает старуха и, взяв за повод нагруженных верблюдов, первая выводит их из зимнего стойбища.
   Присутствующее киргизы начинаюсь перепрыгивать через костры и кричать вслед за старухой: "Алас, алас!" (прочь, прочь!). Когда на другой день выступят из зимовища, то верст через 5-ть или 6-ть делают остановку, разбивают опять юрты, режут лошадей, баранов и устраивают новое "кудаи" Аллаху. При заклании животных старшина рода молится: "Да будем мы так же счастливы на новом месте, как были счастливы на старом!"
   Впереди каравана посылаются заранее разведчики из самых опытных стариков.
   Разведчики, отыскав колодезь, который должен служить средоточием будущего кочевья, ставят "бельчи" -- или "признаку", как говорили у нас в старину, -- втыкают копье, оставляют какую-нибудь свою вещь, связывают пучком траву около колодца, а чаще всего чертят на земле тамгу своего рода, -- и уже после этого ни один киргиз не остановит своих верблюдов на захваченном пастбище.
   Тамга, от которой произошло наше старинное русское слово "таможня", -- служит самым верным признаком пребывания рода в известном месте. Тамга -- это условный знак, тавро, печать, заменяющая и герб, и подпись для киргизских родов.
   Если на каком-нибудь камне или памятнике отыщется тамга известного киргизского рода, то не может быть никакого сомнения, что род этот когда-нибудь кочевал здесь и поставил эти памятники.
   Каждый из 92-х узбекских родов, -- которых мы, русские, смешиваем под общим названием киргизов, -- имеет особую тамгу, ведущую свое начало с незапамятных времен. По преданиям киргизов, тамга была придумана в старину для того, чтобы 92 брата, родоначальники узбекских родов, -- могли различать свой скот от скота других братьев.
   До сих пор тамга эта выжигается здешними киргизами и кара-киргизами -- на всякой скотине. На лошади и верблюде она выжигается всегда слева, так как садятся на них с левой стороны. Но один род выжигает тамгу на голове, другой на боку, на плече, на животе, на ляжке и т. п.
   Общая тамга служит в некотором смысле объединяющим знаменем для киргизов одного рода. Значение этих древних родов хотя и сильно расшаталось после русского завоевания, но все-таки продолжает быть главным общественным началом в жизни киргизов.
   И киргизы, и кара-киргизы все называют себя узбеками, и список 92-х основных узбекских родов с небольшими видоизменениями распространен во всех киргизских аулах.
   Степные киргизы, впрочем, хотя и признают кара-киргизов узбеками, но отделяют их в совершенно особое племя и уверяют, будто они произошли от калмыков и даже от собак.
   Мне кажется, такой взгляд степных киргизов на своих горных собратьев достоин серьезного внимания. Уже и при первом взгляде на кара-киргиза бросается в глаза его сильная "калмыковатость" сравнительно с другими кочевниками Туркестана. Кара-киргиз смотрит гораздо больше монголом, чем степной киргиз и сарт. В то же время кара-киргиз гораздо храбрее степного киргиза, или казака, как они величают сами себя, и независимее его по своему духу.


