Соллогуб Владимир Александрович - Пушкин в его сочинениях

Пушкинъ въ его сочиненіяхъ (*).

(*) Статья была читана въ Московскомъ Университетѣ 15 апрѣля 1865 г., въ пользу бѣдныхъ студентовъ.

Кто бывалъ въ Римѣ, тотъ помнитъ длинную ватиканскую галлерею съ двумя рядами обломковъ мраморныхъ изваяній. На право и на лѣво чинно разставлены заботливой рукой археологовъ остатки разбитыхъ статуй,-- тутъ туловище безъ головы, тамъ голова безъ туловища. Вы видите между ними подъ тонкими складками прозрачной хламиды бѣгущія женскія ноги, и вы останавливаетесь съ восторгомъ. Передъ вами движеніе, жизнь, истина, изящество, красота. Душа ваша радуется, объемлемая полнотою чувства передъ произведеніемъ неполнымъ, отрывочнымъ, обезображеннымъ. Вы идете далѣе и новый восторгъ ожидаетъ васъ, и воображеніе ваше дополняетъ то, что никогда уже на самомъ дѣлѣ не дополнится, и вы невольно задумываетесь. Что бы это было, если бы всѣ эти разрозненныя части вдругъ соединились съ недостающими имъ частями въ стройныя законченныя формы?

Точно такое же чувство овладѣваетъ нами при чтеніи отрывковъ, найденныхъ въ бумагахъ Пушкина: въ нихъ видѣнъ весь художникъ,-- твердость его руки при набрасываніи перваго эскиза, трезвость это взгляда на требованія искусства, рельефность его описаній, яркость его красокъ, точность его выраженій и неутолимая его строгость къ самому себѣ, когда онъ сдерживаетъ порывъ своей фантазіи въ предѣлахъ естественности, простоты, лаконизма. Нельзя не благодарить издателей его сочиненій за сохраненіе такихъ драгоцѣнныхъ матеріаловъ. Какъ студіи великихъ художниковъ, они сдѣлаются предметомъ изученія для будущихъ нашихъ писателей, когда наша развѣнчанная словесность освободится отъ общественныхъ заботъ, и будетъ снова цѣлію, а не средствомъ. Въ отрывочныхъ начаткахъ Пушкина мы можемъ уловить ту первую минуту, когда мысль начинаетъ воплощаться въ слово, когда чувство еще такъ сказать ощупью ищетъ своего образа. Тутъ особенно видна личность автора, тутъ онъ прямо, безъ свидѣтелей, передаетъ себя бумагѣ.

Но за этой первой, домашней работой начинается отчетливая отдѣлка художника,-- и тогда онъ строго самъ наблюдаетъ за собою. Онъ мало думаетъ о критикѣ журнальной, стрѣляющей большею частью на авось, по поводу мелкихъ личныхъ предубѣжденій; но онъ постоянно имѣетъ въ виду геніальныхъ толкователей природы, и въ ихъ твореніяхъ отыскиваетъ себѣ законы. Онъ спрашиваетъ себя въ чемъ Рафаэль и Моцартъ нашли свою прелесть, въ чемъ Микель-Анджело и Шекспиръ были исполинами; онъ жаждетъ образцевъ, изощряющихъ понятія, вкусъ. Онъ соединяетъ въ одно цѣлое всѣ отрасли искусства,-- и примѣняетъ ихъ къ себѣ. Онъ чувствуетъ, что онъ долженъ быть строителемъ, и соразмѣрять въ общей гармоніи всѣ части своего зданія. У музыки онъ спрашиваетъ свѣжести мотивовъ, музыкальности слога то пѣвучаго и нѣжнаго, то сжатаго, торопливаго и сильнаго, то торжественно спокойнаго, смотря по изображаемымъ предметамъ. У живописи онъ заимствуетъ правильность рисунка, и тоже, смотря по надобности, то силу красокъ, то неопредѣлительность полутоновъ. И все это должно возникнуть изъ творчества неподдѣльнаго, все это должно быть согрѣто истиннымъ вдохновеніемъ, все это должно соединять въ себѣ достоинства образцевъ прославленныхъ, и между тѣмъ обнаружить прелесть новизны несомнѣнной. Вотъ чего требуетъ художникъ отъ самого себя; вотъ къ чему онъ стремится, когда, обдумавъ свою тему, начинаетъ онъ по первымъ наброскамъ отдѣлывать свое произведеніе. Тогда отъ минутнаго восторга созданія переходитъ онъ постепенно къ унынію безсилія; тогда онъ чувствуетъ какъ всякая черта, уже опредѣленная, ничтожна передъ идеаломъ, манящимъ его къ себѣ; тогда онъ изнемогаетъ и съ досадой бросаетъ въ сторону трудъ, начатый съ любовью. Этимъ горемъ горевали всѣ художники; отъ него Брюловъ почти не могъ оканчивать своихъ картинъ; отъ него и Пушкинъ оставилъ намъ столько отрывковъ, которыми мы восхищаемся, и которыми онъ былъ недоволенъ. Но если у всѣхъ настоящихъ художниковъ вообще сознаніе недостижимости ихъ цѣли образуетъ самую горькую отраву жизни, у художниковъ русскихъ къ этой артистической болѣзни присоединяются еще нѣкоторыя такъ сказать мѣстныя особенности, зависящія отъ нашихъ національныхъ свойствъ. Вся Россія повинуется закону спокойнаго однообразія, который соотвѣтствуетъ характеру огромной равнины, образующей наше отечество. Однообразіе это чуждо мѣстностямъ гористымъ, гдѣ воображеніе всегда въ разгарѣ, требуетъ дѣйствія, а сопротивленіе находитъ себѣ пріютъ. При этой гладкой необозримости объясняются татарское иго, крѣпостное право, общинное устройство, семейное смиреніе, однимъ словомъ всѣ виды послушанія, всѣ источники созерцательности; но постоянной драмы въ жизни нѣтъ. Народная поэзія или любуется природой, даже въ снѣжныхъ степяхъ прекрасной, или тоскуетъ подъ гнетомъ неволи семейной. Языкъ становится описательнымъ; онъ богаче звуками многихъ другихъ языковъ, и распадается, по ходу событій, на рѣчь церковную, простонародную и свѣтскую, подобныя тремъ сестрамъ, изъ которыхъ одна живетъ въ монастырѣ, другая въ деревнѣ, третья въ столицѣ, но всѣ онѣ дочери одной матери, всѣ онѣ одной крови, однихъ свойствъ, хотя судьбы ихъ и разнятся. Вотъ почему въ нашей свѣтской литературѣ мы можемъ прослѣдить особенности нашей сельской поэзіи, отражающей въ свою очередь географическія условія края. Быть можетъ, отъ самой бѣдности всего окружающаго насъ идеальность формъ пластическихъ, примиреніе съ природой и монотонными ея красотами обращаются для насъ въ духовную потребность. Такъ возникаетъ жажда описательности, подражанія, дидактизма. Ее всегда сопровождаетъ чувство, чувство земное, скорбящее объ отлученіи отъ Неба желаній и требованій. Отъ задумчивости оно переходитъ къ отчаянію, отъ шутки къ торжественности. Оно проходитъ по всей гаммѣ сердечныхъ впечатлѣній, оно ударяетъ во всѣ струны лирическихъ восторговъ. Но оно не зиждетъ, не творитъ, не вдыхаетъ жизни, не порождаетъ движенія,-- оно передаетъ, а не создаетъ дѣйствительность, оно, однимъ словомъ, не строитъ драмы, этого высшаго вѣнца творческаго вдохновенія. Пушкинъ, какъ Русскій, былъ вполнѣ пластическій дидактикъ, онъ вполнѣ былъ одушевленный лирикъ, и если не былъ великимъ драматическимъ геніемъ, то это отъ того, что онъ не могъ пересилить своей русской природы.

Именно въ его отрывкахъ видно, какъ онъ старался, какъ онъ хотѣлъ сбросить тяготившія его оковы, какъ онъ стремился къ созданію чисто драматическому, если не по наружной формѣ, то по настоящей сущности. Его неоконченныя Египетскія ночи были, какъ мнѣ кажется, однимъ изъ крайнихъ усилій его генія. Четыре раза онъ принимался за нихъ, то задумывалъ описать свою Клеопатру въ бесѣдахъ Петронія, то связывалъ ее съ пошлостію великосвѣтскаго вечера, то соединялъ ее съ тѣмъ живымъ импровизаторомъ, въ изображеніи коего выразилась истинная геніальная и сознательная художественность. Пушкинъ былъ ваятель, перо его похоже на рѣзецъ. Какъ Прометей, его предокъ, онъ дошелъ уже до совершенства въ отдѣлкѣ статуй, но онъ все еще искалъ божественной искры жизни и движенія. Онъ былъ уже къ ней близокъ, но тутъ видно, и именно въ Египетскихъ ночахъ, что знаніе древняго міра было въ немъ только инстинктивно, а не обработано научнымъ образомъ; видно, что онъ былъ отвлеченъ, взволнованъ, что уже онъ не могъ посвятить всѣ свои душевныя силы на одолѣніе трудной задачи; онъ оставилъ попытки и одинъ отрывокъ. Но по этому отрывку уже можно судить, чего онъ отъ себя хотѣлъ и что ногъ бы онъ еще сдѣлать. Пушкинъ былъ къ тому же неумолимо строгъ къ своимъ произведеніямъ,-- любилъ онъ болѣе всѣхъ Бориса Годунова, и это одно уже доказываетъ вѣрность его критическаго взгляда. Въ Борисѣ Годуновѣ Пушкинъ видѣлъ художественную законченность, невычурность и полноту, которыхъ не находилъ въ своихъ поэмахъ.

Внушаемый ими восторгъ ему не льстилъ. Онъ понималъ свои неровности, свои недостатки, и дѣйствительно можно сказать, что поэмы его были какъ то отрывочны, но что нѣкоторые отрывки его имѣли достоинство поэмъ. Сцены изъ Фауста, Скупой рыцарь, Моцартъ и Сальери, Каменный гость, Пиръ во время чумы, Русалка, Мѣдный всадникъ, Арапъ Петра Великаго изобличаютъ необыкновенную яркость и вѣрность колорита и порывъ поэта къ драматическому оживленію своей фантазія. Есть произведеніе Пушкина мало оцѣненное, мало замѣченное, а въ которомъ однако онъ выразилъ все свое знаніе, всѣ свои художественныя убѣжденія. Это исторія Пугачевскаго бунта. Въ рукахъ Пушкина съ одной стороны были сухіе документы, тема готовая. Съ другой стороны его воображенію не могли не улыбаться картины удалой разбойничей жизни, русскаго прежняго быта, волжскаго раздолья, степной природы. Тутъ поэту дидактическому и лирическому былъ неисчерпаемый источникъ для описаній, для порывовъ. Но Пушкинъ превозмогъ самого себя. Онъ не дозволилъ себѣ отступить отъ связи историческихъ событій, не проронилъ лишняго слова,-- спокойно распредѣлилъ въ должной соразмѣрности всѣ части своего разсказа, утвердилъ свой слогъ достоинствомъ, спокойствіемъ и лаконизмомъ исторіи, и передалъ просто, но гармоническимъ языкомъ историческій эпизодъ. Въ этомъ произведеніи нельзя не видѣть, какъ художникъ могъ управлять своимъ талантомъ, но нельзя же было и поэту удержать избытокъ своихъ личныхъ ощущеній, и они вылились въ Капитанской дочкѣ, они придали ей цвѣтъ, вѣрность, прелесть, законченность, до которой Пушкинъ никогда еще не возвышался въ цѣльности своихъ произведеній. Капитанская дочка была такъ сказать наградой за Пугачевскій бунтъ. Она служитъ доказательствомъ, что въ дѣлахъ искусства всякое усиліе таланта, всякое критическое самообуздываніе приноситъ свое плодотворное послѣдствіе и даетъ дальнѣйшимъ попыткамъ новыя силы, новую твердость. О поэмахъ Пушкина я говорить не стану. Каждый прочувствовалъ ихъ по своему. Въ нихъ конечно проявляются и личность и дарованія Пушкина. Но гдѣ эта личность выдается самымъ нагляднымъ образомъ,-- это въ его мелкихъ стихотвореніяхъ, какъ въ автобіографическихъ послѣдовательныхъ отрывкахъ изъ его духовной жизни. По нимъ можно прослѣдить какъ многосторонній талантъ его совершенствовался; можно тоже уяснить себѣ въ поэтѣ человѣка, съ его достоинствами и недостатками, съ исполинской его природой и съ мелочными подчасъ заботами. Нельзя спрашивать у писателя, зачѣмъ онъ родился такимъ, а не другимъ, зачѣмъ природа дала ему болѣе воображенія, чѣмъ умозрительнаго спокойствія, болѣе пылкости, чѣмъ глубины. Но судъ общественный можетъ спросить у писателя, что сдѣлалъ онъ съ своимъ дарованіемъ и до чего довелъ онъ его трудомъ, сравненіемъ и строгостію къ себѣ. Пушкинъ могъ слѣдовательно развить лишь то, что въ немъ было; но что въ немъ было, доведено имъ до совершенства. Вотъ въ чемъ заключается это главное достоинство; вотъ отъ чего онъ долженъ остаться, и останется для будущихъ поколѣній неизмѣннымъ поучительнымъ образцомъ. Не смотря на всѣ искушенія невыгодной обстановки, какъ бы нарочно окружавшей его отъ рожденія до могилы, онъ выработалъ свой талантъ, и спасъ и вынесъ его въ возрастающей славѣ изъ шалостей дѣтства, изъ оргій молодости, изъ борьбы съ большимъ свѣтомъ, которому онъ отдалъ жизнь свою, но не отдалъ ни своего имени, ни своего настоящаго призванія. Въ первыхъ стихотвореніяхъ Пушкина 1814 года есть одно подъ заглавіемъ: "Городокъ", заслуживающее особаго вниманія, потому что въ немъ находится перечень библіотеки ребенка-поэта. Въ этой библіотекѣ занимаетъ почетное мѣсто Вольтеръ, отецъ Кандида, за нимъ Ванюша Лафонтенъ, Мольеръ Исполинъ, Руссо, Расинъ, Вержье, Грекуръ, Парни и страшный 16-томный Лагарпъ. Съ ними были перемѣшаны русскіе писатели и Горацій, вѣроятно для важности, такъ какъ Пушкинъ былъ лѣнивъ и никогда съ латинскимъ языкомъ совершенно не освоился. Но изъ самаго выбора книгъ уже видно какъ грустно плохо было первоначальное воспитаніе геніальнаго 15-ти лѣтняго мальчика. Чтеніе Кандида и Парни долго отзывалось въ воспріимчивой его памяти, и слѣдовательно въ его произведеніяхъ. Къ тому же формы французской классической литературы, заимствованныя Державинымъ, Озеровымъ, Княжнинымъ, налагали долго на него обязанность, по его убѣжденіямъ, не уклоняться отъ данныхъ образцовъ.

Тутъ выказывается у него одна рѣзкая и нынѣ рѣдкая черта -- уваженіе къ авторитетамъ, безъ котораго можно быть геніемъ, но нельзя сдѣлаться художникомъ. Пушкинъ благоговѣлъ передъ своими учителями: Державинымъ, Карамзинымъ, Жуковскимъ и Вяземскимъ; съ двумя послѣдними онъ всю жизнь свою находился въ почтительной дружбѣ, и оба стояли у его изголовья когда онъ умиралъ. Съ чувствомъ дѣтскаго добродушнаго смиренія передъ людьми, имъ уважаемыми, Пушкинъ съ самыхъ молодыхъ лѣтъ умѣлъ энергически презирать и клеймить людей ему ненавистныхъ; эти два свойства выразились уже въ 1817 году въ посланіи къ Жуковскому. Въ этомъ посланіи онъ вспоминаетъ о Карамзинѣ, о Дмитріевѣ, о Державинѣ, обнявшемъ его, о Жуковскомъ, подавшемъ ему руку:

Сокрытаго въ вѣкахъ священный судія {Карамзинъ.},

Стражъ вѣрный прошлыхъ лѣтъ, наперсникъ музъ любимый,

И блѣдной зависти предметъ неколебимый,

Привѣтливымъ меня вниманьемъ ободрилъ,

И Дмитревъ слабый даръ съ улыбкой похвалилъ,

И славный старецъ нашъ, Царей пѣвецъ набранный {Державинъ.},

Крылатымъ геніемъ и граціей вѣнчанный,

Въ слезахъ обнялъ меня дрожащею рукой

И счастіе мнѣ предрекъ, незнаемое мной.

И ты, природою на пѣсни обреченный,

Не ты ль мнѣ руку далъ въ завѣтъ любви священной.

Могу ль забыть я часъ, когда передъ тобой

Безмолвный я стоялъ, и молнійной струей

Душа къ возвышенной душѣ твоей летѣла

И, тайно съедянясь въ восторгахъ пламенѣла.

Нѣтъ, нѣтъ, рѣшился я безъ страха въ трудной путь,

Отважной вѣрою исполнилася грудь.

Творцы безсмертные, питомцы вдохновенья,

Вы цѣль мнѣ кажете въ туманахъ отдаленья,

Лечу къ безвѣстному отважною мечтой,

И, мнится, геній вашъ промчался надо иной.

Казалось бы, что за тѣмъ долженъ быть конецъ и стихотворенію; но похваливъ, сказавъ спасибо, выразивъ все, что онъ чувствовалъ къ своимъ идоламъ, онъ по неугомонности почувствовалъ потребность побраниться, и вдругъ обращается къ пещерѣ, гдѣ

Зоялы записные,

Сидятъ безсмыслицы дружины боевыя.

Тутъ среди Варяговъ достается Третьяковскому, скрипящему желѣзнымъ перомъ, тутъ не ушелъ отъ укоризны и

Слабое дитя чужихъ уроковъ,

Завистливый гордецъ, холодный Сумароковъ.

Наконецъ задѣвается какой то пріютъ, гдѣ прозу и стихи отважно всѣ куютъ и слогомъ Никона печатаютъ поэмы. Задѣваются мертвые и живые, и въ особенности члены "Бесѣды". Къ возстанію на нихъ приглашаются пѣвцы, воспитанные въ счастливой ереси и вкуса и ученія, и взывая къ мести, пылкій юноша заключаетъ:

Гоненія терпѣть ужель и мой удѣлъ?

Что нужды. Смѣло въ даль дорогою прямою:

Ученью руку давъ, поддержанный тобою,

Ихъ злобы не страшусь. Мнѣ твердый Карамзинъ,

Мнѣ ты примѣръ... что крикъ безумныхъ сихъ дружимъ?

Пускай бесѣдуютъ, отверженные Феба,

Имъ прозы ни стиховъ не посланъ даръ отъ Неба,

Ихъ славя имъ же стыдъ, творенія смѣхъ уму

И въ тьмѣ возникшіе, низвергнутся во тьму.

Такъ начиналъ Пушкинъ свое поприще, такъ онъ его и кончилъ, вѣрный слуга своихъ убѣжденій, добродушный, нѣжный другъ своихъ друзей, непрямиримый врагъ своихъ враговъ. Впрочемъ надо замѣтить, что собственно открытыхъ враговъ у Пушкина никогда не было, и самъ враждовалъ онъ не за себя, а заступаясь за пріятеля, или за литературную свою святыню. Такъ за Карамзина кинулся онъ на Полеваго, и тогда видно было, что въ немъ дѣйствительно смѣшалась съ кровью русской кровь арабская.

Въ жизни его дружба играла большую роль, чѣмъ любовь. Въ дружбѣ онъ былъ постояненъ, въ любви страстенъ, но измѣнчивъ. Читая его стихотворенія, кто не былъ тронутъ его добрыми, благородными, открытыми отношеніями къ товарищамъ по Лицею, къ товарищамъ по русской письменности.

Изъ посланій его къ князю Горчакову, къ Пущину, къ Дельвигу, къ Баратынскому, въ Илличевскому и Кюхельбекеру и ко многимъ другимъ видно какая была въ немъ жажда привязанности. Языкова онъ почти не зналъ, а между тѣмъ все старался съ нимъ сблизиться. Ему то онъ и высказалъ какъ понималъ онъ взаимныя отношенія поэтовъ:

Издревле сладостный союзъ

Поэтовъ межъ собой связуетъ:

Они жрецы единыхъ музъ,

Единый пламень ихъ волнуетъ;

Другъ другу чужды по судьбѣ,

Они родня по вдохновенью.

Клянусь Овидіевой тѣнью,

Языковъ! близокъ я тебѣ.

Никто болѣе Пушкина стихотворнымъ успѣхамъ своихъ собратій не радовался. Что можетъ быть трогательнѣе его отвѣта слѣпому поэту Козлову на присылку Чернеца:

Пѣвецъ! когда передъ тобой

Во мглѣ сокрылся міръ земной,

Мгновенно твой проснулся геній,

На все минувшее воззрѣлъ,

И и хорѣ свѣтлыхъ привидѣній

Онъ пѣсни дивныя запѣлъ.

О милый братъ, какіе звуки!

Въ слезахъ восторга внемлю имъ:

Чудеснымъ пѣніемъ своимъ

Онъ усыпилъ земныя муки.

Тебѣ онъ создалъ новый міръ,

Ты и немъ и видишь, и летаешь.

И вновь живешь и обнимаешь

Разбитый юности кумиръ.

А я, коль стихъ единый мой,

Тебѣ мгновенье далъ отрады,

Я не хочу другой награды;

Не даромъ темною стезей

Я проходилъ пустыню міра;

О нѣтъ, не даромъ жизнь и лира

Мнѣ были ввѣрены судьбой.

Въ этихъ стихахъ нѣтъ мадригальности, нѣтъ лицемѣрія свѣтскаго, въ нихъ видна одна глубокая человѣчность,-- за такую способность понять нельзя не любить самого Пушкина. Еще проще, еще сердечнѣе, когда талантъ его былъ въ полной обработанной зрѣлости, выразился онъ о Мицкевичѣ:

Съ нимъ

Дѣлились мы и чистыми мечтаи

И пѣснями. Онъ вдохновенъ былъ свыще

И съ высоты взиралъ на жизнь. Нерѣдко

Онъ говорилъ о временахъ грядущихъ,

Когда народы, распри позабывъ,

Въ великую семью соединятся.

Мы жадно слушали поэта. Онъ

Ушелъ на Западъ, и благословеньемъ

Его мы проводили.... Но теперь

Нашъ мирный гость намъ сталъ врагомъ, и нынѣ

Въ своихъ стихахъ, угодникъ черни буйной,

Поетъ онъ ненависть: издалека

Знакомый голосъ злобнаго поэта

Доходитъ къ намъ! о Боже, возврати

Твой миръ и его озлобленую душу.

Это стихотвореніе 1834 г. вылилось изъ души. Въ немъ простота, задушевность, точность, изящество выраженій поразительны. Въ немъ видно, что Пушкинъ самъ усталъ отъ жизни, и съ упованіемъ взываетъ къ чувству религіозному, послѣднему убѣжищу страстныхъ волненій и жизненныхъ ошибокъ.

Приведу еще примѣръ, какъ онъ хранилъ память о своихъ товарищахъ. Не задолго передъ кончиной, въ мартѣ 1836 г., онъ написалъ стихотвореніе

Художнику.

Грустенъ и веселъ вхожу, ваятель, въ твою мастерскую;

Гипсу ты мысли даешь; мраморъ послушенъ тебѣ:

Сколько боговъ, и богинь, и героевъ. Вотъ Зевсъ громовержецъ;

Вотъ изъ подлобья глядитъ, дуя въ цѣвницу, Сатиръ;

Здѣсь зачинатель Барклай, а здѣсь совершитель Кутузовъ;

Тутъ Аполлонъ-идеалъ,-- тамъ Ніобея печаль.

Весело мнѣ; но межъ тѣмъ, въ толпѣ молчаливыхъ кумировъ,

Грустенъ гуляю... со мной добраго Дельвига нѣтъ:

Въ темной могилѣ почилъ художниковъ другъ и совѣтникъ.

Какъ бы онъ обнялъ тебя; какъ бы гордился тобою.

Однимъ изъ послѣднихъ стихотвореній Пушкина было привѣтствіе на годовщину Лицея 19 Октября 1836 г. Черезъ двѣ недѣли за тѣмъ начались его предсмертныя нравственныя муки. Съ Лицеемъ онъ вступилъ на поприще, съ Лицеемъ и отошелъ.

Но кромѣ способности понимать и уважать дружбу, въ Пушкинѣ была природная вѣжливость, которая, быть можетъ, въ слѣдствіе вліянія Вольтера на его молодость, изобличала въ немъ тонкую игривость и граціозность ума. Это преимущественно французское умѣнье заострить окончаніе куплета, эти полутоны свѣтской поэзіи, которыми особенно отличается у насъ князь Вяземскій, мало цѣнится въ нашей современной словесности, любящей крупныя черты и крупную соль. Не менѣе того въ нихъ есть достоинство несомнѣнное, и это достоинство щегольства чувствъ и образованности привычекъ было вполнѣ усвоено съ дѣтства Пушкнымъ. Еще въ 1816 году онъ писалъ къ своему дядѣ Василію Львовичу, назвавшему его братомъ:

Отъ рифмъ бакхическихъ шатаясь на Пегасѣ,

Я знаю самъ себя,-- хоть радъ, хотя не радъ.

Нѣтъ, нѣтъ... Вы мнѣ совсѣмъ не братъ,

Вы дядя мнѣ и на Парнасѣ.

Позже онъ написалъ:

Отечество почти я ненавидѣлъ,

Но я вчера Голицыну увидѣлъ

И примиренъ съ отечествомъ моимъ.

Актрисѣ Сосниной:

Кто любитъ васъ, тотъ очень глупъ, конечно,

Но кто не любитъ васъ, тотъ во сто разъ глупѣй.

Такимъ шалостямъ гибкаго ума у Пушкина нѣтъ счета. Онѣ бросаютъ свѣтъ на его личность болѣе чѣмъ на серьезные стороны его таланта, но онѣ однакожъ объясняютъ дополнительною чертою всю коренную природную объективность этого таланта. Его первой и всегда главной стихіей былъ міръ наружный въ его пластической красотѣ. Благодаря хронологическому порядку, соблюденному издателями Пушкинскихъ стихотвореній, мы можемъ прослѣдить какъ эта стихія вкрадывалась постепенно въ его душу подъ вліяніемъ никогда незабываемыхъ имъ образцовъ. Мы видимъ ясно какъ въ первыхъ попыткахъ начинающаго поэта наружный восторгъ полудѣтскихъ пирушекъ смѣшивается съ образами греческой миѳологіи и съ эротическими картинами, возбужденными опаснымъ чтеніемъ Парни. Передъ нами мелькаютъ на каждой страницѣ бокалъ, фіалъ, чаша, гусаръ, Киприда, Хариты, миртовый вѣнецъ, Парнасъ, Геликонъ, муза, Фебъ, и вся древняя устарѣлая миѳеологія. Въ связи съ самой молодой дѣйствительностью. анакреонтическое настроеніе, дѣтскій эпикуреизмъ, чутье греческаго искусства сливаются въ какое то раннее похмѣлье, отрезвляемое кое гдѣ то сатирическою колкостію, то задумчивымъ стихомъ.

Смертный! вѣкъ твой привидѣнье,

Счастье рѣзвое ловя,

Наслаждайся, наслаждайся,

Чаще кубокъ наливай,

Страстью пылкой утомляйся

И за чашей отдыхай.

Но въ разгулѣ молодости Пушкинъ самъ не увлекался --

Угодникъ Бахуса, и трезвый межъ друзьями,

Бывало пѣлъ вино водяными стихами.

Ему нравилась не столько разгульная жизнь, сколько обстановка разгульной жизни, какъ предлогь къ поэзіи, къ яркимъ картинамъ и душевному поэтическому настроенію. Такъ точно и въ любви Пушкинъ оставался художникомъ впечатлительнымъ, увлекался всякою приманкой, всякою красотой, всякимъ наслажденіемъ. Въ поэзіи видѣлъ онъ конечно и женщину, но не въ женщинѣ одной видѣлъ онъ всю свою поэзію. Онъ прочувствовалъ несчетные порывы нѣжности, страсти и ревности, онъ много шалилъ сердечными впечатлѣніями, но любви глубокой, продолжительной, всеобъемлющей, онъ никогда не зналъ, что видно изъ его стиховъ, всегда обращающихся къ разнымъ предметамъ. Двумъ господамъ такія природы не служатъ. Пушкинъ служилъ одной поэзіи; одной женщинѣ служить онъ не могъ. Но онъ понималъ, что безъ женщины и поэзіи не бываетъ. Можно сказать, что онъ любилъ любовь, и любилъ ее тоже какъ предлогъ къ возбужденію къ поэзіи.

Въ первыхъ Пушкинскихъ стихотвореніяхъ о любви, ее даже нѣтъ вовсе. У любви другой языкъ, она не говоритъ: я мучаюсь, я страдаю; она дѣйствительно мучится, и страдаетъ, и выкрикиваетъ свою боль. Скажите читателю:

Дышатъ уныньемъ мой удѣлъ,

или

Оставь меня сердечному мученью,

Оставь меня пустынямъ и слезамъ,--

Читатель останется холоденъ, онъ истины не увидитъ. Но если читатель прочитаетъ:

Когда пробилъ послѣдній счастью часъ,

Когда въ слезахъ надъ бездной я проснулся,

И, трепетный, уже въ послѣдній разъ

Къ рукѣ твоей устами прикоснулся.

Онъ пойметъ присутствіе настоящаго огорченія, и невольно почуетъ сочувствіе къ слѣдующему душевному воплю. Но это крикъ минутный, а не сокрушительное томленіе сердца, истерзаннаго долгимъ страданіемъ.

Мой другъ, забыты мной слѣды минувшихъ лѣтъ

И младости моей мятежное теченье:

Не спрашивай меня о томъ, чего ужъ нѣтъ,

Что было мнѣ дано въ печаль и наслажденье.

Не спрашивай меня, говоритъ далѣе поэтъ, о моемъ прошедшемъ --

Ты слезы будешь лить, ты сердцемъ содрогнешься,

Довѣрчивой души безпечность улетитъ,

И ты моей любви, быть можетъ, ужаснешься,

Быть можетъ навсегда.-- Нѣтъ, милая моя,

Лишиться я боюсь послѣднихъ наслажденій,

Не требуй отъ меня опасныхъ откровеній,

Сегодня я люблю... сегодня счастливъ я!

Но ни счастія, ни любви въ этихъ стихахъ собственно не чувствуется. Чувствуется гармонія звука, изящная простота выраженій, непринужденная увлекательность слога, какъ во всемъ, что писалъ Пушкинъ. Тутъ любовь кажется не цѣлію, а принадлежностію стихотворной красоты. Любовь не проникаетъ во все существо человѣка, а обращается въ числѣ другихъ въ рельефную тему художественнаго воспроизведенія. Горящій въ крови огонь желанія то гаснетъ, то воспламеняется, и возбуждаетъ только мгновенныя вспышки впечатлительной страсти. Онъ не можетъ понять ни смиренія, ни самоотверженія, ни безнадежности, ни безвыходной истомы, составляющихъ сущность глубокаго чувства, горестныхъ условій настоящей любви. Другое дѣло восторгъ передъ женской красотой, другое дѣло ядъ мучительной ревности и пылъ молодости. Въ нихъ не глубокость духовной преданности, самоотверженной, самозабывчивой, а снова пластическая сторона земнаго идеала. Тогда поэтъ воскликнетъ:

Повѣрь, не любишь ты, неопытный мечтатель!

О если бы тебя, унылыхъ чувствъ искатель,

Постигло страшное безуміе любви;

Когда бъ весь ядъ ея кипѣлъ въ твоей крови,

Когда бы въ долгіе часы безсонной ночи,

На ложѣ медленно терзаемый тоской,

Ты звалъ обманчивый покой,

Вотще смыкая скорбны очи,

Покровы жаркіе рыдая обнималъ

И сохнулъ въ бѣшенствѣ безплоднаго желанья.

И тутъ видна только страсть безумная, и минутная, и тутъ любви настоящей нѣтъ,-- и тутъ объясняется почему десять лѣтъ спустя, поэтъ могъ сказать:

Каковъ я прежде былъ, таковъ я нынѣ я,

Безпечный, влюбчивый.

Вы знаете, друзья,

Могу ль на красоту взирать безъ умиленья

Безъ робкой нѣжности и тайнаго волненья.

Ужъ мало ли любовь играла въ жизни мной;

Ужъ мало ль бился я, какъ ястребъ молодой,

Въ обманчивыхъ сѣтяхъ, раскинутыхъ Кипридой,

И неисправленный стократною обидой,

Я новымъ идоламъ несу мои мольбы.

Изъ этихъ безпрерывныхъ начинаній, попытокъ, стремленій, изъ этой сердечной неусидчивости и долгой невозможности видѣть въ жизни что нибудь кромѣ внѣшней поэзіи должна была являться неминуемая усталость, въ особенности при разочарованіяхъ, житейскихъ неудачахъ и грусти, врожденной каждому поэту. Самое задушевное, если не ошибаюсь, стихотвореніе Пушкина выражаетъ именно эту усталость.

Даръ напрасный, даръ случайный,

Жизнь, зачѣмъ ты мнѣ дана?

Иль зачѣмъ судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Изъ ничтожества воззвалъ,

Душу мнѣ наполнилъ страстью,

Умъ сомнѣньемъ взволновалъ?

Цѣли нѣтъ передо мною,

Сердце пусто,-- празденъ умъ,

И томитъ меня тоскою

Однозвучный жизни шумъ.

Это стихотвореніе замѣчательно не только своимъ изяществомъ, искренностью грусти и отсутствіемъ картинъ, весьма рѣдкимъ у Пушкина,-- но еще потому, что оно какъ будто служитъ исходной точкой Лермонтовской поэзіи. Читая эти стихи, такъ и кажется, что ихъ написалъ Лермонтовъ, и становится понятно, какое благодѣтельное вліяніе имѣлъ поэтъ учитель на геніальнаго своего ученика. Упоминая о страстности Пушкина, нельзя не напомнить объ его способности ненавидѣть, хотя кромѣ случая, причинившаго ему смерть, онъ ни съ кѣмъ не враждовалъ. Но тутъ любопытно, что онъ самыя язвительныя, убійственно безпощадныя свои нападки прикрылъ псевдонимомъ. Пушкинъ прежде, выше всего уважалъ въ себѣ поэта, видѣлъ въ себѣ представителя достоинства поэзіи, и какъ только онъ замѣчалъ, что произведеніе его не соотвѣтствуетъ величавости его призванія, онъ скрывалъ свое имя. Такъ подъ первыми своими повѣстями, написанными слогомъ историческимъ подъ вліяніемъ Карамзина, и слѣдовательно Мармонтеля, онъ подписалъ: Бѣлкинъ; подъ печатными пощечинами, которыми онъ подчивалъ своихъ журнальныхъ критиковъ, онъ подписывался Косичкинъ. Имя Пушкина, какъ имя Кесаря, должно было оставаться неприкосновеннымъ отъ всякаго нареканія въ посредственности, или неумѣстности. Въ послѣдствіи онъ своему имени пожертвовалъ собой. Свѣтскимъ человѣкомъ онъ притворялся въ кругу людей, не понимавшихъ той художественной святыни, которой имъ былъ жрецомъ. Загнанный судьбою въ большой свѣтъ, онъ, первый по дарованію, не хотѣлъ быть послѣднимъ по значенію; онъ требовалъ хоть равенства и отъ того писалъ свою родословную, подлаживаясь подъ аристократизмъ Байрона, нерѣдко служившаго ему образцомъ, и на другомъ поприщѣ поэтизировалъ значеніе большаго свѣта, а между тѣмъ все становился угрюмѣе и мрачнѣе, чему послѣднія его стихотворенія служатъ печальнымъ доказательствомъ. Быть можетъ, насъ спросятъ, какія же были его религіозныя и политическія убѣжденія? Отвѣчать легко... Поэзія, какъ и все въ его жизни. Безъ вѣрованій поэтъ жить не можетъ, такъ какъ поэзія ни что иное, какъ отблескъ неземнаго въ земной красотѣ. Воспоминанія дѣтства, сельское кладбище, уединенная церковь, молитва, покаяніе, надежда на примиреніе и возмездіе невольно шевелятъ поэтическое воображеніе, мало озабоченное сухими догматами и церковнымъ послушаніемъ. Когда Пушкинъ пересталъ быть подражателемъ Парни и Байрона, когда онъ сталъ отыскиватъ свою самостоятельность, онъ въ тоже время сдѣлался религіознѣе, и углубляясь въ себя отъ міра внѣшняго, по свойствамъ своей природы, обратился къ поэтическимъ сторонамъ міра внутренняго. Всѣмъ извѣстно, что онъ умеръ катъ христіанинъ. Въ политическомъ мірѣ Пушкинъ требовалъ свободы и слова, свободы поэтической, какъ требуетъ ее человѣчество съ первыхъ дней созданія. Но онъ не искалъ путей къ этой недостижимой свободѣ, онъ даже сперва служить хотѣлъ, какъ всѣ простые смертные, онъ хотѣлъ быть гусаромъ, потому что въ гусарѣ въ то время было что то особенное поэтическое, благодаря вѣроятно поэту Давыдову. Пушкинъ, увлеченный поэзіей войны, хотѣлъ непремѣнно жечь порохъ на войнѣ съ гусаромъ, и всегда стремился къ походной жизни, но это ему удалось только въ 29 году на короткое время въ Азіятской Турціи. Дядя его В. Л. Пушкинъ и Орловъ отсовѣтовали ему надѣть гусарскій мундиръ. Онъ покорился, и оставилъ за собою исключительно тяжелое въ Россіи званіе поэта, но еще въ 1834 году писалъ своему отцу и командиру на Парнасѣ Давыдову:

Не удалось мнѣ за тобою

При громѣ пушечномъ, въ огнѣ

Скакать на бѣшеномъ конѣ.

Среди житейскихъ битвъ, онъ жалѣлъ о битвахъ поэтическихъ, и менѣе для него опасныхъ. Политическая его исповѣдь выразилась въ одномъ стихѣ:

Свободною душой законъ благотворить.

Этой исповѣдью въ настоящее время никто, слава Богу, смущаться не станетъ. Но Пушкинъ, аристократъ, баричь, который нынѣ находился бы въ послѣднихъ рядахъ отсталыхъ консерваторовъ, долго слылъ человѣкомъ политически опаснымъ и скитался въ изгнаніи за нѣсколько плохихъ шутокъ и нѣсколько превосходныхъ сиховъ. Поэзія изгнанія отразилась благодѣтельно на его талантѣ, вездѣ жаждущемъ поэзіи, и слегка тѣшила его самолюбіе. Въ то время онъ пользовался необыкновенною популярностью въ молодомъ поколѣніи, всегда готовомъ протестовать, хотя бы и безъ логической послѣдовательности, противъ дѣйствій власти. Когда покойный Императоръ разрѣшилъ Пушкину жить въ столицахъ, Пушкинъ не хотѣлъ быть неблагодарнымъ, не хотѣлъ быть и льстецомъ, что не согласовалось бы съ достоинствомъ поэта. Онъ зналъ, что много, много утратитъ онъ своей популярности, но не остановился и честно высказалъ свое чувство:

Нѣтъ я не льстецъ, когда Царю

Хвалу свободную слагаю;

Я смѣло чувства выражаю,

Языкомъ сердца говорю.

А далѣе:

Во мнѣ почтилъ онъ вдохновенье,

Освободилъ онъ мысль ною,

И я ль, въ сердечномъ умиленьи,

Его хвалой не воспою?

Я льстецъ! нѣтъ, братья, льстецъ лукавъ:

Онъ горе на Царя накличетъ,

Онъ изъ его державныхъ правъ

Одну лишь милость ограничитъ.

Онъ скажетъ: презирай народъ,

Гнети природы голосъ нѣжный;

Онъ скажетъ: просвѣщенья плодъ

Страстей и воли духъ мятежный.

А въ концѣ закончилъ:

Бѣда странѣ, гдѣ рабъ и льстецъ

Одни приближены къ престолу,

А небомъ избранный пѣвецъ

Молчитъ, потупя очи долу.

Тутъ и долгъ признательности былъ исполненъ, и было спасено достоинство пѣвца.

Съ возращеніемъ Пушкиина въ Петербургъ начинается вторая эпоха его поэтической дѣятельности, когда онъ все болѣе и болѣе сознательно приближался къ удовлетворенію всѣмъ требованіямъ искусства, и отъ умственной рѣзвости, отъ дидактической описательности устремлялся овладѣть условіями драмы.

Къ этой эпохѣ относятся всѣ отрывки, о которыхъ упомянуто въ началѣ настоящей статьи. Талантъ Пушкина росъ независимо отъ дрязговъ столичнаго шума, быть можетъ отъ того, что онъ менѣе увлекался красотой наружной, и болѣе испытывалъ силы своего внутренняго творчества. И тутъ, какъ и всегда, препятствія возбудили противодѣйствіе. Нельзя не пожалѣть, что Пушкинъ никогда не быхъ въ краяхъ истинно просвѣщенныхъ. Знакомство съ именитыми писателями, которыхъ онъ жадно бы слушалъ, какъ слушалъ Мицкевича, успокоительная среда умственной озабоченности, правильный ходъ образованія, споры художественные, пренія политическія, задачи научныя, все это въ живомъ движеніи слова, печати, личностей, дѣйствительности, конечно много еще могло бы придать ему новыхъ свѣдѣній, округлило бы нѣкоторыя угловатости его характера и успокоило бы нѣсколько его жизненную неугомонность.

Но такъ, какъ онъ былъ, онъ все сдѣлалъ, что могъ на пути, куда влекло его призваніе. Мы видимъ, какъ по природѣ лѣнивый и чувственный, воспитанный на удачу, безъ присмотра, окруженный постоянными искушеніями то хмѣльнаго разврата, то свѣтской безцвѣтности, онъ однако бережетъ свой божественный даръ, не преклоняетъ его ни передъ честолюбіемъ, ни передъ царской властью, ни передъ популярностью, ни передъ привязавностью, ни даже передъ опасеніемъ напрасно обезславить свою семейную жизнь. Въ поэзіи его религія и гражданственность. Въ достоинствѣ его поэтическаго имени вся жизнь его. Во имя поэзіи онъ сохраняетъ свято дружбу съ своими товарищами, съ своими собратьями; во имя поэзіи онъ ратуетъ и оскорбляетъ отступниковъ, и какъ робкій ученикъ благоговѣетъ, до самой своей кончины, передъ своими руководителями и наставниками.

Между многими свойствами его дарованія едва ли не преобладающее заключалось въ картинности его изображеній. Кому не памятны: "Торжество Вакха", яркое какъ твореніе Рубенса, "Фавнъ и Пастушка", "Нереида", "Діонея", "Прозерпина". Слѣпая критика вопіетъ о матеріализмѣ, не зная, что въ красотѣ матеріализма быть не можетъ, такъ какъ внушеніе понятія о красотѣ уже сближаетъ съ эстетическимъ духовнымъ міромъ. Всегда изящный въ выборѣ своихъ картинъ, Пушкинъ долженъ былъ естественно озаботиться изяществомъ своихъ красокъ, звучностью своей рѣчи. Такъ выработалъ онъ русскій языкъ, довершивъ дѣло Ломоносова и Карамзина.

Сорокъ лѣтъ уже прошло съ того времени, а языкъ Пушкина все остается его живымъ памятникомъ и лучшимъ образцомъ для современной письменности при всѣхъ ея попыткахъ усвоить научную иностранную терминологію. Фавны, Нереиды, Киприды и Аполлоны возвратились къ своимъ мраморамъ. Но языкъ русскій дышетъ и живетъ, могучій, полный, гордый, нѣжный и краснорѣчивый, и живетъ благодаря Пушкину, его утвердившему. Этого одного уже достаточно для безсмертія поэта. Но главный государственный подвигъ Пушкина состоялъ въ томъ, что онъ двинулъ въ Россіи просвѣщеніе, что онъ образовалъ читающую публику, что онъ ввелъ въ жизнь понятіе объ искусствѣ и содѣйствовалъ грамотности. Съ каждымъ днемъ станетъ понятнѣе, отъ чего онъ дорожилъ своимъ именемъ и своимъ дѣломъ. Онъ можетъ быть одинъ въ свое время сознавалъ что, какъ всѣ рѣдкіе избранники провидѣнія, онъ несетъ великую обязанность и не имѣетъ права подчинить ее своей личности. Быть можетъ, когда, въ горькой насмѣшкѣ, онъ гнушался своего сочинительскаго прозвища, въ душѣ его свѣтлая гордость уже предугадывала сужденіе потомства. Эти минуты были только вспышками; Пушкинъ влачилъ жизнь измученную и печальную. Онъ былъ несчастливъ, какъ всѣ люди, рожденные для другихъ, а не для себя. Онъ былъ несчастливъ отъ житейскихъ обидъ, отъ тупоумной зависти, отъ покушеній нечестивцевъ, хотѣвшихъ поругать его завѣтную святыню. Но еще несчастливѣе былъ онъ отъ того, что родился для горя, какъ всѣ великіе художники, страдалъ неумолимой жаждой творчества, и ломалъ мраморныя изваянія, имъ же мастерски начатыя, и все чувствовалъ себя неудовлетвореннымъ и ничтожнымъ, не передъ другими, а передъ самимъ собою. Миѳологія уже давно объяснила намъ мученія художника. Чего хотѣлъ Прометей, стараясь похитить искру огня небеснаго? Онъ хотѣлъ похитить тайну жизни, тайну творчества, усвоивъ уже себѣ тайну подражанія. И съ того времени, гласитъ мудрая аллегорія, онъ прикованъ цѣпью къ скалѣ, и орелъ ненасытимый грызетъ его обнаженное, кровью облитое сердце. Прошли тысячелѣтія. Весь строй общественный измѣнился. Не измѣнились лишь страданія художника. И до конца вѣковъ не изведутся Прометеи, стремящіеся за огнемъ небеснымъ. И будетъ всегда ихъ мучить стремленіе къ недостижимому; будутъ они вѣчно прикованы цѣпями къ скалѣ безплодной, и будетъ орелъ обманутыхъ надеждъ терзать безъ устали ихъ обнаженное, кровью облитое сердце.

Д. Ч. графъ В. Соллогубъ.

"Бесѣды въ обществѣ любителей Россійской словесности". Выпускъ первый. Москва, 1867