Нѣсколько мыслей о сценическомъ искусствѣ *).

*) Русская Мысль, кн. XII.

   Мы обратимъ вниманіе на одно явленіе, изучаемое изслѣдователями симптомовъ сомнамбулическаго сна и названнаго Шарлемъ Рише объективаціей типовъ (objectivation des types) подъ вліяніемъ внушенныхъ идей. Когда субъекту, находящемуся въ сомнамбулическомъ снѣ, приказываютъ словами или внушаютъ сдѣлаться тѣмъ-то, онъ, помимо своей воля, становится въ сознаніи своемъ, чувствахъ и дѣйствіяхъ личностью, въ какую ему повелѣваютъ превратиться, становится внушенною ему личностью, Гакъ какъ, согласно утвержденію К. Бернара, о которомъ мы упомянули выше, "патологическое состояніе какого-нибудь отправленія физіологической дѣятельности не болѣе, какъ повышеніе нормальнаго состоянія", то явленія гипнотической объективаціи типовъ, о которыхъ мы будемъ говорить на основаніи наблюденій и изслѣдованій Рише, принимая въ разсчетъ условія, сопровождающія ихъ, могутъ пролить свѣтъ на способность артиста на сценѣ превращаться въ лицо, внушаемое ему поэтомъ.

   "Чѣмъ бы ни обусловливалось,-- говоритъ Рише, -- патологическое состояніе гипнотическаго, сомнамбулическаго сна, изъ сообщенныхъ мною явленій ясно, что напряженное вниманіе, обращенное на какое-нибудь представленіе, или напряженная апперцепція его, и въ нормальномъ состояніи человѣка можетъ приводить его, при извѣстномъ нервномъ возбужденіи и ослабленіи, до извѣстной степени самообладанія, въ состояніе, подобное тому галлюцинаціонному состоянію, которое обнаруживается въ сомнамбулическомъ неврозѣ".

   Далѣе Шарль Рише переходитъ къ объективаціи типовъ. "Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ я имѣлъ возможность наблюдать двухъ особъ, обнаруживавшихъ относительно амнезіи и раздвоенія личности нигдѣ еще не описанныя или едва лишь отмѣченныя явленія" {Въ настоящее время произведено и производится множество наблюденій знаменитыми физіологами, вполнѣ подтвердившихъ факты, сообщенные Рише, и поставившихъ внѣ всякаго сомнѣнія явленіе измѣненія личности подъ вліяніемъ гипнотическаго невроза.}.

   Рѣчь идетъ о двухъ женщинахъ, изъ совершенно различной соціальной среды, никогда другъ друга не видавшихъ и, тѣмъ не менѣе, обнаруживавшихъ удивительное сходство въ симптомахъ и явленіяхъ такъ называемыхъ магнетическихъ.

   "Одна изъ этихъ женщинъ, которую я обозначу буквою А., высокая, полная блондинка, мать семейства, съ весьма опредѣленными религіозными убѣжденіями. Это жена выдающагося негоціанта, постоянно живущаго въ провинціи, чѣмъ и объясняется, что до моихъ опытовъ съ нею она ничего не слыхала о сомнамбулизмѣ или магнетизмѣ.

   "Другая,-- я обозначу ее черезъ Б.,-- маленькая блондинка, лѣтъ тридцати двухъ. Жизнь провела довольно бурную. Четыре-пять лѣтъ тому назадъ была магнетизируема различными лицами; но съ тѣхъ поръ не подвергалась другимъ опытамъ, помимо тѣхъ, которые я сейчасъ опишу.

   "Правдивость этихъ особъ, за которыми я тщательно наблюдалъ въ теченіе почти трехъ лѣтъ, не подлежитъ, по-моему, сомнѣнію.

   "Интересное и сложное явленіе, которое я имѣю въ виду теперь описать, я охотно назвалъ бы объективаціей типовъ, если бы не боялся такого варварскаго выраженія.

   "Когда мы бодрствуемъ и вполнѣ владѣемъ своими способностями, мы можемъ представить себѣ чувства, различныя отъ тѣхъ, которыя испытываемъ въ данную минуту. Напримѣръ, въ то время, какъ я сижу спокойно у своего стола и пишу эти строки, я могу постичь тѣ чувства, которыя въ томъ или другомъ положеніи будетъ испытывать солдатъ, женщина, живописецъ или англичанинъ. Я могу сказать: "вотъ какимъ образомъ стала бы мыслить женщина", или: "вотъ какъ поступилъ бы англичанинъ",; или: "вотъ что сдѣлалъ бы солдатъ".

   "Романисты, драматурги и поэты въ моментъ творчества надѣляютъ своихъ героевъ чувствами, соотвѣтствующими ихъ возрасту, полу, національности, общественному положенію, характеру. Но каковы бы ни были усилія этихъ писателей, они никогда не теряютъ при этомъ сознанія своей личности, никогда не отождествляютъ себя съ своимъ твореніемъ, ни на ору минуту не забываютъ своего я. Несмотря на лихорадочное вдохновеніе, они постоянно сознаютъ себя сидящими за своимъ столомъ, пишущими поэму, драму или романъ.

   "Какимъ бы фантастическимъ построеніемъ ни отличались наши измышленія, у насъ всегда сохраняется память о самихъ себѣ. Она не принимаетъ участія въ порывахъ фантазіи и не теряетъ подъ собою почвы. Въ то время, какъ всѣ остальныя умственныя способности уносятся въ безпредѣльное пространство міра фантазій, наше я остается прикованнымъ къ дѣйствительности.

   "Здѣсь происходитъ замѣчательное раздвоеніе интеллекта, которому можно было бы привести множество примѣровъ: зритель, плачущій въ самую патетическую минуту драмы, отлично знаетъ, что онъ зритель, что онъ сидитъ въ креслѣ и что передъ нимъ разыгрывается драма на театральныхъ подмосткахъ, а не въ дѣйствительной жизни. Человѣкъ, только что испытавшій большое горе или находящійся въ состояніи сильнаго безпокойства, можетъ, все-таки, заинтересоваться чтеніемъ романа и поддерживать серьезный разговоръ, продолжая, въ то же время, сознавать, что его я удручено большимъ горемъ или испытываетъ сильное безпокойство.

   "Словомъ, у нормальнаго субъекта всегда сохраняется память о своей личности, способная, съ помощью бодрствующей воли, вызвать въ сознаніи воспоминаніе о фактахъ прежней личной жизни. Онъ знаетъ, что это онъ, а не кто другой; что вчера онъ сдѣлалъ то-то; что сейчасъ онъ написалъ письмо; что недѣлю тому назадъ былъ въ Парижѣ и т. д., и т. ц. Вотъ эта-то память о прошедшихъ фактахъ,-- память, всегда присущая уму, и служитъ причиною сознанія нашей личности такою, какою она была всегда.

   "Такимъ образомъ, сознаніе своей личности такою, какою она была, есть явленіе памяти. Потеря же, вмѣстѣ съ утратой самообладанія, и сознанія своей личности -- явленіе частной амнезіи.

   "У двухъ вышеупомянутыхъ женщинъ (А. и Б.), которыхъ я наблюдалъ, эта частная амнезія обнаруживается весьма рельефно. Подъ вліяніемъ незначительныхъ причинъ, онѣ немедленно теряли сознаніе своей дѣйствительной личности.

   "По у нихъ не только обнаруживается частная амнезія, онѣ, вмѣстѣ съ тѣмъ, способны принять себя за совершенно другую личность, напримѣръ, за солдата, священника, маленькую дѣвочку или даже кролика, и тогда воображаютъ, что дѣйствительно превратилась въ солдата, священника, маленькую дѣвочку или кролика.

   "Вотъ это я и назвалъ выше объективаціей типовъ, что обозначаетъ потерю своей дѣйствительной личности (амнезію личности), замѣной ея новою личностью.

   "Усыпленныя и подвергнутыя нѣкоторымъ вліяніямъ, А. и Б. забываютъ, кто онѣ на самомъ дѣлѣ,-- забываютъ свои лѣта, одежду, полъ, общественное положеніе, національность, даже мѣсто и время, въ какое живутъ. Все исчезаетъ. Въ умѣ остается только одинъ образъ и одно сознаніе, это.-- сознаніе и образъ новаго существа, явившагося ихъ воображенію.

   "Онѣ забываютъ все изъ своей прежней жизни. Онѣ живутъ, говорятъ, думаютъ совершенно такъ, какъ то лицо, за которое принимаютъ себя. Только присутствовавшіе при этихъ опытахъ въ состояніи понять, какою замѣчательною жизненною правдивостью отличается подобная объективація типовъ.

   "Простое описаніе даетъ очень блѣдную и неполную картину.

   "Вмѣсто того, чтобы только постичь данный типъ, онѣ реализируютъ, объективируютъ его. Это не галлюцинатъ, присутствующій въ качествѣ зрителя передъ развертывающимися образами, а актеръ, воображающій, въ припадкѣ самозабвенія или безумія, что пьеса, въ которой онъ участвуетъ, не фикція, а правда, и что онъ тѣломъ и душой превращенъ въ то лицо, которое онъ исполняетъ. Чтобы произвести такое превращеніе личности, достаточно нѣсколько словъ, произнесенныхъ внушительнымъ тономъ. Я, напримѣръ, говорю А.: "Вы -- старуха", и она видитъ себя превращенною въ старуху: ея физіономія, походка, чувства становятся старушечьими. Я говорю Б.: "Вы -- маленькая дѣвочка", и у нея тотчасъ же являются выговоръ, манеры, вкусы дѣвочки.

   "Хотя передача на бумагѣ подобныхъ сценъ крайне безцвѣтна, въ сравненіи съ зрѣлищемъ, представляемымъ этими удивительными мгновенными превращеніями, но я, тѣмъ не менѣе, позволю себѣ указать на нѣкоторыя изъ нихъ.

   "Вотъ нѣкоторыя изъ объективацій А.:

   "Крестьянкой.-- А. протираетъ глаза и потягивается. "Который часъ?

   Четыре часа утра! (она идетъ, волоча ноги, какъ бы обутая въ сабо). Ну, надо вставать и идти въ хлѣвъ! Эй, ты, рыженькая, поварачивайся!" (дѣлаетъ видъ, что доитъ корову).

   "Актрисой.-- Вмѣсто грубыхъ, угловатыхъ манеръ крестьянки, вся фигура дышетъ игривостью. "Вы видите эту юбку? Это мой директоръ распорядился удлинить ее (это говоритъ почтенная женщина, уважаемая мать семейства, отличающаяся религіозностью.) Какіе всѣ эти директора несносные! Я того мнѣнія, что чѣмъ юбка короче, тѣмъ лучше. Какъ ее ни укорачивай, она все будетъ слишкомъ длинною. Право! достаточно простаго винограднаго листочка! Не правда ли, моя крошка, ты согласенъ со мной?... Послушай, миленькій! (она смѣется). Ты слишкомъ робокъ съ женщинами. Напрасно! Заходи-ка иногда ко мнѣ! Знаешь, въ три часа я всегда дома. Заходи и приноси что-нибудь въ подарокъ".