Старики перед юртой. Экспедиция К. Г. Маннергейма, 1906

   Из этих сопоставлений можно, пожалуй, вывести заключение, что кара-киргиз, быть может, есть прямой потомок монгола-завоевателя, гораздо менее смешавшийся с побежденными тюркскими народностями, чем киргиз-казак, чему, конечно, немало могло способствовать и их труднодоступное место жительства в горных трущобах Алайского и Ферганского хребтов.
   Замечательно, что среди кара-киргизов нет привилегированного сословия, так называемых тюрей, или "белой кости" ("ак-суек" по-киргизски).
   Тюри считаются потомками Чингисхана (и в тоже время, непостижимым образом, потомками халифа Аббаса) и имеют, а особенно имели прежде, среди киргиз-казаков почти такое же значение, как наше дворянское сословие имело среди крестьян и купцов крепостной эпохи.
   Они всегда были наследственными вождями племени, пользовались большим почетом и важными преимуществами в правах собственности. До последнего времени браки между "белою костью" -- "ак-суек" -- и "черною костью" -- "кара-суек" -- считались великим позором для тюрей; женщина "белой кости", выходившая замуж за "черную кость", подвергалась проклятию и лишалась своих сословных льгот.
   При графе Сперанском возникла мысль привести в известность народные обычаи киргизов, подвластных России, и составить общий свод этих адатов.
   Свод этот, напечатанный на киргизском языке, хранился во 2-м отделении собственной Его Императорского Величества канцелярии, и профессор Самоквасов в 1876 году издал по сохранившимся копиям его "Сборник обычного права сибирских инородцев" с специальным приложением к нему "Обычаев киргизов" (Большой и Средней орды). Так как материал для этого сборника собирался при помощи киргизских старшин, то султаны и бии их, принадлежавшие к сословию тюрей, по-видимому, широко воспользовались представлявшимся им удобным поводом усилить и закрепить свои сословные привилегии на счет простого народа, выдавая за старинные обычаи многое такое, что только было с их стороны случайным злоупотреблением или даже просто мечтою будущего.
   По крайней мере, местные исследователи этого вопроса, как, например, известный знаток киргизского быта генерал Гродеков, прекрасной книгой которого "Киргизы и кара-киргизы" мы главным образом пользуемся в настоящем случае, -- предполагают, что жестокие наказания и даже смертная казнь за оскорбления и нарушение преимуществ "белой кости" людьми "черной кости" -- введены в сборник адатов по выдумке самих киргизских старшин, которая не могла быть проверена составителями сборника за отсутствием среди русских исследователей того времени хорошо подготовленных знатоков киргизского языка и обычаев.
   Может быть, этими же обстоятельствами следует объяснить и включение в сборник киргизских адатов таких жестокосердых и фанатических правил, совершенно не подходящих к обычной терпимости и маловерию степного кочевника и так странно звучащих в книге законов христианского государства, как "лишение живота за поругание своего закона", в случае принятия киргизом христианства, или "повешение 7-ми человек" из членов рода за убийство одного ходжи, которые, подобно султанам и биям, принадлежали к "белой кости" и почитались потомками сподвижников пророка. Смертная казнь полагалась по этому сборнику даже и за такой нисколько не уголовный проступок, как вступление в брак сына или дочери без ведома родителей.
   Мы, русские, всегда отличались излишнею доверчивостью и излишнею снисходительностью к разным инородцам, входившим в состав нашего огромного царства. На Кавказе, в Сибири, в Киргизских степях мы делали те же ошибки, как и в балтийских провинциях, Финляндии и Польше, освящая могучею поддержкою государства, без серьезной проверки и изучения подлинных обстоятельств дела, разные неправые притязания и случайные злоупотребления господствующих сословий, составлявших в сущности ничтожное меньшинство народа; мы наивно воображали, что приобретаем себе верных сторонников в тех руководящих слоях новоприсоединенной народности, которых мы щедро награждали присвоенными ими себе льготами, -- а вместо того в них именно и встречали каждый раз самых упорных противников русской государственности, самых горячих друзей всякого рода обособленности местного края от России.
   Такими недальновидными простаками являлись мы до последнего времени относительно польских панов, остзейского рыцарства, финляндских сеймов, сибирских шаманов, горских князей Кавказа, -- такими же оказались мы и по отношению к ходжам и султанам киргизских орд.
   Впрочем, в последнее время, после покорения Туркестана и устройства киргизских орд на новых началах, привилегии "белой кости" уже не признаются русским законом, да и в жизни туземцев они потеряли прежнее значение.
   С 1867 года русское правительство разделило киргизские орды по уездам, волостям и аулам, и вместо наследственных родовых старшин установило выборных волостных старшин и аульных сельских старост (аксакалов), чтобы ослабить среди киргизов прежнее значение рода и "белой кости", слишком близкое к старым порядкам их быта и слишком поэтому мешавшее слиянию киргизов с остальным населением империи.
   Это нанесло несомненно глубокий удар родовому быту киргизов. Хотя под видом выборных волостных старшин пока еще выдвигаются большею частью те же наследственные вожди родов, имеющие еще огромное значение среди населения, и хотя вопреки административному раздроблению рода на волости и аулы и искусственному соединению в одной волости частей из различных родов, -- в каждой волости пока распоряжается беспрепятственно господствующий род, -- но все-таки нельзя не видеть, что новые начала заметно бродят в народной массе и вызывают все чаще и чаще явления нового характера, несомненно видоизменяя взгляд народа на значение и рода, и "белой кости", приучая его все больше к равенству перед законом и к господству над всем государственного интереса.
   К сожалению, эти новые начала невольным образом расшатали те старые нравственные устои, на которых до сих пор покоилась сколько-нибудь твердо общественная и семейная жизнь кочевников. Выборное начало внесло с собою возмутительную продажность, недобросовестность, дух смуты и интриг. Почтение к старшим членам рода, послушание родителям, страх перед судом, религиозное благочестие, -- все эти полезные нравственные тормазы человека заметно ослабели среди киргизов и развязали руки более дерзким и корыстным из них. Но это, кажется, неизбежная ступень, через которую приходится проходить всякой народности, вырастающей из пеленок патриархального быта и призываемой к более широкой гражданской жизни. Поэтому и смотреть на эти печальные явления следует без малодушия и отчаяния, с твердою верою, что временная болезнь роста окончится в свой срок, и что нужно только зорко следить за ней и не колеблясь применять против нее подходящие лекарства.

