Сокальский Петр Петрович - Поэзия труда и борьбы

ПОЭЗІЯ ТРУДА И БОРЬБЫ *)

По поводу 4-го полнаго изданія сочиненій Г. П. Данилевскаго.

*) Русская Мысль, кн. XI.

III.

Бѣглые въ Новороссіи послужили какъ бы ядромъ, изъ котораго впослѣдствіи развились и вырасли еще два романа: Воля и Новыя мѣста. Между ними хотя и лежитъ промежутокъ времени въ нѣсколько лѣтъ (Воля 1861--63 гг., Новыя мѣста 1867 г.), но они связаны общею идеей. Всѣ три произведенія составляютъ, такъ сказать, эпопею "бѣгства" въ поискахъ за своего рода обѣтованною землей.

Въ эпоху крѣпостничества бѣжали въ степи помѣщичьи крестьяне и обѣтованною землей ихъ была "воля", "вольный трудъ". Туда же бѣжали и афферисты, интеллигентные эксплуататоры для наживы; они давали капиталъ и землю для приложенія бѣглаго, вольнаго труда.

Манифестъ объ освобожденіи направляетъ это движеніе обратно: "воля" оказывается и дома; теперь надо бѣжать изъ "бѣговъ" обратно, къ своимъ пепелищамъ. Колонизація степей задерживается, прекращается и въ крестьянинѣ пробуждается другое чувство: обѣтованною землей его становится союзъ съ родною землей, потребность жить и умереть на родной нивѣ, въ кругу родныхъ и близкихъ, въ мірѣ, наполненномъ свѣтлыми воспоминаніями дѣтства и юности. Земля дѣдовъ и отцовъ всегда имѣла магическое обаяніе для русскаго земледѣльца: тамъ могилы предковъ, тамъ привычныя картины, языкъ, обычаи и нравы, и какъ бы скудна ни была природа, но она для него -- мать-кормилица.

Туда и направились герои романа Воля. Рядомъ съ крестьянами направляется и другое теченіе, изъ интеллигентнаго слоя, въ лицѣ отставнаго дѣйствительнаго статскаго совѣтника, петербургскаго чиновника Рубашкина. Вольный трудъ на своей вольной землѣ, въ своемъ вольномъ мірѣ крестьянства,-- вотъ что тянуло бѣглаго Илью Танцура домой. Намыкавшись на чужбинѣ, грамотный, расторопный, одаренный духомъ иниціативы, молодой крестьянинѣ составилъ себѣ нѣсколько идеальное представленіе о качествѣ провозвѣщенной "воли". Выкупъ земли или оброкъ не входили въ это представленіе. И онъ палъ жертвою своего недоразумѣнія, запутавшись въ дебряхъ стилистики новаго закона. Съ другой стороны, и генералъ Рубашкинъ пріѣхалъ въ провинцію не для наживы, подобно Панчуковскому. Нѣтъ, его утомила петербургская чиновная жизнь съ вѣчнымъ однообразіемъ департаментовъ, швейцаровъ, докладовъ и бумажныхъ витаній около жизни. На, склонѣ лѣтъ въ немъ пробудилась потребность настоящей, реальной жизни въ деревнѣ, вдали отъ перьевъ и чернилъ, поближе къ землѣ, зеленымъ лугамъ и солнцу. Въ немъ, также какъ 4и у другихъ, копошилось смутное сознаніе дисгармоніи жизни и неопредѣленная надежда найти гармонію и примиреніе въ трудѣ надъ землею. Но и его ожидали въ деревнѣ одни разочарованія: очевидно, что къ новой, возвѣщенной лучшей жизни еще не были готовы ни снизу, ни сверху. Послѣ ряда неудачъ Рубашкинъ бѣжитъ обратно изъ провинціи въ Петербургъ, въ департаментъ.

Такимъ образомъ, мы видимъ въ первые шаги реформенной Россіи, шаги робкіе, полные недоразумѣній, въ схваткѣ съ старымъ заматорѣвшимъ строемъ. Мѣсто дѣйствія романа въ юго-восточномъ углу Россіи, у береговъ Волги. Это даетъ поводъ автору набросать широкою кистью пейзажъ Приволжья и сосѣднихъ деревень. На этомъ фонѣ нарисована большая картина нравовъ дореформеннаго общества, встрѣчающаго первые лучи освободительной политики. Оно еще крѣпко стоитъ за свои привычки и не уступаетъ мѣста новому строю безъ упорной борьбы. Беззаконія и непроходимое взяточничество окружаютъ всѣ отправленія личной и общественной жизни. Имуществомъ Рубашкина завладѣла упрямая старушка Перебоченская, которая послѣ долгой аренды земли вообразила себя полною ея собственницей. Она сильна связями со всѣми мѣстными властями и силу эту почерпаетъ въ фальшивыхъ ассигнаціяхъ, которыя раздобыла при помощи отца Ильи, Романа Танцура, гдѣ-то на Дону, близъ Нахичевани, этого классическаго уголка всякихъ поддѣлокъ.

Благодаря ея протекціи, Романъ Танцуръ сдѣлался главнымъ прикащикомъ у богатаго князя по сосѣдству. Обирая отсутствующаго барина, Романъ Танцуръ усиливается привлечь на свою сторону и возвратившагося изъ бѣговъ сына Илью. Онъ-де поможетъ ему вести счеты и разсчеты и они шибко разбогатѣютъ. Но Илья не хочетъ идти въ дворовые, а тянетъ къ міру, къ крестьянству, къ своей землѣ". Возникаетъ разладъ между отцомъ и сыномъ. Отношенія ихъ становятся натянутыми.

Съ другой стороны, генералъ Рубашкинъ тщетно ведетъ войну противъ Перебоченской, желая ее вытѣснить изъ своего имѣнія. Съ помощью взятокъ она крѣпко держится на позиціи, поддерживаемая цѣлою дворней дѣвокъ, съ Палашкой во главѣ, лакеями, сосѣдями и мелкими властями. Процессъ постепеннаго вытѣсненія Перебоченской изъ имѣнія Рубашкина наполняетъ чуть не полромана, представляя различные фазисы борьбы съ перемѣннымъ счастьемъ. Наконецъ, взятка въ двѣ тысячи рублей, данная энергическому совѣтнику губернскаго правленія (Тарханларову), рѣшаетъ дѣло въ пользу Рубашкина. Но передъ тѣмъ произошелъ въ стѣнахъ дома формальный бой двухъ сторонъ. Взяточничество до того вкоренилось въ странѣ, что самъ губернаторъ платилъ ордынскую дань становому того стана, въ коемъ находилось его имѣніе. Безъ взятки ни шагу. Надо было платить становому, исправнику, засѣдателю, стряпчему, чуть не каждому чиновнику.

Въ борьбѣ Рубашкина противъ Перебоченской Илья Танцуръ случайно сталъ на сторону перваго, подписавшись какъ грамотный свидѣтель на протоколахъ совѣтника правленія. За это отецъ его, Романъ, нашелъ средство отомстить ему: онъ выдалъ мѣстожительство бѣглаго отца невѣсты Ильи и довелъ до того, что этого отца (Таловѣрку) посадили въ тюрьму, гдѣ онъ и кончилъ свою жизнь. А Илья, вновь направившійся въ приморскій городъ за невѣстой, успѣлъ ее выручить и привезти допой. Здѣсь мало-по-малу онъ становится во главѣ недовольныхъ крестьянъ, полагающихъ, что ихъ обманываютъ и не читаютъ подлинную царскую грамоту о волѣ; ее-де скрываютъ господа отъ народа, потому что она даромъ даетъ землю крестьянамъ. Недовольство это, вслѣдствіе неумѣлости и крутыхъ мѣръ становаго, разжигается до степени бунта. Призываются войска. Стрѣляютъ. Убитыми оказываются: Илья Танцуръ съ невѣстой и его ближайшіе друзья. Они же кстати всѣ знали о фальшивыхъ ассигнаціяхъ барыни, пріятельницы Романа, и о вліяніи ихъ на мѣстныя власти. Такъ или иначе, бунтъ усмиренъ: восемь человѣкъ убито и около двадцати ранено!-- отчеканилъ исправникъ губернатору.