   "Генераломъ.-- "Передайте мнѣ мою зрительную трубу... Хорошо! хорошо! Гдѣ командиръ перваго баталіона зуавовъ? Вотъ тамъ крумиры! Я вижу, какъ они вылѣзаютъ изъ оврага... Майоръ, возьмите съ собой роту и атакуйте этихъ людей. Захватите также полевую батарею... Молодцы, эти зуавы! Какъ они отлично влѣзаютъ... Ну, что вамъ отъ меня угодно? Какъ? вы ждете распоряженій? (Про себя. Когда она прерываетъ рѣчь и говоритъ про себя, то едва шевелитъ губами и говоритъ тихо, но внятно). Это плохой офицеръ; онъ ни на что не способенъ. (Громко) Смотрите налѣво... Поѣзжайте скорѣе! (Про себя) Вотъ этотъ лучше... но все. еще мало обѣщаетъ хорошаго. (Громко) Ну, ведите лошадь, давайте шпагу (она дѣлаетъ видъ, что застегиваетъ портупею). Впередъ!... Ахъ! я раненъ!"

   "Священникомъ.-- А. воображаетъ себя парижскимъ архіепископомъ. Лицо принимаетъ серьезное выраженіе. Голосъ нѣсколько пѣвучій и мягкій, существенно отличающійся отъ грубаго и рѣзкаго въ предыдущемъ воплощеніи. (Про себя) "Нужно же мнѣ, однако, докончить мое пастырское посланіе" (Она подпираетъ голову руками и размышляетъ. Громко) Ахъ, это вы, отецъ викарій; что вамъ угодно? Я выразилъ желаніе, чтобы меня не безпокоили... Да, сегодня 1 января, нужно идти въ соборъ... Какъ вся эта толпа почтительна, отецъ викарій, не правда ли? Что бы ни говорили, а въ народѣ еще много благочестія. Ахъ! ребенокъ! пусть подходитъ, я его благословлю. Хорошо, дитя мое. (Она подаетъ ему свой воображаемый жезлъ, чтобы онъ приложился. Въ теченіе всей этой сцены А. постоянно благословляетъ, направо и налѣво, правою рукой). Теперь мнѣ предстоитъ непріятная обязанность:я долженъ отправиться съ поздравленіемъ къ президенту республики... Г-нъ президентъ, я пришелъ вамъ передать мои пожеланія. Церковь надѣется, что вы проживете долгіе годы; она знаетъ, что, несмотря на жестокія нападки, ей нечего опасаться, пока во главѣ республиканскаго правительства будетъ находиться вполнѣ честный человѣкъ. (Она умолкаетъ и дѣлаетъ видъ, что слушаетъ внимательно. Про себя) Ну, конечно, пустыя фразы. Но что дѣлать!... Помолимся!" (Она преклоняется).

   "Монахиней.-- А. немедленно становится на колѣни и начинаетъ читать молитвы, безпрестанно крестясь, потомъ поднимается на ноги. "Надо идти въ больницу. Тутъ, въ этой палатѣ, раненый... Ну, что, другъ мой, не правда ли, вамъ сегодня лучше? Дайте я вамъ сдѣлаю перевязку. (Она дѣлаетъ видъ, что снимаетъ бинтъ). Я ужъ и такъ осторожно дѣйствую; неправда ли, это васъ облегчаетъ?... Что же дѣлать, другъ мой, окажите такое же мужество передъ страданіемъ, какое вы выказывали передъ непріятелемъ..."

   "Я могъ бы привести еще другія превращенія А.: въ старуху, маленькую дѣвочку, кокотку. Но мнѣ кажется, что вышеприведенныхъ примѣровъ достаточно, чтобы дать ясное понятіе объ этомъ полномъ превращеніи личности въ тотъ или другой воображаемый типъ. Это не простое сновидѣніе: это -- сновидѣніе прожитое.

   "Объективаціи Б. такъ же поразительны, какъ и А. Вотъ нѣкоторыя изъ нихъ:

   "Напримѣръ:

   "Маленькою дѣвочкой.-- Это воплощеніе продолжается цѣлыхъ полчаса

   и Б. ни разу не измѣняетъ своему дѣтскому лепету и обращенію. Она говоритъ какъ пяти- или шестилѣтній ребенокъ: "Я хоцу игьять. Яскази мнѣ сто-нибудь. Давай игьять въ пьятки и т. д.". Она бѣгаетъ, смѣется, прячется, кричитъ: ку-ку. Эта игра, весьма для насъ утомительная, продолжается почти четверть часа. Затѣмъ она переходитъ къ игрѣ въ жмурки, въ пятнашки и т. п., возится съ куклой, укачиваетъ ее. Ее заставляютъ разсказать сказку про Красную Шапочку, она говоритъ, что эта сказка хорошая, но грустная. Ее спрашиваютъ, нравственная ли эта сказка,-- она говоритъ, что не понимаетъ значенія этого слова. Она не хочетъ разсказывать другой сказки, сердится, показываетъ языкъ, топаетъ ногами и т. д., отказывается отъ полишинеля, потому что эта игрушка -- для мальчиковъ, обѣщается быть умной и проситъ дать ей куклу или варенья.

   "Кондитеромъ.-- Эта послѣдняя объективація особенно интересна, такъ какъ нѣсколько лѣтъ назадъ, когда она была въ услуженіи у X., онъ прибилъ ее и, кажется, даже дѣло доходило у нихъ до суда. Б. воображаетъ себя X--омъ; вся фигура измѣняется, становится важной. Когда! являются покупатели, она принимаетъ ихъ любезно. "Непремѣнно, сударь,; сегодня въ восемь часовъ мороженое будетъ у васъ! Примете записать вашу фамилію? Извините, пожалуйста, что тутъ никого нѣтъ; но у меня такая лѣнивая прислуга. Б.! Б.! Вотъ видите, эта дура опять куда-то убѣжала... Я вамъ, сударь, что угодно?" (Отв.: "Я полицейскій коммиссаръ, пришелъ узнать, зачѣмъ вы прибили вашу прислугу").-- "Помилуйте, г. коммисаръ, я ее не билъ..." (Оти.: "Однако, она жалуется"). Б. принимаетъ смущенный видъ. "Право, она жалуется напрасно; я, можетъ быть, ее слегка толкнулъ, Но я ей никакого вреда не причинилъ. Увѣряю васъ, г. коммиссаръ, она преувеличиваетъ; она тутъ цѣлый скандалъ учинила передъ магазиномъ... (Б. принимаетъ все болѣе и болѣе смущенный видъ). Пусть она уйдетъ. Я васъ увѣряю, что она преувеличиваетъ. Да, наконецъ, я готовъ войти съ ней въ соглашеніе. Я дамъ ей приличное вознагражденіе". (Отв.: "Вы били также своихъ дѣтей"). "Сударь, у меня нѣтъ дѣтей; у меня одинъ ребенокъ и я его не билъ".

   "Какъ видно, хотя личность, воплощаемая Б., крайне антипатична ей, но она не старается представить ее въ смѣшномъ или отталкивающемъ видѣ. Напротивъ, она старается ее извинить; до такой степени она входитъ въ роль: ея смущенный видъ, ея уклончивые, хотя и вѣжливые отвѣты совершенно согласуются съ тѣмъ, что можетъ говорить, думать и дѣлать человѣкъ, допрашиваемый судебнымъ лицомъ и сознающій свою вину.

   "Дѣйствительно, полное измѣненіе чувствованій -- одно изъ самыхъ замѣчательныхъ явленій въ этихъ воплощеніяхъ: А. робка; но когда она воплощаетъ смѣлаго человѣка, она становится чрезвычайно смѣлой; она очень религіозна, но становится безбожницей, когда воплощаетъ невѣрующаго. Б. молчалива. Она становится болтливой, когда объективируетъ болтливаго человѣка. Характеръ ея совершенно измѣняется. Прежніе вкусы исчезаютъ и замѣняются новыми, соотвѣтствующими тѣмъ, которые предполагаются у воплощаемаго ею лица".

   Мы сообщимъ еще нѣкоторыя явленія, наблюденныя Рише при его опытахъ, имѣющихъ значеніе для нашей цѣли, и упомянемъ о нѣкоторыхъ явленіяхъ нервной галлюцинаціонной объективаціи, встрѣчающихся у великихъ сценическихъ талантовъ, которыя указываютъ на сродство нервныхъ возбужденій, испытываемыхъ ими съ гипнотическимъ неврозомъ.

   Вотъ явленія, наблюденныя Рише при его опытахъ, о которыхъ мы здѣсь говоримъ:

   "Мнѣ удалось проконтролировать опыты объективаціи, произведенные за двухъ субъектахъ А. и Б., помощью опытовъ, сдѣланныхъ надъ однимъ азъ моихъ друзей.

   "Нѣкто С***, въ которомъ я никогда ранѣе не наблюдалъ явленій сомнамбулизма, оказался весьма чувствительнымъ въ этомъ отношеніи. Во второй разъ, когда мнѣ удалось его усыпить, я не могъ заставить его въ этотъ же день отрѣшиться отъ своей личности; на третьемъ сеансѣ это явленіе также не могло быть получено, такъ какъ сонъ не былъ достаточно глубокъ; то же самое повторилось и на четвертомъ сеансѣ, но на пятомъ (25 апрѣля 1883 г.) явленіе объективаціи уже какъ бы началось и, наконецъ, во время шестаго сеанса (5 мая 1883 г.) амнезія собственной личности была такъ же рѣзко выражена, какъ и у А. и Б.

   "Когда еще онъ не вполнѣ уснулъ и я объявилъ ему, что онъ превратился въ какое-то лицо, онъ возразилъ мнѣ на это: "Я еще не достаточно уснулъ и не могу еще забыть, кто я такой". Но когда онъ глубоко заснулъ, черты лица его тотчасъ преобразовывались, когда ему говорили, что онъ превратился въ старика, женщину и пр.; онъ принималъ осанку того лица, за котораго себя считалъ: всѣ, относящіяся къ новой личности, приходятъ ему на память; воспоминанія же, не относящіяся къ данному лицу, исчезаютъ изъ его памяти. Я произвелъ надъ нимъ 3 или 4 опыта.

   "Превращеніе въ священника.-- Онъ приготовляется принимать приходящихъ на исповѣдь, выслушиваетъ съ напряженнымъ вниманіемъ всѣ глупости, которыя ему говорятъ, возмущается, если съ нимъ не говорятъ серьезно. По крайней мѣрѣ, въ теченіе получаса онъ съ неослабнымъ достоинствомъ выполняетъ эту роль. Одинъ изъ нашихъ друзей, присутствовавшій при этой любопытной сценѣ, шутя сказалъ: "Долой камилавку!" б., скрестивъ руки, съ необычайнымъ умиленіемъ воскликнулъ: "Отпусти имъ, отче, не вѣдаютъ бо, что творятъ".

   "Превращеніе въ женщину.-- Первыя его слова были: "не щиплите меня". Онъ воображалъ себя женщиной легкаго поведенія и вообще держалъ себя какъ женщина.

   "Превращеніе въ одно изъ дѣйствующихъ лицъ въ комедіи, именно въ Гарпагона.-- Онъ болѣе или менѣе припомнилъ многія изъ выраженій мольеровскаго героя и вообразилъ, что онъ дѣйствительно Гарпагонъ. Прежде всего онъ ощупалъ свои карманы; онъ разсѣянно слушаетъ все, что ему говорятъ, и тихо бормочетъ: "Я боюсь, чтобъ они не отобрали, у меня деньги". Здѣсь имѣло мѣсто весьма интересное явленіе: когда онъ. вполнѣ вошелъ въ роль, онъ говорилъ съ Валеріей, Маріанной, Фросиной, Клеантомъ, слѣдовательно, какъ бы чувствовалъ себя перенесеннымъ въ XVII столѣтіе. Ему сказали въ упоръ: "Все это вздоръ; извѣстно, что вы очень богаты: у васъ не мало государственныхъ бумагъ и желѣзнодорожныхъ акцій". Онъ провелъ рукой по лбу и сказалъ: "Что это означаетъ?... Да они помѣшаны... я ничего не понимаю..." -- и съ нимъ едва не случился настоящій нервный припадокъ; въ теченіе нѣкотораго времени замѣчалось, умственное разстройство.