11. Бесконечный сад

   Я ехал, порядочно утомленный ездою по горам и камням, а еще больше жаром весеннего дня, и предавался на досуге размышлениям всякого рода.
   Мысль мою дразнило какое-то трудно высказываемое, между тем очень ощутительное для меня настроение духа.
   Жизнь кочевника, киргизская кибитка с какою-то беспорядочною настойчивостью врывались без всякого желания моего в опрятно прибранные покои моих обычных умственных представлений, и голова моя работала словно не своею волею, усиливаясь переварить еще не переваренные слишком своеобразные впечатления, чтобы пристроить их скорее, по педантической привычке книжного человека, на какую-нибудь знакомую полочку, под понятный ярлычок.
   Я не скажу, конечно, чтобы посещение кочевников пошатнуло во мне естественное пристрастие мое к формам быта, выработанным европейской цивилизацией, и пробуждало во мне романтическое влечение к прелестям "золотого века" человечества на лоне природы. Но тем не менее во мне смутно шевелилось сознание, что этот столь презираемый нами патриархальный быт полудиких кочевых народов далеко уже не такою непроходимою бездною отделяется от нашего собственного многосложного и хитроумного образа жизни.
   Все-таки я убеждался, не без радостного чувства, что пути к человеческому довольству и благополучию, -- к счастью, гораздо разнообразнее, шире и многочисленнее, чем это представляется обыкновенно нам, современным европейцам, ослепленным частью истинным, частью ложным блеском нашей цивилизации, во многом, к сожалению, призрачной. Наш угол зрения в этом случае слишком тесен, слишком близорук и слишком пристрастен к своим собственным слабостям. В этом смысле бывает необыкновенно полезно время от времени удаляться за пределы чересчур привычных влияний и оглядываться на себя, на своих, на все свое тем здравым объективным взглядом, который возможен, только когда смотришь со стороны, отодвинувшись от предмета настолько, чтобы можно было его обнять и понять во всей целости.
   Да, повторяю, к счастью для человечества, всякий народ, на какой бы скромной ступени духовного развития ни стоял он, умеет выработать себе своеобразные и вполне удобные для него условия жизни, в сущности, ничем не уступающие, при данных обстоятельствах, гораздо более совершенным формам опередивших его народностей. Верховный разум, правящий миром, вовсе не расположен играть в руку заносчивому самомнению более быстрых и талантливых представителей человеческого племени.
   Рядом со львами, орлами, китами, кичащимися своею силою, величиною, -- природа дает жить такою же полною, такою же целесообразною и устойчивою жизнью бесчисленным породам других мелких и крупных животных, и притом всякой породе -- по своему особому вкусу и образцу.
   Точно так же и человечество, покрывающее собою лицо мира, развивается не по одному узкому и однообразному шаблону, а в самом широком разнообразии и богатстве типов, красуясь, как степная равнина, девственной силы цветами всех красок и всех очертаний, из которых каждый так же прекрасен в своем роде, как и другой.
   Комфорт войлочной кибитки в обстановке пустынных степей, комфорт глиняной сартовской мазанки с ее тенистою галерейкою, в жарких долинах Туркестана, -- стоют в известном смысле комфорта гостиницы, вызываемого обычаями европейского города, и требуют для своего осуществления, может быть, не меньше труда и таланта. Во всяком случае, удивительная приспособленность киргизской кибитки и к жару, и к холоду, удивительная устойчивость ее против зимних вьюг и летних бурь, удивительное удобство ее для быстрой перевозки на хребте вьючной скотины, -- составляют ничем не заменимое достоинство, если принять во внимание роковые требования кочевой жизни.
   Точно так же, поразительная мускульная сила и выносливость киргиза, его острый глаз, отчетливо различающий малейший предмет в туманных далях горизонта, его способность проводить на седле дни и ночи, его глубокое и тонкое знание всех суровых стихий пустыни и господство над нею путем этого знания, -- все эти практические таланты, побеждающие дикую природу настолько, насколько это необходимо для скромных потребностей кочевника, -- право, тоже стоют, с своей точки зрения, -- многих наших книжных и письменных премудростей, несомненно подрывающих непосредственную способность человека к борьбе с враждебными силами природы и судьбы.
   Но киргизская кибитка поучительна для меня еще и в другом смысле. Этот интересный остаток глубоко древнего, ветхозаветного быта, -- этот живой памятник времен Авраамовых и Иаковлевых, сохраняющий до сих пор свое право гражданства на громадных пространствах земного шара, -- наводит на размышления, далеко не во всем благоприятные для нашей самонадменной европейской цивилизации.
   