Такъ вводилась новая "воля" въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ нашего отечества. Фигура Ильи Танцура -- даровитаго, свободолюбиваго крестьянина, съ пробужденнымъ чувствомъ личности -- по цѣльности характера выдвигается впередъ передъ прочими фигурами романа. Тѣмъ не менѣе, несмотря даже на свою трагическую смерть, онъ не возбуждаетъ особеннаго интереса. Онъ скорѣе нуженъ для фабулы романа, а фабула нужна, какъ цементъ, связывающій въ одно цѣлое данную эпоху, разрозненные эпизоды борьбы стараго строя съ новымъ. Эта борьба только въ началѣ и еще не разгорѣлась, какъ уже пали жертвы недоразумѣнія. Гораздо ближе къ пониманію читателя интеллигентныя лица романа: Тарханларовъ, губернаторъ изъ правовѣдовъ, Рубашкинъ, князь Мангушко, Саддукѣевъ, Перебоченская и другія; изъ нихъ въ болѣе симпатичномъ свѣтѣ выступаетъ фигура Саддукѣева, мѣстнаго учителя гимназіи Изъ семинаристовъ, друга и родственника отца Смарагда. Несмотря на свои чудачества и вычурный языкъ, Саддукѣевъ выставленъ добрымъ человѣкомъ, котораго любили ученики и крестьяне, и сознательнымъ противникомъ мѣстныхъ порядковъ. Онъ обзавелся домкомъ, держалъ и гонялъ голубей, чтобы показать, что онъ сталъ ручной, консерваторъ, и уважаетъ собственность. "Положить я, какъ всѣ,-- говоритъ онъ Рубашкину, пріѣхавшему къ нему за совѣтомъ,-- какъ и вы, лишній тутъ во всемъ этомъ, непутный вовсе ни къ чему человѣкъ. Да у меня, скажу вамъ, своя задача есть, если такъ выразиться, свое помѣшательство... Въ этомъ общемъ разладѣ правды и дѣла во что бы то ни стало я рѣшился... жить долѣе! Да-съ, и какъ можно долѣе! видѣть осуществленіе хорошихъ порядковъ хочется на своемъ вѣку не на одной бумагѣ, а и на дѣлѣ, а знаешь, что не дожить до этого безъ какого-нибудь чуда... Вотъ я и устремилъ всѣ помыслы на одно: пересижу, молъ, зло, переживу, пережду, авось хотя черезъ сто лѣтъ исполнится то, надъ чѣмъ всѣ слѣпые наши собратья бьются кругомъ. Ну, сто, такъ сто, и рѣшилъ я ухитриться непремѣнно сто лѣтъ прожить! Количествомъ, знаете, массою годовъ хочу взять!"

Саддукѣевъ дѣятельно помогаетъ Рубашкину въ осуществленіи своего права на имѣніе, снабжаетъ его не только совѣтомъ, но и деньгами; потомъ становится у него управляющимъ, пріобрѣтаетъ довѣріе народа, и не опоздай онъ явиться на сходку крестьянъ, ожесточенную сѣченіемъ и крутыми мѣрами становаго, бунта бы не было и убитыхъ бы не было.

Нельзя вообще пропустить безъ вниманія ту черту въ міросозерцаніи нашего автора, которая подчеркиваетъ хорошія, свѣтлыя стороны въ сословіи, весьма близкомъ къ народу, въ сельскомъ духовенствѣ и его отпрыскахъ -- семинаристахъ. Въ нашей литературѣ оно болѣе подвергалось отрицательному воспроизведенію темныхъ его сторонъ. Всѣмъ памятны труды въ этомъ смыслѣ Помяловскаго: его бурса -- мрачный храмъ насилій и гнета надъ бѣднымъ юношествомъ. Но откуда же брались сельскіе священники, учителя низшихъ и среднихъ училищъ, нерѣдко и профессора университетовъ? Многіе изъ нихъ оказались не только достойными гражданами, но и гуманными наставниками, оставлявшими самыя свѣтлыя воспоминанія въ ученикахъ. Какъ въ Бѣглыхъ въ Новороссіи душа отдыхаетъ на человѣческомъ образѣ отца Павладія, такъ въ Волѣ г. Данилевскій съ умѣлъ вывести вполнѣ реальныя фигуры, далекія отъ всякой ходульности, исполненнныя гуманности, въ лицѣ Саддукѣева и отца Смарагда. Послѣдній вѣчно борется съ нуждою и болѣзнями слабо сложенной жены, но когда ставится вопросъ о добромъ дѣлѣ, онъ не бѣжитъ, не отступаетъ отъ него.

"Паша, есть у насъ деньги?-- спрашиваетъ онъ у жены (получивъ письмо отъ Рубашкина о его крайней нуждѣ). Дай три цѣлковыхъ: я генералу на время пошлю".-- "Какія у насъ деньги, Сморочка? Вонъ ты благочинному за треть благодарность послалъ, а за что благодарить-то? И я въ порванныхъ сорочкахъ хожу, да и у тебя на зиму шубенка вонъ какая опять будетъ. У насъ двое дѣтей. Церковнаго вина надо купить въ городѣ, свѣчей; мало ли чего"?-- "Э! Ему надо помочь! человѣкъ бѣдовой доброты, давай что есть, авось насъ послѣ не забудетъ! Мы неПеребоченская; фальшивыми ассигнаціями не торгуемъ, самъ знаетъ нашъ приходъ!" Вынула Пашенька послѣднія деньги изъ коммода и отдала ихъ, говоря: "Въ городъ-то съ чѣмъ вы, безпутные, поѣдете? А еще по такому дѣлу ѣхать собираетесь! Срамъ, безпутные! А еще ты, Сморочка, священникъ, да и онъ генералъ! Точно гимназисты живутъ!"

Отецъ Смарагдъ болѣе идеалистъ, чѣмъ практическій отецъ Павладій, но оба гуманны.

Романъ Воля въ художественномъ отношеніи далеко блѣднѣе и недодѣланнѣе, чѣмъ Бѣглые въ Новороссіи. Наклонность къ внѣшнему, къ массѣ ненужныхъ подробностей и вводныхъ эпизодовъ сказалась здѣсь съ большею силой, чѣмъ въ Бѣглыхъ. Въ послѣднихъ и краски ярче, и люди рѣшительнѣе, энергичнѣе, и пейзажи болѣе свѣжи, поэтичны. Длинноты, которыхъ не чужды и Бѣглые, удвоились въ Волѣ. Въ послѣднемъ романѣ, правда, есть и мастерскія описанія природы (напр., въ первой же главѣ картина Приволжья съ его каменистыми, лѣсомъ покрытыми холмами и буграми и съ разщелиной, въ которую виднѣлась широкая полоса Волги), но они уже не связаны такъ тѣсно съ треволненіями людской жизни, какъ это было въ Бѣглыхъ, гдѣ природа, степи и бѣглые составляли одно органическое цѣлое, дополняли другъ друга и жили одною жизнью. Два главныхъ лица, Рубашкинъ и Илья Танцуръ, не овладѣваютъ воображеніемъ читателя; одинъ слишкомъ слабъ, старъ и нерѣшителенъ, другой -- молодъ и энергиченъ, но не интересенъ. Главнымъ героемъ остается картина непроходимаго взяточничества, картина омерзительныхъ провинціальныхъ порядковъ, порожденныхъ союзомъ мелкой бюрократіи съ помѣстнымъ землевладѣльческимъ элементомъ. Изъ общаго этого фона выдѣляются мастерскія жанровыя картинки провинціальной жизни (описаніе бала у губернатора, бунтъ крестьянъ, штурмъ Перебоченской, встрѣча Рубашкина съ Тарханларовымъ ради взятки и т. п.), но полотно картины такъ велико, что оно не можетъ быть наполнено сплошь интереснымъ содержаніемъ, и въ массѣ подробностей и внѣшняго движенія утрачивается рельефъ, основная идея романа.

Въ Бѣглыхъ отсутствовалъ гнетущій элементъ бюрократизма. Тамъ страсти боролись на просторѣ степей, на вольномъ воздухѣ, и единственный представитель бюрократіи, исправникъ Подкованцевъ, являлся бонъ-виваномъ, жуиромъ изъ моряковъ, не научившимся еще заплѣсневѣлымъ пріемамъ подъячихъ стараго закала. Его взятки были широкія, какъ сама степь, и не возмущали бѣглыхъ; къ тому же, трагическая смерть его при выполненіи долга службы способна даже возбудить къ нему симпатію.

