Сокальский Петр Петрович - Поэзия труда и борьбы

ПОЭЗІЯ ТРУДА И БОРЬБЫ.

Пo поводу 4-го полнаго изданія "Сочиненій Г. П. Данилевскаго".

Г. П. Данилевскій принадлежитъ къ разряду беллетристовъ-писателей, которые усердно читались нашею публикой, какъ это доказываетъ вышедшее въ 1884 году четвертое полное изданіе его сочиненій. Въ то же время, почти всѣ его лучшіе романы, переведенные на иностранные языки, пользуются успѣхомъ и въ заграничной публикѣ.

Какъ признаки недюжиннаго дарованія, факты эти, однакоже, недостаточно еще оцѣнены и объяснены нашею критикой, что и подало намъ поводъ въ настоящей статьѣ присмотрѣться нѣсколько ближе къ основнымъ мотивамъ произведеній г. Данилевскаго.

При бѣгломъ взглядѣ на полное собраніе его сочиненій, прежде всего бросается въ глаза обширное пространство времени, захваченное его романами и повѣстями. Начиная отъ второй половины XVIІ вѣка, отъ временъ царя Алексѣя Михайловича, онъ рядомъ образовъ и картинъ ведетъ читателя чрезъ главнѣйшія событія русской жизни XVIII и XIX вѣковъ вплоть до современнаго положенія нашего общества.

Вечеръ въ теремѣ царя Алексѣя Михайловича, Первый выпускъ сокола, На Индію при Петрѣ I, Мировичъ, Княжна Тараканова (эпохи Елизаветы Петровны, Петра III и Екатерины II), Потемкинъ на Дунаѣ, Екатерина на Днѣпрѣ Дунайская рѣзня, Послѣдніе запорожцы (эпохи Екатерины II), отрывки изъ романа 1825 годъ (эпохи Александра I) и Семейная старина -- проводятъ предъ нами въ художественной формѣ почти всю новую исторію новой, интеллигентной Россіи.

Предъ воображеніемъ читателя живыми возстаютъ мѣтко очерченныя, самыя крупныя фигуры петербургскаго періода русской исторіи: Петръ I, Екатерина II, Петръ III, Павелъ, Александръ I, Биронъ, Минихъ, Потемкинъ, Орловъ, Разумовскій, Шуваловъ, Суворовъ, Ломоносовъ, Фонъ-Визинъ, Пушкинъ, Аракчеевъ и др., и всѣ они захвачены движеніями своей эпохи, обрисованы въ своей интимной обстановкѣ, среди мастерской но техникѣ интриги, такъ что читатель, увлеченный занимательностью разсказа, быстро поглощаетъ самые длинные романы безъ утомленія.

Соотвѣтственно этому, и русскій пейзажъ захватываетъ въ нихъ широкую раму, переносясь въ главнѣйшіе центры русской жизни: Петербургъ, Москву, внутреннюю и южную Россію, Среднюю Авію, но въ особенности Югъ и Новороссію. Эти послѣдніе въ лицѣ г. Данилевскаго имѣютъ въ полномъ смыслѣ своего романиста-поэта, художественно воспѣвшаго ихъ своеобразныя красоты природы и особенности бытовой жизни. Обширныя степи, окаймляющія югъ и юго-востокъ Россіи со стороны черноморскаго побережья, Дона и Волги, вдохновили автора на многія прелестныя и глубоко-прочувствованныя описанія, которыя частью перешли и въ русскія хрестоматіи.

Но писалось все это не въ историко-хронологическомъ порядкѣ. Первыми разсказами г. Данилевскаго, если не ошибаемся, были Святочная легенда (1852 г.) и Старосвѣтскій маляръ (1853 г.). Засимъ появились разсказы изъ временъ царя Алексѣя Михайловича "Вѣчеръ въ теремѣ" и "Первый выпускъ сокола" (1856 г.), послѣ которыхъ мы видимъ автора уже обратившимся къ современной эпохѣ въ разсказахъ Село Сорокопановка (1859 г.), Феничка (1860 г.), Четыре времени года (1860 г., поэтическія описанія деревенской охоты на Украйнѣ) и Бѣглый Лаврушка за границей (1861 г.). къ этому времени относится его поѣздка къ Авовскому морю и Донскимъ гирламъ (командировка отъ морскаго министерства), которая доставила автору богатый запасъ наблюденій надъ жизнью бѣглыхъ крестьянъ въ степяхъ. И вотъ начинаютъ появляться одинъ за другимъ бытовые современные романы: Бѣглые въ Новороссіи (1861 г.), Воля, Новыя мѣста и Девятый валъ (1875 г.).

Въ этихъ крупныхъ по объему произведеніяхъ авторъ съумѣлъ развить, кромѣ искусной интриги, значительное внѣшнее движеніе, какимъ не могутъ похвалиться многіе изъ нашихъ романистовъ, преимущественно погружавшихся во внутреннюю жизнь своихъ героевъ.

Это умѣнье придать внѣшнюю занимательность и движеніе своимъ разсказамъ составляетъ одну изъ выдающихся сторонъ дарованія г. Данилевскаго: она-то, можно полагать, и доставила имъ такой успѣхъ въ публикѣ.

Но рядомъ съ занимательностью разсказа идетъ и другой полновѣсный факторъ успѣха, это -- большой фондъ фактическихъ, реальныхъ наблюденій надъ дѣйствительною жизнью и бытовою обстановкой изображаемыхъ лицъ. Приведенные выше четыре романа изобилуютъ массою чертъ и подробностей, обрисовывающихъ знаменательную эпоху реформъ прошлаго царствованія, начиная отъ преддверія "освобожденія" крестьянъ до послѣднихъ реформъ -- земской и судебной. Иностранецъ, прочитавъ эти романы, получитъ о современной реформамъ Россіи такое ясное, опредѣленное понятіе, какое онъ не почерпнетъ ни изъ какихъ трактатовъ. Онъ узнаетъ не то, что было написано на бумагѣ или сказано на словахъ, а тотъ процессъ, которымъ живая русская провинція переваривала и ассимилировала главнѣйшіе законодательные акты,-составленные въ Петербургѣ.

Громадное значеніе этой переходной эпохи еще мало нами сознается, потому что мы сами въ ней живемъ и дѣйствуемъ, и не можемъ отрѣшиться отъ текущихъ страстей и увлеченій для того, чтобъ осмотрѣть ее со стороны, съ должнымъ спокойствіемъ. Между тѣмъ, на нашихъ глазахъ старое исподволь рушится, кругомъ идетъ ломка и починка; почти во всѣхъ сферахъ общественной я государственной жизни выдвигаются новые интересы и новыя отношенія, а личная жизнь, внутренніе процессы людей сознанія и интеллигенціи подвергаются колебаніямъ и усложненіямъ, въ трудной погонѣ за твердою почвой, на которой можно было бы стать и приспособиться къ общественному строю. Но какъ приспособиться, когда онъ весь охваченъ движеніемъ и самъ колеблется на распутьи двухъ вѣковъ? Разсѣянныя черты этой великой эпохи взбаломученнаго состоянія общества и пріисканія новыхъ формъ личной жизни собраны въ значительномъ числѣ въ современныхъ романахъ г. Данилевскаго. Въ нихъ тоже все въ движеніи и въ исканіи, въ трудѣ я борьбѣ отдѣльныхъ лицъ за свое право существованія въ желательномъ ими складѣ, и будущій исторіографъ настоящей реформаторской эпохи найдетъ въ этихъ романахъ цѣнный матеріалъ для своихъ изслѣдованій.

Занимательные для обыкновеннаго читателя, поучительные для иностранцевъ и для будущихъ русскихъ историковъ, означенные романы богаты и картинами южной жизни и степной природы, способными вдохновить не одного русскаго пейзажиста и жанриста. Многія изъ его описаній такъ и просятся на полотно.