Перетягивание аркана (Ферганская обл.)

   Созерцая этот простой и скромный быт кибитки, где люди по меньшей мере так же здоровы, довольны и веселы, как и в наших многоэтажных каменных ящиках, с железными крышами, где поются песни, пляшутся пляски, празднуются праздники с не меньшею искренностью и одушевлением, чем в наших натянутых светских собраниях, где также искренно любят и ненавидят, и, может быть, с не меньшею верою молятся, как умеют, Богу, -- невольно приходит на мысль, как, в сущности, мало нужно человеку для его счастья и какою громоздкою, притязательною и непосильною для него декорацией заслоняет от себя это простое человеческое счастье чересчур разбалованный и зазнавшийся человек цивилизации. Здесь, в этой кибитке, -- все имеют то, что им нужно, все довольны и спокойны духом. Была бы только около вода и трава -- и ничего больше!
   С водою и травою является и скот для перевозки, и шкуры для одежд, и войлоки для покрышки жилища, и кумыс для питья, и баранина для еды.
   А голубое небо здесь то же, что и над вечно тревожными обладателями миллионов, и то же бодрящее дыхание воздуха, и то же ласкающее душу солнце, та же кругом красота и целительная сила матери-природы.


   Перемудрившие питомцы европейской цивилизации эту красоту, широту и свободу естественной жизни продали за сомнительные наслаждения роскоши, за тщеславие богатством и властью, но, однако, не нашли в них душевного покоя и нравственного удовлетворения.
   Тем трагичнее видеть, как самонадменный европеец новейших времен, дошедший до полного разочарования жизнию, до безверия и отчаяния, при которых не мыслим никакой намек на счастье, -- все-таки имеет смелость навязывать многие мертвящие формы своей цивилизации, будто какое-то абсолютное спасительное начало, -- народам, правда, еще младенческого развития, но зато сохранившим в себе и жизненную радость, и способность надеяться и верить...

