[*] -- Обертас (то же, что оберек) -- польский народный танец; исполняется парами в быстром темпе; по сигналу ведущего пары быстро кружатся, при повороте мужчина на ходу падает на колено; танец сопровождается притопыванием.
I
Каждый раз, подъезжая к усадьбе пана Яцковского, посылал себя Егор Михайлович ко всем чертям, досадуя, что не хватает у него воли навсегда расстаться с этими местами. И все-таки с утра, едва продрав глаза, подходил он к окну, смотрел на небо и думал: "Сегодня дорога, пожалуй, хороша будет".
Марцела подавала ему кофе, локтем утирала нос и говорила:
-- Пану лошадь юш готова.
И он трухтил на серой кобыле, с хрипом раздувающей худые бока. Левчак, поджарый пойнтер, мотался как угорелый, тыкая своим черным носом во все кусты; все шло по-заведенному, как день, два, неделю тому назад.
У сажалки [искусственный пруд, большая яма, вырытая для разведения рыбы, водоплавающей домашней птицы, отмачивания льна, конопли, поения скота], сплошь затянутой ряской, неизменно встречал Егор Михайлович Ганулю с длинной хворостиною в руках, загоняющую в воду упрямую, пронзительно болбочущую гусиную стаю.
Прыгая на широко расставленных ногах, лихо закинув одно ухо, приветствовал хриплым лаем Левчака грузный, матерый Чамбур -- удивительный пес пана Яцковского.
Сейчас же за цветочным кругом, похожим на детский пирог, где крапива чувствовала себя вольготнее жалкой поросли петуний и ромашки, высился "палацек" -- низенький, облезлый, с подслеповатыми окнами, с зеленеющей от моха крышей в виде сахарной головы.
Егор Михайлович, презрительно фыркая и чертыхаясь, сползал с седла, сам отводил лошадь в конюшню, всегда открытую, где петух и куры вели себя господами, и обтирая на ходу о траву сапоги, шел в господский дом.
В шелковом стеганом халате цвета жженой пробки сидел пан Яцковский на своем месте у обеденного стола, покрытого клеенкой и, оттопырив нижнюю губу, дудя себе под нос, набивал папиросы. Табак сыпался на пол, на халат, на усы пана.
Таких усов, пожалуй, еще никто не видывал: цвета они были бесподобного: и серебро, и чернь, и лазурь, и кармин -- все цвета сочетались в этих длиннющих усах.
Ни в какую погоду пан Яцковский не выходил из дому; прямо с постели перебирался к столу и набивал папиросы.
Проклятая охота напоминала-таки о себе: никакой мазью не мог пан выгнать ревматизм, крутивший ему ноги.
Хотел бы он посмотреть, как стали бы эти колодки танцевать обертаса!..
Завидев Егора Михайловича, кричал пан хриплым басом, похожим на лай его Чамбура:
-- Мое шенованье [почтение (искаж. польск .)] пану дохтуру. О, так! Триста восемьдесят четвертую папироску набил за это утро. Не болит ли у пана серце, бо вид кислый.
Егор Михайлович вынимал платок, долго и пронзительно сморкался и, придвинув венский стул к креслу хозяина, тяжело садился.
-- Табак у вас дрянной -- клопами пахнет. Я такого табаку и коровам в пойло не подмешиваю. Сидите тут, воздух портите, а на дворе благодать. И никакого у вас ревматизма нету, лень одна. На ваше хозяйство смотреть тошно... дочь у вас на возрасте -- надо о ней подумать!
-- О, так! Дочка у меня девица... Одно слово -- Януария! Думал я, пан, все месяцы обсчитать, да жена забастовала на Януарии... Триста восемьдесят пятая!..-- и, щелкнув машинкой, выкинул пан Яцковский новую папиросу.
-- Вам бы только шута валять, а по-моему, свинство! Януария Адамовна не может в такой обстановке жить; вы этого не понимаете! Супруга ваша умерла, а девушке нужен руководитель.
Снова выщелкивая папиросу, отвечал пан Яцковский:
-- У пана печень болит, вот и лается. Не поленитесь до шкапчика дойти, карафончик [графинчик (уменьшит. от польск . karafka -- графин).-- Ст. Н.] найдете. Перцувка. О, так!