   "Надо, я полагаю, смотрѣть на эти факты, какъ на совершенно неопровержимые. Съ перваго взгляда они могутъ казаться странными, почти сверхъестественными; но, въ дѣйствительности, они если и возбуждаютъ удивленіе, то вслѣдствіе легкости, съ какою воспроизводятся, такъ какъ симптомы ихъ довольно точно соотвѣтствуютъ тому, что намъ извѣстно О нормальныхъ психологическихъ явленіяхъ.

   "Въ самомъ дѣлѣ, разсматривая условія нашего умственнаго существованія, мы увидимъ, что оно складывается изъ различныхъ элементовъ.

   "Прежде всего, изъ дѣйствительной нашей, то-есть сознательной памяти о самомъ себѣ, о томъ, кто мы такіе, о нашемъ возрастѣ, полѣ, національности, о мѣстѣ нашего существованія, о нашихъ обычныхъ чувствованіяхъ, о нашемъ общественномъ, психическомъ и физическомъ положеніи. Все это явленія памяти.

   "Во-вторыхъ, воспріятіе окружающаго, видимыхъ нами мѣстностей, нашей одежды, нашего состоянія, лицъ, насъ окружающихъ, предметовъ, находящихся у насъ подъ рукой. Въ нормальномъ состояніи наши чувства, постоянно возбуждены и выражаемыя ими чувствованія порождаютъ въ насъ понятіе, которое не есть сознаніе нашей личности, но которое, тѣмъ не менѣе, приводитъ къ соотвѣтствующему результату, такъ какъ внѣшніе факты постоянно напоминаютъ о дѣятельности.

   "Въ-третьихъ, понятіе о нашемъ я, т.-е. понятіе о существѣ, въ одно и то же время, чувствующемъ и дѣйствующемъ существѣ, съ одной стороны воспринимающемъ чувственныя впечатлѣнія, а съ другой -- могущемъ дѣйствовать на мускулы и приводить ихъ въ движеніе. Чувствовать, мыслить и дѣйствовать,-- этимъ характеризуется наше я.

   "Но у сомнамбуловъ, умственное состояніе которыхъ мы только что изучали, эти психическіе элементы обнаруживаютъ замѣтное распаденіе. Я сохраняется, тогда какъ амнезія дѣйствительной нашей личности полная. Съ другой стороны, при нѣкоторыхъ спеціальныхъ условіяхъ, какъ мы видѣли, хотя личность, я вполнѣ сохраняются, тѣмъ не менѣе, иллюзія чувствъ такова, что все окружающее субъекта измѣняется подъ вліяніемъ его воображенія.

   "Тутъ мы имѣемъ дѣло съ крайне любопытнымъ состояніемъ, правда, весьма слабо еще изученнымъ, но несомнѣнно существующимъ и легко констатируемымъ на двухъ субъектахъ, о которыхъ мы выше говорили.

   "Дѣйствительно, у этихъ двухъ женщинъ не замѣчалось того рѣзкаго различія между магнетическимъ и нормальнымъ состояніемъ. У нихъ можно было вызывать почти всѣ явленія галлюцинаціи при открытыхъ глазахъ и при полномъ сохраненіи сознанія своей личности.

   "Напримѣръ, когда А., повидимому, вполнѣ уже пробуждена, я ей говорю: "Посмотрите, вы одѣты мужчиной, на васъ костюмъ временъ Людовика XV: жабо, кружева, красные каблуки, французскій кафтанъ, шпага и т. д." Она смотрѣла на себя съ удивленіемъ, щупала свою одежду, удивлялась своему превращенію и говорила: "Какъ это смѣшно!... Мнѣ нельзя выйти на улицу въ такомъ видѣ: меня на смѣхъ подымутъ". И она расхаживала по комнатѣ, разглядывая себя въ зеркалѣ, и удивлялась, что одѣта по-маскарадному. Въ данномъ случаѣ иллюзія полная; но сознаніе дѣйствительной личности не утрачено; А. сказала, что она А., а не маркизъ двора Людовика XV; она понимала, что живетъ въ 1883 г., а не въ 1750 году, что находилась въ моемъ кабинетѣ, а не въ Версалѣ. Поэтому, ея галлюцинація, на которую она сама смотрѣла какъ на галлюцинацію, а не какъ на дѣйствительность, не вліяла на ходъ ея мыслей.

   "Съ Б. я достигалъ совершенно тѣхъ же результатовъ, и, что довольно интересно, она выражала свое удивленіе тѣми же самыми словами: "Какъ это смѣшно! ахъ, какъ это смѣшно! Вы меня въ такомъ видѣ не оставите, надѣюсь? Мнѣ нельзя будетъ показаться на улицу".

   "Слѣдовательно, одной иллюзіи чувствъ недостаточно, чтобы потерять сознаніе своей дѣйствительной личности и своего я; можно наблюдать такое психическое состояніе, въ которомъ, при совершенной иллюзіи относительно внѣшнихъ явленій, сознаніе личности сохраняется вполнѣ дѣйствительно"

   Къ такой иллюзіи чувства способны нервы талантовъ сцены при извѣстной степени возбужденія ихъ фантазіи.

   Замѣчателенъ слѣдующій фактъ, подтверждающій ту мысль, что нервное состояніе сценическаго артиста, при которомъ послѣдній нравственно сливается съ изображаемою имъ ролью и воплощается въ нее, есть именно неврозъ того свойства, который въ подвергшихся гипнотизаціи порождаетъ явленія галлюцинаціи при открытыхъ глазахъ и при полномъ сохраненіи сознанія своей личности. Фактъ этотъ мы находимъ въ біографіи мистрисъ Сиддонсъ (переводъ г-жи Сахаровой въ газетѣ Театръ и жизнь 1885 г., Xs 17): "Величайшимъ торжествомъ мистриссъ Сиддонсъ,-- говоритъ авторъ біографіи,-- была роль леди Макбетъ. Ея концепція этой роли была такъ страстна и такъ изящна, такъ одухотворена драматическимъ геніемъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, преисполнена такой жизненной реальности, что зрители, слушая и глядя на нее, совершенно переносились изъ лондонскаго театра XVIII ст. въ старый замокъ на сѣверѣ Шотландіи и плакали и содрогались, потому что передъ ними воскресала, съ осязательною ясностью, ужасная, потрясающая жизненная драма. Мистрисъ Сиддонсъ сама всегда совершенно сливалась на время представленія съ различными типами, воспроизводимыми ею на сценѣ. Слѣдующій случай, относящійся къ этому періоду ея исторіи, показываетъ, до какой степени она отождествлялась съ воспроизводимыми ею образами поэтическаго творчества, Однажды, поздно вечеромъ, мистеръ Сиддонсъ сидѣлъ у огня въ скромной семейной гостиной, которая въ ихъ безпритязательномъ хозяйствѣ служила и столовой. Онъ спокойно докуривалъ свою послѣднюю трубку и подумывалъ уже о томъ, какъ бы улечься, предполагая, что жена его, такъ какъ она не играла въ театрѣ въ этотъ вечеръ, улеглась уже давно. Домъ былъ погруженъ въ дремотное молчаніе, нарушаемое только по временамъ отдаленнымъ стукомъ колесъ. Актеръ мысленно рисовалъ картину небольшаго праздничнаго путешествія, которое онъ надѣялся совершить съ своею женою Сарой слѣдующимъ лѣтомъ, и онъ задремалъ. Ему снилось, что онъ ѣдетъ по деревенской дорогѣ среди благоухающаго боярышника и шиповника. Вдругъ его разбудили поспѣшные шаги по корридору. "Кто бы могъ это быть?" -- спросилъ онъ себя съ удивленіемъ, вскакивая и протирая свои сонные глаза. Но онъ не успѣлъ задать себѣ этого вопроса, какъ вдругъ чья-то дрожащая рука поспѣшно открыла дверь и въ комнату вбѣжала женщина. Мистеръ Сиддонсъ смотрѣлъ на нее съ безмолвнымъ удивленіемъ и съ нѣкоторою примѣсью страха. Передъ нимъ стояла его жена, прелестные волосы ея были распущены, платье въ безпорядкѣ, лицо дрожало отъ сильнаго волненія. Смущенный, встревоженный, онъ спросилъ ее, что съ ней; она же, вмѣсто отвѣта, бросилась ему въ объятія и разразилась слезами. Онъ нѣжно успокоивалъ ее, не зная, что и подумать. Она по немногу успокоилась и тогда объяснила мужу всю тайну случившагося съ ней. Вмѣсто того, чтобы улечься спать по его примѣру, она сидѣла и изучала роль леди Макбетъ и такъ увлеклась этимъ изученіемъ, ужасъ переживаемыхъ героинею шекспировской драмы ощущеній такъ охватилъ ее, она такъ ясно видѣла передъ глазами всѣ фазисы драмы, точно она участвовала въ ней; ею овладѣлъ безразсудный ужасъ и она убѣжала искать общества живыхъ людей". При этомъ нельзя не упомянуть здѣсь о двухъ интересныхъ фактахъ, изъ которыхъ одного мы сами были свидѣтелями во времена нашей юности, благодаря которой мы, къ сожалѣнію, не обратили въ то время на него должнаго вниманія, а именно: во время нашихъ неоднократныхъ прогулокъ въ поздній часъ зимней лунной ночи по Кремлю съ Мочаловымъ, послѣдній однажды внезапно прервалъ насъ въ самомъ разгарѣ разговора о захватѣ поляками въ 1611 г. Кремля, вдругъ остановился и, указывая на красное крыльцо и измѣняясь въ лицѣ, сказалъ: "Видишь этихъ двухъ бояръ на ступенькѣ краснаго крыльца и поляка на верхней? Какъ онъ нагло смотритъ и крутитъ свой усъ" и т. д. Мы тогда не оцѣнили этого факта и не придали ему должнаго значенія. О другомъ фактѣ мы слышали отъ покойнаго Кублицкаго, который былъ знакомъ съ знаменитою Рашель; онъ передавалъ намъ разсказъ ея о томъ, что при изученіи ролей ею овладѣвало нервозное состояніе такой сильной напряженности, что вызывало передъ ней совершенно реальные образы; она не только видѣла себя въ соотвѣтствующемъ, ея роли и положенію костюмѣ, но видѣла и окружающихъ ее въ занимавшей ее сценѣ лицъ. Въ началѣ ея сценической дѣятельности это случалось съ ной весьма рѣдко, а потомъ, съ. развитіемъ этой дѣятельности, подобныя явленія стали происходить все чаще и чаще.

   "Объективація типовъ зависитъ отъ разстройства памяти и воображенія. Разъ память о нашей личности извращена, сознаніе о томъ, какая она въ дѣйствительности, исчезаетъ и сильно возбужденному воображенію являются галлюцинаціи, тогда уже новое я совершенно зависитъ отъ природы галлюцинацій.

   "Сновидѣнія въ обыкновенномъ снѣ не многимъ отличаются отъ этой объективаціи сомнамбуловъ.

   "Во всякомъ случаѣ, легко видѣть аналогію между этими явленіями и тѣми, которыя были изучаемы другими авторами.