Критикъ же и публицистъ найдетъ въ главныхъ дѣйствующихъ лицахъ этихъ романовъ воплощеніе общественныхъ силъ и мыслей, борящихся между собою за главенство, а также замаскированные художественною формой отвѣты автора на многіе, волнующіе нашу интеллигенцію, вопросы.

Послѣ Девятаго вала (1875 г.) г. Данилевскій сдѣлалъ крутой поворотъ отъ современной эпохи въ глубь исторіи и написалъ рядъ историческихъ романовъ и повѣстей, о которыхъ мы говорили выше. Возвратится ли авторъ опять къ современной эпохѣ, или замкнется въ историческомъ родѣ, этого мы не знаемъ; но, судя по намѣченнымъ общественнымъ мыслямъ въ лицѣ героевъ его современныхъ романовъ, мы думаемъ, что десятилѣтнее самоустраненіе его отъ интересовъ и движенія текущей жизни не могло пройти безслѣдно для самого автора. За это время назрѣло многое такое, что уже въ болѣе осязательной формѣ можетъ воплотить общественныя тенденціи писателя.

Слово "тенденція" употреблено нами не случайно. Одинъ изъ удачнѣйшихъ переводчиковъ произведеній г. Данилевскаго на нѣмецкій языкъ, г. Ф. Лебенштейнъ, тоже обмолвился этимъ словомъ въ одномъ изъ своихъ предисловій къ переводамъ (именно къ переводу романа Потемкинъ на Дунаѣ).

"Тенденціозная поэзія,-- говоритъ онъ,-- составляетъ, по мнѣнію суровыхъ эстетиковъ, запрещенный родъ литературы: прекрасное и разумное произведеніе должно излагаться, по самому существу своему, какъ рефлексъ природы, какъ чисто человѣческое вдохновеніе, не стѣсняясь никакими условіями соціально-политическаго положенія, не принимая никакого земнаго клейма. Но строгое соблюденіе этого правила уничтожило бы нѣкоторыя драматическія сочиненія Шиллера, Гётевскаго Фауста, да и цѣлый рядъ историческихъ драмъ Шекспира. Тенденціи передовыхъ людей безспорно должны дѣлаться общественнымъ достояніемъ, проводясь въ ихъ общедоступныхъ произведеніяхъ, въ которыхъ будутъ видѣть авторитетныя указанія на жизненныя задачи народовъ, разрѣшающихъ соціальные вопросы; авторы, поступившіе такимъ образомъ, всегда и вездѣ дѣлались народными любимыми писателями. Въ такой странѣ, какъ Россія, которая, несомнѣнно, преслѣдуетъ цивилизаторскія цѣли, тенденціи въ литературѣ должны составлять главный ея интересъ. Таковымъ именно оказывается авторъ, новѣйшее сочиненіе котораго мы предлагаемъ читателямъ въ нѣмецкомъ переводѣ, издающемся въ этомъ выпускѣ Unw. Bibliothek. Авторъ этотъ безспорно стоитъ въ рядахъ видныхъ дѣятелей русской литературы" и г. д.

Или вотъ, напримѣръ, отрывокъ изъ отзыва, помѣщеннаго въ вѣнской Neue Freie Presse отъ 20 ноября 1874 года, по поводу выхода въ свѣтъ нѣмецкаго перевода Бѣглыхъ. "Знакомя насъ съ Данилевскимъ, этимъ "русскимъ Куперомъ", переводчикъ заслуживаетъ немалой благодарности, такъ какъ Данилевскій указываетъ ту высокую степень, до которой развилась современная русская литература. Хотя, пожалуй, эти піонеры Востока Бѣглые Новороссіи и не придутся сплошь по вкусу строгимъ эстетическимъ гастрономамъ, тѣмъ не менѣе, однакожь, они даютъ весьма живую и вѣрную картину южно-русской дѣйствительности и мѣстныхъ бытовыхъ условій. Крѣпостные, сами собою возвысившіеся до сознанія своего человѣческаго достоинства, ведутъ борьбу противъ горячихъ властолюбцевъ, противъ всякихъ ростовщиковъ и безсердечныхъ спекулянтовъ. При этомъ, конечно, не обходилось безъ звѣрствъ; человѣческая кровь нерѣдко текла и смѣшивалась съ грязью старорусскаго неряшества; насилованіе и насиліе представляютъ неизбѣжныя арабески дѣйствія. По въ этихъ описаніяхъ, нравственная тенденція которыхъ весьма замѣтно направлена въ пользу угнетенныхъ и противъ угнетателей, есть жизненная правда,-- правда въ реалистической, почти архи-реалистической формѣ", и т. д.

Если имѣть въ виду подобные отзывы, переводы романовъ г. Данилевскаго на языка нѣмецкій, чешскій, польскій, французскій, сербскій, итальянскій и англійскій, успѣхъ ихъ въ публикѣ какъ у васъ въ Россіи, такъ и за границей, чтенія профессора А. Ходзько въ Collège de France по поводу романа Мировичъ, отзывъ о г. Данилевскомъ корифея польской литературы I. Крашевскаго, опубликованный въ польскихъ газетахъ, и другія проявленія оцѣнки трудовъ и таланта автора за границею, а съ другой стороны, вспомнить умѣренность отзывовъ нашей критики о г. Данилевскомъ, подвергнувшемся болѣе подробному разбору только со стороны извѣстнаго покойнаго критика Н. И. Соловьева (см. его Искусство и жизнь, т. I, статья: Дѣловые люди) и гг. В. П. Буренцна, Е. А. Маркова, А. П. Милюкова, Д. Л. Мордовцева, В. Г. Авсѣенко, В. В. Чуйко и нѣкоторыхъ другихъ, при поверхностномъ отношеніи прочихъ критиковъ нашихъ журналовъ и газетъ, то становится какъ бы непонятнымъ такое разнохарактерное отношеніе сторонъ къ одному и тому же автору.

Между тѣмъ, виноватыхъ тутъ нѣтъ: наша прежняя критика и модная нѣкогда публицистика недостаточно занимались г. Данилевскимъ, потому именно, что онѣ не находили въ его произведеніяхъ "злобы дня" и тѣхъ тенденцій, которыми онѣ сами были проникнуты вслѣдствіе "своего кружковаго" характера. Съ другой стороны, и авторъ казался имъ то слишкомъ объективнымъ и безстрастнымъ, то слишкомъ спеціальнымъ по мѣсту дѣйствія и лицамъ его романовъ, такъ что въ началѣ ихъ даже окрестили особымъ названіемъ или родомъ въ литературѣ -- "художественною этнографіей".

Въ одной изъ польскихъ газетъ I. Крашевскимъ высказанъ слѣдующій отзывъ о переводѣ романовъ г. Данилевскаго: "Данилевскій для меня не имѣетъ артистической законченности и прелести Тургенева, но его талантъ иного рода и никакъ не меньшей силы. Вы доставили большое одолженіе европейской литературѣ, знакомя ее съ этими любопытными произведеніями совершенно для нея новаго міра, за что вамъ слѣдуетъ благодарность". Свойства таланта г. Данилевскаго также не заключаютъ въ себѣ кое чего изъ того, что нужно было для привычныхъ эффектовъ вънашей литературѣ. Онъ идетъ не столько въ глубь, сколько въ ширь, и не останавливается надъ подробнымъ психологическимъ анализомъ чувствъ и мыслей изображаемыхъ лицъ; всѣ они у него въ движеніи, въ дѣйствіи и выражаются не столько разсужденіями, сколько поступками. Иногда движенія этого у него даже слишкомъ много, и авторъ вдается въ такія внѣшнія подробности, безъ которыхъ можно было бы и обойтись, разъ лицо поставлено ясно и вѣрно. Эти и нѣкоторыя другія стороны его таланта, составляющія какъ бы оборотную сторону его лучшихъ, сильныхъ сторонъ, способствовали тому мнѣнію, будто авторъ за большимъ внѣшнимъ движеніемъ скрываетъ свое міросозерцаніе и свои идеалы. Эпическая сторона какъ будто преобладала, а за нею уже мало выступалъ современный интеллектъ, его недуги и волнующіе общество вопросы.