______

   Прощаясь мыслями с киргизами и Киргизией, я все время забавлял себя мыслию, что, в сущности, ведь мы с женою только отдали теперь визит тем самым "басурманам" наших старых летописей, которые, под разными кличками монголов, татар, нечестивых агарян, Золотой и Кипчакской орды и проч. и проч., некогда явились с негаданным-непрошенным визитом в нашу бедную удельную Русь и на два долгих века легли свинцовою гирею на исторический рост нашей, еще юной тогда, родины.
   Собственно говоря, визит этот отдан был им гораздо более выразительным образом -- нашими туркестанскими героями: Черняевыми, Скобелевыми, Кауфманами, которые расплатились с потомками Чингиса и Батыя на их родной земле, в самом гнезде их кочевой силы, за Калку и Сить, за Москву и Киев, и привели их под высокую и великодушную руку Белого Царя, как в свое время приводили они наших усобствовавших князей под нечестивую пяту своих кровожадных и корыстных ханов.
   Я, по крайней мере, нисколько не сомневаюсь, что киргизы и особенно кара-киргизы, у которых мы только что гостили, -- это ни в чем почти не изменившаяся за 6-ть столетий монгольско-татарская орда, ходившая в XIII веке за Чингисом, в XIV веке за Тимуром, разрушившая столько царств старой Азии и наводнившая когда-то собою половину Европы.
   Те элементы ее, которые тесно смешались с более просвещенными племенами покоренных стран, кристаллизовались и осели в Китае, в Индии, в мусульманских ханствах Средней Азии, выделились под новым именем из кочевого быта и из киргизской народности; а, так сказать, сырой маточный раствор этих диких полчищ разлился по безбрежным пустыням и недоступным горным хребтам Средней Азии, не поддаваясь никаким просветительным влияниям, не организуясь в государства, оставаясь такими же кочующими пастухами и степными разбойниками, какими они были в дни Чингисхана.
   Когда читаешь у Рубруквиса или Плано Карпини описание их пребывания в кочевьях Великой орды на берегах Орхона, в знаменитой Чингисовой столице Каракоруме, то искренно кажется, что эти средневековые монахи описывают вам ваше собственное посещение киргизских кибиток где-нибудь на Малом Алае или в сырдарьинских степях.
   До такой степени поражает сходство в малейших подробностях образа жизни этих двух народов, раздвинутых между собою промежутком почти семи веков.
   Правда, и тот, и другой -- не народы, не государства, а именно "орды", как они всегда называли себя и называют теперь. Своего рода громадные косяки двуногих степных зверей, размножившиеся в тиши веков, в глуши пустынь на их вольных кормах, как размножаются на тех же безбрежных травяных равнинах Азии -- такие же бесчисленные табуны диких лошадей, диких ослов или антилоп.
   Монголы и их соседи татары (тюркского племени), так же, как их потомки киргизы, несомненно коренные туземцы Азии. Китайские хроники упоминают имя монголов уже за 2.000 лет до Рождества Христова.
   Чингисов род возникает на берегах Онона, впадающего в Шилку, на рубеже нынешней Сибири и Китая, но столица его уже переносится значительно южнее, в сердце теперешней китайской Монголии. В этот-то, на краю света лежавший Каракорум отправлялись в свое время за десятки тысяч верст послы пап и могущественнейших государей Европы искать дружбы грозного завоевателя, и ехали добиваться суда и милости покоренные князья и цари, находившие здесь чаще всего темницу или мученическую смерть.
   Мы с женою входили в кочевьях кара-киргизов в такие же шатры, в какие входил когда-то Плано Карпини, посещая Каракорум. Но, как видел читатель, мы, к счастию, уже не обязаны были кланяться по три раза в землю перед входом в шатер и на коленях держать речь перед кочевым властителем, как это приходилось столько раз проделывать несчастному посланцу папы Иннокентия IV.
   Интересно, что и тогда, у монголов Каракорума, знатные женщины их жили в кибитках из белого войлока, таких точно, в какой принимала нас гульчинская датха и какую разбила она для ночлега наших дам.
   "У жен Куине были другие шатры из белого войлока, довольно большие и красивые", -- рассказывает Плано Карпини про хана Гаюка, которого он в своей наивности везде называет вместо хана "Хамом", производя отсюда и соответствующие прилагательные: "хамский шатер", "хамский указ" и проч.
   Интересно также, что кибитка или шатер этого "хама" в Каракоруме называлась "Золотою ордою" ("Quod apud ipsos apellatur Orda aurea"). Орда у татар и монголов была собственно шатром, жилищем; отсюда и названье "урды", удержавшееся до нашего времени за ханскими дворцами Кокана и Бухары; "Золотая орда" Волжского низовья точно так же была не чем другим, как шатром хана. Это имя орды было перенесено мало-помалу на самые полчища, окружавшие ставку вождя, за которою все они следовали, и которая таким образом стала олицетворять собою в некотором смысле целый народ, точно так, как, например, -- Порта Оттоманская, -- стала заменять собою понятие о самом государстве, а название лондонского или петербургского "кабинета" стало употребляться для обозначения общей политики Англии и России.