   "Между безчисленными впечатлѣніями внѣшнихъ предметовъ на нашъ головной мозгъ нѣкоторыя играютъ преобладающую роль въ нашей умственной жизни; это именно тѣ, которыя относятся лично къ нашему я. Такъ, напримѣръ, я знаю, что два часа тому назадъ я входилъ въ свою спальню, что я разговаривалъ съ двумя лицами, что я вчера написалъ письмо, что три дня тому назадъ я получилъ такое-то письмо, что годъ тому назадъ я былъ еще здѣсь, а два года назадъ путешествовалъ въ такой-то странѣ, что десять лѣтъ тому назадъ я изучалъ такой-то спеціальный предметъ и т. п. Вся эта сумма фактовъ, выполненныхъ мною при условіяхъ и обстоятельствахъ, которыя я помню, дѣлаютъ меня именно тѣмъ, чѣмъ я есть, а не кѣмъ-либо другимъ. Если бы я былъ другимъ, то у меня и воспоминанія были бы другія {Или точнѣе: если бы воспоминанія были другими -- и я бы представлялъ себѣ мою индивидуальность другою.}. Только потому именно, что въ моей памяти свѣжи воспоминанія о дѣйствіяхъ, мысляхъ и чувствахъ, лично мнѣ присущихъ, я -- именно я, а не кто-либо другой.

   "Стало быть, сознаніе дѣйствительной моей индивидуально мнѣ принадлежащей личности зависитъ отъ нашихъ воспоминаній. Это цѣлая серія спеціальныхъ образовъ, которые не могутъ не вызываться во мнѣ; это постоянно раскрытая книга, отъ которой я ни на минуту не могу оторвать своихъ глазъ.

   "Но пусть эти личныя вспоминанія разсѣятся; пусть исчезнетъ это сознаніе о томъ, какимъ я былъ минуту, день, годъ, двадцать лѣтъ назадъ, тогда во мнѣ не будетъ другаго я, кромѣ того, которое опредѣлится данными внѣшними условіями или внушеніями.

   "Если мнѣ тогда дадутъ генеральскій мундиръ или платье священника, крестьянки, маленькой дѣвочки, старухи, то силою ассоціаціи идей прежнія воспоминанія, разсѣянныя въ извилинахъ моей памяти и вызванныя представленіемъ о данномъ образѣ, вдругъ встанутъ предо мной. Тѣ или другія воспоминанія изъ прочитанныхъ романовъ, видѣнной комедіи, лицъ, съ которыми я сталкивался во время своей жизни, безчисленныхъ словъ и фактовъ, слышанныхъ или видѣнныхъ мною,-- воскреснутъ съ полною ясностью и помогутъ мнѣ создать съ большимъ правдоподобіемъ то лицо, которымъ я себя воображаю.

   "Я могу привести нѣсколько примѣровъ этой ассоціаціи идеи, немедленно вызываемой галлюцинаціями.

   "Въ одномъ давнемъ опытѣ, которому я не могъ дать удовлетворительнаго объясненія, когда я говорилъ Ф., что онъ превратился въ животное, въ собаку, обезьяну, попугая, онъ немедленно видѣлъ себя превращеннымъ въ собаку, обезьяну, попугая. Разъ я ему сказалъ: "Ты превратился въ попугая", и послѣ минутнаго колебанія Ф. спрашиваетъ меня: "Долженъ ли я ѣсть конопляное сѣмя, которое находится въ моей клѣткѣ?"

   "Я говорю А.: "Вы превратились въ козу". Немедленно она умолкаетъ и стремительно лѣзетъ на диванъ, какъ бы желая взять приступомъ мою библіотеку. Она сдѣлала это съ такою поспѣшностью, что разорвала свое платье. Когда я спросилъ ее о причинѣ этой странной гимнастики, она отвѣтила: "Мнѣ показалось, что я стою на высокой скалѣ и мнѣ ужасно захотѣлось лазить и прыгать".

   "Во всѣхъ вышеприведенныхъ опытахъ, конечно, мое дѣйствительное я не исчезаетъ; но слѣдуетъ отличать понятіе о личности иллюзіарной отъ понятія о дѣйствительной. Если я воображу себя старухой, у меня еще будетъ я, но при этомъ моя личность будетъ уже не та, что въ нормальномъ состояніи, а иллюзіарная. Моя дѣйствительная личность зависитъ отъ воспоминаній, присущихъ моей жизни, которыя я связываю между собою и которыя память моя относитъ къ одному и тому же существу, т.-е. ко мнѣ.

   "Но внушенная мнѣ личность не есть собственно мое дѣйствительное я. Сомнамбулы, способные мѣнять въ теченіе вечера свою роль и личность отъ шести до восьми разъ, не перестаютъ ни на одну минуту также имѣть я, но это я относится къ различнымъ личностямъ".

   "Я не имѣю,-- говоритъ далѣе Рише,-- въ виду останавливаться долѣе на психологической сторонѣ этого новаго явленія. Я хотѣлъ только представить факты въ томъ видѣ, въ какомъ я ихъ наблюдалъ, Объясненіе же этихъ фактовъ и вытекающія изъ нихъ послѣдствія представляютъ (въ настоящемъ изслѣдованіи) меньше интереса, чѣмъ опытная сторона предмета.

   "Вотъ эта-то опытная сторона и позволяетъ отмѣтить намъ сложные элементы, изъ которыхъ состоитъ сознаніе моего я.

   "1) Я -- элементъ постоянно существующій, потому что всегда присущъ, какъ двигательная реакція, проявляющаяся мускульными движеніями и какъ сознаніе этой дѣятельности и чувственныхъ воспріятій, вызываемыхъ внѣшними раздраженіями.

   "2) Точное воспріятіе внѣшнихъ явленій, постоянно возвращающихъ насъ къ дѣйствительности напоминаніемъ о томъ, гдѣ мы находимся, какъ мы одѣты, какіе предметы насъ окружаютъ и т. п.. Иногда это воспріятіе совершенно разстраивается и даетъ мѣсто всевозможнымъ галлюцинаціямъ, тогда какъ наше я и наша личность остаются въ полной неприкосновенности.

   "3) Сознаніе дѣйствительной личности того, что мы на самомъ дѣлѣ зависимъ отъ памяти о внѣшнихъ фактахъ, лично намъ присущихъ. Если эта память уничтожена, т.-е. если имѣетъ мѣсто амнезія дѣйствительной личности и одновременно съ этимъ овладѣваетъ нами иллюзія во внѣшнихъ воспріятіяхъ, тогда наступаютъ тѣ превращенія, наглядные примѣры которыхъ я выше представилъ.

   "Еслибъ предстояло дать названіе этому спеціальному психологическому состоянію, описанному мною, я предложилъ бы назвать его объективаціей типовъ, вслѣдствіе амнезіи личности".

   Необходимо -по возможности выяснить, въ какомъ общемъ свойствѣ интеллектуальной природы человѣка коренится возможность явленія брэдизма {Названіе гипнотическаго сна по имени Джонса Брэда, открывшаго въ половинѣ настоящаго столѣтія въ первый разъ способъ такого усыпленія посредствомъ напряженнаго фиксированія глазами свѣтящейся точки на нѣкоторомъ разстояніи.}, или возникновенія объективаціи подъ вліяніемъ внушенныхъ идей, и почему эти явленія у сомнамбуловъ совершаются съ такою легкостью и такою силой экспрессіи.

   На первый вопросъ Фере и Бине отвѣчаютъ въ своей книгѣ Le magnetisme animal такимъ образомъ:

   "Большая часть новѣйшихъ психологовъ допускаютъ законъ, указанный Дюгальдомъ Стюартомъ и прекрасно разъясняемый Тэномъ, по которому всякій образъ сопровождается непосредственно чувствомъ вѣры въ его реальность. "Немного людей, -- говоритъ шотландскій психологъ,-- которые бы могли смотрѣть внизъ со значительной высоты, не испытывая страха, хотя разсудокъ ихъ и увѣряетъ, что они настолько же внѣ всякой опасности при этомъ, какъ если бы стояли на землѣ". "Въ самомъ дѣлѣ,-- говоритъ Тэнъ,-- когда мы бросимъ взглядъ со значительной высоты на землю, намъ въ то же мгновеніе представляется, что мы уже въ пространствѣ стремглавъ летимъ внизъ, и это леденитъ нашу кровь, потому что, хотя на одно незамѣтное мгновеніе, мы вѣруемъ въ реальность картины, создаваемой нашимъ воображеніемъ, и инстинктивно откидываемся назадъ, какъ бы ощущая на самомъ дѣлѣ такое паденіе. Слѣдовательно, во всякомъ образѣ, представляющемся нашему воображенію, есть зародышный галлюцинаціонный элементъ, которому только стоитъ развиться при благопріятныхъ условіяхъ, чтобъ обратиться въ полную галлюцинацію". Этотъ элементъ получаетъ такое развитіе въ гипнотическомъ состояніи или сомнамбулическомъ снѣ, что достаточно назвать какой-нибудь предметъ, сказать только "вотъ птица", и тотчасъ внушенный такимъ образомъ загипнотизированному уму, погруженному въ сомнамбулическій сонъ, предметъ обратится въ галлюцинацію. Такимъ образомъ, между (представляемою образно) идеей и галлюцинаціей различіе только въ степени".

   Мы видѣли, что индивидуумы различаются способностью приходить въ гипнотическое или сомнамбулическое состояніе степенью предрасположенія ихъ природы къ такому неврозу. Фере и Бине указываютъ въ своемъ строго научномъ, прекрасномъ сочиненіи на признакъ существованія такого предрасположенія въ природѣ индивидуума. "Поразителенъ въ этомъ отношеніи слѣдующій фактъ: большая часть паціентовъ, служившихъ объектами въ нашихъ опытахъ, обладали въ ихъ нормальномъ состояніи въ высокой степени способностью представлять себѣ предметы, о которыхъ думали или слышали, до осязательности живо. Ліебо это качество воображенія принимаетъ за признакъ индивидуумовъ, способныхъ къ воспріятію гипнотическаго состоянія".

   Затѣмъ читаемъ у Рише: "У сомнамбуловъ замѣчается полнѣйшій автоматизмъ, и данный субъектъ безпрекословно отвѣчаетъ на всѣ внѣшнія возбужденія. Но необходимо, чтобы эти возбужденія были спеціальнаго характера или, по крайней мѣрѣ, чтобы вызванное вниманіе паціента было обращено на нихъ. Такъ, закрыты ли у сомнамбула глаза, или открыты, онъ нечего не видитъ, по крайней мѣрѣ, если не побудить его къ тому. Уснувшій субъектъ находится какъ бы въ состояніи оцѣпенѣнія. Возбужденіе, заставляющее его выйти изъ этого состоянія, должно быть весьма сильно, и идея, какова бы она ни была, вызванная этимъ возбужденіемъ, всецѣло овладѣваетъ мозгомъ. Такъ, напримѣръ, если произнести передъ заснувшимъ субъектомъ слово "змѣя" и просто сдѣлать на полу волнообразные зигзаги, подражая движеніямъ пресмыкающагося животнаго, тотчасъ же въ умѣ сомнамбула возникаетъ, идея о змѣѣ въ формѣ реальнаго образа и одновременно возникаютъ ощущенія, которыя можетъ вызвать подобный образъ; они выразятся положеніемъ всего тѣла, выраженіемъ чертъ лица, на которомъ ясно отпечатлѣется ужасъ, отвращеніе и проч.

