Слезкин Юрий Львович - Огуречная королева

Юрий Львович Слёзкин

Огуречная королева

Уж ежели Ирина Тимофеевна солит огурцы, то лучше к ней во двор не заходить -- изругает вконец, заплюет, собаками затравит да еще сама выйдет за ворота, подопрет зад и начнет горланить на всю улицу, растрясет твою родню по восходящей и нисходящей линии.

Нет для нее большей обиды, как если ее потревожат за таким глубокомысленным делом. Сызмальства училась она солить огурцы у бабки, от нее секрет переняла,-- никому его не открывала.

Кому другому соленый огурец -- плевая вещь: взял в рот, откусил, высосал -- и нет ничего. А для Ирины Тимофеевны в каждом огурце -- анекдот, высшая математика, свой характер. Тут все в расчет принимать нужно -- и бочку, и специи, и соль, и огуречный возраст, и атмосферу, и душевное состояние мастерицы, и даже физическое ее состояние -- есть такие дни месяца, когда женщине и думать не след солить огурцы.

Достаточно Ирине Тимофеевне еще издали у торговки на базаре или за столом у знакомых увидеть соленые огурцы, как она тотчас же вам скажет, как их солили, какой крепости засол, какой срок он может выдержать, какого дерева была бочка (кто не знает, что солить можно только в дубовой, с дубовыми обручами, не менее годичной давности), и пересчитает по пальцам все недостатки, всю недоброценность такого засола: тяп-ляп -- вышел карап. Нет, голубушка, ты огурчик возьми да оботри, да кипятком ошпарь, да тотчас же в ледяную воду кинь, да чесноком продуши.

А в рот возьмет чужой огурец, так тотчас же потихоньку выплюнет. Кроме своих, никаких других есть не могла.

Да и то правда. Ну разве можно было с нею не согласиться: противу ее огурцов все огурцы -- дрянь дрянью: то вовсе пресные, то такие соленые, что глаза лезут на лоб, то полые и скользкие, то прокисшие, то без всякого запаха, то разят пакостью на всю комнату и уж обязательно со второго месяца все желтые, бурые, мятые, будто стариковские подбородки.

А у Ирины Тимофеевны огурцы один к одному -- крепкие, плотные, под зубами хрустят как свежие, и цвета зеленого, точно вот сорваны с грядки, а запах от них необыкновенный -- такой, какой бывает лишь в жаркий полдень на огороде -- и тмин, и мята, и чеснок, и смородинный лист, и хрен, и орешек настурций -- одно другое дополняет, одно с другим сливается в сладостный, щекотливый, веселый, забористый букет.

Выложишь такой огурец на тарелку -- блестит, лоснится, воткнешь вилку -- сок, полоснешь ножом -- не раздавишь, ляжет холодным щекотным кружком на язык, и такой у вас волчий аппетит появится, такое вас заберет утробное нетерпение, такую вы в себе ощутите волчью хватку...

Да что и говорить -- кому не довелось испробовать огурчики засола Ирины Тимофеевны, тот еще не ведает, что такое настоящая радость жизни, трепетное предвкушение обеда, тот никогда не узнает, что такое здоровое пищеварение,-- а ведь счастье наше в большую половину зависит от него.

-- Будет живот здоров -- и счастье не убежит,-- говорила не раз Ирина Тимофеевна.-- Всякая дрянь и тоска от несварения желудка.

Сама Ирина Тимофеевна никогда не знала скуки, докучных сомнений, бесцельных ахов.

И не потому, что жизнь ее баловала, не потому, что счастье само ей шло в руки, а видно, потому, что сама она была, как ее огурцы, крепкого и доброго засола.

Познакомиться с Ириной Тимофеевной имел я счастье этим летом.

Только вылез на кудрявой станции Копанцы (а она в полутора верстах от городка украинского того же имени) и спросил, где можно было бы остановиться недельки на две, как тотчас же и станционный сторож, тащивший мой багаж, и возница, заросший рудым волосом, сказали разом:

-- А куда же ехать, как не к Ирине Тимофеевне?

-- Это кто же такая?

-- Да уж будьте покойны -- первая наша хозяйка... У нее не то, что в номерах... Огуречная королева...

-- Первая в городе контра!

-- Что? -- спросил я с сомнением.-- Какая контра? А не лучше ли было бы куда-нибудь поспокойней и без всякой контры...

-- Не сомневайся, браток,-- отвечал возница,-- сами увидите... Но-о! Пша!

И, присев одною ягодицей на край вихлявой тележки, ударил меня вожжою по шапке.

-- Но-о, стерва!

Так и доехал я до самых ворот моей новой хозяйки, поощряемый ременным удилом.

Попросив обождать, вошел мой возница в калитку,-- раздался собачий, стервяжий (с придыхом) брех, густой женский голос крикнул "чего там?", и минут через десять, не ранее, предо мною предстала дородная дама.

-- Это вы? -- спросила она, загородив проход в калитку и уперши руки в крутые бедра.