______

   С искренним восторгом увидали мы наконец с высокого карниза дороги столь страстно желанный Ленгар, мирно приютившийся на дне горной долины.
   Там сейчас же принялись за горячий душистый плов, не имеющий для голодных желудков ничего себе подобного в кулинарном искусстве всех стран и народов.
   Мы как людоеды пожирали баранину с рисом и с увлечением напали на чай, бодрящая струя которая никем не может быть так оценена, как усталым всадником, измученным солнечным зноем и скверною каменистою дорогою.
   Тройка наших киргизских коней отлично отдохнула без нас и прямо от крыльца ленгарского привала понесла нас, как на крыльях птицы, по щебню речного русла, по камням горной дороги.
   Милый воин, провожавший нас от Гульчи, и тут еще не хотел сразу расстаться с нами. Он решил заночевать в Ленгаре, -- для чего мы оставили ему необходимые ресурсы из нашего дорожного запаса, -- а потому счел вполне кстати сломать на своем коньке, уже сделавшем верных 40 или 45 верст, -- еще маленький кончик. А так как наша сытая тройка неслась во всю свою прыть, то и ему, чтоб не отстать от нее, пришлось все время скакать марш-маршем. Верст через 5 он дружески распростился с нами и повернул назад. Такой лихой народ только и может без стыда и вреда для русского дела держать здесь в руках киргизских наездников.
   Каковы эти наездники и их кони, -- мы увидели маленький образчик очень недалеко от себя. Перед тарантасом нашим скакал джигит-киргиз в белом островерхом колпаке на затылке и в широчайших желтых чембарах. Он не понимал и не говорил ни слова по-русски и только знал одно, что за ним едет начальство, что нужно поэтому гнать вовсю.
   Его скуластое темно-бронзовое лицо с расплюснутым носом и узкими калмыцкими глазами, сверкавшее как у волка белыми зубами, изредка оглядывалось на наш экипаж в каком-то благоговейном ужасе, и каждый раз после этого тяжелая коротенькая канча начинала немилосердно крестить по чем попало без того сломя голову летевшую лошадь.
   Более 3-х часов неслась наша тройка с быстротою 15-ти верст в час, и лихой джигит ни разу не дал нагнать себя, ни разу его крепконогий конь не споткнулся и не оступился в грудах мелких камней, засыпавших дорогу на многие версты.
   Но эта отчаянная скачка едва не окончилась очень печально для нас. В корню тарантаса оказалась сильная и резвая лошадь, имевшая скверную привычку носить. Разгоряченная бойкою едою, она вдруг подхватила нас при самом въезде в большой подгородний кишлак, уже недалеко от Оша. Молодые пристяжные подхватили вместе с нею и бурей помчали наш злополучный тарантас, не разбирая ни рытвин, ни лощин, ни камней, ни арыков. И я, и Г<лушановск>ий схватились обеими руками за возжи, чтобы помочь солдату-вознице сдержать обезумевшую тройку, но усилия всех нас троих не приводили ни к чему.
   Глупый киргиз, чувствуя за собою по пятам нагоняющую тройку, отчаянно махает своей канчою, огревая лихого конька уже прямо через голову, чтобы только не посрамиться перед начальством и не дать переду тройке. Чем неистовее мчится он, тем яростнее несутся вслед за ним и наши разыгравшиеся кони. Он подзадоривает их, как поддужный ретивого рысака. Гневные крики Г<лушановск>ого, русские и киргизские, только придают еще более прыти дикому наезднику, который среди грома колес и топота лошадей, разумеется, не может ничего расслышать и воображает, что грозный начальник приказывает ему скакать еще скорее. У меня душа замирала за наших бедных дам, глядя на эту сумасшедшую перегонку... Я чувствовал полное бессилие наше остановить озверевших коней. А между тем тяжелый и длинный тарантас наш то и дело с быстротою стрелы перелетал через узенькие мостики арыков, как нарочно попадавшихся на каждом шагу. Резкие повороты дороги так часто приходились у этих злополучных мостиков, что того и гляди передние или задние колеса экипажа сорвутся с мостика на каком-нибудь быстром как молния завороте, и вся наша тройка с разбега полетит в арык. Но возница наш, благодаря Бога, как-то так ловко направлял обезумевших коней, что мостики и арыки только мелькали мимо. Мне уже приходило в голову направить тройку на первый попавшийся дувал, рискуя сломить оглобли и порвать упряжь, чтобы только остановить эту дикую скачку, с каждою минутою становившуюся все опаснее. По счастью, тупоумный киргиз наконец расслышал энергическую киргизскую ругань русского полковника и, оглянувшись на нас испуганно-изумленною дурацкою рожею своей, стал со всей своей грубой силы сдерживать разгорячившегося коня. С своей стороны и мы с Г<лушановски>м налегли, сколько могли, на крепкие ременные возжи, уже без того натянутые, как струны, и мало-помалу бешеный бег степных коней стал стихать и приходить в обычный вид... Я искренно поблагодарил Бога, что этот жуткий эпизод окончился так благополучно.