   "Обыкновенное сравненіе лучше всего пояснитъ, почему явленіе брэдизма представляется столь могущественнымъ. Въ самомъ дѣлѣ, состояніе бодрствующаго субъекта можно сравнить съ состояніемъ зрителя въ театрѣ. Свѣтъ, звуки оркестра, тысячи окружающихъ лицъ являются его уму, при посредствѣ органовъ чувствъ, безчисленными возбудителями, умѣряющими, такъ сказать, другъ друга, благодаря чему ни одно изъ нихъ не играетъ преобладающей роли. Всякое возбужденіе исполняетъ свою роль, а взятыя вмѣстѣ, они вызываютъ ощущенія, воодушевляющія зрителя. Наоборотъ, представимъ себѣ, что тотъ же индивидуумъ находится въ уединеніи, въ полной темнотѣ и тишинѣ; если одно изъ безчисленныхъ возбужденій, остававшихся незалѣченными въ театральномъ залѣ, подѣйствуетъ на его чувства, то оно вызоветъ идею я сильное ощущеніе, тогда какъ въ театрѣ то же возбужденіе, такъ сказать, поглощается другими и не производить ни малѣйшаго эффекта. Въ состояніи бодрствованія всѣ чувства возбуждены въ одинаковой степени; зрѣніе, слухъ, обоняніе, осязаніе ежеминутно доставляютъ массу разнородныхъ ощущеній. Совершается то же самое, что и въ ярко-освѣщенномъ, шумномъ театральномъ залѣ. Наоборотъ, чувства сомнамбула притуплены. Немногія ощущенія превозмогаютъ его оцѣпенѣніе. Тѣ изъ нихъ, которымъ удается завладѣть умомъ, становятся неограниченными, возбуждаютъ сильныя эмоціи и вызываютъ рядъ производныхъ идей. Однимъ словомъ, ощущеніе сильно, потому что оно единично. Такимъ образомъ, сомнамбулъ, оставленный въ покоѣ, характеризуется своимъ несоотвѣтствіемъ внѣшнему міру. Повидимому, и внутренній міръ не существуетъ для него, и едииственныя ощущенія, которыя онъ испытываетъ, это -- ощущенія, которыя ему внушены, навязаны извнѣ.

   "Подобное внѣшнее возбужденіе не только охватываетъ всецѣло его умъ, но тотчасъ же выражается и внѣшними знаками. Все положеніе тѣла отличается такою экспрессіей, лицо такъ натурально измѣняется, что имѣвшіе случай присутствовать на сомнамбулическомъ сеансѣ, навсегда сохраняютъ глубокое впечатлѣніе: ни одинъ пластическій художникъ, ни одинъ скульпторъ, живописецъ, сценическій артистъ не съумѣютъ реализировать въ своемъ созданіи съ такою необычайною правдивостью различныя душевныя движенія, гнѣвъ, экстазъ, любовь, восхищеніе, ужасъ, какъ бѣдныя истеричныя женщины, когда вызываютъ у нихъ во время магнетическаго сна соотвѣтствующія ощущенія. Одинъ знаменитый актеръ, присутствовавшій при этихъ явленіяхъ брэдизма, сознался мнѣ, что это былъ лучшій урокъ экспрессіи и мимики, когда-либо полученный имъ, и что, вѣроятно, ему никогда не дойти до такого совершенства".

   Къ этому надо прибавить, для избѣжанія недоразумѣній, что во всѣхъ этихъ явленіяхъ уничтожается воля, но при этомъ не слѣдуетъ думать, что она абсолютно уничтожена, но что сознаніе, а съ нимъ и воля какъ бы поглощаются внушенными извнѣ активными апперцепціями, прикрѣпляясь къ нимъ и къ представленіямъ, соединеннымъ съ ними по законамъ ассоціаціи; прочія же представленія исчезаютъ для сознанія; но при этомъ остальныя высшія душевныя способности остаются въ нормальномъ состояніи. Послѣднее явствуетъ изъ слѣдующихъ примѣровъ и объясненій Рише:

   "На Т*** можно было отлично прослѣдить это явленіе. Такъ, сохраняя способность анализировать свои ощущенія, онъ мнѣ говоритъ: "У меня въ головѣ нѣтъ никакой мысли, я не могу ни на чемъ остановиться. Голова моя пуста, и мнѣ представляется, что все окружающее меня находится въ туманѣ".

   "Тогда я беру какой-нибудь предметъ, кладу ему въ руку и говорю: "Не давайте этой вещи никому". Онъ отлично сознаетъ, что это простой опытъ, что моя фраза не имѣетъ никакого значенія, и все же никому не отдаетъ предмета. Кто-то изъ нашихъ друзей, бывшихъ при этомъ, сказалъ, обращаясь къ нему: "Дай мнѣ эту книгу". Онъ отказывается, приводя всевозможные резоны для оправданія отказа: "Вамъ не нужна эта книга,-- говоритъ онъ,-- я скоро отдамъ ее вамъ, но не теперь". Если продолжаютъ настаивать и говорятъ ему, что опытъ именно въ томъ и состоитъ, чтобы "посмотрѣть, имѣетъ ли онъ достаточно силы воли, чтобы отдать книгу, отвѣчаетъ, что можетъ отдать, и все же не отдаетъ ее. Въ продолженіе 10 минутъ и болѣе онъ противится всѣмъ увѣщаніямъ, резонируетъ и объясняетъ, почему онъ не можетъ уступить въ данномъ случаѣ.

   "Разбуженный внезапнымъ дуновеніемъ, онъ немедленно отдаетъ книгу съ словами: теперь я могу хотѣть.

   "Этотъ опытъ весьма характеренъ. Я повторялъ его на многихъ сомнамбулахъ, но онъ удавался всего лучше съ Т***, потому что онъ помнилъ, что съ нимъ происходитъ, и умѣлъ анализировать свои ощущенія. Это параличъ воли во всей своей наготѣ, т.-е. воли, опредѣленной сознаніемъ цѣли, къ которой она должна быть направлена. "Я отдамъ книгу, которую велите отдать; но отдамъ ее не теперь", т.-е. отдамъ когда увижу кому отдать,-- говоритъ сомнамбулъ. Этого образа не представляетъ его фантазіи остановившееся движеніе образовъ въ его мозгу.

   "Это уничтоженіе воли, т.-е. поглощеніе ея пассивными апперцепціями и отсутствіемъ апперцепцій активныхъ, обнаруживается отсутствіемъ противодѣйствія всѣмъ возможнымъ приказаніямъ, которыя отдаются сомнамбуламъ. Я приказалъ Т*** смѣяться; онъ отвѣтилъ мнѣ: "Къ чему я буду смѣяться? Это вздоръ. Я не чувствую ни малѣйшаго желанія смѣяться". Тѣмъ не менѣе, онъ разсмѣялся или, вѣрнѣе, скорчилъ какую-то похожую на улыбку гримасу и продолжалъ это до тѣхъ поръ, пока я того хотѣлъ. Я приказалъ ему плакать. Онъ нѣсколько разъ глубоко вздохнулъ, закрылъ глаза руками и крупныя слезы покатились по его щекамъ.

   "Во время Этихъ опытовъ онъ можетъ анализировать свои ощущенія; онъ какъ бы слѣдитъ за собою и, тѣмъ не менѣе, всѣ его поступки автоматичны, онъ не въ силахъ сопротивляться, плачетъ, хотя въ этомъ нѣтъ никакой надобности и, притомъ, знаетъ, что не о чемъ плакать.

   "И такъ, автоматизмъ можетъ и совпадать съ сознаніемъ даннаго состоянія. Сомнамбулъ-автоматъ не похожъ на автомата Вокансона: въ немъ сохраняется индивидуальность и сознаніе, чтобы судить о явленіяхъ. Единственно, что отсутствуетъ или, лучше, остается недвижною, скованною, это воля, но сознаніе остается безъ измѣненій.

   "Если предположить вмѣстѣ съ этимъ автоматизмомъ внѣшнихъ ряженій существованіе внутренняго психическаго автоматизма, то этимъ можно объяснить достаточное число фактовъ, которые съ перваго взгляда представляются странными и сверхъестественными.

   "Сравнимъ интеллектъ съ механизмомъ, въ которомъ внѣшній толчокъ вызываетъ цѣлый рядъ движеній. Съ помощью задерживающаго нажима, когда этотъ механизмъ въ исправномъ видѣ, мы можемъ по желанію задержать его ходъ. Такимъ же образомъ мы имѣемъ возможность въ любой данный моментъ остановить и ходъ нашего интеллектуальнаго механизма. Сомнамбулы этой возможности не имѣютъ. Мы называемъ волей способность останавливать автоматическія идеи.

   "Способность прекращать автоматическую идею и переходить къ активнымъ апперцепціямъ не одинакова у различныхъ субъектовъ. Если сказать нервной женщинѣ: "смотрите, вотъ змѣя",-- она тотчасъ проявитъ сильное волненіе. Наоборотъ, субъектъ, хорошо владѣющій собой, не выкажетъ ни страха, ни волненія; наконецъ, у сомнамбула ничто не остановитъ этой идеи, и его охватитъ глубокій ужасъ.

   "Иллюзіи нашихъ чувствъ встрѣчаютъ различное противодѣйствіе у различныхъ субъектовъ. Если мнѣ скажутъ: "Вотъ магнетическая карта; дотроньтесь и вы почувствуете сотрясеніе въ рукѣ". Я могу оказать противодѣйствіе этой идеѣ. Но у всѣхъ почти всегда проявятся въ большей или меньшей степени иллюзіи въ зависимости отъ способности подавленія возбужденнаго аффекта. Эта способность имѣетъ оттѣнки: у различныхъ субъектовъ, подвергающихся опыту, проявляются различныя галлюцинарныя ощущенія.

   "Но въ патологическомъ состояніи глубокаго сомнамбулическаго сна способность противодѣйствовать воображенію отсутствуетъ, нѣтъ также и власти надъ ассоціаціей идей и ничто не въ силахъ сдерживать работы автоматическаго аппарата".

   Внутреннія причины гипнотическаго сна такъ же мало изслѣдованы, какъ и сна обыкновеннаго, но изъ того, что достовѣрно, изъ того, что стало извѣстно строгому наблюденію, слѣдуетъ, какъ мы говорили, что явленія, подобныя описаннымъ, свойственны только особаго рода нервнымъ темпераментамъ и особаго рода такому ихъ состоянію, обусловленному природою субъекта. Но чѣмъ должна отличаться такая индивидуальность, остается еще не выясненнымъ. Мы видѣли, что Фере и Бине въ вышеупомянутомъ ихъ сочиненіи признаютъ вмѣстѣ съ Ліебо признакомъ такой природы, способной къ гипнотизаціи или сомнамбулическому сну, способность въ нормальномъ состояніи представлять себѣ воображаемые предметы съ ясностью осязаемости, хотя осторожно не рѣшаются признать за этимъ признакомъ абсолютнаго значенія; но изъ ихъ опытовъ слѣдуетъ, что индивидуумы, способные къ гипнотическому неврозу, въ нормальномъ ихъ состояніи представляютъ себѣ отсутствующіе предметы съ такою осязательною яркостью, какъ будто они были передъ ихъ глазами. Тѣмъ не менѣе, можно съ достовѣрностью сказать, что изъ всѣхъ способовъ, приводящихъ къ гипнотическому сну или явленіямъ, подобнымъ тѣмъ, которыя сопровождаютъ его, есть выжидательное вниманіе или напряженно-сосредоточенное на одномъ представленіи или пунктѣ, хотя это средство не есть исключительное, но играетъ весьма важную роль.

   По своей природѣ сомнамбулическій неврозъ есть продуктъ задержки съ физической стороны въ органѣ апперцепціи и психической воли. Задержка, очевидно, происходитъ въ дѣятельности высшихъ нервныхъ центровъ, въ сѣдалищѣ воли, потому что рефлекторная раздражительность повышена и безпрепятственно совершаются движенія глазъ и другія сложныя двяженія.