Но субъективность автора не можетъ скрыться. У каждаго писателя есть свое "стеклышко", сквозь которое онъ смотритъ на міръ: оно выражается въ выборѣ сюжета, лицъ, эпохи, мѣста дѣйствія, въ особенностяхъ освѣщенія внутренней жизни,-- словомъ, во всемъ. Такое стеклышко есть и у г. Данилевскаго.

Чтобы прослѣдить руководящую нить его творчества и его отношеніе къ общественнымъ вопросамъ, мы избираемъ среднюю эпоху его дѣятельности, именно четыре большихъ бытовыхъ романа: Бѣглые въ Новороссіи, Воля, Новыя мѣста и Девятый валъ.

Современный человѣкъ привыкъ къ ядовитымъ средствамъ для своего возбужденія; ему нужна квинтъ-эссенція психическихъ и соціальныхъ ненормальностей, которыми такъ богато наше время. Они были, правда, и въ прежнее время, но не были освѣщены сознаніемъ и потому какъ бы явились только въ новое время въ ужасающей пропорціи. Внутренній міръ душевныхъ страстей и нервныхъ желаній въ столкновеніи съ жесткою дѣйствительностью, въ которой вещи трутся какъ камни другъ о друга; болѣзненное, мучительное противорѣчіе чувства съ разумомъ, сознанія съ внѣшнимъ неустройствомъ жизни; вѣра въ правду и справедливость, ежеминутно подрываемая конкретными фактами условнаго существованія людей среди поразительнаго неравенства положеній и состояній,-- вотъ гдѣ кроется трагизмъ положенія современнаго интеллекта.

Онъ всячески борется изъ-за гармоніи съ жизнью, изъ-за душевнаго мира и. удовлетворенія себя хотя бы сознаніемъ не безполезно прожитаго вѣка. Формы этой борьбы, выражающіяся въ словахъ и поступкахъ, и составляютъ то содержаніе, которое, главнымъ образомъ, интересуетъ насъ въ произведеніяхъ беллетристики.

Смотря по тому, въ чемъ больше выражается душевная жизнь героя романа,-- въ разсужденіяхъ ли, словахъ, или поступкахъ,-- мы и раздѣлаемъ ихъ на людей теоріи и людей дѣйствія.

Большинство героевъ нашихъ романистовъ относятся къ первой категоріи, тогда какъ лица изображаемыя г. Данилевскимъ принадлежатъ, въ большинствѣ ко второй категоріи. У него дѣйствуютъ люди "здоровые", которые всего менѣе чувствуютъ себя "лишними", никуда не годными, ни къ чему не способными, какими любилъ заниматься, напр., Тургеневъ. Нѣтъ у него также "больныхъ", патологически страдающихъ избыткомъ воображенія и наслѣдственностью душевнаго разстройства, этихъ излюбленныхъ героевъ Достоевскаго.

Дѣйствующія лица упомянутыхъ романовъ г. Данилевскаго не грызутъ ни себя, ни другихъ тонко поставленными психологическими вопросами и болѣзненно-капризными желаніями; они не одарены никакими сильными страстями и талантами, способными импонировать толпѣ и произвести эффектъ даже своими пороками. Нѣтъ, это большею частью средніе люди, которые хотятъ вить, дѣйствовать и завоевать свое законное мѣсто на жизненномъ пиру не рефлексіей, а упорнымъ трудомъ, но не порывая связей съ своими убѣжденіями о добрѣ и злѣ, не теряя нравственнаго начала. Матеріальныя блага жизни имѣютъ для нихъ цѣнность, а самоуничтоженіе и самогрызеніе -- никакой. Въ нихъ пробуждено чувство личности и есть охота постоять за себя на базарѣ ежедневной толкотни. У однихъ главная цѣль -- свобода, у другихъ -- нажива, у третьихъ -- та гармонія жизни, соотвѣтствіе внутренней жизни съ внѣшними условіями, которой равно добивается и король, и послѣдній нищій.

Всѣ они больше дѣйствуютъ, чѣмъ разсуждаютъ и критикуютъ. Міросозерцаніе ихъ -- установившееся, сложившееся прежде, готовое; иначе они не могли бы дѣйствовать. Ростъ ихъ, стало быть, идетъ не въ смыслѣ психологическомъ, а политическомъ: они повышаются въ общественномъ положеніи, а не въ тайникахъ ума и чувствъ.

Въ этомъ же -- и ихъ большая вина предъ господствовавшимъ въ нашей журналистикѣ "кружковымъ" направленіемъ. Нѣкоторые публицисты бывшихъ Современника и Дѣла, при всей своей талантливости, отличались, однакоже, односторонностью и нетерпимостью: что не подходило подъ ихъ кругозоръ, иногда узкій, и что не подчинялось владычеству ихъ теорій, то они отвергали или, въ крайнемъ случаѣ, замалчивали.

Съ Тургеневымъ, въ среднюю пору его творчества, пришлось имъ вступить въ разрывъ. Художественная сторона беллетристики и поэзіи подвергалась отрицанію, а частью и поруганію; отъ всякаго писателя требовалась дидактика, мораль, гражданская скорбь и тенденція въ заранѣе опредѣленномъ, шаблонномъ направленіи. Подъ такую мѣрку уже не подходили и Пушкинъ, и Лермонтовъ.

Но мы не намѣрены винить никого. Такъ ужь сложились особыя условія историческаго роста нашей интеллигенціи; подъ вліяніемъ внѣшнихъ формъ государственной и общественной жизни и абстрактнаго, безпочвеннаго воспитанія она, вся поголовно, должна была становиться въ ряды оппозиціи, въ ряды "непримиримыхъ" съ русскою дѣйствительностью. Въ чемъ же выражалась эта оппозиція? На борьбу съ дѣйствительностью у нея не хватало силъ, и волей-неволей приходилось обрекать себя на безсильную рефлексію, заѣданіе своего и чужаго вѣка. Довольствоваться малыми завоеваніями она не желала: все или ничего, панъ или пропалъ.

Такой необузданности никогда бы не понялъ европейскій труженикъ, шагъ за шагомъ въ потѣ лица, завоевывавшій себѣ въ обществѣ и въ природѣ мѣсто, соотвѣтствующее его труду, знанію и таланту.

Не то было у насъ. Разладъ съ средою составлялъ характерную особенность русскаго образованнаго человѣка. Такой человѣкъ чувствовалъ въ себѣ громадныя силы для невѣдомыхъ подвиговъ, а самъ падалъ отъ укушенія мухи. Онъ витіевато и поэтично разсуждалъ о любви, а самъ уходилъ отъ перваго ея серьезнаго требованія (Рудинъ). Онъ сохранялъ "голубиную непорочность" своего сердца и помысловъ -- и предпочиталъ лучше заплыть жиромъ отъ лѣни, чѣмъ ударить палецъ о палецъ для пользы русскаго народа и его прогресса (Обломовъ). Онъ проявлялъ немалую силу духа и характера въ стычкахъ изъ-за личнаго самолюбія, но не направлялъ эту силу на пользу общества, а заставлялъ ее служить идолу своего эгоизма (Печоринъ).