______

   Мы въехали в Ош среди торжественной тишины чудной лунной ночи. Месяц сиял высоко над головой, заливая и небо, и землю целым океаном фосфорического света.
   Деревья, дома, далекие горы, -- все, казалось, плавало, млело и таяло в этой неподвижной лучистой бездне. Никогда на нашем тусклом севере не увидишь такого высокого и глубокого неба, такой прозрачности и сияющей голубизны ночи.
   Туземный город спал мирным сном в мягких материнских объятиях теплой летней ночи, и громадные старые тополи, шелковицы и вязы, вырезавшие свои кудрявые черные силуэты на ярко освещенном небе, одни провожали нас мимо своих бесконечных рядов, словно дремлющая рать исполинов, презрительно созерцая с своей неподвижной воздушной высоты шумливое копошенье нашего жалкого тарантаса и наших усталых коней, вносивших беспокойную ноту в торжественное безмолвие этой царственно сиявшей ночи.
   Среди садов, налитых ночною прохладою, среди пустынных дувалов, от которых падали черные тени, сплошь наполнявшие узкие переулочки, -- изредка встречались чуть освещенные красноватым огоньком фонаря -- чай-хане, в которых еще сидели, тихонько беседуя, запоздавшие посетители, не торопившиеся, по-видимому, расстаться с этою всё захватывшею и всё проникавшею красотою лунной ночи.
   Древние чинары чудовищной величины, осенявшие темный прудок у мечети, бросали таинственные тени на освещенные голубоватым огнем месяца глиняные стены ее, словно чертили на них какие-то загадочные, им одним понятные иероглифы.
   Красотой, негою и миром дышало все кругом, и растроганное сердце радостно благословляло Бога, Творца этой красоты и этих радостей.

______

   В гостеприимном домике г-жи С. добрая старушка, мать хозяйки, давно уже поджидала нас с ничем не заменимым самоваром. После горных скитаний верхом, после арб, кибиток, казанских тарантасов, киргизских дорог, киргизских лошадей, мы чувствовали себя настоящими паломниками или, вернее, "поломниками" (производя это слово от глагола "ломать"), заслуженно отдыхающими на лаврах, и еще долго, потягивая горячий чай, беседовали друг с другом о только что пережитых впечатлениях новой жизни, новых мест, новых людей...

______

   Приходилось покидать плодоносную Фергану в самый расцвет весны. Еще только 4-е мая, а уже громадные ветвистые яблони здешних садов осыпаны мириадами яблок, которые уже теперь покрупнее наших лесничек. Тутовые ягоды совсем налились, клубнику едят уже несколько дней...
   Все здесь цветет, и густые зеленые опахала деревьев разливают, качаясь по ветру, нежное благоуханье своих цветов! Пшеничные и ячменные поля тоже цветут и тоже тихо колышат по ветру свои налитые колосья, осыпанные кругом будто золотистою пылью, едва не сквозными, трепещущими на солнце, тычинками... Цветут и улыбаются, сквозь зеленые стены колосьев, будто кроткие голубые глаза девушки, ярко-синие васильки, -- обычные цветы наших черноземных полей в развал лета. Невольно припоминается чудное маленькое стихотворенье Генриха Гейне, которым заканчивается, как самым достойным поэтическим "эпилогом", его "Buch der Lieder".
   
    Wie auf dem Felde die Weizenhalmen,
    So wachsen und wogen im Menschengeist die Gedanken.
    Aber die zarten Gedanken der Liebe
    Sind wie lustig dazwischenblühende,,
    Rot und blaue Blumen.
   
    [Как на поле колосья пшеницы,
    Так растут и волнуются в человеческом духе мысли.
    Но нежные мысли любви --
    Это все равно, что весело цветущие между ними
    Красные и голубые цветы...]
   
   Даже дикая степь из грубой гальки и сухой солонцеватой глины, не напоенная арыками, и та словно проснулась от летаргического сна и, прохлаждаемая слева хребтами лесных гор, справа широкою водною скатертью Сырдарьи, разверзла свою бесплодную утробу и оделась в праздничные одежды цветов и трав. На десятки верст провожают нас по обе стороны дороги то сочные плети и крупные белые цветы каперсов, то сплошные поляны цветущего хрена или мелкого полыня. Проведите в эту глину, к этому каменистому щебню воду горных ручьев, -- и бесплодная степь обратится как волшебством в роскошный огород. Вода тут делает еще большие чудеса, чем у нас навоз. Тут она не просто вода, а именно "живая вода", вода жизни.
   Ничего нет удивительного, что под чарами весны древняя Фергана кажется земным раем своего рода, из которого не хочется уезжать.
   Фергана -- в сущности, один бесконечный сад, один громадный густонаселенный кишлак, тянущийся вдоль своей реки-поильницы на сотни верст. Покидая ее, я жадными глазами художника тороплюсь навсегда запечатлеть в своем сердце ее оригинальный, оживленный пейзаж, подобного которому не увидишь ни в Италии, ни в Швейцарии, -- эти глиняные плоскокрышие дома с разукрашенными дувалами, тонущие в зелени садов, эти базары и караван-сараи на каждом шагу, эти характерные двухколесные арбы, высокие, как башни, этих верблюдов, этих осликов, этих черноглазых красавцев-детей, этих ширококостных киргизов в белых острых колпаках и пестрых ярких халатах...