   Сознаніе также, видимо, не уничтожено, но повинуется только внушеніямъ, извнѣ приходящимъ: въ немъ возникаютъ вызванныя послѣдомъ представленія, они движутся, комбинируются, но только по законамъ, свойственнымъ ихъ природѣ, и превращаются въ соотвѣтствующія имъ чувства и движенія.

   Дѣятельность органа апперцепціи также остается, но ограничивается пассивнымъ состояніемъ, и сознаніе всецѣло отдается внушеннымъ представленіямъ образовъ, которые, такимъ образомъ, возростая въ яркости, становятся галлюцинаціями. Эти галлюцинаціонныя представленія, помимо воли вызываемыя въ сознаніи внушеніемъ, не имѣющія связи съ прежнею жизнью, а, слѣдовательно, съ воспоминаніями, соединенными съ ней, составляютъ единственное и исключительное содержаніе сознанія въ минуту гипнотическаго сна. Такимъ образомъ уничтожается въ человѣкѣ и память о всемъ содержаніи его прежней личной жизни, а, слѣдовательно, сознаніе его дѣйствительной личности, и онъ отрѣшается отъ нея. Его сознаніе наполнено исключительно только этими галлюцинаціонными представленіями, достигающими яркости образовъ реальныхъ предметовъ, и чувствами, вызываемыми этими образами, такъ что внутренняя сознательная жизнь человѣка становится внутреннею сознательною жизнью другой, внушенной ему. И самосознаніе при этомъ, какъ слѣдуетъ изъ предъидущаго, не уничтожается, но лишь измѣняется въ томъ смыслѣ, что онъ сознаетъ себя другимъ человѣкомъ, и сила воли собственно не уничтожается, а только связывается съ представленіемъ, овладѣвшимъ сознаніемъ и составляющимъ единственное его содержаніе въ продолженіе гипнотическаго состоянія, и вслѣдствіе того не можетъ проявлять своей избирающей способности.

   Такъ только можетъ быть объяснимо чудесное превращеніе одной личноста въ другую посредствомъ внушенія во время гипнотическаго сна. Конечно, описанное внутреннее превращеніе совершается при патологическомъ состояніи, обусловленномъ задержкой воли вслѣдствіе патологическаго состоянія высшихъ нервныхъ центровъ. Но изъ предъидущаго слѣдуетъ, что съ ослабленіемъ или уничтоженіемъ патологическихъ препятствій къ нормальному дѣйствію психическихъ силъ возстановляются самосознаніе и нормальное функціонированіе душевныхъ силъ. При этомъ важенъ вопросъ: при возстановленіи нормальнаго функціонированія душевныхъ силъ, которыя были парализованы въ патологическомъ состояніи глубокаго сомнамбулическаго сна, не уничтожаются ли явленія объективаціи? Другими словами, существуютъ ли опыты и наблюденія, указывающіе на то, что сомнамбулъ при извѣстной степени гипнотическаго состоянія можетъ мыслить самостоятельно, не по внушенному рецепту, можетъ сохранять волю, противодѣйствовать приказаніямъ внушенія,-- однимъ словомъ, сохранять свою дѣйствительную личность рядомъ съ достаточно интензивнымъ проявленіемъ автоматическаго повиновенія внушенію?

   Въ сказанномъ сочиненіи Фере и Бине читаемъ: "Интересно звать, всегда ли загипнотизированный субъектъ дѣйствуетъ, какъ автоматъ, только подъ неодолимымъ импульсомъ внушенія, или онъ способенъ при состояніи сомнамбулизма самостоятельно мыслить, какъ въ нормальномъ состояніи? Послѣднее случается нерѣдко. При внушеніи сложныхъ повелѣній, при которыхъ необходимо придумать, изобрѣсть средства и эти средства не внушены, субъектъ изобрѣтаетъ ихъ, слѣдовательно, мыслитъ". Самостоятельная мысль, значитъ, можетъ работать, только цѣль этого мышленія опредѣлена внушеніемъ. Слѣдовательно, нельзя во всѣхъ случаяхъ отождествлять находящагося въ состояніи сомнамбулическаго невроза съ автоматомъ, и дѣятельность самостоятельной мысли можетъ сосуществовать съ явленіями, свойственными возбужденному сомнамбулическому неврозу. И воля загипнотизированнаго индивидуума можетъ проявлять себя какъ самостоятельная воля дѣйствительной личности, противуположной внушенной, борьбою съ импульсами, внушенными послѣдней, противорѣчащими идеями, свойственными природѣ первой.

   "Многіе изъ загипнотизированныхъ субъектовъ,-- говорятъ Фере и Бняе,-- обнаруживаютъ свою честную природу, отказываясь совершить Краму. Многихъ загипнотизированныхъ не могли заставить совершить убійство, хотя другія приказанія они исполняли автоматично. Ботъ еще примѣръ неодолимаго противодѣйствія внушенію. Ора изъ нашихъ больныхъ сильно полюбила одного мужчину. Она иного страдала отъ этого, но страсть не прекращалась. Когда упоминали при ней объ этомъ человѣкѣ, она молча обнаруживала большую печаль и хотѣла бѣжать. Не было, однако, никакой возможности заставить ее внушеніемъ сдѣлать что-нибудь вредное тому, чьей жертвой она была, хотя всѣ другія приказанія исполняла автоматично". "Это противодѣйствіе дѣйствительной личности внушенной,-- прибавляютъ авторы,-- есть реакція и, не уничтоженной вполнѣ гипнотическимъ неврозомъ и сосуществуетъ съ явленіями внушенной. Это противодѣйствіе внушеніямъ встрѣчается и на высокихъ степеняхъ гипнотическаго невроза, но весьма часто на низшихъ. На степени каталепсіи индивидуумъ превращается въ машину, по сомнамбулъ сохраняетъ свой) личность. Каталептикъ исполняетъ внушенія легко и автоматично, тогда какъ сомнамбулъ представляетъ часто сильное противодѣйствіе. Все сказанное указываетъ, что водя и сознаніе могутъ сосуществовать со всѣми явленіями, представляемыми возбужденнымъ до извѣстной степени гипнотическимъ неврозомъ".

   Мы и выше видѣли примѣры тому, что субъектъ въ состояніи гипноза, при. парализованіи, даже до извѣстной степени, его воли, могъ понимать, что съ нимъ происходитъ, умѣлъ анализировать свои ощущенія и сохранялъ настолько воли, что могъ сознательно противиться внушаемымъ увѣщаніямъ. Это сохраненіе самознательной воли единовременно съ гипнотическимъ состояніемъ указываетъ на то и подтверждаетъ, что галлюцинаціонныя состоянія, внутренно превращающія личность одного человѣка въ другую при извѣстной степени нервознаго возбужденія, свойственнаго гипнотическому, возможны и при сохраненіи самосознательности и воли.

   Состояніе такого субъекта, въ которомъ его воля борется съ гипнотическимъ нервознымъ состояніемъ, можно, намъ кажется, сравнить съ переходнымъ состояніемъ нормальнаго состоянія въ то изступленное, въ которомъ человѣкъ перестаетъ владѣть собою и не помнитъ себя въ минута сильнѣйшаго аффекта чувствъ.

   Каждый, кому случалось быть свидѣтелемъ страстно возбужденныхъ состояній, можетъ вызвать въ своей памяти много фактовъ, подтверждающихъ аналогію такихъ отношеній съ патологическимъ состояніемъ страдающихъ истеричнымъ неврозомъ. Сценическій артистъ долженъ обладать такою нервною организаціей и такою степенью ея впечатлительности и раздражительности, которая бы дѣлала для него возможнымъ или даже грозила ему ежеминутно опасностью впасть въ галлюцинаціонное состояніе, подобное гипнотическому, и, въ то же время, долженъ силою побороть все, что можетъ разрушить равновѣсіе его душевныхъ силъ. Слѣдовательно, чѣмъ наклоннѣе его природа отдаваться увлеченію чувствъ, чѣмъ раздражительнѣе его нервная система, чѣмъ онъ талантливѣе въ сценическомъ отношеніи, тѣмъ интензивнѣе должно быть его самосознаніе и сильнѣе воля, самообладаніе.

   Если самообладаніе и не составляетъ само по себѣ таланта сценическаго артиста, за то оно есть ангелъ хранитель его, который нуженъ ему болѣе, чѣмъ другому художнику, ибо онъ создаетъ свое произведеніе въ самомъ пылу своего вдохновенія и въ пламени, которымъ охвачена его фантазія.

   Что касается силы внушеній извнѣ, испытываемой гипнотиками черезъ посредство или зрѣнія, или слуха, то подобное явленіе можно замѣтить и въ нормальномъ состояніи человѣка, когда онъ, рѣшившись сдѣлать что-нибудь неожиданное для него, мгновенно и невольно подчиняется жесту и голосу другаго и безсознательно исполняетъ обратное тому, что былъ прежде намѣренъ исполнять, когда его свобода не была стѣсняема никакимъ вліяніемъ, подобнымъ тому, о которомъ здѣсь говоримъ. Знаемъ также, какую магическую, убѣждающую силу имѣютъ интонація голоса и жестикуляція при произнесеніи рѣчи ораторомъ, и что иногда одинъ энергическій знаменательный жестъ и тонъ голоса, сопровождавшіе воззваніе, зажигали массы народныя и направляли ихъ къ желаемой цѣли.

   Внушеніямъ, которыя воспринимаются человѣкомъ, находящимся въ гипнотическомъ снѣ, которымъ онъ повинуется, могутъ быть поставлены въ параллель внушенія, получаемыя сценическимъ артистомъ отъ поэта, при внимательномъ чтеніи или изученіи творенія послѣдняго.

   Подобно тому, какъ внушеніемъ гипнотику вызывается въ его сознаніи яркое представленіе того, что онъ не то, что онъ на самомъ дѣлѣ есть, и это представленіе независимо отъ его воли, находящейся въ бездѣйственномъ состояніи, сопровождаясь рядомъ другихъ сочетающихся съ нимъ представленій, достигаетъ до галлюцинаціонной яркости и превращаетъ его психическую жизнь въ соотвѣтствующую такой иллюзіи, такъ и въ; сценическомъ талантѣ представленія, вложенныя въ его сознаніе поэтическимъ произведеніемъ и глубоко воспринятыя и усвоенныя его сознаніемъ, овладѣваютъ его душой и нервами и превращаютъ въ этомъ моментъ его психическую жизнь въ жизнь лица, которое онъ воплощаетъ на сценѣ. Но при нормальномъ состояніи его самосознанія всѣ дѣйствія его на сценѣ, совершаемыя инстинктивно подъ внушеніями вдохновенія его художественнаго творчества, становятся подъ контроль его ума, какъ объектъ для контролирующей мысли. Это инстинктивное творчество и этотъ контроль мысли должны совершаться единовременно; слѣдовательно, сценическій артистъ долженъ, "въ одно и то же время", какъ мы сказали въ нашей статьѣ о преподаваніи въ театральной школѣ, "и чувствовать и не чувствовать, и отдаваться всему пылу вдохновенъ: и спокойно разсуждать?" Возможно ли это? Съ этимъ вопросомъ связаны другіе. Между спокойнымъ контролированіемъ мысли и вдохновеннымъ инстинктивнымъ творчествомъ существуетъ антагонизмъ; чѣмъ же долженъ быть разрѣшаемъ этотъ споръ двухъ противуположныхъ силъ: подавленіемъ ли одной изъ нихъ, или же существуетъ въ художественномъ талантѣ вообще и въ сценическомъ въ частности особая способность, могущая быть посредницей между ними, служить силою синтеза для нихъ?