Забравшись под стол, неистово чесался и лязгал зубами Левчак; Чамбур, сидя поодаль и высуня красный язык, обалдело смотрел на паука, медленно спускающегося с висячей лампы на стол.
Дергая плечами, поднялся со стула Егор Михайлович, сказал язвительно:
-- Одно могу сказать -- ерундовый вы человек и такой же охотник, как ваш Чамбур. Можете сидеть здесь и ловить пауков, а я пойду.
Невозмутимо бубня себе под нос, кричал вслед ему пан Яцковский:
-- Панна Януария в роще за большаком. Будьте уверены, книжку читает.
II
Густые, как сметана, белые облака сонно плыли над рощею; горько пахнущие березы резными листами своими плели замысловатый узор по траве и сизому моху. Сороки, вперебой, задрав черные хвосты, стрекотали. Пьяная мошкара стайками перелетала с одного солнечного пятна на другое; а панна Януария, сидя на кривом суку дуплистого дерева, свистала по соловьиному, раскачивая по воздуху босыми ногами.
-- А, здравствуйте, Егор Михайлович,-- еще издали завидев доктора, кричала она.-- Сегодня вы опоздали, но, так и быть, прощаю. Посмотрите, как загорели мои ноги.
Отирая со лба пот, косился одним глазом Егор Михайлович на мелькавшие перед ним румяные пятки девушки и отвечал смущенно:
-- У вас опять новые фантазии, Януария Адамовна, и к тому же вы можете занозиться.
-- Ах, Егор Михайлович, какой вы скучный. Надо же как-нибудь развлекать себя? Почему бы мне не подумать, что я лесная царевна. Вот! Садитесь здесь под деревом, поцелуйте мою ногу и расскажите, какое вы сделаете мне платье, когда я стану вашей женой.
В нерешительности опускаясь в траву, бормотал доктор:
-- Вы же знаете, Януария Адамовна, что я не богат. Только меня дразните. Конечно, на платье у меня хватит денег, но у вас всегда какие-то необыкновенные фантазии; кроме того, здесь хорошей портнихи за сто верст не сыщешь. Именьице у меня маленькое, практики никакой, еле-еле свожу концы с концами...
Помахивая у самого его носа обнаженной до колена ногою, подзадоривающе смеясь, возражала девушка:
-- Полно вам, надоело! Целуйте ногу и радуйтесь. Я рассуждений не люблю. Сделали предложение -- пеняйте на себя. Деньги откуда хотите доставайте. Я люблю все роскошное. И гардероб, и стол, и удовольствия. Сейчас после свадьбы за границу поедем, в Италию. Я хочу в гондоле ездить, чтобы кругом были розы и оперный певец пел серенаду. Потом ужин: шампанское, омары и ананас. Ананас мне должны каждый день подавать. Вы слышите?
Егор Михайлович отвечал взволнованно:
-- Я, конечно, слышу, но совсем не понимаю вас, Януария Адамовна. Если это мечты, то весьма странные и несбыточные. Вы, помнится, говорили мне, что ничего не хотите, только бы жить в уединении. Мой скромный хутор вам тогда понравился, но теперь у вас совсем другое. Мне очень горько...
-- Вам горько? -- кричала, заливаясь от смеха, на своем суку девушка.-- Я не виновата, у меня свои капризы. Разве есть женщина без капризов? Только знайте, я вас не неволю. Не хотите, не надо. Пан Гузик из-за меня на все пойдет, только бы за него вышла. Он богатый, у него и оранжереи есть...
Перебивая ее, вскакивая от возмущения, бледнея и дергая бородку, в свою очередь начинал кричать Егор Михайлович:
-- Так-с, так-с... удивляюсь, не понимаю! Зачем смеяться, что я вам сделал?.. Отлично знаете, что пан Гузик на вас не женится и вообще он подозрительная личность. В долгу как в шелку, отцовское состояние промотал, имение заложил, только пыль в нос пускает... Сами знаете, еще недавно плакали, что оскорбил вас своими гнусностями... в Париж предлагал ехать... вы меня извините, только так нельзя. У вас прекрасная, возвышенная душа, а говорите вы несуразности. Подумайте только, такой человек не умеет уважать женщину... он циник, гнусный циник, а я же люблю вас.