Словомъ, Бѣглые дѣйствовали на воображеніе и чувство читателя. Послѣдующій романъ Воля оставляетъ его не разогрѣтымъ, холоднымъ, хотя, благодаря умѣнью разскащика, романъ прочитывается съ интересомъ до конца. Задѣтый въ немъ слегка вопросъ о фальшивыхъ ассигнаціяхъ, столь распространенныхъ на югѣ Россіи (благодаря близости моря и скученности еврейскаго и армянскаго элементовъ), получилъ значительное развитіе въ послѣдующемъ романѣ Новыя мѣста, гдѣ онъ разросся до цѣлой эпопеи разлагающагося дворянства стараго склада.

Здѣсь мы встрѣчаемся уже не съ крестьянствомъ, а съ образованнымъ классомъ, и авторъ рѣшительнѣе поставилъ основной общественный вопросъ, заключавшійся въ первыхъ двухъ романахъ. Разнообразныя лица не проходятъ предъ читателемъ какъ въ пестромъ калейдоскопѣ, оставляя лишь одно общее впечатлѣніе широкой бытовой картины (Воля), а группируются вокругъ двухъ главныхъ центровъ: Чулкова и Музыкантова.

Герой Новыхъ мѣстъ принадлежитъ къ разряду бѣдныхъ и недовольныхъ молодыхъ людей. Его утомили неудачи въ жизни, вѣчный внутренній разладъ и противорѣчія. Онъ бѣжитъ изъ Петербурга за границу. Тамъ онъ пострадалъ и поумнѣлъ. Случай (полученіе небольшаго наслѣдства,), приводитъ его опять въ Россію. Онъ реализировалъ свое имущество и опять собирается бѣжать изъ Россіи, но рѣшается ѣхать не прямо моремъ, а сначала проѣхать всю Россію, и тутъ, забравшись на югъ, случайно натыкается на новый планъ: взять въ аренду казенный участокъ земли въ отчаянной глуши и трудиться надъ нимъ, вдали отъ свѣта.

Сказано -- сдѣлано. Чулковъ очутился вдругъ въ положеніи степнаго Робинзона Крузе, въ тяжеломъ трудѣ надъ землею. Интеллигентъ и чернорабочій -- въ одномъ лицѣ. Автору видимо хотѣлось, наконецъ, осуществить въ этомъ лицѣ давнишній свой идеалъ, мелькавшій и въ прежнихъ романахъ. Основныя черты его: союзъ русской интеллигенціи съ физическимъ трудомъ и съ русскою землей, такъ сказать, коренной земскій идеалъ, не помѣщающійся въ тѣсномъ и душномъ городѣ.

Чулковъ, поселившись на Безлюдовкѣ, въ голой степи, шагъ за шагомъ въ неустанной работѣ мало-по-малу созидаетъ свое благополучіе.

Это даетъ поводъ автору нарисовать подробную картину сельскохозяйственныхъ заботъ и трудовъ своего героя. Онъ вынужденъ ломать, свою голову надъ каждымъ пустякомъ (въ глазахъ горожанина): нѣтъ жилища, нѣтъ воды, нѣтъ сосѣдей, дорогъ, общества, газетъ, гвоздей, стеколъ, плотниковъ и т. п.

Волей-неволей надо погрузиться въ практическую среду, все разузнать, пріобрѣсть, скомбинировать. Въ этомъ ему помогаетъ своими совѣтами лабазникъ сосѣдняго города, Иванъ Ивановичъ. Видя, какъ Чулковъ лично работаетъ, Иванъ Ивановичъ хвалитъ его за успѣхъ и говоритъ: "Да ты, баринъ, молодецъ, не бѣлоручка. Теперича, значитъ, твое благородіе, за овечекъ; сѣна вдоволь, оно дешево, продать не продашь, а купи, ваше благородіе, овцы или рогатины; выкорми зиму, сорвешь опять барышъ. Помяни".

"Какая свобода, какое приволье, какая чудная дичь и глушь, какъ здѣсь счастливъ и ни отъ чего независимъ человѣкъ!" -- повторялъ себѣ Чулаовъ. Нерѣдко любуясь сценами ночи, онъ лежалъ въ травѣ до разсвѣта, забывъ сонъ и съ замираніемъ сердца слѣдя, какъ незамѣтно бѣлѣлъ востокъ, какъ откуда-то, будто кто незримый и сильный, вздохнулъ въ степи, тянуло вѣтромъ надъ полями и, какъ на встрѣчу зари, колыхались головки, султаны, чашечки, стрѣлы и усики цвѣтовъ и травъ. Чулковъ видѣлъ, какъ просыпалась степь: какъ изъ норы выползали желтобурно лохматые сурки, какъ они становились на заднія лапки надъ сурчинами и сквозь бѣлые зубы пускали оглушительный свистъ. Онъ видѣлъ, какъ во пути къ канатамъ Опалихи, изъ-за недалекаго пригорка, выбѣгала худая и рослая степная волчица, какъ легкимъ взмахомъ, точно перекати-поле, неслась она, запоздавшая гдѣ-то на добычѣ; какъ съ обвислыми сосцами, неся въ зубахъ порваннаго зайца, она садилась на взгорье, переводила духъ, смотрѣла вдаль, подозрительно принюхивалась къ синему воздуху и убѣгала опить. Въ верстѣ отъ его балки, въ глубокомъ размытомъ оврагѣ лисица вывела семью. И Чулковъ, пробравшись туда, по цѣлымъ часамъ прислушивался по зарямъ, какъ она поднимала въ бурьянѣ бѣготню съ лисятами, уча ихъ ремеслу добычи".

Прежній идеалистъ не умеръ въ Чулковѣ. Онъ остался чувствительнымъ къ красотамъ природы и только учился новому ремеслу.

Нашелся въ степи и своего рода "Пятница" Робинзона Крузе, котораго Чулковъ встрѣтилъ отдыхающимъ на травѣ. "Ипполитъ Гуслевъ, русскій офицеръ въ отставкѣ, но владѣлецъ только вотъ этой сумки, да вотъ этого ружья, да вотъ этой папиросницы; любитель природы и ремесломъ, если комически выразиться, странствующая кукушка". Онъ ничего не ѣлъ цѣлый сутки и охотно принялъ предложеніе Чулкова остаться у него, закусить и отдохнуть. Гуслевъ остается жить у Чулкова и раздѣляетъ съ нимъ заботы одинокой жизни. Въ трудахъ незамѣтно проходятъ годы и благосостояніе Чулкова растетъ. Гуслевъ человѣкъ стараго склада; онъ говоритъ: "Наше время прошло. Мы какъ мухи осенью. Теперь романтизмъ уже не въ модѣ. Горе бѣлоручкамъ! Вездѣ|всплыло мѣщанство; лавочники становятся законодателями чувствъ и мнѣній, моды и удовольствій. Вездѣ и отъ всѣхъ ныньче требуютъ пользы и личнаго труда. А на что я теперь способенъ? Хоть живой въ гробъ ложись".

Старый романтикъ примыкаетъ къ новому человѣку труда и свободы, открываетъ ему въ степи благодать -- воду, становится ему вѣрнымъ другомъ и помощникомъ. Чулковъ же, пріобрѣтая все большую силу, начинаетъ понемногу осуществлять на практикѣ свои молодыя завѣтныя убѣжденія о служеніи пользамъ народа. Онъ заводитъ школу, больницу.

Рядомъ съ идилліей въ степи авторъ, на другомъ краю своей картины вывелъ мелодраму, въ центрѣ которой стоитъ мѣстный предводитель дворянства Музыкантовъ, фигура вполнѣ реальная, какъ бы списанная съ натуры. Онъ стоитъ во главѣ поддѣлывателей фальшивыхъ ассигнацій и, вмѣстѣ, даетъ тонъ мѣстному обществу, какъ бонъ-виванъ, джентльменъ, хлѣбосолъ и мотъ. Фабула этой части романа взята съ натуры: такое дѣло дѣйствительно было въ одной изъ южныхъ губерній. Въ лицѣ Музыкантова представлено разложеніе стараго промотавшагося крѣпостническаго дворянства, неспособнаго къ труду при новыхъ условіяхъ, въ новой обстановкѣ. Музыкантовъ хочетъ жить, попрежнему, широко и съ блескомъ, но погрязъ весь въ долгахъ и по наклонной плоскости спустился незамѣтно къ преступленію. Вся цѣль его жизни -- нажива легкимъ способомъ при помощи діалектики. "Нашъ край -- страна наживы. На нашемъ знамени написано "впередъ!" къ червонцамъ, во что бы то ни стало. Это -- знамя Новороссіи!-- говоритъ онъ въ своей компаніи за веселымъ обѣдомъ.-- Присмотритесь, главные капиталисты здѣшняго края -- иностранцы. Всѣ они явились сюда какъ бы въ изгнаніе: одни ушли отъ общественныхъ невзгодъ, другіе- отъ семейнаго горя или неудачъ. Всѣхъ влечетъ сюда жажда перемѣны жизни, попросту -- нажива.