   Инстинктивное творчество актера зависитъ отъ возбужденія нервовъ; оно должно быть сдержано самообладаніемъ, какъ источникомъ спокойной мысли. Но, съ одной стороны, совершенное отсутствіе самообладанія, подавленіе силы мысли ведетъ къ необузданности чувствъ и фантазіи и, наконецъ, къ болѣзненному состоянію невроза; съ другой стороны, окончательное подавленіе возбужденія нервовъ приводитъ къ холодной искусственности, всегда, ложной и производящей непріятное впечатлѣніе дѣланности игры. Если долженъ быть избранъ средній путь между этими крайностями, то, спрашивается, до какой же степени должно быть допускаемо самообладаніемъ нервозное возбужденіе? На какой степени должно остановиться подавленіе нервнаго возбужденія самообладаніемъ, чтобы, съ одной стороны, не допустить возбужденіе до необузданности, а съ другой -- чтобы дѣятельностью высшихъ центровъ не довести до крайняго ослабленія дѣятельности низшихъ нервныхъ центровъ и, слѣдовательно, интензивности рефлекторныхъ движеній? На этотъ вопросъ не можетъ быть общаго апріорнаго отвѣта. На него долженъ давать въ минуты творчества артиста на сценѣ ежеминутные отвѣты полный контроль невозмущеннаго самосознанія его ужа. Но этимъ нисколько не разъясняется трудность самаго дѣла. Обращаемся къ вопросу второму: какія способности или стороны таланта сценическаго артиста дѣлаютъ возможнымъ снятіе противорѣчія между спокойствіемъ контролирующей мысли и инстинктивнымъ творчествомъ? На оба эти вопроса служитъ отвѣтомъ артистическій тактъ. Въ чемъ онъ состоитъ? Прежде чѣмъ отвѣтимъ на этотъ вопросъ, обратимся въ слѣдующему: въ чемъ состоитъ художественное творчество вообще?

   Всякое совершенное художественное произведеніе есть истина, открывающаяся въ прекрасныхъ формахъ, и, будучи таковымъ, оно есть продуктъ высшаго чувства прекраснаго, соединяющаго всѣ элементарныя формы этого чувства, гармоніи, ритма, пропорціональности и т. д., съ формами истины и идеалами правды и добра, положенными разумомъ природы въ основу жизни.

   Художественное произведеніе, какъ овладѣвающее всѣми силами нашего духа и внѣшними нашими чувствами зрѣнія и слуха, должно, по необходимости, быть результатомъ интеллектуальнаго творчества всѣхъ нашихъ душевныхъ силъ; но, будучи, въ то же время, откровеніемъ истины въ формахъ художественныхъ образовъ, оно должно быть созданіемъ преимущественно фантазіи, гармонирующей совокупное художественное творчество всѣхъ остальныхъ силъ нашей души. Мы можемъ разсматривать вообще строй души, какъ извѣстнаго рода группировку душевныхъ силъ ея, образующихъ ея внутреннюю жизнь, и отличать гармоническій строй душевныхъ силъ, какъ равновѣсіе ихъ дѣятельности, опредѣляемое и управляемое одною изъ нихъ, отъ болѣе или менѣе хаотическаго, при которомъ силы душевныя находятся въ состояніи взаимнаго противорѣчія и борьбы между собою.

   Тотъ, который способенъ извести изъ себя органически-художественное произведеніе, отличается отъ прочихъ тѣмъ, что въ немъ центральною силой гармоническаго равновѣсія служитъ сила фантазіи, соединяющая дѣятельность другихъ силъ, гармонирующихъ въ ихъ творчествѣ съ нею и между собой.

   Мы видѣли изъ примѣровъ возникновенія произведеній Моцарта и Шиллера, какимъ образомъ изъ первичнаго творческаго акта зарожденія художественной идеи, какъ бы первоначальнаго наброска фантазіи, возникаетъ художественное созданіе. Напомнимъ здѣсь слѣдующее замѣчаніе Щиллера. Шиллеръ пишетъ, что приготовленіе къ драмѣ возбуждаетъ въ его чувствахъ странное движете, и онъ характеризуетъ это движеніе чреватостью духа, готоваго порорть новое созданіе, и прибавляетъ: "Я замѣчаю въ себѣ вначалѣ внутреннее ощущеніе безъ опредѣленнаго и яснаго предмета, который образуется позднѣе. Предшествуетъ ему извѣстное музыкальное внутреннее настроеніе чувствъ души, за которымъ уже слѣдуетъ поэтическая идея". Не есть ли это свидѣтельство того, что въ душѣ художника предварительно передъ актомъ его творчества складывается то равновѣсіе силъ душевныхъ, которое лежитъ въ основѣ художественности природы его души? Чтобы взвѣсить значеніе эпитета "музыкальное", которымъ охарактеризовалъ Шиллеръ свое творческое душевное настроеніе, предшествующее возникновенію художественной идеи, достаточно замѣтить, что если приходящее изъ внѣшняго міра раздраженіе нервовъ при воспріятіи впечатлѣній отъ него отзывается въ сознаніи или свѣтомъ, или звукомъ, то почему же, вызванное движеніемъ внутреннихъ чувствъ, не можетъ оно отозваться въ сознаніи представленіемъ, подобнымъ представленію звука или свѣта, которое слышитъ духъ интеллектуальнымъ слухомъ или видитъ интеллектуальнымъ зрѣніемъ?

   Художественное произведеніе, рождающееся, такимъ образомъ, изъ единства духа и начинающееся безсознательно, по выраженію Шиллера, и далѣе развиваемое настолько же сознательнымъ творчествомъ, насколько и безсознательнымъ, должно быть организмомъ, изъ себя развивающимъ всѣ стороны, всѣ органы своего бытія. Основной образъ -- идея, какъ источникъ, въ которомъ берутъ начало потоки жизни, протекающіе по жиламъ художественнаго созданія, зародившись въ глубинѣ настроенія, которое привело въ движеніе творческія силы души и создало художественныя формы, въ которыя облеклась идея, налагаетъ на произведеніе колоритъ душевнаго настроенія, изъ котораго оно возникло; этимъ колоритомъ окрашены всѣ части, всѣ подробности художественнаго созданія. Поэтому можно сказать, что въ основѣ такого произведенія, будь это картина, симфонія, поэма, драма, образъ, созданный на сценѣ артистомъ, въ начальномъ импульсѣ его художественнаго развитія лежитъ лирическое настроеніе чувствъ, которое и выражается болѣе или менѣе въ общемъ колоритѣ произведенія, какъ бы объективно оно ни было, и тѣмъ ярче, чѣмъ непосредственнѣе, выше само созданіе. Мы видѣли это изъ трагедій Шекспира, приведенныхъ нами въ примѣръ, когда мы говорили о колоритѣ драматическихъ произведеній. Изъ того настроенія чувствъ, которымъ окрашена каждая изъ этихъ пьесъ, какъ волны изъ глубины моря, возникли въ могучей фантазіи поэта образы и дѣйствія, открывающіеся въ каждой изъ этихъ трагедій, окрашенные колоритомъ чувствъ этого настроенія. Въ это первичное настроеніе души поэта должна перенестись удобоподвижнаго чувствами и сильно воспріимчивая душа сценическаго артиста и послѣдній, усвоивъ его себѣ, долженъ слиться фантазіей съ фантазіей поэта, до того, чтобы, при малѣйшемъ поводѣ, быть въ состояніи, хотя въ общихъ очеркахъ, возсоздать организмъ всего произведенія. Такимъ образомъ, мысль артиста, занятая исполненіемъ роли, будетъ постоянно воскрешать въ его сознаніи цѣлое пьесы и одушевляться чувствомъ, проникающимъ ее. Тогда артистъ можетъ быть увѣренъ, что драматическій образъ, предварительно обдуманный и создаваемый имъ, будетъ при осуществленіи на сценѣ самъ собою одѣваться тѣмъ колоритомъ, какимъ покрытъ онъ въ созданіи поэта, и составлять неразрывную пасть художественнаго цѣлаго. Отсюда ясно, какъ важно для артиста, изучающаго какую-нибудь роль, съ величайшимъ тщаніемъ заниматься ею не отдѣльно отъ всей пьесы,-- какъ мы говорили,-- по выпискамъ въ тетрадкахъ ролей, но читать ее и обдумывать вмѣстѣ съ цѣлымъ произведеніемъ.

С. Юрьевъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.V, 1888

   

ные звуки. Онъ духомъ своимъ созерцаетъ всю музыкальную пьесу, какъ охватываетъ взоромъ всю развернувшуюся передъ нимъ картину. Безъ такого безсознательнаго возникновенія цѣльнаго образнаго представленія идеи не существуетъ истиннаго художественнаго творчества. Такимъ образомъ, какъ мы сказали, художественное созданіе есть плодъ какъ безсознательнаго творчества, такъ и работы самосознательной мысли.