И всегда при этомъ подразумѣвается невидимый врагъ -- внѣшнія условія и презрѣнная среда. То и другое заѣдало вѣкъ героевъ, и писатель призывалъ состраданіе и милосердіе читателя къ своимъ незлобивымъ резонерамъ. Они становились невмѣняемыми и даже возводились на пьедесталъ, несмотря на великій эгоизмъ ихъ міросозерцанія.

Говоря это, мы вовсе не имѣемъ въ виду идеалистовъ сороковыхъ годовъ. То были живые, симпатичные люди, сохранявшіе любовь къ наукѣ и искусству до послѣднихъ дней и работавшіе на Россію на самыхъ разнообразныхъ поприщахъ. Нѣтъ, мы говоримъ о бумажныхъ идеалистахъ резонерахъ, которые получили шаблонную формировку въ массѣ нашихъ повѣстей и романовъ и которые когда-то считались носителями высшихъ идеаловъ потому только, что презирали бѣдную русскую среду. Малѣйшій компромиссъ съ ней, а безъ этого нельзя дѣйствовать, трудиться, назывался паденіемъ, примиреніемъ; герой сбрасывался съ пьедестала и получалъ кличку "отрицательнаго" типа, дѣльца, филистера и т. п.

Мало-по-малу въ ходячемъ лексиконѣ нашей публицистики установились два рода людей: или передовой носитель идеаловъ, или отрицательный типъ, дѣлецъ, вступившій въ сдѣлку съ русскою дѣйствительною жизнью, хищникъ, самодуръ.

Двѣ крайности этого періода не допускали середины.

Никому не приходило въ голову, что, быть-можетъ, носитель идеаловъ только прикрывалъ ярлыкомъ лѣность мысли и чувства, тряпичность характера, отвращеніе къ физическому труду, презрѣніе къ русской жизни, и драпировался рефлексіей, въ которой, по выраженію Шекспира, три четверти "трусости постыдной".

Когда Базаровъ въ Отцахъ и дѣтяхъ захотѣлъ эмансипироваться отъ такой душной схоластической доктрины о "носителяхъ идеаловъ", то ему пришлось учинить въ своемъ родѣ революцію, т.-е. взбунтоваться противъ ходячихъ кружковыхъ теорій, и прямо заявить себя нигилистомъ, иначе -- свободнымъ. Эта смѣлая демонстрація поставила въ тупикъ нашихъ кружковыхъ публицистовъ и они долго затруднялись, куда зарегистровать Базарова: въ герои, или въ отрицательный типъ? Прославлять ли его, или охуждать? Являлись даже инквизиторскія попытки залѣзть въ душу автора, творца этого образа, и пытать его, что за человѣкъ Базаровъ, и нѣтъ ли тутъ ироніи, насмѣшки. И авторъ открещивался отъ подозрѣній, будто онъ хотѣлъ осмѣять кого-нибудь своимъ Базаровымъ; напротивъ, это прекрасный человѣкъ, которому онъ очень симпатизируетъ. А, все-таки, странно,-- говорилъ недоумѣвающій публицистъ,-- не носитель идеаловъ, но и не хищникъ, неотрицательный типъ. Кто же онъ?... Такова вкратцѣ памятная исторія недоразумѣній, порожденныхъ фигурою Базарова.

Человѣкъ просто захотѣлъ вырваться изъ душнаго кружка и выйти на вольный, свѣжій воздухъ и, вмѣсто нѣмецкаго учебника метафизики, взять въ руки лягушку, и канцеляристы отъ журналистики растерялись. Какъ назвать этотъ поступокъ? Что это за новая теорія? и т. п.

Вѣдь, это нарушало всѣ прежніе порядки. Носитель идеаловъ долженъ былъ жить на чей-нибудь счетъ: на то было крѣпостное право, крѣпостные мужики. Онъ долженъ былъ занять опредѣленное мѣсто въ литературной іерархіи: на то была бюрократія, 14-ти классная наносная Россія, на почвъ которой расла наша интеллигенція. Наконецъ, онъ долженъ былъ отличаться высотою теоретическаго развитія и брезгливо относиться къ презрѣнной средѣ, къ той русской дѣйствительности, которая проявляется въ работѣ надъ землей и скотомъ, въ промыслахъ, ремеслахъ, фабричныхъ производствахъ и торговлѣ. На это была образцовая система оранжерейнаго, абстрактнаго, безпочвеннаго, ни къ чему не примѣнимаго образованія и воспитанія.

А практикъ, сколотившій Россію, настроившій города и деревни, мосты и желѣзныя дороги, или труженикъ, живущій землепашествомъ и промыслами, думалъ иначе: "Вишь, бѣлоручка, дворянская кость! только книжки ему читать, да амурами заниматься" -- невольно шевелилось у него на душѣ при видѣ носителя высшихъ идеаловъ. Между ними стояла мрачная стѣна -- крѣпостное право. И носитель идеаловъ могъ писать чувствительныя книжки (и даже стихи) о бѣдномъ мужикѣ и, въ то же время, брать съ него оброкъ. Благодаря туманному мистицизму нѣмецкой философіи и безпочвенному воспитанію, для нашего интеллекта образовалась какъ бы два міра: одинъ -- реальный, презрѣнный, другой -- воображаемый, полный свѣтлыхъ идеаловъ. Въ одномъ можно было и посѣчь Ваньку, а въ другомъ можно было скорбѣть и проливать слезы о его бѣдной участи.

Раздвоеніе вносилось какъ метафизикой, отдѣлявшею духъ отъ тѣла, такъ и крѣпостнымъ правомъ, раздѣлявшимъ Ваньку на реальнаго и идеальнаго. Немало было и писателей, составившихъ себѣ славу на воспѣваніи идеальнаго Ваньки, въ то время, какъ реальный Ванька подавалъ ямъ трубку и чистилъ сапоги. Отвычка и презрѣніе къ физическому труду были настолько всеобщи, что молодые интеллигенты, напримѣръ, въ Наканунѣ Тургенева, ошалѣли, какъ предъ геройскимъ подвигомъ, даже тогда, когда Инсаровъ, обороняя ихъ и себя, сбросилъ въ прудъ какого-то пьянаго нѣмца, на нихъ нападавшаго.

Свѣжо преданіе, а вѣрится съ трудомъ.

Наконецъ, крѣпостная стѣна рухнула. Метафизика тоже, а съ нею и дуализмъ. Шаблонному носителю идеаловъ нанесенъ тоже ударъ: реальнаго Ваньку у него отняли, а оставили только воображаемаго. Успѣхи естественныхъ наукъ выдвинули впередъ унитаризмъ. Надо кормиться на собственный свой счетъ; надо взяться за черную работу въ "презрѣнной" средѣ.

Вотъ въ эту новую область и ведутъ нашего "интеллигента романы" г. Данилевскаго. Не всѣмъ же быть лишними, больными, невмѣняемыми. Есть, вѣдь, и здоровые, вмѣняемые, отвѣтственные, готовые трудиться. Послѣ блужданій по дебрямъ и гущамъ пора было имъ выйти на ровную дорогу и, отказавшись отъ безплодныхъ домогательствъ привилегій (на спасателя, генія благодѣтеля и т. п.), сдѣлаться просто русскими работниками, тружениками на пользу общую.

II.

Какъ мы незамѣтно подошли къ роману г. Данилевскаго, такъ и самъ авторъ, живя одною жизнью съ русскою интеллигенціей, постепенно, въ силу историческаго ея роста, подошелъ къ своему первому бытовому роману: Бѣглые въ Новороссіи.