И вся окружающая его компанія вполнѣ раздѣляетъ его мысли, въ томъ числѣ и сынъ его Вава, и Еня Разноцвѣтовъ. Всѣ они ѣдятъ, играютъ въ штоссъ, проигрываются и отыгрываются, пуская въ ходъ кольца, собакъ, ружья,-- все, что есть подъ рукою. Эта картина разложенія пережившаго себя дворянскаго склада жизни наполняетъ большую часть романа, развѣтвляясь на нѣсколько эпизодовъ: открытіе шайки поддѣлывателей, подкопъ подъ казначейство и смертную казнь Ени Разноцвѣтова, которой предшествуетъ весьма драматическое описаніе послѣднихъ дней и минутъ осужденнаго.

Мы, впрочемъ, не считаемъ нужнымъ разсказывать содержаніе романа. Напомнимъ только, что Чулкова обкрадываютъ ночные грабители въ ту самую ночь, когда онъ привезъ изъ города большую часть своего капитала для передачи взаймы сосѣдкѣ Чемодаровой, къ которой онъ неравнодушенъ. При этомъ Чулкова ранятъ, а Гуслева почти убиваютъ, такъ что онъ вскорѣ умираетъ.

Въ такую тяжелую минуту, когда Чулковъ лишился и вѣрнаго друга, и упорнымъ трудомъ нажитаго состоянія, пріѣзжаетъ къ нему Музыкантовъ. Вожакъ поддѣлывателей разсчитывалъ соблазнить осиротѣвшаго и обѣднѣвшаго піонера степей приманкой легкаго и дешеваго богатства. Онъ теперь нуждается, думалъ Музыкантовъ, и, вѣроятно, легко согласится принять кушъ фальшивыхъ депозитовъ для распространенія.

"Такой же веселый, разбитной и безцеремонный и съ тѣми же прыгающимъ отъ смѣха брюшкомъ и заигрывающими карими глазками, какъ въ первый разъ зимой, ввалился онъ опять въ низенькія комнаты безлюдовской усадьбы, весело поздоровался съ Чулковымъ, склонилъ къ нему съ улыбкой длинные, каштановые, надушенные какою-то бразильскою императрицей, бакены и шепотомъ, не сгоняя съ лица улыбки, сказалъ:

-- А что, не вышло на мое? Не дали мнѣ тогда, для раздѣлки съ притязаніями Чемодаровой, денегъ взамны; вотъ бы теперь онѣ и были цѣлы! Ну, да не въ томъ дѣло. Я вамъ тогда сказалъ: не хотите мнѣ помочь, такъ я вамъ когда-нибудь помогу! Вотъ теперь я и пріѣхалъ.

"-- Очень благодаренъ.

"-- Все дѣло въ насъ самихъ! Вы не вѣрили, что я самъ былъ издавна другъ всего новаго, живаго и смѣлаго? Ну, чего вы, позвольте спросить, добились здѣсь такъ называемымъ честнымъ трудомъ? Чего вы достигли своими хлопотами? Я знаю, вы сошлетесь на понятія о чести. Честь -- дѣло условное. Въ Америкѣ честь одно, въ Англіи другое, у киргизовъ третье. Да-съ... Вы лучшій примѣръ. Трудились, трудились, какъ поденщикъ, застрявъ къ нашимъ мѣстахъ; одна минута, и все, нажитое вами, полетѣло вверхъ дномъ. И гдѣ обезпеченіе вашей собственности и вашихъ правъ? Разгадка дѣлу простая: что совершила надъ нами послѣдняя реформа, то же сдѣлали съ вами незваные гости... Насъ ограбили, такъ и мы должны грабить. На насъ напущена революція законодательная и литературная, мундирные демагоги и коронные теоретики-реформаторы, и мы напустимъ на нихъ новое знаменіе времени -- фальшивую депозитку, тысячи, милліоны поддѣльныхъ рублей. Насъ разорили, и мы ихъ разоримъ! Противъ насъ не разбирали никакихъ средствъ, и мы не будемъ разбирать... Разорять ихъ, разорять..."

Музыкантовъ говорилъ, съ такимъ жаромъ, что закашлялся и даже пѣна выступила на его толстыхъ губахъ.

Чулковъ смотрѣлъ на него во всѣ глаза.

"-- Но какъ же все это относится ко мнѣ?

"-- А, такъ вы не понимаете! Ребенокъ, бѣдняжка! Много вамъ помогъ губернаторъ, скажите мнѣ? Много помогли вамъ жандармская и явная полиція? Нашли вамъ, возвратили вамъ ваши кровныя денежки? Отвѣчайте мнѣ, ну, говорите же... Я не шутить сюда пріѣхалъ!

"-- Нѣтъ, не возвратили.

"-- Ага! ага! признались? согласились? А вотъ я вамъ ихъ нашелъ и возвращу..."

Засимъ Музыкантовъ, полагая, что довольно настроилъ Чулкова, завелъ рѣчь уже ближе къ дѣлу. Онъ тихо взялъ подъ руку Чулкова, обнялъ его, сдѣлалъ съ нимъ нѣсколько шаговъ, подвелъ его почему-то къ печкѣ и, склоня дрожавшія губы вплотную къ его уху, хотя въ комнатѣ, кромѣ нихъ, не было никого, прошепталъ:

"-- Вы приглядитесь кругомъ... развѣдайте, чѣмъ главнѣйше наживались тутъ... сперва въ отдаленное время нѣкоторыя изъ хлѣбныхъ заграничныхъ конторъ... а потомъ наши откупщики?-- И когда Чулковъ на это промолчалъ, онъ еще ближе притиснулся и шепнулъ ему въ самую раковину уха:-- фальшивыми ассигнаціями, батюшка, фальшивыми ассигнаціями съ окрестныхъ вольныхъ монетныхъ дворовъ! Свистните только, такъ къ вамъ, дружище, пудами ихъ повезутъ. Вы ихъ сбудете, поправите свои дѣла... Вы теперь нуждаетесь... А вашу способность дѣла, вѣрьте, всякій оцѣнитъ! Вы бы могли получить десять, двадцать, тридцать тысячь, ну, и поѣхали бы куда-нибудь ихъ мѣнять...

"-- Что за чертовщину вы мнѣ здѣсь несете уже болѣе получаса?-- сказалъ дрожавшимъ отъ волненія голосомъ Чулковъ, освободившись изъ рукъ Музыканта.-- Или я все это въ бреду выдумалъ, или вы дѣйствительно это мнѣ говорили сами?

"-- Какъ знаете!-- рѣзко и презрительно отвѣтилъ Музыкантовъ, отходя въ сторону".

Дѣло сорвалось. Музыкантовъ повернулъ на шутку и поспѣшилъ отретироваться. "Такъ вотъ за кого они меня считаютъ!-- говорилъ себѣ глубоко оскорбленный Чулковъ.-- По ихъ мнѣнію, только кулакъ, мелкій барышникъ, прогорѣвшій отъ грабежа спекулянтъ и ничего больше!"

Въ этомъ негодованіи пробудившейся гордости честнаго, порядочнаго человѣка видѣнъ прежній Чулковъ, образованный, честный. Онъ оказался крѣпкимъ. Черная работа надъ землей, въ захолустья, значитъ, не деморализировала его, не втянула въ атмосферу кулачества и барышничества; онъ живетъ для чего-то высшаго и лучшаго, чѣмъ просто нажива во что бы то ни стало.

И въ этомъ сопоставленіи двухъ фигуръ, Чулкова и Музыкантова, сказалась общественная идея романа, встрѣча двухъ складовъ понятій и стремленій: стараго и новаго.