-- Он самый,-- из-за спины ее робко ответил возница.

-- А тебя не спрашивают! -- оборвали его.

Тут мог я наглядеться на нее в полную меру, в то время как она сама в свой черед оглядывала меня с головы до ног.

Предо мною стояла женщина, да какая! Такой женщине вряд ли впору нашелся бы подходящий мужчина. Ширококостая, сбитая на славу, с наливной грудью и крутыми плечами под полотняной сорочкой, шнурком завязанной на смуглой шее, в миткалевой юбке 32, горделиво открывавшей завистливым взорам по колена пару босых, обожженных солнцем ног, дышала она силой и здоровьем, прекрасной зрелостью своих сорока лет.

Глаза ее, чуть прищурясь от солнца, смотрели догадливо-зорко, свежие, полные губы открывали два ряда целешеньких белых зубов. Шел от нее горячий, благостный дух разомлевшей зацветшей земли.

-- Жить у меня думаешь? -- не получив ответа, спросила она.

-- Может, и поживу,-- оробев, ответил я,-- если позволите.

-- Отчего не позволить... Не коммунист?

-- Нет...

-- Ну, так с Богом!

И, не взглянув на меня больше, Ирина Тимофеевна пошла во двор по своему делу, крикнув вознице:

-- Неси вещи,-- знаешь куда.

III

Ну и пожил я в те дни.

И сейчас, глядя на себя в зеркало, диву даюсь, откуда взялось -- не лицо, а ряшка: так откормила меня Ирина Тимофеевна.

Едва взойдет солнце, как она уже на ногах, в хлопотах, в суматохе -- в курином квохтанье, в поросячьем хрюканье, в утином кряканье, в индюшином писке, порсканье и болботанье.

Была в ней земляная утробная благодать. Станет посреди двора, на ромашковом духовитом ковре, расставит босые ноги-стропила, засучив рукава, сыпет наземь полной пригоршней и кричит:

-- Цип, цип, цип, уть-уть-уть, кур-кур-кур!

Точно пчелиная матка в своем улье. Огуречная королева!

И только огромный огневой петух с налитым пунцовой кровью гребнем вылетит стремглав, вытянув ершистую шею, расставив фертом крылья, грудью прильнув к земле, из крапивной заросли и падет на присевшую от страха и счастья курицу, как Ирина Тимофеевна уже хохочет во весь рот, сотрясая грудью полотняную сорочку,-- радуется веселой, звериной радостью здоровой самки.

-- Ишь ты, подлый, и откуда его хватает!

-- Доброе утро, мадам!

Нарочно называл я Ирину Тимофеевну этой глупой кличкой.

-- Как здоровье, мадам?

-- А, проснулся? -- кричала она мне в ответ.-- Протер глаза, дрыхла! Ты бы с этого пример брал: вот уже десятую кроет.

И в каждой складке лица смех.

-- Умопомрачительная вы женщина,-- говорил я ей,-- откуда в вас силы столько?

-- Как откуда, а это на что! -- И широким размахом руки проводила вокруг.-- Мы друг друга кормим.

В городе ее все знали, в городе ей поперек никто не становился, кто бы там ни хозяйничал: гетманцы, петлюровцы, гайдамаки, деникинцы, красные. Все ели ее огурцы, со всеми была равна Ирина Тимофеевна -- огуречная королева.

-- Черта ли мне в том, как они себя кличут? У всех брюхо кушать просит, все одинаково землю навозят.

Да, пожалуй, толком она и не знала, кто после кого приходил, кто кому враг, что кому нужно, кто чем болел,-- было для нее это делом десятым, пустячным.

Ну, пришли, ну, ушли,-- что за беда?

-- Ты мне голову не дури,-- говорила она с припевом,-- я твоего счета не понимаю. Зарядил одно -- при деникинцах да при деникинцах. Нашел примету какую. Мне ты по числам скажи, так и то не вспомню. Что они, эти самые деникинцы твои, солнце застили, что ли? Нет, браток, у меня календарь верный, огород не собьешь. Он всегда в свое время.

Тут память у нее была изумительная.

-- Точно помню, стряслось это тогда,-- говорит она,-- когда у меня бочку с корнишонами отец Митрофан купил в свадебный подарок дочери меньшой, Варваре. Особенно мне тогда удались корнишоны.

Ну вот после таких речей как же объяснить себе, почему назвали Ирину Тимофеевну контрой. Какая же она "контра", ежели ее разве только и может смутить, что огуречная революция и никакая иная. Возьмут вдруг, в один мрачный день, да и скиснут все.

Сколько раз приставал:

-- Ирина Тимофеевна, а Ирина Тимофеевна?

-- Чего тебе?

-- Почему вы меня по приезде спрашивали, не коммунист ли я?

-- Не люблю коммунистов!

-- Да что же они сделали?

-- А тебе что?

-- Любопытно...