Получивъ вмѣстѣ съ другими русскими писателями (Писемскимъ, Островскимъ, Максимовымъ и др.) командировку отъ великаго князя Константина Николаевича для изученія разныхъ областей Россіи, г. Данилевскій направился къ Азовскому побережью и Дону. Это было въ пятидесятыхъ годахъ. Тутъ онъ на мѣстѣ изучилъ степи и бытъ бѣглыхъ крестьянъ, этихъ піонеровъ юга и юго-востока. Будучи и самъ урожденцемъ юга, авторъ былъ, однако же, пораженъ бойкостью жизни въ степяхъ и своеобразными ихъ красотами: необозримая ширь съ богатою травяною-растительностью, окаймляемая только голубымъ горизонтомъ, съ безконечною извилиной дороги, кое-гдѣ перерѣзываемая оврагами, и съ безконечною синевой моря вдали, и среди этого раздолья вольная степная жизнь, бьющая ключомъ, полная труда и драматическихъ эпизодовъ, не могла не поразить воображеніе молодаго писателя. Ему чудилось: онъ видитъ предъ собой Америку, только русскую, съ ея бойкою колонизаціонною жизнью, съ ея рабами и эксплуататорами, съ облавами на бѣглыхъ и всякими приключеніями.

Вращаясь въ Петербургѣ въ водоворотѣ мыслей и стремленій интеллигенціи и перекинутый вдругъ въ эту необычную обстановку, гдѣ люди какъ будто мыслятъ, чувствуютъ и дѣйствуютъ иначе, г. Данилевскій не могъ не натолкнуться на естественное заключеніе: да, вѣдь, здѣсь тоже разрѣшаютъ тѣ самыя задачи, что и въ Петербургѣ, только иначе, посвоему и въ совершенно иной обстановкѣ. Тѣ же стремленія къ труду и наслажденію, къ независимости, свободѣ, наживѣ. Но какія своеобразныя формы! Какое раздолье! Какая ширина размаха!

И вотъ въ журналѣ Время, основанномъ Достоевскими, вскорѣ послѣ возвращенія Ѳедора Михайловича изъ Сибири, появились Бѣглые въ Новороссіи (1862 г.)- Они произвели замѣтное впечатлѣніе на читателей. "Русскій Куперъ!" -- невольно срывалось у нихъ съ языка. Это было въ нѣкоторомъ родѣ цѣлое открытіе новой страны съ новыми, жителями и нравами, и гдѣ же?-- не гдѣ-нибудь за морями, а у себя подъ бокомъ, на окраинѣ Россіи. Новизной и свѣжестью вѣяло отъ этихъ степныхъ картинъ и морскаго прибрежья, отъ загорѣлыхъ лицъ этихъ степняковъ съ южными страстями, бѣжавшихъ изъ-подъ барскаго гнета въ степи для труда и воли, отъ ихъ борьбы съ врагами, отъ ихъ необузданнаго разгула въ досужіе часы.

"Что такое эти бѣглые?... Извѣстно, что: бѣглые, да и все тутъ. Крѣпостная Русь, нашедшая свое убѣжище, свои Кентукки и Массачузетсъ. Здѣсь бѣглыми земля стала. Не будь ихъ ничего бы и не ни Донщины, ни Черноморья, ни преславной былой Запорожской земли, ни всей этой вѣковѣчной гостепріимной царицы, къ которой стремятся съ сѣвера и изъ другихъ мѣстъ за волею и люди, и звѣря, я птицы!... Приволье земель и работъ, только; на вѣкъ труда станетъ"...

Романъ этотъ, какъ извѣстно, былъ написанъ ранѣе освобожденія крестьянъ, но, по условіямъ времени, не могъ тогда явиться въ свѣтъ; и явись онъ въ печати немедленно, то сенсація, имъ произведенная, была бы громче и рѣшительнѣе, чѣмъ послѣ акта 1861 года. О немъ говорили бы такъ же много, какъ въ свое время говорили о Хижинѣ дяди Тома Бичеръ Стоу. Ей и появленіе послѣ манифеста не уменьшило его художественныхъ достоинствъ. Оно почти совпало съ появленіемъ въ журналистикѣ новаго направленія подъ названіемъ "почвы", внесеннаго авторомъ Записокъ изъ Мертваго Дома.

Какая опять простая истина -- опереться на народъ (на почву) и въ гармоніи съ нимъ вырабатывать новыя формы общественной и личной жизни! И какъ долго она служила у насъ предметомъ насмѣшекъ!

Данилевскій сразу поставилъ свой романъ и своихъ героевъ на реальную почву и повелъ своего читателя на свѣжій воздухъ, въ провинцію, въ Новороссію.

Необъятные горизонты широкой степи, вольный вѣтеръ, носящійся надъ зелеными полями, испещренными яркими цвѣтами, оврагами и курганами, этими нѣмыми тысячелѣтними свидѣтелями передвиженія народовъ, плодородный черноземъ, кишащія въ зелени и прозрачной синевѣ воздуха дикія птицы, южное сверкающее солнце съ длиннымъ лѣтомъ и короткою зимой, раздолье Дона и Азовскаго побережья -- вотъ куда бѣжали отъ "заѣдающей среды" герои Бѣглыхъ въ Новороссіи. Здѣсь дышется полною грудью легкимъ теплымъ воздухомъ и природа какъ бы вѣчно улыбается. Но драма сокрыта здѣсь и въ природѣ, и въ людяхъ. Степной великанъ временами превращается въ грознаго врага. Сверкающая улыбка небесъ мало-по-малу переходитъ въ африканскую засуху. Всѣ ваши труды спалены яркимъ солнцемъ, все высушено, выжжено, и среди желтой, помертвѣлой травы не находятъ ни капли воды ни звѣрь, ни человѣкъ. Жажда томить все я всѣхъ. Степное "марево" (миражъ) тщетно рисуетъ вамъ воздушные замки, опрокинутыя деревни надъ широкими озерами, лѣса и рощи. Степнякъ знаетъ, что это мечта и что упорный трудъ его надъ землею погибъ безслѣдно. И вдругъ набѣжала туча, разраслась быстро, заволокла все небо и разразилась тропическою грозой. Балки (овраги) полны бѣгущею пѣнистою водой, изъ тощихъ ручейковъ вырасли грозныя рѣки, копны сѣна, стада овецъ разсѣяны, разбросаны, частью увлечены потоками, крыши избъ разрушены и частью унесены. Словомъ, новое разрушеніе, страшное и неожиданное. То вдругъ налетитъ тучами саранча и въ два-три дня опустошитъ 2 необозримыя пространства хлѣбныхъ посѣвовъ. Къ этимъ врагамъ присоединяются хищные звѣри, громадныя дистанціи между жильями, въ короткія зимы страшныя вьюги, иногда приносящія сугробы снѣга, за которыми не видно человѣческихъ жилищъ,-- словомъ, житель степей вѣчно находятся на военномъ положеніи. Это закаляетъ характеръ степняка, пріучаетъ его къ риску, предпріимчивости, удаляя отъ него мелочность и, напротивъ, развивая въ немъ наклонность къ крупному я широкому.

Всѣ эти черты и краски оказались и въ романѣ г. Данилевскаго; онѣ были настолько ярки, что даже казались преувеличенными, потому что были сконцентрированы въ одной большой картинѣ, тогда какъ въ дѣйствительности онѣ разсѣяны на большихъ пространствахъ мѣста и времени.

Мы не станемъ пересказывать содержанія Бѣглыхъ въ Новороссіи, которое, конечно, извѣстно большинству русскихъ читателей.