   На впечатлительную душу артиста сценическаго, также какъ на душу поэта или другаго художника, дѣйствуетъ цѣлое драмы и поэтическій образъ лица, которое онъ долженъ изобразитъ, усвоенные его мыслью при внимательномъ и спокойномъ чтеніи. Они проникаютъ въ его чувства, будятъ фантазію, и изъ глубинъ духа возстаетъ идеальный образъ сначала въ неясныхъ очертаніяхъ подробностей, но цѣльный. Артистъ видитъ этотъ образъ и чувствуетъ его жизнь, различные моменты его душевныхъ перипетій, но не въ полной ясности и точности ихъ органической послѣдовательности, не живетъ всѣмъ потокомъ жизни созданнаго поэтомъ лица, хотя и обнимаетъ чувствомъ и фантазіей всю ее единовременно и заразъ, какъ она развивается въ драмѣ, подобно тому какъ слышалъ Моцартъ создавшуюся въ его душѣ музыкальную пьесу. Артистъ, въ началѣ созданія роли, не видя еще отчетливо всѣ ея подробности, чувствуетъ ярко и сознаетъ ясно только тотъ корень, изъ котораго должно выроста и развиться созданіе ея; онъ чувствуетъ въ себѣ движеніе животворящихъ силъ, которыхъ художественное творчество раскроется въ роскошныхъ развѣтвленіяхъ. Одушевляемые этими силами, его сознаніе, проницательный умъ и фантазія, сосредоточиваясь на поэтическомъ образѣ, по мѣрѣ вниканія, подробнѣе, яснѣе и яснѣе видятъ потомъ всѣ детали его, и, предварительно изощренные знаніемъ и опытомъ, создаютъ планъ и норму для художественнаго выполненія. Въ этомъ -- предварительная творческая работа художника, но самое творчество актера, при которомъ онъ долженъ самъ превратиться въ идеальную поэтическую личность, совершается на сценѣ. Это творчество отличается отъ творчества и поэта, и другихъ художниковъ. Поэтъ, композиторъ, архитекторъ, живописецъ, скульпторъ, воплотивъ весь огонь и всю силу своего вдохновенія въ формѣ художественнаго созданія,-- поэтъ, написавъ свое произведеніе, композиторъ, облекши мысль въ форму нотъ, архитекторъ, сдѣлавъ чертежъ или построивъ модель, живописецъ, набросавъ картину, и скульпторъ, вылѣпивъ изъ воска или глины статую,-- могутъ послѣ, когда минуетъ жаръ вдохновенія, успокоиться. Взволновавшая ихъ мысль, послѣ окончанія такой работы, получитъ возможность отнестись къ своему произведенію съ хладнокровіемъ спокойнаго созерцанія и со всею строгостью неумолимой критики; артистъ же сценическій долженъ оставаться спокойнымъ созерцателемъ и строгимъ критикомъ своего творчества въ самую горячую минуту его; онъ долженъ среди пыла вдохновенія, въ моментъ, когда все существо его горитъ огнемъ возбужденнаго въ немъ чувства и воображеніе охвачено образами его фантазіи, держать въ своемъ сознаніи въ полной, невозмутимой ясности тотъ нормальный образъ изображаемаго лица, который опредѣлила его художественная мысль въ предварительной работѣ,-- держать этотъ образъ какъ зеркало, въ которомъ должны отразиться малѣйшіе недостатки сценическаго созданія. "Сценическій артистъ,-- какъ мы сказали въ нашей статьѣ о театральной школѣ, помѣщенной въ Русской Мысли,-- долженъ обладать тою способностью, въ силу которой каждое инстинктивно возбужденное въ немъ на сценѣ чувство, несмотря ни на какую интензивность послѣдняго, въ тотъ же моментъ дѣлается достояніемъ его сознательной критической мысли, и онъ оцѣниваетъ каждый звукъ своего голоса, чувствуетъ и мысленно видитъ каждый свой жестъ". Эта творческая сила сценическаго таланта обладаетъ тою чудотворною способностью, въ силу которой артистъ, при глубоко потрясенномъ чувствѣ, сохраняетъ спокойную ясность ума и сознательно переходитъ изъ чувства въ чувство, слѣдуетъ указаніямъ своей мысли,-- тою способностью, въ силу которой онъ, живя на сценѣ полнотою жизни изображаемаго характера,-- созерцаетъ его и мыслитъ о немъ, какъ объ отдѣльномъ отъ себя объектѣ. Сценическій талантъ, однимъ словомъ, обладаетъ особымъ складомъ духа, который даетъ ему возможность въ одно и то же время, такъ сказать, и чувствовать, и не чувствовать, и отдаваться всему пылу вдохновенія, и спокойно разсуждать. Людей, одаренныхъ такимъ складомъ духа, мы выдѣляемъ изъ ряда прочихъ и называемъ собственно талантами и геніями, означая этими наименованіями различныя степени ихъ удивительной способности. Вслѣдствіе такого раздвоенія внутренней дѣятельности актера въ минуты его творчества на сценѣ, въ сочиненіяхъ разныхъ писателей о сценическомъ искусствѣ, хотя признаются равно участвующими въ его творчествѣ и инстинктивное чувство, и сознательная мысль, но ставятся они въ какой-то антагонизмъ между собою. Одни даютъ предпочтеніе изобрѣтательной мысли, понимающей роль и задачу сцены, а чувству отводятъ подчиненное значеніе, давая силѣ его просторъ только въ ту или другую минуту, но не опредѣляютъ, какого рода чувство разумѣютъ при этомъ. У нихъ искусство и талантъ сценическаго артиста сводятся на то, чтобы, понявъ роль и руководясь вкусомъ, ловко притворяться изображаемымъ лицомъ, обманывать зрителя хотя искусственнымъ, но удачнымъ изображеніемъ чувствъ и страстей. Такъ думаетъ Дидро и многіе болѣе или менѣе примыкающіе къ нему. Другіе же всѣ силу таланта видятъ въ чувствѣ, въ пресловутомъ нутрѣ, опять не выясняя, какого рода чувство разумѣютъ они при этомъ: чувство ли непосредственное самого артиста, но окрашенное только его индивидуальностью, или чувство, отмѣченное индивидуальностью того идеальнаго лица, которое онъ изображаетъ. Никто не говоритъ съ возможною опредѣленностью о томъ психическомъ актѣ, который художественно претворяетъ душу сценическаго артиста въ душу идеальнаго лица, воплощаемаго имъ. Въ нѣкоторыхъ сочиненіяхъ о сценическомъ искусствѣ и въ запискахъ сценическихъ дѣятелей мы замѣтили и изъ разговоровъ съ знаменитыми сценическими артистами заключили, что они хотя и не высказываютъ этого отчетливо и ясно, разумѣютъ, однако же, подъ сценическимъ чувствомъ именно тотъ психическій актъ, о которомъ мы говоримъ, дающій возможность артисту на сценѣ отказаться отъ. своей личности и перевоплотиться въ личность изображаемаго лица. Психическій актъ этотъ, превращающій душу артиста въ душу идеальнаго лица, созданнаго поэтомъ, есть коренная сила, сливающая въ одно двѣ положительныя силы: мысль, сознающую созданный поэтомъ образъ, и свободное индивидуальное чувство артиста. На это укалываетъ мысль, того же хочетъ и къ тому же приводитъ художественно настроенное чувство. Если чувство подъ вліяніемъ индивидуальной природы лртиста способно уклониться отъ созданной нормы, при посредствѣ особаго психическаго акта, который мы называемъ тактомъ, то оно легко можетъ быть направлено къ тому, что и видимый антагонизмъ мысли съ чувствомъ уничтоженъ. "Величайшую трудность для актера, -- говоритъ Льюисъ въ своей прекрасной книгѣ On actors and art of acting въ статьѣ On natural acting,-- составляетъ изображеніе идеальнаго характера -съ такою полною правдой, чтобъ онъ казался намъ реальнымъ, не спускаясь до уровня вульгарности". Эта задача и другіе породные камни, которые перечисляетъ Льюисъ, не будутъ при сказанныхъ условіяхъ сценическаго таланта уже трудностями для артиста, для одолѣнія которыхъ ему пришлось бы прибѣгать къ болѣе или менѣе искусственному выдѣлыванію ролей.

   Способность переноситься душою въ душу другаго человѣка служитъ основаніемъ единенія людей между собою. Достигая высшихъ размѣровъ интензивности, она становится источникомъ всѣхъ добродѣтелей и высшей нравственной силы, самоотверженія, забвеніемъ собственной личности. Человѣкъ видитъ страданіе людей; его воображеніе охвачено представленіями ихъ мученій; онъ ощущаетъ горечь тѣхъ чувствъ, которыми переполнены они, ставить себя на ихъ мѣсто, или слушаетъ живой разсказъ о страданіяхъ и радостяхъ вымышленныхъ людей, фантазія переноситъ его въ ихъ положеніе и заставляетъ проливать слезы, или сжимаетъ его сердце чувствомъ страха, или озаряетъ свѣтомъ радости его лицо. Въ томъ и въ другомъ случаѣ фантазія претворяетъ его чувства въ чувства другаго лица и заставляетъ временно жить внутреннею жизнью его. Точно также и поэтъ, и сценическій артистъ нисколько не отличаются въ этомъ отношеніи отъ другихъ людей, которые могутъ иногда чувствовать и сильнѣе ихъ. "Умѣй заплакать самъ, чтобы другихъ заставить плакать"сказалъ поэтъ. Однимъ словомъ, каждому человѣку, рожденъ ли онъ художникомъ, или поэтомъ, или ни тѣмъ, ни другимъ, присуща способность подъ воздѣйствіемъ возбужденной фантазіи временно сливаться съ внутреннею жизнью другаго человѣкѣ такъ, какъ бы душа послѣдняго становилась его душою. Силою и яркостью фантазіи обладаютъ не одни художники: у людей, не обнаружившихъ никакого художественнаго таланта, достигаетъ интензивность образовъ, создаваемыхъ ихъ фантазіей, даже до галлюцинацій. Поэтому не въ силѣ и яркости фантазія можно найти различіе между природою художника и природою нехудожника, но въ способности воплощать свои мысли и чувства въ художественныя формы. Въ этихъ формахъ, какъ мы уже сказали выше, вся сущность прекраснаго произведенія, которому органомъ служитъ творчество художника.

   Художественныя формы для живописца -- очертанія, краски, свѣтъ и тѣни; для скульптора -- формы тѣла безъ красокъ и тѣней; для поэта -- слово и рѣчь, выраженныя въ символахъ письменъ; для музыканта -- въ гармоніи и ритмѣ; для сценическаго артиста -- въ мимикѣ голоса и тѣлодвиженій. Музыкантъ, скульпторъ, живописецъ и поэтъ, какъ бы глубоко ни проникали въ душу другаго человѣка, какъ бы душа ихъ въ минуту творчества ни претворялась въ душу другаго, могутъ быть совершенно неспособными къ мимическому выраженію чувствъ и мыслей и даже сколько-нибудь сносной декламаціи; Гёте замѣчаетъ это о высокодаровитыхъ поэтахъ, которымъ природа почти отказала въ способности порядочно прочесть свои стихи. Сценическій же артистъ и со стороны внутренней душевной жизни, и со стороны внѣшнихъ мимическихъ выраженій, художественно, не только въ фантазіи, но самъ въ минуту его творчества невольно превращается въ олицетворяемую имъ идеальную личность. И въ этомъ существенная черта сценическаго таланта, сверхъ другаго основнаго элемента всякаго художественнаго творчества, присущаго всѣмъ художественнымъ талантамъ, даруемаго имъ самою природой: художественнаго инстинкта, чутья или такта, соотвѣтствующаго ихъ спеціальной дѣятельности. Вообще вопросъ о законахъ художественнаго творчества при настоящемъ состояніи психологическихъ знаній, несмотря на множество остроумныхъ и научно-прекрасныхъ работъ, окруженъ большими трудностями и связанъ съ самыми глубокими вопросами, на которые современная наука не можетъ представить строгаго или даже сколько-нибудь удовлетворительнаго отвѣта.

   Вопросъ, въ чемъ состоитъ талантъ сценическаго артиста, по нашему мнѣнію, представляетъ и то затрудненіе, что большинству кажется отвѣть на него очень легкимъ. Каждый, смотря на игру артиста на сценѣ, признаетъ за существенный элементъ таланта сценическаго то, что ему понравилось въ этой игрѣ, что ему доставило удовольствіе, что пришлось ему по вкусу. Искреннее ли выраженіе чувства артистомъ подѣйствовало на зрителя, и онъ въ восторгѣ, имѣющемъ, впрочемъ, нѣкоторое основаніе, восклицаетъ: "какая искренность!" и заключаетъ: такая искренность есть талантъ, забывая при этомъ, что актеръ игралъ, собственно говоря, только самого себя и что такая игра доступна всѣмъ, одареннымъ извѣстною долей чувства и чувствительности. Увидитъ ли зритель ловкое передразниваніе лицъ, ежеминутно встрѣчающихся на улицѣ и въ домахъ, и тотчасъ восклицаетъ: "вотъ талантъ!" -- забывая, что тутъ въ ходу общая всѣмъ, какъ мы уже говорили, способность и наклонность къ подражательности, болѣе или менѣе развитая упражненіями, привычками и укрѣпленная наблюдательностью, и что онъ, зритель, самъ, послѣ нѣкоторыхъ усилій вниманія къ окружающей жизни и упражненій, можетъ сдѣлаться такого же рода сценическимъ талантомъ. Другіе видятъ талантливость въ извѣстной звуковой окраскѣ и силѣ голоса, въ удобоподвижности чертъ лица, въ природной красотѣ всей фигуры артиста, въ гибкости и удобоподвижности его жестикуляціи. Все это, конечно, условія и внѣшнія средства, необходимыя для артиста; но при нихъ, все-таки, остается потребность во внутренней и особой способности, обусловливающей и характеризующей сценическую талантливость, безъ которой и самыя счастливыя условія и богатыя внѣшнія средства артиста не создадутъ истиннаго художника сцены. Не будемъ продолжать перечисленія всѣхъ мнѣній, какими руководствуются при сужденіи о сценическомъ талантѣ, и обратимся къ главной задачѣ.

С. Юрьевъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.II, 1888