-- Ишь ты, много будешь знать -- скоро состаришься.

Так и не добился от нее толку. Лишь перед самым отъездом узнал в чем дело, да и то стороною.

-- Она у нас строгая,-- сказал мне рассказчик, посмеиваясь,-- в страхе вас, коммунистов, держит, беда. И близко не подпускает.

Солила Ирина Тимофеевна огурцы, делала самое свое серьезное дело, ничего вокруг не видела, знать не хотела.

А солила она их всегда на дворе, перед ледником. Выбирала день такой соответственный, теплый, но бессолнечный. Собирала огурцы до росы ночью в большие корзины, а утречком поставила готовые бочки -- пять бочек ведерных для корнишонов, три больших -- для простого засола, базарного.

Нарезала укропу, очистила чеснок и только принялась за отбор, как вдруг по забору -- горохом.

-- Что за черт?

И опять.

-- А ну вас, бисовы дети!

И снова за дело. Только нет,-- вбегает в калитку парнишка с ружьем, калитку на запор, туда-сюда, глазом на улицу в скважину, да уцепись за забор, да оттуда -- бах!..

-- Это что же такое? В чем дело? Кто тебе здесь позволил воробьев пугать?

Взбеленилась, вскипела Ирина Тимофеевна -- фр-фр, порохом, вся кровь в голову. А парень только рукой отмахнулся и снова свое -- бах!

-- Да что тебе -- башку замакотрило? Да одурел ты, что ли? Вон убирайся, вон! Куси его, Ладный, куси!

Подбежала к парню, за рубаху сзади дерг-дерг, а он ногой -- брык, а она снова -- дерг.

Тут он обернулся к ней, спрыгнул с забора, лица на нем нет -- тряпкой серой, глаза только горят, свистит в ухо.

-- Если ты еще хоть одно слово, старая сука,-- убью!

Сразу даже не поняла, никто еще ее так не отделывал.

-- Что такое? Повтори!

-- Убью!

И опять на забор, а сейчас же назад -- заметался. А на улице -- крик, топот, ругань, пыль столбом, стук в ворота барабанной дробью.

-- Отворяй!

-- Тут он, сукин сын!

А Ирина Тимофеевна опять парня за рубаху -- лицо камень-камнем, рука железная.

-- Пусти,-- кричит паренек,-- пусти, стерва!

-- Нет,-- отвечает она, только уж тихо,-- не пущу.

И быстрым манером ружье из рук его наземь -- бряк.

-- Лезь,-- шепчет,-- в бочку!

-- Как в бочку?

-- Да уж лезь, чертова кукла!

А тут в ворота стук, калитка трещит, гармидер такой, что в ушах благовест.

-- Отворяй, ведьма старая, а то и тебя прикончим!

И раз, раз, раз,-- прикладами, а уж кто-то карабкается вверх, трясет патлатой башкой над забором, и снова пальба, и куры пухом, пухом -- во все стороны, поросята в истерику, индюки -- в амбицию. Ладный от бреха совсем задохся.

-- Лезь,-- диким шепотом кричит Ирина Тимофеевна,-- лезь, гадюка!

И волоком, волоком парня -- к бочке. Влез он, присел, а уже братва на дворе.

-- Куда подевала коммуниста?

-- Куда же мне его деть? Не было заботы! Вон его ружье лежит -- убег садом и в другой двор.

Не поверили,-- кинулись в дом, пошли трясти, разбивать, выколачивать, а Ирина Тимофеевна -- раз одну корзину, огурцы на парня в бочку, два -- другую, засыпала.

Присела на корточки и, как ни в чем не бывало, чеснок лущит -- за три версты -- дух.

-- Ну что,-- спрашивает,-- нашли?

-- А ну тебя к бисовой матери!

Так и ушли ни с чем.

Тут ее и разобрало:

-- Вылезай,-- кричит,-- проклятущий! Вылазь, дубовая голова! Подбирай штанцы да проваливай! Живо! Чтобы духом твоим не смердило!

А он благодарить вздумал.

Она как вскинется:

-- Это чего! Испоганил мне огурцы да еще с благодарностью лезет! Нашелся тоже! Брысь, да смотри, мне больше на глаза не попадайся! Рассол огуречный!

С того дня и повелось. Никак забыть не могла обиды.

-- Штука ли, всю бочку пришлось выкинуть -- израссолил.

А что спасла она коммуниста от бандитской шайки, налетевшей врасплох на город и разгромившей его,-- так этого она и знать не хотела.

-- Да мне что! Начхать! Шут с ними со всеми!

Август 1923 г.

Украина, г. Кролевец

Примечания

Впервые -- Накануне (Берлин). 1923; Ленинград. 1924; в кн. "Медвяный цвет". М., 1924. Переведен на немецкий язык.

Печатается по: Собр. соч. М., 1928. Т. 4.

----------------------------------------------------------------

Источник текста: Слёзкин Ю. Л. Разными глазами. -- Москва: Совпадение; 2013