Да первомъ планѣ бѣглые крѣпостные: Пилороденко и Левенчукъ. Первый -- тертый калачъ, бывшій лакей, любитель женщинъ, вина и воли, прожигающій жизнь смѣлыми похожденіями. Онъ увлекаетъ Левенчука -- бѣжать въ степи отъ горькой доли крѣпостнаго. Левенчукъ -- натура сосредоточенная, трудолюбивая, склонная къ постоянной любви и семейному очагу. Прелестны первыя главы романа, посвящаемыя первому знакомству его со степями подъ руководствомъ опытнаго Милороденка. Сангвиникъ и флегматикъ, оба малоросса, тѣсно сплелись узлами драмы, вскорѣ разыгравшейся въ степи. Левенчукъ, ходя по заработкамъ, узналъ красавицу Оксану, "воспитанницу отца Палладія, и полюбилъ ее; она отвѣчала ему взаимностью. Все, казалось, улыбалось ихъ надеждамъ, какъ вдругъ случилось неожиданное происшествіе: Оксана похищена среди ночи и точно въ воду канула.

Въ степь бѣжали не одни крѣпостные. Эти искали воли и труда, а другіе, бѣглые высшаго полета, искали быстрой наживы. Представителемъ этихъ послѣднихъ былъ Панчуковскій, полковникъ гвардіи въ отставкѣ, бросившій для барышей Петербургъ и модный свѣтъ, щегольскихъ товарищей, оперу, Невскій проспектъ и весь столичный комфортъ. Нѣмецъ Шульцвейнъ, колонистъ-милліонеръ, владѣющій чуть не полгерцогствомъ степной земли,-- другой противуположный полюсъ дѣловыхъ людей, богатство коего сильно интригуетъ Панчуковскаго.

Но въ то время какъ Шульцвейнъ, въ колонистской курткѣ, самъ исполняетъ всѣ черныя работы своего ремесла, а жена его одна съ кучеромъ смѣло возить бочонки золота по степи для расплаты съ рабочими и за товары, русскій дѣловой человѣкъ задаетъ балы, живетъ бариномъ и постоянно прохаживается по части женскаго пола. Панчуковскій похитилъ Оксану и заключилъ ее въ строгій карантинъ въ своемъ степномъ дворцѣ. Затѣмъ идетъ рядъ бурныхъ сценъ. Левенчукъ пытается мирно освободить свою невѣсту, но его подвергаютъ истязаніямъ. Подымается бунтъ рабочихъ, степное пожарище, осада панчуковскаго дворца. Пріѣздъ исправника разгоняетъ толпу: вѣдь, всѣ они бѣглые, безпаспортные. Левенчукъ остается связаннымъ въ заточеніи.

Но надъ нимъ бодрствуетъ его геній хранитель. Милороденко, послѣ ряда грабежей и похожденій, успѣваетъ втереться въ довѣренность Панчуковскаго и, въ качествѣ приближеннаго лакея, все высмотрѣвъ, освобождаетъ Левенчука я Оксану. Панчуковскаго связываютъ и. забираютъ всѣ его деньги. Затѣмъ -- бѣгство въ степь и преслѣдованіе до самыхъ гирлъ Дона. Тутъ грандіозная картина природы, точно широкимъ аккордомъ, завершаетъ романъ, полный страстей и движенія. Бѣглецы счастливо отдѣлываются отъ преслѣдованія. Исправникъ убитъ выстрѣломъ съ лодки, а Панчуковскій видитъ только удаляющійся въ море иностранный корабль, уносящій бѣглецовъ.

Это цѣлая "эпопея" бѣглыхъ рабочихъ. Душевные процессы въ ней не анализируются, а проявляются прямо въ дѣйствіи, въ борьбѣ съ врагами рабочаго. "Бѣлые негры" и "бѣлые эксплуататоры", исправникъ и безпаспортные, жажда воли и труда и постоянный Дамокловъ мечъ надъ годовою,-- мѣсто ли въ такой обстановкѣ рефлексіи и анализу?

Резонеръ тутъ сдѣлался бы только добычею хищныхъ звѣрей и степныхъ орловъ или умеръ бы съ голоду. Всѣ здѣсь въ напряженіи, трудѣ и борьбѣ.

Но во главѣ фигуръ романа мы ставимъ отца Павладія, воспитателя Оксаны. Это -- свѣтлый лучъ того времени, интеллигентъ, кровнымъ родствомъ связанный съ народомъ, истинный пастырь бѣглыхъ и степей, одна изъ рѣдкихъ фигуръ въ нашей литературѣ. Мы не припомнимъ другаго романа, въ которомъ русскій сельскій священникъ получилъ бы столь симпатичное воплощеніе. Это одинъ изъ тѣхъ практиковъ, который внесъ умъ и сердце въ свой трудъ, съ любовью приспособивъ его въ той "заѣдающей средѣ", отъ которой другіе бѣжали; онъ приспособился къ ней настолько, чтобы, въ свою очередь, на нее воздѣйствовать въ смыслѣ культуры.

Вотъ, напримѣръ, сцена, когда къ нему приходитъ Левенчукъ просить руки Оксаны:

"-- А, Левенчукъ! Откуда Богъ несетъ? Что это?

Пришедшій поклонился въ поясъ.

-- Это, батюшка, ужь примите; это вамъ свѣжая рыба съ тони, да часть дичинки; самъ стрѣлялъ.

-- Спасибо, спасибо. Оксана, возьми!-- крикнулъ священникъ въ сѣни.-- Я это люблю. Спасибо!

Но Оксана не явилась. Левенчукъ помолчалъ и опять поклонился.

-- Батюшка!

-- Что тебѣ?

-- Какъ же насчетъ того-съ?

-- Чего?

-- Да насчетъ обѣщанія вашего?

-- Какого?

-- А про Оксану...

Отецъ Павладій отошелъ и выставился изъ комнаты въ окно, въ которое еще громче неслось пѣніе соловьевъ.

-- Видишь ли, братъ,-- сказалъ онъ, не оглядываясь,-- ты человѣкъ добрый, и я тебя узналъ, да ты бѣглый, значитъ -- ничто. Ну, какъ тебѣ повѣрить душу человѣческую? Ты -- безпаспортный, бродяга, вѣдь такъ?

-- Такъ.

-- А я тебя покрываю?

-- Покрываете...

-- Ну, значитъ, и ты преступникъ, и я. Придутъ, потащатъ тебя, раба Божьяго,-- и пропала дѣвка...

Батюшка, что хотите возьмите, а отдайте ее за меня; другой годъ васъ прошу, молю; отдайте, не загубите моей души... Богомъ Господомъ молю!

-- Ну, слушай, вотъ тебѣ зарокъ: принеси сто цѣлковыхъ на церковь, да сто цѣлковыхъ на выкупъ твой,-- напишу къ твоей госпожѣ; авось дадутъ тебѣ волю... Тогда и бери Оксану-то. Что, согласенъ? Хочешь, сяду и напишу твоей барынѣ; прямо скажемъ все.

-- Нѣтъ, батюшка! Богъ вѣсть, какъ еще дома посмотрятъ теперь на мое бѣгство. Берите двѣсти цѣлковыхъ на церковь, а ужь на выкупъ у барыни моей не требуйте, не пуститъ меня теперь барыня. Знаю я, что не пуститъ. Смилуйтесь, батюшка, обвѣнчайте такъ... Мы за Кубань, мы въ Молдавію убѣжимъ...

Священникъ подошелъ къ окну, погасилъ свѣчи, сталъ къ окну и высунулся опять въ него по поясъ, глядя на освѣщенную мѣсяцемъ росистую окрестность, по которой раздавались соловьиные крики. Изъ сѣней вошла и тихо стала у косяка двери Оксана. Она плакала; плакалъ и Левенчукъ.

-- Ну,-- сказалъ священникъ, оглядываясь на нихъ,-- перевидалъ я тутъ немало васъ, горемычныхъ! Богъ васъ благословитъ! Вѣнчаю!