Чулковъ, какъ герой романа, совсѣмъ не эффектенъ. Въ немъ нѣтъ ничего болѣзненнаго, ставящаго его въ непримиримое отношеніе къ жизни и средѣ; напротивъ, это вполнѣ здоровая натура, которую не сломила рефлексія, даже болѣе, это -- характеръ. Онъ страстно ищетъ выхода изъ лабиринта внутреннихъ противорѣчій и находитъ его въ трудѣ.

Огромная дистанція между его сознаніемъ или представленіемъ о томъ, "какъ должно бы быть", съ "тѣмъ, что есть", наполняется трудомъ на пользу общую. Чулковъ самъ воздѣйствуетъ на среду и умѣетъ дать отпоръ тамъ, гдѣ нужно; въ немъ было довольно сознанія, а трудовая жизнь и борьба съ людьми и природой развили его волю, завалили ею характеръ.

Въ эту же сторону направлено и предсмертное завѣщаніе умирающаго романтизма въ лицѣ Гуслева, оставившаго своему другу такое письмо: умираю, спасенія, кажется, не будетъ -- я умру. Міръ не содрогнется, разумѣется, отъ моей смерти. Тьма темъ подобныхъ мнѣ букашекъ умираютъ ежедневно и также безъ слѣда на свѣтѣ. Но я хочу сказать, хочу по слать послѣднее "прости" моимъ былымъ друзьямъ.... Все старые, добрые гуляки! Все весельчаки, лѣнтяи и вертопрахи, товарищи моей молодости и жизни. Гдѣ-то вы дни доживаете? Вы, уже сѣдые, усталые, больные я, вѣроятно, недовольные новымъ, суровымъ, холоднымъ а шумнымъ временемъ, опомнитесь! Трудитесь, посвятите прочной работѣ хотя нѣсколько послѣднихъ лѣтъ своей жизни! Мы всѣ съ вами испытали немало счастія на землѣ. Но открываю вамъ, бѣдняки, величайшую тайну: выше счастія нѣтъ, какъ трудъ!"

А вотъ, рядовъ съ такими послѣдними словами романтика, складъ понятій и чувствъ изъ другаго міра, живущаго о-бокъ съ первымъ въ одной и той же средѣ, произведшей, между прочимъ, и Еню Разноцвѣтова. Да и съ какой стати налагать на себя какіе-то высокіе обѣты,-- разсуждаетъ въ своей компаніи иниціаторъ подкопа подъ казначейство,-- когда всѣ кушаютъ скоромное? Всѣ грабятъ, всѣ паразитничаютъ на счетъ другихъ. Одинъ, вонъ, дуракъ (Зытовъ все объ идеалахъ бредитъ, газету затѣваетъ тутъ издавать -- хочетъ отчій домъ продать и купить типографію. Скоты! точно жизни не знаютъ... Бѣдняки бѣдствуютъ вопреки академіямъ и университетамъ пуще прежняго, а богачи богатѣютъ тѣни же старинными, неправыми путями. Медленнымъ трудомъ богатѣть и можно бы людямъ сильнымъ волей и духомъ, да много ли такихъ? Враки все, господа, что честный человѣкъ честнымъ и умретъ; не умретъ онъ у насъ честнымъ человѣкомъ, подлецомъ умретъ, подъ конецъ, все-таки, свихнется. Трудно не свихнуться!"

Этотъ юный моралистъ попадается съ поличнымъ при подкопѣ, но бѣжитъ изъ тюрьмы, а при новой поимкѣ, будучи въ нетрезвомъ видѣ, убиваетъ исправника. Его присуждаютъ къ смертной казни разстрѣляніемъ. Весь эпизодъ заточенія его въ тюрьмѣ, ожесточеннаго нераскаянія, бесѣдъ съ священникомъ, послѣдніе часы передъ казнью и самая казнь составляютъ сами по себѣ мастерскую, полную драматизма и психологическаго анализа главу XIII въ романѣ. Она какъ бы намѣренно поставлена рядомъ съ послѣднею, заключительною главой XIV; тамъ "казнь", тутъ "счастье" ветхаго (?) человѣка. Тамъ казнитcя бездѣлье, распутство, старый чужеядный складъ жизни, враждебной прогрессу, тутъ награждаются трудъ, настойчивость, вѣрность честнымъ убѣжденіямъ, нравственная крѣпость, союзница прогресса.

А когда дѣло касалось діалектики, то Еня Разноцвѣтовъ и Музыкантовъ оказывались не ниже Чулкова и Гуслева: они умѣли говорить и защищать свое міросозерцаніе не хуже другихъ "прелюбодѣевъ слова". Только въ этомъ и сказалось ихъ образованіе и принадлежность къ интеллигентному кkассу, но они были дурно воспитаны, потому что не прошли школы труда.

Романъ заканчивается женитьбой Чулкова на интересной, мечтательной, образованной и богатой вдовѣ, сосѣдкѣ Чемодаровой. Любовный романъ тутъ довольно блѣденъ, слабъ. Чулковъ, какъ натура дѣловая и нѣсколько сухая, не внесъ никакой поэзіи въ свою любовь; объясненіе его съ предметомъ страсти вполнѣ прозаично.

Но авторъ какъ будто самъ испугался такого благополучно-буржуазнаго конца своего романа и въ заглавіе послѣдней главы вставилъ словечко "ветхаго", назвавъ увѣнчаніе зданія Чулкова "счастіемъ ветхаго человѣка". То былъ до сихъ поръ новый человѣкъ, въ своемъ родѣ герой романа, въ борьбѣ пробивающій новыя стези, а тутъ вдругъ разжалованъ гамакъ авторомъ. Недоумѣніе это поддерживаетъ и молодая жена Чулкова своими настойчивыми вопросами муху въ послѣдней главѣ: ты новый или старый человѣкъ? Чулковъ сначала отдѣлывался шутками, но потомъ объяснилъ, что онъ старый, ветхій человѣкъ. "Новый человѣкъ вполнѣ выдержалъ бы съ своею задачей,-- говорилъ онъ.-- Я не хотѣлъ жениться до извѣстной поры. Это была моя задача (?). Разъ увлекшись дѣломъ, герои не сворачиваютъ на поду-пути съ дороги, не вступаютъ въ сдѣлки ни съ какими преградами (?) и неудачами. А я, не кончивъ задачи (?), примиряюсь на томъ, что дала мнѣ золотая, счастливая случайности, наша женитьба. Не встрѣть я тебя, я былъ бы банкрутъ; аренду у меня взяли бы и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ мой слѣдъ простылъ бы здѣсь..."

Эта фальшивая нота насчетъ задачи "не жениться до извѣстной поры" происходитъ, по нашему мнѣнію, отъ смѣшенія понятій новаго человѣка и героя. Не всѣмъ же быть героями, не признающими никакихъ (?) преградъ, а новымъ можетъ быть каждый образованный человѣкъ, который, выражаясь словами тоста Чулкова, "въ наши трудные дни, не надѣясь на другимъ, работаетъ самъ, не отказываясь ни отъ какого чернаго труда", въ то время, какъ прочіе именно усиливаются жить на чужой счетъ и увиливаютъ отъ чернаго труда. А у насъ послѣдніе-то и преобладаютъ, сохранивъ еще традиціи крѣпостничества -- презрѣніе въ физическому труду и привычку уклоняться отъ нравственной вмѣняемости. Опроститься, идти въ народъ, учиться ремеслу, не смотрѣть свысока на черный, физическій трудъ, мужественно нести отвѣтственность за свои слова и поступки,-- все это. у насъ, въ Россіи, были (ы есть пока) новыя стремленія новыхъ людей; разница лишь въ томъ, что у однихъ они принимали уродливыя формы, а у другихъ, какъ, напр., у Чулкова, направились на "трудъ надъ землей",-- этотъ трудъ превыше всѣхъ трудовъ, по его морализующей силѣ и общественному значенію.

За бокаломъ шампанскаго, чокаясь съ своею женой, Чулковъ еще разъ подтверждаетъ этотъ тостъ: "за здоровье честныхъ тружениковъ, безвѣстныхъ, но не падающихъ духомъ, чернорабочихъ нашей "

Въ Чулковѣ послѣдовательно проведена общественная идея, широкая и плодотворная. Она та же, что и въ Ильѣ Танцурѣ, что и въ Бѣглыхъ въ Новороссіи, именно трудъ въ союзѣ съ землей.

"Всѣ три романа,-- говоритъ Н. Соловьевъ,-- имѣютъ органическую связь и сквозь ихъ пеструю ткань проглядываетъ одинъ общій типъ, которому имя дѣловой человѣкъ. Въ его романахъ выражается какъ бы отвѣтъ на многія тургеневскія произведенія. Тургеневъ художественнымъ изображеніемъ своихъ лишнихъ людей ставилъ вопросы; г. же Данилевскій на нихъ отвѣчалъ и чуть ли не удачнѣе другихъ. Гончаровъ превосходитъ его по таланту, а, между тѣмъ, когда дѣло дошло до изображенія дѣловаго человѣка, то онъ показалъ намъ только нѣмца, который, положимъ, и много ѣздить, суетится, предпринимаетъ и дѣлаетъ, но что именно и какъ,-- неизвѣстно. Между тѣмъ, г. Данилевскій, при меньшихъ художественныхъ средствахъ, представилъ цѣлый рядъ картинъ, гдѣ до тонкости разобрана "физіологія и патологія труда". Романы его написаны какъ бы между дѣломъ и на нихъ лежитъ отпечатокъ практическаго труда. Все это, впрочемъ, вставленное въ поэтическую рамку картинъ юга, не имѣетъ отнюдь утилитарнаго или тенденціознаго характера. До сихъ поръ русскій дѣловой человѣкъ былъ по преимуществу сѣверянинъ; г. же Данилевскій указываетъ ему на югъ, на болѣе производительныя и болѣе благодатныя мѣста Россіи. Туда же, по всей вѣроятности, направится въ будущемъ и исторія наша, застывшая въ финскихъ болотахъ сѣвера".

Въ этимъ строкамъ мы прибавимъ, однако же, что выраженіе "дѣловой человѣкъ" не исчерпываетъ общественнаго значенія Чулкова. Дѣловой дѣловому рознь. Какой именно? У насъ даже сформировалось слово "дѣльцы" въ отрицательномъ смыслѣ, для квалифицированія людей, ставящихъ свой личный интересъ въ антагонизмъ съ общественнымъ, для рыцарей темной наживы. Идея Чулкова гораздо шире: интеллигенція въ союзѣ съ физическимъ трудомъ, активно обращенная на землю и производительную дѣятельность, но не отрываясь отъ высшаго нравственнаго начала и отъ служенія обществу, народу.

Это -- гармонія интересовъ личнаго и общаго, а во внутренней жизни -- примиреніе тревожныхъ противорѣчій, гармонія сознаніи и чувства. Соціальный и психическій (личный) идеалы взаимно переплетаются и поддерживаютъ другъ друга. Все это нельзя еще подвести подъ неопредѣленный и, вмѣстѣ, узкій терминъ "дѣловаго" человѣка.

Но если такова идея Чулкова, то нельзя сказать, чтобы она сразу давалась читателю формою. Въ Новыхъ мѣстахъ художникъ гораздо сильнѣе выразился на сторонѣ того края картины, гдѣ фигурируютъ отживающіе люди: Музыкантовъ, Вава, Еня Разноцвѣтовъ и др. Это люди живые, реальные, легко рисующіеся въ воображеніи читателя. Въ другой же половинѣ картины съ новыми людьми,-- Чулковъ, Гуслевъ, Чемодарова,-- видно болѣе публициста, чѣмъ художника: фигуры не ярки, частью дѣланы, и положенія ихъ пристегнуты головною работой, иногда неестественны и произвольны (напр., скитаніе Гусдева по степямъ безъ куска хлѣба, встрѣча его съ Чулковымъ, слишкомъ быстрое обогащеніе Чулкова и трудно допустимое долгое одиночество его въ безлюдной степи и т. п.). Идея и намѣренія явно перевѣшиваютъ форму; за внѣшнимъ движеніемъ и массою мелкихъ подробностей упущено главное: душевная жизнь героя романа, отчего онъ выходитъ сухимъ, какъ бы жилистымъ, и не дѣйствуетъ на воображеніе читателя. Вообще и здѣсь видѣнъ талантъ отличнаго пейзажиста, разскащика, бытописателя, широко глядящаго публициста, но художникъ расточилъ свои дары на отдѣльные эпизоды, а главнаго-то, рельефа, и не освѣтилъ такъ, какъ слѣдовало бы. Чулковъ нарисованъ точно безъ натурщика, силою одного воображенія: оттого онъ не ярокъ и имя его не сдѣлалось отрицательнымъ. Въ самомъ концѣ обрисовки, въ заключительной главѣ, мы указали даже на колебаніе автора, явившееся какъ диссонансъ въ аккордѣ, вскорѣ, впрочемъ, разрѣшившійся. Буржуазный конецъ иди, какъ прежде выражались, "мѣщанское счастье" даже смутило не только автора, но и самого Чулкова.

Онъ открещивается отъ всякаго "героизма" и самъ относитъ себя къ ветхимъ людямъ и простымъ чернорабочимъ, вопреки мнѣнію о немъ жены и читателя. Все это указываетъ лишь на то, что самъ авторъ недостаточно углубился въ душу своего героя и, не имѣя передъ собою Живаго натурщика, очертилъ фигуру только въ общихъ чертахъ, заполнивъ не достающій психологическій анализъ внѣшними подробностями и описаніями.

IV.

Три предъидущихъ романа -- они же и бытовыя современныя картины,-- связаны общностью идеи и пейзажа; они сходны и по внутреннему смыслу, и по внѣшнимъ даннымъ.

Но вотъ еще одна большая картина изъ современной же эпохи, которая также представляетъ въ лицахъ дальнѣйшее движеніе реформъ въ провинціи, но по своей общественной идеѣ какъ бы отдѣляется отъ предъидущихъ. Мы говоримъ о Девятомъ, обширнѣйшемъ изъ романовъ г. Данилевскаго, явившемся въ 1873 г. Въ немъ также два контрастирующихъ склада понятій и стремленій, два міра, старый и новый, въ тѣсномъ сплетеніи съ романомъ и семейною драмой.

Но здѣсь выступаютъ новыя стороны жизни, не затронутыя въ прежнихъ романахъ, а общественная идея произведенія, хотя и примыкаетъ къ прежней, но ведетъ къ новымъ, частью неожиданнымъ выводамъ, которые вполнѣ примѣнимы и къ настоящему моменту нашей общественной жизни.,

Нѣмецкій переводчикъ этого романа назвалъ его Женскіе монастыри въ Россіи. Авторъ же прибавилъ къ заглавію Девятый валъ въ скобкахъ и другое: Христова невѣста. И точно, въ романѣ два теченія: одно ведетъ насъ за стѣны монастырской ограды, къ центру женскаго монастыря, игуменьѣ Измарагдѣ, отъ которой идутъ притягательныя нити къ семейству помѣщика Вечерѣева, спеціально же къ его дочери Аглаѣ. Другое ведетъ насъ въ городъ, въ центръ борьбы земскихъ элементовъ въ провинціи, захваченной реформами и наплывомъ новыхъ предпріятій. Житейское море взбаламучено и въ мутной водѣ всякъ старается выудить свою рыбку. Искреннихъ сторонниковъ реформъ немного: изъ числа ихъ выдвигается молодой предсѣдатель земской управы Милунчиковъ. На сторонѣ же мутной воды стоятъ на первомъ планѣ Клочковъ, за нимъ Талищевъ съ сыновьями я другіе мѣстные помѣщики. Мѣсто дѣйствія -- одна изъ южныхъ губерній, время -- конецъ 60 годовъ, эпоха первыхъ шаговъ молодаго земства.

Мы напомнимъ вкратцѣ фабулу романа. Передъ нами дворянская семья Вечерѣева въ состояніи разложенія; между членами ея нѣтъ ладу. Богомольная жена увлекла дочь Аглаю дать обѣтъ постриженія въ монахини и постоянно разъѣзжаетъ съ нею по обителямъ я монахинямъ, въ близкій къ ихъ имѣнію монастырь "Красный Кутъ". А пріѣхавъ домой, возится съ черницами, молится передъ иконами, куритъ ладономъ, заставляетъ дочь читать священныя книги. Старикъ Вечерѣевъ остается въ своей деревенской усадьбѣ постоянно одинокимъ, точно холостякъ. Это его томятъ, но онъ надѣется подъ старость пожить хоть счастьемъ дочери; объ обѣтѣ дочери онъ ничего не знаетъ, ибо это тщательно отъ него скрывается.

Въ городѣ проживаетъ бывшій учитель, бѣдный старикъ-идеалистъ, живущій въ своемъ домикѣ пенсіей, Левъ Савичъ Ветлугинъ. Къ нену на лѣто пріѣзжаетъ молодой сынъ его Антонъ Ветлугинъ, служащій въ одной изъ торговыхъ конторъ за Ураломъ, въ Средней Азіи. Въ удивленію своему, Антонъ Ветлугинъ встрѣчаетъ въ отцѣ а во всей его домашней-обстановкѣ глубокую перемѣну. На домѣ вывѣска: "контора агентства и коммиссіонерства"; на столѣ счеты, конторскія книги, учебникъ бухгалтеріи и т. п. Старика-идеалиста увлекъ на путь спекуляціи и быстрой наживы молодой помѣщикъ-кулакъ Клочковъ, избравшій себѣ девизомъ правило: держи носъ по вѣтру, и все пойдетъ какъ по маслу. Отецъ Ветлугинъ, запутавшись въ долгахъ, проситъ сына поѣхать съ цѣлью займа денегъ въ деревню къ Вечерѣеву, своему пріятелю, у котораго онъ воспиталъ покойнаго его сына. Антонъ Ветлугинъ, герой романа, ѣдетъ къ Вечерѣеву, встрѣчается тамъ съ Аглаей и увлекается. Въ началѣ и Аглая поддается обаянію любви и даетъ Ветлугину слово; но вскорѣ это разрушаетъ мать, въ союзѣ съ игуменьей Измарагдой, и почти внезапно увозитъ ее въ монастырь. Отецъ Вечерѣевъ отъ сильнаго потрясенія лишается ума и его увозятъ за границу. Молодой Ветлугинъ дѣлаетъ попытку отнять свою невѣсту, проникаетъ въ монастырь, но тутъ терпитъ неудачу: Аглая письменно передаетъ ему просьбу забыть ее навѣки. Повидимому, романъ кончился. Ветлугинъ, освободивъ своего отца изъ когтей Клочкова, уѣзжаетъ въ Москву. Въ земской же борьбѣ Милунчиковъ сталкивается съ ожесточенными врагами, его вызываютъ на дуэль и убиваютъ.

Но Антону Ветлугину опять приходится посѣтить этотъ край, въ качествѣ адвоката стороны, противной Клочкову, который, какъ опекунъ надъ имѣніемъ Вечерѣевыхъ и по другимъ дѣламъ, учинилъ много злоупотребленій. Ветлугинъ по пути заѣзжаетъ въ "Дубки", гдѣ услышалъ первое признаніе любви и видитъ печальное зрѣлище: запустѣлый домъ и садъ, обѣднѣвшихъ и угнетенныхъ крестьянъ, разореніе и нищету. Онъ написалъ письмо къ Аглаѣ въ монастырь, описалъ грустную картину, напомнилъ о бѣдствіяхъ, отца и крестьянъ я взывалъ къ ея нравственному долгу помочь своимъ близкимъ, бросивъ монастырь. На этотъ разъ Аглая, оставшаяся одна (мать умерла) и испытавшая лицемѣріе жизни за оградой, внимаетъ голосу жизни и оставляетъ монастырь. Засимъ Ветлугинъ и Аглая вновь сходятся и даютъ другъ другу обѣтъ союза. Уже назначенъ день свадьбы. Старикъ Вечерѣевъ за границей поправился; все улыбалось будущимъ счастьемъ. Но въ самый послѣдній моментъ Аглая вновь впадаетъ во внутреннюю борьбу и внезапно ночью бросается въ прудъ.

Романъ конченъ, а съ нимъ и семейная драма. Все повалилось или разъѣхалось. Торжествующимъ остался только Клочковъ, нажившій за это время сотня тысячъ рублей въ разныхъ темныхъ и учредительскихъ афферахъ.

Въ этомъ романѣ по художественной отдѣлкѣ рельефнѣе всѣхъ выступаетъ мать Измарагда, которой посвящена вся XXJII глава.

"Изнѣженная, сластолюбивая черничка!-- думалъ Ветлугинъ, ожидая въ горенкѣ монастыря свиданія съ игуменьей.-- Заранѣе вижу ее: чистоплотная, худенькая, на ладонъ дышащая старушка, съ желтоватымъ, въ мелкихъ складочкахъ личикомъ, съ плаксивыми и усталыми отъ долгаго церковнаго бдѣнія глазками... Придетъ, сядетъ, смиренно сложитъ на колѣнахъ ручки, зѣвнетъ, перекреститъ ротъ и, перебирая четки, станетъ ждать, что я ей скажу... Воображаю, какъ она растеряется, когда я ей себя назову".

Такой портретъ носится въ воображеніи не одного Ветлугина. И что же оказывается? "Предъ нимъ стоила высокая, дородная, съ красивымъ, бѣлымъ и полнымъ лицомъ и съ большими сѣрыми глазами инокиня. Густыя, черныя брови, усики надъ вздернутою губой, взглядъ строгій, властный и проницательный. Вся она будто изъ камня изваяна, стройная, гордая, точно говоритъ: вотъ я какая! смотри на женя и робѣй предъ моею силой и красотой!"

Мать Измарагда хладнокровно выдержала приступъ Ветлугина, разрѣшила ему написать письмо къ Аглаѣ и, пока тотъ писалъ, въ раздумья стала перебирать четки. "Многое ей вспомнилось въ это мгновеніе: собственная молодость, лютая купеческая семья, темныя ночи, густой лѣсокъ, бракъ уходомъ, пирушка въ какомъ-то пѣхотномъ полку, измѣна, разлука, клобукъ". Когда письмо было кончено, игуменьи уже не было въ горенкѣ. Вмѣсто нея явилась старая, глухая инокиня, которая на всѣ вопросы Ветлугина только трясла маленькою головкой и, провожая его за ограду, приговаривала: "господа купцы, вы паши отцы; мы вами сыты, не забывайте васъ и на дальни дни".

Мастерская страница посвящена также мать-Измарагдѣ и въ XLIII главѣ (на берегу). Пріятель Ветлугина, Столешниковъ, думалъ огорошить ее письмомъ отъ Аглаи, но вышло наоборотъ: онъ самъ былъ импонировавъ львицею-игуменьей. "Сила, да еще какая сила!" -- повторялъ о въ себѣ, возвращаясь домой.

Въ романѣ г. Данилевскаго мастерское описаніе внутренней жизни женскаго монастыря, полное интереса и новизны, составляетъ одну изъ лучшихъ все страницъ (см. главы XXXIII и XXXIV).

До что влекло туда Аглаю? Вліяніе матери, впечатлѣнія дѣтства въ частыхъ поѣздкахъ по монастырямъ, обаяніе мать-Измарагды, домашнее одиночество,-- все это внѣшнія причины; къ нимъ прибавилась психическая: избытокъ воображенія, развившійся отъ одинокой жизни и смерти брата, скрытный, сосредоточенный характеръ и искренняя вѣра въ "истину" и "спасеніе", ожидающихъ тѣхъ, кто въ монашескомъ обѣтѣ отдается служенію Богу... Въ натурѣ Аглаи было также немало гордости и безсердечія. Ветлугинъ тщетно указывалъ ей на христіанскую любовь въ міру, на подвиги добра безъ монашеской рясы, на обязанности къ больному, одинокому отцу. "Не понимаю, изъ-за чего беречь жизнь,-- говорила ему Аглая,-- когда всѣмъ и всему одинъ конецъ... Весь міръ единой души не стоитъ. Міръ не вѣченъ, только душа нетлѣнна. Небо и земля мимо идутъ, словеса же Господни не идутъ мимо".

Какъ единственная наслѣдница богатаго помѣщика, Аглая была хорошею приманкой для практической игуменьи. Бѣдную дѣвушку отуманили и вооружили діалектикой ad hoc. Но когда она пробыла нѣсколько лѣтъ въ монастырѣ и поняла обманъ, то новый призывъ Ветлугина къ мірской жизни и любви уже не нашелъ ее глухою. Она вышла изъ монастыря въ свѣтъ и дала обѣтъ любви Ветлугину; но передъ самымъ исполненіемъ его внезапно покончила съ своею молодою жизнью. Авторъ не объясняетъ того внутренняго процесса, коимъ Аглая дошла до своего фатальнаго рѣшенія: онъ является безъ подготовки, въ заключительныхъ страницахъ романа, когда читатель всего менѣе этого ожидаетъ. Но при исключительной натурѣ Аглаи оно правдоподобно. Молодость неспособна къ ханжеству. Она отдалась своему обѣту, своей вѣрѣ въ истину и спасеніе со всѣмъ пыломъ молодой фанатички, ищущей правды жизни. Но ее обманули. Сгоряча она бросилась въ другую сторону и дала обѣтъ любви. Но внутри ея передомъ былъ такъ великъ, что сдѣлалась она уже неспособной къ новой вѣрѣ -- въ счастье и любовь. Аглая такъ и осталась "Христовой невѣстой", вѣрной первому обѣту, и съ нимъ покинула земную жизнь.

Другое лицо романа, Ветлугинъ, составляетъ какъ бы вторую редакцію Чулкова, только въ другой обстановкѣ, и немного разговорчивѣе, экспансивнѣе. Онъ трудится не надъ землею, а по торговой части, какъ герой, вовсе не эффектенъ и по внѣшности, подходитъ къ прикащику или купцу. Но онъ силенъ нравственными качествами: трудолюбіемъ, выдержкою, почтительностью къ отцу, сочувствіемъ къ общественному прогрессу и дѣловитостью. Не блистая яркою, путеводною звѣздой для молодежи, онъ служить, однако же, хорошимъ представителемъ интеллигентнаго средняго русскаго человѣка изъ средняго сословія, основавшагося на трудѣ, что не герой, но безспорно порядочный человѣкъ изъ новыхъ людей. Обрисовка такой не яркой личности требуетъ болѣе тонкой кисти и детальныхъ штриховъ, чѣмъ обрисовка рельефной, крупной фигуры. Ветлугинъ борется съ кознями Измарагды и съ кознями Клочкова, спасаетъ отца отъ печальнаго разоренія, защищаетъ прикащика Талящева, Фокина, затравленнаго пьяною молодежью на крышу сарая, даетъ деньги на учрежденіе школы, вызываетъ Аглаю изъ монастыря для служенія жизни,-- словомъ, обнаруживаетъ немалую дозу энергіи, рѣшительности и гражданскаго мужества; появленіе его въ этихъ мѣстахъ оставляетъ плодотворный слѣдъ въ личной жизни близкихъ ему людей.

Мы со вниманіемъ прослѣдили за четырьмя бытовыми романами г. Данилевскаго, посвященными эпохѣ реформъ. Мы остановились съ симпатіей на тѣхъ фигурахъ, въ которыхъ видѣли просвѣтъ, сулящій лучшее будущее. Дѣйствительное положеніе вещей, изображенное съ точностью и часто даже съ избыткомъ подробностей, указывало на то, что каждый шагъ впередъ долженъ быть сдѣланъ съ бою, что въ трудѣ и борьбѣ медленно подвигался средній русскій человѣкъ къ завоеванію возможной частицы свободы и благосостоянія.

А разъ это единственный правильный путь къ прочному прогрессу, то онъ уже самъ собой) очерчиваетъ и тѣ нравственныя качества, которыми необходимо запасаться новымъ людямъ. Трудъ и борьба должны сдѣлаться ихъ поэзіею. Только въ борьбѣ к вырастутъ волы, умѣньи жить въ гармоніи съ общественнымъ интересомъ и подчинять ему личныя стремленія; а прибавивъ къ нимъ знанія и образованіе, получится полезный гражданинъ, общественная дисциплинированная сила.

Въ длинной галлереѣ лицъ, выведенныхъ г. Данилевскимъ во всѣхъ современныхъ романахъ, есть лица разныхъ категорій: одни падающія, какъ, напр., Аглая, Милуичиковъ, Илья Танцуръ; другія подымающіяся, какъ, напр., Чулковъ, отчасти Ветлугинъ; третьи покойно и тихо несутъ свой крестъ жизни, находясь въ равновѣсіи съ окружающею средой, но вноса въ нее начала гуманности, какъ, напр., отецъ Павладій, отецъ Адріанъ, Фокинъ; четвертые владычествуютъ, какъ мать Измарагда, или вносятъ разнузданность страстей, колеблющую обиходное теченіе жизни, какъ, папр., Панчуковскій, Милороденко, Перебоченская, Клочковъ, Музыкантовъ, Еня Разноцвѣтовъ.

Нѣкоторыя изъ этихъ фигуръ вышли вполнѣ жизненными и остаются въ памяти читателя; это по преимуществу практическіе люди изъ дворянъ и представители сельскаго духовенства. Люди идей у него менѣе ярки, и въ этомъ сказалась слабая сторона романиста: недостаточность психологическаго анализа душевной жизни этихъ лицъ; по обычаю автора, они представляются увлеченный! вихремъ внѣшняго движенія и разныхъ событій, при которыхъ анализу оставалось мало мѣста. Нельзя также пройти молчаніемъ большаго объема его романовъ, переходящаго мѣстами въ растянутость и въ пестроту описаній частностей, случайностей я мелочей, за которыми стушевывается рельефъ общей идеи. Можетъ быть, это происходило оттого, что романистъ бралъ слишкомъ близкую эпоху и не могъ смотрѣть на нее изъ такого удаленія, въ которомъ, какъ въ перспективѣ, само собою очертилось бы главное и второстепенное, общее въ яркомъ освѣщеніе на главномъ планѣ, а частное въ полутѣни. Тогда романы его, при богатствѣ общественныхъ идей и роскоши южныхъ пейзажей, получили бы еще большее художественное значеніе въ глазахъ критики и читателей.

До и въ своемъ настоящемъ видѣ они обладаютъ большими достоинствами: мастерствомъ разсказа, внѣшнею занимательностью фабулы и интриги, массою реальныхъ наблюденій надъ русскою жизнью въ начальную эпоху реформъ, указаніемъ на общественныя язвы, превосходными описаніями природы.

Прослѣдивъ современнаго русскаго культурнаго человѣка въ его поворотѣ къ труду я практической дѣятельности, авторъ въ антрактахъ между Новыми мѣстами и Девятымъ валомъ написалъ свои прелестные разсказы Семейная старина изъ украинской жизни предковъ. Это былъ переходъ къ историческимъ романамъ. Обозрѣвая эти разсказы въ послѣднемъ изданіи сочиненій г. Данилевскаго, невольно изумляешься массѣ употребленнаго на нихъ труда и изученія источниковъ.

Прибавимъ къ этому спеціальныя изслѣдованія, относящіяся къ Малороссіи, каковы: біографія малорусскаго писателя Квитки-Основьяненко я украинскаго философа Сковороды, изслѣдованіе объ украинскихъ школахъ XVIII вѣка (получившее уваровскую премію), жизнеописаніе и дѣятельность Каразина, основателя харьковскаго университета, разсказы о колонизаціи Слободской Украйны, послѣднее движеніе запорожцевъ Желѣзняка и Гонты противъ поляковъ.

Въ заключеніе скажемъ: не претендуя на освѣщеніе внутренняго міра дѣйствующихъ лицъ, т.-е. на психологическій романъ, г. Данилевскій по складу своего таланта и натуры обратился въ другую сторону -- къ соціально-бытовымъ картинамъ, на фонѣ которыхъ помѣщалъ романическую фабулу. Причемъ, какъ мы видѣли, герои его не остаются пассивно замкнутыми въ свой внутренній міръ, но переступаютъ его и бросаются въ реальную жизнь, въ трудъ и борьбу, въ творчество воли, и въ этомъ находятъ своего рода поэзію, которая одушевляетъ ихъ дѣятельность.

Оттого всѣ произведенія г. Данилевскаго отличаются богатымъ реальнымъ содержаніемъ, иногда переступающимъ рамки художественной необходимости, но за то широко охватывающимъ русскую общественную жизнь за цѣлыхъ два послѣднихъ столѣтія.

П. Сокальскій.

"Русская Мысль", кн. XII, 1885