Панна Януария хлопала в ладоши, потом, прыгнув на землю, говорила, поджимая губы, раскачивая головою.
-- А-яй, какой вы злой! Но что же мне делать, если я такая ветреная. Но будет! Быстренько целуйте мою руку и распрямите брови. Вот идет к нам пан Гузик. Вы с ним поболтайте, а я убегу. Мне стыдно будет, если увидит он меня босой... Ну так...
И, захватив полы широкой своей кисейной юбки, прикрывая ею обнаженные икры, кинулась в чащу.
III
Помахивая в воздухе стеком, шел по тропинке к Егору Михайловичу пан Гузик в кавалерийских своих рейтузах, ботфортах и куцей кепке на голове. Усы его лихо торчали кверху, глаза лукаво улыбались, нос самонадеянно глядел в небо.
-- Пану доктору мое почтение,-- воскликнул он, болтая перед лицом рукою,-- тысячу извинений за прерванный tЙte Ю tЙte. Но пан Яцковский послал меня к вам просить на завтрак.
И, подходя вплотную к Егору Михайловичу, взял его пан Гузик дружески под локоть и подмигнул.
-- У пана губа не дура -- девица хоть куда, только имей деньги.
Свирепо глядя на говорившего, доктор дернул картуз на нос и зашагал по дорожке.
-- Я бы просил меня оставить в покое. Не понимаю этих дурацких шуточек! Мы с вами разные люди.
Пан Гузик шел сзади, посвистывал, стек его колесом кружил в воздухе.
-- Поверьте, мы можем быть с вами разными людьми, но женщина всегда одна и та же. Как можно меньше серьезности в отношении к ней. Честное слово! Они хотят только веселиться; обязанность ваша развлекать их. Ах, пан доктор, поедем сегодня в город. Панна Януария, конечно, не откажется.
Оба вышли из рощи и шли по полю к усадьбе Яцковского. Навозные жуки гудели у них под ногами; солнце парило все больше, рожь застыла в полуденном сне.
"Конечно, он сегодня от меня не отстанет,-- изводился Егор Михайлович.-- Попрощаюсь и уеду домой. Что, в самом деле, такое?"
В столовой на столе перед паном Яцковским высилась батарея бутылок. Соблазнительно расставлены были закуски, дымилось блюдо с жареной уткой.
Вытягивая вперед жирные губы, причмокивая, громко нюхал воздух пан Яцковский, а панна Януария 5, стоя подле него, разрезала жаркое. По обе ее стороны,-- жалобно повизгивая, хлопая по полу хвостами, ерзались Чамбур и Левчак.
Снимая картуз, еще с порога радостно закричал пан Гузик:
-- Приятного аппетита, пан Адам! Что может быть слаще запаха утки!
Егор Михайлович, проходя мимо него, сказал угрюмо:
-- Мне, пожалуй, домой пора.
Но тотчас же схватив его за рукав, потянула панна Януария к столу и, заставив сесть, повелительно молвила:
-- Я не люблю, чтобы у меня не слушались. Садитесь и ешьте. Вот, вам жирный кусок нарочно отрезала...
Выпивая пятую рюмку, думал Егор Михайлович, что пора кончить и что вообще все ералаш какой-то, что лучше бы ему сидеть дома и не рыпаться, что похож он больше на кулика, чем на жениха, и что никто никогда не поймет его сердца. И мысленно любуясь собою, своею любовью, умилялся он все больше, представляя себе,-- вот полюбила его прекрасная, чистая девушка и поняла, какой он необыкновенный. А тут этот старый охотник, этот пьяница и шарлатан, ничего не понимает, и панна Януария, злая обольстительница, с радостью готовая сгубить его.
Но, весело подмигивая, наливал пан Гузик Егору Михайловичу шестую рюмку, и он покорно выпивал ее, чувствуя себя не в силах сдвинуться с места.
-- О, так! Что за охота была здесь в прежние годы,-- бубнил пан Яцковский,-- вы никогда этого не видали... Я сам имел пять борзых и десять гончих. Лис травил за одно удовольствие, а зайцев никто не считал. Фа! Кабы не мой ревматизм, чтоб его волки съели! Сиди тут и смотри в окошко. Януария, угощай гостей. Даром тебя, что ли, в институте учили. Ну, будешь женой, муж бить станет.
-- Меня никто тронуть не посмеет, я сама себе госпожа,-- надменно поднимая голову, блистая темными глазами, отвечала девушка.-- Вы, папаша, совсем не знаете современности. Теперь женщина госпожа, а мужчина ее покорный слуга. Что скажете на это, Егор Михайлович?
Неуверенно опрокидывая восьмую рюмку, смущенно косясь себе на кончик носа, бормотал доктор:
-- Вы, пожалуйста, надо мною не смейтесь. Вам известны мои чувства, к тому же я человек не воинственный.
Снова впадая в мрачность, силился доктор припомнить самое жалобное слово, такое, от которого всем хотелось бы плакать. Почему то воображал он перед собою луг ярко-зеленый, а на лугу цветы, ромашки. "Такая должна быть женщина,-- думал он умиленно,-- такая белая и мечтательная. Неужели никто этого не понимает?"
Остатки утки убрали, пан Яцковский тасовал колоду карт.
-- В шестьдесят шесть, прошу пане.
Ожесточенно лязгали зубами, разгрызая утиные кости, собаки, а пан Гузик, подобрав под себя ноги, сидел на диване и перебирал струны гитары. Панна Януария, стоя за спиной его, облокотясь смуглыми своими руками о спинку дивана, лукаво посмеивалась.
Раскрыв двумя руками карты веером, косился одним глазом Егор Михайлович на молодежь, не понимая, что говорил ему пан Яцковский.
"Я должен непременно сказать ей. Должна же она понимать,-- думал доктор,-- когда любишь так возвышенно, готов пойти на всякие жертвы, но с сердцем играть нельзя. Что же может быть интересного в этом шалопае?"
Панна Януария говорила поддразнивающе:
-- Кто меня любит, пойдет со мною на речку рыбу удить! Может быть, я буду купаться и тогда придется вам пойти обратно домой. Но мужчина должен быть рыцарем.
Дренькая на гитаре, посмеиваясь, отвечал пан Гузик:
-- Я предпочел бы зажмурить глаза, когда панна будет купаться.
Януария махнула его рукою по губам.
-- Вы очень нахальны!
И кинулась вон из комнаты. Пан Гузик, хлопнув гитару о диван, отчего загудела она печально всеми струнами, побежал вслед за девушкой. Из-за двери послышался ее смех и взвизгивание.
Чувствуя внезапное головокружение, волнуясь все больше, рассыпал Егор Михайлович карты и, бормоча себе что-то под нос, пошел к двери.
-- Верьте мне, я готов на все,-- проникновенно воскликнул он, вспотев, едва только открыл двери и увидел светлое платье панны Януарии.
Но тотчас же почувствовал, как ноги его слабеют, а сердце перестает биться: захватив двумя руками полную грудь девушки, близко придвинулся к ней пан Гузик и, горячо дыша ей в лицо, говорил прерывистым шепотом:
-- Ну разве паненке мало тысячу?
Панна Януария смеялась громко.
IV
Как угли, горели в небе звезды. В полях вперебой кричали коростели. Ласково пахло теплым хлебом и пылью. Призрачно белела извивная дорога, и тупо смотрел на нее Егор Михайлович, сидя без огня на крылечке своего дома. Иногда, точно спросонья, урчал потухающий самовар все слабее и тоньше, пустой нетронутый стакан вспыхивал желтым светом, отражая в себе огонь папиросы. Сладко вытянувшись у ног хозяина, дремал Левчак.
-- Антверпен, Антверпен,-- все безнадежнее бормотал доктор, не понимая, почему это слово пришло ему в голову и не оставляет его.
-- Черт его знает, почему Антверпен!..
И, внезапно, вскочив, зашагал по скрипучим доскам, держа себя за кончик уха.
-- И пусть больно, и пусть, так мне и надо... а все-таки я ничего не понимаю. Дальше терпеть невозможно. Женщины непонятные, странные существа. Но как же не объяснить себе их поступки? Все кончено, да... а что же, собственно, начиналось, черт меня возьми совсем?!
Все больше раздражаясь, путаясь в мыслях, сбежал с крыльца Егор Михайлович с такой поспешностью, что испуганный Левчак сразу прыгнул на все четыре лапы.
-- Тем лучше, по крайней мере, все скорее кончилось... и знал я, что нечего мне ездить к Янковским. Жених! Кузькиной матери жених! -- идучи по дороге, бормотал доктор.
Потом, остановясь, разводил руками и озирался по сторонам, чувствуя, как пухнет сердце, вот-вот готовое выпрыгнуть.
-- И-и-и-и,-- шипел он, стискивая зубы.
Топчась на одном месте, криво усмехался и снова шел дальше.
Внезапно залаяв, кинулся Левчак в темноту. Тотчас же услышал Егор Михайлович быстрый перебой копыт, скрип колес. Сопя и мотая головами, из темноты налетела на доктора пара коней, запряженных в бричку, едва не задавив его. Разнесся чей-то знакомый крик и хохот. На всем скаку осадив лошадей, в темноте кричал пан Гузик:
-- Это не вы ли, пан доктор?
И, не успев ответить, почувствовал Егор Михайлович на плечах своих мягкие, горячие руки, сладкое дыхание пахнуло ему в лицо.
-- Милый, коханый мой!
Тесно прижалась к нему панна Януария, неверно в темноте блистая глазами, все уже сжимая кольцо своих рук.
-- Как, как? -- лепетал Егор Михайлович, не понимая, радуясь, не веря самому себе.
-- Да это же я,-- говорила панна Януария,-- вот глупый...
Стоя на облучке, кричал им из темноты пан Гузик:
-- Ах, лихо их возьми! Садитесь же скорее и едем... кони дожидаться не хотят.
Но внезапно, приходя вновь в раздражение, вырвался из душных объятий доктор и сказал, отчеканивая каждое слово:
-- Нет-с, нет-с, извините-с, шутить над собой не позволю, да-с... я бедняк, осел, старая калоша, но голова у меня еще на плечах, прошу запомнить! Да что же это, наконец, такое...
Хохоча, цепляясь за него горячими пальцами, панна Януария отвечала:
-- Господи, да он совсем помешанный! И какая муха укусила вас, Егор Михайлович? Полноте капризничать, садитесь, едем в город. Пан Гузик угостит нас шампанским.
Топая ногами и не помня себя, кричал доктор:
-- Нет, не позволю, не позволю! И плевать мне на шампанское, вы должны наконец понять!
Но, хохоча, прыгнула в бричку панна Януария, а пан Гузик, щелкнув бичом, свистнул пронзительно.
Кони рванули, звякнули кольца постромок, бешено залился Левчак и, обдаваемый пылью, остался Егор Михайлович на дороге один.
Тогда, внезапно охваченный странной решимостью, побежал доктор в конюшню, оседлал серого мерина, сел верхом и, ежеминутно наколачивая каблуками вздутые бока лошади, понесся к усадьбе пана Яцковского.
Желтым нудным пламенем горела над обеденным столом низко висящая лампа, освещая грузно осевшего в своем кресле пана Адама, когда вошел в столовую Егор Михайлович.
-- Восемьсот шестьдесят пятая,-- выкрикнул старик, не подымая глаз, но доктор, не слушая, подошел к нему вплотную и, задыхаясь, сиплым голосом молвил:
-- Януария Адамовна уехала с господином Гузиком... да! Что вы на это скажете?
Не понимая, посмотрел на него пан Яцковский. Выщелкивая новую папиросу, буркнул:
-- Пся крев, добре танцует девка! А не правда ли пан доктор, много огня в подлянке?.. Эх, кабы не мой ревматизм, показал бы я вам, как танцуют обертас!
Тогда, схватив старика за воротник халата, потрясая его что есть силы, прохрипел ему над ухом Егор Михайлович:
-- Да понимаете ли вы, старый черт, что этот прохвост Гузик увез от вас панну Януарию! От меня и от вас...
Но старик, держа в поднятых руках машинку и гильзу, фыркнул себе в длинные усы и, ничего не понимая, говорил:
-- От ошалелый, что с ним сталось? Да разве вы не знаете обертаса? Девица всегда меняет кавалера, уж тут ничего не поделаешь.
Мгновенно почувствовав слабость, отпустил его Егор Михайлович и, надвинув на нос фуражку, неверными шагами вышел из комнаты. Там, на крылечке, обнял он точеную колонку и, уткнувшись в нее носом, тихо заплакал.