Левенчукъ и Оксана поклонились ему въ ноги.

-- Когда хочешь, приноси только деньги; значитъ, ты порядочный человѣкъ, достаточный, надежный; ну, значитъ, тогда, и бери. А я, собственно, не себѣ беру, ни-ни! Что ее, въ самомъ дѣлѣ, держать? Лисамъ думаю. Еще что скажутъ. Но ей же ей, Господи, желалъ бы я, чтобы ты ей принесъ счастье, горемычной сиротѣ. И гдѣ ея родина, и откуда ои" -- не знаю.

Левенчукъ вздохнулъ.

-- Ну, вотъ вамъ, батюшка, семьдесятъ пять цѣлковыхъ, а остальные, можетъ и всѣ, къ Троицѣ отдамъ. Онъ вынулъ изъ конца затасканнаго платка деньги и отдалъ.

-- Ты гдѣ былъ это время и гдѣ теперь стоишь?

-- Былъ на неводахъ и въ конторѣ хлѣбной былъ, а теперь опять всю весну при неводѣ. Тамъ и дичинки вамъ набилъ.

-- Контрабандой занимался?

-- Случалось.

-- Не хорошо, Харитонъ, поганое дѣло! Отвѣчать будешь, брось! Ну, ступай же, бери свою Оксану. Чай, подъ ракитной побесѣдовать рветесь. Ступайте же, цѣлуйтесь, мои пташечки! Только далѣе ни-ни... Чуешь ты, Харько?

-- И, батюшка, будто мы ужь какіе антихристы? Законъ отцовъ знаемъ".

Какъ это просто, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ правдиво и сердечно!

Заброшенный въ глухую степь, этотъ пастырь мужественно несъ свой тяжелый крестъ въ борьбѣ съ нуждою и природою. Почти всѣ переселенцы "Мертвыхъ водъ" перемерли отъ воды колодца; жена его тоже унесена въ могилу; дѣтей нѣтъ. Отецъ Павладій пріютилъ сироту одного бѣглаго, погибшаго въ степяхъ; въ сообществѣ съ діакономъ, онъ устроилъ въ ложбинѣ церковь, домъ, рощу, прудъ, пасѣку,-- свой святодуховъ кутъ, прелестный оазисъ среди степи. Бѣглые, не признававшіе закона, почитали и любили своего духовнаго пастыря, а онъ, пользуясь своимъ вліяніемъ, поддерживалъ въ нихъ человѣческія стороны и религіозность. Какъ хорошо складываются эти отношенія, когда они свободны и въ нихъ не мѣшается іерархическій бюрократизмъ! Отецъ Павладій выписывалъ и газеты, слѣдилъ за литературою и сохранялъ въ себѣ "душу живую", что не мѣшало ему, однако же, въ виду всякихъ недостатковъ, раздавать деньги на процентики, принимать доброхотныя жертвованія, временами прикрывать бѣглаго отъ преслѣдованія, а то и отговаривать отъ преступленія. Этотъ круглый, приземистый и тучный старичокъ, съ отекшимъ лицомъ, съ красноватой, мясистой лысиной, едва прикрытой прядями сѣдыхъ волосъ, съ утлою косичкою, перевязанною полинялою ленточкой, и въ камлотовомъ сѣромъ подрясникѣ, проведшій около сорока лѣтъ въ пустынѣ, среди бродячаго населенія степей, и не утратившій ни человѣческаго образа, ни вѣры въ человѣка, чрезвычайно симпатично представляетъ собою самородный типъ русскаго сельскаго священника, предоставленнаго собственному творчеству въ жизни. Такой типъ любитъ и нашъ народъ, потому что пастырь самъ-то вышелъ изъ народа и близокъ къ нему. Да и иностранецъ на отцѣ Павладіи пойметъ лучше всякихъ разсужденій, что такое православный сельскій священникъ на Руси и какая въ немъ таится громадная нравственная сила, когда ему не мѣшаютъ формальности и онъ можетъ быть самостоятеленъ.

Уже позднѣе, въ 70 годахъ, мы встрѣчаемся въ нашей литературѣ съ другимъ превосходнымъ типомъ симпатичнаго пастыря, но уже городского, въ лицѣ отца Туберосова въ романѣ 11. С. Лѣскова Соборяне. Онъ также оказываетъ нравственное вліяніе на своихъ городскихъ прихожанъ, но, какъ натура пропагандиста, существенно отличается отъ натуры піонера-колониста отца Павладія. Вообще можно замѣтить, что въ лицѣ сельскихъ пастырей въ бытовыхъ романахъ г. Данилевскаго (отецъ Смарагдъ въ Волѣ, отецъ Адріанъ въ Девятомъ валѣ) мы встрѣчаемъ симпатичные образы, съ цѣльными натурами, въ вѣчной борьбѣ съ нуждою, простои безъ всякой рисовки несущими свой крестъ апостольской, практической любви среди деревенской бѣдности и темноты. Авторская кисть, видимо, съ любовью останавливается на этихъ фигурахъ и сообщаетъ имъ мягкій, правдивый колоритъ. Ни утрировки, ни глумленія, ни одной озлобленный черты нѣтъ въ этихъ портретахъ.

Въ своемъ лицѣ отецъ Павладій заставляетъ искренно полюбить бѣдное русское сельское духовенство, и въ этомъ большая заслуга г. Данилевскаго. Безъ этого элемента гуманности дикія, необузданныя страсти героевъ Бѣглыхь въ Новороссіи оставляли бы подавляющее впечатлѣніе.

Другое важное общественное явленіе въ этомъ романѣ, это -- рабочій вопросъ на югѣ. Народныя движенія къ волѣ и мирному свободному труду надъ землею представлены въ схваткѣ съ тремя главными врагами: крѣпостнымъ правомъ, паспортнымъ институтомъ и плантаторами работодателями. Первый врагъ уже разрушенъ манифестомъ 1861 года. Но спутникъ его, паспортный институтъ, доселѣ тяготѣетъ надъ передвиженіемъ рабочихъ въ Россіи. Денежное хозяйство смѣнило прежнее натуральное; но въ степяхъ оно ввелось еще до освобожденія крестьянъ, ибо бѣглые были рабочіе вольнонаемные, которымъ надо было платить деньгами, хотя съ нихъ и срывали взятку за ихъ несчастіе, т.-е. платили дешевле потому только, что они бѣглые и безпаспортные. Это практиковалъ и отставной гвардіи полковникъ Панчуковскій, оставляя у себя народные гроши для духовъ и булавокъ, практиковали я другіе южные работодатели. Но рабочіе противъ этого не протестовали и благодушно покорялись вычету: мы-де нелегальные рабочіе, и намъ надо платить дань за свою свободу. И они также охотно несли эту дань мѣстному исправнику, моряку Подкованцеву, умѣвшему устроить себѣ изъ бѣглыхъ рабочихъ весьма доходную статью. Бѣглыхъ были тысячи, а исправникъ одинъ. Какъ не соблазниться пословицей: съ міра по ниткѣ, голому рубашка? И благодушный народъ безропотно несъ эти нитки, а Подкопанцевъ благосклонно, сквозь пальцы, смотрѣлъ на безпаспортныхъ. Благодаря этому благодушію съ обѣихъ сторонъ, новороссійскія степи колонизировались, распахивались, засѣвались и убирались бѣглыми рабочими, а черноморскіе порты отпускали въ Европу до ста милліоновъ пудовъ всякаго зерна и на такую же сумму вносили "золота" въ общенародную казну имперіи.

Какимъ мелочнымъ, въ виду такихъ результатовъ, представлялся паспортный институтъ, имѣющій всѣмъ извѣстное свойство пропускать сквозь свои сѣти ловкихъ воровъ и мошенниковъ и задерживать только неопытныхъ, честныхъ тружениковъ!

Въ принципѣ давно уже рѣшенный къ отмѣнѣ и подорванный въ самомъ корнѣ своей авторитетности, паспортный институтъ никого и ничего не обезпечиваетъ, а только ложится громаднымъ налогомъ на рабочую силу въ Россіи въ пользу мелкихъ полицейскихъ чиновниковъ и плантаторовъ. Въ романѣ г. Данилевскаго этотъ вопросъ вполнѣ прочувствованъ и, можно сказать, исчерпанъ. Нынѣ, съ отмѣною подушной подати, лишившей паспортъ фискальнаго значенія, платятъ только земля, имущество, промыслы и торговля, но не души. Остается лишь потребность легализаціи, или удостовѣренія личности, въ случаѣ судебнаго разбирательства, выполненія воинской повинности и т. п. А это можетъ быть удовлетворяемо съ помощью какого-либо постояннаго документа, безъ особаго стѣсненія обывателей и безъ особаго налога. До сихъ же поръ при каждой перемѣнѣ паспорта дѣлаются такіе начеты на безграмотныхъ крестьянъ и мѣщанъ, и такъ безконтрольно, что паспортъ обходится ему въ 5--10 разъ дороже, чѣмъ это предполагаетъ законодательство. Милліоны рублей, такимъ образомъ, взыскиваемые незаконно, идутъ въ карманы писарей, старшинъ и членовъ управъ.

Непосредственныя впечатлѣнія, подъ которыми писались Бѣглые Новороссіи, отразились, между прочимъ, на свѣжести пейзажей и художественности картинъ этого романа. Приведемъ нѣсколько мѣстъ на выдержку.

"Шелъ Левенчукъ часъ-другой (послѣ похищенія Оксаны) степью. Солнце начинало уже садиться. Туманъ пошелъ яромъ. Вышелъ онъ на косогоръ и ударилъ себя въ голову: и тутъ не везетъ треклятая доля! Съ дороги на семи шагахъ сбился! Гдѣ же это я? И онъ сталъ смотрѣть. Стемнѣло. Дикіе гуси неслись къ западу, чуть шелестя надъ его головою. Семья дрофъ, вспугнутыхъ съ ночлега, поднялась въ ста шагахъ отъ него и побѣжала въ сторону, мелькая между; бурьянами. Ночные кузнечики трещали. Звѣзды зажигались. А въ полуверстѣ огонекъ кто-то на ночь сталъ разводить..."

Небольшими штрихами какъ полно очерчено наступленіе вечера въ степи! Или вотъ, напримѣръ, ранняя южная весна: "Утромъ Подкованцевъ проснулся; надъ степью плыли теплые непроглядные туманы. Снѣгъ исчезалъ. Дождь пошелъ и лилъ три дня сряду. Стала небывалая распутица. За то тутъ же, между двухъ-трехъ дождей, среди не сошедшаго еще снѣга, откуда взялась зелень. Въ степи показались озерки; мелькнули весенніе цвѣтки. Въ облакахъ затурликали журавли. Потянулись вереницы гусей. Черезъ новыхъ три-четыре дня въ одинокихъ затопленныхъ оврагахъ, покрытыхъ лѣсками, загремѣли недалекіе крымскіе и кавказскіе гостя -- соловьи. Въ воздухѣ запахло почками тополей. Подулъ съ юга крѣпкій морской вѣтеръ. Туманы уплыли. Пышно засинѣло у береговъ море. А Донъ, дробясь мутными потоками песчаныхъ гирлъ, бурлилъ, кипѣлъ, шумѣлъ и катилъ къ нему свои пѣнистыя и привольныя воды".

Но вѣнцомъ картины этого романа слѣдуетъ признать большую часть главы XV: "Въ гирлахъ и плавняхъ на Дону". По мастерству описанія и грандіозности картины это одинъ изъ выдающихся пейзажей въ русской литературѣ.

"....Панчуковскій открылъ глаза, потянулся и оторопѣлъ отъ чудной картины плавней, которая вдругъ развернулась передъ нимъ, будто выходя изъ какой-то дымки, изъ какого-то заколдованнаго тумана... Солнце еще не показывалось. Но блѣдный отблескъ, предшествующій зарѣ, уже освѣщалъ въ равныхъ мѣстахъ окрестность. Донъ, сливаясь съ притоками и дробясь самъ на множество рукавовъ, шелъ здѣсь, уже не похожій на рѣку. Это было громадное пространство водъ, потопившихъ землю, холмы, луга и песчаные наметы, или, скорѣе, собраніе самыхъ разнообразныхъ рѣкъ, ручьевъ и острововъ, поросшихъ исполинскими камышами. Главной рѣки почти не было видно. То здѣсь, то тамъ, будто спѣта къ морю, будто обгоняя другъ друга, справа и слѣва вырывались изъ чащи камышей новые ручьи".

"...Панчуковскій не могъ оторваться отъ картины гирлъ, шумящихъ, грохочущихъ и бѣгущихъ въ пѣнѣ и Камышевыхъ холмахъ. Передъ нимъ во ста шагахъ, за мелкимъ бродкомъ, стало выясняться огромное, тихое, свѣтлое, какъ зеркало, озеро. Это было не озеро, а тотъ же Донъ, въ концѣ долгаго пути завернувшій въ затишье трехъ песчаныхъ горбовъ и цѣлой дубравы лозъ и тростниковъ и легшій здѣсь на отдыхъ. По этому тиховодку шагала какая-то сѣрая тѣнь, съ длиннымъ носомъ. Вотъ заалѣлся въ первыхъ лучахъ свѣта у нея хвостъ... Она повернулась. Цапля. Пролетѣло новое дуновеніе вѣтра; вздохнуло утро. Съ разныхъ сторонъ опять отдернулись новыя завѣсы..."

"Небо вдали, наконецъ, подернулось отблескомъ зари. На окраинѣ небосклона, за камышами перебѣгали бѣлые зайчики. Что-то особенно раздольно шумѣло. То море вдали цѣнилось и бурлило у береговъ, обдавая песчаные наносы широкихъ гирлъ кудрявымъ бѣлымъ прибоемъ. Вѣтеръ еще не смолкъ. Чайки съ криками носились по темному еще взморью. Влѣво выходили изъ тумана чуть видныя мачты судовъ, шедшихъ всю ночь по морю подъ парусами или стоявшихъ въ разброску у неводскихъ пристаней по Дону. Вправо виднѣлись верхушки рыбацкихъ землянокъ, крошечный домикъ купца Пустошнева, курени по притокамъ Дона. Съ нѣкоторыхъ крышъ подымался уже дымокъ..."

Мы привели нѣсколько отрывковъ изъ этой картины, которая постепенно вырастала предъ Панчуковскимъ, пропуская прелестныя подробности, напр., какъ на самую телѣгу его, порхнувъ черезъ камыши, налетѣла какая-то легкая, длинноногая птичка, какъ она, свободная и дышащая испугомъ и влагою, робко и ясно взглянула въ его глаза своими круглыми мерцающими глазками; какъ все яснѣе, подъ лучами восходящаго солнца, разстилалась поморская ширь и гладь, синѣя, во всѣ стороны и т. д.

Эта грандіозная картина пробуждающейся природы у впаденія Дона въ Черное море, схваченная вся въ движеніи, полная свѣжести и ширины размаха, и среди нея погоня Панчуковскаго съ исправникомъ за бѣглецами, сопровождающаяся неожиданною смертью послѣдняго, достойно завершаетъ собою народную эпопею, полную труда, страстей и борьбы.

П. Сокальскій.

(Окончаніе слѣдуетъ.)

"Русская Мысль", кн. XI, 1885