______

   Сырдарья почти нигде не уходит из ваших глаз, везде провожает вас, хоть издали, своими сверкающими излучинами. Это мать-питательница, мать-поительница всей страны, без которой эта глухая горная котловина навсегда оставалась бы пустынною, бесплодною и недоступною. Она делает плодоносною почву Ферганы разливами своих вод; она пропитывает своими влажными испарениями воздух этой котловины, со всех сторон огороженной высокими горами. Но она не только кормилица страны, она вместе с тем и дорога в нее, с глубокой древности единственное сообщение ее с окрестными странами и народами.
   Подобно египетскому Нилу, Сырдарья была бы достойна поклонения ей как божеству-покровителю. Жаль только: что трудолюбивый садовник-сарт, что всевыносливый пастух-киргиз -- не умеют пользоваться теми благами, которые заключены в их великой реке. Ни потомок древних персов, ни наследник Чингисовых монголов -- не считают достойным себя делом заниматься рыболовством на реке или гонять по ней суда с товарами. Поэтому и берега Сырдарьи, и ее воды -- пустынны до поразительности: ни одного человека, ни одной лодки. Поэтому же никто не обращает внимания на мели и пороги, которые постоянно умножаются в ней. Даже нам с почтовой дороги то и дело бросаются в глаза желтые горбушки и лысины, зловеще светящиеся среди синих струй древнего Яксарта.

______

   К чудной весне, будто нарочно на радость нам, присоединились и чудные лунные ночи. Под обаянием месячного сияния все кажется еще поэтичнее, еще красивее, и эти тихие переулочки кишлаков с неподвижными статуями женщин, укутанных в саваны, в тени гигантских вязов и шелковиц; и эти сановитые фигуры бородачей в величественных тюрбанах и длиннополых халатах, с серьезной важностью восседающие под уютными навесами чай-хане вокруг дымящегося самовара, освещенные красноватым светом фонаря. И эти черные провалья прудков у подножия скромной мечети, осененные огромными старыми деревьями; и эти крытые базары со всеми своими таинственными уголками и наивною, почти младенческою торговлею; эти караван-сараи с неподвижно отдыхающими верблюдами, с спящими кругом них утомленными путниками...
    В этой привычке проводить свой вечер в мирной беседе за чашкою чая, на опрятном коврике, в благопристойной одежде и в приличном виде, не оскорбляя священного покоя ночи безобразными криками и пьяною руганью, -- сказывается глубоко симпатическая черта нравственного характера здешнего народа, та душевная воспитанность его, которой, к великому стыду нашему, так часто недостает нашему русскому простому человеку, несмотря на все его многообразные способности и его несомненный ум.

______

   Когда я проезжал такими яркими месячными ночами через бесконечные сады и селения сартов, безмолвно впивая в себя тихую поэзию их мирной трудовой жизни, мне невольно приходило на мысль, какие долгие века живут здесь по-своему счастливо эти люди, которых мы совсем неосновательно считаем какими-то варварами, -- живут и жили, нисколько, по-видимому, не нуждаясь в европейской указке, давным-давно выработав себе необходимые им приемы хозяйства, торговли, промышленности, общежития, учась и работая по-своему, по-своему любя и ненавидя, по-своему веруя и молясь.
   И кто из искренних людей решится сказать, после всего того, что переживает теперь европейское человечество, -- что им, азиатцам, приходится позавидовать нам, хитроумным европейцам?

----------------------------------------------------------------

   Источник текста: Е. Л. Марков. Россия в Средней Азии: Очерки путешествия по Закавказью, Туркмении, Бухаре, Самаркандской, Ташкентской и Ферганской областям, Каспийскому морю и Волге. -- СПб., 1901.
   Исходник здесь: https://rus-turk.livejournal.com/357381.html
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов