Книговод

Повесть о двух городах

Диккенс Чарльз


Чарльз Диккенс

Повесть о двух городах

Пер. с англ. Е. Бекетовой.

  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
  
   Часть первая
   "ВОЗВРАЩАЕТСЯ К ЖИЗНИ"
   Глава I. Время действия
   Глава II. Почтовая карета
   Глава III. Ночные тени
   Глава IV. Подготовка
   Глава V. Винная лавка
   Глава VI. Башмачник
  
   Часть вторая
   ЗОЛОТАЯ НИТЬ
   Глава I. Пять лет спустя
   Глава II. Зрелище
   Глава III. Разочарование
   Глава IV. Поздравительная
   Глава V Шакал
   Глава VI. Сотни всякого народу
   Глава VII. Господин маркиз в городе
   Глава VIII. Господин маркиз в деревне
   Глава IX. Голова горгоны
   Глава X. Два обещания
   Глава XI. То же, но на иной лад
   Глава XII. Деликатный человек
   Глава XIII. Неделикатный человек
   Глава XIV. Честный промышленник
   Глава XV. Вязание на спицах
   Глава XVI. Затем же рукоделием
   Глава XVII. Одна ночь
   Глава XVIII. Девять дней
   Глава XIX. Консультация врача
   Глава XX. Уговор
   Глава XXI. Шаги отдаются
   Глава XXII. Волны все поднимаются
   Глава XXIII. Огонь загорается
   Глава XXIV. Притянутые к подводной скале
  
   Часть третья
   ПО СЛЕДАМ БУРИ
   Глава I. В секретном отделении
   Глава II. Точильное колесо
   Глава III. Тень
   Глава IV. Затишье во время бури
   Глава V. Пильщик
   Глава VI. Победа
   Глава VII. Стук в дверь
   Глава VIII. Полны руки козырей
   Глава IX. Игра сыграна
   Глава X. Тень воплощается в плоть и кровь
   Глава XI. Сумерки
   Глава XII. Тьма
   Глава XIII. Пятьдесят два
   Глава XIV. Конец вязанию на спицах
   Глава XV. Шаги умолкают навеки
  
  
  

Эта повесть посвящается
лорду Джону Расселу в знак памяти
о многочисленных заслугах перед обществом
и о внимании, многократно оказанном автору

  
  -- ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
   Основная мысль этой повести явилась у меня впервые, когда я вместе с детьми и знакомыми участвовал в представлении драмы Уилки Коллинза "Оледенелая пучина". Стремясь к воплощению своей роли, я с особенной вдумчивостью и интересом нарисовал в своем воображении картину того душевного состояния, которое мне предстояло воспроизвести перед наблюдательным зрителем.
   Когда эта мысль стала выясняться, она мало-помалу приняла ту форму, в которую вылилась окончательно. Я всецело находился во власти своего замысла, пока приводил его в исполнение. Все, что выстрадано и пережито на этих страницах, было прочувствовано мной: все это пережил и перестрадал я сам.
   Все приводимые мной подробности, не исключая и самых мелких, о состоянии французского народа до и во время революции вполне достоверны, ибо основаны на свидетельстве очевидцев, заслуживающих безусловного доверия. Я, между прочим, льстил себя надеждой, что эта книга поможет широкому кругу читателей составить себе картину внешней стороны того страшного времени; что же касается до внутреннего его понимания, то после удивительной книги господина Карлейля вряд ли кто может надеяться сказать в этой области новое слово.

Тэвисток-хаус, Лондон,
ноябрь 1850 г.

  

Часть первая
"ВОЗВРАЩАЕТСЯ К ЖИЗНИ"

  

Глава I
ВРЕМЯ ДЕЙСТВИЯ

   Это было лучшее из всех времен, это было худшее из всех времен; это был век мудрости, это был век глупости; это была эпоха веры, это была эпоха безверия; это были годы света, это были годы мрака; это была весна надежд, это была зима отчаяния; у нас было все впереди, у нас не было ничего впереди; все мы стремительно мчались в рай, все мы стремительно мчались в ад, -- словом, то время было так похоже на наше, что наиболее крикливые его представители требовали, чтобы к нему применялась и в дурном и хорошем лишь превосходная степень сравнения.
   На английском престоле восседал король с широкой челюстью и королева с некрасивым лицом; на французском престоле восседал король с широкой челюстью и королева с красивым лицом. В обоих государствах вельможи и лорды, обладатели благ земных, были твердо убеждены, что все благополучно и прочно установлено раз и навсегда.
   То было лето от Рождества Христова тысяча семьсот семьдесят пятое. И в ту благополучную эпоху, так же как и в нынешнюю, Англии были ниспосланы особые откровения свыше. Миссис Соускотт {Миссис Соускотт (1750--1814) -- религиозная фанатичка, якобы обладавшая даром пророчества и другими сверхъестественными способностями. Имела до ста тысяч последователей.} только что отпраздновала двадцать пятый день своего благословенного рождения, хотя некий пророк из солдат лейб-гвардии предсказал, что все уже готово для того, чтобы в этот самый день Лондон и Вестминстер провалились сквозь землю. Призрак, появлявшийся на улице Коклейн {Привидение, появлявшееся на улице Коклейн, возбуждало много толков в Лондоне в шестидесятых годах XVIII в. Впоследствии выяснилось, что в роли привидения фигурировала молодая девушка, а целью появления мнимого призрака был шантаж.}, всего только лет двенадцать как был укрощен, простучав все, что имел сообщить человечеству, совершенно так же, как в прошлом году новоявленные духи выстукивали свои сообщения, -- мимоходом сказать, доказав этим сверхъестественное отсутствие всякой оригинальности. Другие сообщения -- уже не столь сверхъестественным образом -- начали с некоторых пор приходить по адресу английского народа и английских властей от конгресса британских подданных, находившихся в Америке {Английские колонисты в Северной Америке протестовали против вмешательства Англии во внутреннюю жизнь колоний, против вводимых налогов и пр. Эта оппозиция закончилась Войной за независимость и полным отпадением североамериканских колоний от Англии.}; и, как это ни странно, эти сообщения оказались несравненно более важными для человечества, нежели все, что до сих пор человечеству приходилось выслушивать от духов и призраков, коклейнских и иных.
   Франция, по части спиритических откровений вообще менее взысканная Небесами, чем ее заморская сестра, полегоньку катилась себе под гору, фабрикуя бумажные деньги и транжиря их. Под руководством христианских своих пастырей забавлялась она, между прочим, и такими гуманными развлечениями: приговаривала юношу к отсечению обеих рук, вырыванию языка клещами и сожжению туловища живьем за то, что он не встал на колени -- в грязи, под дождем, -- в то время как на расстоянии пятидесяти или шестидесяти шагов от него проходила процессия монахов. Очень вероятно, что в ту пору, когда казнили этого страдальца, где-нибудь в лесах Франции или Норвегии росли те самые деревья, уже отмеченные Дровосеком-Судьбой, деревья, из которых потом вырежут бревна, напилят доски и построят некую переносную машину с падающим ножом, столь страшную в истории человечества. Очень вероятно, что в тот самый день где-нибудь в сараях у земледельцев, обрабатывающих тяжелую почву ближайших окрестностей Парижа, стояли запрятанные от дождя грубые телеги, забрызганные деревенской грязью, и свиньи обнюхивали их, а куры несли в них яйца, а Хозяйка-Смерть уже отметила их для перевозки осужденных на казнь во время революции. Но и Дровосек, и Хозяйка хоть и работают беспрерывно, но работают тихо, и никто не слыхал, как бесшумной поступью они продвигались вперед; тем более что, если бы кто осмелился заявить об их приближении, того провозгласили бы безбожником и предателем.
   В Англии тоже жилось не слишком безопасно и спокойно; оснований для национальной гордости было не много. В самой столице каждую ночь совершались дерзкие грабежи, вооруженные люди врывались в дома, разбойники грабили по дорогам. Семейным людям официально рекомендовалось не иначе выезжать за город, как сдав свою городскую движимость на хранение в мебельные склады. Разбойник, выезжавший ночью на большую дорогу, днем мирно торговал в Сити; а когда его же собрат по торговле, на которого он нападал под видом капитана, узнавал его и называл по имени, капитан благороднейшим образом простреливал ему череп и уезжал. На почтовую карету однажды напало семеро; кондуктор троих уложил на месте, а остальные четверо уложили его самого, потому что у него не хватило зарядов,-- после чего они преспокойно ограбили почту. Сам великолепный вельможа, лондонский лорд-мэр {Лорд-мэр -- городской голова лондонского Сити.}, ехавший через Тернгемский выгон, был остановлен одним разбойником, который без всякой церемонии обобрал высокопочтенного сановника в присутствии всей его свиты. В лондонских тюрьмах узники учиняли настоящие битвы со сторожами, а представители закона палили в них из мушкетов. Воры ухитрялись отрезывать бриллиантовые звезды с благородных лордов, являвшихся ко двору на торжественные приемы. Мушкетеры входили в церковь Сент-Джайлса в поисках контрабандных товаров, и при этом простой народ стрелял в мушкетеров, а мушкетеры стреляли в народ; и всем это казалось в порядке вещей. И среди всей этой суеты без устали работал палач -- работы у него было по горло, а дела не улучшались нисколько. Он был нарасхват: то вздернет гуртом целую гирлянду самых разнородных преступников, то повесит в субботу разбойника, пойманного не дальше как во вторник, то на площади у Ньюгетской тюрьмы {Старинная тюрьма, расположенная в центре Лондона и очень плохо содержавшаяся. Во второй половине XIX в. она была снесена.} сожжет десятки людей, то у ворот Вестминстера спалит пачку бумажных памфлетов; нынче казнит страшнейшего злодея и убийцу, а назавтра -- жалкого воришку, стащившего шесть пенсов у мужика-батрака.
   Все эти факты и тысячи им подобных происходили в благословенное лето от Рождества Христова тысяча семьсот семьдесят пятое, да и немного позже. В такой обстановке, пока таинственный Дровосек и Хозяйка действовали неслышно и невидимо, те двое с широкими челюстями и другие двое -- одна с некрасивым, а другая с красивым лицом -- шествовали своим путем довольно шумно, широко пользуясь своими божественными правами. Таким-то образом этот тысяча семьсот семьдесят пятый год вел предназначенными им дорогами как этих высоких особ, так и мириады всякой мелкоты, в том числе и тех мелких существ, о которых будет речь в этой летописи.
  

Глава II
ПОЧТОВАЯ КАРЕТА

   Поздним вечером в конце ноября, в пятницу, перед глазами первого из действующих лиц нашей повести тянулся Дуврский тракт. Это действующее лицо шагало по жидкой грязи рядом с почтовой каретой, медленно взбиравшейся по косогору Шутерсхилла; за ним плелись и остальные пассажиры; прогулка при таких обстоятельствах не доставляла никакой приятности, но подъем был так крут, дорога так грязна, дилижанс и сбруя так тяжелы, что лошади уже три раза останавливались, не считая того случая, когда они рванули карету вбок с мятежным намерением отвезти почту обратно в Блэкхиз. Но вожжи и хлыст, кучер и кондуктор соединились вместе и прочли им ту статью военного устава, которая запрещает всякую попытку к мятежу, и хотя в этом случае бессловесные твари явно подтверждали мнение, будто они тоже одарены разумом, тем не менее они смирились и снова принялись исполнять свои обязанности.
   Понуря головы и потрясая хвостами, месили они глубокую грязь, спотыкаясь и барахтаясь всем телом, как будто угрожая развалиться на главные составные части. Каждый раз, как кучер давал им вздохнуть и останавливал карету, сдержанно произнося: "Ну-ну, смирно!" -- передняя лошадь выразительно мотала головой, гремя всем, что было на ней напутано, как бы желая сказать, что, по ее мнению, втащить карету на гору никак нельзя. И каждый раз, как передняя лошадь производила такое громыхание, пассажир нервно вздрагивал и смущался в душе.
   Все лощины были полны тумана, который тоскливо всползал вверх по откосам холма, как нечистый дух, ищущий покоя и не находящий его. Туман был липкий, пронзительно-холодный и клубился в воздухе слоями, медленно надвигая один слой на другой подобно волнам какого-то ядовитого моря. Он был так густ, что заслонял все окрестные виды, и свет каретных фонарей только и освещал сами фонари да несколько ярдов дороги; а пар, валивший от лошадей, смешиваясь с окружавшим туманом, производил такое впечатление, как будто и весь туман шел от них же.
   Двое других пассажиров помимо того одного также брели в гору рядом с каретой. Все трое были закутаны по самые уши и даже выше. Все трое были в высоких ботфортах. Ни один из них не мог бы догадаться, на что похож каждый из других сам по себе, и так же тщательно кутал от спутников свое звание и образ мыслей, как и свою внешность. В ту пору путешественники неохотно друг с другом знакомились, так как всякий встречный на большой дороге мог оказаться разбойником или в стачке с разбойниками. На каждой станции, на каждом почтовом дворе и в каждом придорожном кабаке был кто-нибудь на жалованье у капитана, и такими подручными его агентами бывали не только мелкие слуги и конюхи, но и сами хозяева гостиниц, так что подобное предположение всегда было в высшей степени вероятно. Так по крайней мере думал про себя кондуктор дуврского дилижанса в ту пятницу вечером в конце ноября тысяча семьсот семьдесят пятого года, стоя на своей подножке позади кареты, топчась от холода на месте, зорко глядя вперед и одной рукой придерживаясь за стоявший перед ним ящик с оружием, где сверху лежал заряженный мушкетон, под ним штук шесть или восемь заряженных седельных пистолетов, а на дне еще слой кортиков.
   Дуврский почтовый дилижанс находился в своем нормальном состоянии в том отношении, что кондуктор подозрительно косился на пассажиров, а пассажиры друг на друга и на кондуктора; все подозревали всех, и кучер был уверен только в своих лошадях и с чистой совестью присягнул бы и на Ветхом, и на Новом Завете, что эти скоты никуда не годились.
   -- Ну-ну! -- сказал кучер. -- Пошевеливайся! Понатужьтесь еще маленько, тогда и доберемся до вершины, провал бы вас взял... Намучился я с вами!.. Джо-о!
   -- Ну? -- отозвался кондуктор.
   -- Ты как думаешь, Джо, который теперь час?
   -- По крайней мере минут десять двенадцатого.
   -- Вишь ты! -- молвил кучер с досадой. -- А все еще не въехали на Шутеров холм. Эй! Ну-ну! Вперед, что ли!
   Передняя лошадь только что принялась с величайшей энергией отрицательно трясти головой, как удар хлыста помешал ей продлить это заявление: она дернула вперед, и остальные три лошади последовали за ней. Дуврский дилижанс опять тронулся в гору, и сапоги пассажиров снова начали месить грязь. Они останавливались в одно время с ним и не отставали от него ни на шаг.
   Если бы хоть один из них отважился предложить которому-нибудь из спутников пройти немножко вперед, туда, где было темно и туманно, его, вероятно, тотчас пристрелили бы как разбойника.
   Последнее усилие вывезло наконец почтовую карету на вершину горы. Лошади остановились отдохнуть, а кондуктор соскочил с подножки, затормозил колесо для спуска под гору и отворил дверцу кареты, чтобы впустить туда пассажиров.
   -- Тсс!.. Джо! -- окликнул его кучер тоном предостережения и глядя с козел вниз.
   -- Ты что говоришь, Том?
   Оба прислушивались.
   -- Я говорю, Джо, что за нами в гору мчится конь... рысью... Слышишь?
   -- А я говорю, вскачь! -- отвечал кондуктор, выпустив из рук дверцу и вскакивая на свое место на запятках. -- Джентльмены! Именем короля, приготовьтесь!
   После такого поспешного воззвания он взвел курок у своего мушкетона и приготовился к обороне.
   Пассажир, помянутый в начале этой главы, стоял на подножке, собираясь войти в карету, двое других намеревались последовать за ним, но он все еще стоял на подножке, наполовину просунувшись внутрь экипажа, а остальные оставались внизу на дороге. Все они посматривали то на кондуктора, то на кучера и прислушивались. Кучер оглянулся назад, кондуктор обернулся в ту же сторону; даже рьяная передняя лошадь повернула голову туда же и, насторожив уши, никому на этот раз не противоречила.
   Тишина, наступившая после того, как дилижанс перестал скрипеть и грохотать, казалось, еще усиливала тишину самой ночи и впечатление общего безмолвия. Дыхание усталых лошадей сообщало карете легкое сотрясение, как будто она сама была в тревоге. У пассажиров сердца бились так шибко, что их почти можно было слышать; во всяком случае, в затишье явственно можно было различить ускоренное и вместе с тем сдержанное дыхание людей, кровь которых обращалась быстрее и от подъема в гору, и от напряженного ожидания.
   Между тем слышен был бешеный галоп мчавшейся вверх по косогору лошади.
   -- Го-го! -- крикнул кондуктор нараспев и как можно громче. -- Эй, вы, кто там, стой, не то буду стрелять!
   Лошадь замедлила бег, шлепая по лужам и расплескивая грязь, и из тумана раздался человеческий голос:
   -- Это ли почтовая карета в Дувр?
   -- А тебе что за дело? -- возразил кондуктор. -- Ты кто такой?
   -- Это ли дуврский почтовый дилижанс?
   -- Зачем тебе?
   -- Мне нужно видеть одного из пассажиров, коли это почта.
   -- Которого пассажира?
   -- Мистера Джервиса Лорри.
   Отмеченный нами пассажир тотчас заявил, что его так зовут. Кондуктор, кучер и остальные два пассажира взглянули на него недоверчиво.
   -- Стой, где стоишь! -- крикнул кондуктор по направлению голоса из тумана. -- Не то я неравно ошибусь, и тогда тебе несдобровать! Джентльмен по имени Лорри, отвечайте ему.
   -- В чем дело? -- произнес пассажир робким и дрожащим голосом. -- Кто меня спрашивает? Джерри, это вы?
   -- Не нравится мне голос Джерри, коли это точно Джерри, -- пробурчал себе под нос кондуктор. -- Больно уж он хрипло говорит, этот Джерри!
   -- Точно так, мистер Лорри.
   -- Что случилось?
   -- Депешу вам привез, вдогонку послали, от "Т. и Ко".
   -- Кондуктор, я знаю посланного, -- сказал мистер Лорри, слезая с подножки на дорогу, причем двое других пассажиров скорее быстро, чем вежливо, помогли ему в этом, немедленно сами влезли в карету, захлопнули дверцу за собой и подняли оконное стекло. -- Позвольте ему подъехать поближе: опасности нет никакой.
   -- Будем надеяться, что нет, хоть я и не больно в этом уверен, -- проворчал кондуктор. -- Эй, вы!
   -- Я, что ли? -- сказал Джерри еще более хриплым голосом.
   -- Подъезжайте шагом; слышите вы, что я говорю? И коли у вас есть кобуры у седла, уберите от них руки подальше, а не то смотрите у меня. Я человек горячий и могу ошибиться, того и гляди всажу в вас пулю невзначай... Ну, дайте на себя поглядеть.
   Из тумана медленно выделилась фигура всадника и его лошади, тихим шагом подъехавшей к дилижансу с той стороны, где стоял пассажир. Всадник нагнулся, взглянул на кондуктора и подал пассажиру сложенную бумажку. Лошадь его тяжело дышала, и оба они, конь и ездок, были покрыты грязью от копыт лошади до шляпы ездока.
   -- Кондуктор! -- произнес пассажир тоном успокоительным, деловым и конфиденциальным.
   Бдительный кондуктор, держа правую руку на курке, а левой ухватившись за ствол приподнятого мушкетона и не спуская глаз с ездока, отрывисто отвечал:
   -- Сэр?
   -- Вы ничего не опасайтесь. Я служу в банке у Тельсона. Вам известна банкирская контора Тельсона в Лондоне? Я еду в Париж по делам. Дам крону на водку. Можно мне это прочесть?
   -- Коли недолго, так читайте, сэр.
   Пассажир развернул бумажку и при свете каретного фонаря прочел сначала про себя, потом вслух: "В Дувре подождите барышню".
   -- Видите, кондуктор, уж, кажется, недолго... Джерри, скажите, что мой ответ таков: "Возвращен к жизни".
   Джерри привскочил на седле.
   -- Вот так ответ... диковинный! -- произнес он совсем охрипшим голосом.
   -- Так и скажите им от меня, тогда они будут знать, что я получил их записку, все равно как бы я написал ответ. Возвращайтесь назад как можно скорее. Прощайте!
   С этими словами пассажир отворил дверцу и полез внутрь дилижанса. Остальные пассажиры и не думали ему помогать: еще раньше они поскорее спустили и запрятали в сапоги свои часы и кошельки, а теперь притворялись спящими без всякого иного повода, кроме желания избегнуть каких бы то ни было действий.
   Почтовая карета потащилась дальше, и, по мере того как спускалась с холма, туман обступал ее все гуще.
   Кондуктор вскоре положил мушкетон обратно в оружейный ящик, предварительно осмотрев, все ли там в целости, потом освидетельствовал запасные пистолеты, бывшие у него за поясом, и наконец осмотрел небольшой сундучок, бывший у него под сиденьем и содержавший кое-какие кузнечные инструменты, пару факелов и коробку с огнивом. Он был человек исправный и запасливый, так что, если бы, паче чаяния, каретные фонари потухли или разбились во время бури, что тоже иногда случалось, ему стоило только хорошенько затвориться от ветра внутри дилижанса, высечь огня, изловчившись, чтобы искры не попали в наваленную на полу солому, да и зажечь свечку; при особенно благоприятных условиях эту операцию возможно было произвести в каких-нибудь пять минут.
   -- Том! -- вполголоса окликнул он кучера через верх кареты.
   -- Ну, Джо?
   -- Ты слышал, какой ответ посылали?
   -- Слышал, Джо.
   -- Как по-твоему, что оно означает, Том?
   -- Да ничего.
   -- Слово в слово, -- молвил кондуктор задумчиво, -- и мне то же самое показалось.
   Тем временем Джерри, оставшись один в темноте и тумане, слез с лошади, желая не только облегчить измученную животину, но и самому маленько оправиться. Он обтер грязь с лица, вылил воду с полей шляпы, которая могла вместить до трех бутылок жидкости, и, перекинув поводья через руку, густо замазанную грязью, подождал, пока замолк в отдалении грохот колес почтовой кареты. Когда все снова стихло, он повернулся v и пешком пошел вниз по дороге, ведя лошадь за собой.
   -- После такой скачки от самой заставы Темпла {В старину на главных улицах, ведущих в Сити, были устроены заставы. Одна из них находилась у Темпла, бывшего сначала монастырем рыцарского ордена тамплиеров, а впоследствии собственностью адвокатской корпорации.} небось станешь припадать на передние ноги, старушка; так уж я до тех пор на тебя не сяду, пока не выедем на ровную дорогу, -- хрипло сказал гонец, глядя на свою кобылу. -- "Возвращен к жизни". Вишь ты, какой чудной ответ! Кабы это часто случалось, плохо бы тебе пришлось, Джерри! Ась? Кабы вдруг вошло в моду "возвращать к жизни", Джерри, это была бы совсем неподходящая для тебя статья!
  

Глава III
НОЧНЫЕ ТЕНИ

   Достоин размышления тот удивительный факт, что каждый человек по самой сущности своей представляет тайну и загадку для всякого другого человека. Когда я ночной порой въезжаю в большой город, на меня особенно глубокое впечатление производит мысль, что в каждом из этих мрачно толпящихся домов заключается свой особый секрет, что в каждой комнате каждого из них -- своя тайна; и сколько бы сотен тысяч сердец ни билось в этих домах, каждое из них хоть в каком-нибудь отношении хранит свой секрет от ближайшего к нему сердца. Благоговейный ужас, навеваемый такими размышлениями, имеет нечто общее с таинственной загадкой смерти. Вот дорогая книга, которую я так любил и надеялся прочесть подробно и до конца, закрылась для меня, и никогда больше не стану я ее перелистывать. Никогда больше не могу заглядывать в бездонную глубь тех вод, где при свете случайно проникавших туда лучей виднелись мне потопленные дивные сокровища. Было предназначено, чтобы эта книга внезапно захлопнулась на веки веков, тогда как я успел прочесть только одну страницу. И было предназначено, чтобы та вода превратилась в вечный лед и мороз сковал ее в непроницаемую глыбу, пока свет играл на ее поверхности, а я стоял на берегу и ничего не понимал. Умер мой друг, умер мой ближний, умерла моя возлюбленная -- сокровище моей души, -- и этим неумолимо подтверждается и продолжается на все будущие века, тот секрет, который всегда заключался в личности того или другого человека, -- секрет, который и я буду всегда носить в себе до конца моей жизни. Проходя мимо многих кладбищ этого города, я сознаю, что ни один из покоящихся там не более загадочен для живущих людей, чем каждый из живущих людей для меня, да и для каждого из них.
   Что до этого естественного и неотчуждаемого наследия человеческой натуры, верховой гонец был одарен им в такой же степени, как и сам король, его первый министр и богатейший из лондонских купцов. То же можно сказать и о трех пассажирах, запрятанных в тесном пространстве старого, расшатанного почтового дилижанса. Друг для друга они были такой же непроницаемой тайной, как будто каждый из них ехал отдельно, в собственной карете шестериком, и притом по различным дорогам.
   Гонец ехал назад рысцой, нередко останавливаясь у придорожных кабаков, чтобы выпить, но он не выказывал желания поболтать, а надвигал себе на глаза шляпу как можно ниже. Эти глаза были под стать его шляпе: такие же черные, неглубокие, выцветшие. Они сидели очень близко друг к дружке, как будто боялись быть пойманными в одиночку, а потому и подвинулись поближе один к другому. Выражение их было зловещее, и они мрачно выглядывали из-под старой большой треугольной шляпы из разряда тех, что так похожи на плевательницу; а вокруг его шеи был повязан огромный шарф, спускавшийся почти до самых колен и закрывавший всю нижнюю часть его лица. При остановках для выпивки он левой рукой отворачивал шарф только на то время, пока вливал в себя жидкость правой рукой, и тотчас после этого опять закутывал свой подбородок.
   -- Нет, какова штука! -- говорил гонец, размышляя все на ту же тему и едучи путем-дорогой. -- Нет, Джерри, это для нас статья неподходящая. Мы с тобой честные промышленники, Джерри, но в нашем деле это совсем некстати. Возвращается... Вишь ты! Ей-богу, должно быть, он это сказал с пьяных глаз.
   Ответ, который поручили ему передать, озадачил его до такой степени, что он несколько раз хватался за шляпу с намерением почесать в голове. За исключением макушки, почти совсем плешивой, остальная голова была покрыта жесткими щетинистыми черными волосами, которые росли очень низко, почти до самого носа, широкого и приплюснутого. Волосы его казались изделием кузницы: они были похожи на утыканный гвоздями забор; играя с ним в чехарду, самый искусный прыгун мог бы убояться перескакивать через его голову из опасения наткнуться на острия.
   Пока он ехал рысцой с ответом, который должен был передать ночному сторожу, караулившему в будке у двери Тельсонова банка, что близ Темплских ворот, -- этот сторож обязан был передать ответ властям, заседавшим в недрах конторы, -- ночные тени по сторонам дороги принимали в глазах всадника различные призрачные формы, соответственные смыслу везомого им загадочного ответа; а кобыле, вероятно, чудилось тоже что-нибудь страшное: она то и дело шарахалась в сторону.
   Тем временем почтовый дилижанс грохотал, скрипел, качался и подскакивал дальше на своем горемычном пути, заключая в своих недрах все те же три неисповедимые загадки. Ночные тени осаждали и их, выводя перед их сонными глазами и взбудораженным мозгом всевозможные видения и образы.
   Тельсонов банк играл значительную роль в этих снах. Служивший в банке пассажир сидел, просунув руку в кожаную петлю и держась за нее так крепко, чтобы по мере возможности не стукаться о своего соседа и усидеть в своем углу в тех случаях, когда карету встряхивало с особой силой; сидел он с полузакрытыми глазами, и сквозь ресницы слабо мерцали перед ним боковые окошечки кареты и передний фонарь и смутно чернела грузная фигура пассажира, сидевшего напротив. Мало-помалу эта закутанная фигура превратилась в банкирскую контору и стала вершить крупные дела. Дребезжание кареты обратилось в звяканье деньгами, и в течение пяти минут по векселям были выплачены такие суммы, каких у Тельсона не выдавали и в четверть часа, даром что у него было довольно сношений с английскими и заграничными банками. Потом открылись перед ним кладовые в подвальном помещении Тельсона со всеми известными ему в этих пределах сокровищами и тайнами (а это совсем не безделица), и он ходил среди них со связкой тяжелых ключей и с тускло мерцавшей свечой и нашел, что все там цело, крепко, надежно и тихо, как он видел в последний раз.
   Но хотя банк почти неотлучно участвовал во всех его грезах, да и дилижанс тоже смутно чувствовался все это время (наподобие того, как под влиянием наркотического средства все-таки смутно ощущается боль), было еще одно ощущение, непрерывной нитью проходившее через все остальное. Ему чудилось, что он едет откапывать кого-то из могилы.
   Которое из лиц, вереницей возникавших перед ним в мелькании ночных теней, принадлежало тому, кого он должен был выкопать, он не знал; ночные тени не указывали этого; все они были лицом человека в возрасте около сорока пяти лет, и главное различие их состояло в том, какие страсти выражались на этом лице и какова была степень его изможденности, бледности и худобы. Гордость, презрение, гнев, упрямство, покорность, смирение попеременно отражались на этом лице со впалыми щеками, с землистым оттенком кожи, иссохшими руками и телом. Но в главных чертах лицо, с его преждевременно седыми волосами, было все одно и то же. Сто раз дремавший пассажир обращался к этому призраку с вопросами:
   -- Давно ли вы погребены?
   И ответ был все тот же:
   -- Почти восемнадцать лет назад.
   -- Вы потеряли надежду, что вас когда-нибудь отроют?
   -- Давно потерял.
   -- Вам известно, что вы возвращаетесь к жизни?
   -- Так говорят.
   -- Надеюсь, что вам хочется жить?
   -- Не могу сказать.
   -- Показать вам ее? Хотите ее увидеть?
   На этот вопрос ответы получались разные, иногда противоположные. Говорилось и так:
   -- Постойте! Если я ее увижу слишком скоро, это может убить меня.
   Иногда призрак разражался потоком слез и нежно произносил:
   -- Ведите меня к ней!
   Иногда он был ошеломлен и, уставившись глазами в пространство, отвечал:
   -- Я не знаю, кто это, не понимаю.
   После такого воображаемого разговора пассажир мысленно принимался рыть то заступом, то большим ключом, то просто руками, стараясь выкопать из земли это несчастное существо. Вот оно наконец извлечено из могилы, на лице и в волосах приставшие комья земли... и вдруг оно распадается в прах... Пассажир вздрагивал, просыпался и опускал оконное стекло, чтобы ощутить наяву реальное впечатление туманной сырости и дождя у себя на щеках.
   Но даже и тогда, когда он с открытыми глазами смотрел на дождь и туман, на движущийся круг света, отбрасываемый фонарем, на полосу придорожной изгороди, мелькавшей мимо, ночные тени внешнего мира путались с ночными тенями его душевного состояния. Он ясно помнил банкирскую контору у Темплских ворот, и то, что он вчера там делал, и кладовые подвального этажа, и нарочного, присланного за ним вдогонку, и посланный ответ -- все представлялось ему вполне реально. Но среди всех этих фактов действительности вставал вдруг призрачный образ, и опять он вопрошал его:
   -- Давно ли вы погребены?
   -- Почти восемнадцать лет назад.
   -- Надеюсь, что вам хочется жить?
   -- Не могу сказать.
   И снова он роет и роет, пускает в ход и заступ, и пальцы, пока нетерпеливое движение которого-нибудь из спутников не напомнит ему, что пора закрыть окно.
   Он поднимает стекло, продевает руку в ременную петлю, усаживается плотнее в угол и начинает разглядывать своих двоих задремавших соседей, пока нить размышлений не приводит его опять к банкирской конторе и к могиле.
   -- Давно ли вы погребены?
   -- Почти восемнадцать лет назад.
   -- Вы утратили надежду, что вас когда-нибудь отроют?
   -- Давно потерял.
   Он только что слышал эти слова, и слышал явственно, как нельзя лучше, и вдруг вздрогнул, проснулся и увидел, что настало утро и ночные тени исчезли.
   Опустив стекло, он выглянул наружу, на восходившее солнце. Перед ним тянулась борозда вспаханной земли и тут же лежал плуг, оставленный с вечера, когда выпрягли и увели лошадей. По ту сторону пашни виднелась тихая роща молодых деревьев, на которых еще оставались кое-где ярко-пунцовые и золотисто-желтые осенние листья. Почва была холодная и влажная, но небо чисто, и сияющее солнце вставало ясно, великолепно и радостно.
   -- Восемнадцать лет! -- проговорил пассажир, глядя на солнце. -- Боже Милостивый! Творец света дневного! Быть погребенным заживо в течение восемнадцати лет!
  

Глава IV
ПОДГОТОВКА

   Когда почтовая карета еще до полудня благополучно приехала в Дувр и остановилась перед гостиницей "Король Георг", старший лакей, по обыкновению, собственноручно распахнул дверцу дилижанса. Это совершалось с соблюдением некоторой торжественности, потому что в ту пору было с чем поздравить предприимчивого путешественника, в почтовом экипаже приехавшего из Лондона в Дувр.
   К тому времени внутри кареты оставался только один такой предприимчивый путешественник, потому что двое других пассажиров вышли раньше и отправились, куда им следовало. Заплесневевшая внутренность дилижанса, наполненного сырой и грязной соломой, своим неприятным запахом и темнотой напоминала собачью конуру просторных размеров. А мистер Лорри, пассажир, вылезая оттуда и отряхиваясь от приставшей к нему соломы, укутанный в мохнатое одеяло, в шапке с наушниками и в забрызганных грязью ботфортах, был похож на собаку крупной породы.
   -- Служитель, завтра отправляют почтовое судно в Кале?
   -- Точно так, сэр, если погода позволит и ветер будет попутный. Часа в два пополудни начинается отлив, сэр, и это тоже поможет отплыть. Прикажете приготовить кровать, сэр?
   -- Я до ночи спать не лягу, но мне все-таки нужна спальня, и достаньте мне цирюльника.
   -- А потом изволите завтракать, сэр? Слушаю, сэр. Сюда пожалуйте, сэр... Эй, проводите джентльмена в Конкордию. Помогите джентльмену снять сапоги в Конкордии... Камин топится, сэр; изволите сами убедиться, что углей довольно. Позовите цирюльника в Конкордию! Ну же, пошевеливайся... Эй, вы, в Конкордию!
   Комната, именовавшаяся Конкордией, всегда отводилась пассажиру, приезжавшему в почтовой карете (а таковые всегда бывали чрезвычайно плотно закутаны с головы до ног), поэтому представляла для прислуги гостиницы "Король Георг" тот интерес, что в Конкордию входили весьма однородные с виду пассажиры, но выходили оттуда джентльмены всех возможных сортов и разрядов; вследствие этого другой лакей, двое носильщиков, несколько горничных и сама хозяйка постоянно и как бы случайно вертелись на пути между общим залом и Конкордией, когда оттуда вышел джентльмен лет шестидесяти, прилично одетый в полную пару платья коричневого цвета, довольно поношенную, но хорошо сохранившуюся, с большими четырехугольными обшлагами у рукавов и с такими же отворотами у карманов; он прошел в общий зал.
   На ту пору там никого не было, кроме него. Завтрак накрыт был на особом столике у камина; он сел и при свете пылавшего огня сидел так смирно в ожидании кушанья, как будто с него собирались писать портрет.
   Вид он имел чрезвычайно аккуратный и методический и сидел, положив ладони на колени, между тем как из-под длинных пол его жилета звонко тикали карманные часы, свидетельствуя о своей степенности и долговечности по сравнению с легкомысленным треском быстро преходящего огня в очаге. У него были стройные ноги, и он немножко щеголял ими, судя по тому, что носил коричневые чулки из тонкой пряжи, плотно облегавшие икры, и башмаки с пряжками, простые, но изящные. Носил он также маленький гладкий белокурый парик, плотно притянутый к голове и, вероятно, сделанный из человеческих волос, но такого вида, как будто его фабриковали из шелковых или из стеклянных нитей. Его белье было не так тонко, как чулки, но белизной не уступало морской пене, выбрасываемой волнами на соседний берег, или парусам, что сверкали на солнце в открытом море, вдали. Его лицо, обыкновенно спокойное и чинное, все еще освещалось влажно блестевшими глазами, и позволительно было думать, что владельцу их в былые годы стоило немалого труда приучить их к тому степенному и сдержанному выражению, которое было обязательно в конторе Тельсонова банка. Щеки у него были румяные, и хотя слегка морщинисты, но на лице не было отпечатка тревог и житейских волнений. Это происходило, вероятно, оттого, что холостые служащие Тельсонова банка имели на плечах преимущественно чужие заботы: а чужие заботы, так же как и платье с чужого плеча, носятся небрежнее и легче скатываются с плеч, чем свои собственные.
   В довершение сходства с человеком, с которого пишут портрет, мистер Лорри задремал сидя. Разбудил его лакей, принесший кушанье, и мистер Лорри сказал ему, поворачивая кресло к столику:
   -- Надо приготовить еще помещение для молодой леди, которая может приехать сегодня во всякое время. Она, вероятно, спросит мистера Джервиса Лорри, а может быть, просто джентльмена из Тельсонова банка. Тогда доложите мне немедленно.
   -- Слушаю, сэр. Тельсонов банк в Лондоне, сэр?
   -- Да.
   -- Точно так, сэр. Мы частенько имеем честь прислуживать вашим джентльменам; они ведь то и дело ездят взад и вперед между Лондоном и Парижем, сэр. Очень много ездят господа от конторы Тельсона и компании.
   -- Да, наш дом столько же французский, как и английский торговый дом.
   -- Точно так, сэр. Сами-то вы, кажется, не часто изволите ездить, сэр?
   -- В последние годы не ездил. Вот уж пятнадцать лет, как мы... то есть я... не был во Франции.
   -- Неужто, сэр? Стало быть, это было еще до меня, сэр. В то время никого из теперешних тут не было. Гостиница в ту пору была в других руках, сэр.
   -- Должно быть, так.
   -- Но я готов заложить порядочную ставку, сэр, что Тельсонов банк процветал не то что пятнадцать, а, пожалуй, и все пятьдесят лет тому назад.
   -- Смело можете утроить цифру; скажите "сто пятьдесят", и то не ошибетесь.
   -- Неужто, сэр?
   Сомкнув губы сердечком и округлив глаза, лакей отступил на шаг от стола, перекинул салфетку с правой руки на левую, утвердился покрепче на одной ноге и все время, покуда гость ел и пил, надзирал за ним как бы с башни или с высоты сторожевой вышки, как, впрочем, все вообще трактирные слуги во все времена, везде.
   Покончив с завтраком, мистер Лорри вышел прогуляться по морскому берегу. Маленький, узкий и кривой городишко Дувр словно морской страус уткнулся головой в меловые утесы. Побережье представляло собой пустынное зрелище нагроможденных камней, о которые бились морские волны: море делало что хотело, а хотело оно только разрушать. Оно с грохотом налетало на город, отчаянно ударялось об утесы, отрывало и уносило куски берегов. Воздух вокруг домов был так пропитан запахом рыбы, как будто больная рыба имела обыкновение купаться в нем, наподобие того как больные люди ходят купаться в море. В гавани рыбу ловили редко, а приходили туда ночью погулять, а главное, обращали взоры к морю, особенно перед началом прилива. Мелкие лавочники, торговавшие кое-какой дрянью, иногда вдруг оказывались обладателями крупного состояния. Замечательно, что в этой местности обыватели терпеть не могли, чтобы зажигались фонари.
   Во весь день стояла ясная погода, и воздух был так прозрачен, что не раз можно было простым глазом рассмотреть французский берег; но под вечер поднялся туман, и мысли мистера Лорри также стали омрачаться. Когда стемнело, он опять присел к огню в общем зале, поджидая своего обеда, как поутру поджидал завтрака, и, устремив глаза на раскаленные угли, снова стал копать, копать, копать -- на этот раз среди раскаленных углей.
   Бутылка доброго красного вина -- вещь невредная для подобного землекопа, хотя, пожалуй, с течением времени делает его неспособным к дальнейшему труду. Мистер Лорри долго сидел в полном бездействии, но с тем довольным видом, какой бывает у пожилого джентльмена с румянцем во всю щеку, когда его бутылочка подходит к концу. Он только что налил себе в стакан последние капли вина, как услышал грохот колес, въезжавших сначала вверх по узкой и крутой улице, а потом во двор гостиницы.
   Он поставил стакан на стол, не притронувшись к нему губами.
   -- Это Mam'selle! -- промолвил он.
   Через минуту пришел лакей и доложил, что мисс Манетт приехала из Лондона и очень желает видеть джентльмена от Тельсона и Ко.
   -- Как, сейчас?
   -- Мисс Манетт закусывала дорогой и теперь ничего не хочет, ей только крайне желательно повидаться с джентльменом от Тельсона, если ему удобно и угодно пожаловать к ней.
   Джентльмену от Тельсона только и оставалось после этого опорожнить свой стакан с видом отчаянной решимости, хорошенько надвинуть на уши белокурый парик и последовать за лакеем в комнату, отведенную для мисс Манетт.
   Комната была большая, темная, мрачно меблированная, с обивкой из черного конского волоса и множеством тяжелых столов темного дерева. Они так часто полировались и натирались маслом, что две свечи, стоявшие посреди комнаты на столе, отражались слабым светом в каждом из них, как будто они были похоронены в глубине почерневшего красного дерева и до тех пор не дадут настоящего света, пока их не отроют.
   Темнота была так непроницаема, что мистер Лорри, ощупью ступая по изношенному ковру, думал поискать молодую девицу в другой комнате, но, пройдя мимо свечей, вдруг увидел стоявшую между ними и топившимся камином мисс Манетт -- особу лет семнадцати, двинувшуюся ему навстречу в дорожном плаще и с соломенной шляпкой, которую она держала в руке, ухватив ее за завязки. Он смотрел на эту грациозную фигурку небольшого роста, тоненькую, с хорошеньким личиком, обрамленным густыми золотистыми волосами, с вопросительными голубыми глазами и гладким лбом, который имел удивительную способность (принимая во внимание крайнюю ее молодость) быстро менять выражения: тревога, изумление, замешательство или просто оживленное внимание -- все это сменялось с такой быстротой, что иногда казалось, будто все эти четыре выражения являются там одновременно, и, глядя на нее, он был вдруг поражен ее сходством с маленьким ребенком, которого он вез на руках через этот самый пролив в одну холодную зимнюю ночь, когда море под ними бушевало, а сверху обдавало их градом. Это видение мелькнуло перед ним и пропало, словно исчез след горячего дыхания с потускневшего зеркала, стоявшего за нею, в резной раме из черного дерева, изображавшей целый лазарет убогих черных купидонов (иные были без голов, и все калеки), предлагавших черные корзины с обгорелыми фруктами каким-то черным божествам женского пола... Видение исчезло, и мистер Лорри отвесил низкий поклон мисс Манетт.
   -- Прошу садиться, сэр, -- произнесла она очень чистым и приятным молодым голосом с легким, очень легким иностранным акцентом.
   -- Целую ваши ручки, мисс, -- ответствовал мистер Лорри в духе старинной любезности и, еще раз поклонившись, сел на стул.
   -- Вчера я получила письмо из банка, сэр, с извещением, что есть новые сведения... или открытия...
   -- Это все равно, мисс; оба выражения равно приложимы.
   -- ...касательно имущества, оставшегося после моего бедного отца... Я его никогда не видала... Он так давно скончался!..
   Мистер Лорри завозился на своем стуле и устремил смущенный взор на процессию увечных черных купидонов... Как будто в их нелепых корзинках можно было найти что-нибудь путное!
   -- ...и что поэтому мне нужно съездить в Париж и повидаться там с джентльменом из Тельсонова банка, который был так добр, что согласился ради этого ехать в Париж...
   -- Это я и есть.
   -- Так я и думала, сэр.
   Она сделала ему реверанс (в те времена девицы еще делали реверансы) с милым намерением дать ему почувствовать, что она понимает, насколько он старше, почтеннее и умнее ее. Он опять встал и отвесил ей поклон.
   -- Я ответила банку, сэр, что если лица, знающие дело и благоволящие подать мне советы, считают нужным, чтобы я ехала во Францию, то я, будучи сиротой и не имея никого знакомых, кто мог бы проводить меня, сочла бы великой для себя милостью, если бы мне было дозволено совершить это путешествие под покровительством того достойного джентльмена. Он уже в то время выехал из Лондона, но, если не ошибаюсь, к нему послали нарочного с моей покорнейшей просьбой подождать меня здесь.
   -- Мне весьма лестно, -- сказал мистер Лорри, -- что на меня возложили такое поручение, и еще более лестно мне будет исполнить его.
   -- Сэр, я вам чрезвычайно благодарна; премного обязана вам. В банке мне сказали, что джентльмен объяснит мне все подробности дела и что я должна приготовиться к тому, что узнаю нечто изумительное. Я старалась приготовиться как умела, а теперь, натурально, сильнейшим образом желаю узнать, в чем дело.
   -- Весьма естественно! -- сказал мистер Лорри. -- Да., вот я... Он запнулся, помолчал и сказал, надвигая на уши парик:
   -- Затрудняюсь, с чего начать.
   Он колебался, взглянул на нее и встретился с ней взглядом. Она подняла брови с тем сложным и оригинальным выражением, которое придавало особую прелесть ее полудетскому личику, и в то же время протянула руку, как бы невольным движением желая поймать или удержать не то призрак, не то воспоминание.
   -- Вы... вы мне совсем посторонний человек, сэр?
   -- Посторонний ли?.. -- молвил мистер Лорри, подняв обе руки ладонями кнаружи и глядя на нее с улыбкой.
   Между бровей, над ее тонким, деликатно выточенным носиком, залегла глубокая морщинка, и она задумчиво опустилась в кресло, возле которого до сих пор стояла. Он наблюдал ее молча и, когда она вскинула на него глаза, заговорил снова:
   -- Здесь, на вашей приемной родине, вы мне позволите звать вас так, как у нас в Англии принято называть молодых девиц, мисс Манетт?
   -- Сделайте одолжение, сэр.
   -- Мисс Манетт, я человек деловой. Мне предстоит выполнить деловое поручение. Прошу вас, когда я приступлю к делу, не обращайте на меня внимания или смотрите просто как на говорильную машину. Это и есть в действительности мое назначение. С вашего позволения, я изложу вам историю одного из наших клиентов.
   -- Историю?
   Он как бы с намерением не расслышал повторенного ею слова и поспешно продолжал:
   -- Ну да, клиента. Так мы называем джентльменов, с которыми имеем постоянные дела. Он был родом француз; ученый джентльмен... чрезвычайно образованный, даже доктор медицины...
   -- Из Бове?
   -- Гм... да, из Бове... Как и ваш батюшка, господин Манетт, тот джентльмен был также из Бове; и, так же как господин Манетт, этот джентльмен пользовался в Париже весьма хорошей репутацией. Там я имел честь с ним познакомиться. Мы имели сношения делового характера, но я был его доверенным лицом. В то время я служил во французском отделении нашей конторы и жил там... о, лет двадцать.
   -- В то время... позвольте узнать, сэр, о каком времени вы говорите?
   -- Я говорю, мисс, о том, что было тому назад двадцать лет. Он женился на... на англичанке, и я был одним из попечителей над его имуществом. Все его дела, равно как дела многих других французских джентльменов и французских фамилий, находились в руках Тельсона. А потому я был, да и теперь состою, поверенным или опекуном многих клиентов нашего дома. Все это отношения чисто делового характера, мисс; тут нет ни дружбы, ни личной привязанности и вообще ничего похожего на чувство. В течение деловой моей жизни я занимался делами то одного, то другого лица, точно так же в течение дня, сидя в конторе, перехожу от одного клиента к другому. Короче говоря, чувств у меня никаких... я машина, и больше ничего. Возвращаясь к нашему предмету...
   -- Но ведь это история моего отца, сэр; я начинаю думать (нахмуренный лобик уставился на него с самым внимательным выражением), что когда мать моя скончалась, только на два года пережив моего отца, и я осталась круглой сиротой, то именно вы и привезли меня в Англию. Я почти уверена, что это были вы.
   Мистер Лорри взял нерешительно протянутую ему ручку и довольно церемонно приложился к ней губами. Потом он подвел молодую девушку обратно к ее креслу, усадил и, держась левой рукой за спинку этого кресла, а правой то потирая себе подбородок, то поправляя парик, то выделывая в воздухе различные фигуры для подтверждения своих речей, стал смотреть на нее сверху вниз, между тем как она подняла к нему свое лицо.
   -- Мисс Манетг, это был я. И вот видите, как я прав, говоря, что я человек без всяких чувств и что все мои сношения с ближними только деловые; ведь с той поры я ни разу не виделся с вами. С той поры вы все время состояли под опекой Тельсонова банка, а я занимался банковыми делами у Тельсона -- только и всего. Какие тут чувства. Не до них мне, да и некогда ими заниматься. Вся моя жизнь проходит в том, что я, ухватившись за рукоятку, верчу громадное денежное колесо.
   Дав такое странное определение своей повседневной деятельности, мистер Лорри обеими руками прихлопнул к голове свой парик (что было совершенно излишне, так как он и без того сидел вполне гладко) и принял прежнюю позу.
   -- До сих пор, мисс, как вы изволили заметить, эта история похожа на историю вашего покойного отца. Теперь пойдет другое. Если бы ваш батюшка тогда не умер... Не пугайтесь. Как вы вздрогнули!
   Она встрепенулась с головы до ног и обеими руками ухватилась за его руку.
   -- Ну, полноте, -- сказал мистер Лорри успокоительно, сняв со спинки свою левую руку и поглаживая ею дрожащие пальчики, обвившиеся вокруг его правой, -- пожалуйста, уймите свое волнение... ведь у нас деловой разговор... Итак, я говорю...
   Ее умоляющий взгляд так расстроил его, что он сбился, помолчал, потом начал сызнова:
   -- Я говорю, если бы господин Манетг не умер, а вместо того внезапно и таинственно исчез; если бы его вдруг похитили и упрятали в такое место, что никакими средствами нельзя было отыскать его следов; если бы у него был среди соотечественников такой могущественный враг, который мог воспользоваться особой привилегией, о которой, как я сам бывал свидетелем, даже наихрабрейшие люди отзывались шепотом, с опаской; так, например, существует во Франции такая привилегия, что от имени короля выдаются бланки, на которых стоит только вписать чье-нибудь имя, и этого человека заключат в темницу на какой угодно срок... И если бы жена его понапрасну умоляла короля, королеву, придворных, лиц судебного ведомства, духовенство, умоляла о том, чтобы ей дали о нем хоть какие-нибудь сведения, и ничего не добилась... Вот тогда история вашего отца была бы тождественна с историей этого джентльмена... Доктора из Бове.
   -- Умоляю вас, сэр, продолжайте.
   -- Сейчас... Непременно! Вы в состоянии выслушать?
   -- Я в состоянии перенести что угодно, только бы не томиться неизвестностью, а вы меня томите.
   -- Вы говорите решительно, и вы... в самом деле такая решительная. Это хорошо! (На словах он был доволен, но на деле сильно тревожился.) Мы ведем деловой разговор... Вы так и рассматривайте предмет, как дело, требующее спокойного обсуждения. Ну и положим, что жена этого доктора, дама с большим характером, так намучилась этим еще прежде, нежели родился на свет ее младенец...
   -- Этот младенец был девочка, сэр.
   -- Девочка, да. И... и... мы говорим о делах... вы не волнуйтесь... И положим, мисс, что эта бедная дама так намучилась еще до рождения ребенка, что решилась избавить свое бедное дитя хоть от некоторой части пережитых ею страданий и ради этого надумала воспитать свою дочку так, чтобы она считала своего отца умершим... Нет, зачем... ради бога, зачем вам передо мной становиться на колени?
   -- Умоляю вас, скажите правду... Милый, добрый, сострадательный сэр, скажите всю правду!
   -- Э... э... ведь мы о делах... Вы меня конфузите, а как же я буду вести деловой разговор, коли я сконфужен? Тут необходимо хладнокровие. Вот если бы вы мне изволили сказать, например, много ли составят девять раз девять пенсов или сколько шиллингов в двадцати гинеях, это бы меня ободрило. Я бы сам оправился, да и насчет вашего душевного состояния был бы спокойнее.
   Не давая прямого ответа на такое заявление, она сидела так смирно, после того как он потихоньку поднял ее с колен и посадил в кресло, и ее руки, не отрывавшиеся от его руки, дрожали настолько менее прежнего, что мистер Джервис Лорри до некоторой степени тоже успокоился.
   -- Это хорошо, очень хорошо! Мужайтесь. Мы о деле рассуждаем. И вам предстоит заняться делом, полезным делом. Мисс Манетт, мать ваша так и поступила относительно вас. И когда она скончалась, кажется, от разрыва сердца, до самого конца не переставая тщетно разыскивать вашего отца, вам было от роду два года, и вот вы росли спокойно и счастливо и расцвели, как прекрасный цветок, не ведая мучительной заботы о том, умер ли ваш отец, истощив свои силы в тюрьме, или еще жил там многие годы.
   Говоря это, он смотрел на нее сверху вниз с нежной жалостью, любуясь ее пышными золотистыми волосами и как бы думая, что и они могли преждевременно подернуться сединой.
   -- Вам известно, что у ваших родителей не было большого состояния; а что было, то закреплено за вашей матерью и за вами. С тех пор ничего нового не открыли ни по части денег, ни другого имущества; только...
   Он почувствовал, что она крепче сжала его руку. Выражение ее лица с приподнятыми бровями, с первого взгляда поразившее его своей оригинальностью, застыло теперь в припадке скорбного ужаса.
   -- Только он... он сам отыскался. Он жив. По всей вероятности, сильно изменился; возможно, что захирел... хотя, будем надеяться, не совсем. Но все-таки жив. Ваш отец перевезен в дом одного старого слуги в Париже; и мы поедем туда; я -- с тем, чтобы, буде возможно, признать его личность, а вы -- возвратить его к жизни, любить, покоить и всячески утешать.
   Дрожь пробежала по ее телу, а через нее сообщилась и ему. Она произнесла тихо, внятно, благоговейно, как будто говорила во сне:
   -- Я увижу лишь его призрак... Это будет его призрак, а не он.
   Мистер Лорри тихонько похлопывал по ручкам, впившимся в его руку.
   -- Ну вот, ну вот... Теперь хорошо... И отлично. Теперь вы все знаете, и лучшее и худшее. И вы на пути к бедному пострадавшему папеньке; и вот, коли Бог даст благополучно переправиться за море да благополучно совершить сухопутный переезд, вы скоро, очень скоро будете с ним.
   Она произнесла тем же тоном, переходившим теперь в шепот:
   -- А я-то все время жила на воле, была счастлива, и никогда мне не являлся его призрак!
   -- Еще вот что я вам скажу, -- молвил мистер Лорри значительно, желая отвлечь ее внимание от мучительных представлений, -- он найден под другим именем; его собственная фамилия или давно позабыта, или ее скрывали; теперь уж более чем бесполезно справляться, позабыли ли его в тюрьме или с намерением держали так долго; более чем бесполезно наводить какие бы то ни было справки: это опасно. Лучше совсем не упоминать об этом обстоятельстве, нигде и никогда не делать никаких намеков на него и увезти его, по крайней мере на некоторое время, из Франции. Даже и я сам, даром что английский подданный, притом служащий в Тельсоновом банке, что дает мне особый вес на французской почве, ни единым словом не смею намекнуть на эти обстоятельства, не везу ни единого писаного клочка, имеющего отношение к этому предмету. Мне дали поручение под строжайшим секретом; а все мои полномочия, памятные записки и рекомендательные письма заключаются в одной строке: "Возвращен к жизни", которую можно истолковать как угодно... -- Но что же это такое? Она и не слышит, что я говорю!.. -- Мисс Манетт!
   Она сидела совершенно неподвижно и прямо, даже не откинувшись на спинку кресла, точно окостенела под его рукой, без чувств, с открытыми глазами, уставившись на него все с тем же скорбным и напряженно-испуганным выражением, как бы высеченным или выжженным у нее на лице. Она так крепко стиснула ему руку, что он боялся отцепить ее пальцы, опасаясь повредить ей, а потому громко стал звать на помощь прислугу, не трогаясь с места.
   Прежде всех вбежала в комнату безумного вида женщина. Невзирая на встревоженное состояние своего духа, мистер Лорри невольно заметил, что лицо у нее все сплошь красное, волосы тоже красные, платье необыкновенно плотно обтягивает всю ее фигуру, а на голове у нее какая-то удивительная шляпка, похожая не то на гренадерскую деревянную манерку обширных размеров, не то на большой стильтонский сыр. Ринувшись вперед и оставив далеко за собой сбегавшихся слуг, она разом порешила вопрос об отцеплении его от бедной молодой девушки и дала ему в грудь такого тумака своей здоровенной рукой, что он отлетел и ударился спиной о ближайшую стену.
   "Это, должно быть, мужчина!" -- решил про себя мистер Лорри в момент своего столкновения со стеной.
   -- Да что же вы стоите? -- гаркнула эта особа, обращаясь к трактирной прислуге. -- Чем стоять да глядеть на меня разинув рты, пошли бы да принесли, что нужно. Что вы на меня уставились? Ступайте же, несите нюхательного спирту, холодной воды, уксусу! Ну, живо! Не то вот я вам задам!
   Прислуга мигом разбежалась в разные стороны за означенными медикаментами, а она бережно отнесла пациентку на диван, уложила ее очень искусно и нежно, называя "сокровище мое, птичка моя", и не без гордости тщательно расправила по плечам ее роскошные золотистые волосы.
   -- Эй, вы, коричневый кафтан! -- обратилась она к мистеру Лорри с большим негодованием. -- Разве нельзя было сказать ей того, что вы ей говорили, не перепугав ее до смерти? Взгляните-ка на это милое бледное личико и на холодные ручки... И это у вас называется служить в банке?!
   Столь затруднительный вопрос так озадачил мистера Лорри, что он мог лишь смиренно стоять и издали следить сочувственным оком -- следить за тем, как эта мощная женщина, разогнав слуг таинственной угрозой задать им чего-то, если они немедленно не перестанут глазеть и не уберутся вон, постепенно привела девушку в чувство и уговорила ее положить ослабевшую головку к ней на плечо.
   -- Теперь, надеюсь, она совсем оправится, -- сказал мистер Лорри.
   -- Коли оправится, то не по вашей милости, коричневый кафтан!.. Милочка моя, бесценная.
   -- Надеюсь, -- сказал мистер Лорри, помолчав некоторое время с видом смирения и беспомощной симпатии, -- что вы изволите сопровождать мисс Манетт во Францию?
   -- Ну нет, покорно благодарю! -- ответила мощная женщина. -- Если бы Богу было угодно, чтобы я плавала по соленым водам, разве Он дозволил бы мне родиться на острове?
   На этот вопрос было еще труднее ответить, и мистер Джервис Лорри удалился в свою комнату, чтобы как следует обдумать его.
  

Глава V
ВИННАЯ ЛАВКА

   Большая бочка с вином упала и разбилась среди улицы. Это случилось в ту минуту, когда бочку снимали с телеги: она с грохотом вывалилась на мостовую, обручи лопнули, бочка расселась перед самыми дверями винной лавки и рассыпалась наподобие ореховой скорлупы.
   Все ближайшее население побросало свои дела и безделье и сбежалось к этому месту пить вино. Грубые, неотесанные камни мостовой, торчавшие остриями во все стороны и как бы нарочно приспособленные к тому, чтобы увечить каждого из проходящих, образовали вместилища, где вино задерживалось в виде лужиц, и вокруг каждой такой лужицы собрались тесные кучки людей. Мужчины, стоя на коленях, зачерпывали вино горстями и пили его прямо из руки или пытались поить женщин, которые тянулись через их плечи и пили, пока вино не уходило между пальцев. Другие мужчины и женщины черпали из лужиц глиняными черепками от битой посуды или, сорвав платок с женской головы, пропитывали его вином и выжимали досуха во рты маленьким детям. Третьи устраивали из уличной грязи крошечные плотины, чтобы задержать бегущее вино, а зрители, высовываясь из окон верхних этажей, кричали им оттуда, куда потекла новая струя, и они бросались в ту сторону и ловили ее там. Некоторые занялись исключительно обломками бочки с насевшими на них подонками, облизывали их и жадно сосали кусочки дерева, пропитанные винной жидкостью. Никаких приспособлений для уличных стоков не было на этой улице, вино не уходило в почву и все было выпито; но вместе с ним было проглочено столько грязи, что посторонний человек, незнакомый с местными нравами, мог бы вообразить, что улицу только что вычистили, чего никогда не бывало.
   Все время, пока происходила эта винная забава, на улице раздавались пронзительный смех и веселые возгласы. Грубой толкотни не было; общее настроение было только шутливое и радостное. Заметна была большая общительность и стремление к товариществу, желание с кем-нибудь сблизиться; у тех, кому жилось полегче или кто был от природы беспечнее, это выражалось в том, что они обнимались, провозглашали тосты, пожимали друг другу руки или даже, сцепившись руками, танцевали группами человек по двенадцать.
   Когда вина больше не осталось и те места, где оно скоплялось всего обильнее, были так чисто выцарапаны пальцами, что на них образовался решетчатый узор, все эти проявления прекратились так же быстро, как начались: дровяник, занимавшийся пилкой дров и оставивший пилу среди полена, воротился к своему делу и снова начал пилить: женщина, поставившая у порога горшок с горячей золой, надеясь утолить ею ноющую боль своих исхудалых пальцев или согреть продрогшего ребенка, пошла к тому же порогу и унесла свой горшок; мужчины с засученными рукавами, всклокоченными волосами и изможденными лицами, вышедшие из подвалов на свет зимнего дня, опять спустились в свои подвалы; на все окружающее налегла печать мрачного уныния, казавшаяся здесь гораздо более на месте, нежели солнечный свет и веселье.
   Вино было красное и окрасило этим цветом мостовую узкой улицы в предместье Сент-Антуан {Сент-Антуан -- рабочий квартал в Париже; центр революционного брожения в конце XVTII в. и в XIX в.}, в Париже, где разбилась эта бочка с вином. Также окрасило оно много рук и лиц, босых ног и деревянных башмаков. Руки людей, пиливших дрова, оставили красные пятна на поленьях; у женщины, нянчившей ребенка, весь лоб был красный от той старой тряпки, которую она мочила в вине, а потом опять повязала себе на голову. Те, кто сосал деревянные клепки разбитой бочки, ходили точно тигры, вымазанные вокруг рта винной гущей, а один из них, шутник высокого роста, в грязном ночном колпаке, свесившемся длинным концом совсем на сторону, набрав грязных подонков на палец, вывел на стене: Кровь.
   Недалеко было то время, когда и этому вину предстояло окрасить мостовую, обагряя собой многих.
   И вот мрачное предместье Сент-Антуан, на минуту озарившееся случайным лучом света и радости, снова погрузилось в обычное состояние, и водворились в нем холод, грязь, болезни, невежество и нищета -- могущественные приспешники, -- но всех сильнее была нищета. Все эти люди побывали в ужаснейших переделках; их мололи и перемалывали на мельнице, но, конечно, не на той сказочной мельнице, из которой старые люди выходят молодыми; они дрогли у каждого угла, входили и выходили из каждой двери, выглядывали из всех окошек, трепетали на ветру под лохмотьями и грязным тряпьем. Та мельница, в которой они перемалывались, из молодых выделывала стариков. У малых ребят были старческие личики и угрюмые голоса, и на всех, в каждой заостренной черте и в каждой морщинке, была особая печать -- печать голода. Он господствовал над всеми и над всем. Голод вылезал из окон высоких домов, развеваясь на палках и шестах в виде нищенских клочьев одежды; он затыкал стенные щели и оконные дыры пучками соломы, тряпья, деревянными чурками и бумагой. Голод повторялся в каждом куске скудного запаса дров, которые распиливались так скупо; он выглядывал из печных труб, из которых не валил дым, и из куч уличного мусора, в которых невозможно было отыскать никаких признаков съестного. Голод виднелся на полках булочной, в каждом куске маленьких хлебов самого плохого качества, и в колбасной лавке, где продавались сосиски из мяса дохлых собак. Голод потрясал своими иссохшими костями в железных жаровнях, где пеклись каштаны; он испарялся из каждой убогой миски, в которую накладывалась крошечная порция овощей, едва поджаренных в нес

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА.

КНИГА 5.

БЕЗПЛАТНОЕ ПРИЛОЖЕНІЕ къ журналу "ПРИРОДА И ЛЮДИ"

1909 г.

   

ПОВѢСТЬ о ДВУХЪ ГОРОДАХЪ.

Переводъ М. П. ВОЛОШИНОВОЙ
подъ РЕДАКЦІЕЙ
М. А. Орлова.

   

ОГЛАВЛЕНІЕ

КНИГА ПЕРВАЯ

   I. То время
   II. Почта
   III. Ночныя тѣни
   IV. Приготовленіе
   V. Винная лавка
   VI. Башмачникъ

КНИГА ВТОРАЯ

   I. Пять лѣтъ спустя
   II. Зрѣлище
   III. Разочарованіе
   IV. Поздравленія
   V. Шакалъ
   VI. Сотни людей
   VII. Монсеньеръ въ городѣ
   VIII. Монсеньеръ въ деревнѣ
   IX. Голова горгоны
   X. Два обѣщанія
   XI. Сходная картина
   ХIІ. Деликатный человѣкъ
   XIII. Неделикатный человѣкъ
   XIV. Честный торговецъ
   XV. Мадамъ Дефаржъ вяжетъ
   XVI. Опять вяжетъ
   XVII. Ночь
   XVIII. Девять дней
   XIX. Совѣтъ съ врачемъ
   XX. Въ защиту Картона
   XXI. Эхо шаговъ
   XXII. Море все еще бушуетъ
   XXIII. Пламя разгорается
   XXIV. Притянутый къ магнитной скалѣ

КНИГА ТРЕТЬЯ

   I. Секретно
   II. Точильный камень
   III. Тѣнь
   IV. Тишина среди бури
   V Пильщикъ
   VI. Тріумфъ
   VII. Стукъ въ двери
   VIII. Игра въ карты
   IX. Игра кончена
   X. Роковая тѣнь
   XI. Сумерки
   XII. Мракъ
   XIII. Пятьдесятъ дна
   XIV. Она кончила вязать
   XV. Шаги стихли навсегда
   

КНИГА ПЕРВАЯ.
Возвращенный къ жизни.

I. То время.

   Это было лучшее изъ временъ, это было худшее изъ временъ; это былъ вѣкъ мудрости, это былъ вѣкъ безумія; это была эпоха вѣры, это была эпоха безвѣрія; это была полоса свѣта, это была полоса мрака; то была весна надеждъ, то была зима отчаянія; тогда впереди было все, тогда впереди не было ничего; люди устремлялись къ небу, а мчались совсѣмъ по иному пути. Короче говоря, то было время, такъ мало похожее на теперешнее, все въ пекъ, благое и злое, совершалось въ такой напряженной степени, что его, какъ утверждали многіе нашумѣвшіе авторитеты, можно сопоставлять съ нашимъ временемъ, лишь помня это и не упуская изъ вида этого главнаго условія, то-есть того, что все въ немъ было въ превосходной степени.
   На тронѣ Англіи сидѣлъ тогда король съ большими скулами и королева съ плоскимъ лицомъ, а на тронѣ Франціи сидѣлъ король тоже съ большими скулами, но королева была красавица. Въ обѣихъ этихъ странахъ всѣмъ лордамъ и вельможамъ -- собирателямъ благъ земныхъ казалось яснѣе самаго яснаго кристалла, что все, установленное ими, на вѣки нерушимо.
   Это было въ лѣто отъ Рождества Христова тысяча семьсотъ семьдесятъ пятое. Въ этотъ благословенный періодъ великія откровенія посланы были Англіи. Мистриссъ Соузкоттъ {Такая же предсказательница будущаго, какъ во Франціи Ленорманъ.} только что достигла двадцатипятилѣтней годовщины своего рожденія, чему предшествовало предсказаніе какого-то пророка изъ солдатъ лейбъ-гвардейскаго полка, что все уже готово для того, чтобы провалились Лондонъ и Вестминстеръ. Лѣтъ двадцать передъ этимъ укрощенъ былъ кромѣ того духъ, поселившійся въ улицѣ Кокъ-Ленъ, который выстукивалъ свои посланія, какъ выстукиваютъ ихъ спириты въ наши годы. Много посланій въ земномъ порядкѣ вещей прислано было англійской коронѣ и народу отъ конгресса британскихъ подданныхъ въ Америкѣ, что, какъ это ни покажется вамъ страннымъ, оказалось несравненно болѣе важнымъ для человѣческой расы, чѣмъ всѣ какія бы то ни было сообщенія изъ Кокъ-Лена.
   Франція, которой въ духовномъ отношеніи все благопріятствовало несравненно больше, чѣмъ сестрѣ ея по щиту и трезубцу, съ поразительной легкостью катилась подъ гору, печатала бумажныя кредитки и мотала ихъ. Руководствуясь указаніями своихъ христіанскихъ пастырей, она устраивала себѣ увеселенія, приговоривъ, напримѣръ, одного юношу къ тому, чтобы ему отрубили руіси, вырвали клещами языкъ и затѣмъ сожгли живьемъ, за то только, что онъ осмѣлился не стать на колѣни во время дождя, когда въ пятидесяти или шестидесяти ярдахъ отъ него проходила процессія монаховъ. Весьма возможно, что въ это время выросли уэке въ лѣсахъ Франціи и Норвегіи деревья, предназначенные Лѣсничимъ-судьбой на срубъ и затѣмъ на доски, изъ которыхъ впослѣдствіи сдѣлали, пріобрѣвшую столь ужасную историческую извѣстность, машину съ корзиною и падающимъ топоромъ. Весьма возможно также, что въ грязныхъ дворахъ земледѣльцевъ, обработывавшихъ неплодородную почву вблизи Парижа, въ тотъ день стояли уже грубыя телѣги, которыя были покрыты грязью и обнюхивались свиньями, куда то и дѣло забирались куры, и которыя по указанію Фермера -- смерти должны были впослѣдствіи превратиться въ знаменитыя повозки революціи. Лѣсничій и Фермеръ работали неутомимо, работали молча, и никто не слышалъ, какъ они тихо и осторозкно подвигались впередъ, ибо никто подъ страхомъ обвиненія въ безбожіи и измѣнѣ не смѣлъ высказать своихъ подозрѣніи въ томъ, что они не спятъ, а бодрствуютъ.
   Врядъ ли большимъ порядкомъ и уваженіемъ къ закону отличалась въ то время и Англія. Шайки вооруженныхъ людей каждую ночь совершали грабежи не только на большой дорогѣ, но и въ самой столицѣ; семьи, которыя собирались уѣзжать, получали извѣщенія, чтобы онѣ не уѣзжали изъ города, не отдавъ предварительно на сохраненіе своихъ вещей хозяевамъ мебельныхъ складовъ; разбойникъ съ большой дороги, совершавшій свои подвиги ночью, становился торговцемъ Сити днемъ и если кто нибудь изъ товарищей торговцевъ, котораго ему, въ качествѣ грабителя, случалось остановить ночью, узнавалъ его, то онъ весьма галантно прострѣливалъ ему голову и затѣмъ скрывался. На почту напали однажды семь разбойниковъ, и кондуктору удалось убить троихъ, чтобы въ свою очередь быть убитымъ остальными четырьмя, дабы извлечь пользу изъ бывшей на немъ одежды, послѣ чего почта была ограблена безъ всякой помѣхи; великолѣпный вельможа, лордъ-мэръ Лондона, былъ также остановленъ на большой дорогѣ и до чиста обобранъ на глазахъ собственной своей свиты. Арестанты лондонскихъ тюремъ затѣвали настоящія битвы со своими тюремщиками, а защитники закона стрѣляли въ нихъ изъ мушкетовъ, заряженныхъ пулями; воры срѣзывали алмазные кресты съ шеи благородныхъ лордовъ на пріемахъ во дворцѣ; мушкетеры отправлялись въ Сентъ-Джильсъ на поиски контрабанды, и чернь стрѣляла въ мушкетеровъ, которые въ свою очередь стрѣляли въ чернь; и все это казалось самымъ зауряднымъ дѣломъ. И среди всей этой сумятицы работалъ неустанно и вѣчно безпощадный палачъ, который то вѣшалъ цѣлыми рядами самыхъ разнокалиберныхъ преступниковъ, то вѣшалъ въ субботу вора, пойманнаго всего только во вторникъ, то между дѣлами сжигалъ цѣлыя дюжины заключенныхъ въ Ньюгетской тюрьмѣ, то сжигалъ памфлеты у дверей Вестминстеръ-Холля, сегодня лишая жизни закоренѣлаго убійцу, а на слѣдующее утро несчастнаго воришку, который укралъ шесть пенсовъ у рабочаго.
   И всѣ эти вещи и тысячи имъ подобныхъ совершались на глазахъ у всѣхъ, блистательно ознаменовывая собою тысяча семьсотъ семьдесятъ пятый годъ. Окруженные эти хаосомъ, тѣ два, оба съ большими челюстями и тѣ двѣ, красивая и некрасивая, все попирали крутомъ себя, твердой рукой защищая свои божественныя права. Такъ тысяча семьсотъ семьдесятъ пятый годъ влекъ однимъ путемъ и немногихъ великихъ и миріады малыхъ, а съ ними и тѣхъ, которые дѣйствуютъ въ этой повѣсти.
   

II. Почта.

   Былъ конецъ ноября, когда въ пятницу ночью одно изъ дѣйствующихъ лицъ этой исторіи шествовало по Дуврской дорогѣ. Этотъ человѣкъ шелъ позади почтовой кареты, которая еле-еле подымалась но Шутеръ-Гилго. Шелъ онъ по грязи не одинъ, а вмѣстѣ со всѣми пассажирами, которые дѣлали это не ради пристрастія къ прогулкѣ въ такое непогожее время, а потому что и дорога, и сбруя, и грязь, и карета было до того тяжелы, что лошади три раза уже останавливались, а одинъ разъ даже прямо потащили карету въ сторону отъ дороги съ явнымъ намѣреніемъ вернуться назадъ въ Блекгитъ. Возжи и кнутъ, кучеръ и кондукторъ поспѣшили соединиться вмѣстѣ и прочитать имъ статью военнаго устава, запрещавшую всякую попытку къ мятежу; хотя, собственно говоря, поступокъ лошадей служилъ доказательствомъ того, что и грубыя животныя бываютъ надѣлены разумомъ. Лошадямъ пришлось волей-неволей сдаться на капитуляцію и вернуться къ исполненію своихъ обязанностей.
   Понуривъ головы и размахивая хвостами, принялись они снова мѣсить густую грязь, то спотыкаясь, то чуть не падая, какъ бы готовыя вотъ-вотъ развалиться на части. Каждый разъ, когда кучеръ приводилъ ихъ въ себя воинственнымъ окрикомъ "Го-го-го! Эй, вы!", ближайшая лошадь начинала весьма энергично и выразительно мотать головой, какъ бы желая показать, что на гору имъ врядъ-ли взобраться. Крикъ и дребезжанье сбруя выводили изъ задумчивости пассажира, заставляя его всякій разъ вздрагивать, какъ человѣка, крайне повидимому, слабонервнаго.
   Туманъ, клубившійся надъ долиной и ущельями, заволакивалъ собою всю гору, точно злой духъ, который ищетъ себѣ вездѣ покою, но не находитъ его. Липкій и невыразимо холодный, туманъ этотъ тянулся по воздуху волнами, которыя, подобно волнамъ прибоя, то слѣдовали другъ за другомъ, то перекатывались одна черезъ другую. Волны тумана были такъ густы и непроницаемы, что кругомъ ничего рѣшительно не было видно, кромѣ фонарей кареты, да нѣсколькихъ ярдовъ дороги подлѣ нея. Прибавьте къ этому густой паръ, подымавшійся отъ разгоряченныхъ лошадей и сливавшійся съ туманомъ такъ, что нельзя было понять, гдѣ туманъ, а гдѣ наръ.
   Кромѣ упомянутаго пассажира, было еще два другихъ, которые вмѣстѣ съ нимъ подымались въ гору, рядомъ съ каретой. Всѣ трое были въ ботфортахъ и закутаны въ плащи но самыя уши и даже выше. Ни одинъ изъ троихъ не видѣлъ остальныхъ двухъ и не могъ сказать на что или на кого они похожи; каждый изъ нихъ старался по возможности лучше укрыться, какъ отъ духовныхъ, такъ и отъ тѣлесныхъ взоровъ своихъ товарищей. Въ тѣ дни всѣ боялись другъ друга, ибо каждый путешественникъ могъ неожиданно оказаться разбойникомъ или сообщникомъ разбойниковъ. Что касается послѣдняго, то въ то время во всякомъ почтовомъ дворѣ, во всякомъ трактирѣ всегда находился кто нибудь, служившій на жалованьи у какого нибудь атамана, начиная отъ хозяина и до послѣдняго конюха. Такъ, по крайней, мѣрѣ, думалъ про себя кондукторъ Дуврской почтовой кареты ночью, въ пятницу, въ концѣ ноября тысяча семьсотъ семьдесятъ пятаго года, подымаясь на Шутеръ-Гиль. Постукивая все время ногами, онъ ни на минуту не спускалъ глазъ и не снималъ руки съ ящика, гдѣ лежало оружіе, находившагося передъ нимъ, и гдѣ кромѣ охотничьяго ножа и шести или восьми заряженныхъ пистолетовъ лежалъ еще заряженный мушкетъ.
   Въ Дуврской почтовой каретѣ все происходило по обыкновенію того времени. Кондукторъ подозрѣвалъ пассажировъ, пассажиры подозрѣвали другъ друга и кондуктора, а кучеръ былъ увѣренъ только въ своихъ лошадяхъ.
   -- Ну-ну!..-- крикнулъ кучеръ.-- Эй, вы! Ну, еще понатужьтесь! Скоро мы будемъ на верхушкѣ горы. А, чтобъ васъ, задали вы мнѣ хлопотъ! Джо!
   -- Здѣсь!-- отвѣчалъ кондукторъ.
   -- Который теперь часъ, Джо?
   -- Десять минутъ двѣнадцатаго.
   -- Чортъ возьми!-- съ сердцемъ крикнулъ кучеръ,-- а мы еще и не взобрались на Шутеръ. Ну же, ну! Впередъ! Двигайся!
   Самая старательная изъ лошадей, на долю которой выпалъ ударъ кнутомъ, рванулась впередъ и всѣ остальныя три лошади рванулись за нею, а за ними заколыхалась карета, и ботфорты пассажировъ зашлепали еще энергичнѣе по грязи. Они останавливались только когда карета останавливалась, и вообще держались въ тѣсномъ единеніи съ ней. Осмѣлься кто нибудь изъ нихъ предложить другимъ пройти подальше впередъ, гдѣ ничего и никого не было, кромѣ тумана и мрака, и онъ могъ быть увѣренъ, что его пристрѣлятъ мгновенно, какъ разбойника съ большой дороги.
   Благодаря послѣднему усилію лошадей, карста поднялась на верхушку горы. Лошади остановились для небольшой передышки, а кондукторъ спустился внизъ съ своего мѣста, чтобы затормозить колеса для предстоящаго спуска и открыть дверцы кареты пассажирамъ.
   -- Слушай-ка, Джо!-- крикнулъ кучеръ тревожнымъ голосомъ, оглядываясь назадъ со своихъ козелъ.
   -- А что такое, Томъ?
   Оба стали прислушиваться.
   -- Я слышу лошадь, которая подымается на гору рысью, Джо!
   -- А по моему, Томъ, галопомъ!-- отвѣчалъ кондукторъ, отходя отъ дверей кареты и взбираясь на прежнее мѣсто.-- Джентльмены! Во имя короля будьте всѣ наготовѣ!
   И, послѣ этого поспѣшнаго восклицанія, онъ взвелъ курокъ своего мушкета и сталъ въ оборонительное положеніе.
   Пассажиръ, о которомъ мы упоминали выше, стоялъ уже на подножкѣ кареты, а два остальные стояли позади него и готовились слѣдовать за нимъ. Пассажиръ остановился, войдя уже почти наполовину въ дверь кареты; остановились и другіе двое позади него. Кучеръ оглянулся назадъ и кондукторъ оглянулся назадъ; даже рьяная лошадь навострила уши, стараясь, хотя искоса, взглянуть назадъ.
   Тишина, наступившая вслѣдствіе остановки кареты, увеличивала еще больше безмолвіе ночи. Тишина была поразительная и только учащенное дыханіе да вздрагиваніе лошадей колыхало карету и приводило ее какъ бы въ сознательный трепетъ. Сердца пассажировъ бились такъ сильно, что ихъ почти можно было слышать; они задыхались отъ волненія и въ то же время боялись дышать... Пульсъ отъ ожиданія повысился и бился сильнѣе....
   Звукъ копытъ лошади, бѣжавшей въ галопъ, слышался все ближе и ближе.
   -- Го-го!-- крикнулъ кондукторъ во весь голосъ.-- Эй, вы! Стой! Не то буду стрѣлять.
   Звукъ копытъ замеръ и чей то взволнованный и запыхавшійся голосъ раздался среди тумана.
   -- Не Дуврская ли это почтовая карета?
   -- Вамъ что за дѣло!-- крикнулъ кондукторъ.-- Вы кто такой?
   -- Дуврская ли это почтовая карета?
   -- Вамъ кого нужно?
   -- Мнѣ нужно видѣть одного пассажира.
   -- Какого пассажира?
   -- Мистеръ Джервиса Лорри.
   Упомянутый пассажиръ въ ту же минуту далъ понять, что это его имя. Кондукторъ, кучеръ и два пассажира растерянно взглянули на него.
   -- Стойте на мѣстѣ,-- крикнулъ кондукторъ по направленію голоса, говорившаго въ туманѣ,-- не то я могу сдѣлать ошибку, которую вамъ затѣмъ не поправить. Джентльменъ по имени Лорри, прошу отвѣчать.
   -- Въ чемъ дѣло?-- спросилъ пассажиръ дрожащимъ голосомъ.-- Кому я нуженъ? Это вы, Джерри?
   -- Не нравится мнѣ голосъ Джерри, если это Джерри,-- буркнулъ кондукторъ про себя.-- Онъ хрипитъ больше, чѣмъ мнѣ этого хотѣлось бы, этотъ Джерри.
   -- Да, мистеръ Лорри!
   -- Въ чемъ дѣло?
   -- Здѣсь, у меня депеша къ вамъ, отъ Т. и К°.
   -- Я знаю этого курьера, кондукторъ,-- сказалъ пассажиръ, спускаясь съ подножки на землю, въ чемъ ему не особенно вѣжливо помогли другіе два пассажира, которые вслѣдъ за этимъ влѣзли поспѣшно въ карету, захлопнули дверь и закрыли окна.
   -- Онъ можетъ подъѣхать ближе... опасности никакой нѣтъ,-- продолжалъ пассажиръ.
   -- Надѣюсь, что нѣтъ, хотя я, собственно говоря, не очень то увѣренъ въ этомъ,-- проворчалъ кондукторъ.-- Эй вы, тамъ!...
   -- Ладно! И вы тамъ! .-- сказалъ Джерри еще болѣе хриплымъ голосомъ на этотъ разъ.
   -- Прошу только шагомъ, понимаете? Да если тамъ у васъ есть пистолеты у сѣдла, такъ лучше не трогайте ихъ руками... Не то, чортъ меня возьми, я сдѣлаю ошибку, а стоитъ мнѣ только сдѣлать ее и она выльется свинцомъ. Дайте мнѣ теперь взглянуть на васъ
   Очертанія фигуръ лошади и всадника медленно вырисовывались среди тумана и наконецъ остановились подлѣ почтовой кареты тамъ, гдѣ стоялъ пассажиръ. Всадникъ остановился и, посматривая искоса на кондуктора, подалъ пассажиру небольшой листъ сложенной бумаги. Лошадь всадника еле переводила духъ отъ усталости. Оба, лошадь и всадникъ, были покрыты грязью отъ копытъ лошади до шляпы человѣка.
   -- Кондукторъ,-- сказалъ пассажиръ спокойнымъ, дѣловымъ тономъ.
   Кондукторъ, продолжавшій быть насторожѣ, держалъ попрежнему мушкетъ въ рукахъ и отвѣчалъ коротко, не спуская глазъ съ всадника.
   -- Сэръ!
   -- Бояться нечего! Я изъ банка Тельсона. Вамъ извѣстенъ, конечно, банкъ Тельсона въ Лондонѣ. Я ѣду въ Парижъ по дѣламъ. Крону на водку. Могу я прочитать это?
   -- Прошу только поскорѣе, сэръ!
   Пассажиръ развернулъ бумагу и при свѣтѣ фонаря прочиталъ сначала про себя, а затѣмъ вслухъ: "Подождите барышню въ Дуврѣ". Не длинно, какъ видите, кондукторъ. Джерри, передайте отъ меня слѣдующій отвѣтъ: возвращенъ къ жизни.
   Джерри вздрогнулъ на сѣдлѣ.
   -- Чертовски странный отвѣть,-- пробормоталъ онъ хриплымъ голосомъ.
   -- Передайте же мой отвѣтъ и они будутъ знать, что я получилъ эту бумагу такъ же, какъ если бы я написалъ отвѣтъ. Счастливаго пути и спокойной ночи.
   Съ этими словами пассажиръ открылъ двери и вошелъ въ карету. На этотъ разъ товарищи пассажиры не помогали ему; они спрятали въ сапоги свои часы и кошельки и притворились спящими.
   Карета заколыхалась и снова двинулась впередъ, окруженная облаками тумана, который еще больше сгустился кругомъ нея, когда она стала спускаться по склону горы. Кондукторъ, положивъ мушкетъ обратно въ оружейный ящикъ, осмотрѣлъ еще разъ все его содержимое, также запасные пистолеты, заткнутые у него за поясомъ, а затѣмъ небольшой ящикъ подъ сидѣньемъ, гдѣ хранились кузнечные инструменты, пара факеловъ и огниво. Послѣднее было ему необходимо на тотъ случай, еслибы поднялась буря и вѣтеръ задулъ бы огонь въ фонаряхъ, что случалось довольно часто. Тогда ему достаточно было войти въ карсту, вытесать кремнемъ нѣсколько искръ, стараясь при этомъ быть по осторожнѣе съ соломой. При удачѣ онъ могъ добыть огонь въ какихъ нибудь пять минутъ.
   -- Томъ!-- крикнулъ онъ, высунувшись надъ верхомъ кареты.
   -- Галло, Джо!
   -- Слышалъ ты депешу
   -- Слышалъ, Джо!
   -- Понялъ ее, Томъ?
   -- Ни крошечки, Джо!
   -- Удивительное совпаденіе,-- пробормоталъ кондукторъ,-- и я тоже ничего не понялъ.
   Джерри, оставшись одинъ среди тумана и темноты, слѣзъ съ лошади, но не для того, чтобы дать ей отдохнуть, а чтобы отереть грязь съ лица и стряхнуть воду съ трехугольной шляпы, поля которой могли вмѣстить цѣлыхъ три бутылки жидкости. Обмотавъ возжи вокругъ руки, обрызганной грязью, онъ стоялъ до тѣхъ поръ на одномъ мѣстѣ, пока стукъ кареты не стихъ въ отдаленіи,-- и затѣмъ сталъ спускаться съ горы.
   -- Нѣтъ, старушка, послѣ такого бѣга отъ самыхъ темпльскихъ воротъ я не очень то довѣряю твоимъ переднимъ ногамъ, пока не выйду на ровное мѣсто,-- сказалъ онъ, поглядывая на лошадь.-- "Возвращенъ къ жизни". Чертовски странный отвѣтъ. Нѣтъ, Джерри, это не по тебѣ! Да, Джерри! На чертовски худую дорогу попадешь ты, Джерри, если возвращеніе къ жизни войдетъ въ обыкновеніе!..
   

III. Ночныя тѣни.

   Приходилось ли вамъ когда нибудь останавливаться на томъ удивительномъ фактѣ, что каждое человѣческое существо такъ устроено, что оно представляетъ глубочайшую тайну для всѣхъ окружающихъ его? Вступая ночью въ большой городъ, я всегда невольно думаю о томъ, что каждый изъ этихъ темныхъ, тѣсно примыкающихъ другъ къ другу домовъ, имѣетъ свою собственную тайну; что каждая комната въ каждомъ домѣ имѣетъ свою собственную тайну; что каждое сердце изъ сотенъ тысячъ бьющихся сердецъ является тайной даже для ближайшаго ему сердца! Въ этомъ есть такъ же много ужаснаго, какъ и въ самой смерти. Я не могу больше переворачивать листовъ этой книги, которую я такъ любилъ, и тщетна моя надежда когда либо прочитать ее. Я не могу больше взглянуть въ глубину этихъ бездонныхъ водъ, гдѣ при блескѣ мимолетнаго огня, я увидѣлъ вдругъ сокровище, скрытое на днѣ ихъ. Было предназначено, что книга эта закроется навсегда, когда я успѣю прочесть всего только одну страницу. Было предназначено, что вѣчный морозъ скуетъ воду, когда свѣтъ только что заиграетъ на ея поверхности, а я въ полномъ невѣдѣніи буду стоять на берегу ея. Мой другъ умеръ, мой сосѣдъ умеръ, моя любовь, радость души моей умерла. Не есть ли это подтвержденіе и продолженіе тайны, которая всегда таилась въ этой личности и которую я буду носить въ самомъ себѣ до конца своей жизни? Въ каждомъ изъ кладбищъ этого города, черезъ который я прохожу, есть ли хотя одинъ мертвецъ, личность котораго была бы мнѣ менѣе понятна, чѣмъ личность живущихъ еще людей или моя личность этимъ людямъ?
   Въ этомъ отношеніи гонецъ имѣлъ, какъ по своему характеру, такъ и по своимъ врожденнымъ качествамъ, одинаковыя нрава съ королемъ, министромъ и самымъ богатымъ купцомъ. Такія же права имѣли и три пассажира, сидѣвшіе внутри еле тащившейся по грязной дорогѣ почтовой кареты; каждый изъ нихъ былъ тайной для другого, такой же полной тайной, какъ если бы каждый изъ нихъ сидѣлъ отдѣльно въ своей собственной каретѣ и всѣ они находились бы другъ отъ друга на разстояніи цѣлаго графства.
   Гонецъ пустилъ свою лошадь легкой рысью, останавливаясь время отъ времени у трактировъ, чтобы выпить рюмочку, другую, подумать кое о чемъ и поглубже нахлобучить себѣ шляпу на лобъ. Глаза его какъ нельзя лучше подходили къ этому плоскому головному убору; они были черные, такіе же плоскіе и неглубокіе, близко сидящіе другъ въ другу и какъ будто боялись, что будь разстояніе между ними нѣсколько больше, въ нихъ легче было бы заглянуть. Выраженіе ихъ казалось еще болѣе мрачнымъ, благодаря низко нахлобученной шляпѣ, имѣющей сходство съ трехугольной плевательницей, и большому шарфу, которымъ были плотно закутаны шея и подбородокъ до самаго носа и концы котораго доходили до самыхъ колѣнъ. Когда онъ останавливался, чтобы выпить, то лѣвой рукой слегка отодвигалъ шарфъ, а правой выливалъ содержимое стакана въ ротъ; выпивъ, онъ тотчасъ же закрывался шарфомъ.
   -- Нѣтъ, Джерри, нѣтъ!-- говорилъ онъ себѣ, погоняя лошадь.-- Не для тебя это Джерри. Джерри, ты честный торговецъ и это помѣшаетъ только собственному твоему дѣлу. Возвращенъ!... Лопни мои глаза, если я ошибаюсь, что онъ былъ пьянъ.
   Порученіе, исполненное имъ, до того захватывало всѣ его мысли, что онъ нѣсколько разъ снималъ шляпу и чесалъ себѣ затылокъ. За исключеніемъ небольшой плѣши на маковкѣ головы, вся остальная часть послѣдней была покрыта жесткими, какъ щетина, черными волосами, которые росли клочьями по всей головѣ и даже на лбу почти до самаго носа. Волоса эти казались произведеніемъ какой нибудь кузницы и голова походила скорѣе на верхушку стѣны утыканной торчащими вверхъ остріемъ гвоздями, чѣмъ на голову, такъ что любой игрокъ въ чехарду призналъ бы этого человѣка весьма опаснымъ для такой игры.
   Пока онъ такимъ образомъ возвращался съ даннымъ ему отвѣтомъ, который онъ долженъ былъ передать сторожу въ караулкѣ при дверяхъ Тельсонскаго банка, у Темпльскихъ воротъ, чтобы тотъ въ свою очередь передалъ его болѣе важнымъ лицамъ, его все болѣе и болѣе окружали ночныя тѣни, принимавшія странные, весьма подходящіе къ посланію, образы; ночныя тѣни осаждали также его лошадь, но образы ихъ являлись слѣдствіемъ лишь ея собственной усталости. Онѣ были, повидимому, многочисленны, такъ какъ она пугалась почти на каждомъ шагу.
   Тѣмъ временемъ почтовая карста скрипѣла, трещала, подскакивала изъ стороны въ сторону, продолжая тащиться по грязной дорогѣ и увозя съ собой трехъ таинственныхъ спутниковъ. Ночныя тѣни носились также и передъ ними, принимая не менѣе странные образы въ ихъ сонныхъ глазахъ и неясныхъ мысляхъ.
   Въ почтовой карстѣ игралъ большую роль Тельсонскій банкъ. Пассажиръ изъ этого банка, просунувшій руку сквозь ремень съ тою цѣлью, чтобы не свалиться на сидѣвшаго противъ него пассажира, забрался въ самый уголъ кареты, гдѣ больше всего чувствовались толчки ея, и то и дѣло кивалъ головой съ полузакрытыми глазами. Маленькія окошечки, тусклый свѣтъ фонаря, заглядывавшій въ стекла, громадный узелъ пассажира напротивъ, все это превращалось въ банкъ, гдѣ кипѣла неутомимая дѣятельность. Дребезжанье упряжи казалось ему звономъ монеты, а векселя уплачивались съ невѣроятной для банка быстротой,-- въ какихъ нибудь пять минутъ, чего никогда не бывало, не смотря на то, что Тельсоновъ банкъ имѣлъ постоянныя сношенія, какъ со своими, такъ и съ заграничными банками. Онъ видѣлъ передъ собой подвальныя помѣщенія Тельсона, гдѣ хранились значительныя суммы и тайныя сокровища банка, хорошо извѣстныя ему, (а это что нибудь да значило); онъ ходилъ между ними съ огромной связкой ключей и тусклогорѣвшей свѣчкой и видѣлъ, что все крутомъ въ порядкѣ и въ полной сохранности, все, однимъ словомъ, такъ, какъ онъ видѣлъ въ послѣдній разъ.
   Не смотря на то, однако, что банкъ все время представлялся ему и что онъ, хотя неясно и какъ бы подъ вліяніемъ наркоза, сознавалъ присутствіе свое въ каретѣ, въ мысляхъ его одновременно съ этимъ проходила всю ночь непрерывная нить другихъ впечатлѣній. Онъ все время готовился вырыть кого то изъ могилы.
   Передъ нимъ мелькало множество лицъ, но которое изъ нихъ было лицомъ зарытаго человѣка, на это ночныя тѣни не указывали; всѣ они были лицомъ человѣка сорока пяти лѣтъ и отличались между собой только выраженіемъ и большей или меньшей степенью изнуренія и разложенія. Гордость, презрѣніе, недовѣріе, непреклонность, смиреніе, горе такъ же быстро смѣняли другъ друга, какъ и впалыя щеки, мертвенный цвѣтъ лица, исхудалыя руки и тѣло. Но лицо было большею частью одно и то же, а каждая голова съ преждевременно сѣдыми волосами. Разъ сто спросилъ уже сонный пассажиръ у мелькавшаго передъ нимъ призрака:
   -- Какъ давно погребены?
   И призракъ неизмѣнно отвѣчалъ:
   -- Почти восемнадцать лѣтъ.
   -- Вы потеряли всякую надежду быть вырытымъ?
   -- Давнымъ давно.
   -- Вы знаете, что вы возвращены къ жизни?
   -- Такъ мнѣ сказали.
   -- Надѣюсь, вы хотите жить?
   -- Не могу сказать.
   -- Показать ее вамъ? Хотите придти и посмотрѣть на нее?
   Отвѣты на этотъ вопросъ отличались разнообразіемъ и противорѣчили другъ другу. Они были рѣзкіе, какъ напр.:-- "Подождите! Я умру, если такъ скоро увижу ее!" или нѣжные и полные слезъ, какъ напр.:-- "Возьмите меня къ ней!", или полные отчаянія и изступленія:-- "Я не знаю ея. Я не понимаю!"
   Послѣ такого разговора, пассажиръ начиналъ въ своемъ воображеніи, копать, копать, копать -- то заступомъ, то большимъ ключомъ, то руками, стараясь вырыть несчастнаго человѣка. Вырытый, наконецъ, съ лицомъ и волосами, покрытыми землей, онъ мгновенно превращался въ прахъ. Пассажиръ вздрагивалъ и, придя въ себя, склонялся къ окну, чтобы убѣдиться въ томъ, что стоитъ туманъ и идетъ дождь.
   Но даже и въ то время, когда глаза его были открыты и онъ ясно видѣлъ передъ собой туманъ и дождь, движущуюся полосу свѣта, отбрасываемую фонарями, и мелькавшую временами изгородь вдоль дороги, къ нему неслись тѣни извнѣ кареты и соединялись съ тѣми, которыя мелькали внутри нея. Банкъ у темпльскихъ воротъ, операціи прошлаго дня, подвалы и кладовыя, гонецъ посланный ему въ догонку, отвѣтъ его, все, какъ было въ дѣйствительности. И среди нихъ мелькалъ неизмѣнно все тотъ же призракъ и онъ снова обращался къ нему.
   -- Какъ давно вы погребены?
   -- Почти восемнадцать лѣтъ.
   -- Надѣюсь, вы хотите жить?
   -- Не могу сказать.
   И онъ снова рылъ, рылъ, рылъ до тѣхъ поръ, пока нетерпѣливое движеніе одного изъ двухъ пассажировъ не заставляло его поднять стекло, просунуть руку сквозь ремень и смотрѣть на спящія фигуры. Въ концѣ концовъ, когда онъ терялъ сознаніе ихъ присутствія, передъ нимъ снова мелькали банкъ и могила.
   -- Давно вы погребены?
   -- Почти восемнадцать лѣтъ.
   -- Вы потеряли, вѣроятно, всякую надежду быть вырытымъ?
   -- Давнымъ давно.
   Слова эти звучали, какъ звучали когда то въ дѣйствительности... такъ же ясно, какъ онъ самъ ясно слышалъ ихъ.... Но вотъ пассажиръ вздрогнулъ и проснулся отъ неяснаго сознанія наступившаго дня, съ появленіемъ котораго исчезли всѣ ночныя тѣни.
   Онъ опустилъ стекло и высунулся, чтобы взглянуть на восходящее солнце. Онъ увидѣлъ вспаханную полосу земли, а на ней плугъ, который оставался тамъ, повидимому, еще со вчерашняго вечера; за пашнею тянулся лѣсъ, деревья котораго сохранили еще огненно-красные и золотистые листья. Хотя было холодно и сыро, но небо было ясное, а восходящее солнце сіяло такъ ярко, красиво, и дышало такимъ миромъ и спокойствіемъ.
   -- Восемнадцать лѣтъ!-- сказалъ пассажиръ, продолжая смотрѣть на солнце.-- О, всеблагой Творецъ! Быть заживо погребеннымъ въ теченіе восемнадцати лѣтъ!..
   

IV. Приготовленіе.

   Когда почтовая карета прибыла, наконецъ, благополучно въ Дувръ и остановилась у дверей отеля "Royal George", оттуда вышелъ старшій слуга и открылъ дверь кареты. Онъ сдѣлалъ это, отвѣсивъ весьма торжественный и церемонный поклонъ, считая, вѣроятно, что путешественникъ, рѣшившійся пріѣхать зимой изъ Лондона въ почтовой каретѣ, заслуживаетъ особаго привѣтствія.
   Въ каретѣ, впрочемъ, оставался одинъ только предпріимчивый путешественникъ, ибо остальные два вышли еще по дорогѣ. Внутренность кареты, гдѣ полъ былъ выстланъ сырой и грязной соломой, гдѣ былъ такой непріятный запахъ и такая темнота, напоминала собою грязную собачью конуру. Да и мистеръ Лорри, пассажиръ, съ клочками соломы на лохматомъ плащѣ, въ шляпѣ съ опустившимися полями и въ ботфортахъ, сплошь по крытыхъ грязью, напоминалъ собою большую собаку.
   -- Завтра, кажется, идетъ почтовое судно въ Калэ?
   -- Да, сэръ, если погода продержится и не будетъ сильнаго вѣтра. Часовъ около двухъ пополудни начнется самый благопріятный приливъ, сэръ! Не приготовить ли постель, сэръ?
   -- Я не лягу раньше ночи, но мнѣ все таки нужна спальня и цирюльникъ.
   -- И завтракъ, сэръ?.. Слушаю, сэръ... Прошу сюда, сэръ! Покажите "комнату согласія"! Чемоданъ джентльмена и горячую воду въ "Комнату согласія"! Сапоги джентльмена снимете тамъ же. (Въ каминѣ, сэръ, уже разведенъ огонь изъ чудеснаго морского угля). Прислать цирюльника въ "комнату согласія"! Эй, вы тамъ, поворачивайтесь скорѣе..... въ "комнату согласія".
   "Спальня согласія" была разъ навсегда предназначена для пассажировъ почтовой кареты, а такъ какъ пассажиры эти бывали всегда закутаны съ головы до ногъ, то комната эта имѣла особый интересъ для отеля "Royal George", ибо туда входилъ одинъ только сортъ людей, а оттуда выходили разные виды и сорта. Вотъ почему между "комнатой согласія" и буфетомъ задвигались съ разныхъ сторонъ другой камердинеръ, два носильщика, нѣсколько служанокъ и, наконецъ, сама хозяйка отеля. Вскорѣ послѣ этого по направленію къ буфету прошелъ джентльменъ, лѣтъ шестидесяти, въ коричневомъ костюмѣ, хотя и порядочно поношенномь, но все еще хорошо сохранившемся, съ широкими четырехугольными обшлагами и такими же клапанами на карманахъ.
   Въ буфетѣ въ данный моментъ никого не было, кромѣ джентльмена въ коричневомъ. Столъ, накрытый для завтрака, стоялъ противъ камина, такъ что свѣтъ отъ огня падалъ прямо на джентльмена, который сидѣлъ въ ожиданіи завтрака такъ тихо и неподвижно, какъ только можно сидѣть, позируя для портрета.
   Видъ у него былъ добропорядочный, можно сказать, методическій. Обѣ руки его лежали на колѣняхъ, а тяжелые часы, спрятанные въ карманѣ жилета, громко тикали, какъ бы спѣша доказать насколько они степеннѣе и долговѣчнѣе легкомысленнаго и эфемернаго огня. У него были красивыя ноги и онъ, видимо, холилъ ихъ, потому что на нихъ были чрезвычайно тонкіе блестящіе чулки, которые сидѣли въ обтяжку; башмаки и пряжки были, правда совсѣмъ простые, но также красивые. На головѣ у него надѣтъ былъ нѣсколько странный парикъ; онъ былъ небольшой, лоснящійся, волнистый и бѣлокурый и сдѣланъ, повидимому, изъ волосъ, хотя казался сотканнымъ изъ серебрянныхъ и стеклянныхъ нитокъ. Бѣлье его, не особенно тонкое по сравненію съ чулками, было бѣло, какъ верхушки волнъ сосѣдняго залива или какъ паруса, ослѣпительно блестѣвшіе подъ лучами солнца, далеко, тамъ, въ открытомъ морѣ. Лицо его, отличавшееся сдержаннымъ, покойнымъ выраженіемъ, освѣщалось парой влажныхъ, блестящихъ глазъ, которымъ владѣльцу ихъ было, вѣроятно, трудно много лѣтъ тому назадъ придать серьезное и холодное выраженіе, подобающее дѣятелю Тельсонова банка. Лицо поражало своимъ здоровымъ румянцемъ и хотя на немъ были морщины, но не было слѣдовъ горя. Весьма возможно, что довѣренные банка, холостяки, занимались преимущественно заботами другихъ людей, а чужіе заботы, какъ и чужое платье, легко снимаются и надѣваются.
   Въ дополненіе своего сходства съ человѣкомъ, позирующимъ для портрета, мистеръ Лорри заснулъ. Принесенный завтракъ разбудилъ его, и онъ, обращаясь къ человѣку, подвигавшему его кресло къ столу, сказалъ ему:
   -- Прошу приготовить помѣщеніе для молодой леди, которая сегодня днемъ должна пріѣхать сюда. Она спроситъ мистера Джервиса Лорри или просто джентльмена изъ банка Тельсона. Когда она пріѣдетъ, сейчасъ же дайте мнѣ знать, пожалуйста.
   -- Слушаю, сэръ! Банкъ Тельсона, что въ Лондонѣ, сэръ?
   -- Да.
   -- Слушаю, сэръ! Мы частенько имѣемъ честь принимать у себя вашихъ джентльменовъ, которые путешествуютъ взадъ и впередъ между Лондономъ и Парижемъ, сэръ! Много, очень много ѣздятъ по дѣламъ банка Тельсона и компаніи, сэръ.
   -- Да. Нашъ банкъ въ той же мѣрѣ французскій, какъ и англійскій.
   -- Да, сэръ. Но вы, мнѣ кажется, не очень то часто путешествуете, сэръ?
   -- Послѣдніе годы -- нѣтъ. Прошло пятнадцать лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ я въ послѣдній разъ ѣздилъ во Францію.
   -- Да, сэръ? Это было до меня, сэръ, и до хозяевъ моихъ. Въ то время, сэръ, "Royal George" находился въ другихъ рукахъ.
   -- Вѣроятно.
   -- Готовъ на что угодно держать пари, что такой банкъ, какъ Тельсонъ и К°, процвѣталъ уже не пятнадцать, а пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ.
   -- Можете смѣло утроить это число и сказать сто пятьдесятъ лѣтъ и вы недалеки будете отъ истины.
   -- Неужели, сэръ?
   Округливъ свой ротъ и глаза, слуга отступилъ на нѣсколько шаговъ, переложилъ салфетку съ правой руки на лѣвую и, принявъ удобную позицію, сталъ молча, какъ бы стоя на обсерваторіи или на сторожевой башнѣ, наблюдать за тѣмъ, какъ ѣлъ и пилъ гость, поступая въ этомъ случаѣ, какъ поступаетъ большинство слугъ.
   Кончивъ свой завтракъ, мистеръ Лорри отправился погулять на взморье. Маленькій, узкій, кривой Дувръ лежалъ въ сторонѣ отъ взморья, упираясь своей головой въ известковыя скалы. Взморье представляло собою цѣлую пустыню, осаждаемую моремъ и покрытую кое-какъ разбросанными повсюду камнями; море работало здѣсь, какъ хотѣло, а хотѣло оно разрушенія. Оно громило городъ, громило скалы и бѣшено набрасывалось на берегъ. Воздухъ былъ пропитанъ такимъ сильнымъ запахомъ рыбы, что можно было подумать, будто больная рыба подымалась въ воздухъ и купалась въ немъ, тогда какъ наоборотъ, больные люди опускались въ море и купались въ немъ. Въ портѣ рѣдко ловили рыбу, а приходили туда больше ночью погулять и посмотрѣть на море, особенно передъ началомъ прилива. Мелкіе торговцы, какой бы торговлей они не занимались, составляли себѣ иногда громадное состояніе и, что еще замѣчательнѣе, никто изъ живущихъ по близости не терпѣлъ свѣта фонарей.
   Незадолго до наступленія вечера воздухъ сталъ по временамъ настолько проясняться, что вдали можно было различить берега Франціи, которые, однако, скоро снова заволакивались туманомъ ri испареніями, что, повидимому, омрачало также и мысли мистера Лорри. Когда стемнѣло и онъ снова сидѣлъ противъ камина въ общей залѣ, ожидая обѣда, какъ онъ ждалъ раньше завтрака, мысли его были дѣятельно заняты тѣмъ, что онъ копалъ, копалъ, копалъ,-- между раскаленными углями камина на этотъ разъ.
   Бутылка хорошаго кларета, поданная послѣ обѣда нашему землекопу, не принесла ему вреда, напротивъ, отвлекла его мысли отъ тяжелаго дѣла. Мистеръ Лорри, сидѣвшій долгое время неподвижно, налилъ послѣдній стаканъ съ чувствомъ полнѣйшаго удовлетворенія, какъ и подобаетъ джентльмену здороваго сложенія, который допиваетъ наконецъ бутылку. Въ ту же минуту послышался стукъ колесъ, сначала на улицѣ, а затѣмъ во дворѣ. Мистеръ Лорри поставилъ обратно стаканъ.
   -- Она, вѣроятно,-- сказалъ онъ.
   Спустя нѣсколько минутъ явился слуга и доложилъ, что пріѣхала миссъ Манеттъ, изъ Лондона, и будетъ очень рада видѣть джентльмена отъ Тельсона.
   -- Такъ скоро?
   Миссъ Манеттъ закусила по дорогѣ и теперь больше ничего не хочетъ. Она желаетъ немедленно видѣть джентльмена отъ Тельсона, если только это ему удобно.
   Джентльменъ отъ Тельсона ничего не имѣлъ противъ этого, а потому, осушивъ свой стаканъ и поправивъ свой странный парикъ около ушей, съ отчаянной рѣшимостью отправился за слугой, который провелъ его въ комнату миссъ Манеттъ. Это была большая, темная комната, обитая въ траурномъ вкусѣ черной волосяной матеріей и установленная массивными черными столами. Всѣ они были до того ярко отполированы, что огонь двухъ свѣчей, горѣвшихъ въ высокихъ подсвѣчникахъ, которые стояли на столѣ посреди комнаты, тускло отражался въ каждой его половинкѣ; казалось, что "они" были погребены въ могилахъ изъ чернаго дерева и что отъ нихъ не дождешься свѣта до тѣхъ поръ, пока, ихъ не выроютъ оттуда.
   Въ. комнатѣ было такъ темно, что мистеръ Лорри, ступая неслышно по мягкому турецкому ковру, предположилъ, что миссъ Манеттъ находится гдѣ нибудь въ сосѣдней комнатѣ; но пройдя мимо двухъ горѣвшихъ свѣчей, онъ вдругъ увидѣлъ, стоявшую между столомъ и каминомъ, молодую дѣвушку лѣтъ семнадцати, въ дорожномъ костюмѣ и съ соломенной шляпой въ рукахъ. Онъ увидѣлъ миніатюрную, изящную, хорошенькую фигурку съ пышными золотистыми волосами, парой голубыхъ глазъ, которые вопросительно смотрѣли на него, и лицомъ, одареннымъ странною способностью (вспомните, какъ молода она была) быстро мѣнять выраженіе смущенія и удивленія, тревоги и глубокаго вниманія, причемъ эти выраженія иногда такъ быстро смѣнялись между собою, что вамъ казалось, будто вы всѣ ихъ видите одновременно на ея лицѣ. Въ глазахъ мистера Лорри мелькнуло вдругъ сходство ея съ ребенкомъ, котораго онъ держалъ на рукахъ во время переѣзда черезъ Ламаншъ, когда было такъ ужасно холодно, а градъ стучалъ по палубѣ и море такъ страшно бушевало. Картина эта пронеслась передъ нимъ, какъ бы слѣдъ дыханія на поверхности зеркала, которое находилось позади дѣвушки и рамка котораго была украшена цѣлой процессіей или безголовыхъ или изуродованныхъ черныхъ купидоновъ, подносившихъ черныя корзины съ плодами чернымъ богинямъ.
   Мистеръ Лорри почтительно склонился передъ миссъ Манеттъ.
   -- Прошу садиться, сэръ!-- сказала молодая дѣвушка чистымъ, мелодичнымъ голосомъ съ небольшимъ оттѣнкомъ иностраннаго акцента.
   -- Цѣлую вашу руку, миссъ!-- сказалъ мистеръ Лорри, придерживаясь обычая того времени и снова поклонился.
   -- " Я получила вчера письмо изъ банка, сэръ, гдѣ меня увѣдомляютъ о нѣкоторомъ извѣстіи... или сообщеніи мнѣ...
   -- Слова здѣсь не важны, миссъ! Можете выражаться, какъ угодно.
   -- ..Относительно небольшого имущества послѣ моего бѣднаго отца, котораго я никогда не видѣла... который такъ давно умеръ...
   Мистеръ Лорри безпокойно задвигался на креслѣ и съ смущеніемъ взглянулъ на процессію черныхъ купидоновъ. Можно было подумать, что онъ надѣется найти помощь въ ихъ глупыхъ черныхъ корзинахъ!
   -- ...И что я должна ѣхать для этого въ Парижъ; что меня встрѣтитъ джентльменъ изъ банка, который будетъ такъ добръ и проводить меня до Парижа.
   -- Это я, миссъ!
   -- Я такъ и думала, сэръ!
   Она присѣла передъ нимъ, (въ то время молодыя леди присѣдали), желая показать, что она чувствуетъ насколько онъ старше и почтеннѣе ея. Онъ снова поклонился ей.
   -- Я отвѣчала банку, что я готова ѣхать во Францію, если тѣ, которымъ это извѣстно и которые были такъ добры ко мнѣ, находятъ это нужнымъ. По такъ какъ я сирота и у меня нѣтъ друга, который могъ бы поѣхать со мной, то я сочла бы себя счастливой, еслибы мнѣ позволили просить покровительства достойнаго джентльмена на время этого путешествія. Джентльменъ выѣхалъ изъ Лондона, но ему, кажется, послали въ догонку посланнаго, который долженъ былъ передать мою просьбу подождать меня здѣсь.
   -- Я очень счастливъ,-- отвѣчалъ мистеръ Лорри,-- что меня удостоили такимъ порученіемъ и буду еще болѣе счастливъ, если мнѣ удастся исполнить его.
   -- Благодарю васъ, сэръ, благодарю несказанно. Банкъ сообщилъ мнѣ, что джентльменъ объяснитъ мнѣ всѣ подробности дѣла и что я должна приготовиться выслушать самыя удивительныя и неожиданныя вещи. Я постаралась приготовить себя къ этому и теперь жду съ живѣйшимъ интересомъ и нетерпѣніемъ вашихъ сообщеній.
   -- Весьма естественно,-- сказалъ мистеръ Лорри,-- Да... я..
   Затѣмъ, послѣ небольшой паузы, онъ продолжалъ, поправивъ свой парикъ около ушей.
   -- Такъ трудно бываетъ начинать.
   Онъ не начиналъ и сидѣлъ въ нерѣшительности, когда вдругъ встрѣтился съ ея взоромъ. На лицѣ молодой дѣвушки появилось снова присущее ей странное, характерное для нея выраженіе и она подняла руку, какъ бы желая отогнать невольную мысль или мелькнувшую тѣнь.
   -- Сэръ, совершенно ли вы мнѣ посторонній человѣкъ?
   -- Совершенно-ли?
   Мистеръ Лорри сдѣлалъ убѣдительный жестъ руками и улыбнулся.
   Между бровями, надъ маленькимъ женскимъ носикомъ, который былъ необыкновенно тонко и изящно очерченъ, показалась глубокая складка, когда молодая дѣвушка сѣла на стулъ, подлѣ котораго все время стояла, и задумалась. Онъ наблюдалъ за нею и какъ только она взглянула на него, продолжалъ:
   -- Въ пріютившей васъ странѣ, мнѣ, я думаю, несравненно лучше обращаться къ вамъ, какъ къ англійской леди, миссъ Манеттъ.
   -- Пожалуйста, сэръ!
   -- Миссъ Манеттъ, я человѣкъ дѣловой. Я долженъ исполнить данное мнѣ дѣловое порученіе. Слушая меня, вы должны смотрѣть на меня, какъ на говорящую машину... Да такъ оно и есть на самомъ дѣлѣ. Съ позволенія вашего, миссъ, я хочу разсказать вамъ исторію одного изъ нашихъ кліентовъ.
   -- Исторію?...
   Онъ сдѣлаль видъ, что не слышитъ ея восклицанія и поспѣшно продолжалъ:
   -- Да, кліентовъ. Въ нашихъ банковскихъ операціяхъ мы называемъ кліентами всѣхъ, кто имѣетъ съ нами дѣло. Онъ былъ французскій джентльменъ, ученый джентльменъ; человѣкъ, пользовавшійся большой извѣстностью... докторъ...
   -- Не изъ Бовэ ли?
   -- Да, изъ Бовэ. Какъ и г-нъ Манеттъ, ватъ отецъ, джентльменъ пользовался извѣстностью въ Парижѣ. Я имѣлъ честь знать сего. Наши отношенія были дѣловыя отношенія, конфиденціальныя. Въ то время я служилъ въ нашемъ французскомъ отдѣленіи и это было... о, да... это было двадцать лѣтъ...
   -- Въ то время?... Могу я спросить въ какое время, сэръ?
   -- Я говорю, миссъ, двадцать лѣтъ тому назадъ. Онъ женился... на англійской леди... я былъ одинъ изъ его повѣренныхъ. Дѣла его, какъ и дѣла многихъ французскихъ джентльменовъ и многихъ французскихъ семействъ, были всецѣло въ рукахъ Тельсона. И я въ свою очередь бывалъ раньше, да и теперь бываю повѣреннымъ всевозможныхъ кліентовъ, которые такъ или иначе имѣютъ съ нами дѣло. Все это чисто дѣловыя отношенія, миссъ! Ни дружбы, ни особеннаго интереса, ничего подобнаго тутъ нѣтъ. Въ теченіе всей своей жизни я только и дѣлалъ, что переходилъ отъ одного кліента къ другому, да и теперь продолжаю переходить отъ одного къ другому. А потому чувствъ у меня никакихъ... Я машина. Далѣе...
   -- Но это исторія моего отца, сэръ, и я начинаю думать,-- нѣжныя черты лица приняли вдругъ суровое выраженіе,-- что послѣ того, какъ я осталась сиротой, покинутая матерью, пережившей отца на два года, вы привезли меня въ Англію. Я почти увѣрена, что это вы.
   Мистеръ Лорри взялъ маленькую ручку, робко и въ то же время довѣрчиво протянутую къ нему и почтительно поднесъ ее къ губамъ. Затѣмъ онъ подвелъ молодую леди обратно къ ея стулу и, опираясь лѣвой рукой о спинку его, приступилъ къ продолженію начатаго имъ разговора, то потирая правой рукой подбородокъ, то поправляя себѣ парикъ, то, наконецъ, подкрѣпляя жестами то, что онъ говорилъ, и не спуская въ то же время глазъ съ дѣвушки, которая въ свою очередь не спускала глазъ съ него.
   -- Миссъ Манеттъ, это былъ я. И вы сейчасъ увидите, какъ вѣрно опредѣлилъ я себя, говоря, что у меня нѣтъ чувствъ, и что всѣ сношенія мои съ людьми были дѣловыми сношеніями; и вы повѣрите мнѣ, если примете во вниманіе, что съ тѣхъ поръ я никогда не видѣлъ васъ. Нѣтъ! Я передалъ васъ на попеченіе дома Тельсона и К°, а самъ съ тѣхъ поръ занимался другими дѣлами дома Тельсонъ и К°. Чувства! У меня не было ни времени, ни случая проявлять ихъ. Всю жизнь свою, миссъ, я провожу, вращаясь въ исполинскомъ денежномъ колесѣ.
   Послѣ этого страннаго описанія своей повседневной дѣятельности, мистеръ Лорри пригладилъ обѣими руками свой бѣлокурый парикъ и принялъ прежнее свое положеніе.
   -- До сихъ поръ, миссъ, какъ вы это замѣтили, дѣло шло объ исторіи вашего отца. Теперь будетъ нѣчто другое. Если только вашъ отецъ не умеръ... Не пугайтесь! Какъ вы дрожите!
   Да, она дрожала и даже обѣими ручками схватилась за его руку.
   -- Ради Бога,-- ласково сказалъ ей мистеръ Лорри, снимая лѣвую руку со спинки кресла и перекладывая ее на пальцы рукъ, ухватившихся за него, въ припадкѣ испуга,-- ради Бога успокойтесь... Разговоръ нашъ дѣловой. Когда я сказалъ...
   Взглядъ, брошенный на него дѣвушкой, до того смутилъ его, что онъ остановился и только послѣ нѣкотораго колебанія началъ снова:
   -- Я сказалъ:-- если г-нъ Манеттъ не умеръ, если онъ только внезапно и безшумно исчезъ, если онъ былъ похищенъ, если не трудно опредѣлить въ какое ужасное мѣсто его заточили, хотя и нѣтъ слѣдовъ его, если у него былъ врагъ въ лицѣ какого нибудь вліятельнаго соотечественника, о которомъ въ то время, насколько мнѣ извѣстно, самые смѣлые люди боялись говорить даже шепотомъ, даже здѣсь, по эту сторону канала. Далѣе если этотъ вліятельный соотечественникъ могъ пользоваться, напримѣръ, правомъ присудить любое лицо къ тюрьмѣ на самое продолжительное время, если жена его молила короля, королеву, придворныхъ, духовенство сжалиться надъ нимъ, и все было напрасно, то исторія вашего отца походила бы на исторію этого несчастнаго джентльмена, доктора изъ Бовэ.
   -- Прошу и умоляю васъ разсказать мнѣ все.
   -- Хорошо. Я самъ хотѣлъ разсказать. Но въ силахъ ли вы выслушать меня?
   -- Я все готова вынести, лишь бы не оставаться въ неизвѣстности.
   -- Вы говорите рѣшительно... У васъ, видимо, рѣшительный характеръ. Это хорошо. (По виду его нельзя было судить, чтобы онъ былъ доволенъ такъ, какъ говорилъ). Разговоръ дѣловой. Смотрите на него, какъ на дѣловое... Дѣло должно быть сдѣлано. Итакъ, дальше. Если жена доктора, не смотря на все свое мужество и твердость характера, чувствовала себя, вслѣдствіе это: исторіи до того несчастной,-- а это было незадолго до рожденія ребенка...
   -- У нея родилась дочь, сэръ?
   -- Дочь... это... это... дѣловой разговоръ... не волнуйтесь, миссъ! Если бѣдная леди чувствовала себя до того несчастной передъ рожденіемъ своего ребенка, что приняла твердое рѣшеніе избавить его отъ тѣхъ страданій, которыя ей пришлось пережить, и воспитать его въ той увѣренности, что отецъ его умеръ... Нѣтъ! Не становитесь на колѣни! О, праведное небо! Зачѣмъ становитесь вы передо мною на колѣни?
   -- Ради истины!... О, милый, добрый, сострадательный сэръ, скажите мнѣ всю истину!
   -- Ахъ, да вѣдь это же дѣловой разговоръ!... Вы смущаете меня, а развѣ можно говорить о дѣлѣ, когда я такъ смущенъ? Голова при дѣловомъ разговорѣ должна быть ясная. Вотъ если вы будете такъ добры и сейчасъ скажете мнѣ, сколько будетъ девятью девять пенсовъ, или сколько шиллинговъ заключается въ двадцати гинеяхъ, это меня ободритъ и успокоитъ. Мнѣ тогда легче будетъ сообразить, какъ и что говорить.
   Не отвѣчая на его слова, дѣвушка сѣла, когда онъ нѣжно приподнялъ ее, но руки ея по прежнему крѣпко держались за его руку, хотя были болѣе спокойны на этотъ разъ, что возвратило спокойствіе и самому мистеру Джервису Лорри.
   -- Вотъ это хорошо! Мужайтесь... Мы говоримъ о дѣлѣ, серьезномъ и важномъ дѣлѣ. Миссъ Манеттъ, ваша мать поступила съ вами такъ, какъ рѣшила. Когда она умерла... съ горя, конечно, потому что всѣ ея розыски бѣднаго вашего отца оставались безуспѣшными... она оставила васъ въ возрастѣ двухъ лѣтъ, чтобы вы росли и расцвѣтали, чтобы вы были счастливы, чтобы душа ваша не омрачалась облакомъ неизвѣстности относительно того, скоро ли разбилось сердце вашего отца въ тюрьмѣ или онъ томился тамъ въ теченіе многихъ лѣтъ.
   И, сказавъ это, онъ съ нѣжностью и жалостью взглянулъ на ея золотистые волосы, какъ бы представляя въ своемъ воображеніи, что наступитъ время, когда и въ нихъ заблестятъ сребристыя нити.
   -- Вы знаете, что ваши родители не имѣли большого состоянія и все, что у нихъ было, перешло къ вашей матери и къ вамъ. Съ этой стороны не сдѣлано никакихъ новыхъ открытій ни относительно денегъ, ни относительно другого имущества, ни....
   Онъ почувствовалъ, что она крѣпче сжимаетъ его руку и оста -- 23 новился. Выраженіе ея лица, больше всего привлекшее его вниманіе и до того момента неподвижное, теперь вдругъ перешло въ выраженіе ужаса и страданія.
   -- Но его... его нашли. Онъ живъ. Страшно измѣнился, вѣроятно, сдѣлался развалиной, быть можетъ, хотя будемъ надѣяться, на лучшее. Да, живъ. Вашъ отецъ въ Парижѣ, его взялъ къ себѣ въ домъ старый слуга и мы поѣдемъ туда. Я, чтобы признать его, если могу, вы, чтобы возвратить ему жизнь, любовь, покой и всѣ удобства.
   Дрожь пробѣжала по всему тѣлу дѣвушки и передалась ему. Тихимъ, но яснымъ и полнымъ ужаса, голосомъ проговорила она, какъ бы во снѣ:
   -- Я увижу его призракъ... Это будетъ его призракъ, но, не онъ.
   Мистеръ Лорри тихо гладилъ ее по рукѣ, державшей его руку
   -- Да, да, да! Мы увидимъ тамъ, увидимъ. Самое худое и самое хорошее вамъ теперь извѣстно. Вы уже на пути къ несчастному, загубленному человѣку. Спокойный переѣздъ черезъ море, всего какой нибудь день путешествія -- и вы подлѣ дорогого вамъ существа!
   Дѣвушка снова тѣмъ же тономъ, но почти совсѣмъ уже шепотомъ, сказала:
   -- Я была свободна, я была счастлива и призракъ его ни разу не посѣтилъ меня.
   -- Еще вотъ что,-- сказалъ мистеръ Лорри, стараясь придать своему голосу, какъ можно больше важности, чтобы обратить ея вниманіе на свои слова;-- онъ былъ найденъ подъ другимъ именемъ; его собственное давно уже позабыто и скрыто отъ всѣхъ. Такъ же опасно и безполезно справляться о немъ, какъ опасно и безполезно добиваться того, чтобы узнать, гдѣ онъ былъ забытъ въ теченіе столькихъ лѣтъ или гдѣ онъ былъ заключенъ. Всякія вообще справки теперь даже скорѣе безполезны, чѣмъ опасны. Чѣмъ снова подымать этотъ вопросъ, несравненно будетъ лучше увезти его вонъ изъ Франціи. Даже я, не смотря на то, что я англичанинъ и служу въ банкѣ Тельсона, который такъ важенъ для кредита Франціи, я избѣгаю всякаго упоминанія объ этомъ дѣлѣ. Я никогда не ношу при себѣ ни одного клочка бумаги, гдѣ бы упоминалось что нибудь о немъ. Это абсолютная тайна. Всѣ мои кредитивы, записки, памятныя книжки ничего не имѣютъ въ себѣ, кромѣ одной строчки: "возвращенъ къ жизни!" Слова эти можно отнести къ чему угодно... Но, что это значитъ?.. Она молчитъ!.. Миссъ Манеттъ!
   Тихо и неподвижно, откинувшись на спинку кресла, сидѣла дѣвушка, повидимому, безъ всякаго сознанія; ея глаза были широко открыты и устремлены на него, и прежнее выраженіе застыло на ея лицѣ. Рука ея такъ крѣпко держала его, что онъ боялся освободиться, чтобы не сдѣлать ей больно. Не двигаясь съ мѣста, онъ громко позвалъ къ себѣ на помощь.
   Женщина съ необыкновенно безумнымъ видомъ, у которой, какъ- замѣтилъ мистеръ Лорри, не смотря на все свое волненіе, было красное лицо и огненно-рыжіе волоса, удивительно узкое платье и поразительный чепецъ, смахивавшій на шапку гренадера или на большой стильтонскій сыръ, быстро вбѣжала въ комнату во главѣ нѣсколькихъ человѣкъ трактирной прислуги, и моментально освободила его отъ руки бѣдной молодой леди, толкнувъ его въ грудь съ такой силой, что онъ мигомъ отлетѣлъ къ стѣнѣ.
   -- Нѣтъ сомнѣнія, что меня толкнулъ мужчина,-- подумалъ мистеръ Лорри, еле переводя дыханіе послѣ полета своего къ стѣнѣ.
   -- Вы чего уставились на меня?-- крикнула эта особа, обращаясь къ прислугѣ.-- Маршъ сейчасъ и несите все, что нужно, а не глазѣйте на меня! Что вы такого особеннаго нашли во мнѣ? Маршъ, сейчасъ же! Чтобы сію минуту были здѣсь нюхательный спиртъ, холодная вода и уксусъ. Живѣй поворачивайся!
   Прислуга немедленно пустилась исполнять приказаніе, а женщина осторожно уложила дѣвушку на диванъ и, бережно оправляя ее, приговаривала: "драгоцѣнная моя!" и "птичка моя!" и въ то же время нѣжно отстраняла съ лица волоса и расправляла ихъ по плечамъ.
   -- А, вы тамъ, въ коричневомъ!-- сказала она, съ негодованіемъ оборачиваясь къ мистеру Лорри.-- Не могли вы развѣ разсказать ей всего, не напугавъ ее до смерти! Смотрите на нее, смотрите на это прелестное блѣдное личико и на эти холодныя ручки! А еще называется банкиромъ!
   Мистеръ Лорри окончательно растерялся, услышавъ послѣднія слова и не зналъ, что отвѣчать. Онъ стоялъ и смотрѣлъ издали съ чувствомъ состраданія и глубокаго смиренія, какъ здоровенная женщина, разогнавъ трактирную прислугу грознымъ крикомъ: "ужо я вамъ задамъ!", постепенно привела въ чувство бѣдную дѣвушку и, называя ее затѣмъ самыми нѣжными именами, просила ее положить къ ней на плечо свою усталую головку.
   -- Надѣюсь, что ей теперь лучше,-- сказалъ мистеръ Лорри.
   -- Лучше, такъ не по вашей милости, коричневый господинъ... О, моя дорогая милочка!
   -- Вы, надо полагать,-- сказалъ мистеръ Лорри послѣ небольшой паузы,-- сопровождаете миссъ Манеттъ во Францію?
   -- Ничего подобнаго!-- отвѣчала женщина-гренадеръ.-- Будь мнѣ предназначено судьбой ѣхать по соленой водѣ, такъ Провидѣнію не зачѣмъ было бы помѣщать меня на островѣ, какъ вы думаете?
   На этотъ вопросъ было еще труднѣе отвѣчать, а потому мистеръ Джервисъ Лорри вышелъ, чтобы хорошенько обдумать его.
   

V. Винная лавка.

   Большая бочка вина упала на мостовую и разбилась. Случилось это въ ту самую минуту, когда ее снимали съ повозки; она сорвалась и рухнула; обручи на ней лопнули и она лежала недалеко отъ дверей винной лавки, точно разбитая орѣховая скорлупа.
   Всѣ, находившіеся по близости люди, бросили работу, а кто ничего не дѣлалъ, тотъ бездѣлье, и бросились къ разбитой бочкѣ, спѣша попользоваться виномъ. Большіе, неправильной формы, камни мостовой, торчавшіе во всѣ стороны и какъ бы нарочно положенные здѣсь для того, чтобы живыя существа калѣчились, спотыкаясь на нихъ, задерживали вино, вслѣдствіе чего повсюду образовались небольшія лужи. Ихъ тотчасъ же окружили, причемъ каждая группа людей или толпа соотвѣтствовала величинѣ самой лужи. Нѣкоторые становились на колѣни, складывали руки пригоршнями и пили, или помогали пить женщинамъ, склонившимся черезъ ихъ плечо и спѣшившимъ пить, пока вино не ушло сквозь пальцы. Другіе, мужчины и женщины, набирали вино изъ лужъ маленькими осколками разбитыхъ глиняныхъ сосудовъ, или мочили тамъ женскіе головные платки и затѣмъ выжимали изъ нихъ вино въ ротъ дѣтямъ; одни ставили небольшія запруды изъ грязи, чтобы остановить потокъ вина, другіе, слѣдуя указаніямъ людей, смотрѣвшихъ изъ оконъ на это зрѣлище, преграждали путь новымъ ручейкамъ, третьи хватали доски отъ бочки и облизывали ихъ или грызли пропитанные виномъ и мѣстами полусгнившіе куски этихъ досокъ. Водосточныхъ трубъ въ то время еще не устраивали, а потому вину некуда было уйти и его постепенно подобрали, а съ нимъ вмѣстѣ цѣлый слой грязи, такъ что можно было подумать, будто по улицѣ прошелъ метельщикъ, хотя люди бывалые врядь ли могли повѣрить такому чудесному явленію.
   Звонкій смѣхъ и веселые голоса мужчинъ, женщинъ и дѣтей разносились по улицѣ все время, пока не было выпито вино. Въ этомъ грубомъ спортѣ было много забавнаго. Въ немъ было своего рода стремленіе къ товариществу, желаніе сблизиться другъ съ другомъ; такъ, люди болѣе счастливаго и болѣе добродушнаго нрава обнимались, пили за здоровье другъ друга, трясли одинъ другому руки, составляли группы и принимались танцовать. Когда съ виномъ покончили и всѣ мѣста, гдѣ оно было, тщательно осушили, всѣ демонстраціи мгновенно прекратились и все стихло. Человѣкъ, пилившій передъ этимъ дрова, снова задвигалъ своей пилой; женщина, оставившая у порога дверей горшокъ съ горячею золою, у котораго она грѣла свои исхудалыя руки и ноги, а также руки и ноги своего ребенка, опять вернулась къ нему; мужчины съ голыми руками, тусклыми взглядами и изсиня блѣдными лицами, вынырнувшіе было изъ своихъ подваловъ, спустились туда опять. Все покрылось мракомъ, который несравненно больше присталъ этому мѣсту, чѣмъ солнечное сіяніе.
   Вино было красное и оставило слѣды на почвѣ узкой улицы Сенть-Антуанскаго предмѣстья. Оно покрыло пятнами руки и лица, голыя ноги и деревянные башмаки; руки человѣка, пилившаго дрова, оставляли пятна на деревѣ; лобъ женщины, няньчившей ребенка, былъ покрытъ пятнами отъ платка, который она повязала опять на голову. У тѣхъ, которые грызли куски досокъ отъ бочки, ротъ былъ запачканъ, какъ у тигра; одинъ шутникъ до того весь перепачкался, что писалъ даже на стѣнѣ красными каракулями слово -- "Кровь".
   Близко было уже то время, когда и такое вино должно бы то залить улицы и обагрить собою многихъ...
   А теперь, когда облако снова спустилось надъ Сентъ-Антуаномъ, прогнавъ солнечный лучъ, на минуту освѣтившій его, тьма стала еще тяжелѣе. Холодъ, грязь, болѣзни, невѣжество и нищета, вотъ они владыки въ ожиданіи пришествія свѣтлаго будущаго, владыки надъ всѣми, особенно же нищета. Люди всякаго рода, которыхъ мололи и перемалывали на мельницѣ, не въ той, конечно, сказочной мельницѣ, откуда Старые выходили молодыми, дрожали въ каждомъ углу, входили и выходили изъ дверей, выглядывали изъ каждаго окошка, тряслись подъ лохмотьями, развѣваемыми вѣтромъ. Мельница, смоловшая ихъ, превращала молодыхъ въ стариковъ, дѣтямъ давала старообразныя лица и серьезные голоса. Й на всѣхъ этихъ лицахъ, взрослыхъ и дѣтскихъ, въ каждой чертѣ ихъ глубоко врѣзалась печать голода. Онъ вездѣ царствовалъ. Голодъ выглядывалъ изъ высокихъ домовъ и порванной одежды, висѣвшей на жердяхъ и веревкахъ; голодъ скрывался подъ соломой и тряпьемъ, подъ деревомъ и бумагой; голодъ сидѣлъ въ каждомъ бревнѣ, надъ которымъ работалъ пильщикъ; голодъ выглядывалъ изъ трубъ, которыя не дымились, изъ грязной улицы, гдѣ не было нечистотъ, въ которыхъ остался бы хотя одинъ кусокъ чего нибудь съѣдобнаго. Голодъ былъ написанъ на полкахъ булочника, на каждомъ кускѣ его худо выпеченнаго хлѣба, на сосискахъ, которыя приготовлялись изъ мяса дохлой собаки. Голодъ дребезжалъ въ каштанахъ, которые жарились въ жаровнѣ; голодъ крошилъ на мельчайшія части каждую миску картофеля, поджареннаго на горькомъ постномъ маслѣ.
   Всѣ эти мѣста были какъ нельзя больше приноровлены къ постоянному пребыванію голода. Узкая и кривая улица, зловонная и грязная, съ другими, идущими отъ нея улицами, зловонными и грязными, гдѣ жили только рубища, ночные колпаки, гдѣ носился смрадъ рубищъ и колпаковъ, гдѣ царили кругомъ мрачные и злобные взгляды. Но въ забитой наружности этихъ людей проглядывалъ дикій звѣрь, готовый огрызнуться при первомъ возможномъ случаѣ. Не смотря, однако, на угнетенный видъ ихъ, не смотря на то, что они ходили крадучись, глаза ихъ горѣли огнемъ, блѣдныя губы были сжаты, лобъ наморщенъ, отъ затаенной мучившей ихъ мысли, что или ихъ самихъ повѣсятъ, или они убьютъ кого нибудь. Вывѣски (а ихъ было столько же, сколько и лавокъ) были безобразными изображеніями нищеты. У мясника вывѣска изображала самые тощіе куски мяса, у хлѣбника самый скверный хлѣбъ. Люди, изображенные на нихъ сидѣли въ винной лавкѣ, держали въ рукахъ маленькія мѣрочки съ виномъ, и, казалось, ворчали, злобно посматривая другъ на друга. Ничто не изображалось въ цвѣтущемъ состояніи, кромѣ рабочихъ инструментовъ и оружія; такъ, ножи и топоры мясника изображались острыми и блестящими, молотки кузнеца тяжелыми, а ружья такъ и просились на убійство. Улица, вымощенная острыми неправильной формы камнями, съ небольшими лужами грязи и воды между ними, не имѣла вовсе тротуаровъ, а доходила вплоть до домовъ и дверей. Посреди улицы тянулась канавка съ водой, которая во время сильныхъ дождей разливалась по всей улицѣ и текла во всѣ дома. Улицы освѣщались на разстояніи большихъ промежутковъ тусклыми фонарями, которые были подвѣшены на веревкѣ и блокѣ; вечеромъ, когда фонарщикъ, спустивъ ихъ внизъ, зажигалъ огонь и затѣмъ снова подымалъ ихъ вверхъ, казалось, что вдоль улицы тянется, раскачиваясь изъ стороны въ сторону, цѣлый рядъ сторожевыхъ огней, мелькающихъ на морѣ. Да вѣдь улица эта и была море, грозившее бурей и кораблю и экипажу.
   Да, близилось то время, когда тощимъ пугаламъ, голоднымъ и празднымъ, которыя такъ долго наблюдали за фонарщикомъ, должна была придти въ голову блестящая мысль испробовать его способъ, вѣшая людей на веревки и блоки, чтобы они освѣтили ихъ тьму. Но время это не пришло еще и вѣтры, проносившіеся надъ Франціей и тщетно трепали рубища пугалъ, ибо пташки -- пѣвуньи съ нарядными перьями -- еще ни откуда не слышали предостерегающаго клича.
   Винная лавка помѣщалась на самомъ углу улицы и была снаружи и внутри лучше другихъ. Хозяинъ ея стоялъ у дверей; онъ былъ въ желтомъ жилетѣ и зеленыхъ панталонахъ и смотрѣлъ на всю эту сутолку, подпятую изъ за его вина.
   -- Мнѣ дѣла нѣтъ,-- говорилъ онъ, пожимая плечами,-- все это сдѣлали люди съ рынка. Пусть они привезутъ другую бочку.
   Тутъ ему бросился въ глаза высокій шутникъ, писавшій виномъ на стѣнѣ, и онъ крикнулъ ему.
   -- Гаспаръ, что ты тамъ дѣлаешь?
   Высокій малый указалъ на слова, написанныя имъ, съ весьма выразительнымъ жестомъ, какъ бы хвастаясь этимъ, что такъ часто бываетъ у людей его сорта. Но у него жестъ этотъ вышелъ неудаченъ.
   -- Это что еще? Никакъ ты къ сумасшедшимъ захотѣлъ?-- сказалъ хозяинъ винной лавки, переходя улицу и тотчасъ же замазывая надпись грязью, поднятой имъ съ улицы.-- Зачѣмъ ты пишешь на уличныхъ стѣнахъ? Развѣ, нѣтъ другихъ мѣстъ для такихъ надписей?
   И послѣ этого вопроса онъ ударилъ чистой рукой (случайно или нѣтъ, не знаю) грудь шутника, какъ разъ противъ сердца Шутникъ хлопнулъ его тѣмъ же порядкомъ и, подпрыгнувъ вверхъ сбросилъ запачканный виномъ башмакъ съ одной ноги, которую тотчасъ же подхватилъ рукой и началъ какой то фантастическій танецъ на одной ногѣ. Нельзя сказать, чтобы у шутника былъ при этомъ забавный видъ, въ кривляніяхъ его было, напротивъ, много звѣрскаго.
   -- Надѣнь башмакъ, надѣнь,-- сказалъ хозяинъ винной лавки.-- Вино слѣдуетъ называть виномъ и кончено.
   Съ этими словами онъ нисколько не стѣсняясь, вытеръ грязную руку свою одеждой шутника и, перейдя обратно улицу, вошелъ къ себѣ въ лавку.
   У хозяина винной лавки, человѣка лѣтъ сорока, быль толстый, бычачій затылокъ и воинственный видъ. Онъ былъ, повидимому, весьма горячаго темперамента, такъ какъ не смотря на холодную погоду, сюртукъ у него не былъ надѣтъ, а только накинутъ на плечи. Засученные рукава его рубахи обнажали коричневыя руки до самыхъ локтей. На головѣ у него ничего не было, кромѣ собственныхъ его курчавыхъ и коротко-остриженныхъ темныхъ волосъ. Человѣкъ онъ былъ смуглый, съ красивыми глазами, которые довольно далеко отстояли другъ отъ друга; было видно, что это человѣкъ живой и энергичный, съ твердымъ, рѣшительнымъ характеромъ, съ которымъ не желательно было бы встрѣтиться на узкомъ переходѣ черезъ воду.
   Мадамъ Дефаржъ, его жена, сидѣла за прилавкомъ, когда онъ вошелъ въ лавку. Это была здоровая, полная женщина его лѣтъ, съ проницательными глазами, которые рѣдко на чемъ долго останавливались, съ тяжелыми кольцами на толстыхъ пальцахъ, съ строгимъ лицомъ и степенными манерами. Глядя на мадамъ Дефаржъ, можно было съ увѣренностью сказать, что она врядъ ли когда либо ошибалась не въ свою пользу, когда дѣло шло о счетахъ, находившихся въ ея вѣдѣніи. Крайне чувствительная къ холоду, она была закутана въ мѣхъ, а голова ея обвязана нѣсколько разъ яркимъ шарфомъ, но такъ, чтобы видны были ея большія серьги. Передъ нею лежало ея вязанье, но она не работала, а чистила себѣ зубы зубочисткой, что она дѣлала, поддерживая лѣвой рукой локоть правой руки.
  

ПОВѢСТЬ О ДВУХЪ ГОРОДАХЪ.

ВЪ ТРЕХЪ КНИГАХЪ.

ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА.

КНИГА ПЕРВАЯ: ВОЗВРАЩЕНІЕ КЪ ЖИЗНИ.

I.
Періодъ.

   То было самое лучшее и самое худшее время, вѣкъ разума и глупости, эпоха вѣры и безвѣрія, пора просвѣщенія и невѣжества, весна надежды и зима отчаянія; мы имѣли все передъ собою и не имѣли ничего, мы летѣли прямо къ небесамъ и шли также прямо въ совершенно-противуположную сторону; -- короче этотъ періодъ такъ мало похожъ на настоящее время, что самые крикливые между его авторитетами принимали его какъ выраженіе добра или зла, только въ превосходной степени уравненія.
   Король съ широкою челюстью и очень-некрасивая королева сидѣли на престолѣ англійскомъ; король съ широкою челюстью и королева красавица сидѣли на престолѣ французскомъ. Въ обоихъ государствахъ, властителямъ, благословеннымъ земными благами, казалось яснѣе свѣта, что существовавшій порядокъ былъ установленъ навѣки.
   Это былъ тысяча-семьсотъ-семьдесятъ-пятый годъ отъ Рождества Христова. Духовныя откровенія посѣщали Англію въ этотъ счастливый періодъ, какъ и въ настоящее время. Мистрисъ Саутскотъ, только-что исполнилось двадцать-пять лѣтъ; предсказатель -- гвардейскій рядовой -- провозвѣстилъ торжественное наступленіе этого блаженнаго дня рожденія, объявивъ, что Лондонъ и Вестминстеръ провалятся. Только двѣнадцать лѣтъ передъ-тѣмъ отчитывали духа пѣтушьяго-переулка, передававшаго постукиваніемъ свои посланія, какъ это дѣлали духи въ прошедшемъ году, такъ неестественно лишенные всякой оригинальности. Англійская корона и народъ получили недавно посланіе, совершенно-земнаго содержанія, отъ конгресса британскихъ подданныхъ въ Америкѣ: и довольно-странно, это посланіе было большей важности для цѣлаго рода человѣческаго, нежели всѣ вѣсти, разглашаемыя цыплятами пѣтушьяго-переулка.
   Франція, не столь осчастливленная въ духовномъ отношеніи, какъ сестра ея по гербу, скатывалась съ вершины своего величія съ необыкновенною легкостью, оттискивая себѣ бумажныя деньги и мотая ихъ. Подъ руководствомъ своихъ христіанскихъ пастырей, сна забавлялась, между-прочимъ, человѣколюбивыми подвигами, въ родѣ слѣдующаго: одинъ молодой человѣкъ былъ приговоренъ тамъ къ отрубленію рукъ, вырваннаго языка щипцами и сожженію, за то, что не сталъ на колѣна, въ дождь, передъ грязною процессіею монаховъ, проходившихъ на разстояніи нѣсколькихъ десятковъ саженъ отъ него. Очень-вѣроятно, что между-тѣмъ, какъ убивали этого страдальца, въ лѣсахъ Швеціи и Норвегіи росли деревья, уже отмѣченныя лѣсничимъ-судьбою на срубъ, чтобъ потомъ распилить ихъ въ доски, изъ которыхъ долженъ быть сдѣланъ корпусъ извѣстной подвижной машины, съ мѣшкомъ и ножемъ, такой страшной въ исторіи. Очень-вѣроятно, что въ полуразвалившихся сараяхъ земледѣльцевъ, обработывавшихъ тяжелую почву въ окрестностяхъ Парижа, укрывались отъ непогоды, въ этотъ же самый день, неуклюжія телѣги, забрызганныя деревенскою грязью, которыя обнюхивала свинья, на которыя садилась дворовая птица и которыя фермеръ смерть ужо выбрала себѣ для возовъ революціи... Но лѣсничій и фермеръ, трудясь безостановочно, работали, однакоже, молча; никто не слышалъ, какъ они двигались въ непроницаемой тишинѣ, тѣмъ-болѣе, что малѣйшее подозрѣніе ихъ дѣятельности было атеизмомъ, государственною измѣною.
   Англія не могла похвастаться порядкомъ и покровительствомъ закона. Отчаянные грабежи вооруженною рукою повторялись въ самой столицѣ каждую ночь; газетныя объявленія предостерегали семейства, выѣзжавшія изъ города, чтобъ они отдавали свою мебель на сбереженіе, въ мебельные магазины, для большей безопасности; ночной разбойникъ превращался на день въ торговца Сити; и когда товарищъ купецъ, котораго онъ остановилъ, узналъ его и назвалъ но имени, онъ застрѣлилъ его на-повалъ и уѣхалъ; семь разбойниковъ остановили почту, почтарь убилъ троихъ; но у него недостало зарядовъ, и одинъ изъ уцѣлѣвшихъ четверыхъ застрѣлилъ его, послѣ чего почта была спокойно разграблена; великолѣпный владыка Сити, лондонскій лордъ-меръ, былъ принужденъ остановиться на Тёрнамъ-гринѣ и добровольно отдать все, что при немъ было, разбойнику, который обчистилъ эту знаменитость въ виду ея свиты; заключенные въ лондонскихъ тюрьмахъ дрались со сторожами и блюстители закона стрѣляли въ нихъ изъ ружей, заряженныхъ пулями; воры срѣзывали алмазные кресты съ шей благородныхъ лордовъ, на придворныхъ выходахъ; мушкатеры отправлялись въ Сен-Джайльсъ, отыскивать контробанду, народъ стрѣлялъ по мушкатерамъ, мушкатеры стрѣляли но народу, и никто не воображалъ, что эти происшествія слишкомъ выходили изъ обыкновеннаго порядка вещей. Среди нихъ, палачъ, всегда занятый, то болѣе чѣмъ безполезный, былъ въ постоянномъ требованіи: то онъ нанизывалъ цѣлые ряды разнородныхъ преступниковъ, вѣшая въ субботу грабителя, захваченнаго во вторникъ, то онъ клеймилъ людей дюжинами въ Ньюгетѣ, то сожигалъ памфлеты у дверей вестеминстерской палаты; сегодня лишалъ жизни гнуснаго убійцу, завтра жалкаго воришку, укравшаго шесть пенсовъ у фермерскаго мальчишки.
   Всѣ эти дѣла и тысяча подобныхъ имъ совершались въ дорогомъ старомъ тысячу-семьсотъ-семьдесятъ-пятомъ году. Посреди ихъ, между-тѣмъ, какъ дровосѣкъ и фермеръ работали незамѣчаемые никѣмъ, короли съ широкими челюстями и королевы, некрасивая и красавица, двигались съ достаточнымъ шумомъ, и сильною рукою подтверждали свои божественныя права. Такимъ-образомъ тысяча-семьсотъ семьдесятъ пятый годъ тащилъ за собою своихъ великихъ людей и миріады маленькихъ созданій, дѣйствующихъ лицъ этой хроники между-прочимъ, вдоль но лежавшимъ передъ ними дорогамъ.
   

II.
Почта.

   Передъ однимъ изъ лицъ, о которыхъ идетъ дѣло въ этой исторіи, лежала дуврская дорога, поздно вечеромъ, въ пятницу, въ ноябрѣ. Онъ слѣдовалъ по ней за дуврскою почтовою каретою,-- тяжело тащившеюся за Шутерсъ-гиль. Онъ шелъ въ гору, въ грязи, возлѣ кареты, подобно другимъ пассажирамъ, не потому, что имъ особенно нравилась эта прогулка, при теперешнихъ обстоятельствахъ, но потому что гора, упряжь грязь и почто были такъ-тяжелы, что лошади уже три раза останавливались и разъ даже потащили карету поперегъ дороги, съ возмутительнымъ намѣреніемъ отвезти ее назадъ въ Блакгитъ. Возжи и бичъ, кучеръ и кондукторъ, однакожь, успѣли прочесть имъ статью военаго положеніи, осуждавшую такое мятежное желаніе, совершенно-оправдывавшее, впрочемъ, мнѣніе, что нѣкоторыя животныя одарены смысломъ -- и четверка сдалась и принялась за свое дѣло.
   Съ поникшими головами, протаптывали онѣ себѣ дорогу въ густой грязи, барахтаясь и спотыкаясь на каждомъ шагу, какъ-будто онѣ были готовы распасться на части. Всякій разъ, какъ кучеръ останавливалъ ихъ воинственнымъ кликомъ "го! го-го!", ближайшій конь сильно встряхивалъ головою и сбруей, какъ необыкновенно-горячая лошадь, отрицая всякую возможность втащить карету на гору. Всякой разъ, какъ конь этотъ поднималъ такой шумъ, путешественникъ вздрагивалъ, какъ слабонервный путешественникъ, и выходилъ изъ задумчивости.
   Туманъ наполнялъ всю долину и поднимался на холмъ, подобно злому духу, ищущему и ненаходящему покоя. То былъ липкій, холодный туманъ; медленно распространялся спъ въ атмосферѣ, слоями, видимо слѣдовавшими одинъ за другимъ, подобно волнамъ отравленнаго моря. Онъ былъ такъ густъ, что укрывалъ всѣ окружавшіе предметы отъ свѣта каретныхъ фонарей, которые только, да еще нѣсколько футовъ дороги, оставались видимыми; паръ отъ лошадей сливался съ туманомъ, какъ будто указывая, что онѣ были его единственными виновниками.
   Два другіе пассажира, подобно первому, тащились на гору рядомъ съ каретою. Всѣ трое были закутаны по самыя скулы и уши и обуты въ ботфорты. Ни одинъ изъ нихъ не могъ сказать, судя по виду, что за люди были два остальные его товарища; каждый изъ нихъ тщательно укрывался отъ любопытства своихъ спутниковъ. Въ то время путешественники не поддавались очень на откровенность по первому слову, потому-что каждый, на большой дорогѣ, могъ быть разбойникъ или въ союзѣ съ разбойниками. На каждой почтовой станціи, въ каждомъ кабачкѣ, вы могли встрѣтить кого-нибудь на жалованьи разбойничьяго атамана, начиная съ самаго хозяина и оканчивая послѣднимъ конюхомъ. Такъ думалъ про себя и кондукторъ дуврской почтовой кареты, поднимавшейся на Шутерсъ-гиль въ этотъ вечеръ, въ пятницу, ноября тысячу-семьсотъ-семьдесятъ-пятаго года, стоя на своемъ мѣстѣ, сзади кареты, топая ногами и не спуская глазъ и рукъ съ оружейнаго ящика, гдѣ заряженный мушкетъ лежалъ сверху шести или восьми заряженныхъ пистолетовъ, закрывавшихъ охотничій ножъ.
   Дуврская почта находилась именно въ своемъ обыкновенномъ, естественномъ положеніи: ковдукторъ подозрѣвалъ пассажировъ; пассажиры подозрѣвали другъ друга и кондуктора; всѣ они подозрѣвали кого-нибудь, а кучеръ былъ увѣренъ только въ своихъ лошадяхъ и готовъ былъ принять присягу на библіи, что они негодились для ѣзды.
   -- Го-го! говорилъ кучеръ:-- то-то! подтяни еще, и мы на вершинѣ; и тогда будьте прокляты; довольно мнѣ было хлопотъ съ вами, добраться до нее! Джо!
   -- Га-ло! отвѣчалъ кондукторъ.
   -- Который часъ у тебя, Джо?
   -- Одиннадцать часовъ и добрыхъ десять минутъ.
   -- Кровь моя! воскликнулъ раздосадованный кучеръ: -- и мы еще не на вершинѣ Шутерсъ-гиля! Ну, пошли!
   Горячая лошадь, оборванная, ударомъ бича, посреди самаго рѣшительнаго отрицанія, потянулась впередъ и за нею подхватили три остальныя лошади. Дуврская почтовая карета потащилась опять, и рядомъ съ нею снова принялись мѣсить грязь ботфорты пассажировъ. Они остановливались, когда карета останавливалась, дружно ютясь около нея. Еслибы который-нибудь изъ трехъ осмѣлился предложить другому, пройтись впередъ въ туманѣ и темнотѣ, то его застрѣлили бы на мѣстѣ, застрѣлили, какъ разбойника.
   Съ послѣднею натугою карета очутилась на вершинѣ холма. Лошади остановились, чтобы еще разъ вздохнуть, кондукторъ сошелъ внизъ, затормозить колесо, для сну ска, и отворить карету пассажирамъ.
   -- Тсъ! Джо! закричалъ кучеръ предостерегательнымъ голосомъ, смотря внизъ съ козелъ.
   -- Что скажешь, Томъ?
   Оба они стали прислушиваться.
   -- Послушай, Джо! Кто-то за вами рысью ѣдетъ.
   -- Галопомъ, Томъ, отвѣчалъ кондукторъ, оставляя дверь и проворно поднимаясь на свое мѣсто.-- Господа, именемъ короля я обращаюсь къ вамъ!
   Съ этимъ поспѣшнымъ призывомъ, онъ взвелъ курокъ своего мушкета и сталъ въ оборонительное положеніе.
   Пассажиръ, отмѣченный въ этой исторіи, стоялъ на подножкѣ кареты; два другіе пассажира были позади него и готовились сейчасъ же за нимъ послѣдовать. Онъ остановился на подножкѣ, они остановились за дорогѣ внизу, Всѣ смотрѣли, поперемѣнно, то на кучера, то на кондуктора и прислушивались. Кучеръ смотрѣлъ внизъ, кондукторъ смотрѣлъ назадъ, и даже горячая лошадь навострила уши и смотрѣла назадъ, не обнаруживая ни малѣйшаго отрицанія.
   Тишина, наступившая теперь, съ остановкою кареты, еще увеличивала спокойствіе ночи; дѣйствительно было очень-тихо. Одышка лошадей приводила карету въ сотрясеніе, какъ-будто она въ-самомъ-дѣлѣ была въ тревожномъ состояніи; сердца пассажировъ бились такъ сильно, что, вѣроятно, можно было ихъ слышать; во-всякомъ-случаѣ, спокойная пауза указывала достаточно-замѣтнымъ образомъ для уха, что люди задыхались, удерживали дыханіе и что ожиданіе ускоряло ихъ пульсъ.
   Лошадиный топотъ быстро приближался.
   -- Го-го! заревѣлъ кондукторъ на сколько у него было мочи.-- Стой! или я выстрѣлю!
   Топотъ вдругъ остановился и изъ тумана послышался человѣческій голосъ: "Это дуврская почта?"
   -- А какое валъ дѣло? отвѣчалъ кондукторъ: -- вы кто?
   -- Это-ли дуврская почтовая карета?
   -- Зачѣмъ вамъ знать?
   -- Мнѣ нужно одного пассажира.
   -- Какого пассажира?
   -- Мистера Джарвисъ Лорри.
   Отмѣченный нами пассажиръ сію же минуту обнаружилъ, что это было его имя. Кондукторъ, кучеръ и два другіе пассажира посматривали на него недовѣрчиво.
   -- Не двигайтесь съ мѣста, закричалъ кондукторъ голосу въ туманѣ:-- а то я неравно ошибусь и мою ошибку не поправишь во всю вашу жизнь. Господинъ именемъ Лорри, отвѣчайте безъ обиняковъ.
   -- Въ чемъ дѣло? отвѣчалъ пассажиръ нѣсколько дрожащимъ голосомъ.-- Кому меня нужно? Джери, это ты?
   -- Маѣ не нравится голосъ Джери, если это онъ, ворчалъ про себя кондукторъ: -- онъ слишкомъ-спиливъ для меня.
   -- Да, мистеръ Лорри.
   -- Въ чемъ дѣло?
   -- Депеша къ вамъ оттуда. П. и Ко.
   -- Кондукторъ, я знаю этого посланнаго, сказалъ мистеръ Лорри, спускаясь на дорогу, подталкиваемый сзади, довольно-неучтиво, другими двумя пассажирами, которые поспѣшно влѣзли въ карету, захлопнули дверь и опустили окошко.-- Онъ можетъ подойдти ближе; здѣсь нѣтъ ничего худаго.
   -- Надѣюсь, что нѣтъ, да кой-чортъ меня въ этомъ увѣритъ, сказалъ кондукторъ отрывисто, какъ-будто обращаясь къ самому -- себѣ.-- Га-ло!
   -- Га-ло! сказалъ Джери, еще болѣе сипливымъ голосомъ, чѣмъ прежде.
   -- Подъѣзжайте шагомъ; понимаете ли вы меня? Да если у васъ пистолеты въ чушкахъ у сѣдла, то держите ваши руки подальше отъ нихъ; я, чортъ возьми, какъ-разъ ошибусь, и моя ошибка выльется пулею. Дайте-ка теперь посмотрѣть на себя.
   Фигура лошади и всадника медленно приблизилась сквозь раздавшійся туманъ и подъѣхала къ сторонѣ кареты, гдѣ стоялъ пассажиръ. Всадникъ остановился и, взглянувъ на кондуктора, подалъ пассажиру небольшую свернутую бумагу. Лошадь его задыхалась, и она и всадникъ были покрыты грязью отъ копытъ до шляпы.
   -- Кондукторъ! сказалъ пассажиръ довѣрчивымъ голосомъ.
   Бдительный кондукторъ, держа правою рукою ложе поднятаго мушкета, а лѣвою -- его стволъ и не спуская глазъ съ всадника, отвѣчалъ отрывисто:-- Сэръ.
   -- Бояться здѣсь нечего. Я принадлежу къ банку Тельсона. Ты долженъ знать банкъ Тельсона въ Лондонѣ. Я ѣду въ Парижъ по дѣламъ. Крона на водку. Позволь мнѣ прочесть депешу.
   -- Не задерживайте только, сэръ.
   Онъ развернулъ ее у свѣта каретнаго фонаря и прочелъ сначала про себя, потомъ вслухъ: "Дождитесь въ Дуврѣ мамзели".
   -- Депеша недлиина, кондукторъ. Джери передай мой отвѣтъ: возвращенъ къ жизни.
   Джери вздрогнулъ.-- Дьявольски-странный отвѣтъ, сказалъ онъ наисиплѣйшимъ голосомъ.
   -- Возьми это посланіе назадъ; они будутъ знать, что я получилъ его, какъ-бы я написалъ отвѣтъ. Счастливый путь. Добрая ночь!
   Съ этими словами пассажиръ отворилъ дверь кареты и вошелъ въ нее, безъ всякой помощи своихъ спутниковъ, проворно спрятавшихь часы и кошельки въ сапоги и теперь притворившихся спящими.
   Карета потащилась опять, сопровождаемая тяжелыми облаками тумана, тѣсно охватывавшими ее при спускѣ съ горы. Кондукторъ положилъ свой мушкетъ въ оружейный ящикъ, осмотрѣлъ оружіе въ немъ, осмотрѣлъ добавочную пару пистолетовъ, заткнутую за поясомъ и небольшой ящикъ подъ сидѣньемъ, гдѣ находилось нѣсколько кузнечныхъ инструментовъ, два факела и коробочка съ трутомъ. Онъ былъ снабженъ этимъ необходимымъ снарядомъ, и когда каретные фонари разбивались и гасли, что случалась часто, ему стоило только запереться въ карету и высѣчь огонь посредствомъ кремня и огнива -- остерегаясь только, чтобы искры не упали на солому -- съ достаточнымъ удобствомъ и безопасностью, при особенной удачѣ, минутъ въ пять.
   -- Томъ! раздалось тихо надъ имперіаломъ кареты.
   -- Га-ло, Джо.
   -- Слышалъ ты депешу?
   -- Слышалъ, Джо.
   -- Что ты понялъ изъ нея, Томъ?
   -- Рѣшительно ничего Джо.
   -- Вотъ-такъ сошлись, подумалъ кондукторъ: -- я понялъ столько же самъ.
   Джери, между-тѣмъ оставленный одинъ, среди мрака и тумана, слезъ съ лошади, нетолько чтобы облегчить своего замученнаго коня, но также чтобы отереть грязь съ лица и стряхнуть воду съ полей шляпы, въ которыхъ воды могло свободно помѣститься бутылки три. Постоявъ съ поводомъ, навернутымъ на руку, густо забрызганную грязью, пока стукъ колесъ почтовой кареты не замеръ совершенно въ тишинѣ ночи, онъ повернулся и побрелъ съ горы.
   -- Послѣ такого галопа отъ темпльскихъ воротъ, я не положусь на твои переднія ноги, старуха, пока мы не выйдемъ на ровное мѣсто, говорилъ этотъ осиплый посланникъ своей кобылѣ:-- "Возвращенъ къ жизни". Вотъ адски-странное посланіе. Такія посланія не по тебѣ, Джери! Да, Джери, ты, просто, съ толку собьешься, если возвращеніе къ жизни войдетъ въ моду!

III.
Ночныя тѣни.

   Поразительный фактъ, надъ которымъ можно позадуматься:-- каждое человѣческое созданіе такъ устроено, что оно представляетъ глубокую тайну для остальныхъ людей. Я думаю, когда я вхожу ночью въ большой городъ, каждый изъ этихъ тѣсно-скученныхъ домовъ заключаетъ свою собственную тайну, въ каждой комнатѣ въ нихъ -- своя тайна, каждое бьющееся сердце въ сотняхъ тысячъ людей есть тайна въ нѣкоторыхъ чувствованіяхъ, для сердца, ближайшаго къ нему. Это объясняетъ отчасти страхъ самой смерти. Я не могу уже болѣе перевертывать листы этой дорогой книги, которую я такъ любилъ, которую я надѣялся современемъ прочесть до конца. И не могу уже болѣе глядѣть въ неизмѣримую глубину этой массы воды, гдѣ я, при блескѣ мимолетнаго свѣта, высматривалъ схороненное сокровище. Книга замкнулась пружиною навсегда, когда а успѣлъ прочесть только одну страницу. Вѣчный морозъ сковалъ воду, когда свѣтъ игралъ на ея поверхностью, а я въ невѣдѣніи стоялъ на берегу. Мой другъ умеръ, мой ближній умеръ, моя любовь, жемчужина моей души умерла. Это неумолимое утвержденіе, увѣковѣченіе тайны, которыя всегда была въ этихъ личностяхъ и которую я долженъ носить въ себѣ до конца жизни. На кладбищахъ этого города, черезъ который я прохожу, скажите, есть ли хоть одинъ мертвецъ, котораго было бы труднѣе разгадать, нежели для меня сокровеннѣйшую личность его дѣятельныхъ жителей, или имъ меня?
   Въ этомъ отношеніи, нашъ верховой имѣетъ такія же права, по своему природному и неотъемлемому наслѣдію, какъ и король, первый министръ, или богатѣйшій купецъ въ Лондонѣ; точно также три пассажира, заключенные въ узкомъ объемѣ тащившейся старой почтовой кареты, были тайнами другъ для друга, столь же непроницаемыми, какъ еслибъ каждый изъ нихъ находился въ своей собственной каретѣ, запряженной шестерикомъ, и цѣлое графство раздѣляло ихъ.
   Верховой ѣхалъ назадъ легкою рысью, останавливаясь довольно-часто, у кабачковъ, чтобъ выпить, собраться съ мыслями и нахлобучить треугольную шляпу на глаза. Его глаза была совершенно подстать этому головному убору: чорные плоскіе глаза, безъ малѣйшей глубины, такъ близко сведены вмѣстѣ, какъ-будто они боялись, что взгляды ихъ будутъ подмѣчены въ-одиночку, еслибъ болѣе-значительное разстояніе раздѣляло ихъ. Они имѣли очень-непріятное выраженіе, выглядывая изъ-подъ старой треугольной шляпы, похожей на треугольную плевательницу, и изъ-подъ толстой шали, въ которою были закутаны горло и подбородокъ и которая спускалась почти до самыхъ колѣнъ. Когда онъ останавливался выпить, онъ отодвигалъ лѣвою рукою шаль, пока правою вливалъ жидкость въ горло, и потомъ сейчасъ же закутывался.
   -- Нѣтъ, Джери, нѣтъ! говорилъ верховой, постоянно повторяя ту же тему: -- это не по тебѣ, Джери. Джери, ты честный торговецъ, это не по твоему роду занятій! "Возвращенъ!.." Пусть я лопну, если онъ не былъ пьянъ!
   Это посланіе въ такой степени тревожило его умъ, что онъ нѣсколько разъ былъ готовь снять шляпу и почесать голову. Голова, плѣшивая на маковкѣ, была покрыта жесткими черными волосами, которые торчали клочками и росли но лбу почти до самаго широкаго, плоскаго носа. Она была такъ-похожа на верхъ забора, утыканнаго гвоздями, что лучшіе игроки въ чехарду, вѣроятно, отказались бы прыгать черезъ него, какъ черезъ самаго опаснаго человѣка.
   Между-тѣмъ, какъ онъ ѣхалъ передать посланіе ночному сторожу въ караульнѣ у дверей банка Тельсона, который долженъ былъ передать его главнымъ хозяевамъ, находившимся внутри, ночныя тѣни, ему казалось, принимали формы, соотвѣтствующія его странному содержанію; тѣ же ночныя тѣни принимали другія, страшныя формы въ глазахъ лошади, въ согласіи съ ея собственнымъ тревожнымъ состояніемъ, и она пугалась на каждомъ шагу.
   Почтовая карета съ тремя таинственными спутниками все это время тащилась, тряслась, дребезжала и билась по своей скучной дорогѣ, и тѣни ночныя также являлись путешественникамъ въ формахъ, которыя создавали ихъ дремлющіе глаза и блуждающія идеи.
   Въ почтовой каретѣ происходилъ набѣгъ на Тельсоновъ банкъ. Пассажиръ, принадлежавшій къ нему, продернувъ руку за ремень, чтобъ не толкать сидѣвшаго противъ него спутника, при каждомъ толчкѣ кареты качалъ постоянно головою съ полузакрытыми глазами. И окошечки кареты, и каретные фонари, тускло-свѣтившіе сквозь лихъ, и большой узелъ его спутника превращались въ банкъ, банкъ, производившій громадныя операціи. Дребезжаніе упряжи обращалось въ звонъ монеты, и въ пять минутъ банкъ уплачивалъ втрое болѣе векселей, нежели какъ это бывало на-самомъ-дѣлѣ, несмотря на всѣ его заграничныя и внутреннія сношенія. Потомъ передъ нимъ раскрывались подземныя кладовыя Тельсонова банка, со всѣми драгоцѣнными сокровищами и тайнами, извѣстными только пассажиру (а онѣ были ему довольно-хорошо извѣстны), и онъ ходилъ между ними съ огромными ключами и тускло-горѣвшею свѣчею; все было цѣло, безопасно и также надежно и тихо, какъ въ послѣдній разъ, когда онъ видѣлъ ихъ.
   Но хотя банкъ не оставлялъ его, точно также, какъ и карета, въ неясномъ сознаніи, какъ боль подъ вліяніемъ пріема опіума, другія впечатлѣнія постоянно преслѣдовали его впродолжеліе цѣлой ночи. Онъ ѣхалъ кого-то откапывать изъ могилы.
   Тѣни ночныя не указывали, которое изъ множества лицъ, передъ нимъ носившихся, на-самомъ-дѣлѣ принадлежало похороненному человѣку; но всѣ они принадлежали мужчинѣ лѣтъ сорока-пяти и различались преимущественно выраженіемъ страстей и степенью мертвенности и истощенія. Гордость, презрѣніе, пренебреженіе, упрямство, покорность, сожалѣніе смѣнялись одно за другимъ, точно также, какъ и разнообразіе впалыхъ щекъ, помертвѣлаго цвѣта лица и исхудалаго тѣла. Но въ общемъ, черты лица были одинаковы и каждая голова была преждевременно сѣда. Сотни разъ, дремавшій пассажиръ спрашивалъ у этого призрака:
   -- Какъ давно похоронены?
   Отвѣтъ былъ постоянно одинаковъ:-- почти восьмнадцать лѣтъ.
   -- Вы потеряли всякую надежду, что васъ отроютъ?
   -- Давно уже.
   -- Вы знаете, что вы возвращены къ жизни?
   -- Я слышалъ такъ.
   -- Я надѣюсь, вы хотите жить?
   -- Не знаю какъ сказать.
   -- Показать вамъ ее? Хотите ее видѣть?
   Отвѣты на этотъ вопросъ были различны и противорѣчили одинъ другому. Иногда это былъ безсвязный отвѣтъ:-- "подождите, это убьетъ меня, если я слишкомъ-скоро увижу ее". Иногда, потокъ нѣжныхъ слезъ былъ однимъ отвѣтомъ, а за ними слѣдовали слова поведите меня къ ней". Иногда это былъ изступленный отвѣтъ: "я не знаю ея, я не понимаю".
   Послѣ такого воображаемаго разговора, пассажиръ начиналъ въ своемъ воображеніи копать, копать и копать, то лопатою, то большимъ ключомъ, то руками, чтобъ выкопать это несчастное созданіе. Вырытое наконецъ, съ землею на лицѣ и въ волосахъ, оно вдругъ распадалось въ прахъ. Пассажиръ вздрагивалъ про себя и опускалъ окошко, чтобъ почувствовать дѣйствительность тумана и дождя.
   Но даже когда его глаза были совершенно открыты, когда они слѣдили за туманомъ и дождемъ, за движущимся пятномъ свѣта отъ каретныхъ фонарей, за изгородями по сторонамъ дороги, даже и тогда внѣшнія ночныя тѣни сливались съ призраками, наполнявшими внутренность кареты. Банкирскій домъ у темпльскихъ воротъ, дѣйствительныя банкирскія операціи вчерашняго дня, дѣйствительная кладовая, дѣйствительная эстафета, посланная за нимъ, дѣйствительный отвѣтъ, отправленный на ней -- всѣ являлись здѣсь, и посреди ихъ поднималось помертвѣлое лицо, и онъ опять заговаривалъ съ нимъ.
   -- Давно похоронены?
   -- Почти восьмнадцать лѣтъ.
   -- Я надѣюсь, вы хотите жить?
   -- Не знаю какъ сказать?
   И онъ копалъ... копалъ... копалъ, пока нетерпѣливое движеніе одного изъ пассажировъ не убѣждало его поднять окошко, продернуть руку въ ремень и подумать немного о двухъ спящихъ фигурахъ; во умъ скоро оставлялъ ихъ, и они скрывались въ банкъ и могилу.
   -- Давно похоронены?
   -- Почти восьмнадцать лѣтъ.
   -- Вы потеряли всякую надежду, что васъ отроютъ?
   -- Давно уже.
   Слова эти еще звучали въ его ушахъ, также ясно, какъ слова, сказанныя въ дѣйствительной жизни, когда утомленный пассажиръ вдругъ почувствовалъ наступленіе разсвѣта, и тѣни ночныя исчезли.
   Онъ опустилъ окошко и взглянулъ на восходящее солнце. Передъ нимъ открывалась полоса вспаханной земли, съ плугомъ, оставленнымъ здѣсь вчера вечеромъ, когда изъ него были выпряжены лошади; за нею спокойный кустарникъ, еще сохранившій огненно-красные и желтые, золотистые листья.
   

IV.
Приготовленіе.

   Почтовая карета благополучно достигла Дувра, прежде полудня; старшій буфетчикъ отели "Ройяль Джоржъ" открылъ, по обыкновенію, ея дверь. Онъ сдѣлалъ это съ знаками особенно-церемоннаго привѣтствія, потому-что переѣздъ изъ Лондона въ почтовой каретѣ, въ зимнее время, былъ подвигомъ, съ счастливымъ исполненіемъ котораго стоило поздравить отважнаго путешественника.
   На этотъ разъ такое поздравленіе относилось только къ одному путешественнику: два спутника его были оставлены на дорогѣ, у мѣста своего назначенія. Заплеснѣлая внутренность кареты, съ сырою, грязною соломою, непріятнымъ запахомъ и темнотою, была скорѣе похожа на большую собачью конуру. Мистеръ Лори, ея пассажиръ, вываливавшійся изъ нея покрытый соломою, закутанный мохнатымъ покрываломъ, въ широкополой, обвислой шляпѣ и съ грязными ногами, представлялъ совершенное подобіе большой собаки.
   -- Буфетчикъ, отправляется завтра пакетботъ въ Кале?
   -- Да-съ, сэръ, если погода продержится и вѣтеръ будетъ попутный. Около двухъ часовъ пополудни приливъ будетъ наславу, сэръ. Постелю, сэръ?
   -- Я не лягу въ постель до ночи; но мнѣ нужна спальня и цирульникъ.
   -- И потомъ завтракъ, сэръ? Будетъ исполнено, сэръ. Пожалуйте сюда, сэръ. Эй, покажите "комнату согласія!" Чемоданъ джентльмена и горячую воду въ "комнату согласія." Снять сапоги съ джентльмена въ "комнатѣ согласія." (Вы найдете тамъ, сэръ, чудесный огонь въ каминѣ, изъ настоящаго морскаго угля). Цирульника въ "комнату согласія." Ну, пошевеливайтесь же тамъ для "комнаты согласія!"
   Спальня согласія всегда отводилась пассажиру почтовой кареты; и такъ-какъ пассажиры были всегда плотно закутаны съ головы до ногъ, то эта комната имѣла особенный интересъ для цѣлаго заведенія Ройяль Джоржъ; хотя человѣкъ постоянно одинаковой наружности входилъ въ нее, но всѣ возможные виды людей выходили изъ нея. Вотъ почему теперь, какъ-будто случайнымъ образомъ, сошлись на дорогѣ изъ "спальни согласія" въ столовую другой буфетчикъ, два носильщика, нѣсколько горничныхъ и сама хозяйка, когда джентльменъ лѣтъ шестидесяти, форменно одѣтый въ коричневую пару, довольно-поношенную, но еще хорошо-сохранившуюся, съ широкими четыреугольными обшлагами и такими же лацканами на карманахъ, отправлялся завтракать.
   Джентльменъ въ коричневой парѣ въ это утро былъ единственнымъ посѣтителемъ столовой. Столъ для его завтрака былъ придвинутъ къ огню, и освѣщенный его свѣтомъ, дожидаясь завтрака, джентльменъ сидѣлъ такъ спокойно, какъ на сеансѣ для портрета.
   Онъ смотрѣлъ очень-методическимъ и солиднымъ человѣкомъ, положивъ руки на колѣна, между-тѣмъ, какъ громкіе часы били звонкую проповѣдь подъ его жилетомъ съ лацканами на карманахъ, какъ-бы сравнивая свою тяжеловѣсность и прочность съ легкостью и мимолетностью пылавшаго огня. У него была красивая нога и онъ довольно гордился этимъ; его коричневые чулки сидѣли въ-обхватъ и были очень-тонки; его башмаки и пряжки, хотя простыя, были красивы. Онъ носилъ довольно-странный, небольшой, кудрявый, лоснившійся парикъ, желтоватаго цвѣта, какъ ленъ, очень-плотно сидѣвшій на головѣ, который, должно предполагать, былъ сдѣланъ изъ волосъ, но по виду судя, гораздо-вѣроятнѣе, что онъ былъ выпряденъ изъ шелку, или стеклянныхъ волоконъ. Его бѣлье, хотя не такой же тонины, какъ его чулки, было бѣло, какъ вершины волнъ, разбивавшихся о сосѣдній берегъ, или какъ отдаленныя точки парусовъ, блиставшихъ на солнечномъ свѣтѣ. Лицо, но привычкѣ напряженное и успокоенное, еще было оживлено, изъ-подъ страннаго парика, парою влажныхъ, блестящихъ глазъ, которыя, нѣтъ сомнѣнія, въ прежнее время трудно было ихъ хозяину пріучить къ строгому и скрытному выраженію тельсонова банка. Щеки его покрывалъ свѣжій румянецъ, и лицо, хотя морщиноватое, носило неглубокіе слѣды гора. Но можетъ-быть, довѣренные конторщики-холостяки тельсонова банка преимущественно занимались печалями другихъ людей и, можетъ-быть, чужія печали, какъ чужое платье, легко снимаются, какъ и легко надѣваются.
   Чтобъ закончить свое сходство съ человѣкомъ, сидящимъ для портрета, мистеръ Лори заснулъ. Появленіе завтрака разбудило его и онъ сказалъ буфетчику, подвигаясь къ столу.
   -- Приготовьте комнату для молодой леди, которая будетъ сюда сегодня. Она спроситъ мистера Джарвисъ Лори, или просто джентльмена изъ тельсонова банка. Дайте мнѣ знать, пожалуйста, тотчасъ же.
   -- Да-съ, сэръ. Тельсоновъ банкъ въ Лондонѣ, сэръ?
   -- Да.
   -- Да-съ, сэръ; мы часто имѣемъ честь угощать вашихъ джентльменовъ, проѣзжающихъ взадъ и впередъ между Лондономъ и Парижемъ, сэръ. Въ домѣ Тельсона и компаніи безпрестанныя отправленія, сэръ.
   -- Да, мы столько же французскій, сколько и англійскій домъ.
   -- Да-съ, сэръ. Вы сами, сэръ, я думаю, не часто бываете въ подобныхъ отправленіяхъ.
   -- Въ послѣднее время не часто. Пятнадцать лѣтъ назадъ, я здѣсь былъ послѣдній разъ, проѣздомъ изъ Франціи.
   -- Въ-самомъ-дѣлѣ, сэръ? Это еще было до моего времени, сэръ, еще до нашихъ хозяевъ, сэръ. Ройяль Джоржъ былъ въ то время въ другихъ рукахъ, сэръ.
   -- Я полагаю такъ.
   -- Но я готовъ держать закладъ, сэръ, что домъ Тельсона и компаніи процвѣталъ уже не пятнадцать, а пятьдесятъ лѣтъ назадъ.
   -- Утройте это время и скажите полтораста, и вы немногимъ ошибетесь.
   -- Въ-самомъ-дѣлѣ, сэръ.
   Округливъ губы и глаза, отступая назадъ отъ стола, слуга взадъ салфетку изъ правой руки въ лѣвую и сталъ въ спокойное положеніе, наблюдая завтракавшаго гостя, какъ изъ обсерваторіи, или сторожевой башни, но незапамятному обычаю всѣхъ слугъ во всѣ времена.
   Мистеръ Лори, окончивъ завтракъ, отправился погулять на набережную. Маленькій, узкій, кривый городокъ Дувръ былъ совершенно невидѣнъ съ набережной, пряча свою голову между известковыми скалами, подобно морскому страусу. Набережная была совершенная пустыня, разнообразимая только громадами волнъ и камней, разбросанныхъ въ дикомъ безпорядкѣ; здѣсь было полное раздолье морю, которое обозначалось разрушеніемъ; оно гремѣло на городъ, гремѣло на скалы и, въ изступленіи, размывало берегъ. Атмосфера вокругъ домовъ была сильно-пропитана рыбнымъ запахомъ, такъ-что можно было подумать, что больная рыба купалась въ ней, между-тѣмъ, какъ больные люди купались въ морѣ. Въ портѣ занимались немного рыбною ловлею, но болѣе ночными прогулками и созерцаніемъ моря, особенно же когда поднимался приливъ. Мелкіе торговцы, безъ всякой торговли, иногда дѣлали себѣ, необъяснимымъ образомъ, огромныя состоянія и, замѣчательно, всѣ въ околоткѣ терпѣть не могли фонарей.
   Было далеко за полдень; воздухъ, повременамъ довольно-чистый, такъ-что французскій берегъ былъ видѣнъ, снова сгущался отъ туманныхъ испареній; и мысли мистера Лори, повидимому, также омрачались. Когда совершенно стемнѣло, онъ расположился въ столовой, передъ огнемъ, ожидая обѣда, какъ прежде ожидалъ завтрака, дѣятельно копая, копая и копая, въ своемъ воображеніи, между раскаленными углями.
   Бутылка хорошаго кларета послѣ обѣда не дѣлаетъ вреда копателю, развѣ останавливаетъ только его работу. Мистеръ Лори оставался празднымъ долгое время и только-что налилъ послѣднюю рюмку, съ видомъ полнаго удовольствія, какое обнаруживаетъ пожилой человѣкъ съ свѣжимъ цвѣтомъ лица, достигшій дна своей бутылки,-- какъ, вдоль узкой улицы, послышался стукъ колесъ, втащившихся теперь надворъ трактира..
   Онъ поставилъ нетронутую рюмку.
   -- Это мамзель! сказалъ онъ.
   Черезъ нѣсколько минутъ вошелъ слуга и объявилъ, что миссъ Манетъ пріѣхала изъ Лондона и что ей будетъ очень-пріятно видѣть джентльмена отъ Тельсоновъ.
   -- Такъ скоро?
   Миссъ Манетъ кушала дорогою и не требовала теперь ничего. Она желала только видѣть сейчасъ же джентльмена отъ Тельсоновъ, если ему это угодно и удобно.
   Джентльмену отъ Тельсоновъ оставалось только осушить рюмку, съ видомъ твердаго отчаянія обтянуть свой странный парикъ у ушей и послѣдовать за слугою въ комнату миссъ Манетъ. Это была большая, темная комната, убранная, погребальнымъ образомъ, мебелью, обитою волосяною матеріею, и загроможненная тяжелыми темными столами. Столы до-того лоснились, что двѣ высокія свѣчи, поставленныя на одномъ изъ нихъ, посереди комнаты, тускло отражались въ каждой ихъ половникѣ, какъ-будто онѣ были похоронены въ глубокихъ могилахъ краснаго дерева, изъ которыхъ прежде нужно было ихъ вырыть, чтобъ потомъ онѣ дали сколько-нибудь свѣту.
   Мракъ былъ такъ непроницаемъ, что мистеръ Лори, пробиравшійся но изношенному турецкому ковру, думалъ, что миссъ Манетъ находится въ сосѣдней комнатѣ, пока, пройдя двѣ высокія свѣчи, онъ не увидалъ наконецъ стоявшую между столомъ и огнемъ молодую дѣвушку, лѣтъ семнадцати, въ дорожномъ платьѣ и еще державшую въ рукѣ, за ленту, свою дорожную соломенную шляпку. Глаза его остановились на низенькой, тонкой, хорошенькой фигуркѣ, съ густыми золотистыми волосами, парою голубыхъ глазъ, встрѣтившихъ его вопросительнымъ взглядомъ, и съ лбомъ, имѣвшимъ необыкновенную способность (если вспомнить, какъ онъ былъ молодъ и гладокъ) сморщиваться, принимая выраженіе, хотя непоказывавшее ни смущенія, ни удивленія, ни испуга, ни даже пристальнаго вниманія, но соединявшее всѣ эти четыре настроенія; глаза его остановились на этихъ чертахъ и передъ нимъ пронеслось вдругъ живое изображеніе ребенка, котораго онъ держалъ на рукахъ, переѣзжая черезъ Ламаншъ, въ холодное время, при сильныхъ порывахъ вѣтра, среди страшнаго волненія моря. Изображеніе пронеслось, какъ дуновеніе, на поверхности колоссальнаго зеркала, стоявшаго позади ея и на рамкѣ котораго госпитальная процессія чорныхъ купидоновъ, съ обломанными головами и ногами, подносила чорныя корзины какихъ-то отравленныхъ плодовъ чорнымъ божествамъ женскаго рода,-- и онъ церемонно поклонился миссъ Манетъ.
   -- Прошу садиться, сэръ, сказала она чистымъ, пріятнымъ, молодымъ голосомъ, съ немножко-иностраннымъ произношеніемъ.
   -- Цалую вашу ручку, миссъ, сказалъ мистеръ Лори, съ старомодными манерами и, повторивъ еще разъ свой церемонный поклонъ, онъ сѣлъ.
   -- Я получила вчера письмо изъ банка, сэръ, увѣдомлявшее меня, что какое-то новое извѣстіе... открытіе.
   -- Слово здѣсь не имѣетъ большой важности, миссъ; употребите какое угодно слово.
   -- ...относительно маленькаго состоянія моего бѣднаго отца, такъ давно умершаго и котораго я никогда не видала...
   Мистеръ Лори повернулся на своемъ стулѣ и бросилъ смущенный взглядъ на госпитальную процессію чорныхъ купидоновъ, какъ-будто въ ихъ безсмысленныхъ корзинкахъ скрывалась какая-нибудь помощь для кого-нибудь!
   -- ..поставляетъ меня въ необходимость ѣхать въ Парижъ и переговорить тамъ съ джентльменомъ банка, который отправляется въ Парижъ для той же цѣли.
   -- Это я самъ.
   -- Какъ я и ожидала, сэръ.
   Она присѣла ему (молодыя дѣвушки присѣдали въ то время), съ прекраснымъ желаніемъ передать ему, что она чувствовала, насколько онъ старше и благоразумнѣе ея. Онъ поклонился ей вторично.
   -- Я отвѣчала банку, сэръ, что если люди знающіе и столь добрые, чтобы подать мнѣ совѣтъ, находятъ необходимымъ для меня ѣхать во Францію, то я, какъ сирота, неимѣющая никого знакомыхъ, кто бы могъ ѣхать со мною, почла бы за особенное счастіе воспользоваться покровительствомъ достойнаго джентльмена во время моего путешествія. Джентльменъ уже оставилъ Лондонъ; но, я полагаю, за нимъ послали нарочнаго, просить объ одолженіи, дождаться меня здѣсь.
   -- Я былъ такъ счастливъ, сказалъ мистеръ Лори, что мнѣ довѣрили это порученіе: я буду вдвое счастливѣе, исполняя его.
   -- Сэръ, благодарю васъ, благодарю васъ искренно. Банкъ сообщилъ мнѣ, что джентльменъ объяснитъ мнѣ всѣ подробности дѣла и что я должна приготовиться услышать странныя вѣсти. Я приготовилась, сколько могла, и, естественно, чувствую сильный и живой интересъ узнать ихъ.
   -- Очень-естественно, сказалъ мистеръ Лори:-- да -- я...
   Послѣ короткой паузы, онъ прибавилъ, подтянувъ кудрявый, желтый парикъ у ушей:
   -- Такъ трудно начать.
   Онъ не начиналъ; но въ этой нерѣшимости вдругъ встрѣтилъ ея взглядъ. Молодое чело ея приняло странное выраженіе; но это было такое прекрасное, характерное выраженіе... и она подняла руку, съ невольнымъ движеніемъ, какъ-будто хотѣла ухватиться или остановить мелькающую тѣнь.
   -- Сэръ, совершенно ли вы посторонній мнѣ человѣкъ?
   -- Посторонній ли я?
   Мистеръ Лори раскрылъ руки и протянулъ ихъ впередъ, съ убѣдительною улыбкою.
   Выраженіе углубилось между бровями, надъ маленькимъ женскимъ носикомъ, очерченнымъ такъ нѣжно, такъ тонко, какъ только возможно, когда она задумчиво сѣла на стулъ, возлѣ котораго до-сихъ-поръ стояла. Онъ смотрѣлъ на нее, пока она задумалась; но только что подняла она свои глаза, онъ продолжалъ.
   -- Въ странѣ, которая служитъ вамъ отечествомъ, я думаю, я могу называть васъ, какъ молодую англійскую леди, миссъ Манетъ.
   -- Какъ вамъ угодно сэръ.
   -- Миссъ Манетъ, я человѣкъ дѣловой. Мнѣ поручили исполнить одно дѣло, и выслушивая меня, обращайте на меня неболѣе вниманія, какъ на говорящую машину; -- дѣйствительно, я только машина. Съ вашего позволенія, миссъ, я разскажу вамъ исторію одного изъ нашихъ знакомыхъ.
   -- Исторію?
   Онъ какъ-будто съ намѣреніемъ ошибся въ словѣ и прибавилъ, съ поспѣшностью.
   -- Да, знакомыхъ; въ банкирскомъ дѣлѣ, мы, обыкновенно, зовемъ людей, съ которыми имѣемъ дѣла, нашими знакомыми. Онъ былъ французскій дворянинъ, человѣкъ ученый, съ большими познаніями -- докторъ.
   -- Не изъ Бове ли?
   -- Отчего же и нѣтъ? Да, изъ Бове. Точно также, какъ и вашъ батюшка, мсьё Манетъ, джентльменъ, былъ изъ Бове. Точно также, какъ и вашъ батюшка мсьё Манетъ, джентльменъ былъ извѣстенъ въ Парижѣ. Я имѣлъ честь знать его тамъ. Наши отношенія были совершенно-дѣловыя, хотя секретныя. Въ то время я состоялъ при нашемъ французскомъ домѣ и былъ -- о! двадцать лѣтъ.
   -- Въ то время... Позвольте мнѣ спросить, въ какое время, сэръ?
   -- Я говорю вамъ, миссъ, двадцать лѣтъ назадъ. Онъ женился на англичанкѣ -- я былъ одинъ изъ опекуновъ. Его дѣла, какъ дѣла многихъ другихъ французскихъ дворянъ и французскихъ семействъ, были совершенно въ рукахъ Тельсоновъ. Подобнымъ же образомъ, я бывалъ, да и теперь бываю, опекуномъ или повѣреннымъ многихъ нашихъ знакомыхъ. Это только однѣ дѣловыя отношенія, миссъ; онѣ не предполагаютъ ни дружбы, ни особеннаго интереса, ничего похожаго на чувство. Я переходилъ отъ однаго къ другому впродолженіи моей коммерческой жизни, точно также, какъ перехожу отъ одного вкладчика къ другому, втеченіи каждаго дня; короче, у меня нѣтъ чувствъ; я простая машина. Обратимся же къ дѣлу.
   -- Но это исторія моего отца, сэръ, и я начинаю думать, (странно наморщившееся чело пристально устремилось на него), что когда я осталась сиротою -- моя мать пережила моего отца только двумя годами -- вы привезли меня въ Англію; я почти увѣрена, что это были вы.
   Мистеръ Лори взялъ дрожащую ручку, довѣрчиво протянутую къ нему, и съ нѣкоторою церемоніею прикоснулся къ ней губами. Потомъ онъ снова усадилъ молодую дѣвушку въ кресло и, держась лѣвою рукою за его снимку, а правою поперемѣнно, то поглаживая свой подбородокъ, то надвигая парикъ на уши, то указывая на свои слова, продолжалъ, смотря внизъ, на лицо, обращенное къ нему:
   -- Миссъ Манетъ, это былъ я. И вы увидите, какъ справедливо я сейчасъ говорилъ о себѣ, утверждая, что у меня нѣтъ чувствъ, что всѣ отношенія мои къ людямъ только дѣловыя отношенія, если вы припомните, что съ-тѣхъ-поръ я васъ ни разу не видалъ. Нѣтъ, съ-тѣхъ-поръ вы сдѣлались питомицею дома Тельсоновъ; а меня занимали съ-тѣхъ-поръ другія дѣла дома Тельсоновъ. Чувства! У меня нѣтъ для нихъ ни времени, ни случая. Вся жизнь моя проходитъ, миссъ, въ ворочаніи громаднаго золотаго катка.
   Послѣ этого страннаго описанія своей ежедневной дѣятельности, мистеръ Лори пригладилъ обѣими руками свой желтый парикъ (что было совершенно-излишне: трудно было вообразить себѣ что-нибудь глаже его блестящей поверхности) и принялъ свое прежнее положеніе.
   -- До-сихъ-поръ, миссъ, какъ вы замѣтили, это исторія вашего бѣднаго отца. Теперь начинается различіе. Еслибъ вашъ отецъ не умеръ, когда онъ... Не пугайтесь! Какъ вы вздрогнули!
   Дѣйствительно, она вздрогнула и ухватилась за его обшлагъ обѣими руками.
   -- Прошу васъ, сказалъ мистеръ Лори успокаивающимъ голосомъ, отнимая свою лѣвую руку отъ спинки кресла и налагая ее на умоляющіе пальчики, судорожно охватившіе его:-- прошу васъ, успокойте ваше волненіе. Это дѣло коммерческое. Такъ, я говорилъ...
   Ея взглядъ до-того разстроилъ мистера Лори, что онъ остановился, задумался и началъ снова:
   -- Такъ, я говорилъ, еслибъ мосьё Манеть не умеръ, еслибъ онъ вдругъ незамѣтнымъ образомъ исчезъ, еслибъ волшебница похитила его и унесла трудно угадать куда, въ такое страшное мѣсто, гдѣ всякій слѣдъ его пропалъ; еслибъ онъ имѣлъ врагомъ какого-нибудь соотечественника, пользовавшагося страшнымъ преимуществомъ, о которомъ, въ мое время, самые смѣлые люди боялись говорить даже шопотомъ, по ту сторону канала, страшнымъ преимуществомъ -- отправлять по бланкетамъ на заключеніе, на совершенное забвеніе, въ тюрьму, кого ему угодно, на какой ему угодно срокъ, еслибъ жена его умоляла короля, королеву, дворъ, духовенство дать ей хоть какую-нибудь вѣсть о немъ, и все напрасно; въ такомъ случаѣ исторія вашего батюшки была бы исторіею этого несчастнаго джентльмена, доктора изъ Бове.
   -- Умоляю васъ, сэръ, скажите мнѣ все.
   -- Я разскажу вамъ все. Перенесете ли вы?
   -- Я все перенесу, кромѣ одной неизвѣстности, въ которой вы меня теперь оставляете.
   -- Вы говорите съ твердостью и вы -- тверды. Это хорошо! (хотя по виду онъ былъ доволенъ менѣе, нежели на словахъ). Это дѣло коммерческое. Смотрите на него, какъ на коммерческое дѣло, которое должно быть порѣшено. Теперь, еслибъ жена этого доктора, дама съ большою рѣшимостью и твердостью, такъ сильно страдала отъ этой причины, прежде нежели родился ея ребенокъ.
   -- Этотъ ребенокъ была дочь, сэръ?
   -- Дочь. Дѣло коммерческое, не сокрушайтесь такъ, миссъ. Еслибъ бѣдная леди страдала такъ сильно, прежде нежели родился ея ребенокъ, что она рѣшилась сберечь несчастнаго ребенка отъ этихъ страданій и воспитать его въ полной увѣренности, что отецъ ея умеръ. Не падайте на колѣни! Во имя неба, заклинаю васъ! Зачѣмъ становитесь вы на колѣна передо мною!
   -- Скажите мнѣ истину! Добрый, сострадательный человѣкъ, скажите мнѣ истину.
   -- Это -- коммерческое дѣло. Вы смущаете меня, и какъ же вы хотите, чтобъ я въ этомъ положеніи порѣшилъ дѣло коммерческое? Будемъ говорить съ свѣжею головою. Еслибъ вы были такъ добры и подсказали мнѣ теперь, напримѣръ, что составляютъ девятью девять пенсовъ, или сколько шилинговъ въ двадцати гинеяхъ, это бы такъ ободрило меня; я былъ бы гораздо-спокойнѣе за васъ.
   Не отвѣчая прямо на его воззваніе, она сѣла спокойно, и руки, еще продолжавшія держать его обшлага, были гораздо-тверже; это придало нѣкоторую увѣренность мистеру Джарвису Лори.
   -- Вотъ такъ, вотъ такъ. Ободритесь! Дѣло! Вамъ предстоитъ дѣло, дѣло полезное. Миссъ Манетъ, ваша мать, именно такъ повела васъ. И когда она умерла -- отъ горя я полагаю -- постоянно продолжая отъискивать, хотя безуспѣшно, вашего отца, она оставила васъ но второму году, рости, цвѣсти красотою, въ совершенномъ счастьи, неотуманенномъ ни малѣйшимъ облакомъ неизвѣстности о судьбѣ вашего отца -- быстро ли изныло его сердце въ тюрьмѣ, или оно разрушалось тамъ многіе томительные годы.
   Сказавъ эти слова, онъ посмотрѣлъ внизъ, съ взглядомъ грустнаго восхищенія, на волнистые золотые локоны, какъ бы воображая себѣ, что они могли быть уже оттѣнены сѣдиною.
   -- Вы знаете, ваши родители не имѣли большаго состоянія; все, что они имѣли, было укрѣплено за вашею матерью и за вами. Новое открытіе касается не капиталовъ, не какой-либо другой собственности, но...
   Онъ почувствовалъ, что его обшлагъ держали плотнѣе, и онъ остановился. Выраженіе на челѣ, такъ особенно привлекавшее его вниманіе и теперь неподвижное, обнаруживало страданіе и ужасъ.
   -- Но онъ -- онъ найденъ. Онъ живъ. Очень измѣнился, это слишкомъ-вѣроятно; можетъ-быть одна развалина; будемъ надѣяться на лучшее. Но онъ все-таки живъ. Вашъ отецъ находится въ Парижѣ, въ домѣ стараго слуги, и мы ѣдемъ туда; я -- чтобъ признать его, если могу; вы -- чтобъ возвратить его къ жизни, любви, обязанностямъ, спокойствію и миру.
   Дрожь пробѣжала по всему ея тѣлу и передалась ему. Она сказала тихимъ, яснымъ, но испуганнымъ голосомъ:
   -- Я ѣду къ привидѣнію! То будетъ его духъ -- не онъ!
   Мистеръ Лори спокойно погладилъ ручки, державшія его рукавъ.
   -- Ну вотъ, вотъ, вотъ! Теперь посмотрите, посмотрите! Вы знаете теперь и худое и хорошее. Вы на пути уже къ бѣдному, гонимому человѣку и при благопріятномъ морскомъ переѣздѣ и успѣшномъ сухопутномъ путешествіи, вы скоро будете возлѣ него.
   Она повторила тѣмъ же тономъ, теперь переходившимъ въ шопотъ:
   -- Я была свободна, я была счастлива, и его духъ никогда не тревожилъ меня!
   -- Еще одно слово, сказалъ мистеръ Лори, съ особенною важностью, чтобъ привлечь ея вниманіе: -- онъ былъ найденъ подъ другимъ именемъ; его собственное имя давно забыто, или скрывалось долгое время, что ближе къ истинѣ. Отъискивать теперь было бы хуже, чѣмъ безполезно; забыли ли его впродолженіи столькихъ лѣтъ, или съ намѣреніемъ держали заключеннымъ -- узнавать теперь было бы также хуже, чѣмъ безполезно. Дѣлать какія бы то ни было справки было бы теперь хуже, чѣмъ безполезно, потому-что это было бы опасно. Лучше и не упоминать объ этомъ предметѣ и вывезти его изъ Франціи, по-крайней-мѣрѣ на время. Я даже, хотя я внѣ всякой опасности, какъ англичанинъ, даже Тельсоны, какъ ни важны они для французскаго кредита, стараемся не называть этого предмета. Со мною нѣтъ ни лоскутка писанной бумаги, прямо до него относящейся. Это совершенно-тайное порученіе. Мои кредитивы, записи, меморіи всѣ заключаются въ одной строчкѣ: "возвращенъ къ жизни", которая можетъ означать все, что вамъ угодно. Но что съ вами? Она не слышитъ моихъ словъ! Миссъ Манетъ!
   Тихо и спокойно, даже не опрокинувшись на спинку кресла, она сидѣла въ совершенномъ безчувствіи, съ глазами открытыми и устремленными на него, и послѣднее выраженіе какъ-будто было вырѣзано, или выжжено на ея челѣ. Такъ крѣпко держала она его руку, что онъ боялся высвободить ее и, не двигаясь, громкимъ голосомъ позвалъ людей на помощь.
   Какая-то дикая женщина, которая, мистеръ Лори замѣтилъ это даже при всемъ своемъ волненіи, была краснаго цвѣта, съ огненными волосами и одѣта въ странное, узкое платье, въ удивительной шляпкѣ, похожей на добрую гренадерскую деревянную мѣрку, или большой стильтонскій сыръ, вбѣжала въ комнату, впереди трактирной прислуги и скоро высвободила мистера Лора отъ бѣдной молодой дѣвушки, оттолкнувъ его своею смуглою рукою къ противуположной стѣнѣ.
   -- Я, право, думаю, это долженъ быть мужчина! подумалъ про себя мистеръ Лори, ударившись объ стѣну.
   -- Чего вы глазѣете всѣ! заревѣла эта фигура, обращаясь къ прислугѣ -- принесли бы что-нибудь, вмѣсто того, чтобъ пялить на меня глаза. Чего на меня смотрѣть? Зачѣмъ вы ничего не несете? Я вамъ дамъ знать, сели вы сейчасъ же не подадите спирту, холодной воды и уксусу! Поворачивайтесь, я васъ!
   Всѣ разбѣжались въ минуту, за этими живительными средствами. Между-тѣмъ она осторожно положила больную на софу и принялась ухаживать за нею съ необыкновеннымъ искусствомъ и нѣжностью, называя ее "своею дорогою!" "своею пташкою!" и съ большою гордостью тщательно откидывая ея золотистые локоны на плечи.
   -- А вы, коричневый господинъ! сказала она, съ негодованіемъ обращаясь къ мистеру Лори: -- не могли вы ей сказать, что вамъ нужно было, не испугавъ ее до смерти? Посмотрите на нее, на ея блѣдное лицо, на ея холодныя руки. Хорошъ банкиръ, нечего сказать?
   Мистеръ Лори былъ такъ смущенъ этимъ вопросомъ, на который ему трудно было отвѣчать, что ему оставалось только смотрѣть издали, съ очень-слабымъ сочувствіемъ и большимъ смиреніемъ, между-тѣмъ, какъ сильная женщина, разогнавшая трактирную прислугу страшною угрозою "дать имъ знать", если они будутъ продолжать пялить на нее глаза, привела постепенно въ чувство свою барышню и ласками убѣдила ее положить свою поникшую головку на ея плечо.
   -- Надѣюсь, она теперь поправилась? сказалъ мистеръ Лори.
   -- Только не но вашей милости, коричневый господинъ. Моя дорогая красавица!
   -- Я надѣюсь, сказалъ мистеръ Лори, послѣ вторичной паузы слабаго сочувствія и глубокаго смиренія: -- вы сопровождаете миссъ Манетъ во Францію?
   -- Да есть-ли въ этомъ какое-нибудь правдоподобіе! отвѣчала сильная женщина.-- Если май было бы предназначено когда-нибудь переѣхать за море, то неужели вы полагаете, провидѣніе забросило бы меня на островъ?
   Это былъ второй вопросъ, на который также трудно было отвѣчать. Мистеръ Джарвисъ Лори удалился подумать о немъ.
   

V.
Винный погребокъ.

   Большой боченокъ съ виномъ разбился на улицѣ. Онъ упалъ на раскатѣ, когда сваливали его съ телѣги, обручи лопнули и теперь онъ лежалъ на мостовой, у дверей погреба, разбитый, какъ орѣховая скорлупа.
   Народъ по-сосѣдству бросилъ свое дѣло, или бездѣлье и сбѣжался на мѣсто, пить вино. Неровная мостовая съ камнями, торчащими во всевозможныхъ направленіяхъ и какъ-будто нарочно предназначенными калѣчить каждое живое созданіе, запрудила винный потокъ и превратила его въ маленькіе бассейны, которые были окружены теперь каждый толпою, или группою толкавшихся людей, смотря по его величинѣ. Кто становился на колѣна и пилъ пригоршнями, или поилъ женщинъ, наклонившихся черезъ его плечо и прихлебывавшихъ, пока вино не протекло между пальцами. Кто черпалъ въ лужахъ обломанными глиняными кружками, или мочилъ женскіе головные платки и потомъ выжималъ ихъ въ ротъ дѣтямъ. Кто строилъ насыпи изъ грязи, чтобъ остановить текущее вино; кто бросался въ различныхъ направленіяхъ по указанію зрителей, смотрѣвшихъ изъ высокихъ оконъ, чтобъ отрѣзать ручейки вина, разливавшагося въ новыхъ направленіяхъ; кто накинулся на намокшіе обломки боченка, окрашенные дрожжами, и лизалъ ихъ, или грызъ, съ жаднымъ наслажденіемъ, прогнившія, влажныя щепы. Сточныя трубы, которыя могли бы унести вино, тогда не существовали, и нетолько все вино подобрали, но вмѣстѣ съ нимъ собрали также столько грязи, что можно было подумать, что улицу вымели, еслибъ подобное чудо было сколько-нибудь вѣроятно.
   Звонкій смѣхъ и веселые голоса мужчинъ, женщинъ и дѣтей раздавались на улицѣ, пока продолжалась эта шутка. Въ этой забавѣ было немного грубости, немного веселья; къ ней обнаруживалось особенно компанство, открытое желаніе каждаго присоединиться къ кому-нибудь, и кто былъ посчастливѣе, или беззаботнѣе комически обнимались, пили здоровье, трясли другъ-другу руки и даже, схватившись за руки, плясали вереницею. Когда вино было выпито и всѣ лужи выгребены пальцами, эти выраженія веселости прекратились также внезапно, какъ и обнаружились. Человѣкъ, оставившій пилу воткнутою въ полѣно, которое онъ распиливалъ, принялся ее двигать. Женщина, бросившая на крылечко корчагу съ горячею золою, надъ которою она старалась смягчить боль въ своихъ исхудалыхъ пальцахъ, и ея ребенка, возвратилась къ нимъ; люди съ обнаженными руками, всклоченными волосами и помертвѣлыми лицами, вышедшіе изъ подваловъ на зимній свѣтъ, начали спускаться въ нихъ, и сцена покрылась мракомъ, который казался естественнѣе солнечнаго сіянія.
   Это было красное вино. Оно запятнало мостовую въ узкой улицѣ предмѣстья св. Антонія въ Парижѣ, гдѣ разбился боченокъ. У многихъ оно занятнало также руки, лица, босыя ноги, деревянные башмаки. Руки человѣка, пилившаго дрова, оставили красныя пятна на полѣньяхъ; лобъ женщины, няньчившей ребенка, былъ также въ красныхъ пятнахъ, отъ старой тряпки, которою она снова повязала свою голову. Кто сосалъ съ жадностью клепки боченка, вымазалъ свои губы, какъ тигръ; и одинъ долговязый забавникъ, весь размазанный, въ длинномъ, грязномъ колпакѣ, почти съѣхавшемъ съ его головы, выписалъ каракулями на стѣнѣ, пальцемъ, намоченнымъ въ грязныхъ остаткахъ вина -- кровь..
   Еще не наступило время, когда и это вино должно было литься по мостовой и обагрить многихъ.
   Туча обложила св. Антонія; мимолетный проблескъ согналъ было ее съ его священной наружности, но теперь мракъ ея былъ еще тяжелѣе. Холодъ, грязь, недугъ, невѣжество и нищета были прислужниками его святѣйшей особы -- всѣ могущественные аристократы, особенно же послѣдній. Образцы народа, который мололи и перемалывали подъ жерновомъ на той сказочной мельницѣ, превращавшей старыхъ людей въ молодыхъ, дрожали въ каждомъ углу, сновали въ каждой двери, выглядывали изъ каждаго окошка, трепетали подъ каждымъ обрывкомъ одежды, развѣваемой вѣтромъ. Эта мельница превращала молодость въ старость; дѣти имѣли старческія лица и говорили возмужалымъ голосомъ, и на нихъ, точно также, какъ на лицахъ взрослыхъ людей, въ каждой чертѣ, врѣзанной лѣтами, широко обозначалась нечать голода. Голодъ господствовалъ вездѣ; голодъ выставлялся изъ высокихъ домовъ, въ жалкой одежѣ, развѣшанной на шестахъ и веревкахъ; голодъ былъ прикрытъ въ нихъ соломою, тряпьемъ и бумагою; голодъ повторялся въ каждой щепкѣ небольшой вязанки дровъ, распиливаемыхъ пильщикомъ; голодъ глядѣлъ изъ недымившихся трубъ и поднимался изъ грязной улицы, гдѣ между нечистотами не оставалось ни одного объѣдка; голодъ былъ написанъ на полкахъ булочной, на каждой булкѣ скуднаго запаса плохаго хлѣба, на колбасной лавкѣ, на сосискахъ изъ дохлой собаки, выставленныхъ для продажи; голодъ дребезжалъ сухими костями, между жарившимися каштанами въ поворотной жаровнѣ; голодъ раздѣлялся на атомы въ каждой копеечной чашкѣ картофеля, жаренаго въ нѣсколькихъ капляхъ прогорклаго деревяннаго масла. Всѣ предметы, въ которыхъ онъ только могъ помѣститься, служили ему мѣстопребываніемъ: узкая, кривая улица, пропитананная нечистотою и вонью, съ другими такими же кривыми и узкими улицами, изъ нея выходившими, которыя были заселены рубищами и колпаками и воняли рубищами и колпаками, и потомъ, всѣ видимые предметы, съ мрачными взглядами, непредвѣщавшими ничего добраго. Въ загнанной наружности людей, однакожь, было видно звѣрское сознаніе возможности отгрысться.
   Хотя они были угнетены, ходили украдкою, но глаза многихъ горѣли опіемъ, губы сжимались, блѣднѣя отъ сдержанной рѣчи, и лбы наморщивались въ видѣ висѣльной веревки, думая пока, висѣть-ли на ней самому, или на другихъ накинуть ее. Вывѣски (а онѣ были на каждой лавкѣ) были всѣ печальными изображеніями нищеты. Мясникъ и колбасникъ рисовали только самыя тощія части мяса, булочникъ самый худшій сортъ скуднаго хлѣба. Люди, намалеванные на кабакахъ, ворчала надъ своими неполными мѣрками вина, или нива и съ жаромъ совѣщались между собою. Ничто не было представлено въ цвѣтущемъ положеніи, кромѣ оружія и инструментовъ; но ножи и топоры инструментальнаго мастера были остры и блестящи, кузнечные молоты были тяжеловѣсны, а издѣлія оружейнаго мастера убійственны. Мостовая изъ булыжника, съ многочисленными лужами грязи и воды, была безъ тротуаровъ и оканчивалось вдругъ у дверей; зато канавка протекала посерединѣ дороги; когда она текла, а это бывало только послѣ сильныхъ дождей, она разливалась, капризными порывами, въ дома. Поперегъ улицъ, на большихъ промежуткахъ, висѣли на блокахъ уродливые фонари; Ночью, когда фонарщикъ спускалъ ихъ, зажигалъ и потомъ опять поднималъ, надъ головами качалась цѣлая куча тусклогорѣвшихъ свѣтиленъ, какъ-будто онѣ были среди моря. И дѣйствительно, онѣ были въ открытомъ морѣ, и буря ожидала корабль и экипажъ.
   Да, приближалось время, когда исхудалыя вороньи пугалы, такъ долго слѣдившія, среди праздности и голода, за фонарщикомъ, вздумали, наконецъ, усовершенствовать его ремесло и вздернуть людей на эти веревки, посредствомъ этихъ же блоковъ, чтобъ они освѣщали ихъ мрачное положеніе. Но время это еще не пришло, и вѣтеръ, дувшій надъ Франціей), напрасно развѣвалъ рубища вороньихъ пугалъ: красивыя пташки-пѣвуньи не остерегалась.
   Винный погребъ стоялъ на углу и, по виду и по характеру, былъ лучше другихъ лавокъ. Хозяинъ его, въ желтомъ камзолѣ и зеленыхъ панталонахъ, стоялъ на улицѣ и смотрѣлъ на суматоху изъ-за пролитаго вина.
   -- Не мое дѣло, сказалъ онъ: -- люди съ рынка разбили боченокъ, пусть они и привозятъ другой.
   Но вотъ глаза его подмѣтили, какъ долговязый забавникъ писалъ свою шутку, и онъ крикнулъ ему черезъ улицу,
   -- Послушай, Гаспаръ, что ты тамъ дѣлаешь?
   Малый значительно показалъ на свою шутку, какъ это часто бываетъ съ людьми его покроя. Она не вышла, какъ это также часто случается съ тѣми же людьми.
   -- А что? Въ сумасшедшій домъ готовишься! сказалъ хозяинъ виннаго погреба, перехода черезъ дорогу и стирая слова грязью, которую онъ нарочно поднялъ:-- зачѣмъ пишешь на улицахъ? Нѣтъ развѣ другаго мѣста, гдѣ писать такія слова?
   Говоря это, онъ хлопнулъ своею чистою рукою (можетъ-быть случайно, а можетъ-быть и нѣтъ) по сердцу забавника. Забавникъ повторилъ его движеніе, ловко подпрыгнулъ и сталъ въ странную плясовую позицію, подхвативъ въ руку одинъ изъ запятнанныхъ башмаковъ, сброшенный съ ноги, и выставивъ его впередъ. Забавникъ смотрѣлъ, не скажу волкомъ, но очень-практическимъ человѣкомъ.
   -- Надѣнь башмакъ, надѣнь, говорилъ хозяинъ:-- зови вино виномъ, и все тутъ.-- Съ этимъ совѣтомъ онъ вытеръ свою запачканную руку о платье забавника, какое тамъ было, совершенно-равнодушно, какъ-будто онъ выпачкалъ ее по его милости, и потомъ перешелъ черезъ дорогу и вошелъ въ погребъ.
   Хозяинъ погреба былъ человѣкъ лѣтъ тридцати, воинственной наружности, съ бычачьей шеей; вѣроятно, онъ былъ горячаго темперамента, потому-что, хотя день былъ холодный, онъ оставался безъ сюртука, перебросивъ его черезъ плечо; рукава рубашки были также засучены и коричневыя руки обнажены по локоть. Онъ не носилъ также ничего на головѣ, прикрытой только его собственными темными, кудрявыми волосами, коротко-остриженными. Онъ былъ, вообще, смуглъ, съ красивыми глазами, широко раздвинутыми, съ веселою, но вмѣстѣ непреклонною наружностью; очевидно человѣкъ рѣшительный, вѣрный задуманной цѣли, съ которымъ непріятно встрѣтиться на узкой Хорогѣ, окруженной пропастью; потому-что ничто не заставило бы его вернуться назадъ.
   Мадамъ Дефоржъ, его жена, сидѣла въ погребѣ, за стойкою, когда онъ сошелъ. Мадамъ Дефоржъ была полная женщина, тѣхъ же лѣтъ, съ наблюдательнымъ глазомъ, который, казалось, рѣдко смотрѣлъ на что-нибудь, большою рукою, тяжело-обнизанною кольцами, строгимъ лицомъ, рѣзкими чертами и необыкновенно-спокойными манерами. Каждый могъ сказать, судя по наружности мадамъ Дефоржъ, что она рѣдко ошибалась не въ свою пользу въ счетахъ, которые были подъ ея вѣдѣніемъ. Мадамъ Дефоржъ, чувствуя холодъ, была закутана въ мѣхъ и яркій платокъ широко повязывалъ ея голову, не скрывая, однакожь ея большихъ серегъ. Вязанье лежало передъ нею, но она оставила его, чтобъ поковырять въ зубахъ зубочисткою. Занятая такимъ-образомъ, подперши правый локоть лѣвою рукою, мадамъ Дефоржъ ничего не сказала, когда вошелъ ея хозяинъ, но только крошечку покашляла. Этотъ кашель и легкое поднятіе бровей, темно-очерченныхъ, давали знать ея мужу, чтобъ онъ осмотрѣлся хорошенько въ погребу, между посѣтителями, нѣтъ ли новыхъ гостей, которые вошли въ его отсутствіе.
   Хозяинъ погреба окинулъ вокругъ себя глазами и они остановились на пожиломъ господинѣ и молодой дѣвушкѣ, сидѣвшихъ въ углу. Здѣсь были также другіе посѣтители: двое играли въ карты; двое играли въ домино; трое стояли у стойки, стараясь, по возможности, дольше пить скудную мѣру вина. Проходя мимо стойки, онъ замѣтилъ, какъ пожилой господинъ передалъ взглядомъ молодой дѣвушкѣ: "вотъ кого намъ нужно".
   -- За какимъ чортомъ попали вы въ эту галеру! сказалъ мсьё Дефоржъ самому-себѣ:-- я васъ не знаю.
   По онъ притворился, будто не замѣчаетъ двухъ постороннихъ, и вступилъ въ разговоръ съ тріумвиратомъ, который пилъ у стойки.
   -- Каковы дѣла, Жакъ? сказалъ одинъ изъ трехъ мсьё Дефоржу: -- все ли пролитое вино роспито?
   -- Все до капли, Жакъ, отвѣчалъ мсьё Дефоржъ.
   Пока происходилъ этотъ обмѣнъ именъ, мадамъ Дефоржъ, ковырявшая въ зубахъ зубочисткою, прикашлянула еще крошечку и приподняла брови еще выше,-на одну лилію.
   -- Эти жалкія твари, сказалъ другой изъ нихъ, обращаясь къ мсьё Дефоржу: -- рѣдко отвѣдываютъ вина, да и чего-нибудь, кромѣ норнаго хлѣба и смерти. Не правда ли, Жакъ?
   -- Правда, Жакъ, отвѣчалъ мсьё Дефоржъ.
   При второмъ обмѣнѣ имени, мадамъ Дефоржъ, продолжая попрежнему ковырять зубы съ совершеннымъ спокойствіемъ, прикашлянула еще крошечку и приподняла брови на другую линію.
   Теперь третій сказалъ свою фразу, ставя опорожненный стаканъ и чмокая губами.
   -- Тѣмъ хуже! Бѣдная скотина, кромѣ горечи, другаго вкуса не знаетъ; жалкую жизнь они влачатъ, Жакъ. Не правъ ли я, Жакъ?
   -- Совершенно-правъ, Жакъ, было отвѣтомъ мсьё Дефоржа.
   Этотъ третій обмѣнъ имени закончился, когда мадамъ Дефоржъ положила свою зубочистку и, не опуская бровей, пошевелилась на своемъ стулѣ.
   -- Держитесь же! будьте вѣрны! прошепталъ ея мужъ:-- господа -- мои жена!
   Три посѣтителя сняли церемонію шляпы передъ мадамъ Дефоржъ.
   Она отвѣчала на ихъ вѣжливость быстрымъ взглядомъ и наклоненіемъ головы. Потомъ посмотрѣла особеннымъ образомъ кругомъ погреба, принялась за вязанье, повидимому, съ совершеннымъ спокойствіемъ духа, и углубилась въ свое занятіе.
   -- Добрый день, господа, сказалъ ея мужъ, внимательно слѣдившій за нею своими блестящими глазами.-- Комната, меблированная, для холостяковъ которую вы хотѣли видѣть и про которую вы спрашивали безъ меня, въ пятомъ этажѣ. Входъ на лѣстницу со двора, сейчасъ налѣво, (указывая своею рукою) возлѣ окна моего заведенія. Да, теперь я припоминаю, одинъ изъ васъ ужь былъ тамъ и можетъ указать дорогу. Прощайте, господа!
   Они заплатили за вино и вышли изъ погреба. Глаза мосьё Дефоржа изучали жену, занятую вязаньемъ, когда къ нему приблизился изъ угла пожилой господинъ и попросилъ переговорить съ нимъ.
   -- Съ охотою, милостивый государь, сказалъ мосьё Дефоржъ и спокойно отошелъ съ нимъ къ двери.
   Бесѣда ихъ была недолга, но рѣшительна. Съ перваго же почти слова, мосьё Дефоржъ вздрогнулъ и сдѣлался необыкновенно-внимателенъ. Она не продолжалась и минуты, когда онъ кивнулъ головою и вышелъ. Господинъ сдѣлалъ знакъ молодой дѣвушкѣ, и они также послѣдовали за нимъ. Мадамъ Дефоржъ продолжала вязать своими ловкими пальцами, устремивъ глаза на работу, и ничего не видѣла.
   Мистеръ Джарвисъ Лори и массъ Манетъ, выйдя изъ погреба, присоединились къ мосьё Дефоржу у входа на лѣстницу, которую онъ только-что указалъ своимъ другимъ посѣтителямъ. Она выходила на небольшой, вонючій чорный дворъ и служила общимъ входомъ для цѣлой громады домовъ, и;ь которыхъ жило множество народа. На темной площадкѣ, вымощенной черепицею, отъ которой начиналась кирпичная лѣстница, мсьё Дефоржъ сталъ на одно колѣно передъ дочерью своего стараго господина и приложилъ ея руку къ своимъ губамъ. Это была вѣжливость, хотя довольно-неловко исполненная, и въ нѣсколько секундъ странная перемѣна совершилась въ немъ: веселье исчезло на его лицѣ, въ немъ не осталось и слѣда прежней откровенности; онъ сдѣлался скрытнымъ, раздраженнымъ, опаснымъ человѣкомъ.
   -- Это очень-высоко и подниматься трудно; лучше начинать полегоньку. Такъ говорилъ, суровымъ голосомъ, мсьё Дефоржъ мистеру Лори, когда они стали всходить на лѣстницу.
   -- Онъ одинъ? прош кольких каплях оливкового масла.
   Окружающая обстановка ничем не противоречила этому впечатлению всеобщего голода. Улица была узкая, извилистая, грязная, вонючая; разветвлялась она на несколько точно таких же улиц, и все население ходило в лохмотьях и ночных колпаках, и всюду стоял запах лохмотьев и ночных колпаков, и на всем лежала печать изнурения и страдания. Люди имели вид загнанный и зверский, но в них все-таки проглядывало смутное сознание того, что когда-нибудь можно и огрызнуться. Как ни были они измучены и принижены, среди них не было недостатка в таких, глаза которых горели внутренним огнем; их плотно сжатые побелевшие губы изобличали силу того, о чем они умалчивали; их брови хмурились и лбы морщились наподобие висельных веревок, насчет которых они еще были в недоумении: быть ли им самим повешенными или приниматься вешать других.
   На вывесках -- а их было столько же, сколько и лавок, -- нагромождены были все те же признаки нищеты. У мясника изображались только самые тощие части говядины или свинины; у пекаря -- одни сухие ломти хлеба. У винных погребков красовались грубые изображения посетителей, сидевших над скудными порциями жидкого вина или пива и с грозными лицами сообщавших друг другу какие-то секреты. Ничто не представлялось в исправном или цветущем состоянии, исключая рабочих инструментов и оружия, но зато у продавца металлических изделий ножи и топоры так и блестели, молотки были тяжеловесные, а огнестрельные снаряды убийственные.
   Шероховатые камни мостовой лежали неровно, образуя множество резервуаров для воды и грязи; тротуаров совсем не было. Зато сточная канава тянулась по самой середине улицы и только тогда действительно служила для стока воды, когда выпадал проливной дождь; и тогда нередко случалось, что нечистоты, переполняя канаву, стекали прямо в дома. Поперек улицы, на значительном друг от друга расстоянии, висели на протянутых веревках с блоками неуклюжие фонари. По вечерам фонарщик спускал их, заправлял, зажигал, поднимал сызнова, и над головами прохожих печально и тускло мигали эти пучки тонких светилен, качавшихся словно ладьи на море. Да и у всех вообще почва под ногами колебалась наподобие волн морских, и над самим кораблем, и над командой собиралась буря.
   Приближалась та пора, когда изголодавшиеся, изможденные пугала этих мест, вдоволь насмотревшись на неискусную работу фонарщика, вздумали воспользоваться его приспособлениями и с помощью тех же блоков и веревок вздергивать не фонари, а людей, чтобы те осветили их тьму. Но то время еще не пришло, и ветер понапрасну развевал и потрясал во всей Франции тряпки и лохмотья, навешанные на эти пугала: веселые птицы, рядившиеся в яркие перья и распевавшие свои звонкие песни, не пугались, не замечали их.
   Винная лавка занимала угловое помещение и казалась лучше и зажиточнее большинства остальных. Хозяин винной лавки стоял у дверей на улице; на нем были желтый жилет, зеленые панталоны, и он в качестве простого зрителя наблюдал происшествие с разбитой бочкой и поглощением пролитого вина.
   -- Это меня не касается, -- заметил он, пожав плечами, -- виноваты извозчики, привезшие бочку с рынка. Пускай привезут мне другую.
   Тут он случайно заметил долговязого шутника, выводившего на противоположной стене свою зловещую шутку, и закричал ему через улицу:
   -- Слушай-ка, Гаспар, что ты там написал?
   Долговязый парень с величайшим самодовольством пояснял ему свою шутку, по обычаю шутников этого рода, но не достиг своей цели и потерпел полное поражение, что также нередко с ними случается.
   -- Что ты? С ума, что ли, спятил? -- сказал хозяин винного погреба и, перейдя через улицу, захватил полную горсть грязи и замазал ею начертанные буквы. -- Разве можно писать на стенах проезжей улицы? А главное, скажи-ка мне: разве нет другого места, где гораздо удобнее записывать такие слова?
   Говоря это, он, может быть, случайно, а может быть, и нет, положил ему на сердце ту руку, что почище. Парень постучал и собственным кулаком по тому же месту, подпрыгнул вверх и встал в позу фантастического плясуна, стряхнув с ноги один из своих грязных башмаков и подхватив его в протянутую руку. И было в ту пору у него чрезвычайно свирепое, чисто волчье выражение лица.
   -- Перестань, перестань, -- молвил лавочник, -- надевай башмак на ногу, а вино зови вином.
   Преподав такой совет, он отер выпачканную руку об одежду шутника, нисколько не церемонясь, так как из-за него же и набрал грязи в ладонь, затем он снова перешел через улицу и вошел в свою лавку.
   Хозяин винного погреба был человек с бычачьей шеей и воинственной осанкой, от роду лет тридцати и, вероятно, очень горячего темперамента, судя по тому, что в такую стужу пиджак у него не был надет, а наброшен внакидку только на одном плече. Рукава его рубашки были засучены, и смуглые руки оголены по самые локти; на голове тоже ничего не было, кроме собственных, коротко подстриженных курчавых черных волос. Он был смуглый брюнет с красивыми глазами, достаточно широко расставленными.
   Общее выражение его лица было, пожалуй, добродушное, но непреклонное: было очевидно, что он человек решительный и знает, чего хочет, и что плохо будет тому, кто с ним встретится лицом к лицу на узкой тропинке с бездонными пропастями по сторонам: не уступит дороги.
   Жена его, мадам Дефарж, сидела в лавке за конторкой, когда он вошел. Мадам Дефарж была женщина одного с ним возраста, плотного телосложения, с зоркими глазами, которые редко на что-либо смотрели прямо, с крупными руками, множеством перстней на пальцах, с резкими чертами, холодным выражением лица и необыкновенным спокойствием манер. Ее особа производила такое впечатление, что она только редко могла ошибиться в тех расчетах, какие приходилось ей делать. Мадам Дефарж была чувствительна к холоду и потому куталась в меховую кофточку, а голова ее была повязана пестрым платком так, однако же, что ее уши с украшавшими их длинными серьгами были на виду. Ее вязанье лежало перед ней на конторке, и она в эту минуту ковыряла у себя в зубах спицей, подпирая правый локоть левой ладонью. Когда муж вошел, мадам Дефарж ничего не сказала, а только один раз тихо кашлянула и при этом слегка подняла свои резко очерченные черные брови. Этого было достаточно, чтобы муж догадался, что нелишне будет хорошенько осмотреться вокруг и взглянуть на новых посетителей, жоторые могли войти в лавку, пока он отлучался на улицу.
   Хозяин погребка повел глазами вокруг стен и действительно приметил пожилого господина и молодую девушку, сидевших в углу. Были и другие посетители: двое играли в карты, двое играли в домино и еще трое стояли у прилавка, стараясь как можно дольше прихлебывать небольшие порции вина. Проходя за прилавок, Дефарж заметил, что пожилой господин глазами указал на него своей соседке, как бы желая сказать: "Вот он!"
   "Желал бы я знать, что вам нужно здесь? -- подумал про себя мсье Дефарж. -- Я вас сроду не видывал".
   Однако он притворился, что не видит этих незнакомых людей, и вступил в разговор с тремя посетителями, попивавшими вино у прилавка.
   -- Ну как идет дело, Жак? -- молвил один из троих, обращаясь к Дефаржу. -- Все ли пролитое вино выпили?
   -- Все до капли, Жак, -- отвечал господин Дефарж.
   После такого обмена одним и тем же христианским именем мадам Дефарж, не переставая ковырять спицей в зубах, опять тихо кашлянула и подняла брови еще крошечку повыше.
   -- Да, -- сказал другой из троих посетителей, также обращаясь к Дефаржу, -- многим из этих жалких скотов не часто приходится отведывать вина, они только и знают вкус черного хлеба да голодной смерти. Не так ли, Жак?
   -- Именно так, Жак, -- отвечал господин Дефарж. Вторично произошел обмен христианским именем. Мадам Дефарж, все так же орудуя спицей, еще раз кашлянула и еще немножко подняла брови.
   Третий посетитель поставил на прилавок свой пустой стакан, почмокал губами и сказал, в свою очередь:
   -- Ах, что и говорить! Горький вкус во рту у этих бедняков, и тяжко им живется, Жак! Правду ли я говорю, Жак?
   -- Чистую правду, Жак, -- отвечал мсье Дефарж.
   Как только они в третий раз произнесли то же имя, мадам Дефарж перестала ковырять в зубах, но, все еще подняв брови, слегка завозилась на своем месте.
   -- Ага... правда! -- пробормотал ее супруг себе под нос. -- Господа, тут жена моя!
   Все трое посетителей, пившие вино, сняли шляпы и раскланялись с мадам Дефарж. Она отвечала на их приветствие, слегка кивнув им и быстро взглянув на каждого поочередно. Потом она спокойно обвела глазами всю лавку, взяла вязанье и тотчас углубилась в свое рукоделие с самым безмятежным видом.
   -- Господа, -- сказал Дефарж, все время не спускавший с жены своих блестящих глаз, -- позвольте пожелать вам доброго утра. Та меблированная комната, устроенная на холостую ногу, про которую вы спрашивали, пока я отлучался из дому, еще не занята, и вы можете ее посмотреть, коли угодно. Она в пятом этаже. Вход на лестницу со двора, вот тут, налево, возле моего окна, -- продолжал он, указывая рукою. -- Да впрочем, помнится, один из вас уже побывал там, так он и покажет дорогу. Доброго утра, господа!
   Они заплатили за вино и ушли. Мсье Дефарж смотрел на жену, углубленную в вязание; пожилой джентльмен выступил из своего угла и, подойдя к хозяину, попросил позволения сказать ему несколько слов.
   -- К вашим услугам, сударь, -- сказал Дефарж, спокойно отходя к двери.
   Беседа была очень короткая, но решительная. Почти с первого слова мсье Дефарж встрепенулся и выказал глубочайшее внимание. Не прошло и минуты, как он кивнул и вышел. Пожилой джентльмен сделал знак молодой девушке, и они также вышли. Мадам Дефарж продолжала проворно шевелить спицами, но бровью не повела и ничего не видала.
   Мистер Джервис Лорри и мисс Манетт, выйдя вслед за хозяином, отправились через двор в ту самую дверь, куда он только что указал вход троим посетителям.
   Дворик был тесный, вонючий, обставленный высокими домами с очень густым населением. Войдя в мрачные сени, выстланные черепицей и ведшие на мрачную лестницу из того же материала, мсье Дефарж преклонил колено перед дочерью своего прежнего барина и поцеловал ее руку. Поступок был любезный, но вид у него был при этом далеко не любезный. В несколько секунд он весь точно преобразился: куда девалось открытое и веселое выражение его лица? Теперь это был скрытный, обозленный, опасный человек.
   -- Очень высоко придется вам влезать, да и лестница крутая. Начинайте полегоньку, -- сказал мсье Дефарж суровым голосом мистеру Лорри, пройдя первые ступени.
   -- Он там один? -- шепнул ему мистер Лорри.
   -- Один. Оборони бог, кому же с ним быть-то? -- отвечал Дефарж так же тихо.
   -- Значит, он всегда один?
   -- Всегда.
   -- По собственному желанию?
   -- По необходимости. Каким я застал его в тот день, как меня разыскали и спросили, согласен ли я взять его к себе и ради собственной безопасности держать под секретом, -- каким застал его тогда, такой же он и теперь.
   -- Сильно изменился?
   -- Изменился!
   Хозяин винного погребка приостановился, стукнул кулаком в стену и пробормотал ужаснейшее проклятие. Трудно было представить себе более выразительный ответ. Мистер Лорри чувствовал, что на душе у него становилось все тяжелее по мере того, как они поднимались все выше. В старых кварталах Парижа, наиболее населенных, подобная лестница, с обычной для нее обстановкой, и теперь еще представляет собой довольно неприятное явление; но в те времена это было нечто ужасное, особенно для непривычных или брезгливых людей. Из каждого жилья внутри этого громадного и грязного гнезда, то есть из каждой двери, выходившей на одну общую лестницу высокого дома, вываливали на площадку всякий мусор и нечистоты помимо тех нечистот, которые выбрасывались из окошек прямо во двор или на улицу. Постоянное и безнадежное накопление таких мусорных куч и гниение их на месте, во всяком случае, заражает воздух; но помимо этого он был отягчен теми неуловимыми миазмами, которые исходят от бедности, и обе причины, действуя сообща, образовали нечто совершенно невыносимое. В такой-то атмосфере приходилось влезать по крутой полутемной лестнице на самый верх. Уступая собственным расстроенным чувствам и очевидному волнению своей маленькой спутницы, мистер Джервис Лорри дважды останавливался передохнуть. Эти передышки делались у печальных отверстий, заделанных решетками, через которые, казалось, уносились последние следы чистого воздуха, а снаружи вползали испарения всевозможной заразы. Среди заржавленных перекладин решетки скорее можно было уловить запахи, нежели виды тесно скученных окрестных зданий; и ни вблизи ни вдали не видно было ни единого намека на возможность чистого воздуха и здоровой жизни, за исключением двух высоких башен собора Парижской Богоматери.
   Взобравшись на верхнюю площадку, они еще раз остановились отдохнуть. Отсюда еще более узкие и крутые ступеньки вели выше, в чердачное помещение. Хозяин винной лавки, все время шедший впереди и державшийся со стороны мистера Лорри как бы из страха, что молодая девушка задаст ему затруднительный вопрос, прислонился к стене и, нащупав карманы сюртука, висевшего у него на плече, вытащил оттуда ключ.
   -- Стало быть, вы запираете дверь, мой друг? -- сказал удивленный мистер Лорри.
   -- Как же! Всегда, -- смущенно ответил мсье Дефарж.
   -- Считаете нужным все-таки держать несчастного джентльмена взаперти?
   -- Считаю нужным запирать дверь на ключ.
   Эти слова Дефарж прошептал ему на ухо и при этом страшно нахмурился.
   -- Почему так?
   -- А потому, что так долго он жил взаперти, что испугался бы, стал бы биться о стены, пришел бы в бешенство, пожалуй умер бы, наделал бед, если бы оставить его дверь раскрытой.
   -- Может ли быть! -- воскликнул мистер Лорри.
   -- И даже очень может, -- сказал Дефарж с горечью. -- Да, нечего сказать, в хорошее времечко мы живем, коли возможны такие вещи, да мало ли и других, им подобных! И все это не только возможно, оно и случается, всякий божий день случается, изволите видеть, среди бела дня... Черт возьми! Ну, идем дальше.
   Эти переговоры происходили так тихо, что ни одно слово не достигло ушей молодой девушки. Тем не менее она так дрожала от внутреннего волнения и лицо ее выражало такую глубокую тревогу и, главное, такой страх и ужас, что мистер Лорри счел своей обязанностью ободрить ее и успокоить:
   -- Мужайтесь, дорогая мисс! Вооружитесь твердостью. Дело житейское! Еще минута -- и конец. Вот сейчас войдем, и самая тяжкая часть дела будет сделана. А потом уж пойдет другое: подумайте, сколько добра вы ему сделаете, какую отраду, какое счастье принесете с собой. Позвольте и нашему любезному спутнику поддержать вас с другой стороны. Вот так, друг Дефарж. Так-то лучше будет. Ну вот и отлично. Дело житейское!
   Они поднимались медленно и осторожно. Ступеней было не много, и они скоро очутились наверху. Но тут площадка внезапно заворачивала в сторону, и они сразу увидели перед собой троих людей, которые, сомкнувшись головами, стояли, наклонившись перед дверью, и пристально смотрели внутрь комнаты, приставив глаза к щелкам и дырам в стене. Услыхав за собой шорох, все трое обернулись, выпрямились и оказались теми самыми посетителями, которые пили вино в лавке и назывались одним и тем же именем.
   -- Я о них и позабыл, так вы меня озадачили вашим посещением, -- объяснил Дефарж мистеру Лорри. -- Уходите отсюда, ребятушки, у нас здесь дело есть.
   Те проскользнули мимо них и, ни слова не говоря, стали спускаться с лестницы.
   Так как другой двери на этой площадке не было, то хозяин погребка направился прямо к ней, и, как только они остались одни, мистер Лорри довольно сердитым шепотом спросил у него:
   -- Что же, это вы нарочно показываете публике господина Манетта?
   -- Да, я его показываю вот точно так, как вы сейчас видели, но только некоторым избранным лицам.
   -- И по-вашему, это хорошо?
   -- По-моему, хорошо.
   -- Кто же эти избранные? Что руководит вашим выбором?
   -- Я выбираю из среды настоящих людей, одного со мной имени -- меня зовут Жак -- и таких, которым полезно это видеть. Впрочем, что об этом говорить. Вы англичанин; это совсем иное дело. Посторонитесь, пожалуйста, и постойте здесь минутку.
   Пригласив их рукой отойти немного в сторону, он нагнулся и сквозь щель в сене посмотрел внутрь чердака. Потом, выпрямившись, раза два или три стукнул в дверь, очевидно, затем только, чтобы произвести некоторый шум. С той же целью он несколько раз шаркнул ключом поперек двери, неуклюже потыкал им в замочную скважину, наконец, вставил ключ и повернул его как можно громче.
   Дверь медленно растворилась внутрь, он заглянул туда и сказал что-то. В ответ ему послышался слабый голос. С обеих сторон произнесено было чуть ли не по одному слову.
   Дефарж оглянулся через плечо и поманил их за собой.
   Мистер Лорри крепко обвил рукой вокруг пояса молодую девушку и поддерживал ее, чувствуя, что иначе она сейчас упадет.
   -- Это визит деловой, деловой... -- бормотал мистер Лорри, между тем как по щеке его скатилась капля влаги совсем не делового характера.
   -- Пойдемте, пойдемте.
   -- Я боюсь, -- прошептала она, вздрагивая.
   -- Чего вы боитесь? Кого?
   -- Его боюсь... отца!
   Видя ее в таком положении, а с другой стороны, заметив, как настойчиво манил их за собой мсье Дефарж, мистер Лорри с отчаянной решимостью перекинул себе на шею ее руку, дрожавшую на его плече, приподнял ее за талию и протащил через порог. Он поставил ее к стене рядом с дверью и продолжал крепко держать, между тем как она сама уцепилась за него.
   Дефарж вынул ключ, затворил дверь и запер ее изнутри, потом опять вынул ключ и не выпускал его из руки. Все это он проделал методически, нарочно производя как можно больше шума и стукотни. Наконец он мерным шагом прошел через комнату в тот конец, где находилось окно. Тут он остановился и повернулся лицом к двери.
   Чердак, предназначенный для хранения дров и хозяйственных запасов, очень слабо освещался. Единственное слуховое окно было, в сущности, дверью, выходившей на крышу; над ним было устроено нечто вроде блока или журавля для подъема тяжестей с улицы. Окно было без стекол, растворялось на две половинки, как почти все окна и двери во Франции, и защищено изнутри ставнями. Ради защиты от холода одна половина была плотно затворена, а другая чуть-чуть открыта. Через эту щель так мало света проникало на чердак, что в первую минуту казалось, будто там совсем темно и ничего не видно; только долговременная привычка могла дать человеку возможность постепенно научиться что-либо делать и даже довольно искусно работать в такой темноте. Однако же на этом чердаке производилась такая работа.
   Спиной к входной двери и лицом к окну, под которым остановился Дефарж, сидел на низкой скамейке совершенно седой человек; подавшись веем телом вперед и понурив голову, он был очень занят: тачал башмаки.
  

Глава VI
БАШМАЧНИК

   -- Доброго утра, -- молвил мсье Дефарж, глядя сверху вниз на седую голову, низко наклонившуюся над работой, седая голова приподнялась на минуту, и очень слабый голос прозвучал как бы издали, отвечая на приветствие:
   -- Доброго утра!
   -- Вы, я вижу, все так же усердно работаете?
   После долгого молчания голова опять приподнялась на минуту, и голос произнес: "Да, работаю", но на этот раз блуждающий взгляд на секунду обратился на собеседника, потом снова поник.
   Слабость этого голоса возбуждала жалость и страх. То была не только физическая слабость: долгое заключение в тюрьме и плохая пища тоже играли здесь роль; главной и наиболее поразительной особенностью голоса была порожденная одиночеством отвычка говорить и слушать. Этот голос был похож на слабое эхо давно-давно минувшего звука. Из него до такой степени исчезли и жизненность, и звучность человеческой речи, что он производил впечатление когда-то яркого и красивого цвета, вылинявшего до едва заметного бледного пятна. Он был так сдавлен и глух, как будто выходил из-под земли, представлял воображению существо до того безнадежное, изнемогающее и одинокое, что, если бы отощалый путник, сбившийся с дороги среди далекой пустыни, лег на землю умирать, таким именно голосом должен был он вспомнить родной дом и проститься с далекими друзьями.
   Несколько минут он молчал, продолжая работу, потом снова поднял свои блуждающие глаза -- не из любопытства, нет, но с машинальным намерением взглянуть, тут ли его единственный посетитель или уже ушел.
   -- А я, -- сказал Дефарж, не спускавший глаз с башмачника, -- хочу вот впустить сюда побольше свету. Вам ничего, если будет посветлее?
   Башмачник перестал работать; прислушиваясь с рассеянным видом, он взглянул на пол, направо от себя, потом посмотрел налево и, наконец, перевел глаза на Дефаржа.
   -- Вы что сказали? -- молвил он.
   -- Я спрашиваю, можете ли вы переносить свет, коли я впущу его побольше?
   -- Должен перенести, коли вы впустите. (На первом слове он сделал нечто вроде ударения.)
   Дефарж растворил ставень немного шире и укрепил его на время в этом положении. Широкий луч света скользнул в чердачное помещение и озарил прекратившего свое занятие башмачника с неоконченной работой на коленях. Кое-какие простые инструменты и обрезки кожи лежали у его ног и рядом с ним на скамейке. У него была седая борода, грубо подстриженная, но не длинная, исхудалое лицо и необыкновенно блестящие глаза. Из-под черных бровей и спутанных седых волос эти глаза казались огромными благодаря крайней худобе его лица; они были велики от природы, но теперь производили впечатление неестественной величины. Пожелтевшая изодранная рубашка была расстегнута у горла, и в прорехе виднелось изможденное, тощее тело. И сам он, и его старая холщовая куртка, и слишком просторные, спустившиеся вниз чулки, и все эти жалкие лохмотья были так долго лишены непосредственного действия света и воздуха, что приняли однообразно тусклый желтоватый оттенок пергамента, и трудно было сказать, где тело и где одежда.
   Он заслонил глаза рукой от хлынувшего в комнату света, и казалось, что даже кости этой руки прозрачны. Он все сидел в одном положении, пристально устремив в пространство безучастный взор и приостановив работу. Перед тем как взглянуть на стоявшего перед ним человека, он озирался по сторонам, как будто потерял привычку согласовать занимаемое человеком место с его голосом. Оттого он говорил так медленно, а иногда и совсем не говорил.
   -- Вы хотите сегодня же окончить эту пару башмаков? -- спросил у него Дефарж, сделав мистеру Лорри знак подойти ближе.
   -- Что вы сказали?
   -- Вы думаете сегодня окончить эту пару башмаков?
   -- Не могу сказать, чтобы думал. Вероятно, да. Я не знаю.
   Однако вопрос напомнил ему о башмаках, и он принялся за работу.
   Мистер Лорри молча подошел, оставив молодую девушку у двери. Он уже стоял минуты две подле Дефаржа, когда башмачник оглянулся на них. Он не удивился, увидев другого гостя, но дрожащими пальцами одной руки провел по своим губам (и губы, и ногти были у него одного и того же бледно-свинцового оттенка), потом его рука опять упала на колени, и он углубился в свою работу. Все это продолжалось не более минуты.
   -- К вам гость пришел, видите? -- сказал господин Дефарж.
   -- Что вы сказали?
   -- Гость пришел.
   Башмачник опять взглянул на него, но не оторвался от работы.
   -- Послушайте-ка, -- сказал Дефарж, -- вот этот господин знает толк в хорошо сшитой обуви. Покажите ему башмак вашей работы. Возьмите у него башмак, мсье.
   Мистер Лорри взял в руки башмак.
   -- Вы скажите этому господину, какого сорта эта обувь и кто ее сделал.
   Молчание длилось еще долее прежнего, и башмачник сказал наконец:
   -- Я позабыл, о чем вы спрашивали. Что вы сказали?
   -- Я сказал, не можете ли объяснить этому господину, что это за башмак?
   -- Это дамский башмак... Для молодой девушки... на гулянье. Нынче такая мода... Я моды не видал... Но у меня была модель.
   Он посмотрел на башмак с оттенком мимолетной гордости.
   -- А как же зовут мастера? -- сказал Дефарж.
   Теперь, когда у него в руках не было работы, башмачник стал зажимать правые пальцы в левую ладонь, затем левые пальцы в правую, потом провел рукой по бороде, и так несколько раз подряд, не переставая передвигать руками. Побороть его рассеянность, пробудить внимание, отвлекавшееся в сторону каждый раз, как он произносил что-нибудь, было почти так же трудно и хлопотливо, как приводить в чувство человека, находящегося в обмороке, или добиться определенного ответа от умирающего.
   -- Вы про мое имя спрашивали?
   -- Конечно. Скажите, как вас зовут?
   -- Сто пять, Северная башня.
   -- И больше ничего?
   -- Сто пять, Северная башня.
   Из груди его вырвался не то вздох, не то стон, и он снова вернулся к своей работе, но через некоторое время молчание было опять прервано.
   -- Вы не всегда были башмачником по ремеслу? -- спросил мистер Лорри, пристально на него глядя.
   Блуждающие глаза обратились на Дефаржа как бы с желанием предоставить ему ответить на вопрос, но Дефарж не пришел ему на помощь, и глаза, устремившись сначала на пол, направо и налево, в конце концов взглянули на говорившего.
   -- Был ли я башмачником по ремеслу? Нет, по ремеслу я не был башмачником. Я... я здесь научился. Самоучкой. Просил позволения...
   Он замолк и в течение нескольких минут все так же бесцельно шевелил руками. Потом глаза его медленно обратились на собеседника; увидев его, он вздрогнул, точно внезапно пробуждаясь от сна, и, уловив нить своей фразы на том слове, где остановился, договорил ее:
   -- Просил позволения учиться... долго ждал ответа... позволили с большим трудом... и с тех пор вот... шью башмаки.
   Он протянул руку за башмаком, который у него взяли, а мистер Лорри, пристально глядя ему в лицо, сказал:
   -- Господин Манетт, вы меня совсем не помните?
   Башмак упал на пол, и старик уставился на мистера Лорри.
   -- Господин Манетт, -- сказал мистер Лорри, положив руку на руку Дефаржа, -- вы и этого человека не помните? Посмотрите на него. И на меня посмотрите. Не возникает ли в вашем уме воспоминание о старом банкире, о старых делах, о старом служителе, о старых годах, господин Манетт?
   Узник, пробывший в заключении так долго, попеременно смотрел то на мистера Лорри, то на Дефаржа, и, пока он смотрел, на его челе начали проступать давно исчезнувшие признаки умственной деятельности, когда-то чрезвычайно сильной и живучей, точно лучи света, проникавшие сквозь густой туман. Так же постепенно они бледнели, проходили, исчезли... но они пробуждались, они были тут. И это выражение всякий раз отражалось на лице молодой девушки, которая потихоньку подвинулась вдоль стены до такого места, откуда ей было видно его. Она стояла и смотрела на него, сначала подняв руки с выражением испуганной жалости и даже иногда заслонялась ими от этого непосильного зрелища, но потом протянула эти руки вперед, вся дрожа от стремления заключить в свои горячие объятия эту мертвенную голову, отогреть ее на своей юной теплой груди и своей любовью и ласками воротить к жизни и надеждам. И так отражалось на ее лице выражение его лица (только в более сильной степени), что казалось, будто это выражение, подобно скользящему лучу, перешло с него на нее.
   На него опять нашло затмение. Все рассеяннее становился его взгляд, обращенный на обоих посетителей; потом он опять по-прежнему оглянулся на пол, впал в унылое раздумье, испустил глубокий вздох, поднял башмак и возобновил работу.
   -- Узнали вы меня, мсье? -- шепотом спросил Дефарж.
   -- Да, на одну минуту. Сначала я думал, что на это нечего рассчитывать, но потом, несомненно, признал на несколько секунд то самое лицо, которое когда-то так хорошо знал. Тсс... Отойдем немного назад. Тсс...
   Она прокралась от стены чердака и была теперь совсем близко от скамейки, где он сидел. Было что-то ужасное в его полном неведении ее близости: она могла бы достать его протянутой рукой, а он сидел согнувшись и не подозревал ее присутствия.
   Никто не проронил ни слова, тишина была полнейшая. Она стояла возле него, точно бесплотный дух, а он низко склонился над своей работой.
   Случилось наконец, что ему понадобилось отложить инструмент, бывший в его руке, и взять ножик, лежавший на скамейке, не с той стороны, где она стояла. Он взял его, снова наклонился, но в эту секунду увидел на полу подол ее платья, поднял глаза и увидел ее лицо. Оба зрителя разом ринулись вперед, но она остановила их движением руки: ей было не страшно, что он ударит ее своим ножом, а они именно этого и боялись.
   Он уставился на нее испуганным взглядом, и через некоторое время губы его пытались произнести какое-то слово, но звука не было слышно. Потом послышалось его учащенное дыхание и наконец слова:
   -- Что это?
   Слезы градом лились по ее лицу, она приложила обе руки к своим губам и посылала ему воздушные поцелуи, потом сложила их на груди, как бы желая прижать к себе его седую голову.
   -- Вы не дочь ли тюремщика?
   Она вздохнула:
   -- Нет!
   -- Кто же вы?
   Не доверяя твердости своего голоса, она села на скамейку рядом с ним. Он съежился и отпрянул, но она положила руку на его руку. Странный трепет пробежал по всему его телу. Он тихо положил ножик и смотрел на нее.
   Длинные локоны ее золотистых волос, торопливо откинутые назад, рассыпались по ее спине. Медленно подвигая руку вперед, он взял один из висевших локонов и посмотрел на него. Смотрел, задумался, потерял нить своих мыслей, глубоко вздохнул и снова принялся за башмачную работу.
   Но ненадолго. Она выпустила его руку и положила свою ему на плечо. Раза два или три он покосился на нее неуверенно, как бы сомневаясь, точно ли тут лежит эта рука; отложил работу и снял со своей шеи почерневший шнурок с привешенным к нему свернутым клочком тряпки. Положив этот сверточек себе на колени, он бережно развернул его, и там оказалось небольшое количество волос; их было очень мало, всего, может быть, один или два длинных волоса золотистого цвета, которые он когда-то, вероятно, намотал вокруг своего пальца.
   Он опять взял кончик ее локона и стал вглядываться в него, бормоча:
   -- Те самые, те самые... Как это может быть! Когда это было? Как это... как это!
   По мере того как лоб его морщился от напряженного усилия сосредоточить свои мысли, он как будто понял, что и на ее лице выражается то же самое. Тогда он повернул ее к свету и стал всматриваться в ее черты.
   -- Она положила голову на мое плечо в тот вечер, когда меня вызвали из дому... она боялась моего ухода, а я не боялся... и, когда меня привели в Северную башню, вот что они нашли у меня на рукаве... "Оставьте мне эти волосы! Ведь они мне не помогут убежать телесно, только душа моя будет посредством их улетать на волю!.." Так я сказал им в то время... я запомнил каждое слово.
   Эту речь он несколько раз произносил губами беззвучно, прежде нежели ему удалось ее произнести. Но когда он нашел для нее подходящие слова, он выговорил их вполне осмысленно, хотя медленно:
   -- Как это случилось?.. Разве это были вы?
   Оба зрителя опять разом рванулись вперед -- так ужасающе быстро он повернулся к ней. Но она оставалась в его руках тиха и спокойна и только сказала им тихим голосом:
   -- Умоляю вас, добрые джентльмены, не подходите к нам, помолчите и не трогайтесь с места!
   -- Ах! -- вскрикнул он. -- Чей это голос?
   Он выпустил ее из рук, схватился за голову и в припадке отчаяния рванул себя за волосы. Но этот порыв миновал так же скоро, как проходили все другие его впечатления, за исключением башмачного ремесла. Он сызнова свернул свою тряпочку с волосами и силился спрятать этот пакетик себе за пазуху, но продолжал смотреть на дочь, угрюмо покачивая головой.
   -- Нет, нет, нет. Вы слишком молоды, слишком цветущи. Не может этого быть. Посмотрите на узника, на что он похож! Разве это те руки, которые она знала? Разве это то лицо? Такой ли голос привыкла она слышать? Нет, нет. Она была... да и он был давно, давно, до этих долгих годов в Северной башне... целые века назад... Как вас зовут, мой милый ангел?
   Ободренная его смягченным тоном и манерой, его дочь стала перед ним на колени и положила умоляющие руки на его грудь:
   -- О сэр, я в другой раз, после скажу вам свое имя, и кто была моя мать, и кто отец мой, и почему я никогда не слыхала о их тяжкой-тяжкой судьбе. Но теперь я не могу вам этого сказать, да и нельзя это здесь. Одно только я теперь же скажу вам: вот сейчас, тут, дотроньтесь до меня сами и благословите меня... Поцелуйте меня, поцелуйте! О мой милый, дорогой мой!
   Его холодная седая голова приникла к ее сияющим кудрям, которые обдали его теплом и светом, как будто его внезапно озарило лучом свободы.
   -- Если в моем голосе есть что-нибудь такое -- я этого не знаю наверное, но надеюсь, что так, -- если в моем голосе вам чудится сходство с тем голосом, что был когда-то сладкой музыкой для вашего слуха, то плачьте о нем, плачьте! Если, трогая мои волосы, вы вспоминаете любимую голову, лежавшую на вашей груди, когда вы были молоды и свободны, плачьте об этом, плачьте! И если вы услышите, что мы поедем домой и там я всегда буду при вас, буду служить вам всей моей любовью и покорностью, а вы тогда вспомните о другом домашнем очаге, давно опустевшем, о котором столько лет тосковало ваше бедное сердце, -- плачьте о нем, плачьте!
   Она обвила его шею своей рукой и, крепче прижав к своей груди, тихонько покачивала, как ребенка.
   -- Милый мой, бесценный, кончена ваша мука, я пришла взять вас отсюда; мы поедем в Англию, там будет нам хорошо и спокойно; а если это напомнит вам, что ваша полезная жизнь пропала даром, что наша родная Франция обошлась с вами жестоко, плачьте об этом, плачьте! А когда я вам скажу свое имя и то, что отец мой жив, а мать умерла, и вы узнаете, что я должна преклонить колени перед моим отцом и умолять его простить меня за то, что я для него не работала целые дни, не оплакивала его целые ночи, потому что материнская любовь скрыла от меня, как он мучился... поплачьте о нем, поплачьте! Плачьте о нем и обо мне тоже... Добрые джентльмены, слава богу, я чувствую его священные слезы на моем лице и его рыдания отдаются в моем сердце. О, посмотрите! Поблагодарите Бога за нас, слава Богу!
   Он склонился к ней на руки, приникнув лицом к ее груди. Зрелище было потрясающее, но до того ужасное по той массе страдания и вопиющей несправедливости, которые ему предшествовали, что оба посторонних зрителя этой сцены закрыли руками свои лица.
   На чердаке водворилась полная тишина. Рыдания, потрясавшие его грудь и слабое тело, наконец унялись, и он стих и смолк, как смолкает всякая буря -- явная эмблема того покоя и тишины, которые наступают для человека после той бури, что зовется жизнью; тогда двое свидетелей подошли с намерением поднять с полу отца и дочь. Он постепенно сполз со скамейки на пол и лежал в изнеможении, истощенный пережитыми волнениями. Она примостилась возле него, подложив ему под голову руку, а ее волосы свесились над ним как занавес, защищая его от света.
   -- Нет, не тревожьте его, -- сказала она, протянув руку мистеру Лорри, склонившемуся над ними после многократного сморкания. -- Нельзя ли так устроить, чтобы нам сегодня же уехать из Парижа и прямо из этих дверей увезти его прочь?..
   -- Рассудим прежде, может ли он перенести путешествие? -- сказал мистер Лорри.
   -- Я думаю, что ему все-таки легче будет в дороге, чем в этом городе, где он так ужасно пострадал.
   -- Это правда, -- сказал Дефарж, ставший на колени, чтобы лучше видеть и слышать, -- и я даже так скажу, что для господина Манетта во всех отношениях лучше поскорее уехать из пределов Франции. Хотите, я схожу нанять карету и почтовых лошадей?
   -- Начинается дело, -- молвил мистер Лорри, тотчас переходя в свой обычный, аккуратный тон, -- но, раз дело дошло до практической стороны, лучше мне самому сходить за каретой.
   -- В таком случае, -- сказала мисс Манетт просительным тоном, -- будьте так добры, оставьте нас здесь вдвоем. Вы сами видите, как он стал спокоен, стало быть, вам нечего бояться оставлять меня с ним. И чего же бояться? Вы только, уходя, заприте дверь снаружи, чтобы наверное никто не вошел к нам, и тогда по возвращении я не сомневаюсь, что вы его застанете таким же тихим, как и теперь. Во всяком случае, я позабочусь о нем, пока вы не вернетесь, а потом мы прямо отсюда двинемся в путь.
   Такой оборот не нравился ни мистеру Лорри, ни Дефаржу: оба были того мнения, что лучше одному из них пойти, а другому остаться на всякий случай. Но так как нужны были не одни лошади и карета, а предстояло выправить и кое-какие бумаги на дорогу и так как времени оставалось немного -- день приходил к концу, -- то кончилось тем, что, наскоро поделив между собой необходимые хлопоты, оба поспешили уйти.
   Стало смеркаться. Дочь прилегла головой к жесткому полу возле отца и смотрела на него. Тьма сгущалась, стало совсем темно, а они все так же тихо лежали, пока сквозь щели в стене не блеснул свет.
   Мистер Лорри и Дефарж выполнили все приготовления к путешествию и принесли с собой помимо дорожных плащей и одеял хлеба и мяса, вина и горячего кофе. Мсье Дефарж поставил всю эту провизию и фонарь на скамью башмачника (другой мебели не было на чердаке, кроме соломенной постели), потом с помощью мистера Лорри разбудил узника и помог ему встать.
   Ни один человеческий ум не мог бы прочесть на его испуганном и удивленном лице того, что совершалось в тайнике его души. Понял ли он то, что случилось, помнил ли то, что ему говорили, знал ли, что он свободен, -- этих загадок не разрешил бы никакой мудрец. Пробовали разговаривать с ним, но он был так растерян, так медленно отвечал, что они побоялись еще больше ошеломить его и решили, что пока лучше оставить его в покое. По временам он как-то дико и растерянно хватался за голову, чего прежде не имел привычки делать, однако заметно было, что ему приятен звук голоса его дочери, и каждый раз, как она говорила, он оборачивался к ней.
   С безучастной покорностью человека, давно привыкшего все делать по принуждению, он ел и пил все, что ему давали, и беспрекословно надел дорожный плащ и прочее платье. Когда дочь взяла его под руку, он с большой готовностью поддался этому движению и, взяв ее руку, удержал в своих руках.
   Начали спускаться с лестницы. Дефарж пошел впереди с фонарем, мистер Лорри замыкал шествие. Пройдя несколько ступеней длинной главной лестницы, узник вдруг остановился и, вытаращив глаза, стал озираться на стены и вверх, на потолок.
   -- Вы помните это место, папа? Помните, как входили сюда?
   -- Что вы сказали?
   Но прежде чем она успела повторить вопрос, он как будто расслышал его и прошептал в ответ:
   -- Помню ли? Нет, не помню. Это было так давно.
   Для всех было очевидно, что он не имел никакого представления о том, как из тюрьмы попал в этот дом. Они слышали, как он бормотал: "Сто пятый, Северная башня" -- и, озираясь, по-видимому, дивился, где же те толстые крепостные стены, в которых он пребывал столько лет. По выходе на двор,он машинально замедлил шаг как бы в ожидании спуска подъемного моста, и, когда увидел, что никакого моста нет, а вместо того на обыкновенной улице стоит перед ним карета, он выпустил руку дочери и опять схватился за голову.
   У ворот никого не было. Ни в одном из многочисленных окошек не видать было ни души; даже ни одного случайного прохожего не было на улице. Везде было необычайно тихо и пусто. Только одна живая душа и была свидетельницей этого зрелища, именно мадам Дефарж; но она стояла, прислонившись к косяку, продолжала свое вязание и ничего не видала.
   Узник сел в карету, и дочь последовала за ним; но едва мистер Лорри занес ногу на подножку, как он жалобным голосом стал просить, чтобы захватили его инструменты и неоконченные башмаки. Мадам Дефарж крикнула мужу, что она сейчас сама сходит наверх и все принесет; не переставая вязать, она быстро пошла через двор и скрылась в темноте. В самом скором времени она воротилась, передала все вещи в карету, немедленно встала опять, прислонившись к косяку, и принялась вязать как ни в чем не бывало. Она ничего не видела.
   Дефарж влез на козлы и скомандовал: "К заставе!" Ямщик хлопнул бичом, и карета покатилась, грохоча по мостовой, при слабом свете висячих фонарей, мерцавших над улицей.
   Висячие фонари качались в воздухе, разгораясь ярче в лучших частях города и снова мерцая в худших; карета неслась под зыбкими фонарями мимо освещенных лавок, мимо веселящейся толпы, мимо сиявших огнями кофеен, ресторанов и театров, и так до ворот одной из столичных застав. Из караульни вышли солдаты с фонарями:
   -- Ваши бумаги, господа путешественники!
   -- Вот извольте смотреть, господин офицер, -- сказал мсье Дефарж, соскочив с козел и с серьезным видом отводя в сторону караульного начальника. -- Это бумаги того господина с седыми волосами, что сидит внутри кареты. Они мне переданы, равно как и он сам, в...
   Тут он понизил голос до шепота; среди фонарей произошло движение, один из них просунулся внутрь кареты вместе с чьей-то рукой в мундирном рукаве, глаза из-под военной фуражки взглянули совсем необычным взглядом на седоволосого господина, и официальный голос произнес: "Хорошо, все в порядке. Трогай!"
   -- Прощайте! -- крикнул Дефарж.
   Еще несколько фонарей, все слабее и слабее мерцавших над дорогой, и они выехали из столицы под покров великой звездной ночи.
   Черные тени расстилались кругом под сводом этих неподвижных и вечных светил. Некоторые из этих светочей так далеки от нас, что ученые говорят, будто их лучи еще не достигли до нашей планеты и не ведают о существовании в необъятном пространстве этого маленького мирка, на котором кто-то страдает и что-то делается. И в течение всей этой холодной и тревожной ночи мистер Лорри, сидевший напротив человека, заживо погребенного и теперь отрытого, раздумывал и соображал, какие из душевных способностей утрачены им навеки и какие еще могут со временем восстановиться; а ночные тени между тем снова нашептывали ему прежние слова:
   -- Надеюсь, что вы с охотой возвращаетесь к жизни?
   И слышался ему прежний ответ:
   -- Не могу сказать; не знаю.
  

Часть вторая
ЗОЛОТАЯ НИТЬ

  

Глава I
ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

   Тельсонов банк, что у Темплских ворот, был старинным учреждением даже и в тысяча семьсот восьмидесятом году. Дом был очень тесен, очень темен, очень некрасив и очень неудобен. Был он также очень старомоден, в том отношении, что участники фирмы гордились его теснотой, гордились его темнотой, гордились его безобразием, гордились его неуютностью. Они даже хвастались тем, что все эти качества были ему присущи в высшей степени, ибо свято верили, что, будь он менее темен, тесен, безобразен и неудобен, он был бы и менее почтенным учреждением. И это было с их стороны не пассивным образом мыслей, но мощным орудием, которым они размахивали по адресу других, более удобно обставленных деловых контор. Тельсону (говорили они) ни к чему заводить себе больше простору; Тельсону не нужно больше свету и никаких украшений не требуется. Может быть, какой-нибудь "Нокс и Ко" нуждаются в подобных вещах или "Братья Снукс", но Тельсон -- слава богу!
   Если бы какому-нибудь сыну одного из сотоварищей фирмы вздумалось завести речь о перестройке Тельсонова банка, родной отец немедленно лишил бы его наследства. В этом отношении банк держался совершенно тех же воззрений, как и Британское государство: оно частенько отрекается от своих сынов в том случае, когда они предлагают улучшения законов и обычаев страны; и хотя бы сама страна давно признавала полную несостоятельность и вредоносность этих законов и обычаев, но считается, что они-то и придают ей высшую степень почтенности.
   Таким образом и случилось, что по части неудобства Тельсонов банк достиг образцовой степени совершенства... Дверь отворялась чрезвычайно туго и с особым хриплым звуком, напоминающим клокотание в горле; когда вам удавалось победить ее дурацкое упорство и отворить ее, вы падали через две ступеньки вниз, а очнувшись, оказывались в жалкой лавчонке с двумя маленькими прилавками, за которыми сидели старые-престарые старички; в их руках ваши чеки колыхались и трепетали, как на сильном ветру, а для проверки подписи они подносили бумажки к самому тусклому окну, какое только можно себе представить: его постоянно окачивало грязью с мостовой Флит-стрит, да, кроме того, оно осенялось и собственными железными решетками и тяжеловесной стеной Темплских ворот. Если по свойству вашего дела вам требовалось повидаться с главой фирмы, вас впускали в нечто вроде карцера за конторой, и там вы могли на досуге размышлять о своих грехах, покуда не появлялся "глава"; он стоял перед вами, засунув руки в карманы, а вы едва были в состоянии рассмотреть его в этом сумрачном помещении.
   Ваши деньги сохранялись в старых выдвижных ящиках, до того источенных червями, что, когда вы их двигали или захлопывали, мелкие частицы древесины, отделяясь от них, взлетали на воздух и попадали вам в нос и рот. Извлекаемые оттуда ассигнации отличались затхлым запахом, точно они начали разлагаться и скоро опять превратятся в тряпье. Если вы сдавали на хранение свою серебряную посуду, ее относили в подвальные склады по соседству с выгребными ямами, и от этого уже дня через два весь лоск сходил с ее красивой поверхности и она покрывалась пятнами. Ваши документы содержались за крепкими замками в каких-то странных шкафах, очевидно, бывших прежде принадлежностью кухни или кладовой, и весь жир, заключавшийся в пергаменте, испаряясь из деловых актов, насыщал воздух банкирской конторы. Шкатулки с фамильными бумагами более легкого содержания уносились наверх, в большой зал, среди которого стоял громадный обеденный стол, но на котором никто никогда не обедал; зато в тысяча семьсот восьмидесятом году только что отменен был обычай выставлять на Темплских воротах отрубленные головы казненных людей; а прежде эти головы приходились прямо против окон этого зала, а следовательно, глазели на шкатулки, в которых, может быть, вы хранили первые письма своей возлюбленной или ваших маленьких детей. Это бессмысленное жестокое варварство, достойное Абиссинии или ашантиев, прекратилось лишь незадолго перед тем.
   Впрочем, смертная казнь была в то время чрезвычайно популярным лекарством во всех слоях общества, в том числе и у Тельсона. Законодательство в этом случае руководствовалось примером природы, которая, как известно, всякие явления улучшает и совершенствует смертью. А потому казнили смертью за подлог, за произнесение бранных слов, за беззаконное вскрытие чужого письма, за кражу сорока шиллингов и шести пенсов; казнили уличного мальчишку, который взялся подержать лошадь у дверей Тельсонова банка и вздумал на ней ускакать; казнили фальшивомонетчика -- словом, казнили за три четверти тонов всей гаммы преступлений. Нельзя сказать, чтобы это приносило хотя бы малейшую долю пользы в смысле предупреждения провинностей, и даже достойно замечания, что действие было как раз обратное; но по крайней мере в каждом данном случае таким способом сбывалась с рук лишняя забота, и, насколько дело касалось здешнего мира, ею кончалась ответственность за вредного члена общества. Таким образом, один Тельсонов банк, не считая других, современных ему и более значительных учреждений, отправил на тот свет так много народу, что, если бы головы казненных продолжали выставлять на Темплских воротах, в конторе нижнего этажа не оставалось бы и тех проблесков света, которыми она освещалась теперь, и настала бы там зловещая тьма.
   И вот, скорчившись в каких-то шкафчиках и клетках, сидели старые старички и с важным видом занимались конторскими делами Тельсонова банка. Иногда бывало, что на службу принимался и молодой человек, но его куда-то запрятывали до тех пор, пока он не состарится. Его, должно быть, держали в темноте, как свежий сыр, и дожидались, покуда он получит настоящий тельсоновский привкус и подернется голубоватым налетом. Только тогда его выпускали из заточения, и всякий мог видеть, как он сидит в очках над большущими счетными книгами и одним видом своих коротких штанов и высоких штиблетов придает вес общему характеру этого тяжеловесного заведения.
   У дверей Тельсона, но только отнюдь не внутри конторы (исключая тех случаев, когда его нарочно призывали), держали рассыльного, род добровольца комиссионера, исполнявшего разные поручения и служившего живой вывеской учреждения. Во все часы, когда банк не был заперт, он никогда не отлучался, кроме как по делам конторы, и тогда вместо него дежурил у двери сын его, мальчишка лет двенадцати крайне непривлекательного вида -- живой портрет своего отца. Предполагалось, что контора Тельсона с высоты своего величия дозволила рассыльному тут присутствовать. С незапамятных времен кто-нибудь да исполнял подобные обязанности при конторе, и вот, с течением времени и обстоятельств, очутился тут этот самый человек по фамилии Кренчер. В те отдаленные дни, когда в восточной части Сити, на улице Гаундедитч {Гаундедитч (Песий Овраг) был когда-то частью рва, окружавшего лондонский Сити.}, в приходской церкви совершалось над ним таинство святого крещения, ему дали, сверх того, и христианское имя Джерри.
   Место действия: частная квартира мистера Кренчера в переулке Висящего Меча, в квартале Уайт-Фрайерс {Уайт-Фрайерс, т. е. "Белые Братья". Так назывался нищенствующий монашеский орден кармелитов, обосновавшийся в Лондоне в XIII в.}. Время: раннее утро одного бурного дня в марте месяце тысяча семьсот восьмидесятого года, Anno Domini, половина восьмого утра. (Мистер Кренчер обычно говорил "Анна Домино": он, должно быть, полагал, что христианская эра считается с того самого дня, как какая-то Анна изобрела игру в домино.)
   Квартира мистера Кренчера находилась далеко не в чистоплотной местности и состояла всего из двух комнат, даже если считать за комнату чулан с окошечком в одно стекло. Но содержались они очень прилично. Невзирая на столь ранний час этого бурного мартовского утра, комната, где лежал хозяин, была чистенько прибрана; простой дощатый стол был прикрыт белоснежной скатертью, и на нем были аккуратно расставлены чашки и тарелки, приготовленные для завтрака.
   Мистер Кренчер покоился на кровати под одеялом, сшитым из множества пестрых лоскутков, точно арлекин на побывке. Сначала он крепко спал, но потом начал вертеться, выдираться из-под простыни и, наконец, поднялся и сел на постели, причем его гвоздеобразные волосы так торчали, что казалось, будто они неминуемо должны были рвать наволочки в клочья. Оглянувшись кругом, он воскликнул разгневанным тоном:
   -- Черт меня возьми! Она опять!
   Опрятная женщина, по всем признакам домовитая хозяйка, стоявшая на коленях в углу, торопливо встала и своим испуганным видом показала, что именно к ней относилось это воззвание.
   -- Вот как! -- сказал мистер Кренчер, наклоняясь с кровати в поисках сапога. -- Ты опять за свое?
   После этого вторичного приветствия он приступил к третьему, состоявшему в том, что, схватив с полу сапог, он швырнул им в женщину. Сапог был сильно замазан грязью, и, кстати, можно упомянуть мимоходом, что в хозяйственном обиходе мистера Кренчера замечалось очень странное явление: он часто возвращался домой из банка в чистых сапогах, а на другое утро, вставая, заставал их покрытыми грязью.
   -- Что же это такое?! -- сказал мистер Кренчер, не попав в цель и пробуя выразить свои попреки другими словами: -- Ты это чем же занимаешься, заноза ты этакая?!
   -- Я читала молитвы.
   -- Молитвы читала! Нечего сказать, хороша! Как же ты смеешь хлопаться на пол, да еще молиться против меня?!
   -- Я против тебя не молюсь; я молюсь за тебя.
   -- Врешь! А коли и так, я тебе не давал на то позволения и не потерплю. Гм!.. Вот какая у тебя мать, слышишь, ты, малый Джерри? Взяла да и ну молиться против моей удачи. Да, сынок, такая уж у тебя выдалась послушная маменька. Благочестивая мамаша, что и говорить. Грохнется на пол да и молится, как бы у единственного сына отнять изо рта хлеб с маслом!
   Юный Кренчер (еще стоявший в одной рубашке) принял это известие с большим неудовольствием и, обратившись к матери, стал горько упрекать ее в том, что она молится с целью лишить его еды.
   -- И что ты только думаешь, упрямая баба, -- сказал мистер Кренчер, сам не замечая своей непоследовательности. -- Не воображаешь ли ты, что твои молитвы так уж действенны. Ну-ка, говори, много ли они стоят?
   -- Мои молитвы идут от сердца, Джерри; другой цены у них нет.
   -- Другой цены у них нет,-- повторил мистер Кренчер,-- ну и правда, что они не дорого стоят. Как бы то ни было, я тебе не велю молиться против меня, так и знай. Это мне не по карману. Не хочу я быть несчастен через твое кувыркание. Коли хочешь бухаться об пол, бухайся на пользу мужу и сыну, а не во вред им. Кабы у меня была не такая строптивая жена, а у этого бедного парня не такая строптивая мать, я бы на той неделе заработал порядочные деньги; а вместо того она мне под руку молитвы читает и так меня обрабатывает своим богомольем, что нет мне удачи ни в чем, да и только! Пр-р-ровалиться мне на месте, -- продолжал мистер Кренчер, все время занимаясь своим туалетом, -- от этого самого богомолья, за что ни примусь, все помехи, все одни задержки, и во всю неделю хоть бы единый разок что-нибудь удалось мне, бедняге, честному ремесленнику! Эй, ты, юнец, одевайся скорее -- я стану сапоги чистить, а ты тем временем поглядывай на мать и, ежели увидишь, что она собирается опять бухнуться, кликни меня... Да помни ты у меня, -- снова обратился он к жене, -- я не позволю тебе таким манером становиться мне поперек дороги. Вот, едва на ногах стою, качает меня словно колымагу, и дремлется, как от сонного зелья, и в голове такой стон стоит, что и не разобрал бы, я ли это или кто другой, и при всем том в кармане никакой прибыли нет; и я так подозреваю, что ты тут с утра до ночи только о том и хлопотала, чтобы ничего не перепало мне в карман, заноза ты этакая, несносная баба... Ну-ка, что ты на это скажешь?
   Продолжая рычать на нее и бросая по временам короткие фразы вроде: "Как же! Уж известно, какая ты богомольщица. Ну да! Разве ты пойдешь наперекор своему мужу и сыну? Как бы не так!" -- мистер Кренчер, осыпая жену жгучими искрами своего остроумия, принялся чистить свои сапоги и вообще приводить себя в готовность к дневным трудам. Тем временем его сынок, голова которого была тоже украшена торчащими колючками (только помельче), а глаза были поставлены очень близко друг к другу, как и у его отца, зорко наблюдал за своей матерью, как ему было приказано. Он также совершал свой туалет в собственной спальной каморке и от времени до времени выскакивал оттуда и пугал свою мать, выкрикивая: "Сейчас бухнется... Батюшка, смотрите!" -- и, подняв такую ложную тревогу, он удалялся обратно в каморку, непочтительно ухмыляясь.
   Расположение духа мистера Кренчера нисколько не смягчилось и в ту минуту, как они сели завтракать. Особенно вскипел он гневом, когда его жена вздумала прочесть молитву.
   -- Молчать, заноза! Ты что это? Ты опять за свое?
   Жена объяснила, что хотела только призвать на трапезу благословение Божие.
   -- Не смей этого делать! -- сказал мистер Кренчер, озираясь кругом и, очевидно, ожидая, что вот-вот, молитвами его супруги, хлеб исчезнет со стола. -- Не хочу я, чтобы меня этими благословениями выживали из дому; мне вовсе не желательно, чтобы по твоей милости у меня еда шарахнулась с тарелки. Сиди смирно!
   Его глаза были так красны, а лицо такое сердитое, как будто он всю ночь провел на пирушке, а ушел оттуда несолоно хлебавши; уподобляясь четвероногой твари в зверинце, он не то чтобы ел, а как-то рвал и теребил свой завтрак, не переставая рычать. Однако ж к восьми часам он до некоторой степени успокоился, привел свою внешность в менее взъерошенный вид и, придав себе самую деловитую и приличную осанку, какая была совместима с его природными качествами, отправился из дому.
   Хоть он и звал себя "честным торговцем", но занятие его вряд ли можно было назвать торговлей. Все его торговое учреждение состояло из деревянной табуретки, бывшей когда-то стулом; но стул сломался, спинку его отпилили, и он, таким образом, обратился в табурет, который руками юного Джерри, шедшего рядом с отцом, относился каждое утро к зданию Тельсонова банка и ставился под окном конторы, ближайшим к Темплским воротам. Как только мимо них проезжала какая-нибудь телега, они спешили утянуть из нее охапку соломы и, рассыпав ее себе под ноги ради сухости и тепла, устраивались так на весь день.
   Пребывая на этом посту, мистер Кренчер был так же всем известен в окрестностях Темпла и Флит-стрит, как и самые Темплские ворота, и представлял собой почти столь же безобразное зрелище.
   Джерри утверждался на своем табурете без четверти девять, как раз вовремя, чтобы почтительно прикладывать руку к своей треугольной шляпе, по мере того как старые старички начинали появляться на улице и исчезать в дверях Тельсоновой конторы. Так и в это бурное мартовское утро он сидел на своем месте, а юный Джерри стоял рядом с ним, изредка устремляясь под ворота, дабы наносить телесные и духовные обиды проходящим мальчикам, если они были настолько малы, что не могли еще давать ему сдачи. Отец и сын, похожие друг на друга как две капли воды, молча взирали на обычную утреннюю жизнь Флит-стрит, сдвинувшись головами так же близко, как были сдвинуты между собой глаза каждого из них, и в этом положении имели разительное сходство с парой обезьян. Это сходство усиливалось еще тем случайным обстоятельством, что старший Джерри то и дело откусывал и выплевывал соломинки, а юный Джерри своими блестящими глазенками беспрерывно наблюдал как отца, так и все вообще, что делалось на улице.
   Дверь в контору Тельсона приотворилась, оттуда высунулась голова одного из клерков, который крикнул:
   -- Нужен посыльный!
   -- Ур-ра! Батюшка, вот как рано наклюнулось дело для почина!
   Проводив родителя таким приветствием, юный Джерри сам сел на табурете, взял в зубы соломинку и, покусывая ее с тем же сосредоточенным вниманием, какое выказывал его отец, раздумывал про себя.
   "Всегда ржавчина! Все пальцы выпачканы ржавчиной! --- бормотал юный Джерри. -- И где только батюшка набирает всю эту железную ржавчину? Здесь нигде не видать ржавого железа".
  

Глава II
ЗРЕЛИЩЕ

   -- Вы, конечно, знаете, где находится суд Олд-Бейли? {Олд-Бейли -- старинное здание суда в Лондоне. В начале XX в. оно было снесено и на месте его построено новое.} -- спросил один из старейших в мире клерков у посыльного Джерри.
   -- Гм... знаю, сэр, -- отвечал Джерри несколько мрачно. -- Во всяком случае, найду дорогу, сэр.
   -- Хорошо, а знаете вы мистера Лорри?
   -- Мистера Лорри, сэр, я знаю лучше, чем суд Одд-Бейли. И уж кому, конечно, лучше, -- произнес Джерри несколько обиженным тоном, -- чем честному торговцу, как я, желательно знать Олд-Бейли.
   -- И отлично. Отыщите там ту дверь, в которую пропускают свидетелей, и предъявите сторожу вот эту записку к мистеру Лорри. Тогда он вас пропустит.
   -- В зал суда, сэр?
   -- Да, в зал суда.
   Глаза мистера Кренчера еще немного сдвинулись, как бы обмениваясь вопросом: как тебе это покажется?
   -- Прикажете мне оставаться там, в суде, сэр? -- осведомился он.
   -- Я вам сейчас объясню. Сторож передаст эту записку мистеру Лорри, а вы постарайтесь каким-нибудь движением привлечь внимание мистера Лорри, чтобы он знал, что вы тут. А потом ваше дело только в том и будет заключаться, чтобы оставаться в зале и ждать, пока вы ему понадобитесь.
   -- Только и всего, сэр?
   -- Только и всего. Он желает иметь под рукой посыльного. В этой записке я его уведомляю, что вы тут.
   Старенький клерк не спеша сложил и подписал записку, а мистер Кренчер молча смотрел на него, пока дело не дошло до высушивания надписи пропускной бумагой; тогда Джерри сказал:
   -- За подлоги, что ли, сегодня судят?
   -- Нет, дело о государственной измене.
   -- Стало быть, четвертовать будут. Ужас какой!
   -- Так следует по закону, -- заметил старичок, с удивлением глядя на него через очки, -- по закону!
   -- Ужасно жестокий это закон, чтобы рвать человека на части. Я так думаю, что и убивать-то его тяжело, а всего испортить -- еще того хуже, сэр.
   -- Нисколько, -- отвечал старичок, -- а вы отзывайтесь о законе с уважением. Заботьтесь побольше о своем здоровье и голосе, друг мой, а законы оставьте в покое, они уж сами о себе позаботятся. Послушайтесь моего совета.
   -- Это от сырости, сэр, у меня грудь заложило и голос такой сиплый, -- сказал Джерри. -- Сами извольте посудить, каково мне зарабатывать себе пропитание на такой сырости.
   -- Ладно, ладно, -- молвил старичок клерк, -- все мы так или иначе должны зарабатывать себе пропитание: одному приходится сыро, другому сухо, а работать все же надо. Вот вам записка. Ступайте.
   Джерри взял записку, почтительно поклонился и совсем непочтительно пробормотал себе под нос: "Эх ты, тощий сухарь!" Мимоходом он сказал сыну, куда его послали, и пошел своей дорогой.
   В те дни казни через повешение совершались на Тайберне {Тайберн -- небольшой приток Темзы, в настоящее время текущий под землей. В старину на берегу Тайберна (в черте города) производились казни, причем вокруг виселицы устраивались места для публики, сдававшиеся за высокую плату.}, а потому улица перед Ньюгетской тюрьмой еще не пользовалась той позорной знаменитостью, какую приобрела с тех пор. Но здание тюрьмы было омерзительное место: там царствовали самые подлые, разнузданные нравы, там водились ужаснейшие болезни, которые вместе с узниками являлись в зал суда и иногда прямо со скамьи подсудимых устремлялись на самого лорда верховного судью и низлагали его с председательского места. Нередко случалось, что судья, надевая черную шапочку, единовременно произносил смертный приговор и себе, и преступнику, и даже умирал прежде его.
   Вообще здание Олд-Бейли было известно как некое преддверие смерти: оттуда постоянно вывозили в телегах и в каретах бледных узников, переселявшихся на тот свет; им приходилось переезжать около двух с половиной миль по разным улицам и площадям, и на этом пространстве они очень редко встречали таких добрых граждан, в которых их участь возбуждала бы ужас. Такова сила привычки, и это показывает, между прочим, как важно с самого начала прививать хорошие привычки. Олд-Бейли была также знаменита своим позорным столбом -- мудрым старинным учреждением, подвергавшим людей наказанию, пределы коего нельзя предугадать; был там и другой столб, к которому привязывали для бичевания, -- тоже милое старинное учреждение и, должно быть, немало способствовавшее смягчению нравов среди зрителей; был еще род биржи, где в обширных размерах практиковался дележ добычи после казненных, так называемая цена крови, что систематически вело к совершению ужаснейших преступлений из-за чисто корыстных целей. Одним словом, Олд-Бейли в то время служила блистательным подтверждением того правила, что "все существующее -- разумно", и нет сомнения, что этот ленивый и покладливый афоризм утвердился бы навеки, если бы из него же не вытекал тот неизбежный и досадный вывод, что не было и нет ничего неразумного.
   Посланный пробирался сквозь развращенную толпу, битком набившую это ужасное место; с хладнокровным искусством человека, привычного всюду находить дорогу, он отыскал надлежащую дверь и просунул письмо в проделанное в ней отверстие. В те времена публика платила деньги за зрелища, происходившие в Олд-Бейли, так же как платили и за право любоваться на зрелище в Бедламе, -- только в суде платили дороже. А потому все двери Олд-Бейли были тщательно охраняемы, за исключением тех общественных ворот, через которые преступники попадали в здание: эти были всегда настежь раскрыты.
   После некоторой задержки и воркотни дверь с брюзгливым хрипом отворилась на самую малость, и мистер Джерри Кренчер мигом проник через эту щель в зал суда.
   -- Что тут делается? -- спросил он шепотом у ближайшего соседа.
   -- Пока еще ничего.
   -- А что же будет?
   -- За государственную изме  Мадамъ Дефаржъ не сказала ни слова, когда вошелъ ея мужъ, а только кашлянула, что вмѣстѣ съ приподнятыми слегка темными бровями давало ему знать, чтобы онъ осмотрѣлъ внимательно лавку, нѣтъ ли въ ней новыхъ посѣтителей, которые пришли во время его отсутствія.
   Хозяинъ винной лавки обвелъ кругомъ глазами и увидѣлъ въ углу пожилого господина и молодую дѣвушку. Кромѣ нихъ были здѣсь еще и другіе посѣтители; двое изъ нихъ играли въ карты, двое въ домино, а трое стояли у прилавка, ожидая, чтобы имъ подали еще вина. Проходя за прилавокъ, хозяинъ замѣтилъ, что пожилой господинъ сдѣлалъ знакъ молодой дѣвушкѣ, какъ бы говоря:
   -- Онъ самый и есть.
   -- И чего ради забрались вы сюда?-- подумалъ про себя мосье Дефаржъ.-- Я не знаю васъ.
   Онъ сдѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ двухъ незнакомыхъ посѣтителей и занялся разговоромъ съ тѣми, которые пили у прилавка.
   -- Какъ дѣла, Жакъ?-- спросилъ одинъ изъ трехъ.-- Вся ли бочка вина проглочена?
   -- До послѣдней капельки, Жакъ,-- отвѣчалъ мосье Дефаржъ.
   Послѣ этого обмѣна христіанскихъ именъ мадамъ Дефаржъ, продолжая чистить зубы зубочисткой снова кашлянула и еще на одну линію выше подняла брови.
   -- Рѣдко случается,-- сказалъ второй изъ трехъ, обращаясь къ мосье Дефаржу,-- кому либо изъ. этихъ жалкихъ бестій отвѣдать вкусъ вина или чего либо другого, кромѣ чернаго хлѣба и смерти. Не такъ ли, Жакъ?
   -- Вѣрно, Жакъ,-- отвѣчалъ мосье Дефаржъ.
   При этомъ второмъ обмѣнѣ христіанскихъ именъ мадамъ Дефаржъ, продолжая заниматься своей зубочисткой, кашлянула еще разъ и еще выше подняла брови.
   Послѣдній изъ трехъ, поставивъ на прилавокъ пустую кружку и причмокнувъ губами, сказалъ въ свою очередь.
   -- Ахъ! Худо и горько приходится всей этой бѣдной скотинѣ и тяжелую жизнь влачитъ она. Правда, Жакъ?--
   -- Да, правда, Жакъ,-- былъ отвѣтъ мосье Дефаржа.
   Третій обмѣнъ христіанскихъ именъ былъ дополненъ тѣмъ, что ладамъ Дефаржъ отложила въ сторону зубочистку и, не опуская бровей, слегка двинулась на своемъ креслѣ.
   -- Сейчасъ, погоди,-- шепнулъ ея супругъ.-- Господа, позвольте представить, это моя жена.
   Три посѣтителя сняли шляпы и поклонились мадамъ Дефаржъ. Она отвѣтила имъ легкимъ поклономъ, и быстро окинула ихъ взглядомъ. Затѣмъ она какъ бы невзначай оглянула лавку, взяла свое вязанье, покойно и не торопясь и, повидимому, совершенно углубилась въ это занятіе.
   -- Господа,-- сказалъ ея мужъ, внимательно слѣдившій за нею своими блестящими глазами,-- всего хорошаго. Комната, предназначенная для холостяковъ, которую вы желали видѣть и о которой вы спрашивали передъ тѣмъ, какъ я вышелъ, находится на пятомъ этажѣ. Дверь на лѣстницу выходитъ на небольшой дворъ, тутъ сейчасъ налѣво,-- продолжалъ онъ, указывая рукой,-- недалеко отъ окна моей лавки. Сколько мнѣ помнится, одинъ изъ васъ былъ уже тамъ и можетъ указать дорогу. До свиданья, господа!
   Они уплатили за вино и вышли. Глаза Дефаржа внимательно слѣдили за женой, занятой вязаньемъ, когда онъ подходилъ къ пожилому господину въ углу, который тотчасъ же выразилъ желаніе переговорить съ нимъ.
   -- Охотно, сударь!-- сказалъ Дефаржъ и подошелъ съ нимъ къ дверямъ.
   Совѣщаніе было короткое, по рѣшительное. При первыхъ же словахъ Дефаржъ вздрогнулъ и сдѣлался очень внимательнымъ. Не прошло и минуты, какъ онъ кивнулъ головой и вышелъ. Господинъ сдѣлалъ знакъ молодой дѣвушкѣ подойти, и оба они вышли вслѣдъ за нимъ. Мадамъ Дефаржъ ничего не видѣла и продолжала вязать съ опущенными внизъ глазами.
   Мистеръ Джервисъ Лорри и миссъ Манеттъ вышли изъ лавки и присоединились къ Дефаржу у той самой двери, которую онъ указывалъ предыдущей компаніи. Дверь эта вела въ зловонный, грязный дворъ и служила входомъ къ нѣсколькимъ домамъ, гдѣ жило множество всякаго народу. На темной, крытой черепицей площадкѣ, откуда начиналась лѣстница, Дефаржъ сталъ на одно колѣно передъ дочерью своего стараго хозяина и приложилъ ея руку къ своимъ губамъ. Поступокъ былъ вполнѣ хорошій, но исполненъ то онъ былъ не совсѣмъ хорошо. Съ Дефаржемъ произошло вдругъ самое странное превращеніе; ни веселости, ни открытаго выраженія на лицѣ какъ не бывало! Это былъ человѣкъ скрытный, злобный, опасный.
   -- Это очень высоко и трудно взбираться. Лучше идти медленно,-- суровымъ голосомъ сказалъ Дефаржъ, начиная подыматься по лѣстницѣ.
   -- Онъ одинъ?-- шепнулъ ему мистеръ Лорри.
   -- Одинъ! Сохрани его Господи! Кто же можетъ быть съ нимъ?-- отвѣчалъ тотъ такимъ же шепотомъ.
   -- Значитъ, онъ всегда одинъ?
   -- Да.
   -- По собственному желанію?
   -- По необходимости. Какимъ онъ былъ тогда, когда я въ первый разъ увидѣлъ его, послѣ того, какъ они нашли меня и спросили, согласенъ ли я взять его на свой страхъ и хранить тайну, такимъ онъ и остался.
   -- Сильно онъ измѣнился?
   -- Да, измѣнился!
   Хозяинъ винной лавки вдругъ остановился, ударилъ кулакомъ по стѣнѣ и пробормоталъ проклятіе, на которое трудно было бы отвѣчать другимъ подобнымъ ему. Мистеръ Джервисъ Лорри становился болѣе мрачнымъ по мѣрѣ того, какъ онъ подымался.
   Такая лѣстница въ Парижѣ въ прежнее время была ужасна, особенно въ виду окружающихъ се аксессуаровъ, а въ настоящее время она была бы положительно невыносима для людей непривычныхъ и не закаленныхъ. Каждое небольшое жилье внутри большого зловоннаго гнѣзда, или вѣрнѣе каждая комната или комнаты, изъ которыхъ двери открывались на одну общую площадку этой лѣстницы, представляли собою яму съ кучей всякихъ отбросовъ, помимо тѣхъ, которые выбрасывались еще изъ оконъ. Одной этой разлагающей массы было бы уже достаточно для того, чтобы осквернить воздухъ, не будь здѣсь даже нищеты со своимъ неуловимымъ разложеніемъ. Эти два источника, соединенные вмѣстѣ, становились невыносимы. Среди такой-то атмосферы, пропитанной грязью и заразой, подымались они но лѣстницѣ. Два раза уже останавливался мистеръ Лорри, подчиняясь своему собственному волненію, а также волненію своей молодой спутницы которое съ каждымъ шагомъ становилось все сильнѣе и сильнѣе. При каждой остановкѣ они подходили къ рѣшетчатому окну, но увы, оно давало доступъ не свѣжему воздуху, а впускало зловонный, пропитанный всевозможными испареніями и міазмами Сквозь заржавленныя рѣшетки нельзя было ничего разсмотрѣть, что дѣлалось кругомъ; въ нихъ проникалъ лишь запахъ человѣчеству населяющаго эту часть города. Однѣ только верхушки двухъ большихъ башень собора Богоматери напоминали о болѣе чистыхъ и отрадныхъ стремленіяхъ человѣческаго духа.
   Но вотъ наконецъ они взошли на лѣстницу и въ третій разъ остановились, чтобы отдохнуть. Отсюда, чтобы взобраться на чердакъ, они должны были подняться по другой лѣстницѣ, еще круче и уже. Хозяинъ винной лавки, который все время шелъ впереди и держался ближе къ мистеру Лорри, какъ бы опасаясь какихъ нибудь вопросовъ со стороны молодой леди, остановился у лѣстницы и, обыскавъ тщательно карманы своего сюртука, накинутаго на плечи, вынулъ оттуда ключъ.
   -- Какъ, другъ мой!-- воскликнулъ мистеръ Лорри съ удивленіемъ,-- у васъ дверь заперта на ключъ?
   -- Да,-- сурово отвѣчалъ Дефаржъ.
   -- Неужели вы находите необходимымъ держать несчастнаго джентльмена въ полномъ уединеніи?
   -- Я нахожу необходимымъ запирать дверь на ключъ,-- шепнулъ Дефаржъ ему на ухо и нахмурился.
   -- Почему?
   -- Почему! Потому что онъ слишкомъ долго жилъ подъ замкомъ и можетъ испугаться.... сойти съ ума.... придти въ изступленіе.... умереть.... не знаю, наконецъ, что онъ можетъ сдѣлать... если оставить дверь открытой.
   -- Возможно-ли это?
   -- Возможно-ли! повторилъ Дефаржъ съ горечью.-- Да... въ хорошее время мы живемъ, если это возможно, да и многія другія вещи возможны и не только возможны, но и дѣлаются... Дѣлаются,-- понимаете-ли вы это -- дѣлаются подъ этимъ небомъ, каждый день! Да здравствуетъ діяволъ! Идемъ.
   Разговоръ этотъ велся шепотомъ, такъ что ни единое слово не достигло до ушей дѣвушки, которая дрожала всѣмъ тѣломъ отъ сильнаго волненія, причемъ ея лицо выражало, кромѣ горя, столько страха и ужаса, что мистеръ Лорри поспѣшилъ успокоить ее и ободрить.
   -- Мужайтесь, дорогая миссъ! Мужайтесь! Все это дѣловое. Самое худое кончится сейчасъ; только войдемъ въ дверь и все худое кончится. Вы принесете ему все хорошее, отдыхъ, покой и счастье. Будемъ надѣяться, что добрый другъ нашъ поможетъ намъ съ этой стороны. Идемъ же! Дѣло прежде всего.
   Они стали подыматься медленно и осторожно. Лѣстница была, короткая и они скоро взошли на нее. Здѣсь они сразу очутились подлѣ трехъ человѣкъ, которые стояли близко другъ подлѣ друга у самыхъ дверей и заглядывали въ комнату, куда вела дверь, черезъ щели и отверстія въ стѣнѣ. Услыша шаги, всѣ трое сразу обернулись; это были тѣ же самые, которые только что пили вино и всѣ отвѣчали на одно и то же имя.
   -- Вашъ неожиданный визитъ заставилъ меня совсѣмъ забыть о нихъ,-- сказалъ Дефаржъ.-- Уйдите отсюда, друзья; у насъ здѣсь есть дѣло.
   Всѣ трое отошли отъ дверей и молча стали спускаться по лѣстницѣ.
   Такъ какъ здѣсь, повидимому, не было больше никакой другой двери, да и хозяинъ винной лавки подошелъ именно къ этой, когда они остались одни, то мистеръ Лорри спросилъ его шепотомъ и съ оттѣнкомъ нѣкотораго раздраженія:
   -- Вы, значитъ, показываете господина Манетта?
   -- Я показываю его такъ, какъ вы видѣли, но только немногимъ избраннымъ.
   -- По вашему это хорошо?
   -- Думаю, что хорошо.
   -- Кто эти немногіе? Какъ вы ихъ выбираете?
   -- Я выбираю настоящихъ людей, одного со мной имени... Мое имя Жакъ.... Выбираю такихъ, которымъ зрѣлище это приноситъ несомнѣнную пользу. Довольно... вы англичанинъ... Это особая статья. Подождите минуту, пожалуйста!
   Съ этими словами онъ подошелъ къ стѣнѣ и заглянулъ въ отверстіе. Затѣмъ онъ поднялъ голову, два или три раза ударилъ по двери.... съ очевиднымъ намѣреніемъ произвести шумъ. Съ тою же цѣлью онъ воткнулъ ключъ въ замокъ, поворочалъ имъ три, четыре раза и только послѣ этого всунулъ его, какъ слѣдуетъ, и повернулъ въ замкѣ.
   Дверь отворилась внутрь комнаты; онъ заглянулъ туда и что то сказалъ. Слабый голосъ также что то отвѣчалъ ему. Надо полагать, что обѣ стороны обмѣнялись всего только однимъ словомъ.
   Дефаржъ взглянулъ на своихъ спутниковъ черезъ плечо и сдѣлалъ имъ знакъ войти. Мистеръ Лорри, видя, что молодая дѣвушка еле держится на ногахъ, обнялъ ее за талію, чтобы не дать ей упасть.
   -- Это... это... все дѣловое... дѣловое,-- прошепталъ онъ и лицо его сдѣлалось влажное, что, повидимому, служило плохимъ доказательствомъ его дѣловитости.-- Входите же, входите!
   -- Мнѣ страшно,-- сказала дѣвушка, дрожа всѣмъ тѣломъ.
   -- Страшно? Чего?
   -- Я боюсь его... моего отца.
   Растерявшійся мистеръ Лорри, видя, что проводникъ дѣлаетъ имъ знаки войти поскорѣй, взялъ руку дѣвушки, положилъ ее себѣ на шею и, обнявъ ее за талію, поднялъ и внесъ въ комнату. Войдя въ дверь, онъ опустилъ ее на полъ, продолжая поддерживать ее.
   Дефаржъ вынулъ ключъ изъ замка, заперъ дверь, вложилъ опять ключь и замкнулъ дверь на замокъ извнутри. Все это онъ дѣлалъ спокойно и методично, стараясь при этомъ дѣлать по возможности больше шуму. Затѣмъ онъ прошелъ по комнатѣ ровнымъ шагомъ въ ту сторону, гдѣ было окно. Здѣсь онъ остановился и затѣмъ повернулся.
   Чердакъ былъ темный и мрачный и предназначался по всей вѣроятности для дровъ. Вверху находилось слуховое окно, замѣнявшее собою дверь, за которой находился воротъ для поднятія тяжестей съ улицы. Окно состояло изъ двухъ половинокъ, какъ всѣ двери французскаго устройства. Одна половинка была закрыта совсѣмъ плотно, а другая слегка пріоткрыта, съ тою цѣлью, чтобы пропустить свѣтъ, который былъ такъ слабъ, что при немъ не сразу можно было разсмотрѣть все, что было кругомъ. Надо было привыкнуть къ такому свѣту, чтобы работать при немъ, а между тѣмъ на чердакѣ кто то работалъ. Повернувшись спиной къ двери, а лицомъ къ окну, гдѣ стоялъ хозяинъ винной лавки и смотрѣлъ на него, сидѣлъ на низенькой скамейкѣ сѣдой старикъ и прилежно работалъ надъ башмакомъ.
   

VI. Башмачникъ.

   -- Добрый день!-- сказалъ Дефаржъ, глядя внизъ на склоненную сѣдую голову башмачника.
   Голова поднялась на минуту и слабый голосъ, какъ бы откуда то издалека, отвѣчалъ на это привѣтствіе:
   -- Добрый день!
   -- Вы очень прилежно работаете, какъ я вижу.
   Послѣ долгаго молчанія голова снова поднялась и голосъ отвѣчалъ:-- "Да, я работаю",-- причемъ пара блуждающихъ глазъ лишь на одну минуту остановилась на лицѣ Дефаржа, прежде чѣмъ голова снова склонилась надъ работой.
   Необычайная слабость голоса вселяла жалость и вмѣстѣ ужасъ. Это была слабость, явившаяся не слѣдствіемъ упадка физическихъ силъ, который до извѣстной степени также принималъ въ этомъ участіе; это была слабость продолжительнаго одиночнаго заключенія и отвычки говорить. Она была лишь отдаленнымъ эхомъ, когда то давно, давно произнесеннаго послѣдняго слова, и голосъ потерялъ съ тѣхъ поръ всю живость и звучность человѣческаго голоса, подобно тому, какъ яркій красивый цвѣтъ блекнетъ постепенно и превращается, наконецъ, въ блѣдное, едва замѣтное пятно. Онъ былъ такъ сдавленъ и глухъ, что казалось, будто онъ слышится откуда то изъ подъ земли. Въ немъ слышалось столько безнадежности и отчаянія, что такимъ голосомъ могъ говорить лишь изголодавшійся путникъ, который, проблуждавъ долгое время въ дикой пустынѣ, умираетъ въ ней отъ истощенія и передъ смертью тщетно призываетъ къ себѣ, своихъ друзей и близкихъ.
   Нѣсколько минутъ старикъ работалъ молча. Блуждающіе глаза еще разъ поднялись вверхъ, но безъ всякаго интереса или любопытства, а лишь потому, что мѣсто, бывшее до сихъ поръ пустымъ, было теперь занято посѣтителемъ.
   -- Мнѣ хотѣлось бы впустить сюда побольше свѣту,-- сказалъ Дефаржъ, не спуская глазъ съ башмачника.-- Басъ это на потревожитъ?
   Башмачникъ пересталъ работать, взглянулъ совершенно лишеннымъ мысли взглядомъ въ одну сторону, затѣмъ въ другую и, наконецъ, на Дефаржа.
   -- Что вы сказали?
   -- Васъ не потревожитъ, если я впущу въ комнату немного больше свѣту?
   -- Это не должно меня тревожить, если вы находите это нужнымъ. (Онъ сдѣлалъ слабое удареніе на послѣднихъ словахъ).
   Дефаржъ открылъ больше полу-открытую раньше половинку двери. Широкая полоса свѣта залила чердакъ и освѣтила башмачника съ недоконченнымъ башмакомъ въ рукахъ. Всѣ необходимые ему снаряды и обрѣзки кожи лежали у его ногъ на полу и на скамейкѣ подлѣ него. У него была сѣдая борода, не очень длинная, кое-какъ остриженная, впалыя щеки и чрезвычайно свѣтлые глаза. Будь они даже обыкновенной величины, то при такой худобѣ лица, сѣдыхъ волосахъ и темныхъ бровяхъ, они должны были казаться больше, но они вообще были велики, а потому величина ихъ казалась теперь неестественной. Желтая, изорванная рубаха была разстегнута на груди, такъ что видно было его худое, изможденное тѣло. Онъ и старая парусинная куртка его, и спустившіеся внизъ чулки, и всѣ эти жалкія отрепья, бывшей когда то одежды, такъ выцвѣли, вслѣдствіе долгаго заключенія безъ свѣта и воздуха, что приняли однообразный цвѣтъ пергамента, и было почти невозможно отличить, гдѣ тѣло и гдѣ одежда.
   Онъ прикрылъ глаза рукою, чтобы защитить ихъ отъ свѣта, и рука эта казалась совсѣмъ прозрачной. Такъ сидѣлъ онъ, не работая, и его взглядъ былъ лишенъ всякаго выраженія. Онъ не смотрѣлъ на человѣка, стоявшаго передъ нимъ, но посмотрѣлъ сначала по сторонамъ, какъ бы потерявъ привычку согласовать мѣсто, занимаемое человѣкомъ съ его голосомъ; когда онъ говорилъ, взглядъ его становился блуждающимъ и онъ какъ бы забывалъ слова.
   -- Кончите ли вы сегодня эту пару башмаковъ?-- спросилъ Дефаржъ, дѣлая знакъ мистеру Лорри подойти ближе.
   -- Что вы сказали?
   -- Кончите ли вы сегодня эту пару башмаковъ?
   -- Не могу сказать, кончу ли. Думаю... не знаю.
   Предложенный Дефаржемъ вопросъ напомнилъ ему о работѣ и онъ снова принялся за нее.
   Мистеръ Лорри подошелъ молча, оставивъ молодую дѣвушку у дверей. Онъ простоялъ не меньше какъ минуту или двѣ подлѣ Дефаржа, когда башмачникъ поднялъ глаза. Онъ отнесся вполнѣ безучастно къ появленію второй фигуры и только поднявъ руку къ губамъ, провелъ по нимъ пальцами, ногти которыхъ были такъ же блѣдны, какъ и губы, затѣмъ опустилъ руку и снова принялся за работу. Все это заняло не болѣе одной минуты.
   -- Къ вамъ пришелъ гость, какъ видите,-- сказалъ Дефаржъ.
   -- Что вы сказали?
   -- Къ вамъ гость пришелъ.
   Башмачникъ поднялъ глаза, не отнимая рукъ отъ работы.
   -- Слушайте,-- продолжалъ Дефаржъ,-- этотъ господинъ сразу понимаетъ толкъ въ хорошо сдѣланныхъ башмакахъ, стоитъ ему только взглянуть на нихъ. Покажите ему этотъ башмакъ. Возьмите его, сударь!
   Мистеръ Лорри взялъ башмакъ.
   -- Скажите этому господину, что это за башмакъ и какъ имя того, кто его сшилъ.
   Прошла довольно длинная пауза прежде, чѣмъ башмачникъ отвѣчалъ:
   -- А забылъ, о чемъ вы меня спрашивали. Что вы сказали?
   -- Я сказалъ, не можете ли вы объяснить этому господину, что это за башмакъ?
   -- Это дамскій башмакъ... для прогулки молодой дамы. Самый модный. Я никогда не видѣлъ моды. У меня былъ образецъ.
   Ппъ взглянулъ на башмакъ съ оттѣнкомъ нѣкоторой гордости.
   -- Какъ зовутъ башмачника?-- спросилъ Дефаржъ.
   Такъ какъ у старика не было больше работы въ рукахъ, то онъ положилъ сначала правую руку въ лѣвую руку такимъ образомъ, что пальцы правой руки приходились между пальцами лѣвой руки, затѣмъ наоборотъ, послѣ чего погладилъ рукой подбородокъ и такъ нѣсколько разъ подрядъ, не останавливаясь ни на одну минуту. Вывести его изъ забывчивости, въ которую онъ впадалъ всякій разъ послѣ того, какъ говорилъ, было такъ же трудно, какъ трудно привести въ чувство больного, упавшаго въ обморокъ, или привести въ сознаніе съ цѣлью спросить о чемъ нибудь человѣка, который находится при послѣднемъ издыханіи.
   -- Вы спрашивали, какъ мое имя?
   -- Да, спрашивалъ.
   -- Сто пять, сѣверная башня.
   -- И все?
   -- Сто пять, сѣверная башня.
   Послышался какой то странный звукъ, не то вздохъ, не то стонъ, и башмачникъ снова принялся за свою работу.
   -- Вы башмачникъ по ремеслу или нѣтъ?-- спросилъ мистеръ Лорри, пристально гляди на него.
   Блуждающій взглядъ башмачника обратился на Дефаржа, точно онъ желалъ, чтобы вопросъ этотъ былъ сдѣланъ имъ, но, не видя поддержки съ этой стороны, онъ взглянулъ сначала на полъ, и затѣмъ на предложившаго ему вопросъ.
   -- Башмачникъ ли я по ремеслу? Нѣтъ, я никогда не былъ башмачникомъ. Я... я выучился здѣсь... Самъ выучился. Я просилъ, чтобы...
   Онъ остановился и въ теченіе нѣсколькихъ минутъ перекладывалъ руки изъ одной въ другую. Но вотъ глаза его медленно поднялись къ тому, отъ кого они отвернулись сначала; взглянувъ на него, старикъ вздрогнулъ и затѣмъ, какъ бы проснувшись послѣ глубокаго сна, вернулся къ прежнему предмету разговора.
   -- Я просилъ, чтобы мнѣ позволили выучиться самому и мнѣ, послѣ долгихъ затрудненій, удалось добиться этого. Съ тѣхъ поръ я сталъ шить башмаки.
   Онъ протянулъ руку за башмакомъ, взятымъ у него, и мистеръ Лорри, продолжая по прежнему смотрѣть на него, сказалъ:
   -- Господинъ Манеттъ, неужели вы совсѣмъ не помните меня?
   Башмакъ упалъ на полъ, а старикъ уставился на спрашивавшаго.
   -- Г-нъ Мансттъ,-- сказалъ мистеръ Лорри и положилъ руку на плечо Дефаржа,-- неужели вы совсѣмъ не помните этого человѣка? Взгляните на него. Взгляните на меня. Постарайтесь г-въ Мансттъ, припомните стараго банкира, старыя дѣла, стараго слугу, старое время.
   Старикъ, столько лѣтъ пробывшій въ заключеніи, смотрѣлъ поочередно то на мистера Лорри, то на Дефаржа. На лицѣ его мелькали признаки пробуждающагося сознанія, покрытаго мрачнымъ туманомъ забвенія. Сознаніе временами слабѣло, даже исчезало, но оно несомнѣнно было. И все, что выражалось на этомъ лицѣ, неизмѣнно отражалось на прекрасномъ юномъ лицѣ дѣвушки, которая тихонько скользила вдоль стѣны къ тому мѣсту, откуда она могла его видѣть. Здѣсь она остановилась, подняла руки кверху съ выраженіемъ ужаса и состраданія, затѣмъ, протянула ихъ къ нему, дрожа отъ нетерпѣнія прижать къ своей теплой молодой груди это мертвенное, блѣдное лицо и любовью своей возвратить его къ жизни и надеждѣ... Выраженіе его лица, такъ вѣрно отражалось на ея прекрасномъ молодомъ лицѣ, что можно было подумать, что оно передастся отъ него къ ней подобно лучамъ льющагося свѣта.
   Но тутъ завѣса забвенія снова опустилась на проснувшееся было сознаніе. Онъ все менѣе и менѣе обращалъ вниманія на стоявшихъ передъ нимъ, глаза его принимали все болѣе и болѣе безсмысленное выраженіе, и наконецъ, глубоко вздохнувъ, онъ взялъ башмакъ и принялся за прежнее дѣло.
   -- Узнали вы его или нѣтъ?-- спросилъ Дефаржъ.
   -- Да, но всего на одну минуту. Сначала я считалъ это совершенно безнадежнымъ, но затѣмъ я несомнѣнно, хотя на одно только мгновеніе, увидѣлъ знакомое мнѣ лицо. Тише! Отойдемъ немного дальше. Тише!
   Дѣвушка двигалась дальше вдоль стѣны чердака по направленію къ скамьѣ, на которой сидѣлъ старикъ. Было нѣчто ужасное въ томъ, что онъ не сознавалъ присутствія дѣвушки, которой ничего не стоило протянуть руку и притронуться къ нему въ то время, какъ онъ сидѣлъ, склонившись надъ своей работой.
   Ни слова, ни звука! Дѣвушка, точно безплотный духъ, стояла подлѣ него, а онъ по прежнему работалъ.
   Но вотъ ему понадобилось отложить въ сторону шило и взять ножъ, который лежалъ въ сторонѣ, противоположной той, гдѣ она стояла. Онъ взялъ его и принялся было снова за свою работу, когда увидѣлъ ея платье. Онъ поднялъ глаза и увидѣлъ ея лицо. Оба зрителя бросились впередъ, но она движеніемъ руки остановила ихъ на мѣстѣ. Они боялись, что онъ ударитъ ее ножомъ, но она не боялась.
   Нѣсколько секундъ смотрѣлъ онъ на нее съ ужасомъ, затѣмъ губы его зашевелились, какъ будто бы онъ что то говорилъ, хотя не было слышно ни единаго звука. Онъ дышалъ быстро и тяжело и, наконецъ, сказалъ:
   -- Что это такое?
   Слезы полились по лицу дѣвушки и она, приложивъ свои руки къ губамъ, послала ему воздушный поцѣлуй, затѣмъ сложила ихъ на груди, какъ бы желая показать ему, что она хочетъ прижать его голову къ себѣ.
   -- Вы не дочь ли тюремщика?
   Она вздохнула и отвѣчала:-- Нѣтъ!
   -- Кто же вы?
   Не довѣряя еще своему голосу, она молча сѣла подлѣ него на скамейкѣ. Онъ хотѣлъ отодвинуться, но она удержала его за руку. Странная дрожь охватила его и пробѣжала по всему его тѣлу; онъ осторожно положилъ ножъ въ сторону, не переставая смотрѣть на нее.
   Ея золотистые волосы падали длинными локонами на ея плечи. Подвигая мало-по-малу руку впередъ, онъ взялъ ихъ и сталъ разсматривать. Сознаніе его снова омрачилось; онъ глубоко вздохнулъ и принялся за работу.
   Не надолго, однако! Дѣвушка положила ему свою руку на плечо. Два или три раза онъ съ сомнѣніемъ взглянулъ на нее, какъ бы желая убѣдиться, что она здѣсь, затѣмъ, бросилъ работу и снялъ съ шеи висѣвшій на ней снурокъ, къ которому былъ привязанъ обрывокъ тряпки, тщательно сложенной въ нѣсколько разъ. Онъ положилъ ее на колѣни и развернулъ; въ ней оказались длинные, золотистые волоса, не болѣе двухъ, которые онъ давно когда то обмоталъ вокругъ своего пальца. Онъ снова взялъ ея волосы и близко нагнулся къ нимъ.
   -- Тѣ же самые. Какъ можетъ это быть! Когда это было? Какъ это было?
   На лицѣ его появилось сосредоточенное выраженіе и онъ, повидимому, что то силился припомнить. Онъ повернулъ ее къ свѣту и смотрѣлъ на нее.
   -- Голова ея лежала у меня на плечѣ въ ту ночь, когда меня взяли... Она ужасно боялась, что я ухожу, а я не боялся... Когда меня привезли въ сѣверную башню, они нашли это на моемъ рукавѣ.-- "Оставьте мнѣ ихъ... они не могутъ помочь тѣлу моему уйти, зато духъ мой будетъ свободенъ". Такъ я, кажется, сказалъ имъ. Я это очень хорошо помню.
   Рѣчь эту онъ нѣсколько разъ безмолвно повторилъ про себя, прежде чѣмъ выговорить. Когда же онъ почувствовалъ, что можетъ произнести ее, слова вылились у него, хотя и медленно, по послѣдовательно.
   -- Какъ это было? "Это была ты?".
   Зрители еще разъ бросились впередъ, увидя, съ какой ужасающей быстротой, онъ бросился къ ней. Она продолжала сидѣть неподвижно и только сказала совершенно тихо:
   -- Прошу васъ, господа, не подходите къ намъ близко, не говорите и не двигайтесь.
   -- Что это!-- крикнулъ старикъ.-- Чей это голосъ?
   Онъ выпустилъ ее изъ рукъ и, схвативъ свои сѣдые волосы, съ бѣшенствомъ принялся рвать ихъ. Все, все умерло въ немъ, все, кромѣ его башмачнаго ремесла и онъ, бережно сложивъ жалкую ветошку, поспѣшно спряталъ ее у себя на груди. Онъ смотрѣлъ на дѣвушку и печально качалъ головою.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Не можетъ быть! Вы такъ молоды, такъ цвѣтущи... а на что сталъ похожъ заключенный? Это не тѣ руки, которыя она знала, не то лицо, которое она знала, не тотъ голосъ, который она слышала. Нѣтъ, нѣтъ! Она была... "онъ" былъ... до томительныхъ годовъ въ сѣверной башнѣ... много лѣтъ тому назадъ. Какъ ваше имя, мой прелестный ангелъ?
   Дочь, ободренная смягченнымъ голосомъ отца, опустилась передъ нимъ на колѣни и положила ему свои руки на грудь.
   -- О, сударь, вы послѣ узнаете мое имя и кто была моя мать, и кто былъ мой отецъ, и почему я никогда и ничего не слышала объ ихъ ужасной судьбѣ. Но теперь я не могу сказать вамъ этого, не могу сказать этого здѣсь. Объ одномъ только могу я просить васъ, прикоснитесь ко мнѣ и благословите меня. Поцѣлуйте меня, о, дорогой мой!
   Сѣдые волосы его смѣшались съ ея золотистыми локонами, которые, какъ яркіе лучи свободы, освѣтили и согрѣли его.
   -- Если вы найдете въ моемъ голосѣ... не знаю, такъ ли это, но надѣюсь... если вы найдете въ моемъ голосѣ сходство съ голосомъ, который когда то, какъ нѣжная мелодія, звучалъ въ вашихъ ушахъ, плачьте объ этомъ, плачьте! Если, прикасаясь къ моимъ волосамъ, вы вспомните любимую вами головку, которая покоилась на груди вашей, когда вы были молоды и свободны, плачьте объ этомъ, плачьте! Если я напомню вамъ о домѣ, куда мы поѣдемъ, гдѣ я буду вѣрна вамъ, свято исполняя долгъ, лежащій на мнѣ, я быть можетъ, вызову воспоминанія о давно опустѣвшемъ домѣ, о которомъ такъ болѣло сердце ваше, и вы плачьте объ этомъ, плачьте!
   Она еще крѣпче прижала его къ себѣ и, качая его, какъ ребенка, продолжала:
   -- Если я скажу вамъ, о, дорогой мой, что страданія ваши кончились навсегда, что я нарочно пріѣхала сюда за вами, что мы поѣдемъ въ Англію, гдѣ будемъ жить въ мирѣ и покоѣ, и наведу васъ на ту мысль, что полезная для общества жизнь ваша была загублена, что родная Франція наша столько зла сдѣлала вамъ, плачьте объ этомъ, плачьте! И если я скажу вамъ свое имя, а также имя моего отца, который живъ, и матери, которая умерла, вы узнаете, что я стою на колѣняхъ у ногъ своего отца и молю его простить меня за то, что я всѣ дни и часы своей жизни не стремилась къ спасенію его, что я не плакала о немъ всѣ ночи напролетъ, потому что любовь бѣдной матери моей хотѣла избавить меня отъ этой пытки, плачьте объ этомъ, плачьте! Плачьте о ней, плачьте обо мнѣ! О, благодареніе Богу, господа! Я чувствую священныя слезы его на своемъ лицѣ и рыданія его у своего сердца. О, взгляните! О, слава Богу, слава Богу!
   Онъ склонился къ ней на руки и лицо его лежало у нея на груди. Зрѣлище это было такъ трогательно и въ то же время такъ ужасно своимъ страданіемъ и муками, что зрители не выдержали и закрыли лицо руками.
   Когда, спустя нѣсколько времени, на чердакѣ все успокоилось и старикъ сталъ дышать ровнѣе и пересталъ дрожать и все стихло, какъ это всегда бываетъ послѣ бури,-- ибо буря, эмблема человѣческой жизни, несущей съ собой бури, смѣняемыя тишиной, и наоборотъ -- они подошли, чтобы помочь подняться съ полу отцу и дочери. Старикъ опускался на полъ постепенно и теперь лежалъ на немъ въ забытьи. Дѣвушка примостилась къ нему такимъ образомъ, чтобы голова ея покоилась на ея рукѣ, а волоса ея прикрывали его отъ свѣта.
   "-- Будь возможность, не трсвожа его,-- сказала дѣвушка, подымая руку къ мистеру Лорри,-- теперь же все устроить, чтобы мы могли покинуть Парижъ псмсдлснпо и вывести его прямо изъ этихъ дверей...
   -- Но, подумайте хорошенько, достаточно ли онъ подготовленъ къ такому путешествію?-- спросилъ мистеръ Лорри.
   -- Во всякомъ случаѣ больше, я думаю, чѣмъ къ тому, чтобы оставаться въ такомъ ужасномъ для него городѣ.
   -- Вѣрно,-- отвѣчалъ Дефаржъ, стоявшій на колѣняхъ и внимательно слушавшій ее.-- Несравненно больше, и г-ну Манетту по многимъ причинимъ надо уѣхать скорѣе изъ Франціи. Прикажете приготовить карету и почтовыхъ лошадей?
   -- Начинается дѣло,-- сказалъ мистеръ Лорри, сразу переходя къ своему методичному, дѣловому тону.-- А когда начинается дѣло, то здѣсь лучше всего выступать мнѣ.
   -- Будьте такъ добры,-- продолжала миссъ Манеттъ,-- оставить насъ здѣсь вдвоемъ. Онъ теперь успокоился и вамъ не нужно бояться оставить его здѣсь со мною. Я увѣрена, что вы по возвращеніи своемъ найдете его такимъ же спокойнымъ, какъ и теперь. Я позабочусь о немъ до вашего прихода, а затѣмъ увеземъ его.
   Нельзя сказать, чтобы мистеръ Лорри и Дефаржъ были на сторонѣ послѣдняго рѣшенія, но такъ какъ имъ предстояло позаботиться не только о каретѣ и лошадяхъ, но и о необходимыхъ документахъ, а времени оставалось мало, ибо день близился къ концу, то они рѣшили раздѣлить дѣло между собою и поспѣшно вышли изъ комнаты.
   Темнота увеличивалась и дѣвушка легла подлѣ отца, внимательно наблюдая за нимъ. Темнота все больше и больше сгущалась и оба продолжали лежать покойно до тѣхъ поръ, пока сквозь щели въ стѣнѣ не показался свѣтъ.
   Мистеръ Лорри и мосье Дефаржъ все уже приготовили для путешествія и принесли съ собой кромѣ дорожнаго костюма и покрывала, также хлѣбъ и мясо, вино и горячій кофе. Дефаржъ положилъ провизію и поставилъ лампу на скамейку башмачника (на чердакѣ кромѣ скамьи да соломенника ничего не было), а затѣмъ онъ и мистеръ Лорри подняли вмѣстѣ старика на ноги.
   Не думаю, чтобы нашелся такой человѣкъ, который могъ бы прочесть тайныя мысли на полномъ удивленія и недоумѣнія лицѣ старика. Зналъ ли онъ, что случилось, припомнилъ ли онъ, что ему говорили, понялъ ли онъ, что ему возвращена свобода, все это были вопросы, трудно разрѣшимые. Они пытались говорить съ нимъ, но онъ былъ такъ смущенъ, такъ затруднялся отвѣтами, что они испугались и рѣшили не тревожить его больше. Онъ какъ то странно, съ какими то дикими жестами схватывался за голову, чего прежде никогда не замѣчали у него; но ему видимо доставлялъ большое удовольствіе звукъ голоса его дочери и онъ постоянно поворачивался въ ту сторону гдѣ онъ раздавался.
   Привыкнувъ за долгое время своего заключенія къ безпрекословному повиновенію, онъ ѣлъ и пилъ все, что ему давали ѣсть и пить и надѣвалъ каждую часть одежды, которую ему велѣли надѣвать. Онъ охотно позволилъ дочери взять себя подъ руку и самъ взялъ ея руку и крѣпко держалъ ее обѣими руками.
   Они начали спускаться; Дефаржъ шелъ впередъ съ лампой, мистеръ Лорри заключалъ шествіе. Они не прошли и нѣсколькихъ ступеней главной лѣстницы, какъ онъ вдругъ остановился, осматривая потолокъ и стѣны.
   -- Припоминаете вы это мѣсто, отецъ мой? Помните, какъ вы подымались сюда?
   -- Что вы сказали?
   Но не успѣла она повторить своего вопроса, какъ онъ уже бормоталъ ей свой отвѣтъ:
   -- Помню-ли? Нѣтъ, не помню. Это было такъ много времени тому назадъ.
   Всѣ поняли, что онъ положительно не помнилъ, какъ и какимъ образомъ привезли его изъ тюрьмы въ этотъ домъ. Они слышали, какъ онъ бормоталъ про себя "сто пять, сѣверная башня", и когда онъ осматривался кругомъ, то искалъ, очевидно, крѣпостныхъ стѣнъ, внутри которыхъ онъ былъ такъ долго заключенъ. Когда они вышли во дворъ, онъ замедлилъ шагъ, ожидая, вѣроятно, подъемнаго моста, а когда подъемнаго моста не оказалось и онъ увидѣлъ передъ собой карету, то выпустилъ руку дочери и снова схватился за голову.
   У воротъ не оказалось никакой толпы, ни въ одномъ окнѣ не было видно ни единаго человѣческаго лица, на улицѣ,-- ни единаго прохожаго. Все было неестественно безмолвно и пусто кругомъ. Присутствовало одно лишь человѣческое существо и это была мадамъ Дефаржъ; она стояла у дверей вязала и ничего не видѣла.
   Старикъ вошелъ въ карету, за нимъ его дочь; мистеръ Лорри стоялъ уже на подножкѣ кареты, когда мнимый башмачникъ потребовалъ свои снаряды и башмакъ. Мадамъ Дефаржъ тотчасъ сказала мужу, что сама принесетъ ихъ и, продолжая вязать, отправилась по двору безъ всякой лампы. Вернулась она очень быстро и принесла все требуемое, затѣмъ, прислонилась снова къ дверямъ, продолжала вязать и ничего не видѣла.
   Дефаржъ сѣлъ на козлы и отдалъ приказаніе: "къ заставѣ!" Почтальонъ хлопнулъ бичемъ и карета двинулась по улицѣ, тускло освѣщенной висячими фонарями.
   Висячіе фонари были и въ лучшихъ улицахъ, но они горѣли тамъ ярче и только въ улицахъ, населенныхъ бѣднымъ людомъ, горѣли они тускло. Такъ ѣхали они мимо освѣщенныхъ лавокъ, мимо веселой толпы, ярко освѣщенныхъ кофейныхъ домовъ и театровъ, пока не подъѣхали къ однимъ изъ городскихъ воротъ. У караульни ихъ встрѣтили солдаты съ фонарями.-- "Бумаги ваши!" -- "Вотъ онѣ, господинъ офицеръ!" -- сказалъ Дефаржъ, вынимая бумаги и, отведя въ сторону офицера, сказалъ ему шепотомъ:
   -- Это вотъ бумаги господина съ сѣдыми волосами; онѣ были вручены мнѣ вмѣстѣ съ нимъ, когда...
   Онъ еще больше понизилъ голосъ. Фонари засуетились и одинъ изъ людей въ мундирѣ просунулъ свой фонарь въ карету и глаза его внимательно окинули фигуру сѣдого господина далеко не зауряднаго вида.
   -- Все въ порядкѣ! Впередъ!-- сказалъ офицеръ.
   -- До свиданья!-- отвѣчалъ Дефаржъ.
   Чѣмъ дальше, тѣмъ слабѣе свѣтили фонари, и наконецъ кромѣ свѣта звѣздъ ничего больше не осталось.
   Подъ сводомъ, покрытымъ этими вѣчными и неподвижными звѣздами, многія изъ которыхъ такъ далеки отъ нашего маленькаго земного шара, что даже ученые сомнѣваются въ томъ, видна ли тамъ эта несчастная и ничтожная точка, гдѣ суетятся и страдаютъ люди, ночныя тѣни становились все шире и чернѣе. До самаго разсвѣта шептали онѣ на ухо мистера Лорри, сидѣвшаго противъ вырытаго имъ изъ могилы человѣка и думавшаго о томъ, какія душевныя силы сохранились еще въ этомъ загубленномъ человѣкѣ и какія изъ нихъ можно еще возстановить, шептали ему все тотъ же вопросъ:
   -- Надѣюсь, что вы хотите вернуться къ жизни?
   На что получался тотъ же неизмѣнный отвѣтъ:
   -- Я не знаю, не могу сказать.
   

КНИГА ВТОРАЯ.
ЗОЛОТАЯ НИТЬ

I. Пять лѣтъ спустя.

   Зданіе банка Тельсона у темпльскихъ воротъ было старомоднымъ даже и въ тысяча семьсотъ восьмидесятомъ году. Домъ былъ очень малъ, очень теменъ, очень безобразенъ, очень неудобенъ. Онъ былъ кромѣ того старомоденъ и въ томъ отношеніи, что компаньоны "Дома" гордились тѣмъ, что онъ малъ, теменъ, безобразенъ, неудобенъ. Эти присущія ему особенности даже льстили ихъ тщеславію и они были глубоко убѣждены въ томъ, что будь онъ не такъ невзраченъ, онъ былъ бы и не такъ почтененъ. Это было не только ихъ убѣжденіемъ, это было активнымъ орудіемъ, которымъ они пользовались противъ другихъ коммерческихъ домовъ. Тельсоны, говорили они, не нуждаются ни въ просторѣ, ни въ свѣтѣ, ни въ украшеніяхъ; Ноаксъ и Ко это такъ, братья Снуксъ, пожалуй, тоже; но Тельсоны?... Ни въ какомъ случаѣ!
   Одинъ изъ компаньоновъ даже лишилъ своего сына наслѣдства за то, что онъ осмѣлился поднять вопросъ о перестройкѣ Тельсонова банка. Въ этомъ отношеніи "Домъ" стоялъ на одномъ уровнѣ съ сельчанами, которые часто лишаютъ своихъ сыновей наслѣдства за то, что они дерзаютъ посягать на измѣненіе нравовъ и обычаевъ, которые давно уже стали предосудительными, но именно вслѣдствіе этого и болѣе почтенными.
   Банкъ Тельсона сдѣлался, такимъ образомъ, примѣромъ самыхъ усовершенствованныхъ неудобствъ. Съ трудомъ одолѣвъ скрипучую дверь, которая съ идіотскимъ упорствомъ долго не поддавалась вашимъ усиліямъ, вы черезъ двѣ ступеньки слетали внизъ и попадали въ жалкую лавчонку съ двумя небольшими прилавками, гдѣ преклонный старецъ бралъ вашъ чекъ, дрожавшій у него въ рукахъ, какъ бы отъ сильнаго вѣтра, разсматривалъ его у невѣроятно тусклаго окна, которое омывалось грязью Флитъ-Стрита и казалось еще болѣе тусклымъ отъ покрывавшей его желѣзной рѣшетки и падавшей на него тѣни Темпль-Бара. Если дѣло ваше требовало личнаго свиданія съ представителемъ "Дома", васъ приглашали въ заднюю комнату, гдѣ вы могли на свободѣ думать о потраченной вами напрасно жизни, пока не являлся, наконецъ, самъ представитель "Дома" съ руками заложенными въ карманы, причемъ вы не могли разсмотрѣть лица его, благодаря сумеречному свѣту комнаты. Ваши деньги укладывались въ старые, деревянные, источенные червями, шкапы, частички трухи которыхъ попадали вамъ въ носъ и горло, когда ихъ открывали и закрывали. Серебро ваше, хранилось но сосѣдству сточныхъ ямъ, заразительныя испаренія которыхъ лишали его блеска въ день, два. Для документовъ вашихъ предназначались кладовыя, которыя были раньше кухнями и судомойнями, такъ что пропитывались какимъ-то запахомъ прогорклаго масла, наполнявшимъ и воздухъ банкирскаго дома. Шкатулки съ вашими фамильными бумагами отправлялись наверхъ, въ такъ называемую столовую, гдѣ, правда, всегда стоялъ большой обѣденный столъ, но на немъ никто никогда не обѣдалъ, гдѣ даже въ тысяча семьсотъ восьмидесятомъ году первыя письма, написанныя вамъ прежней любовью вашей или вашими маленькими дѣтьми, были безмолвными свидѣтелями виднѣвшагося въ окна зрѣлища выставленныхъ у Темпль-Бара головъ казненныхъ преступниковъ, зрѣлища, по своей жестокости и грубости достойнаго Абиссиніи или страны Ашанти.
   Смертная казнь въ то время считалась самымъ радикальнымъ средствомъ для улучшенія нравовъ всѣхъ сословій и профессій, и сторонниками такого мнѣнія были, само собою разумѣется, и Тельсоны. Разъ смерть признается природой, почему не должна она признаваться и законодательствомъ? На основаніи такого вывода, фальшивые монетчики и поддѣлыватели кредитныхъ бумагъ приговаривались къ смертной казни; вскрывшій чужое письмо приговаривался къ смертной казни; похитившій сорокъ шиллинговъ и шесть пенсовъ казнился смертью; человѣкъ, державшій чужую лошадь у дверей банка Тельсона и вздумавшій удрать съ нею, былъ казненъ смертью; сдѣлавшій фальшивый шиллингъ казнился смертью; однимъ словомъ, три четверти виртуозовъ по части печальной гаммы преступленій казнились смертью. И не потому, чтобы эта мѣра была лучшимъ устрашающимъ средствомъ,-- замѣчалось, напротивъ, скорѣе обратное дѣйствіе,-- а потому, что это избавляло отъ излишнихъ хлопотъ, которыя могли быть связаны съ веденіемъ дѣла. Тельсоны въ тѣ дни, какъ и многіе другіе ихъ соотечественники, лишили жизни столькихъ людей, что повѣсь головы этихъ несчастныхъ у Темпль-Бара, онѣ, навѣрное, отняли бы и тотъ послѣдній проблескъ свѣта, который еле проникалъ въ нижнюю контору.
   Дѣлами банка Тельсона, сидя по разнымъ закоулкамъ и роясь во всевозможныхъ шкапахъ и сундукахъ, занимались обыкновенно люди преклоннаго возраста. Какъ только въ банкъ попадалъ на службу молодой человѣкъ, его тотчасъ же прятали куда нибудь и держали тамъ, пока онъ не состарится. Держали его обыкновенно въ темномъ закоулкѣ, какъ сыръ, пока онъ не пріобрѣталъ благоуханія Тельсоновъ и не покрывался сизой плѣсенью. Только тогда могли вы его видѣть склонившимся надъ огромными книгами, споспѣшествующимъ своими короткими панталонами и штиблетами общему тону и ходу всего учрежденія.
   У дверей банка Тельсона -- всегда у дверей, но никогда внутри -- вы почти всегда могли видѣть необыкновенно страннаго человѣка, который былъ, такъ сказать, живой вывѣской "Дома" и при случаѣ исполнялъ обязанности посыльнаго и гонца. Онъ всегда присутствовалъ во время засѣданій въ банкѣ, а если его посылали куда нибудь, то его замѣнялъ сынъ, грязный, взъерошенный мальчишка лѣтъ двѣнадцати, живой портретъ своего отца. Люди понимали, что банкъ Тельсона терпѣлъ этого человѣка лишь потому, что его можно было повернуть какъ и куда угодно. Въ банкѣ всегда терпѣли кого нибудь въ такой должности, а на этотъ разъ случай принесъ именно это лицо. Его всѣ называли Кренчеромъ, но въ младенчествѣ, когда онъ въ приходской церкви Хоунсдича отрекся при посредствѣ другого лица отъ духа тьмы, его нарекли Джерри.
   Дѣйствіе происходитъ въ квартирѣ самого мистера Кренчеръ въ переулкѣ Хенгингъ-Суордъ, Уайтфрайорсъ. Время половина восьмого. Вѣтреное утро марта мѣсяца, Anno Domini, тысяча семьсотъ восьмидесятаго. (Мистеръ Крснчеръ говорилъ обыкновенно Анна Домина,-- подъ впечатлѣніемъ того, вѣроятно, что христіанская эра считается со времени изобрѣтенія весьма популярной игры, которую одна дама назвала своимъ именемъ).
   Комнаты мистера Кренчера находились по близости не особенно благовоннаго сосѣдства; ихъ было двѣ, въ число которыхъ входилъ и чуланъ съ однимъ только лишь оконнымъ стекломъ. Содержались онѣ очень прилично. Не смотря на то, что было еще очень рано, комната была вымыта, столъ, хотя старый и значительно подержанный, былъ накрытъ чистой скатертью и на немъ были приготовлены чашки и блюдечки для завтрака.
   Мистеръ Кренчеръ покоился подъ одѣяломъ изъ разноцвѣтныхъ лоскутковъ, напоминая собою арлекина. Сначала онъ спадъ очень крѣпко, но мало по-малу сталъ все больше и больше ворочаться въ постели, пока, наконецъ, на поверхность не вынырнула его голова съ колючими волосами, которые, казалось, вотъ вотъ, раздерутъ все одѣяло въ клочья. Оглянувъ комнату, онъ свирѣпымъ голосомъ воскликнулъ:
   -- Лопни мои глаза, если она опять не принялась за то же!
   Женщина, опрятно одѣтая и приличной наружности, которая молилась въ углу на колѣняхъ, поспѣшно вскочила на ноги и по тому, какъ она испугалась, видно было, что она именно та самая, къ которой относилось это восклицаніе.
   -- Это что еще?-- воскликнулъ мистеръ Кренчеръ, отыскивая сапогъ подъ кроватью.-- Ты опять за свое?
   Пославъ это второе привѣтствіе утру, онъ послалъ вскорѣ и третье, бросивъ въ женщину сапогомъ. Это былъ необыкновенно грязный сапогъ, который изобличалъ весьма странное обстоятельство изъ семейной жизни Кренчера, а именно:-- какъ ни были чисты его сапоги, когда онъ возвращался изъ банка, на слѣдующее утро они очень часто оказывались сплошь покрытыми грязью.
   -- Ну!... Я спрашиваю тебя -- продолжалъ мистеръ Кренчеръ, измѣнивъ нѣсколько голосъ послѣ того, какъ онъ промахнулся,-- что ты дѣлала, прилизанная косица?
   -- Я молилась.
   -- Молилась? Ишь, ты, какая милая женщина! И изъ за чего, скажите, пожалуйста, вы такъ безпокоитесь и молитесь противъ меня?
   -- Я молилась не противъ тебя, а за тебя.
   -- Нѣтъ, не молилась.... а если и мочилась, то прошу тебя не позволять себѣ такихъ вольностей со мной. Послушай, Джерри младшій, твоя мать премилая женщина, она молилась противъ благополучія твоего отца. Удивительно почтительная мать у тебя, мой сынъ. Религіозная мать у тебя, мой мальчикъ. Падаетъ на колѣни и молится, чтобы вырвали кусокъ хлѣба съ масломъ изо рта ея единственнаго ребенка!
   Кренчеръ младшій, который былъ въ одной рубашкѣ, весьма неблагосклонно отнесся къ такимъ поступкамъ и, повернувшись къ своей матери, строго на строго запретилъ ей всякія молитвы, касающіяся его пищи.
   -- И что ты себѣ воображаешь, высокомѣрная женщина?-- продолжалъ мистеръ Кренчеръ.-- Ну, чего стоятъ твои молитвы? Во что ты ихъ цѣнишь?
   -- Молитвы мои изливаются отъ всего сердца. Джерри 1 Вотъ все, чего онѣ стоютъ.
   -- Все, чего онѣ стоютъ,-- повторилъ мистеръ Кренчеръ,-- Многаго, слѣдовательно, онѣ не стоютъ. По какъ бы тамъ ни было, я опять таки говорю, что не желаю, чтобы мнѣ не везло, благодаря твоему хныканью. А если тебѣ такъ нравится падать на колѣни, то падай въ пользу мужа и сына, а не во вредъ имъ. Не будь у меня такой безчеловѣчной жены, а у моего бѣднаго мальчика такой безчеловѣчной матери, я могъ бы кое что заработать за эту послѣднюю недѣлю, а вотъ ты со своими молитвенными хныканьями противъ меня подводишь меня подъ всякую неудачу. Лопни мои глаза,-- продолжалъ мистеръ Кренчеръ, который говорилъ и въ то же время одѣвался,-- а мнѣ, благодаря твоему благочестію и еще кое чему другому, не везло такъ, какъ только можетъ не везти бѣдному честному торговцу! Джерри младшій, одѣвайся, мой мальчикъ, и пока я чищу сапоги, слѣди хорошенько за матерью и какъ только замѣтишь, что она опять хлопъ на полъ, ты сейчасъ и скажи мнѣ. А тебѣ говорю разъ навсегда,-- снова обратился онъ къ женѣ,-- я не желаю, чтобы всѣ дѣла мои изъ за тебя путались. Я развинтился, какъ наемная карста, я сталъ засоня, словно накурился опіума, всѣ жилы мои натянуты такъ, что не испытывай я боли при этомъ, я право, не зналъ бы, что мое и что не мое, и въ карманѣ у меня тоже не лучше. Я увѣренъ, что ты съ утра до вечера только и хлопочешь о томъ, какъ бы похуже было у меня въ карманѣ, а я не намѣренъ поощрять этого, безчеловѣчная ты женщина! Слышишь ты?
   Продолжая чистить сапоги, онъ все время ворчалъ:
   -- Ахъ, да! Вы такъ религіозны! Вы никогда не станете противъ интересовъ вашего мужа и вашего сына, не правда-ли?-- говорилъ онъ, не прекращая свои сарказмы даже и послѣ чистки сапогъ.
   Тѣмъ временемъ сынъ его, голова котораго была покрыта болѣе нѣжными колючками, а молодые глаза стояли такъ же близко другъ къ другу, какъ и у отца, строго наблюдалъ за матерью. Онъ страшно безпокоилъ свою мать, то и дѣло выбѣгая изъ чулана, гдѣ была его спальня и гдѣ онъ одѣвался, обыкновенно.-- Она опять собирается хлопнуться на колѣни!-- кричалъ онъ.-- Эй, отецъ!
   И всякій разъ послѣ такой ложной тревоги онъ со смѣхомъ убѣгалъ въ свою конуру.
   Расположеніе духа мистера Кренчера нисколько не улучшилось, когда онъ пришелъ къ завтраку. Онъ снова раздражился на жену, за то, что она, садясь за столъ, прочла молитву.
   -- О, безчеловѣчная женщина! Что это? Снова принимаешься за то же?
   Жена объяснила ему, что она просила только "благословенія".
   -- Не смѣй дѣлать этого!-- воскликнутъ мистеръ Кренчерь, со страхомъ озираясь кругомъ и какъ бы опасаясь, что весь завтракъ исчезнетъ со стола, благодаря молитвамъ жены.-- Не желаю, чтобы меня вы благословили изъ дому, не желаю, чтобы завтракъ мой сблагословили со стола. Молчи!
   Раздраженный, съ глазами красными какъ послѣ безсонной ночи, проведенной среди не особенно удобной обстановки, мистеръ Кренчеръ не ѣлъ, а терзалъ свой завтракъ, словно звѣрь изъ какого-нибудь звѣринца. Часовъ около девяти онъ привелъ въ порядокъ свою наружность, стараясь придать ей по возможности болѣе почтенный и дѣловой видъ, и затѣмъ направился къ мѣсту своихъ повседневныхъ занятій.
   Врядъ ли можно было назвать эти занятія торговлей, не смотря на любимое имъ слово "честный торговецъ". Торговое его учрежденіе состояло всего изъ одной табуретки, сдѣланной изъ сломаннаго стула, которую младшій Джерри бралъ каждое утро и, идя рядомъ съ отцомъ, тащилъ къ банку и ставилъ у окна, наиболѣе близкаго къ Темпль-Бару. Стащивъ затѣмъ охапку соломы съ первой проѣзжавшей мимо телѣги, онъ стлалъ ее подъ ноги отцу, чтобы предохранить ихъ отъ холода и сырости. Въ такой позѣ мистеръ Кренчеръ былъ извѣстенъ всему Флитъ-Стриту и Темпль-Бару.
   Прибывъ къ банку часамъ къ девяти, мистеръ Кренчеръ расположился на обычномъ своемъ мѣстѣ и какъ разъ во время, чтобы спять свою трехуголку и привѣтствовать преклонныхъ господъ, входившихъ въ банкъ Телъсона. Младшій Джерри стоялъ подлѣ него, а если уклонялся въ сторону, то лишь для того, чтобы доставить себѣ удовольствіе потѣшиться надъ проходящими мимо мальчиками, которые были несравненно меньше его. Отецъ и сынъ, головы которыхъ были такъ же близко другъ отъ друга, какъ и глаза, молча слѣдили за движеніемъ Флитъ-Стрита въ это холодное мартовское утро, поражая всѣхъ своимъ разительнымъ сходствомъ съ парою обезьянъ.
   Изъ дверей банка выглянула голова одного изъ курьеровъ и крикнула:
   -- Посыльный, сюда!
   -- Ура, отецъ! Съ ранняго утра заработокъ!
   Сказавъ это напутствіе своему отцу, Джерри младшій усѣлся на табуретку, завладѣлъ соломою, которую грызъ отъ скуки его отецъ, и погрузился въ размышленіе.
   -- Всегда бурые! Пальцы его всегда въ ржавчинѣ!-- бормоталъ онъ.-- И откуда отецъ набираетъ на пальцы столько ржавчины? Здѣсь вѣдь нигдѣ кругомъ не видать ржаваго желѣза!
   

II. Зрѣлище.

   -- Вы, безъ сомнѣнія, знаете, гдѣ находится судъ Ольдъ-Бейли? {Тюрьма и судъ присяжныхъ въ Лондонѣ.} -- спросилъ одинъ изъ преклонныхъ клерковъ посыльнаго Джерри.
   -- Да, сэръ,-- отвѣчалъ Джерри нѣсколько угрюмымъ голосомъ.-- Я знаю Бейли.
   -- Такъ. Мистера Лорри знаете?
   -- Мистера Лорри, сэръ, я знаю еще лучше, чѣмъ Бейли. Гораздо лучше,-- отвѣчалъ Джерри тономъ, напоминавшимъ тонъ свидѣтелей, дающихъ показанія въ судѣ,-- чѣмъ я, какъ честный торговецъ, желалъ бы знать Бейли.
   -- Прекрасно.-- Подойдите къ двери, предназначенной для свидѣтелей, и покажите швейцару это письмо для мистера Лорри. Онъ впуститъ васъ туда.
   -- Въ засѣданіе суда, сэръ?
   -- Въ засѣданіе суда.
   Глаза мистера Кренчера еще больше сблизились между собою, какъ бы спрашивая другъ друга:-- "что бы это значило?"
   -- Прикажете обождать въ судѣ, сэръ?-- Вопросъ этотъ быль результатомъ безмолвнаго совѣщанія глазъ.
   -- Сейчасъ скажу вамъ. Швейцаръ передастъ письмо мистеру Лорри, а вы должны сдѣлать какой нибудь знакъ мистеру Лорри, чтобы привлечь на себя его вниманіе и показать ему, гдѣ вы стоите. Затѣмъ вы будете ждать тамъ, пока не понадобитесь ему.
   -- И только, сэръ?
   -- И только. Ему необходимо имѣть посыльнаго подъ рукой и вы должны дать ему знать, что вы тамъ.
   Пока клеркъ складывалъ письмо и надписывалъ конвертъ, мистеръ Кренчеръ молча слѣдилъ за нимъ; когда же тотъ протянулъ руку за пропускной бумагой, онъ спросилъ его:
   -- Тамъ, кажется, сегодня судятъ фальшивыхъ монетчиковъ?
   -- Измѣну!
   -- Четвертовать, значитъ будутъ,-- сказалъ Джерри.-- Варвары.
   -- Законъ,-- отвѣчалъ клеркъ, съ удивленіемъ поворачиваясь къ нему.-- Законъ!
   -- Это жестоко, что законъ уродуетъ человѣка; жестоко убивать его, сэръ, а уродовать еще хуже.
   -- Нисколько,-- отвѣчалъ престарѣлый клеркъ.-- О законѣ не слѣдуетъ такъ говорить. Заботьтесь о вашей груди и голосѣ, и закону предоставьте заботиться о самомъ себѣ. Вотъ вамъ мой совѣтъ.
   -- Это все туманъ, сэръ, садится мнѣ на грудь и на голосъ,-- сказалъ Джерри.-- Подумайте сами, я только среди тумана и заработываю себѣ насущный кусокъ хлѣба.
   -- Хорошо, хорошо,-- отвѣчалъ старый клеркъ,-- всѣ мы разными путями заработываемъ себѣ насущный кусокъ хлѣба. Кому туманъ, кому сушь. Ботъ письмо. Можете идти.
   Джерри взялъ письмо и, подумавъ про себя, но не показавъ даже виду,-- "эхъ ты, сухопарое старье!",-- отвѣсилъ поклонъ и вышелъ. У дверей онъ остановился, сказалъ сыну, куда его посылаютъ, и отправился дальше.
   Въ то время вѣшали въ Тайбурнѣ, такъ что улица, примыкавшая къ Ньюгетской тюрьмѣ, не пользовалась такой позорной репутаціей, какой стала пользоваться потомъ. Но тюрьма была отвратительнымъ мѣстомъ, гдѣ процвѣтали разгулъ и подлость всякихъ родовъ и видовъ, гдѣ гнѣздились всевозможныя болѣзни, которыя вмѣстѣ съ арестантами попадали въ засѣданіе суда и со скамьи подсудимыхъ передавались самому лорду главному судьѣ, навсегда сгоняя его съ предсѣдательскаго кресла. Былъ даже случай, что судья, произнеся приговоръ подсудимому произнесъ съ тѣмъ вмѣстѣ и свой собственный и умеръ прежде него. Ольдъ-Бейли, кромѣ того, считался предсмертной инстанціей, откуда постоянно выѣзжали телѣги и кареты съ блѣдными путешественниками, которымъ предстоялъ жестокій переходъ въ другой міръ, проѣхавъ предварительно двѣ съ половиною мили по самымъ населеннымъ улицамъ и заставивъ краснѣть отъ стыда немногихъ добрыхъ гражданъ, какіе все же еще встрѣчались. Обычай всемогущъ, а потому желательно было бы чтобы все начиналось съ хорошаго обычая. Ольдъ- Бейли былъ еще извѣстенъ своимъ позорнымъ столбомъ -- мудрое старое учрежденіе, налагавшее наказаніе, предѣловъ котораго нельзя было заранѣе предвидѣть; затѣмъ дыбой -- второе мудрое учрежденіе, въ высшей степени человѣчное и смягчающее правы; да и много другихъ было тамъ учрежденій, которыя могли служить образчикомъ мудрости нашихъ предковъ и вели къ самымъ ужаснымъ преступленіямъ, которыя когда либо совершались подъ сводомъ небеснымъ. Въ то время, однимъ словомъ, Ольдъ-Бейли могъ служить самой яркой иллюстраціей изрѣченія "хорошо все то, что существуетъ"; на этомъ афоризмѣ можно было бы и успокоиться, не вытекай изъ него весьма неудобнаго заключенія, что все, что было, было превосходно.
   Пробираясь среди грязной толпы, волновавшейся на этой отвратительной сценѣ, посыльный, какъ человѣкъ привычный, достигъ благополучно двери, которую искалъ, и подалъ письмо черезъ окошечко. Люди въ то время платили деньги за то, чтобы полюбоваться зрѣлищемъ въ Ольдъ-Бейли, какъ платили и за зрѣлище въ Бедламѣ, хотя первое оплачивалось несравненно дороже. Вотъ почему всѣ двери въ Ольдъ-Бейли охранялись, конечно, за исключеніемъ только главнаго входа, который былъ всегда широко открытъ и предназначался для преступниковъ.
   Послѣ всякихъ проволочекъ и колебаній дверь, наконецъ, заскрипѣла на своихъ ржавыхъ петляхъ, пріоткрывшись лишь настолько, чтобы дать возможность проскользнуть мистеру Джерри Кренчеру.
   -- Что тамъ разбираютъ?-- спросилъ онъ шепотомъ человѣка, стоившаго подлѣ него.
   -- Пока еще ничего.
   -- А потомъ что?
   -- Дѣло объ измѣнѣ.
   -- Четвертованіе, значитъ?
   -- О, да!-- отвѣчалъ человѣкъ голосомъ, въ которомъ чувствовалось предвкушеніе чего то пріятнаго.-- Его повезутъ на телѣжкѣ наполовину повѣшеннымъ, затѣмъ снимутъ, вскроютъ животъ, вынутъ внутренности и сожгутъ ихъ, передъ его глазами, пока онъ еще живъ и можетъ все это видѣть, а затѣмъ отрубятъ голову и четвертуютъ. Вотъ какой за это бываетъ приговоръ.
   -- Если его найдутъ виновнымъ, хотите вы сказать?-- спросилъ Джерри.
   -- О, виновнымъ то его найдутъ, будьте безъ сомнѣнія,-- отвѣчалъ тотъ.
   Тутъ вниманіе мистера Кренчера было отвлечено въ сторону швейцаромъ, который пробирался къ мистеру Лорри съ письмомъ въ рукахъ. Мистеръ Лорри сидѣлъ у стола среди джентльменовъ въ парикахъ, недалеко отъ джентльмена въ парикѣ, защитника, обвиняемаго, передъ которымъ лежала большая кипа бумагъ и почти напротивъ другого джентльмена въ парикѣ, который держалъ руки въ карманахъ и вниманіе котораго было, повидимому, всецѣло поглощено потолкомъ залы суда. То покашливая, то потирая подбородокъ, то дѣлая разные знаки рукой, Джерри удалось наконецъ привлечь на себя вниманіе мистера Лорри, который всталъ чтобы посмотрѣть на него, кивнулъ ему головою и затѣмъ снова сѣлъ.
   -- Онъ, что-же, причастенъ къ этому дѣлу?-- спросилъ у Джерри человѣкъ, съ которымъ онъ говорилъ передъ этимъ.
   -- Разрази меня Богъ, если я знаю что нибудь,-- сказалъ Джерри.
   -- Вы тогда причемъ, позвольте васъ спросить?
   -- Да не причемъ, разрази меня Богъ!
   Въ это время появился судья и всѣ начали усаживаться по своимъ мѣстамъ; это прервало разговоръ. Скамья подсудимыхъ сдѣлалась теперь центромъ всеобщаго вниманія. Два тюремщика, стоявшіе тамъ до сихъ поръ, вышли вонъ и скоро вернулись вмѣстѣ съ подсудимымъ, котораго они поставили у рѣшетки.
   Всѣ присутствующіе, за исключеніемъ джентльмена въ парикѣ, смотрѣвшаго на потолокъ, уставились на него. Дыханіе всѣхъ понеслось къ нему, подобно морю, или вѣтру, или огню. Любопытныя лица потянулись изъ за колоннъ и угловъ, чтобы взглянуть на него; зрители заднихъ рядовъ поспѣшно встали съ мѣстъ, чтобы разсмотрѣть каждый волосокъ на его головѣ; люди, стоявшіе внизу, клали руки на плечи стоявшихъ передъ ними, подымались на ципочки или висли, опираясь на плечи переднихъ, чтобы разсмотрѣть въ немъ каждую черточку. Среди послѣднихъ стоялъ и Джерри, напоминая своей головой кусокъ покрытой острыми зубцами стѣны Ньюгстской тюрьмы; дыханіе его, пропитанное пивомъ, которое онъ выпилъ по дорогѣ, неслось по направленію къ подсудимому, смѣшиваясь съ дыханіемъ другихъ людей, также пропитаннымъ пивомъ, джиномъ, чаемъ, кофе и тому подобнымъ, и осаживалось на стеклахъ оконъ въ видѣ пота и грязныхъ капель.
   Предметомъ всеобщаго любопытства глазѣвшихъ былъ молодой человѣкъ, съ загорѣлымъ лицомъ и черными глазами. По наружности видно было, что это джентльменъ. Костюмъ его былъ черный или темно-сѣрый, а волоса, длинные и темные, завязаны назади ленточкой, но скорѣе для удобства, чѣмъ Для красоты. Всякое волненіе отражается обыкновенно на бренной оболочкѣ тѣла, и блѣдность, пробившаяся сквозь загорѣлый румянецъ на щекахъ молодого человѣка, показывала, что волненіе его было сильнѣе солнца отъ котораго онъ загорѣлъ. Тѣмъ не менѣе онг, сохранилъ полное самообладаніе, поклонился судьѣ и стоялъ совершенно покойно.,
   Нельзя сказать, чтобы интересъ, возбуждаемый молодымъ человѣкомъ у всѣхъ, глазѣвшихъ на него, можно было бы отнести къ тому роду любопытства, который возвышаетъ человѣчество. Угрожай ему опасность менѣе ужаснаго приговора, будь выпущена хотя одна изъ ужасныхъ его подробностей и этотъ интересъ сразу потерялъ бы всю силу своего очарованія. На виду у всѣхъ стояла прекрасная оболочка, которую должны были такъ позорно изуродовать, безсмертное созданіе, предназначенное быть истерзаннымъ на части, и только это производило такое сильное впечатлѣніе. Объясняйте, впрочемъ, какъ хотите, этотъ интересъ у зрителей, прикрашивайте его, чѣмъ хотите, онъ все же, въ самомъ корнѣ своемъ есть ни болѣе, ни менѣе, какъ интересъ людоѣда.
   Но вотъ все стихло. Чарльзъ Дарне, вчера призналъ себя невиновнымъ въ предъявленномъ на него обвиненіи (составленномъ въ самыхъ вычурныхъ и напыщенныхъ выраженіяхъ) въ томъ, что онъ измѣнилъ нашему всепресвѣтлѣйшему, всемилостивѣйшему, и такъ далѣе, повелителю королю, помогая при всякомъ случаѣ, всѣми способами и путями Людовику, королю французскому, противъ нашего всепресвѣтлѣйшаго, всемилостивѣйшаго, и такъ далѣе повелителя -- короля; что онъ ѣздилъ взадъ и впередъ между владѣніями нашего всепресвѣтлѣйшаго, всемилостивѣйшаго, и такъ далѣе, и владѣніями сказаннаго Людовика французскаго, которому съ злобнымъ умысломъ и самымъ подлымъ и измѣнническимъ образомъ открылъ количество силъ, посылаемыхъ нашимъ всепресвѣтлѣйшимъ, всемилостивѣшнимъ, и такъ далѣе, въ Канаду и сѣверную Америку. Голова Джерри по мѣрѣ того, какъ тянулись одинъ за другимъ эти вычурные юридическіе термины, становилась все болѣе и болѣе щетинистой, и въ концѣ концовъ онъ изъ всего прочитаннаго кое какъ понялъ только то, что упомянутый выше и еще разъ упомянутый и переуномянутый Чарльзъ Дарнэ состоитъ подъ судомъ, что присяжные принесли присягу и что генеральный прокуроръ готовится говорить свою обвинительную рѣчь.
   Подсудимый, который былъ (и который чувствовалъ это) мысленно повѣшенъ, обезглавленъ, четвертованъ присутствующими зрителями, не принималъ никакихъ театральныхъ позъ, но стоялъ спокойно и съ глубокимъ интересомъ и вниманіемъ слѣдилъ за ходомъ процесса. Руки его лежали такъ неподвижно на деревянномъ брусѣ, что онъ не сдвинулъ на немъ ни единой былинки. Въ залѣ суда обыкновенно разсыпали разныя травы и прыскали уксусомъ, чтобы обеззаразить приносимые изъ тюрьмы міазмы.
   Надъ подсудимымъ висѣло зеркало, отражавшее свѣтъ прямо на него. Цѣлыя толпы порочныхъ и несчастныхъ людей отражались въ немъ, чтобы затѣмъ навсегда исчезнуть съ его поверхности и съ лица земли. Сколько призраковъ появилось бы въ этомъ ужасномъ мѣстѣ, имѣй зеркало возможность выкинуть ихъ отраженія такъ, какъ океанъ выкидываетъ своихъ мертвецовъ! Въ головѣ подсудимаго мелькнула, вѣроятно, мысль о позорѣ и безчестіи, которые выпали на его долю; ему захотѣлось вдругъ хоть немного измѣнить свое положеніе и тутъ на его лицѣ появился лучь свѣта. Онъ взглянулъ наверхъ и увидѣлъ въ зеркалѣ отраженіе своего лица; онъ вспыхнулъ и правой рукой оттолкнулъ отъ себя траву.
   Случилось такъ, что при этомъ онъ повернулъ свое лицо въ ту сторону суда, которая находилась влѣво отъ него. На уровнѣ съ его глазами сидѣли въ томъ углу, гдѣ находился судья, два лица, на которыхъ его взоръ сразу остановился; выраженіе лица его такъ измѣнилось, что глаза всѣхъ присутствующихъ обратились на него, а затѣмъ на сидѣвшихъ тамъ.
   Это были молодая леди, немного старше двадцати лѣтъ, и джентльменъ, который былъ очевидно ея отцомъ. Наружность джентльмена была замѣчательна поразительной бѣлизной его волосъ и необыкновеннымъ выраженіемъ лица: въ немъ не было энергіи, по была странная сосредоточенность и самосозерцаніе. Когда выраженіе это появлялось на немъ, онъ казался тогда совершеннымъ старикомъ; когда же оно исчезало, какъ теперь, когда онъ говорилъ со своей дочерью, онъ становился почти такъ же красивъ, какъ въ молодые годы.
   Дочь сидѣла рядомъ съ нимъ, держа его подъ руку, тогда какъ другая рука ея лежала на его рукѣ. Она крѣпко прижималась къ нему, исполненная ужаса ко всему окружающему и состраданія къ подсудимому. Ужасъ этотъ и состраданіе были ясно выражены на ея лицѣ и она, казалось, ничего не сознавала кромѣ опасности, угрожающей подсудимому. Все это было такъ замѣтно, такъ сильно и естественно, что зрители, которые не жалѣли его, были до глубины души тронуты ею, и по залѣ со всѣхъ сторонъ пронесся шепотъ: "кто это?"
   Джерри, посыльный, который про себя и на свой образецъ дѣлалъ собственныя свои замѣчанія, безсознательно обсасывая въ то же время ржавчину со своихъ пальцевъ, вытянулъ шею, чтобы лучше услышать, кто были эти лица. Толпа, тѣснившаяся кругомъ него, все дальше и дальше передавала этотъ вопросъ, пока онъ не дошелъ до сидѣвшихъ ближе къ молодой леди и джентльмену и затѣмъ отъ нихъ не передавался въ толпѣ тѣмъ же путемъ, пока не дошелъ до Джерри:
   -- Свидѣтели.
   -- Съ чьей стороны?
   -- Противъ.
   -- Противъ кого?
   -- Противъ подсудимаго.
   Судья, глаза котораго не останавливались до сихъ поръ ни на чемъ опредѣленномъ, откинулся на спинку кресла и устремилъ взоръ свой на человѣка, жизнь котораго находилась у него въ рукахъ, тогда какъ генеральный прокуроръ вилъ веревку, точилъ топоръ и сооружалъ эшафотъ.
   

III. Разочарованіе.

   Генеральный прокуроръ, обращаясь съ рѣчью къ присяжнымъ, сказалъ имъ, что подсудимый, не смотря на его молодость, можетъ назваться старикомъ по своей опытности во всемъ, что касалось измѣны и вѣроломства. Что сношенія, которыя онъ велъ съ врагомъ отечества, начались не сегодня, не вчера, ни даже въ этомъ году или въ прошломъ. Достовѣрно извѣстно, что подсудимый давно уже имѣетъ привычку ѣздить взадъ и впередъ между Франціей и Англіей, по какому то таинственному дѣлу, но по какому, на это онъ не можетъ отвѣтить прямо и честно. Никогда, къ счастью, не бывало еще, чтобы измѣна и вѣроломство процвѣтали, а виновные оставались не открытыми. И на этотъ разъ Провидѣнію угодно было вложить въ сердце лица безъ страха и упрека желаніе открыть замыслы подсудимаго и онъ, пораженный ужасомъ, поспѣшилъ сообщить обо всемъ статсъ-секретарю и тайному совѣту. Патріотъ этотъ въ свое время будетъ передъ вами. Подвигъ его по истинѣ величественъ. Онъ былъ другомъ подсудимаго, но когда ему случайно удалось открыть предосудительное поведеніе послѣдняго, онъ рѣшилъ не щадить измѣнника, любовь къ которому угасла въ его груди, и принести его въ жертву на священный алтарь своего отечества. Существуй у насъ въ Британіи такой же обычай ставить памятники въ честь великихъ людей, какъ въ Греціи и въ Римѣ, этому выдающемуся гражданину навѣрное поставили бы статую. Но такъ какъ до сихъ поръ у насъ не было еще такого декрета, то ему, конечно, ея не поставятъ. Добродѣтель заразительна, какъ замѣтили давно уже поэты, нѣкоторыя мѣста изъ которыхъ, какъ онъ знаетъ, слово въ слово извѣстны присяжнымъ и висятъ на кончикѣ ихъ языка, (при этомъ лица присяжныхъ вытянулись отъ сознанія своей виновности въ томъ, что они имъ неизвѣстны); но больше всего заразительны такія добродѣтели, какъ патріотизмъ и любовь къ отечеству. Похвальный примѣръ этого безупречнаго и незапятнаннаго свидѣтеля заразилъ слугу подсудимаго и внушилъ ему священную рѣшимость осмотрѣть письменный столъ и карманы своего хозяина и взять оттуда всѣ его бумаги. Онъ (генеральный прокуроръ) увѣренъ, что сейчасъ услышитъ осужденіе поступка этого слуги, но онъ со своей стороны отдаетъ ему предпочтеніе передъ своими (генеральнаго прокурора) братьями и сестрами и уважаетъ больше своихъ (генеральнаго прокурора) отца и матер епталъ послѣдній.
   -- Одинъ! Помоги ему Богъ! Кто можетъ быть съ нимъ? сказалъ другой такимъ же тихимъ голосомъ.
   -- Такъ онъ всегда одинъ?
   -- Да.
   -- Но своей охотѣ?
   -- По необходимости. Также точно, какъ и въ первый разъ, какъ я его видѣлъ, когда они нашли меня и спросили, хочу ли я взять его и сохранить тайну -- точно также и теперь.
   -- Онъ очень перемѣнился?
   -- Перемѣнился!
   Здѣсь хозяинъ остановился, ударилъ кулакомъ въ стѣну и прошепталъ страшное проклятіе, на которое невозможно было найти отвѣта и вполовину столь же выразительнаго. Мистеръ Лори становился мрачнѣе и мрачнѣе но мѣрѣ того, какъ онъ поднимался съ своими спутниками все выше и выше.
   Подобная лѣстница, съ окружающею обстановкою, довольно-непріятна и въ настоящее время, въ старыхъ, густо-заселенныхъ кварталахъ Парижа; но въ то время она была отвратительна для человѣка, непривыкшаго, съ несовершенно-притупленными чувствами. Каждое жилище въ предѣлахъ этого гнилаго вертепа, каждая комната, открывавшаяся на общую лѣстницу, оставляла кучу грязи на ближней площадкѣ, кромѣ еще сора, выбрасываемаго изъ окошекъ. Эта растлѣвающаяся масса уже отравила бы воздухъ, еслибъ нищета и развратъ еще не пропитали его неуловимою язвою; но два зла въ соединеніи рѣшительно дѣлали его невыносимымъ. Дорога именно вела черезъ такую атмосферу, по крутому спуску грязи и заразы. Уступая своему собственному разстройству и волненію своей спутницы, мистеръ Джарвисъ Лори два раза останавливался, чтобъ отдохнуть. Оба раза онъ останавливался у жалкой рѣшетки, черезъ которую, повидимому, только выходилъ хорошій, неиспорченный воздухъ и, напротивъ, проникали однѣ заразительныя испаренія. Сквозь заржавленныя полосы можно было уловить скорѣе вкусъ, нежели призракъ человѣчества, скученнаго въ сосѣдствѣ, и въ предѣлахъ цѣлаго горизонта только вершины двухъ большихъ башенъ собора Нотр-Дамъ еще сколько-нибудь вѣяли свѣжестью жизни и чистотою.
   Напослѣдокъ они достигли конца лѣстницы и остановились въ третій разъ. Но имъ предстояла еще лѣсенка, круче и уже, по которой они должны были подняться на чердакъ. Хозяинъ погреба, который постоянно шелъ нѣсколько впереди, держась стороны мистера Лори, какъ-будто опасаясь вопросовъ молодой дѣвушки, вдругъ повернулся и. тщательно ощупавъ карманы сюртука, перекинутаго черезъ плечо, вынулъ ключъ.
   -- Дверь заперта, мой другъ? сказалъ мистеръ Лори, въ удивленіи.
   -- Да, мрачно отвѣтилъ мсьё Дефоржъ.
   -- Вы считаете необходимымъ держать несчастнаго въ такомъ уединеніи?
   -- Я считаю необходимымъ запирать на ключъ, прошепталъ мсье Дефоржъ ему на ухо, и тяжело нахмурился.
   -- Почему?
   -- Потому-что онъ такъ долго жилъ въ заперти, что перепугался бы, пришелъ въ изступленіе, умеръ бы пожалуй, еслибъ дверь была оставлена отпертою.
   -- Возможно ли? воскликнулъ мистеръ Лори.
   -- Возможно ли? повторилъ Дефоржъ съ горечью.-- Да, мы живемъ въ чудномъ свѣтѣ, гдѣ это возможно, гдѣ возможны тысячи подобныхъ вещей, и мало того, что возможны, онѣ дѣлаются -- дѣлаются, говорю я вамъ, подъ этимъ небомъ каждый день. А... Многая лѣта чорту1 Пойдемте.
   Разговоръ происходилъ такимъ тихимъ шепотомъ, что ни одно слово не достигло ушей молодой дѣвушки. Но она дрожала теперь, подъ вліяніемъ сильнаго волненія; ея лицо выражало такую глубокую скорбь, такой ужасъ и страхъ, что мистеръ Лори почелъ за нужное сказать ей нѣсколько словъ въ ободреніе.
   -- Смѣлѣе, миссъ! Смѣлѣе! Дѣло коммерческое! Черезъ минуту кончится самое непріятное; вотъ только перейдти за дверь, и кончено самое непріятное. Тогда начнется добро, которое вы съ собою ему приносите, начнется спокойствіе, блаженство, которое вы несете ему. Помоги намъ, добрый другъ, съ этой стороны. Вотъ такъ, другъ Дефоржъ. Теперь за дѣло, за дѣло!
   Они поднимались тихо и медленно. Лѣстница была коротка, и скоро они очутились наверху. Послѣдній поворотъ былъ крутъ, и здѣсь они вдругъ наткнулись на трехъ людей, наклонившихъ вмѣстѣ свои головы къ двери и смотрѣвшихъ въ комнату черезъ щели стѣны. Услыша за собою шаги, всѣ трое обернулись и выпрямились. Это были три тёски, пившіе вино въ погребѣ.
   -- Я забылъ про нихъ. Ваше посѣщеніе такъ поразило меня, объяснилъ мсьё Дефоржъ:-- оставьте насъ ребята; у насъ теперь дѣло.
   Всѣ трое проскользнули и, молча, сошли внизъ.
   Это была единственная дверь въ этажѣ; хозяинъ погреба шелъ прямо къ ней, когда они остались одни, и мистеръ Лори спросилъ его шепотомъ, съ нѣкоторымъ гнѣвомъ:
   -- Что, вы дѣлаете выставку изъ мосьё Мапетъ?
   -- Да, я показываю его немногимъ избраннымъ, какъ вы видѣли.
   -- Хорошо ли это?
   -- Я думаю, хорошо.
   -- Кто эти немногіе? Какъ выбираете вы ихъ?
   -- Я выбираю истинныхъ людей, моихъ соименниковъ -- меня зовутъ Жакъ -- для которыхъ такое зрѣлище полезно. Довольно; вы англичанинъ, это совсѣмъ другое дѣло. Подождите здѣсь минуту, сдѣлайте одолженіе.
   Сдѣлавъ имъ знакъ, онъ наклонился и посмотрѣлъ сквозь щель въ стѣнѣ. Потомъ, поднявъ голову, онъ ударилъ два или три раза въ дверь -- очевидно, съ единственною цѣлью сдѣлать шумъ. Съ такимъ же намѣреніемъ онъ провелъ по ней три или четыре раза ключомъ, прежде нежели вложилъ его въ замокъ и повернулъ его тяжело, какъ было возможно.
   Дверь медленно отворилась внутрь; онъ посмотрѣлъ въ комнату и сказалъ что-то. Слабый голосъ что-то отвѣтилъ. Оба едва ли сказали болѣе одного слова.
   Онъ взглянулъ назадъ черезъ плечо и сдѣлалъ имъ знакъ войти. Мистеръ Дори крѣпко обхватилъ своею рукою талью дѣвушки и держалъ се; онъ чувствовалъ, что она падала.
   -- Дѣло, дѣло! повторялъ онъ, и щеки его покрывались влажностью, которой, кажется, здѣсь не было никакого дѣла. Входите, входите!
   -- Я боюсь, отвѣчала она, содрогаясь.
   -- Чего?
   -- Я боюсь его... отца.
   Ея положеніе, знаки ихъ провожатаго придали ему отчаянную рѣшительность. Онъ протянулъ вокругъ шеи ея дрожавшую руку, приподнялъ ее немного и внесъ въ комнату. За дверьми, онъ опять поставилъ ее на полъ, продолжая поддерживать ее за прильнувшую къ нему талью.
   Дефоржъ вынулъ ключъ, затворилъ дверь, заперъ ее изнутри, вынулъ снова ключъ и держалъ его въ рукѣ. Онъ дѣлалъ все это чрезвычайно-методически, стуча и шумя, сколько возможно. Въ-заключеніе онъ прошелъ черезъ комнату мѣрною поступью, къ окошку. Онъ остановился тамъ и посмотрѣлъ вокругъ.
   Чердакъ, построенный для храненія дровъ и всякаго скарба, былъ теменъ и мраченъ; слуховое окошко на-самомъ-дѣлѣ было дверью въ кровлѣ, съ небольшимъ журавлемъ сверху, для поднятія тяжестей съ улицы; безъ стеколъ, оно закрывалась двумя половинками, какъ всякая дверь французскаго устройства. Чтобъ защититься отъ холода, одна половинка была закрыта совершенно-плотно, а другая была очень-немного открыта. Такимъ-образомъ проходило такое ничтожное количество свѣта, что, войдя въ комнату, трудно было съ перваго взгляда видѣть что-нибудь, и только одна продолжительная привычка могла усвоить способность заниматься чистою работою въ подобной темнотѣ. Однакожь, такая работа исполнялась на чердакѣ: повернувшись спиною къ двери и обратившись лицомъ къ окошку, у котораго стоялъ хозяинъ погреба, сидѣлъ на низенькой скамейкѣ сѣдоволосый старикъ и, наклонившись впередъ, прилежно тачалъ башмаки.
   

VI.
Башмачникъ.

   -- Добрый день, сказалъ мосьё Дефоржъ, смотря внизъ, на сѣдую голову, склонившуюся надъ работою.
   Голова приподнялась на мгновеніе и очень-слабый голосъ отвѣчалъ на привѣтствіе, какъ-будто издали.
   -- Добрый день!
   -- Вы все еще за работою, я вижу?
   Послѣ долгаго молчанія, голова снова приподнялась на мгновеніе и голосъ отвѣчалъ:
   -- Да, я работаю.
   На этотъ разъ пара безумныхъ глазъ взглянула на вопрошающаго, прежде нежели лицо снова поникло,
   Слабость голоса пробуждала жалость и, вмѣстѣ съ тѣмъ, страхъ. Это не была физическая немощь, хотя, нѣтъ сомнѣнія, заключеніе и худое содержаніе содѣйствовали ей; она была слѣдствіемъ уединенія и отвычки, представляя совершенное подобіе послѣдняго, едва-слышнаго слабаго эхо звуковъ, давно-давно произнесенныхъ. Онъ потерялъ совсѣмъ жизнь и звучность человѣческаго голоса и дѣйствовалъ на чувства, какъ нѣкогда великолѣпная краска, обратившаяся въ жалкое полинялое пятно; онъ былъ подавленъ, затаенъ, какъ голосъ, выходящій изъ-подъ земли; онъ такъ выражалъ забытое, потерявшее всѣ надежды созданіе, что, конечно, голодный путешественникъ, выбившійся изъ силъ послѣ долгаго странствія въ пустынѣ, припомнилъ бы такимъ же голосомъ отчизну и друзей, прежде-нежели расположился бы умереть.
   Нѣсколько минутъ молчаливой работы прошли, и безумные глаза снова взглянули наверхъ, безъ всякаго участія, или любопытства, но съ однимъ только тяжелымъ, механическимъ сознаніемъ, что мѣсто, гдѣ стоялъ посѣтитель, котораго они замѣтили, еще не опустѣло.
   -- Я хочу, сказалъ Дефоржъ, неспускавшій своего взгляда съ башмачника:-- впустить немного болѣе свѣта. Вы можете вынести?
   Башмачникъ пріостановился съ работою, взглянулъ съ безсознательнымъ видомъ вниманія на полъ, по одну сторону, потомъ, точно также, по другую сторону и потомъ вверхъ на говорившаго.
   -- Что вы сказали?
   -- Можете вы вынести немного болѣе свѣта?
   -- Я долженъ, если вы впустите его (дѣлая слабое удареніе на второмъ словѣ).
   Открытая половинка дверей была отворена нѣсколько далѣе и защелкнута въ этомъ положеніи. Широкій лучъ свѣта проникъ на чердакъ и освѣтилъ работника, съ неоконченнымъ башмакомъ на колѣняхъ, пріостановившаго свою работу. Его простые инструменты и различные лоскутки кожи лежали у ногъ и на скамьѣ. Онъ имѣлъ сѣдую бороду, неровно-обстриженную и не очень-длинную, впалое лицо и необыкновенно-свѣтлые глаза. Отъ худобы и впалости лица, они казались бы больше подъ темными бровями, при сѣдыхъ волосахъ, будь они даже обыкновенной величины; по они были дѣйствительно велики, и огромность ихъ казалась неестественною. Желтая, оборванная рубашка была отстегнута на горлѣ и обнаруживала его исхудалое, тощее тѣло. Онъ самъ, точно также, какъ его старая парусинная куртка, спустившіеся чулки и всѣ нищенскіе обрывки его одежды, отъ продолжительнаго заключенія, внѣ вольнаго воздуха и свѣта, приняли единообразный, тяжелый, желтый цвѣтъ пергамента, такъ-что даже трудно было различить ихъ.
   Онъ поднялъ руку передъ глазами, на свѣтъ, и самыя кости ея казались прозрачными. Такимъ-образомъ, онъ сидѣлъ, съ пристальнымъ, неопредѣленнымъ взглядомъ, оставивъ свою работу. Когда онъ смотрѣлъ на фигуру, стоявшую передъ нимъ, онъ обыкновенно прежде глядѣлъ внизъ, но одну сторону и потомъ по другую, какъ-будто онъ потерялъ привычку соединять въ умѣ мѣсто съ звукомъ, и говорилъ, всегда сначала блуждая глазами подобнымъ же образомъ и припоминая слова.
   -- Кончите вы сегодня эту пару башмаковъ? спросилъ Дефоржъ, дѣлая знакъ мистеру Лори, чтобъ онъ приблизился.
   -- Что вы сказали?
   -- Думаете вы кончить сегодня эту пару башмаковъ?
   -- И не могу сказать, думаю ли я... а полагаю... я не знаю.
   Но вопросъ напомнилъ ему о работѣ и онъ снова принялся за нее.
   Мистеръ Лори, молча вышелъ впередъ, оставивъ дочь у двери. Когда онъ постоялъ нѣсколько минутъ возлѣ Дефоржа, башмачникъ взглянулъ наверхъ. Онъ не обнаружилъ удивленія, увидя другую фигуру, но дрожащіе пальцы одной руки прикоснулись къ губамъ, когда онъ взглянулъ на нее (и губы и ногти были одинаковаго, блѣдно-свинцоваго цвѣта), и потомъ рука снова упала на работу и онъ принялся за башмакъ. И взглядъ, и дѣйствіе продолжались неболѣе минуты.
   -- Къ вамъ пришелъ гость; вы видите? сказалъ мосьё Дефоржъ.
   -- Что вы сказали?
   -- Гость здѣсь.
   Башмачникъ взглянулъ, попрежнему, наверхъ, но не выпуская работы изъ рукъ.
   -- Послушайте! сказалъ Дефоржъ:-- здѣсь господинъ, который по виду умѣетъ отличить хорошо-сшитый башмакъ. Покажите ему башмакъ, который вы работаете. Возьмите его, мосьё...
   Мистеръ Лори взялъ башмакъ въ руки.
   -- Скажите господину, что это за башмакъ, и имя мастера.
   Послѣ продолжительной паузы, башмачникъ отвѣчалъ.
   -- Я забылъ, что вы спросили меня. Что вы сказали?
   -- Я сказалъ; не можете ли вы описать господину, какой это башмакъ.
   -- Это дамскій башмакъ. Это башмакъ молодой дамы, для гулянья. Онъ послѣдней моды. У меня былъ обращикъ въ рукахъ.
   И онъ взглянулъ на башмакъ съ нѣкоторой гордостью.
   -- А имя мастера? сказалъ мосьё Дефоржъ.
   Теперь ему нечего было держать въ рукахъ и онъ положилъ суставы правой руки въ лѣвую горсть, потомъ суставы лѣвой руки въ правую горсть, и потомъ провелъ рукою по бородѣ, повторяя эти движенія въ томъ же порядкѣ, не останавливаясь ни на минуту. Вызвать его изъ забытья, въ которое онъ впадалъ всегда послѣ разговора, было также трудно, какъ и пробудить изъ обморока очень-слабаго человѣка, или остановить послѣднее дыханье умирающаго, въ надеждѣ вывѣдать признаніе.
   -- Вы спрашивали меня о моемъ имени?
   -- Конечно, я спрашивалъ.
   -- Сто-пять, сѣверная башня.
   -- И все?
   -- Сто-пять, сѣверная башня.
   Съ усталымъ звукомъ, который не былъ ни вздохомъ, ни стономъ, онъ принялся снова за работу, пока снова не было прервано молчаніе.
   -- Вы не башмачникъ по ремеслу? сказалъ мистеръ Лори, пристально смотря на него.
   Его полуумные глаза обратились къ Дефоржу, какъ-будто ему было пріятнѣе, чтобъ вопросъ былъ переданъ черезъ него; но помощи отсюда не было, и они обратились на вопрошающаго, оглядѣвъ сначала полъ.
   -- Башмачникъ ли я по ремеслу? Нѣтъ, я не былъ башмачникомъ по ремеслу. Я... я выучился здѣсь. Я выучился самоучкою. Я просилъ позволенія.
   Онъ снова впалъ въ забытье на нѣсколько минутъ, все время повторяя описанныя выше движенія руками. Наконецъ, глаза его медленно обратились на лицо, съ котораго они были сведены; они остановились на немъ, и онъ вздрогнулъ и продолжалъ, какъ спавшій человѣкъ переходитъ въ минуту пробужденія къ предмету его думы въ прошедшій вечеръ.
   -- Я просилъ позволенія выучиться самоучкою и я выучился съ большимъ затрудненіемъ, послѣ долгаго времени, и съ-тѣхъ-поръ я шью башмаки.
   Онъ протянулъ руку за башмакомъ, который у него взяли. Мистеръ Лори, продолжая пристально смотрѣть на его лицо, сказалъ:
   -- Мосьё Манетъ, не припоминаете ли вы сколько-нибудь меня?
   Башмакъ упалъ на полъ, и онъ сидѣлъ, устремивъ глаза на вопрошавшаго.
   -- Мосьё Манетъ (мистеръ Лори положилъ свою руку на плечо Дефоржа) -- не припоминаете ли вы сколько-нибудь этого человѣка? Посмотрите на него, посмотрите на меня. Не пробуждается ли въ вашемъ умѣ, мосьё Манетъ, воспоминаніе о старомъ банкирѣ, прежнихъ дѣлахъ, старомъ слугѣ, старомъ времени?
   Заключенникъ столькихъ лѣтъ сидѣлъ, смотря, то на мистера Лори, то на Дефоржа, и давно-изглаженные признаки глубокаго, дѣятельнаго ума постепенно обнаруживались посреди лба, сквозь мрачную пелену, такъ-долго скрывавшую его. Облако снова покрыло ихъ, они становились слабѣе, они исчезли; но они были тамъ. И тоже самое выраженіе, такъ же точно повторилось на молодомъ, прекрасномъ лицѣ дочери, которая теперь приближалась, вдоль стѣны, къ мѣсту, откуда она могла видѣть его и гдѣ она теперь стояла, смотря на него, съ руками, сначала поднятыми отъ испуга и состраданія, если не съ мыслью оттолкнуть его отъ себя, а теперь простертыми къ нему, съ горячимъ желаніемъ прижать это мертвое лицо къ своей теплой, молодой груди и воскресить его, любовью, къ жизни и надеждѣ. Такъ точно повторилось это выраженіе (хотя рѣзче) на ея прекрасномъ, молодомъ липѣ, и казалось, будто оно перешло отъ него къ ней, подобно электрической искрѣ.
   Мракъ снова смѣнилъ свѣтлый проблескъ на его челѣ. Онъ смотрѣлъ на обоихъ съ меньшимъ и меньшимъ вниманіемъ, и глаза его, въ мрачномъ забытьи, искали пола и попрежнему глядѣли на него съ разныхъ сторонъ. Наконецъ, съ глубокимъ, продолжительнымъ вздохомъ, онъ поднялъ башмакъ и принялся за работу.
   -- Узнали вы его, мосьё? спросилъ шопотомъ Дефоржъ.
   -- Да, на минуту. Сначала я, было, потерялъ всякую надежду; но я неоспоримо видѣлъ на одну минуту лицо, которое я нѣкогда такъ-хорошо зналъ. Тише! отойдемъ назадъ. Тише!
   Она перешла отъ стѣны чердака къ скамьѣ, на которой онъ сидѣлъ. Въ этомъ несознаніи присутствія человѣка, который почти касался его, когда онъ наклонился надъ работою, было что-то ужасное.
   Ни слова не было произнесено, неслышно было ни одного звука. Она стояла возлѣ него, какъ привидѣніе; онъ, между-тѣмъ, работалъ.
   Наконецъ, ему понадобился ножъ. Ножъ лежалъ не на той сторонѣ, гдѣ она стояла. Онъ поднялъ его и принялся-было опять работать, когда глаза его замѣтили ея платье. Онъ взглянулъ наверхъ и увидѣлъ ея лицо. Оба зрителя бросились впередъ; по она остановила ихъ движеніемъ руки. Она не боялась, подобно имъ, что онъ поразитъ ее ножемъ.
   Онъ устремилъ на нее страшный взглядъ и, минуту спустя, губы его стали складывать слова, не произнося, однакожь, ни одного звука. Постепенно, послѣ нѣсколькихъ паузъ быстраго и труднаго дыханія, онъ проговорилъ:
   -- Что это такое?
   Слезы ручьями лились по ея лицу; она приложила обѣ руки къ губалъ и посылала ему поцалуи; потомъ сложила ихъ на груди, какъ-будто она прижимала къ ней его бѣдную голову.
   -- Вы не дочь тюремщика?
   Она отвѣтила знакомъ: -- Нѣтъ.
   -- Кто вы?
   Не довѣряя еще звукамъ своего голоса, она сѣла на скамью, возлѣ него. Онъ отодвинулся; но она взяла его за руку. Странная дрожь поразила его въ эту минуту и видимо пронеслась по всему организму; онъ положилъ тихо ножикъ и продолжалъ смотрѣть на нее.
   Ея золотистые волосы, которые она носила въ длинныхъ локонахъ, были откинуты всторону и ниспадали на ея плечи. Мало-по-малу подвигая свою руку, онъ взялъ ихъ и сталъ на нихъ смотрѣть. Посреди этого движенія, онъ впалъ снова въ забытье и съ глубокимъ вздохомъ принялся за башмаки.
   Но ненадолго. Опустивъ его руку, она оперлась на его плечо. Посматривая недовѣрчиво на ея руку, какъ-бы желая убѣдиться, что она лежала тутъ дѣйствительно, онъ оставилъ работу и снялъ съ шеи почернѣвшій шнурокъ, къ которому привязана была свернутая ветошка. Онъ тщательно раскрылъ ее на колѣняхъ; въ ней были волосы, неболѣе одного или двухъ длинныхъ, золотистыхъ волосъ, которые онъ когда-то навернулъ на свой палецъ.
   Онъ взялъ ея волосы въ руку и пристально разсматривалъ ихъ.-- Тѣ же самые. Какъ это можетъ быть! Когда это было? Какъ это было?
   Сосредоточенное выраженіе снова появилось на его челѣ; онъ, казалось, сознавалъ, что оно повторялось и на ея челѣ. Онъ повернулъ ее къ свѣту и смотрѣлъ на нее.
   -- Въ ту ночь, когда меня потребовали, ея голова покоилась на моемъ плечѣ. Она страшилась моего ухода, но я -- нѣтъ, и когда меня привезли въ сѣверную башню, они нашли ихъ на моемъ рукавѣ.-- Вы мнѣ оставите ихъ? Они не помогутъ освободиться моему тѣлу, но будутъ вѣять свободою моей душѣ. Вотъ были слова, которыя я сказалъ; я помню ихъ очень-хорошо.
   Онъ складывалъ губами эту рѣчь нѣсколько разъ, прежде нежели могъ произнести ее. Но когда онъ нашелъ слова для нея, они вылились связно, хотя и медленно.
   -- Какъ это было?-- То были вы?
   Еще разъ оба зрителя вздрогнули, когда онъ вдругъ бросился на нее.
   Но она сидѣла совершенно спокойно въ его объятіяхъ и только сказала тихимъ голосомъ:-- Прошу васъ, господа, не подходите близко къ намъ, не говорите, не двигайтесь!
   -- Слушай! вскричалъ онъ: -- чей это голосъ былъ?
   Онъ выпустилъ ее изъ рукъ, послѣ этого крика, схватилъ себя за сѣдые волосы и рвалъ ихъ въ изступленіи. Оно прошло, какъ прошло все въ немъ, кромѣ одного башмачнаго мастерства, и онъ сложилъ свой маленькій свертокъ и старался спрятать его на груди; но онъ продолжалъ смотрѣть на нее и мрачно качалъ своею головою.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ; вы слишкомъ-молоды, слишкомъ-цвѣтущи! Это быть не можетъ! Посмотрите на заключенника:-- это не тѣ руки, которыя она знала, не то лицо, которое было ей такъ знакомо, не тотъ голосъ, который она привыкла слышать. Нѣтъ, нѣтъ! Она была и онъ былъ -- до тѣхъ томительныхъ лѣтъ въ сѣверной башнѣ -- вѣка передъ этимъ... Какъ ваше имя, мой тихій ангелъ?
   Отвѣчая на его смягченный тонъ и обращеніе, его дочь упала передъ нимъ на колѣни, простирая умоляющія руки къ его груди.
   -- О, въ другое время, вы узнаете мое имя, узнаете, кто была мать, кто мои отецъ, и какъ никогда я не знала ихъ горькую, горькую участь! Но я не могу сказать вамъ этого теперь, не могу сказать вамъ этого здѣсь. Я вамъ скажу только теперь и здѣсь: я умоляю васъ, прикоснитесь до меня, благословите меня. Надуйте меня, цалуйте меня! О мой любезный, мой любезный!
   Его холодныя сѣдины смѣшались съ ея золотистыми кудрями, которыя освѣщали и согрѣвали ихъ, какъ-будто лучъ свободы свѣтилъ на нихъ.
   -- Если вы слышите въ моемъ голосѣ -- я неувѣрена, точно ли, ноя надѣюсь,-- если вы слышите въ моемъ голосѣ тѣ же звуки, которыя нѣкогда раздавались сладкою музыкою въ вашихъ ушахъ, плачьте о нихъ, плачьте о нихъ! Если прикосновеніе къ моимъ волосамъ напоминаетъ вамъ любезную голову, которая покоилась на вашей груди, когда вы были молоды и свободны -- плачьте о ней, плачьте о ней! Если я вамъ говорю, что насъ ожидаетъ домъ, гдѣ я останусь вамъ вѣрна, исполню свято мой долгъ, и въ вашей памяти оживаетъ давно-опустѣвшій домъ, пока томилось ваше бѣдное сердце, плачьте о немъ, плачьте о немъ!
   Она обняла его крѣпче вкругъ шеи и качала на своей груди, какъ ребенка.
   -- Если, о мой любезный, я говорю вамъ, что ваши страданія кончились, что я пришла избавить васъ отъ нихъ, что мы ѣдемъ въ Англію, наслаждаться миромъ и спокойствіемъ,-- и вамъ приходитъ на мысль ваша полезная жизнь, погубленная наша родная Франція, такая злая къ вамъ,-- плачьте, плачьте о нихъ! И если я вамъ скажу мое имя, кто мой отецъ, еще живой, кто была мать моя, уже давно умершая, и вы узнаете, что я должна на колѣняхъ молить прощенія моего достойнаго отца, зачѣмъ я никогда не старалась за него, зачѣмъ не проводила въ слезахъ безсонныхъ ночей, что любовь бѣдной моей матери сберегла мнѣ эту пытку -- о, плачьте не о ней, плачьте обо мнѣ! Благодарите Бога, господа! Я чувствую его священныя слезы на моемъ лицѣ, я чувствую его рыданія бьются о мое сердце! О, посмотрите! Благодарю Тебя, Боже, за насъ, благодарю Тебя, Боже!
   Онъ упалъ въ ея объятія, лицо его поникло на ея грудь. Это было такое трогательное зрѣлище, и такое ужасное, вмѣстѣ съ тѣмъ, по страшной несправедливости, страшнымъ страданіямъ, которыя оно напоминало, что оба зрителя закрыли свои лица.
   Когда тишина водворилась на нѣкоторое время на чердакѣ, и его волнующаяся грудь и дрожащіе члены возвратились къ спокойствію, всегда наступающему послѣ бури и такъ-вѣрно выражающему тишину и безмолвіе, въ которыхъ замираетъ буря, называемая жизнію -- они подошли впередъ, чтобы поднять съ пола отца и дочь. Онъ постепенно склонялся на полъ и лежалъ на немъ, истомленный, въ летаргіи. Она приникла къ нему, чтобы голова его могла покоиться на ея рукѣ, и ея волосы, ниспадавшіе надъ нимъ, совершенно закрывали его отъ свѣта.
   -- Есллбы, не тревожа его, сказала она, протягивая свою руку мистеру Лори, наклонившемуся надъ ними и постоянно сморкавшему носъ: -- можно было изготовить все къ нашему отъѣзду изъ Парижа сейчасъ же, чтобы прямо изъ дверей увезти его изъ...
   -- Но подумайте, возможно ли ему путешествовать? спросилъ мистеръ Лори.
   -- Болѣе возможно, я думаю, нежели оставаться здѣсь, въ этомъ городѣ, столь для него ужасномъ.
   -- Правда, сказалъ Дефоржъ, который смотрѣлъ, стоя на колѣняхъ, и слушалъ.-- Кромѣ-того, по многимъ причинамъ, мосьё Манетъ безопаснѣе внѣ Франціи. Прикажите, я найму карету и почтовыхъ лошадей.
   -- Вотъ начинается дѣло, сказалъ мистеръ Лори, разомъ принимая свои методическіе пріемы:-- и если предстоитъ дѣло, то лучше я возьмусь за него.
   -- Будьте же такъ добры, просила миссъ Манетъ: -- оставьте насъ здѣсь. Вы видите, какъ онъ сталъ спокоенъ; вы не можете опасаться оставить его теперь со мною. Чего бояться? Заприте только дверь, чтобы никто не мѣшалъ намъ; я увѣрена, когда вы вернетесь, вы найдете его столь же спокойнымъ, какимъ вы его оставите. Во-всякомъ-случаѣ, я буду смотрѣть за нимъ, въ ожиданіи вашего возвращенія, и тогда мы его прямо перевеземъ.
   Мистеръ Лори и Дефоржъ неохотно соглашались на это распоряженіе, думая, лучше остаться кому-нибудь. Но кромѣ почтовыхъ лошадей и кареты, должно было позаботиться еще о бумагахъ, а время уходило, день подходилъ къ концу, и они рѣшились, въ заключеніе, раздѣлить между собою дѣло, которое необходимо было исполнить. и поспѣшили приняться за него.
   Когда стало темно, дочь склонила свою голову на жесткій полъ, возлѣ отца, и слѣдила за нимъ. Темнота постепенно увеличивалась, и они оба лежали спокойно, пока не показался свѣтъ сквозь щели стѣны.
   Мистеръ Лори и Дефоржъ все приготовили къ путешествію и принесли съ собою, кромѣ дорожнаго платья и покрывалъ, хлѣбъ, мясо вино и горячій кофе. Дефоржъ поставилъ кушанье и лампу, которая была въ его рукахъ, на скамью (это была единственная мебель на чердакѣ, да еще соломенная постель) разбудилъ съ мистеромъ Лори заключенника и они подняли его вмѣстѣ на ноги.
   Никакая человѣческая проницательность не могла прочесть тайны его ума, въ испуганномъ, неопредѣленномъ удивленіи, выражавшемся на его лицѣ. Сознавалъ-ли онъ, что случилось, помнилъ ли онъ, что они ему говорили, зналъ ли онъ, что онъ былъ свободенъ -- этихъ вопросовъ не могло разрѣшить никакое глубокомысліе. Они пробовали говорить съ нимъ, но онъ былъ такъ смущенъ, такъ медленъ на отвѣты, что они испугались, какъ бы не случилось помѣшательства, и положили, на время, не тревожить его болѣе. Онъ схватывалъ себя безпрестанно за голову обѣими руками, чего прежде за нимъ не замѣчали; но звуки голоса его дочери замѣтно дѣлали ему удовольствіе; онъ постоянно обращался къ нимъ, когда она говорила.
   Съ видомъ покорности, какъ человѣкъ, привыкшій повиноваться по принужденію, онъ ѣлъ и пилъ, что ему давали ѣсть и пить, и надѣлъ плащъ и платье, которое ему принесли. Онъ охотно позволилъ своей дочери взять себя подъ руку и держалъ ея руку обѣими руками.
   Они начали сходить съ лѣстницы; мосьё Дефоржъ шелъ впереди, съ лампою, мистеръ Лори заключалъ короткую процессію. Они едва спустились нѣсколько ступенекъ по главной лѣстницѣ, когда онъ остановился и посмотрѣлъ на кровлю и вокругъ на стѣны.
   -- Вы припоминаете это мѣсто, отецъ? Вы помните, какъ вы пришли сюда?
   -- Что вы сказали?
   Но прежде, чѣмъ она успѣла повторить вопросъ, онъ прошепталъ отвѣтъ, какъ-будто она уже его повторила.
   -- Помню-ли? Нѣтъ, я не помню; это было такъ давно.
   Очевидно было, что онъ не сохранилъ ни малѣйшаго воспоминанія, какъ привезли его въ этотъ домъ изъ тюрьмы. Они слышали, что онъ шепталъ: "Сто пять, сѣверная башня". И когда онъ смотрѣлъ вокругъ себя, онъ очевидно искалъ толстыхъ крѣпостныхъ стѣнъ, такъ долго окружавшихъ его. Выйдя на дворъ, онъ инстинктивно измѣнилъ походку, какъ-будто выжидая подъемнаго моста; и когда, вмѣсто моста, онъ увидѣлъ карету, ожидавшую его на улицѣ, онъ оставилъ руку дочери и снова схватилъ себя за голову.
   У дверей не было толпы; никого также не было видно у множества окошекъ, даже не было ни одного прохожаго на улицѣ; неестественная тишина и пустота царствовали на ней. Одна только душа была видна: это мадамъ Дефоржъ, которая, прислонившись къ косяку, вязала и ничего не видѣла.
   Арестантъ вошелъ въ карету, его дочь послѣдовала за нимъ, а мистеръ Лори былъ остановленъ на подножкѣ его умоляющею просьбою, принести ему башмачные инструменты и недоконченные башмаки. Мадамъ Дефоржъ сейчасъ крикнула своему мужу, что она принесетъ ихъ, и отправилась черезъ дворъ, продолжая вязать. Она быстро возвратилась и подала ихъ въ карету, и потомъ тотчасъ же снова прислонилась къ косяку, продолжая вязать, и ничего не видѣла.
   Дефоржъ взлѣзъ на козлы и велѣлъ ѣхать къ "заставѣ". Почтальонъ щелкнулъ бичемъ, и карета со стукомъ покатилась подъ тусклыми висячими фонарями.
   Подъ висячими фонарями, ясно свѣтившими въ лучшихъ улицахъ и тускло горѣвшими въ бѣдныхъ кварталахъ, мимо освѣщенныхъ лавокъ, веселой толпы, роскошно-иллюминованныхъ кофейныхъ домовъ, театровъ, они пронеслись къ городскимъ воротамъ. Солдаты съ фонарями остановили ихъ здѣсь у караульни.
   -- Ваши паспорты, путешественники.
   -- Смотрите, вотъ они, господинъ офицеръ, сказалъ Дефоржъ, слѣзая съ козелъ и отводя его въ сторону:-- это бумаги господина съ сѣдою головою, который сидитъ въ каретѣ. Онѣ мнѣ были переданы вмѣстѣ съ нимъ въ -- и онъ понизилъ голосъ.
   Между фонарями началась суета, и рука въ мундирѣ внесла одинъ изъ нихъ въ карету; потомъ глаза, принадлежащіе этому мундиру, посмотрѣли на господина съ сѣдою головою, который далеко не былъ вседневнымъ зрѣлищемъ.
   -- Хорошо. Пошелъ! закричалъ мундиръ.
   -- Съ Богомъ! отвѣчалъ Дефоржъ. И скоро короткій рядъ висячихъ фонарей, свѣтившихъ все тусклѣе и тусклѣе, смѣнили безконечные рады звѣздъ.
   Подъ этимъ сводомъ неподвижныхъ, вѣчныхъ свѣтилъ, между которыми многія такъ удалены отъ этой маленькой земли, что ученые сомнѣваются даже, открыли ли лучи ихъ эту точку въ пространствѣ, гдѣ дѣйствуютъ и страдаютъ живыя созданія, ночныя тѣни становились шире и чернѣе. Впродолженіе цѣлаго холоднаго, безпокойнаго промежутка времени до самаго разсвѣта, онѣ опять шептали въ уши мистера Джарвиса Лори -- сидѣвшаго противъ похороненнаго человѣка, котораго онъ отрылъ, и разсуждавшаго, какія сокровенныя силы погибли въ немъ навѣкъ и какія еще возможно было возстановить -- старый вопросъ:
   -- Я надѣюсь, вы желаете быть возвращены къ жизни?
   И старый отвѣтъ.
   -- Не знаю какъ сказать.
   

КНИГА ВТОРАЯ: ЗОЛОТАЯ НИТЬ.

I.
Пять лѣтъ спустя.

   Тельсоновъ банкъ у Темпльской Заставы былъ старинное мѣсто даже въ тысячу-семьсотъ-восьмидесятомъ году. Онъ былъ очень-малъ, очень-теменъ, очень-уродливъ и очень-неудобенъ. Это было старинное мѣсто, кромѣ-того, по своему моральному значенію: компаньйоны фирмы гордились его тѣснотою, гордились его темнотою, гордились его уродлиливостью, гордились его неудобствомъ. Они даже хвастались его превосходствомъ во всѣхъ этихъ особенностяхъ, сохраняя твердое убѣжденіе, что, будь онъ не столь скверенъ, онъ далеко не пользовался бы тѣмъ же уваженіемъ. Это было не одно сознаваемое убѣжденіе: нѣтъ, это было орудіе упрека, которымъ они метали въ болѣе-удобные коммерческіе домы. Тельсоновъ не нуждается (говорили они) въ просторѣ, тельсоновъ не нуждается въ свѣтѣ, тельсоновъ не нуждается въ украшеніи. Нуксъ и Комп.-- можетъ-быть, или Снуксъ-братья -- также можетъ-быть; но тельсоновъ -- слава тебѣ Господи!
   Каждый изъ компаньйоновъ лишилъ бы своего сына наслѣдства, еслибъ тотъ подумалъ о перестройкѣ тельсонова банка. Въ этомъ отношеніи домъ былъ совершеннымъ подобіемъ самого отечества, которое часто лишало наслѣдія своихъ дѣтей, если они подавали голосъ въ пользу улучшеній въ законахъ и обычаяхъ, которые давно сдѣлались въ высшей степени предосудительны, но которые тѣмъ болѣе поэтому уважались.
   Такимъ-образомъ тельсоновъ банкъ сдѣлалса совершенствомъ неудобства. Почти выломавъ дверь, которая съ безумнымъ упрямствомъ отказывалась податься, издавая хриплые стоны, вы летѣли внизъ черезъ двѣ ступеньки въ тельсоновъ банкъ и приходили въ-себя въ жалкой лавчонкѣ съ двумя маленькими прилавками, и вашъ чекъ {Ордеръ или записка на полученіе денегъ.} дрожалъ въ рукахъ преклоннѣйшихъ старцевъ, какъ-будто вѣтеръ дулъ на него, пока они разсматривали подпись у самаго темнаго окошка, постоянно орошаемаго потоками прямо съ Улицы Флитъ и еще болѣе затемняемаго желѣзною рѣшоткою и тяжелою тѣнью темпльской Заставы. Если по вашему дѣлу вы должны были видѣть фирму, васъ приводили въ заднюю комнату, похожую на тюремную коморку, и оставляли здѣсь размышлять о даромъ потраченной жизни, пока не являлась фирма съ руками въ карманахъ, и вы принуждены были щурить на нее глаза въ печальномъ полумракѣ.
   Ваши деньги поступали въ старые деревянные ящики, проточенные червяками, частички которыхъ летѣли вамъ въ носъ и горло, когда ихъ затворяли или открывали. Ваши банковые билеты пахли гнилью, какъ-будто они снова обращались въ тряпье. Ваше серебро сохранялось между ближайшими сточными ямами, и вредное сосѣдство уничтожало въ одинъ или два дня его высокую полировку. Ваши документы поступали во временныя кладовыя, подѣланныя изъ кухонь и судомоенъ, и постоянно отдѣляли весь жиръ изъ своего пергамента въ атмосферу банка. Ваши мелкіе ящики съ семейными бумагами находились на верху въ пармесидовой столовой, посрединѣ которой всегда стоялъ обѣденный столъ, хотя на немъ никогда не обѣдали и гдѣ даже въ тысячу-семьсотъ-восьмидееятомъ году первыя письма отъ вашей первой любви или отъ вашихъ дѣтей только-что избавились отъ ужаснаго зрѣлища, въ окошки, отрубленныхъ головъ, выставляемыхъ на Темпльской Заставѣ съ жестокостью и звѣрствомъ, достойнымъ Абисиніи или Ашанте.
   Но, въ-самомъ-дѣдѣ, въ это время смертная казнь была средствомъ, наиболѣе распространеннымъ во всѣхъ промыслахъ и занятіяхъ, и Тельсоны держались его не менѣе другихъ. Смерть есть лекарство природы во многихъ случаяхъ: почему не воспользоваться также имъ и законодательству? И, согласно съ этимъ, казнили того, кто дѣлалъ фальшивые банковые билеты или поддѣлывалъ чужую подпись; казнили того, кто предъявлялъ фальшивые банковые билеты; казнили того, кто раскрывалъ чужое письмо; казнили того, кто кралъ сорокъ шиллинговъ и шесть пенсовъ; казнили того, кто держалъ чу?кую лошадь у тельсонова банка, если ему приходила охота убѣжать съ нею; казнили того, кто дѣлалъ фальшивый шиллингъ. Короче, несчастные пѣвцы трехъ-четвертей нотъ цѣлой гаммы преступленія бывали казнены не потому, чтобъ казнь приносила какую-нибудь пользу, какъ мѣра предупредительная -- замѣчательно, что она оказывала совершенно-противоположное дѣйствіе -- но она очищала (въ этомъ мірѣ, по-крайней-мѣрѣ) всѣ хлопоты каждаго уголовнаго дѣла, не оставляя ничего, что требовало бы дальнѣйшаго вниманія впослѣдствіи. Такимъ-образомъ Тельсоны въ свое время, какъ самая значительная фирма между современными ей коммерческими домами, отняли столько жизни, что еслибъ выставить на Темпльской Заставѣ всѣ головы, снятыя по ихъ милости, то онѣ, вѣроятно бы, заслонили и послѣдній свѣтъ, который проникалъ теперь въ нижній этажъ.
   Засаженные во всевозможные шкапы и лари тельсонова дома, преклоннѣйшіе старики вели дѣла съ необыкновенною важностью. Когда молодой человѣкъ поступалъ въ лондонскую фирму Тельсоновъ, она прятала его куда-нибудь до-тѣхъ-поръ, пока онъ не состарится; она держала его въ темнотѣ, какъ сыръ, пока онъ не принималъ совершенно вкуса тельсоновскаго и не покрывался голубою плѣсенью. Тогда только доказывали его, въ очкахъ углубившагося въ огромныя счетныя книги и придававшаго своими короткими панталонами и штиблетами вѣсъ заведенію.
   Снаружи тельсонова банка, никогда, ни подъ какимъ видомъ внутри, безъ зова, находился слуга безъ мѣста, бывшій вмѣстѣ носильщикомъ и разсыльнымъ и служившій живою вывѣскою фирмы. Онъ всегда былъ тутъ въ часы занятій, развѣ когда на посылкахъ, и тогда его представителемъ дѣлался его сынъ, уродъ, мальчишка лѣтъ двѣнадцати, вылитое изображеніе отца. Всѣ знали, что Тельсоны, по своей важности, терпѣли этого слугу безъ мѣста. Фирма всегда терпѣла кого-нибудь въ этой должности, и время и приливъ проносили кого-нибудь на это мѣсто. Его прозванье было Крёнчеръ, и во младенчествѣ, когда онъ отрекся черезъ своего представителя въ приходской церкви Гаунсдитчъ отъ дѣлъ тьмы, онъ получилъ добавочное имя Джери.
   Сцена происходитъ въ собственной квартирѣ мистера Крёнчера, въ переулкѣ висящаго меча (Hauging sword alley) -- Уайтъ-Фрайарсъ (White Friars); время -- половина восьмаго, въ одно вѣтрянное мартовское утро тысяча-восьмидесятаго Anno Domini. (Мистеръ Крёнчеръ всегда называлъ самъ года нашей эры Анна Домино, вѣроятно, предполагая, что христіанская эра считалась со времени изобрѣтенія этой народной игры дамою, которая передала ей своей имя.)
   Покои мистера Крёнчера находились не въ очень-пріятномъ сосѣдствѣ, и ихъ было счетомъ два, если даже чуланъ объ одномъ стеклѣ можно было считать за одну комнату. Но они были содержимы въ поридкѣ. Какъ ни было рано въ это вѣтрянное мартовское утро, комната, гдѣ онъ лежалъ въ постели, уже была тщательно вымыта, и чашки и блюдечки, приготовленныя для завтрака, стояли на тяжеломъ сосновомъ столѣ, покрытомъ очень-чистою бѣлою скатертью.
   Мистеръ Кренчёръ покоился подъ лоскутнымъ одѣяломъ, какъ арлекинъ въ домашней жизни. Сначала онъ спалъ крѣпко, но потомъ сталъ валяться и ворочаться, пока не выплылъ на поверхность съ своими торчащими волосами, которые, казалось, должны были разорвать простыни въ клочки. При этомъ обстоятельствѣ, онъ вскрикнулъ голосомъ ужаснаго отчаянія.
   По виду очень-порядочная и трудолюбивая женщина встала съ колѣнъ въ углу съ достаточною поспѣшностью и трепетомъ, чтобы доказать, что это восклицаніе относилось къ ней.
   -- Что, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, высматривая съ постели сапогъ.-- Вы опять за то же, опять?
   Встрѣтивъ утро этимъ вторымъ привѣтствіемъ, онъ пустилъ сапогомъ въ женщину вмѣсто третьяго. Это былъ необыкновенно-грязный сапогъ, обнаруживавшій странное обстоятельство въ домашнемъ обиходѣ мистера Крёнчера, что хотя онъ часто возвращался домой, когда закрывался банкъ, въ чистыхъ сапогахъ, но очень-часто на слѣдующее утро онъ находилъ эти сапоги покрытыми грязью.
   -- Я только молилась.
   -- Молилась. Вы милая женщина! Чего вы хлопочете тамъ и молитесь мнѣ на погибель?
   -- Я молилась за васъ.
   -- Неправда. Если даже такъ, то я не позволю съ собою этихъ вольностей. Джери-меньшой, ваша мать, милая женщина, молится, противъ счастья вашего отца. У васъ преобязательная мать, мой сынъ! У васъ благочестивая мать, мой парень, хлопается объ полъ и молится, чтобы хлѣбъ съ масломь проходилъ мимо рта ея единственнаго дѣтища!
   Мистерь Крёнчеръ, который былъ въ одной рубашкѣ, принялъ это въ очень-дурную сторону и, обратившись къ своей матери, убѣдительно просилъ ее не молиться въ ущербъ собственному его насущному хлѣбу.
   -- И что вы думаете, гордая женщина, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, не подозрѣвая, что онъ противорѣчилъ себѣ: -- многаго стоятъ ваши молитвы? Назовите сами Цѣну вашимъ молитвамъ?
   -- Онѣ отъ сердца, Джери! Большой цѣны онѣ не имѣютъ.
   -- Большей цѣны не имѣютъ, повторилъ мистеръ Крёнчеръ.-- Немногаго же онѣ стоятъ поэтому. Какъ бы то ни было, я говорю вамъ, я не хочу, чтобы молились мнѣ на погибель. Это не по моимъ средствамъ. Я не хочу быть несчастнымъ черезъ ваше ползанье. Если вы непремѣнно должны хлопаться объ полъ, то хлопайтесь въ пользу вашего мужа и ребенка, а не противъ нихъ. Имѣй я не такую безчеловѣчную жену, имѣй этотъ бѣдный мальчикъ не такую безчеловѣчную мать, я бы заработалъ сколько-нибудь денегъ на прошедшей недѣлѣ; а вмѣсто-того подъ меня молились, подъ меня подкапывались и наиблагочестивѣйшимъ образомъ подвели подъ самую подлую неудачу. Пусть я ло-о-опну, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, все это время надѣвавшій платье: -- если съ этимъ благочестіемъ меня не оплело на прошедшей недѣлѣ такое проклятое несчастіе, какое только можетъ выдаться бѣдному чорту, честному ремесленнику! Джери-меньшой, одѣвайся мой парнишка, да, пока я чищу сапоги, посматривай изрѣдка на свою мать, и если ты замѣтитъ признаки хлопанья объ полъ, кликни меня. Я говорю вамъ, здѣсь онъ обратился еще разъ къ женѣ: -- я не хочу, чтобы меня опять также попутало. Я весь разбитъ, какъ извощичья карета; я сонливѣе опіума, всѣ мои жилы дотого натянуты, что не будь въ нихъ такой боли, я своего тѣла не узналъ бы; а карману моему все-гаки не лучше. Я сильно подозрѣваю, вы съ утра до самой ночи старались, чтобы моему карману было худо. Я не потерплю этого, заноза! Что вы на это скажете теперь?
   Бормоча, въ-добавокъ, фразы въ родѣ слѣдующихъ. "А! да! Вы благочестивы. Вы не станете противъ интересовъ вашего мужа и ребенка, небойсь не станете? Невы!" и меча другія искры сарказмовъ изъ-подъ жернова своего негодованія, мистеръ Крёнчеръ принялся чистить свои сапоги и вообще приготовляться къ своей дѣятельности. Между-тѣмъ, его сынъ, котораго голова была украшена болѣе-нѣжными иглами и котораго молодые глаза были такъ же сведены, какъ и у отца, смотрѣлъ за матерью. Онъ очень тревожилъ эту бѣдную женщину въ промежуткахъ, бросаясь изъ своего чулана, гдѣ онъ дѣлалъ свой туалетъ, съ крикомъ: "Вы опять начинаете хлопаться, мама -- Галоо, отецъ!" и, поднявъ ложную тревогу, возвращался опять въ чуланъ, очень-непочтительно скаля зубы.
   Мистеръ Крёнчеръ явился къ завтраку далеко не въ лучшемъ расположеніи духа. Молитва мистриссъ Крёнчеръ предъ завтракомъ снова раздражила его.
   -- Ну, заноза, что вы дѣлаете? опять за то же?
   Жена объяснила, что она только "просила одного благословленія".
   -- Не просите! сказалъ мистеръ Крёнчеръ, озираясь кругомъ, какъ-будто ожидая, что хлѣбъ сейчасъ исчезнетъ со стола подъ вліяніемъ молитвы его жены.-- Я не хочу, чтобы меня выблагословили изъ дому вонъ. Я не хочу, чтобы хлѣбъ мой выблагословили со стола прочь. Сидите смирно!
   Суровый, съ глазами покраснѣвшими, какъ-будто онъ провелъ всю ночь за бесѣдою далеко не дружескою, Джери Крёнчеръ скорѣе терзалъ свой завтракъ, а не ѣлъ, ворча надъ нимъ подобно четвероногому обитателю звѣринца. Къ девяти часамъ онъ разгладилъ свою измятую физіономію и, принимая почтенную и дѣловую наружность, на сколько было возможно ею прикрыть природу, вышелъ на дневной промыселъ.
   Едва-ли возможно было назвать его ремесломъ, несмотря на любимый эпитетъ "честнаго ремесленника", который Джери придавалъ себѣ. Весь его капиталъ состоялъ изъ деревяннаго табурета, сдѣланнаго азъ сломаннаго стула, который Джери-меньшой выносилъ каждое утро, идя рядомъ съ отцомъ, подъ окошко банкирскаго дома, ближайшее къ Темпльской Заставѣ, и здѣсь, съ прибавленіемъ горсти соломы, выхватываемой у первой проѣзжавшей телеги, чтобы защитить отъ холода и мокроты ноги слуги безъ мѣста, онъ служилъ ему притономъ на день. На этомъ постоѣ мистеръ Крёнчеръ былъ такъ же хорошо извѣстенъ Улицѣ Флитъ и Темплю, какъ и самая застава, и почти также уродливъ.
   Расположившись въ три-четверти девятаго, въ хорошее время, чтобы откланяться своею треугольною шляпою передъ преклоннѣйшими старцами, входившими въ тельсоновъ банкъ, Джери занялъ свое мѣсто въ это вѣтрянное мартовское утро. Джери-меньшой стоялъ возлѣ него, когда онъ не преслѣдовалъ проходившихъ мальчишекъ моложе его, которые должны были переносить его несносныя и словесныя обиды.. Отецъ и сынъ, необыкновенно похожіе другъ на друга, молча глядя на утреннее движеніе на Улицѣ Флитъ, представляли поразительное сходство съ парою обезьянъ. Этого сходства не уменьшало случайное обстоятельство, что Джери-старшій грызъ и выплевывалъ солому, между-тѣмъ, какъ блестящіе глаза молодаго Джери безъ-устали слѣдили за нимъ, какъ и за всѣмъ, что происходило на Улицѣ Флитъ.
   Голова одного изъ постоянныхъ разсыльныхъ, принадлежавшихъ къ Дому Тельсоновъ показалась въ дверяхъ и послышались слова:
   -- Требуютъ носильщика!
   -- Ура, отецъ! Вотъ ранняя работа для начала!
   Пожелавъ, такимъ-образомъ, своему родителю добраго успѣха, молодой Джери расположился на табуретѣ, вступилъ во владѣніе соломою, которую жевалъ его отецъ, и сталъ размышлять.
   -- Вѣчно ржавы! его пальцы вѣчно ржавы! бормоталъ молодой Джери. Откуда мой отецъ беретъ эту ржавчину? Здѣсь нѣтъ этой ржавчины!
   

II.
Зрѣлища.

   -- Вы, конечно хорошо знаете {Уголовный судъ въ Лондонѣ.} Ольдъ-Бэле, сказалъ одинъ изъ старѣйшихъ клерковъ разсыльному Джери.
   -- Да-а, сэръ! отвѣчалъ Джери нѣсколько-угрюмо.
   -- Хорошо. Знаете вы мистера Лори?
   -- Я знаю мистера Лори, сэръ, лучше, чѣмъ Ольдъ-Бэле, гораздо-лучше, сказалъ Джери, какъ упрямый свидѣтель въ этомъ судѣ:-- гораздо-лучше, нежели я, честный ремесленникъ, желалъ бы узнать Ольдъ-Бэле.
   -- Очень-хорошо. Отыщите дверь, въ которую входятъ свидѣтели, и покажите привратнику эту записку къ мистеру Лори. Онъ впуститъ васъ тогда внутрь.
   -- Въ судъ, сэръ?
   -- Въ судъ.
   Глаза мистера Крёнчера сходились, повидимому, ближе, какъ-будто спрашивая одинъ другаго: "Чтобы подумать объ этомъ?"
   -- Прикажете Мнѣ дождаться въ судѣ, сэръ? спросилъ онъ въ-заключеніе этого совѣщанія.
   -- Я вамъ сейчасъ скажу. Привратникъ передастъ записку мистеру Лори, вы постарайтесь какимъ-нибудь движеніемъ привлечь вниманіе мистера Лори и показать ему, гдѣ вы стойте; потомъ вы должны остаться тамъ, пока онъ не потребуетъ васъ.
   -- Все, сэръ?
   -- Все. Ему нуженъ разсыльный подъ-рукою, и вы дадите этимъ ему знакъ, что вы тамъ.
   Старѣйшій клеркъ, не торопясь, сложилъ и надписалъ записку; Мистерѣ Крёнчеръ, молча слѣдившій за нимъ, пока онъ не приложилъ ея къ пропускной бумагѣ, замѣтилъ:
   -- Я полагаю, они судятъ это утро за поддѣлку банковыхъ билетовъ?
   
   -- Измѣну!
   -- За это четвертуютъ, сказалъ Джери. Варварство!
   -- Таковъ законъ, сказалъ старѣйшій клеркъ, обративъ на него свои удивленныя очки: -- таковъ законъ.
   -- Жестоко же закону такъ портить человѣка. Довольно-жестоко убить его; но портить его, право, еще хуже, сэръ!
   -- Вовсе нѣтъ, отвѣчалъ старѣйшій клеркъ.-- Говорите съ уваженіемъ о законѣ. Берегите свою грудь и голосъ, мой любезный другъ, и оставьте законъ въ-покоѣ. Я совѣтую вамъ.
   -- Это отъ сырости, сэръ: сырость заложила мнѣ грудь, сказалъ Джери.-- Сами посудите, какими сырыми средствами я снискиваю себѣ пропитаніе.
   -- Хорошо, хорошо, сказалъ старый клеркъ.-- Мы всѣ различными путями достаемъ себѣ хлѣбъ: кто изъ насъ мокрымъ, а кто сухимъ путемъ... Вотъ письмо. Ступайте.
   Джери взялъ письмо и, замѣтивъ про-себя съ меньшимъ внутреннимъ уваженіемъ, нежели какое онъ обнаруживалъ: "тоже сухопарый старикъ", поклонился, сказалъ своему сыну мимоходомъ о своемъ назначеніи и отправился своею дорогою.
   Въ тѣ дни, людей вѣшали у Тайбурна, такъ-что улицы около Ньюгета еще не пріобрѣли той подлой извѣстности, которая впослѣдствіи соединилась съ нею. Но тюрьма была отвратительнымъ мѣстомъ, гдѣ совершались всѣ виды разврата и подлостей и гдѣ зарождались пагубныя болѣзни, переходившія въ судъ вмѣстѣ съ заключенниками и иногда кидавшіяся прямо изъ дока {Докъ -- мѣсто, гдѣ въ судѣ помѣщаются обвиненные.} на судейскій столъ и поражавшія самого лорда главнаго судью. Не разъ случалось, что судья въ чорной шапочкѣ произносилъ свой собственный приговоръ, передавая сентенцію заключенника, и умиралъ даже прежде его. Впрочемъ, Ольдъ-Бэле былъ знаменитъ, какъ предсмертная станція, съ которой блѣдные путешественники безпрестанно отправлялись, поневолѣ, въ телегахъ и каретахъ въ походъ на тотъ свѣтъ, проѣзжая мили двѣ съ половиною по городскимъ улицамъ и срамя немногихъ добрыхъ гражданъ, если еще встрѣчались такіе. Привычка могущественна, и желательно, чтобы въ-началѣ пріобрѣтались только хорошія привычки. Онъ былъ знаменитъ также позорнымъ столбомъ -- мудрое древнее учрежденіе, налагавшее наказаніе, размѣровъ котораго никто не могъ предвидѣть; кобылою, гдѣ сѣкли -- другое драгоцѣнное древнее учрежденіе, необыкновенно-человѣколюбивое и смягчавшее чувства зрителей. Вообще, Ольдъ-Бэле въ то время былъ живымъ изображеніемъ правила "все хорошо, что есть". Афоризмъ столько же конечный, сколько спокойный, если бы изъ него не выходило довольно-непріятнаго послѣдствія: "все хорошо, что было".
   Пробираясь между грязною толпою, разсыпанной на этой отвратительной сценѣ, съ искусствомъ человѣка, привыкшаго спокойно пролагать себѣ дорогу, разсыльный нашелъ свою дверь и подалъ записку черезъ рѣшотку. Народъ въ то время платилъ, чтобы видѣть комедію въ Ольдъ-Бэле, какъ онъ смотрѣлъ также за деньги другую комедію -- въ Бедламѣ. Первая забава была только гораздо-дороже. Всѣ двери Ольдъ-Бэле поэтому были на запорѣ, кромѣ общественныхъ дверей, въ которыя входили преступники: онѣ всегда были открыты настежь.
   Послѣ нѣсколькихъ минутъ задержки, дверь слегка повернулась на своихъ петляхъ съ недовольнымъ скрипомъ, и мистеръ Джери Крёнчеръ пробрался черезъ нее въ судъ.
   -- О чемъ дѣло? спросилъ онъ шепотомъ человѣка, возлѣ котораго онъ очутился.
   -- Пока еще ни о чемъ.
   -- А что будетъ?
   -- Дѣло объ измѣнѣ.
   -- Съ четвертованіемъ?
   Да! отвѣчалъ другой съ наслажденіемъ:-- его вытянутъ на дыбы и вполовину повѣсятъ; потомъ снимутъ и въ его глазахъ распорятъ ему брюхо, вынутъ внутренности и сожгутъ ихъ, пока онъ глядитъ; потомъ отрубятъ голову и разсѣкутъ его начетверо. Вотъ сентенція.
   -- Конечно, если его найдутъ виновнымъ, вы полагаете? прибавилъ Джери, въ видѣ условнаго пункта.
   -- О! они найдутъ его виновнымъ, сказалъ другой: -- объ этомъ не безпокойтесь.
   Вниманіе мистера Крёнчера было теперь обращено на привратника, который, онъ видѣлъ, пробирался къ мистеру Лори съ запискою въ рукахъ. Мистеръ Лори сидѣлъ за столомъ, между джентльменами въ парикахъ; недалеко отъ одного джентльмена, бывшаго адвокатомъ заключенника и имѣвшаго передъ собою огромную кипу бумагъ, и почти противъ другаго джентльмена, также въ парикѣ, засунувшаго руки въ карманы, котораго все вниманіе, какъ казалось мистеру Крёнчеру, теперь и впослѣдствіи было сосредоточено на потолкѣ суда. Покашлявъ нѣсколько разъ, потеревъ свой подбородокъ и помахавъ рукою, Джери успѣлъ обратить вниманіе мистера Лори, который всталъ, чтобы взглянуть на него, и, спокойно кивнувъ ему головою, сѣлъ опять на свое мѣсто
   -- Что онъ въ томъ дѣлѣ? спросилъ человѣкъ, съ которымъ онъ прежде разговаривалъ.
   -- Богъ меня накажи, если я знаю, сказалъ Джери.
   -- А вы что въ этомъ дѣлѣ, съ вашего позволенія?
   -- Богъ меня накажи, если я тоже знаю, сказалъ Джери.
   Прибытіе Судьи и послѣдовавшая затѣмъ общая суматоха и усаживанье прервали разговоръ. Теперь докъ сдѣлался главнымъ пунктомъ интереса. Два тюремщика, находившіеся въ немъ, вышли, и заключенникъ былъ приведенъ и выставленъ у перегородки.
   Всѣ присутствовавшіе, за исключеніемъ джентльмена въ парикѣ, глядѣвшаго на потолокъ, устремили на него взоры. Дыханіе всѣхъ людей въ этомъ мѣстѣ обдало его, какъ море, какъ вѣтеръ, какъ огонь. Любопытныя лица вытянулись изъ-за колоннъ, изъ-за угловъ, чтобы взглянуть на него; зрители въ заднихъ рядахъ поднялись, чтобы не просмотрѣть въ немъ ни одного волоса; люди, находившіеся въ партерѣ, опирались на плечи зрителей, стоявшихъ впереди, чтобы только увидать его, становились нацыпочки, на всевозможные выступы, висѣли почти на воздухѣ, чтобы подсмотрѣть въ немъ малѣйшую подробность. Между послѣдними былъ замѣтенъ Джери, стоявшій, какъ одушевленный обломокъ палисада ньюгетской стѣны и посылавшій на заключенника струи полнаго дыханія послѣ влаги, выпитой имъ на дорогѣ, вмѣстѣ съ волнами пива, джина, чаю, кофе и чего-чего еще! также устремлявшимися на него и уже покрывавшими большія окошки грязнымъ туманомъ и дождемъ.
   Предметомъ этого всеобщаго глазѣнья и пыхтѣнья былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати-пяти, хорошо сложенный, красивый собою, съ загорѣлыми отъ солнца щепами и черными глазами; по своему положенію, это былъ молодой джентльменъ. Онъ былъ скромно одѣтъ въ чорномъ или темно-сѣромъ, и его длинные норные волосы были завязаны позади на затылкѣ лентою, не столько для красы, сколько для удобства, волненія души отразятся черезъ каждую тѣлесную оболочку, и блѣдность, которая была слѣдствіемъ его положенія, появилась на его щекахъ, несмотря на загаръ, доказывая, что душа сильнѣе солнца. Онъ, однакожъ, совершенно владѣлъ собою, поклонился судьѣ и стоялъ спокойно.
   Интересъ, съ которымъ глазѣли и дышали на этого человѣка, не былъ возвышенное человѣческое чувство. Если бы подсудимый не подвергался такому ужасному приговору, если бы которая-нибудь изъ варварскихъ его подробностей была опущена, то онъ именно на столько потерялъ бы своей привлекательности. Оболочка, которая была осуждена на такое позорное увѣчье, составляла зрѣлище; безсмертное созданіе, котоpoй должно было быть разорвано на части, доставляло новое впечатлѣніе. Какъ бы ни прикрашивали различные зрители этотъ интересъ, увлекаясь своими силами и искусствомъ самообольщенія, но въ основаніи это былъ интересъ людоѣда.
   Молчаніе водворилось въ судѣ. Чарльзъ Дарнэ признавалъ себя вчера невиннымъ противъ акта, уличавшаго его (слѣдуютъ ругательства), что онъ былъ измѣнникомъ нашему всепресвѣтлѣйшему, всемилостивѣйшему и проч. государю, нашему повелителю-королю, помогая въ различныхъ случаяхъ, различными средствами и путями Лудовику, королю французскому, въ его войнахъ противъ нашего вышеупомянутаго всепресвѣтлѣйшаго, всемилостивѣйшаго и пр., а именно переѣзжая изъ владѣній нашего вышеупомянутаго всепресвѣтлѣйшаго и всемилостивѣйшаго и up. во владѣнія упомянутаго Лудовика французскаго и обратно и преступно, лживо, измѣннически (цѣлый рядъ другихъ злокачественныхъ нарѣчій) открывая упомянутому Лудовику французскому, какія силы нашъ упомянутый всепресвѣтлѣйшій и всемилостивѣйшій и пр. готовился отправить въ Канаду и Сѣверную Америку. Вотъ и все, что могъ понять Джери, котораго голова болѣе-и-болѣе щетинилась подъ вліяніемъ лаконическихъ терминовъ, къ своему огромному удовольствію, и пришелъ къ заключенію, что вышесказанный и вышеуказанный Чарльзъ Дарнэ стоялъ теперь передъ нимъ въ ожиданіи суда, что жюри приводили къ присягѣ и что генеральный прокуроръ готовился говорить.
   Обвиненный, котораго всѣ присутствующіе (онъ самъ это зналъ) умственно вѣшали, обезглавливали и четвертовали, не измѣнилъ своего первоначальнаго положенія, не принималъ театральныхъ позъ. Онъ былъ спокоенъ и внимателенъ, слѣдилъ съ важнымъ видомъ открытіе процесса и стоялъ, положивъ руки на деревянную полку, находившуюся передъ нимъ, такъ неподвижно, что онѣ не пошевельнули и листка травы, которою она была покрыта. Весь судъ былъ усѣянъ травами и опрысканъ уксусомъ изъ предосторожности противъ тюремнаго воздуха и тюремной лихорадки.
   Надъ головою заключенника находилось зеркало, бросавшее на него свѣтъ. Толпы преступниковъ и несчастныхъ отражались въ немъ въ свою очередь и исчезали съ его поверхности и вмѣстѣ съ тѣмъ съ лица земли. Какими страшными привидѣніями наполнилось бы это отвратительное мѣсто, если бы это зеркало могло повторить свои призраки, какъ иногда океанъ отдаетъ своихъ мертвецовъ! Мысль объ униженіи, безчестьи, которыя соединялись съ нимъ, могла поразить заключенника. Какъ бы то ни было, но перемѣна въ его положеніи показывала, что онъ чувствовалъ свѣтъ, упавшій на его лицо, голову, и, когда онъ увидѣлъ зеркало, его лицо зардѣлось, и онъ оттолкнулъ правою рукою травы.
   Лицо его при этомъ движеніи случайно повернулось на лѣвую сторону суда. Почти въ уровень съ его глазами сидѣли въ этомъ углу судейскаго стола двѣ особы, на которыхъ вдругъ остановился его взоръ, и такъ внезапно, съ такою перемѣною въ его видѣ, что всѣ глаза, до-сихъ-поръ устремленные на него, теперь обратились на нихъ.
   Зрители увидѣли здѣсь двѣ фигуры: молодую даму, съ небольшимъ лѣтъ двадцати, и джентльмена, который очевидно былъ ея отцомъ, человѣка особенно-замѣчательной наружности по совершенной бѣлизнѣ его волосъ и странной напряженности лица, обнаруживавшаго не дѣятельность, но внутреннее самосозерцаніе и глубокое размышленіе. Когда это выраженіе было на немъ, онъ казался старикомъ; но когда оно проходило, какъ это было теперь, когда онъ говорилъ съ своею дочерью, онъ казался красивымъ мужчиною, еще въ цвѣтѣ лѣтъ.
   Дочь его, сидѣвшая возлѣ него, держала его подъ руку, положивъ на нее также свою другую руку. Она плотно прижалась къ нему, испуганная зрѣлищемъ и полная жалости къ заключеннику. Ея чело поразительно выражало ужасъ и состраданіе, которые видѣли только явную погибель обвиненнаго. Это было такъ замѣтно, такъ сильно и естественно обнаружено, что зрители, упиравшіе на нихъ глаза и не чувствовавшіе жалости къ нему, были тронуты ею, и со всѣхъ сторонъ послышался шопотъ: "кто такіе они?"
   Разсыльный Джери, наблюдавшій также по-своему и сосавшій ржавчину съ своихъ пальцевъ, протянулъ свою шею, чтобы услышать, кто были такіе. Толпа вокругъ него съ поспѣшностью передавала вопросъ ближайшему сторожу, йотъ него гораздо-медленнѣе возвращался отвѣтъ; наконецъ онъ достигъ и Джери.
   -- Свидѣтели.
   -- Съ чьей стороны?
   -- Противной?
   -- Противной кому?
   -- Заключеннику.
   Судья, котораго глаза до-сихъ-поръ блуждали въ неопредѣленномъ направленіи, сосредоточилъ ихъ, прислонился къ спинкѣ своего кресла и пристально смотрѣлъ на человѣка, чья жизнь была въ его рукахъ. Между-тѣмъ, генеральный прокуроръ всталъ и принялся вить веревку, точить топоръ и вколачивать гвозди въ эшафотъ.
   

III.
Обманутое ожиданіе.

   Генеральный прокуроръ имѣлъ честь объявить присяжнымъ, что заключенникъ, при всей своей молодости, былъ опытенъ въ дѣлѣ измѣны, за которую онъ теперь долженъ поплатиться жизнью. Его сношенія съ врагами государства начались не сегодня, не со вчерашняго дня, ни даже третьяго-дня. Заключенникъ гораздо-долѣе этого находился въ постоянныхъ разъѣздахъ между Франціею и Англіею съ тайными порученіями, въ которыхъ онъ не могъ честнымъ образомъ дать отчета. Еслибъ измѣнѣ было суждено процвѣтать (чего, по-счастью, еще никогда, не случалось), то его вина и преступленіе навсегда остались бы сокрытыми. Провидѣніе, однакожь, вложило въ сердце одного человѣка безъ страха и упрека прослѣдить планы заключенника, и, пораженный ужасомъ, онъ раскрылъ ихъ министру внутреннихъ дѣлъ его величества и достопочтенному государственному совѣту. Этотъ патріотъ явится передъ ними. По своему положенію онъ занялъ теперь высокое мѣсто. Онъ былъ другомъ заключенника, но разъ, въ счастливую, хотя для него злую минуту, открывъ всю черноту замысловъ друга, онъ рѣшился принести въ жертву измѣнника, уже долѣе не драгоцѣннаго его сердцу, на священномъ алтарѣ любви къ отечеству. Еслибъ въ Британіи, какъ въ древней Греціи и Римѣ, воздвигались статуи благодѣтелямъ общества, то этому блистательному гражданину, конечно, поставили бы памятникъ. Но такъ-какъ статуй не воздвигается, то, вѣроятно, памятника ему не будетъ. Добродѣтель заразительна -- замѣчено поэтами во многихъ мѣстахъ, которыя, онъ увѣренъ, теперь на языкѣ присяжныхъ (причемъ лица присяжныхъ обнаружили преступное сознаніе, что эти мѣста имъ были совершенно-неизвѣстны, особенно же эта великая добродѣтель, патріотизмъ или любовь къ отечеству). Такой высокой примѣръ этого непорочнаго, незапятнаннаго свидѣтеля со стороны правительства нашелъ подражателя въ лакеѣ заключенника и возбудилъ въ немъ священную рѣшимость осмотрѣть ящики и карманы своего барина и утаить его бумаги. Онъ (генеральный прокуроръ) ожидаетъ, что этотъ удивительный лакей подвергнется нареканію отъ многихъ; но, говоря вообще, онъ предпочитаетъ его своимъ братьямъ и сестрамъ, уважаетъ его болѣе, чѣмъ своего отца и мать, и вполнѣ надѣется, что присяжные раздѣляютъ его чувства. Показанія этихъ двухъ свидѣтелей, въ-соединеніи съ документами, ими найденными и которые будутъ представлены, докажутъ, что заключенникъ имѣлъ при себѣ списокъ войскъ его величества, описаніе ихъ расположенія и приготовленіи какъ на морѣ, такъ и на сушѣ, и не оставятъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что онъ постоянно передавалъ такого рода свѣдѣнія враждебнымъ державамъ. Нельзя доказать, чтобъ эти бумаги были написаны рукою заключенника; по это все-равно; это еще лучше для преслѣдованія: это доказываетъ, какъ былъ хитеръ заключенникъ, принимая такія предосторожности. Факты, простирающіеся за пять лѣтъ, убѣждаютъ, что эти пагубныя порученія занимали заключенника за нѣсколько недѣль до перваго сраженія между англійскими войсками и американцами. По этимъ причинамъ присяжные, какъ истинные вѣрноподданные (что онъ очень-хорошо зналъ), какъ отвѣтственные присяжные (что они очень-хорошо сами знали), положительно должны найдти заключенника виновнымъ и покончитъ съ нимъ, все-равно, желаютъ ли они того, или нѣтъ. Могутъ ли они покойно положить свои головы на подушки, позволятъ ли они, чтобъ ихъ жены положили свои головы на подушки, позволятъ ли они, чтобъ дѣти ихъ положили свои головы на подушки? Короче, ни они, никто изъ близкихъ имъ и подумать не должна положить свои головы на подушки, пока не будетъ снята голова заключенника. Генеральный прокуроръ заключилъ требованіемъ этой головѣ во имя всего священнаго, что только пришло ему въ голову, и готовъ былъ принести самую торжественную клятву, что въ его глазахъ заключенникъ былъ уже мертвецомъ.
   Когда генеральной прокуроръ кончилъ, въ судѣ поднялось жужжанье, какъ-будто густой рой синихъ мухъ окружилъ заключенника, предчувствуя, во что онъ долженъ былъ скоро обратиться. Жужжанье стихло, и незапятнанный патріотъ появился въ ложѣ свидѣтелей. Генеральной стряпчій, слѣдуя по пути, проложенному его, старшимъ, сталъ допрашивать патріота: то былъ джентльменъ, именемъ Джонъ Барсадъ. Исторія его чистаго сердца совершенно согласовалась съ описаніемъ, сдѣланнымъ генеральнымъ прокуроромъ; можетъ-было она даже слишкомъ согласовалась съ нимъ, и это была единственная ошибка. Облегчивъ отъ такой тяжести свое благородное сердце, онъ годовъ былъ скромно удалиться; но джентльменъ въ парикѣ, съ кипою бумагъ передъ собою, сидѣвшій недалеко отъ мистера Лори, Попросилъ позволеніе сдѣлать ему нѣсколько вопросовъ. Джентльменъ въ парикѣ, сидѣвшій противъ, продолжалъ смотрѣть на потолокъ.
   Не былъ ли онъ когда-нибудь шпіономъ? Нѣтъ, онъ презиралъ такое низкое подозрѣніе. Чѣмъ онъ жилъ? Своимъ состояніемъ. Гдѣ было его состояніе? Онъ не могъ точно припомнить, гдѣ оно было. Въ чемъ заключалось оно? До этого не было никому никакого дѣла. Наслѣдовалъ онъ его? Да Отъ кого? Отъ дальнихъ родственниковъ. Очень-дальныхъ? Довольно-дальныхъ. Бывалъ когда-нибудь въ тюрьмѣ? Конечно, нѣтъ. Не бывалъ ли когда-нибудь въ долговой тюрьмѣ? Не видитъ, какое отношеніе это имѣетъ съ дѣломъ. Не бывалъ ли когда нибудь въ долговой тюрьмѣ? Отвѣчайте, не церемонясь, бывалъ? Да. Сколько разъ? Два или три раза. Не пять ли и не шесть ли разъ? Можетъ-быть. Какой родъ занятій? Джентльменъ. Бывалъ битъ? Можетъ-быть. Часто? Нѣтъ. Толкали въ шею съ лѣстницы? Положительно нѣтъ; разъ хватили въ-зашей на верху лѣстницы, и свалился внизъ по доброй волѣ. Былъ битъ по этому случаю за мошенничество, играя въ кости? Пьяный враль, который учинилъ побои, что-то толковалъ про это; но это была сущая неправда. Готовъ присягнуть, что это была неправда. Положительно. Не жилъ ли когда-нибудь игрою? Столько же, сколько и другіе джентльмены. Не занималъ ли когда-нибудь денегъ у заключенника? Да. Отдалъ ли долгъ? Нѣтъ. Не былъ ли онъ на самомъ дѣлѣ только слегка знакомъ съ заключенникомъ, не навязывался ли онъ ему въ почтовыхъ каретахъ, въ гостинницахъ, на пакетботахъ? Нѣтъ. Увѣренъ ли онъ, что онъ видѣлъ заключенника съ этими списками? Конечно. Не извѣстно ли ему чего-нибудь болѣе объ этихъ спискахъ? Нѣтъ. Не доставалъ ли онъ ихъ, напримѣръ, самъ? Нѣтъ. Не ожидаетъ ли онъ чего-нибудь получить черезъ этотъ доносъ? Нѣтъ. Не на постоянномъ ли онъ жалованьи правительства, которое употребляетъ его, чтобъ завлекать людей? О, нѣтъ. Или въ другомъ качествѣ? Нѣтъ. Присягнете въ этомъ? Тысячу разъ. Нѣтъ другихъ поводовъ къ доносу, кромѣ одного чистаго патріотизма? Никакихъ другихъ.
   Добродѣтельный лакей Роджеръ Клай клялся и божился, не задумываясь, при допросѣ. Онъ поступилъ въ услуженіе къ заключеннику, но своему простосердечію и добродушію, четыре года назадъ. Онъ спросилъ заключенника на пакетботѣ изъ Кале, не нуженъ ли ему ловкій малый, и заключенникъ взялъ его къ себѣ. Онъ не просилъ заключенника взять ловкаго малаго изъ милости, никогда и не думалъ объ этомъ. Онъ сталъ подозрѣвать заключенника и слѣдить за нимъ вскорѣ послѣ-того. Укладывая платье во время дороги, онъ нѣсколько разъ видѣлъ подобные списки въ карманахъ заключенника. Онъ самъ не клалъ туда прежде. Онъ видѣлъ, заключенникъ показывалъ тѣ же самые списки французскимъ джентльменамъ въ Кале и подобные имъ списки французскимъ джентльменамъ въ Кале и Булони. Онъ любилъ свою родину, не могъ вынести этого и донесъ. Его никогда не подозрѣвали въ покражѣ серебрянаго чайника. Поносили, будто онъ укралъ горчишницу; но она оказалась только аплике. Онъ зналъ предшествовавшаго свидѣтеля семь или восемь лѣтъ. Это было не болѣе, какъ стеченіе обстоятельствъ. Онъ этого не считаетъ особенно-страннымъ стеченіемъ обстоятельствъ: большая часть подобныхъ случаевъ бываютъ странны. Онъ не считаетъ т ну будут судить.
   -- Четвертовать, значит?
   -- Как же! -- отвечал сосед, заранее наслаждаясь предстоящим удовольствием. -- Сначала его приведут на тележке и повесят, только не совсем; потом снимут с веревки и станут резать на части перед его собственным носом; потом вынут его внутренности и на его глазах сожгут их; потом отсекут ему голову и разрубят туловище начетверо. Вот какой будет приговор.
   -- То есть если признают его виновным? -- молвил Джерри в виде поправки.
   -- О, конечно, признают виновным! -- сказал тот. -- Уж на этот счет будьте покойны.
   Тут внимание мистера Кренчера было отвлечено видом сторожа, пробиравшегося с письмом в руке к мистеру Лорри.
   Мистер Лорри сидел у стола в ряду других джентльменов в париках. Неподалеку от него сидел джентльмен в парике, имевший перед собой целую кучу бумаг; это был защитник подсудимого. А напротив них сидел еще один джентльмен в парике, засунув руки в карманы и, насколько мог судить мистер Кренчер, во все время заседания смотревший только на потолок. Джерри несколько раз громко кашлянул, почесывал себе подбородок, взмахивал рукой в воздухе и с помощью этих сигналов успел наконец привлечь внимание мистера Лорри, который привстал с места, чтобы наверное узнать, где он стоит, спокойно кивнул ему и снова сел.
   -- А он здесь в какой же должности состоит? -- спросил сосед мистера Кренчера.
   -- Вот уж этого не знаю, -- отвечал Джерри.
   -- Ну, а вы же тут при чем, если позволительно об этом спросить?
   -- И этого также не знаю, -- сказал Джерри.
   Разговор был прерван приходом судьи и последовавшим затем великим передвижением и рассаживанием в зале. Всеобщий интерес сосредоточился на скамье подсудимых, находившейся за особой решетчатой перегородкой. Двое тюремщиков, стоявших там до этой минуты, вышли, потом ввели подсудимого и поставили его у решетки.
   Каждый из присутствовавших впился в него глазами, за исключением джентльмена в парике, продолжавшего смотреть в потолок. Все, что было живого в зале, устремилось в ту сторону, и дыхание множества людей понеслось туда же, перекатываясь, как волны, как ветер, как огненные языки. Внимательные лица тянулись из всех закоулков, из-за колонн, из-за соседей, чтобы только взглянуть на него. Зрители задних рядов вставали, чтобы хорошенько рассмотреть его; публика, стоявшая на полу зала, опиралась на плечи передних рядов, подскакивала в воздух, становилась на цыпочки, влезала на стенные полки, чтобы хорошенько видеть подсудимого. В числе зрителей выдающуюся роль играл и Джерри, олицетворявший собой утыканную гвоздями стену Ньюгетской тюрьмы; и он усиленно дышал на узника испарениями той кружки пива, которую хватил на перепутье сюда, и его дыхание смешивалось с волнами другого пива, водки, чая, кофе и мало ли каких еще испарений, успевших распространить в зале туман, а на больших окнах позади публики осесть в виде грязных капель.
   Предметом такого напряженного глазения был молодой человек лет двадцати пяти, высокого роста, красивой наружности, с загорелым лицом и темными глазами. Он принадлежал к дворянскому сословию: он был одет в простое платье черного или очень темного оттенка серого цвета; его длинные черные волосы были собраны пучком и перевязаны лентой на затылке больше ради удобства, нежели в виде украшения. Как всякое душевное волнение проявляется сквозь всякую телесную одежду, так и бледность, обусловленная его положением, проступала на его щеках сквозь покрывавший их загар, показывая, что дух сильнее солнца. Впрочем, он держал себя с полным самообладанием, поклонился судье и тихо встал у решетки.
   Интерес, возбуждаемый этим человеком в окружающей публике, был далеко не высокого сорта. Если бы ему угрожал не такой чудовищный приговор, если бы можно было предполагать, что хоть одна из жестоких подробностей этого приговора будет смягчена, -- ровно настолько же уменьшилась бы привлекательность события. Потому и глазели на него так усиленно, что его тело предназначалось к беспощадному терзанию: оттого и ощущалось это напряженное любопытство, что вот это самое бессмертное существо будут мучить и рвать на части. Каким бы глянцем ни старались зрители покрывать свою любознательность согласно личной способности каждого к самообману, проявляемый ими интерес был, в сущности, интересом людоедов.
   -- Тише там, молчать! Вчерашнего числа Чарльз Дарней не признал себя виновным по обвинению (составленному в самых кудрявых и напыщенных выражениях) в государственной измене против нашего всепресветлого, державного, великого государя и короля, учиненной им тем, что он неоднократно и различными способами помогал Людовику, королю Французскому, воевать против Его Величества, нашего всепресветлого, державного и прочее, а именно разъезжая постоянно между владениями Его Величества, нашего всепресветлого, державного и прочее, и владениями упомянутого французского короля Людовика, обманными, лукавыми, предательскими и всякими вообще предосудительными способами разузнавал и доносил означенному французскому королю Людовику о том, какими силами располагает и сколько войска намеревается высылать в Канаду и Северную Америку наш всепресветлый, державный, великий государь и прочее.
   По мере того как Джерри выслушивал этот обвинительный акт, гвоздеобразные вихры на его голове становились дыбом, и он с живейшим наслаждением уразумел, что вышеозначенный и многократно упомянутый Чарльз Дарней предается суду, что присяжные приводятся к присяге и что господин генеральный прокурор сейчас начнет говорить.
   Подсудимый знал, что ему угрожает, и видел, что каждый из присутствующих мысленно уже вешает его, а потом обезглавливает и четвертует, но не выказывал волнения и не принимал театральной позы. Он стоял спокойно и внимательно, прислушивался к речам серьезно и вдумчиво, и руки его так неподвижно покоились на доске, положенной сверх перил, что не потревожили ни одного листочка, ни травки, которыми покрыта была доска. В зале суда всюду были рассыпаны ароматические травы, покропленные уксусом, в виде предохранительной меры против тюремного воздуха и тюремной горячки.
   Над головой подсудимого укреплено было зеркало, наводившее на него усиленный свет. Какие толпы преступных и несчастных отражались в нем и сколько было таких, которые, перестав отражаться на его поверхности, исчезали и с лица земли! И какие вереницы страшных призраков появились бы в этом гнусном месте, если бы это зеркало могло отдать обратно миру все, что в нем отражалось, подобно тому как океану суждено со временем отдать своих мертвецов. Быть может, в уме подсудимого промелькнула мысль о том, ради каких позорных целей помещалось тут это зеркало. По крайней мере, когда он слегка обернулся и свет ударил ему в лицо, он невольно взглянул вверх и увидел свое отражение; тогда он покраснел, и правая рука его сдвинула травку с доски.
   Случилось так, что этим движением он повернулся влево и взглянул перед собой: там, в углу судейской скамьи, сидели двое людей, вид которых сразу приковал его внимание; он смотрел на них так пристально и при этом в выражении его лица произошла такая заметная перемена, что все глаза, устремленные только на него, обратились в тот угол.
   Зрители увидели там молодую девушку, лет около двадцати, и джентльмена, очевидно, бывшего ее отцом; наружность его была очень замечательна тем, что волосы у него были совершенно белые, а выражение лица необыкновенно напряженное, но не в смысле внешней деятельности, а, напротив, сосредоточенное в какой-то внутренней работе ума. Пока на его лице оставалось выражение, он казался дряхлым стариком, но, как только оно нарушалось, оживлялся и он -- как было в эту минуту, когда он обратился к своей дочери и что-то говорил ей, -- и превращался в красивого мужчину средних лет.
   Дочь сидела с ним рядом, одну руку продев под его руку, а другой держась за нее. Она прижималась к отцу, в испуге оттого, что происходило кругом, в порыве жалости к узнику. На ее лице выражалось столько ужаса и сострадания, она была так очевидно подавлена опасностью, угрожавшей подсудимому, что зрители, глазевшие на него без всякой жалости, были тронуты ее сочувствием. В толпе раздавался шепот: "Это кто?"
   Джерри, посыльный, все подмечавший и толковавший по-своему, все слушавший с таким напряженным вниманием, что по рассеянности сосал себе пальцы и чуть не слизал с них всю ржавчину, изо всех сил вытягивал шею, стараясь расслышать, кто они такие. Ближайшие к нему соседи шепотом передавали друг другу этот вопрос, который дошел наконец до передних рядов, задан был одному из сторожей, и тем же путем, только еще с большей расстановкой, получился ответ; наконец и Джерри услышал:
   -- Свидетели.
   -- С какой стороны?
   -- С противной.
   -- Против кого же они показывают?
   -- Против подсудимого.
   Судья также посмотрел в ту сторону, куда все смотрели, потом перевел глаза на человека, жизнь которого была в его руках, и, откинувшись на спинку кресла, вперил в него пристальный взор, пока вставший у стола господин генеральный прокурор свивал веревки, точил секиру и скреплял гвоздями мысленно воздвигаемый им эшафот.
  

Глава III
РАЗОЧАРОВАНИЕ

   Господин генеральный прокурор сообщил присяжным заседателям, что стоящий перед ними подсудимый хотя молод годами, но уже очень давно занимается предательскими интригами, которые ныне караются смертной казнью. Сношения его с врагами отечества начались не со вчерашнего дня и длятся не с нынешнего года и даже не с прошлого. Положительно установлен тот факт, что подсудимый с давнего времени разъезжает из Англии во Францию и обратно по секретным делам, объяснить каковые чистосердечно он не может. Так что, если бы изменническим делам суждено было процветать в этом мире (чего, по счастью, никогда не бывает), могло бы случиться, что и сии злобные и преступные поступки оставались бы неизвестными. Но Провидению угодно было внушить одному человеку, не ведающему ни страха, ни упрека, мысль доискаться истинного смысла действий сего преступника и, ужаснувшись оного, донести о том господину первому министру Его Величества, а также высокопочтенному Государственному совету. Означенный патриот своевременно предстанет перед судом присяжных. Положение его, а равно и поведение превыше всяких похвал. Он был другом и приближенным подсудимого, но в один счастливый и в то же время недобрый час решил, что не может долее сохранять в своей груди привязанность к этому человеку, и, убедившись в его гнусности, поверг его на алтарь священной любви к отечеству. Если бы в пределах Великобритании существовал обычай воздвигать статуи благодетелям общества, как то делалось в Древней Греции и Риме, нет сомнения, что и этому достойному гражданину воздвигли бы статую. Но так как у нас такого обычая нет, то вероятно, что ему таковой не воздвигнут. Между тем добродетель, по справедливому замечанию поэтов (многие изречения которых, по глубокому убеждению господина прокурора, господа присяжные готовы хоть сейчас привести наизусть, слово в слово, тогда как, судя по лицам господ присяжных, ясно было, что они и не слыхали о таких поэтических изречениях, в чем и признавали себя виновными), -- добродетель бывает, так сказать, заразительна; тем более такая добродетель, как патриотизм, сиречь любовь к отечеству. Таким образом, случилось, что высокий пример сего безупречного и бескорыстного свидетеля -- одно упоминание коего можно считать за особую честь -- вдохновил лакея подсудимого, внушив ему благочестивую и достохвальную решимость перерыть карманы и выдвижные ящики стола своего барина, извлечь оттоле его бумаги и представить оные куда следует. Господин генеральный прокурор заявил вслед за тем, будто ожидает услышать некоторое порицание таковому образу действий этого превосходного лакея, но что до него лично, то он (то есть сам господин прокурор) склонен любить его пуще родных братьев и сестер, а почитает больше, чем собственных (прокурорских) отца с матерью. И вот он взывает к господам присяжным заседателям, приглашая и их сделать то же. Далее он говорил, что показания этих двух свидетелей, в связи с находящимися при деле документами, покажут, что подсудимый доставал списки военных сил Его Величества, равно как планы их расположения и степень боевой готовности как на море, так и на суше, и что нет ни малейшего сомнения в том, что таковые списки он имел обыкновение каждый раз передавать в руки враждебной державы. Нельзя доказать, чтобы списки эти писаны были его собственной рукой, но это все равно, и даже, пожалуй, еще лучше, ибо доказывает, сколь хитер и осторожен был подсудимый в своих действиях. И вот уже пять лет, как он занимается такими зловредными делами, и занимался ими за несколько недель до того дня, когда состоялась первая стычка британских войск с американцами. А потому господа присяжные заседатели, будучи людьми добросовестными (как то доподлинно известно ему, господину прокурору) и облеченными притом великой ответственностью (что не менее известно им самим), должны неминуемо признать его безусловно виновным и подвергнуть смертной казни, как бы это ни казалось им прискорбно; в противном случае, никогда они со спокойной совестью не смогут положить головы на свои подушки и никогда не допустят, чтобы их жены опустили головы на свои подушки, и им противно будет подумать, чтобы их дети когда-нибудь клали головы на свои подушки; короче говоря, ни для них, ни для их семейств не будет больше возможности покоиться на подушках, если голова подсудимого останется на его собственных плечах. Эту самую голову господин генеральный прокурор формально потребовал теперь во имя всего, что только мог уложить в закругленные фразы, и притом торжественнейшим образом заверил господ присяжных, что, со своей стороны, считает подсудимого как бы уже казненным и умершим.
   Когда умолк господин генеральный прокурор, по залу прошли гул и жужжание, как будто поднялась целая туча больших синих мух-стервятниц и закружилась вокруг подсудимого, заранее смакуя мысль о том, во что он скоро должен превратиться. Когда же стихло их жужжание, на скамье свидетелей появился безукоризненный патриот.
   Тогда поднялся с места господин стряпчий по делам казны и начал допрашивать патриота.
   Имя его -- Джон Барсед, дворянин. История его непорочной души была вполне тождественна с тем, как ее описывал господин генеральный прокурор, и описал, быть может, с избытком точности. Когда он выложил из своего благородного сердца все, что его тяготило, он бы охотно и скромно удалился из зала, но тут в дело вступился джентльмен в парике, имевший перед собой кучу бумаг и сидевший неподалеку от мистера Лорри; он попросит позволения, со своей стороны, задать несколько вопросов свидетелю.
   Другой джентльмен в парике, сидевший напротив него, продолжал все так же смотреть в потолок.
   -- Не служил ли сам свидетель шпионом?
   -- Нет, ему и слушать противно, что его подозревают в такой низости.
   -- Чем он, собственно, живет?
   -- Доходами со своего имения.
   -- А где находится его имение?
   -- Наверное не может припомнить.
   -- Из чего состоит это имение?
   -- До этого никому дела нет.
   -- Что же, оно ему в наследство досталось?
   -- Да, в наследство.
   -- От кого?
   -- От дальней родни.
   -- Очень дальней?
   -- Да, пожалуй.
   -- Свидетель сидел в тюрьме?
   -- Конечно нет.
   -- Как! И в долговой тюрьме не сиживал?
   -- Это не имеет отношения к делу.
   -- Так и в долговой тюрьме не бывал?.. Ну-ка, еще раз попробуем. В долговой сиживал?
   -- Да.
   -- Сколько раз?
   -- Раза два или три.
   -- А не пять или шесть?
   -- Может быть.
   -- Из какого сословия?
   -- Джентльмен.
   -- Бывал ли бит когда?
   -- Могло статься.
   -- А часто ли?
   -- Нет.
   -- И с лестницы спускали?
   -- Нет. Раз как-то было, что столкнули с верхней ступени, а свалился с лестницы сам, добровольно.
   -- Это в тот раз, как сплутовал в игре в кости?
   -- Что-то в этом роде говорил тогда толкнувший его пьяница, но это все враки.
   -- Может ли он поклясться, что это была неправда?
   -- Сколько угодно.
   -- А не жил ли он тем, что вел нечистую игру?
   -- Никогда.
   -- И вообще не наживался игрой?
   -- Не больше того, как и другие джентльмены.
   -- Не брал ли денег взаймы у подсудимого?
   -- Брал.
   -- А возвращал ли долги?
   -- Нет.
   -- Не была ли его дружба с подсудимым просто знакомством и не старался ли свидетель навязываться ему при случайных встречах, например, в почтовых каретах, в гостиницах, на кораблях?
   -- Нет.
   -- Уверен ли он, что видел у подсудимого эти самые списки?
   -- Уверен.
   -- А что еще известно свидетелю насчет списков?
   -- Ничего.
   -- Не сам ли он доставлял их подсудимому?
   -- Нет.
   -- Ожидает ли что-нибудь получить за эти показания?
   -- Нет.
   -- Не состоит ли на постоянном жалованье от казны за расставление политических ловушек?
   -- О нет! Как можно!
   -- Или за другие услуги?
   -- Нет! Как можно!
   -- И готов присягнуть в этом?
   -- Сколько угодно.
   -- Так что все делает единственно из патриотизма?
   -- Единственно.
   Второй свидетель, добродетельный лакей Роджер Клай, присягает с превеликим усердием. Оказывается, что он поступил в услужение к подсудимому года четыре назад, к полной невинности души. Встретив подсудимого на корабле, шедшем в Кале, он осведомился, не нужен ли ему в лакеи ловкий парень, и подсудимый нанял его. Он не просил подсудимого взять его к себе на службу из милости и даже не думал просить. Поселившись у него, он вскоре возымел подозрения и стал наблюдать за хозяином. Укладывая его платье в дорогу, он много раз замечал в его карманах точно такие списки. Такие же списки вытащил он из выдвижного ящика его стола.
   Нет, он предварительно не клал их туда. Видел, как подсудимый показывал эти самые листы французским джентльменам в Кале; и хотя не эти, но точно такие же листы показывал другим французским джентльменам как в Кале, так и в Булони. Свидетель горячо любит свою родину, а потому не мог этого вытерпеть и донес. Правда, его обвиняли в краже серебряного чайника; подозревали как-то, и, конечно, понапрасну, в утайке горчичницы, да и та оказалась не серебряная, а только накладного серебра. С предыдущим свидетелем знаком лет семь или восемь, и совершенно случайно. Не находит, чтобы эта случайность была особенно любопытным совпадением. Совпадения до некоторой степени всегда любопытны. Не находит любопытного совпадения и в том, что руководствуется также чистейшим патриотизмом. Он истинный британец и надеется, что таких найдется довольно много.
   Опять зажужжали синие мухи, и господин генеральный прокурор вызвал мистера Джервиса Лорри.
   -- Мистер Джервис Лорри, вы состоите конторщиком Тельсонова банка?
   -- Точно так.
   -- В ноябре тысяча семьсот семьдесят пятого года, в пятницу вечером, не проезжали ли вы по делам фирмы из Лондона в Дувр в почтовом дилижансе?
   -- Проезжал.
   -- Были ли в том дилижансе другие пассажиры?
   -- Двое.
   -- Не выходили ли они из кареты в течение ночи?
   -- Выходили оба.
   -- Мистер Лорри, посмотрите на подсудимого. Не был ли он одним из этих двух пассажиров?
   -- Этого я никак не могу сказать.
   -- Не похож ли он на которого-нибудь из тех пассажиров?
   -- Оба они так плотно были закутаны, а ночь была так темна и все мы так сторонились друг друга, что даже и этого я не могу сказать.
   -- Мистер Лорри, взгляните опять на подсудимого. Если закутать его так, как были одеты те пассажиры, не кажется ли вам, что он ростом и фигурой напоминает одного из них?
   -- Нет.
   -- Однако вы не присягнете в том, что он не был одним из них, мистер Лорри?
   -- Нет.
   -- Стало быть, вы по крайней мере можете сказать, что он мог быть одним из них?
   -- Да. С той лишь оговоркой, что я помню, как они -- а также и я сам -- боялись разбойников, а у подсудимого вид совсем не робкий.
   -- Случалось ли вам, мистер Лорри, быть свидетелем притворной робости?
   -- Без сомнения, случалось.
   -- Мистер Лорри, посмотрите еще раз на подсудимого. Можете ли вы наверное сказать, что когда-нибудь видели его?
   -- Да, видел.
   -- Где?
   -- Через несколько дней после того я возвращался из Франции, и, когда сел на корабль в Кале, подсудимый также пришел с берега на тот же корабль и вместе со мной приплыл в Англию.
   -- В какую пору он пришел на корабль?
   -- Немного позже полуночи.
   -- Стало быть, в глухую полночь. Был ли он единственным пассажиром, явившимся на корабль в такое исключительное время?
   -- Да, случилось так, что он был единственным.
   -- Не ваше дело разбирать, было ли это случайностью, мистер Лорри. Следовательно, он был единственным пассажиром, явившимся на корабль в глухую полночь?
   -- Точно так.
   -- Вы одни путешествовали, мистер Лорри, или еще кто-нибудь был с вами?
   -- У меня было двое спутников: джентльмен и леди. Вот они здесь.
   -- Они здесь. Вы о чем-нибудь разговаривали с подсудимым?
   -- Едва ли. Погода была бурная, море очень неспокойное, мы плыли долго, и я почти все время лежал на диване, от начала и до конца путешествия.
   -- Мисс Манетт!
   Молодая девушка, на которую недавно все смотрели и теперь снова уставились глазами, встала со своего места. Ее отец встал вместе с ней, продолжая держать ее под руку.
   -- Мисс Манетт, взгляните на подсудимого.
   Встать на очную ставку с таким воплощением сострадания, с такой юностью и красотой, с таким глубоким сочувствием, струившимся из ее глаз, оказалось для подсудимого гораздо труднее, нежели встать на очную ставку со всей этой злобной толпой. Он вдруг почувствовал себя стоящим вместе с нею на краю своей собственной могилы, и это его так потрясло, что, невзирая на устремленные на него со всех сторон любопытные и жадные глаза, он не мог победить своего волнения и нервно перебирал правой рукой рассыпанные перед ним травинки, из которых в его воображении рисовался цветущий сад. Он старался не дышать так ускоренно и так прерывисто, и от этого усилия вся кровь его отхлынула к сердцу, губы побледнели и задрожали. Большие синие мухи зажужжали опять.
   -- Мисс Манетт, видели ли вы подсудимого?
   -- Да, сэр.
   -- Где именно?
   -- На почтовом корабле, о котором здесь сейчас было упомянуто, сэр, и при тех же обстоятельствах.
   -- Вы и есть та молодая леди, о которой сейчас было упомянуто?
   -- О, к несчастью, это я!
   Жалобная мелодия ее голоса потонула в жестокой интонации судьи, который произнес не без ярости:
   -- Извольте отвечать на предлагаемые вопросы и не делать никаких замечаний! Мисс Манетт, разговаривали вы с подсудимым во время этого переезда через канал?
   -- Разговаривала, сэр.
   -- Припомните и повторите вашу беседу.
   Среди глубокой тишины она начала слабым голосом:
   -- Когда этот джентльмен пришел на корабль...
   -- Вы говорите о подсудимом? -- перебил ее судья, нахмурив брови.
   -- Точно так, милорд.
   -- Так и зовите его подсудимым.
   -- Когда подсудимый пришел на корабль, он заметил, что отец мой (тут она любящими глазами взглянула на стоявшего возле нее отца) сильно утомился и вообще слабого здоровья. Отец мой был так изнурен, что я побоялась лишать его свежего воздуха и постлала ему постель на палубе, у лесенки, ведущей в каюты, а сама села возле него на пол, чтобы удобнее за ним наблюдать. В ту ночь на корабле не было иных пассажиров, кроме нас четверых. Подсудимый был так добр, что попросил позволения показать мне, как получше защитить моего отца от дождя и ветра, чего я сама не умела сделать. Я не знала, как устроиться, потому что не понимала, откуда будет ветер, когда мы выйдем из гавани. А он знал это и устроил нас как следует. Он выразил большое участие к состоянию моего отца, и я уверена, что он в самом деле был так добр, как показался мне. С этого и начался наш разговор.
   -- Позвольте прервать вас на минуту. Когда он пришел на корабль, он был один?
   -- Нет.
   -- Кто же был с ним?
   -- Двое джентльменов, французы.
   -- Беседовали они между собой?
   -- Беседовали до последней минуты, пока тем джентльменам не потребовалось сойти обратно в лодку и отчалить к берегу.
   -- Обменялись они между собой бумагами, похожими вот на эти списки?
   -- Какие-то бумаги они передавали друг другу, но какие именно, мне неизвестно.
   -- А по форме и величине они были сходны с этими?
   -- Может быть, но я этого, право, не знаю, хотя они стояли от меня совсем близко и разговаривали шепотом, -- потому что они подошли к самой лесенке, ведущей в каюты, под свет висевшего там фонаря; но фонарь горел тускло, говорили они очень тихо, я не слыхала ни одного слова, видела только, что они рассматривали какие-то бумаги,
   -- Ну, теперь передайте нам ваш разговор с подсудимым, мисс Манетт.
   -- Подсудимый держал себя так же просто и откровенно со мной, как был, по причине моей неумелости и беспомощного положения, добр и внимателен к моему отцу. Надеюсь (тут она вдруг заплакала), что за все его добро я не отплачу ему сегодня никаким вредом.
   Синие мухи зажужжали.
   -- Мисс Манетт, если подсудимый не понимает, что вы в высшей степени неохотно даете показания, которые, однако, вы обязаны дать и дадите непременно, то он в этом зале единственный человек такой непонятливый. Прошу вас продолжать.
   -- Он говорил мне, что путешествует по делам трудного и деликатного свойства, которые могут вовлечь в неприятности других лиц, а потому ездит под вымышленным именем. Говорил, что по этим делам он был теперь во Франции, но через несколько дней опять туда поедет и, может быть, довольно долго еще будет от времени до времени ездить туда и обратно.
   -- Не говорил ли он чего насчет Америки, мисс Манетт? Рассказывайте подробнее.
   -- Он старался мне разъяснить, из-за чего вышла эта война, и указал, что, насколько он может судить, со стороны Англии глупо и несправедливо было затевать ссору. Потом стал шутить и сказал, что, может быть, со временем Джордж Вашингтон будет в истории так же знаменит, как и король Георг Третий {Джордж Вашингтон (1732--1799) -- первый президент Северо-Американских Соединенных Штатов. Стоял во главе североамериканских войск во время войны с Англией, где в это время царствовал Георг III.}. Только он это несерьезно говорил, а так, смеялся, чтобы как-нибудь провести время.
   Когда на сцене происходит что-нибудь особенно интересное и главный актер резко выражает лицом какое-нибудь сильное чувство, у внимательных зрителей бессознательно появляется на лицах то же самое выражение. На лице девушки заметно было болезненное напряжение и глубокая тревога как в те минуты, когда она давала показание, так и в те промежутки, пока судья записывал их, а она смотрела на адвокатов той и другой стороны, желая угадать, какое впечатление производят на них ее слова. Среди зрителей во всех концах зала замечалось то же выражение, так что на большей части лбов в публике видна была та же напряженная складка, когда судья оторвал глаза от своих заметок и бросил вокруг себя негодующий взор при столь странном и неприличном намеке на Джорджа Вашингтона.
   Тут господин присяжный стряпчий доложил милорду, что в видах предосторожности и ради соблюдения формы он считает нужным вызвать для дачи свидетельских показаний отца этой молодой девицы, доктора Манетта. Его вызывают.
   -- Доктор Манетт, взгляните на подсудимого. Видели ли вы его когда-нибудь?
   -- Один раз. Он приходил ко мне на квартиру в Лондоне. Тому назад года три... или три с половиной.
   -- Признаете ли вы его за то лицо, которое вместе с вами переплывало Британский канал на почтовом корабле, и можете ли вы подтвердить показания вашей дочери насчет его разговора с нею?
   -- Нет, сэр, ни того ни другого я сделать не могу.
   -- Нет ли какой особой причины, почему вы не в состоянии этого сделать?
   Он отвечал тихим голосом:
   -- Да, есть.
   -- Правда ли, что вы имели несчастье подвергнуться продолжительному заключению в тюрьме -- без суда и даже без объяснения причин -- там, у себя на родине, доктор Манетт?
   Он отвечал таким тоном, который проник во все сердца:
   -- Да, я долго сидел в тюрьме.
   -- И вы только что были выпущены на волю в то время, о котором теперь идет речь?
   -- Да, говорят, что так.
   -- Разве сами вы не сохранили об этом воспоминаний?
   -- Никаких. Я ничего не помню с тех пор... я даже не знаю, с каких пор... помню только, что в тюрьме я занимался шитьем башмаков, а потом очутился в Лондоне с моей милой дочерью. Я успел привыкнуть к ней к тому времени, как Милосердный Господь возвратил мне умственные способности, но даже и теперь не умел бы сказать, каким образом я к ней привык. Я не помню, как это происходило.
   Господин присяжный стряпчий сел на свое место, и отец с дочерью последовали его примеру.
   Тогда дело приняло странный оборот. Предстояло доказать и выяснить, что подсудимый, ехавший за пять лет назад в ноябре месяце из Лондона в Дувр в почтовой карете вместе с каким-то другим товарищем, который не разыскан, вышел, не доезжая Дувра, ночью из кареты, но сделал это из хитрости и, дойдя до какого-то селения, поехал назад, миль за двенадцать или более того, остановился в городе, где был военный гарнизон и адмиралтейское управление, и там собирал сведения. Вызван был свидетель, признавший подсудимого тем самым лицом, которое он в то время видел в ресторане гостиницы в том городе, где были гарнизон и адмиралтейство, и узнал, что этот человек дожидался там кого-то другого. Адвокат подсудимого произвел этому свидетелю перекрестный допрос, но ничего не добился, исключая показания, что свидетель никогда больше не видел подсудимого. В эту минуту джентльмен в парике, до сих пор смотревший в потолок, оторвался от этого занятия и, написав слова два на клочке бумаги, перекинул этот клочок через стол защитнику. В следующий перерыв защитник развернул бумажку, прочел, что там было написано, и с величайшим вниманием и даже любопытством стал рассматривать подсудимого.
   -- Так вы говорите, что совершенно уверены в тождественности того человека с личностью подсудимого?
   Свидетель повторил, что он совершенно уверен.
   -- А не случалось вам видеть кого-нибудь очень похожего на подсудимого?
   Не настолько, по мнению свидетеля, чтобы не отличить одного от другого.
   -- Посмотрите-ка хорошенько вот на этого джентльмена, моего почтенного собрата, -- сказал адвокат, указывая на того, кто перебросил ему бумажку, -- а потом еще раз посмотрите на подсудимого. Как вы скажете? Очень они схожи друг с другом?
   Помимо того что наружность почтенного собрата была довольно неопрятна, неряшлива и даже изобличала нетрезвое поведение, они были до того схожи, что это обстоятельство поразило и свидетеля, и всех присутствующих с той минуты, как на это было обращено всеобщее внимание. Когда же к милорду обратились с просьбой дозволить почтенному собрату снять парик, на что милорд очень неохотно дал свое согласие, то сходство оказалось еще более разительным.
   Милорд, то есть судья, обратился к мистеру Страйверу (защитнику подсудимого) с вопросом, не думает ли он и мистера Картона (почтенного собрата) привлечь к суду по подозрению в государственной измене. Но мистер Страйвер отвечал милорду, что никоим образом не имеет этого в виду; он только желает спросить у свидетеля, возможно ли, чтобы то, что случилось однажды, случилось и дважды; так же ли уверенно давал бы он свое показание, если бы раньше заметил то, что теперь было для него очевидно, и может ли теперь, при такой очевидности, повторить свое прежнее показание. В конце концов он разбил показания этого свидетеля, точно глиняный сосуд, и превратил его участие в деле в кучу негодного мусора.
   Тем временем мистер Кренчер, усердно следя за ходом судоговорения, сгрыз со своих пальцев почти всю ржавчину. Теперь его внимание обратилось на речь мистера Страйвера, который так обращался с господами присяжными заседателями, точно примерял на них пару платья, сшитого как раз по мерке. Он доказывал им, что этот патриот Барсед не что иное, как подкупленный шпион, предатель, бессовестный торговец человеческой кровью и один из величайших негодяев со времен окаянного Иуды, на которого он действительно смахивал, по правде сказать. Он доказывал также, что добродетельный слуга Клай, его закадычный приятель и сотрудник, вполне достоин этого звания, что бдительные очи обоих этих ложных свидетелей и клятвопреступников избрали своей жертвой подсудимого на том основании, что он был родом француз и, будучи вынужден по некоторым семейным делам совершать такие переезды через Британский канал, не может, из деликатности к людям ему дорогим и близким, объяснить, какого рода эти дела, даже если бы его собственная жизнь зависела от разоблачения этих семейных секретов. Что до показаний, насильно вымученных от этой молодой леди (а уж кажется, всем было ясно, до чего она страдала, давая свои ответы), -- все это сущий вздор и пустяки, не более как невинные любезности и приятные разговоры, неизбежные в тех случаях, когда судьба сталкивает молодого человека с молодой девушкой при подобных обстоятельствах; исключение составляет разве только отзыв о Джордже Вашингтоне; но сам по себе он так нелеп и неправдоподобен, что нельзя его рассматривать иначе как неудачную шутку. Со стороны правительства было бы просто слабодушием взыскивать с человека за подобную попытку приобрести популярность, это было бы потворством низшим инстинктам и антипатиям толпы; потому господин коронный стряпчий так и распространялся на эту тему; а между тем все обвинение построено единственно на подлых и гнусных доносах, нередко придающих подобным процессам совсем извращенный характер, чему мы видели немало примеров в уголовных судах нашего отечества по обвинению в государственных преступлениях...
   Но тут вступился милорд и, состроив такую серьезную физиономию, точно это не было чистейшей правдой, заметил, что не может дозволить, чтобы в его присутствии делались подобные оскорбительные намеки.
   Мистер Страйвер вызвал немногих свидетелей в пользу подсудимого, после чего мистер Кренчер слушал, как господин коронный стряпчий вывертывал наизнанку все новое платье, только что напяленное на присяжных заседателей стараниями мистера Страйвера, доказывая, что Барсед и Клай еще во сто раз лучше того, чем он думал вначале, а подсудимый еще во сто раз хуже. Затем милорд произнес заключительную речь, выворачивая то же платье то налицо, то наизнанку, но с тем расчетом, чтобы в конце концов из него вышел гробовой саван для подсудимого.
   После этого присяжные удалились для совещания, а синие мухи опять поднялись и загудели.
   Мистер Картон, так долго сидевший уставив глаза в потолок, не тронулся с места и не переменил позы даже в эту животрепещущую минуту. Между тем как его почтенный собрат мистер Страйвер приводил в порядок нагроможденные перед ним бумаги, перешептывался с ближайшими соседями и тревожно оглядывался в ту сторону, куда ушли присяжные; между тем как все зрители более или менее волновались, переходили с места на место, образуя новые группы; между тем как даже сам милорд встал со своего места и медленно прохаживался взад и вперед по помосту, так что среди присутствующих зародилось подозрение, будто он находится в лихорадочном состоянии, -- один только мистер Картон сидел развалясь; его оборванная мантия наполовину слезла с его плеч, а парик, кое-как нахлобученный на голову, после того как он его снимал, сидел на нем криво, руки были засунуты в карманы, а глаза по-прежнему уставлены в потолок. В его манере держаться было что-то особенно неряшливое и беспечное, что не только придавало ему неблагонадежный вид, но значительно ослабляло сходство его с подсудимым, хотя это сходство было несомненно и поразительно в ту минуту, когда их сличали на суде и когда он смотрел на публику с более сосредоточенным выражением на лице. Зато теперь, глядя на него, многие из зрителей замечали друг другу, что вот трудно даже подумать, чтобы они были так похожи. То же и мистер Кренчер сказал своему соседу, прибавив:
   -- Готов заложить полгинеи, что этот от судейской службы не наживется. Он не из тех, которым поручают обделывать важные дела. А? Как по-вашему?
   Однако этот самый мистер Картон видел все, что делалось кругом, и подмечал даже больше других. Когда голова мисс Манетт беспомощно упала на грудь ее отца, он первый заметил это и явственно произнес:
   -- Пристав, обратите внимание на молодую леди. Помогите джентльмену вынести ее из зала. Разве вы не видите, что она сейчас упадет?
   Пока ее уносили, публика выражала великую жалость к ней и сочувствие к ее отцу. Было очевидно, что для него было крайне тяжело воспоминание о своем тюремном заключении. Он сильно волновался, пока допрашивали его дочь, и с той минуты в его лице утвердилось то скорбное и напряженно-вдумчивое выражение, которое омрачало его, подобно черной туче, и продавало ему такой старческий вид. Когда он вышел, присяжные вернулись, и после минутного молчания их старшина обратился к судье с просьбой.
   Оказалось, что присяжные не согласны между собой и просят позволения удалиться и подумать, прежде нежели они окончательно сговорятся. Милорд (у которого все еще, быть может, не выходил из ума Джордж Вашингтон) несколько удивился тому, что они не согласны, однако милостиво разрешил им удалиться, конечно, под охраной сторожей, и удалился сам. Судоговорение заняло весь день, и в зале начали зажигать лампы. Носились слухи, будто присяжные будут совещаться долго. Зрители понемногу стали расходиться перекусить чего-нибудь, а подсудимый отошел к задней стене своей загородки и там сел на скамью.
   Мистер Лорри, уходивший из зала, когда уводили молодую леди и ее отца, теперь вернулся и поманил к себе Джерри. Толпа значительно поредела, и Джерри легко прошел вперед.
   -- Джерри, если вы проголодались, можете пойти закусить. Но не уходите совсем; будьте непременно к тому времени, когда войдут присяжные. Ни минуты не опоздайте, потому что, когда произнесут приговор, я пошлю вас немедленно в банк с известием, что дело кончилось. Вы самый расторопный из всех посыльных и успеете дойти до Темплских ворот гораздо скорее меня.
   Джерри кивнул в знак того, что понимает, в чем дело, а также и в знак благодарности за врученный ему при этом случае шиллинг. В ту же минуту подошел мистер Картон и тронул мистера Лорри за плечо:
   -- Как себя чувствует молодая леди?
   -- Она ужасно горюет, но отец всячески утешает ее, и ей теперь все-таки лучше, потому что она ушла из зала суда.
   -- Я передам эти сведения подсудимому. Было бы, может быть, неприлично, знаете ли, если бы такой почтенный банковский деятель, как вы, публично вступал в беседу с ним.
   Мистер Лорри покраснел, как бы сознаваясь, что и сам об этом думал, а мистер Картон пошел из-за судейской решетки к ограде для подсудимых. Так как выход из зала приходился с той же стороны, Джерри не утерпел и остановился послушать, насторожив глаза, уши и свои гвоздеобразные вихры.
   -- Мистер Дарней!
   Подсудимый тотчас встал и подошел.
   -- Вы, натурально, интересуетесь личностью свидетельницы, мисс Манетт. Она ничего, оправилась. Вы были свидетелем худшего момента ее припадка.
   -- Глубоко сожалею, что был его причиной. Не можете ли вы передать ей это от меня вместе с выражением моей признательности?
   -- Могу. И сделаю это, если вы попросите.
   Мистер Картон вел себя так небрежно, что был почти нахален. Он стоял вполоборота к подсудимому, упершись локтем в решетку.
   -- Я прошу вас об этом. Примите мою искреннюю благодарность.
   -- А что, -- молвил Картон, все так же стоя к нему боком, -- чего вы ожидаете, мистер Дарней?
   -- Худшего.
   -- Да, пожалуй, всего умнее ожидать худшего; да оно и вероятнее. Однако же мне кажется, что это продолжительное совещание в вашу пользу.
   Так как долго стоять у решетки не дозволялось, Джерри вынужден был уйти и больше ничего не слышал; а они остались, так сходные между собой чертами, так несходные в манерах, они стояли рядом и оба отражались в зеркале, укрепленном над их головами.
   Полтора часа тяжело и медленно прошли в нижних сенях и коридорах, битком набитых ворами и мошенниками, которые тем временем развлекались и подкреплялись пирожками с бараниной и пивом. Напитавшись, в свою очередь, этими яствами, посыльный кое-как примостился на лавке и задремал; вдруг он очнулся от громкого говора и быстрого движения в толпе, устремившейся вверх по лестнице в зал суда. Туда же устремился и он.
   -- Джерри, Джерри! -- кричал мистер Лорри, уже стоявший в дверях.
   -- Я здесь, сэр! Никак не проберешься в такой толпе. Вишь, как напирают. Я тут, сэр!
   Мистер Лорри через головы идущих протянул ему бумажку.
   -- Скорее! Ухватили, что ли?
   -- Ухватил, сэр.
   На бумажке было наскоро написано только одно слово: "Оправдан".
   -- Вот если бы теперь велели сказать, что "возвращается к жизни", -- бормотал Джерри, отправляясь в путь, -- так я бы на этот раз понял, в чем дело.
   Но ему некогда было не только говорить, но и думать о чем-либо, пока он окончательно не выбрался из здания Олд-Бейли: народ повалил оттуда с такой стремительной поспешностью, что его едва не сшибли с ног, и на улице долго еще слышалось жужжание и гудение, как будто синие мухи ошиблись в расчете и, видя, что тут нечем поживиться, полетели дальше искать другой падали.
  

Глава IV
ПОЗДРАВИТЕЛЬНАЯ

   Последние остатки паров, весь день кипевших в этом человеческом котле, вырывались наружу по коридорам и переходам судебного здания, когда в одном из таких, очень скудно освещенных, закоулков собралась небольшая группа людей: тут были доктор Манетт, Люси Манетт, его дочь, мистер Лорри, стряпчий со стороны подсудимого, и адвокат его, мистер Страйвер; все они окружили мистера Чарльза Дарнея, только что выпущенного на свободу, и поздравляли его с избавлением от смертного приговора.
   Доктор Манетт держался так прямо и лицо его было так осмысленно, что даже и при более ярком освещении трудно было признать в нем того башмачника, что когда-то тачал дамскую обувь на парижском чердаке. И однако кто видел его хоть раз, непременно оборачивался, чтобы взглянуть еще раз, хотя бы даже не имел случая слышать печальной музыки его тихого низкого голоса, ни наблюдать той рассеянности, которая внезапно находила на него без всякой видимой причины. Была, однако, одна внешняя причина, неминуемо вызывавшая со дна его души именно такое состояние; так было и сегодня на суде; но и помимо этой причины в его натуре была наклонность к подобной отвлеченности; она сама собой овладевала им и налагала на него мрачную тень, столь же необъяснимую для окружающих, как если бы они увидели на нем среди ясного летнего дня тень от настоящей парижской Бастилии, находившейся от него за триста миль.
   Одна только дочь его имела власть освобождать его душу от этих мрачных чар. Она была той золотой нитью, которая связывала его далекое прошлое с настоящей минутой, минуя весь страшный период его мучительного тюремного заключения; звук ее голоса, вид ее светлого лица, прикосновение ее руки оказывали на него благотворное влияние и почти всегда имели власть над ним. Бывали случаи, когда и ее влияние оказывалось бессильным, но это случалось редко, притом в слабой степени и уже давно не повторялось. Она думала, что и не повторится больше.
   Мистер Дарней с горячей признательностью поцеловал ее руку и, обратясь к мистеру Страйверу, усердно благодарил его. Мистеру Страйверу было с небольшим тридцать лет, но он казался на двадцать лет старше. Это был дюжий, толстый, громогласный человек, с багровым лицом и решительными манерами; он никогда не стеснялся никакими деликатными соображениями и так бесцеремонно втирался во всякое общество и вмешивался во всякие разговоры, что заранее можно было поручиться, что он себе проложит дорогу в свете. Он все еще был в парике и мантии и, подойдя к упомянутой группе, так подбоченился, что сразу нечаянно вытеснил из группы собеседников неповинного мистера Лорри.
   -- Я рад, что с честью выпутал вас из дела, мистер Дарней, -- сказал Страйвер. -- Это было преподлое обвинение, прямо, можно сказать, гнусное, но именно по этой причине оно имело все шансы быть успешным.
   -- Вы меня обязали на всю жизнь, и даже в двух смыслах, -- сказал его недавний клиент, взяв его за руку.
   -- Сделал все, что мог, в вашу пользу, мистер Дарней, и полагаю, что справился со своей задачей не хуже кого другого.
   Ясно, что на такие слова кому-нибудь следовало сказать: "Конечно, гораздо лучше!"
   И мистер Лорри взял на себя произнесение этого замечания; может быть, не совсем бескорыстно, а с той корыстной целью, чтобы опять втиснуться в ту же группу.
   -- Вы думаете? -- молвил мистер Страйвер. -- Что ж, вы целый день тут присутствовали, можете судить. К тому же вы сами -- человек практический.
   -- И в качестве такового, -- сказал мистер Лорри, обратно втиснутый в эту группу мощным плечом искусного законоведа тем же самым порядком, как был оттерт сначала, -- в качестве такового я обращаюсь к доктору Манетту с ходатайством распустить собрание и нас всех разослать по домам. Мисс Люси имеет нездоровый вид, мистеру Дарнею выдался из рук вон тяжелый день, и все мы измучены вконец.
   -- Говорите за себя, мистер Лорри, -- сказал Страйвер, -- мне предстоит еще весь вечер поработать. Говорите за себя.
   -- Я и говорю за себя, -- отвечал мистер Лорри, -- а также за мистера Дарнея, за мисс Люси и... Мисс Люси, как вы думаете, можно ли то же сказать о нас всех?
   Он задал этот вопрос с особым ударением, мельком указав глазами на ее отца.
   Лицо старца как будто застыло с выражением напряженного любопытства в глазах: он смотрел на Дарнея, и пристальный взгляд его все более омрачался оттенками антипатии, недоверия и даже как будто страха. С этим странным выражением на лице, он, очевидно, совершенно позабывал все окружающее.
   -- Папа, -- сказала Люси, тихонько тронув его за плечо.
   Он медленно стряхнул с себя набегавшую тень и оглянулся на нее.
   -- Пойдем домой, папа?
   Он глубоко вздохнул и промолвил:
   -- Да.
   Оправданный подсудимый полагал, что едва ли будет выпущен из тюрьмы в тот же вечер; он так и сказал своим друзьям, и под этим впечатлением они расстались с ним. В коридорах почти все огни были потушены, железные ворота со скрипом и грохотом запирались; унылое здание опустело, но опустело лишь до следующего утра: назавтра сызнова пробудится интерес к виселице, к позорному столбу, к публичному бичеванию и клеймению каленым железом, и, следовательно, толпа снова хлынет в это здание. Люси Манетт, идя между отцом и мистером Дарнеем, вышла на улицу. Кликнули извозчичью карету, и отец с дочерью уехали.
   Мистер Страйвер отстал от них еще в коридоре и, проталкиваясь в обратном направлении, прошел в ту комнату, где должностные лица судебного ведомства переодевались, меняя свои официальные одежды на обыкновенное платье. Зато другой человек, не принадлежавший к группе, ни с кем из них не обменявшийся ни одним словом, все время стоял в самом темном углу; потом, вслед за доктором и его дочерью, он молча вышел на улицу и смотрел на них, пока не уехала карета. Тогда он подошел к мистеру Лорри и мистеру Дарнею, стоявшим на мостовой.
   -- Вот как, мистер Лорри! -- сказал он. -- Стало быть, теперь и деловым людям не возбраняется побеседовать с мистером Дарнеем?
   Никому не пришло в голову заметить, каково было участие, принятое мистером Картоном в событиях этого дня; никто даже и не знал об этом. Он уже успел переодеться, но наружность его от этого нисколько не выиграла.
   -- Если бы вы знали, мистер Дарней, -- продолжал он, обращаясь к Дарнею, -- какая жестокая борьба происходит в уме делового человека, когда, с одной стороны, его одолевают человеческие благородные чувства, а с другой -- он находится под гнетом деловых соображений, -- вы бы, право, позабавились!
   Мистер Лорри покраснел и сказал с горячностью:
   -- Вы уже не в первый раз на это намекаете, сэр! Мы, деловые люди, служащие известной фирме, не можем считать себя вполне свободными в своих действиях. Мы обязаны думать о фирме гораздо больше, чем о себе.
   -- Я знаю, я-то знаю! -- беззаботно подхватил мистер Картон. -- Ну, не кипятитесь, мистер Лорри. Вы такой же, как и все остальные, не хуже, в этом я уверен, даже лучше многих других.
   -- А я, сэр, -- продолжал мистер Лорри, не обращая внимания на его слова, -- я, право, не знаю, какое вам до этого дело. Вы меня извините, тем более что я гораздо старше вас и, кажется, имею право выражать свое мнение... но я решительно нахожу, что это не ваше дело.
   -- Еще бы! Господь с вами, конечно! Вообще никакого дела у меня во всем свете нет, -- сказал мистер Картон.
   -- Весьма сожалею об этом, сэр...
   -- Вот и я тоже сожалею.
   -- ...потому что, -- продолжал мистер Лорри, -- будь у вас настоящее, собственное дело, вы бы им и занимались.
   -- Э, бог с вами, нет! Все равно не занимался бы, -- сказал мистер Картон.
   -- Что же, сэр! -- воскликнул мистер Лорри, окончательно выведенный из себя его беспечным тоном. -- Дела, деловые занятия -- очень хорошая и очень почтенная вещь. И если случается, сэр, что деловые соображения налагают на человека некоторую узду, понуждая его к сдержанности и молчанию, наверное, мистер Дарней, как молодой и благородный джентльмен, сумеет по достоинству оценить такое обстоятельство. Мистер Дарней, доброй ночи, Господь с вами, сэр! Надеюсь, что Бог для того сохранил вам сегодня жизнь, чтобы вы ее прожили счастливо и благополучно. Эй, носилки!
   Досадуя на юриста, а может быть, и на себя самого, мистер Лорри поспешно залез в носилки, и его понесли к Тельсонову банку. Картон, от которого пахло портвейном, да и на вид он казался не совсем трезвым, рассмеялся и обратился к Дарнею:
   -- Удивительно, как это судьба столкнула нас с вами. Вам, должно быть, страшно очутиться сегодня на уличной мостовой наедине с вашим двойником?
   -- Я все еще не могу опомниться, -- отвечал Чарльз Дарней, -- и уверить себя в том, что действительно существую в этом мире.
   -- И неудивительно; давно ли вы были на пути к совсем иному миру? Вы и говорите чуть слышно, точно умирающий.
   -- Я начинаю думать, что в самом деле я ослабел.
   -- Так какого же черта вы не обедаете? Вот я так успел пообедать... воспользовался тем временем, когда эти болваны обсуждали вопрос, жить ли вам в этом мире или отправляться в другой... Пойдемте, я вам покажу ближайший трактир, где можно хорошо поесть.
   Он взял его под руку и повел по Людгет-Хилл на Флит-стрит, а там, войдя в крытые ворота, повернул в харчевню. Им отвели особую каморку, и Чарльз Дарней вскоре принялся подкреплять свои силы простыми, но хорошими яствами и добрым вином. Картон уселся против него за тем же столом, запасшись своей особой бутылкой портвейна и не расставаясь со своей странной, довольно нахальной манерой.
   -- Ну что, мистер Дарней, чувствуете вы, что снова заняли свое место в нашей части света?
   -- Касательно времени и места у меня в голове страшная путаница, а по части остального, кажется, начинаю понимать что следует.
   -- Какое это, должно быть, отрадное чувство!
   Картон произнес эти слова с горечью и снова налил себе полный стакан. Он пил из стакана большого размера.
   -- Что до меня, я более всего на свете желал бы позабыть, что принадлежу к этому миру. Для меня ничего в нем нет хорошего, за исключением вот такого вина... я ни для чего не гожусь... Так что в этом отношении мы с вами несходны... Да и вообще, если хорошенько пораздумать, между нами во всех отношениях очень мало сходства.
   Ошеломленный волнениями этого дня, Чарльз Дарней как сквозь сон сознавал себя в обществе своего грубого двойника и решительно не знал, что отвечать на такие речи; в конце концов он просто промолчал.
   -- Ну, теперь вы кончили обедать, -- сказал Картон, -- что же вы не провозглашаете никакого тоста? Почему вы не пьете ни за чье здоровье, мистер Дарней?
   -- Какой тост?.. Чье здоровье?..
   -- Да ведь оно у вас на языке вертится... По крайней мере должно бы вертеться... Да наверное, так и есть; я готов поклясться, что так!
   -- Ну, так... здоровье мисс Манетт!
   -- То-то же и есть; за здоровье мисс Манетт!
   Глядя прямо в лицо собеседнику, покуда тот выпивал рюмку, Картон швырнул свой стакан через плечо в стену и разбил его вдребезги, потом позвонил и приказал подать себе другой.
   -- А ведь хорошо, должно быть, в сумерки провожать-такую молоденькую барышню до кареты, мистер Дарней? -- сказал он, наполняя новый стакан.
   Тот слегка нахмурился и отрывисто произнес:
   -- Да!
   -- Хорошо и то, когда такая молоденькая барышня пожалеет тебя, да еще поплаяет о тебе... Желал бы я знать, что при этом чувствует человек? Стоит ли подвергаться уголовному суду и рисковать жизнью, чтобы стать предметом такого сочувствия и удостоиться такой жалости... а, мистер Дарней?
   Дарней опять промолчал.
   -- Как она обрадовалась, когда я передал ей ваше поручение! Впрочем, она ничем не обнаруживала своей радости; только я и сам догадался.
   Этот намек вовремя напомнил Дарнею, что его неприятный собеседник по собственной доброй воле оказал ему сегодня существенную услугу во время суда. Дарней тотчас свернул разговор на эту тему и выразил ему свою благодарность.
   -- Не нужно мне благодарности, да и не за что благодарить, -- возразил Картон беспечно. -- Во-первых, то, что я сделал, был сущий пустяк, а во-вторых, я сам не знаю, зачем я это сделал... Слушайте, мистер Дарней, позвольте задать вам вопрос.
   -- Сделайте одолжение, я рад хоть чем-нибудь отплатить вам за добрую услугу.
   -- Не думаете ли вы, что я к вам чувствую особое расположение?
   -- Извините, мистер Картон, -- сказал Дарней, не на шутку смущаясь, -- я еще и самому себе не задавал такого вопроса.
   -- А вот я теперь спрашиваю вас об этом.
   -- Ваши действия как будто намекали на такое особое расположение... но не думаю, чтобы вы его чувствовали.
   -- И я тоже не думаю, чтобы чувствовал, -- сказал Картон, -- зато я начинаю думать, что вы чрезвычайно догадливы.
   -- Тем не менее, -- продолжал Дарней, вставая и протягивая руку к звонку, -- надеюсь, что это не помешает мне заплатить по счету и расстаться с вами без взаимного неудовольствия.
   Картон отвечал:
   -- О, конечно!
   И Дарней позвонил.
   -- Вы как намерены рассчитаться, мой счет тоже берете на себя? -- спросил Картон.
   Дарней ответил утвердительно.
   -- В таком случае, человек, принеси мне другую пинту этого самого вина и приди разбудить меня ровно в десять часов.
   Заплатив по счету, Чарльз Дарней встал и пожелал ему спокойной ночи. Картон также встал, не отвечая на пожелание, и, глядя на него не то с вызывающим видом, не то с угрозой, сказал:
   -- Еще одно слово, мистер Дарней; вы думаете, что я пьян?
   -- Я думаю, что вы... пили, мистер Картон.
   -- Чего тут думать, вы знаете, что я пил.
   -- Раз вы сами этого хотите... да, я это знаю.
   -- Так знайте же, отчего я пью. Я пропащий человек, неудачник, сэр. Ни до кого на свете мне дела нет, и ни одна душа на свете не тужит обо мне.
   -- Это очень жаль. Вы могли бы лучше употребить свои способности.
   -- Может быть, так, мистер Дарней, а может быть, и нет. А впрочем, не слишком любуйтесь на свою трезвую физиономию: еще неизвестно, куда она вас заведет. Спокойной ночи!
   Оставшись один, этот странный человек взял свечу и, подойдя к висевшему на стене зеркалу, начал пристально смотреться в него.
   -- Нравится тебе этот господин? -- бормотал он, вперив глаза в свое собственное отражение. -- С чего бы ощущать особое расположение к человеку за то, что он на тебя похож. В тебе ведь нет ничего столь же симпатичного, и ты это знаешь. Ах, чтоб тебя!.. Как же ты себя изуродовал! Нечего сказать, хороша причина для особого расположения к человеку, когда видишь по нему, как низко ты пал и чем бы ты мог быть. Поменяйся-ка с ним местами, тогда и увидишь, посмотрят ли на тебя те голубые глазки так, как на него смотрели, и станет ли из-за тебя так волноваться то сострадательное личико?.. Ну что тут пустяки болтать, признавайся начистоту... Ты просто ненавидишь того господина!
   Он обратился за утешением к поданной ему пинте вина, выпил ее до капли в несколько минут и заснул, положив голову на руки. Волосы его разметались по столу, а свеча оплыла, и светильня низко свесилась над ним, обдавая его сальными каплями.
  

Глава V
ШАКАЛ

   То были времена сильного пьянства, и многие мужчины пили непомерно. С тех пор нравы наши до такой степени улучшились, что если в точности определить, сколько именно вина и пунша поглощал в течение вечера один человек того времени, нимало не теряя репутации вполне порядочного и приличного джентльмена, это может показаться смешным преувеличением в наши дни. Ученые-законоведы той эпохи, конечно, не отставали от других профессий в своих вакхических стремлениях; также и мистер Страйвер не отставал от своих сотоварищей: с равным успехом он пробивал себе путь к широкой известности, к выгодной практике и предавался обильным возлияниям.
   Становясь любимым детищем суда присяжных при Олд-Бейли, а также надежной опорой окружных сессий, мистер Страйвер осторожно устранял со своего пути те первые ступени общественной лестницы, по которой он постепенно поднимался. Зато теперь и суд присяжных, и окружные сессии призывали своего любимца с распростертыми объятиями; он старался как можно чаще попадаться на глаза лорду главному судье, и цветущий лик мистера Страйвера всякий день можно было встретить в палате Королевской Скамьи {Суд Королевской Скамьи -- Верховный суд в Англии. Первоначально судебное разбирательство производилось под председательством короля.}, где он, подобно крупному подсолнечнику, ежедневно расцветал из кущи судейских париков, повертывая свою физиономию только к солнцу.
   В суде и прежде было замечено, что мистер Страйвер был человек развязный, ничем не стеснявшийся, смелый и бойкий на язык, но что у него не было способности схватывать на лету сущность свидетельских показаний и выделять из целой кучи хлама то, что было действительно ценно и пригодно в данном случае; а между тем это талант наиболее важный и необходимый для каждого адвоката. Но с некоторого времени мистер Страйвер сделал замечательные успехи по этой части. Чем больше поручали ему дел, тем сильнее развивалась у него, по-видимому, способность в короткое время добираться до самой сути; и, как бы поздно ни засиживались они по вечерам с Сидни Картоном, выпивая одну бутылку за другой, наутро мистер Страйвер знал все пункты дела как свои пять пальцев.
   Сидни Картон, величайший шалопай и бездельник, был важнейшим сподвижником Страйвера. В том количестве спиртных напитков, что они вдвоем поглощали, считая с январской сессии и до Михайлова дня {Михайлов день -- начало осенней сессии.}, можно было утопить любой королевский корабль. Где бы ни был Страйвер и какое бы дело ни взялся он защищать, Сидни Картон был непременно тут: засунув руки в карманы, он сидел в зале суда и смотрел в потолок. Они всегда вместе объезжали округ и даже во время сессий продолжали все так же кутить по ночам; говорили, что Картон иногда среди бела дня украдкой и неверными шагами пробирался к своей квартире наподобие беспутного кота. Наконец люди, заинтересованные в таких вопросах, порешили между собой, что хотя Сидни Картон никогда не будет львом в своей профессии, но зато из него образовался превосходнейший шакал, и в этом скромном звании он оказывал Страйверу неисчислимые услуги и содействие.
   -- Десять часов, сэр, -- доложил трактирный слуга, которому он поручил разбудить себя. -- Десять часов, сэр!
   -- Что случилось?
   -- Десять часов било, сэр.
   -- Это что же значит? Десять часов вечера, что ли?
   -- Точно так, сэр. Вы изволили приказать мне разбудить себя.
   -- О-о! Да, помню. Хорошо, хорошо.
   Он попробовал еще несколько раз приловчиться и вздремнуть, но слуга каждый раз препятствовал этому, начиная возиться кочергой в камине; наконец он не отрываясь погремел кочергой минут пять сряду, так что Картон проснулся окончательно, встал, надел шляпу и вышел на улицу. Повернув в Темпл, он два раза прошелся по мостовой мимо Королевского суда и Судебного архива и, достаточно освежившись, вошел в квартиру Страйвера.
   Клерк Страйвера никогда не присутствовал на этих юридических совещаниях и был уже отпущен домой. Страйвер сам отпер дверь. Он был в туфлях, в халате и с голой шеей ради большего удобства. Его глаза, с постоянно воспаленными веками, отличались тем несколько диким, напряженным выражением, которое замечается у всех кутил этого сорта, начиная с портрета Джеффриса {Джорж Джеффрис (1648--1689) -- знаменитый английский судья, а впоследствии государственный канцлер.} и кончая всеми портретами пьяниц, как бы художники ни старались смягчить эту неизбежную в них черту.
   -- Маленько запоздали, мистер Мемори {Мемори -- память (англ.).}, -- сказал Страйвер.
   -- Как всегда; если опоздал, то никак не больше как на четверть часа.
   Они прошли в комнату мрачного вида, с книжными полками по стенам и с ворохами бумаг повсюду; в камине пылал огонь, над очагом висел на крючке кипящий котел, а из-за кучи бумаг возвышался стол, на котором находился обильный запас вина, водки, рому, а также сахар и лимоны.
   -- Вы пропустили все-таки бутылочку... оно и видно, Сидни.
   -- Даже две, кажется. Я обедал с сегодняшним нашим клиентом, то есть смотрел, как он обедал... Но это все едино.
   -- А ведь ловко вы подпустили этот пункт насчет отождествления личности. Как это вам пришло в голову? Когда вы надумались?
   -- Сначала просто думал, что он довольно красивый малый, а потом подумал, что вот каким бы я мог быть, если бы не горькая моя судьба.
   Мистер Страйвер рассмеялся так, что всколыхнулось его преждевременное брюшко.
   -- Туда же, с горькой судьбой!.. Принимайтесь-ка за работу, Сидни, принимайтесь за работу!
   Шакал довольно угрюмо расстегнулся, прошел в соседнюю комнату и принес оттуда кувшин с холодной водой, таз и пару полотенец. Намочив полотенце в воде, он слегка выжал его, обмотал им голову, что вышло очень безобразно, присел к столу и сказал:
   -- Я готов.
   -- На нынешний вечер не больно много нам стряпни, Мемори, -- сказал мистер Страйвер, весело перебирая лежавшие перед ним бумаги.
   -- А сколько всего?
   -- Только и есть два дела.
   -- Дайте мне сперва то, что похуже.
   -- Вот вам, берите. Ну, Сидни, валяйте!
   И лев, повалившись на спину, растянулся на диване по одну сторону питейного стола, между тем как шакал расположился по другую его сторону на другом конце, заваленном бумагами; впрочем, бутылки и стаканы были у него под рукой. Оба юриста прибегали к этому развлечению с одинаковым усердием, но на разный манер: лев большей частью лежал, засунув руки за пояс, глядя на огонь или прочитывая какой-нибудь документ более легкого содержания; шакал же сидел, нахмурив брови с сосредоточенным видом, и так углублялся в занятия, что, не отрывая глаз от бумаг, протягивал руку за стаканом и часто по целой минуте, и даже дольше, ощупью искал его по столу. Раза два или три запутанное дело становилось так сбивчиво, что шакал был вынужден вставать из-за стола и сызнова намачивать полотенце холодной водой. Возвращался он из этих походов с такими диковинными сооружениями из мокрого тряпья на своей голове, что описать невозможно; и эти уборы были тем уморительнее, что он сам оставался напряженно-серьезным.
   Наконец шакал состряпал для льва сытную трапезу и преподал ее в готовом виде. Лев принял пищу осторожно, смаковал ее внимательно, выбрал, что было ему особенно по вкусу, высказал несколько замечаний по этому поводу, а шакал во всем ему помогал. Покончив с этим блюдом, лев снова засунул руки за пояс, улегся на диван и предался размышлениям. Тогда шакал подкрепил свои силы стаканом вина, сызнова обмотал голову мокрыми полотенцами и принялся за изготовление второго блюда. Провозившись с ним, сколько было нужно, он и. Показанія этихъ двухъ свидѣтелей, а также документы, которые будутъ представлены здѣсь на судѣ, укажутъ присяжнымъ, что подсудимый хранилъ у себя списки военныхъ силъ его величества, ихъ расположеніе и приготовленія на морѣ и на сушѣ, и тогда они не будутъ больше сомнѣваться въ его сношеніяхъ съ враждебными намъ державами. Мы не могли, правда, доказать, были ли эти списки написаны рукой обвиняемаго или нѣтъ, но не все ли это равно? Не доказываетъ ли это, какъ ловокъ и предусмотрителенъ былъ подсудимый? Факты указываютъ, что все это началось лѣтъ пять тому назадъ и что подсудимый занимался уже этими преступными дѣлами за нѣсколько недѣль до перваго сраженія между британскими войсками и американскими. На основаніи всего выше-изложеннаго присяжные, конечно, какъ честные присяжные (а онъ знаетъ, что они честны) и какъ чувствующіе лежащую на нихъ отвѣтственность, (а онъ знаетъ, что они чувствуютъ), обязаны признать подсудимаго виновнымъ и покончить съ его существованіемъ, хотятъ они этого или нѣтъ. Никогда не будутъ они въ состояніи класть свои головы на подушки, никогда не будутъ они въ состояніи вынести той мысли, что жены ихъ кладутъ головы свои на подушки, никогда не будутъ они въ состояніи даже слышать того, что дѣти ихъ кладутъ свои головы на подушки, или короче говоря, никогда не положатъ они или онѣ своихъ головъ на подушки, пока не снесутъ головы подсудимому. Рѣчь свою генеральный прокуроръ заключилъ требованіемъ этой головы во имя всего, что только можетъ думать и мыслить и торжественной клутвой въ томъ, что подсудимый въ глазахъ его уже умеръ и исчезъ съ лица земли.
   Когда генеральный прокуроръ кончилъ говорить, въ залѣ суда поднялся такой шумъ, какъ будто бы цѣлый рой синихъ мухъ закружился надъ подсудимымъ въ предвкушеніи того, во что онъ долженъ скоро обратиться. Мало-по-малу шумъ стихъ и у скамьи для свидѣтелей появился незапятнанный патріотъ.
   Генеральный стряпчій, слѣдуя по пятамъ своего предшественника, приступилъ къ допросу патріота. Этого джентльмена звали Джонъ Барсадъ. Эта чистая душа передала все точь въ точь, какъ самъ генеральный прокуроръ, и если послѣдній отступилъ въ чемъ нибудь, то лишь на самую незначительную малость. Облегчивъ благородное сердце свое отъ угнетавшей его тяжести онъ собирался уже скромно удалиться, когда джентльменъ въ парикѣ и съ кипой бумагъ передъ собой, который сидѣлъ вблизи мистера Лорри, попросилъ разрѣшенія предложить ему нѣсколько вопросовъ. Джентльменъ въ парикѣ, сидѣвшій напротивъ, смотрѣлъ попрежнему на потолокъ.
   Не былъ ли свидѣтель раньше самъ шпіономъ? Онъ съ негодованіемъ отвергъ такое предположеніе. Чѣмъ живетъ онъ? Своимъ собственнымъ имуществомъ. Гдѣ его имущество? Онъ не можетъ въ точности припомнить гдѣ. Кто онъ такой? Онъ ничѣмъ не занимается. Не получилъ ли онъ наслѣдства? Да, получилъ. Отъ кого? Отъ дальнихъ родственниковъ. Очень дальнихъ? Очень. Былъ ли когда либо заключенъ подъ стражу? Само собою разумѣется, нѣтъ! Даже въ долговой тюрьмѣ не былъ? Не понимаетъ, что это имѣетъ общаго съ дѣломъ. Былъ или не былъ въ тюрьмѣ для должниковъ? Снова этотъ вопросъ? Никогда? Былъ. Сколько разъ? Два или три раза. Не пять и не шесть? Можетъ быть. Профессія ваша? Джентльменъ. Никто никогда не билъ? Можетъ быть. Часто? Нѣтъ. Съ лѣстницы спускали? Разумѣется нѣтъ; какъ то разъ толкнули на самомъ верху лѣстницы, онъ не удержался и самъ слетѣлъ внизъ. Били за то, что мошенничалъ въ кости? Какой то пьяница вздумалъ наврать на него, но все это была неправда. Можетъ ли свидѣтель присягнуть, что это была неправда? Смѣло. Не добывалъ ли себѣ средства къ существованію мошенничествомъ въ игрѣ? Никогда. Не добывалъ ли средства просто игрой? Не болѣе другихъ джентльменовъ. Не занималъ ли денегъ у подсудимаго? Да. Возвратилъ ему обратно? Нѣтъ. Дѣйствительно ли онъ былъ такъ близокъ съ подсудимымъ или вся эта близость ограничивалась встрѣчей съ нимъ въ дилижансахъ, гостинницахъ или на корабляхъ? Нѣтъ. Самъ ли онъ видѣлъ эти списки у подсудимаго? Разумѣется. Ничего больше не знаетъ объ этихъ спискахъ? Нѣтъ. Не самъ ли гдѣ нибудь досталъ ихъ? Нѣтъ. Ничего не можетъ прибавить къ этому свидѣтельству? Нѣтъ. Не служитъ ли онъ у правительства, какъ доносчикъ? О, нѣтъ. Не служитъ ли на какой нибудь другой должности? О, нѣтъ. Присягнете? Сколько угодно. Никакихъ причинъ, кромѣ патріотизма? Никакихъ.
   Добродѣтельный слуга, Роджеръ Клей, въ свою очередь быстро отвѣчалъ на вопросы и все время клялся и божился. Четыре года служилъ онъ вѣрой и правдой подсудимому. Онъ на кораблѣ въ Калэ увидѣлъ подсудимаго и спросилъ его, не нуженъ ли ему расторопный слуга; тотъ и нанялъ его. Онъ не какъ милости просилъ подсудимаго взять его въ услуженіе... никогда и ничего подобнаго онъ не думалъ. Вскорѣ послѣ этого подсудимый показался ему человѣкомъ подозрительнымъ и онъ сталъ слѣдить за нимъ. Когда ему приходилось чистить платье подсудимаго, онъ всегда почти замѣчалъ въ карманахъ его бумаги, сходныя съ этими. Эти бумаги онъ вынулъ изъ письменнаго стола подсудимаго. Онъ не разъ уже клалъ ихъ туда. Онъ видѣлъ, какъ подсудимый показывалъ такія бумаги французскимъ джентльменамъ въ Калэ и такія же бумаги французскимъ джентльменамъ въ Калэ и Булони. Онъ любитъ свое отечество, а потому и донесъ. Да, его подозрѣвали, что онъ укралъ серебряный чайникъ; на него взвели клевету, будто онъ укралъ горчичницу, которая оказалась сдѣланной изъ накладного серебра. Онъ познакомился со свидѣтелемъ лѣтъ семь или восемь тому назадъ; это было случайное совпаденіе. Онъ но считаетъ, чтобы совпаденіе это было странно; бываютъ несравненно болѣе странныя совпаденія обстоятельствъ. Того же, что онъ поступилъ такъ ради истиннаго патріотизма, онъ ни въ какомъ случаѣ не считаетъ страннымъ совпаденіемъ обстоятельствъ. Онъ истинный британецъ и надѣется, что здѣсь много найдется подобныхъ ему.
   Рой синихъ мухъ снова зажужжалъ и генеральный прокуроръ обратился къ мистеру Джервису Лорри.
   -- Мистеръ Лорри, вы служите клеркомъ въ банкѣ Тельсона?
   -- Да.
   -- Въ одну изъ пятницъ ноября мѣсяца, тысяча семьсотъ семьдесятъ пятаго года, вы ѣхали ночью по какому то дѣлу изъ Лондона въ Дувръ, въ почтовой карстѣ?
   -- Да.
   -- Были въ каретѣ еще пассажиры кромѣ васъ?
   -- Два.
   -- Выходили они ночью изъ кареты?
   -- Выходили.
   -- Мистеръ Лорри, взгляните на подсудимаго. Не былъ ли онъ однимъ изъ тѣхъ двухъ?
   -- Я не могу этого сказать.
   -- Походитъ ли онъ на одного изъ двухъ пассажировъ?
   -- Они были такъ закутаны, ночь была такъ темна, а мы всѣ были такъ осторожны и несообщительны, что я даже этого не могу сказать.
   -- Мистеръ Лорри, взгляните еще разъ на подсудимаго. Предположите, что онъ закутанъ такъ, какъ тѣ два пассажира, не будетъ ли тогда во всей фигурѣ его чего нибудь такого, что напомнило бы вамъ одного изъ нихъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Не желаете ли вы показать подъ присягой, мистеръ Лорри, что онъ не былъ однимъ изъ нихъ?
   -- Нѣтъ!
   -- Въ такомъ случаѣ вы признаете, что онъ могъ быть однимъ изъ нихъ?
   -- Да. Только мнѣ кажется, что оба они одинаково со мной трусили разбойниковъ, а между тѣмъ подсудимый совсѣмъ не похожъ на труса.
   -- Приходилось вамъ когда нибудь видѣть, какъ притворяются робкими, мистеръ Лорри?
   -- Да, приходилось.
   -- Мистеръ Лорри, взгляните еще разъ на подсудимаго. Ее видѣли ли вы его когда нибудь раньше?
   -- Видѣлъ.
   -- Когда?
   -- Нѣсколько дней тому назадъ, когда я возвращался изъ Франціи; подсудимый сѣлъ въ Калэ на почтовое судно, на которомъ и я возвращался, и все время ѣхалъ со мной.
   -- Въ которомъ часу прибылъ онъ на корабль?
   -- Послѣ полуночи.
   -- Ночью? И только онъ одинъ явился на судно въ такой несвоевременный часъ?
   -- Случилось такъ, что только онъ одинъ.
   -- Здѣсь дѣло не въ "случилось", мистеръ Лорри! Былъ ли онъ единственный пассажиръ, прибывшій на судно такою позднею ночью?
   -- Да, единственный.
   -- Вы путешествовали одни, мистеръ Лорри, или у васъ были спутники?
   -- Два спутника: джентльменъ и леди. Оба они здѣсь.
   -- Они здѣсь, да! Говорили вы о чемъ нибудь съ подсудимымъ?
   -- Почти нѣтъ. Погода была бурная и переѣздъ продолжительный; я все время почти пролежалъ на диванѣ... отъ одного берега и до другого.
   -- Миссъ Манеттъ!
   Молодая леди, на которую, какъ и незадолго передъ этимъ, обратились всѣ взоры, встала съ своего мѣста. Отецъ также всталъ вмѣстѣ съ нею, продолжая держать ее подъ руку.
   -- Миссъ Манеттъ, взгляните на подсудимаго.
   Стать на очную ставку съ такимъ прелестнымъ, юнымъ существомъ было для подсудимаго несравненно труднѣе, чѣмъ стать на очную ставку со всей предстоящей здѣсь толпой. Стоя противъ нея на краю своей могилы, онъ, не обращая вниманія на любопытные взоры, все же сохранилъ настолько самообладаніе, что продолжалъ по прежнему стоять покойно. Слегка двигалась только правая рука его, машинально собирая траву въ отдѣльныя кучки и придавая имъ форму цвѣточныхъ грядъ въ саду; губы его были блѣдны и дрожали отъ неимовѣрныхъ усилій сдержать свое ускоренное дыханіе. Залъ суда наполнился жужжаньемъ синихъ мухъ.
   -- Миссъ Манеттъ, видѣли вы раньше подсудимаго?
   -- Да, сэръ!
   -- Гдѣ?
   -- На томъ же кораблѣ, сэръ, о которомъ сейчасъ шла рѣчь и въ одно и то же время.
   -- Вы та самая молодая леди, о которой только что упоминали?
   -- О, къ несчастью, да!
   Нѣжный, сострадательный звукъ ея голоса поглощенъ былъ менѣе музыкальнымъ голосомъ главнаго судьи, когда онъ сурово, даже свирѣпо сказалъ ей:
   -- Прошу прямо отвѣчать на предлагаемые вопросы и но дѣлать никакихъ замѣчаній.-- Итакъ, миссъ Манеттъ, вели вы какіе нибудь разговоры съ подсудимымъ во время переѣзда вашего черезъ Каналъ?
   -- Да, сэръ.
   -- Припомните ихъ.
   Робкимъ голосомъ начала она среди глубокаго молчанія:
   -- Когда джентльменъ взошелъ на корабль...
   -- Вы говорите о подсудимомъ?-- спросилъ судья, нахмуривъ брови.
   -- Да, милордъ.
   -- Тогда такъ и говорите -- "подсудимый".
   -- Когда подсудимый взошелъ на корабль, онъ замѣтилъ, что мой отецъ,-- она съ любовью взглянула на стоявшаго подлъ нея отца,-- очень усталъ и здоровье его находится въ дурномъ состояніи. Я даже боялась лишать его воздуха и приготовила для него постель на палубѣ у лѣстницы, которая вела въ каюту, а сама сѣла на палубѣ подлѣ него, чтобы слѣдить за нимъ. Въ ту ночь на палубѣ не было другихъ пассажировъ и насъ было всего четверо. Подсудимый былъ такъ добръ, что попросилъ у меня разрѣшенія указать мнѣ, какъ лучше защитить отца моего отъ вѣтра и непогоды и сдѣлалъ это лучше моего. Я не знала, какъ это сдѣлать, потому что не понимала, откуда дулъ вѣтеръ, когда мы вышли изъ гавани. Онъ сдѣлалъ это за меня. Онъ былъ очень ласковъ и добръ къ моему отцу, который, я увѣрена, сознавалъ и чувствовалъ это. Съ этого собственно и начался нашъ разговоръ.
   -- Позвольте прервать васъ на одну минуту. Онъ взошелъ на корабль одинъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Сколько человѣкъ было съ нимъ?
   -- Два французскихъ джентльмена.
   -- Разговаривали они между собой?
   -- Да, разговаривали до той минуты, когда французскіе джентльмены спустились въ свою лодку.
   -- Не передавали они другъ другу какихъ нибудь бумагъ, въ родѣ этихъ списковъ, напримѣръ?
   -- Да, какія то бумаги передавали, но не знаю какія.
   -- Такой вотъ величины и формы?
   -- Можетъ быть... не знаю, впрочемъ, хотя они близко стояли подлѣ меня и о чемъ то шепотомъ разговаривали. Они стояли у лѣстницы въ каюту, чтобы быть поближе къ лампѣ, висѣвшей тамъ; лампа горѣла тускло, а они говорили тихо, такъ что я ничего не слышала и видѣла только, что они разсматривали какія то бумаги.
   -- Теперь продолжайте о вашемъ разговорѣ съ подсудимымъ, миссъ Манеттъ.
   -- Подсудимый все время съ большимъ участіемъ говорилъ со мною... потому быть можетъ, что я была такъ безпомощна... и былъ такъ добръ и полезенъ моему отцу. Надѣюсь,-- залилась она слезами,-- что сегодня я не отплачу ему зломъ за добро.
   Жужжанье синихъ мухъ пронеслось среди толпы.
   -- Миссъ Манеттъ, если подсудимый не понимаетъ, что вы даете свое показаніе, потому что это долгъ вашъ... что вы обязаны дать его... не можете уклониться отъ дачи его, хотя неохотно даетъ его.... то онъ только одинъ не понимаетъ этого. Продолжайте.
   -- Онъ разсказалъ мнѣ, что ѣздилъ по очень деликатному, но затруднительному дѣлу, которое можетъ навлечь непріятности на нѣкоторыхъ людей, вслѣдствіе чего онъ вынужденъ путешествовать подъ вымышленнымъ именемъ. Онъ сказалъ, что по этому именно дѣлу онъ ѣздилъ на нѣсколько дней во Францію и вообще ему то и дѣло приходится ѣздить изъ Франціи въ Англію и обратно.
   -- Говорилъ онъ что нибудь объ Америкѣ, миссъ Манеттъ? Будьте болѣе точны.
   -- Онъ объяснилъ мнѣ изъ за чего начался раздоръ и сказалъ, что насколько онъ можетъ судить, со стороны Англіи это было очень безразсудно и неосновательно. Затѣмъ онъ прибавилъ, что Георгъ Вашингтонъ заслужитъ въ исторіи такое же великое имя, какъ и Георгъ Третій. Все это онъ говорилъ безъ всякой злобы, онъ только шутилъ, чтобы провести веселѣе время.
   Когда разыгрывается какая-нибудь очень интересная сцена, то каждое выраженіе на лицѣ главнаго дѣйствующаго участника этой сцсны, на котораго обращены всѣ взоры, отражается и на лицахъ присутствующихъ зрителей. Мучительно-напряженное выраженіе лица молодой дѣвушки, когда она давала свои показанія и затѣмъ останавливалась, пока судья записывалъ его, производило тотъ же эффектъ и на адвокатовъ. То же выраженіе замѣчалось и на лицахъ собравшихся здѣсь зрителей; когда же судья, услышавъ дерзкое замѣчаніе по поводу Георга Вашингтона, гнѣвно взглянулъ на свидѣтельницу, то лицо ея, какъ въ зеркалѣ, отразилось на лицахъ зрителей.
   Генеральный прокуроръ заявилъ милорду, что онъ считаетъ необходимымъ для предосторожности и формы спросить также и отца молодой леди, доктора Манетта, что и было тотчасъ же исполнено.
   -- Докторъ Манеттъ, взгляните на подсудимаго. Видѣли вы его раньше?
   -- Одинъ только разъ, когда онъ былъ у меня на квартирѣ въ Лондонѣ. Три или три съ половиною года тому назадъ.
   -- Можете вы подтвердить, что онъ былъ спутникомъ вашимъ на кораблѣ и что вы участвовали въ разговорѣ его съ вашей дочерью?
   -- Ни того, ни другого не могу, сэръ.
   -- Нѣтъ ли у васъ особой, лично васъ касающейся причины, которая не позволяетъ вамъ отвѣчать?
   -- Да, есть,-- совсѣмъ тихо отвѣчалъ онъ.
   -- Васъ, кажется, постигло большое несчастье въ родной странѣ вашей и вы безъ суда и обвиненія пробыли долгое время въ заключеніи, докторъ Манеттъ?
   Онъ отвѣчалъ тономъ, заставившимъ дрогнуть всѣ сердца:
   -- Да, очень, очень долгое время.
   -- Васъ освободили въ то время, о которомъ идетъ рѣчь?
   -- Мнѣ такъ сказали.
   -- Помните вы этотъ случай?
   -- Нѣтъ... Въ головѣ моей все смутно съ того времени... но могу сказать съ какого... когда я занимался въ моемъ заключеніи шитьемъ башмаковъ до того времени, когда я очутился въ Лондонѣ вмѣстѣ съ своей дорогой дочерью. Она стала такъ близка мнѣ, когда милосердый Богъ возстановилъ мои умственныя способности, но я не могу сказать, какимъ образомъ она стала мнѣ такъ близка. Я рѣшительно не помню, какъ все это совершилось.
   Генеральный прокуроръ сѣлъ, и отецъ съ дочерью сѣли.
   Дѣло приняло теперь весьма странный оборотъ. Надо было доказать, что подсудимый ѣхалъ съ товарищами въ Дуврской почтовой каретѣ въ пятницу ночью, въ ноябрѣ мѣсяцѣ, пять лѣтъ тому назадъ, что онъ вышелъ изъ кареты ночью же и, чтобы скрыть свои слѣды, но остался въ томъ мѣстѣ, гдѣ онъ вышелъ, а вернулся назадъ, миль за двѣнадцать и болѣе и, добравшись до казармъ и адмиралтейства, началъ собирать тамъ разныя свѣдѣнія. Вызванный свидѣтель долженъ былъ подтвердить, что онъ видѣлъ его тогда въ кофейной комнатѣ отеля того города, гдѣ находились казармы и адмиралтейство, ожидая тамъ прибытія какого то другого лица. Защитникъ подсудимаго подвергъ свидѣтеля перекрестному допросу, изъ котораго выяснилось только, что свидѣтель никогда раньше не видѣлъ подсудимаго. Джентльменъ въ парикѣ, все время смотрѣвшій на потолокъ, написалъ нѣсколько словъ на маленькомъ лоскуткѣ бумаги и бросилъ его защитнику, который развернулъ его и, прочитавъ съ большимъ вниманіемъ, съ любопытствомъ взглянулъ на подсудимаго.
   -- Вы совершенно увѣрены въ томъ, что это былъ именно подсудимый?
   Да, свидѣтель былъ совершенію въ этомъ увѣренъ.
   -- Не видѣли ли вы кого нибудь другого, похожаго на подсудимаго?
   -- Не на столько похожаго, чтобы онъ (свидѣтель) могъ ошибиться.
   -- Взгляните хорошенько на джентльмена, моего ученаго товарища,-- сказалъ защитникъ, указывая на того, кто бросилъ ему лоскутокъ бумаги,-- и затѣмъ взгляните на подсудимаго. Что вы скажете? Похожи они другъ на друга?
   Неряшливая и неопрятная наружность "ученаго товарища", напоминавшая нѣсколько большого кутилу, все же представляла собой настолько достаточное сходство съ подсудимымъ, что удивила не только свидѣтеля, но и всѣхъ присутствующихъ. Милордъ попросилъ ученаго друга снять свой парикъ и когда тотъ, хотя неохотно, снялъ его, то сходство стало еще болѣе разительнымъ. Милордъ освѣдомился у мистера Страйвера (защитника подсудимаго), не должны ли они арестовать мистера Картона (имя ученаго друга) за измѣну? Мистеръ Страйверъ отвѣчалъ милорду отрицательно и затѣмъ обратился къ свидѣтелю съ вопросомъ, можетъ ли случиться два раза то, что случилось уже разъ? Увѣренъ ли онъ по прежнему въ своемъ показаніи послѣ такой живой иллюстраціи слишкомъ быстрой поспѣшности своей? Будетъ ли онъ по прежнему настаивать на томъ же? и такъ далѣе. Кончилось все это тѣмъ, что свидѣтель былъ разбитъ въ дребезги, какъ глиняный черепокъ, и всѣ показанія его разлетѣлись въ пухъ и прахъ.
   Мистеръ Кренчеръ, все время внимательно слѣдившій за показаніями свидѣтеля, успѣлъ уже всласть позавтракать ржавчиной со своихъ пальцевъ. Вниманіе свое онъ перенесъ теперь на мистера Страйвера, который старался приладить на присяжныхъ дѣло подсудимаго, какъ примѣриваютъ и прилаживаютъ платье. Онъ доказывалъ имъ, что патріотъ Барсадъ шпіонъ и измѣнникъ, безстыдный торговецъ кровью, величайшій негодяй, какого не бывало еще на землѣ со времени самого Іуды,-- на котораго тотъ дѣйствительно походилъ. Онъ доказывалъ, что добродѣтельный слуга Клей, его другъ и сообщникъ, даже еще хуже; что мошенники эти и клятвопреступники избрали своей жертвой подсудимаго, который будучи французомъ по происхожденію, ѣздилъ во Францію по своимъ семейнымъ дѣламъ и поэтому вынужденъ былъ путешествовать взадъ и впередъ по Каналу; что онъ даже ради спасенія своей жизни не можетъ открыть въ чемъ состоятъ эти дѣла, такъ какъ они касаются близкихъ и дорогихъ ему лицъ. Что вырванныя у молодой леди показанія, которыя она давала съ такимъ страданіемъ, указали лишь на самые невинные и любезные разговоры, какіе часто происходятъ между молодыми джентльменами и молодыми леди, за исключеніемъ упоминанія о Георгѣ Вашингтонѣ, которое до нѣкоторой степени нелѣпо и можетъ быть принято во вниманіе лишь какъ чудовищная шутка. Что разсчеты правительства на чувства толпы доказали бы его слабость; что генеральный прокуроръ ради одной популярности игралъ на самыхъ низкихъ національныхъ антипатіяхъ и страхахъ и съ этой цѣлью постарался усилить обвиненіе, которое явилось слѣдствіемъ самаго подлаго и гнуснаго доноса,-- фактъ, слишкомъ часто встрѣчающійся при разборѣ дѣлъ, которыми изобилуютъ засѣданія нашихъ судовъ. Тутъ милордъ остановилъ его (лицо милорда было такъ серьезно, тикъ будто бы все это была неправда), сказавъ, что пока онъ сидитъ на своемъ мѣстѣ, онъ никогда не потерпитъ такихъ непозволительныхъ намековъ.
   Мистеръ Страйверъ допросилъ своихъ свидѣтелей и затѣмъ мистеръ Кренчеръ услышалъ, какъ генеральный прокуроръ всѣми силами старался выворотить на изнанку платье, которое мистеръ Страйверъ такъ хорошо приладилъ на присяжныхъ, доказывая, что Барсадъ и Клей стали теперь въ глазахъ его въ сто разъ лучше прежняго, а подсудимый въ сто разъ хуже. 11а сцену выступилъ, наконецъ, самъ милордъ, который въ свою очередь занялся выворачиваніемъ платья, то на лицо, то на изнанку, но въ общемъ стараясь превратить его въ могильный саванъ для подсудимаго. Наступила очередь присяжныхъ думать, и синія мухи снова зажужжали.
   Мистеръ Картонъ, который такъ долго сидѣлъ и смотрѣлъ на потолокъ, не двинулся съ мѣста и не измѣнилъ своей позы, не смотря на всеобщее волненіе. Ученый другъ его, мистеръ Страйверъ, собиралъ бумаги, лежавшій передъ нимъ, и разговаривалъ шепотомъ со своими сосѣдями, время отъ времени тревожно посматривая на присяжныхъ; даже самъ милордъ всталъ со своего мѣста и принялся ходить взадъ и впередъ по своей платформѣ, вызвавъ у присутствующихъ подозрѣніе, что онъ находится въ состояніи лихорадочнаго возбужденія. Такимъ образомъ одинъ только человѣкъ въ надѣтомъ кое-какъ неряшливомъ платьѣ, въ неопрятномъ взъерошенномъ парикѣ, который снова украшалъ его голову, сидѣлъ неподвижно, откинувшись на спинку кресла и заложивъ руки въ карманы, и смотрѣлъ на потолокъ. Во всей фигурѣ его было нѣчто до того отчаянное, что это не только придавало ему сомнительный видъ, но уменьшало даже сходство его съ подсудимымъ, такъ что многіе изъ зрителей, глядя теперь на него, говорили другъ другу, что они съ трудомъ повѣрили бы теперь, что они такъ похожи между собой. Мистеръ Кренчеръ обратился съ тѣмъ же замѣчаніемъ къ своему сосѣду и затѣмъ прибавилъ: "держу пари на полъ-гинеи, что на его долю не много выпало работы. Не походитъ онъ на много потрудившагося человѣка, нѣтъ!"
   А между тѣмъ мистеръ Картонъ обращалъ несравненно больше вниманія на окружающее его зрѣлище, чѣмъ это казалось на самомъ дѣлѣ. Когда головка миссъ Манеттъ упала на грудь ея отца, онъ первый увидѣлъ это и громко сказалъ:
   -- Приставъ! Обратите вниманіе на молодую леди и помогите джентльмену вывести ее отсюда. Не видите вы развѣ, что ей дурно?
   Со всѣхъ сторонъ послышались выраженія сожалѣнія къ ней, когда ее выводили, и симпатіи къ ея отцу, на котораго все происходившее кругомъ произвело сильное впечатлѣніе, напомнивъ ему дни собственнаго его заключенія. Особенно сильно былъ онъ взволнованъ, когда его спрашивали, и на лицо его, точно мрачное облако, нашло прежнее мучительное напряженное состояніе, которое такъ старило его. Присяжные вернулись въ ту минуту, когда онъ выходилъ, и заявили черезъ своего старшину, что они не согласны еще между собой и желаютъ удалиться. Милордъ (вспомнивъ, вѣроятно, Георга Вашингтона) очень былъ удивленъ, что они не пришли еще ни къ какому соглашенію, но разрѣшилъ имъ удалиться въ сопровожденіи караула, а затѣмъ и самъ удалился. Судъ длился цѣлый день и поэтому вездѣ зажгли лампы. Среди зрителей передавались другъ другу слухи о томъ, что присяжные удалились на очень продолжительное время. Зрители удалились, чтобы нѣсколько освѣжиться, а подсудимый удалился въ уголъ своей загородки и сѣлъ тамъ на скамью.
   Мистеръ Лорри, который вышелъ вмѣстѣ съ молодой леди и ея отцомъ, вернулся обратно и разыскалъ Джерри, что было теперь легко сдѣлать.
   -- Джерри, если желаете перекусить, можете идти. Будьте только гдѣ нибудь по близости. Вы навѣрное услышите, когда присяжные вернутся. Не опоздайте только, мнѣ необходимо будетъ тотчасъ же послѣ произнесенія приговора отправить васъ въ банкъ. Такого расторопнаго посыльнаго, какъ вы, я не видѣлъ еще, и вы прибудете къ Темпль-Бару гораздо раньше меня.
   Джерри, весь лобъ котораго былъ величиною съ кулакъ, поднесъ къ нему свой кулакъ въ знакъ признательности за полученный шиллингъ и похвалу. Въ эту минуту подошелъ мистеръ Картонъ и притронулся къ рукѣ мистера Лорри.
   -- Какъ чувствуетъ себя молодая леди?
   -- Она очень была взволнована, но отецъ успокоилъ ее и она чувствуетъ себя несравненно лучше, послѣ того, какъ вышла изъ суда.
   -- Я передамъ это подсудимому. Такому почтенному банковскому джентльмену, какъ вы, не подобаетъ говорить съ нимъ публично.
   Мистеръ Лорри покраснѣлъ, какъ бы смутившись тѣмъ, что въ эту минуту онъ подумалъ то же самое про себя, а мистеръ Картонъ спокойно отправился къ подсудимому. Выходъ изъ. суда находился также въ той сторонѣ, а потому и мистеръ Джерри от" правился туда же, настороживъ уши и глаза.
   -- Мистеръ Дарнэ!
   Подсудимый подошелъ къ рѣшеткѣ.
   -- Вы, конечно, сильно безпокоитесь о свидѣтельницѣ миссъ Манеттъ? Она чувствуетъ себя хорошо. Все самое худое, что вы видѣли, прошло.
   -- Я глубоко огорченъ тѣмъ, что причинилъ ей столько безпокойства. Скажите ей это отъ меня и передайте ей мою горячую признательность.
   -- Хорошо. Я исполню это, если желаете.
   Мистеръ Картонъ держалъ себя небрежно, почти дерзко. Онъ стоялъ въ полуоборотъ къ подсудимому, опираясь локтемъ на рѣшетку.
   -- Да, пожалуйста. Примите мою сердечную благодарность.
   -- Чего вы ждете, мистеръ Дарнэ?-- спросилъ мистеръ Картонъ, продолжая стоять по прежнему въ полоборота.
   -- Самаго худшаго.
   -- Это самое благоразумное съ вашей стороны, да и самое правдоподобное. Хотя, но моему, продолжительное совѣщаніе присяжныхъ говоритъ въ вашу пользу.
   Такъ какъ при выходѣ изъ суда не позволялось останавливаться, то Джерри ничего больше не слышалъ. Онъ оставилъ ихъ.... такъ похожихъ другъ на друга по наружности и такъ непохожихъ по своей сущности.... Они стояли другъ подлѣ друга и лица ихъ отражались въ висѣвшемъ передъ ними зеркалѣ.
   Долго тянулись эти полтора часа въ корридорахъ, наполненныхъ ворами и мошенниками, не смотря на угощеніе бараньими ножками и элемъ. Хриплый посыльный, усѣвшись какъ можно удобнѣе по окончаніи закуски, заснулъ было уже, когда громкій шумъ и быстрое движеніе толпы, хлынувшей вдругъ на лѣстницу, которая вела въ засѣданіе суда, разбудили его.
   -- Джерри! Джерри!-- крикнулъ мистеръ Лорри въ дверяхъ, когда онъ вошелъ.
   -- Здѣсь, сэръ! Насилу съ бою пробился сквозь толпу! Что угодно, сэръ?
   Мистеръ Лорри подалъ ему записку черезъ толпу.
   -- Скорѣе! Передали вамъ записку?
   -- Да, сэръ!
   На запискѣ стояло одно только слово: "оправданъ".
   -- Если бы ты и теперь сказалъ мнѣ "возвращенъ къ жизни", думалъ про себя Джерри, поворачиваясь, чтобы уйти,-- "ужъ догадался бы, что это значитъ.
   Ни говорить, ни думать ему не пришлось больше до тѣхъ поръ, пока онъ не вышелъ изъ Ольдъ-Бейли; толпа, стремительнымъ потокомъ хлынувшая оттуда, едва не сбила его съ ногъ. Громкое жужжанье наполнило всю улицу и обманутыя въ своемъ ожиданія синія мухи понеслись дальше, въ надеждѣ найти гдѣ нибудь другой трупъ.
   

IV. Поздравленія.

   Изъ тускло-освѣщенныхъ корридоровъ суда выходили уже послѣдніе остатки толпы, цѣлый день томившейся въ жарѣ и духотѣ, когда докторъ Манеттъ, его дочь Люси Манеттъ, мистеръ Лорри, стряпчій и защитникъ, мистеръ Страйверъ окружили мистера Чарльза Дарнэ, только что освобожденнаго изъ подъ стражи, чтобы поздравить его съ счастливымъ освобожденіемъ отъ смерти.
   Интеллигентный видъ и гордая осанка доктора Манетта мѣшали даже и при болѣе яркомъ освѣщеніи догадаться о томъ, что это бывшій башмачникъ, который работалъ когда то на чердакѣ въ Парижѣ. Никто не могъ взглянуть на него два раза, не пожелавъ взглянуть еще разъ. Но не эти взгляды, не сознаніе того, что онъ является предметомъ всеобщаго вниманія усиливали грустный оттѣнокъ его тихаго, серьезнаго голоса и задумчивость, омрачавшую лицо его безъ всякаго, повидимому, повода. Причина этого скрывалась въ самой глубинѣ его души, страдавшей воспоминаніемъ о долгой продолжительной агоніи, которое пробуждалось въ немъ не только въ такихъ случаяхъ, какъ зрѣлище суда, но часто являлось само собой. Все это было непонятно тѣмъ, кому неизвѣстна была его печальная исторія. Въ такія минуты, казалось, что тѣнь Бастиліи, отбрасываемая ею при освѣщеніи лѣтнимъ солнцемъ, протянулась на цѣлыя триста миль и покрыла его собой.
   Только дочь одна могла успокоить мрачныя мысли бродившія въ его головѣ. Она была золотой нитью, соединявшей его съ прошлымъ, до его несчастія, и съ настоящимъ, послѣ его несчастія; звукъ ея голоса, ея милое личико, прикосновеніе ея руки, всегда почти оказывали самое благотворное вліяніе на него. Мы говоримъ "почти", потому, что бывали случаи, когда даже и ея вліяніе не имѣло силы, но случаи эти были рѣдки и она вѣрила, что они скоро перестанутъ повторяться.
   Мистеръ Дарнэ поцѣловалъ ея руку съ выраженіемъ глубокой признательности, а затѣмъ обратился къ мистеру Страйверу и горячо поблагодарилъ его. Мистеръ Страйверъ былъ человѣкъ маленькаго роста и немного болѣе тридцати лѣтъ, хотя на видъ ему казалось лѣтъ на двадцать болѣе, толстый. Громогласный, краснощекій, грубый и безъ всякаго намека на деликатность. Онъ отличался необыкновенной способностью протискаться (нравственно и физически) во всѣ компаніи и разговоры, а съ тѣмъ вмѣстѣ и проложить себѣ насильно дорогу въ жизни.
   На немъ до сихъ поръ еще были его парикъ и мантія и онъ, протискавшись къ своему кліенту и оттѣснивъ въ сторону скромнаго мистера Лорри, сказалъ:
   -- Я радъ, что мнѣ удалось выручить васъ съ честью, мистеръ Дарнэ. Это было позорное обвиненіе, позорное и гнусное, и тѣмъ не менѣе оно могло имѣть успѣхъ.
   -- Я чувствую себя обязаннымъ вамъ на всю свою жизнь,-- отвѣчалъ ему недавній кліентъ его, пожимая ему руку.
   -- Я старался сдѣлать для васъ все, что могъ, мистеръ Дарнэ, а старанія мои, я думаю, не хуже стараній другихъ людей.
   Ясно было, что кому нибудь слѣдовало сказать, "гораздо лучше!" -- и мистеръ Лорри поспѣшилъ сказать это, пробуя протискаться обратно.
   -- И вы такъ думаете?-- сказалъ мистеръ Страйверъ,-- Прекрасно! Вы присутствовали въ судѣ цѣлый день и должны это знать. Вы тоже человѣкъ дѣловой.
   -- И какъ таковой,-- сказалъ мистеръ Лорри, котораго защитникъ такъ же протискалъ къ маленькой группѣ, какъ передъ этимъ онъ оттѣснилъ его,-- я обращаюсь къ доктору Манетту съ просьбой прекратить эти разговоры и предложить намъ разойтись по домамъ. Миссъ Люси чувствуетъ себя нехорошо, мистеру Дарнэ пришлось пережить такой ужасный день и всѣ мы измучились.
   -- Говорите только за себя, мистеръ Лорри,-- сказалъ Страйверъ,-- а мнѣ предстоитъ работа на цѣлую ночь. Говорите за себя.
   -- Я и говорю за себя,-- отвѣчалъ мистеръ Лорри,-- и за мистера Дарнэ, и за миссъ Люси... Какъ вы думаете, миссъ Люси, долженъ ли я говорить за всѣхъ?-- съ этимъ вопросомъ онъ обратился прямо къ ней и въ тоже время бросилъ взглядъ въ сторону отца.
   Лицо послѣдняго точно застыло съ тѣмъ выраженіемъ, которое было на немъ передъ этимъ, а взоръ его былъ пристально устремленъ на Дарнэ; во взорѣ этомъ читалось отвращеніе и недовѣріе, смѣшанныя со страхомъ. Мысли его въ тоже время видимо блуждали гдѣ то въ сторонѣ.
   -- Папа,-- сказала Люси, нѣжно притронувшись къ его рукѣ.
   Онъ съ видимымъ усиліемъ постарался отогнать отъ себя мучившую его мысль и повернулся къ ней.
   -- Не пора ли домой, папа?--
   -- Да,-- отвѣчалъ онъ, глубоко вздохнувъ.
   Друзья оправданнаго подсудимаго, думая, что его не освободятъ сегодня, поспѣшили разойтись; свѣтъ въ корридорахъ погасъ, желѣзныя ворота закрылись со скрипомъ и дребезжаньемъ и отвратительное мѣсто опустѣло до слѣдующаго дня, когда оно снова должно было наполниться людьми, жаждущими видѣть висѣлицы, позорные столбы, дыбы и клейменье раскаленнымъ желѣзомъ. Миссъ Манеттъ вышла на чистый воздухъ, идя между отцемъ и мистеромъ Дарнэ. Позвали извозчичью карету, и отецъ съ дочерью уѣхали.
   Мистеръ Страйверъ, простившись со всѣми въ корридорѣ, отправился по своему обыкновенію плечомъ впередъ въ комнату дли переодѣванія. Другой же участникъ сегодняшняго событія, который не присоединялся къ маленькой группѣ и ни единымъ словомъ не обмолвился ни съ кѣмъ изъ членовъ ея, а стоялъ все время прислонившись къ стѣнѣ въ самомъ темномъ углу, медленно отошелъ и долго слѣдилъ глазами за уѣзжавшей каретой. Затѣмъ онъ направился туда, гдѣ стояли мистеръ Лорри и мистеръ Дарнэ.
   -- Такъ-съ, мистеръ Лорри! Теперь, значитъ, дѣловые люди могутъ говоритъ съ мистеромъ Дарнэ.
   Никто не обратилъ вниманія на участіе мистера Картона въ сегодняшнемъ процессѣ, никто и не подозрѣвалъ этого. Мантія и парикъ его были сняты, но онъ не казался лучше отъ этого.
   -- Если бы только вы знали, какая борьба происходитъ подъ часъ въ умѣ дѣлового человѣка, когда дѣловой умъ его колеблется между хорошимъ порывомъ и дѣловыми требованіями, вы были бы поражены, мистеръ Дарнэ,-- продолжалъ мистеръ Картонъ.
   Мистеръ Лорри покраснѣлъ.
   -- Вы еще раньше говорили это, сэръ,-- отвѣчалъ онъ;-- мы дѣловые люди служимъ извѣстной фирмѣ и не принадлежимъ себѣ. Мы обязаны думать о фирмѣ больше, чѣмъ о самихъ себѣ.
   -- Знаю, знаю,-- отвѣчалъ мистеръ Картонъ, повидимому равнодушно.-- Не сердитесь, мистеръ Лорри! Вы ничѣмъ не хуже другихъ, даже лучше, могу сказать.
   -- А между тѣмъ, сэръ,-- продолжалъ мистеръ Лорри, не обращая вниманія на эти слова,-- я собственно не понимаю, къ чему вы все это ведете? Прошу извинить меня, но я старше васъ и считаю себя вправѣ сказать, что не понимаю, чѣмъ собственно вы занимаетесь?
   -- Чѣмъ занимаюсь? Боже мой, да ничѣмъ,-- отвѣчалъ мистеръ Картонъ.
   -- Жаль очень, что ничѣмъ,-- сказалъ мистеръ Лорри.
   -- И я того же мнѣнія.
   -- Будь у васъ дѣло,-- продолжалъ мистеръ Лорри,-- вы занимались бы имъ.
   -- Спаси меня Господи, никогда!... Нѣтъ!-- отвѣчалъ мистеръ Картонъ.
   -- Дѣло вещь очень хорошая и очень почтенная, сэръ!-- крикнулъ мистеръ Лорри, выведенный изъ терпѣнія равнодушіемъ собесѣдника.-- И если дѣло налагаетъ на васъ извѣстную узду, требуя отъ насъ сдержанности и молчанія, то мистеръ Дарнэ, какъ молодой, великодушный джентльменъ знаетъ, что въ такихъ случаяхъ слѣдуетъ быть снисходительнымъ. Доброй ночи, мистеръ Дарнэ, Богъ да благословитъ васъ, сэръ! Надѣюсь, что день этотъ сохранилъ васъ для счастливой и долгой жизни.... Портъ-шезъ сюда!
   Въ той же мѣрѣ недовольный самимъ собой, въ какой онъ былъ недоволенъ и адвокатомъ, мистеръ Лорри поспѣшилъ занять мѣсто въ портъ-шезѣ, на которомъ и отправился въ Тельсоновъ банкъ. Картонъ, отъ котораго несло портвейномъ и который не отличался особенно трезвымъ видомъ, громко расхохотался и повернулся къ Дарнэ.
   -- Довольно странный случай свелъ насъ съ вами. Не странно ли вамъ, что вы стоите здѣсь, на этой вымощенной камнемъ улицѣ, одинъ на одинъ съ вашимъ двойникомъ?
   -- Я еле вѣрю тому, что принадлежу снова этому міру,-- отвѣчалъ Чарльзъ Дарнэ.
   -- Ничего удивительнаго въ этомъ нѣтъ послѣ того, какъ вы были уже на пути къ тому, иному для насъ міру. Вы говорите такимъ слабымъ голосомъ.
   -- Я чувствую себя очень ослабѣвшимъ.
   -- Такъ какого же чорта вы не обѣдали? Что касается меня, то я успѣлъ пообѣдать, пока тѣ болваны совѣщались между собой къ какому собственно міру причислить васъ... къ тому или къ этому. Позвольте мнѣ указать вамъ таверну, гдѣ вы можете хорошо пообѣдать.
   Взявъ его подъ руку. Картонъ повелъ его по Людгетъ -- Гиллю, оттуда по Флитъ-Стриту и наконецъ крытымъ ходомъ довелъ его до таверны. Здѣсь они заняли маленькую комнату, гдѣ Чарльзъ Дарнэ принялся за утоленіе своего голода хорошимъ обѣдомъ и хорошимъ виномъ. Картонъ усѣлся противъ него у того же стола, съ отдѣльной бутылкой портвейна передъ собой и присущимъ ему дерзкимъ видомъ.
   -- Убѣдились вы теперь, мистеръ Дарнэ, что вы снова принадлежите этому міру?
   -- Я до сихъ поръ еще не могу разобраться ни во времени, ни въ мѣстѣ, но во всякомъ случаѣ я чувствую, что я здѣсь.
   -- Это надо полагать огромное удовольствіе.
   Въ словахъ этихъ слышно было много горечи. Онъ снова наполнилъ свой стаканъ.
   -- Что касается меня, то все, чего я желаю, это забыть, что я принадлежу этому міру. Въ немъ нѣтъ ничего хорошаго для меня... за исключеніемъ вина... Я не гожусь ни для чего. Въ этомъ случаѣ мы не походимъ другъ на друга. Впрочемъ, я начинаю думать, что вы и я, мы вообще не особенно походимъ одинъ на другого.
   Взволнованный приключеніями этого дня и чувствуя себя точно во снѣ отъ присутствія своего грубаго двойника, мистеръ Дарнэ не зналъ, что ему отвѣчать, и рѣшилъ въ концѣ концовъ совсѣмъ не отвѣчать.
   -- Ну-съ, теперь вы пообѣдали,-- сказалъ Картонъ.-- Надо выпить за чье нибудь здоровье, мистеръ Дарнэ. Почему не предлагаете вы тоста?
   -- За чье здоровье? Какой тостъ?
   -- Какъ! Онъ долженъ быть на кончикѣ вашего языка. Долженъ быть, непремѣнно, клянусь!
   -- Миссъ Манеттъ!
   -- Миссъ Манеттъ, да!
   Картонъ не спускалъ глазъ съ своего собесѣдника и, выпивъ вино, бросилъ стаканъ черезъ плечо прямо въ стѣну, такъ что онъ разбился въ дребезги. Дернувъ звонокъ, онъ приказалъ подать другой.
   -- Пріятно проводить въ темнотѣ такую прекрасную молодую леди до кареты, не правда-ли, мистеръ Дарнэ?
   Слегка сморщенныя брови и лаконическое "да" были ему отвѣтомъ.
   -- Пріятно, когда васъ жалѣетъ и плачетъ о васъ такая прекрасная лэди? Что долженъ человѣкъ чувствовать при этомъ? Стоитъ, право, жить на свѣтѣ, когда становишься предметомъ такой симпатіи и состраданія, мистеръ Дарнэ.
   Дарнэ снова ничего не отвѣтилъ ему.
   -- Она съ удовольствіемъ выслушала посланіе, переданное ей мною отъ васъ. Она не выказала мнѣ этого, но я такъ предполагаю.
   Намекъ этотъ во время напомнилъ мистеру Дарнэ, что непріятный собесѣдникъ его по собственной волѣ своей помогъ ему сегодня. Онъ поспѣшилъ перемѣнить разговоръ и поблагодарилъ его за это.
   -- Я не жду благодарности и не заслуживаю ея,-- сказалъ Картонъ равнодушно.-- Во первыхъ, ничего особеннаго не было сдѣлано, а во вторыхъ, я не понимаю, зачѣмъ я это сдѣлалъ. Мистеръ Дарнэ, позвольте мнѣ предложить вамъ одинъ вопросъ.
   -- Охотно.... это такая ничтожная отплата за вашу услугу.
   -- Какъ вы думаете, очень я люблю васъ?
   -- Увѣряю васъ, мистеръ Картонъ,-- отвѣчалъ Дарнэ съ нѣкоторымъ смущеніемъ,-- я не задумывался надъ этимъ вопросомъ.
   -- Можете теперь предложить себѣ этотъ вопросъ.
   -- Вы поступили, какъ будто бы любили меня, по я не думаю, чтобы это было такъ.
   -- Не думаю и я этого,-- сказалъ Картонъ -- Я начинаю быть очень хорошаго мнѣнія о вашей понятливости.
   -- Какъ бы тамъ ни было,-- продолжалъ Дарнэ, собираясь позвонить,-- это не мѣшаетъ мнѣ ни въ какомъ случаѣ послать за счетомъ и мы можемъ спокойно разстаться безъ всякой вражды другъ къ другу.
   -- Ни въ какомъ случаѣ, само собою разумѣется,-- сказалъ Картонъ.
   Дарнэ позвонилъ.
   -- Вы приказали принести весь счетъ?-- спросилъ Картонъ и, получивъ утвердительный отвѣтъ, сказалъ слугѣ:-- Принесите мнѣ потомъ пинту того же вина. Въ десять придете и разбудите меня.
   Уплативъ по счету, Чарльзъ Дарнэ всталъ и пожелалъ спокойной ночи своему собесѣднику. Не отвѣчая на это пожеланіе, Картонъ всталъ и спросилъ съ оттѣнкомъ полнаго недовѣрія во всей своей фигурѣ:-- Еще одно слово, м-ръ Дарнэ: вы думаете, я пьянъ?
   -- Я думаю, вы выпили, мистеръ Картонъ.
   -- Думаете? Вы знаете, что я выпилъ.
   -- Да, я долженъ сказать, что я знаю это.
   -- Тогда вы должны знать почему. Я несчастный горемыка, соръ. Мнѣ нѣтъ дѣла ни до кого, и никому нѣтъ дѣла до меня.
   -- Вы достойны сожалѣнія... Вамъ бы слѣдовало лучше пользоваться своими талантами.
   -- Можетъ быть, да, мистеръ Дарнэ, можетъ быть, нѣтъ. Не гордитесь, однако, вашею трезвостью, вы не знаете еще, что ждетъ васъ впереди. Спокойной ночи!
   Оставшись одинъ этотъ странный человѣкъ взялъ свѣчу, подошелъ съ нею къ зеркалу, висѣвшему на стѣнѣ, и съ минуту молча смотрѣлъ на себя.
   -- Очень вамъ нравится этотъ человѣкъ?-- сказалъ онъ, обращаясь къ собственному своему изображенію.-- Почему, впрочемъ, любить вамъ человѣка, похожаго на васъ? Въ васъ нѣтъ ничего, за что васъ можно было бы любить, вы сами это знаете. Стыдитесь! Что вы сдѣлали, чтобы измѣнить себя? Вздумали полюбить человѣка за то только, что онъ показалъ вамъ, какъ вы пали и чѣмъ вы могли быть. Перемѣнитесь мѣстами съ нимъ! Взглянутъ ли тогда на васъ тѣ голубые глаза? Мелькнетъ ли сожалѣніе къ вамъ на томъ взволнованномъ личикѣ? Полно, говорите прямо и открыто.... Вы ненавидите этого человѣка.
   Онъ вернулся къ своей пинтѣ вина, выпилъ все и, положивъ руки на столъ, опустилъ на нихъ голову и заснулъ. Волоса его разсыпались по столу и сало, длинной сосулькой стекавшее со свѣчи, капля за каплей капало на нихъ.
   

V. Шакалъ.

   То было время пьянства и пьянствовало тогда множество народа. Съ тѣхъ поръ многое въ этомъ отношеніи измѣнилось до того, что намъ показалось бы небывалымъ преувеличеніемъ, скажи намъ кто нибудь о томъ количествѣ вина и пунша, которое человѣкъ могъ проглотить въ теченіе одной ночи и при этомъ безъ всякаго ущерба для своей репутаціи превосходнаго джентльмена. Ученая профессія законниковъ не отставала, разумѣется, отъ всяческихъ другихъ ученыхъ профессій въ этихъ вакханаліяхъ; въ свою очередь мистеръ Страйверъ, такъ удачно прокладывавшій себѣ дорогу къ большой и прибыльной практикѣ, не отставалъ и въ этомъ случаѣ отъ своихъ товарищей.
   Любимецъ Ольдъ-Бейли, извѣстный адвокатъ на всѣхъ выѣздныхъ сессіяхъ, мистеръ Страйверъ осторожно сооружалъ себѣ лѣстницу, начиная съ самыхъ низкихъ ступеней. Сессіи и Ольдъ-Бейли съ распростертыми объятіями встрѣчали своего любимца и онъ, протолкавшись передъ лицо главнаго судьи королевскаго суда, останавливался передъ нимъ съ сіяющею физіономіею, которая казалась среди громаднаго цвѣтника париковъ большимъ подсолнечникомъ, который тянется къ солнцу, прокладывая себѣ дорогу къ нему среди цѣлаго ряда блестящихъ и цвѣтущихъ товарищей.
   Сословіе адвокатовъ давно уже составило себѣ мнѣніе, что мистеръ Страйверъ человѣкъ ловкій, малосовѣстливый, смѣлый, предпріимчивый, но не обладаетъ способностью извлекать главную суть изъ цѣлаго ряда показаній, что является самымъ главнымъ и необходимымъ качествомъ каждаго хорошаго адвоката. Но и въ этомъ отношеніи онъ совершенствовался мало-по-малу. Чѣмъ больше давали ему дѣлъ, тѣмъ искуснѣе добирался онъ до сущности ихъ и, не смотря на то, что всѣ ночи напролетъ бражничалъ съ Сиднеемъ Картономъ, онъ къ утру зналъ уже все дѣло, какъ свои пять пальцевъ.
   Сидней Картонъ, самый лѣнивый и не подающій никакихъ надеждъ человѣкъ, былъ наилучшимъ союзникомъ Страйвера. Въ томъ, что они выпивали между Веселымъ семестромъ и Михайловскимъ {Засѣданія суда въ Англіи раздѣлялись на 4 семестра. Веселый продолжался отъ 23 января до 21 февраля, Михайловскій отъ 6 до 28 ноября.}, можно было потопить цѣлый королевскій корабль. Страйверъ не велъ ни одного дѣла, чтобы Картонъ не присутствовалъ при этомъ, сидя откинувшись на спинку кресла съ заложенными въ карманы руками и уставивъ глаза въ потолокъ. Вмѣстѣ ѣздили они также и на выѣздныя сессіи, продолжая и въ провинціи до поздней ночи свои кутежи, послѣ которыхъ Картонъ, какъ провинившійся въ чемъ нибудь котъ, осторожно и чуть не ползкомъ пробирался къ себѣ на разсвѣтѣ домой. Многіе очень интересовались ими и говорили, что Сидней Картонъ, хотя и не будетъ никогда львомъ, все же представляетъ собою превосходнаго шакала, который въ своей скромной роли оказываетъ неоцѣненныя услуги Страйверу.
   -- Десять часовъ, сэръ,-- сказалъ слуга, которому было приказано разбудить его,-- десять часовъ, сэръ!
   -- Въ чемъ дѣло?
   -- Десять часовъ, сэръ!
   -- То есть, какъ? Десять часовъ вечера?
   -- Да, сэръ! Ваша честь приказали мнѣ разбудить васъ.
   -- О! помню... хорошо, очень хорошо!
   Послѣ непродолжительныхъ усилій заснуть снова, чему упорно старался воспрепятствовать слуга, мѣшая огонь въ продолженіи пяти минутъ, онъ вскочилъ на ноги, нахлобучилъ шляпу и вышелъ вонъ. Онъ направился въ Темплъ и, освѣжившись тамъ прогулкой, повернулъ къ квартирѣ Страйвера.
   Клеркъ Страйвера никогда не присутствовалъ на совѣщаніяхъ адвокатовъ и уходилъ обыкновенно домой, а потому дверь открылъ самъ Страйверъ. На немъ были туфли и широкій халатъ, который въ такихъ важныхъ случаяхъ бывалъ всегда разстегнутъ на шеѣ. Глаза его были окружены цѣлымъ рядомъ мелкихъ морщинокъ, которыя замѣчаются у всѣхъ кутилъ этого класса; такія же морщинки вы можете видѣть на разныхъ портретахъ, изображающихъ представителей этого пьянаго вѣка.
   -- Поздновато нѣсколько, Мемори {Memory -- память.},-- сказалъ Страйверъ.
   -- Не такъ ужъ поздно, на какую нибудь четверть часа позже.
   Они вошли въ грязную комнату, уставленную полками съ книгами и заваленную разными бумагами; въ каминѣ горѣлъ яркій огонь. Надъ огнемъ кипѣлъ котелокъ съ водой, а среди бумагъ стоялъ столъ, уставленный винами, водкой, ромомъ, сахаромъ и лимонами.
   -- Вы успѣли уже опрокинуть бутылочку, какъ я вижу, Сидней.
   -- Двѣ, за вечеръ, сколько помнится. Я пообѣдалъ съ нашимъ сегодняшнимъ кліентомъ, или точнѣе говоря смотрѣлъ, какъ онъ обѣдалъ... Ну, да это одно и то же.
   -- Тонкая была это штука, Сидней, когда вы выступили съ вашимъ сходствомъ. Какъ это вы пришли къ такому заключенію? Когда это пришло вамъ въ голову?
   -- Я подумалъ, что онъ очень красивый малый, а затѣмъ подумалъ, что и я былъ бы такимъ же красивымъ малымъ, будь у меня счастье.
   Мистеръ Страйверъ чуть не надорвался отъ смѣха.
   -- Подите вы съ вашимъ счастьемъ, Сидней! Работайте лучше, работайте!
   Шакалъ нахмурился, разстегнулъ свое платье и, выйдя въ сосѣднюю комнату, вернулся оттуда съ большимъ кувшиномъ холодной воды, тазомъ и двумя полотенцами. Намочивъ полотенца въ водѣ, онъ выжалъ ихъ, каждое отдѣльно, и обложилъ ими голову, что придало ему крайне отталкивающій видъ, а затѣмъ сѣлъ къ столу и сказалъ:
   -- Теперь я готовъ.
   -- Не такъ ужъ много сегодня, Мемори,-- весело сказалъ мистеръ Страйверъ, посматривая на бумаги.
   -- А сколько?
   -- Дѣльца два, не болѣе.
   -- Дайте то, что потруднѣе, сначала.
   -- Вотъ они, Сидней! Жарьте!
   Левъ развалился на диванѣ съ одной стороны стола, уставленнаго напитками, а шакалъ усѣлся за собственный, предназначенный для него столъ, по другую сторону того стола, и всѣ бутылки и стаканы были у него подъ рукой. Оба то и дѣло, безъ всякой мѣры, угощались изъ бутылокъ, но каждый но своему. Левъ лежалъ, подбоченившись, смотрѣлъ на огонь и только изрѣдка пробѣгалъ какой нибудь документъ; шакалъ сидѣлъ съ нахмуренными бровями и напряженнымъ лицомъ и до того былъ углубленъ въ свое занятіе, что даже не отрывалъ своихъ глазъ отъ бумаги, когда протягивалъ руку за стаканомъ, такъ что иногда минуту двѣ и болѣе водилъ ею по воздуху, пока находилъ, наконецъ, искомое. Два или три раза дѣло представлялось ему до того запутаннымъ, что шакалъ вынужденъ былъ вставать и снова мочить свои полотенца. Всякій разъ, послѣ своихъ путешествій къ кувшину и тазу, онъ возвращался съ такимъ страннымъ головнымъ уборомъ, для описанія котораго не хватило бы и словъ, и который становился еще болѣе поразительнымъ при сопоставленіи съ его серьезнымъ лицомъ.
   По прошествіи нѣкотораго времени шакалъ приготовилъ весьма плотное юридическое кушанье и преподнесъ его льву, который осторожно, съ большимъ вниманіемъ проглотилъ его, сдѣлалъ кое-какія выборки изъ него и замѣчанія, въ чемъ ему помогалъ и шакалъ. Когда кушанье было разсмотрѣно со всѣхъ сторонъ, левъ снова подбоченился и вернулся къ своимъ размышленіямъ. Шакалъ же, подкрѣпившись стаканчикомъ вина и промочивъ себѣ имъ горло, положилъ свѣжую примочку на голову и занялся приготовленіемъ второго кушанья, которое было тѣмъ же самымъ способомъ приподнесено льву, послѣ чего оба занимались имъ до тѣхъ поръ, пока часы не пробили три пополуночи.
   -- Съ дѣломъ покончили, Сидней, теперь стаканчикъ пуншу.-- сказалъ мистеръ Страйверъ.
   Шакалъ снялъ полотенца съ головы, которая снова была горячая, отряхнулся, зѣвнулъ, вздрогнулъ слегка и исполнилъ то, что ему сказали.
   -- Вы очень основательно вели допросъ правительственныхъ свидѣтелей. Каждое слово ваше, было обдумано.
   -- Я всегда основателенъ... Развѣ я бываю неоснователенъ?
   -- Не смѣю противорѣчить. Но что такъ раздражило васъ? Залейте раздраженіе ваше пуншомъ и вы смягчитесь.
   Фыркнувъ болѣе спокойнымъ тономъ, шакалъ налилъ себѣ пуншу.
   -- Старый Сидней Картонъ изъ старой Шрюсберрійской Школы,-- сказалъ Страйверъ, кивая ему головой, и какъ бы желая сравнить его прошлое съ настоящимъ,-- Сидней на качеляхъ. На минуту вверхъ и снова внизъ; то полонъ бодрости духа и отваги, то полонъ унынія.
   -- Ахъ!-- вздохнулъ Картонъ,-- да! Тотъ же Сидней съ тѣмъ же счастьемъ. Даже и тогда я только и дѣлалъ, что писалъ сочиненія своимъ товарищамъ, а себѣ никогда,
   -- Почему же?
   -- Богу одному извѣстно. Такова ужъ судьба моя, вѣроятно.
   Онъ сѣлъ, заложивъ руки въ карманы и вытянувъ впередъ
   ноги, и уставился на огонь.
   -- Картонъ,-- сказалъ его пріятель, бросая на него укоризненный взглядъ и поглядывая на огонь съ такимъ видомъ, какъ будто въ немъ ковалась энергія и какъ будто самое хорошее, что можно было сдѣлать въ этотъ моментъ, это бросить туда стараго Сиднея Картона изъ старой Шрюсберрійской Школы,-- путь, котораго вы держались, былъ всегда невѣрнымъ путемъ. Въ васъ нѣтъ ни энергіи, ни иниціативы. Смотрите на меня.
   -- Эхъ, охота вамъ разговаривать объ этомъ!-- отвѣчалъ Сидней, слегка посмѣиваясь,-- Вамъ не пристало читать мнѣ мораль.
   -- Какъ я сдѣлалъ то, что я сдѣлалъ?-- продолжалъ Страйверъ.-- Какъ я дѣлаю то, что я дѣлаю?
   -- Частью, какъ я предполагаю, платя мнѣ за то, что я помогаю вамъ. Всѣ рѣчи ваши, однако, напрасны и не стоитъ убѣждать меня. Вы дѣлаете всегда то, чего желаете. Вы всегда были впереди, а я всегда позади
   -- Я самъ пробивался впередъ... Что-жъ, по вашему, я такъ и родился?
   -- Я не присутствовалъ при этой церемоніи, но думаю, что да,-- сказалъ Картонъ и засмѣялся, а съ нимъ засмѣялся и Страйверъ.
   -- До Шрюсберри, и въ Шрюсберри, и послѣ Шрюсберри,-- продолжалъ Картонъ,-- вы попали на свой путь, а я на свой. Даже когда мы были съ вами товарищами-студентами въ Латинскомъ кварталѣ въ Парижѣ, изучая французскій языкъ и французскіе законы и всякія другія французскія штуки, вы всегда были чѣмъ нибудь, а я ничѣмъ.
   -- Чья же вина въ этомъ?
   -- Клянусь душой моей, я не увѣренъ, что это не была ваша вина! Вы вѣчно стремились впередъ, толкали направо и налѣво, протискивались, давили до такой степени, что мнѣ ничего больше не оставалось, какъ покрываться ржавчиной и отдыхать. Невесело разсказывать о своемъ прошломъ, когда наступаетъ день. Нельзя ли свернуть на какой нибудь другой предметъ передъ моимъ уходомъ?
   -- Что жъ, это можно! Выпьемъ за здоровье прекрасной свидѣтельницы,-- сказалъ Страйверъ, подымая стаканъ.-- Нравится вамъ такое направленіе разговора?
   Повидимому нѣтъ, потому что лицо Сиднея снова омрачилось.
   -- Прекрасная свидѣтельница!-- пробормоталъ онъ, засматривая въ свои стаканъ.-- Достаточно съ меня всякихъ свидѣтельницъ, и днемъ и вечеромъ. Кто такая, эта ваша прекрасная свидѣтельница?
   -- Прекрасная дочь доктора, миссъ Манеттъ.
   -- "Она" прекрасная?
   -- А развѣ нѣтъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Какъ! Все кругомъ въ залѣ суда восхищалось ею!
   -- Что мнѣ до восхищенія суда! Съ какихъ поръ сдѣлался Ольдъ-Бейли судьею красоты? Золотоволосая кукла она и больше "и чего!
   -- Знаете ли, Сидней,-- сказалъ мистеръ Страйверъ, пристально глядя на него и проводя рукой по своему пылающему лицу,-- знаете ли, я думалъ одно время, что вы очень симпатизируете золотоволосой куклѣ и скорѣе всѣхъ увидѣли, что приключилось съ этой золотоволосой куклой.
   -- Скорѣе другихъ увидѣлъ! Если дѣвушка, кукла она или не кукла, падаетъ въ обморокъ чуть не подъ самимъ вашимъ носомъ, то не нужно увеличительнаго стекла, чтобы увидѣть это. Я пью за ея здоровье, но отрицаю ея красоту. Больше я не желаю пить... Я хочу въ постель.
   Когда хозяинъ проводилъ его со свѣчей по лѣстницѣ, холодные лучи начинающагося дня уже пробивались сквозь тусклыя окна. Когда онъ вышелъ изъ дому, его встрѣтила холодная, пасмурная погода; небо было покрыто мрачными тучами, рѣка была темная и мутная и все кругомъ походило на безжизненную пустыню. Вѣтеръ, проснувшійся передъ разсвѣтомъ, вздымалъ и вертѣлъ кругомъ облака пыли, казавшіяся передовыми песками далекой пустыни, которые спѣшили поглотитъ весь городъ.
   Человѣкъ, богато одаренный духовными силами, остановился на безмолвной террасѣ и среди окружающаго его запустѣнія, ему представились вдругъ призраки благороднаго честолюбія, самоотреченія, упорнаго труда. Въ воображеніи его мелькнулъ прекрасный городъ съ воздушными галлереями, откуда на него смотрѣли любовь и грація, сады, гдѣ висѣли зрѣлые плоды жизни, воды, искрившіяся надеждой. По это было одинъ лишь мигъ, и все исчезло. Взобравшись по лѣстницѣ въ комнату одного изъ громадныхъ домовъ, онъ не раздѣваясь бросился на постель и подушка его скоро промокла отъ слезъ.
   Грустно и мрачно всходило солнце и взойдя освѣтило не менѣе грустное зрѣлище, какое представлялъ собою человѣкъ, одаренный способностями и благородными порывами души, но неспособный управлять собою, неспособный поддержать самого себя и устроить собственное свое благополучіе, чувствующій свою гибель и безропотно идущій навстрѣчу ей.
   

VI. Сотни людей.

   Квартира доктора Манетта находилась въ самой покойной части улицы недалеко отъ Сого-Сквера. Въ одно прекрасное воскресенье, незадолго до вечера, когда волны времени, катившіяся въ теченіе четырехъ мѣсяцевъ, смыли изъ памяти людской всѣ слѣды суда объ измѣнѣ и унесли ихъ далеко въ море, видимъ мы снова мистера Джервиса Лорри, который шелъ по улицѣ, освѣщенной солнцемъ, направляясь изъ Керкенуэлля, гдѣ онъ жилъ, къ доктору на обѣдъ. По окончаніи самыхъ важныхъ, поглощавшихъ его дѣлъ, мистеръ Лорри сдѣлался постояннымъ посѣтителемъ доктора и тихая, уютная квартирка сдѣлалась утѣшеніемъ его жизни.
   Въ воскресенье мистеръ Лорри отправлялся обыкновенно въ Сого по тремъ причинамъ. Во первыхъ, когда бывала хорошая погода, онъ по воскресеньямъ гулялъ передъ обѣдомъ съ докторомъ и Люси; во вторыхъ -- когда погода бывала неблагопріятная,-- онъ любилъ проводить этотъ день съ отцомъ и дочерью, бесѣдовать съ ними, читать, смотрѣть въ окна и быть, однимъ словомъ, весь день съ ними; въ третьихъ -- ему необходимо было рѣшать свои собственныя сомнѣнія, и онъ зналъ, что это время у доктора было самое подходящее для рѣшенія этихъ сомнѣній.
   Въ цѣломъ Лондонѣ не отыскать было такого страннаго уголка, какъ тотъ, гдѣ жилъ докторъ. Мѣсто было не проходное и окна фасада дома доктора выходили на чистенькую и покойную улицу. Построекъ здѣсь было очень мало, за исключеніемъ тѣхъ, которыя находились къ сѣверу отъ Оксфордской улицы; на близъ лежащемъ, исчезнувшемъ теперь полѣ росли деревья, цвѣты, боярышникъ. Чистый деревенскій воздухъ носился свободно по всему Сого, не блуждая въ немъ кое-гдѣ по уголкамъ,: къ несчастный нищій безъ пристанища. Здѣсь были даже стѣны, обращенныя къ югу, на которыхъ вызрѣвали персики.
   Лѣтомъ, въ самые ранніе часы дня, солнце ярко свѣтило въ этомъ уголкѣ; когда же на улицѣ становилось слишкомъ жарко, то уголокъ покрывался тѣнью, но тѣнь эта не мѣшала вамъ видѣть яркаго блеска солнца. Это было прохладное мѣстечко, спокойное и уютное, чудное мѣсто, гдѣ звучало эхо, гдѣ ждалъ отдыхъ отъ шума людныхъ улицъ.
   Докторъ занималъ два этажа большого дома, гдѣ въ теченіе дня занимались разными ремеслами живущіе въ немъ люди, которыхъ днемъ не было слышно и которые ночью совсѣмъ уходили оттуда. Въ строеніи, находившемся сзади и примыкающимъ ко двору, гдѣ кленъ шумѣлъ своими зелеными листьями, дѣлали церковные органы, и ковалъ серебро и золото какой то таинственный гигантъ, золотая рука котораго, высунувшись изъ стѣны у входной двери, какъ бы грозила превратить въ драгоцѣнный металлъ всѣхъ посѣтителей. Никто не слышалъ и не видѣлъ ни этихъ ремесленниковъ, ни одинокаго жильца наверху, ни каретнаго мастера, у котораго была контора внизу. Случалось иногда, что какой нибудь рабочій попадалъ нечаянно въ переднюю, или прохожій заглядывалъ туда, или вдали слышался голосъ органа или гулъ работы золотого гиганта. Но это были только исключенія; въ общемъ, здѣсь, начиная съ утра воскресенья, до вечера субботы, среди вѣтвей дерева позади дома порхали и чирикали воробьи, а на площадкѣ впереди звучало эхо.
   Докторъ Манеттъ принималъ у себя паціентовъ, которые были привлечены его репутаціей и слухами объ его печальной исторіи. Его научныя познанія, его внимательность и искусное леченіе скоро стали извѣстны и дали ему возможность заработывать столько, сколько ему было нужно.
   Мистеръ Джервисъ Лорри думалъ именно объ этомъ, когда позвонилъ у дверей тихаго дома въ это воскресенье.
   -- Докторъ Манеттъ дома?
   -- Долженъ сейчасъ придти.
   -- Миссъ Люси дома?
   -- Должна сейчасъ придти.
   -- Миссъ Проссъ дома?
   -- Кажется, что дома. Дѣвушка, служившая въ домѣ, не получивъ инструкцій отъ миссъ Проссъ, не знала, сказать ли да или нѣтъ.
   -- Разъ я пришелъ сюда, значитъ я дома,-- сказалъ мистеръ Лорри,-- и иду наверхъ.
   Не смотря на то, что дочь доктора никогда не жила въ странѣ, гдѣ родилась, въ ней все же сказывались прирожденныя качества француженки, умѣющей сдѣлать многое изъ ничего. Какъ ни была проста обстановка квартиры, въ ней было столько не цѣнныхъ, правда, по существу, но замѣчательныхъ по своему вкусу и изяществу предметовъ, что все вмѣстѣ взятое невольно приводило въ восторгъ. На всемъ рѣшительно, начиная отъ большихъ предметовъ и кончая маленькими, на замѣчательномъ сочетаніи самыхъ разнообразныхъ цвѣтовъ, на изяществѣ бездѣлушекъ, на всемъ, видно было, что здѣсь хозяйничаютъ нѣжныя ручки и ясные глазки и царитъ изящный вкусъ. Все было такъ красиво и такъ выразительно по своей оригинальности, что мистеру Лорри, который стоялъ, осматриваясь кругомъ себя, казалось, будто все, и стулья, и столы, все смотритъ на него съ знакомымъ ему, особеннымъ выраженіемъ.
   Въ первомъ этажѣ было три комнаты, которыя всѣ сообщались между собою дверями, всегда открытыми для свободнаго движенія воздуха въ комнатахъ. Мистеръ Лорри переходилъ изъ одной комнаты въ другую, тихо улыбаясь и видя во всемъ сходство, представлявшееся его воображенію. Первая комната была самая лучшая; въ ней были птицы Люси, ея цвѣты, и книги, и пюпитръ, и рабочій столикъ и ящикъ съ красками; вторая служила кабинетомъ и съ тѣмъ вмѣстѣ столовой; третья, гдѣ играли узорчатыя тѣни отъ стоявшаго во дворѣ дерева, служила доктору спальней, и здѣсь въ углу стояла скамья и на ней лотокъ съ инструментами башмачника, въ томъ же видѣ, какъ стояли эти вещи на пятомъ этажѣ дома съ винной лавкой въ предмѣстьѣ Сентъ-Антуана въ Парижѣ.
   -- Удивляюсь право,-- сказалъ мистеръ Лорри, осматриваясь кругомъ,-- для чего собственно держитъ онъ у себя эти воспоминанія своихъ страданій!
   -- Почему же вы удивляетесь?-- послышался чей то голосъ, заставившій его вздрогнуть.
   Оказалось, что это миссъ Проссъ, свирѣпая, краснощекая женщина, съ которой онъ познакомился въ Дуврѣ, въ гостинницѣ "Rogal George" и силу рукъ которой онъ испробовалъ на себѣ самомъ.
   -- Я думалъ... началъ мистеръ Лорри.
   -- Фу! Думали!!-- воскликнула миссъ Проссъ и мистеръ Лорри замолчалъ.
   -- Какъ поживаете?-- сказала эта леди довольно рѣзко, хотя съ желаніемъ показать ему, что она ничего не имѣетъ противъ него.
   -- Очень хорошо, благодарю васъ,-- отвѣчалъ мистеръ Лорри робко,-- а вы?
   -- Нечѣмъ похвалиться,-- сказала миссъ Проссъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ?
   -- Конечно, въ самомъ дѣлѣ!-- сказала миссъ Проссъ.-- Я гораздо больше безпокоюсь о своей божьей коровкѣ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ?
   -- Ну, что это у васъ за манера? Неужели вы ничего больше не можете сказать, кромѣ "въ самомъ дѣлѣ?" Или вы хотите уморить меня?-- сказала миссъ Проссъ, характеру которой (но ее сложенію) присуща была краткость и сжатость.
   -- Право?-- сказалъ мистеръ Лорри, въ видѣ уступки.
   -- Право -- также никуда не годится,-- сказала миссъ Проссъ,-- но все л;е лучше. Да, я очень безпокоюсь.
   -- Могу спросить о причинѣ?
   -- Мнѣ не хотѣлось бы, чтобы десятки людей, которые недостойны моей божьей коровки, приходили бы сюда смотрѣть на нее,-- сказала миссъ Проссъ.
   -- Неужели десятки приходятъ для этого?
   -- Сотни!-- сказала миссъ Проссъ.
   Характерная черта этой леди (какъ и нѣкоторыхъ людей до нея и послѣ нея) заключалась въ томъ, что она преувеличивала всякій разъ, когда у нея переспрашивали то, что она сказала.
   -- Ай-ай!-- сказалъ мистеръ Лорри, считая это выраженіе наиболѣе безопаснымъ въ данномъ случаѣ.
   -- Я жила съ нею, моей милочкой... или она, моя милочка, жила со мной и платила мнѣ. Этого, конечно, не нужно было бы дѣлать, и можете взять съ меня присягу, будь у меня деньги, на что содержать ее и себя,-- они жила бы съ десяти лѣтъ у меня. Нѣтъ, это очень тяжело,-- сказала миссъ Проссъ.
   Не понимая хорошо, что собственно было такъ тяжело, мистеръ Лорри только покачалъ головой, пользуясь этой частью своего существа, какъ волшебнымъ плащемъ, которымъ можно, прикрыть все, что угодно.
   -- Всевозможные люди, ни крошечки не стоющіе моей любимицы, осмѣливаются вертѣться около нея,-- сказала миссъ Проссъ.-- Когда вы начали всю эту...
   -- Я началъ, миссъ Проссъ?
   -- Скажете нѣтъ? Кто вернулъ къ жизни ея отца?
   -- О! Если это было началомъ...-- сказалъ мистеръ Лорри.
   -- Надѣюсь, что не концемъ! Я говорю, когда вы начали, это было уже достаточно тяжело. Я не скажу, чтобы находила какіе нибудь недостатки у доктора Ланетта, за исключеніемъ того, что онъ недостоинъ своей дочери... Я не упрекаю его въ этомъ... Нечего и думать, чтобы кто нибудь былъ достоинъ ея при такихъ обстоятельствахъ. Но тяжело и трижды тяжело, когда толпы народа вертятся подлѣ него (я могла бы простить ему) и наровятъ отнять у меня любовь моей божьей коровки.
   Мистеръ Лорри зналъ, что миссъ Проссъ была очень ревнива, но онъ зналъ также, что не смотря на свою эксцентричную наружность, она принадлежала въ числу тѣхъ безкорыстныхъ созданій, встрѣчающихся только между женщинами, которыя изъ любви становятся добровольными рабами молодости, которую онѣ потеряли, красоты, которой у нихъ никогда не было, образованія, котораго имъ не посчастливилось получить, и ясныхъ надеждъ, которыя никогда не освѣщали ихъ печальной жизни. Онъ былъ достаточно знакомъ съ людьми и зналъ, что здѣсь нѣтъ никакой подкладки, кромѣ вѣрной привязанности сердца, преданной и свободной отъ всякаго корыстолюбиваго разсчета; все это внушало ему до того восторженное уваженіе къ ней, что онъ, разбирая всѣ ея достоинства -- а всѣ мы болѣе или менѣе дѣлаемъ такіе же разборы -- рѣшилъ, что миссъ Проссъ стоитъ къ ангеламъ гораздо ближе, чѣмъ многіе леди несравненно лучше одаренныя природой и искусствомъ, у которыхъ есть балансы въ банкѣ Тельсона.
   -- Никогда не было и не будетъ человѣка, достойнаго божьей коровки,-- сказала миссъ Проссъ,-- кромѣ одного... моего брата Соломона, не будь только ему такой неудачи въ жизни.
   И тутъ опять была таже исторія. Насколько мистеру Лорри была извѣстна исторія личной жизни миссъ Проссъ, ему извѣстенъ былъ также и тотъ фактъ, что ея братъ Соломонъ былъ безсердечный негодяй, который растратилъ ея деньги и оставилъ ее въ нищетѣ, не чувствуя при этомъ ни малѣйшаго раскаянія. Вѣра миссъ Проссъ въ своего брата Соломона (являющаяся слѣдсти мъ именно этой неудачи) представляла для мистера Лорри еще болѣе серьезный поводъ, чтобы усилить хорошее мнѣніе свое объ этой леди.
   -- Такъ какъ мы теперь одни и оба мы люди дѣловые,-- сказалъ онъ, когда они вернулись въ гостиную и сѣли разговаривать, какъ добрые друзья,-- позвольте мнѣ спросить васъ, вспоминаетъ ли докторъ въ разговорахъ своихъ съ Люси о томъ времени, когда онъ шилъ башмаки?
   -- Никогда.
   -- Зачѣмъ же ему тогда эта скамейка и эти инструменты?
   -- Ахъ!-- сказала миссъ Проссъ, качая головой,-- изъ этого не слѣдуетъ, чтобы онъ самъ про себя не вспоминалъ о нихъ.
   -- И вы думаете, что онъ часто вспоминаетъ объ этомъ?
   -- Думаю,-- сказала миссъ Проссъ.
   -- И вы воображаете...-- началъ мистеръ Лорри, но миссъ Проссъ сразу перебила его:
   -- Никогда я ничего не воображаю. Совѣтую и вамъ не имѣть воображенія.
   -- Выражаюсь вѣрнѣе предполагаете ли вы... бываютъ вѣдь случаи, когда вы предполагаете?
   -- Иногда.
   -- Предполагаете ли вы,-- продолжалъ мистеръ Лорри и въ свѣтлыхъ глазахъ его, когда онъ ласково взглянулъ на нее, заиграла улыбк акже страннымъ, что истинный патріотизмъ былъ и для него единственнымъ поводомъ. Онъ былъ истый британецъ, и, надѣялся, многіе были подобны ему.
   Синія мухи снова зажужжали, и генеральный прокуроръ вызвалъ мистера Джарвиса Лори.
   -- Мистеръ Джарвисъ Лори, вы клеркъ въ тельеоновомъ банкѣ!
   -- Да.
   -- Въ одну пятницу вечеромъ, въ ноябрѣ тысячу-семьеотъ-семьдесягь-пятаго года не имѣли ли вы случая ѣхать но дѣламъ въ почтовой каретѣ изъ Лондона въ Дувръ?
   -- Я ѣздилъ.
   -- Были въ почтовой каретѣ другіе пассажиры?
   -- Два.
   -- Остановились ли они дорогою ночью?
   -- Они остановились.
   -- Мистеръ Лори, посмотрите на заключенника, не былъ ли онъ однимъ изъ двухъ пассажировъ?
   -- Я не возьму на себя сказать, что это былъ онъ.
   -- Не похожъ ли онъ на котораго-нибудь изъ этихъ двухъ пассажировъ?
   -- Оба были такъ закутаны, ночь была такъ темна, мы были такъ скрытны, что я даже не возьму на себя сказать и этого.
   -- Мистеръ Лори, взгляните опять на заключенника. Представьте его себѣ закутаннаго, какъ были оба пассажира, его ростъ, его сложеніе уничтожаютъ ли всякое вѣроятіе, что онъ былъ однимъ изъ нихъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Присягнете ли вы, мистеръ Лори, что онъ не былъ однимъ изъ нихъ?!
   -- Нѣтъ.
   -- Такъ вы говорите, по-крайней-мѣрѣ, что онъ могъ быть однимъ изъ нихъ?
   -- Да. Развѣ, только я припоминаю, что оба они, подобно мнѣ, трусили разбойниковъ, а заключенникъ не имѣетъ трусливой наружности.
   -- Не случалось ли вамъ видѣть, какъ притворяются трусливымъ?
   -- Конечно, я видѣлъ это.
   -- Мистеръ Лори, взгляните еще разъ на заключенника. Можете ли вы положительно сказать, что вы его видѣли прежде?
   -- Я его видѣлъ.
   -- Когда?
   -- Нѣсколько дней спустя я возвращался изъ Франціи въ Кале. Заключенникъ прибылъ на пакетботѣ, въ которомъ я ѣхалъ обратно, и отправился со мною.
   -- Въ которомъ часу онъ явился на корабль?
   -- Вскорѣ за полночь.
   -- Въ глубокую ночь. Былъ ли онъ единственный пассажиръ, пріѣхавшій на корабль въ такой неурочной часъ?
   -- Случилось, что онъ былъ единственный.
   -- Все-равно, какъ бы ни случилось, мистеръ Лори! Былъ ли онъ единственный пассажиръ, прибывшій на корабль въ глубокую ночь?
   -- Онъ былъ единственный.
   -- Вы ѣхали одинъ, мистеръ Лори, или съ какимъ-нибудь спутникомъ?
   -- Съ двумя спутниками: джентльменомъ и леди. Они здѣсь.
   -- Они здѣсь. Разговаривали вы съ заключенникомъ?
   -- Почти нѣтъ. Погода была очень-дурная, переѣздъ -- продолжителенъ и безпокоенъ, и я лежалъ въ каютѣ все время отъ берега до берега.
   -- Миссъ Манетъ!
   Молодая леди, на которую прежде были обращены глаза всѣхъ и обратились теперь снова, встала около своего мѣста, гдѣ она до-сихъ-поръ сидѣла. Ея отецъ поднялся вмѣстѣ съ нею, продолжая держать ее подъ руку.
   -- Миссъ Манетъ, взгляните на заключенника.
   Выйдти на очную ставку съ такою чувствительностью, съ такою молодостью и красотою было труднѣе для обвиненнаго, нежели встрѣтить лицомъ-къ-лицу цѣлую толпу. Стоя одинъ съ нею на краю могилы, онъ не могъ достаточно напрячь свои нервы, несмотря на всѣ любопытные взоры, чтобъ остаться совершенно-спокойнымъ. Нетерпѣливая правая рука его раскладывала траву, лежащую передъ нимъ, въ воображаемые цвѣтники; а усиліе умѣрить дыханіе приводило губы въ дрожаніе, и краска съ нихъ ринулась къ сердцу. Жужжанье большихъ мухъ раздалось снова.
   -- Миссъ Манетъ, видѣли ли вы прежде заключенника?
   -- Да, сэръ!
   -- Гдѣ?
   -- На пакетботѣ, сэръ, о которомъ сейчасъ упоминали, и по тому же случаю.
   -- Вы молодая леди, о которой сейчасъ говорили?
   -- О! къ величайшему несчастно, это я!
   Жалобный тонъ ея слился съ менѣе-благозвучнымъ голосомъ судьи, который сказалъ довольно-рѣзко:
   -- Отвѣчайте на вопросы, предложенные вамъ, и не дѣлайте на нихъ никакихъ замѣчаній.
   -- Миссъ, разговаривали ли вы съ заключенникомъ въ этотъ переѣздъ черезъ каналъ?
   -- Да, сэръ.
   -- Припомните вашъ разговоръ.
   Среди глубокой тишины она начала слабо:
   -- Когда джентльменъ прибылъ на корабль...
   -- Вы разумѣете заключенника? спросилъ судья, наморщивъ брови.
   -- Да, милордъ!
   -- Такъ и говорите: заключенникъ.
   -- Когда заключенникъ прибылъ на корабль, онъ замѣтилъ, что мой отецъ -- тутъ она обратила съ любовью свои глаза на стоявшаго возлѣ нея отца -- былъ очень утомленъ, здоровье его было очень-слабо. Мой отецъ дотого быль изнеможенъ, что я боялась лишить его воздуха и приготовила ему постель на палубѣ у спуска въ каюту; я осталась также на палубѣ возлѣ него, чтобъ ухаживать за нимъ. Въ ту ночь не было другихъ пассажировъ, кромѣ насъ четверыхъ. Заключенникъ былъ такъ добръ ко мнѣ и совѣтовалъ, какъ лучше защитить мнѣ моего отца отъ вѣтра и непогоды. Я не знала, какъ это сдѣлать, не понимая, съ какой стороны подуетъ вѣтеръ, когда мы выйдемъ изъ гавани. Онъ это устроилъ для меня. Онъ обнаружилъ столько участія, столько состраданія къ положенію моего отца, что, я увѣрена, онъ чувствовалъ это. Такъ начался нашъ разговоръ...
   -- Позвольте мнѣ прервать васъ на-минуту. Пріѣхалъ ли онъ одинъ на корабль?
   -- Нѣтъ.
   -- Кто былъ съ нимъ?
   -- Два французскіе джентльмена.
   -- Говорили ли они между собою?
   -- Они говорили между собою до послѣдней минуты, когда французскіе джентльмены должны были отчалить на берегъ въ своей лодкѣ.
   -- Передавали ли они другъ другу бумаги, похожія на эти списки?
   -- Какія-то бумаги они передавали между собою; но я не знаю, что это были за бумаги.
   -- Похожи ли были онѣ на эти по формѣ и величинѣ?
   -- Можетъ-быть; но, право, я не знаю, хотя они стояли и шептались почти возлѣ меня: они стояли у самаго спуска въ кабины, чтобъ воспользоваться свѣтомъ лампы, висѣвшей тутъ. Она горѣла очень-тускло; они говорили очень-тихо. Я не слышала, что они говорили, и видѣла только, какъ они смотрѣли на бумаги.
   -- Теперь передайте вашъ разговоръ съ заключеяникомъ, миссъ Манетъ!
   -- Заключенникъ былъ столь же откровененъ со мною, вѣроятно, вслѣдствіе моего безпомощнаго положенія, сколько онъ былъ добръ, внимателенъ и полезенъ моему отцу. Я надѣюсь -- и она залилась слезами -- что я не отплачу ему зломъ сегодня.
   Жужжанье синихъ мухъ раздалось.
   -- Миссъ Манетъ, если заключенникъ не понимаетъ, что вы даете показаніе, которое ваша обязанность дать, которое вы должны дать и отъ котораго вы не можете уклониться, совершенно противъ вашего желанія, то онъ единственное лицо между всѣми присутствующими, находящееся въ этомъ состояніи невѣдѣнія. Извольте продолжать.
   -- Онъ мнѣ сказалъ, что онъ путешествовалъ по дѣлу очень-трудному и деликатному, которое могло запутать людей, и путешествовалъ поэтому подъ вымышленнымъ именемъ. Онъ говорилъ, что онъ ѣздилъ по этому дѣлу нѣсколько дней тому назадъ во Францію и что долгое время оно заставитъ его разъѣзжать взадъ и впередъ между фракціею и Англіею.
   -- Говорилъ ли онъ что-нибудь объ Америкѣ, миссъ Манетъ? Будьте обстоятельны.
   -- Онъ старался объяснить мнѣ, какъ началась эта распря, и говорилъ, что, сколько онъ могъ судить, со стороны Англіи это была неправая и пустая распря. Онъ прибавилъ шутя, что Джоржъ Вашингтонъ, можетъ-быть, пріобрѣтетъ себѣ столь же великое имя въ исторіи, какъ и Джоржъ-Третій. Но въ этихъ словахъ не было злобы: они были сказаны со смѣхомъ, для препровожденія времени.
   Каждое рѣзко обозначенное выраженіе на лицѣ главнаго актера въ сценѣ, возбуждающей особенный интересъ, на котораго обращены глаза многихъ, безсознательно повторяется зрителями. Ея чело было болѣзненно-заботливо и напряженно, когда она передавала показанія и слѣдила въ промежуткахъ, пока судья записывалъ ихъ, какое впечатлѣніе производили они на адвокатовъ обѣихъ сторонъ. То же самое выраженіе повторялось на лицахъ зрителей, во всѣхъ частяхъ суда, какъ-будто головы большинства были зеркалами, отражавшими обликъ свидѣтеля, когда судья оставилъ наминуту свои замѣтки, чтобы встрѣтить яростнымъ окомъ эту неслыханную ересь о Джоржѣ Вашингтонѣ.
   Генеральный прокуроръ замѣтилъ теперь милорду, что онъ находитъ необходимымъ, для большей предосторожности и для формы, вызвать отца молодой леди, доктора Макета. По его предложенію, онъ былъ вызванъ.
   -- Докторъ Манетъ, взгляните на заключенника: видѣли ли вы его когда-нибудь прежде?
   -- Разъ. Когда онъ пришелъ ко мнѣ на квартиру въ Лондонѣ, три или три съ половиною года тому назадъ.
   -- Можете ли вы признать его за вашего спутника на пакетботѣ или сообщить о его разговорѣ съ вашею дочерью?
   -- Я не могу этого, сэръ!
   -- Есть ли на то какая-нибудь особенная причина, почему вы этого не можете сдѣлать?
   Онъ отвѣчалъ тихимъ голосомъ:
   -- Есть.
   -- Вы имѣли несчастіе подвергнуться продолжительному заключенію въ тюрьмѣ, безъ суда, даже безъ обвиненія въ вашемъ отечествѣ, докторъ Манетъ?
   Онъ отвѣчалъ тономъ, который проникъ до глубины сердца каждаго:
   -- Очень-продолжительному заключенію.
   -- Были ли вы только-что освобождены въ это время, о которомъ мы говоримъ теперь?
   -- Мнѣ такъ они сказали.
   -- Не сохранили ли вы какого-нибудь воспоминанія объ этомъ случаѣ?
   -- Никакого. Въ памяти моей остается пробѣлъ съ того времени... я даже не могу сказать, съ какого времени... когда я сталъ заниматься въ моей неволѣ башмачнымъ мастерствомъ, съ того времени, когда я очнулся въ Лондонѣ съ моею милою дочерью. Я свыкся съ нею, когда милосердый Богъ возвратилъ мнѣ мои способности; но я даже не въ-состояніи разсказать, какъ я свыкся съ нею. Какъ совершилось это, я не сохранилъ ни малѣйшаго воспоминанія.
   Генеральный прокуроръ сѣлъ; отецъ и дочь сѣли также.
   Дѣло теперь представляло странное обстоятельство. Нужно было доказать, что заключенникъ ѣздилъ съ товарищемъ-заговорщикомъ, еще неоткрытымъ, въ дуврской почтовой каретѣ, въ пятницу, ночью, пять лѣтъ тому назадъ, и вышелъ изъ кареты въ эту же ночь, чтобы скрыть свой слѣдъ, на одной станціи, гдѣ онъ не остался, но откуда онъ отправился назадъ миль за двѣнадцать, въ гарнизонъ и адмиралтейство, собрать для себя свѣдѣнія. Призвали свидѣтеля, чтобы уличить его, что онъ былъ въ требуемое время въ столовой гостинницы въ городѣ, гдѣ находились гарнизонъ и адмиралтейство, выжидая другое лицо. Адвокатъ заключенника передопрашивалъ этого свидѣтеля, но не добился никакого результата, исключая только, что онъ никогда не видѣлъ заключенника въ другое время. Джентльменъ въ парикѣ, постоянно продолжавшій смотрѣть на потолокъ, написалъ теперь нѣсколько словъ на клочкѣ бумаги, свернулъ его въ трубочку и перебросилъ адвокату. Раскрывъ эту бумажку, при слѣдующей паузѣ, адвокатъ посмотрѣлъ съ большимъ вниманіемъ и любопытствомъ на заключенника.
   -- Вы говорите опять, что совершенно увѣрены, что это былъ заключенникъ?
   Свидѣтель былъ совершенно увѣренъ.
   -- Не видали ли вы кого-нибудь, очень похожаго на заключенника?
   -- Не столь похожаго, сказалъ свидѣтель: -- чтобы могъ ошибиться.
   -- Посмотрите хорошенько на этого джентльмена, моего ученаго собрата -- указывая на того, кто перебросилъ ему бумажку -- и потомъ поглядите хорошенько на заключенника: что вы скажете? Очень ли они похожи одинъ на другаго?
   Хотя мой ученый собратъ былъ по виду порядочный разгильдяй и неряха, если не кутила, но они были достаточно похожи другъ на друга, чтобы поразить не только свидѣтеля, но и всѣхъ присутствующихъ, когда они были оба поставлены, такимъ-образомъ, въ сравненіе. Милорда попросили, чтобы онъ приказалъ моему ученому собрату снять парикъ, на что онъ довольно-неохотно согласился; но сходство обнаружилось еще рѣзче. Милордъ спросилъ мистера Страйвера (адвоката заключенника): не намѣренъ ли онъ уже теперь преслѣдовать мистера Картона (такъ звали моего ученаго собрата) за измѣну? По мистеръ Страйверъ отвѣчалъ милорду: нѣтъ; онъ только спроситъ у свидѣтеля: не можетъ ли повториться обстоятельство, разъ случившееся? былъ ли бы онъ также увѣренъ въ своихъ показаніяхъ, если бы онъ имѣлъ въ виду такой убѣдительный примѣръ своей опрометчивости? остается ли онъ при своей увѣренности, увидѣвъ его? и тому подобное. Естественнымъ заключеніемъ этого было, что свидѣтель былъ разбитъ въ-прахъ, какъ глиняный черепокъ, и показаніе его разлетѣлось вдребезги.
   Мистеръ Крёнчеръ, между-тѣмъ, совершенно позавтраналъ ржавчиною съ своихъ пальцевъ, слѣдя за допросомъ свидѣтелей. Теперь ему предстояло посмотрѣть, какъ мистеръ Страйверъ прилаживалъ на присяжныхъ дѣло заключенника, какъ обтяжную пару платья, показывая имъ, что патріотъ Джонъ Барсадъ былъ наемный шпіонъ и измѣнникъ, безсовѣстный торгашъ кровью, самый страшный мошенникъ, который когда-либо существовалъ на землѣ, послѣ проклятаго Іуды, и, конечно, онъ имѣлъ видъ Іуды; что добродѣтельный лакей Клай былъ его другомъ и достойнымъ соучастникомъ, что эти выдумщики и клятвопреступники избрали заключенника своею жертвою, потому-что семейныя дѣла его во Франціи -- онъ былъ французскаго происхожденія -- заставляли его часто переѣзжать за каналъ. Какія это дѣла, онъ даже подъ опасностію жизни не можетъ открыть, изъ уваженія къ другимъ, которые близки и дороги ему. Показанія, вырванныя у молодой леди -- они видѣли, съ какимъ страданіемъ она дѣлала ихъ -- не доказываютъ ничего, обнаруживая только невинныя любезности, которыми обыкновенно обмѣниваются, при подобныхъ встрѣчахъ, молодой джентльменъ и молодая леди, за исключеніемъ одного замѣчанія о Джоржѣ Вашингтонѣ; но оно такъ безумно, такъ невозможно, что его нельзя иначе считать, какъ за чудовищную шутку. Что это обнаружило бы большую слабость въ правительствѣ, если бы оно встрѣтило неудачу, употребляя теперь вражду народную и опасенія, какъ средство пріобрѣсти себѣ популярность, и потому генеральный прокуроръ, по-возможности, преувеличилъ важность этого обвиненія, которое, однакожь, не основывалось ни на чемъ, кромѣ самыхъ низкихъ и безсовѣстныхъ показаній, такъ часто обезображивающихъ подобныя уголовныя дѣла и наполняющихъ государственные процессы въ этой странѣ. Но здѣсь милордъ остановилъ его (съ необыкновенно-сердитымъ лицомъ, какъ-будто это была неправда), сказавъ, что, пока онъ сидитъ на судейскомъ мѣстѣ, онъ не потерпитъ такихъ намековъ.
   Мистеръ Страйверъ вызвалъ тогда нѣсколькихъ свидѣтелей, и мистеръ Крёнчеръ долженъ былъ теперь выслушать, какъ генеральный прокуроръ, выворотивъ наизнанку платье, такъ отлично прилаженное на присяжныхъ мистеромъ Страйверомъ, доказывалъ, что Барсадъ и Клай были теперь въ его мнѣніи во сто разъ выше, нежели онъ считалъ ихъ прежде, а заключенникъ во сто разъ хуже. Наконецъ вышелъ на арену милордъ и сталъ выворачивать платье на всевозможныя стороны, но положительно подкраивая его въ форму савана для заключенника.
   И теперь присяжные принялись думать, и синія мухи зароились снова.
   Мистеръ Картонъ, который такъ долго сидѣлъ, смотря на потолокъ, не перемѣнилъ ни своего мѣста, ни положенія даже среди этого волненія. Между-тѣмъ, какъ его ученый собратъ, мистеръ Страйверъ, перешептывался съ сосѣдями, собирая бумаги, лежавшія передъ нимъ, и посматривая повременамъ съ безпокойствомъ на присяжныхъ, между-тѣмъ, какъ даже самъ милордъ всталъ съ своего мѣста и расхаживалъ взадъ и впередъ по своей платформѣ, возбуждая нѣкоторыя подозрѣнія между присутствующими, что и онъ былъ въ лихорадочномъ состояніи, этотъ человѣкъ одинъ продолжалъ сидѣть, прислонившись спиною къ стулу, спустивъ наполовину свою разорванную мантію, надвинувъ кое-какъ растрепанный парикъ, который онъ снималъ передъ этимъ, засунувъ руки въ карманы и устремивъ, по-прежнему, глаза на потолокъ. Что-то отчаянное въ его наружности и обхожденіи не только придавало ему безпорядочный видъ, но уменьшало сильное сходство, которое онъ несомнѣнно имѣлъ съ заключенникомъ и которое еще увеличивала наминуту принятая имъ серьёзность, когда они были поставлены на очную ставку, въ такой степени, что многіе зрители, наблюдавшіе его теперь, говорили другъ другу, они никакъ не могли бы подумать, чтобы оба были такъ похожи между собою. Мистеръ Кренчеръ сдѣлалъ подобное замѣчаніе своему сосѣду и прибавилъ:
   -- Я держу полгинеи, что ему не достается много работы. Онъ и смотритъ такимъ.
   Этотъ мистеръ Картонъ, однакожь, слѣдилъ за всѣми подробностями сцены пристальнѣе, нежели какъ казалось, и теперь, когда миссъ Манетъ поникла головою на грудь отца, онъ первый замѣтилъ это и сказалъ громко:
   -- Офицеръ! посмотрите за молодою леди. Помогите джентльмену вынести ее. Развѣ вы не видите, что она сейчасъ упадетъ?
   Многіе стали сожалѣть о ней, когда ее вынесли; многіе принимали участіе въ ея отцѣ. Очевидно, ему было очень-горько припомнить время своего заключенія. Онъ обнаружилъ сильное внутреннее волненіе при допросѣ, и этотъ задумчивый видъ, такъ старившій его, обложилъ его съ-тѣхъ-поръ, какъ тяжелое облако. Когда онъ выходилъ, присяжные возвратились и. помедливъ минуту, объявили черезъ своего предсѣдателя:
   Они не соглашались между собою и желали удалиться. Милордъ (можетъ-быть, вспомнивъ о Джоржѣ Вашингтонѣ) очень удивился, что они не соглашались, но далъ свое соизволеніе, что они могутъ удалиться подъ карауломъ, и вышелъ самъ. Судъ продолжался цѣлый день; зала была теперь освѣщена. Ожидали, что присяжные выйдутъ нескоро; зрители разбрелись понемногу, чтобы отдохнуть и подкрѣпиться, и заключенникъ удалился въ глубину дока и сѣлъ.
   Мистеръ Лори, вошедшій за молодою леди и ея отцомъ, теперь появился и подозвалъ Джери, которому, при ослабѣвшемъ интересѣ публики, нетрудно было пробраться къ нему.
   -- Джери, если хотите чего-нибудь перекусить, можете, но будьте подъ-рукою. Вы, конечно, услышите, когда придутъ присяжные. Сейчасъ слѣдомъ за ними, не теряя ни минуты: вы должны отнести рѣшеніе въ банкъ. Вы самый проворный разсыльный, какого я только знаю, и, конечно, поспѣете къ Темпльской Заставѣ, гораздо-прежде меня.
   Лобъ Джери былъ только-что впору его кулаку, и онъ приложилъ къ нему кулакъ, чтобы показать свою готовность и выразить свою благодарность за шиллингъ. Въ эту минуту подошелъ мистеръ Картонъ и тронулъ мистера Лори по рукѣ.
   -- Какова молодая леди?
   -- Она очень огорчена; но отецъ утѣшалъ ее, и она чувствуетъ себя теперь лучше.
   -- Я передамъ это заключеннику. Такому почтенному джентльмену, какъ вы, неприлично говорить съ нимъ въ публикѣ, вы это знаете.
   Мистеръ Лори покраснѣлъ, какъ бы сознаваясь, что онъ думалъ объ этомъ, и мистеръ Картонъ отправился къ доку. Выходъ изъ суда былъ въ этомъ же направленіи, и Джери послѣдовалъ за нимъ, навостривъ уши, глаза и даже свои щетинистые волосы.
   -- Мистеръ Дарнэ!
   Заключенникъ вышелъ сейчасъ же впередъ.
   -- Естественно, для васъ очень-интересно услышать о свидѣтелѣ -- миссъ Манетъ. Она успокоилась. Вы видѣли самый сильный припадокъ ея волненія.
   -- Я очень сожалѣю, что я былъ его причиною. Можете ли вы ей сказать это отъ меня и передать мою глубокую признательность?
   -- Да, я могу. Я сдѣлаю это, если вы просите.
   Обхожденіе мистера Картона было небрежно, почти до дерзости; онъ стоялъ вполовину отвернувшись отъ заключенника, облокотившись о перила.
   -- Я васъ прошу. Примите мою чувствительную благодарность.
   -- Чего вы ожидаете, мистеръ Дарнэ? сказалъ Картонъ, оставаясь въ прежнемъ положеніи.
   -- Всего худшаго.
   -- Это всего благоразумнѣе и правдоподобнѣе. Но, я полагаю, удаленіе присяжныхъ говоритъ въ вашу пользу.
   Останавливать при выходѣ изъ суда не позволялось, и Джери болѣе ничего не могъ услышать. Онъ оставилъ этихъ двухъ людей, такъ похожихъ между собою по наружности и столь различныхъ въ обхожденіи, стоявшихъ рядомъ и вмѣстѣ отражавшихся въ зеркалѣ, висѣвшемъ надъ ними.
   Полтора часа тяжело протянулись внизу въ корридорахъ, наполненныхъ ворами и мошенниками даже. При помощи бараньихъ пироговъ и эля, сиплый разсыльный, сидѣвшій на очень-безпокойной скамейкѣ, задремалъ послѣ своей трапезы; но громкій ропотъ и быстрое движеніе толпы, поднимавшейся теперь по лѣстницѣ, которая вела въ судъ, увлекли его за нею.
   -- Джери! Джери! звалъ его мистеръ Лори въ дверяхъ, когда онъ вошелъ.
   -- Здѣсь, сэръ! Сюда не пробьешься. Я здѣсь, сэръ!
   Мистеръ Лори подалъ ему бумажку черезъ толпу.
   -- Скорѣй. Взяли вы ее?
   -- Да, сэръ!
   На бумажкѣ было написано второпяхъ слово: оправданъ.
   -- Если бы вы отправили со мною посланіе "возвращенъ къ жизни", бормоталъ про-себя Джери, возвращаясь, то я понялъ бы теперь, въ чемъ дѣло.
   Онъ не имѣлъ времени ни сказать, ни подумать ничего болѣе, пока онъ не очутился внѣ Ольдъ-Бэле. Толпа стремилась теперь внизъ съ такою силою, что почти сшибла его съ ногъ, и громкое жужжанье разлилось на улицѣ, какъ-будто синія мухи, обманутыя въ своемъ ожиданіи, разлетались отъискивать новую падаль.
   

IV.
Поздравленія.

   Послѣдній остатокъ человѣчества, цѣлый день здѣсь парившагося, покидалъ темноосвѣщенные переходы суда, когда докторъ Манетъ, Люси Манетъ, его дочь, мистеръ Лори, стряпчій, защищавшій дѣло, и адвокатъ, мистеръ (Драйверъ, собрались около мистера Дарнэ, только-что освобожденнаго, и поздравляли его съ избавленіемъ отъ смерти.
   Трудно было бы даже и при болѣе-яркомъ свѣтѣ признать въ докторѣ Манетѣ, въ его умномъ лицѣ, въ его благородной осанкѣ башмачника, работавшаго на чердакѣ, въ Парижѣ. Но, посмотрѣвъ на него дважды, взоры ваши невольно обращались на него снова, если даже печальный тонъ его важнаго голоса и разсѣянная задумчивость, повременамъ и, повидимому, безъ всякой причины его омрачавшая, избѣгали вашей наблюдательности. Только одна внѣшняя причина, именно напоминаніе о его продолжительныхъ страданіяхъ, всегда, какъ это было и при допросѣ, вызывало это состояніе изъ глубины его души; но оно также появлялось само-собою и наводило на него эту пасмурность, непонятную для тѣхъ, кому была неизвѣстна его печальная повѣсть, какъ если бы они видѣли тѣнь Бастиліи, отброшенную на него при лѣтнемъ солнцѣ этою тюрьмою, въ разстояніи трехсотъ миль.
   Только дочь его умѣла прогонять эту мрачную задумчивость. Она была золотою нитью, соединявшею его съ прошедшимъ до его несчастій и настоящимъ, послѣдовавшимъ за его несчастіями, и звукъ ея голоса, свѣтъ ея лица, прикосновеніе ея руки почти всегда оказывали необыкновенно-благодѣтельное вліяніе. Нельзя сказать, чтобы это было всегда: она могла припомнить нѣкоторые случаи, гдѣ вліяніе ея не имѣло своего дѣйствія; но эти случаи были такъ рѣдки, такъ скоропреходящи, что она уже болѣе не вѣрила въ ихъ возвращеніе.
   Мистеръ Дарнэ съ горячностью поцаловалъ ея руку и потомъ обратился къ мистеру Страйверу, котораго онъ также горячо благодарилъ. Мистеръ Страйверъ, человѣкъ лѣтъ тридцати съ небольшимъ, но съ виду годами двадцатью старѣе, толстый, крикливый, краснолицый, грубый, котораго никакъ нельзя было упрекнуть въ особенной деликатности, имѣлъ обыкновеніе проталкиваться (нравственно и физически) въ общества и разговоръ, ясно указывая, какъ онъ пробилъ себѣ своими плечами дорогу и въ самой жизни.
   Онъ былъ еще въ парикѣ и мантіи и говорилъ, протискиваясь къ своему бывшему кліенту, вытѣсняя совершенно изъ группы невиннаго мистера Лори:
   -- Я очень радъ, что я вывелъ васъ съ честью, мистеръ Дарнэ! Это было подлое преслѣдованіе, подлое до грубости; но, тѣмъ-не-менѣе, оно могло имѣть успѣхъ по самому этому.
   -- Я вамъ остаюсь обязанъ за мою жизнь на всю жизнь, сказалъ его бывшій кліентъ, взявъ его за руку.
   -- Я приложилъ всѣ мои старанія въ вашемъ дѣлѣ, мистеръ Дарнэ, и, надѣюсь, мои старанія такъ же хороши, какъ и всякаго другаго человѣка.
   Очевидно, кто-нибудь да долженъ былъ сказать: "гораздо-лучше", и мистеръ Лори это сказалъ, можетъ-быть несовсѣмъ-безпристрастно, но съ пристрастнымъ желаніемъ снова протиснуться въ кружокъ.
   -- Вы полагаете, сказалъ мистеръ Страйверъ:-- пожалуй! вы присутствовали цѣлый день: вы должны знать. Вы тоже человѣкъ дѣловой.
   -- И какъ человѣкъ дѣловой, подхватилъ мистеръ Лори, котораго ученый адвокатъ теперь вдавилъ въ группу,-- и какъ дѣловой человѣкъ, я умоляю доктора Манета прекратить это совѣщаніе и отправить насъ по домамъ. Миссъ Люси, кажется, не совсѣмъ здорова, мистеръ Дарнэ выдержалъ ужасный день, мы измучены.
   -- Говорите за себя, мистеръ Лори, сказалъ Страйверъ: -- у меня впереди работа на цѣлую ночь. Говорите за себя.
   -- Я говорю за себя, отвѣчалъ мистеръ Лори: -- и за мистера Дарнэ и за миссъ Люси:-- миссъ Люси, какъ вы думаете, не могу ли я говорить за насъ за всѣхъ?
   Онъ сдѣлалъ ей положительно этотъ вопросъ, сопровождая его взглядомъ на ея отца.
   На его лицѣ какъ-будто застылъ необыкновенно-странный взглядъ, обращенный на Дарнэ: пристальный взглядъ, пасмурный и въ которомъ отражалось отвращеніе, недовѣріе, даже съ примѣсью страха. При такомъ странномъ выраженіи, его мысли блуждали.
   -- Отецъ, сказала Люси, нѣжно взявъ его за руку.
   Онъ медленно отряхнулъ съ себя пасмурность и обратился къ ней.
   -- Не ѣхать ли намъ домой, отецъ?
   Съ продолжительнымъ вздохомъ, онъ отвѣчалъ: "да."
   Друзья оправданнаго заключенника разошлись, предполагая, какъ и онъ самъ, что его не освободятъ въ этомъ вечеръ. Огни были почти всѣ погашены въ корридорахъ, желѣзныя двери захлопнулись съ дребезжаньемъ, и грустное мѣсто опустѣло до завтрашняго утра, когда его снова наполнитъ интересъ къ висѣлицѣ, позорному столбу и клейменью. Идя между отцомъ и мистеромъ Дарнэ, Люси Манетъ вышла на открытый воздухъ. Позвали наемную карету. Отецъ и дочь отправились въ ней.
   Мистеръ Страйверъ оставилъ ихъ въ корридорахъ и зашагалъ, плечо впередъ, по обыкновенію, въ туалетную комнату. Другое лицо, которое до-сихъ-поръ не присоединялось къ группѣ, не обмѣнялось словомъ ни съ однимъ изъ нихъ, которое оставалось, прислонившись къ стѣнѣ, въ самомъ темномъ мѣстѣ, молча побрело за прочими и смотрѣло вдаль, пока карета не исчезла изъ виду. Онъ подошелъ теперь къ мистеру Лори и мистеру Дарнэ, которые стояли на мостовой.
   -- Такъ-то, мистеръ Лори! Люди дѣловые теперь могутъ говорить съ мистеромъ Дарнэ?
   Никто не сдѣлалъ ни малѣйшаго замѣчанія объ участіи мистера Картона въ событіяхъ этого дня, никто не зналъ объ этомъ участіи. Онъ снялъ теперь мантію и имѣлъ видъ нисколько не лучше.
   -- Если бы вы знали, какая борьба происходитъ въ дѣловомъ умѣ, когда онъ находится между добрымъ порывомъ и соблюденіемъ дѣловыхъ приличій, васъ бы это очень потѣшило, мистеръ Дарнэ!
   Мистеръ Лори покраснѣлъ и сказалъ съ жаромъ:
   -- Вы уже замѣчали это прежде, сэръ! Мы, дѣловые люда, которые служимъ фирмѣ, не располагаемъ собою. Мы должны думать о фирмѣ болѣе, нежели о себѣ.
   -- Я знаю, я знаю, отвѣчалъ мистеръ Картонъ, безпечно.-- Не раздражайтесь, мистеръ Лори! Я не сомнѣваюсь, что вы не хуже другихъ... лучше, съ вашего позволенія.
   -- И право, сэръ, продолжалъ мистеръ Лори, не слушая его:-- я не знаю, какое вамъ до этого дѣло. Я васъ гораздо-старше, и вы извините меня, что я говорю такъ. Я, право, не знаю, ваше ли это дѣло.
   -- Дѣло! помилуй васъ Богъ! у меня нѣтъ никакого дѣла, сказалъ мистеръ Картонъ.
   -- Очень жаль, что у васъ нѣтъ дѣла, сэръ!
   -- Я тоже это думаю, продолжалъ мистеръ Лори: -- можетъ-бытъ, вы занимались бы имъ.
   -- Господь съ вами, нѣтъ! Я не сталъ бы заниматься, сказалъ мистеръ Картонъ.
   -- Какъ угодно, сэръ! закричалъ мистеръ Лори, совершенно разгоряченный его равнодушіемъ:-- дѣло -- вещь хорошая, вещь очень-почтенная. И, сэръ, если дѣло налагаетъ своего рода принужденіе, молчаніе, препятствіе, то мистеръ Дарнэ, какъ великодушный молодой человѣкъ, знаетъ, на сколько должно извинить это обстоятельство. Добрая ночь, мистеръ Дарнэ! Богъ благослови васъ, сэръ! Я надѣюсь, Онъ сохранитъ васъ сегодня для счастливой и успѣшной жизни... Эй, носилки! сюда!
   Разсердившись, можетъ-быть, на себя столько же, сколько и на адвоката, мистеръ Лори бросился въ портшезъ, и его отнесли въ тельсоновъ банкъ. Картонъ, отъ котораго несло портвейномъ и, повидимому, несовершенно-трезвый, засмѣялся и обратился къ Дарнэ:
   -- Странный случай сводитъ меня съ вами. Странно должно быть для васъ стоять здѣсь на улицѣ одному съ вашимъ двойникомъ?
   -- Я едва вѣрю, отвѣчалъ Чарльзъ Дарнэ:-- что я опятъ принадлежу къ этому міру.
   -- Неудивительно: вы такъ еще недавно стояли на половинѣ дороги на тотъ свѣтъ. Вы говорите слабо.
   -- Я начинаю думать, что я ослабѣлъ.
   -- Такъ за какимъ же чортомъ вы не обѣдаете? Я обѣдалъ, пока эти болваны разсуждали, къ какому міру вы должны принадлежать. Позвольте: я вамъ покажу ближайшую таверну, гдѣ можно хорошо отобѣдать.
   Взявъ его подъ-руку, онъ повелъ его къ Людгетъ-Гилю къ Улицѣ Флитъ и закрытымъ проходомъ въ таверну. Имъ отвели особенную комнату, гдѣ Чарльзъ Дарнэ подкрѣплялъ теперь свои силы простымъ обѣдомъ и хорошимъ виномъ. Картонъ, между-тѣмъ, сидѣлъ противъ него, съ особою бутылкою портвейна передъ собою, полудерзкій въ обращеніи, какъ и прежде.
   -- Чувствуете ли вы теперь, что вы принадлежите еще къ этой земной шуткѣ, мистеръ Дарнэ?
   -- Я еще страшно сбиваюсь во времени и мѣстѣ; но я достаточно поправился, чтобы это чувствовать.
   -- Это должно быть огромное удовольствіе!
   Онъ сказалъ это съ горечью и снова наполнилъ свой стаканъ, который былъ необыкновенныхъ размѣровъ.
   -- Что до меня, то мое самое большое желаніе -- забыть, что я принадлежу къ ней. Въ ней нѣтъ ничего хорошаго для меня -- за исключеніемъ этого вина -- и я не гожусь для нея. Такъ мы не очень похожи между собою въ этомъ отношеніи. Право, я начинаю думать, что мы съ вами не похожи ни въ какомъ отношеніи.
   До-сихъ-поръ еще подъ вліяніемъ волненій дня, принимая почти за сонъ свою встрѣчу съ этимъ грубымъ двойникомъ, Чарльзъ Дарнэ не зналъ, какъ отвѣчать, и наконецъ вовсе не отвѣчалъ.
   -- Ну, вы кончили вашъ обѣдъ, сказалъ теперь Картонъ: -- что же вы не провозглашаете здоровья, мистеръ Дарнэ? что же вы не предлагаете вашего тоста?
   -- Чье здоровье? какой тостъ?
   -- Помилуйте, онъ у васъ на языкѣ; тамъ ему мѣсто; онъ долженъ-быть; клянусь, онъ тамъ.
   -- Такъ миссъ Манетъ!
   -- Такъ миссъ Манетъ!
   Посмотрѣвъ прямо въ лицо своему собесѣднику, пока тотъ пилъ тостъ, Картонъ бросилъ стаканъ за плечо объ стѣну, о которую онъ разбился вдребезги, потомъ позвонилъ въ колокольчикъ и приказалъ подать другой.
   -- Такъ вотъ красавица, которую провожалъ до кареты въ-потемкахъ мистеръ Дарнэ! сказалъ онъ, наполняя новый стаканъ.
   Слегка наморщенныя брови и лаконическое "да" были отвѣтомъ.
   -- Вотъ какая красавица пусть сожалѣетъ и плачетъ о насъ! Что за чувство это возбуждаетъ? Стоитъ ли рисковать своею жизнью, чтобъ сдѣлаться предметомъ такого участія и состраданія, мистеръ Дарнэ?
   Опять Дарнэ не отвѣчалъ на слова.
   -- Она была чрезвычайно довольна вашимъ посланіемъ, когда я его передалъ ей. Не то, чтобъ она показала, что она была довольна, но я предполагаю это.
   Намекъ во-время напомнилъ Дарнэ, что этотъ непріятный собесѣдникъ по доброй волѣ помогъ ему въ затруднительныхъ обстоятельствахъ сегодняшнаго дня. Онъ свелъ разговоръ на этотъ пунктъ и сталъ благодарить его.
   -- Я не нуждаюсь въ благодарности и не заслуживаю ея, былъ безпечный отвѣтъ.-- Вопервыхъ, мнѣ ничего не стоило это сдѣлать, и, вовторыхъ, я не знаю, зачѣмъ я это сдѣлалъ. Мистеръ Дарнэ, позвольте мнѣ предложить вамъ одинъ вопросъ.
   -- Охотно: это -- ничтожная расплата за вашу услугу.
   -- Думаете ли вы, что я особенно люблю васъ?
   -- Право, мистеръ Картонъ, отвѣчалъ Дарнэ:-- я самъ еще не дѣлалъ себѣ этого вопроса.
   -- Спросите же себя теперь.
   -- Вы дѣйствовали какъ-будто любя меня; но я не думаю этого.
   -- Я не думаю этого, сказалъ Картонъ:-- я начинаю имѣть хорошее мнѣніе о вашей понятливости.
   -- Какъ бы то ни было, продолжалъ Дарнэ, вставая, чтобъ позвонить въ колокольчикъ: -- это не помѣшаетъ мнѣ спросить счетъ и разстаться намъ безъ особенной ненависти съ обѣихъ сторонъ.
   -- Нисколько! отвѣчалъ Картонъ.
   Дарнэ позвонилъ.
   -- Вы спросили весь счетъ? сказалъ Картонъ и, получивъ утвердительный отвѣтъ, обратился къ слугѣ: -- такъ принеси мнѣ, буфетчикъ, другую пинту того же самаго вина и приходи разбудить меня въ десять.
   Счетъ былъ заплаченъ. Чарльзъ Дарнэ всталъ и пожелалъ ему доброй ночи. Не отвѣчая на привѣтствіе, Картонъ всталъ тоже и съ видомъ угрозы или пренебреженія сказалъ:
   -- Послѣднее слово, мистеръ Дарнэ, что вы думаете, я пьянъ?
   -- Я думаю, вы выпили, мистеръ Картонъ!
   -- Думаете? Вы знаете, я пилъ.
   -- Если вы требуете, чтобы я это сказалъ -- я знаю.
   -- Такъ вы узнаете, отчего я, сэръ, отчаянный горемыка; я не думаю ни о комъ на свѣтѣ, да и обо мнѣ никто не думаетъ.
   -- Жаль очень. Вы могли бы съ большою пользою употребить ваши способности.
   -- Можетъ-быть, мистеръ Дарнэ; а можетъ-быть и нѣтъ. Не гордитесь, однакожь, слишкомъ вашею прежнею физіономіею. Вы еще не знаете, что можетъ случиться. Добрая ночь!
   Оставшись одинъ, этотъ странный человѣкъ взялъ свѣчку, подошелъ къ зеркалу, висѣвшему на стѣнѣ, и сталъ тщательно разглядывать себя въ немъ.
   -- Любите ли вы особенно человѣка? бормоталъ онъ, глядя на свое отраженіе въ зеркалѣ:-- съ-чего вы должны особенно любить человѣка, который похожъ на васъ? Въ немъ ничего нѣтъ такого, за что его любить. Вы знаете это. А пропади вы совсѣмъ! Какъ вы обезобразили себя! Хорошъ поводъ привязаться къ человѣку за то, что онъ показываетъ вамъ, какъ низко вы упали, какъ далеко вы оттого, чѣмъ могли быть! Обмѣняйтесь съ нимъ мѣстами: стали бы на васъ смотрѣть эти голубые глаза, какъ на него? стало бы это взволнованное лицо сожалѣть о васъ, какъ о немъ? Ну, говорите прямо! Вы ненавидите человѣка.
   Онъ обратился къ своей бутылкѣ за утѣшеніемъ, опорожнилъ ее въ нѣсколько минутъ и заснулъ, опершись на руки. Волосы его въ безпорядкѣ падали на столъ, и длинный отёкъ свѣчи, завернувшійся кольцомъ, капалъ на него.
   

V.
Шакалъ.

   То было время пьянства: большая часть людей пили тогда горькую. Нравы съ-тѣхъ-поръ улучшились въ такой степени, что скромное опредѣленіе количества вина и пунша, которое вливалъ въ себя одинъ человѣкъ впродолженіе ночи, сохраняя притомъ репутацію совершеннаго джентльмена, показалось бы теперь смѣшнымъ преувеличеніемъ. Ученое юридическое сословіе, конечно, не отставало отъ другихъ ученыхъ сословій къ вакхическимъ наклонностямъ, и мистеръ Страйверъ, пробивавшій себѣ дорогу на-проломъ къ обширной и выгодной практикѣ, не былъ позади своихъ собратій и по этой части, почти такъ же, какъ и по другимъ, болѣе-сухимъ частямъ на поприщѣ законовѣдѣнія.
   Любимецъ Ольдъ-Бэля, руководитель на временныхъ провинціальныхъ засѣданіяхъ, мистеръ Страйверъ началъ очень-осторожно прорубать себѣ нижнія ступени лѣстницы, по которой ему предстояло подняться. Провинціальныя засѣданія и Ольдъ-Бэле призывали теперь своего любимца съ распростертыми объятіями, и вы могли ежедневно видѣть въ королевскомъ судѣ передъ лицомъ лорда главнаго судьи цвѣтущую физіономію мистера Страйвера, распускавшуюся среди цвѣтника париковъ, подобно огромному подсолнечнику, выпятившемуся впередъ къ солнцу изъ цѣлой гряды блистательныхъ собратій.
   Адвокаты прежде замѣчали, что хотя Страйверъ былъ человѣкъ ловкій, несовсѣмъ-совѣстливый, всегда готовый и смѣлый, но ему недоставало способности извлекать сущность изъ массы показаній, которая составляетъ необходимое достоинство адвоката; однакожь, и въ этомъ онъ замѣчательно подвинулся. Чѣмъ болѣе доставалось ему дѣла, тѣмъ сильнѣе росла въ немъ способность находить концы, и хотя цѣлую ночь онъ кутилъ съ Сиднеемъ Картономъ, но къ утру всѣ пункты были у него какъ на ладони.
   Сидней Картонъ, лѣнивѣйшій, наименѣе обѣщавшій изъ людей, былъ великимъ союзникомъ Страйвера. Что они выпивали вмѣстѣ, между веселымъ срокомъ (Hilary Term) {Суды въ Англіи открыты для судопроизводства впродолженіе четырехъ сроковъ въ году: веселый срокъ (Hilary term) тянется отъ 23 января до 21 февраля; пасхальный срокъ (easter term) начинается восемнадцать дней послѣ Свѣтлаго Воскресенія и оканчивается въ понедѣльникъ, слѣдующій за днемъ Вознесенія; троицынъ срокъ (trinity term) начинается въ пятницу послѣ Троицына Дня и оканчивается въ среду двѣ недѣли спустя, и михайловскій срокъ (michaelmass term) -- продолжающійся отъ б до 28 ноября. Остальное время называется вакаціею.} и михайловскимъ, достаточно было, чтобъ потопить цѣлый корабль. Ни одно дѣло, какое только выпадало Страйверу, не обходилось безъ Картона. Онъ былъ всегда тутъ, запустивъ руки въ карманы и уставивъ глаза на потолокъ. Они вмѣстѣ отправлялись на провинціальныя засѣданія, продолжая даже тамъ свои обычныя оргіи поздно за ночь, и Картонъ со свѣтомъ уходилъ украдкою, шатаясь домой, какъ блудливый.котъ. Наконецъ стали толковать люди, заинтересованные въ дѣлѣ, что хотя Сидней Картонъ никогда не могъ сдѣлаться львомъ, но что онъ былъ удивительно-хорошій шакалъ и въ этомъ качествѣ оказывалъ огромныя услуги Страйверу.
   -- Десять часовъ, сэръ, сказалъ слуга таверны, которому онъ поручилъ себя разбудить:-- десять часовъ, сэръ!
   -- Что такое?
   -- Десять часовъ, сэръ!
   -- Какъ? Десять часовъ вечера?
   -- Да, сэръ! Ваше благородіе приказали мнѣ разбудить васъ.
   -- Л, помню. Очень-хорошо, очень-хорошо.
   Послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ усиліи заснуть снова, противъ которыхъ слуга ловко вооружился, продолжая мѣшать огонь цѣлыя пять минутъ, онъ всталъ, надвинулъ шляпу и вышелъ вонъ. Онъ завернулъ въ Темпль и, освѣживъ себя прогулкою, вошелъ въ квартиру Страйвера.
   Клеркъ Страйвера, никогда неприсутствовавшій при этихъ совѣщаніяхъ, ушелъ домой, и Страйверъ самъ открылъ дверь. Онъ былъ въ туфляхъ и широкомъ халатѣ, и шея его была обнажена для большаго удобства. Около глазъ у него были напряженныя очертанія, которыя вы встрѣтите у людей его класса, разгульно жившихъ, начиная съ портрета Джефри, и которыя вы откроете, несмотря на прикрасы искусства, во всѣхъ портретахъ, принадлежащихъ къ піющему времени.
   -- Вы немножко запоздали, моя память, сказалъ Страйверъ.
   -- Около моего обыкновеннаго времени; можетъ-быть, четвертью часа позже.
   Они вошли въ грязную комнату, по стѣнамъ уставленную книгами и заваленную бумагами; огонь пылалъ въ каминѣ. Чайникъ кипѣлъ на подставкѣ, и посереди этого бумажнаго безпорядка красовался столъ, на которомъ стояли въ изобиліи вино, коньякъ, ромъ, сахаръ и лимоны.
   -- Я вижу, вы выпили свою обычную бутылку, Сидней!
   -- Двѣ сегодня. Я обѣдалъ съ нашимъ кліентомъ, или, вѣрнѣе, смотрѣлъ, какъ онъ обѣдалъ -- это все равно!
   -- Это былъ мастерской ударъ, Сидней, которымъ вы разрушили его тождество. Какъ вы напали на него? Когда онъ пришелъ вамъ въ голову?
   -- Я подумалъ, онъ очень красивый-малый; я подумалъ, я могъ бы быть такимъ же, и будь у меня счастіе...
   Страйверъ хохоталъ дотого, что у него животъ затрясся.
   -- Вы съ вашимъ счастьемъ, Сидней? Принимайтесь ка за работу, за работу.
   Мрачно-довольный шакалъ распустилъ свое платье, вошелъ въ сосѣднюю комнату и возвратился съ рукомойникомъ холодной воды, тазомъ я полотенцами. Намочивъ полотенца въ водѣ и выжавъ ихъ, онъ обложилъ ими голову, такъ-что на него гадко было смотрѣть, сѣлъ за столъ и сказалъ:
   -- Теперь я готовъ!
   -- Сегодня немного-странна моя намять, сказалъ Страйверъ весело, смотря между своими бумагами.
   -- Сколько?
   -- Только два дѣла.
   -- Дайте мнѣ потруднѣе сначала.
   -- Вотъ оно, Сидней! Ну, накаливай!
   Левъ теперь развалился на софѣ, возлѣ питейнаго стола; между-тѣмъ, шакалъ сидѣлъ за своимъ собственнымъ столомъ, заваленнымъ бумагами по другую сторону, имѣя, такимъ-образомъ, у себя подъ-рукою бутылки и стаканы. Оба часто обращались къ питейному столу, нисколько не удерживая себя, но каждый своимъ манеромъ: левъ пилъ большею частью лежа, подпершись руками въ бока, смотря на огонь или повременамъ пробѣгая какой-нибудь ничтожный документъ. Шакалъ, съ насупленными бровями и напряженнымъ лицомъ, былъ такъ углубленъ въ свое занятіе, что глаза его даже не слѣдовали за движеніемъ руки, когда онъ протягивалъ ее за стаканомъ, и часто ощупью отыскивалъ свой ротъ. Два или три раза дѣло становилось дотого запутаннымъ, что шакалъ былъ принужденъ встать и снова намочить свои полотенца. Онъ возвращался отъ рукомойника въ такомъ эксцентрическомъ головномъ уборѣ, котораго невозможно описать и который дѣлала еще уморительнѣе заботливая важность его вида.
   Наконецъ шакалъ приготовилъ кушанье для льва и сталъ теперь ему предлагать его. Левъ ѣлъ осторожно, дѣлая тщательный выборъ и свои замѣчанія; шакалъ помогалъ ему. Когда блюдо было отправлено, левъ снова подперъ руками бока и легъ размышлять. Шакалъ подкрѣпился стаканомъ и свѣжимъ приложеніемъ полотенецъ къ головѣ и принялся за составленіе втораго блюда; оно было точно такимъ же образомъ предложено льву и отправлено, когда часы пробили три.
   -- Теперь мы покончили, Сидней! наполняй свой стаканъ пунша, сказалъ мистеръ Страйверъ.
   Шакалъ снялъ полотенца съ головы, которая была вся въ испаринѣ, отряхнулся, зѣвнулъ и исполнилъ желаніе.
   -- Вы были чрезвычайно-основательны, Сидней, сегодня при допросѣ свидѣтелей правительства. Каждый вопросъ выводилъ ихъ наружу.
   -- Развѣ я не всегда основателенъ?
   -- Я не отвергаю этого. Что это взъерошило расположеніе вашего духа? Облейте его пуншемъ, и оно пригладится.
   Съ недовольнымъ ворчаніемъ шакалъ снова исполнилъ его желаніе.
   -- Старый другъ Сидней Картонъ, питомецъ старой Шрюсберійской Школы, сказалъ Страйверъ, кивая ему головою и сравнивая его прошедшее и настоящее:-- старыя качели, Сидней, то наверху, то внизу, на -- минуту полный надеждъ и черезъ минуту -- совершенное отчаяніе!
   -- Ахъ! отвѣчалъ другой:-- тотъ же Сидней, съ тѣмъ же счастіемъ. Даже и тогда я дѣлалъ сочиненія для другихъ товарищей и рѣдко для себя.
   -- А почему?
   -- Богъ знаетъ. Такова уже была моя доля, я полагаю.
   Онъ сидѣлъ, засунувъ руки въ карманы, протянувъ ноги и смотря на огонь.
   -- Картонъ! сказалъ его другъ, оглядывая его недовольнымъ видомъ, какъ-будто каминъ былъ горномъ, въ которомъ ковалось напряженное стараніе, и какъ-будто лучшая услуга, какую онъ могъ оказать старому Сиднею Картону, питомцу старой Шрюсберійской Школы -- это втолкнуть его туда. Ваша доля вѣчно хромала. Вы никогда не вызываете полной энергіи. Посмотрите на меня.
   -- Вы-то ужь не читайте морали! отвѣчалъ Сидней съ непринужденнымъ и болѣе-веселымъ смѣхомъ.
   -- Какъ я успѣлъ сдѣлать, что я сдѣлалъ? сказалъ Страйверъ: -- какъ успѣваю я дѣлать, что я дѣлаю?
   -- Отчасти платя мнѣ за помощь, я полагаю. Но убѣждать вамъ меня -- только потерянное время. Вы всегда успѣваете дѣлать, что вамъ нужно. Вы были всегда въ передовомъ ряду; я былъ всегда назади.
   -- Я долженъ былъ попасть въ первый рядъ. Родился я въ немъ, что ли?
   -- Я не присутствовалъ при церемоніи; но, я полагаю, вы родились въ немъ, сказалъ Картонъ.
   И онъ опять засмѣялся, и они оба захохотали.
   -- До Шрюсбери, въ Шрюсбери и по выходѣ изъ Шрюсбери, продолжалъ Картонъ: -- вы попали въ вашъ рядъ, я попалъ въ мой. Даже когда мы были товарищами въ Картье-Латенъ (Quartier -- Latin), чтобъ набраться французскаго языка, французскаго судопроизводства и другой французской дряни, которыя не принесли намъ большой пользы, вы были всегда гдѣ-нибудь, а я всегда былъ -- нигдѣ.
   -- А чья это была вина?
   -- Душою отвѣчаю, я невполнѣ увѣренъ, что вина была не ваша. Вы вѣчно гнали, тѣснились, пробивались, лѣзли на проломъ, до такой степени, что мнѣ оставалось только покоиться и ржавѣть. Грустно, однакожь, говорить о своемъ прошедшемъ, когда наступаетъ разсвѣтъ. Выведите меня на другую дорогу, прежде, нежели я уйду.
   -- Хорошо же! Отвѣчайте моему тосту -- красавица свидѣтель, сказалъ Страйверъ, подымая свой стаканъ:-- что теперь вы на пріятной дорогѣ?
   Повидимому, нѣтъ, потому-что онъ сдѣлался еще мрачнѣе.
   -- Красавица-свидѣтель, бормоталъ онъ, смотря въ стаканъ:-- я перебралъ довольно свидѣтелей сегодня. Кто ваша красавица-свидѣтель?
   -- Красавица дочь доктора, миссъ Манетъ.
   -- Она красавица!
   -- Развѣ нѣтъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Помилуй, живой человѣкъ, она была предметомъ удивленія цѣлаго суда.
   -- Пропадай удивленіе цѣлаго суда! Кто сдѣлалъ Ольдъ-Бэле цѣнителемъ красоты? Она -- золотоволосая кукла!
   -- Знаете ли, Сидней, сказалъ мистеръ Страйверъ, смотря на него пристальными глазами и медленно проводя рукою но своему цвѣтущему лицу:-- знаете ли, я скорѣе полагалъ тогда, что вы сочувствовали этой золотоволосой куклѣ, что вы слишкомъ-скоро замѣтили, что случилось въ этою золотоволосою куклою?
   -- Скоро замѣтилъ, что случилось! когда дѣвушка, будь она кукла или не кукла, падаетъ въ обморокъ въ двухъ шагахъ отъ человѣка, кажется, онъ можетъ замѣтить это и безъ зрительной трубы. Отвѣчаю вамъ на тостъ, но красоты не признаю. И теперь полно пить: пора спать.
   Когда хозяинъ проводилъ его на лѣстницу со свѣчею, разсвѣтъ холодно проглядывалъ черезъ угрюмыя окошки. Когда онъ вышелъ изъ дому, погода была холодная и тоскливая, тучи заволокли пасмурное небо, рѣка была темна, а вся сцена была похожа на безжизненную пустыню. Утренній вихорь подымалъ облака пыли, какъ первые предвѣстники отдаленнаго песчанаго урагана, уже начинавшіе засыпать городъ.
   Съ способностями, даромъ погибавшими, окруженный теперь пустыней, этотъ человѣкъ остановился на половинѣ своей дороги на одинокой террасѣ, и посреди степи, лежавшей передъ нимъ, ему представился на-минуту призракъ благороднаго честолюбія, самоотверженія, упорнаго труда. Въ этомъ роскошномъ зданіи его воображенія были воздушныя галлереи, откуда любовь и красота смотрѣли на него, сады, въ которыхъ висѣли спѣлые плоды жизни, и ключъ надежды пѣнился въ его глазахъ. Минута прошла, и все исчезло. Поднявшись въ верхній этажъ громады домовъ, онъ бросился, не раздѣваясь, на неприготовленную постель, и его подушка намокла въ напрасно пролитыхъ слезахъ.
   Печально, печально взошло солнце и освѣтило грустное зрѣлище -- человѣка впечатлительнаго, полнаго чувствъ и совершенно-неспособнаго дать имъ направленіе, неспособнаго быть себѣ помощникомъ, создать свое счастіе, чувствовавшаго свое собственное разрушеніе и добровольно ему предавшагося.
   

VI.
Сотни народа.

   Спокойная квартира доктора Манета находилась въ спокойномъ уголку недалеко отъ Сого-Сквера. Въ полдень, въ одно прекрасное воскресенье, четыре мѣсяца спустя послѣ уголовнаго суда за измѣну, который они успѣли уже какъ волны унести изъ памяти людской въ море вѣчности, мистеръ Джарвисъ Лори шелъ по солнечнымъ улицамъ Кларкенвеля, гдѣ онъ жилъ, обѣдать съ докторомъ. Послѣ многихъ припадковъ дѣятельности, мистеръ Лори сдѣлался другомъ доктора, и Спокойная квартирка его была солнечною стороною его жизни.
   Въ это прекрасное воскресенье мистеръ Лори шелъ въ Сого довольно-рано, по тремъ для него обыкновеннымъ причинамъ. Вопервыхъ, потому, что въ прекрасныя воскресенья онъ обыкновенно гулялъ передъ обѣдомъ съ докторомъ и Люси; вовторыхъ, потому, что при худой погодѣ въ воскресенья онъ привыкъ быть съ ними, какъ другъ семейства, разговаривать, читать, смотрѣть изъ окошка и вообще проводить день въ свое удовольствіе; втретьихъ, потому, что ему хотѣлось разрѣшить свои собственныя сомнѣнія, и онъ зналъ, судя по домашнему быту доктора, что это было лучшее время, чтобы разрѣшить ихъ.
   Уголка болѣе-страннаго, гдѣ жилъ докторъ, невозможно было бы найдти въ цѣломъ Лондонѣ. Прохода черезъ него не было, и окошки квартиры доктора открывались на пріятную улицу, которая нравилась своимъ уединеніемъ. Въ то время было еще очень -- немного строеній на сѣверъ оксфордской дороги; лѣсныя деревья были во всей красѣ; дикіе цвѣты росли, и боярышникъ цвѣлъ въ теперь исчезнувшихъ поляхъ. Струи деревенскаго воздуха, слѣдственно, свободно двигались въ Сого, не маялись въ приходѣ, какъ заблудшіе нищіе безъ притона, и на многихъ южныхъ стѣнахъ даже поспѣвали персики въ свое время.
   Солнечный свѣтъ блистательно проникалъ въ уголокъ, въ раннюю пору дня; но, когда на улицахъ становилось жарко, уголокъ былъ въ тѣни, но не въ такой отдаленной тѣни, чтобы вы не могли видѣть на улицѣ всей яркости солнечнаго блеска. Это было прохладное мѣсто, спокойное, но веселое, чудное мѣсто для эхо, чудное убѣжище отъ шумныхъ улицъ.
   Здѣсь, у такой пристани, должна бы остановиться спокойная барка, и она причалила къ ней. Докторъ занималъ два этажа большаго, но такого дома, гдѣ люди занимались днемъ различными ремеслами, хотя мало слышно было о нихъ; ночью же они совершенно покидали домъ. Въ строеніи назади, куда проходили черезъ дворъ, гдѣ клёнъ шумѣлъ своими зелеными листьями, дѣлали будто-бы органы, чеканили серебро и выбивалъ золото какой-то гигантъ, котораго золотая рука высовывалась изъ стѣны прихожей и который, повидимому, превратившись самъ въ драгоцѣнный металлъ, грозилъ подобнымъ же превращеніемъ всѣмъ посѣтителямъ. Объ этихъ ремеслахъ, объ одинокомъ жильцѣ, который, говорили, жилъ наверху, о неизвѣстномъ бассонномъ мастерѣ, имѣвшемъ, какъ утверждали, контору внизу, немного было слышно и еще менѣе было видно ихъ. Иногда проходилъ черезъ прихожую заблудшій работникъ; иногда заглядывалъ сюда чужой человѣкъ; иногда вы слышали черезъ дворъ отдаленное дребезжанье или удары золотаго гиганта. То были, однакожь, одни исключенія, доказывавшія правило, что воробьи, на клёнѣ позади дома, и эхо, въ уголку впереди его, распоряжались по-своему съ утра воскресенья до субботней ночи.
   Докторъ Макетъ принималъ здѣсь паціентовъ, привлеченныхъ его старою репутаціею, теперь возобновленною ходившими слухами о его исторіи. Его ученыя свѣдѣнія, его наблюдательность и искусство въ производствѣ опытовъ, кромѣ-того, сдѣлали его необходимымъ человѣкомъ, и онъ заработывалъ, сколько ему было нужно.
   Все это было на умѣ, въ памяти и въ глазахъ мистера Джарвиса Лори, когда онъ позвонилъ въ колокольчикъ у двери спокойнаго дома въ углу, въ это прекрасное воскресенье, послѣ полудня.
   -- Докторъ Манетъ дома?
   -- Его ожидаютъ.
   -- Миссъ Люси дома?
   -- Ее ожидаютъ.
   -- Миссъ Проссъ дома?
   -- Кажется, дома; но служанка съ точностью не можетъ угадать намѣреній миссъ Проссъ, желаетъ ли она допустить, или отвергнуть этотъ фактъ.
   -- Я самъ здѣсь дома, сказалъ мистеръ Лори: -- и отправлюсь наверхъ.
   Хотя для дочери доктора ея отечество было совершенно-неизвѣстно, но въ ней, казалось, было врожденнымъ искусство сдѣлать многое изъ небольшихъ средствъ -- искусство, составляющее одно изъ самыхъ полезныхъ и пріятныхъ качествъ французскаго характера. Мёбель была проста; по она была убрана множествомъ маленькихъ украшеній, неимѣвшихъ въ себѣ никакой цѣны, кромѣ вкуса и воображенія, и дѣлала самый пріятный эффектъ. Размѣщеніе всѣхъ предметовъ въ комнатѣ, начиная отъ самыхъ крупныхъ и оканчивая мелочами, расположеніе цвѣтовъ, изящное разнообразіе и контрастъ, до которыхъ обыкновенно достигаютъ вниманіемъ къ мелочамъ нѣжныя руки, свѣтлые глаза и здравый смыслъ, были такъ пріятны, такъ ясно обнаруживали мастера дѣла, что даже самые стулья и столы, казалось, спрашивали мистера Лори, оглядывавшаго вокругъ себя, съ особеннымъ выраженіемъ, теперь ему очень-хорошо извѣстнымъ, нравятся ли они ему.
   Въ этомъ этажѣ были три комнаты; двери, которыми онѣ сообщались, были открыты, чтобы воздухъ проходилъ свободно въ нихъ. Мистеръ Лори, наблюдая съ улыбкою все, что открывалъ вокругъ себя, переходилъ изъ одной комнаты въ другую. Первая была самая парадная комната, и въ этой находились птицы Люси, ея цвѣты, книги, письменный ящикъ, рабочій столъ и ящикъ съ красками; вторая была пріемная комната доктора, служившая вмѣстѣ столовою; третья, испещренная безпокойною тѣнью клёна, находившагося на дворѣ, была спальнею доктора, и здѣсь въ углу стояли скамья башмачника и подносъ съ инструментами, теперь бывшіе безъ употребленія, какъ нѣкогда стояли они въ пятомъ этажѣ печальнаго дома, съ виннымъ погребомъ, въ Предмѣстьи Святаго Антонія въ Парижѣ.
   -- Я удивляюсь, сказалъ мистеръ Лори, остановивъ на нихъ свой взглядъ: -- что онъ сохраняетъ при себѣ это вѣчное напоминаніе своихъ страданій.
   -- Чему тутъ удивляться? былъ отрывистый вопросъ, заставившій его вздрогнуть.
   Его предложила мисъ Проссъ, дикая красная женщина съ сильною рукою, съ которою онъ въ первый разъ познакомился въ Дуврѣ, въ отели Ройяль-Джоржъ и съ-тѣхъ-поръ сошелся ближе.
   -- Я думалъ, началъ мистеръ Лори.
   -- Вы думали! сказала миссъ Проссъ.
   И мистеръ Лори остановился.
   -- Какъ ваше здоровье? спросила эта леди отрывисто, съ желаніемъ, однакожъ, показать, что она не чувствовала противъ него ни малѣйшей злобы.
   -- Мое здоровье довольно-хорошо. Благодарю васъ, отвѣчалъ мистеръ Лори съ кротостью: -- какъ вы?
   -- Да нечѣмъ похвастаться, сказала миссъ Проссъ.
   -- Въ-самомъ-дѣлѣ?
   -- Ахъ! въ-самомъ-дѣлѣ! сказала миссъ Проссъ: -- меня все крушитъ моя божья коровка.
   -- Въ-самомъ-дѣлѣ?
   -- Да скажите, ради Бога, хоть что-нибудь кромѣ "въ-самомъ-дѣлѣ". Вы меня до смерти замучите, сказала миссъ Проссъ, которая отличалась (сложеніе ея исключая) сжатостью.
   -- Такъ, право? сказалъ мистеръ Лори въ видѣ улучшенія.
   -- И "право" не совсѣмъ-хорошо отвѣчала миссъ Проссъ:-- но все-таки лучше. Да, я очень сокрушаюсь.
   -- Могу ли я спросить причину?
   -- Я не хочу, чтобы люди, нестоющіе моей божьей коровки, дюжинами приходили сюда ухаживать за нею, сказала миссъ Проссъ.
   -- Развѣ дюжинами ходятъ сюда за этимъ?
   -- Сотнями! сказала миссъ Проссъ.
   Это было отличительною чертою этой леди (какъ и многихъ другихъ людей прежде и послѣ нея), когда спрашивали уже подтвержденія ея первыхъ словъ, она всегда преувеличивала.
   -- Ай! ай! ай!? сказалъ мистеръ Лори, какъ самое безопасное замѣчаніе, какое могло прійдти ему въ голову.
   -- Я жила съ моею голубушкою или голубушка жила со мною и платила мнѣ за это. Конечно, она бы этого не должна дѣлать, вы можете поручиться въ томъ -- имѣй я возможность содержать себя и ея за ничто съ десятилѣтняго возраста. И, право, тяжко, сказала миссъ Проссъ.
   Не видя съ точностью, что было очень-тяжко, мистеръ Лори покачалъ своею головою, пользуясь этимъ важнымъ элементомъ своего "я", какъ волшебнымъ плащомъ, который всему приходится въ пору.
   -- Всякіе люди, которые ноготка не стоятъ моей красавицы, вѣчно попадаются подъ-руку, сказала миссъ Проссъ.-- Когда вы это начали...
   -- Я началъ это, миссъ Проссъ?
   -- Развѣ не вы? Кто возвратилъ ея отца къ жизни?
   -- О! если это было начало! сказалъ мистеръ Лори.
   -- Это не былъ конецъ, я полагаю? Такъ я говорила, когда вы начали это, было довольно-тяжко; я худаго ничего не вижу въ докторѣ. Можетъ, развѣ только, что онъ не стоитъ такой дочери; да это не упрекъ ему: и ожидать нельзя, чтобъ кто-нибудь стоилъ ея при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ. Но, право, вдвое и втрое тяжеле, что кромѣ него (ему-то я готова простить) встрѣтились здѣсь толпы народа, которыя наровятъ отнять у меня любовь моей божьей коровки.
   Мистеръ Лори зналъ, что миссъ Проссъ была необыкновенно ревнива; но онъ зналъ также, что, подъ личиною своей странности, она была одно изъ тѣхъ несебялюбивыхъ созданій, встрѣчаемыхъ только между женщинами, готовыхъ изъ одной любви и удивленія закабалить себя въ рабство молодости, для нихъ давно-прошедшей, красотѣ, которой онѣ никогда не имѣли, образованности, которой онѣ не получили, блистательнымъ надеждамъ, никогда неосвѣщавшимъ ихъ темной жизни. Онъ зналъ довольно свѣтъ, чтобъ видѣть, что преданность сердца въ немъ выше всего, и онъ имѣлъ такое высокое уваженіе къ этой преданности, незамѣняемой никакими продажными разсчетами, что, размѣщая по достоинствамъ въ своемъ умѣ -- мы всѣ дѣлаемъ болѣе или менѣе подобныя размѣщенія -- онъ ставилъ миссъ Проссъ гораздо-ближе къ земнымъ ангеламъ, нежели многихъ леди, несравненно-лучше разукрашенныхъ природою и искусствомъ и которыя имѣли балансы въ тельсоновскомъ банкѣ.
   -- Не было и не будетъ другаго человѣка, достойнаго божьей коровки, кромѣ одного, сказала миссъ Проссъ:-- это моего брата Соломона, не дай только онъ промаха въ жизни.
   Здѣсь опять то же: мистеръ Лори зналъ достаточно собственную исторію миссъ Проссъ, чтобъ убѣдиться, что ея братъ Соломонъ былъ мошенникъ безъ сердца, который обобралъ ее совершенно, чтобъ начать спекулировать, и потомъ бросилъ ее въ нищетѣ, безъ малѣйшаго угрызенія совѣсти. Непоколебимая вѣра миссъ Проссъ въ Соломона (принимая въ разсчетъ его промахъ) была важною матеріею въ глазахъ мистера Лори и придавала еще большій вѣсъ его хорошему мнѣнію о дѣвушкѣ.
   -- Такъ-какъ мы теперь съ вами одни и мы оба люди дѣловые, сказалъ онъ, когда они возвратились въ гостиную и сѣли въ ней совершенными друзьями:-- позвольте мнѣ спросить васъ, что, докторъ, говоря съ Люси, не поминаетъ ли про свое башмачное мастерство?
   -- Никогда.
   -- И все-таки держитъ эту скамейку и инструменты возлѣ себя?
   -- А! отвѣчала миссъ Проссъ, покачивая головою.-- Да самъ-то онъ себѣ припоминаетъ.
   -- Вы убѣждены, что онъ много объ этомъ думаетъ?
   -- Я убѣждена, сказала миссъ Проссъ.
   -- Вы воображаете... началъ мистеръ Лори; но миссъ Проссъ его разомъ оборвала.
   -- Никогда не воображаю ничего. У меня вовсе нѣтъ воображенія.
   -- Благодарю за поправку. Вы предполагаете иногда... иногда вы рѣшаетесь предполагать?
   -- Да, иногда, сказала миссъ Проссъ.
   -- Вы предполагаете, продолжалъ мистеръ Лори, съ улыбкой въ своихъ блестящихъ глазахъ, смотрѣвшихъ на нее съ любовью:-- что докторъ Манетъ имѣетъ свои собственныя соображенія, сохранившіяся впродолженіе столькихъ лѣтъ, о причинѣ его преслѣдованія и даже, можетъ-быть, объ имени своего гонителя?
   -- Я не предполагаю ничего подобнаго; только-что божья коровка говоритъ мнѣ.
   -- И это?
   -- Она думаетъ, что она имѣетъ ихъ.
   -- Теперь не сердитесь, что я дѣлаю вамъ всѣ эти вопросы. Я тупой дѣловой человѣкъ, а вы дѣловая женщина.
   -- Тупая? спросила миссъ Проссъ со смиреніемъ.
   Досадуя на свой скромный эпитетъ, мистеръ Лори продолжалъ:
   -- Нѣтъ, нѣтъ, конечно, нѣтъ; но возвратимся къ дѣлу. Не странно ли это, что докторъ Манетъ, безспорно, невинный въ преступленіи, какъ мы всѣ убѣждены, никогда не касается этого вопроса? Я не говорю уже: со мною, хотя наши дѣловыя отношенія начались такъ давно, и мы теперь друзья; но съ своей прекрасной дочерью, къ которой онъ такъ привязанъ и которая такъ привязана къ нему. Повѣрьте мнѣ, миссъ Проссъ, я приближаюсь къ этому предмету не изъ одного любопытства, но изъ живаго участія.
   -- Хорошо! По моему крайнему разумѣнію -- а оно плоховато, скажете вы мнѣ, сказала миссъ Проссъ, размягченная его извинительнымъ тономъ: -- онъ боится тронуть этотъ предметъ.
   -- Боится?
   -- Я думаю, очень-понятно, почему. Это -- страшное воспоминаніе. Кромѣ-того, онъ совершенно потерялся въ немъ. Не зная, ни какъ лишился онъ своего сознанія, ни также, какъ онъ пріобрѣлъ его, онъ боится снова потеряться. Одно это уже, я думаю, достаточно, чтобъ сдѣлать предметъ непривлекательнымъ.
   Это было глубокомысленное замѣчаніе, котораго мистеръ Лори и не ожидалъ.
   -- Справедливо, сказалъ онъ:-- страшно даже подумать о немъ; но въ головѣ моей мелькаетъ сомнѣніе, миссъ Проссъ, хорошо ли для доктора Манета вѣчно носить въ себѣ эту тайну глубоко скрытою. Право, это сомнѣніе и безпокойство, которое она во мнѣ пробуждаетъ, вызвали меня на эту откровенную бесѣду.
   -- Этому не поможешь, сказала миссъ Проссъ, покачивая головою.-- Троньте за струну, и онъ сейчасъ перемѣняется къ худшему. Лучше оставить это въ-покоѣ. Короче, хочешь не хочешь, а это должно быть оставлено въ-покоѣ. Иногда онъ встаетъ въ глубокую ночь, и мы слышимъ наверху, какъ онъ ходитъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Божья коровка знаетъ, что въ воображеніи своемъ онъ ходитъ взадъ и впередъ по своей старой темницѣ. Она спѣшитъ къ нему, и они оба вмѣстѣ ходятъ взадъ и впередъ, все ходятъ, пока онъ не успокоится. Но никогда не говорилъ онъ ей ни слова объ истинной причинѣ своей тревоги, и она находитъ, что гораздо-лучше и не замѣчать ему объ этомъ. Молча ходятъ они оба взадъ и впередъ и ходятъ вмѣстѣ, пока ея любовь и присутствіе не приведутъ его въ-себя.
   Несмотря на отказъ себѣ въ воображеніи, миссъ Проссъ, повторяя фразу "ходятъ взадъ и впередъ", обнаружила, что она сознавала болѣзненное состояніе, когда однообразно преслѣдуетъ васъ одна горькая идея, и доказала, что она обладаетъ такимъ качествомъ.
   Мы упомянули, что это былъ чудный уголокъ для эхо, и теперь послышалось такое громкое эхо приближавшихся шаговъ, какъ-будто было достаточно одного намека на хожденіе, чтобъ поднять его.
   -- Вотъ и они! сказала миссъ Проссъ, вставая, чтобъ прекратить бесѣду: -- и теперь скоро будутъ къ намъ сотни народа.
   Это былъ любопытный уголокъ въ акустическомъ отношеніи, удивительное ухо цѣлаго мѣста. Мистеръ Лори стоялъ у открытаго окна, высматривая отца и дочь, которыхъ шаги онъ слышалъ, и думалъ, что они никогда не подойдутъ. Не только эхо повременамь замирало, какъбудто шаги удалялись, но вмѣсто нихъ слышалось эхо другихъ шаговъ, которые не подходили и замирали совершенно, когда они, казалось, были возлѣ. Однакожь, наконецъ, отецъ и дочь показались, и миссъ Проссъ была на крыльцѣ, чтобъ встрѣтить ихъ.
   Пріятно было смотрѣть на миссъ Проссъ, хотя она была дика, красна и сурова, какъ снимала она шляпку съ своей голубушки, когда та пришла наверхъ, какъ она дотрогивалась до шляпки концами своего носоваго платка, сдувала съ нея пыль, складывала мантилью, приглаживала роскошные волосы своей красавицы съ такою гордостью, какъ-будто она была самая тщеславная и самая красивая женщина. Пріятно было также смотрѣть на ея голубушку, какъ она обнимала, благодарила миссъ Проссъ, увѣряя, что она слишкомъ заботится о ней. Но это она осмѣливалась дѣлать только шутя; иначе, миссъ Проссъ жестоко бы обидѣлась и отправилась бы плакать въ свою комнату. Пріятно было также смотрѣть на доктора, глядѣвшаго на нихъ и говорившаго миссъ Проссъ, что она балуетъ миссъ Люси, такимъ голосомъ и такими словами, въ которыхъ видно было столько же баловства, если не болѣе, будь это только возможно. Пріятно было также смотрѣть на мистера Лори, въ его маленькомъ парикѣ, улыбавшагося всѣмъ и благодарившаго свою звѣзду, что она привела его, холостяка, на старости въ такой родственный пріютъ. Но сотни людей не являлись смотрѣть на эти зрѣлища, а мистеръ Лори напрасно ожидалъ исполненія предсказанія миссъ Проссъ.
   Пришла пора обѣдать; а все еще не было сотенъ людей. Въ этомъ маленькомъ хозяйствѣ миссъ Проссъ завѣдывала кухнею и всегда исполняла свое дѣло отличнымъ образомъ. Ея обѣды, необыкновенно-скромные, полуанглійскіе, полуфранцузскіе, были такъ хорошо приготовлены, такъ хорошо поданы, такъ чисты, что трудно было бы представить что-нибудь лучше ихъ. Дружба миссъ Проссъ была совершенно-практическая: она ошарила Сого и окружающую мѣстность, отыскивая нищихъ французовъ, которые за шиллинги и полкроны готовы были сообщить таинства своей кухни. Отъ этихъ раззоренныхъ сыновъ и дщерей Галліи она пріобрѣла такое удивительное искусство, что женщина и дѣвочка, составлявшія полный штатъ ея прислуги, считали ее совершенною волшебницею, крестною матерью Ченерентолы, которой стоило только послать за курицею, кроликомъ, достать изъ сада нѣсколько овощей, и она превращала ихъ во что угодно.
   По воскресеньямъ миссъ Проссъ обѣдала за столомъ доктора; но въ другіе дни она ѣла въ неизвѣстныя времена или на кухнѣ, или въ своей собственной комнатѣ, въ голубой комнатѣ, куда кромѣ Люси никто не имѣлъ доступа. При этомъ случаѣ, миссъ Проссъ, желая отвѣчать пріятному лицу божьей коровки, съ пріятнымъ стараніемъ угодить ей, особенно разглаживала свою физіономію, и обѣдъ проходилъ необыкновенно-пріятно
   День былъ душный, и послѣ обѣда Люси предложила взять вина подъ клёнъ и сидѣть тамъ на воздухѣ. Все сосредоточивалось около нея, все слушалось ее, и они пошли подъ дерево, между-тѣмъ, какъ она понесла вино исключительно для мистера Лори. Она давно уже приняла на себя обязанность виночерпія мистера Лори и наполняла его рюмку, пока они сидѣли, разговаривая подъ деревомъ. Сосѣдніе дома глядѣли таинственно на ихъ бесѣду, и клёнъ нашептывалъ свои рѣчи надъ ихъ голо по-прежнему подал его льву, и они так же сообща обсудили его со всех сторон; вся эта работа кончилась не прежде, чем на городских колокольнях прозвонило три часа утра.
   -- Ну, теперь дело в шляпе, Сидни. Налейте-ка мне стакан пунша, -- сказал Страйвер.
   Шакал снял с головы полотенца, от которых пошел пар, потянулся, зевнул, повел плечами и повиновался.
   -- Отлично вы сегодня ставили вопросы свидетелям, Сидни; чрезвычайно разумно было подстроено: каждое слово попадало в цель.
   -- Я всегда разумно ставлю вопросы, вы не находите?
   -- Нет, с этим я не спорю. Только отчего вы не в духе? Выпейте пуншу, авось он смягчит ваше настроение.
   Шакал пробурчал какое-то извинение и выпил.
   -- Все тот же прежний Сидни Картон, как был в шрусберийской школе {Шрусберийская школа -- одна из лучших английских школ; находится в г. Шрусбери.}, так и остался, -- сказал мистер Страйвер, покачивая головой и разглядывая своего собеседника дней настоящих и минувших. -- Что ни час, то новое настроение: сейчас был весел, а через минуту заскучал; только что шутил -- и вдруг затуманился!
   -- Ах да, -- молвил Картон со вздохом, -- все тот же Сидни, и все та же моя горькая судьба. Ведь даже и тогда, в школе, я часто писал сочинения для товарищей, а своих почти никогда не писал.
   -- Это почему же?
   -- Бог ведает. Должно быть, таков уж я от природы.
   Он сидел заложив руки в карманы, вытянув ноги и глядя на огонь.
   -- Картон... -- сказал его приятель, усаживаясь против него в самой решительной и задорной позе, как будто каминный очаг был тем самым горнилом, где вырабатываются похвальные усилия, а долг дружбы повелевал ему схватить прежнего Сидни Картона и ввергнуть его насильно в это горнило, -- Картон, вам всегда недоставало силы характера и теперь недостает. У вас нет ни энергии, ни твердо намеченной цели. Посмотрите на меня!..
   -- Ох, увольте, пожалуйста! -- молвил Сидни, рассмеявшись немного спокойнее и веселее. -- Уж не вам бы разводить нравоучения.
   -- А как же я добился того, чего достиг? -- сказал Страйвер. -- Как я поступаю и что делаю?
   -- Да вот, во-первых, платите мне за то, чтобы я работал за вас... Да, впрочем, напрасно вы трудитесь взывать ко мне или к Небесам по этому поводу. Вы поступаете, как вам желательно, вот и все. Вы всегда были в первом ряду, а я всегда позади.
   -- Но мне нужно же было пробиться в первый-то ряд; ведь я не от рождения там очутился.
   -- Не знаю, я при вашем рождении не присутствовал, но коли на то пошло, то, по-моему, вы и родились в первом ряду, -- сказал Картон, рассмеявшись, после чего оба принялись хохотать.
   -- И до Шрусбери, и в Шрусбери, и после Шрусбери, -- продолжал Картон, -- вы шли в своем ряду, а я в своем. Даже в ту пору, как мы с вами были студентами в Латинском квартале, упражнялись во французском языке, изучали французские законы и некоторые другие стороны французской жизни, от которых особенного толку для нас не вышло, даже и тогда вы из этого всегда что-нибудь извлекали для себя, а я -- ничего.
   -- А кто был виноват в этом?
   -- Ей-богу, мне что-то кажется, что виноваты были вы. Вы вечно куда-то стремились, продирались, суетились и столько хлопотали, что я уставал смотреть на вас и мне ничего больше не оставалось, как отдыхать и сидеть смирно. Однако ужасно скверная вещь -- поминать свое прошлое, когда начинает светать. На прощание дайте, пожалуйста, другое направление моим мыслям.
   -- Ну ладно! Предлагаю тост... Выпьем за здоровье хорошенькой свидетельницы, -- сказал Страйвер, подняв стакан. -- Надеюсь, ваши мысли приняли приятное направление?
   По-видимому, нет, потому что он снова принял угрюмый вид.
   -- Хорошенькая свидетельница!.. -- пробормотал он, глядя в свой стакан. -- Будет с меня свидетелей... надоели уж за целые сутки... Кто же такая ваша хорошенькая свидетельница?
   -- А дочка-то живописного доктора, мисс Манетт.
   -- Разве она хорошенькая?
   -- А то как же!
   -- Нет.
   -- Да что вы, опомнитесь! Весь суд на нее залюбовался!
   -- Очень мне нужно его любование! С каких это пор суд присяжных берется судить о красоте? Просто кукла с желтыми волосами, и больше ничего.
   -- А знаете ли, Сидни, -- сказал мистер Страйвер, пытливо глядя на него и медленно проводя рукой по своему красному лицу, -- знаете ли, мне в то время показалось, что вы восчувствовали симпатию к желтоволосой кукле и даже очень скоро подметили, что с ней приключилось.
   -- Скоро подметил? Еще бы не подметить! Если девочка -- все равно, кукла она или не кукла, -- падает в обморок перед самым моим носом, это поневоле увидишь, даже и без подзорной трубки. Выпить за ее здоровье я могу, но с тем, что она красавица, я не согласен. И не хочу больше пить, просто пойду спать.
   Когда хозяин взял свечу и проводил его на лестницу, холодный дневной свет уже пробивался сквозь тусклые окна. Картон вышел на улицу. Воздух был холоден и печален, небо серо и пасмурно, река чернела сквозь туман, и все казалось пустынно и безжизненно. Утренний ветер крутил уличную пыль, как будто где-то далеко, в настоящей пустыне, поднялся песчаный вихрь и, достигнув Лондона, начинает заметать его.
   Чувствуя в себе понапрасну растраченные силы, а вокруг себя видя одну лишь голую пустыню, этот человек остановился на минуту среди безмолвной площадки и умственным взором увидел впереди мираж -- благородного честолюбия, самоотвержения, настойчивости... В этом видении мелькнул перед ним какой-то изумительный город с воздушными галереями, с которых на него глядели образы любви и красоты, роскошные сады, где созревали плоды жизни и сверкали на солнце светлые воды счастливых надежд... Через минуту видение исчезло.
   Подойдя к группе домов, образовавших между собой нечто вроде колодца, он полез в самый верхний этаж, не раздеваясь бросился на свою измятую постель, и вскоре подушка его оросилась бесплодными слезами.
   Грустно, печально вставало солнце; из всех картин, освещенных им, самое печальное зрелище представлял этот даровитый человек, способный и на хорошие дела, и на добрые чувства, но неспособный управлять ими как следует, не способный ни устроить свою жизнь, ни устроить свое собственное счастье, -- и он живо чувствовал свое унижение, но не оказывал ему никакого противодействия и знал, что порок погубит его неминуемо.
  

Глава VI
СОТНИ ВСЯКОГО НАРОДУ

   Спокойная квартира доктора Манетта помещалась в угловом доме тихой улицы неподалеку от сквера Сохо. В один прекрасный воскресный день, через четыре месяца после того, как происходил суд по делу о государственной измене, -- и, следовательно, публика успела давно позабыть об этом, -- мистер Джервис Лорри шел по освещенным солнцем улицам из Клеркенуэла, где он жил, к жилищу доктора -- обедать. Неотложные дела не раз мешали мистеру Лорри укреплять это знакомство, но мало-помалу он подружился с доктором, и эта квартира в угловом доме стала солнечной стороной его жизни.
   В этот воскресный день мистер Лорри шел в квартал Сохо в довольно ранний час, после полудня, по трем причинам: во-первых, потому, что по воскресеньям в хорошую погоду он часто гулял перед обедом вместе с доктором и Люси; во-вторых, в нехорошую погоду он привык все-таки приходить к ним как друг дома, проводя время в разговорах, за чтением или просто сидя у их окна и глядя на улицу; в-третьих, ему пришли в голову некоторые сомнения, которые ему очень хотелось разрешить, и он знал, что теперь самый подходящий час, чтобы получить в доме доктора некоторые существенные для него сведения.
   Во всем Лондоне не было уголка милее и оригинальнее того закоулка, где жил доктор. Дом был непроходной, и окна фасада докторской квартиры выходили на коротенькую глухую улицу с приятным видом вдаль, что придавало ей характер уединения и простора. В то время к северу от Оксфордской дороги строений было мало; там росли лесные деревья, трава пестрела полевыми цветами, и цветущий боярышник благоухал на лугах, ныне вовсе исчезнувших. По этой причине сельский воздух свободно разгуливал по сторонам квартала Сохо, как добрый сосед, а не как жалкий пришелец, нечаянно пробравшийся в чужой приход и не находящий там себе ни привета, ни пристанища; в этой местности немало было и прочных кирпичных стен, обращенных на юг, где в свое время вызревали персики.
   В раннюю пору дня летнее солнце ярко освещало этот закоулок, но, как только на улицах становилось жарко, там была тень, хотя оттуда было видно пространство, залитое светом. Место было прохладное, тихое, но веселое, удивительно приспособленное для отголосков всякого рода и в высшей степени отрадное для того, кто попадал туда из шумных и пыльных улиц.
   В такой спокойной гавани следовало ожидать присутствия спокойной ладьи, и она там была. Доктор занимал два этажа большого тихого дома, где, судя по вывескам, занимались разными искусствами и ремеслами, но днем о них было почти не слышно, а по ночам и вовсе никого не было в отведенных им помещениях. За домом был двор, среди которого росло старое дерево, чинара, тихо шелестевшая своими крупными зелеными листьями; а в заднем конце двора помещалось здание, где, казалось, фабриковались церковные органы, плавили серебро и чеканили золото, и все это, очевидно, проделывал какой-то таинственный великан, просунувший свою гигантскую золотую руку сквозь стену главных сеней, над самой парадной дверью; этой рукой он как будто хотел показать свое искусство превращать труд в золото, угрожая посетителям совершить такое же превращение и над ними.
   Были слухи, что наверху жил какой-то одинокий постоялец, а внизу была контора обойщика городских экипажей, но ни торговли, ни мастерских, ни обитателей почти никогда не было ни видно, ни слышно. Изредка встречался в главных сенях одинокий работник, на ходу надевавший куртку, или появлялся за справкой совсем чужой человек; от времени до времени раздавалось на весь двор отдаленное звяканье металла или мерное постукивание молотком со стороны золотого великана. Но все эти исключения только лишний раз подтверждали то общее правило, что как воробьи, проживавшие на дворе в ветвях чинары, так и отголоски, имевшие свое местопребывание на площадке перед домом, беспрепятственно владели этой местностью с утра воскресенья до субботнего вечера.
   Доктор Манетт принимал здесь своих пациентов, шедших к нему на основании его прежней репутации или же вследствие таинственных слухов о его судьбе. Его научная подготовка, внимательность и умение производить остроумные опыты доставляли ему достаточное количество работы, и он получал столько доходу, сколько ему было нужно.
   Мистеру Джервису Лорри известны были все эти обстоятельства, и он думал именно о них, когда взялся за ручку колокольчика и позвонил у дверей тихого дома в закоулке в этот прекрасный воскресный день.
   -- Доктор Манетт дома?
   -- Скоро вернется.
   -- Мисс Люси дома?
   -- Тоже сейчас вернется.
   -- А мисс Просс дома?
   Может быть, и дома, но горничная даже и приблизительно не может поручиться, как мисс Просс пожелает отвечать на этот вопрос.
   -- Ну так я и сам здесь как дома, -- молвил мистер Лорри и пошел наверх.
   Докторская дочка ничего не знала о своей родине, но как будто почерпнула откуда-то врожденное искусство малыми средствами достигать крупных результатов, которое составляет одну из самых полезных и приятных особенностей французского духа. Меблировка была простая, но, сопровождаясь множеством мелких украшений, которые ничего не стоили, изобличала такой изящный вкус и такое богатое воображение, что в общем производила прелестное впечатление. Вся обстановка, как в крупных вещах, так и в малых, их окраска, фасон и расположение показывали такое тонкое умение подбирать цвета и пользоваться эффектными противоположностями, что занимались этим, как видно было, такие нежные руки, такие ясные глаза и такое вообще здравомыслящее существо, что все это помимо удовольствия для глаза живо напоминало саму хозяйку. Мистер Лорри, стоя в этой обстановке, с удовольствием озирался вокруг, и ему казалось, что столы и стулья взирают на него с тем самым выражением, с некоторых пор особенно знакомым ему и понятным, которое означает: "Как вам это нравится? Довольны ли вы?"
   В этом этаже было три комнаты в ряд; все двери из одной в другую были растворены настежь, чтобы лучше их проветрить, и мистер Лорри, улыбаясь подмеченному сходству, прохаживался из комнаты в комнату и все озирался по сторонам.
   Первая комната была самая нарядная: тут были птицы Люси, ее цветы, книги, письменный стол, рабочий столик и станок для рисования акварелью; вторая комната была приемная, где доктор принимал своих пациентов, но тут же и обедало его семейство. Третья комната, на стенах которой тень от чинары, трепетавшей на дворе своей листвой, производила разнообразные изменчивые узоры, была спальня доктора, и тут в одном из углов стояла старая скамейка башмачника и тот самый подносик с инструментами, которые находились когда-то на чердаке, в пятом этаже унылого дома, рядом с винным погребом, в предместье Сент-Антуан в Париже.
   -- Удивляюсь, -- промолвил вполголоса мистер Лорри, остановившись перед этим утлом, -- к чему он хранит это воспоминание о своих страданиях, да еще притом вечно у себя на глазах!
   -- Чему же вы удивляетесь? -- послышался резкий оклик, заставивший его вздрогнуть и обернуться.
   Оклик шел со стороны мисс Просс, той краснолицей дамы дикого вида и тяжелой на руку, с которой он впервые познакомился в гостинице "Король Георг" в Дувре.
   -- Я бы так полагал... -- начал мистер Лорри.
   -- Ну вот еще! Чего тут полагать? -- перебила его мисс Просс, и мистер Лорри мгновенно умолк. -- Как поживаете? -- произнесла она вдруг хотя и очень резко, но с явным желанием показать, что она не питает к нему неприязненных чувств.
   -- Довольно хорошо, покорно вас благодарю, -- кротко отвечал мистер Лорри, -- а вы как?
   -- Ну, мне похвастаться нечем, -- сказала мисс Просс.
   -- Неужели?
   -- Да. Уж очень я тревожусь насчет моей птички.
   -- Неужели?
   -- Что вы заладили "неужели", да "неужели"... ведь этак можно до смерти надоесть! -- объявила мисс Просс, особенностью которой (независимо от ее роста и размеров) была сжатость речи.
   -- Так вот как! -- молвил мистер Лорри в виде поправки.
   -- "Вот как" тоже плохо, но все же лучше! -- заметила мисс Просс. -- Да, я очень расстроена.
   -- Нельзя ли узнать, чем именно?
   -- Не люблю, когда люди, не стоящие и мизинца моей птички, шляются сюда целыми дюжинами и ходят за ней хвостом, -- сказала мисс Просс.
   -- Неужели целыми дюжинами являются для этой цели?
   -- Сотнями, -- сказала мисс Просс.
   Другой особенностью этой дамы (да и многих других, насколько мне известно) было то, что, когда насчет ее заявлений выражали сомнение, она повторяла их в преувеличенном виде.
   -- Боже мой! -- промолвил мистер Лорри, считая это восклицание наименее опасным.
   -- Жила я с моей милочкой с ее десятилетнего возраста, или, лучше сказать, она со мной жила и платила мне за это... чего уж, конечно, не случилось бы, если бы мне было на что содержать себя и ее даром... в этом смело можете присягу принять... И каково же мне все это переносить после этого!
   Не видя из этой речи, что именно так тяжело было переносить, мистер Лорри продолжительно покачал на всякий случай головой.
   -- Всякий народ, ни крошечки недостойный моей пташки, вечно лезет сюда, -- сказала мисс Просс. -- С тех пор как вы затеяли всю эту музыку...
   -- Я затеял, мисс Просс?
   -- А то как же! Кто вернул к жизни ее отца?
   -- О! О! Если вы это называете музыкой...
   -- Так что же это, по-вашему, пляска, что ли?.. Так вот я говорю, когда вы это затеяли, плохо стало мое житье. Не то чтобы я осуждала самого доктора Манетта, нет, я только нахожу, что он не стоит такой дочери, и это ему не в укор, потому что где же найти такого отца, который был бы ее достоин. Но что мне еще вдвое и втрое тяжелее переносить, так это то, что вслед за ним налезают целые толпы всякого сброду и каждый норовит отнять у меня частицу птичкиной привязанности!
   Мистер Лорри знал, что мисс Просс ужасно ревнива, но он знал также, что под ее шероховатой и чудаковатой внешностью кроется одно из тех созданий, лишенных всякого эгоизма, какие встречаются только между женщинами, и до того переполнены любовью и преданностью, что добровольно отдают себя в рабство молодости, когда прошла их собственная молодость; красоте, которой сами никогда не обладали; талантам, которых не имели счастья в себе развить, и светлым надеждам, никогда не озарявшим их собственного тусклого жизненного пути. Мистер Лорри настолько знал толк в житейских делах, чтобы понимать, что ничего в мире нет ценнее преданного сердца, и сам он был настолько чист сердцем и чужд своекорыстия, что относился к такому служению с величайшим уважением. Делая мысленную оценку настоящему факту, как все мы более или менее склонны производить подобные оценки, он ставил мисс Просс несравненно ближе к ангельскому чину, нежели многих других дам, гораздо богаче ее одаренных природой, обладающих искусством и притом имевших собственные капиталы в Тельсоновом банке.
   -- Не было на свете, да и не будет никогда, человека, достойного моей птички, -- сказала мисс Просс, -- за исключением одного только брата моего, Соломона, и то, если бы он не сделал в жизни одной крупной ошибки.
   И тут опять была та же история: мистер Лорри наводил справки касательно личной истории мисс Просс и, несомненно, установил тот факт, что брат ее Соломон был бездушный негодяй, обобравший ее до нитки: он пустил ее деньги в какие-то неудачные предприятия, довел ее до полного разорения и без зазрения совести бросил на произвол судьбы. В глазах мистера Лорри эта преданная вера в брата Соломона была очень серьезная вещь и немало содействовала тому высокому мнению, которое он себе составил насчет мисс Просс.
   -- Раз мы с вами сегодня наедине, и притом оба люди практические, -- сказал мистер Лорри, когда они вместе прошли в гостиную и расположились там довольно дружелюбно, -- позвольте спросить: в своих беседах с Люси упоминает ли доктор о том времени, когда он шил башмаки?
   -- Никогда.
   -- А все-таки держит тут эту скамейку и сапожный инструмент?
   -- Ах, -- молвила мисс Просс, качая головой, -- про себя-то он, может быть, и размышляет об этом.
   -- Как вы думаете, много он об этом думает?
   -- Много, -- сказала мисс Просс.
   -- Вообразите же себе... -- начал мистер Лорри, но мисс Просс перебила его замечанием:
   -- Не могу. У меня вовсе нет воображения.
   -- Благодарю за поправку. Итак, предположим... Ведь вы, надеюсь, допускаете предположения?
   -- Иногда, -- отвечала мисс Просс.
   Мистер Лорри взглянул на нее смеющимися, блестящими глазами и с самым приветливым выражением продолжал:
   -- Нельзя ли предположить, что у доктора Манетта составилась своя собственная теория касательно причины его долговременного заключения в тюрьме; быть может, он знает даже имя своего гонителя?
   -- Я ничего не предполагаю, кроме того, что говорила мне птичка.
   -- А что же она говорила вам?
   -- Она думает, что он знает.
   -- Ну... вы, пожалуйста, не гневайтесь на меня за то, что я все пристаю с расспросами; это потому, что я уж такой скучный, практический человек; да и вы женщина практическая.
   -- И скучная? -- безмятежно подсказала мисс Просс. Мистер Лорри испугался, что у него вырвалось такое неосторожное слово, и поспешил поправить его, воскликнув:
   -- О нет, нет, конечно нет! Но возвратимся к нашему предмету. Не достойно ли замечания, что доктор Манетт, очевидно и бесспорно не совершавший никакого преступления, никогда не касается этого вопроса? Я уж не говорю о том, что он этого не касается в беседах со мной, невзирая на то, что много лет назад мы с ним были в деловых сношениях, а теперь даже совсем подружились; но ведь он не говорит и со своей милой дочерью, даром что так сильно к ней привязан, да и она к нему не менее привязана! Поверьте, мисс Просс, я не из простого любопытства поднимаю этот вопрос, но из самого искреннего участия.
   -- Ладно. Что же мне сказать? По моему крайнему разумению, -- сказала мисс Просс, несколько смягченная принятым им виноватым тоном, -- он просто боится затрагивать этот предмет.
   -- Боится?
   -- Ясное дело. И даже очень понятно, почему боится. Воспоминание само по себе ужасное. К тому же через это самое он и себя потерял. Он ведь не знает, как случилось, что он себя потерял, и как потом опять нашел, а потому никогда не может быть уверен, что опять не случится того же. Я полагаю, одного этого достаточно, чтобы отвадить его от разговоров насчет такого предмета.
   Это неожиданно глубокое замечание поразило мистера Лорри.
   -- Правда, -- сказал он, -- страшно даже и думать об этом. Однако, знаете ли, мисс Просс, какое сомнение меня смущает: хорошо ли это, что доктор Манетт постоянно держит на уме такие секретные и тяжелые мысли? Я сильно сомневаюсь в этом, а потому, собственно, и затеял настоящий приятный разговор.
   -- Ничего не поделаешь, -- сказала мисс Просс, качая головой. -- Попробуйте затронуть эту струну, ему же тотчас будет от этого хуже. Лучше оставьте его в покое. Да впрочем, хочешь не хочешь, приходится оставлять все как есть. Иной раз встанет он среди ночи, а мы там наверху слышим, как он ходит взад и вперед, взад и вперед по своей комнате. Птичка уж догадалась, что в эту пору он мысленно расхаживает взад и вперед по прежней своей тюрьме. Тотчас она бежит к нему, возьмет под руку и ходит с ним так-то рядом взад и вперед, пока он не успокоится, и все-таки он ей ни разу не сказал настоящей причины, почему он тревожится, а она находит, что лучше не расспрашивать. Так они и гуляют молча, прижавшись друг к дружке, взад и вперед, взад и вперед, пока ее ласка и присутствие не приведут его в здравый разум.
   Мисс Просс хоть и говорила, что у нее нет воображения, но едва ли это было справедливо, судя по тому, как живо ей представилась тоска человека, преследуемого однообразной и печальной мыслью, и как выразительно она повторяла эти слова: взад и вперед, взад и вперед.
   Закоулок, как уже было упомянуто выше, был удивительно приспособлен для отголосков всякого рода. Звук приближающихся шагов отдавался там так звонко, что стоило лишь заговорить об унылом хождении взад и вперед, как отголоски словно начинали повторять их.
   -- Ну вот они идут! -- молвила мисс Просс, вставая в знак того, что прекращает совещание. -- А вслед за ними вскоре пожалуют и сотни всякого народа!
   Закоулок был одарен такими странными акустическими свойствами, так чутко и так капризно отзывался на каждый звук, что мистеру Лорри, стоявшему у окна в ожидании отца и дочери и ясно слышавшему их шаги, казалось, что они никогда не дойдут до дому. Не только отголоски их шагов замирали в отдалении, как будто они уже прошли мимо, но вместо них возникали звуки других шагов, которые быстро приближались и потом вдруг окончательно замолкали. Тем не менее отец с дочерью подошли наконец, и мисс Просс встретила их у входной двери.
   Приятно было смотреть на мисс Просс, когда, невзирая на свой дикий вид, красное лицо и грозный нрав, она сняла шляпку с головы своей любимицы, обдула с нее пыль, пошлепала по полям шляпки концами собственного носового платка, сложила ее плащ, все убрала, а потом подошла и стала поправлять ее роскошные волосы с такой гордостью, как будто это были ее собственные и как будто она сама красавица, и притом большая кокетка. Приятно было смотреть на ее любимицу, когда она стала обнимать мисс Просс, целовала ее, благодарила и говорила, что напрасно она так много о ней хлопочет... Конечно, это было сказано в шутку, потому что, если бы произнести такие слова серьезно, мисс Просс была бы кровно обижена, ушла бы в свою комнату и там залилась бы слезами. Приятно было смотреть и на доктора, который, глядя на них, уверял, что мисс Просс совсем избаловала Люси, хотя тон его голоса и глаза ясно выражали, что он и сам не прочь баловать ее, даже больше, чем мисс Просс, если это возможно. И на мистера Лорри тоже было приятно посмотреть: он с сияющей улыбкой смотрел на всех и внутренне благодарил судьбу, на старости лет пославшую ему, холостяку, такой приветливый семейный дом. Однако "сотни всякого народа" так и не приходили любоваться этими видами, и мистер Лорри тщетно поджидал исполнения пророческих слов мисс Просс.
   Сели обедать, и все еще никого не было. По части кухонных дел всем в доме распоряжалась мисс Просс и выполняла эту обязанность в совершенстве. Ее очень скромные обеды были всегда так превосходно приготовлены, так хорошо сервированы и так мило обставлены, частью на английский, а частью на французский манер, что ничего лучшего нельзя было желать. Так как преданность мисс Просс имела в высшей степени практический характер, то она исходила все предместье Сохо и сопредельные ему области в поисках за обедневшими французскими эмигрантами и, наделяя их шиллингами и полукронами, выманивала у них различные кулинарные секреты. От этих бедствующих сынов и дочерей Франции она научилась таким удивительным штукам, что судомойка и горничная, составлявшие весь штат домашней прислуги, считали ее просто колдуньей или крестной маменькой Золушки: пошлет на рынок купить курицу или кролика, велит принести из огорода какой-нибудь овощ да и превращает эти продукты во что угодно.
   По воскресеньям мисс Просс обедала за докторским столом, в остальные же дни недели упорно кушала в неопределенное время или внизу на кухне, или у себя в комнате наверху, в голубой спальне, куда никто, кроме ее птички, не имел доступа. В настоящем случае, во внимание к приятному личику своей птички и к очевидному желанию птички угодить ей, мисс Просс была в смягченном настроении, и обеденное время прошло чрезвычайно приятно.
   Погода была жаркая и душная; после обеда Люси предложила вынести вино под чинаровое дерево и всем расположиться там, на вольном воздухе. Так как она была центром этого маленького мирка и все делалось по ее желанию, все тотчас встали и пошли под дерево, а она сама понесла вино специально для мистера Лорри. С некоторых пор она приняла на себя звание виночерпия при мистере Лорри, и, пока они сидели и разговаривали под деревом, она то и дело подливала ему в стакан. Таинственные задние стены и углы каких-то домов выглядывали на них из-под древесных ветвей, а чинара над их головами нашептывала им что-то на своем языке.
   Но сотен людей так и не было видно. Мистер Дарней действительно пришел после обеда и присоединился к компании, сидевшей под деревом; но он был только один.
   Доктор Манетт принял его приветливо, так же поступила и Люси. Но у мисс Просс приключилось вдруг болезненное подергивание в голове и во всем теле, и она ушла в дом. Такие случаи бывали с ней нередко, и, упоминая о них в интимном кругу, она, обыкновенно, говорила, что на нее "находит дергач".
   Доктор был в самом приятном расположении духа и казался удивительно моложавым. В такие дни особенно заметно было сходство его с дочерью. Они сидели рядом; она прислонилась к его плечу, а он положил руку на спинку ее стула, и приятно было проследить в эту минуту, до какой степени велико было их взаимное сходство.
   Целый день он был чрезвычайно разговорчив и с оживлением касался многих вопросов. Наконец зашла речь о лондонской старине и о замечательных зданиях старинной архитектуры.
   -- Скажите, доктор, -- обратился к нему мистер Дарней, -- вы осматривали когда-нибудь Тауэр? {Тауэр -- старинная лондонская крепость на берегу Темзы. Служила сначала королевским дворцом, а затем местом заключения для знатных лиц, обвиняемых в измене. Там же производились и казни.}
   -- Мы с Люси были там, но только мимоходом. Впрочем, настолько успели осмотреть, чтобы знать, что там бездна интересного, но видели далеко не все.
   -- Я там был, как вам известно, -- сказал Дарней, улыбнувшись, но покраснев довольно сердито, -- только не в качестве любознательного туриста; моя роль там была не такова, чтобы мне показывали все достопримечательности. Однако, пока я был там, мне рассказали нечто любопытное.
   -- Что такое? -- спросила Люси.
   -- Производя там какие-то перестройки, каменщики наткнулись на подземную темницу очень старинной постройки, но заброшенную или позабытую. На всех камнях внутренних стен были надписи, нацарапанные узниками: тут были записаны числа, имена, жалобы, молитвы. В самом углу, на крайнем камне, какой-то заключенный, вероятно, перед отходом на казнь, начертал три буквы -- это была его последняя работа. Они были нацарапаны каким-то очень несовершенным инструментом, притом второпях, нетвердой рукой. Сначала думали, что эти три буквы -- Р.О.И., но, присмотревшись ближе, увидели, что третья буква была "и краткое" {По-английски буквы другие: сначала их приняли за D. I. С, но потом, присмотревшись, увидели, что последняя буква g. Получается слово Dig, т. е. "рой-копай".}. Не могли припомнить ни одного узника, имя и фамилия которого начиналась бы с этих букв, никаких преданий на этот счет тоже не было, и долго не могли догадаться, что это значит. Наконец догадались, что это совсем не инициалы, а просто одно слово -- рой. Стали очень внимательно осматривать пол под этой надписью, разобрали каменные плиты или черепицы и под одной из них нашли в земле пепел от сожженной бумаги, смешанный с пеплом небольшого кожаного мешочка или сумки.
   Что именно написал там неизвестный узник -- никто никогда не узнает, но что-то он написал и спрятал, чтобы не попалось на глаза тюремному сторожу.
   -- Папа! -- воскликнула Люси. -- Тебе худо?
   Он внезапно вскочил с места и схватился за голову. Его взгляд и выражение лица были так ужасны, что все напугались.
   -- Нет, душа моя, мне не худо. А только дождь пошел так неожиданно, что я вздрогнул. Пойдемте лучше в комнаты.
   Он почти мгновенно опомнился. Дождь действительно пошел крупными, редкими каплями, и старик показал свою руку, омоченную дождем. Но он ни слова не сказал насчет открытия в башне, а когда все вошли в дом, мистеру Лорри показалось, что опытные глаза его подметили на лице доктора, смотревшего на Дарнея, тот самый странный взгляд, который уже был им подмечен в коридорах Олд-Бейли после суда.
   Впрочем, доктор так быстро оправился и пришел в себя, что сам мистер Лорри усомнился в своей проницательности. Рука золотого великана, торчавшая в сенях над дверью, была не более тверда и хладнокровна, чем доктор, когда он, остановившись под этой рукой, сказал присутствовавшим, что каждая неожиданность до сих пор еще пугает его и, вероятно, всегда будет пугать, а на этот раз причиной его испуга был дождь.
   Настало время пить чай, и мисс Просс председательствовала за чайным столом, и опять на нее "напал дергач", а сотен всякого народа все не было. Только мистер Картон зашел ненароком, но он был по счету всего лишь второй гость.
   Вечер был такой душный, что хотя они сидели с раскрытыми дверями и окнами, но задыхались от жары. Покончив с чаем, все сгруппировались у одного из окон, глядя на улицу, где наступали тяжелые сумерки. Люси сидела возле отца; мистер Дарней возле нее; мистер Картон стоял, прислонившись к окну. Оконные занавески, длинные и белые, от времени до времени подхватываемые напором бурного ветра, врывавшегося в закоулок, взвивались к потолку и развевались по комнате наподобие призрачных крыльев.
   -- Дождь все еще только капает редкими и крупными каплями, -- сказал доктор Манетт. -- Как медленно надвигается гроза!
   -- Медленно, но верно, -- сказал Картон.
   Они говорили вполголоса, как говорят большей частью люди, совместно чего-либо ожидающие, и как всегда говорят люди, собравшиеся в темной комнате, наблюдающие наступление грозы и ждущие молнию.
   На улицах заметно было торопливое движение, люди спешили укрыться в домах, пока еще не разразилась гроза; закоулок оглашался множеством шагов, шедших во всех направлениях, а между тем поблизости никого не было.
   -- Какая масса народу и вместе с тем какое полное уединение! -- молвил мистер Дарней после минутного молчания и видя, что все прислушиваются.
   -- Не правда ли, как это поразительно, мистер Дарней? -- сказала Люси. -- Я иногда сижу здесь по вечерам, и мне начинает чудиться... впрочем, сегодня все так темно и торжественно, что даже и такие глупые фантазии заставляют меня вздрагивать...
   -- Что же, и мы будем вздрагивать. Можно узнать, в чем дело?
   -- Вам это покажется сущим вздором. Подобные фантазии, я думаю, производят впечатление только на тех, кому они приходят в голову, другому они не передаются. По вечерам я иногда сижу здесь одна, прислушиваясь к этим отголоскам, и мне все кажется, что я слышу шаги людей, которые постепенно будут вступать в нашу жизнь.
   -- Коли так, много же народу ворвется в нашу жизнь! -- промолвил Сидни Картон свойственным ему угрюмым тоном.
   Шаги слышались без малейшего перерыва, и торопливость их все усиливалась. Закоулок был переполнен этими отголосками: казалось, что некоторые раздаются под самым окном, другие даже в комнате, одни приближались, другие удалялись, иные вдруг останавливались: все это происходило в дальних улицах, а тут никого не было.
   -- Как же, мисс Манетт, все эти шаги предназначены вступать в жизнь всех нас сообща или мы должны поделить их между собой?
   -- Не знаю, мистер Дарней. Ведь я же вам говорила, что это моя глупая фантазия, и вы сами на нее напросились. Когда она пришла мне в голову, я была совсем одна, и мне казалось, что это шаги людей, которым суждено играть роль в моей жизни и в жизни моего отца.
   -- Я принимаю их и в свою жизнь, -- сказал Картон, -- ни о чем не расспрашиваю, никаких условий не ставлю. Мисс Манетт, слышите, какая толпа врывается в нашу жизнь?.. Я даже вижу ее... при свете молнии!
   Последние слова он произнес после того, как блеснула ослепительная молния, осветившая его фигуру у окна.
   -- А теперь я их слышу! -- прибавил он, когда грянул гром. -- Вон они идут... бегут, разъяренные, буйные!
   Эти слова относились к шуму и гулу проливного дождя; заставившего его замолчать, потому что все равно нельзя было сквозь этот шум расслышать человеческий голос. Вместе с ливнем разразилась страшнейшая гроза, сверкала молния, грохотал гром, дождь лил как из ведра, и продолжалось это без перерыва до восхода луны, которая показалась после полуночи.
   Большой колокол Церкви Святого Павла пробил час пополуночи, и звук этот гулко прокатился в очищенном воздухе, когда мистер Лорри направил свои стопы в обратный путь к Клеркенуэлу в сопровождении Джерри, с фонарем и в высоких сапогах. Между предместьями Сохо и Клеркенуэлом немало было улиц совершенно пустынных, и мистер Лорри, побаиваясь разбойников, всегда запасался провожатым в лице Джерри; в обыкновенное время, впрочем, он уходил из дома доктора двумя часами раньше.
   -- Вот погодка-то разыгралась сегодня, -- говорил мистер Лорри. -- Знаешь, Джерри, в такую ночь, говорят, покойники встают из могил.
   -- Не видал я таких ночей, -- ответствовал Джерри, -- и кто там встает или не встает, мне это ни к чему.
   -- Спокойной ночи, мистер Картон, -- сказал мистер Лорри.
   -- Спокойной ночи, мистер Дарней! Доведется ли нам пережить вместе еще другую такую же ночь!
   Может быть, и доведется. Может быть, они увидят еще и те скопища людей, которые с ревом и шумом ворвутся в их жизнь.
  

Глава VII
ГОСПОДИН МАРКИЗ В ГОРОДЕ

   Светлейший герцог, один из самых важных и влиятельных придворных сановников, назначил у себя прием два раза в месяц, в собственном своем огромном дворце. Сам герцог изволил пребывать во внутренних покоях, на которые многочисленные почитатели, толпившиеся в анфиладе парадных зал, взирали как на некое святилище. Его светлость собирался пить утренний шоколад. Он имел способность многое глотать совершенно свободно (злые языки утверждали даже, что он скоро проглотит всю Францию), но утренний шоколад не иначе мог найти доступ в глотку его светлости как с помощью четырех дюжин молодцов помимо повара.
   Да, для того чтобы шоколад имел счастье проникнуть в уста светлейшего герцога, нужно было содействие четырех человек, из которых главный носил не иначе как двое золотых часов в карманах в подражание скромному и благородному обычаю, введенному в моду самим светлейшим герцогом. Один лакей нес в святилище кувшин с шоколадом; другой все время размешивал и вспенивал этот шоколад особым инструментом: третий подавал любимую салфетку монсеньора; четвертый (тот, что с двумя золотыми часами) наливал шоколад в чашку. Герцог никак не мог обойтись без этих четырех должностных лиц при питье шоколада, чтобы не уронить своего достоинства перед небожителями, вероятно, с умилением взиравшими на него с небес; если бы ему пришлось пить шоколад с помощью только трех человек прислуги, он бы считал свой фамильный герб опозоренным, а если бы при нем осталось лишь два лакея, он бы не мог этого пережить.
   Накануне вечером герцог присутствовал на маленьком ужине, где было также театральное представление, состоявшее наполовину из восхитительной комедии, наполовину из прекрасной оперы. Герцог почти все свои вечера проводил на таких маленьких ужинах, и всегда в наилучшем обществе. Он был до того тонко воспитан и так восприимчив, что, когда занимался скучными вопросами государственного управления или государственными тайнами, он гораздо более внимания уделял опере и комедии, нежели нуждам всей Франции. По всей вероятности, это было чрезвычайно лестно для Франции, как было бы лестно и для всякой другой страны в подобных обстоятельствах, чему примером могла служить Англия в былые -- увы! невозвратные -- дни развеселого Стюарта {Стюарт -- король Англии Карл II, который продавал интересы своей родины французскому правительству.}, который продал ее.
   Насчет общего хода государственных дел герцог держался того поистине благородного воззрения, что пускай все идет своим порядком; в частности же, он был того, не менее благородного, мнения, что все должны плясать под его дудку, подчиняться его власти и набивать его карманы. О своих удовольствиях вообще и в частности герцог благородно полагал, что мир на то и создан, чтобы доставлять ему удовольствия. Его девизом был библейский текст с одной маленькой поправкой, а именно: "Земля и все ее сокровища принадлежат Мне, -- сказал владыка".
   Однако постепенно оказалось, что как в частные, так и в общественные дела его светлости вкрались некоторые вульгарные непорядки, и для устранения оных герцог поневоле должен был породниться с откупщиком. Это было необходимо по двум причинам: во-первых, касательно общественных финансов -- герцог ни с какой стороны не мог подступиться к ним, и, следовательно, надо было иметь под рукой такого человека, для которого общественные карманы были бы доступны; во-вторых; в частности, герцог знал, что откупщики бывают очень богаты, а сам он, благодаря пышности и роскошеству своих предков, становился беден. На этом основании герцог распорядился взять из монастыря свою сестру, покуда ее не успели еще облечь в монашеский костюм (самое дешевое одеяние для девицы знатного происхождения); и выдал ее замуж за очень богатого откупщика совсем незнатного рода.
   Этот самый откупщик, имея в руке присвоенный его званию жезл, увенчанный золотым шариком, находился теперь в числе избранной компании лиц, ожидавших в парадных залах выхода его светлости, и вся присутствующая публика очень низко кланялась откупщику, за исключением только тех существ высшей породы, которые от рождения принадлежали к светлейшей фамилии герцога: эти существа -- в том числе и его собственная жена -- смотрели на него свысока и обращались с ним очень презрительно.
   Откупщик жил великолепно; держал тридцать лошадей на своей конюшне, двадцать четыре лакея сидели у него в передней, шесть горничных состояли в услужении у его супруги. Но так как его ремесло в том и состояло, чтобы грабить и обирать всюду где можно, этот откупщик, независимо от вопроса о том, насколько его брачные отношения были полезны для общественной нравственности, был по крайней мере самым реальным лицом из всех лиц, ожидавших сегодня в парадных залах выхода его светлости.
   Красивое зрелище представляли эти залы, убранные и разукрашенные всем, что мог придумать наиболее богатого и изящного утонченный вкус того времени; но было в них что-то ненадежное, непрочное, хрупкое. Если посмотреть на него с точки зрения тех пугал в лохмотьях и ночных колпаках, которые ютились на другом конце города и даже совсем недалеко отсюда, так что сторожевые башни собора Парижской Богоматери, стоявшие на полдороге от одних к другим, могли с одинаковым удобством созерцать их единовременно, -- прочность всей этой роскоши казалась еще более сомнительной, только в доме герцога никому не было до этого ровно никакого дела. Тут были военные чины, не имевшие никаких сведений по части воинского искусства; гражданские чины, не имевшие понятия о гражданских делах; морские чины, в глаза не видевшие ни одного корабля; духовные лица с самыми светскими наклонностями, с полным отсутствием совести, с медными лбами и чувственными глазами, распутные на словах и еще более распутные на деле. Все они и каждый из них были совершенно непригодны для того дела, к которому были приставлены, все лгали и притворялись, будто на что-то годятся, но все более или менее принадлежали к тому кругу, где вращался светлейший герцог, а потому им раздавали все общественные должности, сопряженные с какими-либо доходами и привилегиями. Таких лиц можно было насчитать многие десятки среди упомянутого общества. Немало тут было и таких, которые ничем не были связаны ни с герцогом, ни с государством, ни с каким путным делом в мире, -- люди, которые всю свою жизнь шли окольными путями к самым скверным целям. Были тут доктора, составившие себе крупное состояние изобретением легких и верных лекарств от небывалых болезней; они вертелись среди придворной знати и с улыбкой старались почаще попадаться на глаза своим важным пациентам. Были тут господа, изобретавшие всевозможные средства для врачевания маленьких невзгод, от которых страдало государство: одно только средство никогда не приходило им в голову, а именно серьезно приняться за дело и вырвать с корнем хотя бы одно из общественных зол. И они тоже расхаживали по этим залам, излагая свои вздорные проекты каждому, кто только расположен был выслушивать их. Тут же были неверующие философы, пытавшиеся перестроить мир словами и воздвигавшие вавилонские башни из карточных домиков с намерением долезть до неба; они беседовали, с неверующими химиками, которые только о том и думали, чтобы превращать в чистое золото всякие другие металлы. Тут были изящнейшие джентльмены самого тонкого воспитания, которое в те замечательные времена (как и поныне) состояло в том, чтобы пропитать человека глубочайшим равнодушием ко всем естественным человеческим интересам. И эти отборные экземпляры человечества находились в залах его светлости, являя собой образцы изящной расслабленности. Каждый из них имел в высшем кругу парижской знати собственный отель, где проживало его собственное семейство; но среди ангелов этой высокой сферы едва ли нашлась бы хоть одна жена, которую по общему виду и манерам можно было признать за чью-нибудь мать. В числе приспешников, ожидавших выхода его светлости, немало было шпионов; они составляли, в сущности, добрую половину всей компании, однако и им не удалось бы отыскать в тогдашнем семейном доме ни одной матери. И в самом деле, произвести на свет какого-нибудь несносного пискуна еще не значит быть матерью, и вообще в модных кругах того времени это был вовсе не модный титул. Несносные пискуны отдавались на попечение крестьянских баб, которые их выкармливали и воспитывали, а в обществе нередко встречались шестидесятилетние бабушки, которые все еще кокетничали, наряжались, как двадцатилетние, и разъезжали по маленьким ужинам.
   Все человеческие существа, толпившиеся в залах герцога, заразились этим общим характером пустоты и ненужности. В первом зале, у самого выхода из дворца, держались человек шесть совсем особого пошиба. Им с некоторого времени начинало казаться, что дела вообще пошли скверно. И вот чтобы поправить их, трое из них не нашли ничего лучшего, как присоединиться к секте "конвульсионистов", и в этот самый час раздумывали про себя, не повалиться ли на пол и, беснуясь и рыча с пеной у рта, не довести ли себя до каталептического состояния в надежде, что герцог примет такое проявление с их стороны за пророческий перст и поручит им руководство судьбами отечества. Помимо этих дервишей тут было еще трое, принадлежавших к другой секте и придумавших бороться против всех зол посредством высокопарной чепухи о "Центре Истины". Они утверждали, что человек отбился от Центра Истины (что было несомненно), но еще не вышел из ее окружности, и все дело в том, чтобы снова гнать его и подталкивать к центру, для чего необходимо поститься и вызывать духов. Легко себе представить, что эти господа только и делали, что вызывали духов и беседовали с ними; из такого занятия они извлекали для себя много удовольствия, но еще не видали от того ни малейшего толка.
   Одно было утешительно: все присутствовавшие в герцогском отеле были одеты на заглядение! Если бы можно было наперед знать, что в день Страшного суда всем будет велено явиться в парадных костюмах, эта компания, наверное, угодила бы прямо в рай. Головы у них были до того аккуратно завиты, взбиты, напудрены, лица так нежны, так хорошо сохранились или так искусно раскрашены; все имели на боку такие на вид хорошенькие шпаги и испускали такой приятный для обоняния аромат, что одних этих свойств было достаточно, чтобы убедиться, что все идет превосходно и будет так же идти во веки веков. Изящные джентльмены самого тонкого воспитания носили множество висячих брелоков, которые при каждом томном движении деликатно позвякивали; золотые цепи звучали, точно драгоценные колокольчики; и весь этот звон, и все это бряцание вместе с шелестом шелковых тканей, парчи, тончайшего белья и кружев производили в воздухе легкое трепетание, отгонявшее прочь всякую мысль о том, что существует на свете предместье Сент-Антуан, населенное голодающими людьми.
   Парадный костюм был тем надежным талисманом, тем магическим средством, которое поддерживали общественный строй и порядок. Это был бесконечный маскарад, на который все шли, разрядившись по установленной форме. От Тюильрийского дворца и герцогских палат маскарад обнимал собой все чины двора, всех членов парламента, все судебные установления, все общество, за исключением тех пугал, что ходили в лохмотьях и доходили, таким образом, до палача, который обязан был при исполнении своей должности быть "в буклях, в пудре, в камзоле с золотыми галунами, в белых шелковых чулках и в башмаках с бантами". В таком изящном туалете Господин Парижский, как величали его собратья по ремеслу (смотря по округу, в котором они действовали, они назывались Господин Парижский, Господин Орлеанский и т.д.), производил казнь через повешение или через колесование -- в то время головы рубили очень редко. И кому же из общества, собравшегося в герцогском дворце в тысяча семьсот восьмидесятом году от Рождества Христова, могло прийти в голову, что возможна гибель государственной системы, которая зиждется на напудренном и завитом палаче в камзоле с золотыми галунами, да еще и в белых шелковых чулках! Ясно, что такая система должна была длиться, покуда стоит мир.
   Между тем его светлость освободил своих четырех лакеев от их драгоценной ноши, выкушал чашку шоколада, повелел раскрыть двери святилища и вышел в приемные комнаты. Тут начались перед ним нижайшие поклоны, подобострастные комплименты, всякое подличанье и заискивание. Все так усердно падали ниц перед герцогом, так поклонялись ему и телом и духом, что для Бога у них ничего не оставалось: может быть, по этой причине поклонники его светлости никогда и не обращались к Богу.
   Расточая направо и налево милостивые слова, обещания и улыбки, осчастливив одного из поклонников фразой, произнесенной шепотом, другого -- только мановением руки, герцог тихими шагами прошел через все залы вплоть до отдаленных пределов, где находились приверженцы "Центра Истины"; оттуда он повернул назад и тем же порядком проследовал обратно во внутренние покои; шоколадные приспешники затворили двери святилища, и его светлость исчез из глаз его обожателей.
   Спектакль кончился, трепетание в воздухе приняло бурный характер, драгоценные брелоки зазвенели вовсю, и публика устремилась вниз по лестнице. Вскоре из всей толпы в залах остался один только человек. Он постоял, держа свою шляпу под мышкой, а табакерку в руке, потом медленно пошел между двойного ряда зеркал к выходу.
   Остановившись у самой последней двери, он обернулся лицом к святилищу и произнес:
   -- Ну и убирайся ко всем чертям!
   С этими словами он отряхнул со своих пальцев нюхательный табак, будто отряхивал прах с ног своих, и спокойно отправился вниз.
   То был человек лет шестидесяти, великолепно одетый, с надменной осанкой. Его лицо было похоже на красивую маску. Оно было бело и бледно до прозрачности, все черты тонко вырисованы, выражение определенное, твердо установившееся. Нос изящной формы был слегка сдавлен у верхушек ноздрей, и в этих мелких впадинах гнездились единственные изменения, каким когда-либо подвергалось выражение этого лица. Иногда они меняли цвет, иногда слегка раздувались и опять съеживались, как бы от едва заметного внутреннего биения крови; и это придавало всей его физиономии необыкновенно предательский и жестокий вид. При ближайшем рассмотрении можно было проследить, что такому выражению немало способствовали очертания рта и глазных впадин, которые были слишком прямы в горизонтальном направлении и слишком узки; тем не менее это лицо было положительно красиво и притом оригинально.
   Обладатель его сошел во двор, сел в свою карету и уехал. На приеме у герцога не многие с ним разговаривали; он стоял особняком, держался поодаль от других и находил, что его светлости надлежало бы выказать по отношению к нему побольше теплоты. А оттого ему, как видно, приятно было давить народ на улице и видеть, как чернь кидается в стороны, давая дорогу его лошадям. Кучер его так погонял их, как будто они шли в атаку на неприятеля, и эта бешеная скачка не вызвала ни перемены в лице, ни одного гневного восклицания со стороны барина. От времени до времени даже и в этом глухом городе и даже в те бессловесные времена раздавались жалобы на безжалостное обыкновение важных бар во весь опор скакать по узким улицам, лишенным тротуаров, и калечить простой народ. Но эти жалобы скоро забывались, да на них, по обычаю того времени, мало обращали внимания, предоставляя простому народу изворачиваться и спасаться, как знает сам.
   Карета со звоном и грохотом неслась по улицам с такой чудовищной беззаботностью к интересам ближнего, какая в наши дни совершенно немыслима, огибая углы и неожиданно врываясь в перекрестные улицы, так что женщины с криками отскакивали к стене, а мужчины хватались друг за друга и выхватывали детей из-под лошадиных копыт. Наконец, заворачивая вскачь в боковую улицу мимо фонтана, карета на что-то наскочила одним колесом, ее слегка встряхнуло, послышался крик нескольких голосов, лошади шарахнулись в сторону и остановились.
   Если бы они этого не сделали, карета, вероятно, преспокойно покатилась бы дальше; сколько раз случалось, что такие кареты оставляли за собой изувеченных людей и нисколько об этом не беспокоились. Но тут испуганный лакей соскочил с козел, и двадцать рук задержали лошадей под уздцы.
   -- Что случилось? -- послышался спокойный голос изнутри кареты, и хозяин ее выглянул из окна.
   Человек высокого роста, в ночном колпаке, схватил из-под колес какой-то узелок, положил его на окраину фонтана и, бросившись на колени в мокрую грязь, выл и ревел над ним, как дикий зверь.
   -- Извините, господин маркиз, -- сказал один из простолюдинов, человек смиренного вида и в лохмотьях, -- ребенка зашибли.
   -- С чего же он поднял такой отвратительный шум? Разве это его ребенок?
   -- Извините, господин маркиз... такая жалость! Точно так, это его ребенок.
   Фонтан находился на некотором расстоянии от кареты, так как перекресток расширялся в площадку шириной десять или двенадцать ярдов. Человек высокого роста вдруг вскочил на ноги и с такой поспешностью бросился к карете, что господин маркиз машинально ухватился за шпагу.
   -- Убит! -- вскричал высокий человек диким голосом, отчаянно вскинув обе руки вверх и глядя на него вытаращенными глазами. -- Мертвый!
   Толпа обступила карету, и все смотрели на маркиза. Все глаза устремились на него, но выражая только сосредоточенное внимание; ни гнева, ни угрозы в них не было заметно. Никто ничего не говорил; после первых возгласов все замолчали и продолжали безмолвствовать. Голос того смиренного бедняка, который отвечал маркизу, был чуть слышен по своей безмерной покорности.
   Господин маркиз окинул их глазами, точно смотрел на крыс, которые вылезли из своих нор. Он вытащил кошелек с деньгами.
   -- Удивительное дело, -- молвил он, -- как вы не можете уберечь ни себя, ни своих детей! То один, то другой -- вечно кто-нибудь попадается под ноги. Почем я знаю, может быть, вы же мне теперь лошадей испортили. Эй, передай ему... вот это.
   Он швырнул своему лакею золотую монету, и все шеи вытянулись вперед, глядя, куда она упадет. Высокий человек опять разразился нечеловеческим воплем, повторяя одно слово: "Убит!"
   Его остановил другой человек, быстро прошедший сквозь толпу, которая почтительно расступилась перед ним. Увидев его, несчастный отец упал головой на его плечо, плача, рыдая и указывая рукой по направлению к фонтану, где несколько женщин бесшумно хлопотали вокруг неподвижного узелка. Впрочем, и они так же молчали, как и мужчины.
   -- Я знаю, все знаю, Гаспар! -- сказал новопришедший. -- Мужайся, друг! Такая смерть для бедного малютки гораздо лучше жизни. Он умер мгновенно, без страданий. А мог ли он хоть один час прожить так благополучно?
   -- Да вы, я вижу, философ? -- сказал маркиз, улыбаясь. -- Как вас зовут?
   -- Меня зовут Дефарж.
   -- Чем промышляете?
   -- Господин маркиз, я торгую вином.
   -- Ну-ка, ловите, философ, торгующий вином! -- молвил маркиз, бросая ему другую золотую монету. -- Ловите и тратьте как знаете. Эй, что же лошади? В порядке они?
   Не удостоив вторично оглянуться на толпу, господин маркиз откинулся на подушки своей кареты и поехал было дальше, с видом джентльмена, случайно разбившего чью-то незатейливую утварь и щедро заплатившего за убыток, потому что имеет средства за все платить, как вдруг в окно кареты влетела монета и со звоном шлепнулась к его ногам.
   -- Стой! -- крикнул маркиз. -- Остановить лошадей! Кто это бросил?
   Он взглянул на то место, где за минуту перед тем стоял виноторговец Дефарж, но на этом самом месте лежал ничком на грязной мостовой несчастный отец, а возле него стояла смуглая плотная женщина с вязаньем в руках.
   -- Собаки! -- молвил маркиз ровным голосом и не меняясь в лице, за исключением тех двух впадинок у ноздрей. -- Я бы охотно через всех вас переехал и стер бы вас с лица земли. Если бы я знал, который негодяй осмелился швырять в мою карету, и если бы он попался мне на дороге, я бы нарочно раздавил его колесами.
   Так забиты были эти люди, так давно тяготел над ними этот гнет и так они знали по опыту, на что способен был подобный человек и по закону, и вне закона, что никто не пикнул, никто не шевельнулся, даже глаз не поднимал; то есть никто из мужчин; одна только женщина, стоявшая с вязаньем, твердо и пристально смотрела в лицо маркизу. Но с его достоинством несовместно было обратить на нее внимание; презрительный взгляд его скользнул по ней так же, как по всем остальным крысам; он снова откинулся на подушки и крикнул:
   -- Пошел!
   Карета помчалась; вслед за ней проехало с такой же быстротой много других карет: были тут министры и прожектеры, откупщики и доктора, юристы и духовные лица, Большая Опера и Комедия -- словом, весь маскарадный бал блестящим вихрем прокатился мимо. Крысы вылезли из нор и глазели на них по нескольку часов кряду; военные отряды и полицейские команды часто становились между ними и блистательным зрелищем, образуя преграду, за которой крысы прятались и украдкой выглядывали оттуда.
   Отец давно поднял на руки узелок, лежавший на окраине фонтана, и куда-то скрылся, унеся его с собой; женщины, хлопотавшие вокруг фонтана, теперь сидели у его подножия, глядя на быстро бегущие струи и на мелькающие мимо маскарадные кареты; одна только женщина, стоявшая с вязаньем в руках, осталась все на том же самом видном месте и упорно продолжала вязать, неколебимая, как сама Судьба.
   Вода из фонтана бежала; воды реки быстро катились, день убегал в вечность; некоторое количество жизней, по обыкновению, уносилось смертью из недр великого города; время и прилив никого не ждут; крысы уснули, тесно скученные по своим темным норам; маскарадный бал осветился огнями, маски сели за ужин, и все шло своим чередом.
  

Глава VIII
ГОСПОДИН МАРКИЗ В ДЕРЕВНЕ

   Живописная местность среди нив и лугов; рожь необильна, но блестит своими золотистыми колосьями. Во многих местах вместо ржи клочки земли, поросшей чахлыми злаками; вместо пшеницы участки тощего гороха и бобов или самых грубых овощей. И в неодушевленной природе, и в людях, занимающихся ее обработкой, заметна преобладающая неохота жить: видно, что все прозябает через силу и предпочло бы не расти, а засохнуть окончательно.
   Господин маркиз в дорожной карете (которая могла бы быть и полегче), на четверке почтовых лошадей с двумя форейторами, взбирался на крутой холм.
   На лице господина маркиза играл яркий румянец, невзирая на тонкость его воспитания; но румянец происходил не от внутренних причин, а от чисто внешнего обстоятельства, от него не зависящего, а именно от заходящего солнца.
   Заходящее солнце такими яркими лучами пробилось внутрь дорожной кареты в тот момент, когда она достигла вершины холма, что сидевший в ней окрасился вдруг багровым цветом.
   "Это ничего, -- подумал маркиз, взглянув на свои руки, -- сейчас пройдет".
   И точно, солнце было уже так низко, что тотчас же окончательно скрылось за горизонтом. Когда тяжелый тормоз прицепили к колесу и карета стала скользить с горы, распространяя вокруг себя запах гари и облако пыли, красный отблеск заката быстро потух; солнце и маркиз одновременно спустились вниз, и к тому времени, когда тормоз отцепили, никакого блеска больше не осталось.
   Но все-таки впереди оставалась холмистая местность, широкими и смелыми линиями уходившая вдаль; у подножия холма раскинулась деревушка, за ней опять подъем в гору; дальше -- колокольня, ветряная мельница, луг для охоты и скала, а на скале -- укрепленная башня, служившая тюрьмой. По мере того как темнело, все эти предметы обрисовывались силуэтами на фоне неба, а маркиз вглядывался в них с видом человека, подъезжающего по знакомым местам к своему дому.
   Деревушка состояла из единственной бедной улицы с дрянной пивоварней, дрянным заводом для выделки и дубления кож, с дрянным постоялым двором и конюшней для перемены почтовых лошадей и с дрянным колодцем -- словом, все тут было дрянно и бедно. И народ, живший тут, был беден. Все население состояло из бедняков; из них многие сидели у своих дверей, крошили тощие луковки и тому подобную дрянь себе на ужин, другие были у колодца, перемывая кое-какие травки и листочки, собранные на тощей земле и годные в пищу.
   Не было недостатка и в указаниях на то, почему они были так бедны. Во многих местах по всей деревне выставлены были доски с торжественным расписанием всего, что было обложено налогами и за что следовало немедленно вносить плату, и столько тут было государственных пошлин, церковных налогов, оброков помещику и всяких податей, местных и общих, что можно было подивиться, как еще сама деревня стояла на месте.
   На улице было мало ребятишек, а собак вовсе не было. Что до взрослых мужчин и женщин, их доля была ясно начертана во всем, что их окружало: живи тут, под горой, на самые скудные средства, только чтобы кое-как поддерживать свое существование, или же ступай в тюрьму и околевай там, на вершине скалы.
   Предшествуемый верховым курьером и хлопаньем бичей, которыми форейторы взмахивали, образуя в вечернем воздухе подобие извивающихся змей, маркиз, как бы преследуемый фуриями, подкатил в своей дорожной карете к воротам постоялого двора. Колодец был тут же, рядом, и крестьяне прервали свои занятия, чтобы поглядеть на барина. Он тоже взглянул на них и увидел на их изнуренных лицах и исхудавших телах постепенное превращение в скелеты, породившее известный английский предрассудок насчет худобы, которая будто бы составляет отличительный признак всей французской нации, -- предрассудок, не искоренившийся даже и поныне, почти целое столетие спустя.
   Господин маркиз обвел глазами покорные лица, склонившиеся перед ним, как сам он и его собратья склонялись перед герцогом на придворном приеме, с той разницей, что здешние бедняки ничего не выпрашивали своими поклонами, а только выражали смиренное страдание; в эту минуту подошел побелевший от пыли рабочий, занимавшийся починкой дороги, и также присоединился к толпе.
   -- Подать мне сюда этого парня! --сказал маркиз своему курьеру.
   Парня подвели. Он стоял перед дверцей кареты с шапкой в руке, а остальные парни столпились вокруг совершенно на тот же лад, как было в Париже у фонтана.
   -- Ты был на дороге, когда я проехал мимо?
   -- Точно так, ваше сиятельство, я имел честь быть на дороге, когда вы изволили проезжать.
   -- Все время был тут, и на подъеме в гору, и при спуске с горы?
   -- Точно так, ваше сиятельство
   -- На что же ты глазел так пристально?
   -- А я, ваше сиятельство, на того человека смотрел.
   И, слегка наклонившись, парень указал своей поношенной синей шапкой под кузов кареты. Все окружающие тоже наклонились и заглянули туда.
   -- На какого там человека? Чего ты под карету смотрел, свинья?
   -- Извините, ваше сиятельство, он висел там на цепи... за тормоз держался.
   -- Кто держался? -- спросил маркиз.
   -- А этот самый человек, ваше сиятельство.
   -- Черт бы побрал этих идиотов! Как же зовут этого человека? Ведь ты всех знаешь в здешней стороне. Говори, кто это был?
   -- Помилуйте, ваше сиятельство. Это был, наверное, не здешний, я его сроду в глаза не видывал.
   -- Как же он держался на цепи? Отчего он не задохся?
   -- С позволения сказать, вот и я тому же удивлялся, ваше сиятельство. Он голову-то и свесил вниз, вот так...
   С этими словами парень изогнулся боком к коляске, откинулся на спину лицом вверх, а голову свесил назад и вниз. Потом опять встал, отряхнул свою шапку и отвесил маркизу низкий поклон.
   -- А каков он был на вид?
   -- Белее мельника, ваше сиятельство. Весь как есть в пыли, бледный как мертвец и такой длинный, высокий... точно привидение...
   Такое описание произвело на толпу сильнейшее впечатление, и все, точно сговорившись, уставились глазами на маркиза. Быть может, им хотелось посмотреть, нет ли у него на совести такого мертвеца.
   -- Хорош, нечего сказать! -- молвил маркиз, по счастью думавший, что на подобную козявку не стоит обращать внимания. -- Видишь, что к моей карете прицепился вор, и даже пасти не разинул, чтобы предупредить меня! Эх ты! Отпустите его, мсье Габель.
   Мсье Габель был почтмейстер, соединявший в себе еще какие-то должности, сопряженные со взиманием пошлин; он прибежал подобострастно, дабы присутствовать при допросе, и все время с официальным видом придерживал подсудимого за рукав.
   -- Ну, ступай, -- сказал мсье Габель.
   -- Слушайте, Габель, задержите того не здешнего, если он сегодня попросится ночевать где-нибудь на деревне, и непременно выясните, с какими намерениями он забрел сюда.
   -- Ваше сиятельство, я всегда готов служить, даже за честь почитаю!
   -- Что же, он убежал, что ли?.. Куда девался этот проклятый болван?
   Болван в это время успел залезть под карету в обществе шестерых добрых знакомых и, размахивая своей синей шапкой, показывал им и цепь, и тормоз. Полдюжины других приятелей проворно извлекли его из-под кареты и представили перед очи господина маркиза.
   -- Болван! Куда а,-- что докторъ Манеттъ въ теченіе всѣхъ этихъ лѣтъ составилъ себѣ какое нибудь свое собственное мнѣніе, относительно того, за что его преслѣдовали и кто именно преслѣдовалъ его?
   -- Я ничего не предполагаю кромѣ того, что мнѣ говорила божья коровка.
   -- А что?
   -- Она думаетъ, что онъ составилъ такое мнѣніе.
   -- Не сердитесь на меня за то, что я предлагаю вамъ всѣ эти вопросы; я, видите ли, человѣкъ безтолковый и дѣловой, да и вы женщина дѣловая.
   -- И безтолковая?-- спросила миссъ Проссъ съ полнымъ хладнокровіемъ.
   Желая взять обратно свое скромное прилагательное, мистеръ Лорри отвѣчалъ:
   -- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Разумѣется, нѣтъ. Но вернемся къ дѣлу. Не замѣчательно, развѣ, что докторъ Манеттъ, который невиновенъ ни въ какомъ преступленіи, въ чемъ никто изъ насъ сомнѣваться не можетъ, никогда не касается этого вопроса? Я не говорю о себѣ, хотя дѣловыя отношенія наши длятся уже столько лѣтъ и мы теперь такъ хороши съ нимъ; я говорю о его прекрасной дочери, которой онъ такъ безгранично преданъ и которая такъ безгранично предана ему. Вѣрьте мнѣ, миссъ Проссъ, я касаюсь этого вопроса не ради любопытства, а изъ за самаго горячаго участія.
   -- Да! Я скажу, что это хорошо, а вы, пожалуй, скажете, что худо,-- сказала миссъ Проссъ, смягченная его тономъ, въ которомъ слышалось извиненіе.-- Онъ этого боится.
   -- Боится?
   -- Весьма ясно, я думаю, почему онъ боится. Это ужасное воспоминаніе. Къ тому же онъ не сознавалъ себя. Не зная, какъ онъ пересталъ сознавать себя, и какъ онъ снова вернулся къ сознанію самого себя, онъ никогда не можетъ быть увѣренъ, что не потеряетъ его снова. Одного этого уже достаточно, чтобы онъ не желалъ думать объ этомъ.
   Мистеръ Лорри нашелъ, что это удивительно глубокое замѣчаніе.
   -- Вѣрно,-- сказалъ онъ,-- страшно даже подумать. Въ умѣ моемъ мелькаетъ, однако, сомнѣніе, миссъ Проссъ, хорошо ли, что докторъ Манеттъ постоянно находится подъ давленіемъ такого чувства? Сомнѣніе и недовольство всѣмъ этимъ единственныя причины, заставившія меня быть съ вами откровеннымъ.
   -- Ничѣмъ тутъ не помочь,-- сказала миссъ Проссъ, качая головой. Троньте струну и рискуете только надѣлать бѣды. Оставьте это въ покоѣ. Короче говоря, это слѣдуетъ, волей-неволей, оставить въ покоѣ. Ночью онъ встаетъ иногда и ходитъ, такъ что намъ слышно наверху... Ходитъ взадъ и впередъ, взадъ и впередъ по комнатѣ. Божья коровка говоритъ, она знаетъ, что значатъ эти прогулки; онъ думаетъ, что ходитъ взадъ и впередъ, взадъ и впередъ по тюрьмѣ. Она бѣжитъ къ нему и тогда они вдвоемъ принимаются ходить взадъ и впередъ, взадъ и впередъ, пока онъ не успокоится. Но онъ никогда ни единаго слова не говорить ей, что такъ безпокоитъ его, а она считаетъ лучшимъ не спрашивать его. Такъ они все молча ходятъ взадъ и впередъ, взадъ и впередъ, пока ея любовь и присутствіе не приведутъ его въ себя.
   Не смотря на то, что миссъ Проссъ отрицала у себя воображеніе, она тѣмъ уже доказывала присутствіе его, что ясно представляла себя, какъ мучительна бываетъ преслѣдующая человѣка неподвижная мысль и такъ картинно выразила это въ своемъ разсказѣ о хожденіяхъ взадъ и впередъ.
   Уголокъ этотъ, какъ мы уже говорили, былъ замѣчателенъ своимъ эхомъ; оно такъ звонко передало звукъ приближающихся шаговъ, что казалось, будто было довольно упомянуть о возможности приближенія ихъ, чтобы они сразу послышались.
   -- Вотъ и они,-- сказала миссъ Проссъ и поспѣшно встала, давая тѣмъ знать, что разговоръ кончился.-- Ну, теперь скоро появятся сотни людей.
   Любопытенъ былъ, дѣйствительно, этотъ уголокъ своею акустическою особенностью. Когда мистеръ Лорри стоялъ у открытаго окна и смотрѣлъ идутъ ли отецъ и дочь, шаги ихъ онъ ясно слышалъ, но ему казалось, что они никогда не приблизятся. По временамъ не только эхо замирало, какъ будто бы шаги удалились, но вмѣсто нихъ слышалось эхо другихъ шаговъ, которые не направлялись къ дому, и замирали сразу, когда онъ слышалъ ихъ совсѣмъ подлѣ себя. Отецъ и дочь появились, наконецъ, и миссъ Проссъ бросилась къ входной двери, чтобы встрѣтить ихъ.
   Миссъ Проссъ представляла весьма пріятное зрѣлище, не смотря на красное и суровое лицо свое, когда она снимала съ любимицы своей шляпу и, осторожно прикасаясь къ ней концами платка, стряхивала съ нея пыль, затѣмъ, складывала ея мантилію и приводила въ порядокъ ея роскошные волосы съ такою же гордостью, съ какою она приводила бы въ порядокъ свои собственные, будь она самой тщеславной и красивой изъ женщинъ. Любимица ея тоже представляла пріятное зрѣлище, когда цѣловала и благодарила ее, протестуя противъ того, что она такъ безпокоится о ней, стараясь говорить это наиболѣе шутливымъ тономъ, чтобы не огорчить миссъ Проссъ, которая могла уйти въ свою комнату и наплакаться тамъ вволю. Докторъ былъ также пріятенъ, когда смотрѣлъ на нихъ и говорилъ миссъ Проссъ, что она очень балуетъ Люси, хотя тонъ его голоса и глаза ясно говорили, что онъ также не прочь ее баловать и даже, пожалуй, больше, будь это возможно. Мистеръ Лорри въ свою очередь былъ не менѣе пріятенъ, улыбаясь изъ подъ своего маленькаго парика и думая о томъ, что вотъ и ему, бѣдному холостяку, блеснула звѣзда счастья и на склонѣ лѣтъ своихъ онъ нашелъ убѣжище. Но сотни людей не пришли, чтобы взглянуть на это пріятное зрѣлище и мистеръ Лорри напрасно оглядывался кругомъ въ ожиданіи, что сейчасъ вотъ исполнится прсдсказаніа миссъ Проссъ.
   Вотъ и время обѣда, а сотенъ людей нѣтъ, какъ нѣтъ. Управляя всѣмъ хозяйствомъ, миссъ Проссъ заботилась также и о кухнѣ и прекрасно справлялась съ этимъ дѣломъ. Обѣды ея, хотя и очень скромные, были всегда хорошо приготовлены и прекрасно сервированы на полуанглійскій, полуфранцузскій образецъ, такъ что пріятно было смотрѣть на нихъ. Знакомства миссъ Проссъ, которыя она заводила въ окрестностяхъ, всегда имѣли практическую подкладку; она выходила всѣ уголки Сого и прилегающихъ къ нему мѣстъ, отыскивая тамъ обнищавшихъ французовъ, которые, соблазнившись ея шиллингами и полукронами, съ радостью дѣлились съ нею своими кулинарными тайнами. Отъ этихъ спустившихся до самыхъ низкихъ ступеней сыновей и дочерей Галліи она такъ много узнала по этой части и такъ усовершенствовалась въ этомъ искусствѣ, что женщина и дѣвочка, составлявшія ея домашній штатъ, смотрѣли на нее, какъ на колдунью или крестную Золушку, которая изъ одной курицы, кролика и двухъ, трехъ морковокъ могла сдѣлать все, что ей было угодно.
   По воскресеньямъ миссъ Проссъ обѣдала за общимъ столомъ, но въ другіе дни она упорно отказывалась отъ этого и кушала въ никому неизвѣстные часы-дня въ кухнѣ или у себя въ комнатѣ, во второмъ этажѣ,-- въ голубой комнатѣ, куда никто не допускался, кромѣ божьей коровки. Въ такихъ случаяхъ миссъ Проссъ видя милое лицо божьей коровки и ея старанія понравиться ей, въ свою очередь старалась быть пріятной и обѣдъ проходилъ очень весело.
   День былъ душный и Люси предложила, послѣ обѣда выдти на чистый воздухъ и пить вино подъ деревомъ, росшимъ во дворѣ. Всѣ согласились съ нею и отправились подъ дерево. Люси несла сама вино, предназначенное исключительно для мистера Лорри. Съ нѣкотораго времени она сама вызвалась исполнять обязанности виночерпія мистера Лорри и пока они сидѣли подъ деревомъ и разговаривали, она сама все время наполняла его стаканъ. Таинственные углы и закоулки дома смотрѣли на нихъ, а листья дерева шептали надъ ними, пока они сидѣли и разговаривали.
   Сотни людей не показывались. Пришелъ мистеръ Дарнэ, когда они сидѣли подъ деревомъ, но онъ былъ "одинъ".
   Докторъ Манеттъ встрѣтилъ его привѣтливо, и Люси также. Но миссъ Проссъ почувствовала внезапную боль въ головѣ и во всемъ тѣлѣ и удалилась въ домъ. Она частенько становилась жертвой этого недомоганія, которое она въ семейномъ разговорѣ называла обыкновенно "припадкомъ судорогъ".
   Самочувствіе у доктора было прекрасное и онъ выглядѣлъ совсѣмъ молодымъ. Въ такія минуты между нимъ и Люси было замѣчательное сходство и когда они сидѣли рядомъ такъ, что голова ея покоилась у него на плечѣ, а рука его лежала на спинкѣ ея стула, на это сходство было пріятно смотрѣть.
   Онъ любилъ говорить о разныхъ предметахъ и говорилъ всегда съ необыкновенной живостью.
   -- Скажите, пожалуйста, докторъ Манеттъ,-- сказалъ мистеръ Дарнэ, когда они сидѣли подъ деревомъ,-- онъ сказалъ это, продолжая начатый раньше разговоръ о замѣчательныхъ зданіяхъ Лондона,-- видѣли вы когда нибудь Тауэръ?
   -- Люси и я были тамъ совершенно случайно. Мы видѣли достаточно, столько однимъ словомъ, чтобы составить себѣ понятіе о томъ, что тамъ было много интереснаго... и только...
   -- Я былъ тамъ, если помните,-- сказалъ мистеръ Дарнэ улыбаясь и въ то же время краснѣя отъ непріятнаго воспоминанія,-- но только при другихъ обстоятельствахъ, которыя дали мнѣ возможность увидѣть тамъ многое. Я узналъ весьма любопытную вещь во время пребыванія своего тамъ.
   -- Что же это было такое?-- спросила Люсп.
   -- Рабочіе, которые занимались тамъ кое-какими перестройками, напали на старую тюрьму, которая много лѣтъ тому назадъ была задѣлана кирпичемъ и забыта. На каждомъ камнѣ ея стѣнъ оказались надписи, вырѣзанныя заключенными тамъ когда то людьми; это были числа, имена, жалобы и молитвы. На одномъ камнѣ въ самомъ углу стѣны, какой то плѣнникъ, видимо казненный, написалъ свое послѣднее завѣщаніе въ трехъ буквахъ. Оно было нацарапано наскоро какимъ то жалкимъ инструментомъ и неумѣлой рукой. Сначала ихъ приняли за D. I. С., но послѣ того какъ ихъ внимательно разсмотрѣли, оказалось, что послѣдняя буква была не С., а G. Стали думать и припоминать, не сохранилось ли сказаніе о какомъ нибудь заключенномъ, имя котораго начиналось бы этими заглавными буквами, но догадки эти не привели ни къ какому результату. Въ концѣ концовъ пришли къ тому заключенію, что это не заглавныя буквы, а просто слово: "Dig" {Dig значитъ -- копать, рыть; здѣсь оно какъ будто въ повелительномъ наклоненіи, и должно означать;-- "вырой! выкопай!".}. Тогда тщательно осмотрѣли весь полъ подъ этой надписью и въ землѣ подъ камнемъ, или черепицей, или какимъ то другимъ остаткомъ мостовой нашли истлѣвшую бумагу, спрятанную въ истлѣвшій кожаный футляръ или мѣшочекъ. Что написалъ неизвѣстный плѣнникъ, никто не прочелъ, но осталось достовѣрнымъ лишь то, что онъ что то написалъ и спряталъ, чтобы скрыть это отъ тюремщика.
   -- Папа, папа,-- воскликнула Люси,-- вы больны?
   Докторъ вскочилъ вдругъ съ мѣста и схватился за голову.
   Его видъ и взглядъ навели на всѣхъ ужасъ.
   -- Нѣтъ, дорогая моя, я не боленъ. На меня упало нѣсколько крупныхъ капель дождя и я испугался. Пойдемъ лучше въ комнату.
   Онъ скоро оправился. Дождь дѣйствительно падалъ крупными каплями и рука его была покрыта ими. Но онъ не сказалъ ни единаго слова по поводу выслушаннаго разсказа, а когда они вошли въ домъ, то дѣловое око мистера Лорри замѣтило, или ему показалось, что замѣтило, на лицѣ его, когда онъ повернулся къ Чарльзу Дарнэ, тотъ же странный взглядъ, какой онъ замѣтилъ, когда они стояли въ корридорѣ Ольдъ-Бэйли.
   По докторъ такъ скоро овладѣлъ собой, что мистеръ Лорри сталъ сомнѣваться въ вѣрности своего дѣлового ока. Рука золотого гиганта была такъ же спокойна, какъ и Манеттъ, когда, проходя съ нею, онъ показывалъ свою руку въ доказательство того, что его испугали только капли дождя, внезапно упавшія ему на руку.
   Наступило время пить чаи и миссъ Проссъ занялась разливаніемъ его, когда съ нею приключился второй пароксизмъ судорогъ; но пришли не сотни людей, а только мистеръ Картонъ, что составило всего пару.
   Ночь была до того душная, что они почти задыхались отъ жары, не смотря на то, что сидѣли съ открытыми дверями и окнами. Когда чайный столъ былъ убранъ, всѣ они двинулись къ одному изъ оконъ, куда глядѣли тяжелыя, нависшія надъ городомъ сумерки. Люси сидѣла рядомъ съ отцомъ; Дарнэ сидѣлъ подлѣ нея, а Картонъ стоялъ, прислонившись къ окну. Длинныя и бѣлыя занавѣски на окнѣ подхватывались то и дѣло вѣтромъ, бушевавшимъ въ этомъ уголкѣ, и подымались къ потолку или развѣивались, точно крылья призрака.
   -- Дождь до сихъ поръ падаетъ большими, тяжелыми и рѣдкими каплями,-- сказалъ докторъ Манеттъ.-- Гроза надвигается медленно.
   -- Зато вѣрно,-- сказалъ Картонъ.!
   Они говорили тихо, какъ говорятъ люди, которые ждутъ чего-нибудь и наблюдаютъ за чѣмъ нибудь, какъ говорятъ люди въ темной комнатѣ, ожидая, что вотъ блеснетъ сейчасъ молнія.
   Люди на улицѣ суетились, спѣша укрыться отъ надвигавшейся грозы и въ удивительномъ уголкѣ все время слышались то приближающіеся, то удаляющіеся шаги, а между тѣмъ ихъ но было на самомъ дѣлѣ.
   -- Слышится, какъ будто идетъ цѣлая толпа, а на самомъ дѣлѣ -- полное уединеніе,-- сказалъ Дарнэ, послѣ того, какъ они прислушивались нѣсколько времени.
   -- Поразительно, не правда-ли, мистеръ Дарнэ?-- спросила Люси.-- Когда я сижу здѣсь по вечерамъ, мнѣ кажется иногда... Нѣтъ, сегодня вечеромъ все такъ торжественно и мрачно, что даже одна мысль объ этомъ заставляетъ меня содрогаться...
   -- Что жъ будемъ содрогаться, а все таки надо узнать, въ чемъ дѣло?
   -- Вы, конечно, найдете это пустяками. Фантазіи такого рода интересны только для тѣхъ, кто самъ ихъ порождаетъ... Онѣ не таковы, чтобы сообщать ихъ другимъ. Я какъ то разъ вечеромъ сидѣла здѣсь одна и все слушала, слушала, до тѣхъ поръ, пока мнѣ не вообразилось, что я слышу шаги тѣхъ людей, которые когда нибудь ворвутся въ нашу жизнь.
   -- И если это случится когда нибудь, то люди эти нагрянутъ на насъ громадной толпой,-- вмѣшался Сидней Картонъ съ присущимъ ему угрюмымъ видомъ.
   Шумъ шаговъ не прекращался, а напротивъ усиливался и они становились все болѣе и болѣе поспѣшными. Они раздавались въ углу и повторялись эхомъ на разные лады, и въ разныхъ сторонахъ; нѣкоторые слышались подъ окномъ, нѣкоторые въ комнатѣ; одни приходили, другіе уходили, одни отступали, другіе надвигались цѣлой толпой; всѣ на дальнихъ улицахъ и ни одного вблизи.
   -- Неужели всѣ люди эти нагрянутъ на всѣхъ насъ, миссъ Манеттъ, или мы раздѣлимъ ихъ между собой?
   -- Не знаю, мистеръ Дарнэ! Я говорила вамъ, что это ни болѣе, ни менѣе, какъ фантазія, но вы просили разсказать вамъ. Когда это представилось мнѣ, я была одна, а потому я подумала, что это шаги людей, которые ворвутся въ жизнь мою и моего отца.
   -- Я готовъ принять ихъ и въ свою,-- сказалъ Картонъ.-- Я не дѣлаю никакихъ вопросовъ и не ставлю никакихъ условій. Да, толпа огромная нагрянетъ на насъ, миссъ Манеттъ, и я вижу ее... при свѣтѣ этой молніи.-- Онъ прибавилъ эти слова въ ту минуту, когда сверкнула яркая молнія и освѣтила его фигуру во весь ростъ вытянувшуюся у окна.
   -- И я слышу ее,-- прибавилъ онъ послѣ удара грома.-- Вонъ гамъ несется она свирѣпая и неистовая!
   Слова эти сопровождались ревомъ бури и шумомъ ливня, которые заставили его смолкнуть, такъ какъ нельзя было разобрать ни единаго слова. Разразившаяся буря, сопровождаемая потоками дождя, навсегда осталась въ памяти присутствовавшихъ; непрерывный громъ, ослѣпительная молнія и дождь не прекращались до полуночи, когда небо прояснилось и взошла, наконецъ, луна.
   Большой колоколъ церкви Св. Павла пробилъ часъ, когда мистеръ Лорри направился къ Клеркенуэллю въ сопровожденіи Джерри, который былъ въ высокихъ сапогахъ и держалъ въ рукѣ фонарь. Мѣстность, по которой мистеръ Лорри возвращался всегда изъ Сого въ Клеркенуэлль, была очень пустынная, а потому онъ всегда бралъ съ собою Джерри, приходившаго для этой цѣли за два часа.
   -- Что это была за ночь! Такая ночь, Джерри,-- сказалъ мистеръ Лорри -- можетъ вызвать и мертвыхъ изъ могилы.
   -- Я самъ никогда не видѣлъ такой ночи, сэръ.... и не увижу, надѣюсь,-- отвѣчалъ Джерри.
   -- Спокойной ночи, мистеръ Картонъ,-- сказалъ дѣловой человѣкъ.-- Спокойной ночи, мистеръ Дарнэ. Придется ли намъ еще всѣмъ вмѣстѣ видѣть когда нибудь такую ночь!

-----

   Можетъ быть. Можетъ быть и въ самомъ дѣлѣ громадная толпа съ шумомъ и ревомъ нагрянетъ на нихъ.
   

VII. Монсеньеръ въ городѣ.

   Монсеньеръ, одинъ изъ самыхъ вліятельныхъ вельможъ при дворѣ, давалъ аудіенцію черезъ каждыя двѣ недѣли въ своемъ большомъ дворцѣ въ Парижѣ. Монсеньеръ находился во внутреннихъ покояхъ, въ своемъ святилищѣ, въ Святомъ Святыхъ, передъ которымъ преклонялись люди, ждавшіе пріема. Монсеньеръ готовился пить шоколадъ. Монсеньеръ могъ свободно глотать множество вещей и нѣкоторые мрачные умы осмѣливались предполагать, что онъ скоро проглотитъ и всю Францію. Но утренній шоколадъ не могъ пройти въ горло монсеньера безъ помощи четырехъ лакеевъ, не говоря уже о поварѣ.
   Да!... Четыре человѣка подносили шоколадъ къ устамъ монсеньера, всѣ четыре въ шитыхъ ливреяхъ, причемъ старшій изъ нихъ имѣлъ обыкновеніе носить у себя въ карманѣ пару золотыхъ часовъ, подражая благородной и священной привычкѣ монсеньера. Первый лакей несъ предъ лицо священной особы чашку для шоколада, второй несъ шоколадъ, сбивая его небольшимъ инструментомъ, предназначеннымъ исключительно для этой цѣли, третій подавалъ любимую салфетку, четвертый (тотъ, что съ часами) наливалъ шоколадъ. Монсеньеру было невозможно обойтись безъ кого нибудь изъ этой шоколадной свиты, чтобы не потерять высокаго положенія своего подъ небесами. Какъ глубоко обезчещенъ былъ бы его гербъ, сопровождай его шоколадъ всего только три человѣка; о двухъ нечего и говорить... Это была бы смерть.
   Прошлую ночь монсеньеръ провелъ за небольшимъ ужиномъ, гдѣ присутствовали восхитительныя представительницы комедія и большой оперы. Монсеньеръ часто проводилъ ночи за небольшимъ ужиномъ въ самой увлекательной компаніи. Онъ былъ такъ нѣженъ, такъ впечатлителенъ, этотъ монсеньеръ, что комедія и большая опера производили на него дѣйствіе несравненно сильнѣе, чѣмъ всѣ эти скучныя государственныя дѣла и государственныя тайны, чѣмъ всѣ нужды Франціи. Это было великое счастье для Франціи, какое могло быть лишь въ странахъ, одинаково съ нею благословенныхъ! Счастлива была такъ же и Англія въ незабвенные дни веселаго Стюарта, который продалъ ее.
   Всѣ благороднѣйшія понятія монсеньера насчетъ общественной жизни сводились къ тому, что надо предоставить ей идти своимъ порядкомъ; что касается въ частности государственныхъ дѣлъ, то здѣсь убѣжденія монсеньера сводились къ тому, что они должны идти по его пути... на пользу его власти и кармана. Благородныя понятія монсеньера относительно собственныхъ его удовольствій, общихъ и частныхъ, сводились къ тому, что весь міръ долженъ принадлежать ему. Текстъ его заповѣди гласилъ: "Земля и всѣ ея щедроты принадлежатъ мнѣ, монсеньеру".
   Мало-по-малу, однако, монсеньеръ пришелъ къ тому заключенію, что въ дѣла его, какъ частныя, такъ и общественныя, замѣшались мѣщанскія неурядицы, а такъ какъ онъ ничего не понималъ ни въ тѣхъ, ни въ другихъ, то онъ рѣшилъ войти въ союзъ съ генеральнымъ откупщикомъ. Ради государственныхъ финансовъ,-- потому, что монсеньеръ не понималъ въ нихъ никакого толку и ему необходимо было предоставить вести ихъ тому, кто понималъ;-- ради своихъ частныхъ финансовъ -- потому, что генеральный откупщикъ былъ богатъ, а монсеньеръ, потомокъ столькихъ поколѣній, жившихъ въ роскоши и богатствѣ, разорился. Для этой цѣли монсеньеръ взялъ свою сестру изъ монастыря, поспѣшивъ это сдѣлать, пока она еще не постриглась въ монахини, и выдалъ ее замужъ за генеральнаго откупщика, который былъ богатъ, но не знатенъ. Этотъ самый генеральный откупщикъ, держа въ рукахъ приличествующую его положенію палку съ золотымъ набалдашникомъ, находился среди общества, заполнявшаго собой пріемныя комнаты, гдѣ все преклонялось передъ нимъ, за исключеніемъ родственниковъ монсеньера, включая сюда и собственную жену его, которые смотрѣли на него съ презрительнымъ высокомѣріемъ.
   Великолѣпный былъ баринъ, этотъ генеральный откупщикъ. Тридцать лошадей стояли у него въ конюшняхъ, двадцать четыре лакея стояли у него въ передней, шесть горничныхъ прислуживали его женѣ. Какъ человѣкъ, который ничего не дѣлалъ, а только грабилъ и обиралъ вездѣ, гдѣ могъ, генеральный откупщикъ являлся самымъ реальнымъ лицомъ среди лицъ, присутствовавшихъ въ этотъ день во дворцѣ монсеньера.
   Комнаты этого дворца, не смотря на свое изящество и всевозможныя украшенія, которыя требовались вкусомъ и искусствомъ того времени, были далеко не надежны. Достаточно было бы вспомнить о пугалахъ въ рубищахъ и ночныхъ колпакахъ, которыя были тамъ гдѣ то, (и не особенно далеко, такъ какъ башни Нотръ-Дамъ, находившіяся на одинаковомъ разстояніи отъ обѣихъ крайностей, были видны и тамъ и здѣсь), чтобы почувствовать насколько тамъ было неспокойно. Но въ домѣ монсеньера никому не было дѣла до этого. Здѣсь были военные офицеры, которые не знали военныхъ наукъ; морскіе офицеры не имѣвшіе никакого понятія о кораблѣ; гражданскіе чины безъ всякаго понятія о законахъ; духовныя лица, погрязшія въ порокахъ, съ чувственными глазами, разнузданнымъ языкомъ и разнузданной жизнью; всѣ они были поголовно непригодны для занимаемыхъ ими должностей и всѣ лгали немилосердно, утверждая, что они честно исполняютъ свои обязанности; но такъ какъ всѣ они вращались въ сферѣ монсеньера, то всѣхъ ихъ и разсовали по такимъ должностямъ и мѣстамъ, гдѣ они могли получить все, чего хотѣли. Такихъ здѣсь было десятки десятковъ. Не меньше было и такихъ людей, которые не имѣли прямого отношенія къ монсеньеру или правительству, какъ не имѣли отношенія къ чему бы то ни было реальному и не входили въ число тѣхъ, кто идетъ прямой дорогой къ какой нибудь благородной цѣли. Доктора, которые составили себѣ громадное состояніе вкусными лекарствами противъ воображаемыхъ и никогда не существовавшихъ болѣзней, посмѣивались надъ своими придворными паціентами, стоя въ прихожей монсеньера. Прожекторы, открывавшіе всевозможныя средства противъ язвъ, разъѣдающихъ государство, за исключеніемъ средства для искорененія пороковъ, болтали, всякій вздоръ на ухо всѣмъ присутствующимъ на пріемѣ у монсеньера. Невѣрующіе философы, которые на словахъ передѣлывали весь міръ и строили карточныя вавилонскія башни, чтобы взобраться на небеса, разговаривали съ невѣрующими химиками, слѣдившими неустаннымъ окомъ за превращеніемъ металловъ. Изысканные джентльмены аристократическаго происхожденія, которые въ это время, да и потомъ, были извѣстны полнымъ равнодушіемъ своимъ ко всему, что должно интересовать человѣка, чувствовали себя въ полномъ изнеможеніи на пріемѣ монсеньера. Жены этихъ господъ принадлежали также къ самому утонченному свѣтскому обществу, но ни одинъ изъ шпіоновъ, присутствовавшихъ на пріемѣ у монсеньера и составлявшихъ добрую половину собравшейся у него компаніи, не могъ бы отрыть среди этихъ ангеловъ ни одной женщины, которая по наружному виду своему была бы достойна названія матери. Вся роль ихъ въ этомъ отношеніи заканчивалась рожденіемъ на свѣтъ несноснаго созданія -- чего далеко не достаточно для осуществленія роли матери -- и больше онѣ ни о чемъ не заботились. Крестьянки брали къ себѣ не любимыхъ дѣтей и воспитывали ихъ, а очаровательныя бабушки въ шестьдесятъ лѣтъ одѣвались и ужинали такъ же, какъ и въ двадцать.
   Ложь, точно проказа обезображивала каждое человѣческое существо, ждавшее выхода монсеньера. Въ одной изъ крайнихъ комнатъ собралось полдюжины исключительныхъ людей, которые уже въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ смутно чувствовали, что дѣла въ общемъ обстоятъ очень плохо. Чтобы привести ихъ до извѣстной степени въ порядокъ, половина этой полдюжины записалась въ члены фантастической секты "конвульсіонистовъ". Они стояли здѣсь и думали, не упасть ли имъ съ пѣною у рта, не начать ли бѣсноваться и вопить, чтобъ этотъ эпилептическій припадокъ могъ послужить предзнаменованіемъ того, что ждетъ монсеньера въ будущемъ. Кромѣ этихъ дервишей, были еще другіе три, которые поступили въ секту, именующую себя "Центромъ Истины": члены этой секты утверждали, что человѣкъ давно уже удалился отъ центра истины,-- это, положимъ не требовало доказательствъ,-- но не вышелъ еще изъ круга и надо заботиться о томъ, чтобы онъ не только не вышелъ изъ круга, но, напротивъ, вернулся снова къ его центру, чего можно достигнуть только постомъ и общеніемъ съ духами. Многіе изъ нихъ дѣйствительно разговаривали съ духами, но никогда и никто не узналъ, что изъ этого вышло хорошаго.
   Утѣшительно было лишь то, что явившіеся на пріемъ монсеньера были всѣ хорошо одѣты. Имѣй мы возможность удостовѣриться въ томъ, что въ день страшнаго суда всѣ должны быть такъ одѣты, то мы могли бы сказать, что всѣ присутствующіе должны навѣрное попасть въ рай. Такіе завитые, напудренные и взбитые волосы, такія нѣжныя и такъ искусно подправленныя и подкрашенныя лица, такія изящныя шпаги, такой нѣжный ароматъ, пріятно ласкающій обоняніе, должны были навсегда укрѣпить весь существующій строй. Эти изящные джентльмены аристократическаго происхожденія носили множество брелоковъ изъ золота и драгоцѣнныхъ камней, которые колыхались при всякомъ движеніи и звенѣли, какъ маленькіе колокольчики, о вонъ этотъ и шуршанье шелка, парчи и тонкаго батиста производили въ воздухѣ до того сильное движеніе, что оно несомнѣнно должно было отодвинуть еще дальше предмѣстье Сентъ-Антуана съ его голодомъ и нищетой.
   Одежда являлась, однимъ словомъ, волшебнымъ талисманомъ, который удерживалъ всѣ вещи на своихъ мѣстахъ. Всѣ были наряжены, точно готовясь къ веселому и на вѣки нерушимому маскараду. Маскировались всѣ, начиная отъ Тюильри, монсеньера, придворныхъ, парламента, суда и всего общества (за исключеніемъ пугалъ въ колпакахъ) до палача, который являлся для исполненія своихъ обязанностей завитой, напудренный, въ костюмѣ, обшитомъ золотыми галунами, въ бальныхъ башмакахъ и бѣлыхъ шелковыхъ чулкахъ. У висѣлицы и колеса -- топоръ былъ тогда рѣдкостью -- мосье Пари, какъ принято было его называть въ отличіе отъ провинціальныхъ собратьевъ его, какъ, напримѣръ, мосье Орлеана, при исполненіи своихъ обязанностей, всегда былъ въ парадномъ костюмѣ. Кто изъ присутствовавшихъ на пріемѣ монсеньера въ этомъ тысяча семьсотъ восьмидесятомъ году по Рождествѣ Христовѣ могъ думать, что система управленія, построенная на завитомъ и напудренномъ палачѣ, украшенномъ золотыми галунами, въ бальныхъ башмакахъ и бѣлыхъ шелковыхъ чулкахъ, заставитъ померкнуть многія присутствующія здѣсь звѣзды!
   Монсеньеръ выпилъ, наконецъ, шоколадъ, и освободивъ четырехъ человѣкъ отъ ихъ тяжелыхъ обязанностей, Приказалъ распахнуть двери Святого Святыхъ и вышелъ къ ожидавшимъ его. Богъ мой! Сколько униженія, лести, низкопоклонства, лицемѣрія, заискиванія, рабства! Всѣ до того преклонялись передъ нимъ и тѣломъ, и душой, что ничего не оставалось даже и для Неба! Вотъ главная причина, почему поклонники монсеньера никогда и не утруждали небесъ.
   Разсыпая слова обѣщанія и привѣтливыя улыбки, шепнувъ что то на-ухо одному рабу, пожавъ руку другому, монсеньеръ торжественно прослѣдовалъ черезъ всѣ комнаты, вплоть до самой отдаленной, гдѣ находились приверженцы "Центра Истины". Здѣсь онъ повернулся и отправился обратно и шествовалъ тѣмъ же шагомъ до святилища, гдѣ его ждали геніи шоколада. Онъ вошелъ туда и его больше не видѣли.
   Пріемъ кончился, въ воздухѣ поднялась небольшая буря и драгоцѣнные колокольчики зазвенѣли внизъ по лѣстницѣ. Скоро никого не осталось изъ бывшей здѣсь толпы, за исключеніемъ одного человѣка, который держалъ шляпу подъ мышкой, а въ рукахъ табакерку и медленно двигался къ выходу между двумя рядами зеркалъ.
   -- Коли такъ,-- ну тебя къ черту!-- сказалъ этотъ человѣкъ, останавливаясь у послѣднихъ дверей и оборачиваясь въ сторону святилища. Съ этими словами онъ стряхнулъ табакъ съ пальцевъ, какъ бы отряхивалъ пылъ отъ ногъ своихъ и сталъ спускаться съ лѣстницы.
   Это былъ человѣкъ лѣтъ около шестидесяти очень хорошо одѣтый, надменный и съ лицомъ, напоминавшимъ маску. Блѣдность этого лица поражала своею прозрачностью; всѣ черты его были тонко обозначены, и выраженіе ихъ было точно застывшее. Красивый носъ былъ слегка сдавленъ надъ каждой ноздрей; на всемъ лицѣ только одни эти углубленія мѣнялись иногда. Они то мѣняли свой цвѣтъ, то расширялись или суживались, какъ бы подъ давленіемъ едва замѣтной пульсаціи, и тогда все лицо принимало выраженіе лукавства и жестокости. Присматриваясь къ нему внимательно, можно было замѣтить ту же особенность и въ линіяхъ вокругъ рта и вокругъ орбитъ глазъ, которые были узки и горизонтальны; линіи эти еще болѣе усиливали упомянутое выраженіе, но въ общемъ лицо это было красивое и замѣчательное.
   Спустившись по лѣстницѣ, этотъ человѣкъ сѣлъ въ карету и уѣхалъ. Мало кто разговаривалъ съ нимъ во время пріема; онъ стоялъ нѣсколько въ сторонѣ отъ другихъ, и монсеньеръ былъ менѣе радушенъ съ нимъ, чѣмъ съ другими. Ему, повидимому, было очень пріятно видѣть, какъ простой народъ разсыпался во всѣ стороны, завидѣвъ его лошадей и часто еле-еле успѣвая отбѣжать въ сторону, чтобы не быть раздавленнымъ. Кучеръ его гналъ лошадей, точно собираясь натискомъ ихъ опрокинуть непріятеля, но безпечность эта не измѣнила застывшаго выраженія лица его господина и не вызвала ни единаго слова на его уста. Даже и въ томъ глухомъ городѣ и въ тотъ нѣмой вѣкъ начинали уже раздаваться громкія жалобы на то, что надменные патриціи разъѣзжаютъ по узкимъ улицамъ безъ тротуаровъ и самымъ варварскимъ образомъ калѣчатъ простой народъ. Немногіе, однако, безпокоились и думали объ этомъ, а потому здѣсь, какъ и но всѣхъ другихъ случаяхъ было предоставлено презрѣннымъ твореніямъ выпутываться изъ бѣды, какъ они хотятъ.
   Карета неслась по улицѣ съ трескомъ и стукомъ и съ самымъ безчеловѣчнымъ презрѣніемъ ко всему окружающему,-- явленіе совершенно непонятное въ наше время. Женщины визжали, убѣгая отъ нея, мужчины хватали другъ друга и спѣшили оттащить дѣтей съ дороги. Но вотъ въ ту минуту, когда карста поворачивала за уголъ вблизи фонтана, одно изъ ея колесъ подскочило; раздался громкій крикъ нѣсколькихъ голосовъ и лошади вслѣдъ за этимъ поднялись на дыбы.
   Не будь послѣдняго обстоятельства, карета врядъ ли остановилась бы; въ то время кареты часто мчались впередъ, а раненные и искалѣченные безъ всякаго вниманія оставлялись позади. Да и что-же тутъ такого? Испуганный лакей вскочилъ съ своего мѣста и двадцать рукъ схватили лошадей подъ уздцы.
   -- Что случилось?-- спокойно спросилъ мосье, выглядывая изъ окна кареты.
   Какой то высокій человѣкъ въ ночномъ колпакѣ выхватилъ комочекъ изъ подъ ногъ лошадей, положилъ его на ступеньку фонтана и, упавъ лицомъ въ грязь и воду, завылъ точно дикій звѣрь.
   -- Извините, господинъ маркизъ,-- униженнымъ тономъ сказалъ какой то человѣкъ въ лохмотьяхъ,-- это ребенокъ...
   -- Зачѣмъ же онъ поднялъ такой отвратительный вой? Его это ребенокъ, что-ли?
   -- Простите, господинъ маркизъ... такая жалость... да, его.
   Фонтанъ находился нѣсколько въ сторонѣ, такъ какъ улица выходила на небольшую площадь, въ десять, двѣнадцать ярдовъ. Высокій человѣкъ поднялся вдругъ съ земли и бросился къ каретѣ, что заставило господина маркиза ухватиться за эфесъ своей шпаги.
   -- Убитъ!-- крикнулъ высокій человѣкъ въ дикомъ изступленіи, поднимая руки надъ головой и въ упоръ глядя на маркиза.-- Мертвый!
   Толпа окружила карету и смотрѣла на господина маркиза. Въ этихъ глазахъ, устремленныхъ на него, ничего не было видно, кромѣ любопытства, но ни гнѣва, ни угрозы. Никто не говорилъ ни единаго слова; послѣ перваго крика, все стихло и стояло молча. Голосъ приниженнаго человѣка, который говорилъ передъ этимъ, былъ такъ глухъ и робокъ отъ чрезмѣрной приниженности. Господинъ маркизъ окинулъ всѣхъ презрительнымъ взглядомъ, точно крысъ, вылѣзшихъ изъ своихъ норъ.
   Онъ вынулъ кошелекъ.
   -- Удивительно, право,-- сказалъ онъ,-- какъ это вы никогда не заботились ни о себѣ, ни о дѣтяхъ вашихъ. И вѣчно кто нибудь изъ васъ попадается на дорогѣ. Могу ли я, скажите, знать, что дѣлаютъ мои лошади? Вотъ! Дайте ему это.
   Онъ бросилъ золотую монету къ ногамъ лакея и всѣ головы тотчасъ же потянулись, чтобы видѣть, куда она упала. Высокій человѣкъ снова крикнулъ нечеловѣческимъ голосомъ: -- "Мертвый!"
   Его остановилъ быстро подошедшій къ нему человѣкъ, передъ которымъ вся толпа разступилась. Увидя его, несчастный бросился къ нему, положилъ ему голову на грудь и, плача и рыдая, указывалъ ему на фонтанъ, гдѣ нѣсколько женщинъ стояли надъ неподвижнымъ комочкомъ и съ сожалѣніемъ смотрѣли на него. Онѣ молчали, какъ и мужчины.
   -- Все знаю уже, все!-- сказалъ вновь пришедшій.-- Будь мужественъ, Гаспаръ! Бѣдному малюткѣ лучше было умереть, чѣмъ жить. Онъ умеръ моментально, безъ всякихъ страданій. Могъ ли быть, хотя одинъ счастливый часъ въ его жизни?
   -- Вы, повидимому, философъ,-- сказалъ маркизъ улыбаясь.-- Какъ васъ зовутъ?
   -- Меня зовутъ Дефаржемъ.
   -- Чѣмъ занимаетесь?
   -- Продаю вино, господинъ маркизъ.
   -- Получите, философъ и продавецъ вина,-- сказалъ маркизъ, бросая вторую золотую монету,-- можете пропить ее.
   Не удостоивъ больше ни однимъ взглядомъ окружающую его толпу, господинъ маркизъ откинулся назадъ и собирался уже уѣзжать съ видомъ джентльмена, который случайно разбилъ какую то вещь и уплатилъ за нее, когда его самодовольствіе было вдругъ нарушено брошенной въ окно кареты и упавшей къ его ногамъ монетой.
   -- Стой!-- крикнулъ господинъ маркизъ,-- держи лошадей!-- Кто бросилъ монету?
   Онъ взглянулъ на то мѣсто, гдѣ минуту тому назадъ стоялъ продавецъ вина Дефаржъ, но тамъ валялся теперь несчастный отецъ, а подлѣ него виднѣлась фигура полной, смуглой женщины, которая вязала.
   -- Собаки!-- сказалъ маркизъ покойно и не измѣняя выраженія своего лица, за исключеніемъ углубленій надъ ноздрями.-- Я бы охотно раздавилъ и стеръ всѣхъ васъ съ лица земли. Знай я только, кто бросилъ мнѣ эту монету и будь этотъ разбойникъ по близости, я бы приказалъ раздавить его колесами.
   Среди несчастнаго, забитаго народа, знавшаго слишкомъ хорошо по собственному опыту, на что способенъ былъ такой человѣкъ, стоящій внѣ закона, не поднялся ни одинъ голосъ, ни одна рука, ни одинъ глазъ. Да, между мужчинами, ни одинъ. Зато женщина, которая вязала, спокойно подняла глаза и смотрѣла прямо въ лицо маркизу Но, къ чести его будь сказано, надменные глаза его лишь мелькомъ взглянули на нее, какъ на всѣхъ другихъ. Откинувшись назадъ, онъ громко крикнулъ:-- "Пошелъ!"
   Карета умчалась, а за нею помчались и другія кареты въ томъ же направленіи; министры, государственные чины, генеральные откупщики, доктора, юристы, духовенство, большая опера, комедія, весь, однимъ словомъ, блистательный маскарадъ. Крысы выползли изъ своихъ норъ, чтобы поглазѣть на нихъ и глазѣли цѣлыми часами; солдаты и полиція становились между людьми и великолѣпнымъ зрѣлищемъ, но они прятались за ними и смотрѣли между ними. Отецъ давно уже унесъ свой комочекъ и спрятался куда то съ нимъ, а женщины, которыя съ такимъ сожалѣніемъ смотрѣли на комочекъ, когда онъ лежалъ на ступенькѣ фонтана, сидѣли теперь, посматривая на воду и на мчащійся мимо маскарадъ, и только одна изъ нихъ стояла по прежнему неподвижно и вязала, вязала съ упорствомъ судьбы. Вода фонтана текла, рѣка текла, день превратился въ вечеръ, жизнь въ городѣ согласно общему правилу двинулась къ смерти, ибо время и приливъ не ждутъ позволенія человѣка, крысы прижались другъ къ другу и заснули въ темныхъ норахъ, а маскарадъ въ полномъ блескѣ сидѣлъ за ужиномъ, предоставляя событіямъ идти своимъ порядкомъ.
   

VIII. Монсеньеръ въ деревнѣ.

   Передъ нами красивый ландшафтъ съ золотистой, но не обильной рожью. Полосы жалкой ржи, полосы жалкаго гороха и бобовъ, полосы самыхъ грубыхъ хлѣбовъ и кормовыхъ растеній, вмѣсто тучной пшеницы. Бездушна была природа, и бездушны были мужчины и женщины, которые обрабатывали ея произведенія, чувствуя непреодолимое желаніе предаться лѣнивому прозябанію, съ которымъ имъ мѣшали бороться уныніе и отчаяніе.
   Господинъ маркизъ въ своей дорожной каретѣ, (которая могла бы быть легче), запряженной четверкой почтовыхъ лошадей и управляемой двумя почтальонами, тяжело поднимался по крутому склону горы. Краска на лицѣ господина маркиза не должна была служить позоромъ его высокому происхожденію; она происходила не извнутри, а была вызвана внѣшнимъ обстоятельствомъ, не подлежащимъ никакому контролю, а именно заходомъ солнца.
   Лучи заходящаго солнца такъ ярко освѣщая внутренность кареты, что сидѣвшій въ ней казался пурпуровымъ, когда карста добрались до верхушки горы.
   Солнце, дѣйствительно стояло совсѣмъ низко и начинало уже закатываться. Когда колеса затормозили и карета стала медленно спускаться съ горы, окруженная цѣлымъ облакомъ пыли, красный оттѣнокъ быстро исчезъ; солнце и маркизъ спустились вмѣстѣ и когда убрали тормазъ, не осталось ни единаго пурпуроваго луча.
   Зато осталась неровная, открытая и дикая мѣстность, небольшая деревушка у подошвы горы, а за ней широкая и крупная дорога, церковь съ колокольней, вѣтряная мельница, лѣсъ для охоты и скала, а на ней крѣпость, превращенная въ тюрьму. Маркизъ смотрѣлъ на всѣ эти предметы, постепенно покрывавшіеся тьмою надвигающейся ночи, съ видомъ человѣка, который находится вблизи своею дома.
   Въ деревнѣ была одна только жалкая улица съ жалкой пивоварней, съ жалкимъ кожевеннымъ заводомъ, жалкой таверной, съ жалкой почтовой станціей для перемѣны лошадей, жалкою водокачкою и съ жалкимъ народомъ, вдобавокъ. Всѣ люди были здѣсь бѣдны; многіе сидѣли у своихъ дверей, очищая шелуху съ луковицъ, которыя они готовили къ ужину; нѣкоторые стояли у воды и мыли листья, травы и другія произведенія земли, годныя въ пищу. Не трудно было отыскать причины, сдѣлавшія ихъ такими бѣдными:-- подать на государство, подать на церковь, подать владѣльцу, подать мѣстная, подать общая, плата туда, плата сюда, какъ это видно было по небольшимъ надписямъ въ деревушкѣ. Удивительно было, что подати эти не поглотили еще жалкой деревушки.
   Дѣтей было очень мало, а собакъ совсѣмъ не было. Что касается мужчинъ и женщинъ, то имъ не оставалось другого выбора на землѣ, какъ жить въ маленькой деревушкѣ вблизи вѣтряной мельницы и питаться самой скудной пищей, лишь бы поддержатъ свою жизнь или умереть въ темницѣ на скалѣ.
   Курьеръ, мчавшійся впереди и щелканье бичей, которые подобно змѣямъ взвивались въ вечернемъ воздухѣ надъ головами кучеровъ, возвѣстили приближеніе господина маркиза, который, точно всѣ фуріи неслись за нимъ, подъѣхалъ къ почтовой станціи. Крестьяне, стоявшіе у водокачки, оставили свою работу, чтобы взглянуть на него. Онъ взглянулъ на нихъ и увидѣлъ, хотя не вполнѣ сознавая это, изможденныя лица и исхудалое тѣло, что дало поводъ къ тому, чтобы французская худоба сдѣлалась пословицею въ Англіи, пережившей истину болѣе чѣмъ на сто лѣтъ.
   Господинъ маркизъ окинулъ взоромъ смиренныя лица, склонившіяся передъ нимъ такъ же, какъ онъ самъ недавно склонялся передъ монсеньеромъ, съ тою только разницею, что лица эти склонялись страданіемъ, а не просьбой. Къ группѣ крестьянъ подошелъ въ эту минуту сѣдой рабочій.
   -- Подать сюда этого малаго!-- сказалъ маркизъ курьеру.
   Малаго двинули впередъ; онъ держалъ шайку въ рукахъ. За нимъ двинулись и другіе, желая послушать, какъ это сдѣлала тогда чернь у фонтана въ Парижѣ.
   -- Я проѣхалъ мимо тебя но дорогѣ!
   -- Точно такъ, монсеньоръ! Я имѣлъ честь пройти мимо васъ по дорогѣ.
   -- Ты подымался на гору и мы встрѣтились на верхушкѣ ея?
   -- Истинная правда, монсеньоръ!
   -- Ты зачѣмъ смотрѣлъ тогда такъ пристально?
   -- Я смотрѣлъ на человѣка, монсеньеръ!
   Онъ замолчалъ и указалъ синей рваной шапкой своей подъ карету. Всѣ склонились и стали смотрѣть подъ карету.
   -- 11а какого человѣка, свинья ты этакая? И зачѣмъ смотрѣть туда?
   -- Извините, монсеньеръ; онъ висѣлъ на цѣпи тормаза.
   -- Кто?-- спросилъ путешественникъ.
   -- Человѣкъ, монсеньеръ!
   -- Чортъ бы побралъ этихъ идіотовъ! Какъ зовутъ человѣка? Ты вѣдь долженъ знать всѣхъ живущихъ въ этой мѣстности! Кто быль онъ?
   -- Простите, монсеньеръ! Онъ былъ не здѣшній. Клянусь жизнью, я никогда не видѣлъ его.
   -- Висѣлъ на цѣпи? И не задохнулся?
   -- Съ милостиваго позволенія вашего, въ этомъ то и все чудо, монсеньеръ? Голова его висѣла... вотъ такъ.
   Онъ повернулся бокомъ къ каретѣ, наклонился такъ, что лицо его обратилось вверхъ, а голова откинулась назадъ; затѣмъ онт выпрямился, скомкалъ шапку въ рукѣ и поклонился.
   -- На кого онъ походилъ?
   -- Монсеньеръ, онъ былъ бѣлѣе мельника. Весь покрытый пылью онъ былъ бѣлехонекъ, какъ привидѣніе, и высокій, какъ привидѣніе.
   Картина, нарисованная рабочимъ, произвела глубокое впечатлѣніе на маленькую толпу; всѣ глаза, не переглядываясь ни секунды другъ съ другомъ, повернулись въ сторону господина маркиза, думая, быть можетъ, увидѣть какое нибудь привидѣніе у него на совѣсти.
   -- Нечего сказать хорошо поступилъ ты,-- сказалъ господинъ маркизъ,-- видѣлъ вора, сопровождавшаго мою карету и не потрудился открыть своей громадной пасти! Эй! придержите-ка его, Габелль!
   Мосье Габелль былъ почтарь и кромѣ того исполнялъ обязанности сборщика податей. Онъ съ рабской поспѣшностью вышелъ изъ дверей станціи, чтобы присутствовать при допросѣ и самымъ оффиціальнымъ образомъ держалъ допрашиваемаго за рукавъ.
   -- Эй! Отойдите въ сторону!-- сказалъ мосье Габелль.
   -- Присмотрите за нимъ, если онъ вздумаетъ остаться у васъ на ночь въ деревнѣ, да постарайтесь увѣриться, честнымъ ли онъ занимается ремесломъ, Габелль!
   -- Монсеньеръ, я всегда счастливъ, когда могу исполнить ваше приказаніе.
   -- Никакъ онъ убѣжать?-- Гдѣ онъ этотъ проклятый?
   Проклятый оказался подъ каретой вмѣстѣ съ полдюжиной товарищей, которымъ онъ показывалъ шапкой на цѣпь. Полдюжины другихъ товарищей бросились къ нему, вытащили изъ подъ кареты и, еле переводя духъ, притащили его къ господину маркизу.
   -- Отвѣчай-ка, олухъ, куда убѣжалъ человѣкъ, когда мы остановились, чтобы затормозить колеса?
   -- Онъ бросился по склону гору, монсеньоръ, головой впередъ, какъ это дѣлаютъ, когда бросаются въ воду.
   -- Посмотрите за нимъ, Габелль! Пошелъ!
   Полдюжины людей, все еще продолжавшихъ осматривать цѣпь, какъ бараны, оставались между колесами; когда послѣній неожиданно завертѣлись, они еле еле успѣли спасти свои шкуры и кости. Не успѣй они замѣтить этого во время, они не отдѣлались бы такъ счастливо.
   Лошади во весь карьеръ помчались изъ деревни по крутому склону горы, находившейся за нею, скоро замедлили бѣгъ и пошли шагомъ; карета, раскачиваясь изъ стороны въ сторону, медленно подымалась вверхъ среди нѣжныхъ благоуханій лѣтней ночи. Тысячи мелкихъ мошекъ, точно фуріи, носились вокругъ почталіоновъ, которые поправляли концы своихъ бичей; лакей шелъ рядомъ съ лошадьми, а далеко впереди слышался стукъ копытъ лошади ѣхавшаго курьера.
   На самомъ крутомъ мѣстѣ горы находилось кладбище, гдѣ виднѣлся большой крестъ съ фигурой распятаго на немъ Спасителя. Фигура эта была вырѣзана изъ дерева какимъ то неопытнымъ деревенскимъ скульптуромъ, который, по всей вѣроятности, дѣлалъ ее съ натуры.... съ самаго себя, быть можетъ.... такая она была тощая и худая.
   У этой скорбной эмблемы страданій, которыя становятся все ужаснѣе и ужаснѣе, хотя не достигли еще самой высокой точки своей, стояла на колѣняхъ женщина. Она повернула голову, когда карста поровнялась съ нею, вскочила на ноги и подошла къ ея дверцѣ.
   -- Монсеньеръ, это вы! Монсеньеръ, просьба!
   Вскрикнувъ отъ нетерпѣнія, но нисколько не измѣнивъ выраженія своего лица, монсеньеръ выглянулъ изъ окна кареты.
   -- Что такое? Въ чемъ дѣло? У васъ всегда просьбы.
   -- Монсеньеръ! Ради любви къ милосердому Богу! Мой мужъ, лѣсникъ....
   -- Ну, что съ твоимъ мужемъ лѣсничимъ? Всегда одна и та же исторія съ этимъ народомъ! Онъ не можетъ уплатить?
   -- Онъ все уплатилъ, монсеньеръ! Но онъ умеръ.
   -- Ну, такъ что жъ! Теперь онъ покоенъ... Не могу же я воскресить его.
   -- Увы, нѣтъ, монсеньеръ! Но онъ лежитъ вонъ тамъ, подъ пучкомъ жалкой травы.
   -- Ну?
   -- Монсеньеръ, тамъ такъ мало этой травы, не правда ли?
   -- Ну, дальше?
   Она выглядѣла совсѣмъ старухой, не смотря на то, что была молода. Все въ ней указывало на страшное горе; во время разговора она со страстной энергіей ломала свои жилистыя и узловатыя руки, а затѣмъ клала одну изъ нихъ на дверцу кареты нѣжно, ласково, какъ будто бы это была человѣческая грудь, которая должна была почувствовать ея мольбу.
   -- Монсеньеръ, выслушайте меня! Монсеньеръ, выслушайте мою просьбу! Мой мужъ умеръ отъ голода: много умираетъ отъ голода и многіе еще умрутъ отъ голода.
   -- Что жъ съ этого? Не могу же я всѣхъ накормить!
   -- Монсеньеръ, одному Богу это извѣстно, но я не прошу этого. Просьба моя о томъ, чтобы мнѣ было позволено положить на могилу моего мужа камень или кусокъ дерева съ его именемъ, чтобы я знала гдѣ онъ лежитъ. Мѣсто это могутъ забыть и его не найдутъ, когда я умру отъ той же болѣзни, чтобы положить меня рядомъ съ нимъ. Монсеньеръ, покойниковъ такъ много, и такъ скоро они все пребываютъ одинъ за другимъ. Монсеньеръ! Монсеньеръ! Монсеньеръ!
   Лакей оттолкнулъ ее отъ дверецъ кареты, почтальоны крикнули на лошадей и карета помчалась рысью. Женщина осталась позади, а монсеньеръ, снова погоняемый фуріями, быстро уменьшалъ пространство, остававшееся между нимъ и его замкомъ.
   Благоуханіе лѣтней ночи наполняло все кругомъ него такъ же безстрастно, какъ наполняло оно все кругомъ грязной, рваной и тощей толпы у водокачки, неподалеку оттуда, гдѣ онъ ѣхалъ; тамъ стоялъ до сихъ поръ рабочій, чинившій дорогу, и съ помощію своей синей шапки, безъ которой онъ былъ ничто, разсказывалъ имъ о человѣкѣ, похожемъ на привидѣніе, до тѣхъ поръ, пока не надоѣлъ имъ. Мало-по-малу, одинъ но одному, они шили отъ него и огоньки замелькали въ ихъ маленькихъ избушкахъ. Когда огоньки эти погасли, на небѣ показались звѣзды, такъ что казалось, будто огоньки эти не погасли, а понеслись кверху и превратились въ звѣзды.
   Тѣмъ временемъ господинъ маркизъ увидѣлъ наконецъ очертанія большого съ высокой крышей дома и тѣни деревьевъ, нависшихъ надъ нимъ. Темныя тѣни исчезли скоро при свѣтѣ факеловъ, когда карста остановилась у воротъ замка, которыя распахнулись передъ маркизомъ.
   -- Мосье Шарль, котораго я жду, пріѣхалъ изъ Англіи?
   -- Нѣтъ еще, монсеньеръ.
   

IX. Голова Горгоны.

   Замокъ маркиза представлялъ собою цѣлую массу тяжелыхъ строеній съ большимъ дворомъ, вымощеннымъ камнемъ и двумя широкими каменными лѣстницами, которыя заканчивались одной общей террасой у главнаго входа. Все было изъ камня: каменныя баллюстрады, и каменныя урны, и каменные цвѣты, и каменныя лица людей, и каменныя головы львовъ. Можно было подумать, что два вѣка тому назадъ, когда выстроенъ былъ этотъ замокъ, сюда явилась сама медуза Горгона и взоромъ своимъ превратила все въ камень.
   Выйдя изъ кареты, маркизъ сталъ подыматься по низкимъ ступенькамъ широкой лѣстницы, при свѣтѣ факела, который несли передъ нимъ. Свѣтъ факела разсѣялъ тьму и вызвалъ громкое неудовольствіе со стороны совы, сидѣвшей на крышѣ одной изъ надворныхъ построекъ, цѣлая масса которыхъ виднѣлась въ сторонѣ между деревьями. Погода была до того тихая, что факелъ, который несли по лѣстницѣ, и факелъ, который держали у параднаго входа, горѣли такъ покойно, какъ будто они были въ закрытой комнатѣ, а не на открытомъ воздухѣ. Не слышно было ни единаго звука, кромѣ крика совы, да шума воды фонтана, падающей въ каменный бассейнъ; это была одна изъ тѣхъ темныхъ ночей, когда все въ природѣ надолго задерживаетъ свое дыханіе, затѣмъ облегчаетъ себя долгимъ, глубокимъ вздохомъ и снова стихаетъ.
   Большая дверь захлопнулась за маркизомъ и онъ вступилъ въ мрачную переднюю съ древними рогатинами, мечами и охотничьими поясами; мрачнѣе всего выглядѣли здѣсь тяжелые хлысты и плети, тяжесть которыхъ въ минуты гнѣва ихъ господина испытали на себѣ многіе люди, давно уже отправившіеся на покой, благодаря своей благодѣтельницѣ смерти.
   Пройдя мимо большихъ комнатъ, гдѣ было темно и которыя были закрыты на ночь, маркизъ, предшествуемый факеломъ, поднялся по лѣстницѣ и остановился у дверей въ корридорѣ. Двери распахнулись и онъ вошелъ въ свои покои, состоящіе изъ трехъ комнатъ: спальни и двухъ другихъ. Это были высокія комнаты со сводами, съ холодными полами безъ ковровъ, съ большими полѣньями дровъ въ каминѣ, приготовленными для топки зимою и со всякими предметами роскоши, приличествующими званію маркиза. Вся окружающая роскошная обстановка была въ стилѣ предпослѣдняго изъ Людовиковъ, поколѣніе которыхъ никогда, повидимому, не должно было прекратиться. Были здѣсь и другіе предметы, которые могли служить иллюстраціей древней исторіи Франціи.
   Въ послѣдней изъ трехъ комнатъ былъ накрытъ столъ и приготовлено два прибора для ужина. Это была круглая комната и находилась она въ одной изъ четырехъ башень замка, верхушки которыхъ были устроены въ видѣ гасилокъ. Здѣсь находилось всего только одно окно; оно было открыто настежь, но завѣшено спущенными деревянными жалузи, такъ что ночная тьма проглядывала сквозь нихъ узкими, черными горизонтальными линіями, которыя чередовались съ болѣе широкими линіями каменнаго цвѣта.
   -- Мой племянникъ,-- сказалъ маркизъ, слѣдя за тѣмъ, какъ ему готовили ужинъ,-- говорятъ, не пріѣхалъ еще?
   Нѣтъ не пріѣхалъ, но его ждутъ вслѣдъ за монсеньеромъ.
   Ага! Врядъ ли онъ пріѣдетъ сегодня вечеромъ. Оставьте, впрочемъ, столъ, какъ онъ есть. Я буду готовъ черезъ четверть часа.
   Монсеньеръ былъ, дѣйствительно, готовъ черезъ четверть часа и сидѣлъ одинъ за поданнымъ ему роскошнымъ ужиномъ. Стулъ его стоялъ противъ окна; кончивъ бульонъ онъ налилъ себѣ стаканъ бордо и поднесъ было его къ губамъ, но снова поставилъ на столъ.
   -- Что это?-- спросилъ онъ совершенно покойнымъ голосомъ, всматриваясь внимательно въ черныя и каменныя горизонтальныя линіи окна.
   -- Монсеньеръ?.. Чего извозите?....
   -- Съ той стороны жалузи, что-то... откройте ихъ!
   Жалузи были открыты.
   -- Ну?
   -- Ничего нѣтъ, монсеньеръ! Кромѣ деревьевъ и ночной тьмы ничего не видно.
   Слуга, говорившій это, открылъ жалузи и нѣсколько минутъ внимательно всматривался въ непроницаемую тьму, а затѣмъ, повернувшись къ ней спиной, ждалъ дальнѣйшихъ приказаній.
   -- Хорошо,-- сказалъ невозмутимый маркизъ,-- закройте окно.
   Слуга исполнилъ приказаніе и маркизъ снова принялся за ужинъ. Онъ уже былъ на половинѣ его, когда услышалъ стукъ колесъ и сталъ прислушиваться, продолжая держать стаканъ въ рукѣ. Стукъ слышался все ближе и ближе и наконецъ стихъ у подъѣзда.
   -- Спросите, кто пріѣхалъ?
   Это пріѣхалъ племянникъ монсеньера. Онъ выѣхалъ утромъ и отсталъ всего на нѣсколько миль отъ монсеньера. Пространство это между ними быстро уменьшалось, но все же не настолько быстро, чтобы догнать монсеньера. Онъ узналъ на почтовой станціи, что монсеньеръ ѣдетъ впереди.
   Приказано было передать ему (отъ имени монсеньера), что ужинъ ждетъ его и его проситъ пожаловать. Немного погодя онъ вошелъ. Это былъ молодой человѣкъ, извѣстный въ Англіи подъ именемъ Чарльза Дарнэ.
   Монсеньеръ принялъ его вѣжливо, но оба они не подали другъ другу руки.
   -- Вы только вчера уѣхали изъ Парижа, маркизъ?-- спросилъ молодой человѣкъ, занимая предназначенное ему мѣсто у стола..
   -- Вчера. А вы?
   -- Я прямымъ путемъ
   -- Изъ Лондона?
   -- Да.
   -- Долго вы ѣхали, однако,-- сказалъ, улыбаясь, маркизъ.
   -- Напротивъ... Я прямо изъ Лондона.
   -- Простите, пожалуйста! Я не хотѣлъ сказать, что вы долго ѣхали, но что вы долго не пріѣзжали.
   -- Меня задержали....-- племянникъ остановился на минуту я затѣмъ продолжалъ,-- разныя дѣла.
   -- Безъ сомнѣнія,-- вѣжливо отвѣчалъ дядя.
   Въ присутствіи слуги ничего больше не было сказано, кромѣ этихъ словъ. Когда же подали кофе и они остались вдвоемъ, то племянникъ, поднялъ глаза на дядю и взглянулъ ему прямо въ лицо, красивое, какъ маска, и началъ разговоръ.
   -- Я вернулся, маркизъ, какъ вы, вѣроятно, догадываетесь, ради того дѣла, которое заставило меня уѣхать. Изъ за него я едва не подвергся большой и неожиданной опасности; но оно настолько священно для меня, что угрожай оно мнѣ смертью, я и тогда не колебался бы ни на одну минуту.
   -- Ну, ужъ и смертью,-- сказалъ дядя,-- нѣтъ надобности говорить о смерти.
   -- Сомнѣваюсь,-- отвѣчалъ племянникъ,-- чтобы вы удержали меня даже и въ томъ случаѣ, если бы это привело меня на самый край могилы.
   Сдавленная мѣста надъ ноздрями маркиза углубились, тонкія, прямыя линіи удлиннились, усиливъ жестокое выраженіе лица и придавъ ему еще болѣе зловѣщій видъ. Дядя сдѣлалъ граціозный жестъ безмолвнаго протеста, что указывало скорѣе на благовоспитанность, чѣмъ на желаніе разувѣрить.
   -- Однимъ словомъ,-- продолжалъ племянникъ,-- насколько мнѣ извѣстно, вы всѣ свои усилія употребляете на то, чтобы придать еще болѣе подозрительный видъ тѣмъ подозрительнымъ обстоятельствамъ, которыя окружаютъ меня.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!-- сказалъ дядя.
   -- Но какъ бы тамъ ни было,-- продолжалъ племянникъ, недовѣрчиво посматривая на дядю,-- я прекрасно знаю, что вся дипломатія ваша сводится къ тому, чтобы помѣшать мнѣ всѣми возможными средствами, въ выборѣ которыхъ вы не задумаетесь.
   -- Другъ мой, я говорилъ вамъ это,-- сказалъ дядя съ легкимъ подергиваніемъ въ углубленіяхъ носа.-- Сдѣлайте мнѣ одолженіе и припомните, что я уже давно говорилъ вамъ это.
   -- Помню.
   -- Благодарю васъ,-- сказалъ маркизъ мягкимъ голосомъ, звуки котораго, точно музыка пронеслись по воздуху.
   -- Говоря откровенно, дядюшка,-- продолжалъ племянникъ,-- я глубоко увѣренъ въ томъ, что только одно несчастье ваше, а мое счастье, спасли меня отъ тюрьмы во Франціи.
   -- Ничего, положительно, не понимаю,-- отвѣчалъ дядя,-- прошу объяснить.
   -- Я увѣренъ, что не будь вы въ немилости при дворѣ, мрачнымъ гнетомъ нависшей надъ вами втеченіи нѣсколькихъ лѣтъ, то вы, съ помощью lettre de cachet {Тайный приказъ о заключеніи безъ суда и слѣдствія,-- мѣра широко примѣнявшаяся въ дореволюціонный періодъ исторіи Франціи.} давно бы уже отправили меня въ тюрьму.
   -- Весьма возможно,-- сказалъ дядя съ полнѣйшимъ хладнокровіемъ.-- Ради чести нашей фамиліи, я готовъ былъ бы рѣшиться и на такое неудобное для васъ мѣропріятіе. Прошу извинить!
   -- Къ счастью для себя я вижу, что на вчерашнемъ выходѣ васъ приняли, по обыкновенію, холодно,-- замѣтилъ племянникъ.
   -- Не могу сказать, мой другъ, чтобы это былъ къ счастью,-- отвѣчалъ дядя съ утонченной вѣжливостью.-- Я не увѣренъ въ этомъ. Преимущество уединенія въ томъ именно и заключается, что оно даетъ прекрасный случай для размышленія, которое можетъ повліять на нашу судьбу гораздо больше, чѣмъ мы сами повліяемъ на нее. Впрочемъ, въ этотъ предметъ не стоитъ углубляться. Вы сказали, что я въ немилости. Такіе пустяки только усиливаютъ значеніе и честь фамиліи; вѣдь всѣ эти мелкія милости, которыя только стѣсняютъ васъ, являются либо слѣдствіемъ корыстолюбія или добываются неотступными просьбами. Ихъ жаждутъ многіе, но получаютъ сравнительно немногіе! Раньше этого не было, но теперь все во Франціи измѣнилось къ худшему. Въ рукахъ нашихъ предковъ были и жизнь и смерть окружающей ихъ черни. Сколько этихъ собакъ вытащили изъ этой самой комнаты на висѣлицу! А въ той вотъ комнатѣ (моей спальнѣ) закололи одного негодяя за то, что онъ осмѣлился дерзко заявить требованіе на уваженіе къ его дочери.... "его" дочери! Мы потеряли много привиллегій; теперь въ модѣ новая философія и защищая въ настоящее время свое положеніе, мы можемъ (я говорю только можемъ), навлечь на себя большія непріятности. Все это очень скверно!
   Маркизъ взялъ щепотку табаку и покачалъ головой.
   -- Мы такъ защищали свое положеніе въ старое время и защищаемъ его и теперь,-- сказалъ племянникъ,-- что нѣтъ, кажется, во всей Франціи другого имени, которое пользовалось бы такою ненавистью, какъ наше.
   -- Будемъ надѣяться, что это такъ,-- отвѣчалъ дядя.- -Ненависть къ высшимъ вызывается невольнымъ уваженіемъ къ нимъ низшихъ.
   -- Нѣтъ ни одного лица во всей станѣ кругомъ насъ,-- продолжалъ племянникъ тѣмъ же печальнымъ тономъ,-- на которомъ мелькнула бы хотя тѣнь уваженія къ намъ; кромѣ страха и униженія вы ничего не увидите на всѣхъ этихъ лицахъ.
   -- Справедливая дань величію фамиліи,-- сказалъ маркизъ,-- слѣдствіе того, какъ поддерживала фамилія свое величіе, вотъ и все!-- Маркизъ взялъ вторую щепотку табаку и положилъ одну ногу на другую.
   Но когда племянникъ его облокотился на столъ и, закрывъ глаза щукою глубоко задумался, на непроницаемой маскѣ, сбоку смотрѣвшей на него, появилось вдругъ выраженіе жестокости и ненависти, которое трудно было согласовать съ его кажущимся равнодушіемъ.
   -- Самая вѣрная философія это обузданіе. Чувства страха и раболѣпія,-- продолжалъ маркизъ,-- заставятъ этихъ собакъ повиноваться плети до тѣхъ поръ, пока вздымается къ небу эта крыша,-- и онъ взглянулъ вверхъ.
   Не такъ долго, какъ думалъ маркизъ. Имѣй онъ возможность теперь же увидѣть, что будетъ черезъ нѣсколько лѣтъ съ его замкомъ и полусотней подобныхъ ему замковъ, онъ врядъ ли узналъ бы свой домъ въ обгорѣлыхъ дымящихся развалинахъ. Что касается крыши, которою онъ такъ гордился, то къ удивленію своему онъ увидѣлъ бы, что она вздымается къ небу, но только инымъ способомъ, а именно, въ видѣ пуль, вылитыхъ изъ ея свинца и летящихъ къ небу изъ сотенъ тысячъ мушкетовъ.
   -- Я желаю во что бы то ни стало,-- сказалъ маркизъ,-- отстоять честь своей фамиліи, если вы не хотите этого. Но вы, вѣроятно, очень устали? Не довольно ли разговоровъ на сегодня?
   -- Еще минуту.
   -- Часъ, если угодно.
   -- Маркизъ,-- сказалъ племянникъ,-- мы сдѣлали много зла и пожинаемъ теперь плоды этого зла.
   -- "Мы" сдѣлали зло?-- повторилъ маркизъ съ недоумѣніемъ, указывая пальцемъ сначала на племянника, а потомъ на себя.
   -- Наша фамилія.... наша почтенная фамилія, честь которой имѣетъ такое важное значеніе для насъ обоихъ.... и разными путями. Еще при жизни моего отца мы творили зло, дѣлая несчастнымъ каждое живое существо, которое осмѣливалось стать между нами и нашими удовольствіями. Но зачѣмъ я говорю о томъ времени, когда жилъ мой отецъ? Вѣдь это же было и ваше время. Могу ли я отдѣлить отъ моего отца брата близнеца, его наслѣдника и преемника, отъ себя самаго, наконецъ?
   -- Смерть сдѣлала это,-- сказалъ маркизъ.
   -- И оставила меня,-- отвѣчалъ племянникъ,-- связаннымъ съ такимъ порядкомъ вещей, который наводитъ на меня ужасъ, потому что я сознаю себѣ отвѣтственнымъ за него и въ то же время безсильнымъ. Я далъ слово исполнить послѣднюю просьбу, сошедшую изъ устъ моей матери, повиноваться послѣднему взгляду этой бѣдной матери, которая просила меня быть милосердымъ и загладить все прошлое. Но я не нахожу нигдѣ ни поддержки, на участія.
   -- Если дѣло идетъ обо мнѣ, племянникъ,-- сказалъ маркизъ, притрагиваясь къ его груди своимъ указательнымъ пальцемъ,-- они стояли теперь подлѣ камина,-- то можете быть увѣрены, у меня вы ее не найдете.
   Каждая, самая тонкая черточка прозрачно-блѣднаго лица дяди была олицетвореніемъ безпощадной и неумолимой жестокости, когда онъ пристально смотрѣлъ на своего племянника и держалъ табакерку въ рукѣ.
   Еще разъ притронулся онъ пальцемъ къ его груди, какъ будто бы этотъ палецъ былъ шпагой, которой онъ не прочь былъ бы проколоть его насквозь.
   -- Другъ мой, я умру, защищая тотъ порядокъ, при которомъ я прожилъ всю жизнь. Онъ взялъ щепотку табаку и положилъ въ карманъ табакерку.
   -- Надо быть благоразумнымъ,-- прибавилъ онъ и позвонилъ въ колокольчикъ, стоявшій на столѣ,-- и подчиняться своей судьбѣ. Вы что то задумались, мосье Шарль?
   -- Это имѣніе и Франція навсегда потеряны для меня,-- сказалъ племянникъ,-- я отказываюсь отъ нихъ.
   -- Имѣете ли вы право отказываться отъ того и другого? Отъ Франціи, пожалуй, но отъ имѣнія? Говорить то объ этомъ на стоитъ, положимъ. Но ваше ли оно?
   -- Я не имѣлъ никакого намѣренія предъявлять своихъ правъ на него, но перейди оно ко мнѣ завтра
   -- Смѣю надѣяться, что это невозможно.
   -- ...или лѣтъ черезъ двадцать...
   -- Много чести для меня,-- сказалъ маркизъ,-- впрочемъ, предположеніе это я предпочитаю.
   -- ...я бы отказался отъ него и жилъ бы въ другомъ мѣстѣ и на другія средства. Это небольшая уступка. Пустота и развалины кругомъ.
   -- Будто-бы?-- сказалъ маркизъ, оглядывая роскошную комнату.
   -- Для глазъ, конечно, это красиво, но вглядитесь хорошенько въ самую сущность, и при дневномъ свѣтѣ, и увидите полное разрушеніе, вслѣдствіе дурного управленія, насилія, долговъ, залоговъ, угнетенія, голода, нищеты и страданій.
   -- А!..-- воскликнулъ маркизъ крайне довольнымъ тономъ.
   -- Если оно когда либо перейдетъ ко мнѣ, то я непремѣнно передамъ его кому нибудь другому, который сумѣетъ, быть можетъ, снять грузно лежащую на немъ тяготу, если только это возможно; быть можетъ, народъ, который не можетъ оставить этого мѣста и который былъ угнетенъ до послѣдней степени терпѣнія, будетъ менѣе страдать въ слѣдующемъ поколѣніи. Но оно не для меня. На немъ лежитъ проклятіе, какъ и на всей землѣ.
   -- А вы?-- спросилъ дядя.-- Простите мое любопытство, но какъ же вы намѣрены жить съ вашей новой философіей?
   -- Я буду жить, какъ живутъ и другіе мои соотечественники съ такимъ же происхожденіемъ на плечахъ... Я буду работать.
   -- Въ Англіи... напримѣръ?
   -- Да. Честь фамиліи, маркизъ, не пострадаетъ черезъ меня въ этой странѣ. Я ношу тамъ другое имя.
   Звонокъ маркиза означалъ приказаніе, чтобы освѣтили сосѣднюю спальню и теперь яркій свѣтъ проникалъ черезъ смежную дверь. Маркизъ взглянулъ въ ту сторону и прислушивался до тѣхъ поръ, пока шаги лакея не стихли вдали.
   -- Англія очень привлекательна для васъ, хотя вы, кажется, не особенно процвѣтали тамъ,-- сказалъ маркизъ, съ улыбкой поворачиваясь къ племяннику.
   -- Я уже сказалъ вамъ, что во всемъ, что касается моего процвѣтанія, я обязанъ вамъ. Во всемъ остальномъ Англія была мнѣ убѣжищемъ.
   -- Англичане всегда хвастаются тѣмъ, что многіе находятъ убѣжище у нихъ. Знаете ли вы одного соотечественника нашего, который нашелъ тамъ себѣ убѣжище? Доктора?
   -- Да.
   -- И дочь?
   -- Да.
   -- Да,-- сказалъ маркизъ.-- Вы устали. Спокойной ночи.
   Когда онъ послѣ этихъ словъ, въ которыхъ звучать какой то таинственный намекъ, склонилъ свою голову, чтобы отвѣсить вѣжливый поклонъ, по лицу его пробѣжала странная улыбка, и все это непріятно поразило глаза и уши его племянника. Въ ту же минуту всѣ тонкія прямыя линіи вокругъ глазъ и губъ маркизъ, а также углубленія на носу его передернулись и придали ему выраженіе дьявольскаго сарказма.
   -- Да,-- повторилъ маркизъ.-- Докторъ съ дочерью. Да. Такъ начинается новая философія. Вы устали. Спокойной ночи!
   Прочесть что либо на этомъ лицѣ было такъ л;е невозможно, какъ прочесть что либо и на каменныхъ лицахъ снаружи замка. Племянникъ тщетно всматривался въ него, направляясь къ дверямъ.
   -- Спокойно ночи! сказалъ дядя.-- Надѣюсь имѣть удовольствіе видѣть васъ завтра утромъ. Спокойной ночи! Посвѣтите моему племяннику до его спальни. И сомните моего племянника въ его кровати, если желаете,-- прибавилъ онъ про себя и затѣмъ снова позвонилъ, чтобы явился лакей въ его собственною спальню.
   Лакей пришелъ и ушелъ, а маркизъ все еще продолжалъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, приготовляясь ко сну. На немъ былъ широкій халатъ и мягкія туфли, такъ что онъ ходилъ но полу безшумно, какъ благовоспитанный тигръ или какъ заколдованный злой маркизъ въ одной сказкѣ, который превращался по временамъ въ тигра, а затѣмъ снова принималъ человѣческій образъ.
   Онъ ходилъ изъ одного угла своей роскошной комнаты въ другой и въ умѣ его невольно проходили нѣкоторые эпизоды сегодняшняго дня; медленный подъемъ на гору передъ заходомъ солнца, заходъ солнца, спускъ, мельница, тюрьма на скалѣ, деревушка въ долинѣ, крестьяне у колодца, рабочій, чинившій дорогу, указывающій синей шайкой на цѣпь подъ каретой. Деревенская водокачка вызвала воспоминаніе о фонтанѣ въ Пирингѣ, о маленькомъ комочкѣ на его ступенькѣ, о женщинахъ, склонившихся надъ нимъ, о высокомъ человѣкѣ, который поднялъ руки и кричалъ: "Мертвый!"
   -- Теперь я остылъ,-- сказалъ маркизъ,-- пора въ постель.
   Онъ оставилъ одну зажженную свѣчу на каминѣ, и задернулъ
   газовый пологъ своей кровати. Все было тихо кругомъ и только когда онъ засыпалъ, тишина эта нарушилась однимъ его глубокимъ вздохомъ.
   Каменныя лица на наружныхъ стѣнахъ замка три часа подрядъ смотрѣли неподвижными глазами во мракѣ ночи; три часа под вами.
   Сотни людей все еще не являлись. Мистеръ Дарнэ явился, пока они сидѣли подъ клёномъ; но онъ былъ одинъ.
   Докторъ Манетъ принялъ его привѣтливо; точно также приняла его Люси. Но миссъ Проссъ была вдругъ поражена судорогами въ головѣ и въ тѣлѣ и удалилась домой. Она часто была жертвою этого недуга, который она называла на обыкновенномъ языкѣ: подергиваньемъ.
   Докторъ былъ въ отличномъ расположеніи и казался особенно-молодымъ. Сходство между нимъ и Люси было поразительно въ такія минуты, и теперь, когда они сидѣли рядомъ -- она склонившись на его плечо, онъ заложивъ руку за спинку ея стула -- очень было пріятно открывать это сходство.
   Онъ говорилъ цѣлый день о различныхъ предметахъ съ необыкновенною живостью.
   -- Послушайте, докторъ Манетъ, сказалъ Дарнэ, когда они сидѣли подъ клёномъ, и онъ сказалъ это естественно, продолжая разговоръ, уже начавшійся о древнихъ зданіяхъ Лондона: -- хорошо ли вы видѣли Тоуэръ?
   -- Я былъ тамъ съ Люси; но только случайнымъ образомъ мы видѣли его, впрочемъ, достаточно, чтобъ убѣдиться, что онъ дышетъ интересомъ, не болѣе.
   -- Я былъ тамъ, какъ вы помните, сказалъ Дарнэ, съ улыбкою, хотя краснѣя отъ досады:-- не въ качествѣ любознательнаго наблюдателя, который свободно можетъ видѣть многое. Когда я былъ тамъ, мнѣ разсказывали очень-любопытную вещь.
   -- Что такое? спросила Люси.
   -- Во время какихъ-то поправокъ, работники напали на старую темницу, застроенную много лѣтъ тому назадъ и совершенно забытую. Каждый камень на внутреннихъ стѣнахъ былъ покрытъ надписями, вырѣзанными заключенниками: то были числа, имена, жалобы, молитвы. На крайнемъ камнѣ, въ углу стѣны, одинъ заключенникъ, повидимому, казненный, вырѣзалъ, какъ послѣднее дѣло, три буквы. Онѣ были выцарапаны какимъ-то жалкимъ орудіемъ, второпяхъ, невѣрною рукою. Сначала ихъ читали Р. О. И.; но послѣ болѣе-тщательнаго осмотра нашли, что послѣдняя буква была Й. Никакой записки, ни повѣрья не сохранилось о заключенникѣ съ такими заглавными буквами, и многіе терялись въ напрасныхъ догадкахъ, чье могло быть это имя. Но наконецъ кто -- то подалъ мысль, что это не были заглавныя буквы, но что онѣ составляли полное слово рой. Тщательно осмотрѣли полъ подъ надписью и въ землѣ подъ камнемъ, или подъ черепицею, или подъ обломкомъ плиты, не помню, нашли испепелившуюся бумагу и обожженный кожаный ящикъ или мѣшокъ. Что написалъ неизвѣстный заключенникъ, никогда не будетъ прочтено; но онъ написалъ что-то и скрылъ отъ тюремщика.
   -- Отецъ! воскликнула Люси.-- вы больны!
   Онъ вдругъ затрясся и приложилъ руку къ головѣ. Его движеніе и взглядъ навели совершенный ужасъ на всѣхъ.
   -- Нѣтъ, душа, не боленъ. Крупныя капли дождя упали и заставили меня вздрогнуть. Пойдемте лучше въ комнаты.
   Онъ оправился почти мгновенно. Дождь, дѣйствительно, падалъ крупными каплями, и онъ показалъ на рукѣ нѣсколько капель; но онъ ни слова не сказалъ объ открытіи, которое было предметомъ разговора, и, когда они вошли въ домъ, дѣловой глазъ мистера Лори замѣтилъ, или онъ вообразилъ, что замѣтилъ на его лицѣ, обращенномъ къ Чарльзу Дарнэ, тотъ же странный взглядъ, съ которымъ онъ смотрѣлъ на него въ корридорахъ Ольдъ-Бэле.
   Онъ оправился, однакожь, такъ скоро, что мистеръ Лори сомнѣвался въ вѣрности своего дѣловаго глаза. Рука золотаго гиганта въ прихожей была не тверже его, когда онъ остановился подъ нею и замѣтилъ присутствующимъ, что на него дѣйствуетъ еще всякая нечаянность и что дождь испугалъ его.
   Наступило время пить чай. Миссъ Прессъ разливала его. Съ нею опять приключился припадокъ дерганья, и все еще сотни людей не являлись. Заглянулъ мистеръ Картонъ; но онъ былъ только второй.
   Ночь была необыкновенно-удушлива. Хотя они сидѣла съ открытыми дверями и окошками, но жаръ морилъ ихъ. Когда убрали чай, всѣ подвинулись къ одному окошку и стали смотрѣть на тяжелые сумерки. Люси сидѣла возлѣ отца; Дарнэ сидѣлъ возлѣ нея; Картонъ прислонился къ окошку. Занавѣски были длинныя, бѣлыя, и порывы вихря, кружившагося въ этомъ углу, подымали ихъ къ потолку и развѣвали, какъ крылья привидѣнія.
   -- Дождь падаетъ все еще крупными, тяжелыми, но рѣдкими каплями, сказалъ докторъ Манетъ.-- Буря приближается медленно.
   -- Но приближается вѣрно, сказалъ Картонъ.
   Они говорили тихо, какъ это большею частью дѣлаютъ люди, ожидающіе чего-то или слѣдящіе за чѣмъ-нибудь, какъ это всегда дѣлаютъ люди въ темной комнатѣ, ожидающіе молніи и слѣдящіе за нею.
   На улицѣ была суматоха; народъ торопился укрыться, пока не разразилась буря; въ чудномъ уголкѣ слышалось эхо приходившихъ и уходившихъ шаговъ, а никого, однакожь, не было въ немъ.
   -- Толпа народу и совершенное уединеніе, сказалъ Дарнэ, когда они всѣ прислушались на-минуту.
   -- Не поразительно ли это, мистеръ Дарнэ? спросила Люси.-- Иногда я здѣсь сижу по вечерамъ, пока не начну грезить; но сегодня даже тѣнь пустой фантазіи приводитъ меня въ содроганіе. Все такъ черно, такъ торжественно.
   -- Станемъ же содрогаться. Мы можемъ узнать, что это такое.
   -- Вамъ это покажется ничего. Такія грёзы поражаютъ, я думаю, когда мы создаемъ ихъ; но онѣ не сообщаются. Я иногда сидѣла здѣсь одна по вечерамъ, прислушиваясь, пока не представлялось мнѣ, что это были эхо всѣхъ шаговъ, которымъ суждено было впослѣдствіи войдти въ нашу жизнь.
   -- Если такъ, то громадная толпа нагрянетъ когда-нибудь въ нашу жизнь, замѣтилъ Сидней Картонъ, угрюмо, по своему обыкновенію.
   Шаги слышались безпрестанно; поспѣшность учащала ихъ. Эхо уголка звучало топотомъ ногъ; нѣкоторыя, казалось, ходили подъ самымъ окошкомъ; нѣкоторыя, казалось, были въ самой комнатѣ, приходили, уходили, останавливались; всѣ въ отдаленныхъ улицахъ; никого не было въ виду.
   -- Суждено ли, чтобъ всѣ эти шаги пришли ко всѣмъ къ намъ, миссъ Манетъ, или мы должны раздѣлить ихъ между собою?
   -- Я не знаю, мистеръ Дарнэ! Я вамъ сказала, это была пустая грёза; но вы про нее спрашивали. Когда я увлеклась ею, я была одна, и тогда я вообразила себѣ, это были шаги людей, которымъ суждено явиться въ жизни моей и моего отца.
   -- Я принимаю ихъ въ мою жизнь, сказалъ Картонъ.-- Я не дѣлаю никакихъ вопросовъ, никакихъ условій. Толпа идетъ на насъ, миссъ Манетъ, и я вижу ее при свѣтѣ молніи.
   Онъ прибавилъ послѣднія слова, когда яркое сіяніе молніи освѣтило его у окошка.
   -- И я слышу ее, прибавилъ онъ послѣ сильнаго раската грома:-- вотъ они идутъ, дикіе, разсвирѣпѣлые!
   Онъ олицетворялъ потокъ и ревъ дождя, который остановилъ его, потому-что теперь никакого голоса не было слышно.
   Буря, сохранившаяся въ памяти очевидцевъ, разразилась теперь: молнія, громъ, ливень, не прерывались ни на-минуту до самой полночи, когда показался мѣсяцъ.
   Колоколъ святаго Павла ударилъ одинъ въ прояснившейся атмосферѣ, когда мистеръ Лори, въ сопровожденіи Джери, въ высокихъ сапогахъ и съ фонаремъ, отправился домой въ Клеркенвель. Дорога между Сого и Клеркенвелемъ проходила по безлюднымъ мѣстамъ, и мистеръ Лори, думая всегда о разбойникахъ, удерживалъ съ этою цѣлью Джери, хотя онъ обыкновенно возвращался двумя часами ранѣе.
   -- Какова была ночь! Такая ночь, Джери, сказалъ мистеръ Лори: -- мертвецовъ подыметъ изъ могилы.
   -- Такой ночи я не видѣлъ еще, баринъ, да и не надѣюсь, отвѣчалъ Джери.
   -- Добрая ночь, мистеръ Картонъ! сказалъ дѣловой человѣкъ.-- Добрая ночь, мистеръ Дарнэ! Придется ли намъ увидѣть вмѣстѣ еще разъ такую ночь!
   Можетъ-быть. Можетъ-быть, даже и увидѣть толпу разъяренную, идущую на нихъ.
   

VII.
Маркизъ въ городѣ.

   Монсеньйоръ, сильный вельможа при дворѣ, принималъ каждыя двѣ недѣли разъ въ своемъ великолѣпномъ отелѣ въ Парижѣ. Монсеньйоръ находился въ своихъ внутреннихъ покояхъ -- это было его святилище, святая-святыхъ для толпы поклонниковъ, ожидавшихъ его въ анфиладѣ пріемныхъ комнатъ. Монсеньйоръ собирался пить шоколадъ. Монсеньйоръ проглатывалъ многія вещи, Францію, между-прочимъ, какъ думали нѣкоторые мрачные умы; но шоколадъ не проходилъ чрезъ горло Монсеньйора безъ помощи четырехъ дюжинъ лакеевъ и повара.
   Да, четыре человѣка, всѣ четыре въ раззолоченныхъ ливреяхъ, и главный между ними съ двумя золотыми часами въ карманахъ, подражая благородному, незапятнанному примѣру самого Монсеньойра, подносили осчастливленный шоколадъ къ усамъ Монсеньйора. Одинъ лакей несъ шоколадницу передъ лицомъ его освященной особы; другой взбивалъ шоколадъ особеннымъ инструментомъ, который онъ держалъ при себѣ для этого назначенія; третій подавалъ салфетку; наконецъ четвертый (обладатель двухъ часовъ) наливалъ шоколадъ. Обойдтись безъ одного изъ этихъ прислужниковъ при подачѣ шоколада и сохранить свое высокое положеніе надъ удивляющимся ему небомъ было невозможно для Монсеньйора. Какое пятно было бы на его гербѣ, еслибъ ему подали шоколадъ неблагороднымъ образомъ только три человѣка! Онъ умеръ бы при двухъ.
   Монсеньйоръ наканунѣ былъ на маленькомъ ужинѣ, гдѣ большая опера и комедія были обворожительны. Монсеньйоръ большую часть ночей проводилъ на маленькихъ ужинахъ въ увлекательномъ обществѣ. Монсеньйоръ такъ вѣжливъ, такъ чувствителенъ, что комедія и большая опера имѣютъ на него гораздо-болѣе вліянія въ несносныхъ государственныхъ дѣлахъ и государственныхъ тайнахъ, нежели самыя назойливыя требованія цѣлой Франціи. Счастье для Франціи, счастье для другихъ странъ, также поставленныхъ! Такое же счастье было для Англіи, напримѣръ, въ незабвенныя времена веселаго Стюарта, который продалъ ее. Монсеньйоръ имѣлъ истинно-благородную идею о дѣлахъ государственныхъ вообще -- это, чтобъ все шло своимъ порядкомъ; но о дѣлахъ государственныхъ, до него относившихся одного, была другая, истинно-благородная идея, и именно, чтобъ они шли но его дорогѣ, увеличивая его власть и набивая карманъ. О своихъ удовольствіяхъ вообще и въ-особенности Монсеньноръ имѣлъ также истинно-благородную идею -- что свѣтъ былъ созданъ для нихъ.
   Но Монсеньйоръ нашелъ понемногу, что мѣщанскія затрудненія проникли и въ его дѣла, частныя и государственныя, и ради нихъ онъ поневолѣ соединился съ генеральнымъ откупщикомъ: для финансовъ государственныхъ, потому, что Монсеньйоръ ничего не могъ понять въ нихъ, и, слѣдовательно, онъ долженъ былъ предоставить ихъ кому-нибудь, кто могъ ихъ понять -- для своихъ собственныхъ финансовъ; потому что генеральный откупщикъ былъ богатъ, а Монсеньйоръ, послѣ роскоши и расточительности предковъ, становился бѣденъ. Вотъ почему Монсеньйоръ взялъ свою сестру изъ монастыря, пока еще было время спасти ее одъ покрывала монахини, самый дешевый туалетъ, который предстояло ей носить, и отдалъ ее очень-богатому генеральному откупщику, но бѣдному родомъ. Этотъ генеральный откупщикъ, съ приличною его положенію тростью съ золотымъ набалдашникомъ, находился теперь съ другими въ пріемныхъ комнатахъ, и человѣчество ползало передъ нимъ, разумѣется, не высшее человѣчество, не то, которое было одной породы съ Монсеньйоромъ, которое, не исключая его собственной жены, смотрѣло на него съ высочайшимъ презрѣніемъ.
   Великолѣпный былъ человѣкъ генеральный откупщикъ. Тридцать лошадей стояло на его конюшнѣ; двадцать -- четыре лакея стояли въ его прихожей; шесть горничныхъ ходили за его женою. Какъ человѣкъ, который только-что воровалъ и грабилъ, гдѣ только могъ, генеральный откупщикъ -- какое бы вліяніе ни имѣло его супружество на общественную нравственность -- былъ, по-крайней-мѣрѣ, величайшею дѣйствительностью между всѣми лицами, собравшимися въ этотъ день въ отелѣ Монсеньйора.
   Покои пріемные, хотя на нихъ и заглядѣться бы можно -- такъ они были разукрашены всѣмъ, чего только вкусъ и искусство времени могли достичь -- на дѣлѣ куда-какъ были ненадежны, и если смотрѣть на нихъ въ-отношеніи къ вороньимъ пугаламъ въ рубищахъ и колпакахъ, проживавшихъ въ другихъ мѣстахъ (и не такъ далеко: колокольни Нотръ-Дамъ, стоявшія почти по серединѣ между этихъ двухъ крайностей, могли видѣть ихъ обѣихъ), они показались бы куда-какъ неспокойны; но кому до этого было дѣло въ домѣ Монсеньйора? Военные офицеры безъ всякаго познанія въ военномъ искусствѣ, морскіе офицеры, неимѣвшіе никакой идеи о кораблѣ, гражданскіе чиновники, ничего несмыслившіе въ дѣлахъ, мѣднолобые попы, погрязшіе къ самый отвратительный міръ, съ чувственными глазами, вольнымъ языкомъ и еще болѣе вольнымъ поведеніемъ -- всѣ одинаково неспособные къ своимъ различнымъ призваніямъ и безсовѣстно лгавшіе, когда утверждали, что они принадлежатъ къ нимъ, но всѣ болѣе или менѣе принадлежавшіе къ сферѣ Монсеньойра и потому сунутые на мѣста, отъ которыхъ что-нибудь возможно было получить: такихъ людей было здѣсь дюжины. Люди, не прямо соединенные съ Моисевьйоромъ или правительствомъ, но также и несоединенные ни съ чѣмъ, что было только дѣйствительно, или съ людьми, слѣдовавшими прямой дорогой къ какой-нибудь дѣйствительной земной цѣли, были также здѣсь во множествѣ. Доктора, нажившіе себѣ огромныя состоянія на лакомыхъ лекарствахъ противъ воображаемыхъ недуговъ, никогда несуществовавшихъ, улыбались своимъ придворнымъ паціентамъ въ передней Монсеньйора. Прожектёры, открывшіе всевозможныя средства противъ легкихъ золъ, поражавшихъ государства, кромѣ одного средства: приняться серьёзно за искорененіе хотя одного порока, несли свою безсмыслицу на ухо каждому, кого только они могли поймать на пріемѣ Монсеньйора. Невѣрующіе философы, преобразовавшіе міръ на словахъ и строившіе изъ каргъ вавилонскіе столпы, чтобъ подняться къ небесамъ, толковали на этомъ удивительномъ собраніи, сосредоточенномъ около Монсеньйора, съ невѣрующими химиками, слѣдившими за превращеніемъ металловъ. Совершеннѣйшіе баричи, получившіе отличнѣйшее воспитаніе, которое въ это замѣчательно время, да и впослѣдствіи, выражалось полнымъ равнодушіемъ ко всѣмъ естественнымъ предметамъ человѣческаго интереса, находились въ удивительномъ состояніи изнеможенія въ отелѣ Монсеньйора. Эти различныя знаменитости оставили за собою такіе дома въ высокомъ парижскомъ мірѣ, что шпіоны, собравшіеся также въ числѣ поклонниковъ Моненьйора и составлявшіе добрую половину свѣтскаго общества, едва-ли бы нашли между ангелами этой Сферы хотя единственный примѣръ-жены, которая бы обнаружила и въ своей наружности и въ поведеніи, что она мать. Дѣйствительно, оставя въ-сторонѣ самый актъ произведенія на свѣтъ несноснаго созданія, еще далеко неосуществляющій значенія матери, такой вещи не было въ модѣ. Крестьяне держали въ глуши немодныхъ ребятъ и воспитывали ихъ; а очаровательныя бабушки въ шестьдесятъ лѣтъ наряжались и ужинали, какъ въ двадцать.
   Проказа недѣйствительности обезображивала каждое человѣческое созданіе, ожидавшее теперь Моисеньйора. Въ крайней комнатѣ находилось полдюжины исключительныхъ людей, имѣвшихъ въ себѣ неопредѣленное сознаніе, что дѣла вообще идутъ худо. Какъ самое надежное средство поправить ихъ, половина этой полдюжины пристала къ фантастической сектѣ "Судорожниковъ" и дайте теперь раздумывала про-себя, не начать ли бѣсноваться, ревѣть и упасть въ припадкѣ падучей, съ пѣною у рта, указывая тѣмъ въ высшей степени понятнымъ образомъ на будущность для особеннаго руководства Моисеньйора. Другіе три, бывшіе съ этими дервишами, бросились въ другую секту, которая поправляла дѣла небылицею о "центрѣ истины", утверждая, что человѣкъ удалился отъ центра истины -- это еще не требовало большаго доказательства -- но не вышелъ изъ окружности, и что его должно удержать въ этой окружности и даже навести опять на центръ постомъ и духовидѣніемъ. Эти господа были поэтому въ постоянныхъ переговорахъ съ духами, что принесло бездну добра, которое, однакожь, никогда не обнаруживалось.
   Но отрадно было одно: все общество въ великолѣпномъ отелѣ Монсеньйора было разодѣто въ совершенствѣ. Еслибъ день послѣдняго суда былъ днемъ парадныхъ костюмовъ, то каждый изъ присутствовавшихъ, конечно бы, оправдался. Безъ-сомнѣнія, такая завивка, такое распудриванье и помаженье, такой нѣжный цвѣтъ лица, искусственно сохраненный и поправленный, такія щегольскія на взглядъ шпаги и такое благовоніе въ угоду тонкому обонянію должны бы заставить идти дѣла на безконечное время. Совершеннѣйшіе баричи съ отличнѣйшимъ воспитаніемъ носили множество маленькихъ висюлекъ, бренчащихъ всякій разъ, какъ они повертывались. Эти золотыя цѣпи звенѣли, какъ драгоцѣнные колокольчики, и съ этимъ звономъ и шелестомъ шолка, парчей и тонкаго батиста поднялось такое движеніе въ воздухѣ, что святой Антоній и его пожирающій голодъ были далеко отвѣяны.
   Одежда оставалась единственнымъ вѣрнымъ талисманомъ, который удерживалъ еще вещи на своихъ мѣстахъ. Каждый былъ наряженъ, какъ для вѣчнаго, нескончаемаго маскарада. Отъ Тюльери, черезъ Монсеньйора и весь дворъ, черезъ парламенты и суды и все общество, только исключая вороньихъ пугалъ, маскарадъ доходилъ и до палача, который, повинуясь тому же талисману, долженъ былъ отправлять свою должность "завитой, напудренный, въ кафтанѣ, шитомъ золотомъ, бальныхъ башмакахъ и бѣлыхъ толковыхъ чулкахъ". У висѣлицы, на колесѣ топоръ былъ рѣдкостью. Мсьё Парижъ, какъ звали его обыкновенно его собратья въ провинціяхъ, мсьё Орлеанъ и прочіе, предсѣдалъ въ этомъ щегольскомъ костюмѣ. И кто изъ общества, собравшагося на пріемѣ Монсеньйора въ этомъ тысяча-семьсотъ-восьмидесятомъ году отъ Рождества Христова, могъ сомнѣваться, что система, укоренившаяся на завитомъ, распудренномъ палачѣ въ шитомъ золотомъ кафтанѣ, бальныхъ башмакахъ и бѣлыхъ шолковыхъ чулкахъ, не переживетъ самихъ звѣздъ?
   Монсеньйорь освободилъ своихъ четырехъ лакеевъ отъ ихъ тяжкой обязанности, выпилъ шоколадъ, приказалъ отворить двери святилища и вышелъ. Какое началось тогда ползанье, низкопоклонничество, ласкательство, рабство, отвратительное униженіе! Всѣ до-того преклонялись тѣломъ и душою, что для неба уже ничего не оставалось; поэтому, можетъ-быть, между прочимъ, поклонники Монсеньйора никогда не утруждали неба. Монсеньйоръ любезно проходилъ черезъ всѣ комнаты, разсыпая обѣщанія, улыбки, сладкія слова и легкія привѣтствія рукою, до отдаленнаго покоя, гдѣ оставалась окружность истины. Монсеньйоръ здѣсь повернулся, пошелъ назадъ и въ надлежащее время заперся въ своемъ святилищѣ, охраняемый геніями шоколада, и никто болѣе его не видѣлъ.
   Выставка кончилась, легкое движеніе воздуха совершенно превратилось теперь въ маленькую бурю, и драгоцѣнные колокольчики спускались со звономъ по лѣстницѣ. Вскорѣ изъ всей толпы остался только одинъ человѣкъ, и онъ, съ шляпою подъ-мышкою и табакеркою въ рукѣ, медленно проходилъ между зеркалами также къ выходу.
   -- Я предаю тебя, сказалъ этотъ человѣкъ, остановившись у послѣдней двери и повернувшись къ святилищу:-- діаволу!
   Затѣмъ онъ стряхнулъ табакъ съ пальцевъ, какъ-будто онъ отряхалъ прахъ съ своихъ ногъ, и спокойно пошелъ по лѣстницѣ.
   Это былъ человѣкъ лѣтъ шестидесяти, щегольски-одѣтый, надменный въ обхожденіи и съ лицомъ, похожимъ на красивую маску. Лицо прозрачно-блѣдное; каждая черта въ немъ была ясно опредѣлена; на немъ было одно постоянное выраженіе. Носъ, впрочемъ, превосходной формы, былъ слегка сдавленъ на верху ноздрей. Въ этихъ двухъ углубленіяхъ обнаруживались единственныя перемѣны выраженія, которыя когда-либо показывало лицо. Иногда онѣ упорно измѣняли цвѣтъ и расширялись и сжимались поперемѣнно, какъ слабое біеніе пульса, и тогда онѣ придавали всей наружности выраженіе лукавства и жестокости. Разсматривая внимательно, вы находили, что очертаніе рта, очертанія орбитъ глазъ, которыя были слишкомъ-тонки и горизонтальны, увеличивали это выраженіе; но общее впечатлѣніе оставалось все-таки, что это было красивое и замѣчательное лицо.
   Хозяинъ его сошелъ по лѣстницѣ во дворъ, сѣлъ въ карету и уѣхалъ. Немногіе разговаривали съ нимъ на пріемѣ; онъ стоялъ одинъ, отдалившись отъ всѣхъ. А Монсеньйоръ могъ бы быть радушнѣе съ нимъ въ обхожденіи. При такихъ обстоятельствахъ ему казалось особенно-пріятнымъ смотрѣть, какъ разбѣгался простой народъ въ стороны, передъ лошадьми, и часто едва спасаясь, чтобъ его не раздавили. Кучеръ гналъ, какъ-будто онъ несся въ атаку противъ непріятеля, и лицо барина равнодушно смотрѣло на безумную безпечность лакея. Часто слышались жалобы даже и въ этомъ глухомъ городѣ и въ этотъ нѣмой вѣкъ, что такое обыкновеніе патриціевъ ѣздить скоро въ узкихъ улицахъ безъ тротуаровъ увѣчило народъ самымъ варварскимъ образомъ и даже подвергало жизнь опасности. Но немногіе думали объ этомъ, оставляя, какъ и во всемъ, жалкихъ тварей самимъ выпутываться изъ затрудненій.
   Съ громомъ и трескомъ и безчеловѣчнымъ пренебреженіемъ ко всему, трудно понимаемымъ въ настоящее время, карета неслась по улицамъ, круто поворачивая на углахъ. Женщины взвизгивали; мужчины жались другъ къ другу и увлекали дѣтей съ дороги. Наконецъ, на поворотѣ у угла, возлѣ фонтана, колесо встрѣтило легкій толчокъ, раздался громкій крикъ множества голосовъ; лошади попятились и стали на-дыбы.
   Не случись послѣдняго обстоятельства, карета, вѣроятно, не остановилась бы: кареты часто продолжали ѣхать, оставляя раздавленныхъ позади; да и почему нѣтъ? Но испуганный кучеръ всталъ съ поспѣшностью. Двадцать рукъ схватили за поводья лошадей.
   -- Что случилось? сказалъ мсьё, спокойно выглядывая изъ окошка.
   Высокій человѣкъ въ колпакѣ поднялъ свертокъ изъ-подъ ногъ лошадей, положилъ его на ступеняхъ фонтана и бросился въ грязь и мокроту, воя какъ дикій звѣрь.
   -- Простите, мсьё маркизъ! сказалъ смиренный человѣкъ въ лохмотьяхъ:-- это ребёнокъ.
   -- Что же онъ поднялъ такой отвратительный вой? Его это ребёнокъ?
   -- Простите меня, мсьё маркизъ... жаль, да.
   Фонтанъ находился въ нѣкоторомъ разстояніи, улица открывалась здѣсь на площадку въ нѣсколько квадратныхъ саженъ. Высокій чело вѣкъ вдругъ поднялся съ земли и подбѣжалъ къ каретѣ; мсьё маркизъ ударилъ рукою по эфесу шпаги.
   -- Разбитъ! заревѣлъ человѣкъ, въ дикомъ отчаяніи, подымая обѣ руки, во всю длину ихъ надъ головою и глядя на него:-- мертвъ.
   Народъ собрался вокругъ и смотрѣлъ на мсьё маркиза. Это множество глазъ, уставленныхъ на него, ничего не выражало, кромѣ одного любопытства; въ нихъ не было видно ни угрозы, ни гнѣва. Народъ также не говорилъ ничего; послѣ перваго крика, онъ замолкъ и продолжалъ молчать. Голосъ смиреннаго человѣка, который говорилъ, былъ глухъ и робокъ, выражая совершенную покорность. Мсьё маркизъ оглядывалъ ихъ всѣхъ, какъ-будто это были крысы, вылѣзшія изъ норъ.
   Онъ вынулъ кошелекъ.
   -- Странно мнѣ, сказалъ онъ:-- какъ это вы не можете сами смотрѣть ни за собою, ни за своими дѣтьми. Кто-нибудь изъ васъ да непремѣнно попадется на дорогѣ. Какъ мнѣ знать, что мои лошади сдѣлаютъ? Послушай! дай ему это.
   Онъ бросилъ золотую монету лакею, и всѣ головы наклонились впередъ, такъ-что всѣ глаза могли видѣть, куда она упала. Высокій человѣкъ опять заревѣлъ неземнымъ голосомъ:
   -- Мертвъ.
   Его остановило быстрое появленіе другаго человѣка, передъ которымъ всѣ разступились. Увидя его, несчастный бросился къ нему на плечо, рыдая и вопя и указывая на фонтанъ, гдѣ нѣсколько женщинъ стояли надъ неподвижнымъ сверткомъ, нѣжно хлопоча надъ нимъ.
   -- Знаю, все знаю, сказалъ новый человѣкъ:-- будь твердъ, Гаспаръ! Право, для этой бѣдной игрушки лучше, что она умерла. Она умерла въ минуту, безъ страданій. Могла ли бы она такъ счастливо прожить и одинъ часъ?
   -- Вы философъ, сказалъ маркизъ, улыбаясь.-- Какъ васъ зовутъ?
   -- Меня зовутъ Дефоржъ.
   -- А ремесло какое?
   -- Виноторговецъ, мсьё маркизъ!
   -- Лови, философъ и виноторговецъ, сказалъ маркизъ, бросая ему другую золотую монету: -- и промотай ее, какъ хочешь. Ну, лошади готовы?
   Не удостоя собранія вторичнаго взгляда, мсьё маркизъ развалился въ своей каретѣ и готовъ былъ ѣхать, какъ баринъ, случайно сломавшій какую-нибудь простую вещь, заплатившій за нее и который имѣлъ возможность заплатить; но его спокойствіе было вдругъ нарушено золотою монетою, влетѣвшею въ карету и съ звономъ упавшею на полъ.
   -- Стой! закричалъ мсьё:-- держи лошадей! Кто бросилъ?
   Онъ взглянулъ на мѣсто, гдѣ за минуту передъ этимъ былъ Дефоржъ-виноторговецъ; но несчастный отецъ валялся на этомъ мѣстѣ, уткнувъ лицо въ мостовую, и возлѣ него стояла фигура полной, смуглой женщины, съ вязаньемъ въ рукахъ.
   -- Собаки! сказалъ маркизъ, но нѣжно, съ неизмѣнившимся лицомъ, исключая только двухъ пятнышекъ на носу: -- съ охотою бы я проѣхалъ по васъ, чтобъ стереть васъ всѣхъ съ лица земли. Еслибъ я только зналъ, какой мошенникъ бросилъ въ мою карету, и этотъ разбойникъ былъ близко, я раздавилъ бы его подъ колесомъ.
   Они были въ такомъ загнанномъ положеніи, они имѣли передъ собою такой многолѣтній и горькій опытъ, что могъ съ ними сдѣлать подобный человѣкъ и оставаться правымъ передъ закономъ, что ни одинъ голосъ, ни одна рука, ни одинъ глазъ даже не поднялись. Только женщина, которая стояла, продолжая вязать, смотрѣла пристально и глядѣла маркизу прямо въ лицо. Замѣтить ее было ниже его достоинства: онъ бросилъ презрительный взглядъ на нее и на остальныхъ крысъ, снова развалился на своемъ сидѣньи и закричалъ:
   -- Пошелъ.
   Лошади понеслись, и другія кареты быстрою вереницею слѣдовали одна за другою: министры, государственные прожектёры, генеральные откупщики, доктора, законники, духовенство, большая опера, комедія, весь маскарадъ, пронеслись блистательнымъ вихремъ. Крысы выползали изъ своихъ норъ, чтобъ посмотрѣть на нихъ, и онѣ глазѣли цѣлые часы; солдаты и полиція часто закрывали отъ нихъ великолѣпное зрѣлище, и онѣ прятались сзади, выглядывая изъ-за нихъ. Отецъ давно уже взялъ свой свертокъ и скрылся съ нимъ; женщины, ухаживавшія за сверткомъ, пока онъ лежалъ на ступеняхъ фонтана, сидѣли, слѣдя за паденіемъ воды, за маскараднымъ поѣздомъ. Только одна женщина стояла на виду, продолжая вязать, и она вязала съ постоянствомъ судьбы. Вода фонтана бѣжала, быстрая рѣка неслась, день склонялся къ вечеру, и жизнь въ городѣ на столько приближалась къ смерти: время и приливъ не ждутъ никогда; крысы спали въ своихъ порахъ; маскарадъ блисталъ за ужиномъ; все шло своей обыкновенной чередою.
   

VIII
Мсьё Маркизъ въ деревнѣ.

   Великолѣпный пейзажъ, съ золотистыми нивами, хотя скудными. Полосы жалкой ржи тамъ, гдѣ должна бы колоситься пшеница; полосы несчастнаго гороха и бобовъ, полосы самой грубой растительности въ-замѣнъ пшеницы. Бездушная природа, мужчины и женщины, которыя воздѣлывали ее -- всѣ, казалось, прозябали поневолѣ, всѣ обнаруживали грустное расположеніе уступить и зачахнуть.
   Мсьё маркизъ, въ своей дорожной каретѣ (которая могла бы быть полегче), везомой четверкою лошадей и двумя почтальйонами, тяжело подымался на крутой холмъ. Багровый румянецъ на лицѣ мсьё маркиза былъ не въ укоръ его высокому воспитанію; онъ происходилъ не отъ внутренняго расположенія: это было слѣдствіе внѣшняго обстоятельства, на которое онъ не имѣлъ вліянія -- захожденія солнца.
   Заходящее солнце облило такимъ яркимъ свѣтомъ дорожную карету, когда она поднялась на вершину холма, что сидящій въ ней казался пунцовымъ.
   -- Это пройдетъ сейчасъ же, сказалъ маркизъ, смотря на свои руки.
   Дѣйствительно, солнце было такъ низко, что оно закатилось въ-минуту. Когда тяжелый тормазъ заложили подъ колеса и карета покатилась подъ гору, сопровождаемая горѣлымъ занахомъ и облакомъ пыли, красный цвѣтъ быстро исчезалъ; солнце и маркизъ опускались оба вмѣстѣ, и, когда сняли тормазъ, краснота совершенно пропала.
   Но осталась неровная мѣстность дикая, открытая, небольшая деревушка, при подошвѣ холма, съ широкимъ подъемомъ дороги позади, церковная колокольня, мельница, лѣсъ для охоты и скала съ укрѣпленіемъ, обращеннымъ въ тюрьму. Маркизъ смотрѣлъ на всѣ эти предметы, постепенно темнѣвшіе съ приближеніемъ ночи, съ видомъ человѣка, подъѣзжавшаго къ дому.
   Въ деревнѣ была одна жалкая улица, съ жалкою пивоварнею, жалкою кожевенною лавкою, жалкою таверною, жалкимъ постоялымъ дворомъ для перемѣны готовыхъ лошадей, жалкимъ фонтаномъ и всѣми обыкновенными жалкими принадлежностями. Въ ней былъ также свой жалкій народъ. Всѣ жители ея были бѣдны: многіе изъ нихъ сидѣли теперь у дверей, кроша тощій лукъ на ужинъ; другіе мыли у фонтана листья травы и иронія скудныя произведенія земли, которыя возможно было ѣсть. Что сдѣлало ихъ нищими, на это указывали самымъ краснорѣчивѣйшимъ образомъ торжественныя надписи, разбросанныя по цѣлой деревнѣ и объявлявшія, гдѣ платилась подать для государства, подать для церкви, подать для господина, подать мѣстная, подать общая, и вы удивлялись только, какъ еще что-нибудь осталось отъ деревни.
   Дѣтей было видно мало; собакъ вовсе не было; что касается до мужчинъ и женщинъ, то судьба имъ на землѣ была -- жить самыми скуднѣйшими средствами, которыя могли только продлить существованіе въ деревушкѣ подъ мельницею или издохнуть въ неволѣ, въ тюрьмѣ на скалѣ.
   Возвѣщаемый передовымъ курьеромъ и щелканьемъ бичей, развѣвающихся, подобно змѣямъ, надъ головами почтальйоновъ, въ вечернемъ воздухѣ, мсьё маркизъ, какъ-будто сопровождаемый фуріями, подъѣхалъ, въ своей дорожной каретѣ, къ воротамъ почтоваго двора, который былъ возлѣ фонтана; а мужики оставили свою работу, чтобы посмотрѣть на него. Онъ посмотрѣлъ на нихъ и видѣлъ, не сознавая того, медленное, но вѣрное истощеніе, которое обратило худобу француза въ англійскій предразсудокъ, пережившій истину почти цѣлымъ столѣтіемъ.
   Мсьё маркизъ бросилъ взглядъ на эти покорныя лица, поникшія передъ нимъ такъ же точно, какъ опускалось его собственное лицо передъ Монсеньйоромъ, съ тою только разницею, что эти лица поникали передъ нимъ для одного страданія, не для мольбы -- когда къ группѣ присоединился сѣдой работникъ, починявшій дороги.
   -- Подай мнѣ сюда этого малаго, сказалъ маркизъ курьеру.
   Малаго привели, съ шапкою въ рукѣ, и другіе малые собрались кругомъ, чтобы посмотрѣть и послушать, точно такъ же, какъ и народъ у парижскаго фонтана.
   -- Я проѣхалъ мимо тебя на дорогѣ?
   -- Совершенная правда, Монсеньйоръ! Я удостоился такой чести.
   -- Подымаясь на холмъ и на вершинѣ холма?
   -- Совершенная правда, Монсеньойръ!
   -- Что же ты смотрѣлъ такъ пристально?
   -- Монсеньойръ, я смотрѣлъ на человѣка.
   Онъ остановился и показалъ подъ карету оборванною, голубой фуражкою. Всѣ его товарищи наклонились, чтобы посмотрѣть подъ карету.
   -- На какого человѣка, свинья? и чего смотрѣть тамъ?
   -- Простите, Монсеньойръ: онъ висѣлъ на цѣпи тормаза.
   -- Кто? спросилъ путешественникъ.
   -- Человѣкъ, Монсеньйоръ!
   -- Чортъ побери этихъ идіотовъ! Какъ зовутъ человѣка? Ты знаешь всѣхъ людей въ этомъ околодкѣ. Кто такой онъ былъ?
   -- Будьте великодушны, Монсеньойръ! Онъ не изъ этого околотка. Въ жизнь мою я ни разу его не видывалъ.
   -- Висѣлъ на цѣпи, чтобъ задохнуться?
   -- Съ вашего милостиваго позволенія, это-то и было удивительно, Монсеньойръ! Его голова свѣсилась -- вотъ такъ!
   Онъ обернулся бокомъ къ каретѣ, опрокинулся назадъ, обративъ лицо къ небу и забросивъ голову внизъ; потомъ онъ принялъ свое прежнее положеніе, скомкалъ свою фуражку и поклонился.
   -- На что онъ былъ похожъ?
   -- Монсеньйоръ, онъ былъ бѣлѣе мельника, весь покрытъ пылью, бѣлый какъ привидѣніе и длинный какъ привидѣніе!
   Описаніе произвело глубокое впечатлѣніе на небольшою толпу; но глаза всѣхъ, не переглядываясь, смотрѣли на мсьё маркиза, можсъъ-быть, съ желаніемъ открыть, не было ли у него привидѣнія на совѣсти.
   -- Нечего говорить, хорошъ, сказалъ маркизъ, съ счастливымъ сознаніемъ, что такая гадина не затронетъ его. Видишь, воръ привязался къ моей каретѣ и не разинетъ своей пасти.-- Ба! Возьмемте его, мсьё Габель?
   Мсьё Габель былъ почтмейстеръ и вмѣстѣ съ тѣмъ чиновникъ, при сборѣ податей. Онъ вышелъ съ необыкновеннымъ раболѣпіемъ, чтобы присутствовать при допросѣ, и держалъ теперь оффиціальнымъ образомъ допрашиваемаго за оборванный рукавъ.
   -- Убирайся! сказалъ мсьё Габель.
   -- Придержите-ка этого неизвѣстнаго, если онъ вечеромъ остановится въ вашей деревнѣ, да увѣрьтесь, что онъ съ добрыми намѣреніями, Габель!
   -- Монсеньйоръ, я почту за необыкновенное счастье исполнить ваши приказанія.
   -- Что, убѣжалъ этотъ малый? Гдѣ онъ, проклятый?
   Проклятый былъ подъ каретою, съ полдюжиною своихъ особенбенныхъ друзей, указывая имъ цѣпь голубою фуражкою. Полдюжина другихъ особенныхъ друзей быстро вытащила и представила его, оторопѣлаго, мсьё маркизу.
   -- Олухъ, слышишь, человѣкъ убѣжалъ, когда остановились тормозить?
   -- Монсеньйоръ, онъ кинулся въ сторону съ холма головой впередъ, какъ люди бросаются въ рѣку.
   -- Посмотри за этимъ, Габель! Пошелъ.
   Полдюжина, глазѣвшая на цѣпь, еще оставалась между колесами, какъ бараны. Колеса повернули такъ быстро, что они едва спасли свои кожи и кости; но счастье ихъ, имъ болѣе нечего было сказать, а то бы они не отдѣлались такъ удачно.
   Порывъ, съ которымъ полетѣла карета изъ деревни и понеслась на подъемъ, былъ скоро остановленъ крутостью холма; мало-по-малу быстрота переходила въ легкій шагъ, и экипажъ, раскачиваясь, тащился вверхъ, среди благовоній лѣтней ночи. Почтальйоны, окруженные миріадами эфирныхъ мошекъ, носившихся около экипажа, вмѣсто фурій, спокойно исправляли концы бичей; лакей шелъ возлѣ лошадей, и слышалась рысь курьера, впереди ѣхавшаго во мглѣ.
   На самой крутизнѣ холма находилось кладбище съ крестомъ и колоссальною фигурою Спасителя, пригвожденною къ нему. Это было жалкое произведеніе скульптуры, вырѣзанное изъ дерева неопытнымъ деревенскимъ рѣзчикомъ; но, видно было, онъ изучалъ живую натуру... можетъ-быть, свою собственную натуру: фигура была страшно-худа и тонка.
   Передъ этою горестною эмблемою постепенно возраставшаго бѣдствія и еще недостигнувшаго крайней точки, женщина стояла на колѣняхъ. Она обернулась, когда карета подъѣхала къ ней, быстро поднялась и подошла къ ея дверцамъ.
   -- Это вы, Монсеньйоръ! Монсеньйоръ, просьба.
   Съ нетерпѣливымъ восклицаніемъ, но неизмѣнившимся лицомъ, маркизъ выглянулъ въ окно.
   -- Что еще! Что такое? Вѣчно просьбы!
   -- Монсеньйоръ, ради любви къ Богу! Мой мужъ, лѣсничій.
   -- Что вашъ мужъ лѣсничій? съ вами вѣчно одно и то же. Не можетъ заплатить чего-нибудь?
   -- Онъ все заплатилъ, Монсеньйоръ! Онъ умеръ.
   -- Хорошо! онъ спокоенъ. Могу ли я вамъ возвратить его?
   -- Увы, нѣтъ, Монсеньйоръ! Но онъ лежитъ тамъ подъ кочкою жалкой травы.
   -- Далѣе?
   -- Монсеньйоръ, здѣсь такъ много этихъ кочекъ.
   -- Ну, что же?
   Она имѣла видъ старухи, хотя была молода. Въ ея движеніяхъ выражалась сильная печаль; поперемѣнно она то складывала съ дикою энергіею свои мозолистыя руки, прорѣзанная толстыми венами, то клала одну изъ нихъ на дверцы кареты, нѣжно, ласково, какъ-будто это было сердце человѣческое, которое могло чувствовать нѣжное прикосновеніе.
   -- Монсеньйоръ, выслушайте меня, монсеньойръ, выслушайте мою просьбу! Мой мужъ умеръ отъ нужды... Сколько умираютъ отъ нужды! сколько умрутъ еще отъ нужды!
   -- Что же еще? Могу ли я хоронить ихъ?
   -- Монсеньйоръ, Богу это извѣстно. Я не прошу этого. Моя просьба -- позволить поставить надъ моимъ мужемъ кусокъ камня или дерева съ его именемъ, чтобы знать, гдѣ онъ лежитъ. Не-то мѣсто будетъ скоро забыто; его не найдутъ, когда я умру отъ той же болѣзни; меня положатъ подъ другою кочкою жалкой травы; Монсеньйоръ, ихъ такъ много, онѣ такъ быстро растутъ; ихъ сколько еще нужно, Монсеньйоръ! Монсеньйоръ!
   Лакей оттолкнулъ ее отъ дверецъ, карета вдругъ понеслась быстрою рысью, почтальйоны понукали лошадей; а она осталась одна позади, и маркизъ, снова сопровождаемый фуріями, торопился доканчивать послѣднюю милю или двѣ, еще отдѣлившія его отъ замка.
   Благовонія лѣтней ночи подымались кругомъ его и вѣяли такъ же безпристрастно, какъ падалъ дождь на запыленную, оборванную, измученную группу у фонтана, которой все еще продолжалъ разсказывать работникъ, чинившій дорогу, при помощи своей голубой фуражки (безъ нея онъ былъ ничто), про человѣка, похожаго на привидѣніе, пока не надоѣло имъ слушать. Наконецъ и имъ стало не въ-моготу: они разошлись одинъ за другимъ, и огоньки засверкали въ ихъ хижинахъ. Но вотъ хижины стемнѣли, новыя звѣзды показались, какъ-будто тѣ же огоньки не погасли, а понеслись на небо.
   Около этого времени передъ маркизомъ поднялась тѣнь высокаго дома, окруженнаго деревьями, и свѣтъ факела скоро прогналъ ее, когда карета остановилась, и парадная дверь замка открылась передъ нимъ.
   -- Мсьё Шарль, котораго я ожидаю, пріѣхалъ изъ Англіи?
   -- Нѣтъ еще, Монсеньйоръ!
   

IX.
Голова Горгоны.

   Замокъ мсьё маркиза представлялъ тяжелую массу зданій, съ обширнымъ дворомъ впереди, вымощеннымъ камнемъ, двумя каменными лѣстницами, сходившимися на каменной терассѣ, передъ главнымъ входомъ. Тяжелая масса камней, говоря вообще, съ тяжелыми каменными балюстрадами, каменными урнами, каменными цвѣтами, каменными лицами и каменными львами, какъ-будто голова горгоны осматривала его два вѣка тому назадъ, когда онъ былъ только конченъ.
   Мсьё маркизъ поднялся изъ кареты по низкимъ ступенькамъ широкой лѣстницы, вслѣдъ за факеломъ, нарушившимъ теперь мракъ, противъ чего громко протестовала сова, сидѣвшая на кровлѣ конюшенъ, скрытыхъ за деревьями. Затѣмъ все было такъ спокойно, что факелъ, который несли по лѣстницѣ, и факелъ, который держали при входѣ, горѣли, какъ-будто они находились въ закрытой парадной комнатѣ, а не на открытомъ воздухѣ. Кромѣ крика совы да журчанья фонтана, падавшаго въ каменный бассейнъ, не слышно было никакого звука; это была одна изъ мрачныхъ ночей, которыя задерживаютъ дыханіе на цѣлые часы и потомъ разрѣшаются продолжительнымъ глубокимъ вздохомъ, чтобы снова замереть.
   Большая дверь захлопнулась за мсьё маркизомъ, и онъ вступилъ въ мрачную переднюю, обвѣшанную старинными кабаньими копьями, мечами, охотничьими ножами, хлыстами и плетьми, которыхъ тяжесть часто испытывали мужики, когда ихъ баринъ бывалъ не въ духѣ.
   Минуя парадныя комнаты, которыя оставались въ совершенной темнотѣ и запертыми на ночь, мсьё маркизъ поднялся, съ факелоносцемъ впереди, по лѣстницѣ, къ двери въ корридорѣ, открывавшейся на его собственную половину, состоявшую изъ трехъ комнатъ: спальной и двухъ другихъ. Это были высокія комнаты со сводами, съ прохладными полами, безъ ковровъ и соединявшія всякую роскошь, приличную положенію маркиза и сладострастному вѣку и странѣ. Вкусъ предпослѣдняго изъ Лудовиковъ, которымъ рядъ, казалось, не долженъ бы прерваться, Лудовика-Четырнадцатаго, рѣзко выражался въ богатой мёбели; но его разнообразили многіе предметы, представлявшіе древнѣйшія страницы исторіи Франціи.
   Въ третьей комнатѣ былъ накрытъ ужинъ для двухъ. Это была круглая комната, находившаяся въ одной изъ четырехъ башенъ замка, имѣвшихъ форму гасильника -- небольшая высокая комната, съ открытымъ настежъ окошкомъ и опущенными деревянными жалузи, такъ-что мракъ ночи обнаруживался только легкими, горизонтальными, чорными линіями, перемежавшимися съ широкими полосами каменнаго цвѣта жалузи.
   -- Мой племянникъ, сказалъ маркизъ, взглянувъ на накрытый столъ: -- я слышалъ, еще не пріѣхалъ.
   Его еще не было; по его ожидали вмѣстѣ съ Монсеньйоромъ.
   -- А! очень-сомнительно, чтобы онъ пріѣхалъ сегодня. Какъ бы то ни было, оставьте столъ, какъ есть. Черезъ четверть часа я буду готовъ.
   Черезъ четверть часа Монсеньйоръ былъ готовъ и сидѣлъ одинъ за своимъ роскошнымъ ужиномъ. Его стулъ былъ противъ окошка. Онъ кончилъ супъ и подносилъ къ губамъ рюмку бордо, какъ вдругъ онъ ее поставилъ на столъ.
   -- Что это? спросилъ онъ спокойно, пристально смотря на горизонтальныя линіи чорнаго и каменнаго цвѣта.
   -- Монсеньйоръ, гдѣ?
   -- За жалузи. Откройте жалузи.
   Жалузи были подняты.
   -- Ну?
   -- Ничего, Монсеньойръ! Только деревья и темнота.
   Слуга, говорившій это, смотрѣлъ вдаль, въ неопредѣленный мракъ, и теперь стоялъ на этомъ черномъ фонѣ, ожидая дальнѣйшихъ приказаній.
   -- Хорошо, сказалъ невозмутимый баринъ:-- закройте жалузи.
   Приказаніе было исполнено, и маркизъ продолжалъ свой ужинъ. Онъ былъ на половинѣ его, когда снова остановился съ рюмкою въ рукѣ, прислушиваясь къ стуку колесъ. Стукъ приближался быстро и остановился у подъѣзда замка.
   -- Спросите, кто пріѣхалъ?
   Это былъ племянникъ Монсеньйора. Онъ оставался назади въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Монсеньйора. Онъ ѣхалъ быстро, но не довольно-скоро, чтобы догнать Монсеньйора на дорогѣ. На станціяхъ онъ слышалъ, Монсеньйоръ былъ впереди его.
   Монсеньойръ велѣлъ передать ему, что ужинъ ожидаетъ его, и проситъ его сюда. Черезъ нѣсколько минутъ племянникъ вошелъ. Онъ былъ извѣстенъ въ Англіи какъ Чарльзъ Дарнэ.
   Монсеньойръ принялъ его необыкновенно-вѣжливо; но они не пожали руки другъ другу.
   -- Вы оставили Парижъ вчера? сказалъ онъ Монсеньйору, садясь за столъ.
   -- Вчера. А вы?
   -- Я пріѣхалъ прямо.
   -- Изъ Лондона?
   -- Да.
   -- Вы ѣхали долго, сказалъ маркизъ съ улыбкою.
   -- Напротивъ, я не останавливался нигдѣ.
   -- Простите: я разумѣю, собирались долго.
   -- Меня удерживали -- племянникъ на-минуту остановился въ своемъ отвѣтѣ -- различныя занятія.
   -- Безъ-сомнѣнія, сказалъ вѣжливый дядя.
   Пока слуга оставался, они не обмѣнялись болѣе ни словомъ. Подали кофе. Они остались одни. Племянникъ посмотрѣлъ на дядю и, встрѣтивъ лицо, которое было такъ похоже на красивую маску, началъ разговоръ:
   -- Я пріѣхалъ назадъ, какъ вы ожидаете, преслѣдуя ту же цѣль, которая заставила меня уѣхать. Я подвергался большой неожиданной опасности; но это была священная цѣль, и, еслибъ даже она привела меня къ смерти, я надѣюсь, она бы поддержала меня.
   -- Не къ смерти, сказалъ дядя: -- кчему говорить о смерти!
   -- Я сомнѣваюсь, отвѣчалъ племянникъ: -- чтобы вы потрудились удержать меня, если бы она привела меня и къ самой смерти.
   Углубленія на носу, удлинненіе тонкихъ прямыхъ чертъ на жестокомъ лицѣ были слишкомъ-зловѣщи. Дядя сдѣлалъ легкое движеніе, какъ бы стараясь разувѣрить племянника; но оно скорѣе обнаруживало хорошее воспитаніе, нежели обнадеживало.
   -- Дѣйствительно, продолжалъ племянникъ: -- сколько я знаю, вы какъ-будто бы нарочно старались придать болѣе-подозрительный видъ и безъ-того уже подозрительнымъ обстоятельствамъ, окружавшимъ меня.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, сказалъ дядя шутя.
   -- Но, какъ бы то ни было, снова началъ племянникъ, смотря на него съ глубокою недовѣрчивостью: -- я знаю, вы хотѣли бы задержать меня всѣми средствами и не остановились бы въ выборѣ ихъ.
   -- Мой другъ, я говорилъ вамъ это, сказалъ дядя, и жилки забились на пятнышкахъ на носу.-- Сдѣлайте мнѣ одолженіе, припомните, что я говорилъ вамъ давно.
   -- Я помню.
   -- Благодарю васъ, сказалъ маркизъ необыкновенно-сладко.
   Голосъ его раздавался въ воздухѣ, какъ звукъ музыкальнаго инструмента.
   -- Право, продолжалъ племянникъ:-- я полагаю, что ваше несчастье и мое счастье до-сихъ-поръ еще избавили меня во Франціи отъ тюрьмы.
   -- Я не совершенно понимаю, отвѣчалъ дядя, прихлебывая кофе.-- Могу ли просить у васъ объясненія?
   -- Я увѣренъ, что если бы вы не были въ немилости при дворѣ, которая продолжается уже нѣсколько лѣтъ, то грамота за печатью давно отправила бы меня въ какую-нибудь крѣпость, на неопредѣленное время.
   -- Очень можетъ-бытъ, сказалъ дядя съ необыкновеннымъ спокойствіемъ.-- Дли чести фамиліи я бы даже рѣшился обезпокоить васъ и до такой степени. Прошу меня извинить!
   -- Я вижу, на мое счастье, пріемъ третьяго-дня былъ холоденъ по обыкновенію, замѣтилъ племянникъ.
   -- Я не скажу, чтобы это было къ счастью, мой другъ, отвѣчалъ дядя съ тонкою вѣжливостью.-- Я не увѣренъ въ этомъ. Такой отличный случай къ размышленію, при всѣхъ выгодахъ уединенія, могъ бы имѣть болѣе-полезное вліяніе на вашу судьбу, нежели вы сами. Но безполезно разбирать этотъ вопросъ. Мнѣ неудача, какъ вы сами говорите. Эти легкія исправительныя средства, помогающія силѣ и чести фамилій, такія слабыя одолженія, которыя могли бы обезпокоить васъ, получаются теперь или по протекціи, или послѣ неотступныхъ просьбъ. Столько людей теперь ищутъ ихъ, и они даются (сравнительно) немногимъ. Прежде этого не было; но во Франціи многое перемѣнилось къ худшему. Наши предки располагали жизнью и смертью черни, окружавшей ихъ. Сколькихъ собакъ вывела изъ этой комнаты на висѣлицу! Въ слѣдуя щей комнатѣ, моей спальной, я знаю, одного малаго прикололи на мѣстѣ за то, что дерзкій осмѣлился говоритъ о чести своей дочери -- своей дочери! Мы потеряли многія преимущества, новая философія вошла въ моду, и, отстаивая наше положеніе въ настоящее время, мы могли бы (я не говорю: мы можемъ -- я не иду такъ далеко) подвергнуться многимъ непріятностямъ. Худо, очень-худо!
   Маркизъ взялъ небольшую щепотку табаку и покачалъ головою, съ самымъ изящнымъ отчаяніемъ, которое только ему пристало, за страну, еще вмѣщавшую его, какъ великое средство своего возстановленія.
   -- Мы дотого отстаивали наше положеніе въ прежнее время да и теперь, сказалъ племянникъ мрачно: -- что, я увѣренъ, ничье имя не возбуждаетъ такой ненависти во Франціи, какъ наше.
   -- Надѣюсь, сказалъ дядя:-- ненависть къ высшимъ -- это невольное уваженіе низшихъ.
   -- Нѣтъ лица въ цѣломъ околоткѣ, продолжалъ племянникъ прежнимъ же тономъ:-- на кого ни взгляни, которое бы не выражало только одного страха и рабства.
   -- Это честь, сказалъ маркизъ: -- величію фамиліи, заслуженная средствами, которыми она поддержала его. Га!
   И онъ взялъ щепотку и заложилъ ногу за ногу.
   Но когда племянникъ, опершись локтемъ на столъ, закрылъ глаза рукою, въ мрачной безнадежности, красивая маска взглянула на него искоса съ жестокостью, которая, повидимому, худо согласовалась съ притворнымъ равнодушіемъ ея хозяина.
   -- Обузданіе -- единственная срочная философія. Мрачныя чувства страха и раболѣпія, мой другъ, заставятъ собакъ слушаться слети, сока эта кровля, замѣтилъ маркизъ, взглянувъ наверхъ: -- закрываетъ насъ отъ неба.
   Это "пока" могло быть не такъ продолжительно, какъ думалъ маркизъ. Еслибъ въ этотъ вечеръ представилась ему картина его замка и пятидесяти ему подобныхъ замковъ, какими они будутъ чрезъ нѣсколько лѣтъ, онъ затруднился бы, можетъ-быть, который назвать своею собственностью, среди массы обожженныхъ, разграбленныхъ развалинъ. Что жь касается до хваленой кровли, то она закрывала бы небо на новый манеръ, навсегда, отъ труповъ, прострѣленныхъ сотнями тысячъ ружей.
   -- Между-тѣмъ, сказалъ маркизъ:-- я сохраню честь и спокойствіе фамиліи, если вы не хотите. Но вы должны устать: кончимъ нашу бесѣду на сегодняшній вечеръ.
   -- Еще одну минуту.
   -- Цѣлый часъ, если вамъ угодно.
   -- Мы сдѣлали несправедливость, сказалъ племянникъ:-- и мы пожинаемъ плоды этой несправедливости.
   -- Мы сдѣлали несправедливость? повторилъ маркизъ съ вопрошающею улыбкою и показывая вѣжливымъ образомъ сначала на племянника и потомъ на себя.
   -- Наша фамилія, наша благородная фамилія, которой честью мы оба дорожимъ столько, хотя различнымъ образомъ! Мы сдѣлали бездну несправедливостей еще при моемъ отцѣ, оскорбляя каждаго человѣка, который являлся между нами и нашими наслажденіями. Зачѣмъ я говорю о временахъ отца? не были ли они также вашимъ временемъ? могу ли я отдѣлить отъ него его брата-близнеца, сонаслѣдника и преемника?
   -- Смерть сдѣлала это, сказалъ маркизъ.
   -- И оставила меня, отвѣчалъ племянникъ:-- прикованнымъ къ порядку, страшному для меня, за который я отвѣчаю, но въ которомъ я не имѣю власти. Я долженъ исполнить послѣднее требованіе моей милой матери, я долженъ повиноваться послѣднему взгляду моей милой матери, которая заклинала меня быть милосердымъ и исправить это, и я напрасно ищу помощи и власти.
   -- Если вы ихъ ищете во мнѣ, мой племянникъ, сказалъ маркизъ, дотрогиваясь своимъ пальцемъ до его груди -- они стояли теперь у камина:-- то будьте увѣрены, что ваши исканія напрасны.
   Каждая черта на его прозрачно-блѣдномъ лицѣ сжалась съ жестокостью, лукавствомъ, когда онъ стоялъ съ табакеркою въ рукѣ, спокойно смотря на племянника. Онъ дотронулся еще разъ до его груди, какъ-будто палецъ маркиза былъ остріе короткой шпаги, которымъ онъ хотѣлъ проколоть насквозь, и сказалъ:
   -- Мой другъ, я умру, продолжая порядокъ, въ которомъ мы живемъ.
   Произнеся это, онъ взялъ окончательную щепотку табаку и положилъ табакерку въ карманъ.
   -- Лучше быть благоразумнымъ, прибавилъ онъ, позвонивъ въ колокольчикъ на столѣ:-- и подчиниться своему жребію. Но, я вижу, вы замечтались, мсьё Шарль!
   -- Это имѣнье и Франція погибли для меня, сказалъ племянникъ.-- Я отказываюсь отъ нихъ.
   -- Ваши ли онѣ, что вы отказываетесь? Франція, можетъ-быть, но имѣнье? Конечно, объ этомъ не стоитъ и говорить, но ваше ли оно?
   -- Употребивъ эти слова, я не имѣлъ намѣренія предъявить на него моихъ правъ. Если оно перейдетъ отъ васъ ко мнѣ завтра же...
   -- Что я надѣюсь, при моемъ тщеславіи, невѣроятно.
   -- Или черезъ двадцать лѣтъ.
   -- Вы дѣлаете мнѣ много чести, сказалъ маркизъ:-- но все-таки я предпочитаю это предположеніе.
   -- Я оставлю его и буду жить другимь образомъ, въ другомъ мѣстѣ. Это небольшая жертва. Имѣнье это -- одна пустыня, исполненная бѣдствій и разрушенія.
   -- А! сказалъ маркизъ, оглядывая кругомъ роскошную комнату.
   -- Да, на глазъ довольно-хорошо; но разсмотрите сущность подъ открытымъ небомъ, при божьемъ свѣтѣ, и вы увидите, зданіе валится подъ расточительностью, худымъ управленіемъ, притѣсненіями, долгами, голодомъ, наготою и страданіями.
   -- А! повторилъ снова маркизъ съ очень-довольнымъ тономъ.
   -- Если оно будетъ моимъ, я передамъ его въ другія руки, которыя съумѣютъ лучше меня освободить его (если это возможно) отъ гнетущей тяжести, чтобъ несчастный народъ, привязанный къ нему, задавленный до послѣдней степени терпѣнья, страдалъ бы менѣе, по-крайней-мѣрѣ, въ новомъ поколѣніи; но это не для меня. Проклятье лежитъ надъ цѣлою страною.
   -- А вы? сказалъ дядя.-- Простите мое любопытство, вы намѣрены жить съ вашею новою философіею?
   -- Чтобъ жить, я долженъ дѣлать то же, за что когда-нибудь примутся многіе мои соотечественники, даже съ дворянствомъ на плечахъ; я долженъ работать.
   -- Въ Англіи, напримѣръ?
   -- Да, честь фамиліи будетъ спасена мною въ этой странѣ. Имя не пострадаетъ отъ меня, потому-что я не ношу этого имени.
   Звонокъ далъ знать, чтобъ освѣтили сосѣднюю спальню. Яркій свѣтъ проходилъ теперь изъ нея черезъ дверь. Маркизъ смотрѣлъ въ эту сторону и прислушивался къ удалявшимся шагамъ лакея.
   -- Англія очень-привлекательна для васъ, хотя ваша жизнь тамъ была не цвѣтущая, замѣтилъ имъ, обративъ свое спокойное лицо съ улыбкою на племянника.
   -- Я вамъ сказалъ уже, что я обязанъ вамъ моею цвѣтущею жизнью. Какъ бы то ни было, это мое убѣжище.
   -- Эти хвастливые англичане говорятъ, что это убѣжище для многихъ. Вы знаете нашего соотечественника, который также нашелъ тамъ убѣжище? доктора?
   -- Да.
   -- У него есть дочь?
   -- Да.
   -- Да, сказалъ маркизъ.-- Вы устали. Добрая ночь!
   Когда онъ наклонилъ голову самымъ вѣжливымъ образомъ, на его улыбающемся лицѣ выражалась особенная таинственность, которую онъ придавалъ своимъ словамъ и которая невольно поражала глаза и уши его племянника. Въ то же время тонкія прямыя очертанія его глазъ, прямыя губы, углубленія на носу приняли выраженіе сарказма, которое было дьявольски-прекрасно.
   -- Да, повторилъ маркизъ.-- Докторъ и у него дочь. Да. Такъ начинается новая философія! Вы устали. Добрая ночь!
   Спрашивать это лицо было бы такъ же безполезно, какъ каменныя украшенія снаружи замка. Напрасно глядѣлъ на него племянникъ, проходя къ двери.
   -- Добрая ночь! сказалъ дядя.-- Я надѣюсь, къ моему удовольствію, увидѣть васъ завтра, поутру. Пріятнаго сна! Эй, посвѣтите племяннику и сожгите племянника съ его памятью, если хотите, прибавилъ онъ про себя прежде, нежели снова позвонилъ въ колокольчикъ и позвалъ лакея въ свою спальню.
   Лакей пришелъ и ушелъ. Мсьё маркизъ сталь прогуливаться взадъ и впередъ въ своемъ широкомъ шлафрокѣ, приготовляясь ко сну въ эту жаркую, удушливую ночь. Шелестя по комнатѣ, его ноги, обутыя въ мягкія туфли, безъ малѣйшаго шума ступали по полу; онъ двигался, какъ благовоспитанный тигръ; онъ быль похожъ на заколдованнаго маркиза, который, какъ въ сказкѣ, превращался теперь на урочное время въ тигра или принималъ свою форму.
   Онъ ходилъ взадъ и впередъ но своей сладострастной спальнѣ, перебирая отрывочныя воспоминанія послѣдней дороги, которыя, непрошенныя, представились его уму: медленный подъемъ на гору при восхожденіи солнца, закатъ солнца, спускъ, мельницу, тюрьму на скалѣ, небольшую деревню въ долинѣ, мужиковъ у фонтана и работника, чинившаго дорогу, указывавшаго голубою фуражкою на цѣпь тормаза подъ каретою. Эта сцена напомнила ему парижскій фонтанъ, небольшой свертокъ, лежавшій на его ступеняхъ, склонившихся надъ нимъ женщинъ и высокаго человѣка съ поднятыми руками, кричавшаго: "мертвъ!"
   -- Теперь я остылъ, сказалъ мсьё маркизъ:-- и могу лечь въ постель.
   Оставивъ одну горящую свѣчу на каминѣ, онъ опустилъ тонкія газовыя занавѣски, и ночь нарушила свою тишину глубокимъ вздохомъ, когда онъ собрался спать.
   Каменныя лица, на наружныхъ стѣнахъ замка, безсознательно глядѣли на ночной мракъ цѣлые три часа; цѣлые три часа лошади стучали въ стойлахъ, у рѣшотокъ, собаки лаяли, а сова кричала, и крикъ ея совсѣмъ не былъ похожъ на звуки, приписываемые ей поэтами. Но таковъ уже обычай подобныхъ тварей -- никогда не говорить того, что придумали для нихъ люди.
   Цѣлые три часа каменныя лица и львиныя головы на стѣнахъ замка безсмысленно смотрѣли на темную ночь. Глубокій мракъ покрывалъ весь ландшафтъ и убаюкивалъ природу. На кладбищѣ маленькія кочки жалкой травы слились въ одну массу. Изображеніе распятаго Христа могло бы спуститься на землю, и никто бы этого не замѣтилъ. Въ деревнѣ податные и сборщики податей спали крѣпко, грезя, можетъ-быть, о пиршествахъ, какъ это обыкновенно бываетъ съ голодными, объ удобствахъ, объ отдыхѣ, какъ это также случается съ загнаннымъ рабомъ, съ воломъ, запряженнымъ въ ярмо. Тощіе деревенскіе жители спали крѣпко и были сыты и свободны.
   Фонтанъ въ деревнѣ текъ невидимо, безъ шума; фонтанъ въ замкѣ падалъ также невидимо, безъ шума, и струи ихъ уносились, какъ минуты, скользящія съ пружины времени. Такъ продолжались цѣлые три часа мрака. Потомъ сѣрая вода забѣлѣла на свѣтѣ и глаза каменныхъ лицъ на замкѣ открылись.
   Становилось свѣтлѣе и свѣтлѣе, наконецъ солнце коснулось вершинъ неподвижныхъ деревьевъ и облило своими лучами холмъ. Въ этомъ свѣтѣ вода фонтана въ замкѣ, казалось, превратилась въ кровь и каменныя лица побагровѣли. Громко раздавалась утренняя пѣсня птицъ, и на разбитомъ подоконникѣ, у большаго окна спальни мсьё маркиза, одна маленькая птичка пѣла изъ всей мочи самую сладкую пѣсенку. Ближайшее каменное лицо смотрѣло на это съ удивленіемъ и, казалось, съ своимъ открытымъ ртомъ и опущенною челюстью, было поражено ужасомъ.
   Солнце взошло теперь, и движеніе началось въ деревнѣ. Окошки хижинъ отворялись; засовы снимались съ старыхъ дверей, и народъ выходилъ, дрожа на прохладѣ еще свѣжаго воздуха. Потомъ началась обыкновенная ежедневная работа между деревенскимъ населеніемъ, рѣдко облегчаемая. Кто шелъ къ фонтану, кто на поле; здѣсь мужчины и женщины копали и рыли, тамъ мужчины и женщины смотрѣли за несчастнымъ скотомъ, выгоняли костлявыхъ коровъ на пастбища, какія можно было найдти по сторонамъ большой дороги. Одна или двѣ фигуры стояли на колѣняхъ у церкви и предъ распятіемъ; между-тѣмъ, корова, выжидая конца послѣднихъ молитвъ, завтракала травой у подножія креста.
   Замокъ проснулся позже, какъ и подобало его величію. Онъ просыпался постепенно и положительно. Сначала зардѣлись одинокія кабаньи копьи и охотничьи ножи; потомъ заблисталъ палашъ, освѣщенный утреннимъ солнцемъ; вотъ раскрылись двери и окошки; лошади въ стойлахъ смотрѣли изъ-за плеча на свѣтъ, и свѣжесть пахнула въ открытую дверь; листья блистали и шелестили у рѣшетчатыхъ окошекъ, собаки тянули цѣпи и подымались надыбы, полныя нетерпѣнья сорваться съ нея.
   Всѣ эти обыкновенныя случайности принадлежали къ ежедневной жизни; ими начиналось утро. По, конечно, не набатный звонъ въ большой колоколъ замка, не бѣготня но лѣстницѣ, не запыхавшіяся фигуры на терассѣ, не быстрое сѣдланье лошадей и ихъ отъѣздъ?
   Какой вѣтеръ донесъ эту суматоху до сѣдаго работника, чинившаго дороги и уже принявшагося за свое дѣло на вершинѣ холма, между-тѣмъ, какъ дневная пища его (ноша не тяжелая) лежала въ сверткѣ, который и воронамъ не стоило клевать, на грудѣ камней? Не птицы ли разнесли слухъ, какъ случайно же сѣютъ они сѣмена? Какъ бы то ни было, работникъ бѣжалъ съ горы въ знойное утро, по колѣни въ пыли, какъ-будто онъ спасалъ свою жизнь, и остановился только достигнувъ фонтана.
   Весь народъ въ деревнѣ былъ у фонтана, стоя кругомъ, съ обыкновеннымъ раболѣпнымъ видомъ, пока перешептываясь, но не обнаруживая другихъ чувствъ, кромѣ мрачнаго любопытства и удивленія. Выгнанныя коровы поспѣшно были приведены и, привязанныя гдѣ-попало, смотрѣли безсмысленно или лежали и жевали жвачку. Прислуга замка, почтоваго двора и всѣ власти, собирающія подати, были вооружены болѣе или менѣе и толпились по другую сторону маленькой улицы, повидимому, безъ всякой цѣли. Работникъ, починявшій дороги, уже успѣлъ проникнуть до середины группы своихъ пятидесяти друзей и билъ себя по груди своею голубою фуражкою. Что значило все это, что значило также, что мсьё Габель вдругъ вскочилъ на лошадь позади верховаго и поскакалъ галопомъ (хотя лошадь несла теперь двойную ношу), олицетворяя нѣмецкую балладу "Ленора"?
   Это значило, что въ замкѣ было одно лишнее каменное лицо.
   Горгона осмотрѣла зданіе снова въ прошедшую ночь и прибавила одно необходимое каменное лицо -- лицо, котораго она ожидала почти два вѣка.
   Оно лежало на подушкѣ мсьё маркиза. Оно было такъ похоже на прекрасную маску, внезапно испуганную, разгнѣванную и окаменѣвшую. Въ сердце каменной фигуры, съ нимъ соединенной, былъ воткнутъ ножъ. На рукояткѣ его находилась полоска бумаги, на которой было написано: "Отправь скорѣй его въ могилу. Это отъ Жака."
   

X.
Два обѣщанія.

   Прошло много мѣсяцевъ въ году, и Чарльзъ Дарнэ основался въ Англіи, какъ учитель французскаго языка, свѣдущій также во французской литературѣ. Въ наше время онъ былъ бы профессоромъ; но тогда онъ былъ просто преподаватель. Онъ давалъ уроки молодымъ людямъ, которые имѣли время и охоту изучить живой языкъ, бывшій разговорнымъ языкомъ въ цѣломъ свѣтѣ, развивая въ то же время вкусъ къ сокровищамъ мысли и воображенія, составлявшимъ его литературу. Кромѣ-того, онъ могъ писать о нихъ и передавать ихъ чистымъ англійскимъ языкомъ. Такіе учителя были въ то время рѣдки. Бывшіе князья и будущіе короли еще не примкнули къ этому классу, и разоренное дворянство еще не попало въ повара и плотники. Дарнэ скоро сдѣлался извѣстенъ, какъ учитель, необыкновенно-полезный и пріятный для учащихся, и какъ изящный переводчикъ, придававшій своей работѣ не одно сухое знаніе словаря: онъ встрѣтилъ заслуженное поощреніе. Притомъ, положеніе его отечества, возбуждавшее постоянно возрастающій интересъ, было ему совершенно-извѣстно. Такимъ-образомъ, при большой настойчивости и неутомимомъ прилежаніи, онъ благоденствовалъ.
   Въ Лондонѣ онъ не ожидалъ, что будетъ прогуливаться по вымощеннымъ золотымъ улицамъ, или покоиться на розахъ. Питай онъ такія горячія надежды, онъ не былъ бы и вполовину такъ счастливъ Онъ искалъ работы и нашелъ ее, трудился надъ нею и былъ доволенъ. Вотъ въ чемъ заключалось его благоденствіе.
   Часть его времени проходила въ Кембриджѣ, гдѣ онъ читалъ лекціи студентамъ и гдѣ его терпѣли, какъ контрабандиста, который велъ запрещенный торгъ европейскою литературою, вмѣсто-того, чтобы открыто, законнымъ образомъ ввозить классическую словесность Греціи и Рима. Остальное время проводилъ онъ въ Лондонѣ.
   Теперь всѣ люди, начиная съ блаженнаго времени вѣчной эдемской весны и оканчивая нашими днями царства зимы, постоянно сбиваются на одну дорогу -- дорогу Чарльза Дарнэ, дорогу любви къ женщинѣ.
   Онъ любилъ Люси Манетъ съ самаго часа грозившей ему нѣкогда погибели. Никогда еще онъ не слышалъ такого сладкаго, любезнаго звука, какъ ея сострадательный голосъ; никогда онъ еще не видалъ такого прекраснаго лица, какъ ея лицо, когда она выходила съ нимъ на очную ставку, на краю его могилы. Но онъ ни разу еще не говорилъ съ нею объ этомъ предметѣ: убійство въ оставленномъ замкѣ, далеко за волнующимся моремъ, за длинною, длинною пыльною дорогою, совершилось годъ тому назадъ; тяжелый каменный замокъ успѣлъ обратиться для него въ болѣзненное сновидѣніе, и онъ, однакожь, не высказалъ ей ни слова, не открылъ ей состоянія своего сердца.
   Это было не безъ причины, онъ зналъ это очень-хорошо. Въ одинъ лѣтній день, только-что возвратившись въ Лондонъ, послѣ коллегіальныхъ занятій, онъ отправился въ спокойный уголокъ Сого, желая выискать удобный случай, чтобы открыть свою душу доктору Манету. День подходилъ къ вечеру, и онъ зналъ, что Люси ушла со двора съ миссъ Проссъ.
   Онъ нашелъ доктора за чтеніемъ, въ креслахъ, у окошка. Энергія, когда-то поддерживавшая его въ прежнихъ страданіяхъ и увеличивавшая ихъ горечь, постепенно возвратилась къ нему. Онъ былъ опять человѣкъ энергическій, твердый въ своихъ намѣреніяхъ, рѣшительный и сильный въ исполненіи ихъ. Иногда эта возстановленная энергія обнаруживалась порывами, припадками, точно такъ же, какъ и дѣятельность снова пріобрѣтенныхъ имъ способностей; но эти неровности проявлялись не такъ часто и сглаживались болѣе и болѣе.
   Онъ учился много, спалъ мало, легко выдерживалъ усталость и всегда былъ одинаково веселъ. Чарльзъ Дарнэ пришелъ къ нему теперь; увидя его, докторъ положилъ книгу и протянулъ къ нему руку.
   -- Чарльзъ Дарнэ! очень радъ васъ видѣть. Мы разсчитывали на ваше возвращеніе три или четыре дня тому назадъ. Мистеръ Страйверъ и Сидней Картонъ были здѣсь вчера и говорили, что вамъ давно пора пріѣхать.
   -- Очень обязанъ имъ за ихъ участіе, отвѣчалъ онъ довольно-холодно, относясь про нихъ, хотя съ горячностью обращаясь къ доктору: -- миссъ Манетъ...
   -- Здорова, сказалъ докторъ, когда тотъ вдругъ остановился:-- и ваше возвращеніе обрадуетъ насъ всѣхъ Она ушла по хозяйству и скоро будетъ домой.
   -- Докторъ Манетъ, я зналъ, что ея нѣтъ дома. Я нарочно воспользовался случаемъ, чтобы поговорить съ вами.
   Наступило молчаніе.
   -- Да, сказалъ докторъ, съ замѣтнымъ принужденіемъ.-- Подвиньте вашъ стулъ и будемъ говорить.
   Онъ подвинулъ стулъ; но говорить ему, казалось, было не такъ легко.
   -- Я имѣлъ счастье, докторъ Манетъ, быть такимъ короткимъ знакомымъ въ вашемъ домѣ, впродолженіе какихъ-нибудь полутора года, такъ началъ онъ наконецъ:-- что, я надѣюсь, предметъ, котораго я намѣренъ коснуться, не...
   Здѣсь остановилъ его докторъ, протянувшій руку, чтобы удержать его. Послѣ нѣсколькимъ секундъ онъ опустилъ руку и сказалъ:
   -- Этотъ предметъ -- Люси?
   -- Она.
   -- Мнѣ тяжело говорить про нее во всякое время. Мнѣ очень-тяжело слышать, когда вы начинаете, Чарльзъ Дарнэ, говорить про нее такимъ тономъ.
   -- Это тонъ горячаго удивленія, истиннаго почтенія, глубокой любви, докторъ Манетъ! сказалъ онъ почтительно.
   Наступило снова молчаніе, пока отецъ не отвѣтилъ:
   -- Я вѣрю этому. Я отдаю вамъ полную справедливость, Я вѣрю.
   Онъ говорилъ съ такимъ явнымъ принужденіемъ, онъ такъ явно обнаружилъ нежеланіе касаться этого предмета, что Чарльзъ Дарнэ медлилъ.
   -- Долженъ ли я продолжать?
   Снова молчаніе
   -- Да, продолжайте.
   -- Вы догадываетесь, что я намѣренъ сказать, хотя вы не можете знать, какъ отъ души я говорю, какъ глубоко я чувствую, не зная тайны моего сердца, всѣхъ надеждъ, опасеній, желаній, переполнившихъ его. Любезный докторъ! я люблю вашу дочь, страстно, горячо, искренно, до обожанія. Если истинная любовь когда-нибудь существовала на этомъ свѣтѣ, я люблю ее этою любовію. Вы сами любили. Пусть заговоритъ за меня ваша прежняя любовь!
   Докторъ сидѣлъ съ отвернувшимся отъ него лицомъ, устремивъ глаза на полъ. При послѣднихъ словахъ, онъ снова поспѣшно протянулъ руку и закричалъ:
   -- Не это только! Оставьте это! Молю васъ, этого не вспоминайте!
   Этотъ крикъ былъ такъ похожъ на стонъ физической боли, что онъ звучалъ еще долго въ ушахъ Чарльза Дарнэ. Рука доктора осталась протянут девался тот человек, убежал, что ли, он, когда мы остановились прицеплять тормоз?
   -- Он бросился с горы вниз, ваше сиятельство, так и кинулся головой вперед, вот как с берега в реку бросаются.
   -- Ну, Габель, распорядитесь там. Эй, пошел!
   Шестеро добрых знакомых, любовавшихся на цепь, все еще лежали между колес на земле, сбившись головами, как бараны, когда колеса покатились так быстро, что они едва успели спасти свои косточки; и хорошо, что у них, кроме кожи да костей, ничего не оставалось, иначе едва ли они могли бы уцелеть.
   За деревней начался подъем на противоположную гору, и потому карета, с места помчавшаяся во весь опор, должна была замедлить быстроту езды. Мало-помалу лошади стали шагом взбираться на крутизну, и тяжелый экипаж тихо покачивался из стороны в сторону, вступая в атмосферу благовонной летней ночи. Форейторы спокойно расправляли запутавшиеся концы своих бичей, и не фурии вились над их головами, а только рой полупрозрачных мошек; лакей шел рядом с лошадьми; впереди, на некотором расстоянии, слышен был топот лошади курьера, терявшегося в темноте.
   На самом крутом месте подъема было маленькое кладбище, на нем большой крест с новой, недавно приделанной фигурой распятого Спасителя; это было бедное, деревянное изваяние работы какого-нибудь грубого деревенского художника, но, очевидно, деланное с натуры, быть может, с себя самого, судя по тому, что фигура была необычайной худобы и страшно изможденная. У подножия этой эмблемы великого страдания, сила которого все увеличивалась, но еще не достигла своей высшей точки, на коленях стояла женщина. Когда карета поравнялась с ней, она обернулась, быстро вскочила и подбежала к дверце кареты:
   -- Это вы, господин маркиз? Ваше сиятельство, просьба!
   У маркиза вырвалось нетерпеливое восклицание, но с тем же неизменным лицом он выглянул из окошка:
   -- Что там еще? Чего тебе? Вечные просьбы!
   -- Ваше сиятельство! Ради самого Бога! Муж мой... лесной сторож...
   -- Ну что из того, что твой муж -- лесной сторож? Вечно пристают с одним и тем же. Наверное, какие-нибудь недоимки?
   -- Он все уплатил, ваше сиятельство. Он умер.
   -- Ну, значит, успокоился. Не могу же я его воскресить.
   -- Ох нет, ваше сиятельство! Но он лежит вон там, под кучкой тощего дерна.
   -- Ну?
   -- Ваше сиятельство, их там так много, таких же кучек тощего дерна!..
   -- Ну так что же?
   Это была молодая женщина, но на вид совсем старуха. Ее горе имело страстный характер; она попеременно то всплескивала с выражением дикой энергии худыми, жилистыми руками, то клала одну руку на дверцу кареты умоляющим ласковым движением, как будто это была не дверца, а человеческая грудь, способная восчувствовать нежность бе прикосновения.
   -- Ваше сиятельство, послушайте! Ваше сиятельство, примите мое прошение! Мои муж умер от нищеты: у нас много народу мрет с голоду... И еще многие перемрут с голоду...
   -- Ну что же? Разве я могу их накормить?
   -- Ваше сиятельство, про то один Бог знает, но я не о том прошу. Я прошу о дозволении отметить могилу моего мужа каким-нибудь камнем или хоть куском дерева с надписью его имени. Иначе это место скоро позабудется, и никто не сумеет разыскать его, когда я умру от той же болезни и меня схоронят где-нибудь в другом месте, под другой кучкой дерна. Ваше сиятельство, этих кучек так много, они размножаются так скоро, нужда так велика!.. Ваше сиятельство! Ваше сиятельство!..
   Лакей оттащил ее от дверец, карета покатилась быстрее, форейторы погнали лошадей, оставив женщину далеко позади, а маркиз, за которым опять погнались фурии, помчался дальше, так как ему оставалось проехать еще две мили до собственного родового замка.
   Благоухания летней ночи поднимались кругом, подобно благодатному дождю, одинаково распространяясь на всех: и на маркиза, окруженного своими приспешниками, и на ту кучку пыльных, оборванных, истомленных работой людей, что остались там, у колодца, и на парня, чинившего дорогу, который стоял все там же и с помощью своей неизбежной синей шапки продолжал распространяться насчет виденного им человека, высокого и белого как привидение, и рассказывал до тех пор, пока у слушателей хватало терпения его слушать. Мало-помалу они стали расходиться поодиночке, постепенно во всех лачугах зажглись огоньки; потом, по мере того как эти огни погасали, на небе зажигались звезды, и казалось, что то были те же огоньки, которые угасали не на земле, а только уносились в небеса.
   Тем временем перед маркизом обрисовался темный силуэт большого дома с высокой крышей и множество старых развесистых деревьев; потом вдруг блеснул резкий свет зажженного факела; карета остановилась, и большие ворота замка растворились перед нею.
   -- Я ожидаю господина Шарля, приехал ли он из Англии?
   -- Никак нет, ваше сиятельство, еще не приезжал.
  

Глава IX
ГОЛОВА ГОРГОНЫ*

* Горгона -- мифическая женщина, ее взгляд превращал человека в камень.

   Замок господина маркиза был тяжелой постройки; спереди был обширный каменный двор, и два каменных крыльца сходились на широкой каменной террасе главного подъезда. Тут все было каменное: тяжелые каменные балюстрады, каменные вазы, каменные цветы, каменные лица людей и каменные головы львов. Как будто голова горгоны обозревала здание, когда оно было закончено постройкой за двести лет назад, и своим взором превратила все в камень.
   Маркиз вышел из кареты и поднялся по отлогим ступеням широкой лестницы, предшествуемый факелом, настолько нарушая окружавшую темноту, что вызвал громкий протест со стороны совы, гнездившейся под крышей просторных конюшен, в тени высоких деревьев. Повсюду была такая тишина, что оба факела -- и тот, что несли наверх, и тот, что остался у главных ворот, -- горели ровным пламенем, как будто были не на дворе, а внутри парадной гостиной. Помимо возгласов совы, только и слышно было журчание фонтана, ниспадавшего в каменный бассейн. То была одна из тех теплых, темных ночей, когда по целым часам воздух оставался в полной неподвижности, потом испускал долгий тихий вздох и снова впадал в оцепенение.
   Тяжелая дверь подъезда захлопнулась за маркизом, и он прошел через обширные сени, украшенные грозными арматурами из медвежьих рогатин, мечей и охотничьих ножей, но еще грознее казались висевшие тут же тяжелые бичи и хлысты, которыми под сердитую руку помещики угощали своих вассалов {Вассалы -- подданные.}, прежде чем несчастные попадали в благодетельные объятия смерти.
   Минуя неосвещенные парадные залы, которые были крепко заперты на ночь, маркиз, с факельщиком впереди, поднявшись по лестнице, повернул к двери в коридор. Дверь распахнулась, и маркиз вошел в свои собственные покои, состоящие из спальни и двух других комнат.
   Комнаты были высокие, потолки со сводами, гладкие полы без ковров ради большей свежести, на каминных очагах большие бронзовые собаки, на которых зимой раскладывали дрова для топки, и вся обстановка обличала роскошь и великолепие, приличные в обиходе знатного человека того роскошного времени и той роскошной страны. Меблировка была во вкусе Людовика XTV -- из той династии Людовиков, которая давно установилась во Франции, и, по-видимому, так прочно, что ей не предвиделось конца, -- но в подробностях богатой обстановки немало было предметов, относившихся к наиболее старинным временам французской истории.
   В третьей комнате был накрыт стол для ужина на два прибора; эта комната, помещавшаяся в одной из четырех остроконечных башен, стоявших по углам замка, была небольшая, круглая, очень высокая, с одним окном, стеклянная оконница которого была раскрыта, а деревянные жалюзи спущены, так что они казались состоящими из узких поперечных полос серых -- окрашенных под цвет камня, и черных -- в которых сквозила чернота темной ночи.
   -- Что же мой племянник? -- сказал маркиз, взглянув на приготовления к ужину. -- Говорят, он не приехал?
   -- Нет еще, не приезжал, но его ожидали вместе с его сиятельством.
   -- Ага! Едва ли он поспеет сегодня, однако же оставьте стол как есть. Я буду готов через четверть часа.
   Через четверть часа маркиз вышел и один сел за стол, великолепно сервированный самыми отборными яствами. Его стул помещался против окна. Он скушал суп и только что взялся за стакан с бордоским вином, как опять поставил его на стол.
   -- Это что такое? -- спросил он, спокойно и внимательно глядя на поперечные линии серого и черного цветов.
   -- Где, ваше сиятельство?
   -- Там, за окном. Подними жалюзи.
   Жалюзи были подняты.
   -- Ну?
   -- Ваше сиятельство, там ничего нет. Только и видны деревья да темная ночь.
   Слуга, говоривший это, сначала выглянул в раскрытое окно, потом, стоя на фоне пустого и темного пространства, обернулся, ожидая, что будет приказано дальше.
   -- Хорошо, -- молвил хозяин невозмутимо. -- Теперь спусти жалюзи.
   Слуга повиновался, и маркиз продолжал ужинать. На половине трапезы он снова остановился, со стаканом в руке, и прислушался. Издали явственно раздавался стук колес, быстро приближавшихся к замку. Экипаж остановился у парадного подъезда.
   -- Поди узнай, кто приехал.
   То был племянник его сиятельства. Он с самого полудня ехал вслед за маркизом, в нескольких милях расстояния, очень торопился, но все-таки не мог догнать его сиятельство. На почтовых дворах ему везде говорили, что маркиз только что проехал дальше.
   Маркиз приказал сказать племяннику, что ожидает его к ужину и просит прийти тотчас. Через несколько минут он пришел. В Англии его знали под именем Чарльза Дарнея.
   Маркиз поздоровался с ним любезно, но руки они друг другу не подали.
   -- Вы вчера выехали из Парижа, сэр? -- сказал племянник, садясь за стол.
   -- Да, вчера, а вы?
   -- Я -- прямым трактом.
   -- Из Лондона?
   -- Да.
   -- Долго же вы ехали, -- сказал маркиз, улыбаясь.
   -- Напротив, я ехал очень скоро.
   -- Извините! Я разумею не то, что вы долго были в дороге, а то, что долго не пускались в путь.
   -- Меня задержали... -- Племянник запнулся и прибавил: -- Различные дела.
   -- Не сомневаюсь, -- учтиво ответил дядя.
   Пока в комнате были слуги, господа не обменялись больше ни единым словом. Наконец им подали кофе и они остались одни. Племянник взглянул на дядю и, встретившись с ним глазами, начал беседу. Тонкое лицо маркиза сохраняло свою изящную неподвижность.
   -- Вы, вероятно, угадали, сэр, что я вернулся с той же целью, с какой уезжал. Эта цель вовлекла меня в великие и неожиданные опасности, но она для меня священна, и, если бы ради нее пришлось умереть, я надеюсь, что нашел бы в себе силы и для этого.
   -- Зачем же умирать, -- молвил дядя, -- о смерти говорить незачем.
   -- Я думаю, сэр, -- продолжал племянник, -- что, если бы из-за моих убеждений я очутился на краю могилы, вы не потрудились бы оттащить меня прочь.
   Изящные черты жестокого и тонкого лица слегка вытянулись, впадины над ноздрями углубились, оно приняло зловещее выражение, однако же дядя легким и грациозным движением протестовал против предположения, хотя видно было, что это делается единственно из вежливости, а потому ничего успокоительного в этом не было.
   -- Я даже не знаю, сударь, -- продолжал племянник, -- не вы ли озаботились придать еще более подозрительный характер окружавшим меня обстоятельствам, которые и без того могли подать повод к подозрениям.
   -- О нет, как можно! -- промолвил дядя игриво.
   -- Как бы то ни было, -- сказал племянник, глядя на него с глубоким недоверием, -- мне известно, что ваша дипломатия пустила бы в ход все средства помешать мне и притом не остановилась бы ни перед какими средствами.
   -- Друг мой, я предупредил вас об этом, -- сказал дядя, и ноздри его начали мерно подергиваться, -- потрудитесь припомнить: это самое я вам говорил уже давно.
   -- Я помню.
   -- Благодарю вас, -- молвил маркиз как нельзя более любезно.
   Голос его прозвучал как настоящая музыка.
   -- В сущности, сударь, -- продолжал племянник, -- я так полагаю, что, если я до сих пор не попал во французскую тюрьму, виной в этом мое счастье, а также и ваше несчастье.
   -- Я не совсем понял вашу мысль, -- произнес дядя, прихлебывая свой кофе маленькими глотками. -- Смею ли просить вас объясниться обстоятельнее?
   -- Я думаю, что, если бы вы не были в немилости при дворе и если бы это обстоятельство уже много лет кряду не омрачало вашей жизни, вы бы непременно выхлопотали высочайшее повеление сослать меня в какую-нибудь крепость на неопределенное время.
   -- Это возможно, -- ответил дядя с полным спокойствием. -- Ради поддержания фамильной чести я бы действительно мог решиться причинить вам некоторое неудобство. Уж не взыщите!
   -- Я вижу, что, к счастью для меня, на вчерашнем приеме при дворе вас, по обыкновению, приняли холодно, -- заметил племянник.
   -- Я не сказал бы, что это "к счастью", друг мой, -- отвечал дядя с утонченной вежливостью, -- едва ли это выражение применимо в настоящем случае. Уединение дало бы вам повод к размышлениям, а это, быть может, имело бы несравненно лучшее влияние на вашу судьбу, нежели ваши измышления на воле. Впрочем, нечего углубляться в этот вопрос. Я, как вы справедливо заметили, не в милости. Все эти маленькие способы исправления, эти мягкие пособия к упрочению могущества и чести знатных фамилий, эти мелкие любезности правительства, которые могли бы причинить вам некоторое беспокойство, нынче даруются не иначе как по протекции, да и то с большими проволочками. Многие их добиваются, а достаются они, сравнительно говоря, очень немногим. Прежде бывало не то. Франция изменилась к худшему. Наши предки еще не так давно имели право жизни и смерти над своими вассалами. Немало таких псов из этой самой комнаты было послано на виселицу. В соседней комнате -- в моей спальне -- был убит кинжалом один дерзкий простолюдин, который вздумал выказать какую-то щепетильность по отношению к своей дочери, его дочери... Да, мы лишились многих привилегий; новая философия вошла в моду, и поддерживать престиж нашего сословия становится все труднее. Нынче это может даже вовлечь в большие затруднения. Я не говорю, что вовлечет, но может вовлечь. Да, все это плохо, очень плохо.
   Маркиз захватил крошечную щепотку табаку из своей табакерки и покачал головой со всевозможным изяществом, выражая свое неудовольство страной, все-таки служившей обиталищем ему самому, следовательно, не совсем еще потерянной.
   -- Мы так хорошо поддерживали свой престиж как в старое время, так и в нынешнее, -- угрюмо проговорил племянник, -- что наше имя стало чуть ли не самым ненавистным из всех существующих во Франции.
   -- Будем надеяться, что так! -- молвил дядя. -- Ненависть к высшим есть невольный знак благоволения со стороны низших.
   -- Во всем здешнем краю, -- продолжал племянник прежним тоном, -- я не встретил ни одного лица, которое взглянуло бы на меня с уважением! Все смотрят исподлобья -- видимо, ощущают только страх и свое личное унижение.
   -- Это доказывает только величие нашего рода, -- заметил маркиз, -- а также изобличает способы, которыми наша фамилия поддерживала свое величие. Лестное доказательство!
   С этими словами маркиз деликатно захватил пальцами новую крохотную понюшку и переложил ногу на ногу.
   Но когда племянник, облокотившись на стол, печально и задумчиво заслонил глаза рукой, тонкое лицо дяди стало искоса на него поглядывать с таким сосредоточенным выражением подозрительности и отвращения, которое было совсем несовместно с его личиной благовоспитанного равнодушия.
   -- Единственная здравая философия заключается в угнетении, -- сказал маркиз. -- Мрачная почтительность, которая коренится в страхе и сознании своего унижения, обеспечивает нам покорность этих псов, друг мой, и из опасения розог они будут повиноваться до тех пор (тут маркиз поднял глаза к потолку)... до тех пор, пока эта крыша будет заслонять от нас небо.
   Маркиз и не подозревал, что это могло случиться в самом скором времени. Если бы ему показали в тот вечер картину его замка в том виде, каким он окажется через несколько лет, а также полсотни других замков, какими они сделаются за тот же короткий период времени, он, пожалуй, не мог бы отличить, которая из этих развалин, закопченных огнем и обезображенных грабежом, похожа на его наследственное жилище, а которая из них чужая. Что до крыши, заслонявшей от него небо, он увидел бы тогда, что она производит ту же операцию совсем другим способом, а именно: из свинцовых крыш впоследствии стали отливать пули, и эти пули, выпускаемые из сотен тысяч мушкетов, частенько попадали в глаза бывших помещиков и, таким образом, навеки заслоняли от них всякие зрелища.
   -- Тем временем, -- сказал маркиз, -- я берусь охранять честь и спокойствие нашей фамилии, если вы не желаете этого. Но вы, вероятно, устали. Не пора ли прекратить сегодняшний разговор?
   -- Еще одну минуту.
   -- Хоть час, если вам угодно.
   -- Сударь, -- сказал племянник, -- мы делали зло и пожинаем плоды этого зла.
   -- Мы делали зло? -- переспросил дядя с улыбкой, деликатно указывая пальцем сначала на племянника, потом на самого себя.
   -- То есть наша фамилия; эта благородная фамилия, честь которой нам обоим так дорога, только в совершенно различных направлениях. Даже при жизни моего отца мы причиняли неисчислимое зло каждому человеку, становившемуся между нами и нашими прихотями. Впрочем, к чему говорить о моем отце? Ведь его время было и вашим временем? Зачем отделять моего отца от его брата-близнеца, сонаследника и совладельца?..
   -- Смерть совершила это. Она разлучила нас, -- сказал маркиз.
   -- А меня, -- продолжал племянник, -- оставила связанным с такой системой, которая для меня ужасна, потому что ответственность за нее падает на меня, а сопротивляться ей я лишен всякой возможности. Стремлюсь исполнить последний завет, произнесенный на смертном одре моей бесценной матерью, хочу повиноваться последнему взгляду ее глаз, моливших о милосердии, об искуплении, и терзаюсь тем, что не могу добиться ни содействия, ни власти.
   -- Будьте уверены, любезный племянник, -- сказал маркиз, притрагиваясь указательным пальцем к его груди (они стояли теперь у камина), -- что если вы станете этого добиваться от меня, то никогда ничего не добьетесь.
   Каждая тонкая черта его правильного, белого и бледного лица получила выражение сосредоточенной жестокости и коварства, пока он стоял таким образом, спокойно глядя на племянника и держа в руке раскрытую табакерку. Еще раз он притронулся к его груди, как будто тонкий палец его был кончиком острой шпаги, которой он мысленно проткнул его насквозь, и с утонченным изяществом прибавил:
   -- Друг мой, я с тем и умру, что буду поддерживать ту систему, при которой жил.
   Сказав это, он взял последнюю понюшку табаку, захлопнул табакерку и опустил ее в карман.
   -- Лучше бы действовать как существо разумное, -- продолжал он, позвонив в колокольчик, стоявший на столе, -- и брать жизнь согласно с велениями вашей судьбы. Но я вижу, что вы пропащий человек, господин Шарль.
   -- Это поместье и Франция для меня потеряны, -- грустно отвечал племянник, -- я отрекаюсь от них.
   -- А разве они ваши, что вы от них отрекаетесь? Франция, может быть, вам принадлежит, не спорю, но поместье-то разве ваше? Это, конечно, пустячная подробность, но все-таки ведь оно не ваше?
   -- Я и не думал этими словами выражать притязания на право собственности. Если бы я унаследовал его от вас хоть завтра утром...
   -- Смею надеяться, что это невозможно...
   -- ...или хотя бы через двадцать лет...
   -- Много чести, -- ввернул маркиз, -- но последнее предположение более лестно, и потому я предпочитаю его.
   -- ...я бы отказался от него и стал жить на другой лад и в другом месте. Впрочем, и жертва была бы невелика, так как тут ничего нет, кроме нищеты и разорения!
   -- Гм-гм!.. -- произнес маркиз, оглядываясь на роскошное убранство комнаты.
   -- Здесь-то оно довольно красиво и приятно для глаз, но если смотреть на этот дом среди бела дня и видеть вещи в настоящем свете, что же это, как не воплощение расточительности, вымогательства, залогов, долговых обязательств, голодания, лохмотьев, всяческих прижимок и страданий?
   -- Гм!.. -- повторил маркиз тоном полного удовольствия.
   -- Если когда-нибудь это имение достанется мне, я помещу его в такие руки, которые лучше меня сумеют постепенно освободить его, если это окажется возможным, от гнетущей его тяготы; пускай наконец этот несчастный народ, который не может покинуть здешнего края и доведен до последней степени отчаяния, пускай он хоть немного отдохнет и хоть в следующем поколении будет меньше страдать; но не мне суждено этим заняться! Проклятие тяготеет над ним, да и над всем краем.
   -- А вы... -- сказал дядя, -- извините меня за нескромный вопрос... с этой вашей новейшей философией как вы изволите поступить: намерены ли вы остаться в живых или нет?
   -- Я буду жить и поступлю так же, как будут вынуждены поступить со временем другие мои соотечественники, хотя бы благороднейшего происхождения: буду работать.
   -- В Англии, например?
   -- Да, в Англии. Там, сэр, фамильная честь из-за меня не пострадает. Только во Франции я известен под своим настоящим именем.
   Когда маркиз позвонил в колокольчик, это означало, что он приказывает осветить свою спальню. Это было исполнено, и через полуотворенную дверь был виден там яркий свет. Маркиз взглянул на дверь и прислушался к удаляющимся шагам прислуги...
   -- Должно быть, Англия имеет для вас особую привлекательность, хотя вы там не слишком преуспеваете, -- заметил он, с улыбкой обращая к племяннику свое спокойное лицо.
   -- Я уже говорил, что за свое тамошнее преуспевание я считаю себя обязанным вам. А впрочем, я там нашел пристанище.
   -- Да, я знаю; англичане хвастаются тем, что многие ищут у них пристанища. Вы познакомились с одним соотечественником, который также нашел там пристанище? С доктором, кажется?
   -- Да.
   -- А у доктора есть дочь?
   -- Да.
   -- Да, -- молвил маркиз. -- Вы устали. Спокойной ночи!
   Он произнес эти слова с таким таинственным видом и так загадочно улыбался, раскланиваясь на прощание самым изысканным образом, что племянник невольно был поражен его тоном и взглядом. В то же время прямой разрез его глаз, узкие губы и впадины у ноздрей шевельнулись ядовитой насмешкой, придавшей его лицу что-то сатанинское.
   -- Да-а, -- повторил маркиз. -- С доктором и его дочкой. Гм... Да! Вот где корень новейшей философии... Вы утомились... Спокойной ночи!
   Вглядываясь в его физиономию, так же трудно было бы прочесть на ней какое-либо чувство, как и на любом из каменных лиц, изваянных на фасаде замка. Племянник тщетно смотрел ему в лицо -- оно опять окаменело.
   -- Спокойной ночи, -- сказал дядя. -- Полагаю, что буду иметь удовольствие видеть вас завтра поутру. Приятного сна! Эй, проводите моего племянника в его спальню!.. "И можете сжечь его живьем, когда уснет", -- прибавил он мысленно, позвонив в колокольчик, призывавший в спальню его собственного лакея.
   Лакей явился, исполнил все свои обязанности и снова исчез. Маркиз, облаченный в просторный халат, начал перед сном прохаживаться взад и вперед по комнате. Ночь была тихая и душная. Шелестя шелковым халатом, он беззвучно ступал по полу в мягких туфлях и был похож на кровожадного тигра -- одного из тех сказочных тигров, которые принимают то ту, то другую форму, и трудно было решить, превратился ли он только что в маркиза или сейчас будет тигром.
   Прохаживаясь из конца в конец по своей роскошной спальне, он невольно перебирал в уме мелкие происшествия этого дня; в его мозгу возникали непрошеные картины сегодняшнего путешествия. Вот он медленно едет в гору на закате солнца, вот и вечерняя заря, спуск с горы, мельница, тюрьма на скале, деревушка в лощине, крестьяне у колодца, парень, чинивший дорогу и своей синей шапкой указывающий на цепь под кузовом кареты... Потом мысль перескочила к фонтану в Париже, и он снова увидел маленький сверток на окраине фонтана, женщин, нагнувшихся к этому свертку, и высокого человека, поднявшего руки вверх, с воплем: "Убит!"
   -- Ну, теперь я достаточно освежился, -- сказал себе господин маркиз, -- можно ложиться в постель.
   Оставив на широкой каминной полке только одну горящую свечу и потушив остальные, он опустил прозрачный тюлевый полог вокруг своей кровати, улегся в постель и, засыпая, слышал в ночной тишине глубокий вздох бодрствующей природы.
   В течение трех тяжелых часов каменные лица на стенах замка таращили незрячие глаза в черную ночь; в течение трех тяжелых часов лошади на конюшне топтались в стойлах; на заднем дворе лаяли собаки, да изредка вскрикивала сова, и этот крик был совсем непохож на звуки, приписываемые ей поэтами. Но эти упрямые твари почти никогда не делают того, что им приписывают.
   Три часа кряду каменные головы -- львиные и человечьи -- незрячими глазами смотрели со стен замка в темную ночь. Мертвящая тьма окутывала окрестные виды, мертвая тьма притупляла звуки на мягкой пыли окрестных дорог. На кладбище было так темно, что нельзя было отличить одну от другой кучки чахлого дерна; и если бы распятая фигура сошла с креста, и этого не было бы видно. В деревушке все спало; и сборщики пошлин, и те, с кого они собирали подати и пошлины, -- все спали. Быть может, им грезились сытые пиры, как часто бывает с теми, кто засыпает впроголодь, и снились им довольство и отдых, как снятся они забитому невольнику и загнанному волу; как бы то ни было, истощенные и худые обитатели деревни спали крепко и во сне были сыты и свободны.
   Невидимо и неслышно текла вода в деревенском колодце; никто не видел и не слышал, как журчал фонтан во дворе замка; водяные капли уходили, испарялись, так же как уходили мгновения невозвратного времени; и так прошли эти три часа. И когда они миновали, струи фонтана стали обозначаться бледными чертами в предрассветном сумраке и каменные лица по стенам начали открывать глаза.
   С каждой минутой становилось светлее; наконец солнце позолотило верхушки тихих деревьев и озарило склон холма. Тогда вода фонтана окрасилась кровавым цветом, и каменные лица стали багровыми. Пение птиц высоко и громко разносилось в воздухе, а на потемневший от времени и непогод подоконник широкого окна в спальне господина маркиза слетела маленькая птичка, изо всей мочи распевая самую свою сладкую песенку. От такой дерзости ближайшая к окну каменная харя в изумлении выпучила глаза: ее разинутый рот и отпавшая нижняя челюсть выразили благоговейный ужас.
   Солнце окончательно вынырнуло из-за горизонта, и в деревушке под горой началось движение. Окошки отворялись, с ветхих дверей снимались засовы, обитатели домов выходили на улицу, вздрагивая и ежась от первых впечатлений свежего воздуха. Понемногу начинался обычный дневной труд, неизбежный для каждого, притом круглый год. Одни шли к колодцу, другие в поле; там мужчины и женщины принимались рыть и копаться в земле, тут выводили на пастбище кое-какую скотину, вели в поводу тощих коров и старались найти, чего бы им пощипать у дороги. В церкви и на кладбище виднелись две-три коленопреклоненные фигуры; у креста молящаяся фигура, и тут же корова, кормившаяся травкой, выросшей у подножия креста.
   В замке проснулись позднее, как и следует более важным особам; просыпались постепенно, в некотором установленном порядке. Сперва, как водилось исстари, проснулись охотничьи ножи и медвежьи рогатины, выставленные по стенам в глубине больших сеней: солнце сначала окрасило их пурпуром, потом отточило и вызолотило; потом стали отворяться окна и двери. Лошади в стойлах оглядывались через плечо, приветствуя свежий воздух и свет, врывавшийся к ним через отверстые двери; зеленые листья заблестели и зашелестели, задевая за железные решетки окошек; собаки гремели цепями, нетерпеливо дожидаясь, чтобы их пустили на волю.
   Все эти мелкие подробности составляли обычную принадлежность ежедневного обихода и повторялись каждое утро. Новостью было только то, что в замке вдруг зазвонили в большой колокол; по лестницам поднялась беготня то вниз, то вверху на террасе появились тревожные фигуры -- некоторые слуги поспешно обувались в длинные сапоги, наскоро седлали коней и мчались со двора.
   Не утренний ли ветер сообщил ту же поспешность и вчерашнему парню, чинившему дорогу и еще до свету сидевшему за работой на вершине холма за деревней; рядом с ним, на куче щебня, лежало в узелке его дневное пропитание, но оно было так скудно, что, право, не стоило вороне клевать этот узелок. Или, может быть, вороны, пролетая над его головой, уронили ему какую-нибудь весть, что он вдруг вскочил и опрометью пустился бежать с горы и до тех пор бежал, по колени в пыли, пока не очутился у колодца посреди деревни.
   Все жители деревни собрались у колодца, стоя в обычных своих унылых позах; они тихо перешептывались между собой, не выражая на лицах ничего, кроме удивления и мрачного любопытства. Коровы, приведенные обратно с поля и наскоро привязанные к чему попало, лишь бы не убежали, глупыми глазами оглядывались на своих хозяев или же, лежа на земле, пережевывали какую-то жвачку, хотя очень немногим удалось поживиться во время короткой прогулки на привязи.
   Некоторые из слуг, живших в замке, часть тех, что жили на постоялом дворе и при почтовой станции, а также все сборщики податей и должностные лица были более или менее вооружены и толпились на противоположной стороне улицы с бесцельным видом людей, решительно не знающих, что делать.
   Между тем парень, чинивший дорогу, успел проникнуть в толпу, состоявшую из полусотни его закадычных друзей, и бил себя в грудь своей синей шапкой. Что же означали все эти необычные явления? И почему вдруг мсье Габель вскочил на лошадь, на которой уже сидел верховой служитель из замка, и оба они, невзирая на двойную ношу, погнали коня вскачь, осуществляя как бы новую версию немецкой баллады о Леноре? {}В балладе "Ленора" немецкого поэта Бюргера обманутый жених является в полночь к своей невесте, сажает ее на коня позади себя и мчится в бешеной скачке на кладбище, где оба исчезают в могиле.
   Это означало, что в замке оказалось сегодня одно лишнее каменное лицо.
   В эту ночь горгона, очевидно, опять осматривала замок и прибавила еще одно каменное лицо вдобавок к прочим изваяниям... Этого лица она дожидалась уже чуть ли не двести лет кряду.
   Оно лежало теперь на подушке господина маркиза, в его собственной спальне. Оно было похоже на изящную маску с тонкими чертами, внезапно разбуженную, прогневанную и окаменевшую. В груди окаменевшей фигуры, прямо против сердца, торчал нож: рукоятка ножа была обернута полоской бумаги, и на бумаге было написано:
   "Скорее стащите его в могилу. Это тебе от Жака".
  

Глава X
ДВА ОБЕЩАНИЯ

   С того дня прошло еще двенадцать месяцев. Мистер Чарльз Дарней жил в Англии в качестве преподавателя французского языка, знакомого с французской литературой. В наши дни он назывался бы профессором, но в то время он был просто учителем. Он занимался с молодыми людьми, имевшими досуг и охоту к изучению живого языка, на котором говорили во всех концах света, и сам много читал, имея вкус к научным и поэтическим богатствам, накопленным французами. Кроме того, он свободно владел английским языком: мог правильно писать о них по-английски и переводить их на английский язык. Такие учителя в то время были редкостью; тогда бывшие принцы и будущие короли еще не давали уроков, и еще не существовал тот класс обедневших дворян, которые из высокородных клиентов Тельсонова банка вдруг превращались в поваров и плотников. Итак, в качестве высокообразованного преподавателя, с которым заниматься было так же приятно, как и полезно, а также в качестве изящного переводчика, умевшего не ограничиваться голой передачей слов подлинника, молодой мистер Дарней вскоре получил известность и некоторое поощрение. Сверх того он был хорошо знаком с нынешними судьбами своей родины, а эти судьбы с году на год становились интереснее. Он обладал большой настойчивостью, неутомимым трудолюбием, и дела его процветали.
   Поселясь в Лондоне, он не думал, что будет загребать золото лопатой, и не ожидал, что ему предложат отдыхать на розах. Если бы он питал подобные мечты, нечего было бы и думать об успехе. Он ожидал работы, нашел работу и выполнял эту работу наилучшим образом. В этом и состоял его успех.
   Некоторую часть своего времени он проводил в Кембридже, где давал уроки студентам и где на него взирали как на некоего контрабандиста, незаконно провозившего через педагогическую таможню новейшие европейские языки вместо греческого и латинского товара. Остальное время он проводил в Лондоне.
   С тех самых пор, как в земном раю было вечное лето, и до наших дней, когда стоит большей частью зима, жизненный путь мужчины пролегает всегда одинаково -- в том смысле, что ему суждено полюбить женщину. То же случилось и с Чарльзом Дарнеем.
   Он полюбил Люси Манетт с того часа, когда ему угрожала смертельная опасность. Никогда он не слышал музыки приятнее и милее ее сострадательного голоса, никогда не видел ничего трогательнее ее прелестного лица в ту минуту, когда ее поставили на очную ставку с ним на краю приготовленной ему могилы. Но он никогда еще не говорил ей о своем чувстве. Кровавая расправа в жилище его предков случилась давным-давно -- с тех пор опустел мрачный замок, там, далеко, за широкими пространствами волнующегося моря и длинных, пыльных дорог, и сами стены его превратились в туманные грезы, -- и целый год прошел с той поры, а Чарльз Дарней ни одним словом не намекал еще любимой девушке о своей любви.
   На то были у него веские причины, и он в полной мере сознавал их важность. Снова был ясный летний день, когда он, только что возвратившись из Кембриджа в Лондон, отправился в тихий закоулок в Сохо с намерением объясниться с доктором Манеттом. День клонился к вечеру, и он знал, что Люси в эту пору уходит гулять вместе с мисс Просс.
   Он застал доктора в кресле у окна с книгой в руках. Мало-помалу к доктору вернулась вся его прежняя энергия, в старые годы помогавшая ему переносить столько страданий и даже обострявшая его восприимчивость к ним. Теперь это был человек, преисполненный сил, твердый в достижении намеченной цели, решительный на словах и энергичный в своих действиях. По временам все это проявлялось немного резко и капризно, подобно остальным его качествам, постепенно возвращавшимся к нормальному состоянию, но такие неровности проявлялись нечасто и становились все реже.
   Он много занимался наукой, мало спал, легко переносил усиленный труд и был постоянно в благодушном настроении. Увидев входившего Чарльза Дарнея, он отложил книгу и с веселым видом протянул ему руку:
   -- Чарльз Дарней! Очень рад вас видеть. Мы рассчитывали на ваш визит уж три или четыре дня тому назад. Вчера у нас были мистер Страйвер и Сидни Картон, и оба дивились, что вы так долго глаз не кажете.
   -- Премного обязан им за любезное внимание, -- отвечал он немножко сухо по отношению к упомянутым лицам, но очень горячо по отношению к самому доктору. -- А мисс Манетт...
   -- Она здорова, -- сказал доктор, видя, что он запнулся, -- и все будут в восторге оттого, что вы воротились... Она ушла куда-то по хозяйству, но, наверное, скоро придет домой.
   -- Доктор Манетт, я знал, что ее нет дома, и нарочно воспользовался этим случаем, чтобы попросить позволения переговорить с вами.
   С минуту длилось полное молчание. Наконец доктор проговорил с очевидным усилием:
   -- Вот как? Ну так придвиньте стул и говорите.
   Дарней придвинул стул, но говорить, по-видимому, оказалось не так-то легко.
   -- Вот уже полтора года, доктор, -- начал он наконец, -- как я имею счастье быть в вашем доме таким близким человеком, что едва ли тот предмет, о котором я намерен говорить теперь, будет для вас...
   Доктор внезапным движением руки остановил его. Несколько секунд он оставался с поднятой рукой, потом опустил ее и спросил:
   -- Вы будете говорить о Люси?
   -- Да, о ней.
   -- Всякий разговор о ней труден для меня, но если надо его вести в том тоне, который вы принимаете... это будет еще труднее, Чарльз Дарней.
   -- Я могу говорить о ней не иначе как с пламенным благоговением, с искренним уважением и глубокой любовью, доктор Манетт, -- сказал молодой человек почтительно.
   Прошло еще несколько минут молчания, прежде чем отец был в состоянии сказать:
   -- Этому я верю... я отдаю вам справедливость... верю вам.
   Он с таким усилием произнес эти слова и его нежелание говорить об этом предмете было так очевидно, что Чарльз Дарней колебался.
   -- Прикажете продолжать, сэр?
   Опять водворилось молчание.
   -- Да, продолжайте.
   -- Вы догадываетесь о том, что я хочу сказать вам, но не можете знать, как долго я думал об этом и как глубоко мое чувство, потому что не знаете всех тайн моего сердца, ни тех надежд, ни тех тревог и опасений, которые давно тяготят его. Дорогой доктор Манетт, я люблю вашу дочь, люблю нежно, страстно, бескорыстно и преданно. Если бывает на свете истинная любовь, то это именно моя любовь. Вы сами любили... вспомните свою молодость, и пусть она говорит за меня!
   Доктор сидел отвернувшись и вперив глаза в пол, но при этих словах он снова стремительно поднял руку и воскликнул:
   -- Только не об этом, сэр! Не касайтесь этого предмета! Прошу вас не упоминать о нем!
   Тон его голоса был такой страдальческий, что Чарльз Дарней был поражен, и еще долго потом ему чудилось, что он опять слышит его. Доктор слегка замахал своей протянутой рукой, как бы желая, чтобы Дарней помолчал. Тот понял это движение именно в таком смысле и умолк.
   Через несколько минут доктор сказал упавшим голосом:
   -- Извините, пожалуйста; я нисколько не сомневаюсь, что вы любите Люси, в этом вы можете быть вполне уверены.
   Он повернулся в кресле и сел к нему лицом, но не взглянул на него и не поднимал даже глаз. Упершись на руку подбородком, он потупился, и его седые волосы осенили его лицо.
   -- Вы уже говорили с Люси?
   -- Нет еще.
   -- И не писали к ней?
   -- Никогда.
   -- Я понимаю, что такая деликатная сдержанность с вашей стороны произошла из уважения к ее отцу; несправедливо было бы не признавать этого. Ее отец благодарит вас за внимание.
   Он протянул ему руку, но так и не поднял глаз.
   -- Я знаю, -- почтительно сказал Дарней, -- да и как же мне не знать, изо дня в день видя вас вместе!.. Я знаю, что обоюдная ваша привязанность так необыкновенна, так велика и трогательна и так соответствует тем исключительным обстоятельствам, среди которых она возникла, что ничего подобного, вероятно, нельзя встретить во всем мире, даже между родителями и детьми. Я знаю также и то, что к привязанности, которую она чувствует к вам как взрослая дочь, примешивается частица чисто младенческой доверчивости и любви. Так как в детстве она росла сиротой, то в своем настоящем возрасте она привязалась к вам со всей преданностью своей горячей юности и вместе с тем полюбила вас тем ребяческим чувством, которое не находило себе применения в те ранние годы, когда она была лишена вас. Я знаю, что, если бы вы вернулись к ней действительно с того света, едва ли ваша особа могла быть для нее более священна, чем теперь. Я знаю, что, когда она обнимает вас, в ее лице льнут к вам зараз и маленький ребенок, и девочка, и взрослая женщина. Любя вас, она видит и любит в вас и свою мать в молодости, и вас самих в моем возрасте; любит мать в несчастье, с разбитым сердцем и вас любит в пору жестоких испытаний и в том благоговейном периоде, когда вы возвратились к ней. Я все это знаю и помню и день и ночь об этом думаю, с того часа, как увидел вас в вашей домашней обстановке.
   Ее отец сидел молча, поникнув головой. Он дышал несколько быстрее обыкновенного, но подавлял всякие иные признаки своего волнения.
   -- Дорогой доктор Манетт, я всегда это знал, всегда видел вас и ее в таком сиянии святости и чистоты и молчал, терпел... так долго, как только может выносить человеческая натура. Я чувствовал, да и теперь понимаю, что поставить между вами любовь постороннего человека, даже такую любовь, как моя, -- значит внести в вашу жизнь нечто менее великое и ценное, чем она сама. Но я ее люблю! Бог мне свидетель, что я люблю ее!
   -- Верю, -- отвечал отец печально. -- Я сам так думал и не сомневаюсь.
   -- Но вы не думайте, -- продолжал Дарней, на которого унылый тон доктора произвел впечатление живого упрека, -- не думайте вот чего: если бы судьба моя так сложилась, что я имел бы счастье когда-нибудь назвать ее своей женой, и для этого понадобилось бы разлучить вас с нею, не думайте, что я осмелился бы заикнуться о том, что говорю вам теперь. С одной стороны, я уверен, что это была бы попытка безнадежная, а с другой -- сознаю, что это была бы подлость. Если бы я хотя бы в глубине души моей питал подобные мысли, лелеял такие надежды, если бы хоть раз промелькнула у меня в голове такая мечта -- я не решился бы после этого прикоснуться к вашей руке. С этими словами он взял руку доктора.
   -- Нет, дорогой доктор. Я такой же, как и вы, добровольный изгнанник из Франции; я ушел оттуда, как и вы, гонимый ее беспорядками, угнетением, разорением; подобно вам, я стараюсь жить вдали от родины и кормиться собственным трудом в ожидании более счастливой будущности; и главное мое стремление -- делить с вами судьбу, разделять вашу жизнь, принадлежать к вашей семье и до самой смерти не расставаться с вами. Я и не помышлял разлучать вас с Люси, не имею ни малейшей претензии лишать вас ни ее любви, ни ее постоянного общества, ни преданных забот; напротив, мне бы хотелось только помогать ей во всем и еще сильнее скрепить ваш союз, если это возможно.
   Он продолжал держать за руку отца; доктор пожал ему руку как бы мельком, тотчас отнял свою и, положив локти на ручки кресла, в первый раз от начала беседы поднял голову и взглянул на него. На лице доктора выражалась сильная борьба и по временам проскальзывал прежний оттенок мрачной подозрительности и страха.
   -- Вы говорите так горячо и так мужественно, Чарльз Дарней, что благодарю вас от души и, так и быть, открою вам свое сердце... отчасти, по крайней мере. Имеете ли вы основание думать, что Люси любит вас?
   -- Нет. До сих пор не имею никакого основания.
   -- Не для того ли вы сообщили мне о своих чувствах, чтобы с моего ведома иметь право убедиться в состоянии ее сердца?
   -- Даже и этого не могу сказать. Быть может, пройдет еще много времени, прежде чем я решусь на это; а может быть, какой-нибудь благоприятный случай завтра же придаст мне такую смелость.
   -- Желаете вы, чтобы я направлял ваши действия?
   -- Я не прошу о руководстве, сэр, но считал возможным, что вы не откажете мне в совете, если сочтете это приличным и своевременным.
   -- Ожидаете вы от меня какого-нибудь обещания?
   -- Да, ожидаю.
   -- А какого именно?
   -- Я вполне понимаю, что без вашего содействия мне не на что надеяться. Понимаю, что даже в том случае, если бы в настоящее время мисс Манетт думала обо мне в глубине своего невинного сердца, на что я, конечно, не дерзаю иметь никаких претензий, -- все-таки любовь к отцу пересилила бы в ней всякое другое чувство.
   -- Если так, то вы понимаете, к чему это ведет?
   -- Да, но, с другой стороны, я понимаю, что одно слово отца, сказанное в пользу того или другого поклонника, будет иметь для нее более веское значение, нежели она сама и все прочее в мире. А потому, -- прибавил Дарней скромно, но с твердостью, -- я бы не попросил этого слова ни за что на свете, хотя бы от этого зависела моя жизнь.
   -- В этом я уверен, Чарльз Дарней; близкие привязанности часто порождают такую же потребность в секретах, как и полный разрыв. Только в первом случае секреты бывают чрезвычайно щекотливого и тонкого свойства, и проникнуть в них крайне трудно. В этом отношении моя дочь Люси представляет для меня полнейшую тайну. Я даже и приблизительно не имею понятия о том, что у нее на сердце.
   -- Позвольте спросить, сэр, как вы думаете: есть ли у нее...
   Он запнулся, и отец докончил вопрос:
   -- Вы хотите знать, есть ли у нее другие претенденты?
   -- Да, я именно это хотел спросить.
   Доктор подумал с минуту, потом ответил:
   -- Вы сами видели здесь мистера Картона. Иногда у нас бывает также мистер Страйвер; если и есть у нее другой претендент, то, может быть, один из этих двух.
   -- Или оба, -- молвил Дарней.
   -- Не думаю, чтобы оба; по-моему, едва ли даже один из них. Но вы хотели взять с меня какое-то обещание. Говорите, какое именно.
   -- Вот какое. Если бы когда-нибудь случилось, что мисс Манетт придет к вам и, со своей стороны, сообщит вам нечто вроде того, что сегодня я осмелился вам сообщить, я прошу вас передать ей то, что вы слышали, и поручиться за искренность моего заявления. Надеюсь, что вы настолько хорошего обо мне мнения, что не станете употреблять свое влияние против меня. Вот и все, о чем я прошу. За это вы, без сомнения, вправе поставить свои условия, и я заранее обязуюсь беспрекословно подчиниться им.
   -- Это я вам обещаю без всяких условий, -- сказал доктор. -- Я вполне верю, что цель ваша именно такова, как вы мне ее высказали. Верю, что вы желали бы не ослабить, а укрепить узы, соединяющие меня с самым драгоценным для меня существом. Если она когда-нибудь скажет мне, что вы необходимы для ее полного счастья, я отдам ее вам. Если бы и были... Чарльз Дарней... если бы и существовали...
   Молодой человека благодарностью взял его за руку, и, пока доктор говорил, они держали друг друга за руки.
   -- ...если бы и существовали какие-нибудь фантастические, предположения, предубеждения или вообще причины к неудовольствию против человека, которого она полюбит, лишь бы он сам был ни в чем не виноват, -- ради нее ни одна из таких причин не будет принята во внимание. Ведь она для меня важнее всего на свете: важнее перенесенных страданий, важнее пережитой обиды, важнее... Ну да что тут толковать! Это все пустяки.
   Странно было видеть, как его горячая речь вдруг оборвалась, как его взгляд потух и глаза пристально уставились в одну точку. Дарней почувствовал, что его собственная рука похолодела, когда доктор безучастно и бессознательно выпустил ее из своей.
   -- Вы мне что-то сказали? -- молвил вдруг доктор Манетт, очнувшись и улыбаясь. -- О чем вы говорили?
   Дарней растерялся и не знал, что на это сказать, однако вспомнил, что говорил об условии, и тотчас перевел разговор опять на эту тему.
   -- Ваше доверие ко мне располагает и меня к полнейшему доверию, -- сказал он. -- Я должен вам сказать, что ношу теперь не свою фамилию, а слегка измененную фамилию моей покойной матери. И я намерен объявить вам настоящее мое имя, а также объяснить причину моего пребывания в Англии.
   -- Погодите! -- воскликнул доктор из Бове.
   -- Я желаю быть достойным доверия, которое вы мне оказываете, и не хочу иметь от вас никаких секретов.
   -- Погодите!..
   Доктор поднял руки и на минуту даже заткнул себе уши, а потом подался вперед и обеими руками зажал рот Дарнею.
   -- Вы мне все это скажете, когда я сам спрошу, а теперь не надо, -- сказал доктор Манетт. -- Если ваше искательство будет успешно, если Люси полюбит вас, вы мне сообщите свой секрет поутру в день свадьбы. Согласны ли вы?
   -- Охотно соглашаюсь.
   -- Дайте же руку. Вот так. Она сейчас вернется домой, но лучше, если сегодня она не застанет нас с вами вместе, а потому уходите. До свидания! Да благословит вас Бог!
   Было уже темно, когда Чарльз Дарней ушел от него, а через час стало еще темнее, когда Люси вернулась домой. Она поспешила одна в гостиную (мисс Просс прошла прямо наверх) и удивилась, не видя отца на обычном месте -- в кресле у окна.
   -- Папа! -- позвала она его. -- Папочка, милый!
   Никто не ответил, и ей послышалось вдруг из его спальни глухое постукивание молотком. Быстро пройдя среднюю комнату, она заглянула в спальню, отпрянула назад и с испуганным видом убежала, бормоча про себя: "Что мне делать! Что мне делать!" -- и чувствуя, что кровь стынет в ее жилах.
   Но она недолго пребывала в нерешимости. Через минуту она прибежала назад, тихонько постучалась к нему в дверь и окликнула отца. При звуке ее голоса постукивание молотком прекратилось; он вышел к ней, и они долго прохаживались вместе взад и вперед по комнатам.
   В ту ночь она опять приходила из спальни посмотреть, как он спит. Он спал крепким, тяжелым сном, а лоток с башмачным инструментом и неоконченная старая работа стояли в углу, как всегда.
  

Глава XI
ТО ЖЕ, НО НА ИНОЙ ЛАД

   -- Сидни, -- сказал мистер Страйвер своему шакалу в тот же вечер, -- приготовьте-ка другую миску пунша: мне надо сообщить вам одну вещь.
   Сидни с некоторых пор каждую ночь проделывал двойное количество работы, очищая архив мистера Страйвера и верша его дела перед началом долгой вакации. И вот наконец все бумаги были просмотрены, запоздалые дела приведены в ясность, и можно было отдохнуть до ноября, когда настанут осенние туманы и туманы юридические и опять начнется то же вечное таскание по судам.
   Обилие труда не произвело на Сидни ни живительного, ни отрезвляющего действия. Напротив, в течение ночи понадобилось несколько лишних раз смачивать полотенце холодной водой, а перед началом этой операции поглотить изрядное количество вина сверх обычной порции; так что к тому времени, когда Сидни стащил с головы мокрые тряпки и бросил их в таз, в котором многократно намачивал их в течение последних шести часов, он был в довольно плачевном состоянии.
   -- Занялись вы новым пуншем или нет? -- спросил Страйвер, величественно лежа на диване, засунув руки за пояс и оглядываясь на товарища.
   -- Занялся.
   -- Ну так слушайте! Я вам скажу сейчас нечто такое, что вас разудивит, и, может быть, после этого вы подумаете, что я вовсе не такой мудрец, каким вы меня всегда считали. Я намерен жениться.
   -- Вот как!
   -- Да, и притом не на деньгах. Что вы на это скажете?
   -- Я не расположен обсуждать этот вопрос. Кто она такая?
   -- Угадайте.
   -- Да разве я ее знаю?
   -- Угадайте.
   -- Не стану я угадывать в пять часов утра, когда и без того голова трещит. Коли хотите, чтобы я угадал, пригласите меня обедать.
   -- Ну хорошо, так и быть, я вам скажу, -- сказал Страйвер, медленно принимая сидячее положение. -- Боюсь только, что вы меня не поймете, Сидни, потому что вы уж такой бесчувственный пес.
   -- Сами-то вы куда как чувствительны и поэтичны! -- вставил Сидни, продолжая размешивать пунш.
   -- А что же! -- подхватил Страйвер, самодовольно засмеявшись. -- Хоть я и не имею претензии на особенную романтичность (потому что, надеюсь, я выше этого), однако я все-таки много помягче вас.
   -- То есть вы хотите сказать, что вы удачливее меня.
   -- Нет, я совсем не то хочу сказать. Я, видите ли, думаю, что я человек несравненно более... более...
   -- Галантный, что ли? -- подсказал Картон.
   -- Ну да! Пожалуй, и галантный. Я считаю, -- продолжал Страйвер, пыжась перед приятелем, пока тот приготовлял пунш, -- я считаю себя человеком, который желает быть приятным, который несравненно больше старается об этом и лучше умеет быть приятным в дамском обществе, нежели вы.
   -- Продолжайте, -- сказал Сидни Картон.
   -- Продолжать-то я буду, -- сказал Страйвер, самодовольно кивая, -- но сперва выскажу вам всю правду... Вот, например, мы с вами бываем в доме у доктора Манетта, и вы даже чаще, нежели я. А ведь мне просто стыдно за вас, так угрюмо вы себя держите у них! Вы там до того молчаливы, так мрачны и пришиблены, что вот, ей-богу, Сидни, я стыдился за вас!
   -- Слава богу, что при такой обширной адвокатской практике вы еще сохранили способность стыдиться, -- сказал Сидни. -- Вы должны бы за это быть признательны.
   -- Не увиливайте! -- сказал Страйвер, упрямо возвращаясь к своей теме. -- Нет, Сидни, в самом деле, я обязан вам сказать... и скажу, прямо в лицо скажу, авось это вас образумит... что вы чертовски непригодный парень для женского общества. Вы пренеприятный собеседник.
   Сидни выпил стаканчик только что приготовленного пунша и рассмеялся.
   -- Вы посмотрите на меня, -- сказал Страйвер, подбоченясь. -- Уж кажется, мне можно бы поменьше вашего стараться быть приятным, так как я создал себе независимое положение, а между тем я все же стараюсь. Как вы думаете, зачем я стараюсь?
   -- Я что-то не видывал, чтобы вы это делали, -- проворчал Картон.
   -- Затем, что соблюдаю политику; я это делаю из принципа... И вот, смотрите на меня: преуспеваю!
   -- А насчет своих брачных намерений вы так ничего и не сказали, -- отвечал Картон беспечным тоном. -- Вы бы лучше об этом поговорили. Что до меня... неужели вы еще не видите, что я неисправим?
   Он произнес эти слова довольно презрительно.
   -- Совсем не пристало вам заявлять о своей неисправимости! -- проговорил его друг далеко не примирительным тоном.
   -- Мне и жить-то на свете не пристало... -- сказал Сидни Картон. -- Кто она такая?
   -- Я вам сейчас скажу; только опасаюсь, Сидни, как бы вы не сконфузились, узнав ее имя, -- сказал мистер Страйвер, с хвастливым дружелюбием подготовляя свое признание, -- потому что я ведь знаю, вы не думаете и половины того, что говорите; а если бы и вправду таково было ваше мнение, это было бы не важно. Я потому пускаюсь в такие оговорки, что вы один раз в моем присутствии отзывались неодобрительно об этой девице...
   -- Я отзывался?..
   -- Ну да, вы, и в этой самой комнате.
   Сидни Картон взглянул на пунш и посмотрел на своего самодовольного приятеля, выпил пуншу и опять посмотрел на своего приятеля.
   -- Вы отзывались о девице, говоря, что это кукла с золотыми волосами. Девица не кто иная, как мисс Манетт. Будь вы человек хоть сколько-нибудь деликатный и чувствительный к подобным предметам, Сидни, я мог бы быть на вас в претензии за такое определение, но вы именно не такой человек: вы совершенно лишены восприимчивости и деликатности чувства, а потому я и не сержусь на вас, как не стал бы сердиться на человека, не понимающего живописи, если бы ему не понравилась принадлежащая мне картина; или опять не стал бы сердиться, если бы музыку моего сочинения бранил человек, ничего не смыслящий в музыке.
   Сидни Картон истреблял пунш с необыкновенной быстротой, осушая стакан за стаканом и поглядывая на приятеля.
   -- Ну вот, теперь я вам во всем признался, Сидни, -- сказал мистер Страйвер. -- Я не ищу богатой невесты; с меня довольно и того, что она прелестное создание; я просто хочу доставить себе удовольствие; полагаю, что имею довольно средств и могу наконец пожить в свое удовольствие. Она во мне найдет человека, уже составившего себе порядочное состояние; я на хорошей дороге, быстро подвигаюсь вперед, имею видное положение и некоторую известность; это большое счастье для нее, но она достойна большего счастья; ну что же, вы очень удивлены?
   Картон, продолжая отхлебывать пунш, отвечал:
   -- Чему же тут удивляться?
   -- И, стало быть, одобряете?
   Картон, все так же поглощая пунш, промолвил:
   -- Отчего же не одобрить?
   -- Ладно! -- сказал его друг Страйвер. -- Вы это приняли гораздо легче, нежели я думал, и проявили менее корыстных видов, чем я ожидал; впрочем, вам ли не знать, что ваш старый товарищ одарен изрядной силой воли и раз он что-нибудь решил, то не отступит. Да, Сидни, будет с меня такой жизни -- слишком уж однообразно она проходит. По-моему, должно быть приятно человеку иметь свой собственный семейный дом и отправляться туда, когда захочешь; а не захочешь, так ведь можно и не ходить домой. А мисс Манетт, по-моему, во всяком состоянии будет вполне приличной особой и ни в каком случае меня не осрамит. Так что я уж совсем решился. А теперь, Сидни, старый дружище, мне хочется поговорить о вас и о вашей будущности. Знаете, вы ведь на очень плохом пути; право же, нельзя так жить: деньгам вы счета не знаете, пьете ужасно много -- того и гляди, на днях свалитесь с ног и очутитесь в бедности и в хвором состоянии; пора вам подумать о няньке, которая присмотрела бы за вами.
   Его снисходительный и покровительственный вид и обидный тон его речей делали их вдвое неприятнее.
   -- Советую вам, -- продолжал Страйвер, -- посмотреть на эти вещи прямо; со своей точки зрения, и я на них смотрю прямо и вам рекомендую сделать то же, с вашей собственной точки зрения. Женитесь. Поищите себе женщину, которая позаботилась бы о вас. Нечего смотреть на то, что вы не любите женского общества и толку в нем не знаете и не умеете себя держать при женщинах. Поищите себе жену. Попробуйте поискать порядочную женщину с некоторым достатком -- что-нибудь вроде содержательницы меблированных комнат, какую-нибудь квартирную хозяйку -- да и женитесь на ней; на черный день все же лучше. И самое было бы для вас подходящее дело. Подумайте-ка об этом, Сидни.
   -- Я подумаю, -- сказал Сидни.
  

Глава XII
ДЕЛИКАТНЫЙ ЧЕЛОВЕК

   Мистер Страйвер, приняв великодушное решение осчастливить навек докторскую дочку, порешил также уведомить ее о предстоящем ей благополучии, перед тем как уехать из Лондона на все время летних вакаций. Пораздумав о предмете со всех сторон, он пришел к тому заключению, что лучше скорее покончить с предварительными церемониями, а потом уже, на досуге и сообща, постановить, когда именно он сведет ее к алтарю -- за неделю или за две до Михайлова дня или в течение короткой зимней вакации между Рождеством и Масленицей.
   Что касается шансов на успех, ему и в голову не приходило сомневаться в том, что все пойдет как по маслу. Дело представлялось ему в таком простом, несложном виде и основывалось на таких солидных и существенных житейских соображениях (а какие же еще соображения стоит принимать в расчет?), что, по его мнению, не могло быть на его пути, как говорится, ни сучка ни задоринки. Он сам предъявит иск, представит свидетельства неопровержимые, так что стряпчие противной стороны поневоле должны будут отказаться от защиты, а присяжные произнесут утвердительный приговор, даже не удаляясь в совещательную комнату. Кажется, ясно как день. Мистер Страйвер решил, что дело крайне несложное и задумываться не о чем.
   Став на такую точку зрения, мистер Страйвер положил отпраздновать начало летних вакаций, пригласив с собой мисс Манетт прогуляться в публичный сад Воксхолл; а коли это не удастся, сводить ее в Ранлаф {Сады Воксхолл и Ранлаф были любимыми местами прогулок и развлечений в XVIII в.}; а если, паче чаяния, и это не выгорит, самолично явиться в Сохо и там сообщить о своем благородном решении.
   Итак, мистер Страйвер отправился в Сохо, покидая стены Темпла в самые первые, так сказать младенческие, часы летней вакации. Всякий, кому довелось бы посмотреть, как победоносно он проталкивался в толпе, направляясь в Сохо через Сент-Дунстанский квартал Темплских ворот, и как бесцеремонно он устранял со своего пути слабейшие экземпляры человеческого рода, мог бы засвидетельствовать, что вот идет человек сильный и надежный. Путь его пролегал мимо Тельсонова банка, и, так как он держал свои капиталы у Тельсона и знал притом, что мистер Лорри в большой дружбе с семейством Манетт, мистер Страйвер вздумал зайти в банк и сообщить мистеру Лорри, какие блистательные горизонты готовит он для Сохо. Он отворил дверь, издававшую удушливый хрип, споткнулся о две ступеньки, спускавшиеся вниз, прошел мимо обоих старичков кассиров и протиснулся в затхлую каморку, где мистер Лорри, склонившись над увесистыми счетными книгами, разграфленными для вписывания цифр на каждой странице, восседал у тусклого окна, как будто разграфленного железными прутьями тоже для вписывания цифр, словно под небесами не было ничего, кроме цифр!
   -- Ого! -- громогласно произнес мистер Страйвер. -- Как поживаете? Надеюсь, что здоровы!
   Одной из особенностей Страйвера было то, что он во всяком месте казался слишком велик и решительно загромождал своей особой все пространство. У Тельсона от него стало вдруг так тесно, что из отдаленных закоулков банка старые клерки стали выглядывать на него с укоризной, как будто он всех прижал к стене. Сам глава фирмы, величественно читавший газету в самом дальнем конце перспективы, взглянул на него негодующим оком, как будто Страйвер сунулся головой в его чреватую ответственностью жилетку.
   Скромный мистер Лорри произнес умеренным голосом, как бы подавая пример, как следует здесь говорить:
   -- Как поживаете, мистер Страйвер, здоровы ли вы, сэр? -- и протянул ему руку для пожатия.
   Надо заметить, что как мистер Лорри, так и все остальные клерки Тельсонова банка совсем особенным образом пожимали руки посетителям в присутствии главы фирмы: они это делали как бы не сами от себя, а от имени Тельсона и компании.
   -- Чем могу служить, мистер Страйвер? -- спросил мистер Лорри тем же деловым тоном.
   -- Да ничем, мистер Лорри, покорно вас благодарю; я не по делу пришел, а так, по знакомству. Хотел перемолвиться с вами словечком.
   -- Ах вот что, -- сказал мистер Лорри, преклоняя ухо к посетителю, но все-таки обращая взор к видневшемуся в отдалении главе фирмы.
   -- Я, видите ли... -- сказал мистер Страйвер, конфиденциально укладывая свои локти на письменный стол -- большой двойной стол и очень просторный, но с появлением мистера Страйвера показавшийся совсем маленьким, -- я, видите ли, собираюсь сегодня свататься к вашей миловидной приятельнице, мисс Манетт.
   -- Ох, боже мой! -- воскликнул мистер Лорри, потирая свой подбородок и сомнительно поглядывая на гостя.
   -- Как "боже мой"! Почему "боже мой", сэр? -- повторил мистер Страйвер, отпрянув от него. -- Что вы хотите этим сказать, мистер Лорри?
   -- Что я хочу сказать?-- отвечал практический делец.-- Само собой разумеется, что я расположен к вам весьма дружелюбно, высоко ценю ваш выбор, нахожу, что он делает вам честь... Ну, словом, мое мнение отнюдь не оскорбительно для вас. Но, с другой стороны, мистер Страйвер, право же, как хотите...
   Тут мистер Лорри запнулся, тряся головой, как будто поневоле хотел сказать: "Разве вы не знаете, что ей с вами чересчур тесно будет жить небелом свете?"
   -- Ну, -- произнес Страйвер, хлопая своей обширной ладонью по столу, тараща глаза на собеседника и испуская мощный вздох, -- хоть вы меня повесьте, мистер Лорри, я ничего не могу понять!
   Мистер Лорри обеими руками надвинул на уши свой паричок и закусил кончик своего гусиного пера.
   -- Кой черт, сэр, -- сказал Страйвер, вытаращив глаза, -- или я не гожусь в женихи?
   -- Ох, боже мой, конечно, годитесь, -- сказал мистер Лорри. -- Коли на то пошло, вы жених хоть куда!
   -- И уж кажется, завидный? -- сказал Страйвер.
   -- О, что до этого, какое же сомнение в том, что завидный, -- сказал мистер Лорри.
   -- И делаю карьеру?
   -- Ну, что до карьеры, -- сказал мистер Лорри в восхищении оттого, что еще раз можно не перечить гостю, -- кто же может усомниться в вашей карьере?
   -- Так о чем же вы толкуете, мистер Лорри, скажите на милость? -- спросил Страйвер, видимо, сбитый с толку.
   -- Да видите ли, я... Вы, может быть, теперь туда направляетесь? -- спросил мистер Лорри.
   -- Прямым трактом! -- сказал Страйвер, стукнув кулаком по столу.
   -- Ну вот, будь я на вашем месте, я бы не пошел туда.
   -- А почему? -- спросил Страйвер, грозя ему своим цепким адвокатским пальцем. -- Вы человек деловой и потому обязаны ничего не делать без уважительной причины. Ну-ка, объясните причину, почему бы вы туда не пошли?
   -- А потому, -- отвечал мистер Лорри, -- что, идя за таким делом, я бы сперва справился, имею ли я шансы на успех.
   -- Кой черт! -- крикнул мистер Страйвер. -- Это уж вовсе из рук вон!
   Мистер Лорри взглянул сначала вдаль, на главу фирмы, потом на разгневанного Страйвера.
   -- Вы деловой человек и пожилой человек, и опытности у вас должно быть довольно... сами в банке служите, -- говорил Страйвер, -- и сами же признали три важнейшие причины для полного успеха и вдруг говорите, что у меня нет шансов на успех! И вот что удивительно, ведь у вас голова на плечах!
   Страйвер, по-видимому, считал бы менее удивительным тот факт, если б рядъ стучали и фыркали лошади въ конюшняхъ, лаяли собаки и кричала сова, хотя крикъ ея не походилъ на тотъ крикъ, какой ей приписываютъ поэты. Но такова ужъ привычка всѣхъ этихъ упрямыхъ тварей не дѣлать того, что разъ навсегда опредѣлили имъ люди.
   Три часа подрядъ смотрѣли каменныя лица львовъ и людей неподвижными глазами во мракѣ ночи. Непроглядная тьма окутала всю мѣстность, непроглядная тьма навѣяла глубокій сонъ на все окружающее. На кладбищѣ было такъ темно, что маленькія кочки жалкой травы слились почти въ одну сплошную массу; можно было подумать, что фигура на крестѣ спустилась внизъ, потому что ея совсѣмъ не было видно. Въ деревушкѣ спали и сборщики податей и тѣ, которые платили подати. Имъ снились, пожалуй, богатыя пиршества, какія снятся всѣмъ голоднымъ довольство и покой, какъ загнаннымъ рабамъ и воламъ, запряженнымъ въ ярмо, и они спали спокойные, сытые и свободные.
   Вода въ деревенской водокачкѣ текла невидимо и неслышно и вода фонтана въ замкѣ текла такъ же невидимо и неслышно... какъ минуты, уносимыя временемъ текли и уносились три часа подрядъ. Затѣмъ сѣроватая вода ихъ подернулась свѣтомъ и глаза на каменныхъ лицахъ замка стали видны.
   Становилось все свѣтлѣе и свѣтлѣе, пока, наконецъ, лучи восходящаго солнца не освѣтили верхушекъ неподвижныхъ деревьевъ и не засіяли на вершинѣ горы. При свѣтѣ ихъ, вода фонтана въ замкѣ превратилась въ кровь, а каменныя лица стали пурпуровыя. Отовсюду неслись звонкія и громкія пѣсни птичекъ, а на источенномъ временемъ подоконникѣ большого окна въ спальнѣ маркиза сидѣла крошечная птичка и заливалась сладкой пѣсенкой. Находившееся по близости отъ нея каменное лицо съ открытымъ ртомъ и опущенной нижней челюстью, казалось, съ удивленіемъ и ужасомъ уставилось на нее.
   Но вотъ солнце взошло и въ деревнѣ началось движеніе. Окна въ хижинахъ отворялись, снимались засовы съ ветхихъ дверей и люди выходили на чистый воздухъ, дрожа отъ утренней прохлады. Все населеніе деревушки принялось за свою обычную тяжелую работу; дни отправились за водой, другіе въ поле; въ одномъ мѣстѣ мужчины и женщины копали, въ другомъ -- мужчины и женщины выгоняли скотъ,-- тощихъ коровъ,-- въ поле, гдѣ трава росла лишь но окраинамъ дороги. Въ церкви и у креста молились двѣ, три фигуры; какая то корова въ ожиданіи, пока они кончатъ молитвы, спѣшила позавтракать травой, росшей у подножія креста.
   Замокъ проснулся позже, какъ и подобало ему, но просыпался постепенно. Сначала освѣтились солнцемъ рогатины и охотничьи ножи; затѣмъ засіяли палаши; открылись двери и окна, лошади въ стойлахъ оглянулись черезъ плечо на двери, откуда лились свѣтъ и утренняя прохлада, листья заискрились росой и зашелестѣли о желѣзныя рѣшетки оконъ, собаки запрыгали на цѣпяхъ, ожидая съ нетерпѣніемъ, пока ихъ отвяжутъ.
   Все это было обычнымъ проявленіемъ жизни и повторялось каждое утро. Но были ли такимъ же обычнымъ явленіемъ набатъ въ большой колоколъ замка, бѣготня вверхъ и внизъ по лѣстницѣ, испуганные люди на террасѣ, растрепанныя фигуры, бѣгающія взадъ и впередъ, поспѣшное сѣдланье лошадей и скачка во весь опоръ?
   И какой вѣтеръ успѣлъ дать знать объ этомъ сѣдому рабочему, который занимался уже починкой дороги на вершинѣ горы позади деревни, тогда какъ на камнѣ лежалъ жалкій узелокъ (не особенно тяжелый) съ повседневной пищей, которую даже вороны врядъ ли согласились бы клевать? Неужели птицы, которыя разлетѣлись отъ замка во всѣ стороны принесли сюда вѣсти и уронили одну надъ его головой? Но какъ бы тамъ ни было, а рабочій пустился по дорогѣ и внизъ по горѣ съ такою быстротою, какъ будто дѣло шло о собственной его жизни, и бѣжалъ до тѣхъ поръ, пока не остановился у водокачки.
   Жители деревушки всѣ уже собрались около водокачки. Всѣ они были въ какомъ то недоумѣніи и перешептывались другъ съ другомъ, хотя кромѣ любопытства и удивленія, никакого волненія нельзя было прочесть нагихъ лицахъ. Коровы, прогнанныя обратно съ поля, или стояли, тупо поглядывая на всѣхъ, или лежали на землѣ и пережевывали пищу, которую онѣ успѣли кое-гдѣ нащипать. Нѣкоторые изъ служащихъ въ замкѣ и на почтовой станціи, а также сборщики податей вооружились, чѣмъ могли, и теперь безцѣльно и съ растеряннымъ видомъ бродили но маленькой улицѣ. Сѣдой рабочій пробрался въ середину группы, состоявшей изъ полусотни его друзей и билъ себя въ грудь своей синей шапкой. И почему вдругъ мосье Габелль поспѣшно вскочилъ на лошадь позади пріѣхавшаго верхомъ слуги и оба они погнали лошадь, представляя такимъ образомъ, новую версію нѣмецкой баллады о Леонорѣ?
   Дѣло въ томъ, что въ замкѣ прибавилось еще одно каменное лицо.
   Горгона снова посѣтила это зданіе сегодня ночью и прибавила еще одно каменное лицо. Она ждала его цѣлыхъ двѣсти лѣтъ.
   Лицо это лежало на подушкѣ господина маркиза. Оно напоминало поразительно красивую маску, которая сначала, будто, испугалась, затѣмъ разсердилась и... окаменѣла. Въ томъ мѣстѣ, гдѣ было сердце у каменной фигуры, торчалъ ножъ. Къ нему прикрѣплена была полоска бумаги съ надписью:
   "Тащи его скорѣй въ могилу! Это тебѣ отъ Жака".
   

X. Два обѣщанія.

   Прошелъ ровно годъ съ тѣхъ поръ, какъ мистеръ Чарльзъ Дарнэ окончательно поселился въ Англіи въ качествѣ преподавателя французскаго языка, а съ тѣмъ вмѣстѣ и французской литературы. Въ наше время онъ былъ бы профессоромъ, но тогда онъ былъ только учителемъ. Онъ преподавалъ молодымъ людямъ, которые находили въ этомъ удовольствіе и интересовались этимъ, живой языкъ, на которомъ говорили тогда во всемъ мірѣ, и развивалъ у нихъ вкусъ къ таившимся въ литературѣ сокровищамъ мысли и воображенія. Онъ, кромѣ того, писалъ и переводилъ, прекрасно владѣя англійскимъ языкомъ. Такихъ преподавателей не такъ то легко было найти въ то время. Принцы и не записывались еще тогда въ разрядъ учителей, а разорившіеся дворяне, исключенные"изъ вкладчиковъ банка Тельсона, не поступали еще на службу въ качествѣ поваровъ и плотниковъ. Какъ преподаватель, лекціи котораго были необыкновенно полезны и пріятны для учениковъ, и какъ переводчикъ, который руководствовался не однимъ только словаремъ при своихъ переводахъ, Дарнэ скоро пріобрѣлъ извѣстность. Къ тому же онъ былъ хорошо знакомъ съ положеніемъ своего отечества, которое возбуждало въ то время всеобщій интересъ, а потому, благодаря своей настойчивости и упорному труду, онъ былъ вполнѣ обезпеченъ.
   Отправляясь въ Лондонъ, онъ никогда не разсчитывалъ на то, что будетъ ходить въ золотѣ и спать на ложѣ изъ розъ. Имѣй онъ такія восторженныя ожиданія, онъ не могъ бы процвѣтать; но онъ искалъ работы, нашелъ ее и ничего лучшаго не желалъ. Только въ этомъ смыслѣ онъ и понималъ свое процвѣтаніе.
   Извѣстную часть времени онъ проводилъ въ Кембриджѣ, гдѣ онъ читалъ лекціи, не владѣя ученою степенью, и гдѣ на него смотрѣли, какъ на контрабандиста, ведущаго незаконную торговлю европейскими языками, вмѣсто того, чтобы провозить черезъ таможню греческую и латинскую словесность. Остальное время онъ проводилъ въ Лондонѣ.
   Душевный міръ человѣка, начиная отъ пребыванія его въ раю и до нашего времени, всегда шелъ и идетъ по одному и тому же пути, котораго не миновалъ и Чарльзъ Дарнэ -- по пути любви къ женщинѣ. Онъ полюбилъ Люси Манеттъ съ того самаго часа, когда подвергался такой ужасной опасности Никогда до тѣхъ поръ не слышалъ онъ такого нѣжнаго и милаго звука, какъ звукъ ея сострадательнаго голоса; никогда не видѣлъ онъ такого нѣжнаго, красиваго личика, какъ ея, когда его поставили на очную ставку съ нею на краю почти уже вырытой для него могилы. Но онъ никогда не говорилъ съ нею объ этомъ. Послѣ убійства въ уединенномъ замкѣ, по ту сторону моря и въ концѣ длинной, длинной пыльной дороги,-- въ томъ тяжеломъ каменномъ замкѣ, который сдѣлался для него какимъ-то кошмаромъ, прошелъ уже годъ, а онъ ни разу еще, ни единымъ словомъ не обмолвился о состояніи своего сердца.
   На это у него были причины, онъ зналъ ихъ хорошо. Былъ снова лѣтній день, когда онъ, вернувшись поздно въ Лондонъ, направился въ тихій уголокъ въ Сого, надѣясь, что сегодня ему представится случай открыть свое сердце доктору Манетту. День клонился къ вечеру, а ему было извѣстно, что въ это время Люси всегда выходила съ миссъ Проссъ.
   Онъ засталъ доктора за чтеніемъ въ большомъ креслѣ у окна. Энергія, которая поддерживала доктора во время прежнихъ страданій, увеличивая въ то же время ихъ силу, постепенно снова вернулась къ нему. Да, онъ сталъ опять энергичнымъ человѣкомъ, твердымъ въ своихъ намѣреніяхъ, непоколебимымъ въ своихъ рѣшеніяхъ и дѣйствіяхъ. Первое время послѣ возвращенія этой энергіи, бывали иногда случаи, когда онъ поступалъ нѣсколько порывисто и поспѣшно; но случаи эти замѣчались теперь не такъ часто и становились все рѣже.
   Онъ много читалъ, но спалъ мало; очень легко переносилъ утомленіе и былъ почти всегда въ веселомъ настроеніи духа. Когда Чарльзъ Дарнэ вошелъ въ комнату, онъ тотчасъ же отложилъ въ сторону книгу и протянулъ ему руку.
   -- Чарльзъ Дарнэ! Радъ видѣть васъ. Мы ждали вашего возвращенія еще три, четыре дня тому назадъ. Мистеръ Страйверъ и Сидней Картонъ были вчера у насъ и расхваливали васъ больше, чѣмъ слѣдуетъ.
   -- Очень обязанъ имъ за то, что они такъ интересуются мною,-- холодно отвѣчалъ Дарнэ.-- Миссъ Манеттъ...
   -- Здорова,-- отвѣчалъ докторъ,-- она будетъ также рада видѣть васъ. Она вышла за кое-какими хозяйственными покупками и будетъ скоро дома.
   -- Докторъ Манеттъ, я зналъ, что ея нѣтъ дома. Я воспользовался этимъ случаемъ, чтобы поговорить съ вами.
   Онъ остановился.
   -- Да?-- сказалъ докторъ съ видимымъ замѣшательствомъ.-- Подвиньте вашъ стулъ ближе и говорите.
   Онъ вѣжливо предложилъ стулъ, но разговоръ, повидимому, не улыбался ему.
   -- Вотъ уже полтора года, докторъ Манеттъ, какъ я имѣю счастье,-- началъ Дарнэ,-- быть однимъ изъ близкихъ вашихъ знакомыхъ, а потому надѣюсь, что предметъ, котораго я хочу коснуться сегодня, не...
   Докторъ поднялъ руку, чтобы остановить его и продержавъ ее нѣсколько секундъ вытянутой, опустилъ се и сказалъ:
   -- Дѣло идетъ о Люси?
   -- Да -- мнѣ тяжело говорить о ней во всякое время. Мнѣ тяжело слышать, какимъ тономъ вы говорите о ней, Чарльзъ Дарнэ.
   -- Это тонъ самаго преданнаго и искренняго уваженія, самой глубокой любви, докторъ Манеттъ,-- сказалъ Дарнэ.
   Прошло нѣсколько минутъ молчанія, прежде чѣмъ отецъ отвѣчалъ:
   -- Вѣрю вамъ... Я долженъ быть справедливъ и повторяю снова, что вѣрю вамъ.
   Онъ, видимо, принуждалъ себя говорить и видимо, не хотѣлъ говорить объ этомъ именно предметѣ, такъ что Чарльзъ Дарнэ не сразу рѣшился продолжать начатый имъ разговоръ.
   -- Могу я говорить, сэръ?-- спросилъ онъ черезъ нѣсколько минутъ.
   Глубокое молчаніе.
   -- Да, говорите.
   -- Вы, навѣрное, чувствуете, что я хочу сказать, хотя не знаете, какъ серьезно я говорю это, какъ глубоко я чувствую то, что говорю, потому что не знаете таинственныхъ уголковъ моего сердца, не знаете надеждъ, тревогъ и опасеній, которыя тяжелымъ камнемъ лежатъ на немъ. Дорогой докторъ Манеттъ, я люблю дочь вашу глубоко, нѣжно, безкорыстно, преданно! Если когда либо существовала на свѣтѣ такая любовь, то я люблю ее этой любовью. Вы сами любили когда то... Такъ пусть же ваша старая любовь говоритъ за меня.
   Докторъ сидѣлъ отвернувшись отъ него въ сторону и опустивъ глаза внизъ. При послѣднихъ словахъ онъ снова протянулъ руку и громко вскрикнулъ:
   -- Все, что хотите, но не это, сэръ! Не говорите объ этомъ! Заклинаю васъ, не говорите объ этомъ!
   Въ крикѣ этомъ было столько невыразимой муки, что въ ушахъ Чарльза Дарнэ онъ раздавался еще долго послѣ того, какъ онъ его слышалъ. Докторъ нѣсколько разъ махнулъ рукой, какъ бы умоляя Дарнэ замолчать. Молодой человѣкъ понялъ это и молчалъ.
   -- Прошу извинить меня,-- сказалъ докторъ умоляющимъ голосомъ, спустя нѣсколько минутъ.-- Я не сомнѣваюсь въ любви вашей съ Люси, и... быть можетъ, это удовлетворитъ васъ.
   Онъ повернулся къ нему, но не смотрѣлъ на него и не подымалъ глазъ. Онъ сидѣлъ, поддерживая рукой подбородокъ, и сѣдые волоса спускались ему на лицо.
   -- Вы говорили съ Люси?
   -- Нѣтъ.
   -- Писали ей?
   -- Никогда.
   -- Съ моей стороны было бы неблагородно дѣлать видъ, будто я не понимаю, что вы поступали такъ изъ уваженія къ ея отцу. Отецъ ея благодаритъ васъ.
   Онъ подалъ руку, но глаза его были по прежнему опущены внизъ.
   -- Я знаю,-- сказалъ Дарнэ почтительно,-- да какъ же мнѣ не знать, докторъ Манеттъ, мнѣ, который изо дня въ день видѣлъ васъ вмѣстѣ?-- что между вами и миссъ Манеттъ существуетъ такая необычайная, такая трогательная привязанность, какая могла явиться лишь слѣдствіемъ извѣстныхъ обстоятельствъ и какую нельзя сравнить съ обыкновенной привязанностью, какая существуетъ между родителями и дѣтьми. Я знаю, докторъ Манеттъ -- да какъ же мнѣ не знать?-- что кромѣ привязанности и чувства долга дочери, сдѣлавшейся взрослой женщиной, въ сердцѣ ея таится та любовь и то довѣріе, на которыя способенъ только ребенокъ. Я знаю, что дѣтство свое она провела безъ родителей, теперь же привязалась къ вамъ со всѣмъ постоянствомъ и пыломъ своего возраста и характера, въ которыхъ сказались привязанность и жажда ласки тѣхъ дѣтскихъ дней, когда вы были потеряны для нея. Я знаю прекрасно, что вернись вы къ ней изъ того міра, куда мы переселимся по окончаніи нашей жизни, то и тогда врядъ ли были бы вы болѣе священны въ ея глазахъ, чѣмъ теперь. Я знаю, что прижимаясь къ вамъ, она обнимаетъ васъ руками ребенка, дѣвочки, взрослой женщины. Я знаю, что любя васъ, она видитъ и любитъ свою мать въ свои годы, видитъ и любитъ васъ въ мои годы, любитъ свою мать въ постигшемъ ея несчастій, любитъ ее въ вашемъ заключеніи и любитъ ее въ вашемъ освобожденіи. Я думалъ объ этомъ день и ночь, съ тѣхъ поръ, какъ знаю васъ и бываю у васъ въ домѣ
   Отецъ ея молчалъ и сидѣлъ, опустивъ голову внизъ. Но только одно учащенное дыханіе показывало, какъ сильно былъ онъ взволнованъ.
   -- Дорогой докторъ Манеттъ, зная все это, видя постоянно васъ и ее, окруженныхъ священнымъ сіяніемъ, я молчалъ... молчалъ, пока хватало у меня силъ человѣческихъ. Я чувствовалъ, да и теперь чувствую, что вторгаться съ моей любовью,-- даже съ коею!-- между вами, это значитъ нарушить гармонію прекрасной картины. Но я люблю ее... Богъ мнѣ свидѣтель, какъ я люблю ее!
   -- Вѣрю вамъ,-- печально отвѣчалъ ея отецъ,-- я думалъ, еще раньше объ этомъ. Я вѣрю вамъ.
   -- Не думайте, однако,-- сказалъ Дарнэ, которому показалось, что въ этомъ печальномъ тонѣ слышится какъ бы упрекъ ему,-- что если судьба станетъ на мою сторону и я буду такъ счастливъ, что назову дочь вашу своей женой, то я когда либо пожелаю разлучить васъ съ нею, что я когда либо откажусь отъ того, что говорю теперь. Это невозможно, потому что это было бы подлостью съ моей стороны. Если бы даже, представьте себѣ, я могъ бы предположить, что но прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ мысль эта можетъ закрасться мнѣ въ голову... если бы это случилось... если бы это могло случиться... я бы не осмѣлился прикоснуться къ этой рукѣ.
   И, сказавъ это, онъ положилъ руку на руку отца.
   -- Нѣтъ, дорогой докторъ Манеттъ! Я, подобно вамъ, добровольный изгнанникъ изъ Франціи; подобно вамъ, я бѣжалъ, чтобы не видѣть ея распрей, угнетеній, страданій; подобно вамъ, я хочу жить вдали отъ нея собственнымъ трудомъ своимъ и надѣюсь на лучшее будущее. Я хочу дѣлить съ вами счастье и несчастье, принадлежать къ семьѣ вашей и быть вѣрнымъ вамъ до гроба. Я не хочу отнимать у Люси ея привиллегій быть вашей дочерью, товарищемъ, другомъ; я хочу помогать ей въ этомъ, хочу, чтобы она стала еще ближе къ вамъ, если только возможно быть еще ближе.
   Онъ слегка пожалъ руку отца, который отвѣчалъ ему такимъ же пожатіемъ, и въ первый разъ съ самаго начала разговора, взглянулъ на него. На лицѣ его была видна борьба, а происходила эта борьба потому, что онъ боялся показать овладѣвшее имъ чувство сомнѣнія и ужаса.
   -- Вы говорите съ такимъ чувствомъ и такимъ достоинствомъ, Чарльзъ Дарнэ, что я долженъ поблагодарить васъ отъ всего сердца я хочу открыть вамъ свое сердце... все свое сердце... или почти все. Есть у васъ какое нибудь основаніе думать, что Люси любитъ васъ?
   -- Нѣтъ... до сихъ поръ не было.
   -- Не потому ли вы были такъ откровенны со мной, что желали черезъ посредство Hoe удостовѣриться въ этомъ?
   -- Нисколько. Могутъ пройти недѣли прежде, чѣмъ я получу, какую нибудь надежду; а можетъ случиться (я могу ошибаться), что я получу ее завтра.
   -- Не ждете ли вы какихъ нибудь указаній отъ меня?
   -- Я не смѣю просить васъ объ этомъ, сэръ! Но думаю, вы сами это сдѣлаете, если найдете возможнымъ.
   -- Не желаете ли какого нибудь обѣщанія съ моей стороны?
   -- Да, сэръ, желаю.
   -- Какого-же?
   -- Я хорошо понимаю, что безъ вашего согласія, надежды мой напрасны. Я понимаю, что даже въ томъ случаѣ, если бы невинное сердце миссъ Манеттъ было расположено ко мнѣ,-- не думайте, пожалуйста, что я осмѣливаюсь утверждать это.-- я но могъ бы бороться противъ любви ея къ отцу.
   -- Если это такъ, то какой собственно выводъ дѣлаете вы изъ всего этого?
   -- Я также прекрасно понимаю, что слово отца, сказанное въ пользу искателя ея руки, преодолетъ и ея собственное рѣшеніе, и все на свѣтѣ. Вотъ почему, докторъ Манеттъ,-- скромно, но твердо сказалъ Дарнэ,-- я даже ради спасенія своей жизни, не прошу у васъ этого слова.
   -- Я увѣренъ въ этомъ, Чарльзъ Дарнэ! Сильная любовь влечетъ за собою тайны, какъ и сильный раздоръ; въ первомъ случаѣ онѣ бываютъ такъ нѣжны и деликатны, что проникнуть въ нихъ крайне трудно. Дочь моя Люси въ этомъ случаѣ загадка для меня; я не могу разгадать, что таится въ ея сердцѣ.
   -- Могу я спросить, сэръ, не думаете ли вы?.. Онъ остановился, но отецъ дополнилъ его мысль.
   -- Нѣтъ ли какого нибудь другого искателя руки ея?
   -- Это именно я и хотѣлъ спросить.
   Отецъ ея задумался на нѣсколько минутъ прежде, чѣмъ отвѣчать.
   -- Вы сами видѣли здѣсь Картона. Случайно попалъ сюда и мистеръ Страйверъ. Значитъ, если есть претендентъ на нее, то кто нибудь изъ нихъ.
   -- А можетъ быть оба?-- сказалъ Дарнэ.
   -- Я вообще не думалъ о нихъ, ни объ одномъ, ни объ обоихъ. Вы ждете какого то обѣщанія съ моей стороны... говорите!
   -- Если миссъ Манеттъ когда нибудь довѣрится вамъ такъ, какъ довѣрился вамъ я, подтвердите то, что я сказалъ вамъ и скажите ей, что вѣрите мнѣ. Я надѣюсь, что вы настолько хорошаго мнѣнія обо мнѣ, что не захотите воспользоваться своимъ вліяніемъ противъ меня. Я ничего больше не буду говорить относительно своей участи, я прошу только этого! Условія, на какихъ вы можете на это согласиться, я заранѣе принимаю, и буду свято соблюдать.
   -- Я даю вамъ обѣщаніе безъ всякихъ условій,-- сказалъ докторъ.-- Я вѣрю, что намѣренія ваши чисты и честны, я вѣрю, что вы не захотите порвать, а напротивъ употребите всѣ свои усилія, чтобы укрѣпить узы дружбы и любви между мною и моимъ вторымъ я или даже болѣе мнѣ дорогимъ, чѣмъ я самъ. Если только она скажетъ, что безъ васъ она не понимаетъ полнаго счастья, я отдамъ ее вамъ. Если бы... Чарльзъ Дарнэ, если бы...
   Молодой человѣкъ взялъ его руку и держалъ все время, пока онъ говорилъ:
   -- ...если бы оказались какія нибудь мысли, причины, предубѣжденіе и многое другое, новое или старое, касающееся человѣка, котораго она полюбила... за что на немъ не лежитъ прямой отвѣтственности... все будетъ ради нея забыто. Для меня она все на свѣтѣ... Нѣтъ больше! Больше страданій, больше сдѣланнаго мнѣ зла, больше... Довольно! Не стоитъ говорить объ этомъ.
   Онъ такъ странно прервалъ свою рѣчь, такъ странно смотрѣлъ, когда кончилъ говорить, что Дарнэ сразу почувствовалъ, какъ похолодѣла его рука, лежавшая въ рукѣ доктора, и онъ поспѣшилъ освободить се.
   -- Вы что то хотѣли сказать мнѣ?-- сказалъ докторъ Манеттъ, улыбаясь.-- Что вы хотѣли сказать мнѣ?
   Дарнэ не сразу припомнилъ, что онъ хотѣлъ сказать.
   -- Ваша откровенность обязываетъ также и меня быть откровеннымъ съ вами,-- началъ онъ, придя немного въ себя.-- Имя, которое я ношу, не мое настоящее; если вы припомните, это нѣсколько измѣненное имя моей матери. Я хочу назвать вамъ его и сказать также, почему я нахожусь въ Англіи.
   -- Остановитесь!-- сказалъ докторъ.
   -- Я желаю вполнѣ заслужить ваше довѣріе и не хочу имѣть никакихъ секретовъ отъ васъ.
   -- Остановитесь!
   Докторъ сначала закрылъ руками свои уши, а затѣмъ приложилъ ихъ къ губамъ Дарнэ.
   -- Вы скажете это мнѣ тогда, когда я спрошу васъ объ этомъ, но не теперь. Если все дѣло уладится къ вашему счастью, если Люси полюбитъ васъ, вы скажете мнѣ это утромъ въ день вашей свадьбы. Обѣщаете!
   -- Охотно.
   -- Дайте мнѣ вашу руку. Люси скоро вернется домой, а потому лучше будетъ, если сегодня вечеромъ она не увидитъ насъ вмѣстѣ. Идите! Богъ да благословитъ васъ!
   Было уже темно, когда Чарльзъ Дарнэ простился съ нимъ, а часъ спустя, когда Люси вернулась домой, было еще темнѣе. Она вошла въ комнату одна,-- потому что миссъ Прессъ прямо поднялась наверхъ,-- и удивилась, найдя кресло отца пустымъ.
   -- Папа!-- крикнула она.-- Папа, дорогой мой!
   Никто не отвѣчалъ ей, но изъ спальни до нея донесся глухой стукъ молотка. Пробѣжавъ черезъ промежуточную комнату, она заглянула въ его дверь и съ испугомъ отскочила назадъ. Страшно испуганная, она принялась кричать:
   -- Что мнѣ дѣлать! Что мнѣ дѣлать!
   Нерѣшительность ея продолжалась всего только минуту; она подбѣжала снова къ двери, стала стучать и звать отца. Стукъ молотка прекратился при первыхъ звукахъ ея голоса, и отецъ вышелъ къ ней. Долго послѣ этого ходили они вмѣстѣ взадъ и впередъ.
   Ночью она вставала съ кровати, чтобы посмотрѣть, какъ онъ спитъ. Онъ спалъ тяжелымъ сномъ, а лотокъ его съ инструментами и неоконченный башмакъ лежали на прежнемъ мѣстѣ.
   

XI. Сходная картина.

   -- Сидней!-- сказалъ мистеръ Страйверъ въ ту же самую ночь или вѣрнѣе утромъ.-- Приготовьте ка еще пуншу, я имѣю нѣчто сказать вамъ.
   Сидней работалъ эту ночь вдвое больше обыкновеннаго, также предыдущую ночь и предыдущую предъ предыдущей ночью и много еще предыдущихъ ночей, сдѣлавъ, такимъ образомъ, значительную чистку среди бумагъ мистера Страйвера въ ожиданіи наступающихъ каникулъ. Чистка была кончена и недоимки Страйвера погашены; все было, однимъ словомъ, готово къ ноябрю съ его атмосферическими и юридическими туманами, по окончаніи которыхъ начиналось загребаніе новыхъ барышей.
   Нельзя сказать, чтобы такая усиленная работа дѣйствовала болѣе оживляющимъ и отрезвляющимъ образомъ на Сиднея. Въ эту ночь онъ, напротивъ, несравненно большее количество разъ мочилъ свои полотенца, а сообразно этому увеличилось и количество потребляемаго имъ вина, вслѣдствіе чего онъ былъ въ очень жалкомъ состояніи, когда, снявъ свой тюрбанъ съ головы, онъ бросилъ его въ тазъ, въ которомъ мочилъ его съ извѣстными промежутками въ теченіе шести часовъ подрядъ.
   -- Приготовили вы вторую чашу пунша?-- спросилъ мистеръ Страйверъ, поглядывая съ дивана, гдѣ онъ лежалъ на спинѣ, подбоченившись.
   -- Приготовилъ.
   -- Теперь, слушайте! Я скажу вамъ сейчасъ нѣчто такое, что очень удивитъ васъ и заставитъ васъ подумать, что я вовсе не такъ хитеръ, какъ вамъ это казалось. Я намѣренъ жениться.
   -- Вы?
   -- Да. Не ради денегъ, однако. Что вы скажете?
   -- Я не въ расположеніи разговаривать. Кто она?
   -- Отгадайте.
   -- Знаю я ее?
   -- Отгадайте.
   -- Не имѣю никакого желанія отгадывать, когда уже пять часовъ утра, а мозги мои кипятъ и голова чуть не разваливается Если желаете, чтобы я отгадалъ, пригласите меня на обѣдъ.
   -- Ну, тогда я самъ скажу,-- отвѣчалъ Страйверъ, медленно принимая сидячее положеніе на диванѣ.-- Сидней, я положительно прихожу въ отчаяніе при мысли о томъ, что мнѣ не удается дать, вамъ понять себя... Вы такая нечувствительная тварь.
   -- А вы,-- отвѣчалъ Сидней, внимательно слѣдя за варкой пунша,-- поразительно чувствительная и поэтичная душа.
   -- Подите вы,-- расхохотался Страйверъ;-- я не имѣю рѣшительно никакого желанія быть романической душой, (надѣюсь, я знаю это лучше), но я все таки мягче васъ.
   -- То есть счастливѣе, хотите вы сказать.
   -- Я не хочу этого сказать. Я хочу сказать, что я человѣкъ болѣе.... болѣе....
   -- Не стѣсняйтесь же и говорите, что у васъ болѣе склонности къ волокитству,-- перебилъ его Картонъ.
   -- Пусть по вашему... волокитство. Я того мнѣнія о себѣ,-- продолжалъ Страйверъ, распространяясь о своихъ качествахъ передъ товарищемъ, который внимательно занимался пуншемъ,-- что я думаю всегда о томъ, чтобы быть пріятнымъ, что я употребляю всѣ усилія, чтобы быть пріятными, что я лучше понимаю, какъ надо быть пріятнымъ въ женскомъ обществѣ, лучше, чѣмъ вы.
   -- Продолжайте,-- сказалъ Сидней Картонъ.
   -- Нѣтъ, прежде чѣмъ продолжать,-- сказалъ Страйверъ, качая головой,-- я хочу покончить съ этимъ вопросомъ. Вы бывали въ домѣ доктора Манеттъ такъ же часто, какъ и я, даже, пожалуй, чаще. Мнѣ, знаете ли, стыдно смотрѣть на вашу угрюмость. Вы все время молчите и сидите такой мрачный, точно висѣльникъ, прости Господи! Клянусь жизнью и душою своей, стыдно на васъ смотрѣть, Сидней!
   -- Весьма пріятно слышать, что человѣку вашей профессіи, хотя чего нибудь, да бываетъ стыдно,-- отвѣчалъ Сидней;-- вы должны чувствовать себя обязаннымъ мнѣ.
   -- Такимъ путемъ вы не отдѣлаетесь отъ меня,-- продолжалъ Страйверъ.-- Нѣтъ, Сидней, моя обязанность сказать вамъ, и сказать вамъ прямо въ лицо, для вашего же блага. Вы бываете всегда въ дьявольски отвратительномъ положеніи въ дамскомъ обществѣ. Вы крайне непріятный малый.
   Сидней выпилъ стаканъ пуншу и расхохотался.
   -- Смотрите на меня!-- продолжалъ Страйверъ, начиная сердиться,-- мнѣ менѣе нужно стараться быть пріятнымъ, чѣмъ вамъ, потому что я чувствую себя болѣе независимымъ отъ обстоятельствъ. Однако, я это дѣлаю. Почему?..
   -- Я никогда не видѣлъ, какъ вы это дѣлаете,-- пробормоталъ Картонъ.
   -- Я поступаю такъ потому, что этого требуетъ политика, я поступаю такъ изъ принципа. Смотрите на меня! Вѣдь я все подвигаюсь впередъ.
   -- Но въ вашемъ то разсказѣ о супружескихъ намѣреніяхъ вы нисколько не подвигаетесь впередъ,-- отвѣчалъ Картонъ съ безаботнымъ видомъ,-- и я желалъ бы, чтобы вы вернулись къ нему. Что касается меня.... неужели вы никогда не поймете, что я неисправимъ?
   Въ тонѣ его вопроса слышалось презрѣніе.
   -- Вы не должны быть неисправимымъ,-- отвѣчалъ Страйверъ болѣе мягкимъ тономъ на этотъ разъ.
   -- Мнѣ, собственно говоря, совсѣмъ не слѣдовало бы существовать,-- сказалъ Сидней Картонъ -- Кто-же эта леди?
   -- Не тревожьтесь только, пожалуйста, когда я назову это имя, Сидней,-- сказалъ мистеръ Страйверъ, какъ бы стараясь дружески подготовить его къ тому открытію, которое онъ хотѣлъ сдѣлать ему,-- потому что, насколько мнѣ извѣстно, вы не думаете и половины того, что говорите, а если и думаете, то это тоже дѣло небольшой важности. Я дѣлаю это маленькое вступленіе потому, что вы уже разъ неуважительно отозвались объ этой леди.
   -- Отзывался?
   -- Да и вотъ тутъ, въ этой самой комнатъ.
   Сидней Картонъ взглянулъ сначала на пуншъ, а затѣмъ на своего любезнаго друга,-- потомъ выпилъ пуншъ и снова взглянулъ на своего любезнаго друга.
   -- Вы упомянули объ этой молодой леди, какъ о золотоволосой куклѣ. Молодая леди эта -- миссъ Манеттъ. Будь вы человѣкъ, одаренный чуткостью и деликатностью чувствъ въ этомъ отношеніи, Сидней, я могъ бы выразить вамъ свое неудовольствіе за такое опредѣленіе, но вы не таковы, въ васъ нѣтъ этихъ качествъ. Выраженіе ваше, впрочемъ, нисколько меня не раздражаетъ; для меня оно равносильно мнѣнію человѣка о картинахъ, когда онъ никакого толку въ живописи не понимаетъ, или мнѣнію человѣка о музыкѣ, когда онъ въ музыкѣ ничего не смыслитъ.
   Сидней Картонъ пилъ пуншъ большими глотками, пилъ стаканами и молча смотрѣлъ на своего пріятеля.
   -- Теперь вамъ все извѣстно, Сидъ,-- сказалъ мистеръ Страйверъ.-- Я не забочусь о состояніи, она сама по себѣ прелестное созданіе, и я во что бы то ни стало хочу понравиться ей. Я, впрочемъ, не сомнѣваюсь, что могу понравиться ей; вѣдь она въ лицѣ моемъ пріобрѣтаетъ человѣка, который успѣлъ уже хорошо устроиться, который быстро идетъ къ повышенію и отличію. Да вѣдь это счастье для нея!.... Вы удивлены?
   Картонъ снова выпилъ пуншу и отвѣчалъ.
   -- Чему же тутъ удивляться?
   -- Одобряете?
   -- Почему же и не одобрить?
   -- Прекрасно!-- сказалъ Страйверъ.-- Вы выслушали все это гораздо спокойнѣе, чѣмъ я воображалъ и въ то же время вы менѣе заботитесь о моихъ дѣлахъ, чѣмъ я думалъ. Впрочемъ, за это время вы должны были уже привыкнуть къ тому, что у вашего стараго однокашника сильная воля. Да, Сидней, мнѣ до достаточно уже прискучилъ такой родъ жизни и я хочу измѣнить его. Я начинаю чувствовать, какъ должно быть пріятно человѣку имѣть свой домъ, куда его тянетъ когда онъ хочетъ, (а по хочетъ, такъ онъ и не идетъ); я чувствую, что миссъ Манеттъ всегда и вездѣ будетъ на мѣстѣ и что она поддержитъ честь моего имени. Вотъ почему я пришелъ къ такому рѣшенію. А теперь, Сидней, старый дружище, я хочу сказать еще одно слово ивамъ" относительно "вашего" будущаго. Вы, знаете ли, на худой дорогѣ, право на худой дорогѣ. Вы не дорожите деньгами, вы живете широко, вы погибнете въ одинъ прекрасный день, заболѣете и обнищаете. Подумайте-ка о нянькѣ для себя.
   Все это онъ проговорилъ покровительственнымъ тономъ, который дѣлалъ его вдвое высокомѣрнѣе, чѣмъ онъ былъ, а слова его въ четыре раза оскорбительнѣе.
   -- Нѣтъ, я совѣтую вамъ,-- продолжалъ Страйверъ,-- смотрѣть прямо въ лицо будущему. Я думалъ о немъ съ своей точки зрѣнія, и вы подумайте съ своей. Женитесь. Найдите кого нибудь, кто заботился бы о васъ. Что съ того, что вы не любите женскаго общества, что вы не понимаете женщинъ и не умѣете обращаться съ нимъ? Выищите кого нибудь. Найдите почтенную женщину съ небольшимъ состояніемъ.... хозяйку гостинницы или помѣщицу и женитесь на ней... Это спасетъ васъ къ будущемъ отъ чернаго дня. Самое подходящее для васъ дѣло. Подумайте объ этомъ, Сидней!
   -- Подумаю,-- сказалъ Сидней.
   

XII. Деликатный человѣкъ.

   Мистеръ Страйверъ, задумавшій во что бы то ни стало осчастливить дочь доктора, рѣшилъ сообщить ей объ ожидающемъ ее счастьи до отъѣзда своего изъ города на предстоящія долгія вакаціи. Поразмысливъ основательно, онъ пришелъ къ тому заключенію, что надо прежде всего покончить со всѣми предварительными статьями, а затѣмъ уже на досугѣ обсудить хорошенько въ какое время отдать ей свою руку,-- за недѣлю или двѣ до михайловскаго семестра или во время небольшихъ вакацій между Рождествомъ и веселымъ семестромъ?
   Что касается успѣшнаго окончанія дѣла, то въ этомъ онъ нисколько не сомнѣвался и успѣхъ этотъ былъ для него яснѣе всякаго судебнаго рѣшенія. Обсудивъ вмѣстѣ съ присяжными всѣ самые существенные житейскіе доводы -- единственные доводы, которые можно было принять въ этомъ случаѣ -- онъ увидѣлъ, что дѣло его ясно и на немъ нѣтъ ни малѣйшаго пятнышка. Защитникомъ истца въ этомъ случаѣ онъ былъ самъ; доводовъ его никто не могъ опровергнуть и адвокату отвѣтчика пришлось пригнать себя побѣжденнымъ. Что касается присяжныхъ, то они само собою разумѣется, даже совѣщаться не пошли. Страйверъ, королевскій стряпчій, остался очень доволенъ и рѣшилъ, что дѣло его яснѣе яснаго.
   Сообразно такому заключенію мистеръ Страйверъ въ самомъ же началѣ долгихъ вакацій пригласилъ миссъ Манеттъ поѣхать съ нимъ на гулянье въ Воксалъ-Гарденсъ; получивъ отказъ, онъ предложилъ поѣздку въ Ранеле; когда же, сверхъ всякаго ожиданія, ему и въ этомъ было отказано, то онъ рѣшилъ отправиться уже самолично въ Сого и объявить о своемъ благородномъ намѣреніи.
   Мистеръ Страйверъ отправился въ Сого прямо изъ Темпля; это было въ самомъ началѣ долгихъ вакацій. Стоило только взглянуть на него, когда онъ шелъ въ Сого мимо церкви св. Дунстана, которая находилась вблизи Темпль-Бара, совершая свой торжественный путь по тротуару и проталкиваясь среди прохожихъ, чтобы сказать, какъ онъ увѣренъ и непоколебимъ въ своемъ рѣшеніи.
   Путь его шелъ мимо банка Тельсона и онъ, будучи вкладчикомъ банка, и зная, что мистеръ Лорри былъ близкимъ другомъ Манеттовъ, подумалъ, что не дурно будетъ зайти въ банкъ и открыть мистеру Лорри, какое солнце собирается взойти на горизонтѣ Сого. Онъ толкнулъ скрипучую дверь на ржавыхъ петляхъ, слетѣлъ внизъ черезъ двѣ ступеньки, прошелъ мимо двухъ престарѣлыхъ кассировъ и плечомъ впередъ вошелъ въ покрытый плѣсенью чуланъ, гдѣ мистеръ Лорри сидѣлъ за большой книгой, разграфленной для цифръ, а рядомъ съ нимъ находилось задѣланное желѣзной рѣшеткой окно, которое также казалось разграфленнымъ" для цифръ, какъ будто бы подъ небесами нигдѣ и ничего не было, кромѣ денежныхъ суммъ.
   -- Ого!-- крикнулъ мистеръ Страйверъ,-- какъ пожинаете? Надѣюсь, хорошо чувствуете себя.
   Главная особенность Страйвера заключалась въ томъ, что онъ всегда казался слишкомъ большимъ для того мѣста или пространства, гдѣ находился. Въ банкѣ Тельсона онъ казался даже такимъ большимъ, что преклонные клерки, сидѣвшіе по отдаленнымъ угламъ, смотрѣли на него съ нѣкоторой укоризной, какъ бы опасаясь, что онъ вотъ вотъ придавитъ ихъ къ стѣнѣ. Даже представитель "Долги", величественно читавшій газету и находившійся совершенно въ сторонѣ, недовольнымъ окомъ взглянулъ на него, думая, вѣроятно, что головой своей онъ намѣренъ ударить его прямо въ середину жилета.
   Скромный мистеръ Лорри отвѣчалъ ему такимъ тихимъ голосомъ, какимъ онъ посовѣтовалъ бы всякому говорить при подобныхъ обстоятельствахъ:
   -- Какъ поживаете, мистеръ Страйверъ? Какъ поживаете, сэръ?-- и пожалъ ему руку.
   У мистера Лорри была та же особенная манера пожимать руки, какая замѣчалась у всѣхъ клерковъ банка Тельсона, когда появлялся какой нибудь вкладчикъ въ присутствіи самого представителя "Дома". Онъ пожималъ ее съ самоотреченіемъ, какъ бы отъ лица Тельсона и К°.
   -- Чѣмъ могу служить вамъ, мистеръ Страйверъ?-- спросилъ мистеръ Лорри дѣловымъ тономъ.
   -- Ничѣмъ, благодарю васъ. Это мой частный визитъ вамъ, мистеръ Лорри. Я пришелъ сказать вамъ нѣсколько частныхъ словъ.
   -- О, въ самомъ дѣлѣ?-- сказалъ мистеръ Лорри, склоняя къ нему ближе свое ухо и въ то же время не спуская глазъ съ представителя "Дома".
   -- Я собираюсь,-- сказалъ мистеръ Страйверъ, съ конфиденціальнымъ видомъ облакачиваясь руками о конторку, которая, не смотря на двойную величину свою, приняла сразу такой видъ, какъ будто и половины ея не хватитъ для мистера Страйвера,-- я собираюсь, мистеръ Лорри, жениться на вашемъ маленькомъ прелестномъ другѣ, миссъ Манеттъ.
   -- О, Господи!-- воскликнулъ мистеръ Лорри, потирая свой подбородокъ и съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ посматривая на посѣтителя.
   -- Господи, сэръ?-- повторилъ Страйверъ, отходя отъ пюпитра.-- Господи, сэръ? Что вы хотите сказать этимъ, мистеръ Лорри?
   -- Я думаю,-- отвѣчалъ дѣловой человѣкъ,-- я, видите ли, отношусь къ вамъ дружески и, конечно, уважаю ваши намѣренія... и... короче говоря, думаю все, что вамъ угодно. Но... знаете ли, мистеръ Страйверъ...-- Мистеръ Лорри замолчалъ и самымъ страннымъ образомъ покачалъ головою, какъ бы говоря про себя,-- тутъ можно много и много чего сказать.
   -- Ну,-- сказалъ мистеръ Страйверъ, шлепнувъ рукою по пюпитру и широко раскрывая глаза, причемъ даже дыханіе остановилось у него въ груди,-- будь я повѣшенъ, если я хоть крошечку понимаю васъ, мистеръ Лорри.
   Мистеръ Лорри поправилъ свой парикъ сперва за однимъ ухомъ, потомъ за другимъ и сталъ грызть свое перо.
   -- Чортъ возьми, наконецъ, сэръ!-- воскликнулъ Страйверъ, уставившись на него.-- Что же, по вашему, я человѣкъ неподходящій?
   -- О, помилуйте, да! Да... Вы человѣкъ подходящій... Газъ вы сами говорите, что подходящій, значитъ подходящій.
   -- Развѣ положеніе мое не хорошее?
   -- О, разумѣется хорошее, разумѣется,-- сказалъ мистеръ Лорри.
   -- И нѣтъ у меня въ виду карьеры?
   -- Газъ у васъ имѣется въ виду карьера,-- подхватилъ мистеръ Лорри, довольный тѣмъ, что и на этотъ разъ можетъ отвѣчать въ утвердительномъ смыслѣ,-- никто не можетъ сомнѣваться въ этомъ.
   -- Такъ что же вы думаете, наконецъ, мистеръ Лорри?-- сказалъ мистеръ Страйверъ, нѣсколько упавшимъ голосомъ.
   -- Видите ли, я... Вы сейчасъ идете туда?-- спросилъ мистеръ Лорри.
   -- Прямо туда!-- воскликнулъ мистеръ Страйверъ, ударивъ кулакомъ по конторкѣ
   -- Будь я на вашемъ мѣстѣ, я не пошелъ бы.
   -- Почему?-- спросилъ Страйверъ.-- Ну, нѣтъ, теперь я васъ прижму къ стѣнѣ,-- продолжалъ онъ, грозя ему пальцемъ, какъ бы на допросѣ.-- Вы человѣкъ дѣловой и не можете говорить безъ всякой причины. Изложите всѣ ваши доводы. Почему вы не пошли бы?
   -- Потому,-- отвѣчалъ мистеръ Лорри,-- что для такого деликатнаго дѣла надо имѣть полную увѣренность въ томъ, что будешь имѣть успѣхъ.
   -- О, чортъ возьми!-- воскликнулъ Страйверъ.-- Тутъ всякое терпѣніе лопнетъ!
   Мистеръ Лорри бросилъ взглядъ на сидѣвшаго вдали представителя "Дома", а затѣмъ на разсердившагося Страйвера.
   -- Полюбуйтесь вы на этого дѣлового человѣка... на человѣка съ ушами... на опытнаго человѣка... "изъ" банка!-- восклицалъ мистеръ Страйверъ.-- Онъ согласился съ тремя главными причинами успѣха и говоритъ, что я не буду имѣть успѣха. А еще голова на плечахъ!
   Мистеръ Страйверъ сдѣлалъ особенное удареніе на послѣднихъ словахъ, какъ будто они имѣли бы несравненно меньшее значеніе, скажи онъ, что головы нѣтъ на плечахъ.
   -- Когда я говорю объ успѣхѣ, я подразумѣваю успѣхъ въ глазахъ молодой леди; когда я говорю о причинахъ и поводахъ, дѣлающихъ успѣхъ возможнымъ, то я опять таки подразумѣваю причины и поводы, съ которыми будетъ согласна молодая леди. Молодая леди, мой дорогой сэръ,-- продолжалъ мистеръ Лорри, нѣжно хлопая Страйвера по рукѣ,-- молодая леди. Да, молодая леди прежде всего!
   -- Не хотите ли вы сказать, мистеръ Лорри,-- спросилъ мистеръ Страйверъ, облокачиваясь на конторку,-- что по вашему мнѣнію молодая леди, о которой идетъ рѣчь, жеманная дура?
   -- Не совсѣмъ такъ. Я хочу сказать вамъ, мистеръ Страйверъ, что я не желаю слышать отъ васъ такихъ неуважительныхъ отзывовъ о молодой леди, и что, появись здѣсь какой нибудь человѣкъ,-- надѣюсь, онъ не появится,-- который былъ бы настолько грубъ и нахаленъ, что позволилъ бы себѣ у этой конторки говорить неуважительно о молодой леди, то даже Тельсоны не могли бы помѣшать мнѣ расправиться съ нимъ по своему.
   Необходимость сердиться въ полтона привела кровеносные сосуды мистера Страйвера въ крайне опасное состояніе, когда наступила его очередь сердиться. Кровеносные сосуды мистера Лорри, не смотря на его методичный характеръ, были не въ лучшемъ состояніи.
   -- Вотъ что я хочу сказать вамъ, сэръ,-- продолжалъ мистеръ Лорри.-- Прошу не ошибаться на этотъ счетъ.
   Мистеръ Страйверъ пососалъ съ минуту конецъ линейки и затѣмъ принялся выбивать ею въ тактъ по зубамъ, что вызвало у него, вѣроятно, приступъ зубной боли. Наконецъ онъ рѣшилъ нарушить молчаніе и сказалъ:
   -- Это нѣчто, совершенно новое для меня, мистеръ Лорри. Вы, повидимому, серьезно не совѣтуете мнѣ идти въ Сого и предложить себя.... "себя", Страйвера, изъ Королевскаго суда?
   -- Вы спрашиваете моего совѣта, мистеръ Страйверъ?
   -- Да, спрашиваю.
   -- Очень хорошо. Вы сейчасъ точка въ точку повторили моя совѣтъ.
   -- Все, что я могу сказать на это,-- расхохотался Страйверъ, стараясь скрыть свое смущеніе,-- это... ха, ха, ха... это превосходитъ прошедшее, настоящее и будущее.
   -- Теперь постарайтесь понять меня,-- продолжалъ мистеръ Лорри.-- Какъ человѣкъ дѣловой, я не имѣлъ права говорить объ этомъ дѣлѣ, потому что я не знаю ничего о немъ, какъ человѣкъ дѣловой. Но я старый пріятель, который носилъ миссъ Манеттъ на рукахъ, я преданный другъ миссъ Манеттъ и ея отца и питаю самое глубокое расположеніе къ обоимъ, какъ я уже говорилъ вамъ. Вспомните, я не просилъ вашего довѣрія. Думаете ли вы по прежнему, что я неправъ?
   -- Видите-ли,-- отвѣчалъ мистеръ Страйверъ, посвиставъ,-- я не могу отвѣчать за здравый смыслъ другихъ. Я отвѣчаю только за свой здравый смыслъ. Я понимаю здравый смыслъ только съ прямой стороны, вы понимаете его только со стороны жеманства и сентиментальничанья. Это ново для меня, но вы правы, долженъ я сказать.
   -- То, что я предполагаю, мистеръ Страйверъ, то я оставляю при себѣ. Прошу, однако, сэръ, понять меня,-- сказалъ мистеръ Лорри и снова покраснѣлъ:-- я не позволю никому... даже Тельсонамъ... не позволю ни единому живому джентльмену на свѣтѣ приписывать мнѣ то, чего я не думалъ и не говорилъ.
   -- Вотъ какъ! Прошу извинить,-- сказалъ мистеръ Страйверъ.
   -- Согласенъ, благодарю васъ. Видите ли, мистеръ Страйверъ, я вотъ что хотѣлъ сказать: непріятно будетъ, во первыхъ, самому разочароваться; непріятно будетъ въ этомъ случаѣ объясняться съ вами доктору Манетту; непріятно будетъ объясняться съ вами и миссъ Манеттъ. Вамъ извѣстны хорошо отношенія, въ которыхъ я имѣю честь и счастье состоять съ этимъ семействомъ. Если вамъ угодно, то я, нисколько не компрометируя и не подводя васъ, постараюсь провѣрить свой совѣтъ личнымъ наслѣдованіемъ и тѣмъ заключеніемъ, которое я выведу изъ него. Если вы будете недовольны имъ, вы можете попытаться сами провѣрить его; если же, напротивъ, вы будете довольны имъ, а оно будетъ таково, какъ и теперь, то во всякомъ случаѣ это избавитъ обѣ стороны отъ непріятностей. Что вы скажете на это?
   -- Сколько времени задержите вы меня въ городѣ?
   -- О, это вопросъ нѣсколькихъ часовъ. Я могу пойти въ Сого вечеромъ, и оттуда прямо къ вамъ.
   -- Что-жъ, я скажу да,-- отвѣчалъ Страйверъ;-- я не желаю теперь идти туда; я не такъ ужъ вовсе гонюсь за этимъ. Я говорю да, и надѣюсь видѣть васъ вечеромъ. До свиданья.
   Мистеръ Страйверъ повернулся и, какъ вихрь, вылетѣлъ изъ банка, промчавшись такъ быстро мимо конторокъ, что оба клерка, слѣдившіе за ними и вскочившіе, чтобы поклониться, еле удержались на мѣстѣ. Объ этихъ почтенныхъ и слабосильныхъ особахъ разсказывали, будто ихъ всегда видѣли раскланивающимися передъ вкладчиками, будто они продолжали кланяться пустому мѣсту послѣ ухода вкладчика и кланялись до тѣхъ поръ, пока не появлялся новый вкладчикъ.
   Адвокатъ былъ достаточно смѣтливъ и сразу понялъ, что мистеръ Лорри не высказалъ бы такъ открыто своего мнѣнія, не имѣй онъ на это серьезныхъ основаній. Неподготовленный, однако, къ тому, что ему придется проглотить такую горькую пилюлю, онъ все же проглотилъ ее.
   -- А теперь,-- сказалъ мистеръ Страйверъ, грозя пальцемъ по направленію Темпля,-- мнѣ ничего не остается теперь, какъ одурачить всѣхъ васъ.
   Это была своего рода тактика во вкусѣ Ольдъ-Бсили, но она во всякомъ случаѣ доставила ему большое успокоеніе.
   -- Нѣтъ-съ, молодая леди, вамъ не удастся одурачить меня,-- сказалъ мистеръ Страйверъ,-- а вотъ я такъ одурачу васъ!
   Когда мистеръ Лорри зашелъ поздно вечеромъ, часовъ въ десять, то онъ засталъ мистера Страйвера среди безпорядочно разбросанныхъ книгъ и бумагъ и до того занятаго этимъ дѣломъ, что онъ, казалось, совсѣмъ забылъ о томъ, что было утромъ. Онъ даже выказалъ полное и непритворное, повидимому, удивленіе при появленіи мистера Лорри.
   -- Ну-съ!-- сказалъ, наконецъ, этотъ добродушный посредникъ, послѣ того, какъ онъ цѣлые полчаса тщетно пробовалъ завести разговоръ объ извѣстномъ предметѣ.-- Я былъ въ Сого.
   -- Въ Сого?-- совершенно равнодушно повторилъ мистеръ Страйверъ.-- Ахъ, да! Я и забылъ объ этомъ.
   -- Я не сомнѣвался въ томъ,-- сказалъ мистеръ Лорри,-- что я буду правъ относительно нашего съ вами разговора. Мнѣніе мое подтвердилось, и я возобновляю свой совѣтъ.
   -- Увѣряю васъ,-- отвѣчалъ мистеръ Страйверъ самымъ дружелюбнымъ тономъ,-- мнѣ очень жаль васъ и очень жаль бѣднаго отца. Впрочемъ, знаете ли, это весьма деликатный вопросъ для семьи, а потому не лучше ли будетъ оставить его.
   -- Я не понимаю васъ,-- сказалъ мистеръ Лорри.
   -- Я такъ и полагалъ, что не поймете,-- отвѣчалъ Страйверъ, кивнувъ головой, какъ бы въ знакъ того, что все покончено.-- Ну, да, все равно. Оставимъ это.
   -- Какъ оставимъ?-- удивился мистеръ Лорри.
   -- Разумѣется, это не важно, увѣряю васъ не важно. Я надѣялся найти здравый смыслъ тамъ, гдѣ его не оказалось, похвальное самолюбіе, гдѣ не было никакого самолюбія. Теперь я убѣдился, что ошибался, но вреда тутъ нѣтъ. Молодыя дѣвушки частенько уже совершали подобныя глупости, въ которыхъ онѣ затѣмъ раскаивались въ нищетѣ и неизвѣстности. Съ одной стороны мнѣ очень жаль, что это дѣло не состоялось, ибо для нѣкоторыхъ лицъ оно представляло всѣ выгоды съ житейской точки зрѣнія; съ другой стороны, я очень радъ, что оно не состоялось, ибо для меня оно было невыгодно со всѣхъ точекъ зрѣнія... Нѣтъ надобности, я думаю, говоритъ, что я въ немъ ничего не выигрывалъ. Безпокойства, какъ видите, никакого. Я вѣдь не дѣлалъ предложенія молодой леди и не думаю чтобы я, по зрѣломъ размышленіи, вздумалъ рѣшиться на такой неблагоразумный поступокъ. Нѣтъ, м-ръ Лорри трудно добиться толку отъ тщеславныхъ и взбалмошныхъ дѣвушекъ съ пустой головкой; нечего и надѣяться на возможность этого; всегда кончится дѣло полнымъ разочарованіемъ. Нѣтъ, будьте добры не говорите больше объ этимъ. Повторяю снова я глубоко жалѣю другихъ, но что касается меня, я совершенно доволенъ. Я очень обязанъ вамъ за то, что вы позволили мнѣ кое что узнать отъ васъ и кромѣ того дали мнѣ совѣтъ; вы знаете молодую леди лучше чѣмъ я. Вы были правы, этого вовсе не слѣдовало дѣлать.
   Мистеръ Лорри совсѣмъ растерялся и смотрѣлъ настоящимъ дуракомъ, когда мистеръ Страйверъ вывелъ его плечомъ впередъ къ выходной двери и затѣмъ съ видомъ необыкновеннаго великодушія и снисходительности сказалъ ему:
   -- Будьте покойны, мой дорогой сэръ, и не говорите больше объ этомъ. Позвольте еще разъ поблагодарить васъ за совѣтъ. Спокойной ночи!
   Мистеръ Лорри только на улицѣ понялъ, наконецъ, гдѣ онъ находится; а мистеръ Страйверъ разлегся спокойно на диванѣ, уставившись глазами въ потолокъ.
   

XIII. Неделикатный человѣкъ.

   Если Сидней Картонъ гдѣ нибудь сіялъ, то разумѣется не въ домѣ доктора Манетта. Правда, въ теченіе года онъ бывалъ здѣсь часто, но сидѣлъ здѣсь всегда печальный и сумрачный. Когда онъ начиналъ говорить, онъ говорилъ хорошо, но сквозь облако полнаго равнодушія ко всему, которое покрывало мрачной тѣнью его лицо, рѣдко проглядывалъ лучъ свѣта.
   Въ послѣднее время онъ почему то пристрастился къ улицамъ, примыкающимъ къ этому дому, и въ безчувственнымъ камнямъ мостовой. Много ночей подрядъ бродилъ онъ здѣсь грустный, когда вино не давало ему хотя бы временнаго успокоенія; много разъ на разсвѣтѣ блуждала здѣсь его одинокая фигура, которую затѣмъ можно было видѣть даже при первыхъ лучахъ восходящаго солнца, при свѣтѣ которыхъ рельефнѣе выдавались всѣ красоты архитектуры на шпицахъ церквей и высокихъ зданій. Утренняя тишина пробуждала въ его умѣ сознаніе лучшаго прошлаго,-- давно уже забытаго и невозвратнаго. Послѣднее время онъ рѣдко ложился на заброшенную и не убранную имъ постель въ Темпль-Куртѣ; иногда, правда, онъ бросался на нее, но по прошествіи нѣсколькихъ минутъ вскакивалъ и снова принимался бродить.
   Въ одинъ прекрасный день, въ августѣ мѣсяцѣ, когда мистеръ Страйверъ (сообщивъ шакалу, что онъ передумать относительно женитьбы) отправилъ свою деликатную особу въ Девонширъ, когда видъ и благоуханіе цвѣтовъ на улицахъ Сити до. нѣкоторой степени сдѣлали добрѣе злыхъ, повѣяли здоровьемъ на больныхъ, юностью на стариковъ, ноги Сиднея снова понесли его по камнямъ мостовой. Нерѣшительныя сначала, онѣ безцѣльно бродили по улицѣ, пока какое то неожиданное намѣреніе не воодушевило ихъ и онѣ, повинуясь этому намѣренію, повлекли его къ дверямъ доктора.
   Онъ поднялся по ступенькамъ и нашелъ Люси одну и за работой. Она всегда чувствовала себя неловко въ его присутствіи и теперь также съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ пригласила его сѣсть у стола. Но взглянувъ послѣ первыхъ привѣтствіи на его лицо, она сразу замѣтила въ немъ большую перемѣну.
   -- Боюсь, что вы нездоровы, мистеръ Картонъ!
   -- Нѣтъ, но жизнь, которую я веду, миссъ Манеттъ, не способствуетъ здоровью. Чего же можетъ ждать такой безпутный человѣкъ, какъ я?
   -- Не... простите мнѣ... у меня вертится одинъ вопросъ на языкѣ... неужели вы не можете вести лучшей жизни?
   -- Богу извѣстно, какъ мнѣ стыдно!
   -- Почему же вы не хотите измѣнить ее?
   Взглянувъ на него, она была поражена и вмѣстѣ съ тѣмъ огорчена, увидя на его глазахъ слезы. Въ голосѣ его слышались также слезы, когда онъ отвѣчалъ:
   -- Слишкомъ поздно. Я никогда не буду лучше, чѣмъ теперь. Я буду падать все ниже и буду становится все хуже.
   Онъ облокотился на столъ, закрывъ рукой глаза. Слышно, было, какъ дрожалъ столъ при наступившемъ молчаніи. Она никогда не видѣла его такимъ слабымъ и это тронуло ее. Онъ чувствовалъ это, хотя и не смотрѣлъ на нее.
   -- Простите меня, миссъ Манеттъ! Меня страшно угнетаетъ то, что я хочу сказать вамъ. Согласны вы выслушать меня?
   -- Если это можетъ принести вамъ пользу, мистеръ Картонъ, если это сдѣлаетъ васъ счастливѣе, я буду очень рада выслушать васъ.
   -- Богъ да благословитъ васъ за ваше состраданіе!
   Немного погодя онъ открылъ лицо и сказалъ:
   -- Не бойтесь выслушать меня. Не гнушайтесь тѣмъ, что я буду говорить. Я подобенъ человѣку, умершему въ молодости. Жизнь моя канула въ вѣчность.
   -- Нѣтъ, мистеръ Картонъ. Я увѣрена, что лучшая часть ваша осталась. Я увѣрена, что вы сможете еще сдѣлаться гораздо лучше и достойнѣе себя.
   -- Скажите -- достойнѣе васъ, миссъ Манеттъ! И хотя я лучше знаю себя... хотя въ тайникахъ своего несчастнаго сердца я лучше понимаю и чувствую себя... я никогда не забуду этого.
   Она была блѣдна и дрожала. Онъ явился къ ней съ полнымъ отчаяніемъ въ душѣ, что дѣлало это свиданіе непохожимъ на тѣ, которыя у ней были съ нимъ до сихъ поръ.
   -- Будь какая либо возможность предположить, миссъ Манеттъ, что вы можете отвѣчать на любовь человѣка, котораго вы видите передъ собой... человѣка, сгубившаго себя, облѣнившагося, пьяницу, неудачника, какимъ вы его знаете... то какъ бы ни былъ онъ счастливъ въ этотъ день, онъ никогда не забылъ бы, что это принесетъ вамъ нищету, горе и раскаяніе, что это сгубятъ васъ, опозоритъ, ввергнетъ васъ въ бездну вмѣстѣ съ нимъ. Я хорошо знаю, что ко мнѣ вы не можете питать нѣжныхъ чувствъ и я не прошу ихъ Я благодарю судьбу, что этого по можетъ быть.
   -- Неужели безъ этого я не могу спасти васъ, мистеръ Картонъ? Неужели я не могу вернуть васъ... простите мнѣ... къ лучшей жизни? Неужели я ничѣмъ не могу отплатить вамъ за ваше довѣріе? Я сознаю это довѣріе съ вашей стороны,-- сказала она послѣ нѣкотораго колебанія и слезы показались у ней на глазахъ,-- я знаю, вы никому больше не скажете этого. Не могу ли я воспользоваться этимъ для вашего же блага, мистеръ Картонъ?
   Онъ покачалъ головой.
   -- Нѣтъ, миссъ Манеттъ, нѣтъ! Согласитесь только выслушать меня до конца, и вы сдѣлаете все, что можно сдѣлать для меня. Я хочу сказать вамъ, что вы послѣдняя мечта моей души. Не смотря на все паденіе свое, я все же не настолько еще палъ, чтобы видъ вашъ и вашего отца, видъ этого домашняго очага, устроеннаго вашими руками, не пробудилъ во мнѣ старыхъ воспоминаній, которыя, казалось мнѣ, давно уже умерли въ моей душѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ я узналъ васъ, меня часто мучатъ угрызенія совѣсти, которыя, я думалъ, никогда не проснутся больше, и на ухо мнѣ шепчутъ голоса, зовущіе меня наверхъ, тогда какъ я думалъ, что они уже смолкли навсегда. Во мнѣ воскресло вдругъ смутное желаніе воспрянуть съ свѣжими силами, зажить новою жизнью, сбросить съ себя грязь и чувственность и снова начать борьбу. Но это была лишь мечта... мечта, которая кончается ничѣмъ и оставляетъ спящаго тамъ, гдѣ онъ лежалъ. мнѣ хотѣлось, чтобъ вы знали, что это вы вдохновили меня.
   -- Неужели ничего не осталось? О, мистеръ Картонъ, подумайте! Попытайтесь еще разъ.
   -- Нѣтъ, миссъ Манеттъ, все это прошло. Я зналъ, что я недостоинъ. Я былъ слабъ и не могъ воздержаться отъ желанія сообщить вамъ, чтобы вы знали, какъ ваше вліяніе вдругъ смягчило меня, превративъ груду пепла въ огонь... огонь, который по своей природѣ неразрывенъ со мной, а между тѣмъ не двигаетъ ничѣмъ, не свѣтитъ, не служитъ мнѣ, а только сжигаетъ.
   -- Если таково мое несчастье, мистеръ Картонъ, что вы сдѣлались еще несчастнѣе съ тѣхъ поръ, какъ узнали меня...
   -- Не говорите этого, миссъ Манеттъ. Только вы одна пробудили во мнѣ тѣ чувства, которыхъ никто не могъ пробудить. Никогда вы не могли и не можете быть причиною ничего худого.
   -- Если, дѣйствительно, вѣрно то, что вы приписываете состояніе души вашей моему вліянію... Не знаю, поймете ли вы то, что я хочу сказать... Неужели же я не могу воспользоваться моимъ вліяніемъ для вашей же собственной жизни? Неужели я не могу направить васъ къ добру?
   -- Величайшее добро, на которое я пока еще способенъ, миссъ Манеттъ, я пришелъ осуществить его здѣсь. Позвольте мнѣ сохранить на всю остальную погибшую жизнь мою воспоминаніе о томъ, что я открылъ вамъ душу свою и что во мнѣ все же осталось еще нѣчто такое, за что вы можете пожалѣть меня.
   -- Мистеръ Картонъ, прошу васъ, умоляю васъ отъ всего сердца моего повѣрить мнѣ, что вы способны еще на лучшую жизнь.
   -- Не увѣряйте меня въ этомъ, миссъ Манеттъ. Я испытывалъ уже себя и знаю лучше. Я огорчаю васъ, но я скоро кончу. Мнѣ хотѣлось бы, чтобы я, вспоминая этотъ день, былъ увѣренъ въ томъ, что послѣдняя исповѣдь моей жизни хранится въ вашемъ чистомъ и невинномъ сердцѣ, что она только вамъ одной извѣстна и никому больше.
   -- Да, конечно, если только это можетъ служить утѣшеніемъ для васъ.
   -- Чтобы ее не зналъ даже тотъ, кто будетъ вамъ дороже всего на свѣтѣ.
   -- Мистеръ Картонъ,-- отвѣчала она, взволнованная до глубины души,-- тайна эта ваша и я обѣщаю вамъ уважать ее.
   -- Благодарю васъ и... да благословитъ васъ Богъ!
   Онъ такъ не походилъ въ этотъ моментъ на то, чѣмъ казался.
   -- Будьте покойны, миссъ Манеттъ, я никогда больше не вернусь къ этому разговору и ни единымъ словомъ не упомяну о немъ. Это такъ же вѣрно, какъ еслибы я не существовалъ уже болѣе. Въ часъ моей смерти самымъ священнымъ и дорогимъ для меня воспоминаніемъ -- за это я благодарю и благословляю васъ -- будетъ воспоминаніе о томъ, что послѣднее признаніе мое было сдѣлано вамъ, что имя мое, мои пороки и страданія хранятся въ вашемъ сердцѣ. Но да будетъ оно ясно и счастливо во всемъ остальномъ.
   Онъ такъ не походилъ въ этотъ моментъ на то, чѣмъ казался, и такъ становилось тяжело при мысли, сколько сокровищъ растрачено имъ напрасно и сколько онъ будетъ еще тратить ежедневно, что Люси Манеттъ горько зарыдала, глядя на него.
   -- Успокойтесь, миссъ Жанеттъ,-- сказалъ онъ,-- я не стою вашихъ слезъ. Пройдетъ часъ или два и самые гнусные товарищи, самыя гнусныя привычки, которыя я презираю и все же поддаюсь имъ, снова сдѣлаютъ меня недостойнымъ вашихъ слезъ, которыхъ несравненно больше заслуживаютъ отверженцы общества, шатающіеся по улицамъ. Успокойтесь! Но въ глубинѣ души своей я, по отношенію къ вамъ, всегда буду тѣмъ, что я теперь, хотя снаружи я буду казаться тѣмъ, чѣмъ я былъ все время. Послѣдняя мольба моя, миссъ Манеттъ, чтобы вы вѣрили моимъ словамъ.
   -- Вѣрю, мистеръ Картонъ!
   -- Еще одна просьба и я избавлю васъ отъ посѣтителя, съ которымъ у васъ нѣтъ ничего общаго и между которымъ и вами непроходимая бездна. Говоритъ это безполезно, я знаю, но это само собой вырывается изъ моей души. Для васъ и для того, кто дорогъ вамъ, я готовъ сдѣлать все, и если когда либо представится случай пожертвовать собою, то я готовъ буду на всякую жертву для васъ и для того, кто дорогъ вамъ. Помните это и не забывайте въ эти спокойные дни, что я искренно и горячо преданъ вамъ. Наступитъ время, и время это недалеко уже, когда новыя узы образуются вокругъ васъ -- узы, которыя еще нѣжнѣе и крѣпче привяжутъ васъ къ дому -- самыя дорогія узы, которыя будутъ утѣшать и радовать васъ. О, миссъ Жанеттъ, когда маленькій образъ счастливаго отца взглянетъ вамъ въ глаза, когда вы увидите лучезарную красоту вашу, расцвѣтающую вновь у вашихъ ногъ, вспомните тогда, что есть человѣкъ, который готовъ отдать всю жизнь свою, чтобы сохранить жизнь тѣхъ, кого вы любите и кто дорогъ вамъ! Простите же!-- воскликнулъ онъ на прощанье.-- Да благословитъ васъ Богъ!
   И съ этими словами онъ вышелъ.
   

XIV. Честный торговецъ.

   Глаза мистера Джереміи Кренчера, сидящаго на своемъ стулѣ въ улицѣ Флитъ-Стритъ рядомъ со своимъ грязнымъ отпрыскомъ, внимательно слѣдили за многочисленными и разнообразными предметами, которые двигались здѣсь ежедневно. Кто, сидя на чемъ нибудь въ улицѣ Флитъ-Стритъ въ теченіи дѣятельныхъ часовъ дня, не былъ бы удивленъ и оглушенъ двумя огромными процессіями, изъ которыхъ одна тянется къ западу, вмѣстѣ съ солнцемъ, а другая къ востоку противъ солнца, но обѣ устремляются къ тѣмъ невѣдомымъ краямъ, которые лежатъ за багряными зорями!
   Мистеръ Кренчеръ сидѣлъ съ соломинкой во рту и наблюдалъ за этими потоками, напоминая собою поселянина язычника, который много вѣковъ тому назадъ былъ обязанъ слѣдить за потокомъ, съ тою только разницею, что Джерри не могъ надѣяться, что потоки эти изсякнутъ и высохнутъ. Надежды его были совсѣмъ иного рода, такъ какъ небольшая часть его дохода добывалась тѣмъ, что онъ переводилъ робкихъ женщинъ (обыкновенно полныхъ и старше средняго возраста) отъ банка Тельсона на противоположную сторону. Во время такихъ кратковременныхъ провожаній мистеръ Кренчеръ спѣшилъ выразить свое расположеніе леди желаніемъ имѣть честь выпить за ея здоровье. Подачки эти, получаемыя имъ взамѣнъ исполненія его благихъ намѣреній, поддерживали, какъ мы уже сказали, его финансы.
   Въ прежнее время поэты имѣли обыкновеніе сидѣть на стулѣ въ какомъ нибудь публичномъ мѣстѣ и наблюдать за людьми. Мистеръ Кренчеръ, хотя и не былъ поэтомъ, сидѣлъ также на стулѣ, въ публичномъ мѣстѣ, мало обращаясь къ музѣ, но тѣмъ не менѣе внимательно наблюдая за всѣмъ, происходившимъ вокругъ него.
   И вотъ, однажды, какъ разъ въ такое время, когда на улицѣ собирались лишь рѣдкія толпы народа, когда совсѣмъ мало встрѣчалось робкихъ женщинъ и когда, однимъ словомъ, обстоятельства складывались такимъ неблагопріятнымъ образомъ, что у мистера Кренчера начала уже закрадываться мысль, не "хлопается" ли снова мистриссъ Кренчеръ, на улицѣ Флитъ-Стритъ показалось вдругъ необыкновенное сборище народа, спѣшившаго къ западу. Взглянувъ по этому же направленію, мистеръ Кренчеръ увидѣлъ похороны, которыя и были, повидимому, причиной криковъ и суматохи, поднятой толпой.
   -- Джерри младшій,-- сказалъ мистеръ Кренчеръ, обращаясь къ своему отпрыску -- видишь, похороны?
   -- Ура-а-а, отецъ!-- крикнулъ Джерри младшій.
   Въ тонѣ восклицанія молодого джентльмена слышалось какое то таинственное значеніе. Старшій джентльменъ отнесся къ этому крику крайне неблагосклонно и за это съѣздилъ молодого джентльмена по уху.
   -- Ты что это выдумалъ? Чего орешь? Не хочешь ли спровадить куда нибудь своего отца, дрянь ты этакая? Нѣтъ этотъ мальчишка невыносимъ,-- сказалъ мистеръ Кренчеръ, глядя на него.-- Онъ и его ура! Чтобъ я больше не слышалъ тебя, а иначе ты услышишь меня! Понялъ?
   -- Я ничего худого не сдѣлалъ,-- протестовалъ Джерри младшій, потирая себѣ щеку.
   -- Молчи,-- сказалъ мистеръ Кренчеръ,-- нечего тутъ еще оправдываться. Сиди смирно на своемъ мѣстѣ и смотри на толпу.
   Сынъ повиновался, а толпа приближалась; свистъ, гиканье, ревъ раздавались кругомъ грязной кареты и грязной погребальной колесницы съ однимъ только провожатымъ, въ грязной и рваной траурной одеждѣ, которая считалась самой главной принадлежностью занимаемаго имъ положенія. Повидимому онъ не особенно былъ доволенъ этимъ положеніемъ, въ виду окружавшей его со всѣхъ сторонъ черни, которая подымала его на смѣхъ, троила ему всевозможныя гримасы, ревѣла и кричала -- "А! Шпіоны! Эге! Ага! Шпіоны!" -- приправляя все это безчисленнымъ множествомъ непечатныхъ выраженій.
   Похороны производили всегда неотразимое впечатлѣніе на мистера Кренчера; онъ приходилъ въ необыкновенно возбужденное и восторженное состояніе, когда мимо банка Тельсона проѣзжала похоронная процессія. Тѣмъ больше должны были возбудить его похороны съ такой необыкновенной обстановкой и онъ поспѣшилъ спросить перваго встрѣчнаго, бѣжавшаго мимо него -- Что это, братецъ мой? Въ чемъ тутъ дѣло?
   -- Не знаю,-- отвѣчалъ тотъ.-- Шпіоны! Эге!.. Ага!.. Шпіоны!...
   Онъ спросилъ второго.
   -- Кто это?
   -- Не знаю,-- отвѣчалъ и второй, складывая руки трубой и прикладывая ихъ ко рту, послѣ чего завопилъ во все горло:-- Шпіоны! Ага!.. Эге!.... Шпіоны!...
   Но вотъ, наконецъ, на него наскочилъ человѣкъ, который былъ лучше другихъ освѣдомленъ о случившемся, и отъ него ему удалось узнать, что это похороны человѣка, котораго звали Годжеръ Клей.
   -- Онъ былъ шпіономъ?-- спросилъ мистеръ Бренчеръ.
   -- Шпіонъ Ольдъ-Еейли,-- отвѣчалъ человѣкъ.-- Ага! А! Шпіоны Ольдъ Бейли!
   -- Ну, да, разумѣется,-- воскликнулъ Джерри, вспомнивъ засѣданіе суда,-- на которомъ онъ присутствовалъ.-- Я видѣлъ его. Такъ онъ умеръ?
   -- Умеръ, какъ баранъ,-- отвѣчалъ человѣкъ,-- ужъ, больше этого и умереть нельзя! Всѣхъ ихъ долой! Шпіоны! Тащи ихъ! Шпіоны!
   Мысль эта за отсутствіемъ всякой другой мысли была мигомъ и съ азартомъ подхвачена народомъ, который громко и на разные лады повторялъ: "Всѣхъ долой! Тащи ихъ всѣхъ сюда!" и затѣмъ такъ тѣсно окружилъ и колесницу и карету, что обѣ должны были остановиться. Кто то изъ толпы открылъ дверцы кареты и оттуда проворно выскочилъ провожатый, очутившись такимъ образомъ въ рукахъ толпы. Но малый былъ проворенъ и, не медля ни минуты, пустился бѣжать вдоль улицы, сбрасывая съ себя по дорогѣ плащъ, шляпу, ленту, носовой бѣлый платокъ и другіе символы слезъ и рыданій.
   Народъ подхватывалъ все это и съ невыразимымъ восторгомъ рвалъ на куски. Торговцы спѣшили закрывать свои лавки, потому что толпа въ то время ни передъ чѣмъ не останавливалась и въ такія минуты превращалась въ страшное чудовище. Кто то предложилъ стащить гробъ, но тутъ нѣкоторымъ пришла вдругъ геніальная мысль проводить его всей толпой до мѣста назначенія; предложеніе это было встрѣчено криками радости. Были тотчасъ же даны кое кѣмъ необходимыя практическія указанія, которыя были также приняты съ криками восторга. Восемь человѣкъ, не долго думая, влѣзли во внутренность кареты, двѣнадцать размѣстились снаружи, нѣкоторые усѣлись на крышку гроба и на дроги.. Въ числѣ первыхъ охотниковъ находился и Джерри, который скромно усѣлся въ углу кареты, чтобы Тельсоны не замѣтили его колючей головы.
   Сопровождавшіе покойника гробовщики вздумали были протестовать противъ неожиданнаго измѣненія церемоніала, но такъ какъ недалеко оттуда была рѣка, а раздававшіеся со всѣхъ сторонъ голоса выразили свое мнѣніе о пользѣ холоднаго купанья, то гробовщики пришли въ разумъ и ихъ протесты постепенно стихли. Процессія такимъ образомъ двигалась впередъ; погребальной колесницей управлялъ трубочистъ, сидя рядомъ съ настоящимъ кучеромъ и подъ его непосредственнымъ наблюденіемъ, а похоронной каретой взялся управлять разносчикъ пироговъ, которымъ руководилъ такой же кабинетъ-министръ. Какъ добавочное украшеніе процессіи, впереди нея шелъ вожакъ медвѣдя,-- обычное народное развлеченіе того времени; медвѣдь черный, съ вылѣзшей мѣстами шерстью отъ накожной болѣзни, подходилъ, какъ нельзя лучше къ похоронной процессіи, впереди которой онъ шествовалъ.
   Такимъ образомъ, то попивая пиво, то покуривая трубку, то крича во все горло пѣсни, эта каррикатура на людское горе, безпорядочной процессіей двигалась впередъ, подкрѣпляясь на каждомъ шагу все новыми и новыми силами, причемъ всѣ лавки одна за другой закрывались на ея пути. Мѣстомъ назначенія процессіи была старая церковь Св. Панкратія, находившаяся въ то время далеко въ полѣ. Прибывъ туда, толпа настояла на томъ, чтобы ее пустили на кладбище и совершила обрядъ погребенія Роджера на свой ладъ и къ великому своему удовольствію.
   Покончивъ съ покойникомъ, толпа нашла необходимымъ доставить себѣ еще какое нибудь другое развлеченіе и тутъ нашелся еще одинъ свѣтлый геній ою, какъ-будто умоляла, чтобы онъ не продолжалъ. Дарнэ такъ понялъ это и молчалъ.
   -- Прошу васъ простить меня, сказалъ докторъ, послѣ нѣсколькихъ минутъ, покорнымъ тономъ.-- Я не сомнѣваюсь, вы любите Люси Довольны ли вы этимъ?
   Онъ повернулся къ нему на своемъ креслѣ, но не смотрѣлъ на него, не подымалъ даже глазъ. Его подбородокъ опустился на руку и бѣлые волосы закрывали лицо.
   -- Вы говорили съ Люси?
   -- Нѣтъ.
   -- И не писали ей?
   -- Никогда.
   -- Это было бы невеликодушно съ моей стороны не признать въ вашемъ самоотверженіи уваженія къ ея отцу. Ея отецъ благодаритъ васъ.
   Онъ протянулъ ему руку; но его глаза не слѣдовали за нею.
   -- Я знаю, сказалъ Дарнэ почтительно: -- могу ли я не знать, докторъ Манетъ, я, который вижу васъ вмѣстѣ каждый день почти, что между вами и миссъ Манетъ такая необыкновенная, такая трогательная любовь, которая развилась совершенно при особенныхъ обстоятельствахъ, которая ничего не имѣетъ подобнаго даже съ привязанностью между отцомъ и ребенкомъ. Я знаю, докторъ Манетъ, какъ я могу этого не знать, что вмѣстѣ съ любовью и долгомъ дочери, которая сдѣлалась женщиною, въ ея сердцѣ соединяются къ вамъ еще любовь и довѣріе дѣтское. Я знаю, она была безъ отца въ дѣтствѣ, и она предалась вамъ со всѣмъ постоянствомъ, со всею горячностью ея настоящаго возраста и съ привязанностью, довѣрчивостью раннихъ лѣтъ, когда вы для нея не существовали. Я знаю очень-хорошо, если бы вы даже были возвращены ей съ того свѣта, то и тогда едва-ли бы вы были болѣе священны для нея, нежели теперь. Я знаю, когда она припадаетъ къ вамъ, васъ обнимаютъ руки ребенка, дѣвушки и женщины; я знаю, что, любя васъ, она любитъ, видитъ васъ въ вашей молодости, любитъ свою несчастную мать, любитъ васъ среди вашихъ страшныхъ испытаній и счастливаго возврата къ жизни. Я все это узналъ съ-тѣхъ-поръ, какъ и узналъ васъ и вашъ домъ.
   Отецъ молчалъ, склонивъ лицо внизъ. Онъ дышалъ быстрѣе, но задерживалъ всѣ признаки волненія.
   -- Любезный докторъ Манетъ! зная все это, видя васъ и ее, среди лучей этого священнаго сіянія, я терпѣлъ и терпѣлъ, пока доставало человѣческой силы. Я чувствовалъ и даже теперь чувствую, что моя любовь, даже моя любовь, будетъ нечистое прикосновеніе между вами. Но я люблю ее, небо свидѣтель, что я люблю ее!
   -- Я вѣрю, отвѣчалъ отецъ печальна: -- я думалъ объ этомъ прежде. Я вѣрю.
   -- Но не думайте, сказалъ Дарнэ, которому чудился упрекъ въ его печальномъ голосѣ: -- чтобы я рѣшился вамъ высказать хотя одно слово, если бы, при моей счастливой судьбѣ, ей суждено было сдѣлаться моею женою, а я долженъ былъ разлучить васъ съ нею. Я знаю, что это невозможно; но я знаю также, что это низко. Если бы когда-нибудь, даже въ отдаленное будущее, подобная мысль запала въ мою голову, закралась въ мое сердце, я не осмѣлился бы теперь прикоснуться къ вашей почтенной рукѣ.
   И, говоря это, онъ взялъ его за руку.
   -- Нѣтъ, любезный докторъ Манетъ, я добровольный изгнанникъ изъ Франціи, какъ и вы; угнетенія, бѣдствія, безпорядки заставили меня удалиться оттуда, какъ и васъ; какъ и вы, я стараюсь жить своими трудами, въ полной надеждѣ на счастливое время; я ищу только раздѣлить съ вами судьбу, быть третьимъ въ вашей жизни, въ вашей семьѣ и остаться вамъ вѣрнымъ до гроба. Я являюсь не для-того, чтобы раздѣлить съ Люси ея права дочери, быть вашимъ спутникомъ, другомъ, но чтобы помочь ей, чтобы еще тѣснѣе ее привязать къ вамъ, если это возможно.
   Онъ прикасался еще руки отца. Отвѣчая на-минуту его пожатію, отецъ положилъ свои руки на ручки креселъ и поднялъ глаза вверхъ въ первый разъ еще съ самаго начала бесѣды. Лицо его явно выражало борьбу -- борьбу съ этимъ случайнымъ взглядомъ, указывавшимъ темныя сомнѣнія и ужасъ.
   -- Вы говорите съ такимъ чувствомъ, съ такимъ благородствомъ, Чарльзъ Дарнэ, что я благодарю васъ отъ сердца, и открою вамъ мое сердце... да, почти такъ. Имѣете ли вы поводъ думать, что Люси любитъ васъ?
   -- Никакого, пока никакого.
   -- Цѣль вашей откровенности, конечно, сейчасъ же убѣдиться въ этомъ, съ моего согласія?
   -- Не совсѣмъ. Я не могу надѣяться достигнуть этого впродолженіе цѣлыхъ недѣль, и я могу (справедливо или нѣтъ) надѣяться на это завтра же.
   -- Ищете вы какого-нибудь указанія отъ меня?
   -- Я не требую никакого. Но, я полагалъ, вы могли бы мнѣ дать его, еслибъ вы считали себя въ-правѣ.
   -- Хотите ли вы какого-нибудь обѣщанія отъ меня?
   -- Да.
   -- Какого же?
   -- Я очень-хорошо понимаю, что безъ васъ я не могу имѣть никакой надежды. Я очень-хорошо понимаю, что если бы даже я занималъ мѣсто въ невинномъ сердцѣ миссъ Манетъ, не думайте, что я бы смѣлъ предполагать это: меня бы вытѣснила изъ него ея любовь къ отцу.
   -- Если это такъ, то вы видите съ другой стороны, что это предполагаетъ?
   -- Я понимаю также хорошо, что слово отца, сказанное въ пользу какого бы то ни было искателя, будетъ имѣть для нея болѣе вѣса, нежели ея собственное чувство и цѣлый свѣтъ.-- И по этой причинѣ, докторъ Манетъ, сказалъ Дарнэ скромно, но твердо: -- я не попрошу у васъ этого слова, чтобы спасти даже мою жизнь
   -- Я въ этомъ увѣренъ, Чарльзъ Дарнэ: тѣсная любовь ведетъ за собою тайны, точно такъ же, какъ и крайняя вражда; въ первомъ случаѣ только эти тайны гонки, нѣжны, и ихъ трудно проникнуть. Въ этомъ одномъ отношеніи моя дочь Люси тайна для меня: я не угадываю положенія ея сердца.
   -- Могу ли я спросить васъ, не думаете ли вы, что у нея есть...
   Онъ медлилъ; отецъ докончилъ фразу.
   -- Другіе искатели?
   -- Да, я это хотѣлъ сказать.
   Отецъ подумалъ нѣсколько, прежде, нежели отвѣтилъ:
   -- Вы сами встрѣчали здѣсь мистера Картона. Мистеръ Страйверъ также здѣсь бываетъ иногда. Если есть искатели, то это который-нибудь изъ нихъ.
   -- Или оба? сказалъ Дарнэ.
   -- Я не думалъ, чтобы оба; я бы не подумалъ даже, чтобы который-нибудь изъ нихъ. Вы требовали обѣщанія отъ меня. Скажите мнѣ, какое это?
   -- Это, если миссъ Манетъ когда-нибудь съ своей стороны откроетъ вамъ свою душу, какъ я теперь, то вы поручитесь ей въ моихъ словахъ, поручитесь, что вы вѣрите имъ. Я надѣюсь, вы хорошаго мнѣнія обо мнѣ, чтобы у потребить ваше вліяніе противъ меня. Я не говорю ни слова, что здѣсь дѣло идетъ о моей судьбѣ; но вотъ чего я прошу. Я готовъ исполнить сейчасъ же условіе, на которомъ я прошу этого и которое вы имѣете полное право требовать.
   -- Я обѣщаю, сказалъ докторъ:-- безъ всякаго условія. Я вѣрю, ваши намѣренія совершенно, подлинно таковы, какими вы ихъ представили. Я увѣренъ, ваши намѣренія -- упрочить, не ослабить связи между мною и другою половиною меня, которая мнѣ дороже, нежели я самъ. Если когда-нибудь она мнѣ скажетъ, что вы необходимы для ея полнаго счастія, а вамъ отдамъ ее. Если бы были, Чарльзъ Дарнэ, если бы были...
   Молодой человѣкъ взялъ его руку съ благодарностью. Ихъ руки были соединены, пока докторъ говорилъ.
   -- Какія-нибудь фантазіи, какія-нибудь причины, какія-нибудь догадки, что бы то ни было, новое или старое, противъ человѣка, котораго она истинно любитъ, и на немъ не лежитъ прямой отвѣтственности за нихъ, ради ея онѣ будутъ забыты. Она для меня все, болѣе, чѣмъ состраданіе, болѣе, чѣмъ несправедливость, болѣе, чѣмъ... Ну! это пустыя рѣчи.
   Онъ такъ странно вдругъ перешелъ къ молчанію, его взглядъ такъ странно остановился, когда онъ пересталъ говорить, что Дарнэ почувствовалъ, его собственная рука похолодѣла въ рукѣ доктора, который медленно высвободилъ ее.
   -- Вы что-то говорили мнѣ, сказалъ докторъ Манетъ, теперь улыбаясь.-- Что вы говорили мнѣ?
   Онъ не зналъ, что отвѣчать, пока не вспомнилъ, что онъ говорилъ объ условіи. Онъ былъ очень доволенъ, что оно пришло ему въ голову, и онъ отвѣтилъ:
   -- За ваше довѣріе я долженъ заплатить вамъ полнымъ довѣріемъ съ моей стороны. Мое теперешнее имя, хотя это слегка измѣненное имя моей матери, не есть мое настоящее имя, какъ вы припомните; я вамъ хотѣлъ сказать его и также, почему я теперь въ Англіи.
   -- Остановитесь! сказалъ докторъ изъ Бове.
   -- Я этого хотѣлъ, чтобы еще болѣе заслужить ваше довѣріе, чтобы не имѣть отъ васъ никакой тайны.
   -- Стой!
   Въ одну минуту докторъ приложилъ свои руки къ ушамъ; въ другую минуту онъ обѣ руки приложилъ къ губамъ Дарнэ.
   -- Скажите его мнѣ, когда я васъ спрошу, не теперь. Если вы будете счастливы въ вашемъ исканіи, если Люси полюбитъ васъ, вы мнѣ его скажете въ день вашей свадьбы. Обѣщаете ли вы мнѣ?
   -- Охотно.
   -- Дайте мнѣ вашу руку. Сейчасъ она придетъ домой, и лучше, если она не увидитъ насъ сегодня вмѣстѣ. Ступайте. Богъ да благословитъ васъ!

-----

   Уже было темно, когда Чарльзъ Дарнэ оставилъ его; прошелъ часъ -- сдѣлалось еще темнѣе, когда Люси возвратилась домой. Она поспѣшно вошла одна въ комнату; миссъ Проссъ отправилась прямо наверхъ. Къ удивленію Люси, кресло отца было пусто.
   -- Отецъ! позвала она его: -- милый папа!
   Отвѣта не было; но она слышала тихій стукъ молотка въ его спальнѣ. Быстро она прошла черезъ сосѣднюю комнату, заглянула въ его дверь и бросилась назадъ въ испугѣ. Кровь застыла въ ней, и она повторяла съ плачемъ:
   -- Что я буду дѣлать! что я буду дѣлать!
   Ея неизвѣстность продолжалась только одну минуту. Она кинулась назадъ, постучала въ его дверь и нѣжно позвала его. Шумъ остановился при звукѣ ея голоса; онъ вышелъ къ ней, и они долго ходили взадъ и впередъ.
   Позже она встала съ постели и сошла внизъ, чтобы посмотрѣть, какъ онъ спалъ. Онъ спалъ тяжело, и подносъ съ башмачнымъ инструментомъ и старая неконченная работа оставались въ прежнемъ положеніи.
   

XI.
Другая картина.

   -- Сидней, говорилъ мистеръ Страйверъ въ ту же ночь или въ то же утро своему шакалу: -- разведите-ка вторую чашу пунша. У меня что-то есть вамъ сказать.
   Сидней работалъ въ два пріема и въ эту ночь, и въ прошедшую ночь, и въ предшествовавшую ей ночь, и нѣсколько еще добрыхъ ночей къ ряду, усердно расчищая бумаги мистера Страйвера, передъ наступленіемъ продолжительной вакаціи. Расчистка была наконецъ кончена. Онъ успѣлъ нагнать вездѣ, гдѣ отсталъ Страйверъ; все было спущено, въ ожиданіи наступленія ноября, который приносилъ съ туманами воздушными туманы юридическіе, приносилъ новый матеріалъ для размола.
   Сидней былъ не живѣе и не трезвѣе при такой работѣ. Ему требовалось вдвое-болѣе мокрыхъ полотенецъ, чтобы выдержать ночь, и соотвѣтствующее лишнее количество вина предшествовало процесу приложенія ихъ. Онъ былъ теперь въ очень-плохомъ положеніи, снимая свою чалму и бросая ее въ тазъ, въ которомъ онъ уже нѣсколько разъ ее мочилъ впродолженіе послѣднихъ шести часовъ.
   -- Разводите вы другую чашу пунша? сказалъ могучій Страйверъ, подпершись руками въ бока и смотря вокругъ съ дивана, на которомъ онъ лежалъ на спинѣ.
   -- Ну! я вамъ скажу такую вещь, которая удивитъ васъ и послѣ которой вы, можетъ-быть, подумаете, что я не такъ хитеръ, какъ вы полагаете. Я намѣренъ жениться.
   -- Право?
   -- Да. И не на деньгахъ. Что вы на это скажете?
   -- Я не расположенъ говорить много. Кто она?
   -- Угадайте.
   -- Знаю я ее?
   -- Угадайте.
   -- Я не намѣренъ играхъ въ загадки въ пять часовъ утра, когда мозги мои жарятся и свистятъ въ головѣ. Если хотите, чтобы я угадалъ, такъ позовите меня обѣдать.
   -- Хорошо, я вамъ скажу, сказалъ Страйверъ, постепенно подымаясь на диванѣ.-- Сидней! я отчаяваюсь, чтобы вы поняли меня: вы такой безчувственный песъ.
   -- А вы? отвѣчалъ Сидней, занятый приготовленіемъ пунша.-- У васъ такая чувствительная и поэтическая душа.
   -- Ну! возразилъ Страйверъ съ хохотомъ: -- я хотя и не имѣю претензій на романическую душу (надѣюсь, я не такъ глупъ), но все-таки пока я понѣжнѣе васъ.
   -- Вы думаете только, что вы счастливѣе меня.
   -- Я этого не думаю. Я думаю, что во мнѣ болѣе, болѣе...
   -- Скажемъ: волокитства. Вы пріискиваете слова, подхватилъ Картонъ.
   -- Пожалуй! Скажемъ: волокитства. Моя мысль, что я человѣкъ, который болѣе старается быть пріятнымъ, говорилъ Страйверъ, нахальничая передъ своимъ другомъ, продолжавшимъ дѣлать пуншъ:-- который болѣе заботится о томъ, чтобы быть пріятнымъ въ женскомъ обществѣ, нежели вы.
   -- Продолжайте, сказалъ Сидней Картонъ.
   -- Нѣтъ, прежде, чѣмъ я пойду далѣе, говорилъ Страйверъ, дерзко покачивая своею головою:-- мы порѣшимъ съ вами еще этотъ вопросъ. Вы бывали въ домѣ доктора Макета столько же разъ, сколько и и, если еще не чаще. Помилуйте, да я стыдился за вашу нелюдимость! Вы вели себя тамъ постоянно дикаремъ, словно битая собака. Мнѣ стыдно бывало за васъ, Сидней!
   -- Адвокату, какъ вы, очень-полезно стыдиться хоть чего-нибудь, отвѣчалъ Сидней: -- вы должны быть обязаны мнѣ.
   -- Такъ вы не отдѣлаетесь отъ меня, возразилъ Страйверъ, рубя теперь съ-плеча:-- нѣтъ, Сидней, моя обязанность сказать вамъ, и я скажу вамъ въ лицо, для вашего же добра -- вы чортъ знаетъ какой нескладный собесѣдникъ въ этомъ обществѣ. Вы просто непріятный человѣкъ.
   Сидней проглотилъ стаканъ пунша, только-что имъ приготовленнаго, и захохоталъ.
   -- Посмотрите на меня, сказалъ Страйверъ, выправляясь:-- я менѣе васъ нуждаюсь быть пріятнымъ, при моихъ независимыхъ обстоятельствахъ. Зачѣмъ же я это дѣлаю?
   -- Я никогда еще этого не видѣлъ, пробормоталъ Сидней.
   -- Я это дѣлаю потому, что этого требуетъ политика; я дѣлаю это по принципу. И посмотрите на меня: я подвигаюсь.
   -- Вы не подвигаетесь съ вашимъ разсказомъ о вашихъ супружескихъ намѣреніяхъ, отвѣчалъ Картонъ съ беззаботнымъ видомъ.-- Я бы желалъ, чтобы вы не отдалялись отъ предмета. Что до меня, поймете ли вы когда-нибудь, что я неисправимъ?
   Онъ сдѣлалъ этотъ вопросъ съ видомъ нѣкотораго презрѣнія.
   -- Вы не должны быть неисправимы, былъ отвѣтъ его друга, переданный далеко не нѣжнымъ тономъ.
   -- Я бы не долженъ и вовсе существовать, сколько я знаю, сказалъ Сидней Картонъ.-- Но кто же особа?
   -- Пусть же мое объявленіе не тревожитъ васъ, Сидней, сказалъ мистеръ Страйверъ, приготовляясь съ видимымъ дружелюбіемъ къ открытію:-- потому-что, я знаю, вы и вполовину не думаете того, что говорите, и если думаете, то въ этомъ еще нѣтъ большой важности. Я дѣлаю это коротенькое предисловіе потому, что вы разъ отнеслись при мнѣ о молодой особѣ довольно-оскорбительно.
   -- Я?
   -- Конечно, и въ этихъ самыхъ комнатахъ.
   Сидней Картонъ посмотрѣлъ на свой пуншъ, посмотрѣлъ на своего снисходительнаго друга, выпилъ пуншъ и еще разъ взглянулъ на снисходительнаго друга.
   -- Вы разъ назвали молодую особу золотоволосою куклою. Молодая особа -- миссъ Манетъ. Будь вы человѣкъ чувствительный, деликатный, я могъ бы оскорбиться такимъ названіемъ. По въ васъ рѣшительно недостаетъ этихъ качествъ, и я не досадую на васъ за это выраженіе, точно такъ же, какъ меня не могло бы разсердить мнѣніе о моей картинѣ человѣка, несочувствующаго живописи, мнѣніе о моей музыкѣ человѣка, неимѣющаго музыкальнаго уха.
   Сидней Картонъ лилъ въ себя пуншъ, глоталъ стаканъ за стаканомъ, продолжая смотрѣть на своего друга.
   -- Теперь вы все знаете, Сидъ, сказалъ Сграйверъ.-- Я не хлопочу о состояніи -- она очаровательное созданіе -- и я рѣшился ей понравиться. Говоря вообще, я думаю, я могу понравиться. Она найдетъ во мнѣ человѣка уже съ порядочнымъ состояніемъ, человѣка, быстро подымающагося, человѣка отличившагося: для нея это просто счастіе, и она заслуживаетъ счастія. Вы удивлены?
   Картонъ, продолжая пить пуншъ, отвѣчалъ:
   -- Чему тутъ удивляться?
   -- Вы одобряете?
   Картонъ, все еще продолжая пить пуншъ, отвѣчалъ:
   -- Отчего же мнѣ не одобрить?
   -- Хорошо, сказалъ его другъ Сграйверъ: -- вы приняли это легче, нежели я воображалъ; вы менѣе разсчетливы, для моей пользы, нежели я предполагалъ, хотя, я увѣренъ, вы должны были узнать къ этому времени, что вашъ старый однокашникъ -- человѣкъ съ довольно-твердою волею. Да, Сидней, мнѣ надоѣло эта одна и та же жизнь. Я чувствую, какъ пріятно человѣку имѣть свой домъ, когда есть желаніе идти въ него (когда же нѣтъ желанія, можно и не идти), Я чувствую, миссъ Манетъ не уронитъ себя ни въ какомъ положеніи и всегда поддержитъ мою честь. Такъ я и рѣшился. Теперь, Сидней, старый товарищъ, я хочу сказать вамъ нѣсколько словъ о вашей будущности. Вы знаете, вы на худой дорогѣ., право, вы на худой дорогѣ. Вы не понимаете цѣны въ деньгахъ, живете вы шибко, и васъ сшибетъ въ одинъ прекрасный день, и сдѣлаетесь вы больны и обнищаете. Право, вамъ нехудо подумать о нянькѣ.
   Покровительство, съ которымъ онъ это говорилъ, придавало ему вдвое роста и дѣлало его вчетверо оскорбительнѣе.
   -- Дайте же мнѣ посовѣтовать вамъ, продолжалъ Страйверъ: -- вглядѣться въ эту будущность. Я посмотрѣлъ на нее съ моей точки; вы на нее посмотрите съ вашей точки. Женитесь. Запаситесь кѣмъ-нибудь, кто бы ухаживалъ за вами. Что такое, что вы не находите удовольствія въ женскомъ обществѣ, не имѣете для него ни смысла, ни такта! Возьмите себѣ кого-нибудь. Возьмите какую-нибудь порядочную женщину съ небольшимъ состояніемъ, какую-нибудь хозяйку, которая отдаетъ комнатки внаймы и беретъ къ себѣ на хлѣбы, и женитесь на ней на случай ненастья. Эта штука будетъ именно по васъ. Подумайте-ка, Сидней!
   -- Я подумаю, сказалъ Сидней.
   

XII.
Деликатный человѣкъ.

   Мистеръ Страйверъ, положивъ въ умѣ своемъ великодушно осчастливить дочь доктора, рѣшился объявить ей о предстоящемъ счастьи до своего отбытія изъ Лондона, на время длинной вакаціи. Обсудивъ въ головѣ этотъ предметъ, онъ пришелъ къ заключенію, что всего благоразумнѣе покончить предварительныя статьи и, когда они могутъ на свободѣ порѣшить, предложить ли ей свою руку за недѣлю, или за двѣ до "михайловскаго срока", или во время короткой рождественской вакаціи, передъ "веселымъ срокомъ".
   Что касается вѣрности своего дѣла, то онъ не имѣлъ ни малѣйшаго въ немъ сомнѣнія; окончательный приговоръ для него былъ совершенно-ясенъ. Развивая его передъ жюри на основаніяхъ житейскихъ, матеріальныхъ, единственные аргументы, которые стоитъ принять во вниманіе, онъ видѣлъ, дѣло было ясно; оно не имѣла ни одной слабой стороны. Онъ самъ являлся защитникомъ истца, его выводы были неопровержимы; адвокату обвиненнаго оставалось только положить оружіе; жюри даже не повернулись для обсужденія приговора. И, послѣ такого юридическаго обслѣдованія, Страйверъ, королевскій стряпчій, совершенно удовольствовался, что яснѣе дѣло быть не можетъ.
   Согласно съ этимъ рѣшеніемъ, мистеръ Страйверъ въ началѣ длинной вакаціи формально предложилъ миссъ Манетъ ѣхать съ нимъ въ Воксалъ, потомъ въ Рансли {Публичное гулянье въ родѣ воксала.}, когда это предложеніе было отвергнуто; но когда и на то не послѣдовало согласія, ему оставалось только лично представиться въ Сого и объявить тамъ свои благородныя намѣренія.
   Итакъ, мистеръ Страйверъ отправился въ Сого на-проломъ, плечо впередъ, изъ Темпля, надъ которымъ только-что поднималась заря длинной вакаціи. Каждый, кто увидѣлъ бы его, какъ онъ подавался впередъ въ направленіи къ Сого, хотя нога его еще оставалась у темпльской Заставы, возлѣ церкви св. Дунстана; прокладывая себѣ блестящій путь, вдоль тротуара, къ величайшей тревогѣ слабыхъ смертныхъ, могъ бы убѣдиться, какъ безопасна и какъ тверда его судьба.
   Дорога его проходила мимо тельсонова банка. Онъ былъ его вкладчикомъ. Онъ зналъ въ немъ мистера Лори, который былъ искреннимъ другомъ Манетовъ; почему пришло въ голову зайдти въ банкъ и открыть мистеру Лори, какое счастье озарило горизонтъ Сого. Итакъ, мистеръ Страйверъ толкнулъ тоскливую дверь, споткнулся на двухъ ступенькахъ, прошелъ мимо двухъ древнихъ кассировъ и пробился въ заплесневѣлый чуланъ, гдѣ мистеръ Лори сидѣлъ за книгами, разграфленными для цифръ. Перпендикулярныя желѣзныя полосы защищали его окошко, какъ-будто оно было также разлиновано для цифръ. Короче, подъ цѣлымъ небомъ ничего не существовало, кромѣ суммъ.
   -- Галло! сказалъ Страйверъ.-- Какъ вы поживаете? Надѣюсь, вы здоровы?
   Мистеръ Страйверъ былъ, повидимому, всегда слишкомъ-великъ для каждаго мѣста Это была одна изъ его особенностей. Онъ былъ такъ огроменъ для тельсонова банка, что старые конторщики въ отдаленныхъ углахъ смотрѣли на него съ видомъ самаго убѣдительнаго протеста, какъ-будто онъ прижалъ ихъ къ стѣнѣ. Самая фирма, великолѣпно читавшая газету въ отдаленной перспективѣ, наклонилась съ большимъ неудовольствіемъ, какъ-будто мистеръ Страйверъ ударился лбомъ въ его жилетъ, преисполненный таинственности.
   Скромный мистеръ Лори отвѣчалъ такимъ точно тономъ голоса, который бы онъ присовѣтовалъ при подобныхъ обстоятельствахъ.
   -- Какъ поживаете вы, мистеръ Страйверъ? Какъ поживаете вы, сэръ? и потрясъ его руку.
   Это движеніе имѣло также одну особенность, всегда обнаруживавшуюся, когда конторщики тельсонова банка пожимали руки его вкладчикамъ въ присутствіи фирмы. Они это дѣлали съ необыкновеннымъ самоотверженіемъ, какъ-будто но довѣренности отъ Тельсона и Коми.
   -- Могу ли я быть чѣмъ-нибудь вамъ полезенъ, мистеръ Страйверъ? спросилъ мистеръ Лори, въ характерѣ дѣловаго человѣка.
   -- Нѣтъ, благодарю васъ: это визитъ дружескій, собственно къ вамъ, мистеръ Лори; я зашелъ къ вамъ на пару словъ.
   -- А! въ-самомъ-дѣлѣ? сказалъ мистеръ Аори, наклоняя свое ухо и приподымая глазъ на фирму, сидѣвшую въ отдаленіи.
   -- Я намѣренъ, сказалъ мистеръ Страйверъ, облокачиваясь конфиденціально на бюро -- бюро было двойное, но для него и наполовину но было мѣста: -- я намѣренъ сдѣлать предложеніе вашему милому другу миссъ Манетъ, мистеръ Лори!
   -- Господи помилуй! воскликнулъ мистеръ Лири, потирая свой подбородокъ и посматривая сомнительно на своего посѣтителя.
   -- Господи помилуй! повторилъ Страйверъ, отодвигаясь назадъ.-- Господи помилуй васъ, сэръ! Что вы разумѣете подъ этимъ, мистеръ Лори?
   -- Я разумѣю? отвѣчали мистеръ Лори.-- Я думаю, конечно, какъ другъ, вполнѣ сознавая цѣну вашихъ намѣреній, которыя вамъ дѣлаютъ честь -- короче, я думаю, все, что вамъ угодно. Но, право, вы должны знать, мистеръ Страйверъ -- мистеръ Лори остановился и показалъ на него головою необыкновенно-странно, какъ-будто онъ принужденъ былъ внутренно прибавить противъ воли:-- вы должны знать, что вы очень, слишкомъ-громадны!
   -- Ну! сказалъ мистеръ Страйверъ, задорно ударивъ но бюро кулакомъ и пяля глаза еще шире.-- Будь я повѣшенъ, если я понимаю васъ, мистеръ Лори!
   Мистеръ Лори поправилъ свой парикъ у ушей, для большаго вразумленія, и грызъ перо.
   -- Чортъ побери все, сэръ! сказалъ Страйверъ, пяля на него глаза.-- Что же, я не гожусь?
   -- Помилуй Господи! Конечно, годитесь! сказалъ мистеръ Лори.-- Безъ-сомнѣнія, годитесь, если я это говорю.
   -- Развѣ мое положеніе нехорошо? спросилъ Страйверъ.
   -- О! что до вашего положенія, то, конечно, оно превосходно, сказалъ мистеръ Лори.
   -- И иду впередъ?
   -- Опять, кто можетъ сомнѣваться, что вы идете впередъ? сказалъ мистеръ Лори, совершенно-довольный случаю еще разъ согласиться.
   -- Что же у васъ тамъ засѣло въ головѣ, мистеръ Лори? сказалъ мистеръ Страйверъ, видимо упавшій духомъ.
   -- Пожалуй, я... Вы идете туда теперь же? спросилъ мистеръ Лори.
   -- Прямо! сказалъ Страйверъ, ударивъ кулакомъ по бюро,
   -- На вашемъ мѣстѣ я бы не пошелъ.
   -- Почему? сказалъ Страйверъ.-- Нѣтъ, теперь вы отъ меня не отдѣлаетесь, продолжалъ онъ, юридически грозя ему пальцемъ.-- Вы человѣкъ дѣловой: вы обязаны на все имѣть причины. Скажите же, почему бы вы не пошли?
   -- Потому, сказалъ мистеръ Лори:-- что я не пошелъ бы съ такими намѣреніями, еслибъ не былъ совершенно увѣренъ въ успѣхѣ.
   -- Будь я проклятъ! сказалъ Страйверъ.-- Но это выше всего!
   Мистеръ Лори взглянулъ на отдаленную фирму и потомъ на разсерженнаго Страйвера.
   -- Вотъ вамъ дѣловой человѣкъ, человѣкъ зрѣлыхъ лѣтъ, человѣкъ опытный и еще вдобавокъ, сказалъ Страйверъ: -- согласившись со мною на всѣ поводы къ успѣху, онъ говорить, что я не имѣю причины надѣяться на успѣхъ, говоритъ это съ головою на плечахъ!
   Мистеръ Страйверъ особенно налегъ на послѣднее слово, какъ-будто это было гораздо-менѣе-удивительно, еслибъ у мистера Лори не было головы.
   -- Когда я говорю объ успѣхѣ, я говорю объ успѣхѣ въ глазахъ молодой особы, когда я говорю о причинахъ и поводахъ къ вѣроятности такого успѣха, я все-таки говорю о причинахъ и поводахъ, которые обезпечиваютъ этотъ успѣхъ въ глазахъ молодой особы. Молодая особа, сэръ, сказалъ мистеръ Лори, нѣжно трепля Страйвера по рукѣ: -- молодая особа, молодая особа прежде всего.
   -- Такъ вы хотите мнѣ сказать, мистеръ Лори, проговорилъ Страйверъ, выпятивъ свои локти:-- что, по вашему здравому мнѣнію, молодая особа, о которой идетъ дѣло, дура и привередница?
   -- Не совсѣмъ такъ. Я хочу сказать вамъ, мистеръ Страйверъ, отвѣчалъ мистеръ Лори, покраснѣвъ:-- что я не намѣренъ слышать неуважительнаго отзыва о молодой особѣ ни отъ кого, и что еслибъ мнѣ былъ извѣстенъ, чего я не надѣюсь, грубіянъ, наглецъ, который бы у этого бюро сталъ говорить съ неуваженіемъ объ этой молодой особѣ, то даже самые Тельсоны не остановили бы меня ему высказать открыто моего мнѣнія.
   Необходимость сердиться вполголоса привела кровяные сосуды мистера Страйвера въ очень-опасное положеніе, когда теперь пришла его очередь сердиться. Вены мистера Лори, хотя обыкновенно кровь обращалась въ немъ очень-методически, находились также не въ лучшемъ состояніи.
   -- Вотъ что я вамъ хочу сказать, сэръ, отвѣчалъ мистеръ Лори:-- прошу же васъ, не ошибайтесь въ моихъ намѣреніяхъ.
   Мистеръ Страйверъ пососалъ конецъ линейки и потомъ всталъ, напѣвая сквозь зубы пѣсенку, отъ которой у него, вѣроятно, поднялась зубная боль. Онъ прервалъ наконецъ неловкое молчаніе, говоря:
   -- Для меня это совершенная новость, мистеръ Лори! Вы рѣшительно не совѣтуете мнѣ идти въ Сото и сдѣлать предложеніе, мнѣ, Страйверу, королевскому адвокату?
   -- Спрашиваете вы моего совѣта, мистеръ Страйверъ?
   -- Да.
   -- Очень-хорошо. Въ такомъ случаѣ я вамъ даю его. Вы его повторили совершенно-точно.
   -- И все, что я могу сказать, отвѣчалъ Страйверъ, съ обиженнымъ хохотомъ:-- что это... ха, ха!... это превосходитъ все прошедшее, настоящее и будущее.
   -- Теперь поймите меня, продолжалъ мистеръ Лори.-- Какъ человѣкъ дѣловой, я не имѣю никакого нрава говорить что-нибудь объ этомъ предметѣ, потому-что, какъ дѣловой человѣкъ, я ничего не знаю объ немъ. Но я говорилъ, какъ человѣкъ старый, который носилъ на рукахъ миссъ Манетъ, который былъ всегда вѣрнымъ другомъ миссъ Манетъ и ея отца, который чувствуетъ большую пріязнь къ нимъ обоимъ. Припомните, я не искалъ вашей откровенности. И вы еще думаете, что я неправъ?
   -- Нѣтъ! сказалъ Страйверъ, насвиставая.-- Я только не могу видѣть здраваго смысла въ третьемъ лицѣ. Я нахожу только смыслъ въ одномъ себѣ. Я предполагалъ его у нѣкоторой особы; по вы предполагаете тамъ одни пустячки, бутербротную манежность. Для меня это новость; но, я думаю, вы справедливы.
   -- Что я предполагаю, мистеръ Страйверъ, я предполагаю за себя, и поймите меня, сэръ, сказалъ мистеръ Лори, вдругъ покраснѣвъ:-- я не позволю никому, даже Тельсонамъ, быть судьею въ этомъ случаѣ.
   -- А! прошу вашего прощенія, сказалъ Страйверъ.
   -- Извольте. Благодарю васъ. Ну, мистеръ Страйверъ, я хотѣлъ еще сказать, для васъ, можетъ-быть, непріятно, если вы найдете, что вы ошиблись; для доктора, можетъ-быть, непріятно высказаться передъ вами; это, можетъ-быть, также непріятно для миссъ Манетъ. Вы знаете, въ какихъ отношеніяхъ я имѣю честь, имѣю удовольствіе находиться съ ихъ семействомъ. Если вамъ угодно, я возьму на себя, нисколько не подводя васъ, не представляя васъ, подкрѣпить мой совѣтъ болѣе точнымъ наблюденіемъ и здравымъ обсужденіемъ. Если вы останетесь недовольны имъ, испытайте тогда сами; если же, напротивъ, вы будете совершенно удовлетворены и мои сомнѣнія подтвердятся, то это избавятъ обѣ стороны отъ непріятностей, которыя все-таки лучше обойдти. Что вы на это скажете?
   -- Какъ долго вы продержите меня въ городѣ?
   -- О! Это возьметъ нѣсколько часовъ. Я могу пойдти въ Сого сегодня вечеромъ и потомъ зайдти на вашу квартиру.
   -- Въ такомъ случаѣ да, сказалъ Страйверъ:-- я не пойду туда теперь. Я не порю еще такой горячки. Такъ да, и сегодня вечеромъ, я ожидаю, вы зайдете ко мнѣ. Добрый день.
   И мистеръ Страйверъ повернулся и вылетѣлъ изъ банка съ такимъ вихремъ, что два древніе конторщика, кланявшіеся ему изъ-за своихъ прилавковъ, едва могли удержаться на ногахъ. Эти почтенные слабые старички постоянно кланялись всѣмъ посѣтителямъ; про нихъ обыкновенно говорили, что они, провожая поклонами уходящаго, все продолжали кланяться на пустое мѣсто, пока не появлялось на немъ новое лицо.
   Адвокатъ былъ довольно-проницателенъ и угадалъ, что банкиръ не высказалъ бы такъ прямо своего мнѣнія, если бы онъ внутренно не опирался на совершенно-положительную увѣренность. Хотя онъ вовсе не приготовлялся къ такой пилюлѣ, однакожъ онъ проглотилъ ее, "и теперь" сказалъ мистеръ Страйверъ, потрясая свой юридическій палецъ на Темпль вообще: "единственный выходъ для меня -- совершенно сбить ихъ съ толку."
   Это была своего рода задача для тактика Ольдъ-Бэле, и онъ нашелъ въ ней большое утѣшеніе. "Нѣтъ, молодая особа, вамъ не одурачить меня" сказалъ мистеръ Страйверъ "я одурачу васъ."
   И вотъ, когда мистеръ Лори пришелъ къ нему поздно вечеромъ въ десять часовъ, мистеръ Страйверъ, съ намѣреніемъ зарывшись въ книги и бумаги, казалось, не имѣлъ ни малѣйшаго помысла о предметѣ утренняго разговора. Онъ, повидимому, даже удивился приходу мистера Лори и оставался совершенно углубленнымъ въ свои занятія.
   -- Ну! сказалъ добродушный посланникъ, напрасно старавшійся впродолженіе цѣлаго часа навести его на предметъ: -- я былъ въ Сого.
   -- Въ Сого? повторилъ Страйверъ хладнокровно:-- Ахъ, да! О чемъ же я это думаю!
   -- И теперь я не сомнѣваюсь, сказалъ мистеръ Лори:-- что я былъ совершенно справедливъ въ нашемъ разговорѣ съ вами по-утру. Мое мнѣніе рѣшительно подтвердилось, и я повторяю мой совѣтъ.
   -- Увѣряю васъ, отвѣчалъ мистеръ Страйверъ, самымъ дружелюбнымъ тономъ:-- я очень жалѣю объ этомъ для васъ, жалѣю объ этомъ для бѣднаго отца. Я знаю, это очень-щекотливый предметъ въ семействѣ. Не будемъ болѣе говорить о немъ.
   -- Я васъ не понимаю, сказалъ мистеръ Лори.
   -- Я полагаю, отвѣчалъ Страііверъ, привѣтливо кланяясь головою, чтобы покончить дѣло:-- бѣды нѣтъ.
   -- Напротивъ, бѣда, и большая, настаивалъ мистеръ Лори.
   -- Вовсе нѣтъ никакой, увѣряю васъ, нѣтъ никакой. Я предполагалъ найдти смыслъ тамъ, гдѣ его не было, встрѣтить похвальное самолюбіе, гдѣ этого похвальнаго самолюбія не было. Я счастливо отдѣлался отъ моей ошибки. Какая же тутъ бѣда? Молодыя женщины часто дѣлали подобныя глупости и прежде и очень-часто также раскаивались въ нихъ среди нищеты и неизвѣстности. Оставя эгоизмъ въ-сторонѣ, мнѣ жаль, что дѣло остановилось, потому-что для другихъ это дѣло было хорошее, въ житейскомъ отношеніи; но для меня лично я радъ, что оно не пошло далѣе, потому-что для меня это было худое дѣло въ житейскомъ отношеніи. Нужно ли прибавлять, что я здѣсь не выигрывалъ ничего? Бѣды еще не сдѣлано никакой. Я не дѣлалъ предложенія молодой особѣ, и, между нами, я еще не увѣренъ, подумавъ хорошенько, рѣшился ли бы я зайдти такъ далеко. Мистеръ Лори! вы не можете справиться съ вздорнымъ тщеславіемъ и вѣтренностью пустоголовыхъ дѣвочекъ и не ожидайте, что вы когда-нибудь достигнете того, или вы всегда ошибетесь въ разсчетѣ. Теперь, прошу васъ, не будемъ говорить болѣе объ этомъ. Повторяю, я жалѣю за другихъ; но за себя я очень доволенъ, и, право, я вамъ очень обязанъ, что вы позволили мнѣ узнать ваше мнѣніе и дали мнѣ вашъ совѣтъ: вы знаете молодую особу лучше меня; вы были правы: это никогда не могло бы уладиться.
   Мистеръ Лори былъ рѣшительно сбитъ съ толку и смотрѣлъ совершеннымъ дуракомъ, когда мистеръ Страйверъ выпроваживалъ его изъ дверей съ видомъ необыкновеннаго великодушія, умѣренности и расположенія.
   -- Не принимайте этого такъ къ сердцу, сэръ, говорилъ Страйверъ.-- Ни слова болѣе объ этомъ. Благодарю васъ еще разъ, что вы позволили мнѣ узнать ваше мнѣніе. Добрая ночь!
   Мистеръ Лори вышелъ теперь на совершенную темноту и не могъ понять, гдѣ онъ находился. Мистеръ Страйверъ лежалъ на софѣ, мигая на потолокъ.
   

XVI.
Человѣкъ безъ всякой деликатности.

   Если Сидней Картонъ и блисталъ гдѣ-нибудь, то, ужь конечно, онъ никогда не блисталъ въ домѣ доктора Мапета. Онъ бывалъ тамъ часто, но всегда являлся одинаково мрачнымъ нелюдимомъ. Когда ему хотѣлось говорить, онъ говорилъ хорошо; но рѣдко внутренній свѣтъ проникалъ сквозь этотъ роковой мракъ, который вѣчно налагало на него видимое равнодушіе.
   И, однакожь, онъ не былъ совершенно равнодушенъ къ улицамъ, окружавшимъ этотъ домъ, къ безчувственнымъ камнямъ, которыми онѣ были вымощены. Многія ночи онъ блуждалъ здѣсь безъ цѣли, полный грусти, когда вино не веселило его даже на-время; часто тяжелый разсвѣтъ заставалъ здѣсь его одинокую фигуру, все еще медлившую, когда уже первые лучи восходящаго солнца очерчивали сильнымъ рельефомъ сокрытыя красоты архитектуры въ церковныхъ шпиляхъ и высокихъ зданіяхъ, можетъ-быть, точно такъ же, какъ тишина пробуждала въ немъ сознаніе высшихъ цѣлей, давно забытыхъ, теперь недосягаемыхъ. Въ послѣднее время одинокая постель въ Темплѣ принимала его рѣже, чѣмъ когда-нибудь, и часто, бросившись на нее на нѣсколько минутъ, онъ подымался снова и отправлялся блуждать въ тѣ же мѣста.
   Однажды, въ августѣ, когда мистеръ Страйверъ (объявившій своему шакалу, что онъ теперь иначе думаетъ о женитьбѣ) оставался съ своею деликатностью къ Девонширѣ и когда видъ и запахъ цвѣтовъ въ улицахъ Сити вѣяли красотою и ароматами даже на отверженныхъ, здоровьемъ на безнадежно-больнаго, юностью на отжившаго старика, ноги Сиднея все еще попирали тѣ же камни. Непривыкшія ни къ цѣли, ни къ рѣшимости, онѣ оживились какимъ-то намѣреніемъ и, исполняя его, провели своего хозяина къ двери доктора.
   Его попросили наверхъ. Онъ нашелъ Люси одну за работою. Она никогда не чувствовала себя совершенно на свободѣ съ нимъ и приняла его съ нѣкоторымъ смущеніемъ, когда онъ расположился возлѣ ея стола. Но, взглянувъ ему въ лицо, послѣ обмѣна первыхъ избитыхъ фразъ, она замѣтила въ немъ перемѣну.
   -- Я боюсь, вы нездоровы, мистеръ Картонъ!
   -- Нѣтъ! Но жизнь, какую я веду, конечно, не поправляетъ здоровья. Чего и ожидать отъ такого безпутнаго?
   -- Не жалость ли -- простите меня, но я уже начала вопросъ -- не жалость ли, что вы не ведете лучшей жизни?
   -- Срамъ! Богу это извѣстно.
   -- Зачѣмъ же не перемѣнить ея въ такомъ случаѣ?
   Взглянувъ на него съ нѣжностью, она удивилась и опечалилась, замѣтивъ слезы на его глазахъ. Слезы слышались также въ его голосѣ, когда онъ отвѣчалъ:
   -- Для этого уже слишкомъ-поздно. Я лучше никогда не буду. Мнѣ остается только падать ниже, мѣняться къ худшему.
   Онъ оперся локтемъ на столъ и закрылъ глаза рукою. Столъ дрожалъ впродолженіе наступавшаго молчанія.
   Она ни разу не видала его растроганнымъ и была очень встревожена. Онъ зналъ это, не глядя на нее, и сказалъ:
   -- Простите меня, прошу васъ, миссъ Манетъ! Меня давитъ, что я хочу вамъ высказать. Выслушаете ли вы меня?
   -- Если это вамъ сдѣлаетъ какую-нибудь пользу, мистеръ Картонъ, если это сдѣлаетъ васъ счастливѣе, я буду очень рада!
   -- Господь благослови васъ за ваше сладкое участіе!
   Онъ открылъ свое лицо на-минуту и началъ говорить твердымъ голосомъ:
   -- Не бойтесь меня выслушать, не отшатывайтесь отъ меня, что бы я ни говорилъ. Я умеръ въ молодости.
   -- Нѣтъ, мистеръ Картонъ! Я увѣрена, что лучшая половина вашей жизни еще впереди. Я увѣрена, что вы могли бы сдѣлаться гораздо, гораздо-достойнѣе себя.
   -- Скажите: васъ, миссъ Манетъ, и хотя я думаю иначе, хотя въ глубинѣ моего несчастнаго сердца я чувствую иначе, но никогда я не забуду этого!
   Она блѣднѣла и дрожала. Онъ явился къ ней на-выручку съ вѣчнымъ отчаяніемъ въ себѣ самомъ, которое придавало этому свиданію совершенно-особенный характеръ.
   -- Еслибъ это было возможно, миссъ Манетъ, что бы вы отвѣчали на любовь человѣка, котораго вы видите передъ собою, пропадшаго, сгибшаго, пьяницу, никуда не годнаго -- каковъ онъ есть, вы сами знаете -- то онъ сознавалъ бы вполнѣ въ этотъ день, въ этотъ часъ, несмотря на свое блаженство, что онъ принесетъ вамъ одно несчастіе, одно горе и раскаяніе, что онъ отравитъ вашу жизнь, осквернитъ васъ, потащитъ васъ за собою въ грязь. Я знаю очень-хорошо, вы не можете чувствовать ко мнѣ нѣжности. Я ея не требую; я даже очень благодаренъ, что ея не можетъ быть.
   -- Безъ нея не-уже-ли я не могу спасти васъ, мистеръ Картонъ? Не-уже-ли я не могу вызвать васъ -- простите меня снова -- на лучшую дорогу? Не-уже-ли я не могу отплатить вамъ за ваше довѣріе? Я знаю, это довѣріе, сказала она скромно, послѣ нѣкоторой задержки, съ горькими слезами: -- я знаю, вы никому другому не сказали бы этого. Не могу ли я наконецъ извлечь изъ этого довѣрія какую-нибудь выгоду для васъ же самихъ, мистеръ Картонъ?
   Онъ покачалъ головою.
   -- Никакой. Да, миссъ Манетъ, никакой. Если вы меня еще немного выслушаете, вы сдѣлаете для меня все, что можете. Я хочу сказать вамъ, вы были моя послѣдняя мечта. Среди моего паденія я все-таки не унизился до такой степени, чтобъ, при видѣ васъ, отца вашего, вашего дома, не поднялись передъ мною давнишніе призраки, которые, я полагалъ, давно уже замерли для меня. Съ-тѣхъ-поръ, какъ я узналъ васъ, меня начало тревожить угрызеніе совѣсти, которое, я думалъ, уже перестало упрекать меня; я слышалъ, мнѣ шептали снова давнишніе голоса, опять принуждавшіе меня подняться, а я считалъ, что они замолкли навсегда. Во мнѣ являлись какія-то смутныя идеи начать снова, бороться съ свѣжими силами, стряхнуть съ себя грязную лѣнь и чувственность и завершить оставленную борьбу. Мечта, мечта, разрѣшившаяся ничѣмъ, которая покидаетъ сумасброда въ той же грязи, гдѣ онъ валялся! Но я хочу, чтобъ вы знали: вы вдохновили ее.
   -- Не-уже-ли ничего отъ нея не останется? О, мистеръ Картонъ, подумайте еще разъ! еще разъ попытайтесь!
   -- Нѣтъ, миссъ Манетъ! Я зналъ, что я былъ недостоинъ. И все-таки я имѣлъ слабость -- и эта слабость продолжается -- желать, чтобъ вы знали, какъ чудесно воспламенили вы меня, остывшую груду пепла; но это пламя, такое же, какъ моя природа, не оживило ничего, не освѣтило ничего, не принесло никакой пользы, только даромъ сгорѣло.
   -- Если такая моя жалкая доля, мистеръ Картонъ, что я сдѣлала васъ болѣе несчастнымъ, чѣмъ вы были прежде, когда меня не знали...
   -- Не говорите этого, миссъ Манетъ: если кто могъ вывести меня на хорошую дорогу, такъ это вы. Но ради васъ, по-крайней-мѣрѣ, я не сдѣлаюсь хуже.
   -- Если вы приписываете теперешнее состояніе вашей души все-таки моему вліянію -- поймите мою мысль -- то не могу ли я употребить это вліяніе, чтобъ сдѣлать вамъ пользу? Не-уже-ли я совершенно лишена возможности направить васъ къ добру?
   -- Добро, на которое я теперь способенъ, миссъ Манетъ, я пришелъ сюда осуществить его. Дайте сохранить мнѣ на всю остальную мою, пропадшую жизнь, одно воспоминаніе, что я открылъ вамъ мое сердце и что во мнѣ осталось еще нѣчто, о чемъ вы могли бы сожалѣть и даже плакать.
   -- И, вѣрьте мнѣ, мистеръ Картонъ, я заклинаю васъ изъ глубины моего сердца, вы еще способны на добро.
   -- Убѣждайте меня, миссъ Манетъ, чтобъ я этому не вѣрилъ болѣе. Я испыталъ себя; я знаю лучше... Я васъ тревожу: я скору кончу. Могу ли я остаться увѣреннымъ, когда я вспомню этотъ день, что послѣдняя исповѣдь моей жизни заключена въ вашемъ чистомъ, невинномъ сердцѣ, что она тамъ останется одна и никто не раздѣлитъ ея?
   -- Да, если только это будетъ утѣшеніемъ для васъ.
   -- Ни даже человѣкомъ, который будетъ когда-нибудь для васъ всего дороже?
   -- Мистеръ Картонъ! отвѣчала она, послѣ нѣкотораго волненія: -- тайна ваша не моя: я обѣщаю вамъ хранить ее.
   -- Благодарю. Господь благослови васъ!
   Онъ приложилъ ея руку къ губамъ и подвинулся къ двери.
   -- Не бойтесь, миссъ Манетъ, чтобъ я когда-нибудь возобновилъ этотъ разговоръ, чтобъ я коснулся его хотя однимъ намекомъ. Это такъ же вѣрно, какъ еслибъ я умеръ. Въ часъ моей смерти для меня будетъ священнымъ одно доброе воспоминаніе, и за него ч буду благодарить и благословлять васъ: это -- что мое послѣднее признаніе было сдѣлано вамъ, что вы нѣжно схоронили въ вашемъ сердцѣ мое имя, мои ошибки, мои несчастія. Да будетъ это сердце въ остальномъ легко и счастливо!
   Онъ такъ былъ не похожъ на себя, такъ грустно было подумать, сколько погибло въ немъ добра, сколько еще добра онъ подавлялъ и пряталъ каждый день, что Люси Манетъ горько плакала о немъ, когда онъ остановился, чтобъ еще разъ взглянуть на нее.
   -- Утѣшьтесь! сказалъ онъ:-- я не стою такого чувства, миссъ Манетъ! Черезъ часъ или два, жалкіе собесѣдники, гнусныя привычки, которыя я презираю, но которымъ я все-таки поддаюсь, сдѣлаютъ меня такъ же мало достойнымъ вашихъ слезъ, какъ и всякаго пьяницу, шатающагося по улицамъ. Утѣшьтесь! Но внутри я останусь въ-отношеніи васъ тѣмъ же, чѣмъ былъ теперь, хотя по наружности я буду тотъ же человѣкъ, какимъ я былъ до-сихъ-поръ. Думайте такъ объ о мнѣ, я васъ прошу.
   -- Буду думать, мистеръ Картонъ!
   -- Еще одна послѣдняя просьба, и я избавлю васъ отъ посѣтителя, съ которымъ вы ничего не имѣете общаго и между которымъ и вами непроходимая пропасть. Я знаю, это пустыя рѣчи; но онѣ выходятъ прямо изъ моей души. Для васъ, для каждаго, кто дорогъ вамъ, я готовъ сдѣлать все. Еслибъ моя карьера открывала только случай или возможность къ жертвамъ, я готовъ на всякую жертву для васъ и для того, кто дорогъ вамъ. Имѣйте меня въ вашей головѣ, въ спокойныя минуты, какъ человѣка готоваго и искренняго. Время придетъ, время недалеко, когда вокругъ васъ образуются новыя связи, которыя еще тѣснѣе, еще нѣжнѣе прикрѣпятъ васъ къ этому дому -- дорогія связи, которыя будутъ вашимъ украшеніемъ, вашею отрадою. О, миссъ Манетъ! когда миньятюрное изображеніе лица счастливаго отца станетъ смотрѣть вамъ въ глаза, когда у вашихъ ногъ подымется новый обликъ вашей свѣтлой красоты, вспоминайте иногда, что есть человѣкъ, готовый отдать свою жизнь, чтобъ сохранить жизнь любимыхъ вами!-- Простите! сказалъ онъ: -- Богъ да благословитъ васъ! и оставилъ ее.
   

XIV.
Честный ремесленникъ.

   Каждый день множество самыхъ разнообразныхъ предметовъ представлялось глазамъ мистера Джеремайя Крёнчера, сидѣвшаго на своемъ табуретѣ, въ Улицѣ Флитъ, вмѣстѣ съ своимъ сыномъ-уродомъ. Кто могъ бы сидѣть на чемъ бы то ни было въ Улицѣ Флитъ, впродолженіе дѣятельнаго времени дня, безъ-того, чтобы не быть поражену, оглушену этими двумя громадными процесіями, изъ которыхъ одна постоянно слѣдовала къ западу вмѣстѣ съ солнцемъ, другая направлялась къ востоку, удаляясь отъ солнца, но обѣ стремились къ равнинамъ за предѣлы пурпуроваго и огненнаго сіянія, гдѣ утопало солнце!
   Мистеръ Крёнчеръ сидѣлъ съ соломиною во рту, слѣдя за двумя непрерывными потоками, подобно языческому селянину, принужденному цѣлыя столѣтія смотрѣть на одну рѣку, съ тою только разницею, что Джери никогда не ожидалъ, чтобы эти потоки высохли. Да такое ожиданіе для него не было бы благонадежно, потому-что онъ получалъ небольшую часть своего дохода, сопровождая робкихъ женщинъ (обыкновенно полныхъ и болѣе, чѣмъ средняго возраста), съ тельсоновской стороны пролива на противоположный берегъ. Какъ ни кратковременно бывало это сопутствіе каждый разъ, но леди всегда заинтересовывала мистера Крёнчера, и онъ не пропускалъ случая выразить ей свое особенное желаніе выпить за ея доброе здоровье. И подарки, получаемые имъ для исполненія этой благой цѣли, поправляли его финансы, какъ было сейчасъ замѣчено.
   Бывало время, когда поэтъ сиживалъ на площади на табуретѣ и мечталъ въ виду людей. Мистеръ Крёнчеръ, сидя на улицѣ, на своемъ табуретѣ, не бывши поэтомъ, мечталъ какъ-можно-менѣе, но смотрѣлъ кругомъ себя въ-оба.
   Случилось, что онъ былъ занятъ подобнымъ образомъ въ такое время года, когда толпы становились рѣдки, одурѣлыхъ женщинъ встрѣчалось немного и вообще его дѣла находились не въ цвѣтущемъ положеніи, такъ-что въ сердцѣ его подымалось сильное подозрѣніе, не хлопается ли мистрисъ Крёнчеръ объ полъ, по своему обыкновенію, какъ вдругъ чрезвычайное стеченіе народа, стремившагося къ западу, внизъ по Улицѣ Флитъ, привлекло его вниманіе. Смотря въ ту сторону, мистеръ Крёнчеръ открылъ, что это были похороны и что эти похороны возбуждали сильное негодованіе народа, которое подняло всю суматоху.
   -- Джери-меньшой, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, обращаясь къ своему потомку: -- погребенье.
   -- Урра, отецъ! закричалъ Джери-меньшой.
   Молодой джентльменъ произнесъ этотъ восторженный крикъ съ таинственнымъ значеніемъ. Старому джентльмену этотъ крикъ очень не понравился, и, улучивъ минуту, онъ хватилъ молодаго джентльмена по уху.
   -- Что ты смекаешь тамъ? Чего орешь ура? На что намекаешь своему собственному отцу, ты, молодое зелье? Нѣтъ, этотъ малый изъ-рукъ-вонъ! сказалъ мистеръ Крёнчеръ, осматривая его.-- Онъ и его ура!... Чтобы я этого впередъ не слышалъ, не то еще крѣпче достанется. Слышишь?
   -- Я худаго ничего не сдѣлалъ, объявилъ Джери-меньшой, потирая свою щеку.
   -- Молчи же, сказалъ мистеръ Крёнчеръ: -- отговорокъ мнѣ твоихъ не нужно. Становись на лавку и смотри на народъ.
   Сынъ повиновался. Толпа приближалась. Она ревѣла и шипѣла вокругъ грязнаго балдахина и грязной траурной кареты, гдѣ сидѣлъ только одинъ провожатый, одѣтый въ грязныя траурныя лохмотья, которыя считались необходимыми для достоинства его положенія, хотя, повидимому, ему вовсе не нравилось это положеніе, среди возраставшей толпы черни, которая окружала его карету, издѣвалась надъ нимъ, дѣлала ему рожи и непрестанно ревѣла и вопила: "Уа! шпіоны! цыцъ! уа! шпіоны!" прибавляй еще множество другихъ привѣтствій, слишкомъ-сильныхъ, чтобы повторить ихъ.
   Похороны во всякое время имѣли особенно-притягательную силу для мистера Крёнчера. Онъ всегда навострилъ свои уши, становился чрезвычайно-раздражителенъ, когда похороны проѣзжали мимо Тельсоновъ. Естественно поэтому, что похороны, сопровождаемыя такою необыкновенною свитою, очень взволновали его, и онъ спросилъ у перваго человѣка, который бѣжалъ на него:
   -- Что это, братъ? въ чемъ дѣло?
   -- Я не знаю, отвѣчалъ человѣкъ.-- Шпіоны! уа! цыцъ! цыцъ! шпіоны!
   Онъ спросилъ у другаго человѣка:
   -- Кого хоронятъ?
   -- Я не знаю, отвѣчалъ и этотъ, хлопая, однакожь, руками по своему рту и вопя съ удивительнымъ жаромъ: "Шпіоны! уа! цыцъ! цыцъ! шпіоны! "
   Наконецъ онъ напалъ на лицо, болѣе-знакомое съ подробностями дѣла, и узналъ отъ него, что это были похороны какого-то Роджера Клайя.
   -- Онъ былъ шпіонъ? спросилъ мистеръ Крёнчеръ.
   -- Шпіонъ Ольдъ-Бэле, отвѣчалъ этотъ свѣдущій человѣкъ.-- Уа! цыцъ! уа! Шпіоны Ольдъ-Бэле!
   -- Какже, въ-самомъ-дѣлѣ! воскликнулъ Джери, припомнивъ процесъ, на которомъ онъ присутствовалъ.-- Я видалъ его. Такъ онъ умеръ?
   -- Мертвъ какъ баранина, отвѣчалъ другой: -- да одной смерти ему мало. Подавай ихъ сюда! шпіоны! тащи ихъ сюда! шпіоны!
   За отсутствіемъ всякой идеи, эта идея была очень-привлекательна. Толпа ухватилась за нее съ жадностію и, громко повторяя предложеніе: "подавай ихъ сюда! тащи ихъ сюда!" стѣснилась такъ около обоихъ экипажей, что тѣ должны были остановиться. Народъ открылъ дверцы кареты, изъ которой вырвался единственный провожатый. На-минуту онъ оставался въ рукахъ народа; но онъ былъ быстръ на ноги, даромъ не сталъ терять времени и въ слѣдующую же минуту летѣлъ по одной изъ боковыхъ улицъ, оставляя за собою траурный плащъ, шляпу, обвитую крепомъ, бѣлый носовой платокъ и прочія эмблемы печали.
   Народъ рвалъ ихъ на части и разбрасывалъ съ большимъ наслажденіемъ; между-тѣмъ, купцы поспѣшно запирали свои лавки, потому-что въ то время ничто не останавливало толпу: это было страшное чудовище. Она раскрыла уже балдахинъ и готова была вынуть гробъ, какъ вдругъ одинъ свѣтлый геній предложилъ, вмѣсто-того, сопровождать гробъ до мѣста его назначенія, среди всеобщаго восторга. Практическія указанія были нужны, и это указаніе было также принято съ рукоплесканіями. Карета вдругъ наполнилась восмью человѣками, дюжина расположилась снаружи, и на крышѣ балдахина помѣстилось сколько могло народу. Въ числѣ первыхъ охотниковъ находился самъ Джери Крёняеръ, который скромно скрылъ свою щетинистую голову отъ наблюдательныхъ глазъ Тельсоновъ въ крайнемъ углу траурной кареты.
   Гробовщики протестовали противъ этихъ перемѣнъ въ церемоніалѣ; но рѣка, на несчастье ихъ, была очень-близко, и многіе голоса замѣтили о необыкновенной дѣйствительности холоднаго погруженія, какъ средства убѣжденія противъ упрямства этихъ господъ промышлениковъ. Протестъ былъ поэтому слабъ и коротокъ. Преобразованная процесія двинулась: трубочистъ правилъ балдахиномъ, слѣдуя совѣтамъ настоящаго кучера, который сидѣлъ возлѣ него для этой цѣли подъ строгимъ надзоромъ; пирожникъ, при содѣйствіи такого же кабинетскаго министра, правилъ траурною каретою. Медвѣдь съ вожатымъ, обыкновенное зрѣлище на улицахъ, въ то время были залучены, какъ добавочное украшеніе, прежде, нежели кавалькада успѣла проѣхать Страндъ, и черный, паршивый медвѣдь придавалъ необыкновенно-погребальный видъ той части процесіи, съ которою онъ двигался.
   Такимъ-образомъ, распивая пиво, куря трубки, ревя пѣсни во все горло и до безконечности карикатуря горе, эта безпорядочная процесія шла своею дорогою, на каждомъ шагу привлекая свѣжихъ новобранцевъ, всѣ лавки закрывались передъ нею. Ея окончательнымъ назначеніемъ была старая церковь Сеи-Папкрасъ, въ то время находившаяся далеко въ поляхъ. Она достигла его наконецъ, настояла, чтобъ ее впустили на кладбище, и, къ своему удовольствію, окончательно совершала погребеніе покойнаго Роджера Клайя.
   Покончивъ дѣло съ покойникомъ, толпа искала теперь новаго развлеченія. Опять какой-то свѣтлый геній, а можетъ-быть и многіе, стали забавляться, обвиняя прохожихъ, будто они шпіоны Ольдъ-Бэле и вымещая на нихъ свою ненависть. Толпа погналась за десятками мирныхъ людей, которые въ свою жизнь ни разу не были возлѣ Ольдъ-Бэле, подъ вліяніемъ одного воображаемаго подозрѣнія, преслѣдуя ихъ пинками и толчками. Переходъ къ битью оконъ и далѣе къ разоренью кабаковъ былъ очень-легокъ и естественъ. Наконецъ, по прошествіи нѣсколькихъ часовъ, когда уже множество бесѣдокъ при тавернахъ было поломано, желѣзныя ограды были разнесены и люди съ наиболѣе-воинственнымъ духомъ вооружились желѣзными дреками, разнесся слухъ, что гвардія идетъ. Толпа теперь постепенно исчезла. Можетъ-быть, гвардія, въ-самомъ-дѣлѣ, шла, а можетъ-быть она и вовсе и не шла; но такъ обыкновенно оканчивала чернь.
   Мистеръ Крёнчеръ не присутствовалъ при заключительныхъ забавахъ, но остался позади на кладбищѣ, побесѣдовать съ гробовщиками и соболѣзновать ихъ положенію. Мѣсто оказывало на него необыкновенно-утѣшающее вліяніе. Онъ досталъ трубку изъ сосѣдняго кабачка и принялся покуривать, поглядывая на ограду и пристально изучая мѣстность.
   -- Джери, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, обращаясь къ самому себѣ, по своему обыкновенію:-- видишь, и Клай давно ли былъ живъ, и человѣкъ-то онъ былъ молодой и крѣпкій.
   Выкуривъ трубку и подумавъ еще немного, онъ повернулъ назадъ, чтобы поспѣть на свое мѣсто до закрытія тельсонова банка. Можетъ-быть, его размышленія о смертности раздражили его печень, можетъ-быть, вообще здоровье его было и прежде не въ порядкѣ, или, можетъ-быть, онъ желалъ показать особенное вниманіе одному знаменитому человѣку, какъ бы то ни было, но онъ сдѣлалъ короткій визитъ, на возвратномъ пути, своему медику, извѣстному въ то время доктору.
   Джери-меньшой встрѣтилъ своего отца съ должнымъ участіемъ и объявилъ, что въ его отсутствіе работы не представилось. Банкъ закрылся; старые конторщики вышли изъ него; обычный караулъ занялъ свои мѣста, и мистеръ Крёнчеръ съ сыномъ отправились домой къ чаю.
   -- Теперь я вамъ скажу, въ чемъ дѣло! объявилъ мистеръ Крёнчеръ своей супругѣ при входѣ: -- если да мнѣ, какъ честному ремесленнику, мой промыселъ въ эту ночь не удастся, я буду знать навѣрное, что вы намолили мнѣ неудачу, и тогда я отработаю васъ, какъ-будто я это видѣлъ самъ своими глазами.
   Несчастная мистриссъ Крёнчеръ покачала головою.
   -- Опять за то же и въ моемъ лицѣ! сказалъ мистеръ Крёнчеръ, съ видомъ зловѣщаго подозрѣнія.
   -- Я ничего не говорю.
   -- Хорошо; такъ и не придумывайте ничего. Такъ, или иначе, а вы можете идти мнѣ поперекъ. Эй бросьте это. Да, Джери!
   -- Да, Джери! повторилъ мистеръ Крёнчеръ, садясь за чай.-- А! теперь -- да, Джери! Вотъ на что дѣло пошло! Я позволяю вамъ сказать: да, Джери!
   Едва-ли мистеръ Крёнчеръ понималъ что-нибудь подъ этими сердитыми подтвержденіями, хотя употреблялъ ихъ, какъ это часто дѣлаютъ люди, чтобы выразить вообще ироническое неудовольствіе.
   -- Вы и ваше "да, Джери ", сказалъ мистеръ Крёнчеръ, покусывая свой бутербротъ и заливая громкимъ хлѣбкомъ чаю, какъ-будто онъ глоталъ съ блюдечка огромную, невидимую устрицу.-- А! я думаю такъ. Я вѣрю вамъ.
   -- Вы уходите на ночь? спросила скромная жена, когда онъ откусилъ другой кусокъ.
   -- Да, я ухожу.
   -- Можно мнѣ съ вами идти, отецъ? быстро спросилъ сынъ.
   -- Нѣтъ, не можно. Я иду удить, какъ извѣстно твоей матери. Вотъ куда я иду. Иду рыбу удить.
   -- Ваша уда скоро ржавѣетъ, неправда ли, отецъ?
   -- Не твое дѣло.
   -- Принесете вы рыбы домой, отецъ?
   -- Если нѣтъ, такъ придется вамъ говѣть завтрашній день, сказалъ этотъ джентльменъ, покачивая головою.-- Довольно болтать. Я уйду, когда ты будешь спать.
   Остальной вечеръ онъ занимался пристальнымъ наблюденіемъ за мистриссъ Крёнчеръ, сердито продолжая разговоръ, чтобы мѣшать ей придумывать различныя молитвы на его погибель. Съ этою цѣлью онъ заставлялъ также сына бесѣдовать съ нею и мучилъ несчастную женщину, вывода всѣ возможныя причины своихъ жалобъ противъ нея, не давая ей ни минуты покоя, чтобы предаться собственнымъ размышленіямъ. Самый набожный человѣкъ, конечно, не могъ бы болѣе почтить дѣйствительности ея молитвъ, какъ онъ въ своемъ недовѣріи къ женѣ. Онъ боялся ихъ, какъ отъявленный вольнодумецъ страшатся подчасъ пустой сказки о привидѣніяхъ.
   -- И помните, сказалъ мистеръ Крёнчеръ,-- чтобы и завтра не повторялось тѣхъ же штукъ! Если да я, какъ честный ремесленникъ, успѣю припасти пивца, чтобы у меня не обходиться одною водою. Идешь въ Римъ, живи, какъ въ Римѣ; а то Римъ дастъ вамъ себя знать. Я вашъ Римъ, знаете это.
   Потомъ онъ началъ снова ворчать:
   -- Съ вашимъ хлопаньемъ и вашимъ безчувственнымъ поведеніемъ ѣда и питье совсѣмъ выведутся. Посмотрите на вашего сына: вѣдь онъ ваша кровь, ваша, что ли? Онъ тощъ, какъ драница. Зоветесь вы матерью, а не знаете, что первая обязанность матери раздуть своего парня.
   Это затронуло заживое Джери-меньшаго, который заклиналъ свою мать, чтобы она исполнила свой первый долгъ и, хотя пренебрегая прочими обязанностями, обратила бы вниманіе прежде всего на отправленіе этого назначенія матери, такъ любезно названнаго его другимъ родителемъ.
   Такимъ-образомъ, вечеръ прошелъ въ семействѣ Крёнчеровъ. Джери-меньшому было приказано идти спать; мать его, получившая подобное же приказаніе, повиновалась ему. Мистеръ Крёнчеръ пробавлялся остальные часы трубочкою и сталъ только собираться въ походъ около часу ночи. Когда наступилъ этотъ часъ привидѣній, онъ всталъ съ своего стула, вынулъ ключъ изъ кармана, открылъ имъ запертый шкапъ, вынулъ изъ него мѣшокъ, заступъ порядочной величины, веревку, цѣпь и другіе снаряды уженья въ этомъ родѣ. Разсовавъ эти предметы кругомъ себя искуснымъ образомъ, онъ погрозилъ еще на мистриссъ Крёнчеръ, погасилъ свѣчу и ушелъ.
   Джери-меньшой, который только притворялся, что онъ раздѣвается, когда отправился спать, недолго оставался послѣ, своего отца. Подъ прикрытіемъ мрака, онъ вышелъ изъ комнаты, спустился съ лѣстницы на дворъ и послѣдовалъ за нимъ по улицамъ. Онъ не безпокоился, какъ попасть ему снова домой: домъ былъ наполненъ жильцами и дверь оставалась настежь цѣлую ночь.
   Подстрекаемый похвальнымъ честолюбіемъ изучить искусство и тайны честнаго промысла своего отца, Джери-меньшой плотно жался около фасадовъ домовъ, дверей, стѣнъ и не упускалъ изъ виду своего почтеннаго родителя. Почтенный родитель отправлялся къ сѣверу; въ нѣкоторомъ разстояніи къ нему присоединился другой ученикъ Исаака Іолтона {Извѣстный любитель рыбной ловли, написавшій о ней нѣсколько сочиненій, сдѣлавшійся авторитетомъ для англійскихъ аматёровъ.}, и оба поплелись вмѣстѣ.
   Черезъ полчаса они оставили за собою едва-брезжущіе фонари и сонныхъ городскихъ сторожей и вышли на уединенную дорогу. Здѣсь они припали къ себѣ другаго рыбака, и такъ тихо, что, еслибъ Джери-меньшой былъ суевѣренъ, онъ могъ бы подумать, что другой спутникъ вдругъ раздѣлился надвое.
   Всѣ трое продолжали путь Джери-меньшой шелъ за ними, пока трое не остановились у насыпи, подымавшейся надъ дорогою. Наверху насыпи находилась низенькая кирпичная стѣна, заканчивавшаяся также сверху желѣзнымъ палисадомъ. Подъ тѣнью насыпи и стѣны трое повернули съ дороги въ глухой переулокъ, окаймленный съ одной стороны этою же стѣною, подымавшеюся здѣсь на высоту восьми, или десяти футовъ. Притаившись въ углу, посматривая въ даль переулка, Джери-меньшой увидѣлъ прежде всего фигуру своего почтеннаго родителя, довольно-рѣзко очерченную свѣтомъ сыраго, полузаволокнутаго облаками мѣсяца, ловко перелѣзавшую черезъ желѣзную калитку. Онъ скоро скрылся за нею; за нимъ послѣдовалъ второй рыбакъ и потомъ третій. Всѣ трое тихо опустились на землю и прилегли къ ней, можетъ-быть, прислушиваясь. Потомъ они поползли на-четверенькахъ.
   Теперь была очередь Джери-меньшаго приближаться къ калиткѣ, и онъ это сдѣлалъ, задерживая дыханіе. Согнувшись снова въ уголку здѣсь и смотря сквозь калитку, онъ распозналъ трехъ рыбаковъ, ползущихъ между высокою травою, среди множества надгробныхъ камней кладбища -- да, они были на обширномъ кладбищѣ -- которые смотрѣли, какъ привидѣнія въ бѣлыхъ саванахъ, между-тѣмъ, какъ церковная башня представляла подобіе духа какого-нибудь чудовищнаго гиганта. Они ползли недалеко и вдругъ остановились, поднялись на ноги и принялись удить.
   Сначала они удили лопатою. Вотъ почтенный родитель принялся устанавливать какое-то орудіе въ родѣ большаго штопора. Но какими бы инструментами они ни работали, они работали крѣпко, пока страшный бой церковныхъ часовъ не перепугалъ Джери-меньшаго дотого, что волосы стали у него дыбомъ, какъ у отца, и онъ пустился опрометью бѣжать.
   Но давно задуманное желаніе узнать подробно это дѣло нетолько остановило его дальнѣйшій побѣгъ, но даже привлекло его снова назадъ. Они продолжали еще пристально удить, когда онъ вторично началъ смотрѣть въ калитку. Но теперь, казалось, рыба начала клевать. Снизу слышались жалобные, пискливые звуки, и согнутыя фигуры рыбаковъ клонились подъ тяжестью. Медленно тяжесть вырывалась изъ подъ-земли и наконецъ вышла на поверхность. Джери-меньшой очень-хорошо зналъ, что это будетъ за рыба; но, когда онъ увидѣлъ ее, увидѣлъ, что его почтенный родитель готовился вскрыть ее, онъ такъ перепугался, какъ новичокъ, еще непривыкшій къ подобному зрѣлищу, что пустился снова бѣжать, теперь уже не останавливаясь, пока не пробѣжалъ болѣе мили...
   Онъ бы и не остановился даже тогда, еслибъ ему не нужно было перевести дыханія. Это былъ побѣгъ отъ привидѣнія, и онъ желалъ скорѣе добѣжать до конца. Онъ былъ увѣренъ, что видѣнный имъ гробъ преслѣдовалъ его; онъ воображалъ себѣ, какъ этотъ гробъ скакалъ за нимъ, стоймя на съ уженномъ концѣ, почти догоняя его, становясь даже рядомъ съ нимъ и подталкивая подъ руку. Это былъ страшный преслѣдователь. Это былъ непонятный, вездѣсущій врагъ. Страшенъ былъ бѣглецу мракъ, остававшійся позади; онъ бросился на большую дорогу чтобъ миновать темные переулки, боясь, чтобъ гробъ не выпрыгнулъ изъ нихъ, какъ раздутый змѣй безъ хвоста. Но гробъ прятался въ дверяхъ, потирая о нихъ свои страшныя плечи, подымая ихъ подъ самыя уши, какъ-будто онъ заливался насмѣшливымъ хохотомъ. Онъ скрывался въ широкія тѣни по дорогѣ и хитро залегалъ въ нихъ на спинѣ, чтобъ спугнуть Джери. Все это время гробъ продолжалъ скакать безъ остановки, пока мальчикъ, полуживой отъ страха, не достигъ наконецъ своей собственной двери; и даже теперь гробъ не отставалъ отъ него, преслѣдуя его но лѣстницѣ, тяжело подпрыгивая на каждую ступеньку; взвалившись на постель всею мертвою тяжестью упалъ на грудь ему, когда онъ уснулъ.
   Разсвѣло; но солнце еще не взошло, когда Джери-меньшой былъ разбуженъ отъ своего тягостнаго сна появленіемъ отца въ семейной комнатѣ. Что-то ему не удалось: такъ заключилъ, по-крайней-мѣрѣ, Джери-меньшой потому, что отецъ схватилъ мистриссъ Крёнчеръ за уши и началъ стукать ея голову объ изголовье постели.
   -- Я вамъ сказалъ напередъ, что я это сдѣлаю, говорилъ мистеръ Крёнчеръ: -- вотъ и сдѣлалъ.
   -- Джери, Джери, Джери! молила его жена.
   -- Вы сами идете напротивъ барышей ремесла, сказалъ Джери.-- Я и мои товарищи страдаемъ. Вы должны чтить и повиноваться. За какимъ чортомъ вы-этого не исполняете?
   -- Я стараюсь быть хорошею женою, Джери! убѣждала его бѣдная женщина со слезами.
   -- Развѣ хорошая жена идетъ наперекоръ дѣлу мужа? Развѣ презирать его дѣло значитъ почитать мужа? Развѣ не слушаться его во всемъ, что до дѣла его касается, значитъ повиноваться мужу?
   -- Джери, вы тогда не принимались за это страшное дѣло.
   -- Довольно съ васъ, отвѣчалъ мистеръ Крёнчеръ:-- что вы жена честнаго ремесленника: не вашему женскому уму разсчитывать, когда онъ принялся за свое ремесло. Почтительная, послушная жена оставила бы ремесло его въ покоѣ. Зоветесь вы благочестивою женщиною? Такъ подавайте мнѣ нечестивую, если вы благочестивы. Вы столько же понимаете свой собственный доли., сколько знаетъ дно этой Темзы, что такое свая, и въ васъ точно также должно вколотить это сознаніе долга.
   Перебранка происходила очень-тихимъ голосомъ и кончилась тѣмъ, что честный ремесленникъ сбросилъ свои сапоги, запачканные глиною, и растянулся во всю длину на нолу. Бросивъ робкій взглядъ на его развалившуюся фигуру, заложившую свои ргкавыя руки вмѣсто подушки подъ голову, сынъ легъ также и заснулъ опять.
   Къ завтраку рыбы не было, да и вообще завтракъ былъ скудный. Мистеръ Крёичеръ былъ не въ-духѣ и держалъ возлѣ себя желѣзную крышку чайника, чтобы пустить ею въ мистриссъ Крёнчеръ, если она только обнаружитъ намѣреніе прочесть молитву. Въ обычный часъ онъ умылся, причесался и отправился съ своимъ сыномъ на исполненіе своихъ открытыхъ обязанностей.
   Джери-меньшой, шедшій рядомъ съ отцомъ, съ табуретомъ подъ-мышкою по многолюдной, залитой солнечнымъ свѣтомъ Улицѣ Флитъ, вовсе не похожъ былъ теперь на Джери, бѣжавшаго домой въ прошедшую ночь отъ своего непріятнаго преслѣдователя. День освѣжилъ его хитрый умъ, а безпокойство совѣсти прошло вмѣстѣ съ ночью. Очень-вѣроятно, въ этомъ отношеніи ему было много товарищей, въ это прекрасное утро, и въ Улицѣ Флитъ, и въ лондонскомъ сити.
   -- Отецъ, сказалъ Джери-меньшой, когда они шли вмѣстѣ, держась, однакожь, въ нѣкоторомъ отдаленіи и ограждая себя табуретомъ: -- что такое воскреситель?
   Мистеръ Крёнчеръ остановился на трагуарѣ прежде, нежели отвѣтилъ:
   -- Я почемъ знаю!
   -- Я думалъ, отецъ, вы все знаете, сказалъ невинный мальчикъ.
   -- Гм! Ну, отвѣчалъ мистеръ Крёнчеръ, продолжая идти и приподнявъ шляпу, чтобы его щетинѣ было поспокойнѣе:-- это ремесленникъ.
   -- Какой же товаръ у него, отецъ? спросилъ остроухой Джери-меньшой.
   -- Его товаръ, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, подумавъ немного: -- это ученый товаръ.
   -- Не трупы ли, отецъ? спросилъ живой мальчикъ.
   -- Да, что-то въ этомъ родѣ, я полагаю, сказалъ мистеръ Крёнчеръ.
   -- Ахъ, отецъ, я бы хотѣлъ сдѣлаться воскресителемъ {Такъ назывались люди, кравшіе трупы изъ могилъ и продававшіе ихъ докторамъ для диссекцій. Цѣна труповъ была такъ высока, что нѣкоторые рѣшались на убійство, чтобы достать только тѣло. Эти убійцы извѣстны были подъ именемъ бёркеровъ.}, когда выросту.
   Мистеръ Крёнчеръ успокоился, но покачалъ головою сомнительно.
   -- Это зависитъ, какъ разовь ы мистер Лорри говорил, вовсе не имея головы.
   -- Когда я говорю о шансах на успех, я имею в виду успех у молодой девицы; и, когда я говорю о причинах сомневаться в успехе, я думаю только о том, как молодая девица посмотрит на ваше сватовство. Молодая девица, любезный мой сэр, -- сказал мистер Лорри, мягко похлопывая Страйвера по плечу, -- молодая девица, понимаете ли? Я только ее и принимаю во внимание.
   -- Не хотите ли вы этим сказать, мистер Лорри, -- сказал Страйвер, становясь фертом, -- что, по крайнему вашему разумению, эта самая молодая девица -- набитая дура?
   -- Н-нет, не совсем, -- сказал мистер Лорри, сильно покраснев. -- Напротив, мистер Страйвер, я хочу сказать, что ни от кого не потерплю ни одного непочтительного слова насчет этой самой девицы; и если бы я знал человека... только таких, надеюсь, не найдется среди моих знакомых... человека с такими грубыми вкусами, с таким вспыльчивым нравом, что он не умел бы удержаться от непочтительного отзыва об этой молодой девице, вот у этого самого стола... даже уважение к Тельсоновой фирме не могло бы помешать мне высказать ему мое мнение начистоту!
   Теперь настала очередь сердиться мистеру Страйверу, и необходимость проявлять свой гнев в сдержанном тоне так напрягла его жилы, что они готовы были лопнуть. Мистер Лорри тоже разгорячился почти в такой же степени, даром что его кровь издавна была приучена вращаться смирно и методично.
   -- Вот что я, собственно, хотел вам сказать, сэр, -- закончил свою речь мистер Лорри. -- Я говорю без обиняков и надеюсь, что не подаю повода к недоразумениям.
   Мистер Страйвер забрал в рот конец линейки и, пососав ее некоторое время, стал с помощью того же инструмента насвистывать сквозь зубы какую-то мелодию, от чего у него, вероятно, зубы разболелись. Потом он нарушил неловкое молчание следующими словами:
   -- Признаюсь, мистер Лорри, для меня это совершенно новая точка зрения. Итак, вы решительно и определенно советуете мне не ходить в Сохо и не предлагать свою руку... понимаете ли, руку Страйвера, того самого, что составил себе имя в королевском суде присяжных?
   -- Вы спрашиваете моего совета, мистер Страйвер?
   -- Да, спрашиваю.
   -- Ну хорошо; так я даю вам тот самый совет, который вы сейчас формулировали вполне правильно.
   -- А я на это могу сказать только, -- заметил Страйвер с натянутым смехом, -- что это самая удивительная вещь в прошедшем, настоящем и будущем... ха-ха!
   -- Позвольте минуту, -- продолжал мистер Лорри. -- В качестве вполне практического делового человека я, собственно, не имею права голоса в этом вопросе, потому что с деловой точки зрения мне ничего об этом не известно. Но я вам высказал свое мнение просто как старик, носивший на руках мисс Манетт, пользующийся дружбой и доверием ее отца и ее собственным дружеским расположением и горячо привязанный к ним обоим. Помните, что не я начал этот разговор, я не напрашивался на вашу откровенность. Но вы, может быть, думаете, что я ошибаюсь?
   -- Нет, -- молвил Страйвер, продолжая насвистывать, -- я не могу ручаться за здравомыслие других лиц, отвечаю только за себя. Я предполагаю присутствие здравого смысла у некоторых лиц, вы же предполагаете там возможность какого-то жеманного вздора. Все это ново для меня, но я тем не менее признаю, что вы, вероятно, правы.
   -- Позвольте мне, мистер Страйвер, своими словами выражать мои предположения. И прошу заметить, сэр, -- продолжал мистер Лорри, снова покраснев, -- что я никому не позволю, даже здесь, у Тельсона, приписывать мне такие слова, которых я не произносил.
   -- Ну-ну! Прошу извинения! -- сказал Страйвер.
   -- Так-то лучше. Благодарю вас. Кстати, мистер Страйвер, вот что еще я хотел вам сказать. Для вас было бы ведь очень неприятно, если бы оказалось, что вы ошиблись; и доктору Манетту было бы неприятно просвещать вас на этот счет; а в особенности для мисс Манетт было бы крайне неприятно рассуждать с вами о таком предмете. Между тем вам известно, в каких отношениях я имею честь и счастье состоять при этом семействе. Если желаете, я, нимало вас не компрометируя и ни в каком смысле не выставляя себя вашим уполномоченным, попробую проверить свои предположения на месте, порасспрошу там кое о чем и постараюсь исследовать почву именно с этой стороны. Если результаты моих исследований не удовлетворят вас, можете проверить их лично; если же они покажутся вам доказательными, пускай все остается как есть, а вы и другие лица по крайности избегнете лишних неприятностей. Что вы на это скажете?
   -- А долго ли вы из-за этого задержите меня в городе?
   -- О, с этим вопросом можно покончить в несколько часов. Я могу сегодня же вечером сходить в Сохо, а оттуда зайду на вашу квартиру.
   -- Ну так ладно, -- сказал Страйвер, -- значит, теперь я туда не пойду, да и особого стремления не чувствую; делайте как знаете, а вечерком я буду вас поджидать. Доброго утра.
   Мистер Страйвер повернулся и, стремительно бросившись к выходу, произвел в воздухе такой вихрь, что старенькие кассиры насилу устояли на ногах, откланиваясь ему на прощание. Эти почтенные и дряхлые старцы только и делали, что раскланивались, и публика полагала, что они на всякий случай кланяются беспрерывно, даже и в пустой конторе, потому что если ушел один клиент, может войти другой.
   Законовед тотчас догадался, что банковский клерк не стал бы так упорно поддерживать своего мнения, если бы не имел твердого внутреннего убеждения в правоте своих взглядов. Страйвер совсем не ожидал, чтобы ему пришлось глотать такую горькую пилюлю, однако проглотил ее.
   "Но только вот что, -- сказал про себя мистер Страйвер, погрозив своим крючковатым пальцем всему Темплу вообще, -- я-то из этого вывернусь, да еще вас же оставлю в дураках!"
   То был один из излюбленных тактических приемов уголовного судопроизводства, и такой поворот мыслей доставил ему несказанное удовольствие.
   "Не вы меня подсидите, милая барышня, а я сам вас подсижу!" -- говорил про себя мистер Страйвер.
   В тот же вечер, не ранее десяти часов, мистер Лорри зашел к нему на квартиру и застал мистера Страйвера среди целого вороха книг и бумаг, нарочно для этого случая всюду разбросанных: по всему было видно, что Страйвер и думать забыл о предмете их утренней беседы. Он выказал немалое удивление при виде мистера Лорри и казался вообще рассеянным.
   -- Ну-с, -- молвил благодушный посол, в течение получаса тщетно старавшийся навести его на этот предмет, -- я был сегодня в Сохо...
   -- В Сохо? -- безучастно повторил мистер Страйвер. -- Ах да, конечно! А я было и забыл совсем!
   -- И у меня не осталось ни тени сомнения в том, что я был прав, -- продолжал мистер Лорри. -- Мои предположения подтвердились, и мой совет вам остается в прежней силе.
   -- Уверяю вас, -- отвечал Страйвер самым дружелюбным тоном, -- что я весьма сожалею об этом ради вас самих и ради ее бедного отца. Я знаю, как тяжелы бывают для семейства подобные случаи; ну, не будем больше говорить об этом.
   -- Я вас не понимаю, -- сказал мистер Лорри.
   -- Я так и думал, -- подхватил Страйвер, успокоительно кивая, -- но это ничего, не беда, коли не понимаете.
   -- Как же "ничего", -- настаивал мистер Лорри, -- должен же я понять...
   -- Ничуть не должны; никакой надобности в этом нет, уверяю вас. Я думал, что есть здравый смысл там, где его нет; предполагал похвальное честолюбие там, где его тоже нет; значит, ошибся -- и вся недолга. Не беда! Молодые девицы нередко проделывают подобные глупости, а потом горько каются в них, впадая в бедность и в зависимое положение. С точки зрения отвлеченной и бескорыстной мне жаль, что дело не выгорело, потому что с житейской точки зрения другим было бы от этого гораздо лучше; но для меня лично я рад, что оно не выгорело, потому что с житейской точки зрения мне от этого не было бы никакой корысти: нечего и говорить, что я бы ничего не выиграл подобным браком. Стало быть, никакой беды не вышло. Я еще не сватался к молодой девице и, между нами сказать, еще не знаю наверное, по зрелом размышлении решился бы я на это в конце концов или нет. Эх, мистер Лорри, трудно ладить с жеманством, тщеславием и легкомыслием пустоголовых девушек, и ничего с этим не поделаешь. Лучше и не пробуйте, все равно не удастся. И, пожалуйста, не будем больше говорить об этом. Повторяю: весьма сожалею о других, которым от этого будет хуже, но очень рад за самого себя. Я вам очень обязан за то, что вы позволили мне откровенно побеседовать с вами, очень благодарен за совет; вы лучше меня знаете эту молодую девицу и были вполне правы: для меня это неподходящая партия.
   Мистер Лорри был так ошеломлен, что одурелыми глазами смотрел на мистера Страйвера, пока тот подталкивал его к двери с таким видом, как будто осыпал его виновную голову цветами своего великодушия, благородства и благоволения.
   -- Постарайтесь с этим примириться, любезный мой сэр, -- говорил Страйвер, -- вперед нечего и упоминать об этом. Еще раз благодарю вас за дозволение порасспросить вас. Спокойной ночи!
   Мистер Лорри не помнил, как очутился на темной улице, а мистер Страйвер тем временем разлегся на диване и, глядя в потолок, хитро подмигивал сам себе.
  

Глава XIII
НЕДЕЛИКАТНЫЙ ЧЕЛОВЕК

   Сидни Картону если и случалось где-нибудь блистать, то случалось это, нет сомнения, не в доме доктора Манетта. Он бывал там очень часто в течение целого года и неизменно являлся все тем же угрюмым и унылым гостем, как вначале. Иногда он бывал разговорчив и говорил хорошо, но ему как будто ничто не мило было на свете, и это вечное равнодушие набрасывало на него роковую тень, сквозь которую редко проникали лучи его внутреннего света.
   А между тем, должно быть, ему были милы улицы, прилегавшие к этому дому, и даже бесчувственные камни окружавшей мостовой. Часто по ночам он неопределенно и тоскливо бродил по этим местам, когда выпитое вино не доставляло ему хотя бы временного ободрения и радости. Часто в предрассветном сумраке виднелась там его одинокая фигура и все еще блуждала по тем же переулкам, когда первые лучи солнца начинали озарять верхушки церковных башен и высоких зданий, резко выделяя незаметные до сих пор их архитектурные красоты; и, может быть, в эту раннюю и тихую пору дня ему вспоминались далекие ощущения первой юности, давно забытые и невозвратные. В последнее время он все реже прибегал к той измятой постели, что стояла в его неопрятной квартире на Темплском подворье. Случалось, что он приходил домой, бросался на кровать, но через несколько минут снова вставал и опять уходил блуждатьво тем же местам.
   Однажды в августе, после того как мистер Страйвер перенес свою деликатную особу в Девоншир, предварительно заявив своему шакалу, что "передумал насчет женитьбы", по всем улицам города разливался запах цветов; и этот аромат, и сам вид цветов имели такое благотворное действие, что в душе худших людей пробуждали нечто доброе, больным навевали облегчение, а дряхлым старикам напоминали молодость; и в эту пору Сидни Картон бродил по тем же мощеным переулкам. Сначала он бродил бесцельно и нерешительно, потом, повинуясь внутреннему побуждению, сами ноги привели его к подъезду докторского дома.
   Его попросили наверх, и он застал Люси одну за работой. Она всегда несколько стеснялась в его присутствии и теперь немного смутилась, когда он присел к ее столу. Но, обмениваясь обычными приветствиями, она взглянула ему в лицо, и ей показалось, что оно сильно изменилось.
   -- Вы, кажется, не совсем здоровы, мистер Картон?
   -- Нет, ничего; только та жизнь, какую я веду, не приводит к здоровью, мисс Манетт. Чего же и ждать хорошего от таких беспутных людей, как я!
   -- Какая жалость!.. Простите, это нечаянно вырвалось у меня... Но неужели нельзя вести иную, лучшую жизнь?
   -- Да, я знаю, что моя жизнь позорна!
   -- Так зачем же вы ее не измените?
   Подняв на него свой кроткий взор, она удивилась и опечалилась, заметив на глазах его слезы. И в голосе его слышались слезы, когда он ответил ей:
   -- Теперь уж слишком поздно. Я никогда не стану лучше, чем теперь. Буду падать все ниже, становиться все хуже.
   Он оперся локтем на ее стол и прикрыл глаза рукой, и стол тихо сотрясался, пока длилось их обоюдное молчание.
   Она никогда не видела его в таком смягченном настроении и совсем растерялась и огорчилась. Он это знал и, не глядя на нее, сказал:
   -- Пожалуйста, мисс Манетт, простите меня. Я заранее теряю мужество перед тем, что собираюсь вам сказать. Согласны ли вы меня выслушать?
   -- Да, мистер Картон, если это сколько-нибудь облегчит вас. Если бы это могло сделать вас счастливее, я была бы так рада!
   -- Благослови вас Бог за ваше милое сострадание!
   Через некоторое время он отнял руку от лица, выпрямился и заговорил тверже и спокойнее:
   -- Не опасайтесь меня выслушать. Не бойтесь того, что я скажу. Я ведь все равно что умер в молодости; вся моя жизнь в прошлом.
   -- Нет, мистер Картон. Я убеждена, что лучшая часть вашей жизни еще может быть впереди; я уверена, что вы можете сделаться гораздо достойнее себя самого.
   -- Лучше бы вы сказали: достойнее вас, мисс Манетт, и хотя я знаю, что этого быть не может, потому что в глубине своего жалкого сердца я знаю самого себя, а все-таки я этого никогда не забуду!
   Она была бледна и дрожала. Он решился по возможности облегчить ее трудную роль и стал говорить о себе с такой полнотой безнадежного самоотречения, которая придала их беседе совсем небывалый и оригинальный характер.
   -- Если бы случилось, мисс Манетт, что вы ответили бы взаимностью на любовь человека, которого теперь видите перед собой (а вы знаете, какое это пропащее, никуда не годное пьяное создание), этот человек испытывал бы, разумеется, великое счастье и, невзирая на то, все время сознавал бы как нельзя лучше, что доведет вас до нищеты, до безысходного горя и раскаяния, омрачит вашу жизнь, осрамит вас и увлечет за собой в бездну. Я очень хорошо знаю, что вы не можете питать ко мне нежные чувства, и не прошу об этом, и даже благодарю Бога за то, что их нет.
   -- Но помимо таких чувств, мистер Картон, не могу ли я вам помочь? Не могу ли я направить вас, простите еще раз, на лучшую жизнь? Как бы мне вам отплатить за доверие?.. Ведь я знаю: то, что вы мне сказали, должно остаться между нами и никому, кроме меня, вы бы не сказали этого, -- прибавила она скромно, слегка запинаясь и начиная плакать. -- Может быть, ваше чувство вам же самим принесет некоторую пользу, мистер Картон?..
   Он покачал головой:
   -- Нет, мисс Манетт, никакой пользы оно мне не может принести. Если вы согласитесь еще несколько минут меня выслушать, этим исчерпается все, что вы когда-либо можете для меня сделать. Я хочу, чтобы вы знали, что вы были последней мечтой моей души. При всей моей низости, я еще не вполне утратил восприимчивость сердца, и, видя вас с вашим отцом, видя, какой домашний очаг вы ему устроили, я почувствовал, что это зрелище пробуждает во мне давнишние воспоминания, бледные тени прошлого, которое я считал давно умершим в своей душе. С тех пор как я увидел вас, меня стало мучить раскаяние, а ведь я думал, что давно покончил счеты со своей совестью; и я услышал отголоски давно умолкших голосов, призывавших меня к более возвышенным помыслам. В голове моей стали бродить смутные мысли о возрождении, я хотел начинать жизнь сызнова, стряхнуть с себя всю эту грязь и мерзость и возобновить давно заброшенную борьбу со своими страстями. Но это были мечты, только мечты, без всяких благих последствий, и я очнулся там же, где лег. Но мне хотелось, чтобы вы знали, что вы пробудили во мне эти грезы.
   -- И неужели от них ничего не останется? О мистер Картон, подумайте еще раз! Попробуйте сызнова!
   -- Нет, мисс Манетт, я сам заранее знал, что это ни к чему не приведет, потому что я человек пропащий. А все-таки у меня было, да и теперь есть, малодушное желание, чтобы вы знали, каким мощным пламенем зажгли вы меня -- меня, кучу негодного пепла, хотя по свойствам моей натуры это пламя ни на что не нужное, ни к чему не приложимое, ничего не освещает, никого не греет, так себе... горит понапрасну!
   -- Коли такое мое несчастье, мистер Картон, что из-за меня вы стали еще несчастнее, чем были до знакомства со мной...
   -- Не говорите этого, мисс Манетт; если бы мыслимо было мое спасение, вы одна могли бы меня спасти. Во всяком случае, знакомство с вами не сделает меня хуже того, чем я был.
   -- Но раз особое состояние вашего духа, как вы его описываете, находится в зависимости от моего влияния... не знаю, так ли я выражаюсь и достаточно ли вам понятна моя мысль... нельзя ли мне употребить свое влияние на пользу вам? Не могу ли я послужить как-нибудь к вашему благу?
   -- Сегодня, мисс Манетт, я стяжал здесь величайшее из благ, для меня доступных. Позвольте мне во весь остаток моей беспутной жизни сохранить память о том, что из всех людей в мире я вам одной открыл мое сердце и что в ту пору в нем еще уцелело нечто такое, что вы могли оплакивать и о чем удостоили пожалеть.
   -- Еще раз прошу вас, от всего сердца прошу поверить, что считаю вас способным на лучшее и высшее, мистер Картон!
   -- Не просите, мисс Манетт, и сами этому не верьте: я себя лучше знаю и сам испытал, что все напрасно. Я вижу, что огорчаю вас, но теперь скоро конец. Могу ли я надеяться, вспоминая о нынешнем дне, что последняя заветная мечта моей жизни останется в вашем чистом и непорочном сердце, что вы сохраните ее там отдельно и не поделитесь ею ни с кем?
   -- Если это может послужить вам утешением, конечно да.
   -- Ни с кем, ни даже с тем, кто будет для вас дороже всех на свете?
   -- Мистер Картон, -- ответила она, немного помолчав и в большом волнении, -- это ваша тайна, а не моя, и потому обещаю вам свято хранить ее.
   -- Благодарю вас. И да благословит вас Бог! -- Он поцеловал ее руку и собрался уходить. -- Не опасайтесь, мисс Манетт, чтобы я вздумал когда-нибудь возобновить этот разговор или хотя бы намекнуть на него единым словом. Когда я буду умирать, единственным хорошим и священным для меня воспоминанием будет то, что мое последнее признание было обращено к вам, что мое имя, мои проступки и несчастья попали в ваше сердце и там хранились. Надеюсь, что во всех других отношениях этому сердцу будет легко и отрадно!
   Он стоял у двери и, глядя на нее вполоборота, был так непохож на то, что она привыкла видеть в нем, и так грустно ей было думать, как много в нем хорошего, и так жаль, что день за днем все это гибнет и пропадает даром, что Люси Манетт сидела и горько плакала о нем.
   -- Утешьтесь! -- сказал он. -- Я не стою ваших слез, мисс Манетт; часа через два опять меня захватят мои низкие привычки, мои низкие товарищи... Я их презираю, а все-таки поддаюсь им и скоро приду в такое состояние, что буду менее достоин сострадания, нежели последний нищий калека, что ползает по улицам. Утешьтесь! В глубине моей души относительно вас я всегда останусь тем, чем был сегодня; но по внешности я буду опять таким же, каким вы меня знали до сих пор. Умоляю вас верить мне, и это моя предпоследняя просьба к вам.
   -- Верю, мистер Картон.
   -- Самая последняя просьба вот какая... Высказав ее, я вас избавлю от такого гостя, с которым, я это вполне сознаю, у вас ничего нет общего и от которого вас отделяет непроходимая бездна... Может быть, всего этого не надо было говорить, но так уж из души вылилось. Для вас и для тех, кто вам дорог, я готов сделать все на свете. Если бы моя деятельность и карьера были высшего сорта, если бы представился мне случай оказывать услуги, жертвовать собой, я бы с радостью принес всякую жертву ради вас и ради тех, кто вам дорог. Впоследствии, в более спокойном настроении, не забывайте этого и постарайтесь думать обо мне так, что вот в этом отношении я всегда вам одинаково предан. Придет время, и даже очень скоро оно придет, когда вокруг вас образуются новые узы... они еще крепче и нежнее привяжут вас к дому, которому вы служите украшением; это будут узы наиболее драгоценные и радостные для вас. О мисс Манетт! Когда вы увидите на маленьком личике живой портрет его счастливого отца, когда отражение вашей собственной красоты и прелести будет играть у ваших ног, вспоминайте иногда, хоть изредка думайте, что есть на свете человек, готовый жизнь свою отдать за то, чтобы все ваши привязанности были целы и благополучны вокруг вас.
   Еще раз он сказал: "Прощайте! Да благословит вас Бог!" -- и ушел.
  

Глава XIV
ЧЕСТНЫЙ ПРОМЫШЛЕННИК

   Немало интересных зрелищ разнообразнейшего характера приходилось созерцать мистеру Джеремии Кренчеру, неизменно сидевшему на своем переносном табурете, рядом с неприглядным мальчишкой-сыном, на Флит-стрит. Да и кто же мог бы целый день высидеть на чем бы то ни было на Флит-стрит, особенно в оживленные часы будничного дня, и не оглохнуть, не почувствовать головокружения от этих двух бесконечной вереницей тянущихся процессий, из которых одна вечно стремится к востоку, прочь от солнца, а другая к западу вместе с солнцем, и обе всегда устремляются в те пространства, которые гораздо дальше красных облаков, сопровождающих багряную зарю солнечного заката!
   С соломинкой во рту сидит мистер Кренчер на своей табуретке и, подобно сказочному поселянину языческих времен, принужденному следить век за веком, как мимо него течет ручей, созерцает оба потока, бегущих мимо него, -- с той только разницей, что он не питает ни малейших опасений насчет того, что они могут иссякнуть. Если бы это случилось, такое обстоятельство могло невыгодно отозваться на его финансах, так как некоторую часть своих ежедневных доходов он получал от тех робких и нерешительных особ прекрасного пола (преимущественно пожилых лет и тучного телосложения), которым он помогал переходить через улицу от Тельсонова банка на противоположную сторону. Как ни кратковременно было всякий раз его общение с этими дамами, мистер Кренчер так живо был заинтересовав каждой из них, что выражал пламенное желание непременно выпить за ее здоровье. Дамы давали ему обыкновенно средства к осуществлению столь благого намерения, и таким образом он понемногу сколачивал себе за день некоторую сумму.
   Было время, когда поэт, сидя на скамейке среди людной площади, думал и размышлял на виду у проходящих. Мистер Кренчер тоже сидел на табуретке в людном месте, но, не будучи поэтом, он думал как можно меньше, а просто зорко поглядывал по сторонам.
   Случилось, что он занимался этим в такое время, когда проходящих было не так много, а трусливых женщин еще меньше, и дела его вообще были в таком плохом состоянии, что он начинал сильно подозревать свою жену в том, что она где-нибудь "грохается об пол", нанося ущерб его карману; вдруг на восточном конце Флит-стрит показалась большая толпа людей, направлявшихся в западную сторону.
   Вглядевшись пристальнее в тот конец, мистер Кренчер рассмотрел на улице погребальную процессию и понял также, что уличная толпа почему-то препятствует этим похоронам и что по этому поводу поднимается шум и крик.
   -- Джерри-меньшой, -- сказал мистер Кренчер, обращаясь к своему детищу, -- а ведь это похороны!
   -- Ур-ра, батюшка! -- сказал Джерри-меньшой.
   Сын произнес это восторженное восклицание с особым пафосом; отцу это не слишком понравилось. Он изловчился наградить мальчика увесистой пощечиной.
   -- Это что значит? Чего ты орешь? Чему радуешься? Как смеешь грубить родному отцу? Ах ты... Мочи моей нет с этим мальчишкой! -- говорил мистер Кренчер, оглядывая сына с головы до ног. -- Туда же, вздумал кричать "ура!". Смотри у меня, коли я опять услышу твой голос, еще раз побью. Слышишь?
   -- Чем же я провинился? -- хныкал юный Джерри, потирая щеку.
   -- Перестань! -- молвил мистер Кренчер. -- Не смей мне перечить! На вот, залезай на табуретку и гляди на улицу.
   Сынок послушался. Между тем толпа приближалась; люди вскрикивали и шипели вокруг грязных погребальных дрог и не менее грязной траурной кареты, в которой сидел единственный человек, сопровождавший процессию и одетый в те грязноватые и обтрепанные траурные доспехи, которые считались необходимой принадлежностью его роли в этой церемонии. Роль эта, как видно, была ему вовсе не по сердцу, тем более, что окружающая толпа все прибывала, крики становились все более громки и буйны, над ним насмехались, строили ему гримасы, беспрерывно повторяли: "Ага! Шпионы! Тсс! Ага! Шпионы!" -- сопровождая эти возгласы многочисленными и не всегда приличными комплиментами.
   Похороны во всякое время имели особую привлекательность для мистера Кренчера. Всякий раз, как мимо Тельсонова банка проезжала траурная колесница, он настораживал уши и приходил в волнение. Поэтому вполне естественно, что погребальная процессия столь необычного вида привела его в весьма тревожное настроение, и он обратился к первому наткнувшемуся на него прохожему, бежавшему возле дрог:
   -- Кого это, братец мой, хоронят? По какому случаю шум?
   -- Да я не знаю, -- ответил тот и побежал дальше, повторяя: -- Шпионы! Ага! Тсс! Шпионы!
   Он обратился к другому:
   -- Кого хороните?
   -- Я не знаю! -- отвечал и этот, но тем не менее сложил руки рупором и, приставив к своим губам, заревел с изумительным жаром: -- Шпионы!.. Ага! Тсс!.. Тсс!.. Шпионы!
   Наконец Джерри случайно напал на человека, лучше других знакомого с обстоятельствами дела, и от этого лица узнал, что хоронят некоего Роджера Клая.
   -- А он был шпион? -- спросил Кренчер.
   -- Да, из Олд-Бейли, -- сказал сведущий человек и завопил: -- Ага! Тсс!.. Старотюремные шпионы!
   -- Ах да, вот что! -- воскликнул Джерри, припомнив уголовное судилище, на котором и он присутствовал. -- Я его видел. Так он, значит, помер?
   -- Умер!.. Мертв как колода, -- отвечал тот, -- и отлично сделал, что умер. Эй, вали их вон, эй! Шпионы!.. Тащи их вон! Шпионы!
   Для дикой толпы, скопившейся и бессмысленно бежавшей, эта мысль показалась столь блистательной, что она ее подхватила на лету и, принявшись кричать: "Вали их, тащи их вон!" -- так стеснила дроги и карету, что обе колесницы остановились. Дверцы кареты раскрыли с обеих сторон, и единственный провожатый, сам выскочив оттуда, предался в руки толпы, но он оказался таким ловким и проворным и так искусно сумел воспользоваться благоприятным моментом, что через несколько секунд уже опрометью бежал вдоль одного из прилегающих переулков, оставив в руках своих преследователей черный плащ, шляпу, длинный креповый шарф, белый носовой платок и прочие официальные эмблемы неутешной горести.
   Народ, овладевший этими предметами, разорвал их в клочки и с величайшим наслаждением развеял по ветру, а лавочники тем временем деятельно принялись запирать свои лавки: народные скопища в те времена ни перед чем не останавливались, и мирные граждане сильно их побаивались. Толпа дошла уж до того, что, раскрыв дроги, стала вытаскивать оттуда гроб, как вдруг кому-то пришла на ум еще более блестящая мысль: водворить гроб на место, проводить его на кладбище всей компанией и отпраздновать похороны как можно веселее.
   Только такого совета и ждали, и эта мысль была принята с восторгом. Немедленно для участия в церемонии человек восемь втиснулось внутрь кареты, еще человек двенадцать умостилось снаружи, а на дроги налезло столько народу, сколько возможно было уместить с грехом пополам. В числе первых волонтеров оказался Джерри Кренчер, который скромно спрятал свою шероховатую голову от взоров Тельсонова банка, забравшись в дальний угол траурной кареты.
   Гробовщики пытались протестовать против такой внезапной перемены церемониала, но река была совсем близко, а в толпе уже поднялись голоса, рассуждавшие о пользе холодного купания для ослушников народа, а потому протест был краток и неэнергичен. Процессия выстроилась на новый лад и тронулась в дальнейшие путь. На козлы погребальной колесницы взгромоздился трубочист; рядом с ним для управления лошадьми примостился и настоящий кучер, а траурной каретой заправляли в таком же порядке продавец пирожков с прежним возницей в виде ассистента. Когда процессия потянулась вдоль набережной Темзы, к ней присоединились еще медведь со своим вожаком -- в то время весьма обычное явление на лондонских улицах; медведь был черный, чрезвычайно мохнатый и действительно придавал церемониальный характер шествию, в котором он участвовал, тяжело ступая на задних лапах.
   По дороге пили пиво, курили трубки, распевали песни, изображали в карикатуре всевозможные виды печали, и таким образом беспорядочная толпа подвигалась вперед, постоянно разрастаясь все новыми участниками и побуждая купцов запирать свои лавки и склады. Конечной целью странствия была старинная церковь Святого Панкратия, стоявшая в то время далеко за городом, почти в чистом поле. Наконец толпа достигла этого места и настояла на том, чтобы ее непременно впустили в кладбищенскую ограду; там она по-своему распорядилась погребением покойного Роджера Клая и схоронила его по собственному вкусу и усмотрению.
   Зарыв покойника, она не унялась и жаждала другого развлечения; тогда нашелся еще один остроумный советчик (а может быть, это был тот же самый) и подал мысль хватать случайных прохожих, уличать их в том, что они шпионы из Старой тюрьмы, и учинять с ними соответственную расправу. Началась погоня за прохожими; изловили несколько десятков ни в чем не повинных людей, в глаза не видевших тюрьмы, и ни с того ни с сего сильно помяли им бока и избили ради осуществления какой-то фантастической мести. От таких подвигов совершенно естественно перешли к битью окон камнями, к разбиванию кабаков и выкатыванию на улицу бочек с вином. Побушевав несколько часов и успев повалить несколько беседок и сломать несколько садовых решеток в целях вооружения некоторых особенно воинственных буянов, толпа была вдруг встревожена слухом, что сейчас придет караул. При этом известии бушевавшие люди постепенно разбежались; может быть, и в самом деле шел караул, а может быть, и не шел, но таков уже был обычный порядок подобных происшествий всюду, где только собиралась чернь.
   Мистер Кренчер не принимал участия в заключительных забавах; он остался на кладбище погоревать и сочувственно потолковал с гробовщиками. Кладбища всегда производили на него умилительное впечатление. Он достал себе трубку из соседнего трактира и, покуривая, внимательно осмотрел ограду и ближайшие окрестности могилы.
   -- Джерри, -- бормотал мистер Кренчер, по обыкновению рассуждая сам с собой, -- ты в тот день видел этого Клая, стало быть, знаешь, что он был парень молодой и сложен как следует быть.
   Выкурив трубку и поразмыслив еще немного, он обратился вспять, дабы до закрытия конторы быть на своем месте у Тельсонова банка. Оттого ли, что печальные размышления на кладбище расстроили ему печень, или оттого, что его здоровье и прежде расшаталось, или он просто хотел засвидетельствовать почтение замечательному деятелю -- дело в том, что он на обратном пути зашел на короткое время к доктору, весьма известному в то время врачу.
   Юный Джерри с почтительной любезностью уступил отцу место на табуретке и доложил, что в его отсутствие никаких дел не было. Банкирская контора вслед за тем покончила свои занятия, престарелые конторщики вышли оттуда, дверь заперлась, обычный караульщик стал на страже, и мистер Кренчер с сыном пошли домой пить чай.
   -- Ну, слушай же, что я тебе скажу! -- объявил мистер Кренчер жене, как только пришел домой. -- Я честный промышленник, и, если мое сегодняшнее предприятие не удастся, я так и буду знать, что ты тут молилась против меня, и я так тебя отделаю за это, как будто сам видел, что ты грохаешься об пол.
   Миссис Кренчер уныло замотала головой.
   -- Что-о? Ты и вправду перед самым моим носом хочешь приниматься за эти штуки? -- закричал мистер Кренчер с гневным опасением.
   -- Я ничего не говорю.
   -- Ну ладно, и думать ничего не смей. Еще неизвестно, что хуже: об пол ли грохаться или про себя думать. Ты ведь можешь и так и этак против меня действовать. А я тебе запрещаю, не сметь!
   -- Хорошо, Джерри.
   -- То-то, "хорошо, Джерри", -- передразнил мистер Кренчер, усаживаясь за чайный стол. -- "Хорошо, Джерри"! Знаю я, как "хорошо, Джерри". Говорить-то легко!
   Повторяя эти слова, мистер Кренчер не придавал им особого смысла, а просто употреблял их в виде иронических попреков.
   -- Туда же, "хорошо, Джерри"! -- продолжал мистер Кренчер, откусывая хлеба с маслом и так звучно прихлебывая с блюдечка, как будто вместо чая проскочила ему в горло невидимая, но огромная устрица. -- Так я тебе и поверил! Как бы не так!
   -- Ты сегодня пойдешь со двора? -- спросила его благопристойная жена, когда он откусил еще раз.
   -- Пойду.
   -- Можно мне с тобой, батюшка? -- спросил сынок с оживлением.
   -- Нет, нельзя. Я пойду... твоя мать знает, куда я хожу... Я пойду на рыбную ловлю, вот куда. Рыбу ловить пойду.
   -- А удочка у тебя, должно быть, заржавела, батюшка, ты не приметил?
   -- Не твое дело.
   -- А ты принесешь домой рыбки, батюшка?
   -- Коли не принесу, тебе завтра есть будет нечего, -- отвечал отец, тряся головой. -- Ну, довольно с тебя расспросов; я пойду в такую пору, когда ты уж давно будешь спать.
   Во весь остальной вечер он неуклонно наблюдал за женой и вел с ней угрюмые разговоры, дабы помешать ей углубляться в размышления и творить такие молитвы, от которых ему может приключиться убыток. Ввиду этого он и сыну велел с ней разговаривать и выискивать всевозможные предлоги для придирок к несчастной женщине, лишь бы не давать ей ни минуты углубиться в собственные мысли! Если бы он был самым богомольным человеком, он не мог бы оказать большего доверия к действенности честных молитв, чем теперь, когда выражал такое опасение насчет молений своей жены. В том же роде бывает, что люди, не верящие в возможность привидений, пугаются сказок, в которых играют роль призраки и привидения.
   -- Ты помни это, -- сказал мистер Кренчер. -- Завтра чтобы я не видел твоих гримас! Если я, как честный промышленник, промыслю, например, баранью ногу или две, изволь и ты вместе с нами есть баранину, а не то чтобы жевать один хлеб. И коли я, честный промышленник, могу достать пива для своего обихода, ты у меня не смей пить одну воду. Знаешь пословицу: "В чужой монастырь со своим уставом не ходи". Не то я тебе задам такой устав, что не рада будешь. Я тебе устав, вот и все.
   Через несколько минут он снова начал ворчать:
   -- Еще вздумала воротить нос от собственной еды и питья! Сама же, может быть, и виновата в том, что подчас в доме пить-есть нечего. А все оттого, что об пол грохаешься, бесчувственная баба. Погляди на сына-то: твое это детище или нет? Худ как щепка. Ты ему матерью называешься, а того не знаешь, что первейшая материнская обязанность в том и есть, чтобы сын был толстый, пухлый!
   Это замечание затронуло самое чувствительное место в сердце юного Джерри; он стал слезно умолять свою маменьку выполнять ее первейшую обязанность и, каковы бы ни были остальные ее дела и повинности, пуще всего заботиться об исправлении того материнского долга, на который так деликатно и трогательно указал ей его родитель.
   Так проходил вечер в семействе Кренчер, пока юного Джерри не послали спать; а потом такой же приказ получила миссис Кренчер и немедленно повиновалась. Мистер Кренчер коротал ночные часы в одиночестве, выкуривая одну трубку за другой, а из дому пошел после полуночи. Был уже почти час ночи -- самая глухая и страшная пора, -- когда он встал с кресла, вынул из кармана ключ, отпер им запертый шкафчик и вытащил оттуда холщовый мешок, большой железный лом, цепь, веревку и некоторые другие рыболовные принадлежности в том же роде. Нагрузившись этими предметами весьма искусно и быстро, он еще раз на прощание грозно взглянул на миссис Кренчер, потушил свечку и ушел.
   Юный Джерри только притворялся, что разделся и лег спать: он все время лежал под одеялом совсем одетый, а потому немедленно вскочил и последовал за отцом. Под прикрытием темноты он пробрался вслед за ним вон из комнаты, потом вниз по лестнице, через двор на улицу и дальше по улицам. Он нисколько не беспокоился о том, как попасть обратно домой: жильцов было множество и наружная дверь всю ночь стояла открытая.
   Побуждаемый похвальным честолюбием, юный Джерри стремился проникнуть в тайну и изучить честное ремесло своего отца и для этого старался держаться как можно ближе к стенам домов, прячась за все выступы, крылечки и закоулки и не теряя из виду своего почтенного родителя. Почтенный же родитель забирал все к северу, и вскоре на пути к нему присоединился попутчик -- Исаак Уолтон {Исаак Уолтон (1593--1683) -- известный рыболов-любитель; автор нескольких классических книг о рыбной ловле.}, и они вместе пошли дальше.
   Через полчаса ходьбы они зашли за пределы мигавших уличных фонарей и дремавших сторожей и очутились на пустынной дороге. Тут пристал к ним еще один рыболов, и все это совершилось так безмолвно, что, если бы юный Джерри был суеверен, он мог бы вообразить, что первый рыболов просто раскололся надвое.
   Трое рыбаков шли впереди, а Джерри-младший крадучись пробирался за ними, пока они не остановились у подножия насыпи или вала, тянувшегося отвесно у самой дороги. Наверху этого вала была выведена низкая каменная стенка, завершавшаяся железной решеткой. В тени этой ограды трое рыболовов свернули за угол, на глухую тропинку, вдоль которой с одной стороны шла тоже каменная стенка, имевшая здесь от восьми до десяти футов вышины. Присев на корточки за углом, юный Джерри выглянул оттуда на тропинку, и первое, что он увидел, была фигура его почтенного родителя, ясно обрисовавшаяся на фоне бледной и затуманенной луны в тот момент, когда эта фигура ловко перелезала через железную решетку ворот. Она очень быстро исчезла за стеной; вслед за ней перелез другой рыболов, потом и третий. Все трое беззвучно спрыгнули на мягкую землю и некоторое время полежали неподвижно, может быть, к чему-нибудь прислушивались. Потом на четвереньках поползли дальше.
   Тут юный Джерри отважился приблизиться к железным воротам и пополз по тропинке, задерживая дыхание. Достигнув ворот, он опять присел на корточки и, взглянув через решетку, увидел, что трое рыбаков ползут в густой траве, а все памятники на кладбище (внутри ограды было обширное кладбище) стоят и смотрят на них, точно привидения в белых саванах, и церковная башня тоже смотрит, и похожа она на призрак самого страшного великана. Рыболовы ползли недолго: вскоре они остановились, встали на ноги и принялись ловить рыбу.
   Сначала они орудовали заступом; потом почтенный родитель приладил какой-то инструмент, похожий на громадный штопор. Работали они разными снарядами, притом очень усердно и прилежно, пока с церковной колокольни не донесся зловещий бой часов; и этот звук привел юного Джерри в такой ужас, что он опрометью пустился бежать и все волосы на его голове встали дыбом, как у отца.
   Однако ему так давно и так пламенно хотелось изучить профессию родителя, что он не только остановил свой бег, но даже вернулся назад. Рыбаки продолжали все так же усердно работать, когда мальчик вторично заглянул через решетку, но на этот раз, должно быть, рыба клюнула. Из-под земли раздавался скрипящий, жалобный звук, а все трое стояли согнувшись, в напряженных позах и как будто тащили какую-то тяжесть или груз. Мало-помалу груз вылез из-под земли, осыпавшейся с его поверхности, и показался наружу. Юный Джерри наперед знал, что это будет, но, когда он увидел этот предмет и увидел, что отец начинает сбивать с него крышку, он до того испугался, что снова бросился бежать и не замедлил шага, пока не очутился по крайней мере за милю от кладбища.
   Он только потому и остановился, что надо же было перевести дух; а бежал он с единственной целью -- как можно скорее попасть домой. Ему чудилось -- и он был почти убежден в этом, -- что виденный им гроб гонится за ним: ему представлялось, что гроб, упираясь узким концом в землю, все время скачет за ним, иногда почти догоняет, идет рядом с ним, хочет схватить под руку, -- и все это было ужасно страшно. Враг был притом какой-то вездесущий и непоследовательный, потому что, с одной стороны, заполнял собой ночную темноту за его спиной, так что, во избежание темных закоулков, мальчик выбирал самую середину дороги, а с другой стороны, боялся, что вот сейчас гроб выскочит откуда-нибудь сбоку и заковыляет перед ним наподобие бумажного змея, только без хвоста и без крыльев. Гроб прятался и в темных подъездах, почесывая свои страшные плечи о дверные косяки, поднимая их к самым ушам и смеясь над мальчиком; залезал во все тени, ложившиеся поперек дороги, и, лукаво лежа на спине, поджидал, пока подойдут ближе. Но в то же время гроб гнался за ним сзади, постукивая узким концом и угрожая вот-вот догнать его; так что, когда мальчик достиг наконец дверей своего дома, он был наполовину мертв от ужаса. Но и тут враг не покинул его, нет! Он пошел за ним наверх, пристукивая каждую ступеньку отдельно, вместе с ним залез в его постель, тяжело бухнулся с ним рядом, а когда мальчик уснул -- гроб навалился ему на грудь и душил его.
   На рассвете, еще до восхода солнца, юный Джерри пробудился от своего тяжелого и тревожного сна, почуяв присутствие отца в общей семейной комнате. Мистер Кренчер был чем-то сильно расстроен; так по крайней мере подумал его сын, судя по тому, что отец держал жену за уши и стукал ее затылком об изголовье кровати.
   -- Я тебе говорил, что узнаю, вот и узнал, -- говорил мистер Кренчер.
   -- Джерри! Джерри! Джерри! -- умоляющим голосом стонала его жена.
   -- Ты не хочешь, чтобы я заработал деньги, -- продолжал Джерри, -- оттого и я терплю убытки, и товарищи мои лишаются своих выгод. Ведь ты же перед алтарем клялась меня почитать и повиноваться, на кой же черт ты не повинуешься?
   -- Уж кажется, я стараюсь быть тебе доброй женой, Джерри! -- со слезами возражала бедная женщина.
   -- Разве добрые-то жены мешают своим мужьям во всех их делах? Разве так почитают мужа, чтобы порочить его ремесло? Разве так его слушаются, чтобы становиться ему поперек горла в самых важных делах?
   -- Ты в ту пору еще не занимался таким ужасным ремеслом, Джерри.
   -- Не твое дело! -- огрызнулся на нее мистер Кренчер. -- Ты жена честного ремесленника, ну и будет с тебя, и нечего тебе своим бабьим умом рассчитывать да разгадывать, чем и когда муж занимается. Коли жена почтительная и послушная, она про эти дела даже и думать не станет. А еще называешься благочестивой женщиной! Коли такие-то бывают благочестивые, по мне, лучше бы ты была безбожницей! У тебя от природы столько же понятия о долге, сколько у реки Темзы понятия о сваях, которые вбивают в ее дно.
   Эти пререкания происходили вполголоса и кончились тем, что честный промышленник сдернул с ног и швырнул в угол свои замазанные глиной сапоги, а сам во весь рост растянулся на полу. Поглядев, как он лежит на спине, вместо подушки заложив себе под голову покрытые ржавчиной руки, сын его так же растянулся на своей постели и снова заснул.
   За завтраком не было рыбы, и вообще трапеза была скудная. Мистер Кренчер был не в духе, и на столе возле него лежала железная крышка от котелка, которую он намеревался употреблять в виде карательной меры против покушений миссис Кренчер прочитать застольную молитву. В обычный час он был вычищен и умыт и отправился вместе с сыном исправлять свои официальные дневные обязанности.
   Юный Джерри, чинно шагавший рядом с отцом, с табуретом под мышкой, по солнечной стороне многолюдной и оживленной Флит-стрит, был вовсе не похож на того юного Джерри, который прошлой ночью, в темноте и одиночестве, удирал от своего страшного врага. Вместе с солнцем пробудилась в нем хитрая сметливость, а угрызения совести исчезли вместе с ночными тенями; и в этом отношении, по всей вероятности, он был похож на многих других, проходивших в это прекрасное утро по Флит-стрит.
   -- Батюшка, -- сказал юный Джерри, степенно шагая по улице и стараясь незаметно заслониться от отца табуретом, -- что значит воскреситель мертвых? {Так в Англии назывались люди, добывающие тела покойников для докторов медицины.}
   Мистер Кренчер остановился как вкопанный и, подумав, проговорил:
   -- Я почем знаю?
   -- Я думал, батюшка, что ты все знаешь, -- сказал бесхитростно мальчик.
   -- Гм!.. -- крякнул мистер Кренчер, снова пускаясь в путь и приподнимая шляпу, чтобы расправить торчавшие волосы. -- Это, видишь ли, такой торговец.
   -- А чем он торгует, батюшка? -- спросил любознательный юнец.
   -- Торгует он таким товаром, который нужен по ученой части, -- отвечал мистер Кренчер, поразмыслив с минуту.
   -- Может быть, мертвыми телами, батюшка? -- продолжал смышленый мальчик.
   -- Должно быть, что-нибудь в этом роде, -- сказал мистер Кренчер.
   -- Ах, батюшка! Когда я вырасту большой, как бы мне хотелось быть вот таким воскресителем.
   Мистер Кренчер усмехнулся, однако с сомнением покачал головой и сказал поучительным тоном:
   -- Это будет зависеть от того, как ты разовьешь свои таланты. Постарайся развивать свои таланты с таким расчетом, чтобы никогда ни при ком не проболтаться ни одним лишним словом, и тогда можешь пойти так далеко, что в настоящее время трудно даже предсказать, чего ты достигнешь.
   Получив такое поощрение, юный Джерри отважился пройти несколько шагов вперед, дабы водрузить табурет под сенью Темплских ворот, а мистер Кренчер мысленно обратился к себе самому с такой речью: "Джерри, ты честный промышленник, и есть надежда, что этот мальчик будет тебе отрадой и утешением в награду за все, что ты терпишь от его матери!"
  

Глава XV
ВЯЗАНИЕ НА СПИЦАХ

   В винной лавке мсье Дефаржа посетители начали сходиться ранее обыкновенного. В шесть часов утра изможденные лица, заглядывая с улицы в его окна за железными решетками, могли рассмотреть внутри лавки другие изможденные лица, уже склоненные над порциями вина. Мсье Дефарж никогда не держал особенно крепких вин; но то вино, которое он продавал в настоящее время, было, вероятно, особенно жидко и притом кисло, судя по тому окисляющему действию, какое оно оказывало на потребителей, неизменно угрюмых и унылых. Не вакхическое пламя вылетало из виноградного сока, продаваемого мсье Дефаржем; нет, этот сок давал темный осадок, на дне которого тлел скрытый огонь.
   Уже третье утро подряд посетители сходились в такие ранние часы в виноторговлю мсье Дефаржа. Это началось с понедельника, а сегодня была среда. Впрочем, питья было не так много, как тихих разговоров. С той минуты, как хозяева отпирали дверь своей лавки, в нее набиралось немало такого народу, который расхаживал из угла в угол, шептался, прислушивался, но не мог бы выложить на прилавок даже самой мелкой монеты, хотя бы ради спасения своей души. И эта часть публики ничуть не меньше была заинтересована всем, что тут происходило, чем если бы имела возможность заказывать себе целые бочки вина. Итак, они расхаживали из угла в угол, останавливаясь то здесь, то там и с алчным видом поглощая вместо напитков устные рассказы.
   Невзирая на такой наплыв посетителей, хозяина не было в лавке. Никто и не спрашивал его; никто из тех, кто переступал его порог, не дивился тому, что одна мадам Дефарж сидит у своей конторки и сама разливает вино, имея перед собой старую металлическую чашу с мелкими монетами, такими же стертыми и потерявшими свой первоначальный облик, как и те бедняки, которые доставали их из своих обтрепанных карманов.
   Все были рассеянны, озабочены и с напряженным интересом чего-то ожидали, что могли заметить и шпионы, заглядывавшие в эту винную лавочку, как заглядывали всюду, начиная от королевского дворца и кончая каморкой, где содержался уголовный преступник. Карточные игры шли вяло, игравшие в домино начинали вдруг складывать башни из костяшек; иные пользовались каплями вина, разбрызганными по прилавку, чтобы писать ими какие-то цифры и фигурки. Сама мадам Дефарж задумчиво выкалывала зубочисткой узор на рукаве своего платья и присматривалась и прислушивалась к чему-то невидимому, неслышному и бывшему где-то очень далеко отсюда.
   Таково было настроение в этой винной лавочке Сент-Антуанского предместья до самого полудня. В полдень два человека, покрытые дорожной пылью, шли по улицам этого предместья под висячими фонарями. Один из них был мсье Дефарж, другой -- крестьянин в синей шапке, по ремеслу мостовщик шоссе. Истомленные жаждой и пылью, они вошли в лавку. Их прибытие произвело живительное впечатление в предместье, как бы зажгло электрическую нить; почти во всех окнах и у всех дверей тех улиц, где они шли, появлялись возбужденные лица. Однако никто не пошел вслед за ними и никто не произнес ни слова, когда они вошли в лавку, хотя все глаза устремились на них.
   -- Здравствуйте, господа! -- сказал мсье Дефарж.
   Все языки развязались разом, как бы по заранее условленному знаку, и все хором отвечали: "Здравствуйте!"
   -- Скверная погода, господа! -- молвил Дефарж, качая головой.
   На это каждый переглянулся со своим соседом, потом все опустили глаза и сидели безмолвно кроме одного, который встал и вышел из лавки.
   -- Жена, -- сказал Дефарж, громко обращаясь к мадам Дефарж, -- я прошел несколько миль вот с этим парнем; он чинит дороги, и зовут его Жак. Мы с ним встретились случайно за полтора дня ходьбы от Парижа. Он парень хороший, этот Жак. Дай ему напиться, жена!
   Другой человек встал и вышел из лавки.
   Мадам Дефарж поставила вино перед хорошим парнем, которого звали Жак. Он снял свою синюю шапку, поклонился всей компании и стал пить. За пазухой его блузы оказался кусок грубого черного хлеба; он вытащил его, закусил и, медленно жуя и прихлебывая вино, стоял у конторки.
   Третий человек встал и вышел из лавки.
   Дефарж тоже выпил вина, однако меньше, чем было подано новому гостю, так как для него вино не было редким угощением, и, стоя у прилавка, ждал, пока земляк его поедал свой завтрак. Хозяин ни на кого не смотрел, и никто из присутствующих также не смотрел на него, даже мадам Дефарж, которая взяла в руки свое вязанье и углубилась в работу.
   -- Покончил ты с едой, друг? -- спросил Дефарж через некоторое время.
   -- Покончил, спасибо.
   -- Так пойдем? Я тебе покажу ту комнату, о которой я тебе говорил. Славная квартирка, как раз для тебя подходящая.
   Они вышли из лавки на улицу, с улицы во двор, со двора в дом, на высокую крутую лестницу, которая привела их на чердак... Тот самый чердак, где прежде седой человек сидел на низкой скамейке и, согнувшись, усердно шил башмаки.
   Седого человека теперь там не было, но были те трое людей, что поодиночке уходили из винной лавки. И между ними и тем седоволосым человеком, который был теперь далеко отсюда, существовала лишь та связь, что они когда-то смотрели на него сквозь щель в стене.
   Дефарж тщательно затворил дверь и сказал, понижая голос:
   -- Жак Первый, Жак Второй, Жак Третий! Вот свидетель, за которым ходил, по уговору, я, Жак Четвертый. Он вам все расскажет. Говори, Жак Пятый!
   Парень, чинивший дорогу, утер свой загорелый лоб синей шапкой и спросил:
   -- С чего начинать-то, сударь?
   -- Да начинай сначала, -- ответил Дефарж.
   -- Так вот, господа, -- начал парень. -- Ровно год тому назад, прошлым летом, увидел я его в первый раз: он висел под каретой маркиза, держась за цепь. Дело происходило так: я только что встал с места, окончив дневную работу; солнце садилось, карета маркиза тихо ехала в гору, а он висел на цепи... вот так!
   И парень тотчас принялся сызнова представлять всю сцену в лицах и, вероятно, успел достигнуть совершенства в исполнении, так как в течение целого года занимал и забавлял этим всех обитателей своей деревни.
   Жак Первый тут вмешался в дело, спросив, видел ли он прежде этого человека.
   -- Никогда не видывал, -- отвечал парень, снова принимая стоячее положение.
   Тогда Жак Третий спросил, почему он позже его узнал.
   -- По его высокому росту, -- сказал парень вполголоса и приложив палец к носу. -- Когда господин маркиз спрашивал меня в тот вечер, говоря: "На что он похож?" -- я так и сказал: длинный, как призрак!
   -- Ты бы должен сказать: маленький, точно карлик, -- заметил Жак Второй.
   -- Да почем же я знал! Тогда еще дело не было сделано, и притом ведь он мне не сказал, что он затеял. Заметьте, даже и при тогдашних обстоятельствах я ничего липшего не сказал. Господин маркиз указал на меня пальцем и говорит: "Эй, подать его сюда! Подведите мне этого негодяя!" Чем же я виноват?
   -- Он в этом прав, -- тихо прошептал Дефарж тому, который прерывал рассказ свидетеля. -- Ну, продолжай!
   -- Ладно! -- молвил парень, принимая таинственный вид. -- Высокий человек пропал без вести, и его искали... сколько времени?.. Девять, десять, одиннадцать месяцев?..
   -- Все равно, сколько месяцев, -- сказал Дефарж. -- Он был хорошо запрятан, но, по несчастью, все-таки его отыскали. Продолжай!
   -- Ну вот, я опять чинил дорогу на косогоре, и опять было дело на закате солнца. Только что я собрал свои инструменты и хотел идти домой в лощину, где уже совсем стемнело, как поднял глаза и вижу: идут по горе шестеро солдат, а среди них тот самый человек высокого роста, и руки у него привязаны к бокам... вот так!
   С помощью своей неизбежной синей шапки парень представлял из себя фигуру человека с локтями, прикрученными к бокам, и связанного веревочными узлами сзади.
   -- Я посторонился и стал у кучи щебня посмотреть, как пройдут солдаты с арестантом, потому что дорога у нас пустынная, господа, и какое бы ни было зрелище, все стоит на него поглазеть... И сначала, пока они подходили, только мне и видно было, что это шесть солдат да один высокий связанный человек, как черные тени на фоне неба; только с той стороны, где садилось солнце... с того боку все они были словно очерчены красной каймой, господа. А еще видно было, что длинные тени от них легли поперек дороги и через лощину, туда, на противоположный склон горы, гигантские тени! И еще я видел, что они все покрыты пылью и эта пыль вместе с ними подвигается вперед... и они идут как в облаке... трамп, трамп!.. Но когда они поравнялись со мной, я узнал того, высокого, и он меня тоже узнал. Ах, как бы ему хотелось опять броситься головой вниз с горы, как в тот вечер, когда я в первый раз его увидел почти на том же месте!
   Он так описывал эту сцену, что видно было, как живо она ему представляется в эту минуту. Быть может, он видел на своем веку мало интересного.
   -- Однако я виду не показал солдатам, что узнал этого человека, и он притворился, будто не узнает меня, мы оба только глазами сговорились на этот счет. "Вперед, -- говорит начальник отряда, указывая солдатам на селение, расположенное в лощине, -- вперед! Скорее ведите его к могиле!" И они пошли скорее. Я за ними и вижу, что руки у него вспухли, так они туго связаны, а деревянные башмаки на нем слишком велики и нескладны, и он хромает. Так как он хромает, то, понятно, не может скоро идти, отстает, и за это они его подгоняют вперед, вот так!
   Он представил, как они толкают его в спину прикладами ружей.
   -- С горы вниз они помчались как бешеные, и на ходу он упал ничком. Они хохочут и поднимают его. Все лицо у него в крови, в пыли, но утереться он не может, потому что руки связаны; и они опять хохочут. Приводят его в деревню; вся деревня сбежалась смотреть, что такое. Его ведут мимо мельницы в гору, к тюрьме. И вся деревня видит, как в ночной темноте тюремные ворота растворились и поглотили его... вот так!
   Он широко открыл рот и вдруг захлопнул его, звонко стукнув зубами. Видя, что он, рассчитывая на этот эффект, долго не разжимает рта, Дефарж сказал:
   -- Продолжай, Жак.
   Парень привстал на цыпочки и заговорил шепотом:
   -- Вся деревня расходится по домам; вся деревня шепчется у колодца; потом все ложатся спать, и им снится этот несчастный, которого заперли там, на утесе, и никогда ему не выйти из неволи, пока не поведут на смерть!.. Поутру взял я свои инструменты на плечо и, на ходу пережевывая свой ломоть черного хлеба, пошел на работу; только иду окольным путем, чтобы пройти мимо самой тюрьмы. И вижу я на самой верхушке: сидит он внутри высокой железной решетки, как был накануне, весь в крови и в пыли... Руки у него по-прежнему связаны, он не может мне даже рукой махнуть, а я не смею окликнуть его; и он смотрит на меня безжизненными глазами.
   Дефарж и трое других мрачно переглянулись. У всех на лицах было выражение угрюмое, сдержанное, мстительное, а в манере держать себя было нечто таинственное и властное. Это было нечто вроде сурового судилища. Жак Первый и Жак Второй сидели на старой соломенной постели, подперши подбородок ладонями и устремив глаза на рассказчика; Жак Третий слушал не менее внимательно, стоя на одном колене позади них, между тем как нервная рука его беспрерывно разглаживала сетку тонких жилок вокруг его рта и носа; Дефарж стоял между ними и рассказчиком, которого он поставил против света из окошка, то и дело взглядывая то на него, то на них.
   -- Продолжай, Жак! -- сказал Дефарж.
   -- Он оставался в этой клетке несколько дней кряду. Вся деревня украдкой ходила на него смотреть, потому что все боялись. Но издали все поглядывали на утес, где стоит тюрьма, а по вечерам, когда дневной труд окончен, вея деревня собирается у колодца потолковать и все взоры обращены к тюрьме. Прежде, бывало, всегда смотрели в ту сторону, где почтовый двор; а теперь все только и смотрят на тюрьму. У колодца поговаривали втихомолку, что хотя он приговорен к смерти, но не будет казнен. Говорили, будто в Париже подавали о нем прошения, доказывая, что он взбесился, сошел с ума от горя, что раздавили его ребенка; говорили, будто самому королю подано прошение. Почем я знаю, ведь это возможно. Может быть, этого и не было, а может, и было!..
   -- Слушай, Жак, -- прервал его номер первый. -- Знай, что такое прошение было подано королю и королеве. Все мы, здесь присутствующие, кроме тебя сами видели, как король взял это прошение среди улицы, сидя в своей коляске рядом с королевой. Вот этот самый Дефарж, с опасностью для собственной жизни, бросился перед королевскими лошадьми, остановил коляску и подал прошение.
   -- И еще вот что послушай, Жак! -- молвил номер третий, стоявший на одном колене, с алчным видом поводя рукой по сетчатым жилкам своего лица, выражавшего ненасытную жажду чего-то... только не еды и не питья. -- Слушай, Жак! Стража конная и пешая тотчас окружила просителя и стала его бить... Слышишь?
   -- Слышу, господа.
   -- Продолжай, продолжай, -- сказал Дефарж.
   -- Ну вот, -- снова заговорил земляк, -- другие у колодца рассказывали, что его затем и привели в деревню, чтобы казнить на месте преступления, и что он непременно будет казнен. Говорили даже, что так как он убил господина маркиза, а господин маркиз был все равно что родной отец своих подданных или рабов, что ли, то его и казнят как отцеубийцу. Один из стариков у колодца говорил, что убийце вложат в руку нож и эту руку сожгут перед его лицом; потом понаделают ран на его плечах, на груди, на ногах и в эти раны будут лить кипящее масло, расплавленное олово, смолу, воск и серу; а потом разорвут его на части, привязав к четырем сильным лошадям. Старик говорил, будто все это было сделано над одним преступником за то, что он покушался на жизнь покойного короля Людовика Пятнадцатого. А может, он врет. Почем я знаю! Ведь я неученый.
   -- Еще раз послушай, Жак, -- сказал человек с алчными глазами и нервно двигающейся рукой. -- Того преступника звали Дамиан, и все это над ним проделали среди бела дня на одной из площадей города Парижа. На это зрелище собралось множество народа всякого звания, а впереди всех сидели рядами знатные и важные дамы и до конца смотрели с большим интересом... До конца, Жак, а конец-то пришелся уж к ночи: в сумерках у него были оторваны обе ноги и одна рука, а он все еще дышал! И все это делалось... постой, сколько тебе лет от роду?
   -- Тридцать пять, -- отвечал крестьянин, которому на вид было шестьдесят.
   -- Так это все происходило, когда тебе было уже больше десяти лет, и ты бы мог сам видеть это.
   -- Довольно! -- сказал Дефарж с суровым нетерпением. -- Черт побери!.. Продолжай, Жак!
   -- Ну вот, одни говорят так, другие иначе, все шепчутся, и все об одном и том же, только и разговору что об этом. Наконец в ночь под воскресенье, когда всё в деревне спало, из тюрьмы вышло несколько солдат; сошли они с горы в деревню, и слышно было, как их ружья постукивают о мостовую. Нагнали рабочих; те роют землю, стучат молотками, а солдаты смеются и песни поют. Наутро у колодца оказалась виселица футов сорок вышиной, стоит и отравляет воду в колодце.
   Рассказчик поднял глаза на низкий потолок и, глядя скорее сквозь него, чем на него, указал пальцем вверх, как бы видя где-то в небесах эту виселицу.
   -- Все работы приостановлены, все собираются к колодцу, никто не выводит коров в поле, и коровы тут же с народом. В полдень забили в барабаны. Ночью в тюрьму прошли солдаты и маршируют теперь оттуда, и он идет, окруженный множеством солдат. Он связан, как и прежде, а во рту у него затычка, крепко привязанная бечевкой, так что рот растянут и кажется, будто он смеется.
   Он вложил пальцы за щеки и оттянул их к ушам, чтобы показать, как это было.
   -- Наверху виселицы торчит нож острием кверху; и они вздернули его на виселицу на сорок футов над землей... так он висит там, отравляя воду в колодце.
   Все переглянулись, пока рассказчик отирал шапкой пот, проступивший у него на лице при воспоминании об этом зрелище.
   -- Страшно, господа! Как теперь женщинам и детям ходить за водой? Как собираться по вечерам потолковать между собой под такой тенью? Да, впрочем, что я говорю про тень! Когда я уходил из деревни в понедельник вечером, на закате солнца, да поглядел назад с горы, так тень-то его протянулась поперек церкви, через мельницу, через тюрьму... кажется, всю землю она покрыла, господа, вплоть до того места, где земля с небом сходится!
   Человек с алчным взором переглянулся с остальными и стал грызть себе палец, и все его пальцы дрожали от снедавшей его внутренней жажды.
   -- Вот и все, господа! Вышел я на закате солнца, как мне было сказано, и шел всю ночь и половину другого дня, пока не встретился на дороге вот с этим товарищем, как было условлено заранее. С ним я пошел дальше, и часть пути мы ехали, часть прошли пешком в течение вчерашнего дня и всю ночь. И вот я пришел сюда!
   После нескольких минут мрачного молчания Жак Первый сказал:
   -- Хорошо! Ты действовал правильно и рассказал все в точности. Теперь подожди нас немного, выйди за дверь.
   -- Я с охотой подожду! -- сказал крестьянин.
   Дефарж вывел его на лестницу, посадил там и вернулся к товарищам.
   Все трое стояли, близко столкнувшись головами, когда Дефарж снова вошел на чердак.
   -- Как скажешь, Жак, -- спросил номер первый, -- включить в список?
   -- Включить и обречь на истребление, -- отвечал Дефарж.
   -- Великолепно! -- прокаркал алчный номер третий. -- И замок, и всю породу? -- спросил первый.
   -- И замок, и всю породу, -- подтвердил Дефарж, -- стереть с лица земли.
   Алчный человек с восхищением повторил:
   -- Великолепно! -- и стал грызть другой палец.
   -- Уверен ли ты, -- спросил Жак Второй, обращаясь к Дефаржу, -- что никаких недоразумений не выйдет из-за нашего способа составлять списки? Спору нет, оно безопасно, потому что, кроме нас, никто не может разобрать наших знаков, но всегда ли мы сами будем в состоянии их разбирать?.. Или, вернее, она-то разберет ли?
   -- Жак! -- сказал Дефарж, выпрямляясь. -- Если бы моя супруга взялась держать эти списки только в своей памяти, и то бы она ни словечка не пропустила, ни даже единой буквы. А раз она вязала их своими собственными знаками и петельками, для нее все эти имена ясны как божий день. Положитесь на госпожу Дефарж! Любому трусу легче самому себя уничтожить, нежели уничтожить хоть единую букву своего имени и своих провинностей из вязаной летописи, которую составляет госпожа Дефарж!
   Послышался общий ропот одобрения и доверия в ответ на эти слова; потом алчный человек спросил:
   -- Скоро ли мы отправим назад этого деревенщину? Надеюсь, что он тут недолго проживет. Уж слишком он прост, не опасно ли такого здесь держать?
   -- Он ничего не знает, -- сказал Дефарж, -- то есть ничего такого, за что бы мог попасть на такую же высокую виселицу. , (можетъ быть тотъ же самый), который предложилъ заняться ни въ чемъ неповинными и случайными прохожими, указывая на нихъ, какъ на шпіоновъ и требуя мести. Толпа немедленно устроила охоту на такихъ людей, которые за всю свою жизнь никогда даже и не бывали вблизи Ольдъ-Бсиди, и принялась тискать ихъ и угощать пинками и побоями. Отсюда послѣдовалъ самый естественный и понятный переходъ къ битью стеколъ и разносу трактировъ. Наконецъ, когда въ промежутокъ нѣсколькихъ часовъ были снесены всѣ кіоски, и сломаны рѣшетки, разнесся вдругъ слухъ, что идутъ солдаты. Толпа еще до этого слуха стала понемногу расходиться и, пришли солдаты, или не пришли, но чернь разошлась, какъ всякая чернь, при словѣ солдаты.
   Мистеръ Кренчеръ не присутствовалъ при окончательномъ спортѣ, но остался у кладбища, чтобы побесѣдовать съ гробовщиками. Мѣсто это производило на него смягчающее дѣйствіе. Онъ досталъ себѣ трубку изъ сосѣдняго трактира и курилъ, посматривая на ограду и на окружающую мѣстность.
   -- Джерри,-- сказалъ мистеръ Кренчеръ, обращаясь къ самому себѣ по своему обыкновенію,-- ты видѣлъ сегодня этого Клея здѣсь, а между тѣмъ еще раньше, ты собственными глазами своими видѣлъ, что онъ былъ молодъ и здоровъ.
   Выкуривъ трубку, онъ посидѣлъ еще немножко, погрузившись въ глубокія размышленія, послѣ чего отправился въ обратный путь и прибылъ къ своей станціи у банка Тельсона передъ тѣмъ, какъ его уже закрывали. Мысли ли о бренности земной жизни такъ разстроили его печень, было ли и безъ того здоровье его разстроено, или онъ просто хотѣлъ оказать вниманіе знаменитому человѣку, что бы тамъ ни было, только на своемъ обратномъ пути онъ нашелъ нужнымъ нанести краткій визитъ своему доктору.
   Младшій Джерри, исполняя свой долгъ, тотчасъ же доложилъ отцу, что работы безъ него не было никакой. Когда банкъ закрыли, престарѣлые клерки вышли, а сторожа заняли обычное свое мѣсто, и мистеръ Кренчеръ и сынъ отправились домой пить чай.
   -- Ну-съ, теперь вотъ въ чемъ дѣло!-- сказалъ входя въ комнату, мистеръ Кренчеръ своей женѣ.-- Если дѣла мои худо пойдутъ сегодня ночью, я буду увѣренъ, что ты опять молилась противъ меня и я,-- клянусь, какъ честный торговецъ!-- отдѣлаю тебя за это такъ, какъ будто бы я самъ видѣлъ, какъ ты валилась на колѣни!
   Удивленная мистриссъ Кренчеръ покачала головой.
   -- Какъ, ты осмѣливаешься это дѣлать, прямо у меня на глазахъ?-- сказалъ мистеръ Кренчеръ съ злобнымъ подозрѣніемъ.
   -- Я ничего даже и не сказала.
   -- Не сказала! Да ты и помышлять объ этомъ не должна! 1ы, какъ повалишься на колѣни, такъ и начнешь думать объ этомъ. Для тебя вѣдь все равно какимъ путемъ, а лишь бы только сдѣлать мнѣ наперекоръ. Брось это!
   -- Хорошо, Джерри!
   -- Хорошо, Джерри!-- переговорилъ мистеръ Кренчеръ, усаживаясь за чайный столъ.-- Ага! Хорошо Джерри! Вотъ оно что! Можешь говорить, сколько хочешь -- "Хорошо, Джерри".
   Мистеръ Кренчеръ, собственно говоря, ничего особеннаго не хотѣлъ сказать этими сердитыми замѣчаніями; онъ пользовался ими, какъ пользуются и другіе люди, чтобы выразить свое ироническое настроеніе.
   -- Знаю я тебя и твое "хорошо, Джерри"!-- продолжалъ мистеръ Кренчеръ, откусывая кусокъ хлѣба съ масломъ и запивая его большимъ глоткомъ изъ чашки съ чаемъ.-- Ну, да ладно! Вотъ увидимъ!
   -- Ты уходишь сегодня ночью?-- спросила его жена послѣ того, какъ онъ съѣлъ второй кусокъ.
   -- Да, ухожу.
   -- Можно мнѣ идти съ тобой, отецъ?-- спросилъ его сынъ.
   -- Нѣтъ, нельзя. Я отправляюсь, какъ извѣстно твоей матери, на рыбную ловлю. Вотъ куда я иду. На рыбную ловлю.
   -- Твои удочки скоро заржавѣютъ, отецъ, ей Богу, заржавѣютъ!
   -- Тебѣ какое дѣло?
   -- И рыбы домой принесешь, отецъ?
   -- Не принесу, такъ поголадаете завтра,-- отвѣчалъ джентльменъ, покачивая головой.-- Ну, будетъ разговаривать!... Я не уйду, пока ты не уснешь.
   Весь остальной вечеръ онъ провелъ въ самомъ неусыпномъ надзорѣ за мистриссъ Кренчеръ, продолжая въ то же время разговоръ, чтобы помѣшать ея размышленіямъ и молитвамъ противъ него. Съ этою цѣлью онъ заставлялъ также и сына разговаривать съ нею и мучилъ такимъ образомъ несчастную женщину всевозможными жалобами на нее и обвиненіями, не давая ей ни минуты покоя. Самый набожный человѣкъ не могъ бы придумать лучшаго способа для подтвержденія дѣйствительности молитвъ, какъ онъ дѣлалъ это, выказывая недовѣріе своей женѣ. Это было равносильно тому, если бы человѣкъ, опровергающій существованіе привидѣній, боялся бы разсказовъ о привидѣніяхъ.
   -- Запомни разъ навсегда!-- сказалъ мистеръ Кренчеръ.-- Никакихъ фокусовъ завтра! Если мнѣ, какъ честному торговцу, удастся добыть фунтъ, другой мяса, не смѣть отъ него отказываться и накидываться на хлѣбъ! Если мнѣ, какъ честному торговцу удастся добыть немного пива, не смѣть пить воду! Попадешь въ Римъ, живи, какъ живутъ въ Римѣ. Не то не будетъ съ тобой Римъ церемониться. Я твой Римъ, вотъ и все.
   И онъ опять началъ ворчать.
   -- Удивляюсь, право, какъ до сихъ поръ еще держится тутъ ѣда и питье, не смотря на всѣ твои колѣнопреклоненія и на твою безчувственность. Посмотри ты на этого мальчика! Сынъ онъ тебѣ или нѣтъ? Вѣдь онъ тощъ, какъ щепка. А называешься еще матерью! Да развѣ ты не знаешь, что первая обязанность матери откармливать свое дитя?
   Слова эти затронули самое чувствительное мѣсто Джерри младшаго и онъ сталъ заклинать свою мать, чтобы она не забывала первой обязанности своей и прежде всего и больше всего стремилась къ исполненію этого спеціальнаго назначенія матери, на что ей такъ деликатно и любезно указалъ его родитель.
   Такъ пріятно прошелъ вечеръ въ семьѣ Кренчера. Наконецъ Джерри младшему приказали ложиться спать, а затѣмъ такое же приказаніе отдано было и женѣ и она повиновалась ему. Первые часы дежурства мистеръ Кренчеръ провелъ за трубкой и сталъ готовиться къ своей ночной экскурсіи только около часу. Въ этотъ таинственный часъ привидѣній онъ всталъ со стула, спряталъ какой то ключъ въ карманъ, открылъ запертый всегда на замокъ шкапъ, вынулъ оттуда мѣшокъ, домъ довольно приличныхъ размѣровъ, веревку, цѣпь и другія въ томъ же родѣ принадлежности рыбной ловли. Запрятавъ подъ своей одеждой всѣ эти вещи, онъ еще разъ выразилъ свое недовѣріе мистриссъ Кренчеръ, затѣйь погасилъ свѣчу и вышелъ.
   Младшій Джерри, который сдѣлалъ только видъ, что ложится спать, тотчасъ же послѣдовалъ за отцомъ. Въ темнотѣ выбрался онъ изъ комнаты, спустился по лѣстницѣ, прошелъ дворъ и вышелъ на улицу. Онъ нисколько не безпокоился о томъ, какъ онъ вернется потомъ домой; жильцовъ въ домѣ было очень много и дверь всю ночь оставалась открытой.
   Младшій Джерри, мучимый похвальнымъ честолюбіемъ узнать таинственное занятіе своего отца, крался осторожно вдоль домовъ, заборовъ и крытыхъ ходовъ, стараясь не выну екать изъ виду своего почтеннаго родителя, который направился къ сѣверу и, не пройдя еще особенно далекаго пространства, встрѣтилъ второго послѣдователя Исаака Уольтона {Извѣстный любитель рыбной ловли, авторъ популярнѣйшей въ Англіи книги объ уженіи рыбы.}, и оба пошли вмѣстѣ.
   Прошло полчаса послѣ выхода Кренчера изъ дома. Они оставили позади себя мигающіе фонари и болѣе или менѣе мигающихъ сторожей и вшили на пустынную дорогу. Тутъ появился откуда то еще одинъ рыбакъ и притомъ такъ неожиданно, что будь младшій Джерри суевѣренъ, онъ навѣрное предположилъ бы, что первый рыбакъ распался на двое.
   Всѣ трое двинулись дальше, а за ними Джерри младшій, и шли до тѣхъ поръ, пока не остановились у насыпи, нависшей надъ дорогой. На вершинѣ этой насыпи находилась низкая кирпичная стѣна, которая кончалась желѣзной рѣшеткой. Отъ этой насыпи всѣ трое повернули на дорогу, а оттуда въ узкій переулокъ, съ одной стороны котораго тянулась та же стѣна, вышиною въ восемь, десять футовъ. Присѣвъ на корточкахъ у самаго угла переулка, Джерри младшій взглянулъ вдоль переулка и при свѣтѣ луны, лучи которой тускло пробивались сквозь покрывавшее ее облако, увидѣлъ прежде всего фигуру своего почтеннаго родителя, проворно перебирающуюся черезъ желѣзныя ворота. Въ слѣдующую минуту онъ былъ уже но ту сторону ихъ; за нимъ послѣдовалъ второй рыбакъ, а за тѣмъ третій. Всѣ они деликатно опустились на землю по той сторонѣ воротъ и нѣсколько минутъ лежали, внимательно прислушиваясь. Затѣмъ всѣ стали пробираться дальше, ползкомъ, на четверенькахъ.
   Теперь наступила очередь Джерри младшаго пробираться къ воротамъ, что онъ и сдѣлалъ; притаившись въ уголкѣ и задерживая дыханіе, онъ осторожно заглянулъ въ ворота и увидѣлъ трехъ рыбаковъ, которые ползкомъ пробирались черезъ траву и мимо надгробныхъ памятниковъ кладбища, ибо оказалось, что это было большое кладбище. Бѣлые памятники казались призраками въ бѣломъ, а колокольня церкви призракомъ чудовищнаго великана. Гыбаки ползли недалеко; скоро они остановились и, вскочивъ на ноги, принялись удить.
   Удили они сначала лопатой Затѣмъ почтенный родитель пустилъ въ ходъ какой то инструментъ, похожій на пробочникъ. Какими инструментами они работали, это все равно, дѣло въ томъ, что они работали очень усердно, пока не раздался бой церковныхъ часовъ. Ужасъ охватилъ Джерри младшаго, волосы стали у него дыбомъ, какъ у отца, и онъ пустился бѣжать.
   Но пламенное и давно затаенное желаніе узнать профессію родителя остановили его и онъ крадучись вернулся обратно. Рыбаки все еще удили, когда онъ второй разъ заглянулъ въ ворота, но теперь, повидимому, они кое что выудили. Послышался какой то печальный звукъ и склоненныя фигуры стали выпрямляться съ такимъ видомъ какъ будто онѣ тащили что то тяжелое. Мало по малу тяжесть эта подымалась и, наконецъ, показалась на поверхности земли. Младшій Джерри прекрасно видѣлъ, что это было такое, но когда онъ увидѣлъ это и увидѣлъ, что почтенный родитель его собирается открыть это, онъ до того перепугался, что снова пустился бѣжать и не останавливался до тѣхъ поръ, пока не пробѣжалъ цѣлой мили или даже болѣе.
   Онъ даже и теперь ни за что не остановился бы, еслибъ у него не захватило духъ; онъ бѣжалъ отъ привидѣнія и, конечно, хотѣлъ поскорѣе убѣжать отъ него. Онъ былъ твердо убѣжденъ, что гробъ гонится за нимъ; ему представлялось, что онъ скачетъ за нихъ, стоя на узкомъ концѣ, и вотъ вотъ догонитъ его и поскачетъ рядомъ съ нимъ, пожалуй еще схватитъ его за руку... Надо бѣжать отъ такого преслѣдователя. Это врагъ упорный и вездѣсущій, который можетъ всю ночь преслѣдовать его Онъ свернулъ на большую дорогу, стараясь избѣгать темныхъ переулковъ, гдѣ гробъ будетъ скакать за нимъ, точно летучія змѣй безъ хвоста и крыльевъ. Но нѣтъ, онъ прятался у дверей, терся о нихъ своими ужасными плечами, подскакивалъ къ его ушамъ и точно смѣялся. Онъ забирался въ тѣнь улицы и бросался на спину, чтобы Джерри споткнулся. И все время, не переставая скакалъ онъ, то отставая, то догоняя его, и мальчикъ былъ полуживой отъ страха, когда добѣжалъ до дверей своего дома. Но даже и тутъ привидѣніе не оставляло его въ покоѣ, слѣдовало за нимъ по ступенькамъ лѣстницы, тяжело ударяясь о каждую ступеньку, преслѣдовало его затѣмъ до самой кровати и, когда онъ легъ, со всего размаха рухнуло прямо на него и придавило его всею своею тяжестью.
   Джерри младшій проснулся отъ своего тяжелаго сна на разсвѣтѣ, еще до восхода солнца, отъ смутнаго сознанія присутствія своего отца въ семейной комнатѣ. Что то видно не удалось ему. о чемъ Джерри младшій заключилъ изъ т зо обстоятельства, что онъ держалъ мистриссъ Кренчеръ за уши и стукалъ ее головой о спинку кровати.
   -- Я что говорилъ, то и дѣлаю,-- твердилъ при этомъ мистеръ Кренчеръ.
   -- Джерри, Джерри, Джерри,-- умоляла его жена.
   -- Ты всѣми силами возстаешь пробивъ барышей моего ремесла,-- сказалъ Джерри,-- и черезъ это я и товарищи мои, мы страдаемъ. Ты должна почитать меня и повиноваться. Какого же чорта ты не повинуешься?
   -- Я стараюсь быть хорошей женой, Джерри,-- сквозь слезы оправдывалась бѣдная женщина.
   -- Быть хорошей женой по твоему значитъ противиться мужнину ремеслу? Почитать мужа значитъ позоритъ его ремесло? Повиноваться мужу -- развѣ это значитъ противодѣйствовать ремеслу?
   -- Но Джерри, зачѣмъ ты занимаешься такимъ ужаснымъ ремесломъ?
   -- Будетъ съ тебя и того,-- отвѣчалъ мистеръ Кренчеръ,-- что ты жена честнаго торговца и не дѣло бабьяго ума разбирать, почему онъ занимается этимъ дѣломъ, а не тѣмъ. Послушная и почтительная жена оставляетъ ремесло своего мужа въ покоѣ. Ты называешь себя религіозной женщиной? Если ты религіозная женщина, такъ пусть мнѣ лучше дадутъ нерелигіозную. Ты столько же сознаешь чувство долга, сколько дно Темзы сознаетъ сваи, которыя вбиваютъ въ ея дно; и тебѣ тоже надо вколачивать сознаніе.
   Пренія эти производились тихимъ голосомъ и закончились тѣмъ, что честный торговецъ и ремесленникъ сбросилъ съ себя сапоги, запачканые глиной и грязью, и во всю длину растянулся на полу. Взглянувъ исподтишка на своего родителя, который лежалъ на спинѣ, подложивъ подъ голову вмѣсто подушки ржавыя руки, сынъ снова улегся и заснулъ.
   На завтракъ не было никакой рыбы, да и всего прочаго не много. Мистеръ Кренчеръ былъ не въ духѣ и, сидя за чаемъ, все время держалъ въ рукѣ желѣзную крышку чайника, какъ орудіе для исправленія мистриссъ Кренчеръ, на тотъ случай, если, бы онъ замѣтилъ въ ней симптомы приближающагося молитвеннаго настроенія. Онъ причесался и умылся въ обыкновенный часъ и вмѣстѣ съ сыномъ отправился къ исполненію своихъ повседневныхъ обязанностей.
   Младшій Джерри, который несъ табуретку и шелъ рядомъ съ отремъ по освѣщенному солнцемъ и покрытому толпой Флитъ-Стриту, совсѣмъ не походилъ на младшаго Джерри предыдущей ночи, бѣжавшаго въ темнотѣ отъ ужаснаго преслѣдователя. Лукавый умъ его освѣжился съ появленіемъ дня, а угрызенія совѣсти исчезли вмѣстѣ съ ночною тьмой. Весьма вѣроятно, что въ это прекрасное утро онъ могъ бы найти много себѣ подобныхъ на улицѣ Флитъ-Стритъ и въ Сити.
   -- Отецъ,-- сказалъ онъ, когда они шли, обращая при этомъ главное вниманіе на то, чтобы быть подальше отъ отца и держать табуретку между собой и отцемъ,-- что значитъ "Resurrection Man?" {Буквально: Человѣкъ, производящій воскресеніе умершихъ; такъ въ Англіи называются хищники, обкрадывающіе могилы, добывающіе изъ нихъ трупы и продающіе ихъ въ анатомическіе театры.}.
   Мистеръ Кренчеръ остановился на тротуарѣ, прежде чѣмъ отвѣчать.
   -- Почемъ я знаю?
   -- Я думалъ, что ты все знаешь, отецъ!-- сказалъ безхитростный мальчикъ.
   -- Гм!-- отвѣчалъ мистеръ Кренчеръ, продолжая путь и снимая шляпу, чтобы освѣжить свои колючки,-- это торговецъ.
   -- А какой у него товаръ?-- спросилъ младшій Джерри.
   -- Товаръ?-- сказалъ мистеръ Кренчеръ.-- Это научный товаръ... ученый... для ученыхъ.
   -- Тѣла людей, не правда ли, отецъ?-- спросилъ мальчикъ съ любопытствомъ.
   -- Что то въ этомъ родѣ, кажется,-- отвѣчалъ мистеръ Кренчеръ.
   -- Отецъ, мнѣ такъ бы хотѣлось быть "воскресителемъ", когда я выросту.
   Отецъ успокоился, но покачалъ головой съ серьезнымъ и наставительнымъ видомъ.
   -- Все зависитъ отъ того, какъ разовьются твои таланты. Старайся развивать свои таланты и никогда не говори, что ты не во всемъ можешь быть способенъ и полезенъ. Но въ настоящее время трудно еще сказать, чѣмъ ты будешь потокъ.
   Младшій Джерри подбодрился и опередилъ отца на нѣсколько ярдовъ, чтобы поставить стулъ въ тѣни Темпль-Бара. Тѣмъ временемъ мистеръ Кренчеръ говорилъ себѣ:
   -- Джерри, ты честный торговецъ, и всѣ надежды твои на этого мальчика, который будетъ тебѣ благословеніемъ и наградой за свою мать.
   

XV. Мадамъ Дефаржъ вяжетъ.

   Въ лавкѣ мосье Дефаржа посѣтители собрались на этотъ разъ раньше обыкновеннаго. Не смотря на то, что было всего шесть часовъ утра, блѣдныя лица, заглядывавшія въ ея окна, видѣли тамъ другія лица, склонившіяся надъ мѣрочками вина. Мосье Дефаржъ даже и въ лучшія времена продавалъ довольно таки жидкое вино, а въ текущее время оно было не въ примѣръ жиже. Надо полагать, что вино все таки было крѣпкое, судя по вліянію на расположеніе духа тѣхъ, которые пили его и становились мрачными. Да, въ немъ не было живительнаго пламени Вакха, а скорѣе тлѣющее пламя, которое жжетъ во мракѣ, скрытое въ"садкѣ.
   Вотъ уже третье утро, какъ начались эти раннія сборища въ винной лавкѣ Дефаржа. Начались они въ понедѣльникъ, а теперь была узко среда. По всему видно было, что здѣсь собирались для раннихъ бесѣдъ, а не для питья, потому что сюда приходили послушать и пошептаться, и старались вообще пробраться вслѣдъ за открытіемъ лавки такіе люди, у которыхъ не было и копѣйки за душой, чтобы бросить ее на конторку. Всѣ были такъ заинтересованы этимъ мѣстомъ, какъ будто бы они могли командовать здѣсь цѣлой батареей бочекъ съ виномъ; они переходили съ мѣста на мѣсто, изъ одного угла въ другой, упиваясь вмѣсто вина разговорами.
   Не смотря на такое необычайное собраніе, хозяина не было видно. По этого какъ будто не замѣчали, потому что никто изъ подходящихъ къ конторкѣ не искалъ его, не спрашивалъ о немъ, не удивлялся тому, что только одна мадамъ Дефаржъ сидитъ на своемъ мѣстѣ съ чашкой изрядно истертыхъ монетъ, которыя попадали туда изъ рваныхъ кармановъ людей, такихъ же истертыхъ и истрепанныхъ, какъ и эти деньги.
   Весьма возможно, что полное отсутствіе пьяныхъ и всякаго интереса къ вину замѣчалось также и шпіонами, которые часто заглядывали въ винную лавочку, какъ заглядывали они повсюду, и выше, и ниже, начиная отъ королевскаго замка до тюрьмы. Въ карты играли вяло; игроки въ домино строили башни изъ косточекъ; тѣ, которые пили вино, пальцемъ рисовали разныя фигуры на столѣ разлитымъ виномъ. Мадамъ Дефаржъ съ помощью зубочистки выкалывала какой то узоръ на своемъ рукавѣ, а сама имѣла такой видъ, какъ будто бы она гдѣ то далеко и оттуда видѣла и слышала что-то, никому невидимое и неслышимое.
   Таково то было Сентъ-Антуанское предмѣстье до середины дня. Въ полдень, однако, на улицѣ показались два человѣка, шедшихъ подъ повѣшенными фонарями; одинъ изъ нихъ былъ Дефаржъ, а другой мостовщикъ шоссе въ синей шапкѣ. Покрытые пылью и умирающіе отъ жажды вошли они въ винную лавку. Приходъ ихъ освѣжилъ до нѣкоторой степени чрево Сентъ-Антуанскаго предмѣстья и, когда они шли, во многихъ окнахъ и дверяхъ показались любопытныя и освѣтившіяся огнемъ лица. Никто, однако, не послѣдовалъ за ними, никто не заговорилъ съ ними, когда они вошли въ винную лавку, хотя всѣ глаза обратились на нихъ.
   -- Здравствуйте, господа,-- сказалъ Дефаржъ.
   Быть можетъ это былъ знакъ, чтобы развязать всѣмъ языки, потому что всѣ отвѣчали хоромъ:
   -- Здравствуйте!
   -- Худая погода, господа,-- сказалъ Дефаржъ, качая головой.
   Всѣ переглянулись другъ съ другомъ, затѣмъ опустили глаза и продолжали сидѣть молча. Но одинъ изъ нихъ всталъ и вышелъ.
   -- Жена,-- громко сказалъ Дефаржъ, обращаясь къ мадамъ Дефаржъ,-- я прошелъ нѣсколько миль съ этимъ добрымъ человѣкомъ, котораго зовутъ Жакъ. Я встрѣтилъ его... случайно... за полтора дня пути отъ Парижа. Онъ добрый малый, этотъ мостовщикъ по имени Жакъ. Дай ему выпить, жена!
   Другой человѣкъ всталъ и вышелъ. Мадамъ Дефаржъ поставила вино передъ мостовщикомъ, по имени Жакъ, который снялъ шапку передъ обществомъ и сѣлъ пить. Изъ за пазухи своей блузы онъ вынулъ кусокъ черстваго, чернаго хлѣба и принялся ѣсть, запивая его виномъ и сидя подлѣ мадамъ Дефаржъ. Третій человѣкъ всталъ и вышелъ.
   Дефаржъ въ свою очередь также освѣжился виномъ; но самъ онъ выпилъ меньше, чѣмъ было дано пришедшему съ нимъ посѣтителю, потому что для него это не было рѣдкостью, и стоялъ, ожидая, пока поселянинъ кончитъ свой завтракъ. Онъ не смотрѣлъ ни на кого изъ присутствующихъ и никто изъ присутствующихъ не смотрѣлъ на него. Даже мадамъ Дефаржъ, которая снова принялась за свое вязанье, не смотрѣла на него.
   -- Ну, другъ мой, кончилъ ты завтракъ?-- спросилъ онъ наконецъ.
   -- Да, благодарю васъ.
   -- Идемъ же! Ты посмотришь комнату, о которой я говорилъ, что ты можешь занять ее. Она какъ разъ для тебя подходящая.
   Они вышли изъ винной лавки на улицу, съ улицы прошли во дворъ, со двора повернули на лѣстницу, но лѣстницѣ поднялись на чердакъ, на тотъ чердакъ, гдѣ когда то на низкой скамейкѣ сидѣлъ сѣдой старикъ и шилъ башмаки.
   Здѣсь не было больше сѣдого старика, зато были три человѣка, которые по одиночкѣ вышли изъ винной лавки. Связаны они были съ сѣдымъ старикомъ тѣмъ, что когда то смотрѣли на него сквозь щели въ стѣнѣ.
   Дефаржъ тщательно заперъ двери и пониженнымъ тономъ сказалъ:
   -- Жакъ первый, Жакъ второй, Жакъ третій! Вотъ свидѣтель, о которомъ вы условились со мной, Жакомъ четвертымъ. Говори, Жакъ пятый!
   Починщикъ шоссе вытеръ лицо синей шайкой и началъ:
   -- Съ чего мнѣ начинать?
   -- Начинай съ самаго начала,-- сказалъ Дефаржъ.
   -- Я увидѣлъ его, господа,-- началъ рабочій,-- годъ тому назадъ, среди лѣта, подъ каретой маркиза, которая медленно подымалась въ гору; онъ висѣлъ на цѣпи... вотъ такъ.
   Рабочій показалъ, какъ и въ тотъ разъ, все, какъ было. Съ тѣхъ поръ онъ достигъ еще большого совершенства, такъ какъ въ теченіе цѣлаго года онъ то и дѣло забавлялъ этимъ всю свою деревню.
   Жакъ первый вмѣшался въ разговоръ и спросилъ, видѣлъ ли онъ раньше этого человѣка?
   -- Никогда,-- отвѣчалъ рабочій, принимая снова перпендикулярное положеніе.
   Жакъ третій спросилъ, какъ потомъ онъ узналъ его.
   -- Но его высокой фигурѣ,-- отвѣчалъ починщикъ шоссе, ковыряя пальцемъ въ носу.-- Когда господинъ маркизъ спросилъ меня вечеромъ: "Скажи, на кого онъ похожъ?" -- Я отвѣчалъ:-- "Большой, словно привидѣніе!"
   -- Тебѣ слѣдовало сказать, что онъ былъ малъ, какъ карликъ,-- замѣтилъ Жакъ второй.
   -- А развѣ я зналъ? Тогда еще ничего не было сдѣлано, да онъ и не говорилъ еще ничего мнѣ. Замѣтьте! Даже при тѣхъ обстоятельствахъ, я не предлагалъ быть свидѣтелемъ. Господинъ маркизъ указалъ на меня пальцемъ, когда я стоялъ у нашего колодца и сказалъ: "Подать сюда этого негодяя!" Право, господа, я вовсе не навязывался въ свидѣтели.
   -- Онъ нравъ, Жакъ,-- шепнулъ Дефаржъ тому, который прервалъ разговоръ.-- Продолжай!
   -- Хорошо,-- отвѣчалъ шоссейный мастеръ съ таинственнымъ видомъ.-- Высокій человѣкъ исчезъ... Принялись его искать и искали... сколько мѣсяцевъ. Девять, десять, одиннадцать?
   -- Дѣло не въ этомъ,-- сказалъ Дефаржъ.-- Спрятали то его хорошо, да къ несчастью нашли. Продолжай!
   -- Ну, вотъ, работалъ я опять на горѣ, пока не зашло солнце. Я собралъ сбои инструменты и отправился въ избушку, которая находится въ деревнѣ, подъ горой; тамъ было уже совсѣмъ темно. Смотрю, а на гору поднимаются шесть солдатъ и между ними высокій человѣкъ со связанными руками, прикрученными къ бокамъ... вотъ такъ.
   Съ помощью той же незамѣнимой шапки онъ представилъ человѣка, у котораго руки связаны такъ, что локти стянуты назади.
   -- Я стоялъ въ сторонѣ, господа, у кучи камней и смотрѣлъ, какъ шли солдаты и ихъ плѣнникъ (тамъ все пусто на дорогѣ, ну я и радъ былъ поглядѣть на что нибудь). Ну, вотъ, когда они подошли ближе, я только и видѣлъ, что ихъ шесть солдатъ и высокій связанный человѣкъ между ними, всѣ черные, кромѣ какъ съ той стороны, гдѣ заходило солнце; тамъ была на нихъ такая красная полоса. Я посмотрѣлъ на ихъ длинныя, предлинныя тѣни, которыя тянулись до подъема на противоположной сторонѣ дороги и выше на горѣ... ну, точь въ точь тѣни великановъ. Всѣ они были покрыты пылью, а пыль такъ вотъ и вилась за ними слѣдомъ, когда они шли и топали ногами... топъ! топъ! топъ! Когда они совсѣмъ поровнялись со мной, я сразу призналъ высокаго человѣка, и онъ меня призналъ. Ахъ! Должно быть ему опять хотѣлось броситься внизъ съ холма, какъ онъ тогда бросился, въ тотъ вечеръ, и на томъ же мѣстѣ.
   Онъ описалъ все, какъ это было и было видно, что онъ все это видѣлъ. Многаго то онъ, пожалуй, и не видѣлъ за всю свою жизнь.
   -- Я не показалъ солдатамъ и виду, что призналъ высокаго человѣка; онъ также не показалъ виду, что призналъ меня; мы только глазами сговорились объ этомъ.-- "Впередъ!" -- крикнулъ старшій надъ солдатами и указалъ на деревню.-- "Скорѣй его въ могилу!" Ну, и повели они его скорѣе. Я пошелъ за ними. У него совсѣмъ вспухли руки, такъ крѣпко перетянули ихъ веревками; хромалъ онъ, кромѣ того, потому что на ногахъ у него были такіе большіе, неуклюжіе башмаки. Хромалъ онъ и шелъ медленно, а они его дули прикладами ружей... вотъ такъ!
   И онъ показалъ, какъ гнали того человѣка.
   -- Потомъ они побѣжали, какъ сумасшедшіе, внизъ по горѣ... Онъ упалъ. Они подняли хохотъ и заставили его встать. Лицо у него было въ крови и покрыто пылью, а вытереть его онъ не могъ. Они опять въ хохотъ! Вотъ привели они его въ деревню; вся деревня сбѣжалась смотрѣть на него. Они повели его мимо мельницы прямо въ тюрьму; вся деревня видѣла, какъ отворились ворота тюрьмы и проглотили его... Вотъ такъ!
   Онъ открылъ ротъ, какъ только могъ, и закрылъ его такъ, что щелкнули зубы. Ради пущаго эфекта, онъ такъ и сидѣлъ съ закрытымъ ртомъ. Дефаржъ сказалъ ему:
   -- Разсказывай дальше!
   -- Вся деревня высыпала на улицу,-- продолжалъ шоссейщикъ тихимъ голосомъ и подымаясь на ципочки.-- Вся деревня шепталась у колодца; вся деревня спала и во снѣ-то все видѣла этого несчастнаго за замками и рѣшетками тюрьмы на скалѣ и знала, что онъ никогда не выйдетъ оттуда и сгинетъ тамъ. На слѣдующее утро я вскинулъ свои инструменты на плечо и жуя черствую корку чернаго хлѣба, отправился на работу, но прошелъ нарочно мимо тюрьмы. Я увидѣлъ его тамъ высоко, высоко за рѣшеткой, въ желѣзной клѣткѣ... Какъ и наканунѣ вечеромъ, лицо у него было въ крови и въ пыли. Руки у него были связаны и онъ не могъ махнуть мнѣ... Онъ смотрѣлъ на меня, точно мертвецъ.
   Дефаржъ и остальные трое мрачно переглянулись между собою. Взоры у всѣхъ были мрачные и дышали местью, когда они слушали разсказъ рабочаго; видъ у всѣхъ былъ какой то таинственный и въ то же время властный. Они походили на суровый трибуналъ; Жакъ первый и второй сидѣли на старомъ соломенникѣ, подперевъ рукой подбородокъ и слушали рабочаго, не спуская съ него глазъ. Жакъ третій, слушавшій съ такимъ же напряженнымъ вниманіемъ, стоялъ на одномъ колѣнѣ подлѣ нихъ, проводя дрожащей рукой по жилкамъ кругомъ рта и носа. Дефаржъ стоялъ между ними и разсказчикомъ, котораго онъ поставилъ такъ, чтобы свѣтъ изъ окна падалъ на него; онъ то и дѣло переводилъ взоры съ него на нихъ и съ нихъ на него.
   -- Продолжай, Жакъ,-- сказалъ Дефаржъ.
   -- Онъ нѣсколько дней оставался въ своей желѣзной клѣткѣ. Деревня была перепугана и смотрѣла на него только украдкой. Ну, да хоть и издали, а все таки всѣ смотрѣли на тюрьму на скалѣ. Вечерами, когда дневная работа кончалась, всѣ собирались поболтать у колодца и всѣ поворачивали лицо къ тюрьмѣ. Раньше все бывало смотрѣли на почтовую станцію, а теперь стали смотрѣть на тюрьму. Ну, вотъ, тамъ я и слыхалъ, какъ шептались люди, что его приговорили къ смерти, а казнить все таки не казнятъ, потому, говорятъ, въ Парижѣ была подана бумага, что онъ чуть съ ума не сошелъ, когда убили его дитя. Говорятъ, подавали будто прошеніе объ этомъ самому королю. Почемъ я знаю? Можетъ быть. Пожалуй -- да, пожалуй -- нѣтъ!
   -- Послушай,-- сказалъ ему Жакъ первый.-- Дѣйствительно, прошеніе подавали самому королю и королевѣ. Всѣ здѣсь, кромѣ тебя, видѣли, какъ король принялъ его, въ каретѣ, на улицѣ, сидя рядомъ съ королевой. Вотъ этотъ самый Дефаржъ, котораго ты видишь, рискуя своей жизнью, бросился передъ лошадьми, держа прошенье въ рукахъ.
   -- И слушай еще, Жакъ,-- сказалъ стоящій на колѣняхъ Жакъ третій, который попрежнему продолжалъ водить рукою кругомъ рта, и лицо у него при этомъ было до того алчное, точно онъ жаждалъ чего то, но только ни пищи и ни питья.-- Гвардія пѣшая и конная окружила просителя и принялась бить его прикладами. Слышишь?
   -- Слышу, господа.
   -- Разсказывай дальше,-- сказалъ Дефаржъ.
   -- Потомъ опять стали шептаться у колодца,-- продолжалъ рабочій,-- что его для того привели въ нашу мѣстность, чтобы казнить его на мѣстѣ и что его навѣрное казнятъ. Говорили, что такъ какъ онъ убилъ монсеньера, а монсеньеръ былъ отцомъ своихъ арендаторовъ... или крѣпостныхъ, или, тамъ, какъ хотите... то его будутъ казнить, какъ отцеубійцу. Одинъ старикъ разсказывалъ, что въ правую руку ему вложатъ ножъ и сожгутъ ее такъ, чтобы онъ видѣлъ; потомъ ему сдѣлаютъ разрѣзы на рукахъ, на груди и на ногахъ и зальютъ ихъ кипящимъ масломъ, расплавленнымъ свинцомъ, горячей смолой, воскомъ и сѣрой; а послѣ того четыре сильныя лошади разорвутъ его на части. Старикъ этотъ говорилъ, что то же самое сдѣлали съ однимъ человѣкомъ, который хотѣлъ убить покойнаго короля Людовика XV. Почемъ я знаю, вралъ онъ или нѣтъ? Я не ученый.
   -- Слушай еще, Жакъ,-- сказалъ опять Жакъ третій.-- Того человѣка звали Даміеномъ, и все это продѣлали съ нимъ днемъ, на площади въ Парижѣ. Народу смотрѣть на это собралось множество, присутствовало также много знатныхъ и свѣтскихъ дамъ, которыя жадно смотрѣли на все это до конца... до конца, Жакъ, до самой ночи, когда у несчастнаго не было уже двухъ ногъ и одной руки и онъ еле дышалъ! И это было... сколько тебѣ лѣтъ?
   -- Тридцать пять,-- отвѣчалъ рабочій, которому на видъ было шестьдесятъ.
   -- Все это случилось, когда тебѣ было десять лѣтъ, и ты могъ бы все это видѣть.
   -- Довольно!-- сказалъ Дефаржъ съ нетерпѣніемъ.-- О, чортъ возьми!... Разсказывай дальше!
   -- Такъ вотъ, одни шепчутъ одно, другіе шепчутъ другое. Ни о чемъ больше въ деревнѣ и не говорятъ, даже вода и та все объ одномъ и томъ же журчитъ. Ну-съ, такъ вотъ! Въ одно воскресенье ночью, когда вся деревня спала, приходятъ солдаты... Они пришли изъ тюрьмы и ружьями стучали но камнямъ. Вотъ рабочіе копаютъ, рабочіе стучатъ молотками, а солдаты смѣются, да поютъ. А утромъ у водокачки мы увидѣли висѣлицу въ сорокъ футовъ вышины... Отравила она намъ воду.
   Шоссейный мастеръ взглянулъ на потолокъ, точно сквозь него онъ могъ разсмотрѣть висѣлицу, достигающую чуть ли не до самаго неба.
   -- Работать всѣ бросили и собрались вмѣстѣ... Никто не выгонялъ коровъ въ поле, такъ что и коровы были тутъ. Въ полдень мы услышали бой барабана. Солдаты еще ночью ушли въ тюрьму и теперь вели его, окруживъ множествомъ солдатъ. Онъ былъ связанъ, какъ и прежде, а во рту у него былъ кляпъ, привязанный крѣпкой веревкой такъ, что казалось, будто онъ смѣется.-- Разсказчикъ дополнилъ картину, вложивъ два своихъ большихъ пальца въ ротъ и отодвинувъ ихъ чуть не до самыхъ ушей.-- На верху висѣлицы они воткнули ножъ остріемъ вверхъ. Его повѣсили на сорокъ футовъ отъ земли... Онъ виситъ и отравляетъ воду.
   Всѣ переглянулись другъ съ другомъ, когда онъ синей шапкой своей вытиралъ себѣ лицо, покрывшееся каплями пота, при воспоминаніи объ этомъ зрѣлищѣ.
   -- Страшно, господа! Какъ теперь будутъ женщины и дѣти брать воду! Кто посмѣетъ пойти побесѣдовать вечеркомъ подъ этой тѣнью? Подъ тѣнью, сказалъ я? Когда въ понедѣльникъ я уходилъ вечеромъ изъ деревни, солнце заходило въ это время; я оглянулся съ горы и тѣнь тянулась черезъ церковь, мельницу, тюрьму... черезъ всю землю, господа, до того мѣста, гдѣ земля сходится съ небомъ.
   Алчный человѣкъ принялся грызть свой палецъ, посматривая на остальныхъ трехъ, и палецъ его дрожалъ отъ тѣхъ мыслей, которыя проходили у него въ головѣ.
   -- Все, господа! Я вышелъ съ заходомъ солнца (какъ мнѣ сказали) и шелъ всю ночь и половину слѣдующаго дня, пока не встрѣтилъ (какъ мнѣ и сказали) этого товарища. Съ нимъ мы, то на лошади, то пѣшкомъ прошли остатокъ вчерашняго дня и всю ночь. И вотъ вы видите меня.
   Послѣ нѣсколькихъ минутъ мрачнаго молчанія, Жакъ первый сказалъ:
   -- Хорошо! Ты поступилъ правильно и разсказалъ все вѣрно. Подожди насъ немного, тамъ за дверью.
   -- Охотно,-- отвѣчалъ поселянинъ.
   Дефаржъ проводилъ его до лѣстницы и оставилъ тамъ. Когда онъ вернулся, всѣ стояли, склонивъ другъ къ другу головы.
   -- Что скажете вы, Жакъ?-- спросилъ номеръ первый.-- Какой приговоръ!
   -- Истребить!-- отвѣчалъ Дефаржъ.
   -- Великолѣпно!-- хрипло сказалъ алчный.
   -- Замокъ и все племя?-- спросилъ первый.
   -- Замокъ и все племя,-- отвѣчалъ Дефаржъ.-- Истребленіе полное.
   Алчный человѣкъ хрипло повторилъ "великолѣпно!" и началъ грызть второй палецъ.
   -- Вы увѣрены,-- спросилъ Жакъ второй Дефаржа,-- что нашъ способъ вести запись не можетъ породить никакого недоразумѣнія? Это безопасно, разумѣется, потому что никто, кромѣ насъ, не сумѣетъ разобрать ее; но будемъ ли мы сами всегда въ состояніи розобрать ее... или, хотѣлъ я сказать, она?
   -- Жакъ,-- сказалъ Дефаржъ, выпрямляясь во весь ростъ,-- если бы жена моя взялась держать эту запись въ одной только своей памяти, она и тогда не забыла бы ни одного слова изъ нея, ни одной буквы. Всѣ строчки и всѣ знаки на ея вязаньи, ясны для нея, какъ само солнце. Вѣрьте, мадамъ Дефаржъ! Легче послѣднемъ трусу вычеркнуть себя изъ числа живыхъ, чѣмъ изгладить хотя одну букву его имени и преступленій изъ записи, связанной мадамъ Дефаржъ.
   Всѣ выразили свое довѣріе и одобреніе, а алчный человѣкъ спросилъ:
   -- Скоро ли вы отправите эту деревенщину домой? Онъ слишкомъ простъ и можетъ быть опасенъ.
   -- Онъ ничего не знаетъ,-- отвѣчалъ Дефаржъ.-- Ему извѣстно только то, изъ за чего его самого могутъ вздернуть на висѣлицу. Я о немъ позабочусь. Пусть онъ остается у меня; я потомъ выведу его на дорогу. Онъ хочетъ знать, короля, королеву и дворъ. Мы ему покажемъ въ воскресенье.
   -- Что?-- воскликнулъ алчный человѣкъ.-- Добрый ли это знакъ, что онъ хочетъ видѣть королевскую семью и аристократовъ?
   -- Жакъ,-- сказалъ Дефаржъ;-- если хотите, чтобы котъ набросился на молоко, покажите ему молоко, а если хотите, чтобы собака приносила вамъ дичь, покажите ей дичь.
   Больше ничего не было сказано, и рабочему, который сидѣлъ на лѣстницѣ и дремалъ, сказали, что онъ можетъ лечь на соломенникъ и спать. Онъ не ждалъ вторичнаго приглашенія и скоро заснулъ.
   Провинціальный простолюдинъ могъ найти въ Парижѣ лучшее помѣщеніе, чѣмъ винная лавка Дефаржа. Если бы не страхъ, который дорожный мастеръ чувствовалъ къ хозяйкѣ лавки, то новая жизнь пришлась бы ему, какъ нельзя, болѣе но вкусу. Мадамъ сидѣла цѣлый день у конторки, какъ бы совсѣмъ не замѣчала его, и какъ будто даже преднамѣренно показывала, что его присутствіе здѣсь не имѣетъ ничего общаго ни съ чѣмъ окружающимъ. Тѣмъ не менѣе онъ вздрагивалъ всякій разъ, когда смотрѣлъ на нее. Онъ частенько подумывалъ про себя, что никакъ нельзя предвидѣть заранѣе, что придумаетъ эта мадамъ. Онъ ждалъ каждую минуту, что въ ея украшенную яркимъ шарфомъ голову можетъ придти неожиданная мысль обвинить его въ убійствѣ и сказать, что она сама видѣла, какъ юнъ потрошилъ потомъ свою жертву, и самымъ распрекраснѣйшимъ образокъ разыграетъ всю эту комедію.
   Вотъ почему, когда наступило воскресенье и шоссейщикъ узналъ, что мадамъ будетъ сопровождать до самаго Версаля его и своего мужа, онъ не особенно остался этимъ доволенъ, (хотя и говорилъ, что доволенъ). Ему, кромѣ того, было очень неловко видѣть, что мадамъ все время, когда они шли туда, продолжала вязать по прежнему; тѣмъ болѣе было ему неловко, когда мадамъ, стоя въ толпѣ, не переставала вязать даже въ то время, когда ждали прибытія кареты короля и королевы.
   -- Вы очень прилежно работаете, мадамъ,-- сказалъ ей какой то человѣкъ, стоявшій подлѣ нея.
   -- Да,-- отвѣчала мадамъ Дефаржъ,-- у меня очень много работы.
   -- Что вы работаете, мадамъ?
   -- Разныя вещи.
   -- Напримѣръ?
   -- Напримѣръ?-- повторила мадамъ Дефаржъ.-- Напримѣръ, саваны.
   Человѣкъ поспѣшилъ по возможности дальше отойти отъ нея, а шоссейный мастеръ сталъ обмахиваться синей шапкой, чувствуя, что ему душно и тяжело дышать. Если для успокоенія его требовались король и королева, то средство это находилось къ счастью подъ рукой, такъ какъ вскорѣ послѣ этого появились въ золоченой карстѣ король съ широкимъ лицомъ и королева съ красивымъ лицомъ, а за ними весь блестящій дворъ, улыбающіяся дамы и благородные господа. Драгоцѣнные камни, шелкъ, пудра, роскошные и ослѣпительные наряды, красивыя и надменныя лица обоихъ половъ, все это до того опьяняющимъ образомъ подѣйствовало на мужичка, что онъ, какъ безумный, принялся кричать:-- "Да здравствуетъ король, да здравствуетъ королева, да здравствуютъ всѣ и вся!" -- точно онъ никогда не слыхивалъ о вездѣсущемъ Жакѣ. Затѣмъ, когда онъ увидѣлъ сады, дворы, террасы, фонтаны, зеленыя лужайки, еще разъ короля и королеву, и блестящій дворъ, и красавицъ, и знатныхъ господъ, и услышалъ крики "да здравствуютъ" -- онъ положительно разрыдался отъ восторга. Впродолженіе всего этого зрѣлища, длившагося цѣлыхъ три часа, кругомъ него было столько крику, слезъ, восторговъ, что Дефаржу приходилось все время держать его за шиворотъ, чтобы онъ не бросился на предметы своего обожанія и не разорвалъ ихъ на куски.
   -- Браво!-- сказалъ Дефаржъ, хлопая его по спинѣ, когда зрѣлище кончилось,-- ты добрый малый!
   Рабочій пришелъ теперь въ себя и у него начинало уже закрадываться сомнѣніе, не ошибся ли онъ въ своихъ недавнихъ изліяніяхъ, когда вдругъ услышалъ слова:
   -- Такихъ, какъ ты, намъ и нужно,-- шепнулъ Дефаржъ ему на ухо.-- Ты заставилъ этихъ дураковъ вѣрить, что имъ конца не будетъ. Тѣмъ лучше... Чѣмъ нахальнѣе они будутъ, тѣмъ ближе имъ капутъ.
   -- Э, вонъ что!-- воскликнулъ дорожный мастеръ.-- А ваша правда, пожалуй!
   -- Эти болваны ничего не знаютъ. Они едва выносятъ, что ты живешь и дышишь и хотѣли бы, чтобы всѣ вы сгинули. Ты и сотни такихъ, какъ ты, для нихъ ничто, и имъ несравненно дороже ихъ лошади и собаки. Пусть ихъ себѣ заблуждаются... Заблужденіе это продлится не долго.
   Мадамъ Дефаржъ гордо взглянула на мужичка и кивнула головой.
   -- Что касается васъ всѣхъ,-- сказала она,-- вы готовы кричать и ревѣть изъ за всего, что только блеститъ и шумитъ. Скажите, не правда это?
   -- Вѣрно, мадамъ, думаю, что такъ.
   -- Если бы вамъ дали цѣлую кучу куколъ и позволили бы вамъ разорвать ихъ на куски, и воспользоваться ими въ свою пользу, то вы, конечно, выбрали бы для себя самыхъ богатыхъ и веселыхъ. Скажите, не правда это?
   -- Да, вѣрно, мадамъ!
   -- Да! Если бы вамъ показали цѣлую стаю птицъ, неспособныхъ летать, и сказали вамъ, что вы можете воспользоваться ихъ перьями, вы набросились бы на птицъ съ самыми красивыми перьями. Не правда ли?
   -- Вѣрно, мадамъ!
   -- Ну, сегодня вы видѣли этихъ куколъ и птицъ,-- сказала мадамъ Дефаржъ, указывая рукой на то мѣсто, гдѣ только что онѣ были,-- Теперь идемъ домой.
   

XVI. Опять вяжетъ.

   Пока мадамъ Дефаржъ и мосье ея супругъ мирно возвращались въ нѣдра Сентъ-Антуанскаго предмѣстья, синяя шапка тащилась въ темнотѣ по пыльной дорогѣ, медленно подвигаясь къ тому мѣсту, гдѣ замокъ маркиза, лежавшаго теперь въ могилѣ, прислушивался къ шелесту деревьевъ. Да, никто теперь не мѣшалъ каменнымъ лицамъ прислушиваться къ деревьямъ и фонтану; деревенскіе жители, которые приходили искать съѣдобной зелени и хворосту для топлива, заглядывали во дворъ и на террасу съ лѣстницей и имъ вообразилось вдругъ, будто выраженіе этихъ лицъ измѣнилось. Въ деревнѣ носился слухъ, что послѣ убійства гордое выраженіе на этихъ лицахъ пропало и замѣнилось выраженіемъ гнѣва и mjkii; когда же надъ колодцемъ на высотѣ сорока футовъ, появилась висящая фигура, то на лицахъ появилось выраженіе удовлетворенной мести и это выраженіе, говорили всѣ, останется навсегда. На каменномъ лицѣ у большого окна спальни, гдѣ было совершено убійство, появились углубленія надъ ноздрями лѣпного носа, чего прежде никогда не было и что замѣчалось теперь всѣми. Иногда два или три крестьянина отдѣлялись отъ толпы, чтобы посмотрѣть на лицо окаменѣнаго маркиза,-- рѣшаясь даже пальцемъ указать на него, послѣ чего перепуганные убѣгали прочь, а за ними и всѣ остальные, прячась между мхомъ и листьями, точно трусливые зайцы, которымъ, однако, здѣсь жилось несравненно раздольнѣе.
   Замокъ и хижины, каменное лицо и висящая фигура, красное пятно и вымощенный камнемъ дворъ, чистая вода въ деревнѣ... тысячи акровъ земли... цѣлая провинція Франціи... сама Франція... все подъ ночнымъ небомъ представляло лишь тоненькую, какъ волосъ, линію. И весь міръ, со всѣмъ его величіемъ и ничтожествомъ, былъ лишь одной мерцающей звѣздой. И вотъ подобно тому, какъ человѣческое знаніе научилось разлагать лучъ свѣта и анализировать его составъ, высшій разумъ прозрѣваетъ въ слабомъ сіяніи нашей земли каждую мысль и каждое дѣяніе, каждый порокъ и добродѣтель и каждую тварь, отвѣтственную за это.
   Дефаржи, мужъ и жена, доѣхали въ общественной каретъ до воротъ Парижа, куда они теперь возвращались. Карета остановилась но обыкновенію у заставы, появились фонари и начались обычные обыскъ и допросы. Мосье Дефаржъ вышелъ изъ кареты; здѣсь онъ хорошо зналъ двухъ солдатъ и одного полицейскаго. Послѣдній былъ очень друженъ съ нимъ и они крѣпко обнялись.
   Когда наконецъ Сентъ-Антуанское предмѣстье приняло въ свои грязныя объятія Дефаржей и они вышли изъ кареты и продолжали дальнѣйшій путь свой но грязнымъ и зловоннымъ улицамъ, мадамъ Дефаржъ спросила своего супруга:
   -- Что тебѣ сказалъ Жакъ полицейскій, мой другъ?
   -- Не особенно много, но все, что знаетъ. Къ намъ командировали новаго шпіона. Тутъ ихъ много еще прибавили. Это онъ могъ сказать, только онъ ни одного изъ нихъ еще не знаетъ.
   -- Такъ!-- сказала мадамъ Дефаржъ, подымая брови и принимая холодный дѣловой видъ.-- Надо внести его въ списокъ. Какъ его зовутъ?
   -- Онъ англичанинъ.
   -- Тѣмъ лучше. Фамилія его?
   -- Барсадъ,-- сказалъ Дефаржъ, стараясь произнести его по французски.
   -- Барсадъ -- повторила мадамъ.-- Хорошо. А христіанское имя?
   -- Джонъ.
   -- Джонъ Барсадъ,-- повторила мадамъ, пробормотавъ его Сначала про себя.-- Хорошо. Наружность его извѣстна?
   -- Около сорока лѣтъ; пять футовъ, девять дюймовъ; черные волоса; смуглый; въ общемъ красивъ; черные глаза, лицо тонкое, длинное и худое; носъ орлиный, но не прямой, а слегка отклоненъ къ лѣвой щекѣ; выраженіе зловѣщее.
   -- Ого! Вотъ такъ портретъ!-- засмѣялась мадамъ Дефаржъ.-- Надо будетъ завтра записать.
   Они вошли въ лавку которая была уже заперта (была полночь). Мадамъ Дефаржъ заняла свое мѣсто у конторки, пересчитала деньги, вырученныя во время ея отсутствія, осмотрѣла товаръ, провѣрила книгу, записала въ ней что нужно, сдѣлала нѣсколько вопросовъ приказчику и отпустила его на покой. Затѣмъ она высыпала изъ чашки деньги и стала завязывать ихъ въ платокъ такимъ образомъ, что получилась цѣлая цѣпь маленькихъ узелковъ, чтобы легче было хранить ихъ ночью. Дефаржъ тѣмъ временемъ курилъ трубку и ходилъ взадъ и впередъ, любуясь тѣмъ, что дѣлала его жена, но не вмѣшиваясь въ ея распоряженія. Такъ всю жизнь свою расхаживалъ онъ взадъ и впередъ, не мѣшаясь въ дѣла своей жены.
   Ночь была жаркая и въ лавкѣ, плотно закрытой и окруженной зловоннымъ сосѣдствомъ, былъ невыносимо спертый воздухъ. Обоняніе мосье Дефаржа не было очень изнѣжено, но смѣшанный запахъ вина, рома, водки и анисовки, почему то показавшійся ему болѣе сильнымъ, чѣмъ обыкновенно, одурманилъ его, и онъ, положивъ трубку, сталъ отдуваться и пыхтѣть.
   -- Усталъ?-- сказала мадамъ, подымая на него глаза, но продолжая завязывать деньги,-- Запахъ тутъ самый обыкновенный.
   -- Да, я немножко усталъ,-- сознался ея мужъ.
   -- Ты чѣмъ то угнетенъ,-- сказала мадамъ, проницательные глаза которой никогда не бывали такъ заняты, чтобы раза два, три не взглянуть на мужа.-- О, мужчины, мужчины!
   -- Но, моя дорогая...-- началъ Дефаржъ.
   -- Но, мой дорогой!-- перебила мадамъ, рѣшительно кивая головой.-- Но, мой дорогой! Ты что пріунылъ сегодня?
   -- Скучно ждать!-- сказалъ Дефаржъ, какъ будто мысль эта вырывалась прямо изъ глубины его души.-- Вѣдь это когда еще будетъ!
   -- Долго?-- отвѣчала жена.-- Скажи, пожалуйста, бываетъ-ли это недолго? Давно уже извѣстно правило, что месть и возмездіе требуютъ времени.
   -- Молнія мигомъ убиваетъ человѣка,-- сказалъ Дефаржъ.
   -- А сколько времени проходитъ, пока сверкнетъ эта молнія? Можешь ты сказать?
   Дефаржъ поднялъ голову и задумался.
   -- Землетрясеніе быстро поглощаетъ городъ,-- сказала мадамъ,-- но что-жъ изъ этого? Ты подумай, лучше, сколько надо времени для подготовки такого землетрясенія.
   -- Не мало, я думаю,-- сказалъ Дефаржъ.
   -- Но какъ только оно готово, такъ разражается и все разрушаетъ на своемъ пути. А между тѣмъ, пока оно подготовлялось ничего не было ни видно, ни слышно. Ну, вотъ, и пусть это послужитъ тебѣ утѣшеніемъ. Помни!
   Глаза ея сверкнули и она такъ завязала узелъ, точно задушила врага.
   -- Говорю тебѣ,-- продолжала она, протягивая къ нему правую руку,-- хотя время тянется долго, но "это" уже и-а улицѣ и идетъ впередъ. Говорю тебѣ "оно" никогда не отступаетъ и не останавливается. Взгляни кругомъ себя! Присмотрись, какъ живутъ всѣ, кого мы знаемъ, всмотрись въ лица тѣхъ, кого мы знаемъ. Не замѣчаешь ты развѣ раздраженія и неудовольствія, которыя все больше и больше, все чаще и чаще выказываетъ народъ? Можетъ ли долго продолжиться такое время? Смѣшной ты, право!
   -- О, чудеснѣйшая жена моя!-- сказалъ Дефаржъ и остановился противъ нея, склонивъ голову на бокъ и заложивъ руки на спину съ видомъ послушнаго и внимательнаго школьника передъ своимъ учителемъ:
   -- Я все это понимаю прекрасно. Но все это длится такъ долго... и весьма возможно... что это такъ и не настанетъ, пока мы живы.
   -- Такъ, что-жъ изъ этого?-- спросила мадамъ, завязывая узелъ и какъ бы убивая еще одного врага.
   -- Какъ?-- воскликнулъ Дефаржъ, съ видомъ сожалѣнія пожимая плечами.-- Мы не увидимъ торжества!
   -- Зато мы способствуемъ ему,-- отвѣчала мадамъ, снова протягивая руку.-- Мы ничего не дѣлаемъ напрасно. Но я вѣрю всей своей душой, что мы увидимъ это торжество. А если бы нѣтъ, если бы даже я была увѣрена, что нѣтъ, покажи мнѣ только шею аристократа и тирана и я...
   И она, стиснувъ крѣпко зубы, завязала ужаснѣйшій узелъ.
   -- Погоди!-- воскликнулъ Дефаржъ и покраснѣлъ, какъ бы чувствуя, что жена намекаетъ на его малодушіе.-- Я также ни передъ чѣмъ не остановлюсь.
   -- Да! Всему причиной твоя слабость. Только видъ жертвы да удача и въ состояніи взбадривать тебя! А ты старайся самъ себя взбадривать. Когда наступитъ время, выпускай тигра и чорта, но пока еще не наступило это время, дерзки на цѣни и тигра и чорта... Хотя не видно пока еще ничего, но все ужъ готово.
   Въ заключеніе своей рѣчи мадамъ хлопнула по -конторкѣ цѣпью узелковъ съ деньгами такъ крѣпко, какъ будто бы хотѣла раскроить кому нибудь черепъ и выпустить мозгъ. Затѣмъ, взявъ подъ мышку платокъ съ деньгами, она сказала, что пора идти спать.
   На слѣдующій день, въ полдень, удивительная женщина снова сидѣла на своемъ мѣстѣ въ винной лавкѣ и прилежно занималась вязаньемъ. Подлѣ нея лежала роза, на которую она посматривала время отъ времени, хотя на этотъ разъ безъ присущаго ей обыкновенно озабоченнаго вида. Въ лавкѣ было немного посѣтителей; одни изъ нихъ пили, другіе не пили, одни сидѣли, другіе стояли. День былъ очень жаркій и мухи, которыя цѣлымъ роемъ предпринимали изъ любопытства полныя приключеній изслѣдованія то и дѣло падали на дно маленькихъ липкихъ стаканчиковъ, стоявшихъ подлѣ мадамъ. Но кончина ихъ не производила, повидимому, никакого впечатлѣнія на ихъ товарокъ, которыя смотрѣли на нихъ съ полнымъ равнодушіемъ (какъ будто бы сами онѣ были слонами или чѣмъ нибудь въ родѣ этого), пока ихъ не постигала та же участь. Любопытно было, право, смотрѣть на этихъ легкомысленныхъ мухъ! Не были ли такъ же легкомысленны и тамъ, при дворѣ, въ этотъ лѣтній солнечный день?
   Въ лавку вошелъ какой то человѣкъ и тѣнь его упала на мадамъ Дефаржъ, которая сразу почувствовала, что это былъ новый посѣтитель. Она оставила свое вязанье и прежде чѣмъ взглянуть на вошедшаго начала прикалывать себѣ розу.
   Тутъ случилось прелюбопытное явленіе. Въ тотъ моментъ, когда мадамъ Дефаржъ взяла розу, всѣ посѣтители перестали разговаривать, а затѣмъ постепенно вышли одинъ по одному изъ лавки.
   -- Добраго здоровья мадамъ!-- сказалъ вновь пришедшій.
   -- Здравствуйте, мосье!
   Она сказала это громко, но про себя подумала, продолжая вязать: "Ага! около сорока лѣтъ; пять футовъ, девять дюймовъ росту; черные волоса, тонкое, длинное и худое лицо; красивый, смуглый; орлиный носъ, но не прямой, а нѣсколько отклоненный къ лѣвой щекѣ, что придаетъ ему зловѣщее, выраженіе! Онъ, значитъ и есть".
   -- Будьте добры дать мнѣ небольшой стаканчикъ стараго коньяку и глотокъ свѣжей воды, мадамъ!
   Мадамъ вѣжливо пополнила его просьбу.
   -- Какой чудный коньякъ, мадамъ!
   Въ первый разъ еще хвалили этотъ коньякъ, а мадамъ Дефаржъ достаточно хорошо знала всю его исторію и знала поэтому, какъ относиться къ этой похвалѣ. Тѣмъ не менѣее она сказала, что это ей очень пріятно, и продолжала вязать. Посѣтитель нѣсколько минутъ внимательно слѣдилъ за ея вязаньемъ, а затѣмъ окинулъ взоромъ и все помѣщеніе.
   -- Вы удивительно искусно вяжете, мадамъ!
   -- Привыкла.
   -- Красивый узоръ.
   -- Вы такъ думаете?-- сказала мадамъ, взглянувъ на него съ улыбкой.
   -- Разумѣется... Могу я узнать, что это будетъ такое?
   -- Такъ вяжу для развлеченія,-- отвѣчала мадамъ, продолжая смотрѣть на него съ улыбкой, тогда какъ пальцы ея двигались еще проворнѣе.
   -- Для какого употребленія?
   -- Все зависитъ отъ обстоятельствъ. Можетъ быть и пригодится когда нибудь. Когда довяжу...-- сказала мадамъ, глубоко вздыхая и принимая кокетливый видъ,-- тогда найду употребленіе для него.
   Замѣчателенъ тотъ фактъ, что Сситъ-Антуанскому предмѣстью положительно не нравилась роза на головномъ уборѣ мадамъ Дефаржъ. Два человѣка, вошедшіе одинъ за другимъ, собирались уже спросить чего нибудь выпить, когда вдругъ, взглянувъ на это украшеніе, замялись нѣсколько и подъ предлогомъ, что они заходили узнать, нѣтъ ли здѣсь ихъ товарища, поспѣшно вышли изъ винной лавки. Никого также не осталось изъ тѣхъ, которые сидѣли здѣсь, когда вошелъ новый посѣтитель. Всѣ ушли до одного. Шпіонъ смотрѣлъ во всѣ глаза, но не могъ уловить условнаго знака. Всѣ они ушли такъ просто и естественно, что нельзя было придумать никакой причины, почему они ушли.
   -- Джонъ,-- думала мадамъ, считая въ тоже время петли, но не переставая вязать,-- вы, вѣроятно, долго намѣрены здѣсь стоять, и я успѣю связать "Барсадъ" прежде, чѣмъ вы уйдете.
   -- У васъ есть мужъ, мадамъ?
   -- Да.
   -- И дѣти?
   -- Дѣтей нѣтъ.
   -- Худо идутъ лѣта?
   -- Очень худо, народъ такъ бѣденъ.
   -- Ахъ, несчастный, жалкій народъ! Его такъ угнетаютъ, какъ вы говорите.
   -- Какъ "вы" говорите,-- поправила его мадамъ, добавляя въ своемъ вязаньи какой то узоръ къ его имени, ничего хорошаго ему не предвѣщавшій.
   -- Ахъ, простите! Разумѣется это я сказалъ, но вы подумали.. Да?
   -- Я подумала?-- отвѣчала мадамъ нѣсколько сердитымъ голосомъ.-- У насъ съ мужемъ и безъ думъ слишкомъ много возни съ этой винной лавкой. Всѣ мы тутъ только и думаемъ о томъ, какъ бы прожить. Вотъ о чемъ мы думаемъ, и этого уже довольно чтобы съ утра до вечера только и думать объ этомъ. Чего тутъ еще обременять голову думами о другихъ? Мнѣ думать о другихъ? Ну, нѣтъ!
   Шпіонъ, явившійся сюда съ цѣлью поклевать всякихъ крошекъ, какихъ только можно, не показалъ даже виду, что ему досадно, но продолжалъ стоять съ видомъ ухаживателя, опираясь локтемъ о конторку мадамъ Дефаржъ и время отъ времени выпивая маленькій глотокъ коньяку.
   -- Худое это дѣло, мадамъ, казнь Гаспара! Ахъ! бѣдный Гаспаръ!-- сказалъ онъ съ глубокимъ вздохомъ сожалѣнія.
   -- Ахъ, Боже мой!-- отвѣчала мадамъ совершенно покойнымъ тономъ.-- Взялся за ножъ съ такой ужасной цѣлью, ну и платись за это. Онъ зналъ напередъ, какою цѣною платятъ за такія вещи. Ну и заплатилъ.
   -- Мнѣ кажется,-- сказалъ шпіонъ, понижая голосъ и какъ бы вызывая на откровенность, причемъ зловѣщее лицо его приняло выраженіе негодованія оскорбленнаго въ своихъ чувствахъ революціонера,-- мнѣ кажется, что всѣ живущіе по сосѣдству съ вами, глубоко сожалѣютъ бѣднаго малаго и возмущаются его казнью. Только, это, между нами, пожалуйста!
   -- Вы думаете?-- спросила мадамъ.
   -- А развѣ нѣтъ?
   -- Вотъ и мужъ,-- сказала мадамъ Дефаржъ.
   Когда содержатель винной лавочки вошелъ въ дверь, шпіонъ привѣтствовалъ его, притронувшись къ шляпѣ, и сказалъ съ вызывающей улыбкой.
   -- Добрый день, Жакъ!
   Дефаржъ остановился и съ удивленіемъ уставился на него.
   -- Добрый день, Жакъ!-- повторилъ шпіонъ съ меньшей увѣренностью и съ нѣсколько смущенной улыбкой.
   -- Вы ошибаетесь,-- отвѣчалъ содержатель винной лавки.-- Вы принимаете меня за другого. Это не мое имя. Меня зовутъ Эрнестъ Дефаржъ.
   -- Не все ли равно,-- отвѣчалъ шпіонъ веселымъ, хотя и не особенно довольнымъ тономъ.-- Добрый день!
   -- Добрый день!-- сухо отвѣчалъ Дефаржъ.
   -- Я только что говорилъ мадамъ, съ которой я имѣлъ удовольствіе бесѣдовать, когда вы вошли, что мнѣ здѣсь говорили,-- да это и не удивительно,-- сколько сожалѣній и негодованія выражаютъ всѣ здѣсь въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ по поводу несчастной судьбы бѣднаго Гаспара.
   -- Никто мнѣ ничего не говорилъ объ этомъ,-- сказалъ Дефаржъ, отрицательно качая головой.-- Я ничего не знаю.
   Сказавъ это, онъ прошелъ за конторку и сталъ позади жены, держась рукой за спинку ея стула и стоя за этой преградой, посматривалъ на человѣка, противъ котораго они были вооружены оба и котораго они оба готовы были убить съ величайшимъ удовольствіемъ.
   -- Повидимому, вы очень хорошо знаете этотъ кварталъ, то есть, лучше меня?-- замѣтилъ Дефаржъ.
   -- Совсѣмъ нѣтъ, но я надѣюсь узнать его получше. Я глубоко заинтересованъ его несчастными жителями.
   -- Гм!-- сказалъ Дефаржъ.
   -- Удовольствіе бесѣдовать съ вами, мосье Дефаржъ, напомнило мнѣ,-- продолжалъ шпіонъ,-- что я имѣлъ честь знать весьма интересныя обстоятельства, связанныя съ вашимъ именемъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ?-- равнодушнымъ тономъ спросилъ Дефаржъ.
   -- Да, въ самомъ дѣлѣ. Когда докторъ Манеттъ былъ освобожденъ, вы, какъ старый слуга его, взяли на себя заботу о немъ, я это знаю. Онъ былъ переданъ вамъ. Вы видите, мнѣ хорошо извѣстны всѣ эти обстоятельства.
   -- Все это, дѣйствительно, такъ,-- сказалъ Дефаржъ. Онъ отвѣчалъ ему такимъ образомъ, получивъ, какъ бы случайный толченъ локтемъ своей жены, которая, продолжая вязать, дала ему этимъ знать, чтобы онъ, отвѣчая, не вдавался въ подробности.
   -- Къ вамъ,-- продолжалъ шпіонь,-- пріѣзжала его дочь и отъ васъ она взяла его на свои попеченія.-- Съ ней пріѣзжалъ еще коричневый господинъ... Какъ бишь, его зовутъ?.. Въ небольшомъ парикѣ... да!.. Лорри, изъ банка Тельсона и К°, изъ Англіи.
   -- Вѣрно,-- повторилъ Дефаржъ.
   -- Очень интересныя воспоминанія,-- сказалъ шпіонъ.-- Я познакомился съ докторомъ Манеттомъ и его дочерью въ Англіи.
   -- Да?-- сказалъ Дефаржъ.
   -- Вы ничего съ тѣхъ поръ не слышали о нихъ?-- спросилъ шпіонъ.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ Дефаржъ.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчала мадамъ, подвигая глаза отъ работы,-- мы никогда не слышимъ о нихъ. Мы получили извѣстіе вскорѣ послѣ пріѣзда ихъ туда; но всего только два письма; съ тѣхъ поръ они пошли своей дорогой... мы своей... и мы не переписываемся больше.
   -- Совершенно вѣрно, мадамъ,-- отвѣчалъ шпіонъ.-- Она собирается выходить замужъ.
   -- Собирается?-- повторила мадамъ.-- Она такая хорошенькая, что давно уже могла выйти замужъ. Вы, англичане, по моему, народъ холодный.
   -- О! Почему вы знаете, что я англичанинъ?
   -- По вашему разговору,-- отвѣчала мадамъ.-- Каковъ разговоръ, таковъ и человѣкъ, я полагаю.
   Словъ этихъ онъ не могъ принять за комплиментъ, а потому сдѣлалъ видъ, что не придаетъ имъ значенія и засмѣялся. Выпивъ до конца коньякъ, онъ сказалъ:
   -- Да, миссъ Манеттъ выходитъ замужъ. Но только не за англичанина, а за такого же француза, какъ и сама она. Приходится снова вернуться къ Гаспару... Ахъ, бѣдный Гаспаръ! Какъ это жестоко! Ахъ, какъ жестоко! Любопытнѣе всего, что она выходитъ замужъ за племянника маркиза, изъ за котораго Гаспара вздернули на высоту столькихъ футовъ, или вѣрнѣе выходитъ за теперешняго маркиза. Въ Англіи онъ не извѣстенъ подъ именемъ маркиза; онъ тамъ Чарльзъ Дарнэ. Фамилія его матери до замужества была Д'Онэ.
   Мадамъ Дефаржъ вязала по прежнему, но на мужа ея это извѣстіе произвело значительное впечатлѣніе. Что бы онъ ни дѣлалъ, стоя за маленькой конторкой, высѣкалъ ли огонь, зажигалъ ли трубку, онъ видимо былъ смущенъ и невѣрно управлялъ своей рукой. Шпіонъ не былъ бы шпіономъ, если бы не замѣтилъ этого и не намоталъ себѣ на усъ.
   Запомнивъ, за неимѣніемъ лучшаго, хотя одну эту примѣту, и видя, что не появляется ни одинъ посѣтитель, который могъ бы чѣмъ нибудь помочь ему въ этомъ случаѣ, Барсадъ заплатилъ за выпитый коньякъ и простился съ хозяевами, любезно сказавъ имъ на прощанье, что онъ надѣется имѣть еще разъ удовольствіе видѣть мосье и мадамъ Дефаржъ. Нѣсколько минутъ еще послѣ того, какъ онъ вышелъ на показъ предмѣстью, мужъ и жена оставались въ томъ же положеніи, въ какомъ они были до его ухода, неувѣренные въ томъ, что онъ не вернется обратно.
   -- Неужели это правда,-- сказалъ Дефаржъ, продолжая курить и держаться за спинку стула своей жены,-- то, что онъ говоритъ о мамзель Манеттъ?
   -- Разъ онъ говоритъ,-- отвѣчала мадамъ, слегка приподымая брови,-- то это, вѣроятно, ложь... хотя можетъ быть и правда.
   -- Если это правда...-- началъ Дефаржъ и остановился.
   -- Если это правда?-- спросила его жена.
   -- Если "это" наступитъ и мы доживемъ до торжества... Надѣюсь, ради нея, что судьба не занесетъ ея мужа во Францію.
   -- Судьба ея мужа,-- отвѣчала мадамъ Дефаржъ съ обычнымъ хладнокровіемъ,-- приведетъ его, куда слѣдуетъ, и къ такому концу, какимъ онъ долженъ кончить. Вотъ все, что я знаю
   -- Какъ странно, однако... Хотя, впрочемъ, и не такъ ужъ очень странно,-- сказалъ Дефаржъ, какъ бы желая убѣдить жену въ томъ, что онъ говоритъ.-- Не смотря на то, что всѣ симпатіи наши на сторонѣ ея отца и ея самой, однако достаточно того, что мужъ ея носитъ извѣстную фамилію, чтобы приговорили его къ тому же, къ чему приговорили и эту проклятую собаку, только что вышедшую отъ насъ.
   -- Много будетъ несравненно еще болѣе странныхъ вещей, когда все это придетъ,-- отвѣчала ему жена.-- Оба они здѣсь у меня, разумѣется, и оба по заслугамъ. Довольно съ васъ этого.
   Она свернула свое вязанье послѣ этихъ словъ и сняла розу съ головного убора. Почувствовало ли предмѣстье, что это небывалое украшеніе снято, или же публика поставила кого нибудь наблюдать за его исчезновеніемъ, не знаю, но вскорѣ послѣ этого обыватели появились въ винной лавкѣ, которая тотчасъ же приняла свой обычный видъ.
   Вечеромъ, когда всѣ Сентъ-Антуанцы возвратились домой и сидѣли на ступенькахъ у дверей или на подоконникахъ своихъ оконъ, или собирались на углу грязныхъ улицъ или на такихъ же грязныхъ дворахъ, чтобы подышать чистымъ воздухомъ, мадамъ Дефаржъ прогуливалась обыкновенно съ работой въ рукахъ, переходя съ одного мѣста на другое, отъ одной группы къ другой. Это была миссіонерша, пропагандистка, какихъ было много тогда, и какихъ, пожелаемъ, чтобы свѣтъ никогда больше не производилъ. Всѣ женщины вязали. Онѣ вязали ничтожныя вещи; механическая работа эта служила механической замѣной пищи и питья; руки двигались вмѣсто челюстей и пищеварительнаго аппарата; стоило костлявымъ пальцамъ остановиться и желудокъ сильнѣе прежняго предъявлялъ свои права.
   Двигались пальцы, двигались глаза, двигались и мысли. Когда мадамъ Дефаржъ обошла всѣ группы и поговорила съ каждой изъ нихъ, пальцы, глаза и мысли задвигались еще быстрѣе и еще ожесточеннѣе у всѣхъ женщинъ.
   Мужъ ея, курившій у дверей своей лавки, съ восторгомъ слѣдилъ за всѣми ея движеніями.
   -- Великая женщина,-- говорилъ онъ про себя,-- непоколебимая женщина, великолѣпная женщина!
   Сумерки сгущались, женщины сидѣли и все вязали да вязали, а вдали слышался звонъ церковныхъ колоколовъ и барабанный бой королевской гвардіи. Темнота все больше и больше окутывала вязавшихъ женщинъ. Надвигалась еще и другая болѣе сильная тьма, когда церковные колокола, такъ весело звонившіе на всѣхъ колокольняхъ Франціи, перельются въ извергающій громъ и молнію пушки, когда бой барабановъ заглушитъ голоса тѣхъ, которые находились теперь во всемогуществѣ власти и пользовались всѣми благами свободы и жизни. Надвинулась она теперь совсѣмъ уже на женщинъ, которыя все еще сидѣли и вязали, вязали, какъ бы заранѣе приготовляясь сомкнуться все тѣснѣе вокругъ сооруженія, гдѣ онѣ будутъ снова сидѣть и вязать, вязать, считая падающія головы.
   

XVII. Ночь.

   Никогда еще не заходило такъ ослѣпительно солнце въ тихомъ и покойномъ уголкѣ Сого, какъ въ тотъ вечеръ, когда докторъ и его дочь сидѣли подъ кленомъ. Никогда еще луна не всходила надъ великимъ Лондономъ, окруженная такимъ нѣжнымъ сіяніемъ, какъ въ ту ночь, когда сребристые лучи ея, пробираясь сквозь листву дерева освѣщали ихъ лица.
   Свадьба Люси была назначена на слѣдующій день. Послѣдній вечеръ она посвятила исключительно одному своему отцу и вотъ теперь они сидѣли вдвоемъ подъ деревомъ.
   -- Вы счастливы, дорогой папа?
   -- Совершенно, дитя мое!
   Они очень мало разговаривали другъ съ другомъ, не смотря на то, что давно уже сидѣли здѣсь. Коіда было еще такъ свѣтло, что можно было свободно работать и читать, она не занималась своей обыкновенной работой и не читала ему. Раньше, когда они сиживали съ нимъ вдвоемъ подъ деревомъ, она или работала, или читала ему книги, но этотъ вечеръ не походилъ на другое время, и она не могла дѣлать того, что дѣлала тогда.
   -- Я такъ счастлива сегодня, дорогой мой папа! Я глубоко счастлива той любовью, которую благословило само небо... моею любовью къ Чарльзу и любовью Чарльза ко мнѣ. Но если бы я не могла по прежнему посвящать вамъ своей жизни, если бы замужество мое должно было разъединить насъ съ вами, хотя бы на разстояніе длины вотъ этой улицы, то словами не выразить, какъ была бы я тогда несчастна и какъ упрекала бы себя. Даже и теперь...
   Даже и теперь она не въ силахъ была говорить.
   При печальномъ свѣтѣ луны она обняла отца и прижалась лицомъ къ его груди. При свѣтѣ луны, который всегда печально свѣтитъ, какъ и свѣтъ солнца самъ но себѣ... какъ и свѣтъ, называемый человѣческой жизнью... которая приходитъ и уходитъ.
   -- О, дорогой мой! Скажите мнѣ въ этотъ послѣдній вечеръ, совершенно ли, совершенно ли увѣрены вы въ томъ, что ни любовь моя, ни новыя обязанности, которыя я беру на себя, не разъединятъ насъ съ вами? Я въ этомъ увѣрена, но увѣрены ли вы? Такъ ли это и въ глубинѣ души вашей?
   Отецъ отвѣчалъ ей весело и съ полнымъ убѣжденіемъ:
   -- Совершенно, дитя мое! Даже болѣе, чѣмъ увѣренъ,-- прибавилъ онъ, нѣжно цѣлуя ее;-- будущее мое представляется мнѣ въ болѣе ясномъ свѣтѣ послѣ твоей свадьбы, Люси, чѣмъ оно было бы... нѣтъ, чѣмъ оно было... безъ того.
   -- Если бы я могла надѣяться на это, отецъ мой!
   -- Вѣрь этому, милая моя! Это дѣйствительно такъ. Вѣдь это же, дорогая моя, такъ естественно и такъ понятно. Ты такъ молода еще и такъ предана мнѣ, что не можешь понять тревоги, мучившей меня при мысли, что жизнь твоя пропадетъ даромъ...
   Она закрыла ему ротъ рукой, но онъ отнялъ ее и продолжалъ:
   -- ...пропадетъ, дитя мое... Но она не должна пропадать ради меня, ибо не должна уклоняться въ сторону отъ естественнаго порядка вещей. Самоотверженное чувство твое не можетъ понять, какъ много я думалъ объ этомъ; но спроси только себя и подумай, можетъ ли быть мое счастье совершенно, если твое несовершенно?
   -- Если бы я никогда не видѣла Чарльза, отецъ мой, я была бы совершенно счастлива съ вами.
   Онъ улыбнулся при этомъ безсознательномъ признаніи того, что она была бы несчастна безъ Чарльза послѣ того, какъ увидѣла его, и продолжалъ:
   -- Дитя мое, ты увидѣла своего избранника и это былъ Чарльзъ. Не было бы Чарльза, былъ бы кто нибудь другой. А если бы не было другого, то этому причиной былъ бы я, и тогда мрачная тѣнь, покрывающая часть моей жизни, пала бы и на тебя.
   Въ первый разъ послѣ суда услышала она намекъ его на прошлыя страданія. Она почувствовала какое то странное и новое ощущеніе, когда слова эти прозвучали у нея въ ушахъ и она долго еще послѣ этого вспоминала его.
   -- Видишь!-- сказалъ докторъ, подымая руку къ лунѣ.- ются твои таланты. Старайся развивать свои таланты и держи языкъ за зубами, и кто знаетъ, что изъ тебя выйдетъ.
   Джери-меньшой, ободренный такимъ-образомъ, подвинулся впередъ, чтобы поставить табуретъ подъ тѣнью Темильской Заставы, и мистеръ Крёнчеръ прибавилъ про-себя:
   -- Джери, ты честный ремесленникъ. Есть надежда, что этотъ мальчикъ будетъ тебѣ утѣшеніемъ и вознаградитъ за мать.
   

XV.
Вязанье.

   Въ кабачкѣ мсьё Дефоржа питье началось ранѣе обыкновеннаго. Въ шесть часовъ поутру, блѣдныя лица, смотрѣвшія въ его рѣшетчатыя окошки, замѣчали другія лица внутри его, склонившіяся надъ шкаликами вина. Мсьё Дефоржъ продавалъ очень-жиденькое винцо даже и въ хорошія времена; но въ настоящее время, казалось, онъ продавалъ необыкновенно-жидкое вино, кислое вино и, сверхъ-того, окисляющее, но своему вліянію на расположеніе пьющихъ, которыхъ оно дѣлало мрачными. Виноградный сокъ мсьё Дефоржа не сверкалъ вакхическимъ пламенемъ: нѣтъ, въ его дрожжахъ таился едва тлѣющійся огонь, который жегъ потихоньку.
   Вотъ уже третье утро кряду пили такъ рано въ кабачкѣ мсьё Дефоржа. Это началось въ понедѣльникъ, а теперь наступила середа. Это было, однакожь, скорѣе раннее совѣщаніе, нежели попойка, потому-что сюда заходили тайкомъ послушать и пошептаться такіе люди, у которыхъ за душою гроша не было. Эти люди, однакожь, принимали такой горячій интересъ въ кабачкѣ, какъ-будто они были въ-состояніи распоряжаться здѣсь цѣлыми боченками вина, и они переходили отъ одного мѣста къ другому, изъ одного угла въ другой, съ жадными взорами, глотая бесѣду вмѣсто питья.
   Несмотря на большое, противъ обыкновеннаго, стеченіе народа, хозяина кабачка не было видно. Его отсутствія не замѣчали, потому-что никто изъ приходящихъ не искалъ его, никто не спрашивалъ о немъ, никто не удивлялся, видя одну мадамъ Дефоржъ, на ея мѣстѣ, за стогною, съ чашкою истертыхъ монетъ передъ собою, столь же истертыхъ, какъ и человѣческая мелюзга, изъ драныхъ кармановъ которой онѣ выходили.
   Шпіоны, заглядывавшіе въ кабачокъ, точно такъ же, какъ заглядывали они во всѣ мѣста, высокія и низкія, начиная отъ королевскихъ дворцовъ и оканчивая тюрьмою, можетъ-быть, замѣчали здѣсь перерванный интересъ, преобладавшее забытье. Картежная игра шла вяло; игроки въ домино задумчиво строили башни изъ костей; пившіе вино чертили фигуры на столахъ разлитымъ виномъ; сама мадамъ Дефоржъ прокалывала узоръ на своемъ рукавѣ зубочисткою и видѣла и слышала что-то вдали, неслышимое и невидимое для прочихъ.
   Такова была физіономія этой части Предмѣстья Св. Антонія до полудня. Въ полдень, два запыленные человѣка прошли по его улицамъ подъ его качающимися фонарями: одинъ изъ нихъ былъ мсьё Дефоржъ, другой -- уже знакомый намъ шоссейный работникъ въ голубой фуражкѣ. Покрытые пылью, истомленные жаждою, они вошли въ кабачокъ. Появленіе ихъ зажгло огонь въ груди св. Антонія, быстро распространявшійся, какъ они проходили по улицамъ, и обнаруживавшійся мимолетнымъ пламенемъ на лицахъ, показывавшихся въ дверяхъ и окошкахъ. Никто, однакожь, не послѣдовалъ за ними, ни одинъ человѣкъ не заговорилъ съ ними, какъ они вошли въ кабачокъ, хотя глаза всѣхъ обратились на нихъ.
   -- Добрый день, господа! сказалъ мсьё Дефоржъ.
   Это привѣтствіе, казалось, всѣмъ развязало языки, потому-что на него отвѣтили хоромъ:
   -- Добрый день!
   -- Худая погода, господа! сказалъ мсьё Дефоржъ, покачивая головою.
   Каждый взглянулъ теперь на своего сосѣда и потомъ всѣ опустила глаза и продолжали сидѣть молча. Одинъ только человѣкъ всталъ а вышелъ вонъ.
   -- Жена, сказалъ Дефоржъ громко, обращаясь къ мадамъ Дефоржъ:-- мы прошли нѣсколько миль съ этимъ добрымъ малымъ, шоссейнымъ работникомъ, котораго зовутъ Жакъ. Я встрѣтилъ его случайно, въ полутора дняхъ пути отъ Парижа. Онъ добрый малый, этотъ шоссейный работникъ, котораго зовутъ Жакъ. Дай-ка ему выпить, жена!
   Другой человѣкъ всталъ и вышелъ. Мадамъ Дефоржъ поставила вино передъ шоссейнымъ работникомъ, котораго звали Жакъ. Онъ раскланялся голубою фуражкою передъ всею компаніею и началъ пить. За пазухою его блузы у него былъ чорствый кусокъ чернаго хлѣба. Онъ ѣлъ его въ промежуткахъ между глотками и сидѣлъ, жуя и запивая, возлѣ стойки мадамъ Дефоржъ.
   Третій человѣкъ всталъ и вышелъ. Дефоржъ освѣжилъ себя также глоткомъ вина; но онъ выпилъ менѣе, нежели сколько было налито гостю -- для него вино было не въ рѣдкость -- и онъ стоялъ теперь выжидая, пока работникъ кончилъ свой завтракъ. Онъ не смотрѣлъ ни на кого изъ присутствующихъ, и никто не глядѣлъ на него, ни даже мадамъ Дефоржъ, которая принялась за вязанье и вся предалась работѣ.
   -- Кончили вы вашу ѣду, мой другъ? спросилъ онъ его во-время.
   -- Да. Благодарю васъ.
   -- Пойдемте же; я вамъ покажу комнату, которую, я сказалъ, вы можете занять. Она чудо-какъ придется по васъ.
   Они вышли изъ кабачка на улицу, потомъ на дворъ, на наружную лѣстницу и по ней поднялись на чердакъ -- тотъ самый чердакъ, гдѣ нѣкогда бѣловолосый человѣкъ сидѣлъ на низкой скамейкѣ, наклонившись впередъ, и очень-прилежно тачалъ башмаки.
   Бѣловолосоваго человѣка теперь здѣсь не было; но здѣсь были три человѣка, которые поодиначкѣ вышли изъ кабачка. Между ними и бѣловолосымъ человѣкомъ, который былъ далеко, существовала одна ничтожная связь: они когда-то смотрѣли на него сквозь щели стѣны.
   Дефоржъ закрылъ осторожно дверь и сказалъ вполголоса:
   -- Жакъ-первый, Жакъ-второй, Жакъ-третій! Это свидѣтель, котораго встрѣтилъ по наряду я, Жакъ-четвертый. Онъ вамъ все разскажетъ. Говори, Жакъ-пятый!
   Шоссейный работникъ вытеръ свой смуглый лобъ голубою фуражкою, которая была у него въ рукахъ, и сказалъ:
   -- Съ чего начинать?
   -- Начинай же сначала, былъ довольно-благоразумный отвѣтъ мсьё Дефоржа.
   -- Я видѣлъ его, господа, началъ шоссейный работникъ:-- годъ тому назадъ будетъ этимъ лѣтомъ. Онъ висѣлъ на цѣпи подъ каретою маркиза. Посмотрите, какъ это было. Я покончилъ мою работу на дорогѣ; солнце собиралось на покой; карета маркиза медленно подымалась на холмъ; онъ висѣлъ на цѣпи вотъ этакъ.
   Снова шоссейный работникъ повторилъ свое старое представленіе, въ которомъ онъ долженъ бы къ этому времени достигнуть совершенства: впродолженіе цѣлаго года оно составляло единственное развлеченіе въ его деревнѣ.
   Жакъ-первый прервалъ его и спросилъ, видѣлъ ли онъ человѣка прежде.
   -- Никогда, отвѣчалъ шоссейный работникъ, вытянувшись по-прежнему.
   Жакъ-третій спросилъ, какъ онъ узналъ его потомъ.
   -- По его высокому росту, сказалъ шоссейный работникъ, нѣжно приложивъ палецъ къ носу.-- Когда мсьё маркизъ спросилъ въ тотъ вечеръ: "скажи, на что онъ похожъ?" я далъ отвѣтъ: "Высокъ, какъ привидѣніе".
   -- Вы бы сказали: коротокъ, какъ карликъ, замѣтилъ Жакъ-второй.
   -- Что я зналъ тогда! Дѣло не было сдѣлано; да онъ мнѣ не довѣрилъ его. Посмотрите! Даже и при этихъ обстоятельствахъ я не навязывался съ моими показаніями. Мсьё маркизъ показываетъ на меня пальцемъ -- я стоялъ у нашего фонтана -- и говоритъ: "подайте его! подайте этого мошенника!" По чести, господа, я отъ себя ничего не предлагалъ!
   -- Онъ въ этомъ правъ, Жакъ! пробормоталъ Дефоржъ прервавшему его собесѣднику.-- Продолжайте!
   -- Хорошо! сказалъ шоссейный работникъ съ таинственнымъ видомъ.
   -- Высокій человѣкъ пропалъ, и его ищутъ... сколько мѣсяцевъ? девять, десять, одиннадцать?
   -- Сколько бы тамъ ни было, все равно, сказалъ Дефоржъ.-- Его хорошо спрятали; наконецъ, на-несчастье, его нашли. Продолжайте!
   -- Я опять работалъ на скатѣ холма, солнце снова собиралось на покой. Я сложилъ орудія и готовился идти къ себѣ въ избу въ деревню, гдѣ все уже стемнѣло. Смотрю, на холмѣ показалось шесть солдатъ. Посереди ихъ высокій человѣкъ съ связанными руками -- связанными на бокахъ -- вотъ такъ!
   При помощи своей неизмѣнной фуражки, онъ успѣлъ представить человѣка съ локтями, плотно связанными у бедеръ веревкою позади,
   -- Я сталъ въ-сторонѣ у кучи камней, чтобы посмотрѣть на идущихъ солдатъ и плѣнника. Эта дорога одинокая, каждое зрѣлище здѣсь въ диковинку, и сначала, какъ они подошла, я вижу только шесть солдатъ и высокаго человѣка связаннаго. Всѣ они кажутся мнѣ совершенно-черными; только со стороны солнца, собиравшагося уже на покой, я замѣтилъ, господа, красную выпушку. Я вижу также ихъ длинны! тѣни на подъемѣ дороги, на противоположной сторонѣ, и выше и холму, какъ тѣни гигантовъ. Я вижу также, они покрыты пылью "пыль двигается вмѣстѣ съ ними, какъ они проходятъ мѣрными тагами, тамъ, тамъ! Но когда они совсѣмъ поровнились со мною, я узналъ высокаго человѣка, и онъ узналъ меня. Ахъ, какъ бы охотно онъ бросился опять внизъ съ горы, какъ въ тотъ вечеръ, какъ мы съ нимъ встрѣтились въ первый разъ у того же мѣста!
   Онъ описывалъ это, какъ-будто онъ теперь находился тамъ же: очевидно, вся сцена представлялась ему также живо; можетъ-быть, онъ видалъ немногое въ свою жизнь.
   -- Я не показываю солдатамъ, что я узналъ высокаго человѣка; онъ не показываетъ солдатамъ, что онъ узналъ меня; мы дѣлаемъ это нашими глазами и понимаемъ другъ друга. "Шевелись!" говоритъ большой между ними, указывая на деревню. Скорѣй веди его къ могилѣ!" И они ведутъ его скорѣе; я слѣдую за ними. Его руки вспухлы: такъ крѣпко онѣ были связаны; его деревянные башмаки черезчуръ-велики и неуклюжи; онъ хромаетъ. Онъ хромаетъ, идетъ тихо; его подгоняютъ ружьями -- вотъ такъ!
   Онъ представилъ движеніе человѣка, котораго заставляютъ идти впередъ прикладами ружей.
   -- Они спускаются съ холма бѣгомъ, какъ бѣшеные; онъ падаетъ.. Они хохочутъ и подымаютъ его. Его лицо окровавлено, покрыто пылью, онъ не можетъ дотронуться до него; и они хохочутъ надъ нимъ пуще прежняго. Они приводятъ его въ деревню; вся деревня собирается смотрѣть; они ведутъ его за мельницу въ тюрьму, и вся деревня видитъ, какъ открываются ворота тюрьмы среди мрака ночи и проглатываютъ его -- вотъ такъ!"
   Онъ раскрылъ свою пасть какъ могъ только шире, и заперъ ее, звонко прищелкнувъ зубами. Замѣтя, что ему не хотѣлось испортить эфектъ открытіемъ рта, Дефоржъ сказалъ:
   -- Продолжайте, Жакъ!
   -- Вся деревня, продолжаетъ работникъ, поднявшись на-цыпочки, тихимъ голосомъ:-- расходится; вся деревня шепчется у фонтана; вся деревня спитъ; вся деревня грезитъ о несчастномъ за замками и засовами тюрьмы, который выйдетъ оттуда только чтобъ погибнуть. Поутру, съ своими инструментами на плечѣ, жуя по дорогѣ кусокъ чернаго хлѣба, я дѣлаю нарочно крюкъ, чтобъ пройдти мимо темницы. Тамъ я вижу его за рѣшоткою высокой желѣзной клѣтки, окровавленнаго, запыленнаго, какъ въ прошедшій вечеръ. Онъ смотритъ черезъ нее; руки его связаны: онъ не можетъ помахать мнѣ; я не смѣю кликнутъ ему; онъ глядитъ на меня, какъ мертвецъ.
   Дефоржъ и остальные трое угрюмо взглянули другъ на друга. Взоры всѣхъ были мрачны, подавлены, мстительны, пока слушали они разсказъ крестьянина; обращеніе ихъ было таинственно и вмѣстѣ съ тѣмъ повелительно. Они представляли какъ-бы судъ. Жакъ-первый и второй сидѣли на старой, низенькой кровати, опершись подбородкомъ на руку и устремивъ глаза на шоссейнаго работника; Жакъ-третій, столь же внимательный, стоялъ позади на одномъ колѣнѣ, безпрестанно гладя своею безпокойною рукою тонкое сплетеніе нервовъ, окружавшее его ротъ и носъ. Дефоржъ стоялъ между ними и разскащикомъ, котораго онъ поставилъ къ свѣту отъ окошка, посматривая поперемѣнно то на нихъ, то на него.
   -- Продолжайте, Жакъ! сказалъ Дефоржъ.
   -- Онъ остается въ своей желѣзной клѣткѣ нѣсколько дней. Деревня смотритъ на него украдкою, потому-что она боится. По она постоянно смотритъ издалека на тюрьму, и по вечерамъ, когда дневная работа покончена, когда всѣ собираются посплетничать къ фонтану, лица всѣхъ обращены къ тюрьмѣ. Въ прежнее время онѣ обращались къ почтовой станціи, теперь омѣ обратились къ тюрьмѣ. Они шепчутъ у фонтана, что хотя онъ и присужденъ къ смерти, но его не казнятъ; они говорятъ, въ Парижѣ поданы просьбы, въ которыхъ показано, что смерть ребенка раздражила его, свела его съ ума; они говорятъ, просьба подана самому королю. Что я знаю? Дѣло возможное. Можетъ-быть, да, а можетъ-быть и нѣтъ.
   -- Такъ выслушайте, Жакъ! сказалъ соименникъ нумеръ первый.-- Знайте, просьба была подана королю и королевѣ. Мы всѣ здѣсь, васъ исключая, видѣли, какъ король принялъ ее на улицѣ, сидя въ каретѣ, возлѣ королевы. Дефоржъ, котораго вы здѣсь видите, съ опасностью своей жизни, бросился подъ лошадей съ просьбою въ рукахъ.
   -- И еще послушайте, Жакъ! сказалъ нумеръ третій, стоявшій на одномъ колѣнѣ и продолжавшій гладить своими пальцами тѣ же тонкія нервы, съ необыкновенно-жаднымъ взглядомъ, какъ-будто онъ жаждалъ чего-то, что не было ни пищею, ни питьемъ.-- Гвардія пѣшая и конная окружила просителя и осыпала его ударами. Слышите вы?
   -- Я слышу, господа!
   -- Продолжайте, сказалъ Дефоржъ.
   -- Потомъ: съ другой стороны они шепчутъ у фонтана, снова началъ поселянинъ:-- что его привели въ нашу сторону, чтобъ казнить его на мѣстѣ, и что онъ будетъ казненъ непремѣнно. Они шепчутъ даже, что такъ-какъ онъ убилъ Монсеньйора, а Монсеньйоръ былъ отецъ своимъ мужикамъ, его казнятъ, какъ отцеубійцу. Одинъ старикъ разсказываетъ у фонтана, что его правая рука вмѣстѣ съ ножомъ будетъ сожжена въ его глазахъ, что въ раны, которыми покроютъ его руки, грудь и ноги, станутъ лить кипящее масло, расплавленный свинецъ, горячую смолу, воскъ, сѣру; наконецъ, что его разорвутъ на части четырьмя сильными лошадьми. Старикъ говоритъ, что все это было дѣйствительно исполнено надъ однимъ преступникомъ, который покусился на жизнь покойнаго короля Лудовика XV. По почемъ я знаю, что онъ не лжетъ? Я человѣкъ темный.
   -- Послушайте же еще разъ, Жакъ! сказалъ человѣкъ съ безпокойною рукою и жаднымъ взглядомъ: -- имя этого преступника было Дамьенъ и все это было сдѣлано среди бѣлаго дня, на улицахъ этого города Парижа и среди обширнаго стеченія народа, который видѣлъ это. Замѣтнѣе всего была толпа молодыхъ, знатныхъ дамъ, жадно слѣдившихъ до конца -- до конца, Жакъ, продолжавшагося до самой ночи, когда человѣкъ лишился двухъ ногъ и одной руки -- и все еще дышалъ! И это было сдѣлано... погодите, сколько вамъ лѣтъ?
   -- Тридцать-пять, сказалъ шоссейный работникъ, которому на видъ можно было дать шестьдесятъ.
   -- Это было сдѣлано, когда вамъ было болѣе десяти лѣтъ: вы могли бы это видѣть.
   -- Довольно! сказалъ Дефоржъ, съ угрюмымъ нетерпѣніемъ.-- Да здравствуетъ дьяволъ! Продолжайте!
   -- Хорошо! Нѣкоторые шепчутъ то, другіе шепчутъ это; у всѣхъ только одинъ разговоръ; даже самый фонтанъ журчитъ, кажется, на тотъ же ладъ. Наконецъ, въ воскресенье вечеромъ, когда вся деревня спитъ, солдаты выходятъ изъ тюрьмы, спускаются внизъ, ружья ихъ стучатъ о мостовую маленькой улицы. Работники роютъ, работники колотятъ; солдаты смѣются и ноютъ. Поутру у фонтана воздвигается висѣлица въ сорокъ футовъ вышины; она отравляетъ воду.
   Шоссейный работникъ посмотрѣлъ какъ-будто-бы сквозь низенькій потолокъ и показалъ, какъ-будто онъ видитъ висѣлицу гдѣ-то подъ самымъ небомъ.
   -- Работа остановилась; всѣ собираются туда; никто не выгоняетъ коровъ: коровы тутъ же вмѣстѣ съ прочими. Въ полдень раздается барабанный бой. Ночью солдаты вошли въ тюрьму, и теперь онъ посреди солдатъ. Онъ связанъ, какъ и прежде, и во рту у него кусокъ дерева, привязанъ такъ плотно бичевкою, что онъ выглядѣлъ будто смѣется.-- И онъ провелъ глубокія черты двумя большими пальцами отъ концовъ рта до самыхъ ушей.-- На вершинѣ висѣлицы вставленъ ножъ лезвеемъ вверхъ, и остріе его прорѣзываетъ воздухъ. Онъ повѣшенъ здѣсь на высотѣ сорока футовъ, и онъ виситъ, отравляетъ воду.
   Они посмотрѣли другъ на друга, когда онъ отеръ голубою фуражкою лицо, на которое выступила испарина, при одномъ воспоминаніи зрѣлища.
   -- Страшно, господа! Какъ это женщины и дѣти могутъ брать эту воду! Кто можетъ посплетничать по вечерамъ подъ этою тѣнью? Подъ нею, сказалъ я. Когда я оставилъ деревню въ понедѣльникъ вечеромъ, солнце собиралось уже на покой, и я взглянулъ назадъ съ холма: тѣнь падала за церковь, за мельницу, за тюрьму, черезъ всю землю, до самаго края, тамъ, гдѣ сходится она съ небомъ.
   Жадный человѣкъ сталъ глодать свой палецъ, смотря на остальныхъ трехъ, и палецъ его дрожалъ отъ жадности, которую чувствовалъ этотъ человѣкъ!
   -- Вотъ и все, господа! Я отправился съ захожденіемъ солнца (какъ меня предупредили), я шелъ пѣшкомъ всю ночь и слѣдующіе полдня, пока я встрѣтилъ (какъ меня также предупредили) этого товарища. Съ нимъ я прибылъ, то идя, то ѣдучи впродолженіе вчерашняго дня и прошедшей ночи. И вотъ я здѣсь.
   Послѣ угрюмаго молчанія, первый Жакъ сказалъ:
   -- Хорошо! Вы дѣйствовали и разсказали вѣрно. Подождите насъ нѣсколько минутъ за дверью.
   -- Очень-охотно, сказалъ шоссейный работникъ, котораго Дефоржъ проводилъ до самой лѣстницы, и, оставивъ его здѣсь сидящаго на ступенькѣ, возвратился.
   Трое встали, и головы ихъ были наклонены вмѣстѣ, когда онъ вернулся на чердакъ.
   -- Что вы скажете, Жакъ? спросилъ нумеръ первый:-- записать?
   -- Записать на погибель, отвѣчалъ Дефоржъ.
   -- Великолѣпно! каркнулъ жадный человѣкъ.
   -- Замокъ и все отродье? спросилъ первый.
   -- Замокъ и все отродье, отвѣчалъ Дефоржъ: -- да погибнутъ.
   Жадный человѣкъ повторилъ съ восторженнымъ карканьемъ: "великолѣпно!" и принялся глодать другой палецъ.
   -- Увѣрены ли вы, спросилъ Жакъ-второй у Дефоржа: -- что намъ не будетъ хлопотъ съ этимъ записываньемъ. Безъ всякаго сомнѣнія, опасности нѣтъ: никто, кромѣ насъ, не разберетъ его; но въ-состояніи ли мы будемъ всегда разобрать его... пожалуй, даже она?
   -- Жакъ, возразилъ Дефоржъ, выпрямившись: -- если моя жена взяла бы на себя держать списокъ только вводной памяти, то и тогда бы она не позабыла ни одного слова, ни одного слога изъ него. Вывязанный ея собственными узорами, ея собственными знаками, онъ всегда для нея будетъ ясенъ, какъ солнце. Скорѣе послѣдній трусишка сгладитъ себя изъ числа живыхъ людей, нежели сгладится хотя одна буква въ имени, или преступленіяхъ на вязаномъ спискѣ мадамъ Дефоржъ.
   Послышался шопотъ одобренія и довѣренности, и жадный человѣкъ спросилъ:
   -- Скоро ли этого деревенщину отошлютъ домой? Я надѣюсь, скоро. Онъ слишкомъ-простъ: не слишкомъ ли онъ опасенъ?
   -- Онъ ничего не знаетъ, сказалъ Дефоржъ: -- по-крайней-мѣрѣ, не болѣе того, что можетъ вздернуть его самого на висѣлицу такой же высоты. Я возьму его къ себѣ. Пусть онъ останется со мною; я посмотрю за нимъ и выведу его на дорогу. Онъ желаетъ видѣть высшій свѣтъ: короля, королеву, дворъ. Дайте ему посмотрѣть на нихъ въ воскресенье.
   -- Что? воскликнулъ жадный человѣкъ, вытаращивъ глаза.-- Это плохой знакъ, что онъ желаетъ видѣть королевскую фамилію и знать.
   -- Жакъ, сказалъ Дефоржъ: -- покажи коту молока, только съ умомъ, если желаешь, чтобы онъ захотѣлъ его. Покажи псу добычу, только съ умомъ, если желаетъ, чтобы онъ когда-нибудь принесъ ее.
   Больше ничего не было сказано шоссейному работнику, котораго они нашли дремлющимъ на лѣстницѣ. Они посовѣтовали отдохнуть ему на постели. Онъ не требовалъ дальнѣйшихъ убѣжденій и скоро заснулъ.
   Конечно, легко было найдти въ Парижѣ квартиру для такого провинціальнаго раба хуже, нежели кабакъ Дефоржа. За исключеніемъ таинственнаго страха, который онъ чувствовалъ къ мадамъ Дефоржъ, постоянно его преслѣдовавшаго, жизнь его была очень-пріятна. Но г-жа Дефоржъ цѣлый день сидѣла за стойкою, такъ явно не обращая на него вниманія, съ такою рѣшимостію не замѣчать, что его присутствіе имѣло какое-либо соотношеніе съ сокрытою тайною, что онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ всякій разъ, когда глаза ихъ встрѣчались, Онъ разсуждалъ съ собою, что нѣтъ возможности предвидѣть, чѣмъ еще не прикинется эта госпожа, и былъ совершенно увѣренъ, что если ей придетъ въ ея разукрашенную голову притвориться, будто она видѣла, какъ онъ убивалъ и потрошилъ жертву, то она въ совершенствѣ разыграетъ и эту штуку.
   Поэтому, когда наступило воскресенье, шоссейный работникъ былъ очень недоволенъ (хотя онъ и говорилъ, что былъ доволенъ), что жена должна была сопровождать Дефоржа и его въ Версаль. Еще болѣе смущало его, что мадамъ всю дорогу туда вязала и оставалась съ вязаньемъ въ рукахъ по серединѣ толпы, ожидавшей поглазѣть на королевскіе экипажи.
   -- Вы прилежно работаете, мадамъ? сказалъ человѣкъ, стоявшій возлѣ.
   -- Да, отвѣчала мадамъ Дефоржъ: -- у меня бездна дѣла.
   -- Что же вы дѣлаете?
   -- Разныя вещи.
   -- Напримѣръ?
   -- Напримѣръ, отвѣчала мадамъ Дефоржъ серьёзно: -- саваны.
   Человѣкъ отодвинулся подальше, сколько могъ, и шоссейный работникъ началъ опахивать себя голубою фуражкою, какъ-будто онъ чувствовалъ страшную духоту. Если ему были теперь необходимы король и королева, чтобы освѣжить его, то, на его счастье, это лекарство было теперь подъ-рукою: скоро король съ широкимъ лицомъ и королева съ красивымъ лицомъ показались въ своей золотой каретѣ, въ сопровожденіи свѣтлаго фонарика ихъ двора, блестящей полосы веселыхъ красавицъ и благорожденныхъ аристократовъ; и шоссейный работникъ путался въ этомъ морѣ брильянтовъ, шелку, пудры, великолѣпія и пренебрегающей красоты до такого опьянѣнія, что ревѣлъ: "да здравствуетъ король, да здравствуетъ королева, да здравствуютъ всѣ и вся!" какъ-будто онъ никогда и не слышалъ въ свое время о вездѣсущемъ Жакѣ. Потомъ великолѣпные сады, дворы, террасы, фонтаны, зеленая мурава, опять король и королева, опять фонарикъ, опять вельможи и придворныя дамы, опять клики: "да здравствуютъ всѣ они!" и онъ рѣшительно плакалъ отъ чувства. Во все продолженіе этого зрѣлища, которое длилось почти три часа, у него было множество товарищей кричащихъ, плачущихъ и чувствительныхъ, и Дефоржъ былъ принужденъ придерживать его за шиворотъ, чтобы онъ не бросился на предметы своего обожанія и не разорвалъ ихъ на части.
   -- Браво! сказалъ Дефоржъ съ покровительствующимъ видомъ, ударивъ его по спинѣ, когда все это кончилось: -- вы добрый малый!
   Шоссейный работникъ теперь приходилъ въ-себя и не увѣренъ былъ, не ошибся ли онъ въ своихъ послѣднихъ чувствахъ; но нѣтъ.
   -- Вы именно такой малый, какого намъ надо, сказалъ Дефоржъ, ему на ухо.-- Вы этихъ дураковъ увѣряете, что это протянется вѣкъ. Поэтому они становятся еще дерзче, и дѣло тѣмъ скорѣе приближается къ концу.
   -- Ээ! закричалъ шоссейный работникъ, подумавъ: -- а вѣдь оно правда.
   -- Эти дураки не знаютъ ничего. Они презираютъ ваше дыханіе, они рады скорѣе, чтобы оно остановилось навсегда въ васъ и тысячѣ вамъ подобныхъ, нежели у любой ихъ лошади, или собаки; они знаютъ только, что высказываетъ это дыханіе. Пусть же оно обманываетъ ихъ еще подолѣе: обманъ будетъ оттого только совершеннѣе.
   Мадамъ Дефоржъ посмотрѣла гордо на своего кліента и кивнула головою въ подтвержденіе.
   -- Вы, сказала она: -- вы станете кричать и плакать надъ всякимъ зрѣлищемъ, которое только дѣлаетъ шумъ. Скажите, вѣдь станете?
   -- Правда, я думаю такъ на-время.
   -- Если показать вамъ ворохъ куколъ и дать вамъ ломать и рвать ихъ для вашей собственной пользы, вѣдь вы приметесь за самыя богатыя, за самыя нарядныя. Скажите, не такъ ли?
   -- Право, такъ!
   -- Да. И ежели показать вамъ стаю птицъ, которыя не могутъ летать, и заставить ощипать ихъ перья для вашей собственной выгоды, не напуститесь ли вы на самыхъ красивыхъ пташекъ, не такъ ли?
   -- Правда!
   -- Вы видѣли сегодня и куколъ, и пташекъ, сказала мадамъ Дефоржъ, указывая рукою на мѣсто, гдѣ показались онѣ въ послѣдній разъ: -- теперь ступайте домой.
   

XVI.
Вязанье продолжается.

   Мадамъ Дефоржъ и ея супругъ дружелюбно возвращались въ нѣдра св. Антонія, между-тѣмъ, какъ незамѣтное пятно въ голубой фуражкѣ двигалось въ темнотѣ и пыли по окраинѣ утомительной аллеи, медленно приближаясь къ точкѣ компаса, гдѣ замокъ мсьё маркиза, покоившагося теперь въ могилѣ, прислушивался къ шопоту деревьевъ. Каменныя лица теперь могли на свободѣ внимать этимъ деревьямъ и фонтану, и деревенскія вороньи пугали, являвшіяся сюда, въ виду каменннаго двора и террасы, искать травы для ѣды, или сухихъ сучьевъ для топлива, представляли въ своемъ голодномъ воображеніи, что выраженіе этихъ лицъ измѣнялось. Въ деревнѣ ходили слухи, слабые, едва-замѣтные слухи, какъ ея жители, что, когда ножъ нашелъ свою жертву, лица измѣнились и вмѣсто гордости выражали гнѣвъ и боль; потомъ, когда вздернули долговязую фигуру надъ фонтаномъ, на высотѣ сорока футовъ, онѣ опять измѣнились и приняли жестокій взглядъ удовлетвореннаго мщенія, который онѣ удержали теперь навсегда.
   Указывали даже на каменномъ лицѣ надъ окошкомъ спальни, гдѣ совершилось убійство, два тонкія углубленія, около лѣпленаго носа, которыя всѣ признавали и которыхъ въ прежнее время никто не видѣлъ; иногда два, или три оборванные мужичка выходили изъ толпы, чтобы взглянуть украдкою на окаменѣлаго мсьё маркиза, и, если одинъ указывалъ на него своимъ исхудалымъ пальцемъ, всѣ бросались прочь, пряталась между мхомъ и листьями, подобно зайцамъ, которые, однакожь, были счастливѣе ихъ, находя тамъ полное раздолье жизни.
   Замокъ и хижина, каменное лицо и долговязая фигура, красное пятно на каменномъ полу и чистая вода въ деревенскомъ колодезѣ, тысячи десятинъ земли, цѣлая провинція Франціи, вся Франція сама вмѣщались въ тонкой какъ волосъ линіи подъ ночнымъ небомъ. Такъ точно цѣлый міръ со всѣмъ своимъ величіемъ и ничтожностію помѣщается въ мерцающей звѣздочкѣ. И, подобно тому, какъ человѣческое знаніе успѣло раздѣлить лучъ свѣта и найдти составъ его, высшее разумѣніе можетъ читать въ слабомъ сіяніи нашей земли каждую мысль, каждое дѣйствіе, каждый порокъ, каждую добродѣтель, каждаго отвѣтственнаго созданія на ней.
   Дефоржи, мужъ и жена, дотащились, при свѣтѣ звѣздъ, въ публичной каретѣ, до воротъ Парижа, куда естественно лежала имъ дорога. На заставѣ, у гаубтвахты, ихъ остановили по-обыкновенію; показались обычные фонари, начались обычные распросы. Мсьё Дефоржъ слѣзъ: онъ зналъ здѣсь одного, или двухъ изъ солдатъ и одного полицейскаго; послѣдній ему былъ коротко знакомъ, и они обнялись по-дружески.
   Когда святой Антоній снова охватилъ Дефоржей своими грязными крыльями и они окончательно вышли изъ кареты на границахъ святаго и пробирались между черною грязью и помоями, покрывавшими его улицы, мадамъ Дефоржъ спросила мужа:
   -- Скажи же, мой другъ, что передалъ тебѣ Жакъ полицейскій?
   -- Немногое сегодня, но все, что онъ зналъ. Еще другаго шпіона назначили въ нашъ кварталъ. Будутъ еще, вѣроятно, многіе, онъ думаетъ, но узналъ пока объ одномъ.
   -- Хорошо, сказала мадамъ Дефоржъ, приподнявъ свои брови съ совершенно-равнодушнымъ дѣловымъ видомъ.-- Нужно записать его. Какъ зовутъ господина?
   -- Онъ англичанинъ.
   -- Тѣмъ, лучше. Его фамилія?
   -- Барзадъ, сказалъ Дефоржъ, выговаривая на французскій манеръ.-- Но, видно, онъ позаботился узнать его акуратно и сложилъ по буквамъ съ необыкновенною точностію: Барзадъ.
   -- Барса, повторила мадамъ.-- Хорошо. Имя?
   -- Джонъ.
   -- Джонъ Барса, повторила мадамъ, пробормотавъ его еще разъ про-себя.-- Хорошо. Какова его наружность, если она извѣстна?
   -- Возрастъ около сорока лѣтъ, ростъ около пяти футовъ девяти дюймовъ, черные волосы, смуглый цвѣтъ лица, недуренъ собою, глаза темные, лицо худое, длинное, носъ орлиный, но не прямой, нѣсколько-кривъ къ лѣвой щекѣ, выраженіе потому зловѣщее.
   -- Да это цѣлый портретъ! сказала мадамъ, смѣясь.-- Завтра онъ будетъ записанъ.
   Они повернули въ кабачокъ, который былъ запертъ, потому-что уже была полночь, и мадамъ Дефоржъ сейчасъ же заняла въ немъ свое мѣсто у конторки, сочла мелочь, собранную въ ея отсутствіи, осмотрѣла товаръ, проглядѣла книгу, записала въ ней, провѣрила слугу на всевозможный ладъ и отпустила его спать, потомъ вторично высыпала всѣ деньги, находившіяся въ чашкѣ, и начала завязывать ихъ въ платокъ особенными узелками, наподобіе цѣпочки, чтобы вѣрнѣе сберечь ихъ на ночь. Все это время Дефоржъ ходилъ взадъ и впередъ съ трубкою во рту, съ любовью удивляясь своей женѣ, но не мѣшая ей, и, такимъ-образомъ, можно сказать, въ-отношеніи дѣла и быта домашняго, онъ двигался всю жизнь.
   Ночь была жаркая, и спертый воздухъ кабака, окруженнаго такимъ гнилымъ сосѣдствомъ, былъ проникнутъ отвратительнымъ запахомъ. Чувство обонянія мсьё Дефоржа далеко не было нѣжное; но запасы вина пахли гораздо-крѣпче, нежели они отзывались на вкусъ, точно такъ же, какъ запасы рома, водки и анисовой настойки. Кладя выкуренную трубку, онъ отдувалъ отъ себя эту смѣсь запаховъ.
   -- Вы устали, сказала мадамъ, приподымая глаза и продолжая завязывать деньги.-- Необыкновенный запахъ!
   -- Я усталъ немного, поддакнулъ ей мужъ.
   -- Вы также немного разстроены, сказала жена, которой быстрые глаза, какъ внимательно ни слѣдили они за счетами, успѣвали бросать и на него взгляды.-- О, мужчины, мужчины!
   -- Но, мой другъ, началъ Дефоржъ.
   -- Но, мой другъ, повторила жена, твердо наклоняя голову: -- но, мой другъ! Вы надаете духомъ сегодня, мой другъ!
   -- Да, сказалъ Дефоржъ, какъ-будто вырвали мысль изъ его груди:-- это такъ долго.
   -- Это такъ долго, повторила жена. Когда же это бываетъ скоро? Мщеніе и воздаяніе требуютъ долгаго времени: это -- правило.
   -- Для молніи не нужно много времени, чтобы поразить человѣка, сказалъ Дефоржъ.
   -- Но сколько нужно времени, чтобы выработать и припасти эту молнію, скажите мнѣ?
   Дефоржъ задумчиво приподнялъ свое чело, какъ-будто пораженный глубокимъ смысломъ этихъ словъ.
   -- Немного времени нужно также, сказала жена: -- для землетрясенія, чтобы поглотить цѣлый городъ! Но скажите мнѣ, какъ долго подготовляется это землетрясеніе?
   -- Долгое время, я полагаю, сказалъ Дефоржъ.
   -- Но разъ оно подготовлено, оно совершается и мелетъ въ прахъ все предъ собою. Между-тѣмъ, оно готовится постоянно, хотя никто того не видитъ и не слышитъ. Это должно быть вашимъ утѣшеніемъ. Берегите его.
   Она завязала узелъ съ сверкающими глазами, какъ-будто задушила врага.
   -- Я говорю тебѣ, сказала жена, вытянувъ правую руку съ необыкновеннымъ величіемъ:-- что хотя оно долгое время собирается, но оно на дорогѣ, оно идетъ. Я говорю тебѣ, оно никогда не отступаетъ, никогда не останавливается. Я говорю тебѣ, оно вѣчно двигается впередъ. Оглянись кругомъ и сообрази жизнь намъ извѣстнаго міра, припомни лица всѣхъ, кого мы знаетъ, припомни бѣшенство и неудовольствіе, къ которымъ обращается Жакри (Jacquerie) безпрестанно съ постоянно возрастающею увѣренностію. Возможно ли, чтобы продолжился такой порядокъ? фи! ты мнѣ смѣшонъ.
   -- Чудная моя жена, отвѣчалъ Дефоржъ, остановившись передъ нею съ нѣсколько-поникшею головою, заложивъ руки за спину, какъ послушный и внимательный воспитанникъ передъ своимъ наставникомъ:-- я не сомнѣваюсь во всемъ этомъ; но это длится такъ долго, и очень-возможно -- вы знаете очень-хорошо, какъ это возможно -- что это не наступитъ въ нашу жизнь.
   -- Пожалуй! Что же тогда? спросила жена, завязывая другой узелъ, какъ-будто она придушила еще другаго врага.
   -- Что же! сказалъ Дефоржъ, пожимая плечами, съ видомъ сожалѣнія.-- Мы не увидимъ торжества.
   -- Мы помогли ему, отвѣчала жена, вытянувъ руку съ сильнымъ движеніемъ.-- Все, что мы дѣлаемъ, не пропадетъ даромъ. Я убѣждена, въ глубинѣ моей души, что мы увидимъ торжество. Но если даже нѣтъ, еслибъ я знала даже навѣрное, что нѣтъ, покажи мнѣ шею аристократа, тирана, и я...
   Здѣсь она, стиснувъ зубы, дѣйствительно, завязала страшный узелъ.
   -- Постой! закричалъ Дефоржъ, покраснѣвъ, какъ-будто онъ почувствовалъ, что его упрекнули въ малодушіи: -- меня также, мой другъ, ничто не удержитъ.
   -- Да! Но не слабость ли это, что вамъ непремѣнно нужно видѣть жертву, нуженъ случай, чтобъ поддержать васъ? Будьте тверды и безъ того. Когда придетъ время, спускайте тигра и дьявола, но выжидайте это время и держите тигра и дьявола на цѣпи, не показывая, но всегда наготовѣ.
   Она заключила этотъ совѣтъ сильнымъ ударомъ по конторкѣ связкою денегъ, какъ-будто она размозжила чей-то черепъ, и потомъ, взявъ эту связку подъ руку, самымъ любезнымъ манеромъ объявила, что пора идти спать.
   Слѣдующій полдень засталъ удивительную женщину на ея обыкновенномъ мѣстѣ въ кабачкѣ, прилежно занятую вязаньемъ. Возлѣ нея лежала роза, и если повременамъ она поглядывала на цвѣтокъ, то это нисколько не возмущало ея обычнаго занятаго вида. Немного было посѣтителей, пившихъ и непившихъ, стоявшихъ и сидѣвшихъ. День былъ жаркій, и кучи мухъ, простиравшихъ свое любопытство и алчные набѣги до клейкихъ рюмочекъ, возлѣ мадамъ, мертвые падали на дно ихъ. Кончина ихъ не дѣлала, однакожь, никакого впечатлѣнія на другихъ мухъ, также разгуливавшихъ и которыя смотрѣли на нихъ необыкновенно-хладнокровно (какъ-будто снѣ сами были слоны, или чрезвычайно-далеко), пока не постигала ихъ одинаковая же участь. Любопытно было смотрѣть, какъ безпечны были эти мухи! Можетъ-быть, при дворѣ думали также въ этотъ солнечный, лѣтній день.
   Фигура, входившая теперь въ дверь, набросила тѣнь на мадамъ Дефоржъ, которая почувствовала, что это было новое лицо. Она положила вязанье и стала пришпиливать розу въ головной уборъ, не взглянувъ еще прежде на вошедшаго.
   Странно. Какъ-только мадамъ Дефоржъ взяла цвѣтокъ, посѣтители перестали разговаривать и начали уходить другъ за другомъ изъ кабака.
   -- Добрый день, мадамъ! сказалъ новый посѣтитель.
   -- Добрый день, мсьё!
   Она сказала это громко, но потомъ прибавила про-себя, принявшись за вязанье: "А! добрый день, возрастъ около сорока, ростъ пять футовъ девять дюймовъ, волосы черные, недуренъ собою, цвѣтъ лица темный, глаза темные, лицо худое и длинный носъ орлиный, непрямой, слегка кривъ къ лѣвой щекѣ, что придаетъ выраженіе зловѣщее! Добрый день, все до капли! "
   -- Будьте такъ добры, дайте маленькую рюмку стараго коньяку и глотокъ свѣжей холодной воды.
   Дефоржъ исполнила желаніе съ необыкновенно-вѣжливымъ видомъ.
   -- Чудесный коньякъ!
   Еще въ первый разъ онъ заслужилъ такое привѣтствіе. Дефоржъ хорошо знала исторію этого коньяка, чтобъ повѣрить похвалѣ. Она замѣтила, однакожь, что это было очень-лестно для ея коньяка, и принялась за свое вязанье. Посѣтитель слѣдилъ нѣсколько минутъ за ея пальцами, наблюдая, между-тѣмъ, мѣстность вообще.
   -- Вы вяжете съ большимъ искусствомъ!
   -- Привычка.
   -- Какой милый узоръ!
   -- Вы полагаете? сказала она, взглянувъ на него съ улыбкою.
   -- Непремѣнно. Могу ли я спросить, для-чего это?
   -- Такъ, для препровожденія времени, сказала она, продолжая на него смотрѣть съ улыбкою и бѣгло шевеля пальцами.
   -- Не для какого-нибудь употребленія?
   -- Это зависитъ. Можетъ-быть, когда-нибудь я и найду для него употребленіе. Въ такомъ случаѣ, пожалуй, сказала Дефоржъ, съ продолжительнымъ вздохомъ и наклоняя голову съ строгимъ видомъ кокетства: -- я сдѣлаю изъ него употребленіе.
   Замѣчательно, что святой Антоній, повидимому, чувствовалъ рѣшительное отвращеніе къ розѣ, украшавшей головной уборъ мадамъ Дефоржъ. Два человѣка вошли поодиначкѣ и готовы были спросить выпить, но, увидя эту новость, запнулись и, подъ видомъ, будто пришли искать пріятеля, котораго здѣсь не было, ушли. Ни одинъ изъ присутствовавшихъ, когда вошелъ посѣтитель, также не остался. Всѣ они разбрелись. Шпіонъ смотрѣлъ въ оба глаза, но не могъ открыть условнаго знака. Они разошлись такъ, безъ цѣли, случайно, совершенно-естественно, не подавая никакого повода.
   "Джонъ", подумала Дефоржъ, считая петли, между-тѣмъ, какъ пальцы ея вязали и глаза смотрѣли на незнакомца: "постойте еще немного, и я вывяжу Барзадъ, прежде, нежели вы уйдете."
   -- Вы замужемъ?
   -- да.
   -- Есть у васъ дѣти?
   -- Дѣтей нѣтъ.
   -- Торговля идетъ, кажется, плохо?
   -- Торговля очень-плоха: народъ такъ бѣденъ.
   -- Ахъ, несчастный, жалкій народъ! и еще такъ притѣсненъ, какъ вы сказали.
   -- Какъ вы сказали, возразила она, поправляя его и ловко прибавляя въ вязаньи къ его имени лишній орнаментъ, который не сулилъ ему ничего хорошаго.
   -- Простите меня, я точно это сказалъ; но вы, конечно, это думаете.
   -- Я думаю? отвѣчала она сердитымъ голосомъ.-- У меня съ мужемъ дѣла довольно съ такимъ заведеніемъ и безъ лишняго думанья. Всѣ мы здѣсь думаемъ только, какъ бы живымъ-то быть. Вотъ о чемъ мы думаемъ, и съ утра до ночи съ насъ довольно этой думы, не обременяя нашихъ головъ мыслями о другихъ. Мнѣ думать за другихъ? Нѣтъ, нѣтъ!
   Шпіонъ, который былъ здѣсь, чтобъ подбирать каждую кроху, не обнаружилъ ни малѣйшей досады на своемъ зловѣщемъ лицѣ, но продолжалъ стоять съ видомъ болтливаго волокитства, облокотившись на конторку мадамъ Дефоржъ и прихлебывая повременамъ свой коньякъ.
   -- Несчастное происшествіе казнь Гаспара. Ахъ, бѣдный Гаспаръ!
   И онъ вздохнулъ съ необыкновеннымъ участіемъ.
   -- Божусь! отвѣчала она хладнокровно и вѣтренно: -- если люди употребляютъ ножи для этой цѣли, то они должны и поплатиться за то. Онъ зналъ напередъ, какъ дорого стоила такая роскошь; онъ заплатилъ только, чего она стоила.
   -- Я полагаю, сказалъ шпіонъ, понизивъ свой мягкій голосъ, какъ-бы вызывая его тономъ на откровенность и выражая каждымъ мускуломъ злаго лица оскорбленное революціонное чувство: -- я полагаю въ околоткѣ большое раздраженіе и сильное сочувствіе къ этому несчастному? Между нами.
   -- Въ-самомъ-дѣлѣ? спросила она, не слушая.
   -- Не правда ли?
   -- Вотъ мой мужъ, сказала мадамъ Дефоржъ.
   Содержатель лавочки вошелъ въ дверь; шпіонъ привѣтствовалъ его, дотронувшись до шляпы и говоря съ необыкновенно-привѣтливою улыбкою:
   -- Добрый день, Жакъ!
   Дефоржъ остановился и пристально посмотрѣлъ на него.
   -- Добрый день, Жакъ! повторилъ шпіонъ уже съ меньшею увѣренностью, или, по-крайней-мѣрѣ, не съ такою легкою улыбкою, смущенный его взглядомъ.
   -- Вы ошибаетесь, отвѣчалъ содержатель кабака.-- Вы принимаете меня за другаго. Это не мое имя: меня зовутъ Эрнестъ Дефоржъ.
   -- Это все равно, сказалъ шпіонъ слегка, но также и не безъ досады: -- добрый день!
   -- Добрый день! отвѣчалъ Дефоржъ сухо,
   -- Я говорилъ сейчасъ вашей женѣ, съ которою я имѣлъ удовольствіе бесѣдовать, когда вы вошли, что и слышалъ, и это меня нисколько не удивляетъ, будто народъ здѣсь сильно раздраженъ и чувствуетъ большое сочувствіе къ несчастной судьбѣ этого бѣднаго Гаспара.
   -- Никто мнѣ этого не говорилъ, сказалъ Дефоржъ, покачивая головою: -- я объ этомъ ничего не знаю.
   Сказавъ это, онъ перешелъ за конторку и остановился здѣсь, опершись рукою на спинку стула своей жены, смотря изъ-за этой преграды на человѣка, который быль теперь насупротивъ ихъ обоихъ и котораго каждый изъ нихъ застрѣлилъ бы съ чрезвычайнымъ удовольствіемъ.
   Шпіонъ, опытный въ своемъ дѣлѣ, не перемѣнилъ положенія, но опорожнилъ свою рюмочку, хлебнулъ свѣжей воды и спросилъ другую рюмочку коньяку. Мадамъ Дефоржъ налила ее и принялась снова за вязанье, напѣвая пѣсенку.
   -- Вы, кажется, хорошо знаете кварталъ, по-крайней-мѣрѣ лучше меня? замѣтилъ Дефоржъ.
   -- Совсѣмъ нѣтъ; но я надѣюсь узнать его короче. Меня такъ глубоко интересуютъ его жалкіе обитатели.
   -- А! пробормоталъ Дефоржъ.
   -- Удовольствіе вашей бесѣды, мсьё Дефоржъ, приводитъ мнѣ на память, продолжалъ шпіонъ:-- драгоцѣнныя для меня воспоминанія, соединенныя съ вашимъ именемъ.
   -- Въ-самомъ-дѣлѣ? сказалъ Дефоржъ съ большимъ равнодушіемъ.
   -- Да, въ-самомъ-дѣлѣ. Когда докторъ Манетъ былъ освобожденъ, вы, его старый слуга, вы его приняли къ себѣ. Я это знаю. Онъ былъ вами освобожденъ. Вы видите, мнѣ извѣстны всѣ обстоятельства.
   -- Конечно, это было такъ, сказалъ Дефоржъ, которому его жена, продолжавшая вязать, дала знать случайнымъ прикосновеніемъ локтя, что лучше ему отвѣчать, но только покороче.
   -- Его дочь пріѣхала къ вамъ, сказалъ шпіонъ:-- въ сопровожденіи чистенькаго коричневаго господина... какъ его зовутъ?... въ маленькомъ парикѣ... Лори... изъ банка Тельсоновъ и компаніи, и увезла его въ Англію.
   -- Это было такъ, повторилъ Дефоржъ.
   -- Очень-интересныя воспоминанія! сказалъ шпіонъ.-- Я знавалъ въ Англіи доктора Манета и его дочь.
   -- Да? сказалъ Дефоржъ.
   -- Вы мало теперь слышите о нихъ, сказалъ шпіонъ.
   -- Да, сказалъ Дефоржъ.
   -- Дѣйствительно, вмѣшалась мадамъ Дефоржъ, оторвавъ на-минуту глаза отъ работы и остановивъ свою пѣсенку: -- мы совсѣмъ не слышимъ про нихъ. Мы получили извѣстіе о ихъ благополучномъ прибытіи и потомъ еще, можетъ-быть, одно, или два письма; по съ-тѣхъ-поръ они вышли на свою дорогу жизни; мы идемъ своею дорогою и не имѣемъ съ ними сношеній.
   -- Совершенно такъ! отвѣчалъ шпіонъ.-- Она выходитъ замужъ.
   -- Выходитъ? повторила мадамъ Дефоржъ.-- Она была довольно-хороша собою, чтобъ выйдти замужъ давнымъ-давно Вы, англичане, мнѣ кажется, слишкомъ-холодны.
   -- А! Вы знаете, что я англичанинъ?
   -- Я вижу это по вашему языку, отвѣчала мадамъ Дефоржъ: -- а каковъ языкъ, я полагаю, таковъ и человѣкъ.
   Это признаніе онъ не почелъ привѣтствіемъ; но онъ проглотилъ его и обратилъ въ шутку. Выпивъ весь коньякъ, онъ прибавилъ:
   -- Да, миссъ Манетъ выходитъ замужъ, но не за англичанина, а за природнаго француза, такого же, какъ и она. И, говоря о Гаспарѣ (ахъ, бѣдный Гаспаръ! нѣтъ, это било жестоко! жестоко!), какъ стран1 но, что она выходитъ замужъ за племянника мсьё маркиза, за котораго Гаснара вздернули на высоту столькихъ футовъ, или, что все равно, за настоящаго маркиза. Но онъ живетъ въ Англіи, въ неизвѣстности. Тамъ онъ не маркизъ: онъ просто мистеръ Чарльзъ Дарнэ. Д'Ольнэ -- фамилія его матери.
   Мадамъ Дефоржъ твердо вязала; но извѣстіе оказало замѣтное дѣйствіе на ея мужа. Что онъ ни дѣлалъ за маленькою конторкою, высѣкалъ огонь, закуривалъ трубку, но, очевидно, онъ былъ смущенъ, и рука его ходила невѣрно. Шпіонъ былъ бы плохимъ шпіономъ, еслибъ не замѣтилъ этого и не записалъ въ своемъ умѣ.
   Напавъ, по -- крайней -- мѣрѣ, на это наблюденіе, каково бы ни было его достоинство, и не видя никого изъ посѣтителей, Барзадъ заплатилъ за коньякъ и простился, не упустивъ случая, однакожь, сказать передъ уходомъ самымъ вѣжливымъ образомъ, что онъ надѣется еще имѣть удовольствіе видѣть мсьё и мадамъ Дефоржъ. Послѣ его ухода, мужъ и жена оставались нѣсколько минутъ въ томъ же положеніи, подозрѣвая его возвращеніе.
   -- Можетъ ли быть это правда, сказалъ Дефоржъ, тихимъ голосомъ, посмотрѣвъ внизъ на жену, по-прежнему держа руку на спинкѣ ея стула и продолжая курить:-- что онъ сказалъ о мамзель Манетъ?
   -- Такъ-какъ онъ это сказалъ, отвѣчала жена, приподнявъ немного свои брови:-- то, вѣроятно, это ложь. Но можетъ-быть и правда.
   -- Если это правда... началъ Дефоржъ и остановился.
   -- Если это правда... повторила жена.
   -- И если случится, что мы доживемъ до торжества, я надѣюсь, ради ея, что судьба удержитъ ея мужа внѣ Франціи.
   -- Судьба ея мужа, сказала мадамъ Дефоржъ, съ ея обыкновенною твердостью:-- приведетъ его, куда суждено ему идти, къ такому концу, который долженъ покончить его. Вотъ все, что я знаю.
   -- Но странно... по-крайней-мѣрѣ, не странно ли это, сказалъ Дефоржъ, какъ-будто извиняясь передъ женою, чтобъ склонить ее на согласіе:-- послѣ всего нашего участія въ ея отцѣ и въ ней самой, имя ея мужа обречено вашею рукою рядомъ съ этимъ проклятымъ псомъ, который только-что оставилъ насъ.
   -- Вещи страннѣе случатся, когда время придетъ, отвѣчала мадамъ Дефоржъ: -- здѣсь они у меня оба, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія, и оба здѣсь по достоинству -- довольно этого.
   Сказавъ эти слова, она свернула свое вязанье и вынула розу изъ платка, которымъ была повязана ея голова. Или святой Антоній узналъ по инстинкту, что непріятное ему украшеніе исчезло, или святой Антоній сторожилъ его исчезновеніе, какъ бы то ни было, только святой скоро прибодрялся и началъ заглядывать понемногу, и кабачокъ вскорѣ принялъ свой обыкновенный видъ.
   Вечеромъ, когда преимущественно святой Антоній выходилъ наружу, усаживался на крыльцахъ, у оконъ, показывался на углахъ грязныхъ улицъ, чтобъ подышать воздухомъ, мадамъ Дефоржъ обыкновенно съ работою въ рукахъ переходила отъ одного мѣста къ другому, отъ одной группы къ другой, какъ благовѣстительница, которой подобныхъ здѣсь было много. Всѣ женщины вязали. Онѣ вязали нестоющія ничего вещи; по механическая работа замѣняла ѣду и питье; руки двигались вмѣсто челюстей и пищеварительнаго апарата: еслибъ костяные пальцы были неподвижны, желудки страдали бы сильнѣе отъ голода.
   Но пальцы двигались; за ними слѣдовали глаза и мысли. Мадамъ Дефоржъ обходила группы, и пальцы, глаза и мысли двигались теперь быстрѣе и яростнѣе въ каждомъ кружку женщинъ, которыхъ она, поговоривъ съ ними, оставляла.
   Мужъ ея курилъ у своей двери, съ удивленіемъ смотря вслѣдъ ей.
   -- Великая женщина, говорилъ онъ: -- твердая женщина, высокая женщина, колоссальная женщина!
   Темнота ложилась кругомъ; потомъ послышался колокольный звонъ, отдаленный барабанный бой королевской гвардіи. Женщины все вязали и вязали. Мракъ совершенно облекъ ихъ. Другой мракъ приближался также несомнѣнно, когда церковные колокола, весело звонившіе теперь на воздушныхъ шпиляхъ по всей Франціи, были перелиты въ громящія пушки, когда барабанный бой долженъ былъ заглушить одинъ несчастный голосъ, но теперь всемогущій, какъ голосъ власти и изобилія, свободы и жизни. Мракъ тѣснилъ этихъ женщинъ, все продолжавшихъ вязать, и онѣ сами, казалось, собирались кучками вокругъ еще невоздвигнутаго строенія, около котораго изъ пришлось сидѣть и вязать -- вязать, считая падающія головы.
   

XVII.
Одна ночь.

   Никогда еще солнце не садилось среди такого лучезарнаго блеска въ спокойномъ уголку въ Сого, какъ въ одинъ достопамятный вечеръ, когда докторъ и его дочь сидѣли вмѣстѣ подъ клёномъ. Никогда еще луна не подымалась съ такимъ кроткимъ сіяніемъ надъ громаднымъ Лондономъ, какъ въ ту же ночь, которая нашла ихъ все еще сидящими, подъ тѣмъ же деревомъ, освѣщая ихъ лица сквозь его листья.
   Люси на слѣдующій день выходила замужъ. Этотъ послѣдній вечеръ она сберегла для своего отца, и они сидѣли одни подъ клёномъ.
   -- Вы счастливы, мой милый отецъ?
   -- Совершенно, дитя мое!
   Они говорили мало, хотя оставались здѣсь долгое время. Пока еще было довольно-свѣтло, чтобъ работать и читать, она не занималась своею обыкновенною работою и также не читала ему. Такъ проводила она время возлѣ него подъ тѣмъ же деревомъ безконечное число разъ; но этотъ разъ былъ не похожъ на прежніе дни: это было совершенное исключеніе.
   -- И я очень счастлива сегодня вечеромъ, милый папа! Я такъ глубоко счастлива любовью, которую благословило небо, моею любовью къ Шарлю, любовью Шарля ко мнѣ. Но еслибъ жизнь моя не была посвящена вамъ, какъ прежде, еслибъ бракъ мой раздѣлилъ насъ хотя разстояніемъ нѣсколькихъ улицъ, то я была бы теперь болѣе несчастлива, упрекала бы себя болѣе, нежели я могу это выразить. Даже и теперь...
   И голосъ замиралъ.
   При печальномъ свѣтѣ луны, она обвила его шею и склонила свое лицо на его грудь. Свѣтъ луны всегда печаленъ, какъ свѣтъ самаго солнца, какъ свѣтъ, называемый человѣческою жизнію, при его восходѣ и захожденіи.
   -- Милый папа! скажите мнѣ теперь въ послѣдній разъ, чувствуете ли вы себя совершенно, совершенно увѣреннымъ, что моя новая привязанность, мой новый долгъ никогда не станутъ преградою между нами? Я знаю это хорошо; но вы знаете ли это? Въ вашемъ собственномъ сердцѣ чувствуете ли вы полную увѣренность?
   Отецъ отвѣчалъ съ веселою твердостію убѣжденія, едва ему свойственнаго:
   -- Совершенно увѣренъ, моя дорогая.-- Мало-того, прибавилъ онъ, нѣжно цалуя ее: -- будущность моя, Люси, представляется свѣтлѣе черезъ вашъ бракъ, свѣтлѣе, чѣмъ она могла быть, чѣмъ она была бы когда-нибудь безъ него.
   -- Еслибъ я могла на то надѣяться, мой отецъ!
   -- Вѣрь этому, любовь моя! Право, это такъ. Разсуди, какъ естественно, какъ ясно, моя милая, что это должно быть такъ. Съ вашею любовью, съ вашею молодостію вы не можете понять всѣхъ опасеній, которыя я чувствовалъ, что ваша жизнь пропадетъ даромъ...
   Она протянула руку къ его губамъ; но онъ отнялъ ее и повторилъ:
   -- Пропадетъ даромъ, дитя мое... чтобъ она не пропала даромъ, выведенная ради меня изъ естественнаго порядка вещей. Ваше самоотверженіе не можетъ понять совершенно, какъ тяготило это мой умъ; только спросите самихъ себя, могло ли быть полно мое счастіе, пока недоставало полноты вашему счастію.
   -- Еслибъ я никогда не видала Шарля, я была бы совершенно счастлива съ вами.
   Онъ улыбнулся на ея безсознательное согласіе, что она была бы несчастлива безъ Шарля, разъ увидавъ его, и отвѣчалъ:
   -- Дитя моя, вы встрѣтили Шарля; но еслибъ это не былъ Шарль, то это былъ бы кто-нибудь другой. Или еслибъ не было никого, то я былъ бы причиною тому, и мрачная сторона моей жизни отбросила бы тяжелую тѣнь и на васъ.
   Это было въ первый разъ послѣ суда, что она услышала отъ него подобный намёкъ на время его страданій. Странное, новое ощущеніе она почувствовала, пока слова его еще раздавались въ ея ушахъ, и она припоминала его долго впослѣдствіи.
   -- Слушайте! сказалъ докторъ изъ Бове, протягивая руку къ лунѣ.-- Я смотрѣлъ на нее изъ окна моей темницы, когда я не могъ переносить ея свѣта. Я смотрѣлъ на нее, когда было для меня пыткою думать, что она освѣщала то, что было мною утрачено, и я бился головою о стѣны моей темницы. Я смотрѣлъ на нее въ состояніи такого оцѣпенѣнія и летаргіи, что я думалъ только о томъ, сколько горизонтальныхъ линій можно было провести на ея дискѣ въ полнолуніи и сколькими перпендикулярными линіями можно было ихъ пересѣчь.-- Онъ прибавилъ своимъ задумчивымъ тономъ, смотря на луну:-- это было двадцать въ обоихъ направленіяхъ, и двадцатую трудно было втиснуть.
   Съ страннымъ трепетомъ внимала она, какъ вспоминалъ онъ это время; но ничто не поражало ее въ его тонѣ. Казалось, онъ только сравнивалъ свое настоящее веселье, свое блаженство съ жестокими страданіями, которыя уже прошли.
   -- Я смотрѣлъ на нее тысячу разъ, гадая о нерожденномъ еще ребенкѣ, отъ котораго я былъ оторванъ. Былъ ли онъ живъ? Родился ли онъ живой, или ударъ, поразившій бѣдную матъ, убилъ и его. Былъ ли это сынъ, который когда-нибудь отмститъ за своего отца (было время впродолженіе моего заключенія, когда жажда мщенія неотступно преслѣдовала меня)? Былъ ли это сынъ, который никогда не узнаетъ исторіи своего отца и станетъ придумывать, не исчезъ ли отецъ самъ по доброй волѣ? Не была ли это дочь, изъ которой выростетъ женщина?
   Она ближе придвинулась къ нему и цаловала его щеки и руку.
   -- Я представлялъ себѣ, что дочь совершенно забыла меня, или, скорѣе, не знала меня, не подозрѣвала моего существованія. Годъ за годомъ я считалъ ея лѣта. Я видѣлъ, какъ выходила она замужъ за человѣка, который не зналъ ничего о моей судьбѣ. Я погибъ въ памяти живыхъ людей, и въ слѣдующемъ поколѣніи пробѣлъ оставался на моемъ мѣстѣ.
   -- Батюшка! Даже внимая этимъ мечтаніямъ о дочери, которая никогда не существовала, сердцу моему сдается, что я была это дитя.
   -- Вы, Люси? Отрада, бодрость, которыя вы принесли мнѣ собою, вызываютъ эти воспоминанія, которыя скользятъ между нами и луною въ эту послѣднюю ночь. Что я сейчасъ говорилъ?
   -- Она не знала васъ; она не думала о васъ.
   -- Да! Но въ другія лунныя ночи, когда грусть и тишина иначе шевелили меня, когда онѣ дѣйствовали на меня, какъ наивное чувство покоя, какъ ощущеніе, выходящее изъ боли, я воображалъ, что она являлась въ мою келью и выводили меня изъ крѣпости на свободу. Я часто видѣлъ и блескъ ея при лунномъ свѣтѣ, какъ вижу васъ теперь; только никогда не держалъ я ея въ моихъ объятіяхъ: она стояла между дверью и маленькимъ рѣшетчатымъ окошкомъ. По понимаете ли вы, что это не было дитя, о которомъ я говорю?
   -- Дитя воображенія?
   -- Нѣтъ, это было совсѣмъ не то. Оно представлялось вѣчно-неподвижно моему болѣзненному чувству зрѣнія. Призракъ, преслѣдовавшій умъ, было другое дитя, болѣе-дѣйствительное. Его наружность, я знаю только, была похожа на мать. Другое имѣло то же сходства, какъ и вы; но это были два различныя созданія. Можете ли вы слѣдить за мною, Люси? Едва-ли, я полагаю. Вы должны пройдти черезъ одиночество заключенника, чтобъ понять эти смутныя различія.
   Какъ ни былъ спокоенъ и твердъ его тонъ, но кровь застыла въ ея жилахъ, когда онъ пробовалъ, такимъ-образомъ, анатомически разбирать свое прежнее состояніе.
   -- Въ этомъ болѣе-спокойномъ состояніи я представлялъ себѣ, при лунномъ свѣтѣ, какъ являлась она и уводила меня съ собою, чтобы показать свой семейный бытъ, исполненный дорогими воспоминаніями объ утраченномъ отцѣ. Я воображалъ ее въ ея комнатѣ. Она молилась.
   Жизнь ея была дѣятельная отрадная, полезная; но моя несчастная исторія всю ее проникала:
   -- Я была то дитя, отецъ мой! Я вполовину не была такъ добра; но по любви я была имъ.
   -- И она показывала мнѣ своихъ дѣтей, продолжалъ докторъ изъ Бове: -- они слышали обо мнѣ; она выучила ихъ сожалѣть обо мнѣ. Когда проходили они мимо тюрьмы, они держались подалѣе отъ ея мрачныхъ стѣнъ и смотрѣли на ея рѣшотки, шопотомъ разговаривая между собою. Она не могла освободить меня. Мнѣ представлялось, чти, показавъ все это, она всегда приводила меня назадъ. Но тогда благословенныя слезы облегчали меня; я падалъ на колѣни и благословлялъ ее.
   -- О, я надѣюсь, я это дитя, отецъ мой! О, мои милый, мой милый, благословите ли вы меня съ такою же теплотою завтра?
   -- Люси! я припоминаю прежнія страданія, потому-что сегодня я имѣю поводъ любить васъ болѣе, нежели могутъ выразить мой слова и благодарить Бога за мое блаженство. Самыя дикія мечты мои не приближались къ этому счастію, которое я испыталъ съ вами, Которое еще ожидаетъ насъ впереди.
   Онъ обнялъ ее, торжественно ввѣрилъ ее небу и смиренно благодарилъ небо, которое ему послало ее. Позже возвратились они домой.
   Никто не былъ приглашенъ на свадьбу, за исключеніемъ мистера, Лори; не было даже ни одной подруги, за исключеніемъ колоссальной миссъ Проссъ. Свадьба не перемѣняла ихъ мѣстопребыванія; они нашли возможнымъ только расширить квартиру, взявъ верхнія комнаты, занимаемыя неизвѣстнымъ и невидимымъ жильцомъ, и болѣе они ничего не желали.
   Докторъ Манетъ былъ очень-веселъ за скромнымъ ужиномъ. Они сидѣли только втроемъ за столомъ; миссъ Прассъ была третья. Онъ сожалѣлъ, что не было Чарльза, наполовину былъ недоволенъ милымъ заговоромъ, который удалилъ его, съ любовью пилъ за его здоровье.
   Такъ наступило время проститься съ Люси, и они разстались. По посреди тишины третьяго часа утра Люси опять сошла внизъ, тихо проникла въ его комнату, заранѣе тревожимая безсознательнымъ страхомъ.
   Всѣ вещи, однакожъ, были на своихъ мѣстахъ, все было спокойно; онъ спалъ; его бѣлые волосы были живописно раскинуты на тихомъ изголовьѣ; руки спокойно лежали на одѣялѣ. Она поставила въ тѣни ненужную свѣчу, тихо подкралась къ кровати и приложила свои губы къ его устамъ, потомъ наклонилась надъ нимъ и долго смотрѣла на него.
   Горечь заключенія наложила глубокіе слѣды на его прекрасную наружность; но онъ скрывалъ ихъ съ такою твердою рѣшительностію, что даже и во снѣ умѣлъ владѣть собою. Лица болѣе-замѣчательнаго по спокойной, рѣшительной, но осторожной борьбѣ съ невидимымъ врагомъ, вы не встрѣтили бы въ цѣломъ сонномъ царствѣ въ эту ночь.
   Она нѣжно приложила руку къ его милой груда, возсылая молитву, чтобъ она осталась навсегда такъ же вѣрна ему, какъ жаждала того ея любовь, какъ того заслуживали его несчастія. Потомъ она отняла свою руку, еще разъ поцаловала его губы и удалилась. И такъ наступилъ солнечный восходъ, и тѣни листьевъ клёна скользили но его лицу такъ же нѣжно, какъ шевелились ея губы, молившіяся за него.
   

XVIII.
Девять дней.

   День свадебный свѣтилъ ярко. Они ожидали у закрытой двери комнаты доктора, гдѣ тотъ разговаривалъ съ Чарльзомъ Дарнэ. Всѣ были готовы отправиться въ церковь: красавица-невѣста, мистеръ Лори и миссъ Проссъ, которая постепенно примирилась съ событіемъ и была бы совершенно счастлива, еслибъ ея не преслѣдовала еще мысль, что ея братъ Соломонъ долженъ бы быть женихомъ.
   -- Итакъ, сказалъ мистеръ Лори, который не могъ достаточно налюбоваться на невѣсту и который все ходилъ кругомъ ней, чтобы, осмотрѣть со всѣхъ сторонъ ея скромный, милый туалетъ:-- итакъ, вотъ для-чего, моя милая Люси, я провезъ васъ такимъ ребенкомъ черезъ качалъ! Господи благослови! Какъ- мало я думалъ тогда о томъ, что я дѣлалъ! Мнѣ и въ голову не приходило, какое одолженіе я оказывалъ моему другу мистеру Чарльзу!
   -- Вы не могли этого думать, замѣтила положительная миссъ Проссъ: -- и поэтому какже могли вы это знать? Пустяки!
   -- Въ-самомъ-дѣлѣ? Ну, пожалуй, не плачьте только, сказалъ нѣжный мистеръ Лори.
   -- Я не плачу, сказала миссъ Проссъ: -- а вы такъ плачете.
   -- Я, миссъ Проссъ? (Въ этотъ разъ мистеръ Лори осмѣливался пошутить съ нею при случаѣ.)
   -- Да вы плакали сейчасъ же. Я видѣла это и не удивляюсь тому. Такое удивительное серебро, какое вы подарили имъ, расчувствуетъ хоть кого. Не было ложки, вилки въ цѣломъ сервизѣ, сказала миссъ Проссъ, надъ которою я бы не плакала вчерашній вечеръ, когда привезли ящикъ, пока не ослѣпла отъ слезъ.
   -- Мнѣ это очень-пріятно, сказалъ мистеръ Лори: -- хотя но чести я не имѣлъ намѣренія ослѣплять этой бездѣлицею. Боже мой! Подобный случай заставляетъ думать человѣка о томъ, что онъ потерялъ. Боже мой, Боже мой! Подумайте объ одномъ: вѣдь пятьдесятъ лѣтъ назадъ могла явиться мистриссъ Лори!
   -- Совсѣмъ нѣтъ! послышалось замѣчаніе миссъ Проесъ.
   -- Вы думаете, что никогда не могло быть мистриссъ Лори? спросилъ джентльменъ, носившій это имя.
   -- Ну! возразила миссъ Проссъ: -- вы были холостякъ въ колыбели.
   -- Пожалуй! замѣтилъ мистеръ Лори, съ свѣтлою улыбкою поправляя свой парикъ.-- Это также очень-вѣроятно.
   -- И изъ васъ выкроили холостяка еще прежде, чѣмъ положили въ колыбель.
   -- Въ такомъ случаѣ, я думаю, сказалъ мистеръ Лори:-- со мною обошлись очень-невеликодушно. Я долженъ бы имѣть голосъ въ выборѣ выкройки, подъ которую меня оболванили. Довольно объ этомъ! Теперь, милая Люси, продолжалъ онъ, охватывая ея станъ: -- я слышу, они шевелится въ сосѣдней комнатѣ, и миссъ Проссъ, и я, какъ люди дѣловые, не хотимъ упустить послѣдняго случая сказать вамъ, что вамъ пріятно будетъ услышать. Милая! вы оставляете вашего добраго отца съ людьми, которые такъ же заботятся о немъ, такъ же любятъ его, какъ и вы сами; всѣ возможныя попеченія будутъ приняты впродолженіе слѣдующихъ двухъ недѣль, пока вы останетесь въ Уорикширѣ; даже Тельсоны (говоря сравнительно) будутъ для него забыты. И когда, по прошествіи этихъ двухъ недѣль, онъ присоединится къ вамъ и супругу вашему, чтобы ѣхать въ Балисъ, еще на двѣ недѣли, вы сами скажете, что мы прислали его въ полномъ здоровьи, въ самомъ счастливомъ расположеніи. Теперь я слышу, чьи-то шаги приближаются къ двери. Позвольте мнѣ поцаловать васъ, милая дѣвушка, съ благословеніемъ стараго холостяка, пока не явился кто-нибудь требовать своихъ правъ.
   На-минуту онъ взялъ ея прекрасное лицо, чтобы взглянуть на памятное выраженіе на ея челѣ, и потомъ приложилъ ея свѣтлые-золотистые волосы къ своему коричневому парику съ такою естественною нѣжностію и скромностію, что если это и былъ старомодный обычай, то, по-крайнѣй-мѣрѣ, онъ былъ такъ же древенъ, какъ самый Адамъ.
   Дверь комнаты доктора отворилась. Онъ вышелъ изъ нея вмѣстѣ съ Чарльзомъ Дарнэ. Онъ былъ такъ мертвенно блѣденъ, чего, однакожь не было замѣтно прежде, когда они оба вышли, что на лицѣ его не видно было и кровинки. Но спокойное обращеніе его не обнаруживало ни малѣйшей перемѣны; только проницательный взглядъ мистера Лори открылъ темные признаки прежней боязни и недовѣрчивости, которые коснулись его снова, какъ холодный вѣтеръ.
   Онъ протянулъ руку дочери и свелъ ее внизъ по лѣстницѣ къ каретѣ, которую нанялъ мистеръ Лори для сегодняшняго торжества. Прочіе слѣдовали въ другой каретѣ, и вскорѣ въ сосѣдней церкви, куда не заглядывали посторонніе глаза, Чарльзъ Дарнэ и Люси Манетъ были благополучно обвѣнчаны.
   Кромѣ свѣжихъ слезъ, блеставшихъ среди улыбокъ этой маленькой группы, когда церемонія была кончена, на рукѣ невѣсты загорѣлись искристые брильянты, только-что освобожденные изъ темной неизвѣстности кармановъ мистера Лори. Они вернулись домой къ завтраку. Все шло хорошо, и въ свое время золотистые волосы, когда-то ниспадавшіе на сѣдые кудри бѣднаго башмачника въ парижскомъ чердакѣ, снова мѣшались съ ними при свѣтѣ утренняго солнца, на порогѣ, при прощаньи.
   Это было горькое прощанье, хотя и не на долгое время. Но отецъ утѣшалъ ее и сказалъ наконецъ, нѣжно освобождаясь изъ ея объятій:
   -- Возьмите ее, Шарль: она ваша!
   И ея взволнованная рука привѣтствовала ихъ изъ окна экипажа, и она исчезла.
   Уголокъ былъ отдаленъ отъ праздныхъ и любопытныхъ зрителей, и всѣ приготовленія были необыкновенно-просты. Докторъ, мистеръ Лори, миссъ Проссъ поэтому были совершенно одни. Когда вернулись они въ привѣтную тѣнь прохладной передней, мистеръ Лори замѣтилъ большую перемѣну въ докторѣ, какъ-будто золотая рука, поднятая тамъ, нанесла ему ядовитый ударъ.
   Естественно, онъ сдерживалъ волненіе; должно было ожидать поэтому переворота, когда миновала необходимость въ этомъ сдерживаніи. Но прежній запуганный, безсмысленный взглядъ смущалъ мистера Лори, и, видя, какъ безсознательно онъ схватывалъ себя за голову и блуждалъ по своей комнатѣ, когда поднялись они наверхъ, мистеръ Лори припоминалъ Дефоржа, хозяина кабака, и поѣздку ихъ при свѣтѣ звѣздъ.
   -- Я думаю, шепталъ онъ миссъ Проссъ, послѣ нѣкотораго размышленія: -- я думаю, лучше теперь не говорить съ нимъ и вовсе не тревожить его. Мнѣ нужно заглянуть въ тельсоновъ банкъ. Я пойду туда сейчасъ же и вскорѣ возвращусь; потомъ мы поѣдемъ покататься за городъ, будемъ тамъ обѣдать, и все обойдется хорошо.
   Для мистера Лори было легче войдти въ тельсоновъ банкъ, нежели выбраться изъ него. Его задержали два часа. Когда онъ пришелъ назадъ, онъ поднялся одинъ по знакомой лѣстницѣ, не сдѣлавъ никакихъ вопросовъ служанкѣ. Подходя къ комнатамъ доктора, онъ былъ остановленъ тихимъ звукомъ ударовъ молота.
   -- Боже милостивый! сказалъ онъ, вздрогнувъ:-- что это такое?
   Миссъ Прессъ съ испуганнымъ лицомъ явилась возлѣ него.
   -- Боже мой, Боже мой! Все погибло! вопила она, ломая руки.-- Что мы скажемъ божьей коровкѣ? Онъ не узнаетъ меня и шьетъ башмаки!
   Мистеръ Лори сказалъ, что могъ, чтобъ успокоить ее, и вошёлъ въ комнату доктора. Скамейка была повернута къ свѣту, какъ и прежде, когда онъ видѣлъ башмачника за работою; голова его была наклонена впередъ; онъ былъ очень занятъ.
   -- Докторъ Манетъ, любезный другъ мой, докторъ Манетъ!
   Докторъ взглянулъ на него на-минуту съ полувопрошающимъ, полусёрдитымъ видомъ и опять принялся за работу.
   Онъ снялъ свой сюртукъ и жилетъ; его рубашка была разстегнута у горла, какъ и прежде, когда занимала его эта работа, и даже прежнее безумное, поблеклое выраженіе снова появилась на его лицѣ. Онъ работалъ усердно, нетерпѣливо, какъ-бы сознавая, что ему мѣшали.
   Мистеръ Лори посмотрѣлъ на работу, находившуюся въ его рукахъ, и замѣтилъ, что это былъ старый башмакъ, знакомый ему и по формѣ, и по величинѣ. Онъ взялъ другой башмакъ, возлѣ него лежавшій, и спросилъ, что это такое.
   -- Молодой дамы башмаки для гулянья, пробормоталъ онъ, не приподымая глаза:-- я долженъ бы давно его окончить. Оставьте.
   -- Но, Докторъ Манетъ, посмотрите на меня.
   Онъ повиновался съ прежнимъ безсознательно-покорнымъ видомъ, не останавливая работы.
   -- Узнаёте ли вы меня, мой любезный другъ? Подумайте-ка. Вѣдь это не ваше Дѣло. Подумайте хорошенько, любезный другъ!
   Ничто не заставляло его говорить. Онъ посмотрѣлъ вверхъ на-минуту, когда его попросили; но никакія убѣжденія не могли вынудить отъ него ни однаго слова. Онъ работалъ, работалъ и работалъ молча; слова чужія падали на него, какъ звуки на безголосную стѣну, не вызывая ни малѣйшаго эхо. Мистеръ Лори могъ открыть еще только одинъ лучъ надежды: иногда онъ посматривалъ украдкою, когда его и не просѣли. Въ этихъ взглядахъ было слабое выраженіе любопытства, недоумѣнія, какъ-будто онъ старался примирить въ своемъ умѣ какія-то сомнѣнія.
   Двѣ вещи предст Я беру его на свое попечение. Оставьте его у меня. Я за ним присмотрю, а потом отправлю его в путь. Ему хочется посмотреть на придворную знать, хочется увидеть короля, королеву, придворных; ну и пускай полюбуется на них в воскресенье.
   -- Как! -- воскликнул алчный, вытаращив глаза. -- Разве это хороший признак, что ему так хочется посмотреть на королевскую фамилию и на дворян?
   -- Жак, -- сказал Дефарж, -- если хочешь, чтобы кошке захотелось молока, покажи ей его вовремя, и собаке, коли хочешь, чтобы научилась хватать дичь, покажи заблаговременно дичь!
   Больше не было никаких пререканий. Выйдя с чердака на лестницу, они застали деревенского парня задремавшим на верхней ступеньке. Они посоветовали ему лечь на соломенную постель и выспаться хорошенько. Он не заставил себя упрашивать, тотчас улегся и вскоре заснул.
   Для такого бедняка, каким был тогдашний деревенский батрак, винная лавочка Дефаржа представляла собой вполне удовлетворительное жилище. Если б не постоянный страх перед мадам Дефарж, которой он безотчетно и втайне опасался, жизнь его в Париже была бы преисполнена новых и приятных впечатлений. Но хозяйка целый день сидела за прилавком и так тщательно не обращала на него ни малейшего внимания, так твердо решилась не замечать его присутствия, что он вздрагивал с головы до ног всякий раз, как видел ее. В душе он был уверен, что эта женщина способна задумать и выполнить такие вещи, которых он не в состоянии предвидеть, и что, если бы в ее ярко изукрашенной голове зародилась мысль объявить, что она сама видела, как он убил человека, а потом содрал с него кожу, она бы сумела так представить дело, что он и впрямь оказался бы кругом виноват.
   Поэтому, когда настало воскресенье, деревенский парень был не слишком доволен (хоть и выразил свое удовольствие по этому поводу), когда узнал, что мадам Дефарж будет сопровождать его и мужа в Версаль. Немало конфузило его и то обстоятельство, что, когда они туда поехали в омнибусе, мадам Дефарж во всю дорогу вязала на спицах при всей публике, а еще более конфузило его то, что она не выпускала из рук вязанье даже и тогда, когда они стояли в толпе, ожидая проезда королевской коляски.
   -- Как вы прилежно работаете, сударыня, -- сказал ей человек, стоявший рядом с ней в толпе.
   -- Да, -- отвечала мадам Дефарж, -- у меня очень много дела
   -- А что вы, собственно, делаете, сударыня?
   -- Мало ли что.
   -- Например?
   -- Например, саваны шью, -- сказала мадам Дефарж очень спокойно.
   Сосед посторонился от нее и при первом удобном случае отошел подальше, а деревенский парень стал обмахиваться своей синей шапкой, находя, что тут невыносимая духота. Если ему для освежения нужно было присутствие короля и королевы, на его счастье, это средство досталось ему очень скоро. Через несколько минут показалась золоченая коляска, в которой сидели широколицый король и красавица королева, а за ними покатили в колясках все чины двора, длинная вереница смеющихся дам и изящных кавалеров, все нарядные, расфранченные, и столько тут было драгоценных каменьев, шелковых материй, пудры и всякой пышности, столько пренебрежительных гримасок и красивого презрения на лицах благородных особ обоего пола, что наш деревенщина совсем опьянел от благоговейного восторга и так усердно принялся кричать: "Да здравствует король! Да здравствует королева! И да здравствуют все другие прочие!" -- как будто никогда и не слыхивал о существовании вездесущего Жака.
   Потом пошли сады, дворы, террасы, фонтаны, зеленые лужайки, опять король с королевой, опять дворцовая прислуга, еще больше важных господ и нарядных дам, и снова: "Да здравствуют они все!" -- и парень так расчувствовался, что даже всплакнул от умиления. Все это заняло часа три, и все время он восхищался, благоговел, кричал, умилялся до слез, и все время Дефарж следовал за ним по пятам и придерживал его за шиворот, как будто боялся, как бы он не бросился на предметы своего кратковременного восторга и не растерзал их на части.
   -- Браво! -- молвил Дефарж, покровительственно потрепав его по спине, когда спектакль кончился. -- Ты славный парень!
   Парень между тем начинал приходить в себя и серьезно подумывал, что напрасно предавался таким восторженным демонстрациям; однако нет!
   -- Таких-то ребят нам и нужно! -- сказал ему на ухо Дефарж. -- Глядя на тебя, эти болваны думают, что нынешнее положение вещей будет длиться без конца. Эта уверенность придает им нахальства, а чем они будут нахальнее, тем скорее им конец.
   -- Эге, -- произнес парень, размышляя, -- ведь это правда!
   -- Эти дураки ничего не понимают, -- продолжал Дефарж, -- они презирают само наше дыхание и готовы во всякое время задушить и тебя, и меня, и сотни таких, как мы; для них жизнь их собак и лошадей во сто раз дороже нашей, а все-таки они только то и видят, что мы им показываем. Так пускай же еще немного ошибаются на этот лад, и чем сильнее будут ошибаться, тем лучше.
   Мадам Дефарж надменно взглянула на клиента и утвердительно кивнула.
   -- Что до вас, -- сказала она, -- вы ведь станете кричать и проливать слезы ради чего угодно, было бы зрелище да шум. Так ли я говорю? Признайтесь!
   -- Да, кажется, что так, сударыня...
   -- Так что, если вам дадут большую кучу кукол и скажут, что вы можете их ломать и обдирать, а все, что останется, взять себе, ведь вы будете выбирать самых нарядных и разодетых кукол, не правда ли? Говорите же!
   -- Конечно, сударьйя.
   -- Конечно. Ну а если вам покажут стаю пестрых птиц, которые не могут летать, и велят выщипать перья в вашу собственную пользу, ведь вы сначала приметесь за тех, у которых перья лучше и красивее, не так ли?
   -- Так точно, сударыня.
   -- Ну вот, вы сегодня видели и кукол, и птиц, -- сказала мадам Дефарж, указывая в ту сторону, куда удалилось блистательное зрелище, -- а теперь ступайте домой!
  

Глава XVI
ЗА ТЕМ ЖЕ РУКОДЕЛИЕМ

   Мадам Дефарж с мужем мирно возвращались домой, в лоно Сент-Антуанского предместья, между тем как деревенский парень в синей шапке пробирался темной ночью по пыльной пешеходной тропинке под тенью деревьев, окаймлявших большую дорогу, медленно подвигаясь в ту сторону, где величавый замок господина маркиза, ныне покоившегося в могиле, прислушивался к шелесту садовых деревьев. Каменные лица на стенах замка столько наслушались всяких рассказов от шептавшейся листвы и журчащего фонтана, что выражение их несколько раз менялось, по смутному свидетельству тех немногих деревенских бедняков, которые в поисках за травой, годной в пищу, и за хворостом, годным на топливо, отваживались доходить до таких мест, откуда видны были большое каменное крыльцо, мощеный двор и террасы величавого замка; этим отощавшим беднякам чудилось, что за этот год каменные лица глядели различно. Среди голодного и тощего люда, окружавшего замок, сложилась даже смутная и бледная легенда, будто бы в ту минуту, как нож вонзился в грудь маркиза, каменные лица, дотоле выражавшие только презрительную надменность, вдруг стали выражать гнев и страдание; а когда на виселице в сорок футов вышиной повисла над деревенским колодцем человеческая фигура, каменные лица опять переменили выражение, выказывая жестокое торжество удовлетворенного мщения, которое отныне останется на них вовеки. На том каменном лице, что красовалось над большим окном спальни, где совершилось убийство, на тонко очерченном носу образовались две легкие впадины, которые все признали теперь, а прежде никогда не замечали. В тех редких случаях, когда два-три смельчака решались пойти посмотреть на окаменевшее лицо господина маркиза, едва лишь один из них отваживался указать на него своим костлявым пальцем, как уж вся компания в ужасе кидалась назад, путаясь во мху и в сухой листве наряду с зайцами и кроликами, судьба которых была счастливее их, потому что они здесь круглый год находили себе пропитание.
   Замок и хижины, каменные лица и фигура, качавшаяся на виселице, кровавое пятно на каменном полу спальни и прозрачная вода в деревенском колодце, и тысячи акров земли, принадлежавшей поместью, и вся окрестная провинция, и сама Франция, окутанные ночной темнотой, еле виднелись под ночным небом. Также и весь наш мир, со всем, что в нем есть великого и малого, заключается в пространстве одной мерцающей звезды. И как человеческий разум научился разлагать световой луч и познавать его составные части, так высший разум может разобраться в слабом мерцании нашего земного мира и разложить каждую мысль и каждое действие, всякий порок и всякую добродетель каждого из созданий, ответственных за свои поступки.
   Супруги Дефарж при свете звездного неба, громыхаясь в тяжеловесном общественном экипаже, подъехали к той из парижских застав, куда, естественно, вела их дорога из Версаля. Тут произошла обычная остановка у городских ворот, и из сторожевой будки вышли с фонарями сторожа для обычного освидетельствования проезжих. Мсье Дефарж вышел из омнибуса, имея знакомых как среди солдат на гауптвахте, так и среди полицейских чинов. Один из полицейских оказался даже его близким приятелем, так что они очень нежно обнялись.
   Когда предместье снова приняло их в свои темные объятия и Дефаржи, выйдя из омнибуса на перекрестке, пешком отправились по переулкам домой, меся ногами уличную грязь и всякие отбросы, мадам Дефарж обратилась к мужу с таким вопросом:
   -- Ну, друг мой, что ж тебе сообщил сегодня полицейский Жак?
   -- Да не многое успел сообщить, однако же сказал все, что ему самому известно. Дело в том, что в наш квартал назначили еще одного шпиона; может быть, и не одного, а еще нескольких назначили, но он-то знает только одного.
   -- Ну хорошо, -- сказала мадам Дефарж, подняв брови с деловым видом. -- Надо же его внести в список. Как зовут этого человека?
   -- Он англичанин.
   -- Тем лучше. Как же его фамилия?
   -- Барсед, -- сказал Дефарж, выговаривая английское слово на французский лад; однако же он так старался как можно точнее запомнить составные буквы, что произнес почти совершенно правильно.
   -- Барсед, -- повторила жена, -- ладно. А христианское имя?
   -- Джон.
   "Джон Барсед", -- повторила она еще раз про себя, а потом вслух:
   -- Хорошо. Каков же он на вид? Известно ли это?
   -- Как же! Возраст -- лет сорока; росту -- около пяти футов и девяти дюймов; черные волосы, смуглый цвет лица; довольно красивая наружность; темные глаза, лицо продолговатое, худощавое; нос орлиный, но неправильный, слегка свернут на левую сторону, что придает ему зловещее выражение.
   -- Эге, да это целый портрет, ей-богу, -- сказала мадам Дефарж, рассмеявшись. -- Завтра же я внесу его в список.
   Они вошли в свою лавку, которая была заперта, потому что было уже за полночь; хозяйка немедленно заняла свое обычное место за конторкой, пересчитала мелкие деньги, вырученные в ее отсутствие, проверила товар, просмотрела записи в счетной книге, записала что-то своей рукой, отчитала на все лады своего сидельца и, наконец, отослала его спать. Тогда она еще раз высыпала из чашки всю накопившуюся мелочь и принялась завязывать ее в узелки своего платка, чтобы удобнее было сохранить деньги в течение ночи. Между тем Дефарж с трубкой во рту расхаживал взад и вперед по лавке, молча любуясь распорядительностью своей супруги и ни во что не вмешиваясь; впрочем, во всем, что касалось торговли и домашнего хозяйства, он вел себя точно так же в жизни.
   Ночь была душная; в лавке, наглухо запертой и помещавшейся в такой неопрятной части города, было жарко и спертый воздух был наполнен вонючими испарениями. Мсье Дефарж далеко не отличался тонкостью обоняния, однако запас вина в его лавке издавал запах гораздо более крепкий, нежели можно было ожидать по его вкусу, и, кроме того, тут сильно пахло ромом, водкой и анисовой настойкой. Дефарж поморщился и фыркнул, отложив в сторону свою докуренную трубку.
   -- Ты устал, -- сказала жена, взглянув на него и продолжая завязывать деньги в узелки, -- здесь ничем особенным не пахнет, воздух такой же, как всегда.
   -- Да, я немного утомился, -- сказал ее муж.
   -- И к тому же немного приуныл, -- продолжала жена, быстрые глаза которой успевали и деньги считать, и пристально наблюдать за мужем. -- Ох уж эти мужчины!
   -- Однако же, милая моя...
   -- Ничего не "однако же", милый мой! -- прервала его она, кивая очень решительно. -- Не "однако же", а просто ты сегодня нос повесил, вот что!
   -- Ну что ж, -- сказал Дефарж, как будто из его груди насильно вырывали какую-то мысль, -- ведь это все так долго тянется!
   -- Да, очень долго, -- молвила жена. -- Но что ж, что долго? Для возмездия, для мщения всегда требуется много времени. Иначе нельзя.
   -- Молнии не много надо времени, чтобы поразить человека, -- сказал Дефарж.
   -- А долго ли собираются тучи, из которых ударит молния? Ну-ка, скажи, -- спокойно проговорила жена.
   Дефарж задумчиво поднял голову, как бы соображая, что эта мысль довольно верная.
   -- Вот то же, когда бывает землетрясение, -- продолжала мадам Дефарж, -- оно в несколько секунд поглощает целый город. А скажи-ка, сколько нужно времени, чтобы подготовить землетрясение?
   -- Должно быть, много, -- сказал Дефарж.
   -- Но, назрев, оно разом обнаруживается и все уничтожает вконец. А пока назревает, подземная работа все время подвигается, хоть ничего не видать и не слыхать. Тем и утешайся. Подожди.
   Сверкая глазами, она связала еще один узелок с такой энергией, как будто затягивала петлю на шее лютого врага.
   -- Я тебе говорю, -- продолжала она, протянув правую руку ради большей выразительности, -- хотя дело и долго тянется, но оно все время подвигается вперед. Я тебе говорю, оно идет безостановочно, ни перед чем не отступая, и с каждой минутой приближается. Посмотри кругом, вникни в жизнь всех, кто нас окружает, припомни их лица, их взгляды, сообрази, с какими настрадавшимися и обозленными людьми имеет дело Жакерия {Жакерия -- восстание крестьян во Франции в XIV в., сопровождавшееся пожарами, насилиями и убийствами.} и как они с каждым часом становятся нетерпеливее и яростнее. Может ли удержаться такое положение вещей? Вот еще! Конечно нет!
   -- Бесстрашная моя! -- молвил Дефарж, стоя перед ней, слегка наклонив голову и заложив руки за спину, точно прилежный ученик перед учителем. -- Это все, несомненно, справедливо, и я не в этом сомневаюсь, но... это длится так давно, и вполне возможно... ведь ты должна сознаться, что это возможно... что если это случится, то не на нашем веку!
   -- Ну так что же за беда? -- спросила мадам Дефарж, затягивая еще один узелок на шее воображаемого врага.
   -- Только та и беда, -- отвечал Дефарж не то жалобно, не то извиняясь и пожав плечом, -- только та и беда, что мы не будем свидетелями торжества!
   -- Зато знаем, что подготовили его, -- возразила она, значительно подняв руку. -- Все, что мы делаем, делается не понапрасну. Я всей душой верю, что мы будем участвовать в победе и сами увидим торжество. Но если бы и не случилось этого, если бы я наверное знала, что до этого не доживу, только покажи мне аристократа или тирана, дай только добраться до его шеи, и я...
   Тут мадам Дефарж стиснула зубы и с такой силой затянула узелок, что страшно было на нее смотреть.
   -- Постой! -- воскликнул Дефарж, слегка покраснев, как будто чувствовал, что его подозревают в трусости. -- Ведь и я тоже, милая моя, не остановлюсь ни перед чем!
   -- Это так, но ты все-таки проявляешь малодушие: для поддержания бодрости тебе нужно от времени до времени посмотреть на твою жертву. А ты старайся обойтись без этого. Когда придет время, спускай с цепи и тигра, и дьявола, но до времени держи и тигра, и дьявола на цепи и не показывай их никому... только смотри, чтобы они всегда были у тебя наготове.
   Мадам Дефарж подкрепила этот совет тем, что звонко стукнула набитыми узелками о прилавок, точно хотела размозжить чей-то череп, потом сунула себе под мышку тяжелый платок и преспокойно заметила, что пора спать.
   На другой день около полудня эта удивительная женщина сидела в винной лавке на своем обычном месте и прилежно вязала на спицах. Возле нее на конторке лежала роза, и, хотя она иногда взглядывала на цветок, лицо ее не меняло своего обычного выражения хозяйственной озабоченности. В лавке было не много посетителей; одни пили, другие просто сидели или стояли в разных местах. День был очень жаркий, и многочисленные стаи мух, перелетая с места на место, простирали свои любознательные исследования до самого дна липких стаканчиков, расположенных на прилавке перед хозяйкой, и там внезапно умирали. Их смерть, по-видимому, не производила никакого впечатления на остальных мух, гулявших пока на свободе; они смотрели на мертвых собратьев с таким хладнокровием, как будто сами они совсем не мухи, а слоны или что-нибудь столь же непохожее на мух, а потом подвергались той же участи. Любопытно наблюдать, до чего легкомысленны бывают мухи!.. И очень вероятно, что в этот солнечный летний день именно так думали при дворе.
   В дверях показался человек; тень от него упала на мадам Дефарж, и она сразу почуяла в нем небывалого посетителя. Не глядя на него, она отложила свое вязанье, взяла розу и стала прикалывать ее к своему головному убору.
   Удивительное дело: как только хозяйка взяла в руки розу, посетители перестали разговаривать и начали поодиночке уходить из лавки.
   -- Доброго утра, сударыня! -- сказал новый гость.
   -- Доброго утра, сударь.
   Эти слова она произнесла громко, а про себя прибавила, снова взявшись за вязание: "Ага! Здравствуй, любезный! Возраст около сорока лет, росту пять футов и девять дюймов, черные волосы, красивая наружность, смуглая кожа, темные глаза, длинное лицо, худощав, нос орлиный, но неправильный, слегка свернут налево, что придает лицу зловещее выражение. Здравствуй, голубчик!"
   -- Будьте так добры, сударыня, дайте мне рюмочку старого коньяка и глоток свежей холодной воды.
   Хозяйка с самым любезным видом подала то и другое.
   -- Какой превосходный у вас коньяк, сударыня!
   Этот товар первый раз в ее жизни заслужил подобный отзыв, и мадам Дефарж, доподлинно знавшая историю этого напитка, знала, что он не стоит таких похвал. Однако она сказала, что ей лестно это слышать, и опять принялась за вязание.
   Посетитель в течение нескольких минут смотрел на ее пальцы, пользуясь случаем в то же время окинуть глазами все заведение.
   -- Как искусно вы работаете, сударыня.
   -- Я привыкла к рукоделию.
   -- И какой хорошенький узор!
   -- Вам нравится? -- молвила она, с улыбкой взглянув на посетителя.
   -- Очень нравится. Можно узнать, для чего предназначается ваше вязанье?
   -- Так, для препровождения времени, -- отвечала мадам Дефарж, глядя на него с улыбкой и проворно перебирая спицы своими ловкими пальцами.
   -- Значит, не для употребления?
   -- Это зависит от обстоятельств. Когда-нибудь, может быть, я найду для него подходящее употребление. Вот если найду, -- прибавила она, вздохнув и с суровым кокетством тряхнув головой, -- тогда и это вязанье пойдет в дело.
   Достойно замечания, что обитатели предместья Сент-Антуан решительно не любили, когда мадам Дефарж носила в своем головном уборе розу. Два посетителя едва заглянули в лавку, притом в разное время, и уж собирались спросить себе вина, но, завидев ее головной убор, замялись на пороге, притворились, что ищут какого-то знакомого, которого в лавке не оказалось, и ушли. Что до тех, которые тут были, когда вошел этот новый посетитель, из них уж ни одного не осталось. Постепенно все разошлись. Шпион внимательно ко всему присматривался, но не мог подметить никакого условного знака. Уходя, каждый из гостей имел такой жалкий, нищенский и пришибленный вид и заходил сюда как будто так случайно и бесцельно, что казалось вполне естественным, чтобы он и убирался так же беспричинно.
   "Джон, -- думала про себя мадам Дефарж, высчитывая петельки узора на своем вязанье и не спуская глаз с незнакомца. -- Постой еще немножко, и я при тебе вывяжу -- Барсед".
   -- У вас есть муж, сударыня?
   -- Есть.
   -- И дети есть?
   -- Нет, детей нет.
   -- А дела идут плохо?
   -- Очень плохо, потому что народ беден.
   -- Ах да, несчастный, бедствующий народ! И притом такой угнетенный... как вы говорите.
   -- То есть как вы говорите, -- поправила его хозяйка, ввязывая в его имя какую-то черточку, не предвещавшую для него ничего хорошего.
   -- Извините, конечно, это я сказал; но очень естественно, что и вы так же думаете. Это несомненно.
   -- Я думаю?! -- воскликнула хозяйка, возвышая голос. -- Нам с мужем некогда раздумывать, дай бог кое-как поддержать торговлю. Мы здесь только о том и думаем, как бы свести концы с концами. Вот и вся наша дума, и будет с нас этой заботы с утра до ночи, и нечего нам ломать себе голову заботами о других. Вот еще! Стану я думать о других! Не на таковскую напали.
   Шпион, пришедший сюда с целью попользоваться хоть какими-нибудь малейшими крохами указаний, чувствовал себя совершенно сбитым с толку, однако не хотел выразить этого на своем зловещем лице, а напротив, упершись локтем в конторку, он стоял с галантным видом, понемножку прихлебывая из рюмки коньяк.
   -- А какое ужасное дело, сударыня, эта казнь Гаспара. Ах, бедный Гаспар! -- Тут он испустил вздох глубочайшего сострадания.
   -- Вот еще! -- хладнокровно возразила мадам Дефарж. -- Раз люди пускают в ход ножи, это не может им пройти даром. Он должен был знать наперед, чем это пахнет. Доставил себе удовольствие -- и расплатился за него.
   -- Я думаю... -- сказал шпион, понизив свой мягкий голос до конфиденциального шепота и каждой чертой своего зловещего лица стараясь выразить щепетильность революционера, оскорбленного в своих заветных чувствах, -- я думаю, что в здешнем околотке существует сильное возбуждение в пользу несчастного Гаспара. Замечается общее негодование и жалость к нему, не правда ли? Это, конечно, между нами...
   -- Право, не знаю, -- отвечала мадам Дефарж безучастно.
   -- А разве вы ничего такого не замечали?
   -- Вот и муж мой! -- сказала мадам Дефарж.
   Хозяин винной лавки в эту минуту действительно появился в дверях, и шпион, притронувшись к полям своей шляпы, приветливо улыбнулся и сказал:
   -- Здравствуй, Жак!
   Дефарж остановился и вытаращил на него глаза.
   -- Здравствуй, Жак! -- повторил шпион уже не так уверенно и даже начиная конфузиться устремленного на него взгляда.
   -- Вы ошибаетесь, сударь, -- сказал хозяин винной лавки. -- Очевидно, вы принимаете меня за кого-то другого. Это совсем не мое имя. Меня зовут Эрнест Дефарж.
   -- Ну, все равно! -- сказал шпион шутливо, но не без смущения. -- Все-таки здравствуйте!
   -- Здравствуйте! -- сухо отвечал Дефарж.
   -- Я имел удовольствие поболтать с вашей супругой и, когда вы вошли только что, говорил ей, что в предместье Сент-Антуан, судя по слухам, замечается (да оно и неудивительно) большая симпатия и сильное негодование по поводу несчастной участи бедного Гаспара!
   -- Я ни от кого ничего такого не слыхал, -- сказал Дефарж, отрицательно качая головой. -- В первый раз слышу.
   С этими словами он прошел за прилавок и встал, положив одну руку на спинку стула своей жены и через этот оплот глядя в глаза человеку, которого они оба ненавидели и оба с величайшим удовольствием застрелили бы сию минуту.
   Шпион, привыкший к таким проделкам, не менял своей непринужденной позы; он осушил рюмочку коньяку, запил его глотком холодной воды и попросил еще рюмочку. Мадам Дефарж налила ему коньяку, взялась опять за свое вязание и начала мурлыкать над ним какую-то песню.
   -- Вы, как видно, хорошо знакомы с этой частью города, во всяком случае лучше, нежели я? -- заметил Дефарж.
   -- О нет, но я надеюсь познакомиться с ней поближе. Меня заинтересовали несчастные обитатели здешнего околотка.
   -- Вот как! -- пробурчал Дефарж.
   -- Приятная беседа с вами, господин Дефарж, -- продолжал шпион, -- напомнила мне, что у меня связаны с вашим именем некоторые интересные воспоминания.
   -- Неужели? -- молвил Дефарж вполне безучастно.
   -- Как же! Мне известно, что, когда доктор Манетт был выпущен из тюрьмы, вам, его старому слуге, было поручено позаботиться о нем. Вы его приняли с рук на руки. Как видите, все эти обстоятельства мне известны.
   -- Да, это верно, -- подтвердил Дефарж.
   Жена его, не переставая вязать и напевать песенку, случайно задела его локтем, давая понять, что благоразумнее будет что-нибудь отвечать, только покороче.
   -- К вам же приезжала и дочь его, -- продолжал шпион, -- ее провожал такой чистенький господин в гладком паричке; как бишь его звали?.. Лорри, кажется... еще он служит в конторе Тельсона и компании... И они тогда взяли от вас доктора и увезли его в Англию.
   -- Да, это верно, -- повторил Дефарж.
   -- Не правда ли, интересные воспоминания? -- сказал шпион. -- Я был знаком с доктором Манеттом и его дочкой там, в Англии.
   -- Да? -- молвил Дефарж.
   -- Вы нынче редко имеете о них известия? -- сказал шпион.
   -- Редко, -- отвечал Дефарж.
   -- Вернее сказать, -- вмешалась мадам Дефарж, отрываясь от рукоделия и от песенки, -- мы совсем ничего о них не знаем. В то время получили известие об их благополучном приезде в Англию, потом было еще одно или два письма, а с тех пор ничего. Они пошли своей дорогой в жизни, мы ведем свою линию и в переписке с ними не состоим.
   -- Совершенно справедливо, сударыня, -- сказал шпион. -- А эта барышня собирается выходить замуж.
   -- Как! Еще только собирается? -- сказала мадам Дефарж. -- Она была такая хорошенькая, что я думала, она давно замужем. Но вы, англичане, такие холоднокровные!
   -- О, почем вы знаете, что я англичанин?
   -- По вашей речи, -- отвечала хозяйка. -- А у вас выговор английский, стало быть, и порода английская.
   Он не мог принять этого замечания за комплимент, но постарался вывернуться посредством любезной шутки. Покончив со второй рюмкой коньяку, он сказал:
   -- Как же, мисс Манетт выходит замуж. Только не за англичанина; он, так же как и она, французского происхождения. И кстати, о Гаспаре (ах, бедный Гаспар! Ужасная, ужасная казнь!)... Любопытно, что она выходит замуж за племянника господина маркиза, из-за которого Гаспара вздернули на такую высокую виселицу, или, лучше сказать, за теперешнего маркиза. Но он живет в безвестности, в Англии никто не знает, что он маркиз; он там -- Чарльз Дарней. Фамилия его матери была Д'Оней.
   Госпожа Дефарж продолжала вязать твердой рукой, но на ее мужа эти известия произвели заметное впечатление. Он всячески старался скрыть свое волнение, возился за конторкой, набил себе трубку, высек огня, раскурил ее, но, что ни делал, видно было, что он смущен и руки его дрожали. Шпион не был бы шпионом, если бы всего этого не подметил и не запомнил.
   Видя, что наконец попал в цель и что из этого впоследствии можно что-нибудь извлечь, а между тем никаких других посетителей не было и посторонних разговоров заводить было не с кем, мистер Барсед заплатил за свою выпивку и распростился с хозяевами. Перед уходом он с самым любезным видом заявил, что рассчитывает на удовольствие дальнейшего знакомства с мсье и мадам Дефарж.
   Когда он вышел из лавки на улицу, муж и жена еще некоторое время оставались в тех же позах, на случай чтобы он не застал их врасплох, если вздумает воротиться.
   -- Может ли это быть? -- тихо сказал Дефарж, стоя с трубкой в зубах и по-прежнему одной рукой опираясь на спинку стула своей жены. -- Правда ли, что он сказал насчет мамзель Манетт?
   -- Раз он сказал, вероятно, это вздор, -- отвечала она, слегка подняв брови. -- А впрочем, может быть, и правда.
   -- А если правда... -- начал Дефарж и замолчал.
   -- Ну что ж, коли правда? -- спросила жена.
   -- И если случится все, что должно быть, и мы доживем до торжества... надеюсь, ради нее, что судьба не допустит ее мужа вернуться во Францию.
   -- Что бы ни случилось, -- сказала мадам Дефарж с обычным своим спокойствием, -- ее муж от своей судьбы не уйдет и кончит тем, чем должен кончить. А больше я ничего не знаю.
   -- Странно, однако, -- по крайней мере теперь мне это кажется очень странным, -- продолжал Дефарж, как будто желая поставить жену на свою точку зрения, -- что после всего нашего сочувствия к ее отцу и к ней самой, в ту самую минуту, как мы узнали о ее замужестве, ты своей собственной рукой внесла имя ее мужа в число осужденных и поставила его радом с именем того подлеца, что только что был тут!
   -- Мало ли будет еще более странных совпадений в тот час, когда на нашей улице будет праздник, -- отвечала жена. -- Да, они оба у меня тут записаны, это верно. И оба попали сюда по заслугам. А больше мне ничего не требуется.
   Она сложила свою работу и стала отшпиливать розу, которая была приколота к косынке, повязанной на ее голове. Почуяло ли население предместья, что это ненавистное украшение снято, или вокруг лавки бродили люди, сторожившие момент его исчезновения, но, как только роза была устранена, посетители отважились снова зайти в лавку, и вскоре она приняла свой обычный вид.
   Вечером, когда предместье особенно выворачивалось наизнанку, в том смысле, что всякий или сидел на окне, или присаживался на пороге наружной двери, или стоял на углах и перекрестках грязных улиц и переулков, стараясь дохнуть более свежим воздухом, мадам Дефарж, с вязаньем в руках, имела привычку бродить с места на место, переходя от одной группы к другой и выполняя миссию особого рода. Она была миссионерша, вестовщица, и таких было немало в ту пору; не дай бог, чтобы когда-нибудь в мире они появились опять.
   Все женщины что-нибудь вязали на спицах. Рукоделие было самое дрянное, но этот машинальный труд служил механической заменой пищи и питья; руки были заняты, тогда как нечем было занять желудок и челюсти; если бы эти костлявые пальцы не были в движении, пустые желудки давали бы себя чувствовать гораздо резче.
   Но пока действовали пальцы, и глаза смотрели живее, и мысль работала упорнее. И по мере того как мадам Дефарж переходила от одной женской группы к другой, все три сорта деятельности оживлялись, и каждая из женщин, с которыми она заговаривала, смотрела яростнее и быстрее перебирала спицами.
   Сам Дефарж, с трубкой в зубах, стоял на пороге своей лавки и со стороны любовался на свою жену.
   -- Вот великая женщина! -- говорил он. -- Сильная женщина, и какая она величавая... ужас какая величавая!
   Между тем стало смеркаться. С церковных башен понеслись звуки колоколов, изцали доносился барабанный бой королевской гвардии, а женщины сидели и все перебирали спицами. Наконец совсем стемнело. В то же время тьма иного рода начинала окутывать местность. Наступала та темная пора, когда приятный звук колоколов, звонивших теперь со многих стройных башен во всей Франции, должен был смениться грохотом пушечных выстрелов, а барабанный бой должен был заглушить жалкий голос того, кто в эту минуту был еще могучим воплощением власти и роскоши, свободы и жизни. Близилось время, когда эти самые женщины будут сидеть и все так же вязать, вязать, вязать, группируясь вокруг некоего сооружения, которого никто еще пока не строил, и пальцы их будут все так же проворно двигаться, но они будут считать не петельки своего вязанья, а те человеческие головы, что будут падать одна за другой.
  

Глава XVII
ОДНА НОЧЬ

   Никогда еще заходящее солнце не обдавало более ясным блеском тихого закоулка в квартале Сохо, как в тот достопамятный вечер, когда доктор Манетт и дочь его сидели вдвоем на дворе под тенью чинары. И полная луна никогда не серебрила более мягким сиянием города Лондона, чем в тот вечер, когда она застала их сидевшими все на том же месте и, заглянув на них сквозь древесную листву, озарила их лица.
   На завтра назначена была свадьба Люси. Ей захотелось посвятить этот последний вечер своему отцу, и они были одни под деревом.
   -- Папа, милый, счастливы вы теперь?
   -- Вполне счастлив, дитя мое.
   Они мало говорили, хотя долго сидели так вдвоем. Пока было настолько светло, что еще можно было работать или читать, она не принималась за свое всегдашнее рукоделие и не читала ему вслух. Она всегда в эту пору либо читала ему, либо работала, сидя с ним под этим деревом, но нынешний вечер был совсем особенный, непохожий на прежние вечера.
   -- И я тоже сегодня очень счастлива, дорогой папа. Глубоко счастлива любовью, которую сам Господь благословил... моей любовью к Чарльзу и его любовью ко мне. Но если бы моя дальнейшая жизнь не посвящалась все-таки вам, если бы мои обстоятельства так сложились, что мое замужество отдалило бы меня от вас хоть на несколько улиц, я не могла бы чувствовать себя счастливой, меня бы совесть мучила так сильно, как не умею выразить. Даже и теперь, при настоящих условиях...
   При "настоящих условиях" голос ее оборвался, и она не могла больше говорить.
   При печальном свете луны она обвила руками его шею и прижалась лицом к его груди. Лунный свет всегда печален, так же как и солнечный, да и тот свет, что зовется жизнью человеческой, -- все они печальны при восходе и при закате.
   -- Милый мой, бесценный! Можете ли вы теперь еще раз сказать мне, что нисколько не сомневаетесь в том, что никакие новые привязанности, ни мои новые обязанности никогда не станут между вами и мной? Я-то знаю это, но знаете ли вы? В глубине вашей души уверены ли вы в этом?
   Отец отвечал тоном такого твердого убеждения и так бодро, что едва ли это могло быть притворно.
   -- Совершенно уверен, моя душечка! И даже больше того, -- прибавил он, нежно целуя ее, -- будущее кажется мне гораздо надежнее и радостнее, моя Люси, когда я смотрю на него сквозь призму твоего замужества, а без этого оно бы не было и не могло быть сколько-нибудь светло.
   -- Ах, если б я могла надеяться, что это так, папа!
   -- Верь, моя милая, что оно так и есть. Посуди сама, как просто и естественно одно вытекает из другого. Ты так молода, так всецело мне предана, что не можешь себе представить, до какой степени я опасался, чтобы жизнь твоя не пропадала даром...
   Она хотела зажать ему рот рукой, но он взял эту руку и, держа ее в своей, повторил:
   -- Да, именно я боялся, как бы она не пропала даром, как бы ты не вышла из обычной и естественной колеи, и все из-за меня. Ты, по своему бескорыстию, не способна понять, как меня мучили эти соображения, но ты сообрази только, как же я мог быть вполне счастлив, когда твое счастье было неполно?
   -- Если бы я никогда не встречала Чарльза, папа, я была бы вполне счастлива с тобой одним.
   Он улыбнулся ее бессознательному признанию, что, раз встретив Чарльза, она была бы без него несчастна, и сказал:
   -- Но ведь ты встретила его, и он твой Чарльз. А если бы это не был Чарльз, был бы кто-нибудь другой, но, если бы не было другого, я был бы тому причиной, и тогда мрачная сторона моей жизни распространила бы свою тень за пределы моего существа, и эта тень пала бы на тебя.
   С тех пор как они давали показания в суде, в первый раз она услышала из его уст такой намек на период его страдальческого заточения. Эти слова поразили ее как нечто странное и новое, и она долго помнила впоследствии все подробности этого разговора.
   -- Посмотри, -- сказал доктор, подняв руку и указывая на луну, -- я смотрел на нее через окно моей тюрьмы, и тогда ее свет был невыносим для меня. Мне была так мучительна мысль, что она где-то освещает все то, что я потерял, что с отчаяния я бился головой о стены тюрьмы. Я смотрел на нее в состоянии такого летаргического отупения, что только и думал о том, сколько поперечных линий может на ней уместиться во время полнолуния и сколько раз можно их пересечь в перпендикулярном направлении...
   Он пристально глядел на луну и через минуту прибавил, степенно рассуждая сам с собой:
   -- Помню, что в обе стороны приходилось по двадцать линий, только двадцатая умещалась с трудом.
   Странное волнение, с которым она прислушивалась к этим воспоминаниям минувшего, все увеличивалось по мере того, как он предавался им; впрочем, он говорил об этом так спокойно, что опасаться было нечего. Казалось, что он просто сравнивает свое теперешнее благополучие с теми лютыми бедствиями, которые уже прошли.
   -- Глядя на эту луну, я тысячи раз думал о нерожденном младенце, от которого меня оторвали. Жив ли он?.. Родился ли живой, или удар, поразивший бедную мать, убил его? Сын ли это, который когда-нибудь отомстит за отца (было время, когда я, сидя в тюрьме, ненасытно жаждал мести)?.. Или это сын, который никогда не узнает истории своего отца и еще, может быть, подумает, что отец скрылся и пропал по собственной инициативе, добровольно? Или это дочь, которая вырастет и будет женщиной?..
   Она крепче прильнула к нему и поцеловала его сначала в щеку, потом в руку.
   -- Я представлял себе эту дочь совершенно позабывшей о моем существовании... скорее даже совсем ничего не знавшей обо мне. Я высчитывал ее возраст, год за годом следя за тем, как она подрастала. Воображал ее замужем за человеком, тоже не имевшим понятия о моей судьбе. Так что для живущих я был уже мертвец, а для следующего поколения совсем ничто.
   -- Папочка, мне больно слушать, что вы могли так думать даже о несуществовавшей дочери... так больно, как будто я и есть эта самая дочь!
   -- Ты, Люси?! Ты для меня такое утешение, такая отрада, что я оттого и вспоминаю теперь об этих ужасах... Они невольно проходят передо мной на фоне этой луны, в этот последний вечер... О чем бишь я говорил сейчас?
   -- Вы говорили, что она ничего не знала о вас... Что она о вас не думала и не любила вас.
   -- Да, да... Но зато в другие лунные ночи, когда этот печальный свет и полная тишина затрагивали во мне иные струны, навевая на душу грустное и мирное настроение, как и всякое чувство, основанное на печали, я воображал, что она придет в мою келью, возьмет за руку и выведет из этих стен на волю. Я часто видел ее облик в лунном свете, так же ясно, как теперь вижу тебя... только никогда я не держал ее в своих объятиях... Она стояла между решетчатым окошком и дверью... Но ты понимаешь, это была не та дочь, о которой я говорил сначала?
   -- То есть облик был другой?.. Или вы иначе ее воображали?
   -- Нет, все было другое... совсем не то. Та представлялась моему расстроенному зрению в виде безжизненной фигуры... она была неподвижна. А тот призрак, который я усиленно вызывал, была другая, более реальная дочь. О ее внешности я знаю только, что она была похожа на мать... У той, другой, тоже было это сходство, как и у тебя, но на другой лад. Понимаешь, Люси?.. Нет, едва ли ты можешь это понять. Надо долго побывать одиноким узником, чтобы понять запутанные оттенки подобных ощущений.
   Он был спокоен и вполне владел собой, но тем не менее кровь стыла в ее жилах, когда она слушала, как он подробно разбирает свое давно минувшее состояние.
   -- В этом более спокойном состоянии я воображал, как она приходила ко мне в лунном свете и уводила меня к себе домой показать, как она живет замужем и как ее жизнь полна нежных воспоминаний о пропавшем отце. Мой портрет висел в ее комнате, и она вспоминала меня в своих молитвах. Ее жизнь была деятельна, полезна и радостна, но все вокруг нее было проникнуто памятью о моей злосчастной истории.
   -- Эта дочь и была я сама, папа. Хоть и не такая хорошая, как она, но по силе своей любви к вам я на нее похожа.
   -- Она показывала мне и детей своих, -- продолжал доктор, -- и они слыхали обо мне, она научила их жалеть меня. Проходя мимо государственной тюрьмы, они всегда держались поодаль от ее мрачных стен и, глядя вверх, на окошки за железными решетками, шептались между собой. Не в ее власти было дать мне свободу, и я представлял себе, что она каждый раз приводила меня обратно в тюрьму, показав мне свой дом и детей. Но после таких видений я обретал благодатную способность плакать, падал на колени и со слезами благословлял свою дочь.
   -- Надеюсь, что я и есть эта дочь, папа. Милый мой, бесценный, можешь ли ты так же горячо благословить меня завтра?
   -- Люси, я оттого и вызываю в памяти все эти прошлые печали, что сегодня имею причины любить тебя больше, чем могу выразить, и благодарю Бога за свое великое счастье. Я никогда и не воображал, что возможно такое счастье, какое я узнал с тобой и какого ожидаю в будущем.
   Он обнял ее, торжественно призвал на нее благословение Божие и смиренно возблагодарил Бога за то, что Он даровал ему такую дочь. Вскоре после того они вернулись в дом.
   На свадьбу никого не приглашали, исключая мистера Лорри; решили обойтись даже без невестиных подруг, заменив их единственной неуклюжей особой -- мисс Просс. Ради молодых даже и квартиры не меняли: оказалось, что прежнее помещение можно расширить, заняв те комнаты верхнего этажа, где прежде квартировал никому не ведомый и не видимый жилец, а больше им ничего не было нужно.
   За ужином доктор Манетт был очень весел. Они сидели только втроем за столом, и третьей была мисс Просс. Он пожалел, что Чарльз не пришел, даже немножко поворчал на это, не зная, что его отсутствие было вызвано просьбой Люси, и с любовью выпил за его здоровье.
   Пришло наконец время пожелать Люси спокойной ночи, и они разошлись по своим комнатам. Но часу в третьем пополуночи, когда все было тихо, Люси опять сошла вниз и прокралась в его спальню, мучимая какими-то смутными опасениями.
   Однако все было на месте и в полном порядке: он крепко спал, его седые волосы живописно раскинулись на подушке, а руки спокойно лежали поверх одеяла. Она отставила подальше свою свечу, тихо подошла к его постели и поцеловала его, потом наклонилась к нему и стала на него смотреть.
   Красивое лицо его носило горький отпечаток долгого заточения, но он старался стереть эти следы с такой твердой настойчивостью, что даже во сне они не проступали с достаточной резкостью. Это лицо было так замечательно своим выражением спокойной, решительной и осторожной борьбы с невидимым противником, что вряд ли в ту ночь можно было найти во всем обширном царстве сна хоть одно подобное лицо.
   Она робко дотронулась рукой до его бесценной груди и внутренне произнесла молитву, чтобы ей пришлось оставаться верной ему до конца жизни, как того требовала ее дочерняя любовь и как того заслуживали его несчастья. Потом она отняла руку, еще раз поцеловала его и ушла наверх.
   Солнце взошло, и тень от листвы чинары легла на него и трепетала на его лице так же легко и тихо, как тихо шевелились ее уста, когда она за него молилась.
  

Глава XVIII
ДЕВЯТЬ ДНЕЙ

   В день свадьбы солнце взошло светло и радостно, и участники церемонии собрались в средней комнате, перед запертой дверью докторского кабинета, где доктор в это время разговаривал с Чарльзом Дарнеем. Все были готовы идти в церковь -- и прекрасная невеста, и мистер Лорри, и мисс Просс, которая с течением времени успела так примириться с неизбежностью, что этот день был бы для нее днем полного блаженства, если бы ее втайне не смущало соображение, что на месте жениха следовало бы быть ее брату Соломону.
   -- Вот как! -- говорил мистер Лорри, который не мог налюбоваться на невесту и несколько раз обошел ее кругом, чтобы не пропустить ни одной подробности ее скромного и красивого наряда. -- Итак, моя милая Люси, вот для чего я привез вас через канал вот такую маленькую! Господи помилуй! Вот уж не думал не гадал, чем это кончится! Даже не воображал, что везу такое сокровище для моего друга Чарльза, и не знал, что он будет передо мной в неоплатном долгу!
   -- Вы ее не для этого везли, -- заметила обстоятельная мисс Просс, -- и ничего не могли знать заранее. Это все глупости!
   -- Неужели? Ну хорошо... только вы не плачьте, -- сказал благодушный мистер Лорри.
   -- И не думаю плакать. Это вы плачете! -- отрезала мисс Просс.
   -- Я, моя милая?
   Мистер Лорри иногда позволял себе теперь немножко любезничать с ней.
   -- Да, вы. Я сейчас сама видела и не удивилась. Вы им подарили такое отменное серебро, что от такого подарка всякого человека слеза прошибет. Вчера, как принесли от вас ящик да я стала его разбирать, я над каждой вилкой и ложкой так плакала, что под конец ослепла совсем.
   -- Мне в высшей степени лестно это слышать, -- сказал мистер Лорри, -- но, клянусь честью, я не с тем посылал эти простенькие вещицы на память, чтобы кто-нибудь от них мог ослепнуть. Боже мой! Вот один из тех случаев, при которых человек поневоле размышляет о том, что он в жизни потерял. Да, да, да! Как подумаешь, вот уж почти пятьдесят лет, как могла существовать на свете некая миссис Лорри!
   -- Нисколько! -- фыркнула мисс Просс.
   -- Вы полагаете, что такая дама никогда не могла существовать? -- осведомился мистер Лорри.
   -- Никогда! -- заявила мисс Просс. -- Вы с самой колыбели были старым холостяком.
   -- Ну что ж, -- молвил мистер Лорри, с сияющей улыбкой поправляя свой каштановый паричок, -- это очень вероятно!
   -- Вы и на свет родились холостяком, -- продолжала мисс Просс. -- Это дело было решено еще прежде, чем вы попали в колыбель!
   -- В таком случае, -- сказал мистер Лорри, -- я нахожу, что со мной было поступлено скверно и следовало бы спросить моего мнения насчет моего будущего назначения... Но довольно об этом. Ну, моя милая Люси (тут он ласково обнял ее за талию), я слышу, что сейчас придут из той комнаты, и мы с мисс Просс, как люди обстоятельные и деловые, воспользуемся случаем сказать вам еще несколько слов, которые могут вас успокоить. Вы покидаете своего добрейшего отца, душа моя, на такие же усердные и любящие руки, как и ваши собственные. Мы о нем будем всемерно заботиться и всячески за ним ухаживать. В течение предстоящих двух недель, пока вы будете в Уорвикшире, я даже Тельсонов банк заброшу до некоторой степени и на первом плане у меня постоянно будет ваш отец. И когда по истечении двух недель он приедет к вам и вы вместе с ним и с возлюбленным мужем отправитесь еще на две недели погулять в Уэльсе, вы должны будете признать, что мы отпустили его к вам в вожделенном здравии и в наилучшем расположении духа... Но вот я слышу, как кто-то подошел к двери. Дайте же я поцелую мою милую девочку и преподам ей свое стариковское благословение, перед тем как кто-то придет за своей нареченной невестой.
   Он взял ее ладонями за обе щеки и, слегка подавшись назад, с минуту смотрел на знакомое выражение ее лица, потом приложился к ее золотистым кудрям с такой искренней и утонченной нежностью, что если она была и старомодна, то скорее стара как мир.
   Дверь докторской спальни отворилась, и оттуда вышел доктор вместе с Чарльзом Дарнеем. Он был до такой степени бледен -- чего не было в то время, как он запирался там с Чарльзом, -- что ни кровинки не видно было на его лице. Но самообладание нисколько не изменило ему, и только опытный глаз мистера Лорри подметил легкие признаки того испуганного и уклончивого выражения, которое леденило его черты, точно его обвеяло холодным ветром.
   Доктор взял дочь под руку и повел ее с лестницы к карете, которую мистер Лорри нанял для такого торжества. Остальные поехали в другой кареше, и вскоре в одной из соседних церквей, где ни один посторонний глаз не мог их видеть, Чарльз Дарней благополучно сочетался браком с Люси Манетт.
   Помимо тех слез, которые пополам с улыбками блестели на глазах у всех участников торжества по окончании этой церемонии, несколько бриллиантов засверкали ярким блеском на руке новобрачной, появившись вдруг из глубины одного из карманов мистера Лорри.
   К завтраку все вместе вернулись домой, все сошло прекрасно, и наконец золотистые кудри, смешавшиеся когда-то с седыми волосами бедного башмачника на одном из парижских чердаков, еще раз перемешались в это солнечное утро на пороге родительского дома в минуту расставания.
   Тяжело им было расставаться, хоть и ненадолго. Но отец ободрял ее и наконец, нежно освобождаясь от ее объятий, сказал:
   -- Берите ее, Чарльз! Она ваша.
   В последний раз ее дрожащая рука махнула им из окна почтовой кареты, и они уехали.
   В закоулке не бывало ни любопытных, ни праздношатающихся, притом приготовления к свадьбе были просты и несложны, и доктор с мистером Лорри и мисс Просс остались совсем одни. В ту минуту, как они вступили обратно в приятную тень прохладных сеней, мистер Лорри заметил вдруг во внешности доктора большую перемену: как будто богатырская золотая рука, торчавшая из стены, нанесла ему тяжелый удар.
   В последнее время он сильно сдерживал себя, и можно было ожидать, что, когда повод к сдержанности пройдет, он до некоторой степени даст себе волю. Но мистер Лорри был встревожен тем, что на лице доктора снова появилось старое выражение испуга и недоумения; а когда он растерянно схватился за голову и как-то машинально побрел в свою спальню, как только они вошли наверх, -- мистер Лорри невольно вспомнил виноторговца Дефаржа и путешествие в карете под звездным небом.
   -- Я думаю... -- шепнул он на ухо мисс Просс, с тревогой поглядев вслед доктору, -- я думаю, лучше будет теперь не заговаривать с ним и совсем не беспокоить его. Мне нужно заглянуть в банк, поэтому я отправлюсь туда сейчас и скоро вернусь; потом мы повезем его прокатиться за город, где-нибудь там пообедаем, и все обойдется отлично.
   Но легче оказалось заглянуть в банк, чем выглянуть оттуда. Мистера Лорри задержали часа два. Возвратясь в Сохо, он один поднялся по знакомой лестнице, ни о чем не расспрашивая служанку, но, вступив в приемную доктора, остановился, заслышав глухое постукивание молотком.
   -- Боже мой милостивый! -- промолвил он, вздрогнув. -- Что это такое?
   Мисс Просс, с испуганным лицом, вмиг очутилась рядом с ним и, яомая руки, говорила:
   -- Ох, господи! Ох, все пропало!.. Что я теперь скажу птичке? Он меня не узнаёт и шьет башмаки!
   Мистер Лорри всячески постарался ее успокоить и сам пошел в комнату доктора. Скамья была повернута к свету, как в ту пору, когда он в первый раз видел башмачника за работой; голова его была низко наклонена, и он трудился очень усердно.
   -- Доктор Манетт! Мой дорогой друг! Доктор Манетт!
   Доктор оглянулся на него не то вопросительно, не то сердито, как бы в нетерпении оттого, что пристают с разговорами, -- и опять принялся за работу.
   Он был без сюртука и без жилета; рубашка его была расстегнута у ворота, как в прежние времена, когда он занимался тем же ремеслом; он как будто успел похудеть, и лицо его приняло тогдашний бесцветный и осунувшийся вид. Работал он прилежно и торопливо, как бы стараясь наверстать потерянное время.
   Мистер Лорри посмотрел, что он делает, и увидел в его руках башмачок прежнего размера и фасона. Другой, уже готовый, лежал тут же. Мистер Лорри взял его и спросил, что это такое.
   -- Башмак, дамский башмак для гулянья, -- пробормотал он, не глядя на него. -- Его давно следовало закончить. Оставьте.
   -- Но... Доктор Манетт... Взгляните на меня!
   Старик повиновался машинально и покорно, как прежде, и не отрываясь от работы.
   -- Вы меня узнаете, мой дорогой друг? Подумайте! Вам неприлично такое занятие. Подумайте, дорогой друг мой.
   Ничем нельзя было заставить его сказать хоть что-нибудь. Когда его просили поднять глаза и взглянуть, он каждый раз исполнял просьбу, оглядывая, но не произносил ни единого слова; работал, работал молча, и человеческая речь не находила в нем никакого отголоска. Единственный луч надежды, уловленный мистером Лорри, состоял в том, что он иногда по собственному почину украдкой оглядывался на него, и при этом взгляд его выражал смесь любопытства с недоумением, как будто ему хотелось согласовать в своем уме какие-то противоречия.
   Мистер Лорри сразу увидел настоятельную необходимость двух вещей: во-первых, чтобы держать это в секрете от Люси; во-вторых, скрыть от всех знавших доктора. Сговорившись с мисс Просс, он немедленно стал распространять известие, что доктор захворал и нуждается в абсолютном покое. Что же касается до того, как обмануть его дочь, порешили, что мисс Просс ей напишет, будто доктор внезапно отозван к больному, а ей, будто бы наскоро, написал две-три строчки и поручил отправить с той же почтой на имя Люси.
   Принять подобные меры было нелишне ни в каком случае, но мистер Лорри продолжал надеяться, что доктор скоро очнется. Если бы это случилось, он имел в виду еще одну комбинацию: он вознамерился посоветоваться о здоровье доктора с таким врачом, которого считал наиболее талантливым и компетентным в этом деле.
   В надежде, что он скоро придет в себя и тогда можно будет прибегнуть к выполнению этой третьей меры, мистер Лорри решил наблюдать за ним неусыпно, не подавая и виду, что наблюдает. Ради этого он в первый раз в жизни взял отпуск в Тельсоновом банке и занял место у одного из окон в спальне доктора.
   Вскоре он убедился, что заговаривать с ним более чем бесполезно, потому что всякое приставание только мучило его. С первого же дня он оставил всякую попытку заводить беседу, порешив лишь постоянно быть у него на глазах и своим поведением безмолвно опровергать ту фантазию, в которую доктор впал или начинал впадать. Для этого мистер Лорри сидел все время у окна, читал, писал и старался на все лады в приятной и естественной форме показать, что тут не тюрьма, а частная квартира, в которой царствует полная свобода.
   В первый день доктор Манетт пил и ел все, что ему давали, и работал до тех пор, пока совсем не стемнело и ничего больше не было видно; однако за полчаса перед тем было настолько темно, что мистер Лорри ни за что в мире не мог бы рассмотреть ни печатного, ни писаного. Когда башмачник сложил и отставил свои инструменты до утра, мистер Лорри встал и спросил его:
   -- Не хотите ли пройтись?
   Доктор совершенно по-старому посмотрел в пол на обе стороны, потом по-старому поднял голову и прежним, глухим голосом повторил:
   -- Пройтись?
   -- Ну да, погулять со мной. Отчего бы не пойти?
   Он не делал усилия сообразить, отчего бы не пойти, и не отвечал ни слова. Сидя в темноте и совсем согнувшись на скамейке, опершись локтями на колени и положив голову на руки, он задумался, и мистеру Лорри показалось, что он смутно повторяет про себя этот вопрос: "Отчего бы?" Практический человек сообразил, что это хороший признак и что этим можно руководствоваться впоследствии.
   Мисс Просс сговорилась с ним сторожить по ночам поочередно и наблюдать за доктором из соседней комнаты. Он долго ходил взад и вперед, прежде чем лечь в постель, но когда улегся, то уснул скоро. Поутру он встал рано, тотчас пошел к скамейке и принялся за работу.
   На второй день с утра мистер Лорри бодро поздоровался с ним, назвав его по имени, и стал говорить о знакомых предметах, интересовавших их в последнее время. Доктор ни слова не отвечал, но видно было, что он слышит сказанное и даже обдумывает, хотя очень смутно. Это побудило мистера Лорри пригласить мисс Просс приходить со своим рукоделием, что она и делала по нескольку раз в день. При этих случаях они как ни в чем не бывало преспокойно разговаривали о Люси и об ее отце, сидевшем тут же; все это они проделывали как можно проще, натуральнее, в своем обычном тоне, без всяких особых подготовлений, притом не настолько часто или продолжительно, чтобы это могло быть утомительно для доктора. И добрая душа мистера Лорри находила утешение, воображая, что доктор начинает чаще на них поглядывать и как будто соображать, что за несообразности творятся вокруг него?
   Когда снова наступили сумерки, мистер Лорри опять обратился к нему с тем же вопросом:
   -- Дорогой доктор, не хотите ли пройтись?
   И опять он повторил: "Пройтись?"
   -- Ну да, прогуляться со мной. Отчего бы не пойти?
   На этот раз, не получив никакого ответа, мистер Лорри притворился, что ушел гулить, и воротился только через час. Тем временем доктор пересел к окну и все время сидел, глядя на чинаровое дерево, но, как только мистер Лорри вернулся, он перебрался с кресла на свою скамейку.
   Время тянулось медленно, надежды мистера Лорри ослабевали, на сердце у него было тяжело и с каждым днем становилось тяжелее. Настал и прошел третий день, потом четвертый, пятый. Прошло шесть, семь, восемь, девять дней.
   Надежда постепенно угасала, на сердце становилось все тяжелее, и мистер Лорри переживал поистине трудное время и был в постоянной тревоге.
   Секрет сохранялся вполне, Люси ничего не знала и была чрезвычайно счастлива, но мистер Лорри невольно замечал, что башмачник, вначале довольно неловко справлявшийся со своей работой, постепенно становился ужасно искусен и никогда он не трудился так успешно, никогда его пальцы не двигались так ловко и проворно, как в поздние сумерки девятого дня!
  

ГЛАВА XIX
КОНСУЛЬТАЦИЯ ВРАЧА

   Измученный тревогой и бессонными ночами, мистер Лорри наконец не выдержал и заснул на своем наблюдательном посту. На десятое утро он был разбужен сиянием яркого солнца в приемной, где крепкий сон объял его среди темной ночи.
   Он вскочил, протер глаза, встряхнулся, но тут-то ему и показалось, что он спит и видит сон, потому что, подойдя к двери докторской спальни и заглянув туда, он увидел, что принадлежности башмачного ремесла убраны и отставлены в прежний угол, а сам доктор сидит у окна и читает. Он был одет в свое обычное утреннее платье, и лицо его, очень ясно видное сквозь дверную щелку, хотя все еще очень бледное, было спокойно и выражало разумное внимание к читаемому.
   Убедившись, что в эту минуту он не спит, мистер Лорри начал смутно соображать, не во сне ли он видел башмачное мастерство в полном ходу, потому что он теперь своими глазами видел, что друг его не только в своем обычном виде, в привычном платье и, как всегда, занят чтением, но увидел, что вокруг него не было никаких следов того, что происходило во все предыдущие дни и производило на него такое удручающее впечатление.
   Но все эти вопросы он задавал себе только спросонья, в первые минуты недоумения. Если бы все предыдущие события только пригрезились ему во сне, без основательных к тому поводов, с какой же стати он сам, Джервис Лорри, попал сюда? С какой стати он уснул, совсем одетый, на диване приемной комнаты доктора Манетта и обсуждает теперь все эти вопросы у дверей докторской спальни в такой ранний утренний час?
   Через несколько минут мисс Просс очутилась возле него и начала шептаться. Если бы у него оставалась хоть тень сомнения, ее речи должны были рассеять эту тень, но к этому времени он успел окончательно опомниться и все сообразил. По его совету они решили ничего не предпринимать до того часа, когда обыкновенно в доме подавался завтрак, а потом встретиться с доктором за столом и поздороваться, как будто ничего особенного не происходило. Если он по внешним признакам будет в своем нормальном настроении, мистер Лорри попробует со всевозможной осторожностью попросить указаний и советов, как поступать в будущем в подобных случаях.
   Мисс Просс подчинилась его резонам, и они привели в исполнение свой план, все подготовив как можно тщательнее. Имея полнейший досуг справить свой туалет со свойственной ему аккуратностью, мистер Лорри явился к завтраку в безукоризненном белье и с туго натянутыми чулками на своих стройных ногах. Доктору, как обыкновенно, доложили, что кушать подано, и он вышел к завтраку.
   Насколько можно было понять, не преступая тех деликатных и постепенных подходов, которые мистер Лорри считал единственно безопасными в настоящем случае, доктор, по-видимому, думал, что свадьба его дочери произошла накануне. Тогда мистер Лорри, как будто случайно, а в сущности, нарочно, упомянул в разговоре о том, какой сегодня день и какое число месяца, и видно было, что доктор задумался над этим, мысленно начал высчитывать, соображать и заметно смутился. Однако же во всех других отношениях он был так спокоен, так совершенно пришел в себя, что мистер Лорри решился попросить его на врачебную консультацию.
   Когда завтрак закончился, посуду убрали со стола и они остались вдвоем, мистер Лорри сказал с чувством:
   -- Мой дорогой Манетт, я бы очень желал посоветоваться с вами по секрету насчет одного любопытного случая, в котором я глубоко заинтересован. Впрочем, он любопытен собственно для меня; с вашей точки зрения, быть может, он покажется менее любопытным.
   Посмотрев на свои руки, огрубевшие от работы последних дней, доктор слегка смутился и внимательно взглянул на мистера Лорри. Он уже несколько раз в это утро обращал внимание на свои руки.
   -- Доктор Манетт, -- сказал мистер Лорри, ласково дотрагиваясь до его плеча, -- дело в том, что случай этот касается особенно близкого и дорогого мне друга. Пожалуйста, выслушайте меня внимательно и присоветуйте, что нам делать, как ради него самого, так и ради его дочери... Главным образом ради дочери, дорогой мой Манетт.
   -- Насколько я понимаю, дело идет о каком-нибудь умственном расстройстве? -- сказал доктор вполголоса.
   -- Да!
   -- Так говорите определенно. И не пропускайте никаких подробностей.
   Мистер Лорри увидел, что они поняли друг друга, и продолжал:
   -- Дорогой Манетт, это случай давнишнего и продолжительного расстройства вследствие резкого и чрезвычайно сильного удара, нанесенного чувствам, привязанностям человека и... и... как вы справедливо выразились, его уму. Именно уму. Под влиянием этого удара пациент страдал долго; не могу сказать, сколько именно времени, так как он и сам, кажется, этого определить не может, а иных указаний на это обстоятельство вовсе не имеется. С течением времени пациент оправился от удара, но каким образом совершался этот процесс оздоровления, он не в состоянии проследить, и один раз в моем присутствии он публично заявил об этом. Он, однако ж, в такой полной мере оправился от своего расстройства, что снова стал человеком в высшей степени интеллигентным, способен к прилежной умственной работе, к значительной физической деятельности и постоянно обогащает свой ум новыми познаниями, хотя и без того он широко образован. Но, по несчастью (тут мистер Лорри запнулся и глубоко вздохнул), с ним недавно случился легкий припадок прежнего недуга.
   Доктор спросил, понизив голос:
   -- А сколько времени он продолжался?
   -- Девять дней и девять ночей.
   -- В чем это проявлялось? Вероятно (тут доктор опять посмотрел на свои руки)... вероятно, было возобновление какой-нибудь старой привычки, находившейся в связи с прежним расстройством?
   -- Так и было.
   -- Ну, -- спросил доктор внятно и спокойно, хотя все так же понижая голос, -- а видели вы его за тем же занятием в прежнее время?
   -- Один раз видел.
   -- А когда припадок повторился, был ли он во многих отношениях или во всех отношениях похож на то, что было тогда?
   -- По-моему, во всех отношениях.
   -- Вы упомянули о его дочери. Известно ли ей, что припадок повторился?
   -- Нет. От нее скрыли этот случай, и, я надеюсь, она никогда не узнает об этом. Про то известно только мне, да еще одной особе, на которую можно положиться.
   Доктор схватил его за руку и, крепко пожимая ее, прошептал:
   -- Спасибо за доброе внимание! Хорошо, что вы об этом позаботились!
   Мистер Лорри отвечал на его рукопожатие, и с минуту оба помолчали.
   -- Так-то, дорогой Манетт! -- молвил наконец мистер Лорри, ласково и осторожно приступая к дальнейшей части своего проекта. -- Я, как вы знаете, простой конторщик и не умею разбираться в таких запутанных и трудных вопросах. Для этого у меня нет специальных сведений, да и ума не хватит. Я нуждаюсь в руководстве. Во всем свете нет человека, на советы которого я мог бы так всецело полагаться, как на ваши. Скажите же мне, отчего случаются такие припадки? Следует ли опасаться нового повторения? Нельзя ли его избегнуть и чем предотвратить? Если припадок повторится, чем его лечить? Каким образом он начинается? Что я могу сделать для моего друга? Если бы я только знал, что нужно делать, я бы всей душой послужил моему другу. Но я совсем не знаю, что предпринять в подобном случае. Если бы вы, при вашем уме, познаниях и опытности, могли направить меня на настоящий путь, я бы мог сделать многое; без сведений, без указаний я могу сделать очень мало. Сделайте одолжение, обсудим этот вопрос сообща; просветите меня на этот счет и научите, как в таких случаях поступать, чтобы приносить поболее - Я смотрѣлъ на нее изъ окна своей тюрьмы, когда я не могъ выносить ея свѣта. Я смотрѣлъ на нее, когда въ душѣ моей подымались адскія муки при мысли о томъ, что ея лучи, быть можетъ, освѣщаютъ то, что я потерялъ навсегда, и я начиналъ биться головою о стѣны тюрьмы. Я смотрѣлъ на нее, когда я былъ въ полусознательномъ, летаргическомъ почти состояніи и ни о чемъ больше не могъ думать, кромѣ того, сколько горизонтальныхъ линій можно провести на ней и сколько перпендикулярныхъ.-- И онъ прибавилъ съ присущимъ ему задумчивымъ и сосредоточеннымъ видомъ, продолжая смотрѣть на луну:-- Я помню и тѣхъ и другихъ было двадцать, но только двадцатую трудно было втиснуть туда.
   Странное чувство, овладѣвшее ею, когда онъ впервые вернулся къ прошлому, теперь охватило ее сильнѣе, но все же она ничего еще особеннаго не замѣтила въ его манерѣ говорить. Ей казалось, что онъ только сравниваетъ свое настоящее счастье и спокойствіе съ прошлыми страданіями.
   -- Я смотрѣлъ на нее тысячу разъ, думая о нерожденномъ еще ребенкѣ, отъ котораго меня отняли. Живъ ли онъ? Родился ли онъ живымъ или горе несчастной матери убило его? Сынъ ли это, который впослѣдствіи отомститъ за своего отца? (Одно время въ тюрьмѣ, мною съ невыразимою силою овладѣла жажда мести). Можетъ быть сынъ этотъ никогда не узнаетъ исторіи жизни отца, можетъ быть онъ выростетъ и станетъ думать о томъ, не самъ ли по собственной своей волѣ сгубилъ себя отецъ? Не дочь ли это будетъ, которая выростетъ и станетъ женщиной?
   Она крѣпче прижалась къ нему и поцѣловала его щеку и руку.
   -- Я представлялъ себѣ, что дочь моя совершенно забыла меня или вѣрнѣе ничего не знаетъ и не подозрѣваетъ о моемъ существованіи. Годъ за годомъ считалъ я, сколько ей лѣтъ. Я представлялъ ее замужемъ за человѣкомъ, которому ничего неизвѣстно о моей судьбѣ. Мнѣ представлялось, что я навсегда исчезъ изъ памяти живыхъ людей, и тѣмъ болѣе не можетъ бытъ мнѣ мѣста среди будущихъ поколѣній.
   -- Папа! Слушая, какъ вы думали о дочери, которая никогда не существовала, я чувствую въ глубинѣ сердца своего, что дитя это была я.
   -- Ты, Люси? Воспоминанія эти, которыя въ этотъ послѣдній вечеръ проходятъ между нами и луною, вызваны радостію и утѣшеніемъ, принесенными тобою мнѣ... Что я говорилъ сейчасъ?..
   -- Что она ничего не знала о васъ. Она не заботилась о вашемъ существованіи.
   -- Такъ! Но бывали другія лунныя ночи, когда тоска и безмолвіе совсѣмъ иначе дѣйствовали на меня, когда онѣ приносили мнѣ смутное ощущеніе тихой скорби и въ то же время успокоенія... Мнѣ казалось, что я вижу, какъ она входитъ въ мою камеру и выводитъ меня изъ крѣпости на свободу. Въ лунномъ свѣтѣ я часто видѣлъ ея изображеніе, какъ теперь вижу тебя, съ тою разницею, что я никогда не прижималъ ее къ себѣ. Она всегда стояла между рѣшетчатымъ окномъ и дверью. Понимаешь ли ты, однако, что она была не то дитя, о которомъ я говорилъ?
   -- Не то?... Такъ чей же образъ?... Или чей призракъ?...
   -- Нѣтъ. Это было нѣчто другое. Она ясно представлялась коему взору, но никогда не двигалась. Призракъ, представлявшійся моему уму, былъ другой и болѣе походилъ на настоящаго ребенка. О наружности его я ничего болѣе не могу сказать, какъ только то, что онъ походилъ на твою мать. Другой также походилъ... какъ и ты... но это было не то. Можешь ли ты слѣдить за мною, Люси? Врядъ ли, я думаю. Мнѣ кажется, надо быть самому узникомъ, чтобы понять сущность этихъ различій.
   Не смотря на то, что онъ говорилъ покойно и не волнуясь, она все же почувствовала, что кровь холодѣетъ въ ея жилахъ при этомъ стараніи анализировать свои чувства въ тюрьмѣ.
   -- Когда я бывалъ въ болѣе спокойномъ состояніи мнѣ воображалось при свѣтѣ луны, что она подойдетъ ко мнѣ и поведетъ меня въ свой домъ, гдѣ она живетъ съ мужемъ и гдѣ всѣ мысли ея полны любви къ ея погибшему отцу. Въ комнатѣ ея былъ мой портретъ и въ своихъ молитвахъ она поминала меня. Жизнь ея была дѣятельная, счастливая, полезная, но вездѣ и во всемъ преобладало воспоминаніе о моей несчастной участи.
   -- Отецъ мой, дитя это была я! Я и на половину не была такъ добра, но въ любви своей, это была я.
   -- И она показывала мнѣ своихъ дѣтей,-- продолжалъ докторъ,-- и они слышали обо мнѣ и ихъ научили сожалѣть меня. Когда они проходили мимо тюрьмы, они старались держаться подальше отъ мрачныхъ стѣнъ, и смотрѣли на рѣшетки, и говорили шепотомъ. Они никогда не могли освободить меня; мнѣ воображалось, что показавъ мнѣ всѣ эти вещи, они снова приводили меня обратно въ тюрьму. Но. я, облегченный слезами, падалъ на колѣни и благословлялъ ихъ.
   -- Надѣюсь, папа, что дитя это я. О, дорогой, дорогой мой, съ такой ли горячей мольбой благословите вы меня завтра?
   -- Люси, всѣ прежнія страданія свои я вспоминаю сегодня вечеромъ потому, что люблю тебя больше, чѣмъ это можно выразить словами, и благодарю Бога за посланное мнѣ великое счастье. Самыя ужасныя мысли мои навсегда исчезли, благодаря тому счастью, которое ты дала и которое ждетъ насъ еще впереди.
   Онъ обнялъ ее, торжественно призвалъ на нее благословеніе неба и смиренно поблагодарилъ Бога за то, что Онъ возвратилъ ему ее. Затѣмъ тихо, шагъ за шагомъ они вернулись домой.
   Приглашенныхъ на свадьбу никого не было, кромѣ мистера Лорри; провожатыхъ у невѣсты никого не было, кромѣ миссъ Прессъ. Никто изъ нихъ не долженъ былъ перемѣнять своего мѣстопребыванія по случаю свадьбы; они только расширили помѣщеніе, прибавивъ еще нѣсколько комнатъ въ верхнемъ этажѣ, гдѣ жилъ загадочный и никому невидимый жилецъ. Больше они ничего не желали.
   Докторъ Манеттъ находился въ очень веселомъ настроеніи за маленькимъ ужиномъ. За столомъ ихъ было только трое и третья была миссъ Проссъ. Онъ сожалѣлъ, что Чарльза не было съ ними; онъ даже выразилъ нѣкоторое неудовольствіе противъ маленькаго заговора, удалившаго его отсюда, и отъ всего сердца выпилъ за его здоровье.
   Наступило время пожелать Люси спокойной ночи и они разстались. Но среди ночной тишины, часовъ около трехъ, Люси сошла внизъ и тихо прокралась въ его комнату, потому что не могла отдѣлаться отъ овладѣвшаго ею страха.
   Всѣ вещи были, однако, на своемъ мѣстѣ; все было тихо и онъ спалъ. Бѣлые волосы его живописно разсыпались на подушкѣ и руки его лежали поверхъ одѣяла. Она поставила свѣчу подальше отъ него, въ тѣни, осторожно подошла къ кровати и поцѣловала его въ губы. Склонившись надъ нимъ, она нѣсколько минутъ смотрѣла на него.
   На красивомъ лицѣ его видны были глубокіе слѣды горя; но онъ такъ рѣшительно скрывалъ ихъ всегда, что, казалось, даже и во снѣ умѣлъ владѣть собою. Трудно было встрѣтить въ эту ночь болѣе замѣчательное лицо, выражающее столько рѣшимости къ непреклонной борьбѣ съ невидимымъ врагомъ.
   Она робко положила свою руку ему на грудь и молилась о томъ, чтобы всегда остаться вѣрной ему, какъ внушаетъ ей любовь ея и какъ заслуживаютъ того его глубокія страданія. Снявъ руку, она еще разъ поцѣловала его въ губы и вышла изъ комнаты. Показались первые лучи восходящаго солнца и узорчатыя тѣни листьевъ клена заиграли на его лицѣ такъ же тихо и неслышно, какъ тихо и неслышно молились о немъ уста ея.
   

XVIII. Девять дней.

   Въ день свадьбы солнце сіяло ярко и всѣ были уже готовы и ждали у дверей комнаты доктора, который разговаривалъ о чемъ то съ Чарльзомъ Дарнэ. Всѣ были готовы, чтобы идти въ церковь: прекрасная невѣста, мистеръ Лорри и миссъ Проссъ, которая, видя неизбѣжность предстоящаго событія, мало-по-малу примирилась съ нимъ и совсѣмъ бы даже успокоилась, не являйся у нея иногда мысли, что мѣсто жениха могъ бы занять ея братъ Соломонъ.
   -- Итакъ,-- сказалъ мистеръ Лорри, который не могъ достаточно налюбоваться невѣстой и все ходилъ кругомъ нея, разсматривая ея скромное, изящное платье,-- вотъ для чего везъ я васъ крошечнымъ младенцемъ черезъ Каналъ, милая Люси! Спаси меня Господи! Какъ мало я думалъ о томъ, что дѣлалъ! Какъ мало цѣнилъ я одолженіе, которое я дѣлалъ моему другу Чарльзу.
   -- Вы совсѣмъ и не думали объ этомъ,-- замѣтила дѣловая миссъ Проссъ,-- да вы и не могли знать объ этомъ... Какіе пустяки!
   -- Неужели? Хорошо, только не плачьте,-- сказалъ добродушный мистеръ Лорри.
   -- Я и не плачу,-- сказала миссъ Проссъ,-- это "вы" плачете.
   -- Я, моя Проссъ?-- (Мистеръ Лорри пользовался торжественнымъ случаемъ, чтобы пошутить).
   -- Да, вы и сейчасъ плакали... Я видѣла и не удивляюсь этому. Одного серебра достаточно уже для того, чтобы вызвать слезы у каждаго на глазахъ. Нѣтъ ни одной вилки и ни одной ложки въ этой коллекціи,-- сказала миссъ Проссъ,-- надъ которой я не поплакала бы, когда вчера вечеромъ привезли ящикъ. Всѣ глаза выплакала отъ слезъ.
   -- Много обязанъ,-- сказалъ мистеръ Лорри,-- хотя клянусь честью, я никакого рѣшительно намѣренія не имѣлъ лишать кого нибудь зрѣнія, благодаря такому ничтожному подарку. Ахъ, ты, Боже мои! Такой случай заставляетъ человѣка невольно подумать о томъ, что онъ потерялъ. Боже мой! Боже мой! Подумать только, что въ теченіе этихъ пятидесяти лѣтъ, могла бы вѣдь появиться мистриссъ Лорри.
   -- Ничуть не бывало!-- сказала миссъ Проссъ.
   -- Такъ по вашему никогда не могла появиться мистриссъ Лорри?
   -- Ба!-- отвѣчала миссъ Проссъ,-- вы холостякъ отъ самой колыбели.
   -- Такъ-съ,-- спокойно замѣтилъ мистеръ Лорри, поправляя свой парикъ,-- весьма возможно!
   -- Сама природа выкроила васъ холостякомъ, еще до того, какъ вы попали въ колыбель,-- продолжала миссъ Проссъ.
   -- Въ такомъ случаѣ со мной поступили крайне некрасиво,-- сказалъ мистеръ Лорри,-- не спросивъ меня при этомъ, какой образецъ выкройки я предпочитаю. Довольно, впрочемъ! Я слышу, милая Люси,-- продолжалъ онъ, обнимая ее за талію,-- я слышу движеніе въ сосѣдней комнатѣ, а намъ съ миссъ Проссъ, какъ людямъ дѣловымъ, не слѣдуетъ упускать случая, который дастъ еще намъ возможность выразить вамъ свои пожеланія. Вы оставляете вашего добраго отца на попеченіе людей такихъ же внимательныхъ и любящихъ, какъ и вы сами; все рѣшительно будетъ сдѣлано для него и въ теченіе двухнедѣльнаго пребыванія вашего въ Іоркширѣ и его окрестностяхъ даже Тельсоны будутъ отброшены мною на задній планъ. А когда по прошествіи этого срока онъ присоединится къ самъ и вашему мужу, и вы отправитесь въ Уэльсъ, вы тогда сами скажете, что мы прислали его къ вамъ въ наилучшемъ состояніи здоровья и въ самомъ счастливомъ расположеніи духа. Кто то подходитъ къ двери. Позвольте же старомодному холостяку поцѣловать и благословить васъ, милая дѣвушка, пока этотъ "кто-то" не пришелъ еще за вами.
   Съ минуту держалъ онъ милое лицо передъ собой, какъ бы желая навсегда запомнить свойственное ему выраженіе и затѣмъ прижалъ бѣлокурую головку къ своему парику съ такою нѣжностью и деликатностью, которыя, если и были -старомодными, то существуютъ во всякомъ случаѣ еще со времени Адама.,
   Дверь комнаты доктора открылась и онъ вышелъ оттуда вмѣстѣ съ Чарльзомъ Дарнэ. Онъ былъ смертельно блѣденъ, чего не было, когда онъ входилъ туда, и въ лицѣ его не было ни единой кровинки. Въ общемъ онъ казался спокойнымъ, хотя проницательный взоръ мистера Лорри сразу подмѣтилъ набѣжавшую на его лицо тѣнь прежняго выраженія ужаса и недовѣрія.
   Онъ подалъ руку дочери и свелъ ее по лѣстницѣ внизъ до самой кареты, которая была нанята мистеромъ Лорри по случаю сегодняшняго торжества. Остальные заняли мѣсто въ другой каретѣ и вскорѣ послѣ этого Чарльзъ Дарнэ и Люси Манеттъ были обвѣнчаны въ сосѣдней церкви, гдѣ никто изъ постороннихъ лицъ не присутствовалъ.
   Кромѣ слезъ, блестѣвшихъ по окончаніи обряда на улыбающихся лицахъ маленькой группы, на рукѣ невѣсты засверкали и заискрились брилліанты, только что вынутые изъ темнаго уголка одного изъ кармановъ мистера Лорри. Всѣ вернулись домой къ завтраку и все шло хорошо. Въ назначенный часъ золотые локоны, когда то смѣшавшіеся съ сѣдыми волосами башмачника на одномъ изъ чердаковъ Парижа, снова смѣшались съ ними въ это солнечное утро.
   Разлука эта была тяжелая, не смотря на то, что ея срокъ былъ непродолжительный. Отецъ утѣшалъ дочь и наконецъ, освободившись изъ ея нѣжныхъ объятіи, сказалъ:
   -- Возьмите ее, Чарльзъ! Она ваша.
   Онъ въ послѣдній разъ махнулъ ей рукою и она уѣхала.
   Такъ какъ въ этомъ уголкѣ не было ни праздношатающихся, ни любопытныхъ и всѣ приготовленія были крайне просты и не многосложны, то послѣ отъѣзда докторъ, мистеръ Лорри и миссъ Проссъ остались совершенно одни. Только когда они вошли подъ тѣнь прохладной передней, мистеръ Лорри замѣтилъ большую перемѣну въ докторѣ. Можно было подумать, что золотая рука гиганта поднялась и нанесла ему убійственный ударъ.
   Напряженное состояніе, въ которомъ находился докторъ, стараясь сдерживать свое волненіе, должно было, конечно, вызвать реакцію, когда удалилась причина, заставлявшая его сдерживать себя. Но мистера Лорри испугалъ забытый, уже давно отсутствовавшій взоръ, а когда онъ увидѣлъ, какъ докторъ схватился за голову и побѣжалъ въ свою комнату, когда они поднялись на лѣстницу, то онъ сразу представилъ себѣ Дефаржа, содержателя винной лавки, и тогдашнее путешествіе при звѣздахъ.
   -- Мнѣ кажется,-- шепнулъ онъ миссъ Проссъ послѣ тревожнаго раздумья,-- мнѣ кажется, съ нимъ лучше не говорить теперь и не безпокоить его. Мнѣ нужно на минуточку запишутъ въ банкъ Тельсона. Я сейчасъ же отправлюсь туда, чтобы поскорѣе вернуться домой. Затѣмъ мы поѣдемъ за городъ, пообѣдаемъ и все будетъ хорошо.
   Оказалось, однако, что мистеру Лорри несравненно было легче заглянуть въ банкъ Тельсона, чѣмъ выглянуть оттуда. Его задержали тамъ два часа. Вернувшись обратно, онъ, не скрашивая ничего у прислуги, поднялся наверхъ и направился въ комнаты доктора, но остановился, услыхавъ глухой стукъ молотка.
   -- Милосердый Боже!-- воскликнулъ онъ.-- Что это такое?
   Миссъ Проссъ съ лицомъ, искаженнымъ ужасомъ, откуда то вынырнула подлѣ него.
   -- О, Боже мой! Боже мой! Все погибло!-- кричала она, ломая руки.-- Что мы скажемъ Божьей коровкѣ? Онъ не узнаетъ меня и шьетъ башмаки.
   Мистеръ Лорри постарался успокоить ее, а затѣмъ отправился въ комнату доктора. Скамейка стояла противъ окна, какъ и раньше, когда башмачникъ занимался своимъ дѣломъ; докторъ сидѣлъ на ней, склонивъ голову, и работалъ.
   -- Докторъ Манеттъ! Дорогой другъ мой, докторъ Манеттъ!
   Докторъ поднялъ глаза на минуту,-- полу-вопросительно, полу-сердито, точно недовольный тѣмъ, что съ нимъ говорятъ,-- затѣмъ снова нагнулся надъ работой. Сюртукъ и жилетъ лежали въ сторонѣ отъ него, а рубаха его была разстегнута на груди, какъ это было и раньше, когда онъ работалъ. Вернулось его прежнее угрюмое выраженіе лица. Онъ работалъ поспѣшно, съ какой то нервной торопливостью, словно боясь, что ему помѣшаютъ.
   Мистеръ Лорри посмотрѣлъ на работу у него въ рукахъ и увидѣлъ, что это былъ башмакъ такой же величины и такого же образца, какъ раньше. Онъ взялъ другой, лежавшій подлѣ, и спросилъ, что это такое?
   -- Башмакъ молодой леди для прогулки,-- отвѣчалъ докторъ, не подымая глазъ.-- Его давно уже пора кончить. Не мѣшайте.
   -- Докторъ Манеттъ, взгляните на меня!
   Онъ повиновался машинально, какъ и раньше, и не переставая работать.
   -- Узнаете ли вы меня, дорогой другъ? Подумайте хорошенько. Это не подходящее для васъ занятіе. Подумайте объ этомъ, дорогой другъ!
   Но его ничѣмъ нельзя было заставить говорить. Онъ поднималъ глаза, когда его просили объ этомъ, но всего только на минуту, и никакія убѣжденія не могли заставить его произнести хотя бы одно слово. Онъ работалъ, работалъ, работалъ, молча и все, что не говорили ему, отскакивало отъ него, какъ отъ глухой стѣны. Единственный лучъ надежды, блеснувшій предъ мистеромъ Лорри, заключался въ томъ, что докторъ изрѣдка, когда его даже не просили объ этомъ, украдкой поглядывалъ на него съ выраженіемъ не то любопытства, не то замѣшательства, какъ бы стараясь примирить въ умѣ своемъ какія то мучившія его сомнѣнія.
   Два обстоятельства представились мистеру Лорри самыми важными въ данный моментъ: первое -- сохранить все въ тайнѣ отъ Люси, и второе -- сохранить въ тайнѣ отъ всѣхъ другихъ знакомыхъ. Посовѣтовавшись съ миссъ Проссъ, онъ рѣшилъ тотчасъ же принять мѣры предосторожности относительно послѣдняго пункта и тотчасъ же далъ знать, что докторъ боленъ и нуждается въ нѣсколькихъ дняхъ отдыха. Для того же, чтобы скрыть истину отъ дочери, было рѣшено, что миссъ Проссъ напишетъ ей, что доктора пригласили на практику и онъ долженъ былъ уѣхать на нѣсколько дней и затѣмъ съ той же почтой послать нѣсколько строчекъ, какъ бы написанныхъ очень спѣшно самимъ отцомъ.
   Всѣ эти необходимыя на всякій случай мѣры были приняты мистеромъ Лорри въ надеждѣ, что докторъ скоро придетъ въ себя. У него было еще другое средство въ резервѣ, а именно, обратиться къ совѣту посторонняго врача, если бы это случилось скоро.
   Надѣясь, что онъ скоро поправится и придется, слѣдовательно, обратиться къ третьему средству, мистеръ Лорри рѣшилъ внимательно слѣдить за нимъ, не давая въ то же время ему замѣтить, что за нимъ слѣдятъ. Онъ даже въ первый разъ въ своей жизни взялъ отпускъ изъ банка Тельсоновъ и расположился у окна въ одной комнатѣ съ докторомъ.
   Онъ скоро замѣтилъ, что разговаривать съ докторомъ безполезно и что разговоръ этотъ только раздражаетъ его. Съ перваго же дня оставилъ онъ эту попытку и рѣшилъ молчать, но все же оставаться у него на глазахъ съ цѣлью протеста противъ заблужденія, въ которое онъ впалъ или долженъ былъ впасть. Онъ постоянно сидѣлъ на своемъ мѣстѣ у окна, читалъ или писалъ, приходилъ и уходилъ, чтобы показать ему, что здѣсь всѣ пользуются свободой.
   Докторъ Манеттъ ѣлъ и пилъ все, что ему давали и работалъ въ первый день до тѣхъ поръ, пока не стало темнѣть, работалъ еще часъ послѣ того, какъ мистеръ Лорри не могъ уже ни читать, ни писать, потому что ничего не видѣлъ. Когда онъ наконецъ отложилъ въ сторону свои инструменты, какъ ненужные ему до слѣдующаго утра, мистеръ Лорри всталъ и спросилъ его.
   -- Не хотите ли выйти на улицу?
   Онъ посмотрѣлъ на полъ около себя, какъ дѣлалъ это тогда, взглянулъ наверхъ, какъ смотрѣлъ тогда, и тихо повторилъ:
   -- На улицу?
   -- Не хотите ли прогуляться со мною? Почему не погулять?
   Онъ не повторилъ "почему не погулять" и вообще не сказалъ ни одного слова. Но мистеру Лорри показалось въ темнотѣ, что онъ склонился впередъ, уперся локтями въ колѣни и, положивъ голову на руки, повторилъ какъ бы во снѣ "почему не погулять?" Опытъ дѣлового человѣка подсказалъ ему, что изъ этого обстоятельства онъ можетъ извлечь нѣкоторую пользу.
   Онъ и миссъ Проссъ раздѣлили между собою ночь на два дежурства и время отъ времени наблюдали за нимъ изъ сосѣдней комнаты. Прежде чѣмъ ложиться, онъ всегда долго ходилъ взадъ и впередъ но комнатѣ; когда же ложился, то сразу засыпалъ. Утромъ онъ вставалъ въ обычное время и тотчасъ же садился на скамейку и принимался за работу.
   На второй день мистеръ Лорри, привѣтствуя его, назвалъ его по имени и затѣмъ заговорилъ съ нимъ о вещахъ, которыя были наиболѣе ему знакомы. Онъ ничего не отвѣчалъ, но было видно, что онъ прислушивается къ тому, что ему говорятъ, и что онъ, хотя и не вполнѣ сознательно, думаетъ объ этомъ. Это внушило мистеру Лорри мысль пригласить миссъ Проссъ заходить къ нимъ со своей работой нѣсколько разъ въ день; они заводили тогда разговоръ о Люси и объ отцѣ ея и говорили такъ, какъ будто бы ничего не случилось. Они разговаривали обыкновенно спокойно, недолго и лишь настолько, чтобы не тревожить его; любящее сердце мистера Лорри успокаивалось каждый разъ, когда онъ замѣчалъ, что докторъ все чаще начинаетъ поглядывать на нихъ и, повидимому, обращаетъ вниманіе на нѣкоторыя противорѣчія между осаждавшими его мыслями и окружающею обстановкою.
   Когда стемнѣло, мистеръ Лорри снова предложилъ ему тотъ же вопросъ:
   -- Дорогой докторъ, не хотите ли на улицу?
   Какъ вчера, тотъ повторилъ:-- На улицу?
   -- Да, не хотите ли погулять со мной? Почему не погулять?
   Не получивъ отвѣта, мистеръ Лорри вышелъ, но черезъ часъ вернулся обратно. Во время его отсутствія докторъ всталъ со скамьи и подошелъ къ окну, гдѣ усѣлся и все время смотрѣлъ на кленъ, но какъ только вернулся мистеръ Лорри, сѣлъ обратно на свою скамью.
   Время тянулось медленно и надежды мистера Лорри омрачились; на сердцѣ у него было тяжело и съ каждымъ днемъ становилось все тяжелѣе и тяжелѣе. Наступилъ третій день и прошелъ; потомъ четвертый, пятый. Пять дней, шесть дней, семь дней восемь дней, девять дней.
   Надежды мистера Лорри еще болѣе омрачились къ концу этого времени и на сердцѣ у него стало еще тяжелѣе. Тайну онъ сохранилъ, Люси ничего не знала и была счастлива; но онъ не могъ не замѣтить, что башмачникъ, который было отвыкъ отъ прежней своей работы, теперь сдѣлался болѣе искуснымъ и, казалось, никогда еще не работалъ такъ усидчиво и никогда руки его не двигались такъ увѣренно и проворно, какъ вечеромъ на девятый день.
   

XIX. Совѣтъ съ врачомъ.

   Уставъ отъ постоянной душевной тревоги, мистеръ Лорри заснулъ во время своего дежурства. Былъ десятый часъ утра, когда его разбудилъ яркій свѣтъ солнца, залившій всю комнату, гдѣ онъ уснетъ тяжелымъ сномъ, еще въ то время, когда она была наполнена ночнымъ мракомъ.
   Онъ протеръ себѣ глаза и поднялся съ мѣста; но тутъ ему показалось, что онъ не совсѣмъ еще проснулся. Подойдя къ дверямъ комнаты и заглянувъ туда, онъ увидѣлъ, что скамья башмачника и его инструменты отставлены въ сторону, а самъ докторъ сидитъ у окна и читаетъ. Онъ былъ въ обычномъ своемъ утреннемъ костюмѣ и его блѣдное лицо (которое ясно видѣлъ мистеръ Лорри) было покойно и выражало вниманіе къ тому, что онъ читалъ.
   Когда же мистеръ Лорри убѣдился въ томъ, что онъ не спитъ, то ему вообразилось, не была ли сномъ вся эта исторія съ башмачникомъ? Потому что онъ видѣлъ передъ собою своего друга не только въ обыкновенномъ своемъ видѣ и костюмѣ, но даже не замѣчалъ ни малѣйшихъ признаковъ случившейся съ нимъ недавно перемѣны.
   Вотъ что пришло ему въ голову въ первыя минуты его смущенія и удивленія. Но если предположить, что ничего подобнаго не было въ дѣйствительности, то почему очутился здѣсь онъ, Джервисъ Лорри? Почему тогда заснулъ онъ въ платьѣ, на диванѣ въ кабинетѣ доктора, стоитъ теперь рано утромъ у дверей спальни доктора и предлагаетъ себѣ подобные вопросы?
   Спустя нѣсколько минутъ къ нему подошла миссъ Проссъ и шепотомъ стала разговаривать съ нимъ. Если у него оставались еще кое какія сомнѣнія, то разговоръ ея окончательно разсѣялъ ихъ тѣмъ болѣе что голова его теперь уже окончательно прояснилась. Они рѣшили не предпринимать ничего до наступленія завтрака и встрѣтить доктора, какъ ни въ чемъ не бывало. Если онъ окажется въ своемъ обычномъ состояніи ума, то мистеръ Лорри рѣшилъ осторожно приступить къ разъясненію сомнѣніи, которыя такъ тревожили его.
   Миссъ Проссъ вполнѣ подчинилась его совѣту и они приступили къ тщательному исполненію задуманнаго плана. Мистеру Лорри оставалось еще достаточно времени для совершенія своего туалета и онъ явился къ завтраку въ ослѣпительно чистомъ бѣльѣ и въ тщательно вычищенной обуви. Доктору доложили по обыкновенію и онъ вышелъ къ завтраку.
   Насколько можно было понять, не затрагивая сразу деликатнаго вопроса, къ которому хотѣлъ постепенно приступить мистеръ Лорри, докторъ былъ увѣренъ въ томъ, что свадьба ею дочери совершилась только вчера. Случайный намекъ, сдѣланный, однако, съ нетерпѣніемъ, о днѣ и затѣмъ о числѣ мѣсяца, заставилъ его задуматься и произвести разсчетъ, что видимо обезпокоило его. Въ общемъ же онъ былъ такъ нормаленъ и спокоенъ, что мистеръ Лорри нашелъ возможнымъ приступить къ выполненію задуманнаго плана и прибѣгнуть за совѣтомъ къ самому доктору.
   Когда завтракъ кончился, все убрали со стола, и мистеръ Лорри остался одинъ на одинъ съ докторомъ, онъ обратился къ нему и сказалъ:
   -- Дорогой Манеттъ, мнѣ очень хотѣлось бы знать ваше мнѣніе объ одномъ, очень любопытномъ случаѣ, которымъ я глубоко заинтересованъ. Вамъ, быть можетъ, онъ покажется менѣе любопытнымъ.
   Взглянувъ на свои руки, испачканныя работой, докторъ смутился нѣсколько, но слушалъ внимательно. Онъ еще передъ этимъ не разъ посматривалъ на свои руки.
   -- Докторъ Манеттъ,-- продолжалъ мистеръ Лорри, ласково прикасаясь къ его рукѣ,-- дѣло идетъ объ очень дорогомъ мнѣ другѣ. Скажите мнѣ, пожалуйста, ваше мнѣніе и дайте мнѣ совѣтъ, ради него, во первыхъ... но главное ради его дочери... его дочери, мой дорогой Манеттъ!
   -- Если не ошибаюсь,-- сказалъ докторъ глухимъ голосомъ,-- дѣло идетъ о душевномъ потрясеніи?
   -- Да!
   -- Будьте точны,-- сказалъ докторъ,-- и не выпускайте никакихъ подробностей.
   Мистеръ Лорри увидѣлъ, что они понимаютъ другъ друга, и продолжалъ.
   -- Дорогой Манеттъ, дѣло идетъ о давнишнемъ и продолжительномъ потрясеніи, которое нанесло сильный ударъ всѣмъ привязанностямъ, чувствамъ... о душевномъ, какъ вы говорите, потрясеніи. Да... душевное потрясеніе. Оно, это душевное потрясеніе, совершенно сломило страдальца, но какъ долго это продолжалось, никто не можетъ сказать, потому что самъ онъ не можетъ отдать себѣ отчета во времени, а другихъ средствъ для этого нѣтъ. Страдалецъ не можетъ также дать себѣ отчета въ томъ процессѣ, при помощи котораго онъ вернулся къ сознанію... Я самъ слышалъ, какъ онъ говорилъ это при другихъ. Онъ настолько оправился отъ этого потрясенія, что сдѣлался снова умнымъ человѣкомъ, способнымъ на всякую умственную и физическую работу, каждый день обогащая себя новыми познаніями, которыя и безъ того уже были обширны. Но къ несчастью...-- мистеръ Лорри остановился и глубоко вздохнулъ -- потрясеніе повторилось, хотя и въ болѣе слабой степени.
   -- Какъ долго оно продолжалось?-- спросилъ докторъ тихимъ голосомъ.
   -- Девять дней и ночей.
   -- Чѣмъ оно выразилось? Я подразумѣваю,-- и онъ снова взглянулъ на свои руки,-- какое нибудь занятіе, связанное съ прежнимъ потрясеніемъ.
   -- Именно.
   -- И вы видѣли его,-- спросилъ докторъ вполнѣ сознательно, хотя по прежнему тихимъ голосомъ,-- когда нибудь раньше за этимъ занятіемъ?
   -- Одинъ разъ.
   -- Когда это потрясеніе повторилось, былъ ли онъ въ чемъ нибудь... или во всемъ... такой же какъ и тогда?
   -- Мнѣ кажется во всемъ,
   -- Вы говорили объ его дочери... Знаетъ ли дочь объ этомъ новомъ потрясеніи?
   -- Нѣтъ... Это скрыли отъ нея и надѣюсь, она никогда не узнаетъ. Объ этомъ извѣстно so ль по мнѣ, да еще одной особѣ, преданной намъ.
   Докторъ пожалъ ему руку и сказалъ:
   -- Вы поступили прекрасно и благоразумно.
   Мистеръ Лорри также пожалъ ему руку и нѣсколько минутъ ни тотъ, ни другой не говорили ни слова.
   -- Дорогой Манеттъ,-- сказалъ, наконецъ, мистеръ Лорри дружескимъ и привѣтливымъ тономъ,-- я человѣкъ дѣловой и но привыкъ разбираться въ такомъ трудномъ и сложномъ вопросѣ. Я не имѣю для этого надлежащихъ свѣдѣніи, не имѣю никакого опыта, и нуждаюсь въ руководителѣ. Нѣтъ другого человѣка въ мірѣ, котораго я могъ бы признать своимъ руководителемъ, кромѣ васъ. Скажите, можетъ ли повториться это потрясеніе? Гдѣ тутъ кроется опасность? Можно ли его предотвратить? Какъ надо поступать въ случаѣ повторенія? Какъ оно повторится? Что я долженъ сдѣлать въ такомъ случаѣ? Нѣтъ человѣка, который желалъ бы такъ отъ всего сердца помочь своему другу, какъ я желаю, знай я только какъ? Но я не знаю, какъ слѣдуетъ поступать въ такомъ случаѣ. Если знаніе ваше и опытность навели бы меня на надлежащій путь, я сдѣлалъ бы все, что въ моихъ силахъ; безъ руководства и совѣта я безсиленъ. Прошу васъ объяснить мнѣ, познакомить со всѣмъ болѣе точно и дать мнѣ возможность быть полезнымъ.
   Докторъ Манеттъ сидѣлъ нѣсколько минутъ, молча обдумывая сказанныя ему слова, а мистеръ Лорри ждалъ и не торопилъ его отвѣтомъ.
   -- Надо полагать,-- сказалъ докторъ, съ нѣкоторымъ усиліемъ нарушая молчаніе,-- что припадокъ, о которомъ вы говорили, дорогой другъ мой, былъ предусмотрѣнъ самимъ пострадавшимъ.
   -- Боялся онъ этого?-- спросилъ мистеръ Лорри на всякій случай.
   -- Очень,-- отвѣчалъ докторъ съ невольнымъ содраганіемъ.-- Вы и понятія не имѣете о томъ, какъ угнетаетъ такое сознаніе и ожиданіе больного, который положительно не можетъ заставить себя сказать что либо о томъ, что его такъ угнетаетъ.
   -- Какъ вы полагаете,-- продолжалъ мистеръ Лорри,-- не легче ли было бы ему подѣлиться съ кѣмъ нибудь тайной, такъ угнетающей его?
   -- Разумѣется... но я сказалъ уже вамъ, что это почти невозможно... въ нѣкоторыхъ слу чаяхъ даже немыслимо.
   -- Теперь,-- сказалъ мистеръ Лорри послѣ краткаго молчанія съ обѣихъ сторонъ -- чему вы приписываете повтореніе такого припадка?
   -- Я полагаю,-- отвѣчалъ мистеръ Манеттъ,-- что здѣсь былъ какой нибудь сильный толчокъ, воскресившій въ памяти воспоминаніе о первой и главной причинѣ этой болѣзни. Весьма вѣроятно, что ужасное предчувствіе этого давно уже гнѣздилось въ умѣ его, что воспоминанія эти были вызваны... нѣкоторымъ обстоятельствомъ... особеннымъ, выдающимся случаемъ. Онъ тщетно старался подготовить себя къ этому.... но, весьма возможно, что это то стараніе и сдѣлало его менѣе способнымъ противостоять этому.
   -- Помнитъ ли онъ, что было съ нимъ во время этого припадка?-- спросилъ мистеръ Лорри.
   Докторъ съ недоумѣвающимъ видомъ осмотрѣлъ комнату, покачалъ головой и тихо отвѣчалъ:
   -- Ничего рѣшительно.
   -- Что же можетъ быть впослѣдствіи?-- сказалъ мистеръ Лорри.
   -- Впослѣдствіи,-- отвѣчалъ докторъ съ большею уже твердостью,-- я надѣюсь на многое. То, что Господу было угодно такъ быстро возстановить его, подаетъ мнѣ большую надежду. Подъ давленіемъ нѣкотораго, очень сложнаго, обстоятельства, котораго онъ такъ боялся, потому что предвидѣлъ его, онъ поддался этому припадку; но какъ только мимо него пронеслась эта туча, онъ снова пришелъ въ себя, и это подастъ мнѣ надежду, что худшее прошло уже.
   -- Прекрасно! Это большое утѣшеніе. Я благодарю Бога,-- сказалъ мистеръ Лорри.
   -- И я благодарю,-- повторилъ докторъ, съ благоговѣніемъ склоняя свою голову.
   -- Но есть еще два пункта,-- сказалъ мистеръ Лорри,-- которые меня тревожатъ, и я хотѣлъ бы разъяснить ихъ. Могу я продолжать?
   -- Кромѣ услуги вы ничего не сдѣлаете этимъ вашему другу,-- сказалъ докторъ, подавая ему руку.
   -- Во-первыхъ:-- онъ необыкновенно трудолюбивъ и энергиченъ и съ большимъ рвеніемъ занимается пріобрѣтеніемъ новыхъ профессіональныхъ знаній, изслѣдованіями, и тому подобными вещами. Не слишкомъ ли это утомительно для него?
   -- Не думаю. Все зависитъ отъ свойствъ его натуры, которая, быть можетъ, нуждается въ постоянномъ занятіи. Съ одной стороны это явленіе вполнѣ естественное, съ другой -- результатъ пережитыхъ страданій. Чѣмъ менѣе будетъ онъ заниматься серьезными вещами, тѣмъ вѣроятнѣе опасность вернуться къ прежнему недугу. Онъ самъ наблюдалъ за собой и самъ сдѣлалъ это открытіе.
   -- Вы увѣрены, что онъ не слишкомъ утруждаетъ себя?
   -- Совершенно увѣренъ.
   -- Дорогой Манеттъ, а если онъ переутомится?
   -- Дорогой Лорри, сомнѣваюсь, чтобы это могло быть. Напряженіе здѣсь было только въ одномъ направленіи, и тутъ необходимъ противовѣсъ.
   -- Простите меня, я вѣдь дѣловой человѣкъ. Предположимъ, что онъ переутомится?... Тогда не можетъ ли вновь повториться то же самое?
   -- Не думаю... нѣтъ, не думаю,-- отвѣчалъ докторъ Манеттъ съ полнымъ убеждніемъ.-- Только что нибудь особенное можетъ вызвать повтореніе приступа, для возобновленія котораго необходимо обстоятельство, сильно дѣйствующее на больную струну. Если послѣ того, что случилось, онъ снова вернулся къ сознанію, то мнѣ трудно представить себѣ такое обстоятельство, которое подѣйствовало бы на эту струну. Я вѣрю, я почти увѣренъ, что всѣ обстоятельства, могущія быть причиной этого, никогда больше не вернутся.
   Онъ говорилъ съ сомнѣніемъ человѣка, который знаетъ, какія пустыя вещи дѣйствуютъ иногда на сложный аппаратъ духовной дѣятельности, и въ то же время съ убѣжденіемъ человѣка, который вывелъ подобное заключеніе изъ опыта на собственныхъ своихъ страданіяхъ. Но другу его не подъ силу было опровергать его убѣжденія. Онъ постарался успокоить себя насколько могъ и приступилъ ко второму и послѣднему пункту Онъ чувствовалъ, что это самое трудное изо всего, что было между ними сказано, но вспомнивъ одинъ изъ своихъ разговоровъ съ миссъ Проссъ, а также то, что онъ видѣлъ въ эти послѣдніе девять дней, онъ рѣшилъ, что этого миновать нельзя.
   -- Подъ вліяніемъ прошлаго потрясенія, отъ котораго онъ такъ счастливо оправился, онъ принялся за одно ремесло,-- сказалъ мистеръ Лорри, первоначально откашлявшись,-- ну, назовемъ его кузнечнымъ ремесломъ. Для лучшаго поясненія надо вамъ сказать, что онъ началъ заниматься имъ въ несравненно болѣе тяжелое время... У него былъ тогда маленькій горнъ. На этотъ разъ его также застали за этимъ горномъ. Не грустно ли, что онъ держитъ его при себѣ?
   Докторъ закрылъ лицо руками и нервно застучалъ ногою по полу.
   -- Онъ всегда держалъ его при себѣ,-- продолжалъ мистеръ Лэрри, тревожно посматривая на своего друга.-- Не лучше ли будетъ удалить его?
   Докторъ продолжалъ сидѣть съ закрытымъ лицомъ и стучать ногою по полу.
   -- Вы не находите возможнымъ дать мнѣ совѣтъ?-- спросилъ мистеръ Лорри.-- Я считаю это важнымъ вопросомъ и думаю...-- онъ покачалъ годовою и остановился.
   -- Видите ли,-- сказалъ докторъ Манеттъ послѣ небольшой паузы,-- нѣтъ ничего труднѣе, какъ объяснить вамъ всѣ самыя затаенныя мысли этого несчастнаго человѣка. Онъ когда то такъ страшно жаждалъ этого занятія и былъ такъ радъ, когда ему это разрѣшили; оно облегчало его муки, заглушая болѣзненную дѣятельность мозга дѣятельностью пальцевъ, а когда онъ еще болѣе напрактиковался въ немъ, то ловкость тѣхъ же пальцевъ заглушила также и душевныя страданія его. Вотъ почему онъ никогда не могъ вынести мысли о возможности лишиться этого занятія. Даже и теперь, когда онъ несравненно болѣе увѣренъ въ себѣ, чѣмъ былъ раньше, одной только мысли, что онъ можетъ остаться безъ него, уже достаточно, чтобы привести его въ ужасъ, который можно сравнить съ ужасомъ покинутаго и заблудившагося ребенка.
   Онъ походилъ на только что описанный имъ образъ, когда взглянулъ на мистера Лорри.
   -- А можетъ быть нѣтъ... подумайте? Я прошу вашего совѣта, потому, самъ я человѣкъ недалекій, дѣловой, вожусь свой вѣкъ съ самыми матеріальными предметами, какъ гинеи, шиллинги, кредитные билеты... Не способствуетъ ли этотъ предметъ возврату приступа?.. И если удалить его, дорогой Манеттъ, то не уйдутъ ли и страхи вмѣстѣ съ нимъ? Короче говоря, не даетъ ли этотъ кузнечный горнъ самъ по себѣ повода къ различнымъ опасеніямъ?
   -- Видите-ли,-- сказалъ докторъ послѣ непродолжительнаго молчанія,-- это вѣдь старый товарищъ.
   -- Я не держалъ бы его,-- сказалъ мистеръ Лорри, покачивая головой и становясь все болѣе и болѣе рѣшительнымъ, по мѣрѣ того, какъ докторъ становился безпокойнѣе.-- Я совѣтую пожертвовать имъ. Я жду только вашего позволенія. Я увѣренъ, что отъ него ничего добраго быть не можетъ. Пожалуйста! Дайте мнѣ разрѣшеніе, милый, добрый человѣкъ! Ради его дочери, дорогой Манеттъ!
   Странно было смотрѣть на старика, какъ онъ боролся съ собой.
   -- Если ради нея, то пусть будетъ по вашему, разрѣшаю. Но на вашемъ мѣстѣ я не дѣлалъ бы этого въ его присутствіи. Удалите его, когда онъ уѣдетъ; пусть только по возвращеніи замѣтитъ онъ отсутствіе стараго товарища.
   Мистеръ Лорри согласился съ этимъ и совѣщаніе было кончено. Весь этотъ день они провели за городомъ и докторъ совершенно оправился. Слѣдующіе три дня онъ чувствовалъ себя хорошо и на четырнадцатый день уѣхалъ, чтобы присоединиться къ Люси и ея мужу. Передъ отъѣздомъ мистеръ Лорри сообщилъ доктору о предосторожностяхъ, принятыхъ имъ, чтобы сохранить все въ тайнѣ, и докторъ поспѣшилъ написать предварительно Люси, чтобы она ничего не подозрѣвала.
   Вечеромъ того дня, когда онъ уѣхалъ, мистеръ Лорри взялъ съ собою топоръ, пилу, долото, молотокъ и въ сопровожденіи миссъ Проссъ, которая держала свѣчу, отправился въ комнату доктора. Здѣсь, при закрытыхъ дверяхъ и съ таинственнымъ и сокрушеннымъ видомъ, мистеръ Лорри распилилъ на куски скамейку при свѣтѣ свѣчи въ рукахъ миссъ Проссъ, походившей въ этотъ моментъ на человѣка, присутствующаго при убійствѣ... По своей суровой наружности она, пожалуй, была подходящей для этого фигурой. Сожженіе трупа (разрубленнаго предварительно на куски) было немедленно же совершено въ кухнѣ; инструменты, башмаки и кожу зарыли въ саду. Разрушеніе это казалось до того ужаснымъ этимъ честнымъ душамъ, что оба они, скрывая слѣды задуманнаго плана, не только чувствовали себя, но даже походили на сообщниковъ какого то ужаснаго преступленія,
   

XX. Въ защиту Картона.

   Первое лицо, встрѣтившее и поздравившее новобрачныхъ по прибытіи ихъ домой, былъ Сидней Картонъ. Не прошло и нѣсколькихъ часовъ послѣ ихъ пріѣзда, какъ онъ былъ уже тутъ. Онъ не измѣнилъ ни одежды, ни наружности, ни манеръ, хотя весь онъ дышалъ какою то преданностью, которая показалась Чарльзу Дарнэ необычайной.
   Выждавъ удобнаго случая, онъ отвелъ Дарнэ къ окну и выразилъ ему желаніе поговорить съ нимъ такъ чтобы никто не слышалъ.
   Мистеръ Дарнэ,-- сказалъ Картонъ,-- мнѣ хотѣлось бы имѣть васъ своимъ другомъ.
   -- Мы уже друзья, надѣюсь.
   -- Вы говорите это по свойственной вамъ добротѣ, лишь бы что нибудь сказать, ну, а я человѣкъ, не признающій простыхъ словъ. Я говорю серьезно, что мнѣ хотѣлось имѣть васъ своимъ другомъ, хотя врядъ ли это возможно.
   Чарльзъ Дарнэ -- что было естественно -- съ самымъ добродушнымъ видомъ и по товарищески спросилъ его, что онъ хочетъ этимъ сказать?
   -- Клянусь жизнью своей,-- отвѣчалъ Картонъ, улыбаясь,-- это несравненно легче понять, чѣмъ объяснить. Постараюсь, однако. Помните ли вы тотъ замѣчательный случай, когда я былъ болѣе пьянъ... чѣмъ бываю обыкновенно?
   -- Помню тотъ замѣчательный случай, когда вы вынудили меня сказать вамъ, что вы пьяны.
   -- А я тѣмъ болѣе помню. Такіе случаи тяжело давятъ меня и я всегда помню ихъ. Надѣюсь, что это будетъ принято во вниманіе въ тотъ день, когда всѣ дни кончатся для меня! Не безпокойтесь, я не намѣренъ проповѣдовать.
   -- Я совсѣмъ не безпокоюсь. Когда вы говорите такъ серьезно, это не безпокоитъ меня.
   -- Ахъ!-- сказалъ Картонъ, беззаботно махнувъ рукою по своей привычкѣ.-- Въ томъ случаѣ пьянства, о которомъ я говорю, (а такихъ случаевъ бываетъ много) я былъ несносенъ со своими изъясненіями любви и ненависти къ вамъ. Мнѣ хотѣлось бы, чтобы вы забыли это.
   -- Я давно уже забылъ.
   -- Это вы только такъ говорите! Но, мистеръ Дарнэ, забвеніе не такъ ужъ возможно для меня, какъ вы это представляете себѣ. Я хотѣлъ бы этого, но такой уклончивый отвѣтъ не поможетъ забвенію.
   -- Если по вашему это уклончивый отвѣтъ,-- отвѣчалъ Дарнэ,-- то простите меня, пожалуйста. Я не имѣлъ другого намѣренія, какъ удалить всякое воспоминаніе о предметѣ, который къ удивленію моему такъ тревожитъ васъ. Даю вамъ честное слова джентльмена, что это давно уже вышло у меня изъ головы. Да, и что же случилось такого, чтобы помнить! У меня есть несравненно болѣе важная вещь, чтобы помнить. Забыли вы услугу, оказанную мнѣ вами въ тотъ день?
   -- Какая тамъ услуга!-- сказалъ Картонъ.-- Разъ вы говорите это, то я долженъ признаться вамъ, что это была ни болѣе, ни менѣе, какъ адвокатская уловка. Не знаю даже, думалъ ли я тогда, что будетъ съ вами, когда я воспользовался ею. Поймите... я говорю, когда я воспользовался ею, я говорю о прошломъ.
   -- Вы мало цѣните ваше одолженіе,-- отвѣчалъ Дарнэ,-- но во всякомъ случаѣ я не поссорюсь съ вами изъ за вашего уклончиваго отвѣта.
   -- Истинная правда, мистеръ Дарнэ, повѣрьте мнѣ. Я уклонился, однако, въ сторону. Я говорилъ относительно дружбы. Теперь вы знаете меня и знаете, что я не способенъ на лучшіе и высшіе порывы. Если сомнѣваетесь въ этомъ, спросите Страйвера, онъ подтвердитъ это.
   -- Я предпочитаю свое собственное мнѣніе и ничьего содѣйствія не спрашиваю.
   -- Прекрасно! Какъ бы тамъ ни было, но вы знаете теперь, что я кутила, который никогда не былъ и не хочетъ быть пригоденъ къ чему нибудь.
   -- Не могу сказать, что "никогда не хочетъ".
   -- По я могу, и вы можете повѣрить мнѣ на слово. Такъ вотъ! Если вы выносите такого никуда негоднаго человѣка, съ такой сомнительной репутаціей, который приходитъ и уходитъ въ извѣстные промежутки времени, я попрошу разрѣшенія посѣщать васъ. Смотрите на меня, какъ на безполезную мебель, ненужное украшеніе, на которое никто не обращаетъ вниманія, но всѣ терпятъ ради прежнихъ услугъ. Сомнѣваюсь, чтобы я позволилъ себѣ злоупотреблять такимъ разрѣшеніемъ. Сто противъ одного, что это будетъ не болѣе четырехъ разъ въ годъ. Мнѣ достаточно будетъ знать, что я имѣю это разрѣшеніе.
   -- Хотите испытать себя?
   -- Вы хотите этимъ сказать, что я могу занимать здѣсь то мѣсто, какое самъ указалъ? Благодарю васъ, Дарнэ. Я слѣдовательно, могу называть васъ просто, по имени, съ вашего согласія?
   -- Разумѣется, Картонъ, и теперь же.
   Они пожали другъ другу руки и Картонъ отошелъ въ сторону. Спустя минуту онъ, по наружному виду своему, былъ снова тѣмъ, чѣмъ его привыкли видѣть.
   Когда онъ ушелъ и остались вмѣстѣ миссъ Прессъ, докторъ, мистеръ Лорри и Чарльзъ Дарнэ, послѣдній, передавая въ концѣ вечера о выше приведенномъ разговорѣ, выразился относительно Сиднея Картона, что это олицетвореніе беззаботности и безпечности. Мнѣніе это онъ выразилъ просто, безъ всякой горечи и безъ желанія слишкомъ сурово отнестись къ нему, какъ всякій, кто зналъ это въ томъ видѣ, въ какомъ онъ обыкновенно показывалъ себя.
   Ему не могло даже придти въ голову, какое впечатлѣніе произведутъ эти слова на его молодую прекрасную жену. Но когда вскорѣ послѣ этого онъ пришелъ къ ней, то увидѣлъ, что она ждетъ его съ давно уже знакомымъ ему характернымъ выраженіемъ лица.
   -- Мы сегодня что то задумались,-- сказалъ онъ, обнимая ее.
   -- Да, дорогой Чарльзъ,-- сказала она, положивъ ему руки на грудь и внимательно всматриваясь въ его лицо,-- мы задумались сегодня потому, что на душѣ у насъ есть кое-что.
   -- Что же это такое, моя Люси?
   -- Обѣщай не предлагать мнѣ никакихъ вопросовъ, если я попрошу тебя объ этомъ.
   -- Обѣщать? Чего только не пообѣщаю я своей Люси.
   Одной рукой онъ откинулъ золотистые волоса съ ея лица, а другую положилъ ей на сердце, которое билось для него.
   -- Я думаю, Чарльзъ, что мистеръ Картонъ заслуживаетъ гораздо больше вниманія и уваженія, чѣмъ ты это высказалъ сегодня вечеромъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, моя любовь? Почему?
   -- Вотъ такихъ то вопросовъ ты и не долженъ предлагать мнѣ. По я думаю... я знаю... онъ заслуживаетъ.
   -- Разъ ты это знаешь, съ меня достаточно. Чего же ты хочешь отъ меня, жизнь моя?
   -- Я хочу просить тебя, дорогой мой, быть великодушнымъ къ нему всегда и снисходительнымъ къ его ошибкамъ, каковы бы онѣ ни были. Я хочу просить тебя, чтобы ты вѣрилъ, что душа у него хорошая, только онъ рѣдко кому открываетъ ее, и у него такъ много ранъ на душѣ. Другъ мой, я видѣла, какъ онѣ истекали кровью.
   -- Это даетъ мнѣ поводъ къ грустнымъ размышленіямъ,-- сказалъ Чарльзъ Дарнэ, удивленный всѣмъ, что онъ слышалъ,-- и мнѣ жаль, если я чѣмъ нибудь оскорбилъ его; я никогда не думалъ этого о немъ.
   -- Но это такъ, мой милый! Я боюсь, что ему ничѣмъ ужъ больше не помочь; врядъ ли осталась хотя какая нибудь надежда на то, что можно измѣнить его привычки и наклонности. Но я глубоко увѣрена, что онъ способенъ на хорошія дѣла, на великодушныя, на великія дѣла.
   Она была такъ прекрасна въ чистотѣ своей вѣры въ этого погибшаго человѣка, что мужъ не могъ оторвать отъ нея глазъ и готовъ былъ цѣлыми часами смотрѣть на нее.
   -- О, дорогая, нѣжная любовь моя!-- сказала она, крѣпче прижимаясь къ нему. Она положила ему головку на грудь и смотрѣла ему прямо въ глаза.-- Помни одно: мы сильны съ тобой въ нашемъ счастьи, а онъ такъ слабъ въ своемъ несчастьи!
   Онъ склонился надъ золотистой головкой, поцѣловалъ розовыя губки и крѣпко прижалъ къ своему сердцу. Если бы одинокій путникъ, бродившій теперь по темнымъ улицамъ, могъ слышать ея невинную защиту, если бы онъ могъ видѣть капли слезъ, снятыхъ поцѣлуемъ съ ея нѣжныхъ голубыхъ глазъ, онъ проплакалъ бы всю ночь и, не переставая, твердилъ бы:
   -- Богъ да благословитъ ее за ея нѣжное состраданіе!
   

XX. Эхо шаговъ.

   Какъ мы уже говорили, тотъ уголокъ, гдѣ жилъ докторъ, отличался особеннымъ эхомъ. Обвивая золотой нитью спокойной жизни своего мужа, и отца, и самое себя, и свою старую руководительницу и компаньонку, Люси сидѣла въ спокойномъ уголкѣ дома и прислушивалась къ эху, которое раздавалось въ теченіе многихъ лѣтъ.
   Нерѣдко случалось въ первое время, не смотря на то, что она была вполнѣ счастливой молодой женщиной, что руки ея медленно опускались, роняя работу, а глаза отуманивались слезой, и именно изъ за того, что въ звукахъ этого эхо, то слабыхъ и отдаленныхъ, то сильныхъ и близкихъ, было нѣчто, глубоко волновавшей ея сердце. Грудь ея наполнялась трепетными надеждами и сомнѣніями -- надеждами на любовь, еще невѣдомую ей, и сомнѣніями въ возможности остаться на землѣ, чтобъ наслаждаться новымъ счастьемъ. Среди звуковъ эха слышались иногда звуки шаговъ мужа у ея преждевременной могилы и тогда при мысли о томъ, какъ одинокъ будетъ онъ и какъ будетъ грустить, слезы, подобно волнамъ, подступали къ ея глазамъ.
   Прошло еще нѣсколько времени и у груди ея лежала маленькая Люси. Тогда среди звуковъ эха слышался топотъ ея крошечныхъ ножекъ и звукъ ея дѣтскаго лепета. Какіе бы звуки ни раздавались теперь, мать, сидя у колыбели, ничего, кромѣ этого, не пыхала. Они пришли и тихій домъ огласился дѣтскимъ смѣхомъ и Божественный Другъ дѣтей, которому она поручила своего ребенка, взялъ его на руки, какъ это Онъ дѣлалъ въ давно прошедшія времена, и Онъ сдѣлалъ его священной радостью для нея.
   Продолжая вить золотую нить, тѣсно соединяющую всѣхъ вмѣстѣ, и своимъ милымъ вліяніемъ освѣщая ихъ жизнь, Люси слышала среди звуковъ эха только дружескіе и близкіе ей отзвуки. Шаги ея мужа были сильнѣе и скорѣе, отца -- твердые и ровные. Что касается миссъ Проссъ, то она, точно взнузданная лошадь, погоняемая кнутомъ, пробуждала эхо во всемъ домѣ, фыркая и бѣгая подъ зеленымъ кленомъ въ саду.
   Даже когда среди другихъ звуковъ слышались вдругъ скорбные звуки, въ нихъ ничего не было ни жестокаго, ни грубаго. Когда золотистые волосы, похожіе на ея собственные, разсыпались на подушкѣ вокругъ личика маленькаго больного мальчика и онъ со свѣтлой улыбкой на устахъ сказалъ "дорогіе папа и мама, мнѣ очень жаль оставлять васъ обоихъ и жаль оставлять мою хорошенькую сестрицу, но меня зовутъ и я долженъ идти",-- не слезы отчаянія оросили лицо молодой матери, когда съ послѣднимъ поцѣлуемъ ея отлетѣлъ духъ ребенка, который былъ врученъ ей на время.
   "Пустите ко мнѣ дѣтей. Они видятъ лицо Отца моего!" Божественныя слова!
   Шелестъ крыльевъ ангела смѣшался съ другими звуками эха, но земного въ немъ больше не было, а слышалось лишь дыханіе неба. Между звуками Люси слышала и вздохи вѣтра, который пролеталъ надъ маленькой могилкой въ саду, съ ропотомъ подобнымъ едва слышному прибою соннаго моря о песчаный берегъ. А въ это время маленькая Люси, сидя на скамеечкѣ у ногъ матери, или преуморительно повторяла свой утренній урокъ, или одѣвала свою куклу, болтая на смѣшанномъ языкѣ двухъ городовъ, игравшихъ такую роль въ ея жизни {Авторъ намекаетъ, конечно, на Дувръ и Калэ, какъ эмблему Англіи и Франціи, между которыми дѣлится сценарій его повѣсти.}.
   Эхо рѣдко воспроизводило шаги Сиднея Картона. Разъ шесть въ годъ, самое большее, пользовался онъ данной ему привиллегіей приходить безъ приглашенія, и проводилъ вечеръ среди семьи, какъ это онъ дѣлалъ раньше, съ тою разницею, что тогда онъ приходилъ чаще. Сюда онъ никогда не приходилъ выпивши. Среди звуковъ эха слышался тогда шепотъ, раздающійся изъ вѣка въ вѣкъ.
   Къ человѣку, который когда то любилъ женщину, потерялъ ее и затѣмъ встрѣтилъ женой и матерью, ничѣмъ не показавъ ей при этомъ чувствъ своихъ, дѣти этой женщины питаютъ всегда какую то странную симпатію -- инстинктивное чувство сожалѣнія къ нему. Какія тонкія и чуткія струны звучатъ при этомъ, эхо не говоритъ, но это такъ, и всегда такъ было. Картонъ былъ) первымъ чужимъ человѣкомъ, къ которому маленькая Люси протянула свои пухленькія ручки и по мѣрѣ того, какъ росла, никогда не измѣняла своей дружбы къ нему. Маленькій мальчикъ вспомнилъ о немъ передъ самою смертью и поручилъ передать ему:-- "Бѣдный Картонъ! Поцѣлуйте его отъ меня!"
   Мистеръ Страйверъ по прежнему шествовалъ, плечомъ впередъ, прокладывая себѣ путь среди Аористовъ, подобно большому пароходу, который съ шумомъ разсѣкаетъ мутныя воды, и тащитъ за собою, точно барку бичевой, своего полезнаго друга. Но какъ и баркѣ, которой приходится иной разъ попадать подъ воду, такъ и Сиднею приходилось вести при этомъ жизнь, полную треволненій. Но сильная и постоянная привычка, которая, къ несчастью, была несравненно сильнѣе чувства, побуждающаго къ удаленію и разрыву, заставляла его вести ту жизнь, которую онъ велъ до сихъ поръ. Онъ такъ же мало думалъ объ измѣненіи занимаемаго положенія львинаго шакала, какъ настоящій шакалъ мало думаетъ о томъ, чтобы сдѣлаться львомъ. Страйверъ былъ теперь богатъ. Онъ женился на цвѣтущей вдовѣ съ добрымъ приданымъ и тремя сыновьями, которые ничѣмъ другимъ не были замѣчательны, кромѣ пышныхъ волосъ на своихъ глупыхъ головахъ.
   Мистеръ Страйверъ, всѣ поры котораго были пропитаны самымъ невыносимымъ духомъ покровительства, повелъ трехъ юныхъ джентльменовъ, которые шли передъ нимъ подобно тремъ барабанамъ, прямо въ тихій уголокъ Сого, гдѣ онъ предложилъ мужу Люси принять ихъ въ качествѣ учениковъ, сказавъ ему самымъ деликатнымъ образомъ:-- "Галло! вотъ три бутерброда съ сыромъ для вашего супружескаго пикника, Дарнэ!" Вѣжливый отказъ отъ этихъ трехъ бутербродовъ съ сыромъ преисполнилъ мистера Страйвера страшнымъ негодованіемъ и онъ прочиталъ молодымъ джентльменамъ наставленіе относительно того, чтобы они избѣгали гордости нищихъ, подобныхъ этому учителю. Сидя съ мистриссъ Страйверъ за бутылкой вина, онъ все время разсказывалъ о томъ, какъ мистеръ Дарнэ разставлялъ ему всевозможныя ловушки, но шалишь... нашла коса на камень, мадамъ! Онъ тоже не дуракъ и не дастъ себя поймать. То же самое разсказывалъ онъ и своимъ товарищамъ въ королевскомъ судѣ, которые слушали эту ложь и извиняли ее, говоря, что онъ самъ вѣритъ ей, потому что слишкомъ часто повторяетъ ее. Привычка эта, во всякомъ случаѣ, превратилась у него въ неисправимый порокъ, и теперь, шутили пріятели, ничего больше не остается, какъ отвести его въ какое нибудь укромное мѣсто и тамъ повѣсить.
   Такъ прислушивалась Люси ко всѣмъ звукамъ уединеннаго уголка, то задумываясь надъ ними, то удивляясь имъ, то смѣясь отъ души, а тѣмъ временемъ маленькая дочка ея достигла возраста шести лѣтъ. Какъ близко было ея сердцу прислушиваться къ звукамъ шаговъ ея ребенка, и его отца, всегда дѣятельнаго, владѣющаго собой, и любимаго ею мужа, объ этомъ я думаю лишнее и говорить. И какою музыкою звучало эхо всего ея дома, которымъ она управляла съ такимъ умомъ и разсчстливостью, поддерживая въ немъ комфортъ, какой рѣдко можно встрѣтить даже среди роскошной обстановки. Всѣ звуки, раздававшіеся кругомъ нея, стали еще болѣе пріятными ея сердцу съ тѣхъ поръ особенно, какъ отецъ сказалъ ей, что послѣ замужества она стала еще преданнѣе по отношенію къ нему (если только это возможно), а мужъ, кромѣ того, сказалъ ей, что всѣ заботы ея объ отцѣ нисколько не уменьшаютъ любви ея къ нему, а затѣмъ спросилъ ее;
   -- Какимъ образомъ, дорогая моя, выходитъ, что ты все для всѣхъ насъ и что всѣ мы составляемъ одно цѣлое? Что ты никогда не суетишься, и тѣмъ не менѣе, всегда все у тебя сдѣлано? Скажи, въ чемъ кроется корень этой волшебной тайны?
   Временами эхо приносило откуда то издалека грозные звуки, которые гремѣли и нарушали покой тихаго уголка. А въ шестую годовщину рожденія маленькой Люси они стали еще болѣе ужасными, какъ будто тамъ, въ далекой Франціи, разразилась буря, вздымая волны бушующаго моря.
   Однажды вечеромъ въ серединѣ іюля тысяча семьсотъ восемьдесятъ девятаго года пришелъ изъ банка мистеръ Лорри и сѣлъ у окна рядомъ съ Люси и ея мужемъ Ночь была жаркая и непроглядная. Невольно вспомнили они всѣ трое ту ночь, въ воскресенье, когда они сидѣли на этомъ же самомъ мѣстѣ и смотрѣли на грозу.
   -- Я начиналъ уже думать,-- сказалъ мистеръ Лорри, поправляя свой парикъ,-- что мнѣ придется провести ночь въ Сайкѣ. У насъ сегодня было столько дѣла цѣлый день, что мы не знали за что прежде взяться, чтобы справиться со всѣмъ этимъ. Въ Парижѣ, повидимому, очень неспокойно, и насъ положительно атаковали всякими довѣрительными бумагами. Наши вкладчики наперерывъ другъ передъ другомъ спѣшатъ перевести къ намъ свои капиталы. Тамъ развилась настоящая манія дѣлать вклады въ Англіи.
   -- Дурной знакъ,-- сказалъ Дарнэ.
   -- Дурной знакъ, говорите вы, дорогой Дарнэ! Да, пожалуй, но мы не знаемъ, въ чемъ тутъ причина? Люди вообще неблагоразумны... Нѣкоторые изъ служащихъ въ банкѣ Тельсона настолько уже постарѣли, что безъ надобности ихъ не слѣдуетъ выбивать изъ привычнаго имъ порядка вещей.
   -- Вамъ, вѣроятно, извѣстно,-- сказалъ Дарнэ,-- какія мрачныя и грозныя тучи заволакиваютъ горизонтъ.
   -- Разумѣется, знаю,-- отвѣчалъ мистеръ Лорри, стараясь увѣрить себя, что добродушный характеръ его испортился и сдѣлался ворчливымъ.-- Я рѣшилъ сдѣлаться брюзгой послѣ сегодняшнихъ хлопотъ. Гдѣ Жанеттъ?
   -- Здѣсь,-- отвѣчай, докторъ, входившій въ эту минуту въ темную комнату.
   -- Я очень радъ, что засталъ васъ дома. Послѣ всѣхъ этихъ предзнаменованій и суетни, надоѣвшей мнѣ за цѣлый день, у меня окончательно развинтились нервы. Вы никуда не уходите, надѣюсь?
   -- Нѣтъ! Если желаете, я могу сыграть съ вами партію въ трикъ-тракъ,-- сказалъ докторъ.
   -- Говоря откровенно, не желаю. Сегодня я никакого расположенія не имѣю вступать съ вами въ состязаніе. Есть чай, Люси? Я что то его не вижу.
   -- Разумѣется... его оставили для васъ.
   -- Благодарю, моя милая! Дорогая малютка въ кровати?
   -- И спитъ крѣпкимъ сномъ.
   -- Прекрасно! Все, значитъ, покойно и на мѣстѣ. Я не понимаю, впрочемъ, благодареніе Богу, какъ можетъ быть здѣсь что нибудь непокойно и не на мѣстѣ. Но меня совсѣмъ выбили эти дни изъ колеи, а я не такъ ужъ молодъ, какъ былъ. Мой чай, милая! Благодарю! Теперь займемъ наши мѣста и будемъ сидѣть смирно, прислушиваясь къ эху, относительно котораго у васъ своя собственная теорія.
   -- Не теорія, а фантазія.
   -- Пусть себѣ и фантазія, моя мудрая любимица,-- сказалъ мистеръ Лорри, гладя ее по рукѣ.-- Ихъ такъ много, этихъ эхо, и всѣ они такіе громкіе, не правда-ли? Стоитъ только послушать ихъ.

-----

   Въ то время, какъ въ Лондонѣ у окна сидѣлъ знакомый намъ маленькій кружокъ, въ предмѣстьѣ Сентъ-Антуана раздавались безумные, стремительные шаги, опасные для всѣхъ, въ чью жизнь они врывались, шаги, которые разъ обагрившись кровью, надолго оставляли послѣ себя слѣды.
   Сентъ-Антуанское предмѣстье въ это утро кишѣло грязной толпой мрачныхъ пугалъ, которыя шныряли взадъ и впередъ, а надъ волнующимся моремъ ихъ головъ сверкали освѣщенные лучами солнца стальные пики и штыки. Страшный, оглушительный ревъ вырывался изъ глотокъ этихъ людей; цѣлый лѣсъ обнаженныхъ рукъ раскачивался въ воздухѣ подобно вѣткамъ деревьевъ подъ напоромъ зимняго вѣтра; пальцы ихъ судорожно сжимали оружіе или его подобіе, которое было вырыто изъ какой то невѣдомой бездны.
   Кто его роздалъ, откуда оно появилось, гдѣ его взяли, какіе агенты разбросали и разметали его среди толпы, изъ какой тучи, подобно стрѣламъ молніи, пронеслось оно надъ головами ея, ни единое око этого не видѣло. А между тѣмъ всѣмъ розданы были мушкеты, патроны, порохъ, пули, желѣзныя и деревянныя полосы, ножи, топоры, пики и всякое тому подобное оружіе, которое могло только быть открыто или придумано обезумѣвшимъ воображеніемъ. Люди, которымъ ничего не досталось, сами собственными своими исцарапанными въ кровь руками, вырывали камни изъ мостовой и кирпичи изъ стѣнъ. Пульсъ и сердце Сентъ-Антуанскаго предмѣстья бились сегодня съ невѣроятной, горячечной быстротой. Никто сегодня не принималъ въ разсчетъ своей жизни, всѣ стремились страстно принести ее въ жертву.
   Всякій водоворотъ имѣетъ свою центральную точку. Здѣсь было то же самое: бѣснующаяся толпа сосредоточилась у винной лавки Дефаржа. Каждая капля этого кипящаго котла человѣчества стремилась пробраться къ водовороту, гдѣ самъ Дефаржъ, покрытый потомъ и порохомъ, раздавалъ приказанія, оружіе, отталкивалъ одного, тащилъ къ себѣ другого, обезоруживалъ одного; вооружалъ другого, вертясь во всѣ стороны и суетясь въ самой серединѣ ревущей толпы.
   -- Ближе ко мнѣ, Жакъ третій,-- кричалъ Дефаржъ,-- а вы Жакъ первый и второй, раздѣлитесь и возьмите подъ свою команду столько патріотовъ, сколько можете. Гдѣ моя жена?
   -- Здѣсь! Смотри на меня!-- отвѣчала мадамъ, спокойная, какъ всегда, но безъ вязанья на этотъ разъ. Въ правой рукѣ она держала топоръ, а за поясомъ у нея были заткнуты пистолетъ и громадныхъ размѣровъ ножъ.
   -- Ты куда пойдешь, жена?
   -- Сейчасъ я иду съ тобой,-- отвѣчала мадамъ,-- а затѣмъ поведу женщинъ.
   -- Впередъ!-- крикнулъ Дефаржъ громовымъ басомъ.-- Патріоты и товарищи, мы готовы! Къ Бастиліи!
   Съ оглушительнымъ ревомъ, въ которомъ, казалось, дыханіе всей Франціи вылилось въ одномъ ненавистномъ ей словѣ, живое море это всколыхнулось, и волна за волной, понеслось впередъ и затопило весь городъ вплоть до указаннаго ему мѣста. При звонѣ набата и барабанномъ боѣ море налетѣло и хлынуло на этотъ берегъ.
   Глубокіе рвы, двойные подъемные мосты, массивныя каменныя стѣны, восемь большихъ башенъ, пушки, мушкеты, огонь и дымъ. Одинъ подъемный мостъ долой!-- "Дружнѣй, товарищи, дружнѣй! Жакъ первый, Жакъ второй, Жакъ тысячный, Жакъ двухъ-тысячный, Жакъ двадцати-тысячный, во имя всѣхъ ангеловъ или чертей, кто вамъ больше по вкусу,-- впередъ!"
   Такъ кричалъ Дефаржъ, ружье котораго давно уже стало горячимъ.
   -- Ко мнѣ женщины!-- кричала его жена.-- Что? Развѣ и мы не сумѣемъ рѣзать, когда мужчины возьмутъ Бастилію!
   Съ визгомъ и крикомъ бросились къ ней толпы женщинъ, вооруженныя чѣмъ попало, какъ и подобаетъ голоду и мщенію.
   Пушки, мушкеты, огонь и дымъ; но все тотъ же глубокій ровъ, подъемный мостъ, массивная каменная стѣна и восемь громадныхъ башенъ. Произошли передвижки среди бушующаго моря, вслѣдствіе паденія раненыхъ. Сверкающее оружіе, горящіе факелы, дымящіяся телѣги, нагруженныя мокрой соломой, жаркая работа на сосѣднихъ баррикадахъ, устроенныхъ въ разныхъ направленіяхъ, крики, ружейные залпы, проклятія, безпредѣльная храбрость, громъ пушекъ, трескъ и бѣшеные вопли живого моря. По его останавливалъ все тотъ же глубокій ровъ, и подъемный мостъ, и массивныя каменныя стѣны, и восемь громадныхъ башенъ. Дефаржъ все еще палитъ изъ своего ружья, которое совсѣмъ раскалялось послѣ четырехчасовой службы.
   Бѣлый флагъ взвился на крѣпости. начались переговоры! Флагъ еле виденъ бушующей толпѣ, переговоры не слышны... Вдругъ море вздулось еще выше, разлилось еще шире и, подхвативъ виноторговца Дефаржа, перенесло его черезъ опущенный подъемный мостъ, сквозь массивныя каменныя стѣны, и повлекло къ восьми громаднымъ башнямъ.
   Напоръ подхватившаго его океана былъ до того силенъ, что онъ, какъ бы барахтаясь среди прибоя Южнаго Океана, не могъ ни вздохнуть, ни повернуть головы до тѣхъ поръ, пока не очутился во внутреннемъ дворѣ Бастиліи. Здѣсь, прислонившись къ углу стѣны, онъ попробовалъ оглянуться вокругъ. Жакъ третій находился совсѣмъ подлѣ него. Мадамъ Дефаржъ, шествующую во главѣ толпы женщинъ, онъ увидѣлъ на нѣкоторомъ разстояніи отъ себя, съ ножемъ въ рукѣ. Повсюду кругомъ сумятица, ликующая толпа, оглушительный крикъ, озвѣреніе безумцевъ, злобные жесты.
   -- Узниковъ!
   -- Списки узниковъ!
   -- Потайныя камеры!
   -- Орудія пытки!
   -- Узниковъ!
   И среди этихъ криковъ и тысячи всевозможныхъ несообразностей громче всего раздавался крикъ "узниковъ", повторяемый на всѣ лады все болѣе и болѣе увеличивающейся толпой, которой, казалось, такъ же не было конца, какъ нѣтъ его у пространства и времени. Когда пронесся самый сильный прибой, подхвативъ съ собой тюремныхъ служащихъ и угрожая имъ немедленной смертью, если они осмѣлятся оставить не открытой хотя бы одну секретную камеру, Дефаржъ схватилъ одного изъ этихъ тюремщиковъ -- сѣдого старика съ горящимъ факеломъ въ рукѣ -- и, положивъ ему тяжелую руку на грудь, придавилъ его къ стѣнѣ и сказалъ:
   -- Покажи сѣверную башню! Живо!
   -- Хорошо, хорошо, покажу,-- отвѣчалъ старикъ,-- если вы пойдете со мной. Только тамъ никого нѣтъ.
   -- Что значитъ сто пятъ, сѣверная башня?-- спросилъ Дефаржъ.-- Живо, говори!
   -- Что вы хотите знать, сударь?
   -- Означаетъ ли это узника или мѣсто, гдѣ онъ былъ заключенъ? Говори или я убью тебя!
   -- Зарѣжь его!-- крикнулъ Жакъ третій, только что подошедшій къ нимъ.
   -- Это камера, сударь.
   -- Покажи ее мнѣ!
   -- Проходите сюда!
   Жакъ третій, разочарованный, повидимому, тѣмъ, что разговоръ принялъ оборотъ, не обѣщающій никакого кровопролитія, схватился за руку Дефаржа, который въ свою очередь держалъ руку тюремщика. Головы этихъ трехъ человѣкъ держались во время разговора совсѣмъ близко другъ къ другу, но и то они едва слышали одинъ другого, до того оглушителенъ былъ ревъ живого океана, который ворвался въ крѣпость и наводнилъ всѣ дворы, корридоры и лѣстницы. Часть его, оставшаяся снаружи, съ глухимъ, хриплымъ грохотомъ ударялась о стѣны; время отъ времени изъ средины толпы вырывались отдѣльные крики, которые подобно морскимъ брызгамъ разлетались по воздуху.
   Подъ мрачными сводами, куда не проникалъ ни единый лучъ свѣта, мимо отвратительныхъ дверей мрачныхъ клѣтокъ, внизъ по каменнымъ лѣстницамъ, затѣмъ по крутымъ, Неровнымъ и избитымъ лѣстницамъ изъ камня и кирпича, болѣе похожимъ на ложе высохшихъ водопадовъ, чѣмъ на лѣстницы, медленно двигались впередъ, держась одинъ за руку другого, Дефаржъ, тюремщикъ и Жакъ третій. Въ самомъ началѣ нахлынувшая вмѣстѣ съ ними толпа то задерживала ихъ, то тащила за собой, но теперь, когда они послѣ спуска внизъ снова подымались вверхъ по крутой и витой лѣстницы, ведущей внутрь башни, они были совершенно одни. Окруженные со всѣхъ сторонъ толстыми и непроницаемыми стѣнами и сводами, они еле слышали оглушительные взрывы урагана, бушевавшаго внутри и снаружи крѣпости.
   Тюремщикъ остановился у низенькой двери, повернулъ ключъ въ замкѣ, и медленно открылъ тяжелую дверь и сказалъ въ ту минуту, какъ они проходили внутрь, нагнувъ головы:
   -- Сто пятъ, сѣверная башня!
   Они увидѣли небольшое окно безъ стеколъ, задѣланное рѣшеткой и находившееся вверху одной изъ стѣнъ; чтобы увидѣть черезъ него небо, слѣдовало присѣсть на корточки и взглянутъ вверхъ. Затѣмъ небольшой очагъ, задѣланный также тяжелой рѣшеткой, съ кучей давно уже истлѣвшаго пепла, стулъ, столъ и соломенный тюфякъ; кромѣ того четыре почернѣвшихъ стѣны и покрытое ржавчиной желѣзное кольцо, вдѣланное въ одну изъ стѣнъ.
   -- Проведи факеломъ вдоль стѣнъ, чтобы я могъ разсмотрѣть ихъ,-- сказалъ Дефаржъ.
   Тюремщикъ повиновался, а Дефаржъ, наклонившись совсѣмъ близко въ стѣнамъ внимательно разглядывалъ ихъ.
   -- Стой!-- Смотри сюда, Жакъ!
   -- А. М.!-- прохрипѣлъ Жакъ третій.
   -- Александръ Манеттъ!-- сказалъ Дефаржъ, проводя по буквамъ чернымъ отъ пороха пальцемъ.-- А тутъ онъ написалъ "бѣдный докторъ". И онъ же, безъ сомнѣнія, нацарапалъ календарь на этомъ камнѣ. Что у тебя въ рукѣ? Ломъ? Давай его сюда!
   Дефаржъ все время держалъ въ рукѣ фитильный пальникъ, теперь же онъ обмѣнялъ этотъ инструментъ на ломъ своего товарища и, перевернувъ столъ и стулъ, въ нѣсколько ударовъ разломалъ ихъ на куски.
   -- Держи факелъ выше!-- сказалъ онъ тюремщику.-- Поройся внимательно между этими обломками, Жакъ! Смотри! Потъ тебѣ ножъ,-- продолжалъ онъ, бросая тому ножъ,-- разрѣжь тюфякъ и вытащи солому. Выше факелъ, говорятъ тебѣ!
   Бросивъ грозный взглядъ на тюремщика, онъ вскарабкался на каминъ, заглянулъ въ трубу, постучалъ ломомъ по стѣнкамъ камина и попробовалъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ желѣзную рѣшетку. Со стѣнъ камина посыпались известка и пыль, такъ что онъ вынуж авились сейчасъ же мистеру Лори, какъ самыя важнѣйшія: вопервыхъ, это должно быть сохранено въ тайнѣ отъ Люси; вовторыхъ, это должно быть сохранено въ тайнѣ отъ всѣхъ, кто зналъ его. Вмѣстѣ съ миссъ Проссъ, онъ принялъ всѣ мѣры для послѣдней предосторожности, объявивъ, что докторъ нездоровъ и что на нѣсколько дней ему нуженъ совершенный покой. Чтобъ скрыть истину отъ дочери, миссъ Проссъ должна была написать ей, что его потребовали по его занятіямъ, и приложить нѣсколько строчекъ, будто-бы второпяхъ написанныхъ его рукою.
   Мистеръ Лори принялъ эти мѣры, во всякомъ случаѣ полезныя, въ надеждѣ, что онъ придетъ въ-себя. Еслибъ это случилось скоро, то онъ рѣшался посовѣтоваться, по своему усмотрѣнію, насчетъ положенія доктора.
   Въ надеждѣ на его выздоровленіе, когда возможно была, слѣдственно, приложеніе этого третьяго средства, мистеръ Лори положилъ внимательно слѣдить за этимъ, не подавая, однакожь, ни малѣйшаго вида. Въ первый разъ въ жизни онъ попросилъ отлучиться изъ тельсонова банка и расположился въ той же самой комнатѣ у окошка.
   Онъ скоро нашелъ, что разговаривать съ нимъ было болѣе, чѣмъ безполезно: разговоръ только раздражалъ его. Онъ съ перваго же дня оставилъ это и рѣшился только всегда быть съ нимъ, какъ явное убѣжденіе противъ самообольщенія, которому тотъ поддавался. Онъ былъ поэтому постоянно на своемъ мѣстѣ у окошка, читалъ, писалъ, обнаруживая самымъ пріятнымъ и естественнымъ образомъ, какъ приходило ему только въ голову, что здѣсь существовала полная свобода для всѣхъ.
   Докторъ Манетъ пилъ, ѣлъ все, что ему подавали, продолжая работать въ этотъ первый день, пока стемнѣло, и работалъ еще полчаса позже, когда мистеръ Лори не видѣлъ ни писать, ни читать. Когда онъ положилъ въ-сторону свой инструментъ до утра, мистеръ Лори всталъ и сказалъ ему:
   -- Хотите вы идти на улицу?
   Онъ посмотрѣлъ на полъ съ обѣихъ сторонъ, по своей прежней манерѣ, и повторилъ прежнимъ тихимъ голосомъ:
   -- На улицу?
   -- Да, погулять со мною. Отчего нѣтъ?
   Онъ сдѣлалъ усиліе, чтобъ повторить: "отчего нѣтъ?" и болѣе не сказалъ ни слова. Но мистеру Лори казалось, онъ замѣтилъ, какъ онъ, наклонившись впередъ на своей скамьѣ, опершись на колѣни локтями и положивъ голову въ руки, безсмысленно спрашивалъ самъ себя: "отчего нѣтъ?" Съ проницательностію дѣловаго человѣка онъ замѣтилъ эти обстоятельства и рѣшилъ воспользоваться этимъ.
   Миссъ Проссъ и онъ поперемѣнно сторожили его ночью, наблюдая за нимъ изъ сосѣдней комнаты. Долго ходилъ онъ взадъ и впередъ прежде, нежели легъ въ постель; но, когда онъ окончательно улегся, онъ заснулъ. Поутру онъ поднялся ранехонько и прямо отправился къ скамьѣ работать.
   На другой день мистеръ Лори весело привѣтствовалъ его, называя по имени, и говорилъ о предметахъ, занимавшихъ его въ послѣднее время. Онъ не давалъ никакого отвѣта; но очевидно онъ слышалъ, что ему говорили. онъ думалъ объ этомъ, хотя смутно. Это ободрило мистера Лори, и онъ нѣсколько разъ впродолженіе дня призывалъ посидѣть миссъ Проссъ съ работою. Тогда они спокойно разговаривали о Люси, объ ея отцѣ, присутствовавшемъ здѣсь, какъ-будто все шло обычнымъ порядкомъ. Это дѣлалось очень-тихо; бесѣды были нечасты, непродолжительны, чтобъ не мучить его, и любящему сердцу мистера Лори становилось легче: ему казалось, будто онъ посматривалъ чаще, будто его поражало темное сознаніе противорѣчій, его окружавшихъ.
   Когда опять стало темно, мистеръ Лори спросилъ его, какъ и прежде:
   -- Любезный докторъ, хотите вы идти на улицу?
   Какъ и прежде, онъ повторилъ:
   -- На улицу?
   -- Да, погулять со мною. Отчего нѣтъ?
   На этотъ разъ мистеръ Лори сдѣлалъ видъ, будто уходитъ, когда не могъ добиться отъ него отвѣта, и, отлучившись около часу времена, онъ возвратился. Метру-тѣмъ, докторъ перешелъ къ окошку и сидѣлъ тамъ, смотря на клёнъ; но, съ возвращеніемъ мистера Лори, онъ отправился къ своей скамьѣ.
   Время тянулось медленно; надежды мистера Лори гасли; на сердцѣ у него становилось опять тяжелѣе и тяжесть, увеличивалась съ каждымъ днемъ. Третій день наступилъ и прошелъ, за нимъ четвертый, пятый. Пять дней, шесть дней, семь дней, восемь дней, девять дней.
   Съ потухающими надеждами, съ тяжелымъ сердцемъ мистеръ Лори проводилъ это грустное время. Тайна была хорошо сохранена, и Люси, въ полномъ невѣдѣніи, была счастлива; но онъ не могъ не замѣтить, что башмачникъ, котораго руки сначала будто потеряли привычку, становился страшно-искусенъ, и никогда еще онъ не былъ такъ углубленъ въ свою работу, никогда еще его руки не дѣйствовали такъ ловко, такъ мастерски, какъ въ сумерки девятаго вечера.
   

XIX.
Совѣтъ.

   Мистеръ Лори, окончательно утомленный такимъ надзоромъ, рѣшительно выбился изъ силъ и заснулъ на стражѣ. На десятое утро его разбудилъ солнечный свѣтъ, проникшій въ комнату, гдѣ напалъ на него глубокой сонъ, среди мрака ночи.
   Онъ протиралъ глаза, отряхивался, но все еще сомнѣвался, дѣйствительно ли онъ проснулся или продолжалъ грезить. Подойдя къ двери комнаты доктора и заглянувъ въ нее, онъ увидѣлъ, что скамья и инструментъ были поставлены на свое мѣсто и что докторъ сидѣлъ у окна и читалъ. Онъ былъ въ своемъ обыкновенномъ утреннемъ костюмѣ и лицо его (которое мистеръ Лори могъ очень-хорошо разсмотрѣть), хотя все еще блѣдное, было совершенно спокойно и пристально углублено въ новое занятіе
   Даже удостовѣрившись, что онъ проснулся, мистеръ Лори впродолженіе нѣсколькихъ минутъ оставался въ недоумѣніи: не было ли это шитье башмаковъ его собственною дикою грёзою; не видѣлъ ли онъ теперь своими глазами своего друга передъ собою въ его обыкновенномъ костюмѣ, за его обыкновеннымъ занятіемъ; указывали ли малѣйшіе признаки, что дѣйствительно совершилась перемѣна, о которой онъ имѣлъ такое твердое сознаніе?
   Это былъ вопросъ, который онъ себѣ сдѣлалъ въ первомъ порывѣ замѣшательства и удивленія; и отвѣтъ на него былъ ясенъ: если сознаніе это не было результатомъ дѣйствительной, соотвѣтствующей и удовлетворительной причины, то какимъ образомъ онъ, Джервисъ Лори, очутился здѣсь? Какимъ образомъ онъ заснулъ не раздѣваясь, на софѣ, въ консультаціонной комнатѣ доктора Макетъ, и разсуждалъ объ этомъ вопросѣ рано поутру у дверей спальни доктора?
   Чрезъ нѣсколько минутъ миссъ Просъ стояла возлѣ него, нашептывая ему на ухо. Еслибъ у него оставалось еще малѣйшее сомнѣніе, то разговоръ ея по необходимости разрѣшилъ бы его; но теперь голова его была совершенно ясна, и онъ не имѣлъ болѣе никакихъ сомнѣніи. Онъ совѣтовалъ отложить все до завтрака и потомъ встрѣтить доктора, какъ-будто ничего не служилось. Если онъ явится въ своемъ обыкновенномъ расположеніи, то мистеръ Лори будетъ осторожно руководствоваться совѣтомъ, котораго онъ такъ искалъ въ своемъ волненіи.
   Миссъ Просъ совершенно подчинилась его мнѣнію и планъ былъ акуратно исполненъ. Имѣя вдоволь времени для своего обыкновеннаго методическаго туалета, мистеръ Лори явился къ завтраку въ своемъ обыкновенномъ чистомъ бѣльѣ, съ своею обыкновенно тщательно-обутою ногою. Доктора позвали, какъ обыкновенно, и онъ явился къ завтраку.
   Сколько можно было понять, онъ предполагалъ сначала, что свадьба его дочери была только наканунѣ. Случайный намёкъ, съ намѣреніемъ сдѣланный на день и число, заставилъ его подумать и разсчесть про-себя, и замѣтно его встревожилъ. Въ другихъ отношеніяхъ, однакожь, онъ былъ въ своемъ всегдашнемъ спокойномъ расположеніи, такъ-что мистеръ Лори рѣшился искать помощи въ совѣтѣ, котораго онъ искалъ. И это былъ совѣтъ самого доктора.
   Итакъ, когда завтракъ кончился и его убрали, мистеръ Лори, оставшись одинъ съ докторомъ, сказалъ ему съ чувствомъ:
   -- Любезный Манетъ, я хочу спросить вашего совѣта, по секрету, объ одномъ очень-интересномъ дѣлѣ, въ которомъ я принимаю глубокое участіе, или, точнѣе выражаясь, которое мнѣ кажется очень -- любопытнымъ; можетъ-быть, при вашихъ познаніяхъ, вы и не найдете его такимъ.
   Взглянувъ на свои руки, которыя были выпачканы отъ недавней работы, докторъ смутился и сталъ слушать внимательно. Онъ уже нѣсколько разъ прежде досматривалъ на свои руки.
   -- Докторъ Манетъ, сказалъ мистеръ Лори, дружески взявъ его за руку:-- это дѣло относится до особенно-дорогаго мнѣ друга. Прошу приложить ваше вниманіе и посовѣтуйте мнѣ ради его и, что важнѣе всего, ради его дочери -- его дочери, мой любезный Манетъ.
   -- И догадываюсь, сказалъ докторъ, покорнымъ тономъ: -- какое-нибудь душевное потрясеніе?
   -- Да!
   -- Будьте откровенны, сказалъ докторъ:-- не скрывайте никакихъ подробностей.
   Мистеръ Лори видѣлъ, что они понимали другъ друга и продолжалъ:
   -- Мой любезный Манетъ, это давнишнее, продолжительное потрясеніе, чрезвычайно-сильное, которое нанесено было привязанностямъ, чувствамъ, душѣ, потрясеніе душевное, какъ вы замѣтили, потрясеніе, которое сразило страдальца, и какъ долго оставался онъ подъ т вліяніемъ -- невозможно сказать. Я полагаю, онъ самъ не можетъ разсчитать этого времени, а другихъ средствъ нѣтъ его опредѣлить. Страдалецъ очнулся отъ этого потрясенія, а какимъ образомъ -- онъ также не можетъ этого прослѣдить. Я слышалъ, какъ онъ самъ передавалъ это публично. Онъ совершенно очнулся отъ этого потрясенія; онъ снова сдѣлался въ высшей степени умнымъ человѣкомъ, способнымъ къ пристальной умственной и физической дѣятельности, постоянно увеличивая запасъ своихъ свѣдѣній, и безъ того уже обширный. Но, къ-несчастью, было... онъ остановился и глубоко вздохнулъ, легкое повтореніе припадка.
   Докторъ спросилъ тихимъ голосомъ:
   -- Какъ долго онъ продолжался?
   -- Девять дней и ночей.
   -- Какъ обнаружился онъ? Я полагаю, взглянувъ на свои руки:-- обращеніемъ къ старому занятію, соединенному съ потрясеніемъ?
   -- Совершенно такъ.
   -- Теперь скажите, видѣли ли вы его, спросилъ докторъ ровнымъ, твердымъ, но тѣмъ же тихимъ голосомъ: -- первоначально за этимъ занятіемъ?
   -- Разъ.
   -- И когда припадокъ повторился, былъ ли онъ во многихъ отношеніяхъ, или во всѣхъ отношеніяхъ совершенно таковъ же, какъ онъ былъ тогда?
   -- Я думаю, во всѣхъ отношеніяхъ.
   -- Вы упомянули о его дочери; знаетъ ли она о повтореніи припадка?
   -- Нѣтъ, это было скрыто отъ нея и, я надѣюсь, останется отъ нея сокрытымъ навсегда. Это извѣстно только мнѣ и еще другому лицу, на которое можно положиться.
   Докторъ сжалъ его руку и прошепталъ: "Это было очень-великодушно, очень-обдуманно". Мистеръ Лори пожалъ ему руку и оба молчали впродолженіе нѣсколькихъ мгновеній.
   -- Теперь, мой любезный Манетъ, сказалъ наконецъ мистеръ Лори, чрезвычайно-дружески и любезно:-- я человѣкъ дѣловой, я не въ-состояніи справиться съ такимъ сложнымъ и труднымъ вопросомъ. Я не имѣю необходимыхъ свѣдѣній; мнѣ недостаетъ такого ума; я нуждаюсь въ руководствѣ. Нѣтъ въ мірѣ человѣка, на чье руководство я могъ бы положиться такъ, какъ на ваше. Скажите мнѣ, какъ это повторился подобный припадокъ? Должно ли опасаться другаго? Возможно ли предупредить это повтореніе? Какія средства принять противъ него? Отчего онъ повторяется? Что я могу сдѣлать для моего друга? Ни одинъ человѣкъ не можетъ искреннѣе желать услужить своему другу, какъ я, еслибъ я только зналъ, какимъ образомъ. Но я не знаю, какъ поступать въ этомъ случаѣ. Если вашъ умъ, ваши познанія, ваша опытность могли бы навести меня на истинный путь, я могъ бы многое сдѣлать; но я могу такъ мало сдѣлать въ моемъ невѣжествѣ, безъ руководства. Прошу васъ, потолкуемте со мною объ этомъ дѣлѣ; прошу васъ, проясните мнѣ его поболѣе и научите, какъ быть болѣе-полезнымъ.
   Докторъ Манетъ сидѣлъ въ размышленіи послѣ этой сердечной рѣчи, мистеръ Лори не мѣшалъ ему.
   -- Я думаю, очень-вѣроятно, сказалъ докторъ, съ усиліемъ прервавъ молчаніе:-- что припадокъ, описанный вами, мой любезный другъ, былъ отчасти предвидѣнъ субъектомъ.
   -- Страшился ли онъ его? рѣшился спросить мистеръ Лори.
   -- Очень, сказалъ онъ съ невольнымъ содроганіемъ.-- Вы себѣ представить не можете, какъ подобное ожиданіе тяготитъ душу страдальца и какъ трудно, почти невозможно для него принудить себя высказать хотя одно слово объ этомъ предметѣ, которое давитъ его.
   -- Не облегчило ли бы его значительно, спросилъ мистеръ Лори: -- еслибъ онъ могъ заставить себя передать кому-нибудь эту преслѣдующую его тайну?
   -- Я полагаю. Но это точно невозможно, какъ я уже вамъ сказалъ.. Я убѣжденъ даже, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ это совершенно невозможно.
   -- Теперь, сказалъ мистеръ Лори, нѣжно взявъ доктора за руку, послѣ нѣкотораго молчанія:-- чему припишете вы послѣдній припадокъ?
   -- Я убѣжденъ, отвѣчалъ докторъ Манетъ:-- что здѣсь идеи, воспоминанія, бывшія первоначальною причиною болѣзни, оживились въ немъ съ прежнею силою. Я думаю, память вызвала самыя грустныя обстоятельства. Очень-вѣроятно, въ душѣ давно уже существовало опасеніе, что эти воспоминанія предстанутъ передъ нимъ при извѣстныхъ обстоятельствахъ при извѣстномъ случаѣ. Онъ старался приготовить себя; напрасно, можетъ-быть, даже это усиліе себя приготовить лишило его возможности перенести ихъ.
   -- Припомнитъ ли онъ, что случилось въ этомъ припадкѣ? сказалъ мистеръ Лори, съ естественною задержкою.
   Докторъ грустно посмотрѣлъ вокругъ комнаты, покачалъ головою и отвѣтилъ тихимъ голосомъ:
   -- Нѣтъ.
   -- Теперь вразсужденіи будущаго, намекнулъ мистеръ Лори.
   -- Что касается до будущаго, сказалъ докторъ принимая свою обычную твердость:-- то я имѣю большія надежды, потому-что Провидѣніе въ своей благости такъ быстро возстановило его; я имѣю большія надежды, потому-что, уступивъ напору обстоятельство, котораго онъ давно опасался которое онъ давно, хотя неясно, предвидѣлъ, противъ котораго онъ боролся, онъ пришелъ въ себя, когда разразилась и пронеслась туча. Я надѣюсь, что самое худшее миновало.
   -- Хорошо, хорошо! это большое утѣшеніе. Благодарю небо, сказалъ мистеръ Лори.
   -- И я благодарю! повторилъ докторъ, наклонивъ голову съ смиреніемъ.
   -- Есть еще два пункта, сказалъ мистеръ Лори:-- которые я желаю прояснить себѣ. Могу я продолжать?
   -- Лучшей услуги вы не можете оказать вашему другу.
   Докторъ протянулъ ему руку.
   -- Итакъ, вопервыхъ, онъ любитъ занятіе и чрезвычайно-дѣятеленъ; съ необыкновеннымъ жиромъ онъ предается пріобрѣтенію спеціальныхъ свѣдѣній, производству опытовъ и тому подобное. Не черезчуръ ли онъ много занимается?
   -- Я не думаю. Можетъ-быть, умъ его таковъ, что требуетъ постоянныхъ занятій. Съ одной стороны, это, можетъ-быть, его естественный характеръ; съ другой стороны, это можетъ быть слѣдствіемъ его разстройства. Чѣмъ менѣе этотъ умъ упражняется въ здоровыхъ занятіяхъ, тѣмъ болѣе опасности, что онъ свихнется на сторону недуга. Вашъ другъ, можетъ-быть, самъ наблюдалъ себя и сдѣлалъ это открытіе.
   -- Увѣрены ли вы, что напряженіе неслишкомъ-велико?
   -- Я думаю; я совершенно въ этомъ увѣренъ.
   -- Любезный Манетъ, еслибъ онъ теперь черезчуръ заработался...
   -- Мой любезный Лори, я сомнѣваюсь, чтобъ это было возможно. Напряженіе было слишкомъ-сильно въ одномъ направленіи; теперь нужно его уравновѣсить.
   -- Извините меня, какъ человѣка упрямаго и дѣловаго. Предположимъ на минуту, что онъ черезчуръ-много работалъ: обнаружится ли это въ возобновленіи припадка?
   -- Я не думаю этого. Я не думаю, сказалъ докторъ Манетъ, съ твердостью самоубѣжденія:-- чтобъ его вызвало, что-нибудь, кромѣ извѣстнаго сцѣпленія сродныхъ обстоятельствъ. Я думаю, что съ-этихъ-поръ ничто не возобновитъ его, кромѣ чрезвычайнаго напряженія этой струны. И послѣ того, что случилось, послѣ его направленія, трудно представить, чтобъ струна такъ сильно зазвучала еще разъ. Я надѣюсь, я убѣжденъ, что нѣтъ обстоятельствъ, которыя могли бы повторить припадокъ.
   Онъ говорилъ это съ неувѣренностью человѣка, хорошо-понимавшагo, какія ничтожныя вещи могутъ разстроить тонкую организацію души, и съ полнымъ убѣжденіемъ человѣка, который нашелъ это сознаніе въ Своихъ собственныхъ страданіяхъ. Не другу было оспоривать это убѣжденіе. Онъ показался самъ болѣе-увѣреннымъ и успокоеннымъ, нежели дѣйствительно это чувствовалъ, и приступилъ ко второму и послѣднему пункту. Онъ зналъ, что это была самая щекотливая статья; но, припоминая свой разговоръ съ миссъ Просъ въ одно воскресенье поутру, припоминая, что онъ видѣлъ въ прошедшіе девять дней, онъ понималъ также, что ее невозможно обойдти.
   -- Занятіе, къ которому онъ обратился подъ Вліяніемъ этого преходящаго припадка, такъ счастливо теперь миновавшаго, началъ мистеръ Лори, откашлявшись: -- скажемъ, была кузнечная работа. Для примѣра, чтобъ прояснить лучше этотъ случай, скажемъ, что онъ сдѣлалъ привычку въ свое худое время работать за маленькимъ горномъ. Скажемъ, что его нашли опять неожиданно за этимъ горномъ. Не жаль ли, что онъ постоянно Держитъ его при себѣ?
   Докторъ закрылъ лицо рукою и нервно топалъ ногою объ полъ.
   -- Онъ всегда держалъ его при себѣ, сказалъ мистеръ Лори, съ заботливымъ взглядомъ на своего друга.-- Не лучше ли было бы, еслибъ онъ позволилъ его взять?
   Докторъ оставался съ закрытымъ лицомъ и продолжалъ нервно топать ногою объ полъ.
   -- Вамъ трудно дать мнѣ совѣтъ? сказалъ мистеръ Лори.-- Я хорошо понимаю: это щекотливый вопросъ, и все-таки я думаю...
   И здѣсь онъ покачалъ головою и остановился.
   -- Вы видите, сказалъ докторъ Манегь, послѣ тревожной паузы:-- это такъ трудно объяснить логически всѣ внутреннія движенія для этого несчастнаго человѣка. Когда-то онъ такъ страшно жаждалъ Этого занятія; оно было для него такъ отрадно, когда онъ достигъ его; онъ сомнѣнія, оно облегчало въ такой степени его страданія, замѣчая работою пальцевъ работу больнаго мозга, замѣщая ловкостью рукъ, когда онъ сталъ болѣе-искусенъ, всѣ тонкости душевной пытки, что никогда не могъ онъ перенести и мысли о разлукѣ съ нимъ. Даже и теперь, когда я убѣжденъ, онъ самъ увѣренъ въ себѣ болѣе, нежели когда-нибудь, и говоритъ о себѣ съ самоувѣренностью. Одна мысль, что ему можетъ понадобиться старое занятіе и онъ не найдетъ его, наводитъ на него такой же ужасъ, какой -- мы можемъ себѣ представить -- наполняетъ сердце заблудившагося ребенка.
   Онъ совершенно олицетворялъ собою этотъ примѣръ, когда взглянулъ на мистера Лори.
   -- Но не можетъ ли -- поймите меня: я прошу совѣта, какъ дѣловой человѣкъ рутины, который возится только съ предметами матеріальными, каковы гинеи, шиллинги и банковые билеты -- не можетъ ли сохраненіе вещи поддерживать идею? Если удалить вещь, мой любезный Манетъ, не удалится ли съ нею и самое опасеніе? Короче, сохраненіе горна не есть уступка опасенію?
   Наступило снова молчаніе.
   -- Вы видите, сказалъ докторъ дрожащимъ голосомъ:-- это такой старый товарищъ.
   -- Я бы не оставилъ его, сказалъ мистеръ Лори, покачивая головою. Твердость его увеличивалась съ смущеніемъ доктора.-- Я бы ему посовѣтовалъ пожертвовать имъ. Мнѣ нужно только ваше согласіе. Я увѣренъ, отъ него нѣтъ пользы. Ну, дайте мнѣ ваше согласіе, какъ добрый, милый человѣкъ, ради его дочери, мой любезный Манетъ!
   Странно было видѣть, какая борьба происходила въ немъ.
   -- Во имя ея пусть будетъ сдѣлано -- я позволяю. Но я бы не взялъ ёго въ его присутствіи. Возьмите, когда его тамъ не будетъ. Пусть не найдетъ онъ стараго товарища послѣ нѣкотораго отсутствія.
   Мистеръ Лори охотно обѣщалъ это, и бесѣда кончилась. Они провели этотъ день за городомъ. Докторъ совершенно пришелъ въ себя. Три слѣдующіе дня онъ былъ совсѣмъ-здоровъ и на четырнадцатый день онъ поѣхалъ присоединиться къ Люси и ёя мужу. Мистерѣ Лори прежде объяснилъ ему, какія были приняты предосторожности, чтобъ извинить его молчаніе; согласно съ тѣмъ, онъ написалъ Люси, и она не имѣла никакихъ подозрѣній.
   Въ вечеръ того же дня, когда онъ уѣхалъ изъ дома, мистеръ Лори явился въ его комнату съ топоромъ, пилою, долотомъ и молотомъ, въ сопровожденіи миссъ Просъ, которая несла свѣчку. Здѣсь, закрывъ двери, мистеръ Лори началъ таинственнымъ и преступнымъ образомъ рубить на части скамью башмачника, между-тѣмъ миссъ Просъ свѣтила ему, какъ-будто помогая убійству, и ея суровая, некрасивая наружность еще усиливала подобіе. Не откладывая, они приступили къ сожженію трупа (предварительно для большаго убійства, разъятаго на части) на кухонномъ очагѣ; и инструментъ, башмаки и кожа были зарыты въ саду. Эта тайна и разрушеніе казались дотого преступными ихъ честнымъ умамъ, что мистеръ Лори и миссъ Проссъ, исполняя это дѣло и скрывая слѣды его, чувствовали будто они совершали страшное преступленіе.
   

XX.
Предстательство.

   Когда новобрачные вернулись домой, первое лицо, которое явилось принести поздравленіе, былъ Сидней Кортонъ. Нѣсколько часовъ спустя по ихъ прибытіи, онъ пришелъ къ нимъ. Онъ не исправился ни въ своемъ обращеніи, ни въ наружности, ни въ костюмѣ; но въ немъ замѣтна была какая-то грубая преданность, которая прежде не поражала Чарльза Дарпэ.
   Онъ выждалъ благопріятной минуты, чтобъ отвести Дарнэ къ окошку и сталъ говорить съ нимъ такъ, что ихъ никто не слышалъ.
   -- Мистеръ Дарнэ, сказалъ Кортонъ: -- я бы желалъ, чтобъ мы были друзьями.
   -- Я надѣюсь, мы уже друзья.
   -- Вы только говорите это такъ, потому-что вы добры; но я не понимаю этого, какъ одно пустое слово. Въ-самомъ-дѣлѣ, говоря, что я желалъ бы, чтобъ мы были друзьями, я также едва-ли это думаю,
   Чарльзъ Дарнэ, естественно, спросилъ его добродушно, потоварищески, что жь онъ думаетъ?
   -- Клянусь моею жизнью, сказалъ Кортонъ, улыбаясь:-- я нахожу, что это мнѣ самому легче понять, нежели передать вамъ. Однакожъ, я попытаюсь. Припомните вы одинъ достопамятный случай, когда я былъ пьянѣе обыкновеннаго?
   -- Я помню одинъ достопамятный случай, когда вы принудили меня сказать вамъ, что вы выпили.
   -- Я помню это также. Эти проклятые случаи меня тяжело преслѣдуютъ; я всегда помню ихъ. Я надѣюсь, это зачтется мнѣ когда-нибудь, когда дни мои придутъ къ концу. Не безпокойтесь, я не начинаю проповѣди.
   -- Я вовсе не безпокоюсь. Серьёзность въ васъ никогда меня не потревожитъ.
   -- Ахъ! сказалъ Кортонъ, безпечно махая рукою, какъ-будто онъ отгонялъ это воспоминаніе:-- въ этотъ достопамятный случай пьянства, о которомъ мы говоримъ (одинъ изъ многихъ, какъ вы знаете), я былъ особенно несносенъ съ моею привязанностью и ненавистію къ вамъ. Я желалъ бы, чтобъ вы позабыли объ этомъ.
   -- Я давно уже забылъ.
   -- Опять-таки одна манера говорить! Но, мистеръ Дарнэ, для меня забвеніе не такъ легло, какъ, вы представляете, оно для васъ. Я вовсе не забылъ его и вашъ легкій отвѣтъ не поможетъ мнѣ забыть его.
   -- Если то былъ легкій отвѣтъ, отвѣчалъ Дарнэ:-- я прошу вашего прещенья за него. Другой цѣли а не имѣлъ, какъ только отстранить ничтожную вещь, которая, къ моему удивленію, такъ тревожитъ васъ. Почести, какъ джентльменъ, говорю вамъ, что я давно выбросилъ ее изъ моей головы. Боже праведный! и о чемъ тутъ было думать. Не долженъ ли былъ я помнить о вещи болѣе-важной, о великой услугѣ, которую вы мнѣ оказали въ тотъ день?
   -- Что касается этой великой услуги, сказалъ Кортонъ: -- я обязанъ сознаться вамъ, когда вы говорите о ней такимъ тономъ, что это былъ просто адвокатскій фокусъ-покусъ. Когда я вамъ дѣлалъ эту услугу, право, я не заботился, что съ вами будетъ. Поймите меня, я говорю, когда я Вамъ ее дѣлалъ, я говорю о прошедшемъ.
   -- Вы слишкомъ слегка отзываетесь о вашемъ одолженіи, отвѣчалъ Дарнэ:-- но я не ссорюсь съ нами за вашъ легкій отвѣтъ.
   -- Повѣрьте мнѣ, мистеръ Дарнэ, это сущая правда! Но я отдалился отъ моей цѣли; я говорилъ о томъ, чтобъ намъ быть друзьями. Теперь вы меня знаете, вы знаете, что я неспособенъ ни къ какимъ возвышеннымъ и благороднымъ порывамъ, какъ другіе люди. Если вы сомнѣваетесь, спросите Страйвера, онъ скажетъ вамъ это.
   -- Я предпочитаю составить мое собственное мнѣніе, не прибѣгая къ его помощи.
   -- Пожалуй! Во всякомъ случаѣ, вызнаете меня за развратнаго пса, который до-сихъ-поръ не сдѣлалъ и никогда не сдѣлаетъ ничего порядочнаго.
   -- Я еще не увѣренъ, что вы никогда не сдѣлаете.
   -- Но я увѣренъ, и вы должны положиться на мое слово. Хорошо! Если вы можете терпѣть такого негодяя, человѣка съ такою замаранною репутаціею, я попрошу, чтобъ вы позволили мнѣ являться сюда, какъ лицу, пользующемуся нѣкоторымъ преимуществомъ, чтобъ на меня смотрѣли, какъ на безполезную -- и я прибавилъ бы, не будь между нами сходства -- какъ не красивую мебель, которую терпятъ такъ, ради ея старой службы, не обращая на нее ни малѣйшаго вниманія. Я сомнѣваюсь, чтобъ я обратилъ во зло это позволеніе. Сто противъ одного, если я воспользуюсь имъ четыре раза въ годъ. Для меня довольно, я полагаю, если я буду знать, что я имѣю его.
   -- Хотите попробовать?
   -- Другими словами вы говорите, что я буду поставленъ на той ногѣ, какъ я сказалъ. Благодарю васъ, Дарнэ -- могу я васъ называть такъ, попросту?
   -- Я полагаю такъ, Кортонъ, съ этого времени.
   Они пожали другъ другу руки и Сидней отошелъ. Чрезъ минуту онъ былъ опять тотъ же разгильдяй, какъ и всегда.
   Когда онъ ушелъ, впродолженіе вечера, который они провели съ мисъ Просъ, докторомъ и мистеромъ Лори, Чарльзъ Дарнэ замѣтилъ въ общихъ фразахъ объ этомъ разговорѣ и относился о Кортонѣ, какъ о странномъ феноменѣ безпечности, разгильдяйства. Онъ говорилъ о немъ безъ желчи, безъ излишней строгости, но какъ всякій, кто видѣлъ его и судилъ о немъ по наружности.
   Онъ не имѣлъ ни малѣйшей идеи, что слова его запали въ сердце его молодой жены. По когда, послѣ, онъ пришелъ къ ней, на ихъ собственную половину, онъ нашелъ, она ожидала его, съ приподнятымъ челомъ, выражавшимъ глубокую думу.
   -- Мы сегодня задумчивы, сказалъ Дарнэ, обнимая станъ ея.
   -- Да, дорогой Чарльзъ, отвѣчала она, сложивъ руки на груди и вперивъ на него испытывающій, пристальный взглядъ: -- мы задумчивы сегодня вечеромъ; у насъ что-то на душѣ сегодняшній вечеръ.
   -- Что это такое, моя Люси?
   -- Обѣщаете ли вы мнѣ не приставать съ однимъ вопросомъ, если я попрошу васъ не спрашивать?
   -- Обѣщаю ли я? Чего я не обѣщаю для моей страсти?
   Дѣйствительно, на что онъ теперь не былъ готовъ, отодвигая съ ея щекъ золотистые локоны и приложивъ другую руку къ сердцу, которое билось для него!
   -- Я думаю, Чарльзъ, бѣдный мистеръ Кортонъ заслуживаетъ болѣе )варенія, болѣе вниманія, нежели вы обнаружили сегодня вечеромъ?
   -- Право, моя родная? отчего такъ?
   -- Этого-то вы не должны спрашиватъ у меня. Но я думаю, я знаю, онъ заслуживаетъ.
   -- Если вы это знаете, этого достаточно. Что же я долженъ дѣлать, моя жизнь?
   -- Я прошу васъ, мои дорогой, быть великодушнымъ къ нему, быть снисходительнымъ къ его ошибкамъ въ его отсутствіе. Я прошу васъ вѣритъ, что у него есть сердце, которое онъ рѣдко-рѣдко открываетъ, что въ немъ есть глубокія раны. Мой дорогой, я видѣла, какъ обливалось оно кровью.
   -- Грустно мнѣ думать, сказалъ Чарльзъ Дарнэ, совершенно удивленный:-- что я былъ несправедливъ къ нему. Я никогда о немъ этого не думалъ.
   -- Мой мужъ, право это такъ. Я боюсь, его нельзя снасти; едвали есть какая-нибудь надежда на исправленіе; но я увѣрена, онъ способенъ на доброе дѣло, даже на подвигъ великодушія.
   Она была такъ поразительно-хороша съ своею чистою вѣрой въ этого погибшаго человѣка, что мужъ былъ готовъ цѣлые часы смотрѣть на нее.
   -- И, моя любовь! молила она, ближе прижимаясь къ нему, склонивъ голову на его грудь и поднявъ на него глаза:-- припомни, какъ сильны мы среди нашего блаженства и какъ онъ слабъ въ своемъ несчастьѣ!
   Эта мольба нашла свой уголокъ.
   -- Я всегда буду помнить это, мое сердце; я буду помнить это, пока я живу.
   Онѣ наклонился къ ея золотистой головкѣ, прильнулъ устами къ ея розовымъ губкамъ и заключилъ ее въ своихъ объятіяхъ. Еслибъ погибшій странникъ, блуждавшій теперь по темнымъ улицамъ, услышалъ ея невинную исповѣдь, еслибъ онъ видѣлъ слезы сожалѣнія, которыя осушалъ поцалуями мужъ на ея нѣжныхъ, голубыхъ глазахъ, съ такою любовью обращенныхъ къ этому мужу, онъ зарыдалъ бы въ тишинѣ ночи и съ языка его не сходили бы слова:
   "Господь! благослови ее за ея сладкое участіе!"
   

XXI.
Эхо шаговъ.

   Чудный былъ уголокъ для эхо, какъ уже замѣчено, въ которомъ жилъ докторъ. Продолжая все навивать золотую нить, связывавшую мужа, отца и старую наставницу и подругу, въ этой жизни мирнаго блаженства, Люси сидѣла въ спокойномъ домѣ, среди очарованнаго уголка, прислушиваясь къ эхо движенія лѣтъ.
   Вначалѣ были времена, хотя она была совершенно счастливая молодая жена, когда работа такъ и выпадала изъ ея рукъ и глаза ея тускнѣли. Въ э.онъ эхо ей слышалось что-то отдаленное, тихое, едва внятное, но оно сильно волновало ея сердце. Мелькавшія надежды и сомнѣнія -- надежды любви, до-сихъ-поръ неизвѣстной ей, а сомнѣнія -- останется ли она на этой землѣ упиваться новымъ наслажденіемъ -- боролись въ ея груди. Эхо тогда передавало ей шумъ шаговъ на ея собственной ранней могилѣ, и мысль о мужѣ, который останется тогда совершенно-одинокимъ и будетъ такъ горевать о ней, подымалась къ глазамъ и разливалась волною.
   Это время прошло и маленькая Люси лежала у ней на груди; тогда эхо приносило ей, среди приближавшагося шума, нѣжную поступь ея крошечныхъ ножекъ и звуки ея безсвязнаго лепета. Какъ громко ни звучало бы эхо, но молодая мать возлѣ колыбельки всегда можетъ подмѣтить приближеніе этихъ звуковъ. И вотъ они пришли и тѣнистый домикъ просвѣтлѣлъ дѣтскимъ смѣхомъ, и божественный другъ дѣтей, которому она поручила своего птенца въ минуту своей скорби, казалось, принялъ его въ свои руки, какъ нѣкогда онъ взялъ дѣйствительно ребенка и обратилъ ея скорбь въ священную радость.
   Все продолжая навивать золотую нить, тѣсно-связывавшую ихъ всѣхъ и расцвѣчивая своимъ счастливымъ вліяніемъ однообразную ткань ихъ жизни, нигдѣ сильнѣе не проявляя его, Люси слышала въ эхо движенія лѣтъ только одни отрадные, дружелюбные звуки. Поступь мужа была сильна и скора; поступь отца была тверда и ровна. Миссъ Просъ въ своей веревочной сбруѣ подымала эхо, какъ упряжная лошадь, подгоняемая бичомъ, храпя и не шевелясь съ мѣста, стуча о землю подъ кленомъ въ саду.
   Даже когда раздавались, между-прочимъ, и звуки скорби, они не были ни суровы, ни жестоки. Даже когда золотыя кудри, такъ похожія на ея собственныя, лежали свѣтлымъ вѣнчикомъ на подушкѣ вокругъ истомленнаго лица маленькаго мальчика, и онъ говорилъ съ свѣтлою улыбкою: а милые папа и мама, жаль мнѣ оставлять васъ обоихъ и мою хорошенькую сестрицу; но меня зовутъ и я долженъ идти!" не слезы муки орошали щеки его молодой матери, какъ изъ объятій ея улетала душа, ей на время довѣренная.-- Оставьте дѣтей приходити ко мнѣ и не браните имъ... они видятъ лицо Отца моего Небеснаго!
   Итакъ шорохъ ангельскихъ крыльевъ мѣшался съ эхомъ другихъ звуковъ и то были не совершенно земные звуки, къ нимъ присоединялось и дуновеніе небесное. Вздохи вѣтра, вѣявшаго надъ маленькою могилкою, примѣшивались къ нимъ, также и Люси слышала ихъ задержанный ропотъ, подобный лѣнивому колыханію лѣтняго моря о песчанный берегъ, когда маленькая Люси съ комическимъ прилежаніемъ учила свой утренній урокъ или, сидя на скамеечкѣ у ногъ матери, одѣвала куклу и лепетала на языкахъ двухъ городовъ, совершенно-слившихся въ ея жизни.
   Рѣдко эхо отвѣчало шагамъ Сиднея Кортона. Шесть разъ въ году, самое большое, онъ пользовался своимъ правомъ приходить безъ зову, и тогда онъ оставался съ ними цѣлый вечеръ. Никогда не явится онъ сюда разгоряченный виномъ и эхо шептало про него одну вещь, которую во всѣ вѣка повторяло справедливое эхо:
   Кто любилъ истинно женщину, утратилъ ее и потомъ зналъ ее, когда она сдѣлалась женою другаго и матерью, сохраняя къ ней тѣ же самыя чистыя чувства, къ тому ея дѣти всегда имѣютъ какую-то странную симпатію, какое-то таинственное состраданіе. Какія тонкія, чувствительныя, глубоко сокрытыя струны затронуты въ такомъ случаѣ, эхо не передаетъ; но это бываетъ такъ и такъ это было и здѣсь: Кортонъ былъ первый посторонній человѣкъ, къ которому маленькая Люси протянула свои полныя ручки; онъ остался ея любимцемъ, когда она подростала. Мальчикъ говорилъ о немъ почти при самой кончинѣ: "Бѣдный Кортонъ! поцалуйте же его за меня!
   Мистеръ Страйверъ продолжалъ-себѣ идти на проломъ на юридическомъ поприщѣ, подобно пароходу, прорѣзывающему свой путь въ мутной водѣ, и тащилъ за собою своего полезнаго друга, какъ лодку, привязанную къ кормѣ. Такой лодкѣ всегда плохо приходится; она больше подъ водою; такъ и жизнь Сиднея проходила въ разливномъ морѣ. Но сильная привычка, которая была въ немъ, къ-несчастью, сильнѣе, нежели подстрекающее чувство собственнаго достоинства или уваженія, выработала ему эту жизнь и онъ думалъ столько же о томъ, чтобы выйдти изъ положенія шакала, сколько, можно предположить, настоящій шакалъ мечтаетъ о томъ, чтобы превратиться въ льва. Страйверъ былъ богатъ; онъ женился на цвѣтущей вдовѣ съ состояніемъ и тремя ребятами, въ которыхъ не было ничего особенно-блистательнаго, кромѣ насаленныхъ волосъ.
   Мистеръ Страйверъ, проникнутый духомъ покровительства самаго отвратительнаго качества, который такъ просасывался въ каждую пору его кожи, погналъ, какъ барановъ, этихъ трехъ юныхъ джентльменовъ въ спокойный уголокъ, въ Сого, и предложилъ ихъ воспитывать мужу Люси, говоря очень деликатно: "Галоо! Дорнэ, вотъ три ломтя, да еще съ сыромъ, на вашъ супружескій пикникъ. Вѣжливый отказъ отъ этихъ трехъ ломтей рѣшительно преисполнилъ негодованіемъ мистера (драйвера, которое онъ обратилъ въ урокъ юнымъ джентльменамъ, чтобъ они остерегались гордости нищихъ въ родѣ этого учителя, Онъ также обыкновенно открывался мистрисъ Страйверъ надъ старымъ портвейномъ, какія хитрости употребляла мистрисъ Дарнэ, чтобъ поймать его и какими хитростями онъ отдѣлывался, чтобъ его не поймали. Нѣкоторые товарищу въ королевскомъ судѣ, распивавшіе съ ними портвейнъ и выслушивавшіе эту ложь, извиняли ее ему, говоря, что онъ такъ часто ее повторялъ, что поневолѣ сталъ ей самъ вѣрить, хотя это дѣлалось теперь уже такимъ неисправимымъ преступленіемъ, за которое слѣдовало бы виновнаго завести въ уединенное мѣсто и тамъ повѣсить.
   Такіе звуки передавало эхо и Люси внимала имъ то задумываясь, то забавляясь, то заливаясь смѣхомъ въ этомъ чудномъ уголку, а между -- тѣмъ ея маленькой дочери исполнилось шесть лѣтъ. Нужно ли говорить, какъ близко до ея сердца доходило эхо поступи ея ребенка; ея любимаго отца, всегда дѣятельнаго, совершенно-владѣвшаго собою, или дорогаго ей мужа; или потомъ какою музыкою раздавалось даже едва-внятное эхо ихъ семейнаго быта, гдѣ она сама хозяйничала съ такою благоразумною и вмѣстѣ изящною бережливостью, въ которой было болѣе изобилія, нежели въ самой безразсчетной расточительности, или, наконецъ, какъ сладко звучало въ ея ушахъ эхо, когда отецъ говорилъ ей нѣсколько разъ, что она еще болѣе предана ему, если только это возможно со времени своего замужства. Когда мужъ повторялъ ей столько разъ, что ея заботы и обязанности не отвлекаютъ ея любви къ нему и спрашивалъ ее: "Какъ это, душа моя, вы все для всѣхъ насъ, какъ-будто мы были одинъ человѣкъ, и никогда вы не торопитесь, вездѣ вы успѣваете? Что это за волшебная тайна?"
   Но издали слышалось другое эхо, которое все время грозно раскатывалось въ этомъ уголку. И теперь на шестой день рожденія маленькой Люси, оно переносило страшные звуки, какъ-будто ужасная буря свирѣпствовала во Франціи.
   Въ одинъ вечеръ, въ половинѣ іюля тысяча-семьсотъ-восемьдесятъ-девятаго года мистеръ Лори пришелъ къ нимъ поздно изъ тельсонова банка и сѣлъ у темнаго окошка возлѣ Люси и ея мужа. Это былъ жаркій, грозовой вечеръ, и они всѣ трое припомнили одно прежнее воскресенье, когда они смотрѣли на молнію съ того же самаго мѣста.
   -- Я начинаю думать, сказалъ мистеръ Лори, отодвигая назадъ свой коричневый парикъ: -- что мнѣ придется проводить ночи въ тельсоновскомъ банкѣ: у насъ такая пропасть дѣла весь день; мы рѣшительно не знаемъ, съ чего начать, на какую сторону повернуться. Въ Парижѣ неспокойно, и насъ рѣшительно атакуютъ довѣріемъ. Друзья наши по ту сторону канала едва успѣваютъ переводить намъ свои капиталы. Тамъ существуетъ положительная манія переводить свое состояніе въ Англію.
   -- Это худой знакъ, сказалъ Дарнэ.
   -- Худой знакъ, вы говорите, мой любезный Дарнэ? Да. Но мы не знаемъ, какая на то причина. Люди такъ неразсудительны. Многія между нами въ тельсоновомъ банкѣ устарѣли; и мы не намѣрены выходить изъ нашей обыкновенной колеи безъ надлежащаго повода.
   -- Все-таки, сказалъ Дарнэ:-- вы знаете, какъ мраченъ и грозенъ небосклонъ.
   -- Конечно, знаю, подтвердилъ мистеръ Лори, желая увѣрить себя, что его кроткій характеръ измѣнился и что онъ дѣйствительно ропщетъ:-- но я рѣшился быть непріятнымъ послѣ всей муки этого дня. Гдѣ Манетъ?
   -- Здѣсь! сказалъ докторъ входившій въ эту минуту въ темную комнату.
   -- Я очень-радъ, что вы дома. Этотъ спѣхъ, эти предзнаменованіе которыя преслѣдовали меня цѣлый день, раздражили мои нервы безъ всякой причины. Надѣюсь, вы не уходите изъ дома?
   -- Нѣтъ. Я съиграю съ вами партію въ бак-гамонъ, если хотите, сказалъ докторъ.
   -- Я не думаю, чтобъ я этого хотѣлъ, если говорить правду. Сегодня мнѣ по силамъ съ вами сражаться. Чай еще не убранъ, Люси? я не вижу.
   -- Конечно нѣтъ, его оставили для васъ.
   -- Благодарю, моя милая. Дорогое дитя въ постелькѣ?
   -- И спитъ крѣпко.
   -- Это хорошо, все благонадежно и въ порядкѣ! Не знаю, почему здѣсь по-крайней-мѣрѣ, благодареніе Богу, не быть всему благонадежнымъ и въ порядкѣ; но меня такъ раздражали цѣлый день, и потомъ уже я не молодъ, какъ прежде! Мой чаи, моя милая? Благодарю васъ. Теперь присядьте къ нашему кружку и будемъ сидѣть спокойно и слушать эхо, о которомъ у васъ есть своя теорія.
   -- Не теорія, а фантазія.
   -- Фантазія! въ такомъ случаѣ мое благоразумное дитя, сказалъ мистеръ Лори, трепля ея руку:-- какое множество звуковъ! какъ громки они -- не правда ли? Только прислушайтесь къ нимъ.
   Между-тѣмъ, какъ маленькій кружокъ сидѣлъ у темнаго окошка въ Лондонѣ, раздавались безумные шаги, шаги опасные, когда врывались они въ чью-нибудь жизнь, которыхъ слѣды нескоро смоются, если разъ они обагрились, шаги бѣсновавшіеся далеко въ предмѣстій святаго Антонія;
   Святой Антоній въ это утро представлялъ обширную, грязную массу вороньихъ пугалъ, двигавшихся по всѣмъ направленіямъ, съ частыми проблесками свѣта надъ ихъ волновавшимися головами, тамъ, гдѣ солнце играло на стальныхъ лезвіяхъ и штыкахъ. Страшный ревъ выходилъ изъ горла святаго Антонія; цѣлый лѣсъ обнаженныхъ рукъ развѣвался въ воздухѣ, какъ сморщившіяся вѣтки деревьевъ, раздуваемыя зимнимъ вѣтромъ: всѣ пальцы судорожно хватались за каждое оружіе или за подобіе оружія, которое бросали имъ снизу на какомъ бы то ни было разстояніи.
   Кто давалъ его, откуда оно появилось, изъ какого источника, какая сила метала и бросала его, подобно своего рода молніямъ, во всѣхъ направленіяхъ надъ головами толпы -- ни одинъ глазъ въ этой толпѣ не могъ бы передать этого; но ружья были розданы, точно также, какъ патроны, порохъ, пули, желѣзныя полосы, ножи, топоры, пики -- короче, всякое оружіе, которое только болѣзненное воображеніе могло открыть или придумать. Люди, которымъ ничего не досталось, принялись окровавленными руками выламывать кирпичи и камни изъ стѣнъ. Каждое біеніе сердца святаго Антонія обнаруживало лихорадочное напряженіе, горячечный жаръ. Каждое живое созданіе здѣсь считало жизнь ни почемъ и бѣсновалось въ страстномъ желаніи принести ее на жертву.
   Водоворотъ кипящаго кратера имѣетъ свой центръ; такъ и здѣсь: все это бѣснованіе кружилось около кабака Дефоржа и каждая капля человѣчества въ этомъ котлѣ стремилась къ центру, откуда самъ Дефоржъ, уже весь запачканный въ порохѣ, раздавалъ приказанія, оружіе, отталкивалъ одного человѣка, тащилъ къ себѣ другаго, отымалъ у этого оружіе, передавалъ его тому, трудясь и работая въ самомъ развалѣ всей суматохи.
   -- Держись возлѣ меня, Жакъ-третій! кричалъ Дефоржъ: -- а вы, Жакъ-первый и Жакъ-второй, раздѣлитесь и соберите кругомъ себя какъ-можно-болѣе этихъ патріотовъ. Гдѣ моя жена?
   -- Пожалуй, хоть и здѣсь, сказала мадамъ Дефоржъ, какъ и всегда, спокойная, по на этотъ разъ безъ своего вязанья. Рѣшительная правая рука мадамъ Дефоржъ держала теперь топоръ, вмѣсто ея обыкновенныхъ мирныхъ орудій; за поясомъ у ней были пистолетъ и неумолимый ножъ.
   -- Куда вы идете, жена?
   -- Пока за вами, сказала жена.-- Вы увидите меня потомъ во главѣ женщинъ.
   -- Идемте же! закричалъ звучнымъ голосомъ Дефоржъ. Друзья и патріоты! мы готовы. Въ Бастилію!
   Съ ревомъ, зазвучавшимъ, какъ-будто дыханіе цѣлой Франціи вылилось въ это ненавистное слово, поднялось это живое море, валъ за валомъ, бездна, вызывая бездну, и залило городъ до самаго этого пункта. При колокольномъ набатѣ, съ барабаннымъ боемъ, это море ярилось и громило вѣковой оплотъ; приступъ начался.
   Глубокіе рвы, двойные подъемные мосты, массивныя каменныя стѣны, восемь большихъ башенъ, пушки, ружья, выстрѣлы, дымъ. Среди огня и дыма, сквозь огонь и дымъ Дефоржъ, котораго море выбросило подъ самую пушку и сдѣлало артиллеристомъ, работалъ какъ закаленый солдатъ, два грозные часа.
   Глубокій ровъ, одинъ подъемный мостъ, массивныя каменныя стѣны, восемь большихъ башенъ, пушки, ружья, выстрѣлы и дымъ. Одинъ подъемный мостъ поконченъ!
   -- Работайте товарищи, работайте всѣ! Работайте, Жакъ-первый, Жакъ-второй, Жакъ-двухтысачный, Жакъ-двадцати-пяти-тысячный, во имя ангеловъ или дьяволовъ -- какъ вамъ угодно, только работайте! вопилъ Дефоржъ, хозяинъ кабака, все еще при ружьѣ, но которое очень уже разогрѣлось.
   -- Ко мнѣ, женщины! кричала мадамъ Дефоржъ, его жена.-- Что же, развѣ мы не можемъ рѣзать, какъ и мужчины, когда возьмутъ крѣпость? И съ визгливымъ, жаднымъ воплемъ толпились къ ней женщины, разно вооруженныя, но всѣ одинаково-воодушевленныя чувствомъ голода и месги.
   Пушки, ружья, выстрѣлы, но все тотъ же глубокій ровъ, тотъ же подъемный мостъ, тѣ же массивныя каменныя стѣны и восемь большихъ башенъ. Въ волнующемся морѣ открывались едва-замѣтные промежутки съ паденіемъ раненныхъ. Сверканье оружія, блескъ факеловъ, дымъ, подымавшійся отъ цѣлыхъ возовъ мокрой соломы, жаркая работа на сосѣднихъ барикадахъ, во всѣхъ направленіяхъ крики, выстрѣлы, проклятья, удаль на-распашку, громъ пушекъ, трескъ и яростные вопли живаго моря; но все тотъ же глубокій ревъ и подъемный мостъ, тѣ же массивныя каменныя стѣны, и восемь большихъ башенъ, и Дефоржъ, хозяинъ кабака, какъ и прежде, при своемъ ружьѣ, но которое теперь уже вдвое болѣе разогрѣлось послѣ четырехчасовой работы.
   Бѣлый флагъ показался изъ крѣпости; переговоры; его едва-видно сквозь свирѣпѣющую бурю; ихъ не слышно; вдругъ поднялось море шире и выше и перенесло Дефоржа, хозяина кабака, черезъ опущенный подъемный мостъ, черезъ массивныя каменныя стѣны, внутрь къ восьми большимъ башнямъ, теперь сдавшимся.
   Напоръ, перенесшій его, былъ такъ силенъ, что онъ не могъ перевести дыханія, повернуть головы, какъ-будто онъ боролся среди разъяренныхъ волнъ Южнаго Океана, пока не очутился онъ въ наружномъ дворѣ Бастиліи. Здѣсь, прислонившись къ углу стѣны, онъ еще попробовалъ оглянуться вокругъ себя. Жакъ-третій былъ почти возлѣ него; мадамъ Дефоржъ, все еще предводительствовавшая женщинами, была видна въ нѣкоторомъ отдаленіи съ ножомъ въ рукѣ. Вездѣ суматоха, восторгъ, оглушительное бѣснованіе, страшный шумъ и нѣмые знаки ярости.
   -- Узниковъ!
   -- Списки!
   -- Потаенныя темницы!
   -- Орудія пытки!
   -- Узниковъ!
   Между всѣми этими кликами и тысячами безсвязныхъ воплей, послѣдній крикъ "узниковъ!" раздавался громче среди этого моря народа, постоянно-прибывавшаго, какъ-будто онъ былъ такъ же нескончаемъ, какъ самое время, или пространство. Когда пронеслись передовые валы, унесшіе за собою тюремныхъ стражей, грозя имъ немедленною смертью, если хотя одинъ потаенный уголокъ останется неоткрытымъ, Дефоржъ наложилъ свою сильную руку на грудь одного изъ этихъ людей, сѣдаго старика, жоторый держалъ зажженный факелъ, вытащилъ его изъ толпы и приставилъ къ стѣнѣ.
   -- Покажите мнѣ сѣверную башню! сказалъ Дефоржъ: -- скорѣе!
   -- Покажу отвѣчалъ старикъ: -- если вы пойдете со мною; но тамъ никого нѣтъ.
   -- Что это значитъ? Сто-пять, сѣверная башня? спросилъ Дефоржъ:-- живѣе!
   -- Что значитъ, мсьё?
   -- Означаетъ ли это узники, или мѣсто заключенія? Или вы хотите, чтобъ я васъ сейчасъ же здѣсь прихлопнулъ?
   -- Убей его! прорычалъ Жакъ-третій, бывшій возлѣ него.
   -- Мсьё, это темница.
   -- Покажите ее!
   -- Пожалуйте сюда.
   Жакг-третій, преслѣдуемый своею обыкновенною страстно, очевидно былъ очень недоволенъ этимъ оборотомъ ихъ бесѣды, необѣщавшимъ крови, и держался за руку Дефоржа, который не выпускалъ тюремщика. Ихъ головы совершенно соприкасались во время этого короткаго разговора и даже тогда они едва могли слышать другъ друга -- такъ оглушителенъ былъ шумъ этого живаго океана, ворвавшагося въ крѣпость и наводнившаго всѣ дворы, переходы и лѣстницы. Кругомъ, снаружи также онъ ударялся о стѣны съ глухимъ, хриплымъ ревомъ, среди котораго иногда подымались отдѣльные клики, разливавшіеся въ воздухѣ, подобно искристой пѣнѣ.
   Черезъ мрачные своды, куда никогда не проникалъ дневный свѣтъ, мимо отвратительныхъ дверей мрачныхъ клѣтокъ, внизъ и вверхъ по крытымъ кирпичнымъ и каменнымъ лѣстницамъ, скорѣе похожимъ на высохшее ложе водопадовъ нежели на лѣстницы, Дефоржъ, тюремщикъ и Жакъ-третій, схватившись руками другъ за друга, проходили съ возможною быстротою. Мѣстами, особенно въ началѣ, наводненіе захватывало ихъ, проносясь мимо; но когда они кончили спускаться и теперь подымались по винтовой лѣстницѣ внутри башни, они были совершенна одни. Огражденные здѣсь массивною толщиною стѣнъ и сводовъ, они глухо слышали бурю, свирѣпствовавшую внутри и снаружи крѣпости, какъ-будто шумъ, изъ котораго они только вырвались, совершенно притупилъ ихъ чувство слуха.
   Тюремщикъ остановился у низенькой двери, вложилъ ключъ въ скрипѣвшій замокъ, отбросилъ дверь, медленно-открывшуюся, и сказалъ, какъ они входили въ нее всѣ, наклонивъ головы:
   -- Сто-пять, сѣверная башни!
   Небольшое окошко съ тяжелою рѣшоткою, безъ стекла, высоко-находившееся въ стѣнѣ, было прикрыто каменнымъ наличникомъ такъ, что небо можно было видѣть въ него только наклонившись внизъ и смотря вверхъ. Здѣсь былъ небольшой каминъ, также съ тяжелою рѣшеткою; куча давнишней золы покрывала очагъ. Здѣсь былъ также табуретъ, столъ и соломенная постель. Здѣсь были, наконецъ, четыре почернѣлыя стѣны и въ одной изъ нихъ заржавленное желѣзное кольцо.
   -- Пронесите факелъ вдоль стѣнъ, потише, чтобъ я могъ разсмотрѣть ихъ, сказалъ Дефоржъ тюремщику.
   Тотъ повиновался и Дефоржъ пристально слѣдилъ глазами за свѣтомъ.
   -- Стой! Взгляните сюда, Жакъ!
   -- А. М.! проворчалъ Жакъ-третій, жадно читая.
   -- Александръ Манетъ, сказалъ Дефоржъ ему на-ухо, указывая на буквы своимъ грязнымъ пальцемъ, совершенно-почернѣвшимъ отъ пороха: -- И здѣсь онъ же написалъ. Безъ-сомнѣнія, онъ же выцарапалъ здѣсь на камнѣ календарь. Что это у васъ въ рукахъ? ломъ? Дайте мнѣ его!
   Онъ еще держалъ въ своей рукѣ пальникъ. Быстро обмѣнялся онъ теперь орудіями и, повернувъ табуретъ и столъ, изъѣеденные червями, разбилъ ихъ въ дребезги нѣсколькими ударами.
   -- Держите факелъ выше! сказалъ онъ съ бѣшенствомъ тюремщику.
   -- Осмотрите. Жакъ, тщательно эти обломки. И вотъ мой ножъ, прибавилъ, онъ бросая ему ножикъ: -- распорите постель и поищите въ соломѣ. Держите факелъ выше, говорятъ вамъ!
   Съ грознымъ взглядомъ на тюремщика, онъ поползъ къ камину и, посмотрѣвъ вверхъ трубы, попробовалъ его ломомъ со всѣхъ сторонъ, потомъ повозился съ желѣзною рѣшеткою: черезъ нѣсколько минутъ посыпался цементъ и пыль; онъ отвернулъ лице и осторожно принялся искать въ этомъ мусорѣ, въ старой золѣ и въ расщелинѣ камина, въ которую попало его орудіе.
   -- Ничего нѣтъ въ деревѣ, ничего нѣтъ и въ соломѣ, Жакъ?
   -- Ничего.
   -- Соберемъ же все это вмѣстѣ посерединѣ темницы -- такъ! Вы зажигайте это!
   Тюремщикъ зажегъ небольшой костеръ, который загорѣлся высоко. Наклонившись еще разъ, чтобъ выбраться изъ низкой двери, они оставили его горѣть и вернулись прежнею дорогою на^воръ. Пока они спускались внизъ, чувство слуха, казалось, снова пробуждалось въ нихъ, и они спять очутились въ бурномъ потокѣ.
   Онъ подымался и волновался, не находя нигдѣ Дефоржа. Антоній требовалъ теперь, чтобъ хозяинъ кабака сторожилъ самъ губернатора, который защищалъ Бастилію и стрѣлялъ въ народъ: не то, губернаторъ не пойдетъ въ Отель-де-виль на судъ; не то, губернаторъ убѣжитъ и кровь народа (вдругъ вздорожалъ этотъ товаръ, столько лѣтъ неимѣвшій никакой цѣны) останется неотомщенною.
   Среди этого ревущаго моря страстей и раздора, который окружалъ суроваго стараго генерала, замѣтнаго въ его сѣромъ мундирѣ и красной лентѣ, была только одна совершенно-спокойная фигура -- фигура женщины.
   -- Смотрите, вонъ мой мужъ! закричала она, указывая на него: вотъ Дефоржъ! Она стояла неподвижно возлѣ суроваго стараго генерала и оставалась неподвижною возлѣ него, оставалась все время возлѣ, пока Дефоржъ съ остальными тащили его по улицамъ, пока его привели близко къ его назначенію и начали осыпать ударами сзади; она была возлѣ, когда градъ ударовъ тяжело обрушился на него; она была такъ близко къ нему, когда онъ упалъ мертвый подъ ними, что вдругъ, какъ-будто воодушевившись, она наступила ногою на его шею и своимъ неумолимымъ ножомъ, уже давно изготовленнымъ, отрѣзала ему голову.
   Часъ наступилъ, когда Антоній принялся исполнять страшную мысль: вздергивать людей вмѣсто фонарей, чтобъ доказать, чѣмъ могъ онъ быть, что могъ онъ сдѣлать. Кровь Антонія разгорѣлась, кровь тиранніи, желѣзнаго владычества остывала; она стыла на ступенькахъ Отель-де-виль, гдѣ лежалъ трупъ губернатора, на башмакѣ мадамъ Дефоржъ, которымъ она прикоснулась къ трупу, чтобъ ловче его изувѣчить.
   -- Опусти фонарь! закричалъ Антоній, высматривая кругомъ новыя жертвы смерти: -- вотъ одного изъ его солдатъ оставить на сторожѣ! Качающійся въ воздухѣ часовой былъ оставленъ на караулѣ, и море понеслось.
   Море черной, грозной воды, съ разрушительными волнами, котораго глубина еще не была измѣрена, котораго силы еще были неизвѣстны; море безжалостное, мятежныхъ массъ, теперь всевластныхъ, голосовъ, требовавшихъ только мщенія, лицъ, до того закаленныхъ въ горнилѣ страданія, что чувство жалости не могло сдѣлать на нихъ впечатлѣнія.
   Но въ этомъ океанѣ лицъ, на которыхъ виднѣлись только всѣ оттѣнки жестокости и бѣшеной злобы, были двѣ группы лицъ, въ каждой по семи, рѣзко-отличавшихся отъ прочихъ, и ни одно море еще не носило такихъ замѣчательныхъ обломковъ разрушенія. Семь лицъ узниковъ, вдругъ освобожденныхъ бурею, которыя разверзла ихъ гробницы, возвышались надъ толпою: они были всѣ запуганы, растеряны, поражены, какъ-будто наступилъ послѣдній день суда и люди, радовавшіеся вокругъ нихъ, были падшіе духи. Другія семь лицъ подымались еще выше, семь мертвыхъ лицъ, которыхъ поникшія вѣки, полуоткрытые глаза ожидали дня суднаго. Безстрастныя лица, все-таки сохранившія несовершенно-замершее выраженіе лица, скорѣе остававшіяся въ страшномъ онѣмѣніи, какъ-будто готовыя приподнять опущенныя вѣки и свидѣтельствовать своими блѣдными устами: "Ты совершилъ это!"
   Семь освобожденныхъ узниковъ, семь окровавленныхъ головъ на пикахъ, ключи, отъ проклятой восьмибашенной крѣпости, кой-какія письма и другіе памятники стародавнихъ заключенниковъ, убитыхъ горемъ -- вотъ трофеи, которые сопровождали громко-раздававшіеся шаги святаго Антонія по улицамъ Парижа въ половинѣ іюля тысяча семь-сотъ восемьдесятъ-девятаго года.
   Теперь да разрушитъ небо фантазію Люси Дарнэ; да удалитъ оно эти шаги отъ ея жизни; потому-что это -- бѣшеные, все опрокидывающіе, опасные шаги, и послѣ столькихъ лѣтъ, какъ разбился боченокъ у дверей кабака Дефоржа, ихъ не легко смыть, когда разъ они обагрились.
   

XXII.
Море все подымается.

   Разгулъ продолжался только недѣлю, въ теченіе, которой онъ, сколько могъ, подсластилъ немногія крохи жосткаго горькаго хлѣба братский объятіями и привѣтствіями, и вотъ мадамъ Дефоржъ снова за стойкою и, по обыкновенію, предсѣдательствуетъ между своими посѣтителями. Мадамъ Дефоржъ не носила розъ на головѣ, потому-что великое шпіонское братство сдѣлалось даже и въ эту короткую недѣлю черезчуръ-осторожнымъ и перестало довѣрять милостямъ святаго. Множество этихъ братій раскачивалось рядышкомъ съ фонарями поперегъ улицъ.
   Мадамъ Дефоржъ сидѣла сложа руки, освѣщенная утреннимъ свѣтомъ и созерцая кабакъ и улицу. И тамъ и тутъ было нѣсколько группъ жалкихъ, истощенныхъ зѣвакъ, но теперь очевидно сознававшихъ, что нищета ихъ сдѣлалась престоломъ власти. Самый оборванный шлыкъ, набекрень надѣтый на несчастнѣйшую голову, такъ и говорилъ вамъ, "знаю какъ тяжело моему хозяину влачить свою жизнь; но знаете ли вы, какъ ему стало легко уничтожить вашу жизнь?" Каждая истощенная, обнаженная рука, ненаходившая прежде себѣ работы, имѣла теперь въ виду одну по-крайней-мѣрѣ работу -- бить. Пальцы вязальщицъ озлобились, разъ испытавъ, что они могли терзать. Въ наружности святаго Антонія произошла замѣтная перемѣна: цѣлыя столѣтія выковывалась эта форма и послѣдніе окончательные удары рѣзко высказались въ ея выраженіи.
   Мадамъ Дефоржъ сидѣла, наблюдая съ видомъ скрытаго одобренія, которое желательно было встрѣтить въ предводительницѣ женъ святаго Антонія; одна изъ этой сестринской общины вязала возлѣ нея Г это была низенькая, довольно-полная женщина, жена голодавшаго мелочнаго лавочника и мать двухъ дѣтей, остававшихся на улицѣ; она успѣла уже стяжать славное прозвище Мщенія.
   -- Гей! сказало Мщеніе; прислушайтесь: кто идетъ.
   Какъ-будто штанина, проведенная отъ крайнихъ предѣловъ предмѣстья святаго Антонія до самаго кабака, вдругъ была зажжена, точно такъ же прорывался быстро расходившійся гулъ.
   -- Это Дефоржъ, сказала жена его.-- Тише, патріоты!
   Дефоржъ вошелъ, запыхавшись, сорвалъ съ себя красную шапку и посмотрѣлъ кругомъ.
   -- Слушайте, всѣ! сказала мадамъ Дефоржъ:-- слушайте его!
   Дефоржъ стоялъ, задыхаясь, впереди толпы жадныхъ глазъ, открытыхъ ртовъ, находившейся снаружи въ дверяхъ. Всѣ, бывшіе въ кабакѣ, вскочили.
   -- Говори же, мужъ, что такое.
   -- Вѣсти съ того свѣта!
   -- Какъ-такъ? закричала мадамъ Дефоржъ презрительно: -- съ того свѣта?
   -- Всѣ ли здѣсь запомнятъ стараго Фулона, который говорилъ голодавшему народу, что пускай онъ ѣстъ траву, Фулонъ, который околѣлъ и отправился къ чорту?
   -- Всѣ! проревѣла каждая глотка.
   -- Вѣсти о немъ. Онъ между паяй!
   -- Между нами! отозвалась тоже всеобщее горло:-- мертвъ?
   -- Не мертвъ! Онъ такъ боялся насъ, и но безъ причины, что распустилъ слухъ о своей смерти, и справилъ, для обмана, великолѣпныя похороны. Но его нашли живаго загородомъ, гдѣ онъ скрывался, и притащили. Я видѣлъ сейчасъ, какъ вели его въ Отель-де-Виль. Я говорилъ, что онъ имѣлъ причину насъ бояться. Скажите всѣ: не имѣлъ ли онъ причины?
   Жалкій старый грѣшникъ, слишкомъ семидесяти лѣтъ, еслибъ даже и не зналъ этого, то почувствовалъ бы въ сердцѣ теперь, услышавъ вопль, раздавшійся въ отвѣтъ.
   На минуту водворилось глубокое молчаніе. Дефоржъ и его жена пристально посмотрѣли другъ на друга. Мщеніе наклонялось и послышался громъ барабана, застучавшаго у ея ногъ за стойкою.
   -- Патріоты, сказалъ Дефоржъ рѣшительнымъ голосомъ: -- готовили вы?
   Въ одно мгновеніе ножъ мадамъ Дефоржъ появился у ней за поясомъ; барабанъ билъ уже на улицахъ, какъ-будто волшебная сила увлекла его вмѣстѣ съ барабанщикомъ, и Мщеніе, оглашая воздухъ воплями и размахивая руками надъ головою, какъ всѣ сорокъ фурій вмѣстѣ, летала изъ дома въ домъ, побуждая женщинъ.
   Мужчины были ужасны въ своей кровожадной ярости; какъ они высовывались изъ окошекъ, хватались за какое попало оружіе и высыпали на улицу! Но, глядя на женщинъ, кровь застывала даже у самыхъ смѣлыхъ. Онѣ бросали свое хозяйство, какое тамъ было при ихъ нищетѣ, своихъ малыхъ, своихъ старыхъ, больныхъ, валявшихся на голомъ полу безъ пищи и без ъодежды, и бѣжали вонъ съ распущенными волосами, раздражая другъ друга до безумія дикими воплями и неистовыми тѣлодвиженіями. "Сестра! негодяй Фулонъ взятъ! Мать, стараго Фулона схватили! Дочь поймали мерзавца Фулона!" потомъ двадцать другихъ бабъ кидались между ними, били себя въ грудь, рвали на себѣ волосы и вопили: "Фулонъ живъ! Фулонъ, который говорилъ голодавшему народу: "пускай онъ ѣстъ траву!" Фулонъ, который сказалъ моему старому отцу: "пусть онъ жретъ траву, когда у меня не было куска хлѣба!" Фулонъ, который сказалъ моему ребенку: "соси траву, когда эта грудь высохла отъ голода!" О, Матерь Божія! этотъ Фулонъ... о небо!... Слушайте же меня: мой убитый ребенокъ, мой изсохшій отецъ... клянусь на колѣняхъ, на этой мостовой, выместить за васъ на Фулонѣ! Мужья, братья, и вы, молодежь! дайте намъ крови Фулона! дайте намъ голову Фулона! дайте намъ сердце Фулона! дайте намъ тѣло и душу Фулона! Разорвите Фулона на части! заройте его въ землю пусть трава выростетъ изъ него!" И съ этими воплями онѣ метались, въ слѣпомъ бѣснованіи, кружились, били, рвали своихъ собственныхъ друзей и падали безъ чувствъ въ совершенномъ изнеможеніи; ихъ же люди едва успѣвали спасать ихъ, чтобы прибывавшая толпа не задавила.
   Но ни одна минута не была потеряна, ни одна минута. Этотъ Фулонъ былъ въ Отель-де-Вилѣ; его могли выпустить. Нѣтъ, никогда -- если святый Антоній помнилъ свои страданія, оскорбленія и несправедливость. Вооруженные мужчины и женщины толпами бѣжали изъ предмѣстья и увлекли за собою даже послѣднія дрожжи съ такою силою, что четверти часа не прошло и на лонѣ святаго Антонія не было ни одного человѣческаго созданія; только остались немногія старыя карги да плачущіе ребята.
   Всѣ они теперь тѣснились въ судейскую палату, гдѣ находился этотъ злой, уродливый старикъ, и наводняли прилежащую площадь и улицы. Дефоржи, мужъ и жена, Мщеніе, Жакъ -- третій были въ первой толпѣ и стояли въ палатѣ недалеко отъ него.
   -- Посмотрите! кричала мадамъ Дефоржъ, указывая своимъ ножомъ:-- посмотрите на стараго негодяя, связаннаго! Вотъ-такъ догадались: привязали ему пукъ травы на спину. Ха-ха! Славная штука! Пусть же онъ жретъ ее теперь! Мадамъ Дефоржъ взяла пожикъ подъ-мышку и захлопала въ ладони, какъ въ театрѣ.
   Народъ, стоявшій позади мадамъ Дефоржъ, объяснилъ причину ея удовольствія находившимся позади, эти объяснили другимъ, другіе третьимъ -- и сосѣднія улицы огласились рукоплесканіемъ. Точно также впродолженіе двухъ или трехъ томительныхъ часовъ, между-тѣмъ, какъ пересыпался ворохъ пустой болтовни, каждое нетерпѣливое выраженіе мадамъ Дефоржъ, прерывавшее болтовню, передавалось въ даль съ поразительною быстротою, и это дѣлалось тѣмъ удобнѣе, что нѣкоторые люди съ чрезвычайною ловкостью взлѣзли снаружи по колоннамъ парапетовъ, чтобы посмотрѣть въ окошки; они, зная хорошо мадамъ Дефоржъ, служили телеграфомъ между нею и толпою, находившеюся внѣ зданія.
   Наконецъ, солнце поднялось высоко и пролило свой милостивый лучъ надежды, или защиты на старую голову узника. Возможно ли было равнодушно смотрѣть на такое милосердіе? Въ одно мгновеніе поднялись неприступною стѣною пыль и грязь, такъ удивительно-долго остававшіяся въ покоѣ, и святой Антоній ухватился за свою жертву.
   Это стало сейчасъ извѣстнымъ въ послѣднихъ рядахъ толпы. Дефоржъ едва успѣлъ перепрыгнуть черезъ перила и столъ и охватить въ своихъ смертныхъ объятіяхъ жалкую тварь; мадамъ Дефоржъ только-что просунула свою руку въ веревку, которою онъ былъ связанъ; Мщеніе и Жакъ-третій еще не были съ ними; люди, висѣвшіе на окошкахъ, еще не спустились въ палату, какъ хищныя птицы съ своихъ высокихъ жердей: а по всему городу уже, казалось, разнесся вопль, "выноси его вонъ! выноси къ фонарю!"
   И вотъ его потащили, то внизъ, то вверхъ, головой впередъ но ступенькамъ; онъ на колѣняхъ -- его подымаютъ на ноги, бросаютъ на спину, осыпаютъ ударами, душатъ цѣлыми охапками травы и соломы, которыя сотни рукъ суютъ ему въ лицо. Растерзанный, избитый, окровавленный, едва-дыша, онъ все еще ороситъ, все еще молитъ о пощадѣ. Но вотъ страданія раздражаютъ его до неистовства и около него образуется небольшое пространство; народъ разступается, чтобъ посмотрѣть на него; и вотъ его тащутъ, какъ безжизненный чурбанъ среди лѣса ногъ. Его вынесли къ ближайшему углу, гдѣ качался роковой фонарь, и здѣсь мадамъ Дефоржъ его выпустила, какъ кошка мышь, и молча, спокойно глядѣла, пока другіе приготовляли, а онъ еще умаливалъ ее: женщины все время неистово визжали надъ нимъ, мужчины сурово требовали, чтобъ его убили съ травою во рту. Разъ его вздернули -- веревка порвалась; они подхватили его, вздернули еще два раза -- и оба раза веревка рвалась; онъ все время кричалъ; потомъ веревка сжалилась надъ нимъ и сдержала; скоро очутилась на пикѣ его голова съ травою во рту и Антоній заплясалъ, любуясь на такое зрѣлище.
   Но этимъ не кончилась работа этого дня; отъ крика, отъ пляски кровь святаго Антонія расходилась и снова закипѣла. Когда, къ-вечеру, узнали, что зять убитаго, другой изъ враговъ и оскорбителей народа, подъѣзжалъ къ Парижу, подъ прикрытіемъ пятисотъ человѣкъ одной кавалеріи, святый Антоніи на жгучихъ листкахъ бумаги расписалъ его преступленія, схватилъ его. Онъ бы его выхватилъ изъ среды цѣлой арміи для компаніи Фулону, воткнулъ его голову и сердце на пики и понесъ эти три трофея въ волчьей процесіи по улицамъ.
   Только съ наступленіемъ темной ночи мужчины и женщины вернулись къ своимъ плачущимъ дѣтямъ, остававшимся безъ хлѣба. Теперь длинными рядами потянулись они къ булочнымъ, нетерпѣливо выжидая, чтобъ купить скверный хлѣбъ, и между-тѣмъ, несмотря на усталость и пустые желудки, они обнимались, чтобъ убить время, привѣтствуя другъ друга съ торжествомъ прошедшаго дня и хвастаясь подвигами. Постепенно съуживались и исчезали эти ряды оборвышей; и жалкія свѣчи засверкали въ высокихъ окошкахъ; скромные огоньки появились на улицахъ, сосѣди варили что случилось, сообща, ужиная потомъ у своихъ дверей.
   Скуденъ, недостаточенъ былъ этотъ ужинъ; о мясѣ не было и помину, точно также, какъ и о другихъ приправахъ къ жалкому хлѣбу, но доброе товарищество придавало питательность этимъ припасать, твердымъ, какъ булыжникъ, и даже выбивало изъ нихъ искры веселости. Отцы и матери, одинаково-участвовавшіе въ разгарѣ истекшаго дня, нѣжно играли съ своими исхудалыми дѣтьми, и любовники, окруженные такою дѣйствительностью, любили и надѣялись.
   Уже было почти утро, когда послѣдила группа посѣтителей оставила кабакъ Дефоржа и Mme Дефоржъ говорилъ женѣ хриплымъ голосомъ, запирая дверь:
   -- Наконецъ, моя любезная, пришло время!
   -- Да, отвѣчала мадамъ Дефоржъ: -- почти.
   Святой Антоній спалъ, Дефоржи спали, даже Мщеніе спала съ своимъ голоднымъ овощнымъ лавочникомъ, и барабанъ покоился. Звукъ барабана былъ единственный голосъ въ святомъ Антоніи, который не измѣняли ни волненіе крови, ни смѣхъ. Мщеніе, сторожъ этого барабана, могла бы разбудить его и выбить на немъ ту же рѣчь, какъ и передъ взятіемъ Бастиліи, передъ убійствомъ стараго Фулона; не таковы были хриплые голоса мужчинъ и женщинъ, покоившихся на лонѣ святаго Антонія.
   

XXIII.
Огонь подымается.

   Перемѣна совершилась и въ деревнѣ, гдѣ струился фонтанъ и гдѣ шоссейный работникъ ежедневно выходилъ на большую дорогу, выбить себѣ изъ щебенки скудныя крохи хлѣба, достаточныя только для-того, чтобъ бѣдная душа держалась въ его жалкомъ испитомъ тѣлѣ. Тюрьма на скалѣ уже не была такъ грозна, какъ въ прежнее время; солдаты еще сторожили ее, но ихъ было немного; были здѣсь и офицеры, которые смотрѣли за солдатами, но ни одинъ изъ нихъ не зналъ, что станутъ солдаты дѣлать, развѣ только, что они не будутъ исполнять того, что имъ прикажутъ.
   Вдоль и поперегъ лежала разоренная страна, которая ничего не представляла, кромѣ одного опустошенія. Каждый листокъ зелени, каждый стебелекъ травы былъ также сморщенъ, истощенъ, какъ и жалкій народъ. Все клонилось книзу, падало; все было задавлено, сломано. Жилища, изгороди, домашнія животныя, мужчины, женщины, дѣти, земля, которая носила ихъ -- все было источено.
   Монсеньйоръ (часто самъ-по-себѣ необыкновенно-достойный человѣкъ) былъ благословеньемъ для страны; онъ придавалъ всему рыцарскій тонъ, служилъ примѣромъ роскош пользы.
   Доктор Манетт некоторое время молча обдумывал эту горячую речь, и мистер Лорри не торопил его с ответом.
   -- Я считаю вероятным, -- проговорил наконец доктор с заметным усилием, -- что припадок, о котором вы говорите, любезный друг, не был совсем неожиданностью для самого пациента.
   -- Так он заранее опасался его? -- осторожно спросил мистер Лорри.
   -- Сильнейшим образом. (При этих словах доктор невольно вздрогнул.) Вы не можете себе представить, до какой степени подобное опасение тяготит душу пациента и как в то же время ему трудно... почти невозможно... заставить себя сказать хоть одно слово насчет этого тягостного состояния.
   -- А когда на него находит такое состояние, -- сказал мистер Лорри, -- разве ему не доставило бы существенного облегчения с кем-нибудь поделиться своей тайной?
   -- Я думаю, что да. Но, как я уже сказал, это почти невозможно. А в некоторых случаях, прямо скажу, совершенно невозможно.
   -- Ну!.. -- сказал мистер Лорри, снова осторожно положив руку на плечо доктора после обоюдного молчания. -- Ну, теперь скажите мне, чему вы приписываете этот последний припадок?
   -- Думаю, -- отвечал доктор Манетт, -- что был чрезвычайно сильный толчок, вызвавший те самые воспоминания и то течение мыслей, которые были первой причиной недуга. В памяти возникли живейшим образом некоторые обстоятельства самого удручающего свойства. Весьма вероятно, что в уме пациента давно таилось опасение, что при стечении некоторых обстоятельств или в каком-нибудь определенном случае эти страшные воспоминания оживут и одолеют его. Он старался даже приготовиться к этому, но напрасно; быть может, именно это усиленное старание приготовиться и было причиной, что он окончательно ослабел и не мог перенести испытания.
   -- А помнит ли он, что происходило во время припадка? -- спросил мистер Лорри, конечно, с запинкой.
   Доктор безнадежно оглянулся вокруг, замотал головой и сказал тихим голосом:
   -- Ничего не помнит.
   -- Чего же нам ожидать в будущем? -- осторожно проговорил мистер Лорри.
   -- Что до будущего, -- сказал доктор более твердым тоном, -- я полагаю, что есть надежда на лучшее. Раз Богу угодно было так скоро послать ему облегчение, я бы сказал, что это возбуждает великие надежды. Так как пациент в течение долгого времени находился под давлением смутных, но сложных опасений, так как он издалека предвидел беду, боролся с ней заранее, а когда туча разразилась грозой и прошла, он выздоровел, то я того мнения, что худший период миновал.
   -- Ну хорошо. Это для меня великое утешение. Слава богу! -- сказал мистер Лорри.
   -- Благодарение Богу! -- молвил доктор и благоговейно поник головой.
   -- Есть еще два пункта, -- сказал мистер Лорри, -- насчет которых я желаю получить указания... Можно продолжать?
   -- Это лучшая услуга, какую вы можете оказать своему другу -- отвечал доктор, протянув ему руку.
   -- Итак, приступим к первому пункту. Он очень трудолюбив, чрезвычайно энергичен, прилежно занимается науками, постоянно стремится к приобретению новых познаний, производит научные опыты и прочее в этом роде. Вот я и думаю: не слишком ли много он работает?
   -- Я не думаю. Быть может, таково свойство его ума, что он требует усиленного труда. Частью это может быть природной потребностью, а частью -- результатом страдания. Чем меньше этот ум занят здравыми мыслями, тем легче он принимает вредное направление. Пациент, вероятно, сам над собой делал наблюдения и по личному опыту пришел к такому выводу.
   -- Вы уверены, что он не слишком напрягает свои силы?
   -- Мне кажется, что нет. Наверное, нет.
   -- Любезный Манетт, а если он теперь будет слишком много работать...
   -- Любезный Лорри, сомневаюсь, чтобы это было возможно. В известном направлении он получил сильнейший толчок, надо же теперь восстановить равновесие.
   -- Простите, я все-таки буду говорить со своей практической точки зрения. Предположим на минуту, что он действительно переутомит себя работой; последствием этого не будет ли опять припадок старого недуга?
   -- Этого я не думаю. По моему мнению, -- сказал доктор Манетт тоном твердого убеждения, -- ничто, за исключением того же усиленного напоминания, не может вызвать повторения припадка. Полагаю, что было нужно чрезвычайное напряжение этой струны, чтобы его вызвать. После того, что случилось, и он все-таки выздоровел, я не могу себе представить, чтобы возможно было такое чрезвычайное напряжение. Мне кажется, и я надеюсь, что больше не могут произойти такие обстоятельства, при которых возможно повторение соответственных впечатлений.
   Он говорил с оттенком неуверенности, как человек, знавший, какая безделица может вызвать умственное расстройство, и в то же время выражался определенно, как человек, по собственному опыту изучивший все горькие и мучительные стороны этого вопроса.
   Мистер Лорри, разумеется, не опровергал его доводов. Напротив, он притворился гораздо более успокоенным и утешенным, нежели был на самом деле, и приступил к последнему пункту. Он знал, что это будет всего труднее, но, памятуя тот разговор, который он имел с мисс Просс в одно воскресное утро, а также и то, что происходило в течение последних девяти дней, он понимал, что нельзя этого избегнуть.
   -- Теперь поговорим о занятии, возобновляемом под влиянием припадка, от которого пациент так счастливо избавился, -- сказал мистер Лорри, усиленно откашливаясь. -- Положим, что это было кузнечное ремесло. Так. Кузнечное ремесло. И положим, например, что пациент привык в свои тяжелые минуты работать у маленькой наковальни. И положим, что совершенно неожиданно его застали опять у этой наковальни. Разве не достойно сожаления, что он упорно держит ее у себя?
   Доктор подпер лоб рукой и нервно затопал ногой.
   -- Он постоянно держит у себя эту наковальню, -- продолжал мистер Лорри, тревожно глядя на своего друга. -- А не лучше ли было бы устранить ее?
   Доктор прикрыл глаза рукой и все так же нервно постукивал ногой об пол.
   -- Вы затрудняетесь подать мне совет? -- сказал мистер Лорри. -- Я отлично понимал, что это вопрос щекотливый. А все-таки, мне кажется...
   Тут он замолчал, покачивая головой.
   -- Видите ли, -- сказал доктор Манетт после нескольких минут тягостного молчания, -- очень трудно объяснить сколько-нибудь разумно то, что творится в глубине души этого бедняка. Было время, когда он страстно мечтал об этом занятии и страстно ухватился за него, как только оно было ему дозволено. Нет сомнения, что оно существенно облегчило его страдания, заменив напряжение ума напряжением пальцев; а по мере того как он совершенствовался в этом занятии, ручной труд так притупил его нравственную муку, что очень естественно, почему он не мог решиться окончательно отказаться от этого прибежища. Даже и теперь, когда он надеется на себя несравненно больше, чем прежде, и даже отзывается о себе довольно самоуверенно, одна мысль, что ему может понадобиться прежнее занятие и вдруг его не будет под руками, приводит его в ужас... Нечто вроде этого испытывает, я думаю, заблудившийся ребенок...
   С этими словами он взглянул на мистера Лорри с таким выражением в глазах, которое было похоже именно на детский ужас.
   -- Но разве... вы извините, я прошу вас научить меня, простого человека, привыкшего корпеть над счетными книгами и всю жизнь имевшего дело только с гинеями да шиллингами; скажите, постоянное присутствие известного предмета не вызывает ли той идеи, которая с ним связана? Если бы устранить предмет, дорогой мой Манетт, вместе с тем не прошел ли бы и ужас? Словом, держа при себе наковальню, не делает ли пациент некоторой уступки малодушию?
   Несколько минут длилось молчание.
   -- Надо и то принять во внимание, --- сказал доктор дрогнувшим голосом, -- что это такой уж старый товарищ!..
   -- А я бы все-таки не стал его держать, -- сказал мистер Лорри, тряся головой и становясь решительнее по мере того, как доктор колебался. -- Я бы советовал пожертвовать им. Я только и жду вашего согласия. Я убежден, что от этого предмета только один вред. Ну-ка, дорогой мой, добрый друг, уполномочьте меня! Ради его дочери, любезный Манетт!..
   Странно было видеть, как ему трудно было на это решиться и какая тяжкая борьба происходила в нем.
   -- Ради нее -- хорошо, пусть будет так, я согласен. Но я бы вам советовал не трогать этого предмета в его присутствии. Пускай уберут, когда его не будет дома. Пускай он хватится своего старого товарища только после некоторого отсутствия.
   Мистер Лорри выразил готовность сообразоваться с этими указаниями. Весь тот день они провели вместе за городом, и доктор совсем оправился. Еще три дня он чувствовал себя вполне здоровым, а на четырнадцатый день уехал к Люси и ее мужу. Мистер Лорри сообщил ему о том, какие предосторожности они принимали, чтобы Люси не дивилась его молчанию; доктор в том же смысле написал дочери письмо, и она оставалась без всяких подозрений о случившемся.
   Вечером того дня, когда доктор уехал из дому, мистер Лорри пошел в его комнату, вооруженный топором, пилой, стамеской и молотком; мисс Просс сопутствовала ему, неся свечу. Они заперлись там, и мистер Лорри таинственным и преступным манером изрубил на части скамейку башмачника, а мисс Просс, державшая свечу, имела такой вид, точно присутствует при душегубстве, чему ее грозная наружность немало способствовала. После этого они растерзали свою жертву в мелкие щепки и немедленно сожгли в кухонной печке, а инструменты, башмаки и оставшуюся кожу зарыли в саду. Для этих добрых и прямодушных людей всякое истребление, а тем более секретное, казалось таким нехорошим делом, что, пока они этим занимались и потом, когда уничтожали следы своей деятельности, и мистер Лорри, и мисс Просс так себя чувствовали (да и по внешности были на то похожи), как будто они сообща совершили какое-то ужасное преступление.
  

Глава XX
УГОВОР

   Когда новобрачные вернулись домой, первым лицом, явившимся их поздравить, был Сидни Картон. Он пришел через несколько часов после их приезда. Ни в его образе жизни, ни в наружности, ни в манерах не было заметно перемены к лучшему, но в общем он имел вид верного пса, что было новостью в глазах Чарльза Дарнея.
   Улучив минуту, когда никто не мог их подслушать, он отвел Дарнея к окошку и начал такой разговор:
   -- Мистер Дарней, я бы желал, чтобы мы с вами были друзьями.
   -- Надеюсь, что мы и так друзья.
   -- Это очень любезно с вашей стороны, но ведь это не более как форма речи, а мне этого мало. И я сам, говоря, что желал бы, чтобы мы были друзьями, я не то хотел сказать.
   -- А что же, собственно, вы хотели сказать? -- спросил Чарльз Дарней самым добродушным и дружелюбным тоном.
   -- Вот в том-то и дело, -- отвечал Картон с улыбкой, -- что мне гораздо труднее это выразить, нежели самому понять. Однако ж попробую. Вы помните один такой случай, когда я был пьян... более обыкновенного?
   -- Помню такой случай, когда вы насильно заставляли меня сознаться, что я видел, как вы пили.
   -- Да, это и я помню. Всего тяжелее для меня то, что я всегда запоминаю подобные казусы... Будем надеяться, что это мне зачтется когда-нибудь, по окончании моего земного странствия... Вы, однако ж, не опасайтесь; я не намерен произносить нравоучительную проповедь.
   -- Я и не опасаюсь. Когда вы бываете в серьезном настроении, этого опасаться нечего.
   -- Ах, -- молвил Картон, беспечно махнув рукой, будто отмахивался от намека, -- в том особенно достопамятном случае пьянства, о котором была у нас речь (а их, как вам известно, бывало очень много), я был совершенно невыносим, приставая к вам с рассуждениями о том, чувствую ли я к вам особое расположение или не чувствую. Мне бы хотелось, чтобы вы позабыли об этом.
   -- Я уж давно позабыл.
   -- Это опять-таки форма речи. Для меня, мистер Дарней, не так легко позабыть об этом, как, по-видимому, для вас. Я-то слишком хорошо помню, и шутливый ответ не есть средство заставить меня позабыть.
   -- Если ответ показался вам шутливым, -- отвечал Дарней, -- пожалуйста, простите. У меня не было иной цели, как обратить в шутку такой пустяк, который, к моему удивлению, просто мучит вас. Уверяю вас честным словом джентльмена, что все это я давным-давно выбросил из головы. Боже мой, да и выбрасывать-то было нечего! В тот день мне было о чем подумать посерьезнее этого: я ведь не забыл, какую великую услугу вы оказали мне тогда!
   -- Что до великой услуги, -- сказал Картон, -- раз вы заговорили о ней в таком тоне, я должен вам сказать, что это была не более как юридическая уловка... адвокатский фортель... Мне было совершенно все равно, какая участь вас постигнет в то время, как я вам оказал эту услугу... Заметьте, тогда было все равно; я говорю только о прошлом.
   -- Словом, вы не хотите, чтобы я оставался у вас в долгу, -- отвечал Дарней. -- Ну, положим, я с вами не стану спорить на этот счет.
   -- Я вам истинную правду говорю, мистер Дарней, поверьте на слово! Но я отбился от своего вопроса; мы говорили о том, чтобы стать друзьями. Вам известно, что я за человек; вы знаете, что я не способен ни на что возвышенное и великое. А коли не знаете, спросите у Страйвера, он вам подтвердит мои слова.
   -- Предпочитаю составить об этом свое собственное мнение, а у него спрашивать не буду.
   -- Ну как хотите. Во всяком случае, вам известно, что я беспутный пес, никогда ничего путного не делал, да и не сделаю.
   -- Ну нет, за будущее я не ручаюсь.
   -- Да я-то ручаюсь, и уж вы положитесь на мое слово. Так вот, если вы в состоянии допустить, чтобы такой дрянной человек, притом человек с такой плохой репутацией, приходил к вам иногда без приглашения, я бы вас просил даровать мне такую привилегию; пускай на меня смотрят как на бесполезную и, я бы сказал, безобразную мебель, да это было бы неподходящее выражение, так как сам признаю в себе внешнее сходство с вами... Пускай я буду считаться чем-нибудь вроде старой мебели, которую держат в доме за старые заслуги, а впрочем, не обращают на нее внимания. Едва ли я стал бы злоупотреблять таким правом. Легко может случиться, что я им воспользуюсь не больше четырех раз в год. Для меня всего важнее знать, что мне дано такое право.
   -- Хотите, попробуем?
   -- Иначе говоря, вы позволяете мне занять то положение, которого я желаю? Спасибо, Дарней... Можно мне звать вас так, без церемонии?
   -- Я думаю, что можно, Картон, мы ведь старые друзья.
   Они пожали друг другу руки, и Сидни отошел прочь. Через минуту он был как всегда, внешне безучастным и безмолвным членом собравшегося общества.
   Когда он ушел и Чарльз Дарней с женой проводили вечер в тесном кругу, состоявшем из мисс Просс, доктора и мистера Лорри, Дарней в общих чертах упомянул о своем разговоре с Сидни Картоном и отозвался о нем, как о воплощении беспечности и беспутства. Он говорил об этом без горечи и без недоброжелательства, но именно так, как мог бы отзываться человек, знавший Картона только с внешней стороны.
   Ему и в голову не приходило, чтобы его слова запали в душу его молоденькой жены, но, когда перед сном он пришел к ней наверх в их собственную квартиру, он увидел, что она сидит и ждет его и на ее миловидном приподнятом лбу ясно виднеется прежняя, знакомая ему складка тревожного недоумения.
   -- Мы сегодня чем-то озабочены? -- сказал Дарней, обнимая ее за талию.
   -- Да, милый Чарльз, -- отвечала она, положив руку ему на грудь и глядя на него вопросительно и серьезно, -- мы немного озабочены, потому что сегодня у нас есть нечто на душе.
   -- Что такое, моя Люси?
   -- Обещай не расспрашивать меня, когда я не захочу ответить.
   -- Еще бы не обещать! Все, что угодно моей милочке.
   Еще бы не обещать в такую минуту, когда одной рукой он отстранял с ее лица золотистые кудри, а другой чувствовал биение ее сердца, зная, что оно бьется только для него!
   -- Я думаю, Чарльз, что бедный мистер Картон заслуживает большего уважения и снисходительности, чем ты проявил, говоря о нем сегодня вечером.
   -- Вот как, душа моя! А почему же именно?
   -- Именно об этом ты меня и не спрашивай. Но... я знаю, что это так.
   -- Коли знаешь, значит, так и есть. Что же ты хочешь, чтобы я сделал?
   -- Я бы тебя попросила, мой дорогой, чтобы ты всегда был с ним очень приветлив, а в его отсутствие очень снисходителен к его недостаткам. Я попрошу тебя верить, что у него есть сердце, которое он очень, очень редко обнаруживает, и что в этом сердце есть глубокие раны. Милый мой, я сама видела, как из них сочилась кровь.
   -- Мне тяжело думать, что я мог быть к нему несправедлив, -- сказал Чарльз Дарней с большим изумлением. -- Вот чего никогда бы я не подумал о нем!
   -- Да, милый муж мой, это так. Боюсь, что спасать его уже поздно; едва ли есть надежда исправить его нравы или его судьбу. Но я убеждена, что он способен на добро, что в нем много деликатности и великодушия.
   Она была так прекрасна, выражая свою чистую веру в этого погибшего человека, что муж не сводил с нее глаз и целые часы мог бы ею любоваться.
   -- Дорогой мой, бесценный, -- продолжала она убедительно, прильнув к нему ближе, положив голову ему на грудь и глядя ему в глаза, -- вспомни, как мы с тобой сильны своим счастьем и как он слаб в своем несчастье!
   Эта мольба растрогала его.
   -- Я всегда буду помнить это, сердце мое. Покуда жив, не забуду!
   Он склонился к златокудрой головке, прижался губами к ее алым устам и обвил руками ее стан.
   Если бы один пропащий бродяга, слонявшийся в эту минуту по темным улицам, мог слышать ее невинные слова и видел бы те слезы жалости, которые ее муж целовал по мере того, как они проступали на кротких голубых глазах, с такой любовью взиравших на этого мужа, тот бледный скиталец еще раз воскликнул бы из глубины своего благородного сердца:
   -- Благослови ее Бог за милое сострадание!
  

Глава XXI
ШАГИ ОТДАЮТСЯ...

   Было уже замечено, что закоулок, где жил доктор, был удивительно приспособлен к передаче отголосков. Продолжая прилежно прясть ту золотую нить, которая связывала ее мужа, отца, ее самое и ее старую воспитательницу в одну мирную и счастливую семью, Люси проживала в тихом доме, в спокойном закоулке, среди звонких отголосков жизни и прислушивалась к шагам убегавшего времени.
   В начале замужней жизни, когда она была еще совсем молода и вполне счастлива, бывали минуты, что работа валилась у нее из рук и глаза затуманивались. Слышались ей тогда отголоски чего-то нового, что приближалось издалека, что было едва слышно, но уже сильно волновало ее сердце. В душе поднимались смутные надежды и сомнения: надежды на привязанность, какой она еще не испытала, сомнения в том, что она переживет предстоявшее испытание и насладится новым, неизведанным счастьем. Тогда ей слышались шаги, подходящие к ее собственной безвременной могиле; она думала о муже, который останется горьким вдовцом и будет ее так неутешно оплакивать, и эти мысли вызывали потоки слез.
   Это время миновало, и у ее груди лежала маленькая Люси. Тогда среди отголосков стали раздаваться беготня ее крошечных ножек и радостные звуки ее детской болтовни. И какие бы громкие звуки ни отдавались в закоулке, молодая мать, сидя у колыбели, всегда отличала их. Они пришли, и тенистый дом озарился детским смехом; и Божественный друг детей, которому она в минуту скорби вручила свое дитя, должно быть, принял его в свои объятия и обратил ее горе в благоговейную радость.
   Прилежно связывая золотую цепь, всех их объединявшую, вплетая благие нити своего доброго влияния во все ткани их жизней и нигде не первенствуя, Люси не слышала в отголосках прожитых годов ничего, кроме звуков любви и мирного преуспеяния. Среди них шаги ее мужа раздавались мощно и победно, шаги отца -- твердо и ровно. Чу, в веревочной сбруе скачет мисс Просс, изображающая из себя непокорного коня, и фыркает, и взрывает землю, подгоняемая хлыстиком, под сенью чинарового дерева!
   Даже печальные отголоски в жизни Люси лишены были жестокого и резкого характера. Даже тогда, когда золотые кудри, похожие на ее собственные, раскинулись сиянием по подушке, обрамляя бледное лицо худенького мальчика, и он с ангельской улыбкой сказал: "Милый папа, милая мама, мне очень жалко расставаться с вами и покидать мою хорошенькую сестрицу, но Бог зовет меня, и я иду!" -- не одно горе оросило слезами лицо молодой матери даже и в ту минуту, как из ее объятий улетал чистый дух ребенка, дарованного ей...
   "Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне. Они видят лицо Отца Моего..." Отца... о, благословенные слова!
   Итак, шелест ангельских крыльев смешался с остальными отголосками, и были они не все земные, а также и небесные. Ветер обвевал могилку в саду, и Люси слышала его дыхание, и для ее слуха все эти звуки были внятны, как морской прибой, в тихий летний день плещущий о песчаный берег. Тут же и маленькая Люси, уморительно серьезная за утренним уроком или наряжавшая куклу, сидя на скамейке у ног матери, лепетала на смешанном языке двух городов, участвовавших в ее жизни и судьбе {Т. е. на языке Лондона и Парижа.}.
   Отголоски редко вторили шагам Сидни Картона. Много, если шесть раз в год он пользовался своим правом являться без приглашения; он приходил, садился и проводил с ними вечер, как и в прежние годы. Он никогда не бывал там, что называется, под хмельком. И еще одну истину шептали на его счет окрестные отголоски, повторявшие лишь то, что во все времена было истиной.
   Когда человек искренне полюбил женщину, был отвергнут ею и, продолжая питать к ней все то же чистое и бескорыстное чувство, видит ее в качестве жены и матери другой семьи, всегда так случается, что ее дети имеют к нему странную симпатию, нечто вроде изысканного сострадания к его утрате. Какими тонкими соображениями руководствуются они в таких случаях, трудно сказать, и ни один отголосок не поведает этого; но так всегда бывает, так было и теперь. Картон был первый посторонний человек, которому маленькая Люси протянула свои пухлые ручонки, и, подрастая, она сохранила к нему то же исключительное отношение. Маленький мальчик помянул его чуть ли не с последним вздохом.
   -- Бедный Картон! Поцелуйте его за меня! -- сказал он.
   Мистер Страйвер делал карьеру, проталкиваясь сквозь судебные пучины, подобно огромной махине, пролагающей себе путь в мутной воде, и тащил за собой своего полезного приятеля, так сказать, на буксире. Так как суда, ведомые таким образом, испытывают большие неприятности и нередко попадают носом в воду, то и Сидни испытывал нечто в этом роде. Но закоренелые привычки, по несчастью имевшие над ним гораздо большую власть, нежели всякие соображения о поддержании своего достоинства и чести, сложились так, что он был вынужден жить все той же жизнью; и он так же мало помышлял о сложении с себя титула шакала, как настоящий шакал может стремиться к роли настоящего льва.
   Страйвер был богат, женился на цветущей вдове с изрядным состоянием и с тремя сыновьями, единственной блестящей чертой которых были прямые волосы, облегавшие их глупые головы. Мистер Страйвер, источая всеми порами своего обширного тела покровительственный тон самого обидного свойства, погнал этих трех юных джентльменов, точно стадо баранов, в тихий закоулок в Сохо и предложил мужу Люси обучать их в следующих деликатных выражениях:
   -- Здорово, Дарней! Вот вам три ковриги хлеба с сыром; пригодятся на вашем супружеском пикнике!
   Дарней вежливо отказался от трех ковриг хлеба с сыром и этим поверг мистера Страйвера в необузданное негодование; впоследствии, занимаясь воспитанием юных джентльменов, он воспользовался этим возмутительным фактом, чтобы преподать им совет держаться подальше от "нищих гордецов" вроде этого дрянного учителя. Распивая на досуге свое вино, он имел обыкновение рассказывать своей супруге, на какие штуки пускалась жена Дарнея, чтобы "поймать" его, Страйвера, и женить на себе; но не на таковского напала, сударыня моя; и тут же он начинал повествовать о том, какими искусными средствами уберегся он от козней этой барышни. Другие лица из судейского мира, случайно принимавшие участие в распивании крепких вин и слышавшие это вранье, извиняли его, говоря, чтр Страйвер так часто лгал на эту тему, что наконец сам себе поверил; в сущности же, это составляет столь серьезное отягощение и без того тяжкой вины, что было бы вполне уместно отвести провинившегося в какое-нибудь укромное место и там без церемонии повесить.
   Так прислушивалась Люси ко всем отголоскам уединенного закоулка и по временам задумывалась над ними, по временам забавлялась ими, иногда смеялась им; и так проходили годы, пока ее дочке минуло шесть лет. Нечего говорить, как близко принимала она к сердцу отголоски шагов своей девочки, и дорогого отца -- всегда ровного, деятельного, спокойного, -- и милого мужа. Нечего говорить, как она наслаждалась всеми отголосками их общего семейного гнезда, которое сама она устраивала и держала так изящно, искусно и хозяйственно, что во всем было изобилие и порядок. Сладко было ей слышать не раз повторенные заверения отца, что, с тех пор как она вышла замуж, она стала к нему еще внимательнее и заботливее, чем прежде (если это было возможно). Сколько раз случалось, что и муж, в свою очередь, говорил ей, что при всех ее заботах и обязанностях он не замечает, чтобы она любила его меньше или помогала ему менее усердно, и спрашивал:
   -- Как это делается, мое сокровище, что ты всем нам служишь так, как будто каждый из нас был предметом твоего исключительного попечения, а между тем никогда не суетишься, и не видно, чтобы ты была завалена делом?
   Но были в закоулке и другие звуки, отдававшиеся издалека и грозно грохотавшие во все это время. И когда наступила шестая годовщина дня рождения маленькой Люси, эти звуки приняли страшные размеры, как будто во Франции поднялась великая буря и взволновала морскую пучину до самого дна.
   Однажды вечером в половине июля тысяча семьсот восемьдесят девятого года мистер Лорри поздно пришел из Тельсонова банка и уселся у окна между Люси и ее мужем. Вечер был жаркий и душный, собиралась гроза, и все трое вспомнили тот воскресный вечер, который провели когда-то у этого самого окна, глядя на молнию.
   -- Я уж думал, -- сказал мистер Лорри, отодвигая на затылок свой темный парик, -- что мне всю ночь придется продежурить у Тельсона. Сегодня у нас было столько дела, что не знали, за что прежде приняться, как обернуться. В Париже так неспокойно, что нас завалили вкладами на хранение. Тамошние наши клиенты точно сговорились: все шлют нам свои капиталы и ценности. Там, должно быть, помешались на том, чтобы все пересылать в Англию.
   -- Плохой признак, -- молвил Дарней.
   -- Вы говорите, плохой признак, мой милый Дарней? Да, но еще неизвестно, какая тому причина. Это все такой бестолковый народ! А среди нашего персонала у Тельсона есть уж такие дряхлые старики, что без уважительных причин не следовало бы их тревожить экстренными хлопотами.
   -- Однако, -- сказал Дарней, -- вам известно, что горизонт очень мрачен и на небе собираются грозные тучи.
   -- Это я, конечно, знаю, -- согласился мистер Лорри, стараясь уверить себя, будто его кроткий нрав изменился и он озлоблен, -- но за нынешний день я так измучился, что намерен ворчать... Где Манетт?
   -- Здесь! -- отозвался доктор, входя в неосвещенную комнату.
   -- Я рад, что вы дома, а то все эти тревоги да спешные дела, которыми я был завален целый божий день, расстроили мне нервы, и я все чего-то опасаюсь без всякой разумной причины. Вы, надеюсь, не собираетесь уходить из дому?
   -- Нет... я собираюсь поиграть с вами в бакгэмон {Бакгэмон -- карточная игра.}, если пожелаете, -- сказал доктор.
   -- А я, кажется, не желаю, если мне позволено высказать на этот счет свое мнение. Сегодня я вовсе не гожусь вам в партнеры. А что, Люси, чай еще не убран со стола? Я в темноте ничего не вижу!
   -- Конечно, не убран, нарочно для вас приготовлен.
   -- Ну, спасибо, моя милая. А драгоценная детка уж в постельке?
   -- И давно спит!
   -- Отлично. Значит, все в исправности и все благополучны... Уж не знаю, с чего бы здесь-то не было все исправно и благополучно... Слава богу! Но меня сегодня весь день расстраивали, а я уж не молоденький... Это мне чай, моя милая? Спасибо. Теперь подите сядьте возле меня; посидим все вместе, послушаем отголоски, насчет которых вы сочинили свою теорию.
   -- Какая там теория! Просто фантазия.
   -- Ну хорошо, пускай будет фантазия, моя умница, -- сказал мистер Лорри, гладя ее по руке. -- А их сегодня что-то особенно много, и они особенно громки, не правда ли? Послушайте-ка!
   Пока этот тесный семейный кружок сидел у темного окна в Лондоне, там, в далеком Сент-Антуанском предместье, слышались другие шаги -- бешеные, безумные, грозные, и горе будет тому, в чью жизнь ворвутся они, и трудно будет отмыть добела то место, где они оставят красные следы. В то утро Сент-Антуанское предместье представляло собой громадную, тусклую массу страшилищ, и эта масса волновалась, как бурное море, сверкая местами блеском оружия -- стальных ножей и штыков. Ужасающий рев вырывался из глотки предместья, и целый лес обнаженных рук мелькал над толпой, точно голые сучья иссохших деревьев, трепавшихся на зимнем ветру; и все пальцы судорожно хватались за всякое подобие оружия, которое выбрасывалось из нижних этажей, иногда на далеком расстоянии.
   Кто выдавал оружие, откуда оно бралось, с чего все началось, какими способами появлялось оно в воздухе, описывая кривые линии и молнией проносясь над головами толпы, -- никто из присутствовавших не знал и не спрашивал; знали только, что раздают мушкеты, что раздают патроны, порох, пули, железные полосы, деревянные дубины, ножи, топоры, пики -- словом, все виды оружия, какие могло придумать отчаянное воображение. Кому совсем ничего не досталось, тот, обдирая себе руки до крови, старался выломать хоть камень или кирпич из стены, только чтобы не остаться с пустыми руками. Шибко бился пульс Сент-Антуанского предместья, и все были как в горячечном бреду. Никто не ставил свою жизнь ни в грош. Каждый был охвачен сумасшедшим желанием -- поскорее пожертвовать ею.
   Как в кипящей воде бывает центральная точка кипения, так и здесь все яростное движение сосредоточивалось вокруг винной лавки Дефаржа; и каждая человеческая капля в этом кипящем котле стремилась к тому пункту, где сам Дефарж, весь в поту и почерневший от пороха, раздавал приказания, выдавал оружие, того оттеснял назад, другого протаскивал вперед, у одного отнимал оружие, чтобы наделить им другого, работая в самой гуще разбушевавшейся толпы.
   -- Держись ближе ко мне, Жак Третий! -- кричал Дефарж. -- А вы, Жак Первый и Второй, ступайте в разные стороны и соберите побольше патриотов... Где моя жена?
   -- Здесь я, возле тебя! -- сказала мадам Дефарж с обычным своим спокойствием, но на этот раз без вязальных спиц.
   Ее твердая правая рука вместо спиц вооружена была топором, а за поясом были у нее пистолет и острый нож.
   -- Ты куда пойдешь, жена?
   -- Теперь пока пойду за тобой, -- ответила она, -- а потом ты меня увидишь во главе женщин.
   -- Идем! -- крикнул Дефарж зычным голосом. -- Патриоты и друзья, мы готовы! На Бастилию!
   Раздался дружный вопль, как будто голоса всей Франции соединились для произнесения этого ненавистного имени; человеческое море поднялось и непрерывными волнами покатилось по городу к одному пункту. Колокола зазвонили в набат, барабаны забили тревогу, волны с ревом набежали на берег -- атака началась.
   Глубокие рвы, двойные подъемные мосты, толстые каменные стены, восемь мощных башен, пушечная пальба, ружейный огонь, дым и пламя. Сквозь дым и пламя, в центре дыма и пламени -- потому что морские волны выбросили его на пушку, и он в ту же минуту стал канониром -- виноторговец Дефарж работал, как храбрый солдат, в течение двух яростных часов.
   Глубокие рвы, подъемный мост, толстые каменные стены, восемь мощных башен, пушки, ружья, пламя и дым. Один подъемный мост спущен.
   -- Работайте, товарищи, работайте дружно! Трудись, Жак Первый, Жак Второй, Жак Тысячный, Жак Двухтысячный, Жак Двадцатипятитысячный! Во имя всех ангелов или всех чертей, работайте!
   Так говорил виноторговец Дефарж, не отходя от пушки, которая давно уже стала горячей.
   -- Ко мне, женщины! -- кричала его жена. -- Как, разве мы не можем наравне с мужчинами убивать, когда берут крепость?
   И женщины стекались к ней с пронзительным и жадным воплем, также разнообразно вооруженные чем попало, но все голодные и жаждавшие мести.
   Пушки, ружья, пламя и дым, но опять глубокие рвы, опять подъемный мост, толстые каменные стены и те мощные восемь башен. В бурном море легкие перемещения по случаю уборки раненых. Оружие сверкает, факелы пылают, возы влажной соломы дымятся, во всех направлениях кругом воздвигают баррикады, крики, пальба, проклятия, безумная храбрость, треск, разрушение и яростный рев бушующего моря; но вот еще глубокий ров, еще подъемный мост, и толстые каменные стены, и восемь мощных башен, а виноторговец Дефарж все не отходит от пушки, и она стала еще вдвое горячее, потому что он палит из нее уже четыре яростных часа.
   Но вот над крепостью взвился белый флаг, и произошли переговоры; все это смутно виднелось в дыму и пламени, а не слышно было ровно ничего. Как вдруг море поднялось, раскинулось еще выше и шире, увлекая виноторговца Дефаржа через спущенный подъемный мост, мимо толстых каменных стен в недра восьми мощных башен, которые сдались!
   Сила океана, увлекшего за собой Дефаржа, была так неодолима, что он не мог ни остановиться вздохнуть, ни даже повернуть голову, и его несло бурными волнами все вперед, пока он не очутился на внешнем дворе Бастилии. Тут он прислонился к стене и попытался оглянуться вокруг. Жак Третий был почти рядом с ним; мадам Дефарж во главе нескольких женщин виднелась невдалеке, с ножом в руках. Повсюду были странная возня, восторженные крики, оглушительный шум, безумная ярость и мелькание дикой, необузданной пантомимы.
   -- Выдавайте пленников!
   -- Списки, списки!
   -- Потаенные камеры!
   -- Орудия пытки!
   -- Заключенные! Где заключенные?
   Из этого моря беспорядочных возгласов всех чаще раздавалось требование: "Заключенных!" -- и этот крик подхватывала все прибывавшая толпа, как будто и конца ей не было. Когда передовые волны прокатились мимо, увлекая с собой служащих при тюрьме и угрожая им немедленной смертью, если хоть одна потайная келья останется неотпертой, Дефарж положил свою сильную руку на грудь одного из сторожей -- человека почтенного вида, с седой головой и с факелом в руке; он отстранил его от толпы и поставил между собой и стеной.
   -- Покажи мне Северную башню! -- сказал Дефарж. -- Да проворнее!
   -- Я готов хоть сейчас, -- отвечал сторож, -- пожалуйте за мной. Только там никого нет теперь.
   -- Что означает: номер сто пятый, Северная башня? -- спросил Дефарж. -- Скорее!
   -- Как "что означает", сударь?
   -- Значит ли это, что так звали пленника, или это название тюрьмы? Отвечай, не то убью!
   -- Убей его! -- прокаркал Жак Третий, подходя совсем близко.
   -- Это такая келья, сударь.
   -- Покажи!
   -- Пожалуйте сюда.
   Жак Третий, обуреваемый своей неутолимой жаждой и, видимо, разочарованный тем, что разговор не обещал окончиться кровопролитием, ухватился за руку Дефаржа, державшего за руку тюремного сторожа. В течение кратких переговоров они должны были совсем столкнуться головами, чтобы расслышать друг друга, так оглушительны были шум, крики и топот толпы, ворвавшейся в крепость и наполнявшей постепенно все дворы, лестницы и переходы. Этот человеческий океан бился также о внешние стены, и слышно было его сплошное хриплое рычание, изредка прерываемое более звонкими криками, похожими на всплеск волны.
   Мрачные своды, под которыми никогда не пробивался солнечный луч; безобразные двери, ведшие в темные логовища и клетки; сырые, обшмыганные лестницы, спускавшиеся в подземелье; другие лестницы, еще круче и сырее, более похожие на русла иссякшего водопада, чем на каменные ступени, и ведшие высоко наверх, -- таков был путь, по которому следовали Дефарж, сторож и Жак Третий, сцепившись руками и стремительно подвигаясь вперед. Местами, особенно вначале, человеческие волны нагоняли их или пересекали путь и катились дальше, но, когда они перестали спускаться и полезли вверх по винтообразной лестнице в башню, никто не последовал за ними. Они были одни, окруженные толщей могучих стен и сводов, и буря, бушевавшая в стенах крепости и по ту сторону стен, отдавалась здесь лишь в виде рокота, как будто она оглушила их там, внизу, и они утратили способность слышать.
   Сторож остановился у низкой двери, вставил ключ в замок, повернул его со звонким треском и, медленно растворяя дверь, произнес:
   -- Номер сто пятый, Северная башня.
   Они низко согнулись и вошли один за другим.
   Высоко в стене было маленькое окно без стекол, за толстой железной решеткой, с каменным откосом впереди, так что небо было видно не иначе как если низко припасть к полу и взглянуть вверх. За несколько футов от окошка был маленький камин, отгороженный толстыми железными прутьями. На очаге была кучка перистой золы -- остаток когда-то горевших дров. Были тут стул, столик и постель с соломенным тюфяком. Кроме того, четыре почерневшие стены, и в одной из них было ввернуто железное кольцо, покрытое ржавчиной.
   -- Посвети мне, проводи факелом потихоньку вдоль стен, чтобы я мог хорошенько осмотреть их, -- сказал Дефарж сторожу.
   Сторож повиновался, и Дефарж внимательно стал приглядываться к стенам.
   -- Стой!.. Взгляни сюда, Жак!
   -- "А. М."! -- прокаркал Жак Третий, алчно глядя на буквы.
   -- Александр Манетт! -- сказал ему на ухо Дефарж, указывая на стену своим грязным пальцем, почерневшим от пороха. -- А здесь, видишь, он подписал: "Бедный врач". И он же, вероятно, нацарапал на этом камне целый календарь. Что у тебя в руке? Лом? Дай сюда.
   Дефарж все еще держал в руке банник от своей пушки, но быстрым движением обменялся им с товарищем и, повернувшись к ветхому стулу и столу, несколькими ударами изломал их вдребезги.
   -- Держи факел выше! -- гневно закричал он сторожу. -- А ты, Жак, тщательно осмотри все обломки. На, возьми мой нож, распори тюфяк и перерой солому. Эй, ты! Держи факел выше!
   Грозно взглянув на сторожа, он влез на очаг и, заглядывая в каминную трубу, стал ощупывать и постукивать ломом стенки трубы, а потом влез на железные перекладины. Через несколько минут сверху посыпались известка и пыль, и он отвернулся, чтобы не засорило ему глаза. Потом начал осторожно рыться в куче золы и в отверстии стенки, которое пробил или только нащупал своим инструментом.
   -- Ничего не находишь в дереве? И в соломе ничего нет, Жак?
   -- Ничего.
   -- Ну так соберем все вместе в одну кучу, вот тут, среди кельи. Эй, ты! Подожги это.
   Тюремный сторож поджег кучку мусора, пламя взвилось высоко и горело ярко. Они снова нагнулись, проходя через низкую сводчатую дверь, оставили в келье горящий костер и направились обратно во двор. По мере того как они спускались по винтовой лестнице, они как будто снова обретали дар слуха и вскоре очутились опять на уровне бушующего моря.
   Оно вздымалось и кипело, разыскивая самого Дефаржа. Сент-Антуанское предместье громкими кликами призывало своего виноторговца стать во главе стражи, взявшей в плен губернатора, который защищал Бастилию и стрелял в народ. Без Дефаржа не хотели вести губернатора в ратушу, где должны были судить его. Без Дефаржа губернатор, пожалуй, улизнет из их рук -- и кровь народа (столько лет ничего не стоившая, а теперь вдруг поднявшаяся в цене) не будет отомщена!
   Среди враждебно ревущей толпы, окружавшей старого сановника, заметного издали по серому форменному камзолу и алой орденской ленте, только и была одна спокойная фигура, да и та принадлежала женщине.
   -- Смотрите, вон идет мой муж! -- воскликнула она, указывая на него. -- Это Дефарж.
   Она неподвижно стояла возле старого сановника и оставалась возле него все время: шла рядом с ним, когда Дефарж и все остальные вели его по улицам; непоколебимо стояла рядом, когда его втащили на крыльцо ратуши; стояла и смотрела, как начали бить его, сначала сзади, в спину, потом на него посыпался долго копившийся град тяжких ударов; и, когда он наконец упал мертвый под ударами, она была так близко, что, внезапно оживившись, наступила ногой на его затылок, выхватила давно готовый острый нож и отрезала ему голову.
   Настал час, когда Сент-Антуанское предместье могло осуществить свою заветную мечту и вместо фонарей вешать на улицах людей в доказательство своей власти и могущества. Теперь предместье взяло верх, а жестокая тирания и власть железной руки склонились долу и валялись во прахе там, где на ступенях ратуши лежал труп губернатора, где подошвы башмаков мадам Дефарж окрасились кровью, когда она наступила на тело, чтобы удобнее было терзать его.
   -- Ну-ка, спускайте тот фонарь! -- кричали победители, отыскивая новые способы истребления. -- Вон один из его солдат остался на месте, поставим его на часы!
   Часового вздернули на веревку, он закачался вместо фонаря, и морские волны хлынули дальше.
   То было мутное, грозное море; волны его разрушительно катились одна за другой, и никто еще не изведал его глубины, никто не знал, какие силы в нем таятся. В этом ожесточенном море бурно метавшихся фигур только и слышны были призывы к лютому мщению, только и видны были лица, до того закаленные страданием, что не способны были отразить на себе ни жалости, ни пощады.
   Но над этим морем голов, одушевленных лишь необузданно свирепыми чувствами, возвышались двумя отдельными группами другие головы, по семь лиц в каждой группе, и эти лица представляли такой разительный контраст с остальными, что еще не бывало морских волн, которые выносили бы на себе такие удивительные обломки крушения. Одна группа состояла из семи узников, томившихся в тюрьме, как в могиле, откуда напором бурной толпы вырвали их на свободу и несли теперь на плечах: их лица выражали испуг, недоумение, полную растерянность, изумление, как будто настал для них день Страшного суда и вокруг них ликовали погибшие души. Другие семь лиц были вознесены еще выше: они были мертвы, и их полузакрытые веки и чуть видневшиеся глаза словно ждали Страшного суда. Они были бесстрастны, но сохраняли застывшее выражение, как будто ждали того момента, когда веки их поднимутся и бескровные уста будут свидетельствовать: "Это сделал ты".
   Семь узников выпущены на волю, семь отрубленных голов посажены на пики, все ключи от восьми башен проклятой твердыни отобраны, найдены кое-какие письма и другие напоминания о прежних заключенных, давно умерших с горя, -- таковы были трофеи, которые обитатели Сент-Антуанского предместья торжественно носили по улицам Парижа, и топот их звонко повторялся отголосками в этот летний день, в половине июля тысяча семьсот восемьдесят девятого года. О, пусть Бог не допустит исполнения фантастических теорий Люси Дарней и пускай эти шаги никогда не вторгнутся в ее жизнь! Они яростны, бешены, грозны, и много лет спустя после того, как винная бочка разбилась у дверей лавки Дефаржа, не легко будет отмыть мостовую, на которой они оставят кровавые следы.
  

Глава XXII
ВОЛНЫ ВСЕ ПОДНИМАЮТСЯ

   Прошла неделя с той поры, как исхудалые обитатели Сент-Антуанского предместья стали приправлять свой скудный и горьковатый хлеб восторженными поздравлениями и братскими объятиями, и мадам Дефарж сидела, по обыкновению, за своей конторкой, наблюдая за посетителями винной лавочки. Сегодня у нее не было розы на голове, потому что за одну неделю обширная братия шпионов сильно сократила свои нашествия в предместье: фонари, развешанные на веревках, неустанно качались от этого нового груза. Мадам Дефарж сидела, сложа руки, в это ясное и жаркое утро и смотрела на лавочку и на улицу. И там и тут виднелись группы праздных людей жалкого и оборванного вида, но теперь заметно было, что эти бедняки сознавали свое могущество и гордились им. Не было того оборванного ночного колпака, сдвинутого на сторону на исхудалой голове, который своим лихим видом не выражал бы примерно такой мысли: "Правда, мне несладко живется и трудно поддерживать жизнь в своем измученном теле, но зато если бы вы знали, как мне легко вышибить жизнь из вашего тела!" Каждая тощая обнаженная рука, дотоле не имевшая работы, теперь нашла себе занятие в том, что во всякое время могла убивать. Пальцы женщин, вязавших на спицах, были цепки как клещи: они испытали, что значит раздирать на части человеческое тело. Вообще во внешности предместья произошла перемена: многие века эта внешность формировалась на известный лад, но только теперь получила свой окончательный мощный отпечаток.
   Мадам Дефарж наблюдала эти признаки с тем сдержанным одобрением, какого можно было ожидать от предводительницы женщин предместья. Одна из ее товарок сидела возле нее с вязаньем. Это была молодая женщина, довольно пухленькая, приземистая, жена одного изможденного лавочника и мать двоих детей, тем не менее успевшая стяжать чин адъютанта при мадам Дефарж и лестное прозвище Месть.
   -- Чу, -- молвила Месть, -- послушайте-ка! Кто идет? Можно бы подумать, что от крайних пределов Сент-Антуанского предместья до дверей винной лавочки насыпана пороховая дорожка и что ее вдруг подожгли с дальнего конца, -- с такой быстротой распространялся в этом направлении народный говор.
   -- Это Дефарж, -- сказала его жена. -- Тише, патриоты!
   Дефарж, запыхавшись, вошел в лавку, сдернул с головы красный колпак и оглянулся вокруг.
   -- Слушайте, все, -- сказала мадам Дефарж, -- слушайте!
   Дефарж стоял в дверях, и его тяжело дышавшая фигура рисовалась на фоне внимательных глаз и разинутых ртов. Все бывшие в лавке уже вскочили со своих мест.
   -- Говори же, муж, что нового?
   -- Вести с того света! -- промолвил Дефарж.
   -- Как так? -- презрительно сказала жена. -- Что значит "с того света"?
   -- Все ли здесь помнят старого Фулона, который советовал голодному народу питаться травой, а потом умер и пошел к черту?
   -- Все помнят, все! -- заголосили в толпе.
   -- Так вести-то о нем. Он опять проявился!
   -- Проявился! Как проявился? Мертвый, что ли?
   -- Нет, живой! Он так боялся нас, имея на то свои причины, что пустил слух о своей смерти и устроил себе пышные похороны только для виду. Он скрывался в провинции, но его там нашли и вот опять привезли сюда, живьем. Я только сейчас видел, как его вели в ратушу, пленного. Я сказал, что он имел причины бояться нас. Говорите, продолжают ли существовать такие причины?
   Несчастный старый грешник! Ему было за семьдесят лет! Если бы он мог услышать, какой ответ дан был на этот вопрос!
   После яростного возгласа наступила минута глубокой тишины. Дефарж и его жена обменялись твердым взглядом. Месть наклонилась и выкатила из-за конторки барабан, издавший глухой звук.
   -- Патриоты, -- произнес Дефарж решительным голосом, -- готовы ли мы?
   В тот же миг мадам Дефарж заткнула себе за пояс нож; барабан уже грохотал на улице, как будто по мановению волшебного жезла очутился там вместе с барабанщиком, а Месть, испуская страшные вопли и вскидывая руки над головой, как все сорок фурий разом, кидалась из дома в дом, поднимая на ноги всех женщин.
   Мужчины были ужасны, в кровожадном гневе выглядывая из окон, хватаясь за первое попавшееся оружие и выбегая из домов на улицу; но женщины были еще ужаснее, и один их вид леденил сердца храбрейших. Они отрывались от тех хозяйственных занятий, какие могли найти в своем нищенском быту, бросали своих детей, отрывались от стариков и от больных, валявшихся на голом полу, полунагих и голодных, и выбегали растрепанные, обезумевшие, сами себя и друг друга оглушая бешеными криками и телодвижениями. "Негодяя Фулона поймали, сестрица! Старый Фулон схвачен, дочка!" -- и они десятками врывались в толпу, били себя в грудь, рвали на себе волосы и вскрикивали: "Фулон-то жив! Фулон, который советовал голодным питаться травой! Знаете, Фулон... велел мне кормить сеном моего старого отца, когда у меня не было хлеба, чтобы его насытить! Фулон хотел, чтобы и младенец мой сосал траву, когда у меня в грудях не стало молока, когда оно высохло от голода! О Матерь Божия, покарай Ты этого Фулона! О Господи, сколько мы натерпелись! Услышьте же вы меня, мой умерший младенец и умирающий отец! Клянусь вам, стоя на коленях, на этих самых камнях, клянусь, что отомщу за вас Фулону! Мужья и братья и вы, молодые люди, дайте нам кровь Фулона, дайте нам голову Фулона! Дайте нам сердце Фулона, дайте тело и душу Фулона! Растерзайте Фулона на клочки и затопчите его в землю, чтобы из него выросла трава!" Способными восклицаниями многие женщины кружились на месте, возбуждая себя до белого каления, начинали бить своих соседей и единомышленников, наконец, падали в обморок, и мужчины наскоро убирали их прочь с дороги, чтобы их не растоптали в толпе.
   Тем не менее патриоты не теряли ни минуты, ни единой секунды. "Фулон в ратуше... Фулона могут выпустить из ратуши, но нет, этого предместье не допустит, потому что оно помнит свои вековые обиды и оскорбления!" Вооруженные мужчины и женщины устремились с такой поспешностью, увлекая за собой всех, кто был способен сдвинуться с места, что вскоре во всем предместье только и осталось несколько совсем древних старух да плачущие младенцы.
   Через четверть часа толпа запрудила весь зал суда, где происходил допрос этому старому, безобразному и порочному человеку, битком набила смежные коридоры и наполнила двор и ближайшие улицы. Дефаржи, муж и жена, так же как Месть и Жак Третий, находились в первых рядах, недалеко от подсудимого.
   -- Посмотрите! -- говорила мадам Дефарж, указывая на него ножом. -- Посмотрите, как отлично старого подлеца связали веревками. И какая счастливая мысль -- привязать ему к спине клочок сена! Ха-ха-ха! Вот славная штука! Пускай-ка он его поест теперь!
   И, сунув нож себе под мышку, она принялась восторженно рукоплескать, как в театре.
   Люди, стоявшие непосредственно за ее спиной, передали причину ее удовольствия тем, что были сзади них; те передали тоже другим, другие -- третьим и четвертым, так что сначала рукоплескали все в зале, потом в коридорах и, наконец, на улице -- вся толпа. Точно так же в течение двух часов, пока лились праздные потоки юридического красноречия, каждый нетерпеливый жест мадам Дефарж (а их было много) подхватывался и повторялся на большие расстояния и с удивительной быстротой; но это объяснялось тем, что некоторые из предприимчивых зрителей, не могшие попасть в зал, ухитрились, уцепясь за какие-то архитектурные украшения, залезть по наружным стенам к окнам и оттуда смотрели внутрь зала, а так как они хорошо знали мадам Дефарж и замечали все ее движения, то и действовали наподобие телеграфа между ней и толпой, стоявшей на улице.
   Наконец солнце взошло так высоко, что благотворный луч его проник в зал и упал, в знак надежды или покровительства, как раз на голову старого пленника. Такое явное пристрастие показалось присутствующим нестерпимым: в одну минуту преграда пыли и болтовни, продержавшаяся изумительно долго, была разрушена, и Сент-Антуанское предместье ринулось на Фулона. В тот же миг все стало известно толпе, до самых отдаленных ее рядов. Только что Дефарж перескочил через барьер и через стол, только что он сжал несчастного пленника в своих мощных руках, и мадам Дефарж только что перебралась туда же и сунула руку под одну из веревок, которыми он был опутан, а Месть и Жак Третий еще не успели присоединиться к ним, и зрители снаружи не успели прыгнуть через окна в зал, подобно хищным птицам, налетающим на добычу с высоких шестов, -- как раздался крик, исходивший как бы от всего города: "Выводите его! Подайте его сюда! К фонарю!"
   Вмиг старика сшибли с ног, снова подняли, потащили вон из ратуши, головой вниз, по ступеням; он приподнялся на коленях -- его поднимают на ноги, бросают навзничь, на спину, бьют, толкают, душат пригоршнями травы, которую сотни рук суют ему в лицо. Разбитый, растрепанный, окровавленный, он, все еще задыхаясь, просит пощады; то разражается отчаянными жестами, когда часть теснившей его толпы отстранялась другой, также желавшей на него посмотреть; то превращается в безжизненное бревно, которое сотни ног проталкивают вперед. Таким образом дотащили его до ближайшего перекрестка, где висел через улицу роковой фонарь; только тут мадам Дефарж выпустила его из рук, как сделала бы кошка с мышью, и с безмолвным спокойствием взирала на него, пока другие готовили веревку, а он отчаянно умолял ее о пощаде. Женщины все время с пронзительными криками осыпали его ругательствами, а мужчины сурово требовали, чтобы его казнили с травой во рту. Наконец его вздернули, но веревка оборвалась, и его с криком подхватили и опять повесили. На этот раз веревка была милостива, она удержала его, и вскоре его голову наткнули на пику и понесли и столько травы набили ему в рот, что все предместье Сент-Антуан пустилось плясать от такого радостного зрелища.
   Но этим не кончились злодеяния дня. Народ столько кричал и бесновался, что никак не мог успокоиться, и страсти вскипели с новой силой, когда под вечер пронесся слух, что зять казненного Фулона, также враг и угнетатель народа, тоже схвачен и что его ведут в Париж под сильным конвоем одной кавалерии до пятисот человек. Сент-Антуанское предместье было способно вырвать его из рук целой армии, лишь бы предать той же участи, какая постигла Фулона; и вот они расписали все его провинности на больших листах бумаги, овладели им, убили его, насадили на пики его голову и сердце и носили трофеи этого дня по улицам Парижа, образуя зверскую процессию.
   Только с наступлением темной ночи вернулись они домой, к своим голодным и плачущим детям. Тогда перед жалкими лавчонками хлебопеков вытянулись длинные вереницы покупателей, терпеливо ожидавших своей очереди получить порцию очень дурного хлеба; долго приходилось им стоять с отощавшими желудками, и они коротали время, обнимая друг друга и с восторгом вспоминая свои победы и триумфы. Мало-помалу вереницы оборванцев сокращались, исчезали; в верхних этажах начинали мелькать тощие огоньки, на улицах раскладывались скудные костры, вокруг которых соседи собирались, сообща варили себе кушанье, а потом ужинали на пороге своих жилищ.
   Скудны и несытны были эти ужины, без всяких признаков мяса и едва с какой-нибудь приправой к плохому хлебу. А все-таки человеческие отношения сообщали им какое-то подобие питательности и даже вызывали искры веселости. Отцы и матери, принимавшие участие в худших деяниях этого дня, ласково играли со своими отощавшими детьми; были тут и влюбленные; невзирая на все, что они видели и слышали, они могли любить и мечтать о будущем.
   Было почти утро, когда последние посетители расстались с винной лавкой Дефаржа, и хозяин, запирая на ночь дверь, хриплым голосом сказал своей жене:
   -- Наконец-то мы до этого дожили, милая моя!
   -- Гм... Да! -- отвечала она. -- Почти!
   Предместье уснуло. Дефарж и его жена спали, даже Месть спала рядом со своим тощим лавочником, отдыхал и барабан. Во всем Сент-Антуанском предместье только у одного барабана голос не изменился от крика и надсады! Если бы Месть (бывшая хранительницей барабана) сейчас разбудила его и потребовала от него тех же речей, какие он произносил до взятия Бастилии и до казни старого Фулона, он бы их произнес без всякого затруднения и без хрипоты; не то было с сиплыми голосами мужчин и женщин Сент-Антуанского предместья.
  

Глава XXIII
ОГОНЬ ЗАГОРАЕТСЯ

   Перемена произошла и в деревне, где был известный нам колодец и где жил тот парень, что изо дня в день чинил дороги и, с раннего утра разбивая щебень, выколачивал из камня те скудные кусочки хлеба, с помощью которых его бедная, темная душа держалась в бедном, изможденном теле. Тюрьма на утесе стояла на месте, но она перестала казаться такой страшной: там были солдаты, но их оставалось немного; были и офицеры, для начальства над солдатами, но ни один из них не знал наверное, что эти солдаты будут делать; в одном только не сомневалось начальство, а именно что если оно издаст какой-нибудь приказ, то солдаты поступят как раз наоборот.
   Кругом далеко простирались истощенные земли, весь округ представлял картину запустения. Каждый зеленый листок, каждая травка, каждый зерновой колос был мелок, сморщен и тщедушен, как и местное население. Все было какое-то согбенное, пришибленное, измученное, разбитое. Жилища, загородки, домашний скот, мужчины, женщины, дети и сама почва, их носившая, -- все было истощено окончательно.
   Владелец таких угодий -- лично иногда очень милый человек -- продолжал считаться отцом своих подданных, придавал всему оттенок рыцарской доблести, служил образцом утонченной и роскошной жизни и мало ли каких других прелестей в том же роде; но именно этот самый властелин и все его сословие были причиной того, что случилось. Странно, почему же мироздание, имевшее целью служить этим властелинам, так скоро истощилось и высохло дотла? Верно, произошла какая-нибудь ошибка в вечных предначертаниях. Как бы то ни было, факт был налицо: последняя капля крови была выжата, последний винт пресса так часто завертывали, что он стерся, пресс ослабел и, наконец, перестал действовать. И владелец бежал от столь позорного и непонятного явления.
   Но не в этом состояла перемена, происшедшая в той деревне, как и во многих других, ей подобных. Владелец и прежде, в течение множества десятилетий, выжимал из них сок, но очень редко удостаивал деревню своим присутствием, не иначе как в сезон охоты, ради которой он отводил диким зверям почетное место среди своих угодий. Нет, перемена была не в том, что не видно было благородных лиц высшего сословия, более или менее выточенных наподобие лица его сиятельства, благообразного господина маркиза; напротив, перемена в том-то и состояла, что с некоторых пор по деревням начали появляться посторонние лица совсем иного типа и, очевидно, низшего сословия.
   В то время как парень одиноко сидел в пыли и чинил дорогу, размышляя не столько о том, что сам он прах и должен возвратиться к праху, сколько думая о том, какой скудный ужин предстоит ему сегодня вечером и как охотно он поел бы гораздо больше, если бы было что. В это время, отрывая глаза от своей одинокой и однообразной работы и озираясь кругом, случалось ему видеть фигуру пешехода, приближавшегося в его сторону. В прежние годы такое зрелище было большой редкостью, а нынче бывало все чаще. По мере того как пешеход подходил ближе, парень без удивления распознавал в нем человека высокого роста, со всклокоченными волосами, в таких грубых деревянных башмаках, что даже в глазах этого парня они представлялись неладными. Пешеход был угрюмого вида, смуглый, загорелый человек, покрытый грязью и пылью многих проселочных дорог, бурыми следами и плесенью многих болотистых равнин, обрывками листвы, мха и колючек, приставшими к его одежде, пока он продирался по лесным тропинкам.
   Точно такой человек внезапно предстал перед ним, подобно призраку, в полдень июльского дня, в ту минуту как парень, укрываясь от града, сыпавшегося из грозовой тучи, присел на кучу щебня под прикрытием придорожного вала.
   Пешеход посмотрел на него, оглянулся на деревню в лощине, на мельницу, на тюрьму на скале. Порешив в своем непросвещенном уме, что нашел то, что искал, он обратился к парню на каком-то странном, едва понятном наречии и сказал:
   -- Как дела, Жак?
   -- Все благополучно, Жак.
   -- Так здравствуй!
   Они пожали друг другу руки, и пешеход уселся на ту же кучу щебня.
   -- Не обедаете?
   -- Нет, только ужинаем, -- отвечал парень, глядя на него голодными глазами.
   -- Нынче везде так, -- проворчал пришедший, -- нигде не обедают.
   Он вытащил из-за пазухи почерневшую трубку, набил ее, высек огня, раскурил, потом вдруг отставил подальше от лица и двумя пальцами уронил в горевший табак что-то такое, что в один миг вспыхнуло и исчезло в клубе дыма.
   -- Ну здравствуй, -- молвил на этот раз парень, чинивший дорогу и наблюдавший за этой операцией. Они опять взялись за руки. -- Значит, сегодня? -- спросил парень.
   -- Сегодня, -- отвечал пешеход, снова взяв трубку в рот.
   -- А где?
   -- Здесь.
   Они сидели на куче щебня и молча смотрели друг на друга, а град сыпался перед ними и на них, точно атака крошечных штыков, пока небо не начало светлеть и проясняться над деревней.
   -- Покажи мне! -- сказал тогда пешеход, вставая и направляясь к вершине холма.
   -- Смотри! -- молвил парень, протягивая руку. -- Ступай в эту сторону; как спустишься с горы, пройдешь прямо вдоль улицы, мимо колодца...
   -- К черту все это! -- прервал его пешеход, оглядывая местность. -- Я не хожу ни по улицам, ни мимо колодцев. Укажи другой путь.
   -- Ну так за две мили от вершины того холма, что по ту сторону деревни.
   -- Хорошо. Ты когда уходишь с работы?
   -- На закате солнца.
   -- Так разбуди меня перед уходом. Я две ночи шел без отдыха. Дай только выкурить трубку, я лягу и усну, как малое дитя. А ты разбудишь?
   -- Разбужу.
   Пешеход выкурил трубку, сунул ее обратно за пазуху, спустил с ног свои громадные деревянные башмаки и лег навзничь на кучу щебня. Почти в ту же минуту он крепко заснул.
   Парень продолжал свою работу. Между тем грозовые тучи прошли мимо, на небе показались промежутки синего неба и сияющих белых облаков, вся окрестность озарилась блеском серебристых капель; а парень (вместо синей шапки теперь на нем был красный колпак) все посматривал на спящего человека и почти не мог отвести от него глаз. Он рассматривал его так пристально, что лишь машинально постукивал молотком, и дело его подвигалось вперед крайне медленно. Это бронзовое лицо, всклокоченные черные волосы и борода, красный колпак из грубой шерсти, простая одежда -- смесь домашнего тканья с мохнатыми звериными шкурами, -- мощное телосложение, закаленное лишениями всякого рода, угрюмое выражение лица и плотно сомкнутые губы -- все в этом человеке внушало ему благоговение. Видно было, что идет он издалека, потому что ноги были покрыты ссадинами, а повыше щиколотки исцарапаны до крови; тяжелые башмаки, изнутри выстланные травой и листьями, должно быть, трудно было волочить на такие далекие расстояния, а все платье было в дырах. Наклонившись над ним поближе, парень пробовал подсмотреть, нет ли у него за пазухой или в ином месте секретного оружия, но так и не высмотрел ничего, потому что тот спал с крепко сложенными на груди руками и не разжимал их так же решительно, как не разевал рта. В уме парня бродила мысль, что для такого человека не существует никаких преград, что укрепленные города, частоколы, сторожевые будки, крепостные ворота, траншеи и подъемные мосты для него сущие пустяки. И когда он отвел от него глаза и оглянулся кругом, в его маленьком воображении стало рисоваться много точно таких же фигур, идущих в разные стороны по всей Франции и не ведающих никаких препятствий.
   Пешеход спал, безразлично относясь к грозовым тучам и к солнечному сиянию, припекало ли ему лицо, или оно было в тени, обдавало ли его градом по всему телу, или эти градины одним лучом света превращались в бриллианты; он спал, покуда солнце не спустилось на край горизонта и все небо не пылало заревом заката. Парень собрался уходить домой, собрал весь свой инструмент и разбудил его.
   -- Ладно! -- молвил пешеход, приподнявшись на локте. -- Так ты говоришь, за две мили от вершины, по ту сторону холма?
   -- Около того.
   -- Около того? Хорошо!
   Парень пошел домой; ветер вздымал перед ним столбы пыли, опережая его на пути в деревню. Вскоре он дошел до колодца, протискался сквозь толпу тощих коров, пригнанных на водопой, и начал так усердно шептаться со всей деревней, что казалось, будто он нашептывал что-то и коровам. Когда деревня поужинала кое-чем, она не легла спать, как делала обыкновенно, а, напротив, опять высыпала на улицу и тут осталась. При этом замечалась в населении странная наклонность к разговору шепотом, а когда стемнело и оно собралось у колодца, то проявило другую странную наклонность -- выжидательно поглядывать все в одну определенную сторону.
   Мсье Габель, главный сановник этой местности, приш денъ былъ отвернуть лицо въ другую сторону. Немного погодя онъ тщательно осмотрѣлъ золу, отверстіе въ трубѣ, куда случайно или преднамѣренно попалъ его ломъ.
   -- Ничего ни въ деревѣ, ни въ соломѣ, Жакъ?
   -- Ничего!
   -- Соберемъ все это въ одну кучу посреди камеры... вотъ такъ. Зажигай теперь!
   Тюремщикъ поджегъ небольшой костеръ, который тотчасъ же вспыхнулъ высокимъ и яркимъ огнемъ. Склонившись снова, чтобы пройти черезъ низкую, сводчатую дверь, они оставили горящій костеръ и направились во дворъ тюрьмы; чувство слуха снова вернулось къ нимъ, когда они спустились внизъ и очутились опять среди бурнаго потока.
   Все кругомъ бурлило и вопило, отыскивая Дефаржа. Сентъ-Антуанское предмѣстье требовало содержателя винной лавочки, чтобы онъ сторожилъ коменданта, который защищалъ Бастилію и стрѣлялъ въ народъ. Иначе комендантъ не пойдетъ въ Отель-де-Биль, гдѣ его должны судить; онъ убѣжитъ и кровь народа (цѣна которой вдругъ повысилась) останется неотомщенной.
   Среди этого ревущаго моря страстей, которое окружало со всѣхъ сторонъ суроваго, стараго офицера въ сѣромъ мундирѣ и съ красной лентой, видна была одна только совершенно спокойная фигура... фигура женщины.-- "Смотрите, вотъ мой мужъ!" -- кричала она указывая на него,-- "вотъ Дефаржъ!" -- Она стояла неподвижно рядомъ съ суровымъ старымъ офицеромъ; такъ же покойно и рядомъ съ нимъ шла она по улицамъ, когда Дефаржъ и товарищи тащили его за собой; спокойно остановилась она рядомъ съ нимъ, когда его привели къ мѣсту назначенія и стали наносить ему удары сзади; спокойно стояла она, когда на него посыпался цѣлый градъ палокъ и ударовъ; подлѣ него стояла она, когда онъ мертвый свалился на землю. Но тутъ спокойствіе ея прошло и она, внезапно одушевившись, ступила ногой на его шею и громаднымъ ножемъ, давно уже приготовленнымъ ею, сразу отхватила ему голову.
   Наступило время, когда Сентъ-Антуанъ привелъ, наконецъ, въ исполненіе давно взлелѣянную имъ мысль вздергивать людей на веревкахъ вмѣсто фонарей, чтобы показать, что онъ можетъ сдѣлать. Кровь Сентъ-Антуана расходилась, а кровь тираніи и власти была выпущена его желѣзной рукой, на ступеняхъ Городской Управы, гдѣ валялся трупъ коменданта, на подошвахъ башмаковъ мадамъ Дефаржъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ она наступила на его тѣло, обрекая его на растерзаніе.
   -- Спускай фонарь!-- кричалъ Сентъ-Антуанъ, отыскивая кругомъ новые способы истребленія,-- вотъ тутъ одинъ изъ его солдатъ... Ставь его на часы!
   И вмѣсто фонаря закачался часовой, а море хлынуло дальше. Море черное и грозное и всеразрушающія волны за волнами, глубина которыхъ не была еще измѣрена и силы не были извѣстны. Безпощадное море мятежныхъ образовъ, голосовъ, взывающихъ о мщеніи, и лицъ, до того ожесточившихся въ горнилѣ страданія, что жалость и состраданіе стали имъ невѣдомы.
   Но среди этого океана лицъ, на которыхъ яркими красками нарисованы были ярость и безуміе, рѣзко выдѣлялись двѣ группы лицъ -- по семи въ каждой -- какихъ море никогда еще не носило среди обломковъ кораблекрушенія. Семь лицъ узниковъ, внезапно освобожденныхъ изъ могилы ворвавшимся туда ураганомъ и которыхъ несли теперь высоко надъ толпою; всѣ они были испуганы, растеряны и поражены, точно наступилъ судный день и они были окружены злыми духами. Но еще выше несли семь другихъ лицъ, семь мертвыхъ лицъ съ опущенными вѣками и наполовину открытыми глазами, словно ждавшими Страшнаго Суда. Эти безстрастныя лица застыли съ неопредѣленнымъ, не успѣвшимъ еще окончательно исчезнуть, выраженіемъ; лица, какъ бы замершія отъ страха и готовыя каждую минуту поднять опущенныя вѣки, и заговорить безкровными устами, выговаривая обличительныя слова:-- "Это ты сдѣлалъ!".
   Семь освобожденныхъ преступниковъ, семь окровавленныхъ головъ на пикахъ, ключи отъ восьми большихъ башенъ проклятой крѣпости, письма и другія мемуары узниковъ, давно уже умершихъ съ разбитыми сердцами, сопровождали громко раздававшіеся по улицамъ Парижа шаги обывателей Сентъ-Антуанскаго предмѣстья въ серединѣ іюля тысяча семьсотъ восемьдесятъ девятаго года. Дай Богъ, чтобы фантазія Люси Дарнэ не осуществилась и чтобы шаги эти были подальше отъ нея! Это были шаги людей безумныхъ и безпощадныхъ, и несмотря на то, что прошло такъ много лѣтъ послѣ того, какъ разбился боченокъ у дверей винной лавки Дефаржа, они все еще не очистились отъ покрывавшихъ ихъ тогда красныхъ пятенъ.
   

XXII. Море все еще бушуетъ.

   Сентъ-Антуанъ безумствовалъ всего только одну недѣлю, во время которой, чтобы хоть немного подправить крохи черстваго насущнаго хлѣба, онъ утѣшался братскими объятіями и поздравленіями. Мадамъ Дефаржъ сидѣла по обыкновенію у конторки, угощая своихъ посѣтителей. Мадамъ Дефаржъ не прикалывала больше розъ къ волосамъ, потому что великое братство шпіоновъ стало слишкомъ осторожнымъ за эту недѣлю и не очень то довѣрялось благосклонности св. Антонія, покровителя буйнаго предмѣстья. Много ихъ теперь раскачивалось по улицамъ вмѣсто фонарей.
   Мадамъ Дефаржъ сидѣла утромъ у конторки, сложивъ руки, и наблюдала за винной лавкой и улицей; и тамъ и здѣсь можно было видѣть группы жалкихъ, несчастныхъ зѣвакъ, на лицахъ которыхъ ясно было написано, что теперь власть въ ихъ рукахъ. Самый рваный ночной колпакъ, надѣтый, какъ попало, на самую жалкую голову, всею своею внѣшностью какъ бы кричалъ:-- "Я знаю, какъ тяжело было ему, хозяину моему, поддерживать свою жизнь, а теперь я знаю, что ему нѣтъ ничего легче, какъ уничтожить твою жизнь". Каждая голая рука, не имѣвшая до сихъ поръ никакой работы, знала теперь, что работа для нея всегда готова, потому что она можетъ бить. Пальцы вяжущихъ женщинъ ожесточились, потому что они могли терзать. Вообще крупная перемѣна произошла въ наружности Сентъ-Антуанскаго предмѣстья; образъ его складывался въ теченіе сотенъ лѣтъ, а послѣдній толчокъ окончательно выработалъ его физіономію.
   Мадамъ Дефаржъ сидѣла и наблюдала, а лицо ея явно выражало одобреніе всему, что кругомъ происходило, что и приличествовало, конечно, предводительницѣ женщинъ Сентъ-Антуана. Одна изъ ея товарокъ сидѣла рядомъ съ нею и вязала. Это была коротенькая, толстая женщина, жена изголодавшагося зеленщика, и мать двухъ дѣтей, заслуживавшая лестное названіе "Мести".
   -- Эй!-- крикнула Месть.-- Слушайте! Кто идетъ?
   Можно было подумать, что вспыхнулъ пороховой шнуръ, проложенный отъ окраины предмѣстья св. Антонія до самыхъ дверей винной лавки, такой вдругъ поднялся шумъ и гулъ.
   -- Это Дефаржъ,-- сказала мадамъ.-- Тише, патріоты!
   Дефаржъ вбѣжалъ запыхавшись, сбросилъ съ себя красный колпакъ и оглянулся кругомъ.
   -- Слушайте всѣ!-- сказала мадамъ.-- Слушайте, что онъ скажетъ!
   Дефаржъ остановился противъ дверей, за которыми виднѣлась цѣлая толпа загорѣвшихся глазъ и открытыхъ ртовъ, какъ и внутри лавки, гдѣ всѣ вскочили со своихъ мѣстъ.
   -- Говори же, мужъ, въ чемъ дѣло?
   -- Новости съ того свѣта!
   -- Это еще что!-- вскрикнула хозяйка презрительнымъ тономъ.-- Съ того свѣта?
   -- Всѣ ли вы помните стараго Фулона, который говорилъ голодному народу, чтобы онъ ѣлъ траву, и который умеръ, а затѣмъ пошелъ въ адъ?
   -- Всѣ помнимъ,-- заорала толпа,
   -- О немъ пришли вѣсти! Онъ опять съ нами!
   -- Съ нами?-- снова заревѣли всѣ.-- Вѣдь онъ же умеръ!
   -- Не умеръ! Онъ боялся насъ... и было чего бояться... а потому распустилъ слухъ, что умеръ, и устроилъ себѣ торжественныя похороны. Но его нашли живого; онъ скрывался въ деревнѣ, а теперь его притащили сюда. Я видѣлъ, когда его вели въ Городскую Управу. Я сказалъ, что онъ былъ правъ, опасаясь насъ. Скажите всѣ, правъ ли онъ былъ?
   Если старый грѣшникъ, которому было уже семьдесятъ лѣтъ, не зналъ объ этомъ, то онъ почувствовалъ бы это сразу въ своемъ сердцѣ, услышавъ страшный вопль, отвѣчавшій на этотъ вопросъ.
   За крикомъ наступила минута полнаго молчанія. Дефаржъ и жена его переглянулись другъ съ другомъ. Месть перестала вязать и вслѣдъ за этимъ послышался бой барабана, придвинутаго ею къ своимъ ногамъ.
   -- Патріоты!-- сказалъ Дефаржъ рѣшительнымъ голосомъ.-- Готовы ли мы?
   Въ одно мгновеніе за поясомъ мадамъ Дефаржъ очутился ножъ, за улицѣ забилъ барабанъ, а Месть съ бѣшенымъ крикомъ и съ поднятыми надъ головой руками, словно сорокъ фурій бѣгала изъ одного дома въ другой, призывая къ мщенію женщинъ.
   Мужчины были ужасны, когда, выглянувъ изъ оконъ, они дрожащими отъ алчной жажды крови руками хватали первое попавшееся имъ оружіе и бѣжали на улицу; но женщины были спіе ужаснѣе; при видѣ ихъ кровь стыла въ жилахъ у самыхъ храбрыхъ. Онѣ бросали на произволъ судьбы свое хозяйство, своихъ дѣтей, стариковъ и больныхъ на голомъ полу, голодныхъ и голыхъ, и бѣжали съ распущенными волосами, доводя другъ друга и самихъ себя до бѣшенства своими криками и жестами.
   -- Сестра, негодяя Фулона поймали! Стараго Фулона поймали, мать! Мерзавца Фулона поймали, дочь! Въ другомъ мѣстѣ толпа женщинъ била себя въ грудь, рвала волоса и кричала: "Фулонъ живъ! Фулонъ, который говорилъ голодному народу, чтобы онъ ѣлъ траву! Фулонъ, который сказалъ моему старому, голодному отцу, чтобы онъ ѣлъ траву, когда у меня не было для него куска хлѣба! Фулонъ, который хотѣлъ накормить моего ребенка травой, когда моя грудь высохла отъ голода! О, матерь Божія, этотъ Фулонъ! О, небо, наши страданія! Выслушайте меня, о, мой мертвый ребенокъ и высохшій отецъ: клянусь на колѣняхъ, на этихъ камняхъ, отомстить за васъ Фулону! Мужья, братья, и молодые люди, дайте намъ кровь Фулона, дайте намъ тѣло и душу Фулона растерзайте на куски, заройте его въ землю, пусть эта трава растетъ изъ него!"
   Эти вопли довели женщинъ до такого возбужденія, что онѣ кружились, какъ бѣсноватыя, били, рвали своихъ же друзей и подругъ, падали отъ изнеможенія, и если бы не мужчины, спѣшившіе оттащить ихъ, то онѣ были бы раздавлены прибывавшей толпой.
   Ни одной минуты никто не хотѣлъ терять, ни одной! Фулонъ былъ въ Управѣ и могъ убѣжать. Нѣтъ! Предмѣстье св. Антонія хорошо помнитъ свои страданія, оскорбленія и обиды. Вооруженные мужчины и женщины бросились вонъ изъ предмѣстья, увлекая за собой всѣ подонки человѣческаго рода, и съ такою стремительностью понеслись впередъ, что не прошло и четверти часа, какъ въ предмѣстьи не оставалось никого, кромѣ стариковъ и дѣтей.
   За эту четверть часа они успѣли уже добѣжать до залы суда, гдѣ находился этотъ безобразный и злой старикъ, и заполнили всю площадь и прилегающія въ ней улицы. Дефаржи, мужъ и жена, Месть и Жакъ третій, первыми добрались до залы суда.
   -- Смотрите!-- кричала жена Дефаржа, указывая на него ножомъ.-- Смотрите на этого стараго негодяя, связаннаго веревками! Прекрасно сдѣлали,что привязали ему пучекъ травы на спину. Ха, ха! Умно! Пусть онъ ее жретъ теперь! и она, положивъ подъ мышку свой ножъ, захлопала въ ладоши, какъ въ театрѣ.
   Люди, стоявшіе подлѣ мадамъ Дефаржъ, объяснили стоявшимъ позади, почему она такъ довольна; тѣ объяснили слѣдующимъ, которые въ свою очередь передали сосѣдямъ, и такъ далѣе, пока всѣ близъ лежащія улицы не разразились взрывомъ шумныхъ апплодисментовъ. Такъ же поступали и во время судебнаго пренія, и просѣиванія многихъ коробовъ словъ, длившагося часа два, три; всѣ слова мадамъ Дефаржъ, выражавшія ея нетерпѣніе по случаю этой болтовни, передавались съ поразительной быстротой на большое разстояніе. Нѣкоторые, самые проворные изъ толпы, влѣзали съ замѣчательной ловкостью на верхушки наружныхъ украшеній зданія и заглядывали въ окна, а потомъ, со своихъ мѣстъ, зная хорошо мадамъ Дефаржъ, исполняли роль телеграфа между нею и толпой.
   Но вотъ солнце поднялось такъ высоко, что лучи его, точно сіяніе надежды и защиты, освѣтили голову захваченнаго старика. Какъ можно было терять такой благопріятный случай! Въ одну секунду была снесена эта преграда болтовни и скуки -- и предмѣстье овладѣло своею жертвою.
   Извѣстіе это мгновенно достигло самыхъ крайнихъ рядовъ толпы. Дефаржъ перепрыгнулъ черезъ рѣшетку и столъ и крѣпко сжалъ въ своихъ объятіяхъ несчастнаго старика. Мадамъ Дефаржъ послѣдовала за мужемъ и просунула руку подъ одну изъ веревокъ, которыми старикъ былъ скрученъ. Месть и Жакъ третій отстали на этотъ разъ отъ нихъ; не успѣли туда попасть и люди, сидѣвшіе на карнизахъ, точно хищныя птицы на вѣткахъ, какъ уже отовсюду раздался крикъ:
   -- Волоки его сюда! На фонарь его!
   То внизъ, то вверхъ головой скатился онъ съ лѣстницы... упалъ на колѣни... вскочилъ на ноги... упалъ на спину. Его потащили, осыпали ударами, и сотни рукъ забросали ему лицо пучками травы и соломы. Истерзанный, избитый, покрытый кровью, еле дышащій молилъ онъ толпу о пощадѣ. Но вотъ толпа разступилась и кругомъ него образовалось пустое пространство, чтобы всѣ могли видѣть его. Народъ толкался, чтобы посмотрѣть на него, а затѣмъ, какъ безжизненное деревянное полѣно, потащилъ его среди цѣлаго лѣса ногъ, пока не дотащилъ его до ближайшаго угла улицы, гдѣ висѣлъ роковой фонарь. Мадамъ Дефаржъ пропустила его мимо -- какъ кошка пропускаетъ мышь -- и молча смотрѣла на него все время, пока готовили веревку, а онъ просилъ ее о пощадѣ. Женщины кричали, какъ безумныя, глядя на него, а мужчины серьезно разговаривали о томъ, что его слѣдуетъ повѣсить съ травой во рту. Его повѣсили, но веревка сорвалась и его подхватили; они повѣсили его второй разъ, и опять веревка порвалась... Съ третій разъ веревка сжалилась надъ нимъ; скоро послѣ этого голова его съ травой во рту была уже на пикѣ и предмѣстье св. Антонія плясало кругомъ нея.
   Но этимъ не кончилось еще! Сентъ-Антуанъ до того взволновалъ свою кровь этими криками и танцами, что она не могла сразу угомониться. Къ вечеру разнесся слухъ, что зять убитаго, также одинъ изъ враговъ г обидчиковъ народа, ѣдетъ въ Парижъ подъ охраною пятисотъ кавалеристовъ. Сентъ-Антуанъ немедленно составилъ списокъ его преступленій на листкѣ бумаги, схватилъ его, (отбивъ его отъ защищавшей его кавалеріи), воткнулъ его голову и сердце на пики и вмѣстѣ съ головой Фулона носилъ ихъ по улицамъ Парижа.
   Съ наступленіемъ ночи мужчины и женщины вернулись къ своимъ дѣтямъ, плачущимъ и голоднымъ. Народъ потянулся къ лавкамъ булочниковъ, терпѣливо выжидая своей очереди, чтобы купить сквернаго хлѣба; ожидая такимъ образомъ съ пустыми желудками, они обнимали и поздравляли другъ друга, разсказывая о своихъ подвигахъ. Толпы оборванцевъ рѣдѣли постепенно и уходили прочь; жалкіе огоньки замелькали въ окнахъ, небольшіе костры загорѣлись на улицахъ и сосѣди, приготовивъ сообща свой ужинъ, ѣли его затѣмъ у дверей своего дома.
   Ужинъ этотъ былъ скуденъ, безъ мяса и другихъ приправъ къ черствому хлѣбу. Но чувство единенія и дружбы сдабривало скудную ѣду, придавало ей сытость и даже сыпало кругомъ искры веселости. Отцы и матери, на долю которыхъ выпало также много работы въ этотъ день, ласково играли со своими тощими дѣтьми, а любовники снова любили и надѣялись.
   Почти разсвѣтало уже, когда изъ лавки Дефаржа вышли послѣдніе посѣтители. Запирая за ними дверь, Дефаржъ сказалъ своей женѣ:
   -- Началось, наконецъ, моя дорогая!
   -- Да,-- отвѣчала мадамъ,-- кажись, что такъ!
   Сентъ-Антуанское предмѣстье спало, Дефаржи спали; даже Месть спала со своимъ зеленщикомъ, и ея барабанъ отдыхалъ. Барабанъ былъ единственной вещью во всемъ предмѣстьѣ, которая не измѣнилась отъ крови и бѣшенства. Месть, какъ сторожъ, могла разбудить его и онъ заговорилъ бы такъ же, какъ до паденія Бастиліи и послѣ убійства Фулона, а не тѣмъ хриплымъ голосомъ, какимъ кричали мужчины и женщины предмѣстья.
   

XXIII. Пламя разгорается.

   Измѣнилось многое и въ той деревнѣ, гдѣ былъ колодецъ и гдѣ дорожный мастеръ работалъ на большой дорогѣ, выстукивая изъ камней жалкія крохи хлѣба, которыхъ еле хватало на то, чтобы его жалкая невѣжественная душа не улетучилась изъ его жалкаго тощаго тѣла. Тюрьма на скалѣ все стояла на томъ же мѣстѣ; ее охраняли солдаты, но ихъ было теперь значительно меньше; солдатами командовали офицеры, но ни одинъ изъ нихъ не зналъ, какъ поступятъ подвластные люди; всего вѣроятнѣе, что о'ни будутъ дѣлать какъ разъ именно не то, что имъ прикажутъ.
   Вся мѣстность была разорена вдоль и поперекъ. Каждый зеленый листочекъ, каждая былинка, каждый колосокъ имѣли такой же сморщенный, жалкій видъ, какъ и несчастный народъ. Все клонилось книзу, все выглядѣло такимъ унылымъ, угнетеннымъ, истерзаннымъ. Жилье, изгороди, домашнія животныя, мужчины, женщины, дѣти и почва, носившая ихъ... все было истощено.
   Монсеньеръ (часто въ высшей степени почтенный джентльменъ), былъ благословеніемъ всей страны, давалъ всему рыцарскій тонъ, былъ нагляднымъ примѣромъ роскошной и блестящей жизни и многаго другого. Такъ или иначе, но монсеньеръ, какъ представитель извѣстнаго класса, онъ-то и довелъ вещи до такого именно положенія. Не странно ли, что творенія, предназначенныя исключительно для монсеньера, такъ скоро высохли и поблекли! Надо полагать, что не было чего то предусмотрѣно предвѣчными распоряженіями. Вся кровь, до послѣдней капли была высосана изъ камней и прессъ такъ часто нажимался, что винты его ослабѣли и перестали, наконецъ, дѣйствовать. И монсеньеръ бѣжалъ отъ такого низкаго и необычнаго зрѣлища.
   Но не это только измѣнилось въ этой деревнѣ, какъ и во многихъ другихъ деревняхъ. Много лѣтъ подрядъ прижималъ и истощалъ ее монсеньеръ, снисходительно награждая ее своимъ присутствіемъ ради удовольствій охоты, охотясь при этомъ то на народъ, то на звѣрей, для охраненія которыхъ онъ отвелъ громадныя пространства. Нѣтъ! Перемѣна состояла въ появленіи какихъ то странныхъ лицъ низшей касты, а не въ исчезновеніи выточеннаго какъ бы изъ мрамора благоволящаго и благословляемаго монсеньера.
   Одинокій мастеръ работалъ по прежнему въ ныли, не очень то тревожа себя мыслями о томъ, что онъ и самъ прахъ и въ прахъ отыдетъ, а больше думалъ о томъ, какой ничтожный ужинъ ждетъ его и сколько онъ съѣлъ бы, будь у него что поѣсть. Раздумывая такимъ образомъ, онъ поднялъ вдругъ глаза и увидѣлъ вдали приближавшуюся къ нему грубую фигуру пѣшехода, какіе въ то время были далеко не рѣдкостью. По мѣрѣ того, какъ фигура двигалась впередъ, рабочій къ удивленію своему сталъ различать, что у человѣка этого взъерошенные волоса, разбойничій видъ, что онъ высокаго роста, въ деревянныхъ башмакахъ, которые даже чинильщику шоссе показались уродливыми; они были грубы, испачканы грязью и пылью большихъ дорогъ, пропитаны сыростью болотистыхъ мѣстъ, покрыты колючками, листьями и мхомъ глухихъ лѣсныхъ тропинокъ.
   Вотъ такой то человѣкъ, точно привидѣніе, подошелъ къ рабочему въ полдень іюльскаго дня, когда онъ сидѣлъ на кучѣ камней подъ насыпью, скрываясь за нею отъ сыпавшаго града.
   Подошедшій человѣкъ взглянулъ на него, взглянулъ на деревню въ лощинѣ, на мельницу и на тюрьму на скалѣ. Убѣдившись въ ихъ присутствіи, онъ сказалъ на какомъ то едва понятномъ нарѣчіи:
   -- Каковы дѣла, Жакъ?
   -- Все хорошо, Жакъ.
   -- Ну, здравствуй.
   Они подали другъ другу руки и прохожій сѣлъ на кучу камней.
   -- Обѣдъ есть?
   -- Ничего, кромѣ ужина,-- отвѣчалъ дорожный мастеръ съ выраженіемъ голоднаго человѣка.
   -- Такая ужъ нынче мода!-- проворчалъ прохожій.-- Гдѣ я ни былъ нигдѣ нѣтъ обѣда.
   Онъ вынулъ почернѣвшую трубку, наполнилъ ее чѣмъ то, высѣкъ кремнемъ огонь и сталъ усердно раскуривать трубку, пока она не разгорѣлась. Затѣмъ, держа ее передъ собой, онъ двумя пальцами всыпалъ въ огонь какой то порошокъ, который далъ яркую вспышку и цѣлый клубъ дыма.
   -- Ну, здравствуй!-- сказалъ въ свою очередь дорожный мастеръ, молча наблюдавшій за всей этой процедурой. Они снова подали другъ другу, руку
   -- Сегодня ночью?-- спросилъ дорожникъ.
   -- Сегодня ночью,-- отвѣчалъ прохожій, снова взявъ трубку въ ротъ.
   -- Гдѣ?
   -- Здѣсь.
   Прохожій и работникъ сидѣли на кучѣ камней и молча смотрѣли другъ на друга, пока градъ, падавшій на нихъ, точно атака въ штыки, не пересталъ и небо не прояснилось.
   -- Укажи мнѣ!-- сказалъ прохожій, подмигивая глазомъ въ сторону отъ горы.
   -- Тамъ!-- отвѣчалъ тотъ, указывая пальцемъ.-- Спустишься внизъ, или все прямо по улицѣ, мимо водокачки.
   -- Ну его къ чорту!-- прервалъ его прохожій.-- Я не хожу, по улицамъ и мимо водокачекъ. Показывай же!
   -- Ну, коли такъ, пройди двѣ мили по ту сторону горы, за деревней.
   -- Ладно. Ты когда кончишь работать?
   -- Съ заходомъ солнца.
   -- Разбудишь меня передъ уходомъ? Двѣ ночи шелъ я пѣшкомъ, нигдѣ не отдыхая. Я докурю трубку и завалюсь спать. Такъ разбудить?
   -- Разумѣется.
   Прохожій выкурилъ трубку, спряталъ се за пазуху, снялъ свои большіе деревянные башмаки и улегся прямо на кучу камней. Онъ тотчасъ-же заснулъ.
   Дорожникъ снова принялся за свою грязную, пыльную работу. Градовыя тучи, быстро гонимыя вѣтромъ, разрывались теперь мѣстами, обнажая то узкія, то широкія полосы сребристоголубого неба. Маленькій человѣчекъ, носившій теперь красную шапку вмѣсто синей, былъ положительно очарованъ лежавшей на кучѣ камней фигурой. Взоры его обращались то и дѣло въ его сторону и онъ совершенно машинально дѣйствовалъ своими инструментами. Бронзовое лицо, взъерошенные черные волосы и борода, шерстяная красная шапка, грубая одежда изъ домашней пряжи и шкуръ животныхъ, могучее сложеніе, истощенное скудной пищей, злобно сжатыя губы, все это внушало невыразимый ужасъ дорожному рабочему. Прохожій шелъ видимо издалека; кожа на ногахъ его была стерта, лодыжки исцарапаны и покрыты кровью; большіе башмаки его, набитые листьями и травой, были очень тяжелы и онъ, вѣроятно, съ трудомъ тащилъ ихъ на разстояніи многихъ миль, а одежда его въ той же степени была покрыта дырами, въ какой все тѣло его было покрыто болячками. Склонившись надъ нимъ, дорожникъ внимательно присматривался, не спрятано ли какое нибудь оружіе у него на груди. Ничего подобнаго не оказалось, однако, и прохожій спалъ, скрестивъ руки на груди такъ же рѣшительно, какъ сжаты были его губы. Укрѣпленные города со своими стѣнами, караульнями, воротами, траншеями и подъемными мостами не могли,-- такъ казалось, дорожному рабочему -- устоять противъ такой фигуры. А когда онъ поднялъ глаза и окинулъ взоромъ горизонтъ, то ему вообразилось, что онъ видитъ, какъ отовсюду тянутся такія же фигуры и, не останавливаясь ни передъ какими препятствіями, стремятся къ центру Франціи.
   Прохожій спалъ, не обращая вниманія ни на падавшій сначала градъ, ни на проблески свѣта на небѣ, ни на солнце, свѣтившее ему прямо въ лицо, ни на ледяныя крупинки, покрывавшія* его тѣло и превращавшіяся въ брилліанты подъ яркими лучами солнца. Но вотъ свѣтило склонилось къ западу, и небо на горизонтѣ загорѣлось огнемъ. Работникъ собралъ свои инструменты и передъ самымъ своимъ уходомъ разбудилъ спящаго.
   -- Хорошо!-- сказалъ прохожій, приподнимаясь на одномъ локтѣ.-- Такъ ты говоришь, двѣ мили за вершиной горы?
   -- Около этого.
   -- Около? Хорошо.--
   Рабочій отправился домой, а передъ нимъ несся цѣлый столбъ пыли, вздымаемой вѣтромъ. Дойдя до колодца, онъ очутился среди скота, пригнаннаго сюда для водопоя, такъ что, шушукаясь съ жителями деревни, онъ, казалось, шушукался и со скотомъ. Когда крестьяне кончили свой скудный ужинъ, они не легли спать, какъ дѣлали это обыкновенно, а вышли изъ домовъ и остались на улицѣ. Всѣ положительно заразились шушуканьемъ, а когда затѣмъ всѣ въ темнотѣ сошлись у колодца, то на нихъ напала новая любопытная эпидемія -- всѣ съ напряженнымъ вниманіемъ всматривались въ небо и всѣ въ одномъ и томъ же направленіи. Мосье Габелль, главное начальствующее лицо въ деревнѣ, почему-то сталъ чувствовать себя неловко; онъ взобрался на крышу своего дома и началъ также всматриваться въ томъ же направленіи. Выглянувъ затѣмъ изъ за трубы и увидя у колодца толпу темнѣющихъ фигуръ, онъ послалъ сказать церковному сторожу, чтобы онъ былъ готовъ на всякій случай, потому что ночью придется, быть можетъ, ударить въ набатъ.
   Ночной мракъ все болѣе и болѣе сгущался. Деревья, окружавшія замокъ, двигались подъ напоромъ вѣтра, какъ бы угрожая зданіямъ, казавшимся еще болѣе массивными и мрачными среди окружающей ихъ тьмы. Дождь съ шумомъ лился на террасу и на примыкающія къ ней лѣстницы и стучалъ въ большую дверь, словно вѣстникъ, посланный, чтобы разбудить спящихъ внутри. Порывы вѣтра пробирались въ переднюю, носились среди старыхъ копій и рогатинъ и, жалобно воя, подымались вверхъ по лѣстницѣ и рвали пологъ, за которымъ спалъ когда то послѣдній маркизъ. Съ востока, запада, сѣвера и юга, пробираясь по лѣсамъ, двигались тяжелой поступью странныя фигуры, стараясь осторожно и незамѣтно подойти ко двору замка. Вдругъ вспыхнули четыре огонька... задвигались по разнымъ направленіямъ и... все снова погрузилось во мракъ.
   Но не надолго. Замокъ сталъ вдругъ мало-по-малу освѣщаться, какъ бы извнутри самого себя и свѣтъ этотъ постепенно увеличивался. Мерцающія полоски заиграли позади архитектурныхъ украшеній фронтона, выглянули изъ прозрачныхъ мѣстъ рѣзьбы и освѣтили балюстрады, арки и окна. Огонь подымался все выше и становился все шире и ярче. Немного погодя изъ цѣлаго ряда большихъ оконъ съ шумомъ вырвалось пламя и каменныя лица съ ужасомъ выглянули изъ огня.
   Нѣсколько человѣкъ, остававшихся при замкѣ, подняли тревожные крики и одинъ изъ нихъ, осѣдлавъ лошадь, понесся къ деревнѣ. Лошадь, то и дѣло понукаемая шпорами, шлепала по грязной дорогѣ, разбрасывая брызги во всѣ стороны. Промчавшись мимо колодца, всадникъ остановился у дверей дома мосье Габелля.-- "Помогите, Габелль! Помогите всѣ!" -- Послышался нетерпѣливый звонъ набата, но это была единственная помощь, если только это могло назваться помощью. Дорожный рабочій и двѣсти пятьдесятъ его товарищей стояли у колодца, сложивъ руки и всматриваясь въ столбъ огня, подымавшійся къ небу.-- "Пожалуй будетъ въ вышину футовъ сорокъ!" -- говорили они, злобно улыбаясь и не двигаясь съ мѣста.
   Всадникъ на лошади, покрытой пѣной, промчался по деревнѣ, застучать по мостовой и направился къ тюрьмѣ на скалѣ. У воротъ стояла группа офицеровъ и солдатъ; всѣ смотрѣли на пожаръ.
   -- Помогите, господа офицеры! Замокъ горитъ... тамъ столько драгоцѣнностей! Ихъ можно спасти, если будетъ подана своевременная помощь...
   Офицеры взглянули на солдатъ, смотрѣвшихъ на пожаръ; они не дали имъ никакихъ приказаній, а, пожимая плечами и кусая себѣ губы, отвѣчали:-- Пусть горитъ!
   Когда всадникъ спустился внизъ и выѣхалъ на улицу, вся деревня была освѣщена. Дорожный рабочій и двѣсти пятьдесятъ его товарищей, всѣ до единаго, воодушевленные необычнымъ рвеніемъ къ иллюминаціи, бросились по домамъ и моментально разставили свѣчи по своимъ окнамъ. Но такъ какъ въ свѣчахъ чувствовался въ общемъ недостатокъ, то всѣ бросились къ мосье Габеллю и самымъ рѣшительнымъ образомъ потребовали, чтобы онъ пополнилъ этотъ недостатокъ; когда же онъ попробовалъ было отказаться отъ такой поставки освѣщенія, какъ не входящей въ кругъ обязанностей его должности, то дорожный мастеръ, всегда покорный властямъ, заявилъ на этотъ разъ, что изъ почтовыхъ каретъ можно устроить превосходнѣйшій костеръ, да за одно поджарить и лошадей.
   Замокъ, такимъ образомъ, былъ оставленъ на съѣденіе всепожирающему огню. Изъ средины бушующаго и ревущаго пламени поднялся вѣтеръ, который, вырываясь изъ этого ада, долженъ былъ, казалось, сдунуть весь замокъ до основанія. По мѣрѣ того, какъ огонь разростался и разбрасывался во всѣ стороны, каменныя лица принимали выраженіе все большей и большей муки. Когда стали падать большія массы камня и дерева, лицо съ двумя впадинами на носу вдругъ исчезло, но спустя немного оно снова вынырнуло изъ дыму. Казалось, что это было жестокое лицо настоящаго мертвеца, который сжигался на кострѣ и боролся съ пламенемъ.
   Замокъ горѣлъ; ближайшія къ нему деревья, объятыя пламенемъ, корчились и трещали; деревья, находившіяся на болѣе далекомъ разстояніи отъ него и подожженныя четырьмя свирѣпыми фигурами, обдавали горящее зданіе цѣлыми облаками дыма. Расплавленный свинецъ и разскаленное желѣзо клокотали въ мраморномъ бассейнѣ фонтана, изъ котораго вся вода испарилась. Свинцовыя кровли башенъ таяли отъ жара точно льдины и стекали внизъ четырьмя бушующими огненными потоками. Прочныя, массивныя стѣны лопались и трескались, какъ стекло. Охваченныя паникою птицы взлетали наверхъ и падали прямо въ раскаленное пекло; четыре свирѣпыя фигуры двигались на востокъ, западъ, сѣверъ и югъ среди ночного мрака, руководствуясь зажженнымъ факеломъ и направляясь къ другому мѣсту ихъ мрачныхъ дѣлъ. Жители иллюминованной деревни завладѣли набатомъ, прогнали звонаря и подняли радостный и праздничный звонъ колоколовъ.
   Но этимъ еще не кончилось. Деревня, ставшая легкомысленной подъ вліяніемъ голода, огня и звона колоколовъ, вспомнила вдругъ, что мосье Габелль состоялъ все время сборщикомъ податей и оброка. И хотя за послѣднее время онъ, собственно говоря, подати собиралъ самыя незначительныя, а оброковъ никакихъ, тѣмъ не менѣе толпа нетерпѣливо требовала свиданія съ нимъ и,- окруживъ его домъ, настоятельно приглашала его для личныхъ переговоровъ. Въ отвѣтъ на это мосье Габелль забаррикадировалъ двери и удалился, чтобы поразмыслить, какъ ему быть въ данномъ случаѣ. Результатомъ этого размышленія явилось то, что онъ забрался на крышу дома и спрятался за трубами; пока пробовали ломать его двери, онъ рѣшилъ (человѣкъ онъ былъ южный и съ пылкимъ темпераментомъ), если се сломаютъ, броситься внизъ головой и раздавить по крайней мѣрѣ одного, двухъ человѣкъ.
   Надо полагать, что мосье Габелль провелъ долгую ночь на крышѣ дома, любуясь горящимъ вдали замкомъ и иллюминаціей и прислушиваясь къ стуку въ дверь и звону колоколовъ, да посматривая на фонарь, висѣвшій надъ воротами почтоваго дома, на мѣсто котораго деревня не прочь была помѣстить его самого. Положеніе было далеко не изъ пріятныхъ -- провести всю лѣтнюю ночь на окраинѣ бушующаго чернаго океана, ежеминутно собираясь броситься въ самую пучину его, на что мосье Габелль твердо рѣшился. Но къ счастью его забрезжилъ утренній разсвѣтъ и свѣчи, поставленныя въ окнахъ, сгорѣли до конца; это заставило народъ разойтись по домамъ и мосье Габелль благополучно отдѣлался на этотъ разъ отъ опасности.
   Но на разстояніи ста миль въ окружности нашлись другія должностныя лица, которыя были менѣе счастливы, чѣмъ онъ, въ эту ночь и въ послѣдующія другія ночи, когда восходящее солнце застало ихъ висящими на тѣхъ мирныхъ когда то улицахъ, гдѣ они родились и выросли. Менѣе счастливы, чѣмъ дорожный мастеръ и его товарищи, были также и многіе другіе поселяне и жители городовъ, которыхъ съ полнымъ успѣхомъ захватывали чиновники и солдаты и въ свою очередь вздергивали. Тѣмъ временемъ свирѣпыя фигуры неустанно двигались къ востоку, западу, сѣверу и югу, и кого бы тамъ ни вѣшали, а пожаръ вспыхивалъ за пожаромъ. Трудно было бы найти такою искусснаго математика, чтобы онъ въ состояніи былъ вычислить высоту висѣлицы, которая будучи превращена въ воду могла бы погасить весь этотъ огонь.
   

XXIV. Притянутый къ магнитной скалѣ.

   Прошли три года непрерывной бури, въ теченіе которыхъ то вздымался огонь, то вздымалось море, то тряслась земля отъ напора сердитыхъ волнъ океана, приливъ котораго продолжался теперь постоянно, подымаясь все выше и выше къ великому ужасу и удивленію прибрежныхъ зрителей. Три дня рожденія маленькой Люси, выплелись изъ золотой нити мирной жизни дома доктора Манетта.
   Много ночей и дней прислушивались жильцы этого дома къ эху ихъ тихаго уголка, заставлявшему замирать ихъ сердца, когда до ихъ слуха доносился шумъ цѣлаго скопища. Ибо въ умѣ своемъ они представляли ихъ себѣ шагами народа, который бушевалъ подъ знаменемъ краснаго флага и, объявляя свое отечество въ опасности, превращался въ дикихъ звѣрей, какъ бы подъ вліяніемъ давно тяготѣвшихъ надъ нимъ чаръ.
   Монсеньеръ, какъ представитель класса, не считалъ себя причиной такого явленія и удивлялся, что его не цѣнятъ и такъ мало любятъ во Франціи, что онъ подвергается не только опасности получить полную отставку, но даже можетъ лишиться жизни. Подобно баснословному крестьянину, который, вызвавъ послѣ неимовѣрныхъ усилій черта, до того испугался его вида, что пустился немедленно бѣжать отъ него, не предложивъ ему ни единаго вопроса, монсеньеръ, много лѣтъ подъ рядъ читавшій молитву Господню и въ тоже время совершавшій всяческія чары, чтобы вызвать злого духа, пришелъ въ такой ужасъ отъ своего успѣха, что навострилъ лыжи и удралъ.
   Блестящее Воловье Око {Намекъ на извѣстное украшеніе стиля ренесансъ -- Oeil-de-boeuf, круглыя окна.} двора во-время удалилось со сцены, не то ему пришлось бы сдѣлаться мишенью для цѣлаго града національныхъ пуль. Никогда не было оно достаточно зоркимъ окомъ, чтобы видѣть и наблюдать. Въ немъ читалась гордость Люцифера, сластолюбіе Сардинапала и слѣпота крота, но оно выпало я исчезло. Съ нимъ вмѣстѣ исчезъ и дворъ со всѣми своими интригами, распущенностью, лицемѣріемъ. Исчезло и обаяніе королевскаго достоинства; оно было низвергнуто и упразднено, когда приливъ достигъ наибольшей высоты.
   Наступилъ августъ тысяча семьсотъ девяносто второго года и монсеньеры за это время всѣ уже были разбросаны и разогнаны во всѣ стороны.
   Само собою разумѣется, главная квартира и сберегательная касса монсеньеровъ находились въ Лондонѣ, въ банкѣ Тельсона. Предполагаютъ обыкновенно, что духи посѣщаютъ тѣ мѣста, гдѣ они прежде жили во плоти; такъ и монсеньеры безъ единой гинеи посѣщали то мѣсто, гдѣ хранились обыкновенно гинеи. Къ тому же это было мѣсто, на которое больше всего разсчитывала французская знать. Банкъ Тельсона представлялъ собою фирму почтенную, которая щедрой рукой снабжала своихъ старинныхъ вкладчиковъ, павшихъ вдругъ съ высоты своего величія. Дворяне, которые, замѣтивъ во время приближеніе урагана и предвидя возможность грабежа и конфискаціи, сдѣлали обильные вклады въ банкъ Тельсона, были хорошо извѣстны своимъ болѣе нуждающимся братьямъ. Прибавьте къ этому, что всякій вновь пріѣзжающій изъ Франціи считалъ своею обязанностью явиться къ Тельсонамъ и сообщить имъ всѣ самыя свѣжія новости. Все это, вмѣстѣ взятое, дѣлало банкъ Тельсона настоящею биржею, что было хорошо извѣстно всей публикѣ; справки, за которыми приходили въ банкъ, были такъ многочисленны, что Тельсоны рѣшили въ концѣ концовъ писать всѣ самыя свѣжія новости и выставлять ихъ въ окнахъ, чтобы всѣ, проходившіе черезъ Темплъ-Баръ могли бы читать ихъ.
   Въ одно пасмурное, туманное послѣ-обѣденное время мистеръ Лорри сидѣлъ по обыкновенію за своей конторкой, а подлѣ него, опираясь на послѣднюю, стоялъ Чарльзъ Дарнэ и тихо разговаривалъ съ нимъ. Комната, предназначавшаяся раньше для переговоровъ и евидапій по дѣламъ фирмы, превратилась теперь въ настоящую биржу для обмѣна новостей и была переполнена любопытными. Это было за полчаса или около того до закрытія банка.
   -- Хотя вы и самый юный изъ смертныхъ,-- сказалъ Чарльзъ Дарнэ съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ,-- тѣмъ не менѣе я считаю нужнымъ замѣтить...
   -- Понимаю... что я слишкомъ старъ?-- сказалъ мистеръ Лорри.
   -- Неустановившаяся погода, длинный переѣздъ, неудобства пути, мятежная страна, городъ, гдѣ вы не можете разсчитывать на безопасность...
   -- Дорогой Чарльзъ,-- перебилъ его мистеръ Лорри,-- вы касаетесь именно тѣхъ причинъ, которыя заставляютъ меня ѣхать, а не оставаться здѣсь. Все это достаточно безопасно для меня. Кто станетъ обращать вниманіе на старика, которому уже около восьмидесяти лѣтъ, когда есть столько людей, болѣе достойныхъ, чтобы на нихъ обращали вниманіе? Что касается мятежнаго города, то не будь онъ мятежнымъ, не нужно было бы нашему здѣшнему "Дому" посылать въ нашъ "Домъ" туда человѣка, хорошо знакомаго съ этимъ городомъ и дѣломъ и пользующагося довѣріемъ Тельсоновъ. Неудобный способъ передвиженія, длинный переѣздъ и неустановившаяся погода?... Но, вѣдь не будь я готовъ перенести всевозможныя неудобства и лишенія ради благополучія банка Тельсона, гдѣ я служу столько лѣтъ, кто же другой замѣнитъ меня?
   -- Я не прочь былъ бы самъ поѣхать,-- сказалъ Чарльзъ Дарнэ взволнованнымъ голосомъ и какъ бы думая вслухъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ! Вамъ то именно и не пристало возражать и давать совѣты,-- сказалъ мистеръ Лорри.-- Вы не прочь были бы сами поѣхать? Вы, французъ по рожденію? Ахъ, вы, премудрый совѣтникъ!
   -- Дорогой мистеръ Лорри, вотъ потому именно, что я французъ но рожденію, мнѣ часто приходятъ въ голову такія мысли. Трудно, невозможно не думать тому, кто сколько нибудь симпатизируетъ несчастному народу, кто чѣмъ либо пожертвовалъ для него,-- говорилъ Дарнэ съ прежнимъ задумчивымъ видомъ,-- трудно ему не думать о томъ, что, быть можетъ, ему удастся заставить выслушать себя, удастся убѣдить. Послѣдній вечеръ, когда вы ушли отъ насъ, я заговаривалъ съ Люси...
   -- Вы разговаривали съ Люси?...-- повторилъ мистеръ Лорри.-- Да? Удивляюсь, право, какъ вамъ не стыдно упоминать имя Люси! Да еще желая ѣхать во Францію въ такое время!
   -- Такъ вѣдь я не ѣду,-- сказалъ Чарльзъ Дарнэ, улыбаясь.-- Теперь все дѣло въ томъ, что вы ѣдете.
   -- Да, дѣйствительно, я ѣду. Дѣло въ томъ, мой дорогой Чарльзъ,-- сказалъ мистеръ Лорри, посматривая на главу фирмы и попижая свой голосъ,-- что вы и представить себѣ не можете съ какими затрудненіями связаны наши дѣловыя операціи и какой опасности подвергаются тамъ наши книги и документы. Богу одному извѣстно, какія ужасныя послѣдствія могутъ получиться для нашихъ довѣрителей, если нѣкоторые изъ нашихъ документовъ будутъ схвачены и уничтожены; а это, какъ вамъ извѣстно, можетъ случиться въ любое время, ибо кто можетъ сказать, что Парижъ не будетъ сожженъ сегодня или разграбленъ завтра? Теперь... кромѣ меня, врядъ ли кто въ состояніи будетъ надлежащимъ образомъ разобрать документы и одни изъ нихъ безъ малѣйшаго замедленія зарыть, другіе спрятать подальше отъ грѣха. Какъ же я могу отказаться отъ этого, когда Тельсоны знаютъ это и говорятъ это?... Тельсоны, хлѣбъ которыхъ я ѣлъ въ теченіе шестидесяти лѣтъ... И отказаться потому только, что мои руки, ноги потеряли прежнюю гибкость? Да я, сэръ, настоящій еще мальчикъ по сравненію съ здѣшними стариками!
   -- Я положительно благоговѣю передъ вашимъ юнымъ духомъ, мистеръ Лорри!
   -- Что за пустяки, сэръ!... Дорогой мой Чарльзъ,-- продолжалъ мистеръ Лорри, снова посматривая на главу дома,-- вспомните, что въ настоящее время нечего и думать о возможности вывоза какихъ бы то ни было вещей изъ Парижа. Сегодня-къ намъ принесли разные документы и драгоцѣнныя вещи (я говорю по секрету... о такихъ дѣлахъ можно говорить только шепотомъ) и трудно представить себѣ, какіе странные носильщики принесли ихъ... У каждаго изъ нихъ голова висѣла на волоскѣ, когда они проходили черезъ заставы. Въ прежнее время всѣ наши посылки отсылались и получались такъ же легко, какъ и въ старой Англіи, ну, а теперь всякое дѣло тормозится.
   -- И вы, таки, въ самомъ дѣлѣ ѣдете сегодня вечеромъ?
   -- Да, сегодня вечеромъ... Дѣло слишкомъ серьезно, чтобы его откладывать.
   -- И вы никого не берете съ собой?
   -- Мнѣ предлагали всякаго сорта людей, но я не хочу и разговаривать съ ними. Я намѣренъ взять съ собою Джерри. Онъ давно уже состоитъ при мнѣ тѣлохранителемъ и по воскресеньямъ всегда провожалъ меня ночью. Джерри никто и ни въ чемъ не заподозритъ; всѣ сразу признаютъ въ немъ англійскаго бульдога, у котораго ничего въ головѣ нѣтъ, кромѣ желанія наброситься на того, кто тронетъ его хозяина.
   -- Не могу не повторить, что удивляюсь вашей юности и энергіи.
   -- А я не могу не повторить, что все это пустяки. Когда я исполню это небольшое порученіе, тогда я подумаю, пожалуй, не согласиться ли мнѣ на предложеніе Тельсона удалиться на покой? Будетъ тогда у меня времени достаточно, чтобы подумать о старости.
   Разговоръ этотъ происходилъ по обыкновенію у конторки мистера Лорри, на разстояніи одного или двухъ ярдовъ отъ которой прохаживался монсеньеръ, разглагольстовавшій во всеуслышаніе о томъ, что онъ сдѣлалъ бы, чтобы выместить на народѣ всѣ свои несчастія. Такова ужъ была привычка монсеньера во всеуслышаніе изливать всѣ постигшія его горести. Во всеуслышаніе толковалъ также и истый британецъ объ ужасной революціи, какъ будто бы это была единственная жатва подъ небомъ, взрощенная людьми въ теченіи многихъ лѣтъ, какъ будто бы ничего не было сдѣлано или что либо было упущено изъ виду, чтобы привести къ ней, какъ будто бы не было людей, давно уже наблюдавшихъ за милліонами несчастныхъ жителей Франціи и за тѣми злоупотребленіями и безсовѣстнымъ истощеніемъ средствъ, которыя подвергали ихъ всевозможнымъ бѣдствіямъ, какъ будто бы люди эти много лѣтъ еще тому назадъ не предвидѣли появленія этихъ ужасовъ и не записали того, что они наблюдали! Такіе безсмысленные разговоры монсеньера о безразсудныхъ планахъ для возстановленія того порядка вещей, который давно уже пережилъ не только самого себя, но небо и землю, были невыносимы для человѣка здравомыслящаго, которому хорошо была извѣстна вся истина. Такая безсмыслица, доходившая до ушей Чарльза Дарнэ, голова котораго и безъ того была занята всевозможными волновавшими его мыслями, мучила его и положительно выводила изъ себя.
   Среди болтуновъ, собравшихся здѣсь, находился также и членъ королевскаго суда, Страйверъ, который въ свою очередь жарко разсуждалъ о новостяхъ дня. Онъ поддерживалъ планы монсеньера уничтожить народъ, стереть его съ лица земли, предлагалъ, однимъ словомъ, проектъ уничтожить сразу всѣхъ орловъ, насыпавъ имъ соли на хвостъ. Дарнэ съ отвращеніемъ прислушивался къ его рѣчамъ и стоялъ, колеблясь между желаніемъ уйти, чтобы не слышать того, что онъ говорилъ, и желаніемъ вставить также и свое словечко. Случалось, однако, все такъ, какъ должно было случиться.
   Къ мистеру Лорри подошелъ глаза фирмы и, положивъ передъ нимъ запечатанное письмо, спросилъ его, нашелъ ли онъ, наконецъ, слѣды того, кому адресовано это письмо? Послѣднее такъ близко положено было подлѣ Дарнэ, что тотъ сразу увидѣлъ адресъ, тѣмъ болѣе, что письмо было адресовано на его настоящее имя. Адресъ, переведенный на англійскій языкъ, былъ слѣдующій:
   "Спѣшное. Г. бывшему маркизу Сентъ-Эврсмонду изъ Франціи. Передача его поручается Тельсону и К°. Банкиры. Лондонъ. Англія".
   Въ день свадьбы докторъ Манеттъ настоятельно потребовалъ отъ Чарльза Дарнэ, чтобы тайна его имени была твердо сохранена между ними и чтобы никто этого не зналъ. Такимъ образомъ никому не было извѣстно настоящее имя Чарльза Дарнэ, даже жена его не подозрѣвала этого. Не зналъ этого и мистеръ Лорри.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ мистеръ Лорри главѣ фирмы,-- я, сколько мнѣ помнится, всѣмъ здѣсь показывалъ его, но никто не могъ сказать, гдѣ находится этотъ джентльменъ.
   Стрѣлка часовъ тѣмъ временемъ приблизилась къ часу закрытія байка и мимо конторки мистера Лорри потянулся цѣлый рядъ болтуновъ. Мистеръ Лорри съ видомъ вопроса показывалъ всѣмъ письмо; изъ монсеньеровъ представителей партіи негодующихъ эмигрантовъ -- заговорщиковъ, то тотъ, то другой то третій находили нужнымъ выразить по англійски или по французски свое мнѣніе о маркизѣ, котораго никакъ не могли найти.
   -- Это, должно быть племянникъ... и, конечно, выродившійся... во всякомъ случаѣ наслѣдникъ того самаго маркиза, который былъ убитъ,-- сказалъ одинъ. Я очень радъ, что никогда не былъ знакомъ съ нимъ.
   -- Подлый трусъ, покинувшій свой постъ,-- сказалъ другой. Говорятъ, что этотъ племянничекъ изволилъ бѣжать изъ Парижа въ нагруженномъ сѣномъ возѣ, гдѣ едва не задохся. Это было нѣсколько лѣтъ тому назадъ.
   -- Заразился новыми идеями,-- сказалъ третій, лорнируя всѣхъ проходящихъ,-- стоялъ во враждебныхъ отношеніяхъ къ покойному маркизу, дядѣ, покинулъ унаслѣдованное имъ помѣстье и оставилъ его на произволъ стада негодяевъ. Надѣюсь, они наградятъ его по заслугамъ.
   -- Вотъ что!-- крикнулъ Страйверъ.-- Онъ сдѣлалъ все это?! Такъ вотъ онъ какого сорта этотъ малый! Дайте-ка мнѣ взглянутъ на его опозоренное имя! Экій негодяй!
   Дарнэ, не будучи въ состояніи сдерживаться долѣе тронулъ Страйвера за плечо и сказалъ:
   -- Я знаю его.
   -- Знаете?-- сказалъ Страйверъ.-- Жаль, что знаете!
   -- Почему?
   -- Почему, мистеръ Дарнэ? Слышите вы, что онъ говоритъ? Въ такое время никто не спрашиваетъ почему.
   -- А я спрашиваю почему.
   -- Вторично повторяю вамъ, мистеръ Дарнэ;-- мнѣ очень жаль, что вы знали этого человѣка. Мнѣ грустно слышать, что вы предлагаете такіе необыкновенные вопросы. Передъ вами негодяй, зараженный самыми пагубными и богохульными идеями, придуманными самимъ чортомъ, и негодяй этотъ отдаетъ помѣстье на произволъ самой подлой черни, какая когда либо существовала на свѣтѣ, которая рѣжетъ всѣхъ и вся, и вы спрашиваете вдругъ, почему я сожалѣю, что человѣкъ, поучающій юношество, знаетъ этого негодяя? Прекрасно, я сейчасъ отвѣчу вамъ. Жаль мнѣ потому, что знакомство съ такимъ негодяемъ оскверняетъ человѣка! Вотъ-съ почему!
   Дарнэ, не желая нарушать даннаго имъ слова, всѣми силами удерживался отъ отвѣта.
   -- Вы не понимаете этого джентльмена,-- сказалъ онъ.
   -- Зато я понимаю, какъ припереть васъ къ углу, мистеръ Дарнэ,-- сказалъ Страйверъ,-- и я сдѣлаю это. Если человѣкъ этотъ джентльменъ, то я не понимаю его. Такъ и скажите ему отъ меня. Скажите ему также отъ меня, что я удивляюсь, почему онъ не становится во главѣ убійцъ, на произволъ которыхъ онъ, забывъ достоинство свое, оставилъ наслѣдственное помѣстье. Нѣтъ, джентльмены,-- Продолжалъ Страйверъ, оглядываясь кругомъ и прищелкивая пальцами,-- я слишкомъ хорошо знаю человѣческую натуру, и я говорю вамъ, что среди молодцовъ такого сорта вы не найдете ни одного, который довѣрился бы своимъ милымъ protégés. Нѣтъ, джентльмены, они сразу навастриваютъ лыжи и даютъ тягу.
   Съ этими словами, прищелкнувъ еще разъ пальцами, мистеръ Страйверъ плечомъ впередъ выбрался на улицу Фдитъ-Стритъ, сопровождаемый всеобщими возгласами одобренія. Мистеръ Лорри и Чарльзъ Дарнэ остались одни въ конторѣ послѣ ухода всей публики.
   -- Хотите взять на себя передачу письма?-- спросилъ мистеръ Лорри.-- Вы знаете, вѣроятно, куда передать его?
   -- Знаю.
   -- Объясните ему, пожалуйста, что письмо это, по нашему предположенію, адресовано сюда въ той надеждѣ, что намъ извѣстно его мѣстопребываніе и что письмо залежалось у насъ.
   -- Хорошо... Вы тронетесь въ путь прямо отсюда?
   -- Отсюда, въ восемь часовъ вечера.
   -- Я зайду на обратномъ пути, чтобы проводить васъ.
   Недовольный самимъ собою, Страйверомъ и вообще людьми, Дарнэ отправился въ спокойный Темпль, вскрылъ письмо и прочелъ его. Вотъ его содержаніе:

"Тюрьма Аббатства, въ Парижѣ.
Іюня 21, 1792 года.

"Господинъ бывшій маркизъ,

   "Послѣ того, какъ моя жизнь долго подвергалась опасности среди жителей деревни, меня схватили и самымъ звѣрскимъ, недостойнымъ образомъ погнали пѣшкомъ до самаго Парижа. Много натерпѣлся я страданій по дорогѣ. Но это не все еще... Мой домъ разрушенъ и срытъ до основанія.
   "Преступленіе, за которое меня заключили въ тюрьму, г. бывшій маркизъ, и за которое меня призываютъ къ суду и хотятъ лишить жизни (безъ вашей великодушной помощи) это измѣна народу, противъ котораго я дѣйствовалъ ради эмигранта. Напрасно доказывалъ я имъ, что я поступалъ такъ для ихъ же пользы, а не во вредъ, согласно вашимъ приказаніямъ. Напрасно говорилъ я имъ, что еще до секвестра имущества эмигранта я не требовалъ податей, которыя они перестали платить, что я не собиралъ оброка, что я не тянулъ ихъ къ суду... Въ отвѣтъ на это они твердили только, что я держалъ сторону эмигранта и спрашивали гдѣ этотъ эмигрантъ?
   "О, великодушный г. бывшій маркизъ, гдѣ этотъ эмигрантъ? Я даже во снѣ рыдаю, спрашивая, гдѣ онъ? Неужели онъ во имя неба не придетъ освободить меня? О, г. бывшій маркизъ, мой отчаянный крикъ летитъ черезъ море, надѣясь, что онъ, пройдя черезъ великій банкъ Тельсона, извѣстный въ Парижѣ, достигнетъ вашего уха.
   "Во имя неба, справедливости, великодушія, чести вашего благороднаго имени, умоляю васъ, г. бывшій маркизъ, помогите и освободите меня! Вся моя вина въ томъ, что я былъ вѣренъ вамъ. О, г. бывшій маркизъ, молю васъ, не покиньте меня!
   "Изъ этой ужасной тюрьмы, гдѣ я ежечасно все ближе и ближе подвигаюсь къ гибели, я шлю вамъ, г. бывшій маркизъ, грустныя увѣренія въ своей несчастливой преданности.

"Вашъ скорбящій Габелль".

   Все, что до сихъ поръ втайнѣ мучило Дарнэ, все съ новой энергіей поднялось въ немъ послѣ прочтенія этого письма. Опасность, угрожавшая старому и вѣрному слугѣ, преступленіе котораго заключалось въ вѣрной службѣ ему и его роду, тяжелымъ упрекомъ легла ему на душу и, прогуливаясь взадъ и впередъ по Темплю и раздумывая о томъ, что ему дѣлать, онъ даже отворачивалъ лицо свое отъ прохожихъ.
   Онъ прекрасно сознавалъ, что изъ за своего ужаса передъ убійствомъ, завершившимъ цѣлый рядъ преступленій и безславныхъ поступковъ его рода, изъ за злобнаго и подозрительнаго отношенія къ нему дяди, изъ за отвращенія къ рушившемуся зданію, которое тотъ считалъ возможнымъ поддерживать, онъ дѣйствовалъ не совсѣмъ правильно. Онъ прекрасно сознавалъ, что изъ за любви своей къ Люси, онъ слишкомъ поспѣшно и необдуманно отрекся отъ своего положенія въ обществѣ. Онъ сознавалъ, что ему слѣдовало дѣйствовать болѣе обдуманно и систематически, что онъ не исполнилъ того, что хотѣлъ исполнить.
   Счастье, царившее въ избранномъ имъ самимъ домашнемъ кружкѣ, необходимость постоянной дѣятельной жизни, быстрыя перемѣны и смуты тогдашняго времени, непрерывно слѣдовавшія другъ за другомъ, событія настоящей недѣли, отодвигавшія на задній планъ не созрѣвшія еще планы предыдущей недѣли и совсѣмъ новыя и неожиданныя въ послѣдующую за этой недѣлю, все это, не смотря на внутреннее, душевное сопротивленіе, все же въ концѣ концовъ подавило его намѣренія. Онъ выжидалъ благопріятнаго момента, чтобы начать дѣйствовать, но событія такъ быстро смѣнялись событіями, что моментъ этотъ былъ упущенъ. Дворяне всѣми окольными и не окольными путями сломя голову бѣжали изъ Франціи; имущество ихъ было или конфисковано, или уничтожено, даже имена нѣкоторыхъ совершенно исчезли; все это было ему такъ же хорошо извѣстно, какъ извѣстно оно было новымъ властямъ Франціи, которыя во всякое время могли обвинить его.
   Но вѣдь онъ никого и никогда не угнеталъ, не заключалъ въ тюрьму; онъ былъ всегда такъ далекъ отъ мысли требовать уплаты должнаго ему оброка, что онъ отказался отъ всего по собственной долѣ, бросился въ свѣтъ, не требуя ничьей помощи, имѣлъ частную службу и самъ зарабатывалъ себѣ свой насущный хлѣбъ. Мосье Габелль управлялъ разореннымъ помѣстьемъ его на основаніи данной ему отъ него письменной инструкціи, въ которой требовалось, чтобы онъ щадилъ народъ, давалъ ему то немногое, что можно было дать -- столько топлива, сколько жестокіе кредиторы оставятъ ему на зиму, столько продуктовъ, сколько ему удастся снасти отъ тѣхъ же когтей;-- все это, по его мнѣнію, должно было послужить ему въ защиту и вполнѣ обезпечивало ему безопасность.
   Мысли эти подкрѣпили отчаянную рѣшимость Чарльза Дарнэ ѣхать въ Парижъ.
   Да! Его, какъ мореплавателя страшной сказки, втягивали вѣтры и теченія внутрь заколдованнаго круга притягательной силы магнитной скалы; онъ чувствовалъ, какъ его тянетъ, и сознавалъ, что не можетъ противиться. Все говорило ему, что чѣмъ дальше, тѣмъ сильнѣе, тѣмъ неотразимѣе будетъ влечь его туда, къ этому ужасному центру притяженія. Онъ выходилъ изъ себя при мысли о томъ, что злые агитаторы подымаютъ смуту въ его несчастномъ отечествѣ, пользуясь для этого всякими безчестными средствами, а между тѣмъ онъ зналъ, что онъ гораздо лучше ихъ понимаетъ, что надо сдѣлать, для того, чтобъ остановить кровопролитіе и внушить людямъ чувство милосердія и человѣчности. Подъ вліяніемъ этихъ угрызеній онъ невольно сталъ сравнивать себя съ старымъ почтеннымъ джентльменомъ, который такъ строго относился къ своему долгу. За этимъ сравненіемъ (обиднымъ для него) ему вспомнились насмѣшки монсеньера, которыя такъ жестоко уязвили его, и грубыя насмѣшки Страйвера которыя казались еще грубѣе по старымъ воспоминаніямъ. Но хуже всего было письмо Габелля:-- воззваніе несчастнаго заключеннаго къ его справедливости, чести и доброму имени.
   Рѣшеніе его становилось безповоротнымъ. Онъ считалъ, что онъ обязанъ ѣхать въ Парижъ.
   Да! Магнитная скала тянула его и онъ вынужденъ плыть къ ней, рискуя быть разбитымъ въ дребезги. Онъ не признавалъ никакой скалы и не видѣлъ никакой опасности. Онъ надѣялся, что добрыя побужденія, руководившія его поступками, будутъ признаны во Франціи, когда онъ явится туда, чтобы лично удостовѣрить ихъ. Затѣмъ славныя мечты о возможности сдѣлать добро, которыя часто съ такою ясностью представляются пылкому воображенію великодушныхъ умовъ, до того овладѣли всѣми помыслами его, что онъ видѣлъ себя благоразумнымъ руководителемъ безумной и всеразрушающей революціи.
   Придя къ такому заключенію и все время прогуливаясь взадъ и впередъ, онъ рѣшилъ, что ни Люси, ни отецъ ея не должны этого знать до тѣхъ поръ, пока онъ не уѣдетъ. Этимъ онъ избавлялъ Люси отъ мукъ ожиданія предстоящей разлуки; къ тому же ему хотѣлось, чтобы отецъ Люси, съ какимъ то отвращеніемъ избѣгавшій воспоминанія о прошедшемъ, узналъ объ этомъ, когда все будетъ уже рѣшено и поздно уже будетъ колебаться. Онъ во многихъ отношеніяхъ приписывалъ свое неопредѣленное положеніе отцу Люси; онъ забывалъ, о всѣхъ дѣлахъ своихъ, думая постоянно о томъ, чтобы не вызвать чѣмъ нибудь мучительныхъ воспоминаній, связанныхъ у доктора съ Франціей. Это было также однимъ изъ обстоятельствъ, имѣвшихъ вліяніе на его рѣшеніе.
   Такъ ходилъ онъ взадъ и впередъ, не переставая думать объ одномъ и томъ же, пока не насталъ часъ вернуться въ банкъ Тельсона, чтобы проститься съ мистеромъ Лорри. По прибытіи въ Парижъ, онъ разумѣется посѣтитъ своего стараго друга,-- думалъ онъ,-- но теперь ничего не скажетъ ему о своихъ намѣреніяхъ.
   У дверей банка ждала уже карета, запряженная почтовыми лошадьми, а подлѣ стоялъ Джерри, совершенно готовый для путешествія.
   -- Я отдалъ уже письмо,-- сказалъ Чарльзъ Дарнэ мистеру Лорри.-- Я не согласился на то, чтобы брать отъ него письменный отвѣтъ; вы предпочтете, быть можетъ, передать словесный?
   -- Охотно,-- отвѣчалъ мистеръ Лорри,-- если это не сопряжено съ какою нибудь опасностью.
   -- Ничуть! Вѣдь онъ заключенъ въ Аббатствѣ.
   -- Какъ его зовутъ?-- спросилъ мистеръ Лорри, вынимая записную книжку.
   -- Габелль.
   -- Габелль. Какое же посланіе слѣдуетъ передать несчастному Габеллю, заключенному въ тюрьмѣ?
   -- Скажите ему только одно:-- "Онъ получилъ письмо и пріѣдетъ".
   -- Время пріѣзда?
   -- Онъ выѣдетъ завтра вечеромъ.
   -- Передать ему кто?
   -- Нѣтъ.
   Дарнэ помогъ мистеру Лорри надѣть на себя безчисленное множество сюртуковъ и плащей и вмѣстѣ съ нимъ вышелъ изъ теплой атмосферы банка Тельсона въ туманную атмосферу Флитъ-Стрита.
   -- Поцѣлуйте Люси и маленькую Люси,-- сказалъ мистеръ Лорри, уѣзжая,-- хорошенько заботьтесь о нихъ до моего возвращенія.
   Чарльзъ Дарнэ кивнулъ головой и загадочно улыбнулся, когда карета отъѣхала отъ дверей.
   Вечеромъ -- это было четырнадцатаго августа -- онъ засидѣлся очень поздно и написалъ два письма. Одно изъ нихъ было къ Люси и объясняло ей суровый долгъ, призывавшій его въ Парижъ, и подробно излагалъ ей причины, убѣждавшія его въ томъ, что ему лично не грозитъ никакой опасности. Второе было адресовано доктору, заботамъ котораго онъ поручалъ Люси и свое дорогое дитя, и затѣмъ излагалъ ему тѣ же доводы. Обоимъ онъ писалъ, что немедленно по прибытіи своемъ въ Парижъ, напишетъ имъ въ доказательство своей безопасности.
   Тяжело было ему проводить этотъ день вмѣстѣ съ ними, въ первый разъ въ жизни имѣя на душѣ тайну, которую онъ скрывалъ отъ нихъ. Тяжело было обманывать ихъ и видѣть, что они ничего не подозрѣваютъ. Но любящій взоръ жены, счастливой и дѣятельной, какъ всегда, удержалъ его отъ желанія сказать ей все (онъ готовъ былъ уже повѣдать ей свою тайну, такъ странно было ему дѣлать что нибудь безъ ея совѣта) и день прошелъ незамѣтно. Рано вечеромъ онъ крѣпко обнялъ ее и ея маленькую тезку и, сказавъ, что скоро вернется (раньше онъ выходилъ также подъ вымышленнымъ предлогомъ и успѣлъ вынести незамѣтно свой чемоданъ съ платьемъ), вышелъ съ тяжелымъ сердцемъ на туманную улицу.
   Какая то невидимая сила тянула его къ себѣ и всѣ приливы, теченія, вѣтры гнали его туда. Оба письма онъ передалъ вѣрному посыльному и приказалъ ему передать ихъ за полчаса до полуночи, никакъ не раньше. Нанявъ лошадь въ Дувръ, онъ пустился въ путь.
   -- Во имя неба, справедливости, великодушія, чести вашего имени!-- этотъ крикъ несчастнаго заключеннаго бодрилъ его страдающее сердце, когда онъ уѣзжалъ, оставляя позади себя все, что ему было дорого на землѣ и направляясь туда, куда его тянула притягательная сила магнитной скалы.
   

КНИГА ТРЕТЬЯ.
СЛѢДЪ БУРИ.

I. Секретно.

   Медленно двигался по дорогѣ путешественникъ, ѣхавшій въ Парижъ изъ Англіи осенью тысяча семьсотъ девяносто второго года, Путь его замедлялся не изъ-за худыхъ дорогъ, худыхъ экипажей, и худыхъ лошадей. Путешествуй онъ въ то время, когда низвергнутый и несчастный король Франціи былъ еще во всей своей славѣ и тогда все это было бы не лучше. Но дѣло было въ томъ, что новыя времена и новыя условія вызвали и новыя дорожныя препятствія. У каждыхъ городскихъ воротъ, у каждой деревенской конторы стояла банда гражданъ-патріотовъ съ національными мушкетами, каждую минуту готовая пустить ихъ въ ходъ; эта банда останавливала всѣхъ приходящихъ и уходящихъ, допрашивала ихъ, осматривала ихъ бумаги, искали ихъ имена въ своихъ собственныхъ спискахъ, возвращала ихъ назадъ или пропускала впередъ, оставляла и задерживала ихъ, сообразно тому, что по ихъ капризу и фантазіи было лучше для республики единой и нераздѣльной, для республики свободы, равенства и братства или смерти.
   Немного еще французскихъ миль проѣхалъ Чарльзъ Дарнэ, но уже замѣтилъ, что, двигаясь по этому пути, онъ все болѣе и болѣе теряетъ надежду на возвращеніе, которое можетъ состояться лишь послѣ того, какъ его признаютъ добрымъ гражданиномъ по пріѣздѣ его въ Парижъ. Что бы ни случилось, но онъ долженъ былъ продолжать свое путешествіе. Всякая деревня, оставшаяся позади него, всякая застава, опустившаяся за нимъ казались ему новой желѣзной дверью въ цѣломъ рядѣ желѣзныхъ дверей, ставшихъ преградой между нимъ и Англіей. Надзоръ, окружавшій его со всѣхъ сторонъ, до того тяготилъ его, что окружи его сѣтью или отправь его въ клѣткѣ къ мѣсту назначенія, то и тогда не чувствовалъ бы онъ большаго лишенія свободы, чѣмъ теперь.
   Благодаря такому надзору, его разъ по двадцати останавливали между станціями, разъ двадцать въ день мѣшая ему двигаться впередъ; его то догоняли и возвращали обратно, то заѣзжали впередъ и останавливали его, то сопровождали его подъ карауломъ. Нѣсколько дней ѣхалъ онъ такимъ образомъ по Франціи, когда, наконецъ, измученный и усталый, рѣшился переночевать въ маленькомъ городкѣ на большой дорогѣ, который все еще довольно далеко отстоялъ отъ Парижа.
   Только предъявленіе письма огорченнаго Габелля изъ тюрьмы въ Аббатствѣ дало ему возможность проѣхать такъ далеко. Затрудненія, встрѣченныя имъ въ этомъ маленькомъ городкѣ, дали ему почувствовать, что начинается критическій моментъ въ его путешествіи. Поэтому онъ не особенно удивился, когда ночью его разбудили въ маленькоЙ гостинницѣ, гдѣ онъ остановился до утра.
   Его разбудили скромный мѣстный чиновникъ и три вооруженныхъ патріота въ толстыхъ красныхъ шапкахъ и съ трубками во рту, которые безцеремонно усѣлись къ нему на кровать.
   -- Эмигрантъ,-- сказалъ чиновникъ,-- я отправляю васъ въ Парижъ подъ карауломъ.
   -- Гражданинъ, я ничего лучшаго не желаю, какъ отправиться въ Парижъ, хотя не нуждаюсь для этого въ караулѣ.
   -- Молчать!-- проворчала красная-шапка, ударивъ по одѣялу прикладомъ мушкета.-- Не разсуждай, аристократъ.
   -- Этотъ добрый патріотъ говоритъ правду,-- замѣтилъ скромный чиновникъ;-- вы аристократъ и должны быть сопровождаемы карауломъ... и должны платить за это.
   -- У меня нѣтъ иного выбора,-- сказалъ Чарльзъ Дарнэ.
   -- Выбора! Слышите, что онъ говоритъ!-- крикнула та же красная-шапка.-- Не признаетъ милости быть подъ защитою отъ фонарнаго столба!
   -- Добрый патріотъ всегда бываетъ правъ,-- замѣтилъ чиновникъ.-- Вставайте и одѣвайтесь, эмигрантъ!
   Дарнэ повиновался и его поведи на гауптвахту, гдѣ другіе патріоты въ красныхъ шапкахъ курили, пили и дремали у сторожевого огня. Здѣсь съ него потребовали высокую плату за конвой, въ сопровожденіи котораго онъ въ три часа утра отправился дальше по грязной дорогѣ.
   Конвой состоялъ изъ двухъ конныхъ патріотовъ въ красныхъ шапкахъ съ трехцвѣтными кокардами, вооруженныхъ мушкетами и саблями и ѣхавшихъ по обѣ стороны Дарнэ. Послѣдній самъ управлялъ своею лошадью, къ уздѣ которой была привязана длинная веревка, обмотанная другимъ концомъ вокругъ руки одного изъ патріотовъ. Такъ двигались они впередъ, не смотря на проливной дождь, хлеставшій имъ въ лицо; ѣхали они тяжелой драгунской рысью по неровнымъ городскимъ мостовымъ и по грязнымъ, топкимъ дорогамъ. Такъ ѣхали они все время, мѣняя только лошадей и ихъ ходъ, пока не прибыли въ Парижъ.
   Они ѣхали только ночью, а часъ или два послѣ наступленія разсвѣта останавливались и отдыхали до сумерекъ. Люди, составлявшіе конвой, одѣты были какъ нищіе; ноги ихъ были обмотаны соломой, которой прикрыты были отъ непогоды и ихъ плечи, виднѣвшіяся изъ подъ лохмотьевъ. Не смотря на непріятную близость такого конвоя и на опасность, которой онъ подвергался отъ одного изъ патріотовъ, вѣчно пьянаго и державшаго ружье самымъ беззаботнымъ образомъ, Чарльзъ Дарнэ не тревожился этими стѣсненіями и старался не поддаваться чувству страха. Онъ пробовалъ увѣрить себя, что это не имѣетъ никакого рѣшительно отношенія ни къ его личному дѣлу, которое онъ не успѣлъ еще выяснить, ни къ показаніямъ, которыя онъ дастъ въ свое время и которыя будутъ подтверждены заключеннымъ въ Аббатствѣ.
   Но когда онъ пріѣхалъ въ Бовэ, куда они прибыли вечеромъ, когда онъ увидѣлъ улицы, наполненныя народомъ, онъ пересталъ скрывать отъ себя, что дѣло принимаетъ крайне тревожный оборотъ. Зловѣщая толпа собралась поглазѣть на него, когда онъ слѣзалъ съ лошади на почтовомъ дворѣ, и нѣсколько голосовъ громко крикнули изъ толпы:-- Долой эмигранта!
   Онъ остановился и, сѣвъ обратно на сѣдло, какъ на болѣе безопасное мѣсто, сказалъ:
   -- Эмигрантъ, друзья мои! Развѣ вы не видите, что я пріѣхалъ во Францію по собственной своей волѣ?
   -- Ты проклятый эмигрантъ,-- сказалъ какой то кузнецъ, съ молоткомъ въ рукахъ пробираясь къ нему,-- ты проклятый аристократъ!
   Почтмейстеръ поспѣшилъ стать между всадникомъ и кузнецомъ и, чтобы успокоить послѣдняго, сказалъ:
   -- Оставь его въ покоѣ, не трогай! Его будутъ судить въ Парижѣ.
   -- Судить!-- повторилъ кузнецъ, потрясая молоткомъ.-- Ага! И осудятъ, какъ измѣнника.
   Толпа громкимъ ревомъ одобрила эти слова. Дарнэ остановилъ почтмейстера, который собирался повернуть его лошадь во дворъ (пьяный патріотъ, съ обмотанной кругомъ руки веревкой, спокойно смотрѣлъ на все происходившее, продолжая сидѣть на сѣдлѣ) и сказалъ, когда замѣтилъ, что его могутъ слышать:
   -- Друзья, вы ошибаетесь или васъ обманываютъ,-- я не измѣнникъ.
   -- Онъ лжетъ!-- крикнулъ кузнецъ,-- онъ измѣнникъ, согласно декрету. Жизнь его принадлежитъ народу. Его гнусная жизнь больше не его собственность.
   Въ ту же минуту Дарнэ замѣтилъ, какой злобой сверкнули глаза всей толпы, которая вслѣдъ за этимъ готовилась уже наброситься на него, когда почтмейстеръ поспѣшно повернулъ лошадь его во дворъ, а конвой примкнулъ къ нему съ обѣихъ сторонъ. Почтмейстеръ поспѣшилъ закрыть ворота двойными запорами. Кузнецъ застучалъ молоткомъ по воротамъ, толпа заревѣла, но этимъ все и кончилось.
   -- Что это за декретъ, о которомъ говорилъ кузнецъ?-- спросилъ Дарнэ почтмейстера послѣ того, какъ поблагодарилъ его.
   -- Декретъ о продажѣ имущества эмигрантовъ.
   -- Когда изданъ?
   -- Четырнадцатаго.
   -- Въ день моего отъѣзда изъ Англіи.
   -- Говорятъ, что это одинъ изъ многихъ, что будутъ еще другіе... если только ихъ нѣтъ уже... изгоняющіе всѣхъ эмигрантовъ и осуждающіе тѣхъ изъ нихъ, которые вздумаютъ вернуться. Онъ это и подразумѣвалъ, когда сказалъ, что жизнь ваша но принадлежитъ больше вамъ.
   -- Но такихъ декретовъ нѣтъ еще?
   -- Почемъ я знаю!-- отвѣчалъ почтмейстеръ, пожимая плечами.-- Можетъ быть ной, блистательной жизни и еще многаго другаго, но, несмотря на то, Монсеньйоръ, какъ классъ, довелъ дѣла тѣмъ или другимъ образомъ до настоящаго положенія. Странно, что міръ, исключительно-предназначенный для Мойсеньйора, такъ скоро былъ выжатъ и высохъ! Но это было такъ, однакожь; послѣдняя капля крови была высосана изъ кремней; послѣдній винтъ станка такъ часто ворочали, что зубцы изгладились, и онъ теперь вертѣлся вокругъ, не зацѣпляя уже болѣе ничего. Монсеньйоръ начиналъ бѣжать отъ такого непонятнаго и низкаго явленія.
   Но перемѣна другаго рода совершилась въ этой деревнѣ и во многихъ ей подобныхъ. Цѣлые вѣки Монсеньйоръ давилъ и выжималъ ее и рѣдко осчастливливалъ ее своимъ присутствіемъ, развѣ только для удовольствій охоты, то травя народъ, то преслѣдуя звѣря, для сохраненія котораго Монсеньйоръ раскинулъ поразительной величины голую пустишь. Нѣтъ; перемѣна состояла въ появленіи странныхъ лицъ низкаго поряда, а не въ исчезаніи благородной, великолѣпной, все украшающей фигуры Монсеньйора.
   Въ эти времена, между-тѣмъ, какъ шоссейный работникъ билъ, себѣ, одинокій, щебенку въ пыли, часто не думая, что онъ былъ такая же пыль и въ пыль долженъ обратиться, думая болѣе о томъ, какъ мало у него было на ужинъ, и какъ много бы онъ съѣлъ, еслибъ только было чего, въ эти времена, подымая глаза свои отъ работы и смотря въ даль, онъ замѣчалъ дикую фигуру, приближавшуюся пѣшкомъ, которая прежде бывала на рѣдкость въ этихъ мѣстахъ; но теперь она дѣлалась обыкновеннымъ явленіемъ. Она подходила; шоссейный работникъ видѣлъ теперь безъ особеннаго удивленія, что это былъ человѣкъ съ всклоченными волосами, смотрѣвшій совершеннымъ дикаремъ, высокій, въ деревянныхъ башмакахъ, топорныхъ даже на глазъ шоссейнаго работника, угрюмый, грубый, загорѣлый, покрытый грязью и пылью, собранною имъ на многихъ большихъ дорогахъ, проникнутый болотною сыростью со многихъ топей, засыпанный листьями и мохомъ изъ многихъ окольныхъ тропинокъ, пролегавшихъ лѣсами.
   Такой человѣкъ набрелъ на него, какъ привидѣнье, въ полдень, въ іюлѣ, между-тѣмъ, какъ онъ сидѣлъ на грудѣ камней подъ горкою, укрываясь сколько возможно отъ града.
   Человѣкъ посмотрѣлъ на него, посмотрѣлъ на деревню, лежавшую въ долинѣ, на мельницу, на тюрьму, подымавшуюся на скалѣ. Когда онъ провѣрилъ ихъ въ своемъ мрачномъ умѣ, онъ спросилъ на языкѣ едва-понятномъ:
   -- Каково идетъ, Жакъ?
   -- Все хорошо, Жакъ.
   -- Такъ по рукамъ!
   Они взяли другъ друга за руку и человѣкъ присѣлъ на груду камней.
   -- Нѣтъ обѣда?
   -- Ничего, кромѣ ужина, сказалъ шоссейный работникъ съ голоднымъ лицомъ.
   -- Таковъ обычай, прорычалъ человѣкъ.-- Нигдѣ я не встрѣчаю обѣда.
   Онъ вынулъ почернѣвшую трубку, набилъ, зажегъ ее кремнемъ и огнивомъ, затянулся, пока она ярко не разгорѣлась, потомъ вдругъ отставилъ ее отъ себя, бросилъ въ нее что-то двумя пальцами, пламя вспыхнуло и потухло въ клубѣ дыма.
   -- Такъ по рукамъ! сказалъ теперь, въ свою очередь, шоссейный работникъ, слѣдившій за всѣми этими операціями.
   Они опять взяли другъ друга за руки.
   -- Сегодня вечеромъ? сказалъ шоссейный работникъ.
   -- Сегодня вечеромъ, сказалъ человѣкъ, всовывая трубку въ ротъ.
   -- Гдѣ?
   -- Здѣсь.
   Онъ и шоссейный работникъ сидѣли на грудѣ камней, молча, смотря другъ на друга; градъ падалъ между ними, какъ миньятюрная атака штыковъ, пока небо не начало прочищаться надъ деревнею.
   -- Покажи мнѣ! сказалъ теперь путникъ, подымаясь на вершину холма.
   -- Смотри! отвѣчалъ работникъ, указывая протянутымъ пальцемъ.-- Ступай внизъ туда, и прямо черезъ улицу, мимо фонтана.
   -- Къ чорту съ нимъ! прервалъ другой, обводя глазами ландшафтъ:-- я не хожу по улицамъ мимо фонтановъ. Ну?
   -- Ну, такъ мили двѣ за вершиною того холма, ч г о надъ деревней.
   -- Хорошо. Когда кончаешь, работать?
   -- Съ захожденіемъ солнца.
   -- Разбудишь меня, какъ будешь уходить? Я шелъ двѣ ночи безъ отдыха. Дай кончу трубку и засну; я сплю какъ ребенокъ. Разбудишь меня?
   -- Конечно.
   Странникъ выкурилъ трубку, положилъ ее за пазуху, спустилъ съ себя большіе деревянные башмаки и разстянулся на грудѣ камней. Онъ заснулъ крѣпко сейчасъ же.
   Шоссейный работникъ принялся за свою пыльную работу; градовыя тучи проносились мимо и открывали свѣтлыя полосы и клочки неба, ложившіеся серебрянымъ блескомъ на пейзажъ. Маленькій человѣкъ (носившій теперь красную шапку вмѣсто голубой), казалось, былъ околдованъ фигурою, лежавшею на грудѣ камней. Его глаза такъ часто обращались къ ней, что онъ дѣйствовалъ своими инструментами совершенно-механически и даже, можно сказать, безъ толку. Бронзовое лицо, всклоченные черные волосы и борода, толстая красная шерстяная шайка, суровая одежда изъ домашней матеріи и звѣриныхъ шкуръ, сильное сложеніе, истощенное плохою жизнью, сердитое, даже отчаянное сжатіе губъ -- все это наполняло страхомъ шоссейнаго работника. Странникъ пришелъ издалека; его ноги наболѣли, щиколодки натерлись и окровавилась; огромные башмаки, набитые листьями и травою, даже и ему было тяжело тащить столько миль; платье его все вытерлось и было покрыто дырьями, какъ самъ онъ болячками. Наклонившись надъ нимъ, шоссейный работникъ старался высмотрѣть какое-нибудь тайное орудіе у него за пазухой; но напрасно: онъ спалъ, скрестивъ руки, и такъ же съёжившись, какъ были сжаты его губы. Укрѣпленные города съ казематами, караульни, ворота, рвы, подъемныя мосты должны были уступить, казалось шоссейному работнику, какъ воздухъ этой могучей фигурѣ. И когда онъ оторвалъ отъ нея свои глаза и посмотрѣлъ вокругъ себя, его тощее воображеніе представило ему, толпы подобныхъ фигуръ, которыхъ не останавливали никакія препятствія и которыя всѣ стремились къ центрамъ по всей Франціи.
   Человѣкъ продолжалъ спать, совершенно не чувствуя ни града, ни смѣнившей его ясной погоды, ни блеска солнца, прямо свѣтившаго ему въ лицо, ни мрака тучъ, ни разбивавшихся о него кусковъ тусклаго льда, которые солнце превращало въ алмазы. Наконецъ оно склонилось къ западу и небо побагровѣло; шоссейный работникъ собралъ теперь свои инструменты и всѣ свои принадлежности, чтобъ идти въ деревню и разбудилъ его.
   -- Хорошо! сказалъ онъ, приподымаясь на локтѣ:-- двѣ мили за вершиною холма?
   -- Около.
   -- Около. Хорошо!
   Шоссейный работникъ отправился домой; пыль неслась передъ нимъ, подымаемая вѣтромъ, и онъ скоро былъ у фонтана, протискиваясь между тощими коровами, сюда приведенными на водопой, и, казалось, нашептывалъ также имъ, шушукаясь съ цѣлою деревнею. Когда мужички покончили свой скудный ужинъ, они не полѣзли себѣ на постелю, какъ это бывало обыкновенно, но вышли опять на улицу и остались здѣсь. Странно всѣ шушукались и потомъ, когда они собрались у фонтана, всѣ также стали смотрѣть на небо въ одномъ направленіи, какъ-будто ожидая чего-то. Мсьё Габель, главное чиновное лицо въ деревнѣ, начиналъ безпокоиться, вышелъ одинъ на крышу и принялся смотрѣть въ томъ же направленіи, поглядывалъ онъ также изъ-за трубы и на мрачныя лица, стоявшія внизу, и послалъ сказать дьячку, у котораго были ключи отъ церкви, что, можетъ быть, попозже придется ударить въ набатъ.
   Ночь становилась темнѣе. Деревья, окружающія старый замокъ, какъ и прежде, оберегая его уединеніе, качались отъ подымавшагося теперь вѣтра, какъ-будто они чѣмъ-то грозили этой мрачной громадѣ зданій. Яростно лилъ дождь на ступеньки лѣстницы, которая вела на террасу, и билъ въ большія двери, подобно нетерпѣливому вѣстнику, старавшемуся поднять находившихся внутри; безпокойные порывы вѣтра проносились по передней, и между старыми палками и ножами, и съ жалобными воплями подымались наверхъ, развѣвая пологъ кровати, гдѣ спалъ нѣкогда послѣдній маркизъ. Съ востока, запада, сѣвера и юга подходили въ лѣсу четыре тяжелыя, растрепанныя фигуры, притаптывая высокую траву и ломая вѣтки; осторожно приближались они, чтобъ сойтись, въ заключеніе, на дворѣ. Четыре огонька показались здѣсь и исчезли въ различныхъ направленіяхъ, и все стало темно, какъ и прежде.
   Но не надолго. Вотъ замокъ сдѣлался страннымъ образомъ видимъ, какъ-будто освѣщенный своимъ собственнымъ свѣтомъ, какъ-будто онъ становился свѣтлымъ. Вотъ блестящая полоска заиграла позади архитектурныхъ украшеній фасада, выбирая самыя прозрачныя мѣста и обнаруживая балюстрады, арки и окошки; потомъ они поднялись выше и стали еще шире и ярче. Скоро изъ большихъ окошекъ вырвалось пламя; и разбуженныя каменныя липа страшно глядѣли изъ огня.
   Послышался слабый ропотъ немногихъ жителей замка, оставленныхъ въ немъ; кто-то сѣдлалъ коня и торопился ѣхать. Конь, понуждаемый шпорами, летѣлъ въ темнотѣ, разметывая копытами грязь; всадникъ затянулъ удила у фонтана и лошадь, покрытая пѣною остановилась у двери мсьё Габеля. "Помоги, Габель! Всѣ помогите!" Колоколъ билъ набатъ нетерпѣливо; но другой помощи (если только это была помощь) не являлось. Шоссейный работникъ и двѣсти-пятьдесятъ его особенныхъ друзей стояли, сложа руки, у фонтана и смотря на огненный столбъ, подымавшійся на небѣ. "Онъ долженъ быть сорока футовъ вышины!" говорили они сурово и не двигались.
   Покрытая пѣною лошадь съ всадникомъ изъ замка поскакала прочь изъ деревни и понеслась вверхъ по каменистому склону, къ тюрьмѣ на скалѣ. У воротъ стояла группа офицеровъ, которые смотрѣли на пожаръ; отдѣльно отъ нихъ держалась группа солдатъ! "Помогите, господа офицера! Замокъ горитъ; множество драгоцѣнностей можно бы спасти отъ пламени, еслибъ помощь подоспѣла! Помогите! помогите!" Офицеры посмотрѣли на солдатъ, глядѣвшихъ на пожаръ, по не отдавали приказаній и отвѣчали, пожимая плечами и кусая губы: "пусть горитъ!"
   Когда всадникъ скакалъ внизъ съ холма, по улицѣ, деревня была иллюминована. Шоссейный работникъ и его двѣсти-пятьдесятъ друзей, воодушевленные всѣ одною идеею отпраздновать это событіе -- иллюминаціею, бросились въ свои домы и ставили свѣчи въ каждой мрачной оконницѣ. Общій недостатокъ во всемъ принудилъ потребовать свѣчей отъ мсьё Габеля, и довольно-настоятельнымъ образомъ; и когда этотъ почтенный чиновникъ попробовалъ-было не соглашаться и отказывать, шоссейный работникъ, нѣкогда столь покорный властямъ, замѣтилъ, что съ почтовыми экипажами можно сдѣлать славный потѣшный огонь и, пожалуй, еще изжаритъ почтовыхъ лошадей.
   Замокъ былъ предоставленъ пламени. Среди рева свирѣпствовавшаго пожара, красный огненный вѣтеръ поднялся, какъ-будто изъ нѣдръ ада и принялся сдувать самое зданіе. Пламя, то подымавшееся, то исчезавшее, освѣщало каменныя лица, которыя, казалось, были въ совершенной пыткѣ. Когда обрушились массы камней и дерева, лицо, съ двумя ямками на носу, померкло; но вотъ оно снова просвѣтлѣло между клубами дыма, какъ-будто это было въ-самомъ-дѣлѣ лицо жестокаго маркиза, горѣвшаго на кострѣ и боровшагося съ пламенемъ.
   Замокъ горѣлъ, ближайшія деревья, охваченныя огнемъ, были обожжены и сморщены, отдаленныя деревья, подожженныя четырьмя свирѣпыми фигурами, ограждали пылавшее зданіе новымъ лѣсомъ дыма. Расплавленный свинецъ и желѣзо клокотали въ мраморномъ бассейнѣ фонтана; вода высохла; вершины башенъ, въ видѣ гасильниковъ, исчезли, какъ ледъ, отъ жара и лились къ нему четырьмя огненными струями. Огромныя разсѣянны и щели развѣ] влились на толстыхъ стѣнахъ наподобіе кристаллизаціи; одурѣлыя птицы кружились около и падали въ эту огненную печь. Четыре свѣрѣпыя фигуры расходились на востокъ, западъ, сѣверъ и югъ, по дорогамъ, сокрытымъ въ мракѣ ночи, напутствуемыя маякомъ, который они зажгли, къ мѣсту слѣдующаго ихъ назначенія. Иллюминованная деревня бросилась къ колоколу и, стащивъ человѣка, который билъ набатъ, подняла праздничный, радостный звонъ.
   По это еще было не все; деревня, обезумѣвшая отъ голода, пожара и колокольнаго звона, вдругъ вспомнила, что мсье Габель собиралъ оброкъ и подати. Хотя въ послѣднее время мсьё Габель успѣлъ собрать очень-мало податей и оброка, нетерпѣливо желали свиданія съ нимъ, и окруживъ его домъ, требовали, чтобъ онъ сейчасъ же вышелъ лично объясниться. Мсье Габель на это загородилъ свою дверь и удалился къ себѣ, чтобъ обдумать свое положеніе. Слѣдствіемъ этой думы было, что мсьё Габель отправился на крышу, за трубы, рѣшившись теперь, если выломятъ его дверь (онъ былъ человѣкъ южный, мстительнаго характера) броситься головой внизъ и раздавить, по-крайней-мѣрѣ одного или двухъ человѣкъ.
   Нѣтъ сомнѣнія, мсье Габель провелъ такъ томительную ночь среди пожара отдаленнаго замка, свѣчной иллюминаціи, радостнаго звона и стучанья въ его дверь, но говоря уже о зловѣщемъ фонарѣ, повѣшенномъ поперегъ дороги передъ почтовымъ дворомъ, и который деревня сильно желала замѣнить имъ. Страшное положеніе: провести цѣлую лѣтнюю ночь на окраинѣ этого мрачнаго океана, въ полной готовности нырнуть въ него, на что мсье Габель совершенно рѣшился. Но наконецъ заалѣлъ привѣтливый разсвѣтъ, деревенскія сальныя свѣчи расплылись; народъ, къ-счастью, также разошелся и мсьё Габель спустился внизъ, уцѣлѣвъ на этотъ разъ.
   Но были другіе чиновники въ околоткѣ ста миль, при свѣтѣ другихъ пожарищъ, которые не такъ счастливо отдѣлались въ эту и въ послѣдующія ночи, и которыхъ восходящее солнце нашло висящими поперегъ нѣкогда мирныхъ улицъ, гдѣ они родились и выросли. Были также другіе мужички и горожане, которымъ не такъ посчастливилось, какъ шоссейному работнику и его товарищамъ, на которыхъ пошли чиновники и солдаты и которыхъ они вздернули въ свою очередь. Но четыре фигуры твердою стопою шли на востокъ, западъ, югъ и сѣверъ, и кто бы ни висѣлъ, пожары горѣли. И ни одинъ чиновникъ не могъ вычислить математически высоту висѣлицы, которая бы подняла воду, чтобъ потушить ихъ.
   

XXIV.
Магнитная скала притянула.

   Три года бури прошли въ подобныхъ поднятіяхъ моря и огня; твердая земля, между-тѣмъ, тряслась отъ порывовъ сердитаго океана, который не имѣлъ теперь отлива, но прибывалъ все выше-и-выше, къ ужасу и удивленію зрителей, наблюдавшихъ его съ берега. Золотая нить вплела три дня рожденія маленькой Люси въ мирную ткань семейной жизни.
   Столько дней и ночей прислушивалась ея дѣятели къ вѣчному эхо своего уголка, и сердца ихъ сжимались, когда оно приносило шаги торопившейся толпы. Эти шаги представляли ихъ умамъ народъ, неистовавшій подъ краснымъ знаменемъ, заявляя, что отечество въ опасности, народъ, котораго страшныя, продолжительныя чары обратили въ дикихъ звѣрей.
   Монсеньйоръ, какъ представитель класса, свыкся съ мыслью, что его не цѣнятъ, что Франція такъ мало нуждается въ немъ, что она готова дать ему чистую отставку и даже, пожалуй, паспортъ на тотъ свѣтъ. Подобно мужичку въ одной сказкѣ, который, послѣ безконечнаго труда, успѣлъ вызвать дьявола и до того испугался, увидя его, что не посмѣлъ ничего спросить у врага человѣчества, а пустился бѣжать, Монсеньйоръ, впродолженіе столькихъ лѣтъ, смѣло-читавшій молитву Господню и старавшійся всевозможными парами вызвать лукаваго, только-что узрѣлъ его, въ ужасѣ, навострилъ свои благородныя лыжи.
   Блистательный придворный фонарикъ исчезъ; не то, онъ сдѣлался бы цѣлью для урагана народныхъ пуль. Никогда онъ не былъ свѣтлымъ фонарикомъ: давно, давно его затемняли гордость Люцифера, растлѣніе Серданапала, соединявшееся съ близорукостью крота; и вотъ онъ померкъ и пропалъ. Весь дворъ, начиная этимъ исключительнымъ, интимнымъ кружкомъ и до самаго внѣшняго гнилаго кольца интригъ, разврата и притворства, сгинулъ совсѣмъ. Сгинула королевская власть; она находилась въ осадѣ въ своемъ собственномъ дворцѣ и была низложена, когда пришли послѣднія извѣстія изъ Франціи.
   Августъ тысяча-семьсотъ-девяносто-втораго года наступилъ: и монсеньйоры въ это время были раскинуты по лицу земли.
   Главною квартирою, главнымъ сборнымъ пунктомъ монсеньйоровъ въ Лондонѣ, естественно, былъ тельсоновъ банкъ. Говорятъ, духи посѣщаютъ мѣста, гдѣ чаще всего пребывало ихъ тѣло, и монсеньйоръ, безъ гинеи въ карманѣ, сновалъ постоянно около мѣста, гдѣ когда-то сберегались его гинеи. Кромѣ-того, сюда доходили скорѣе, чѣмъ куда-нибудь, достовѣрнѣйшія извѣстія изъ Франціи. Потомъ домъ тельсоновъ былъ всегда щедрою фирмою и распространялъ свое великодушіе на старыхъ вкладчиковъ, лишившихся своего прежняго высокаго положенія. Далѣе, баре, во-время предвидѣвшіе приближеніе бури и предчувствуя разграбленіе и конфискацію, обезпечили себя переводами капиталовъ тельсонову банку: и здѣсь всегда могла узнать о нихъ нуждающаяся ихъ братія. Ко всему этому должно еще прибавить, что каждый новопріѣзжій изъ Франціи давалъ о себѣ знать въ тельсоновъ банкъ. Къ этимъ многообразнымъ причинамъ тельсоновъ банкъ въ то время былъ совершенною биржею въ-отношеніи французскихъ извѣстій; и это было такъ хорошо извѣстно публикѣ и справки по этому были такъ многочисленны, что Тельсоны иногда выставляли въ окошкахъ послѣднія получаемыя ими извѣстія, чтобъ ихъ могли читать всѣ, кто проходилъ только черезъ темпльскую заставу.
   Въ одинъ туманный, сырой полдень, мистеръ Лори сидѣлъ за бюро; Чарльзъ Дарнэ стоялъ возлѣ, наклонившись надъ нимъ и разговаривая вполголоса. Келейка, когда-то предназначенная для свиданій съ фирмою, теперь была биржею вѣстей и наполнена донельзя. Это происходило за полчаса до закрытія байка.
   -- Но хотя вы и юнѣйшій между всѣми смертными, сказалъ Чарльзъ Дарнэ, нѣсколько запинаясь:-- я долженъ все-таки напомни т вамъ...
   -- Я понимаю. Что я слишкомъ-старъ? сказалъ мистеръ Лори.
   -- Непостоянная погода, продолжительное и ненадежное путешествіе, возмущенныя страны, наконецъ городъ, который можетъ быть даже не безопасенъ и для васъ...
   -- Любезный Чарльзъ, сказалъ мистеръ Лори съ веселою довѣрчивостью: -- вы именно назвали причины, побуждающія меня ѣхать, а ни какъ не оставаться здѣсь. Для меня еще это довольно-безопасно; никто не посмотритъ на старика подъ-восемьдесятъ лѣтъ, когда есть столько людей, за которыми стоитъ присмотрѣть. Что же касается до возмущеннаго состоянія города, то не будь онъ возмущенъ, какая необходимость для здѣшняго дома отправлять къ парижскому дому человѣка, издавна-знающаго Парижъ и дѣла и пользующагося довѣріемъ Тельсоновъ; а въ-отношеніи ненадежнаго и продолжительнаго путешествія, зимней погоды, я вамъ замѣчу, что если я не рѣшусь подвергнуть себя этимъ маленькимъ неудобствамъ, кто же долженъ на это рѣшиться?
   -- Я бы поѣхалъ охотно, сказалъ Чарльзъ Дарнэ безпокойно, какъ-бы думая вслухъ.
   -- Право! Не вамъ бы уговаривать и давать совѣты! воскликнулъ мистеръ Лори.-- Вы бы охотно поѣхали сами? вы, природный французъ? Нечего сказать, благоразумный совѣтникъ!
   -- Мой любезный мистеръ Лори, именно потому, что я природный французъ, эта мысль -- которую я, однакожъ, не думалъ высказать здѣсь -- часто вертѣлась въ моемъ умѣ. Не должно ли приходить въ голову тому, кто имѣетъ малѣйшую симпатію къ несчастному народу, кто принесъ ему какую-нибудь жертву -- онъ говорилъ теперь съ прежнею задумчивостью:-- что, можетъ-быть, его послушаютъ, что онъ въ-состояніи убѣдить. Еще вчерашній вечеръ, послѣ того, какъ вы оставили насъ, разговаривая съ Люси...
   -- Разговаривая съ Люси... повторилъ мистеръ Лори.-- Да я удивляюсь, какъ не совѣстно вамъ упоминать имя Люси! И вы желали ѣхать во Францію въ такую пору!
   -- Однакожь я не ѣду, сказалъ Чарльзъ Дярпэ съ улыбкою.-- Теперь важнѣе то, что вы намѣрены ѣхать.
   -- И я дѣйствительно ѣду. Сказать вамъ правду, мой любезный Чарльзъ (мистеръ Лори взглянулъ на фирму, находившуюся вдали, и понизилъ голосъ), вы себѣ представить не можете, съ какими затрудненіями сопряжены наши дѣла, какой опасности подвергаются тамъ наши книги и бумаги. Одному Богу извѣстно, какія пагубныя могутъ быть послѣдствія для множества людей, если хоть одинъ изъ нашихъ документовъ будетъ захваченъ или уничтоженъ; а вы знаете, это можетъ случиться всякую минуту. Кто поручится, что сегодня не сожгутъ Парижа, или не разграбятъ его завтра? Теперь я одинъ только въ-состояніи сдѣлать благоразумный выборъ между ними, безъ дальнѣйшаго отлагательства: зарыть ихъ или какъ-нибудь спрятать ихъ подальше отъ бѣды. И мнѣ ли отступаться, когда Тельсоны знаютъ и говорятъ это, Тельсоны, которыхъ хлѣбъ я ѣлъ шестьдесятъ лѣтъ потому только, что суставы мои закостенѣли немного? Помилуйте, сэръ, да я мальчикъ въ-сравненіи со многими изъ здѣшнихъ стариковъ!
   -- Какъ удивляюсь я отвагѣ вашей молодой души, мистеръ Лори!
   -- Тс! пустяки, сэръ! И! мой любезный Чарльзъ, сказалъ мистеръ Лори, взглянувъ снова на фирму:-- припомните, что вывезти теперь какія бы то ни было вещи изъ Парижа почти-невозможно. Сегодня еще намъ привезли бумаги и драгоцѣнности -- я это говорю по секрету. хотя шептать объ этомъ неприлично для дѣловаго человѣка -- такіе странные посланники, что вамъ и въ голову не придетъ, которыхъ жизнь на волоскѣ висѣла, когда они проходили заставы. Въ другое время наши посылки получались и отправлялись такъ же легко, какъ и въ дѣловой Старой Англіи, но теперь каждую вещь останавливаютъ.
   -- И вы дѣйствительно ѣдете вечеромъ?
   -- Я дѣйствительно ѣду вечеромъ, по дѣлу, нетерпящему дальнѣйшаго отлагательства.
   -- И вы никого съ собою не берете?
   -- Мнѣ предлагали всякаго рода людей, но я не хочу съ ними имѣть никакого дѣла Я намѣренъ взять Джора: Джоръ былъ моимъ тѣлохранителемъ по вечерамъ, въ воскресные дни; я привыкъ къ нему. Никто не станетъ подозрѣвать Джора; каждый въ немъ увидитъ англійскаго бульдога, имѣющаго только одну мысль въ головѣ: какъ бы броситься на всякаго, кто затронетъ его хозяина.
   -- Опять-таки я долженъ повторить, что я отъ всего сердца удивляюсь вашей отвагѣ и способности.
   -- И опять-таки я долженъ вамъ сказать, что это пустяки и пустяки! Когда я исполню это маленькое порученіе, я, можетъ-быть, приму предложеніе Тельсоновъ удалиться на покой: тогда будетъ вдоволь времени думать о старости.
   Этотъ разговоръ происходилъ у бюро мистера Лори; монсеньйоры, между тѣмъ, копошились въ разстояніи двухъ ярдовъ, хвастаясь, чего только они не сдѣлаютъ въ скоромъ времени, чтобъ выместить все на подлой черни. Такъ обыкновенно изливалъ свои бѣдствія монсеньйоръ-эмигрантъ; а истый британецъ толковалъ объ этой ужасной революціи, какъ-будто это была единственная жатва въ подлунной, годами непосѣянная, какъ-будто ничего не было сдѣлано, ничего не было упущено, что привело бы къ ней, какъ-будто наблюдатели несчастныхъ мильйоновъ населенія Франціи, смотрѣвшіе на злоупотребленіе, беззаконное приложеніе ея средствъ, которыя могли бы упрочить благосостояніе этихъ милліоновъ, не предвидѣли нѣсколько лѣтъ прежде ея неизбѣжнаго появленія и не записали прямыми словами, чего они были свидѣтелями. Такая болтовня и, въ добавокъ, безумные планы монсеньйора возстановить порядокъ вещей, совершенно самъ-собою уничтожавшійся, износившій и небо, и землю, и самого себя, трудно было безропотно вынести для каждаго здравомыслящаго человѣка, знавшаго истину. И такая болтовня, раздававшаяся около ушей Чарльза Дарнэ, подобно непріятному клокотанію крови въ его собственной головѣ, соединенная съ внутреннимъ безпокойствомъ души, рѣшительно выводила его изъ терпѣнія.
   Между болтунами былъ Страйверъ, почтенный членъ королевскаго суда, теперь уже высоко-поднявшійся и поэтому жарко-разсуждавшій на эту тэму; онъ навязывалъ монсеньйору свои планы: взорвать народъ, стереть его съ лица земли, обойтись совершенно безъ него -- нѣчто въ родѣ проекта уничтожить орловъ, посыпавъ соли имъ на хвостъ. Дорнэ слушалъ его съ чувствомъ особеннаго отвращенія и стоялъ теперь въ недоумѣніи: идти ли прочь, чтобъ не слышать болѣе, или остаться, чтобъ сказать и свое слово; между-тѣмъ чему должно было случиться, то вылилось само-собою.
   Фирма приблизилась къ мистеру Лори и, положивъ передъ нимъ грязное, запечатанное письмо, спросила, не открылъ ли онъ слѣдовъ лица, которому оно было адресовано. Фирма положила письмо такъ близко къ Дарнэ, что онъ прочелъ адресъ, и тѣмъ скорѣе, что на немъ было его настоящее имя. Адресъ въ англійскомъ переводѣ былъ слѣдующій: "Весьма-нужное. Мсьё, бывшему маркизу Ст. Эврэмону. Препоручается обязательной заботливости гг. Тельсоновъ и коми. банкировъ, Лондонъ, Англія."
   Поутру, въ день свадьбы, докторъ Манетъ настоятельно потребовалъ отъ Чарльза Дарнэ, чтобъ тайна этого имени сохранилась между ними, если онъ, докторъ, не развяжетъ его отъ этого обязательства. Никто, кромѣ его не зналъ, что это было его имя; его собственная жена не подозрѣвала этого факта, и еще менѣе мистеръ Лори.
   -- Нѣтъ, сказалъ мистеръ Лори въ отвѣтъ фирмѣ: -- я показывалъ его каждому изъ присутствующихъ здѣсь и никто не могъ сказать мнѣ, гдѣ находится этотъ джентльменъ.
   Часовыя стрѣлки подходили теперь къ часу закрытія банка и цѣлый потокъ болтуновъ проходилъ мимо бюро мистера Лори. Онъ держалъ письмо вопросительно, и монсеньйоръ въ лицѣ этихъ ожесточенныхъ эмигрантовъ-заговорщиковъ, поглядывалъ на него; и всѣ находили сказать что-нибудь въ укоръ, пофранцузски или поанглійски, этому маркизу, котораго нигдѣ не находили.
   -- Племянникъ, я полагаю; но, во всякомъ случаѣ недостойный наслѣдникъ вѣжливаго маркиза, который былъ убитъ, сказалъ одинъ: -- къ моему счастію, никогда не зналъ его.
   -- Трусъ, бросившій свой постъ, сказалъ другой:-- этого Монсеньйора вывезли изъ Парижа, едва-живаго, въ возѣ сѣна, нѣсколько лѣтъ назадъ.
   -- Зараженный новыми идеями, сказалъ третій, мимоходомъ смотря на адресъ сквозь лорнетъ: -- онъ возсталъ противъ покойнаго маркиза, бросилъ помѣстье, ему доставшееся въ наслѣдство, и оставилъ его стаѣ мерзавцевъ. Они наградятъ его теперь, надѣюсь, какъ онъ того заслуживаетъ.
   -- А, а? замычалъ Страйверъ. Не-уже-ли? Такъ вотъ каковъ молодецъ? Дайте-ка взглянуть на это подлое имя. Пусть онъ идетъ въ адъ, негодяй!
   Дарнэ, не въ силахъ будучи выдержать долѣе, ударилъ мистера Страйвера по плечу и сказалъ:
   -- Я знаю его.
   -- Не-уже-ли? клянусь Юпитеромъ! сказалъ Страйверъ. Очень-жаль.
   -- Почему?
   -- Почему, мистеръ Дарнэ? Вы слышали, что онъ сдѣлалъ? Не спрашивайте жь, почему, въ настоящія времена.
   -- Но я спрашиваю, почему?
   -- Такъ я вамъ опять скажу, мистеръ Дорнэ, что я очень сожалѣю объ этомъ. Мнѣ очень-жаль слышать отъ васъ такой странный вопросъ. Человѣкъ, зараженный самыми вредными, богохульными началами, выпущенными развѣ самимъ дьяволомъ, оставляетъ свою собственность подлѣйшей грязи, которую только производила земля, которая готова перерѣзать все человѣчество; и вы спрашиваете, почему я сожалѣю, что его знаетъ наставникъ юношества? Пожалуй, я вамъ отвѣчу. Я сожалѣю потому, что и увѣренъ, знакомство такого негодяя заразительно -- вотъ почему.
   Помня тайну, Дарнэ съ большимъ трудомъ удержалъ себя и сказалъ:
   -- Вы можете не понять чувствъ этого джентльмена.
   -- Я понимаю, какъ васъ отдѣлать, мистеръ Дарнэ, сказалъ наглецъ Страйверъ: -- и я отдѣлаю. Если этотъ человѣкъ -- джентльменъ, то я его не понимаю. Вы можете это сказать ему отъ меня, что я удивляюсь, какъ онъ, забывъ свое положеніе, бросивъ свое состояніе этой шайкѣ убійцъ, еще не предводительствуетъ ею. Но нѣтъ, джентльмены, сказалъ Страйверъ, смотря кругомъ и щелкая пальцами:-- я знаю довольно человѣческую натуру и скажу вамъ, никогда такіе молодцы не довѣрятся милосердію своихъ любезныхъ protégés. Нѣтъ, джентльмены, при первомъ же случаѣ онъ покажетъ имъ свои пятки и дастъ тягу.
   Съ этими словами и прищелкнувъ, въ заключеніе, пальцами, мистеръ Страйверъ плечомъ впередъ вылетѣлъ въ улицу Флитъ, среди всеобщаго одобренія своихъ слушателей. Мистеръ Лори и Чарльзъ Дарнэ остались одни у бюро въ опустѣвшемъ банкѣ.
   -- Возьмете вы это письмо? сказалъ мистеръ Лори.-- Вы знаете, куда его доставить?
   -- Знаю.
   -- Объясните также, что мы думаемъ. Оно было адресовано сюда въ томъ предположеніи, какъ бы мы знали, куда его препроводить, и не забудьте, что оно залежалось здѣсь?
   -- Исполню. Вы выѣдете въ Парижъ отсюда?
   -- Отсюда, въ восемь часовъ.
   -- Я зайду взглянуть на васъ, какъ вы тронетесь.
   Недовольный собою, Страйверомъ, большинствомъ людей, Дарнэ пробрался въ спокойный Темпль. распечаталъ письмо и принялся его читать. Оно было слѣдующаго содержанія:

Тюрьма аббатства.
Парижъ, 21 іюня 1192.

"Мсьё, бывшій маркизъ.

   "Жизнь моя давно уже подвергалась опасности отъ руки поселянъ; наконецъ меня схватили силою и притащили, съ оскорбленіями, пѣшкомъ въ Парижъ. Многаго я натерпѣлся дорогою. По это еще не все: мой домъ разоренъ, срытъ до основанія.
   "Преступленіе, за которое меня посадили въ тюрьму, мсьё, бывшій маркизъ, за которое меня потребовали къ суду, за которое я лишусь жизни (безъ вашей великодушной помощи), мнѣ говорятъ есть измѣна передъ величествомъ народа, я дѣйствовалъ будто противъ него за эмигранта. Напрасно я представляю имъ, что я дѣйствовалъ для ихъ пользы, а не противъ нихъ, согласно съ вашими приказаніями. Напрасно я представляю имъ, что прежде секвестра эмигрантской собственности, я отмѣнилъ налоги, которые они перестали платить; что я не собиралъ оброка, что я не прибѣгалъ къ суду: мнѣ отвѣчаютъ только одно:, я дѣйствовалъ за эмигранта, и гдѣ этотъ эмигрантъ?
   "А! великодушнѣйшій мсье, бывшій маркизъ, гдѣ этотъ эмигрантъ? Во снѣ и наяву я спрашиваю себя: гдѣ онъ? Нѣтъ отвѣта! Ахъ, мсьё, бывшій маркизъ, посылаю мой отчаянный вопль черезъ моря, въ надеждѣ, что онъ, можетъ-быть, достигнетъ вашихъ ушей, черезъ великій банкъ Тельсоновъ, извѣстный въ Парижѣ.
   "Ради небесной любви, правосудія, великодушія, чести вашего благороднаго имени, умоляю васъ, мсьё, бывшій маркизъ, помогите, освободите меня. Вся моя вина въ томъ, что я былъ вѣренъ вамъ. О, мсьё, бывшій маркизъ! умоляю васъ, будьте же вѣрны мнѣ.
   "Изъ тюрьмы ужасовъ, которая съ каждымъ часомъ приближаетъ меня болѣе-и-болѣе къ моей погибели, я препровождаю вамъ, мсьё, бывшій маркизъ, увѣреніе въ моихъ несчастныхъ и печальныхъ услугахъ.

"Вашъ горькій,
"Габель ".

   Это письмо возбудило теперь къ энергической жизни внутреннее безпокойство души Дарнэ. Опасность, грозившая старому и вѣрному слугѣ, котораго единственная вина была -- вѣрность ему и его роду, поднималась передъ нимъ укоромъ; и, расхаживая взадъ и впередъ по Темплю, думая на что рѣшиться, онъ почти скрывалъ свое лицо отъ проходящихъ.
   Онъ зналъ очень-хорошо, что, при всемъ ужасѣ преступленія, завершавшаго злодѣянія и безславіе его древняго рода, при всѣхъ непріязненныхъ подозрѣніяхъ своего дяди, при всемъ отвращеніи къ этому валившемуся зданію, которое ему предназначено поддержать, онъ дѣйствовалъ очень-слабо. Онъ зналъ очень-хорошо, что, среди любви своей къ Люси, его отреченіе отъ принадлежащаго ему положенія въ обществѣ было сдѣлано поспѣшно, неполно. Онъ зналъ, что ему слѣдовало сдѣлать это систематически-осмотрительно, что онъ все это былъ намѣренъ выполнить и что онъ этого, однакожь не исполнилъ.
   Блаженство избранной имъ въ Англіи семейной жизни, постоянная дѣятельность, быстрыя перемѣны и современныя смуты, такъ скоро слѣдовавшія одна за другою, что событія одной недѣли уничтожали несозрѣвшіе планы, задуманные имъ недѣлю передъ этимъ -- всѣ эти обстоятельства, онъ зналъ, совершенно увлекали его своею силою; и онъ поддался имъ не безъ внутренняго безпокойства, но все-таки безъ упорнаго сопротивленія. Онъ выжидалъ времени для дѣятельности, и это время, среди безпрестаннаго волненія борьбы, ушло; дворянство бѣжало изъ Франціи большими и проселочными дорогами; достояніе его конфисковалось, разрушалось, даже самыя имена изглаживались -- онъ все это очень-хорошо зналъ, какъ и всякая новая власть во Франціи, которая могла бы обвинить его.
   Но онъ никого не притѣснялъ, никого не заключалъ въ темницы; онъ былъ такъ далекъ отъ того, чтобы требовать безъ милосердія уплаты слѣдующихъ ему доходовъ, что самъ отказался отъ нихъ и бросился въ свѣтъ безъ всякой помощи, создалъ въ немъ, себѣ положеніе и заработывалъ свой хлѣбъ. Мсьё Габель управлялъ разореннымъ, отягощеннымъ долгами помѣстьемъ, имѣя отъ него письменную инструкцію: щадить народъ, давать ему, что было возможно, удѣлять -- топливо, какое оставятъ ему на зиму тяжелые кредиторы; урожай, какой можно было спасти отъ тѣхъ же когтей -- и нѣтъ сомнѣнія онъ приводилъ ьтотъ фактъ въ пользу и доказательство своей безопасности, ему представлявшейся теперь очевидно.
   Это подкрѣпило отчаяное рѣшеніе Чарльза Дарнэ ѣхать въ Парижъ.
   Да, какъ мореплавателя въ старой сказкѣ, вѣтры и теченіе вовлекли его въ очарованный кругъ вліянія магнитной скалы, и она притягивала его къ себѣ; онъ долженъ былъ ѣхать. Каждая мысль, подымавшаяся въ его головѣ, наталкивала его все быстрѣе, и быстрѣе упорнѣе и упорнѣе къ ужасному притяженію. Его преслѣдовало внутреннее безпокойство. что злые двигатели подымали преступленія въ его несчастномъ отечествѣ, а онъ былъ лучше ихъ -- это говорило ему собственное сознаніе -- а онъ тамъ не былъ, чтобъ остановить какъ-нибудь кровопролитіе, отстоять право милосердія и человѣколюбія. Къ тому затаенному безпокойству, которое, однакожь, не переставало укорять его, присоединилось невыгодное для него сравненіе съ старымъ отважнымъ джентльменомъ, такъ глубоко-понимавшимъ чувство долга; за этимъ сравненіемъ слѣдовали насмѣшки монсеньйора, такъ жестоко коловшія его, насмѣшки Страйвера, грубыя, еще болѣе-непріатныя по старымъ отношеніямъ. Все это покрыло письмо Габеля: воззваніе невиннаго заключенника, котораго жизнь находилась въ опасности, къ его справедливости, чести и доброму имени.
   Его рѣшеніе было сдѣлано. Онъ долженъ былъ ѣхать въ Парижъ.
   Да. Магнитная скала притягивала его, и онъ долженъ былъ плыть, пока не ударится о нее. Онъ не подозрѣвалъ скалы; онъ не видѣлъ опасности. Намѣреніе, съ которымъ онъ сдѣлалъ, что успѣлъ, хотя не исполнивъ его совершенно, убѣждало его, что онъ съ благодарностью будетъ принятъ во Франціи, когда явится туда его подкрѣпить. Потомъ поднялся передъ нимъ блистательный призракъ возможнаго добра, такъ часто-увлекающій, какъ миражъ, благонамѣренные умы: и онъ даже поддался мечтѣ, что въ-состояніи руководить революціею, такъ страшно-дико, разыгравшеюся.
   Остановившись на этомъ рѣшеніи, онъ разсудилъ, что ни Люси, ни ея отецъ не должны знать объ этомъ, пока онъ не уѣдетъ. Люси избавится отъ муки разставанья; ея отецъ, всегда неохотно обращавшій своей мысли на горькое прошедшее, узнаетъ объ этомъ шагѣ, когда уже онъ будетъ сдѣланъ, а не теперь, когда онъ находится въ нерѣшительномъ состояніи. Его неопредѣленное положеніе должно быть приписано много ея отцу: Дарнэ думалъ только объ одномъ, чтобъ не пробудитъ въ его умѣ старыхъ воспоминаніи о Франціи; онъ даже самъ съ собою не разсуждалъ о дѣлахъ. Это обстоятельство также имѣло свое вліяніе на его теперешнее поведеніе.
   Онъ расхаживалъ взадъ и впередъ, дѣятельно соображая обстоятельства, пока не наступило время вернуться въ тельсоновъ банкъ, чтобъ проститься съ мистеромъ Лори. По пріѣздѣ въ Парижъ, онъ хотѣлъ явиться къ свое чу старому другу; но теперь онъ положилъ ни слова не говорить ему о своемъ намѣреніи.
   Карета съ почтовыми лошадьми была готова у дверей банка, и Джеро совершенно-одѣтъ и обутъ подорожному.
   -- Я передамъ это письмо, сказалъ Чарльзъ Дарнэ мистеру Лори.
   -- Я не согласился поручить вамъ отъ него письменный отвѣтъ; но, можетъ-быть, вы не окажетесь взять словесный?
   -- Съ охотою, сказалъ мистеръ Лори: -- если только онъ не опасенъ.
   -- Вовсе нѣтъ, хотя это и къ узнику, содержащемуся въ аббатствѣ.
   -- Какъ его зовутъ? сказалъ мистеръ Лори, держа въ рукѣ открытый бумажникъ.
   -- Габель.
   -- Габель. Что же передать несчастному Габелю въ его темницѣ?
   -- Только, что онъ получилъ его письма, и пріѣдетъ.
   -- Бремя назначено?
   -- Завтра вечеромъ онъ отправится въ дорогу.
   -- Лицо названо?
   -- Нѣтъ.
   Онъ помогъ мистеру Лори закутаться во множество сюртуковъ и плащей и вышелъ съ нимъ изъ теплой атмосферы стараго банка на сырой воздухъ улицы Флитъ.
   -- Передайте мою любовь Люси и маленькой Люси, сказалъ мистеръ Лори на прощаньи: -- и берегите ихъ, пока я вернусь.
   Чарльзъ Дарнэ покачалъ головою и улыбнулся сомнительно, когда карета покатилась.
   Онъ поздно сидѣлъ въ эту ночь (это было четырнадцатое августа) и писалъ два задушевныя посланія: одно къ Люси, въ которомъ онъ объяснялъ долгъ, призывающій его въ Парижѣ, и подробно приводилъ ей всѣ доводы, убѣждавшіе, что тамъ не угрожала ему никакая личная опасность; другое письмо было къ отцу: онъ поручалъ въ немъ его попеченіямъ Люси и своего ребенка, повторяя тѣ же самыя увѣренія. Обоимъ онъ замѣчалъ, что сейчасъ же, по пріѣздѣ, онъ будетъ писать, въ доказательство своей невредимости.
   Это былъ тяжелый день, который онъ долженъ былъ провести съ ними, съ первою тайною въ ихъ общей жизни. Тяжело было сохранить невинный обманъ, котораго они вовсе не подозрѣвали Но одинъ взглядъ на жену, совершенно счастливую въ своей домашней дѣятельности, подкрѣпилъ его рѣшительность не говорить о предстоявшемъ (онъ былъ почти готовъ высказаться -- такъ странно ему было дѣлать что-нибудь безъ ея спокойной помощи) и день прошелъ скоро. Рано вечеромъ онъ обнялъ ее и, не менѣе ему дорогую, ея соименницу, увѣряя, что онъ скоро вернется (онъ прежде уходилъ подъ вымышленнымъ предлогомъ и вынесъ потихоньку чемоданъ съ своимъ платьемъ), и вотъ онъ очутился среди тяжелаго тумана, на грустныхъ улицахъ, съ печальнымъ сердцемъ.
   Невидимая сила быстро привлекала его къ себѣ; приливъ, теченіе, вѣтры прямо направлялись къ ней. Онъ оставилъ свои оба письма надежному коммиссіонеру, который долженъ былъ отдать ихъ за полчаса до полуночи; взялъ почтовую лошадь въ Довръ и пустился въ путь. "Ради любви небесной, справедливости великодушія, чести вашего благороднаго имени" взывалъ несчастный узникъ; и этотъ вопль подкрѣплялъ его больное сердце, между-тѣмъ, какъ онъ оставлялъ за собою все, что было ему дорого на землѣ, и летѣлъ прочь къ магнитной скалѣ.
   

КНИГА ТРЕТЬЯ: СЛѢДЪ БУРИ.

I.
Келейно.

   Медленно подвигался на своемъ пути путешественникъ, отправлявшійся изъ Англіи въ Парижъ осенью тысяча-семьсотъ-девяносто-втораго года. Худыя дороги, плохіе экипажи, скверныя лошади, которыя онъ могъ бы встрѣтить, замедляли его движеніе еслибъ даже падшій, несчастный король Франціи возсѣдалъ на престолѣ во всей своей славѣ; но измѣнившіяся времена обозначались другаго рода препятствіями. У каждыхъ городскихъ воротъ, у каждой деревенской конторы, гдѣ собирались подати, была своя шайка гражданъ-патріотовъ съ своими національными мушкетами, готовыми сейчасъ разразиться, которые останавливали всѣхъ приходящихъ и уходящихъ, допрашивали ихъ, осматривали ихъ бумаги, сличали ихъ имена съ своими собственными списками, отсылали ихъ назадъ, препровождали впередъ или останавливали и задерживали, смотря по тому, какъ находило лучшимъ ихъ капризное сужденіе, или фантазія, для пользы новорожденной республики, единой и нераздѣльной республики свободы, равенства, братства или смерти.
   Проѣхавъ нѣсколько французскихъ льё, Чарльзъ Дарнэ уже началъ замѣчать, что для него не было надежды возвратиться этими деревенскими дорогами, если въ Парижѣ не объявятъ его хорошимъ гражданиномъ. Что бъ ни случилось теперь, но онъ долженъ былъ продолжать свое путешествіе до конца. Оставляя за собою какую-нибудь жалкую деревушку, простой шлагбаумъ, опускавшійся позади его, онъ зналъ, что это была новая желѣзная дверь въ цѣломъ рядѣ преградъ, подымавшихся между нимъ и Англіею. Онъ былъ подъ надзоромъ всѣхъ; и еслибъ его захватили въ сѣть, или препроводили до мѣста назначенія въ клѣткѣ, то и тогда онъ чувствовалъ бы не болѣе лишенія своей свободы.
   При этомъ общемъ надзорѣ его останавливали по двадцати разъ на большой дорогѣ между станціями, по двадцати разъ въ день замедляли его путешествіе, то преслѣдуя его и увозя назадъ, то заѣзжая ему впередъ и сопровождая его подъ карауломъ. Его проѣздъ черезъ Францію продолжался уже нѣсколько дней; наконецъ, усталый, онъ рѣшился ночевать въ одномъ маленькомъ городкѣ, все еще далеко отъ Парижа.
   Только предъявленіе письма несчастнаго Габеля изъ темницы аббатства подвинуло его на такое разстояніе. Онъ встрѣтилъ такія затрудненія на гауптвахтѣ этого мѣстечка, что теперь, думалъ онъ, наступилъ для него кризисъ, и поэтому его вовсе не удивило, какъ это могло бы, когда его разбудили въ серединѣ ночи, въ маленькомъ трактирѣ, гдѣ оставили его было до утра.
   Онъ былъ разбуженъ кроткимъ мѣстнымъ чиновникомъ и тремя вооруженными патріотами, въ толстыхъ красныхъ шапкахъ, съ трубками въ зубахъ, которые расположились у него на постели.
   -- Эмигрантъ, сказалъ чиновникъ: -- я намѣренъ отправить васъ въ Парижъ подъ карауломъ.
   -- Гражданинъ, я лучшаго не желаю, какъ только попасть въ Парижъ, хотя я могу обойтись и безъ караула.
   -- Молчать! проревѣла красная шапка, ударивъ прикладомъ ружья но одѣялу: -- Тише, аристократъ!
   -- Вы аристократъ, замѣтилъ кроткій чиновникъ: -- какъ говоритъ этотъ добрый патріотъ, и должны имѣть конвой и должны за него заплатить.
   -- Разсуждать тутъ нечего, сказалъ Чарльзъ Дарнэ.
   -- Разсуждать! Прислушайтесь-ка къ нему! закричала та же угрюмая красная шапка: -- какъ-будто это не особенная милость быть защищену отъ фонарнаго столба!
   -- Совершенная правда, какъ говоритъ добрый патріотъ, замѣтилъ чиновникъ.-- Вставайте и одѣвайтесь, эмигрантъ.
   Дарнэ повиновался; его отвели назадъ на гауптвахту, гдѣ другіе патріоты, въ толстыхъ красныхъ шапкахъ, курили, пили и стояли у сторожеваго огня. Здѣсь заплатилъ онъ дорогую цѣну за свой конвой и отправился съ нимъ отсюда но грязнымъ дорогамъ въ три часа утра.
   Конвой состоялъ изъ двухъ верховыхъ патріотовъ, въ красныхъ шапкахъ съ трехцвѣгными кокардами, вооруженныхъ національными мушкетами и саблями, которые ѣхали по обѣимъ сторонамъ его. Конвоированный самъ правилъ своею лошадью, но длинная бичевка была прикрѣплена къ ея уздѣ, которой конецъ былъ навязанъ около пясти одного изъ патріотовъ. Такимъ-образомъ они тронулись. Проливной дождикъ былъ имъ въ лицо, и они ѣхали тяжелою драгунскою рысью по неровной городской мостовой, по топкимъ, грязнымъ дорогамъ. Такимъ образомъ они сдѣлали всю дорогу до самой столицы, мѣняя только лошадей и бѣгъ.
   Они ѣхали ночью, останавливаюсь часъ, или два, юслѣ разсвѣта и отдыхая до самыхъ сумерекъ. Люди, составлявшіе конвой, были такъ нищенски одѣты, что обвивали соломою свои голыя ноги и прикрывали ею же обнаженныя плечи, чтобъ защитить себя отъ мокроты. При всей непріятности такой свиты и даже опасности, которой онъ постоянно подвергался отъ одного изъ патріотовъ, вѣчно-пьянаго и державшаго ружье самымъ отчаяннымъ образомъ, Чарльзъ Дарнэ не поддавался слишкомъ чувству страха. Онъ разсуждалъ съ собою, что это нарушеніе свободы не могло имѣть никакого отношенія къ его собственному дѣлу, еще пока необъясненному, ни къ его показаніямъ, которыя еще но были имъ сдѣланы и которыя могли быть подтверждены узникомъ въ аббатствѣ.
   Но когда они въѣхали въ городъ Бове (это было вечеромъ и улицы были наполнены народомъ), онъ не могъ скрыть отъ себя, что дѣла приняли очень-худой оборотъ. Зловѣщая толпа собралась смотрѣть, какъ онъ слѣзалъ съ лошади на почтовомъ дворѣ, и многіе голоса громко кричали:
   -- Къ чорту эмигранта!
   Онъ остановился въ своемъ движеніи и, слова взлѣзая на сѣдло, какъ на самое безопасное мѣсто, сказалъ:
   -- Эмигрантъ, друзья мои! развѣ вы не видите, что я во Франціи по моей собственной охотѣ?
   -- Вы проклятый эмигрантъ! закричалъ кузнецъ, пробираясь къ нему съ грознымъ видомъ сквозь толпу, держа молотъ въ рукахъ:-- вы проклятый аристократъ, къ тому же!
   Почтмейстеръ сталъ между этимъ человѣкомъ и всадникомъ, къ которому тотъ очевидно пробирался и сказалъ успокоительно:
   -- Оставьте его, оставьте его! его будутъ судить въ Парижѣ.
   -- Судить! повторилъ кузнецъ, раскачивая свой молотъ: -- А-а! И осудятъ какъ измѣнника.
   Толпа проревѣла на это свое одобреніе.
   Удерживая почтмейстера, который хотѣлъ повернуть лошадь на дворъ (пьяный патріотъ спокойно сидѣлъ на сѣдлѣ, съ бичевкою на рукѣ, смотря на это), Дарнэ проговорилъ, когда, наконецъ, голосъ его могъ быть услышанъ:
   -- Друзья, вы обманываетесь, или васъ обманываютъ: я не измѣнникъ.
   -- Онъ лжетъ! закричалъ кузнецъ: -- онъ измѣнникъ но указу. Его жизнь есть достояніе народа. Его проклятая жизнь уже болѣе не его собственность!
   Въ одну минуту Дарнэ увидѣлъ, глаза всей толпы устремились на него; въ другую минуту -- вся толпа бросилась бы на него, но почтмейстеръ повернулъ его лошадь на дворъ, конвой слѣдовалъ за нимъ, близко держась боковъ лошади, и почтмейстеръ заперъ и загородилъ двойныя ворота; кузнецъ ударилъ по нимъ молотомъ; толпа заревѣла, но тѣмъ и кончилось.
   -- Что это за указъ, о которомъ говорилъ кузнецъ? спросилъ Дарнэ почтмейстера, поблагодаривъ его прежде и остановившись возлѣ него на дворѣ.
   -- Указъ о продажѣ собственности эмигрантовъ.
   -- Когда онъ прошелъ?
   -- Четырнадцатаго числа.
   -- Въ тотъ самый день, какъ я оставилъ Англію.
   -- Всѣ говорятъ, что это только одинъ изъ многихъ указовъ, что будутъ еще другіе, если уже не изданы, изгоняющіе всѣхъ эмигрантовъ и осуждающіе на смерть тѣхъ, кто возврачится. Вотъ что разумѣлъ онъ, говоря, что ваша жизнь уже болѣе не ваша собственность.
   -- Но пока еще нѣтъ такихъ указовъ?
   -- Почему я знаю! сказалъ почтмейстеръ, пожимая плечами:-- они могутъ быть или будутъ -- это все-равно. Хотите чего-нибудь?
   Они расположились отдохнуть на соломѣ, на сѣновалѣ, до глубокой ночи и потомъ пустились впередъ, когда весь городъ погрузился въ сонъ. Между многими дикими перемѣнами, обнаруживавшимися въ самыхъ обыкновенныхъ вещахъ, которыя отнимали всякую тѣнь дѣйствительности въ этой чудесной поѣздкѣ, конечно, не послѣднею была видимая рѣдкость сна. Послѣ продолжительной, одинокой ѣзды но опустѣвшимъ дорогамъ, они натыкались на нѣсколько бѣдныхъ избъ, которыя не были погружены во мракѣ, но блистали веселыми огнями, и люди, какъ привидѣнія въ тишинѣ ночи, схватившись руками, кружились около засохшаго дерева свободы, или, вытянувшись въ рядъ, пѣли пѣсню свободы. Късчастью, однакожь, сонъ посѣтилъ въ эту ночь Бове и помогъ имъ выбраться изъ него: и глушь и пустыня снова приняли ихъ. Они тряслись на мокротѣ и раннемъ, холодѣ, среди обнищавшихъ полей, которыя въ этотъ годъ не произвели никакихъ плодовъ; только почернѣлыя развалины сожженныхъ домовъ и внезапное появленіе изъ засады патрулей патріотовъ разнообразили ихъ дорогу.
   Наконецъ разсвѣтъ нашелъ ихъ у стѣнъ Парижа. Застава была опущена и подъ сильнымъ карауломъ, когда они подъѣхали къ ней.
   -- Гдѣ бумаги плѣнника? спросилъ человѣкъ, смотрѣвшій очень-рѣшительно и облеченный властью, котораго вызвалъ караульный.
   Естественно пораженный этимъ непріятнымъ наименованіемъ, Чарльзъ Дарнэ просилъ говорившаго замѣтить, что онъ былъ свободный путешественникъ и французскій гражданинъ, сопровождаемый конвоемъ, который ему дали ради безпокойнаго состоянія страны и за который онъ заплатилъ.
   -- Гдѣ, повторило то же самое лицо, не обращая на него никакого вниманія:-- бумаги этого плѣнника?
   Они были въ шапкѣ пьянаго патріота, который подалъ ихъ. Взглянувъ на письмо Габеля, то же самое лицо, облеченное властью, обнаружило нѣкоторое удивленіе и безпокойство и посмотрѣло на Дарнэ съ пристальнымъ вниманіемъ.
   Онъ оставилъ, однакожь, конвой и конвоированнаго, не сказавъ ни одного слова, и пошелъ въ караульню; они, между-тѣмъ, оставались верхами за заставою. Посмотрѣвъ около себя, въ этомъ ожиданія, Чарльзъ Дарнэ замѣтилъ, что заставу охраняла разнокалиберная стража, состоявшая изъ солдатъ и патріотовъ; послѣдніе были въ гораздо-большомъ числѣ, и хотя доступъ въ городъ для крестьянскихъ телегъ съ провизіею и для подобной торговли и торговцовъ былъ довольно-легокъ, но выходъ даже для самаго низшаго класса народа былъ очень-затруднителенъ. [Многочисленная толпа мужчинъ и женщинъ, не считая ужь лошадей и разнокалиберныхъ экипажей, ожидала пропуска; но предварительное допрашиваніе и повѣрка паспортовъ были такъ строги, что проходъ черезъ заставу былъ необыкновенно-медленъ. Многіе изъ ѣхавшихъ знали, что очередь ихъ была далеко и ложились на землю спать или курить, другіе толковали между собою, или такъ слонялись. Красная шапка и трехцвѣтная кокарда были замѣтны на всѣхъ мужчинахъ и женщинахъ.
   Просидѣвъ верхомъ съ полчаса, прошедшіе въ наблюденіи всего этого, Дарнэ опять увидѣлъ то же лицо, облеченное властью, которое приказало караульному открыть заставу; потомъ оно выдало конвою, пьяному и трезвому, расписку въ пріемѣ конвоированнаго, приказавъ ему слѣзть съ лошади. Онъ исполнилъ это, и два патріота, взявъ его усталую лошадь, повернули и поѣхали назадъ, не заѣзжая въ городъ. Чарльзъ Дарнэ послѣдовалъ за своимъ путеводителемъ въ караульную комнату, разившую простымъ виномъ и табакомъ, гдѣ стояли и лежали солдаты и патріоты спавшіе и бодрствовавшіе, пьяные и трезвые, и пребывавшіе въ среднемъ состояніи между сномъ и бодрствованіемъ, пьянствомъ и трезвостью. Освѣщеніе караульной комнаты, происходившее частью отъ потухавшаго ночника, частью отъ зачинавшагося разсвѣта, совершенно соотвѣтствовало этому неопредѣленному состоянію. На столѣ лежали открытые списки; офицеръ, съ мрачною, грубою наружностью, сидѣлъ за нимъ.
   -- Гражданинъ Дефоржъ, сказалъ онъ путеводителю Дарнэ, вынимая лоскутокъ бумаги, чтобъ писать на немъ:-- это эмигрантъ Эвремонъ?
   -- Онъ.
   -- Ваши лѣта, Эвремонъ?
   -- Тридцать-семь.
   -- Женаты, Эвремонъ?
   -- Да.
   -- Гдѣ женились?
   -- Въ Англіи.
   -- Нѣтъ никакаго сомнѣнія. Гдѣ ваша жена Эвремонъ?
   -- Въ Англіи.
   -- Нѣтъ никакаго сомнѣнія. Вы отправитесь, Эвремонъ, въ темницу ла-Форсъ.
   -- Праведное небо! воскликнулъ Дарнэ:-- по какому закону, за какое преступленіе?
   Офицеръ приподнялъ на минуту глаза отъ лоскутка бумаги.
   -- Съ-тѣхъ-поръ, какъ ты здѣсь были, Эвремонъ, у насъ новые законы, новыя преступленія, сказалъ онъ съ жестокою улыбкою и продолжалъ писать.
   -- Умоляю васъ замѣтить одно, что я прибылъ сюда по своей волѣ, въ отвѣтъ на это письменное воззваніе другаго гражданина, которое лежитъ передъ вами. Я явился сюда, чтобъ оправдать его и оправдать себя. Я прошу только одного: дайте мнѣ случай скорѣе исполнить это безъ отлагательства. Развѣ я не имѣю на это права?
   -- Эмигранты не имѣютъ правъ, Эвремонъ, былъ прямой отвѣтъ.
   Офицеръ продолжалъ писать пока не кончилъ, потомъ прочелъ про-себя написанное, засыпалъ пескомъ и передалъ гражданину Дефоржу съ словами "Келейно".
   Гражданинъ Дефоржъ далъ знакъ бумагою плѣннику, чтобъ онъ слѣдовалъ за нимъ; плѣнникъ повиновался, и стража, состоявшая изъ двухъ вооруженныхъ патріотовъ, сопровождала ихъ.
   -- Вы, сказалъ Дефоржъ тихимъ голосомъ, какъ они сходили по ступенькамъ караульни и повернули къ Парижу: -- женаты на дочери доктора Манета, который былъ когда-то заключенъ въ Бастиліи, теперь ужь болѣе несуществующей?
   -- Да, отвѣчалъ Дарнэ, посмотрѣвъ не него съ удивленіемъ.
   -- Меня зовутъ Дефоржъ. Я содержу винный погребъ въ предмѣстьѣ святаго Антонія. Можетъ-быть, вы слышали обо мнѣ.
   -- Моя жена пріѣзжала къ вамъ въ домъ за своимъ отцомъ -- да?
   Слово "жена", казалось, было тягостнымъ напоминовеніемъ для гражданина, Дефоржа, и онъ сказалъ нетерпѣливо:
   -- Такъ во имя гильйотины. зачѣмъ явились вы во Францію?
   -- Вы слышали, я сказалъ, зачѣмъ, за минуту передъ этимъ. Вы не вѣрите, что это правда?
   -- Худая правда для васъ, сказалъ Дефоржъ, насупивъ брови и смотря прямо впередъ.
   -- Дѣйствительно, я теряюсь здѣсь. Все здѣсь такъ небывало, такъ измѣнилось, такъ внезапно и несправедливо, что я рѣшительно растерялся. Окажете ли вы мнѣ какую-нибудь помощь?
   -- Никакой.
   Гражданинъ Дефоржъ говорилъ, продолжая смотрѣть прямо впередъ.
   -- Отвѣтите ли вы мнѣ на одинъ вопросъ?
   -- Можетъ-быть. Каковъ вопросъ. Скажите, что-такое?
   -- Въ этой темницѣ, куда отправляютъ меня такъ несправедливо, буду ли я имѣть сколько-нибудь свободнаго сообщенія съ внѣшнимъ миромъ?
   -- Увидите.
   -- Меня не схоронятъ тамъ, засудивъ за глаза, не давъ возможности представить моего дѣла?
   -- Увидите. Но, что же въ этомъ? Другихъ людей прежде хоронили точно такъ же и въ темницахъ, гораздо-худшихъ.
   -- Но никогда я этого не дѣлалъ, гражданинъ Дефоржъ.
   Гражданинъ Дефоржъ мрачно посмотрѣлъ на него вмѣсто отвѣта и продолжалъ идти молча. Чѣмъ глубже это было молчаніе, тѣмъ слабѣе была надежда, такъ думалъ по-крайней мѣрѣ Дарнэ смягчить его сколько-нибудь. Онъ поторопился поэтому сказать:
   -- Для меня необыкновенно какъ важно (вы знаете, гражданинъ, даже лучше меня, какъ это важно) сообщить мистеру Лори изъ тельсонова банка, англійскому джентльмену, который теперь въ Парижѣ, простой фактъ безъ всякихъ объясненій, что я засаженъ въ темницу ла-Форсъ. Прикажете ли вы это сдѣлать для меня?
   -- Я ничего не сдѣлаю для васъ, отвѣчалъ Дефоржъ упрямо:-- мой долгъ -- отечеству и народу. Я клятвою связанъ служить обоимъ противъ васъ. Я ничего для васъ не сдѣлаю.
   Чарльзъ Дарнэ чувствовалъ, что безполезно было бы просить его болѣе; къ-тому же, его гордость была затронута. Идя молча, онъ замѣтилъ, какъ народъ привыкъ водить плѣнниковъ, проходившихъ по улицамъ. Даже дѣти едва обращали на него вниманіе. Немногіе прохожіе оборачивались, немногіе грозили на него пальцемъ, какъ на аристократа; затѣмъ человѣкъ, хорошо-одѣтый, идущій въ темницу, былъ такое же обыкновенное вліяніе, какъ и ремесленникъ, въ своемъ рабочемъ платьѣ, отправлявшійся на работу. Въ одной узкой, темной, грязной улицѣ, черезъ которую они проходили, одинъ горячій ораторъ, стоя на табуретѣ, распространялся передъ разгоряченными же слушателями о преступленіяхъ короля и королевской фамиліи. Нѣсколько словъ, подслушанныхъ имъ, въ первый разъ извѣстили Чарльза Дарнэ, что король былъ въ темницѣ, что иностранные посланники всѣ до одного оставили Парижъ. Дорогою (исключая только Бове) онъ ничего не слышалъ. Конвой и всеобщій надзоръ совершенно уединяли его.
   Конечно, зналъ онъ теперь, что онъ подвергся гораздо-большей опасности, нежели представлялось ему, когда онъ оставилъ Англію. Конечно, зналъ онъ теперь также, что опасности росли быстро вокругъ него и могли только увеличиваться еще быстрѣе. Онъ долженъ былъ сознаться передъ собою, что никогда не предпринялъ бы этого путешествія, еслибъ предвидѣлъ событія послѣднихъ дней. Несмотря на это, опасенія его не была такъ мрачны, какъ они должны бы казаться каждому, въ его положеніи. Смутна была будущность; но это была неизвѣстная будущность и въ ея мракѣ таилась темная надежда. Страшная б;йня, продолжавшаяся дни и ночи, которая чрезъ нѣсколько оборотовъ часовой стрѣлки должна была обозначить кровавою мѣткою блаженное время жатвы, такъ мало приходила ему въ голову, какъ-будто сотни тысячъ лѣтъ отдѣляли ее. Новорожденная гильйотина была едва извѣстна ему, или большинству людей, даже по имени. Страшныя дѣла, которыя должны были скоро совершиться, вѣроятно, даже не западали въ мозгъ самихъ дѣйствователей. Какъ могли они явиться между темными соображеніями нѣжнаго ума?
   Онъ предвидѣлъ возможность, даже несомнѣнность несправедливаго заключенія, со всею его тягостью, и жестокой разлуки съ женою и ребенкомъ; но, кромѣ-этого, онъ положительно ничего не спасался. Съ этими мыслями въ головѣ, которыхъ достаточно было ему нести съ собою въ грустный темничный дворъ, онъ прибылъ въ тюрьму ла-Форсъ.
   Человѣкъ, съ распухшимъ лицомъ, открылъ толстую дверь и Дефоржъ представилъ ему "эмигранта Эвремона".
   -- Кой чортъ! Сколько ихъ еще будетъ? воскликнулъ человѣкъ съ распухшимъ лицомъ.
   Дефоржъ взялъ его расписку, не обращая вниканія на его восклицаніе, и удалился съ двумя патріотами.
   -- Кой чортъ, говорю я опять! воскликнулъ тюремщикъ, оставшійся съ своею женою: -- сколько ихъ еще будетъ?
   Жена тюремщика, имѣвшая въ запасѣ отвѣтъ на этотъ вопросъ, сказала только "надобно имѣть терпѣнье, мой милый!" Трое караульныхъ, явившіеся на звонъ колокольчика, повторили то же самое, и одинъ прибавилъ, "ради любви къ свободѣ", что казалось въ такомъ мѣстѣ совершенно неприличнымъ заключеніемъ.
   Тюрьма ла-Форсъ была угрюмая темница, темная, грязная, съ страшнымъ запахомъ душной спальни. Поразительно, какъ скоро обнаруживается этотъ вредный запахъ тюремнаго сна во всѣхъ мѣстахъ, гдѣ чистота худо соблюдается!
   "Келейно, также" ворчалъ тюремщикъ, смотря на записку, "Какъ-будто у меня не вездѣ полно! "
   Онъ воткнулъ записку на крючокъ и Чарльзъ Дарнэ ожидалъ полчаса его доброй воли, то расхаживая взадъ и впередъ по комнатѣ съ тяжелыми сводами, то отдыхая на каменной скамейкѣ. Его держали, чтобъ фигура его совершенно напечаталась въ памяти главнаго тюремщика и его подчиненныхъ.
   -- Пойдемъ! сказалъ тюремщикъ, взявъ наконецъ ключъ:-- пойдемъ со мною, эмигрантъ.
   Среди грустнаго полусвѣта темницы, новая жертва сопровождала его черезъ корридоръ, лѣстницу; многія двери стучали и запирались за ними, пока, наконецъ, они не вошли въ обширную низкую комнату со сводами, наполненную заключенниками обоихъ половъ. Женщины сидѣли за длиннымъ столомъ, читали, писали, вязали, шили, вышивали; мужчины стояли за ихъ стульями, или расхаживали по комнатѣ.
   Соединяя инстинктивно въ своемъ умѣ заключенниковъ съ постыдными преступленіями и позоромъ, новый пришлецъ отшатнулся отъ этой компаніи. Но послѣдняя странность завершила теперь весь его продолжительный переѣздъ, такъ мало походившій на дѣйствительность: всѣ поднялись, чтобъ принять его съ необыкновенно-утонченными манерами того времени, со всею граціею и вѣжливостію придворной жизни.
   Такъ странно затмѣвалась эта утонченность передъ мракомъ жизни тюремной, такъ могильно представлялась она среди несвойственной ей нищеты и грязи, что Чарльзъ Дарнэ вообразилъ себѣ, что онъ находится въ компаніи мертвецовъ. Всѣ, казалось ему, были духи. Духъ красоты, духъ изящества, духъ гордости, духъ веселости, духъ остроумія, духъ юности, духъ старости, всѣ выжидавшія, когда ладья отнесетъ ихъ отъ печальнаго берега, всѣ обращавшіе на него глаза, измѣненные смертью, которая ужь постигла ихъ здѣсь.
   Онъ остановился неподвиженъ. Тюремщикъ, возлѣ него стоявшій, и другіе тюремщики, расхаживавшіе по комнатѣ, которые особенно по поражали своею наружностью, при отправленіи своихъ обыкновенныхъ обязанностей, смотрѣли теперь необыкновенно какъ грубо, въ сравненіи съ грустившими матерями, съ цвѣтущими дочерьми, находившимися здѣсь рядомъ съ привидѣніями кокетки, молодой красоты и созрѣвшей благовоспитанной женщины, и очарованіе казалось совершеннымъ. Конечно, это были все духи; конечно продолжительная волшебная ѣзда была болѣзненный пароксизмъ, который привелъ его къ этимъ мрачнымъ призракамъ.
   -- Отъ имени собравшихся здѣсь товарищей по несчастью, сказалъ одинъ господинъ, съ придворною наружностью и манерами, выступившій впередъ:-- имѣю честь привѣтствовать васъ въ этой темницѣ и соболѣзновать съ вами о бѣдствіяхъ, которыя васъ привели сюда. Да благополучно онѣ кончатся! Позвольте спросить о вашемъ званіи и имени? Здѣсь это не будетъ дерзостью".
   Чарльзъ Дарнэ пришелъ въ себя и далъ требуемый отвѣтъ въ приличныхъ словахъ, какія только могъ онъ найдти.
   -- Но я надѣюсь, сказалъ господинъ, слѣдуя глазами за главнымъ тюремщикомъ, который проходилъ черезъ комнаты:-- что ваше заключеніе не келейно?
   -- Я не понимаю, что это значитъ, но я слышалъ что келейно.
   -- Ахъ, какая жалость! Мы такъ много сожалѣемъ объ этомъ. Но не отчаевайтесь: многіе изъ членовъ нашего общества были вначалѣ заключены келейно; но это продолжалось только короткое время. Потомъ онъ прибавилъ, возвысивъ голосъ:-- жалѣю очень, что долженъ извѣстить общество -- заключеніе келейное.
   И вотъ послышался ропотъ участія между-тѣмъ, какъ Чарльзъ Дарнэ проходилъ черезъ комнату къ рѣшетчатой двери, гдѣ ожидалъ его тюремщикъ и многіе голоса -- между которыми особенно слышались нѣжные и сострадательные голоса женщинъ -- ободряли и напутствовали его добрыми желаніями. Онъ повернулся у рѣшетчатой двери, чтобъ поблагодарить ихъ отъ всего сердца; она замкнулась подъ рукою тюремщика и привидѣнія исчезла изъ глазъ его навсегда.
   Дверь открывалась на каменную лѣстницу, которая вела наверхъ. Они поднялись сорокъ ступеней (заключенникъ, непробывшій полчаса въ тюрьмѣ, ужь считалъ ихъ) тюремщикъ отперъ низенькую черную дверь и они взошли въ одинокую келью. Она поражала сыростью, холодомъ, но не была темна.
   -- Ваша, сказалъ тюремщикъ.
   -- Почему я заключенъ одинъ?
   -- Почемъ я знаю?
   -- Могу я купить перо, чернила и бумагу?
   -- Мнѣ это не приказано. Васъ будутъ навѣщать и вы можете тогда спросить. Теперь вамъ позволяется только покупать пищу и ничего болѣе.
   Въ кельѣ былъ стулъ, столъ и соломенный матрацъ. Тюремщикъ, уходя, осмотрѣлъ эти предметы и четыре стѣны: странная фантазія между-тѣмъ, промелькнула въ умѣ заключенника, прислонившагося къ стѣнѣ противъ него: ему представилось, что этотъ тюремщикъ, такъ болѣзненно распухшій въ лицѣ и тѣлѣ, былъ похожъ на утопленника, наполненнаго водою. Когда тюремщикъ ушелъ, онъ-подумалъ: "Теперь меня оставили какъ покойника". Наклонившись потомъ, чтобы взглянуть на матрацъ, онъ отвернулся отъ него съ болѣзненнымъ чувствомъ и подумалъ: "эти ползающія твари представляютъ первое состояніе тѣла послѣ смерти".
   "Пять шаговъ въ длину, четыре съ половиною въ ширину; пять шаговъ въ длину, четыре съ половиною въ ширину; пять шаговъ въ длину, четыре съ половиною въ ширину".
   Заключенникъ ходилъ взадъ и впередъ по кельѣ, считая ея размѣры, и шумъ городской подымался какъ глухой барабанный бой, къ которому присоединялся дикій ревъ голосовъ:
   "Онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки".
   Заключенникъ опять принялся считать шаги, и ходилъ быстрѣе, чтобъ оторвать свои мысли отъ послѣдняго повторенія. Привидѣнія исчезли, когда замкнулась дверь. Между ними было одно привидѣніе дамы, одѣтой въ черномъ, которое стояло облокотившись въ амбразурѣ окошка; свѣтъ падалъ на ея золотистые волосы, и она выглядѣла какъ ****.
   "Ради Бога поѣдемъ опять скорѣе черезъ освѣщенныя деревни съ бодрствующими жителями!" **** Онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки ****. Пять шаговъ въ длину, четыре съ половиною въ ширину.
   Проговаривая подобныя безсвязныя фразы, какъ волны, подымавшіяся въ его умѣ, заключенникъ ходилъ все быстрѣе и быстрѣе, упорно продолжая считать шаги; а шумъ городской теперь измѣнялся, разливаясь хотя попрежнему, какъ глухой боя барабановъ, но къ нему примѣшивался вопль голосовъ, ему знакомыхъ я подавлялъ ихъ.
   

II.
Точило.

   Банкъ тельсоновъ, находившійся въ Парижѣ, въ с.-жерменскомъ предмѣстьѣ, помѣщался во флигелѣ большаго дома, окруженнаго дворомъ и отдѣленнаго отъ улицы высокою стѣною и тяжелыми воротами. Этотъ домъ принадлежалъ великому вельможѣ, который жилъ въ немъ, пока смуты не заставили его бѣжать въ одеждѣ своего же собственнаго повара, при помощи которой онъ успѣлъ пробраться за границу. Этотъ звѣрёкъ, уплетавшій отъ преслѣдованія охотниковъ, въ своемъ новомъ превращеніи былъ никто иной, какъ тотъ самый Монсеньйоръ, къ устамъ котораго три сильные лакея подносили нѣкогда шоколадъ, приготовляемый вышеупомянутымъ поваромъ.
   Монсеньйоръ исчезъ; три сильные лакея омыли свой грѣхъ въ полученіи слишкому-высокаго жалованья, искренно заявивъ свою готовность перерѣзать ему горло на алтарѣ новорожденной республики, единой и нераздѣльной, республики свободы, равенства, братства и, ни смерти: и домъ Монсеньйора былъ сначала секвестрованъ, а потомъ конфискованъ. Дѣла шли такъ быстро, декретъ слѣдовалъ за декретомъ съ такою безумною скоростью, что теперь, ночью, третьяго числа осенняго мѣсяца, сентября, патріоты-эмиссары закона овладѣли домомъ Монсеньйора, обозначали его трехцвѣтнымъ знаменемъ и спокойно распивали водку въ его великолѣпныхъ покояхъ.
   Будь тельсоновъ банкъ въ Лондонѣ похожъ на своего парижскаго собрата, фирма скоро бы сошла съ ума и попала бы въ банкрутскій списокъ. Что сказали бы положительные, достопочтенные британцы про кадки съ померанцовыми деревьями, находившіяся на дворѣ банка, или про купидона, надъ прилавкомъ? А такія вещи здѣсь были. Тельсоны выбѣлили купидона, но онъ еще былъ виденъ на потолкѣ, въ чрезвычайно-прохладной одеждѣ, откуда онъ прямо прицѣливался, съ утра до ночи, на деньги, какъ это очень-часто бываетъ. Эгогъ юный язычникъ непремѣнно бы вызвалъ за собою банк ел в тревожное состояние: он влез на крышу своего дома и тоже стал смотреть в ту сторону, попробовал из-за труб своего жилища рассмотреть выражение хмурых лиц, собравшихся у колодца, и послал сказать пономарю, хранившему ключи от церкви, что сегодня он может понадобиться ударить в набат.
   Ночная тьма сгущалась. Высокие деревья, окружавшие старый замок и сторожившие его величавое уединение, начали шевелиться и помахивать ветвями, как бы угрожая темной каменной громаде, черневшей в темноте. Поднявшийся ветер обвевал двойные ступени и террасы парадного подъезда и стучал в двери, точно прыткий вестник, будивший отголоски внутри дома. Тревожными порывами врывался он в сени, шевелил на стенах старинные ножи и копья, с жалобным воем забирался вверх по ступеням и потрясал драпировки кровати, на которой спал последний маркиз. С севера, востока, запада и юга шли через лес четыре всклоченные фигуры: тяжело ступая в высокой траве и потрескивая мелкими сучьями, они осторожно пробирались к одному пункту и сошлись на дворе замка. Тут зажглись в темноте четыре огонька: они направились в разные стороны, скрылись из виду, и снова все стало темно.
   Но ненадолго. В скором времени замок стал обозначаться сам собой, как будто светился изнутри. Сначала вдоль переднего фасада пробежала световая струйка и, заигрывая с архитектурными украшениями, стала выступать на прозрачных местах, ясно обрисовывая очертания окон, сводов и балюстрад. Потом поднялась выше, разрослась, засияла ярким блеском, и вдруг из двадцати больших окон хлынуло наружу красное пламя, и каменные лица, проснувшись, вытаращили глаза на огонь.
   Тихий говор поднялся в усадьбе, где оставалось очень немного прислуги. Кто-то оседлал лошадь и, вскочив в седло, уехал со двора. Он работал шпорами, скакал по грязи в темноте, придержал лошадь только у колодца и, всю в поту, остановил ее у двери мсье Габеля.
   -- Помогите, Габель! Помогайте все кто может!
   Били в набат, но помощи ниоткуда не было. Парень, обыкновенно чинивший дорогу, и все двести пятьдесят его закадычных друзей, скрестив руки, стояли у колодца и любовались огненным столбом на небе.
   -- Футов сорок в вышину, пожалуй, будет? -- говорили они и не трогались с места.
   Всадник из замка и его лошадь, покрытая пеной, поскакали вдоль по улице назад, вверх по крутому откосу, на скалу, к тюремной башне. У ворот стояла группа офицеров, смотревшая на огонь, поодаль от них другая группа, солдаты.
   -- Помогите, господа офицеры! Замок горит! Если вовремя подоспеете, можно еще спасти много ценных предметов! Помогите!
   Офицеры посмотрели на солдат, те смотрели на огонь. Начальство не произносило никаких приказов; они пожимали плечами, кусали себе губы и говорили: "Пускай горит!"
   Всадник поскакал обратно с горы и, проезжая вдоль улицы, увидел, что деревня устраивает у себя иллюминацию. Все тот же парень и его двести пятьдесят закадычных друзей единодушно вдохновились мыслью отпраздновать пожар и кинулись в свои домишки выставлять зажженные свечи в каждом тусклом окошке. Так как редко у кого из них водился запас свечей, они довольно бесцеремонно потребовали у мсье Габеля выдачи этого товара взаймы, а когда этот сановник немного замялся и не вдруг удовлетворил их требование, тот же парень, всегда отличавшийся смирным нравом и покорностью предержащим властям, высказал замечание, что почтовые кареты вполне пригодны для потешных огней, а почтовых лошадей можно жарить.
   Замок оставили в покое, и он погибал в пламени. Во время пожара поднялся горячий ветер -- словно прямо из преисподней. Он еще пуще раздувал огонь, как бы с намерением снести замок с лица земли. По мере того как пламя то разгоралось, то затихало, каменные лица на стенах принимали такое выражение, как будто их мучат. Когда обрушилась значительная часть дерева и камня, то лицо над окном, что отличалось двумя впадинками на носу, совсем почернело, потом оно несколько раз скрывалось в дыму и снова выглядывало, уподобляясь лицу жестокого маркиза, точно будто его сжигали на костре и он терпел огненную пытку.
   Замок горел; ближайшие к нему деревья, охваченные пламенем, корчились и высыхали; деревья, росшие на некотором расстоянии от усадьбы, нарочно подожженные теми же четырьмя решительными пришельцами, опоясали пылающую громаду новым кольцом огня и дыма. Расплавленный свинец и железо кипели в мраморном бассейне фонтана; вода иссякла в нем. Остроконечные кровли башен растаяли, как лед на солнце, и пламенными ручьями они падали во двор. Толстые стены дали щели и трещины, разветвлявшиеся в них наподобие кристаллов; ошеломленные птицы метались в воздухе и падали в раскаленную массу. Четыре зловещие фигуры ушли прочь, направляясь к северу и к югу, на восток и на запад, по дорогам, окутанным ночной тьмой, причем горящий замок служил им путеводным маяком, и они шли дальше продолжать начатое дело. Иллюминованная деревня овладела колокольней, прогнала официального звонаря и подняла радостный трезвон.
   Мало того, у деревни голова закружилась от голода, от огня и от трезвона. Надумались вдруг вытребовать к отчету мсье Габеля, потому что он считался сборщиком оброков и податей, -- хотя Богу известно, что за последнее время собирать было совершенно нечего, -- и вот они окружили его дом и стали громкими криками вызывать его для личных переговоров. Вместо ответа, мсье Табель наглухо запер и заставил свою дверь, а сам спрятался, дабы обдумать дальнейший план действий. Результатом раздумья было то, что он залез на крышу собственного жилища и притаился между печных труб, на сей раз окончательно решив, что если ворвутся в дом (сам он был южанин, маленький и смуглый человек мстительного темперамента), то он бросится с крыши головой вниз и хоть своей тяжестью пришибет одного или двух осаждающих.
   Очень вероятно, что ночь показалась- ему ужасно длинной, пока он сидел на крыше, при свете замка, пылавшего вдали, под музыку колокольного звона и отчаянного стука в свою дверь, не считая того, что как раз перед воротами почтового двора через улицу висел зловещий фонарь, который местное население страстно желало заменить его собственной особой. Должно быть, неприятно ему было провести целую летнюю ночь на краю этого черного океана и каждую минуту ожидать, что надо будет кувыркнуться в него стремглав согласно принятому решению!
   Но утренняя заря занялась наконец, деревенские свечки все выгорели, народ, по счастью, разошелся, и мсье Габель сошел обратно в дом, на этот раз не расставшись с жизнью.
   В эту ночь и во многие последующие ночи на сто миль кругом горели такие же огни и были там такие же сановники. Но они далеко не так счастливо отделывались, и бывало, что восходящее солнце заставало их висящими на фонарных веревках поперек когда-то мирной сельской улицы, где они родились и выросли. Но были в то же время крестьяне и горожане менее счастливые, нежели известный нам парень, чинивший дороги, и его закадычные приятели; местное начальство справлялось с ними по-своему, местная воинская команда содействовала ему, и общими силами они ловили и, в свою очередь, вешали бунтовщиков. Но неодолимые фигуры твердой поступью шли на восток и на запад, на север и на юг, и кто бы ни висел, кто бы кого ни вешал, огонь делал свое дело. И ни один чиновник, даже с помощью математики, не мог бы вычислить, какой высоты должна быть та виселица, которая, превратившись в воду, могла бы погасить этот огонь.
  

Глава XXIV
ПРИТЯНУТЫЕ К ПОДВОДНОЙ СКАЛЕ

   Так прошли три бурных года, в продолжение которых огни горели все жарче, море поднималось все выше. Сама земля содрогалась от напора разгневанного океана, волны которого не ведали больше отлива, а все катились одна на другую, все прибывали, к изумлению и ужасу стоявших на берегу. Еще три раза маленькая Люси праздновала день своего рождения, и каждый из них золотой нитью вплетался в мирную ткань ее жизни под родительским кровом.
   Много раз по вечерам обитатели закоулка прислушивались к отголоскам того, что совершалось вдали, и сердца их сжимались от этих звуков. Им казалось, что они слышат бешеный топот народа, мятущегося под сенью красного знамени, объявившего отечество в опасности и под влиянием каких-то злобных чар превратившегося в стадо лютых зверей, которые упорно отказываются снова принять образ человеческий.
   Тот высший класс французского общества, который возмущался тем, что его перестали признавать наипервейшим, догадался наконец, что он никому не нужен во Франции и что дальнейшее его пребывание в отечестве угрожает даже его существованию. Уподобляясь тому деревенскому дурню в сказке, который с величайшим трудом ухитрился вызвать черта и так испугался, когда увидел его, что не нашелся, о чем его спросить, и опрометью бросился бежать, -- так и французский вельможа, многие годы упражнявшийся в чтении молитвы Господней навыворот и всякими иными ухищрениями старавшийся вызвать Сатану, завидев его воочию, пришел в такой ужас, что бежал без оглядки.
   Недремлющее око придворного этикета исчезло из виду, иначе оно сделалось бы мишенью для целой тучи народных пуль. Оно никогда не отличалось особой дальновидностью, соединяя в себе качества сатанинской гордости, сарданапаловой пышности и слепоту крота, -- но оно вовремя вывалилось, и его не стало. Не стало и всего двора, начиная от центрального, исключительного кружка и кончая самыми крайними пределами его интриг, распутства и лицемерия, -- все ушло. Королевская фамилия исчезла, подверглась правильной осаде в своем собственном дворце и, по последним известиям, была "упразднена".
   Был август месяц тысяча семьсот девяносто второго года, и в эту пору французский вельможа рассеялся по лицу земли.
   Само собой разумеется, что местом сборища и великим прибежищем таких вельмож в Лондоне был Тельсонов банк. Говорят, что души умерших чаще всего являются в тех местах, где они чаще бывали во плоти; так и вельможи, лишившиеся последних своих червонцев, посещали то место, где эти червонцы прежде лежали. Кроме того, сюда всего скорее стекались из-за моря наиболее достоверные вести. К тому же фирма Тельсона была очень тароватая фирма и оказывала щедрые пособия тем из своих прежних клиентов, которые впали в бедность. Впрочем, и те из дворян, которые вовремя заметили надвигающуюся бурю и, опасаясь грабежей и конфискаций, успели заранее перевести свои капиталы в Тельсонов банк, никогда не отказывали в поддержке своим разоренным собратьям. К этому надо прибавить, что каждый вновь прибывающий из Франции считал как бы непременным долгом показаться у Тельсона и сообщить самые последние известия о том, что творилось за морем. По всем этим причинам Тельсонов банк в эту пору играл роль политической биржи по отношению к французским делам; и этот факт был так хорошо известен публике и столько народу вследствие того являлось сюда за сведениями, что Тельсон часто выставлял в окнах конторы листы бумаги, на которых в одной или двух строках прописаны были самые свежие новости, дабы все проходящие через Темплские ворота могли их прочесть.
   В один тусклый и туманный день, после полудня, мистер Лорри сидел у своей конторки, а Чарльз Дарней стоял возле, облокотившись на нее, и вполголоса беседовал со стариком. Тесная каморка, в прежнее время предназначавшаяся для личных переговоров с главой фирмы, превратилась теперь в контору для обмена вестей и была битком набита посетителями. Время дня было за полчаса до закрытия конторы.
   -- Хотя я и знаю, что моложе вас никого на свете не бывает, -- говорил Чарльз Дарней недоумевающим тоном, -- а все-таки я позволю себе напомнить вам...
   -- Понимаю. Вы хотите сказать, что я уж слишком стар? -- сказал мистер Лорри.
   -- Нет, но погода стоит переменная, путь дальний, способы сообщения плохие, вся страна в расстройстве, а в городе даже и для вас может быть небезопасно.
   -- Милый мой Чарльз, -- сказал мистер Лорри с бодрой уверенностью, -- вы коснулись нескольких причин, которые скорее побуждают меня ехать, чем оставаться. Для меня никакой опасности быть не может. Кому охота возиться с человеком, которому скоро уж стукнет восемьдесят лет, тогда как много есть народу и помоложе меня. Что до того, что в городе царствует неурядица, ведь в этом и дело все: не будь там неурядицы, не было бы надобности посылать из здешней конторы в тамошнюю доверенного человека, который досконально был бы знаком и с городом, и с делом и на кого притом Тельсон мог бы вполне положиться. Что же касается плохих дорог, длинного пути и зимней погоды, правда, это все представляет некоторые неудобства, но кто же, как не я, готов переносить их ради пользы Тельсона?
   -- Мне бы самому хотелось поехать, -- проговорил Чарльз Дарней, тревожно и как бы нечаянно подумав вслух.
   -- В самом деле? Вот и спрашивай у него советов и указаний! -- воскликнул мистер Лорри. -- Вам бы хотелось самому поехать? А еще природный француз! Нечего сказать, мудрый советчик.
   -- Дорогой мистер Лорри, именно потому, что я природный француз, эта мысль и приходит мне в голову очень часто, хотя, признаюсь, я высказал ее здесь совершенно нечаянно. Как-то невольно думается, что когда до некоторой степени сочувствуешь этому несчастному народу и кое-чем даже поступился в его пользу (эти слова он произнес задумчиво и как бы тоже нечаянно), то имеешь право ожидать, что тебя послушают, и, может быть, удалось бы их убедить, что необходимо, наконец, умерить эти разнузданные страсти. Вчера вечером, после того как вы от нас ушли, мы разговорились об этом с Люси...
   -- Разговорились с Люси, так-так! -- перебил его мистер Лорри. -- Постыдились бы поминать имя Люси, коли помышляете в такую пору ехать во Францию!
   -- Но ведь я не еду! -- сказал Чарльз Дарней, улыбаясь. -- А вот вы так намереваетесь ехать!
   -- Да, я-то в самом деле поеду. По правде сказать, дорогой мой Чарльз, -- тут мистер Лорри понизил голос и мельком взглянул на сидящего вдали главу фирмы, -- вы себе представить не можете, как трудно становится справляться с нашими делами и в какой опасности находятся теперь все наши счетные книги и бумаги там, в Париже. Богу единому известно, в какое неприятное положение могут быть поставлены многие лица, если бы наши документы там вздумали схватить и уничтожить. А ведь это очень возможное дело, и кто поручится, что сегодня Париж не сожгут дотла, а завтра в нем не будет поголовной резни? Межцу тем, если как можно скорее туда пробраться, выбрать наиболее важные бумаги, тщательно их зарыть или иначе как-нибудь припрятать, было бы всего умнее сделать это теперь же; а кто в состоянии все это исполнить как следует, коли не я? Кроме меня, некому, и Тельсон знает это и сам говорил, и неужели из-за того, что у меня ноги стали плохи и суставы не гнутся, я не потружусь для Тельсона, тогда как вот уже шестьдесят лет, как я ем его хлеб? Да, я еще на что-нибудь гожусь, сэр; я совсем молокосос по сравнению с полудюжиной старых хрычей, которые все еще здесь кропают!
   -- Я всегда восхищался вашей юношеской бодростью, вашим предприимчивым духом, мистер Лорри!
   -- Ну-ну, это вздор, сэр!.. И вот что еще, милый мой Чарльз,-- продолжал мистер Лорри, опять мельком взглянув на главу фирмы. -- Вы должны помнить, что в настоящее время добыть что-либо из Парижа почти невозможное дело. Не далее как сегодня некоторые бумаги и драгоценные предметы (говорю вам это по секрету; по-настоящему таких вещей даже и вам не следовало бы говорить) доставлены нам такими странными лицами, что страннее этого трудно себе что-нибудь представить... А проходя через границу, каждый из них при этом рисковал головой, и жизнь его, можно сказать, висела на волоске. В другое время наши посылки приходили так же легко и правильно, как в деловой Англии, а нынче совершенно другое дело: на границе всё задерживают...
   -- И вы в самом деле уезжаете сегодня вечером?
   -- В самом деле, сегодня же еду. Дело так поставлено, что не терпит отлагательства.
   -- И никого не берете с собой?
   -- Предлагали мне много всякого народу, но для меня никто из них не годится. Я намерен взять с собой Джерри. Он столько лет служил мне телохранителем по воскресным вечерам, что я к нему привык. Он не имеет подозрительного вида; всякому будет ясно, что это не что иное, как английский бульдог, который ровно ничего не замышляет, а только тукнет по голове каждого, кто вздумает тронуть его хозяина.
   -- Опять-таки скажу, что от всей души восхищаюсь вашей храбростью и юношеским пылом.
   -- А я опять скажу, что это вздор. Вот когда я выполню эту маленькую миссию, может быть, я и соглашусь на предложение Тельсона удалиться от дел и пожить в свое удовольствие. Тогда будет время состариться по-настоящему.
   Этот разговор происходил у старой конторки мистера Лорри, а за два или за три шага от нее стояла целая вереница именитых французских дворян, которые хвастались тем, что в самом скором времени отомстят этой подлой черни за ее бесчинства. В те времена почти все эти важные господа, бежавшие за границу, говорили то же самое, а природные британцы, со свойственной им прямолинейностью, смотрели на эту страшную революцию как на единственное в мире явление, когда люди пожинают то, чего никогда не сеяли; как будто издавна все это не готовилось самым очевидным образом, как будто все, чем возможно было вызвать такие явления, не было сделано; недаром же более дальновидные мыслители, наблюдавшие судьбы миллионов этого несчастного французского народа, видевшие полное извращение и истощение богатств этой страны, гибель того, от чего зависело ее процветание, давно предвидели то, что неминуемо должно было случиться, и за много лет перед тем предсказывали, чем это кончится. Досадно было слушать пустую болтовню этих господ, строивших притом самые нелепые планы для восстановления такого порядка вещей, который не только отжил свой век, но опротивел и Богу, и людям; в особенности трудно было переносить такое пустословие человеку здравомыслящему и понимавшему сущность дела. И вот почему Чарльз Дарней, у которого голова начинала кружиться и в ушах шумело от такого непрерывного и вздорного говора, пришел в нервное состояние и ощущал какую-то смутную тревогу и возбуждение.
   В числе болтавших находился Страйвер, член королевского суда, делавший блестящую карьеру, стоявший уже на одной из высших ступеней судейской иерархии и потому очень громко высказывавший свои мысли по этому вопросу. Он подавал советы дворянству, как надо стереть народ в порошок, сдуть его с лица земли и отныне обходиться без него, и многие другие проекты в том же духе, вроде того чтобы искоренить всю орлиную породу, насыпав орлам соли на хвосты. К голосу Страйвера Дарней прислушивался с особенным отвращением и все время колебался между желанием уйти, чтобы его не слышать, и стремлением остаться, чтобы вступить в разговор и опровергнуть его; но тут случилось то, что судьба подготовила заранее.
   Глава фирмы подошел к конторке мистера Лорри и, положив перед ним перепачканное, но нераспечатанное письмо, осведомилея, не напал ли он на след того лица, которому оно адресовано? Банкир положил письмо так близко от Дарнея, что тот невольно прочел адрес, тем более что на конверте стояло его собственное, настоящее имя. Адрес, написанный по-французски, был таков:
   "Весьма нужное. Господину бывшему маркизу де Сент-Эвремонду, из Франции, через господ Тельсона и Ко, банкиров в Лондоне; в Англию".
   В день свадьбы доктор Манетт особенно настойчиво и убедительно просил Чарльза Дарнея, чтобы без его, доктора, разрешения -- это имя оставалось тайной между ними -- никому иному не было известно, что его так зовут; его собственная жена не подозревала об этом, а мистеру Лорри, конечно, и в голову не могло прийти.
   -- Нет, -- отвечал Лорри на вопрос банкира, -- я его показывал, кажется, решительно всем, кто здесь был, и никто не мог дать мне никаких указаний насчет местопребывания этого джентльмена.
   Так как стрелки на часах указывали время прекращения занятий в конторе, вся вереница болтающего дворянства потянулась к выходу мимо конторки мистера Лорри. Он с вопросительным видом протянул им навстречу руку с письмом, и каждый, взглянув на него, высказал какое-нибудь неодобрительное замечание насчет без вести пропавшего маркиза, кто на английском, кто на французском языке.
   -- Племянник, кажется, но, во всяком случае, недостойный отпрыск того высокообразованного маркиза, что был убит, -- сказал один. -- Я очень рад, что никогда его не видывал.
   -- Трус, покинувший свой пост несколько лет тому назад, -- изрек другой сиятельный господин, который, к слову сказать, спасаясь из Парижа, был вывезен ногами вперед, лежа в возу с сеном, и чуть не задохся.
   -- Он заразился новыми доктринами, -- заявил третий, мимоходом взглянув на адрес через лорнет, -- враждовал с покойным маркизом, получив наследство, отказался от него и предоставил все свое состояние грубым простолюдинам. Надеюсь, что они теперь вознаградят его по заслугам.
   -- Что-о?! -- зарычал Страйвер. -- Он это сделал? Так вот какого сорта этот господин! Дайте-ка мне посмотреть, как зовут подлеца! Черт бы его взял!
   Дарней был не в силах дольше сдерживаться. Он тронул мистера Страйвера за плечо и сказал:
   -- Я знаю этого господина.
   -- Знаете?! -- гаркнул Страйвер. -- Черт возьми, сожалею об этом!
   -- Почему?
   -- Как "почему", мистер Дарней? Разве вы не слыхали, как он отличился? Чего же вы спрашиваете после этого!
   -- А я все-таки спрашиваю -- почему?
   -- Так я вам опять отвечу: очень жаль! Весьма сожалею, мистер Дарней, что вы задаете такие странные вопросы. Нам говорят о человеке, зараженном самыми вредоносными и кощунственными правилами, который предоставил свое имущество самым низким подонкам общества, предающимся всяким злодеяниям и огульному душегубству, а вы меня спрашиваете, почему я сожалею, что наставник нашего юношества знаком с подобным человеком! Ну хорошо, я вам, так и быть, отвечу. Я потому сожалею об этом, что негодяйство таких мерзавцев бывает заразительно. Вот почему!
   Помня, что он дал слово хранить тайну, Дарней с большим трудом сдержал свой гнев и сказал:
   -- Вы, может быть, не способны понять этого джентльмена.
   -- Но я способен загнать вас в угол, мистер Дарней, -- сказал неукротимый Страйвер, -- и я это сделаю. Если этот господин настоящий джентльмен, то я его не понимаю. Кланяйтесь ему от меня да так и скажите. И еще передайте ему от меня, что, после того как он все свое состояние и общественное положение отдал в руки кровожадной черни, я удивляюсь, почему же он не стал предводителем этой толпы? Да нет, господа, -- продолжал Страйвер, оглядываясь на публику и щелкнув пальцами, -- я довольно изучил человеческую натуру и могу поручиться, что люди, подобные этому молодцу, ни за что не рискнут собственной шкурой и не отдадутся во власть своих милых дружков. Нет, господа, когда дело дойдет до драки, такой молодец всегда пойдет наутек, только пятки им покажет.
   С этими словами и еще раз щелкнув пальцами, мистер Страйвер протолкался к выходу и вышел на улицу, провожаемый знаками всеобщего одобрения. Мистер Лорри и Чарльз Дарней остались одни у конторки, так как все служащие также ушли из банка.
   -- Не возьметесь ли вы доставить это письмо по назначению? -- сказал мистер Лорри. -- Вы знаете, где живет этот господин?
   -- Знаю.
   -- Так объясните ему, что письмо адресовано сюда, вероятно, в том предположении, что здесь найдется кто-нибудь могущий доставить его кому следует и что оно лежит в конторе уже довольно давно.
   -- Хорошо, я передам. Вы уезжаете в Париж прямо отсюда?
   -- Прямо отсюда, в восемь часов.
   -- Я зайду еще, привожу вас.
   Очень недовольный и собой, и Страйвером, и большинством человечества, Дарней прошел подальше в Темпл, выискал укромное место, распечатал письмо и прочел его. Там было написано следующее:
  
   "Тюрьма аббатства. Париж
   21 июня 1792 г.
   Господин бывший маркиз!
   В течение долгого времени жизнь моя была в постоянной опасности со стороны деревни, но наконец меня схватили и с крайней грубостью и насилием потащили вплоть до Парижа пешком. Дорогой я претерпевал всякие мучения. Мало того, дом мой сожгли и уничтожили дотла.
   Преступление, за которое я попал в тюрьму, господин бывший маркиз, и должен на днях предстать перед судилищем и даже лишиться жизни (если только вы не окажете мне великодушной помощи), состоит в том, что я будто бы провинился против народного величества и действовал против народа, защищая интересы эмигранта. Тщетно я выставлял им на вид, что еще до отобрания в казну имущества эмигрантов я отменил все оброки, которые они и так перестали платить, что не требовал никаких пошлин и не заводил ни одного тяжебного дела. На все мне отвечают, что я действовал за эмигранта и где этот эмигрант.
   Ах, милостивейший государь, бывший господин маркиз, где этот эмигрант? Я и во сне взываю, где он, и Бога молю, чтобы он приехал и оправдал меня! А ответа не получаю. Ах, господин бывший маркиз, внемлите из-за моря жалостному моему крику; я все еще в надежде, что вы услышите мой отчаянный призыв через знаменитый банк Тельсона, известный и в Париже!
   Ради Бога, ради справедливости, ради великодушия и чести вашего благородного имени молю вас, господин бывший маркиз, окажите мне помощь, освободите меня! Вся моя вина в том, что я был верным слугой вашей фамилии. О господин бывший маркиз, умоляю вас не отступиться от меня!
   Из сего ужасного тюремного заключения, откуда с каждым часом приближаюсь к своей конечной гибели, посылаю вам, господин бывший маркиз, уверение в моей горемычной преданности.
  -- Ваш злополучный Габель"
   Смутная тревога, гнездившаяся в уме Дарнея при чтении этого письма, перешла в сильнейшее волнение. Смертельная опасность, которой подвергался старый и хороший слуга, только тем и провинившийся, что верно служил ему и его семейству, задела его за живое. Немым укором веяло от этого письма, и Дарней сновал взад и вперед по двору Темпла, размышляя, что делать, и ему было так совестно, что хотелось скрыть свое лицо от прохожих.
   Он отлично понимал, что действовал не совсем правильно, когда, в ужасе от того кровавого дела, которое завершило злодеяния и жестокую репутацию его старинного фамильного гнезда, он бежал оттуда, питая ужасные подозрения против своего дяди и с отвращением взирая на всю шаткую систему управления, которую он, по своему общественному положению, должен был поддерживать. Он знал, что из любви к Люси слишком поспешно и небрежно бросил на родине все дела и отказался от своих наследственных прав. Он знал, что все это надо было привести в некоторую систему, лично присмотреть за выполнением своего плана, помнил, что именно так и намерен был поступить, но на деле поступил иначе.
   Он сознавал, что, устроив свое семейное счастье в мирном уголке Англии, он принужден был постоянно и усиленно работать для поддержания семьи, а между тем времена настали смутные, и быстрые перемены вещей на его родине совершались так часто, что события одной недели перевертывали все планы предыдущей недели, а еще через неделю все опять перестраивалось на новый лад. Он знал, что в своей бездеятельности уступал именно силе этих внешних обстоятельств, и хотя совесть слегка упрекала его за это, но не постоянно, и он не делал никаких усилий противостоять этим обстоятельствам. Он ждал удобного момента для начала своих действий, а время шло, события быстро сменялись, и, наконец, стало уже поздно: дворянство бросилось из Франции врассыпную, бежало всякими путями; их поместья подвергались разграблению или конфискации, сами имена и титулы стирались с лица Земли. Все это было ему известно не хуже, чем тем лицам, которые представляли теперь правительственную власть во Франции и могли призвать его к ответу.
   Но он лично никого не притеснял, никого не сажал в тюрьму, не только насильственно не выжимал податей и оброков, но добровольно отказался от них; ушел в чужую страну, без претензии пробил себе дорогу и собственным трудом добывал себе хлеб. Управляющий, мсье Габель, действовал по его письменным указаниям, кое-как поддерживая истощенное и опутанное долговыми обязательствами имение и раздавая крестьянам то немногое, чем еще можно было распорядиться; например, зимой он отдавал им все топливо, какое дозволяли брать суровые кредиторы, а летом весь хлеб, остававшийся от уплаты по тем же обязательствам. Нет сомнения, что все эти факты были налицо, и Габель ради собственной безопасности имел на то надлежащие доказательства и документы, так что можно было все это предъявить в его оправдание.
   Эти соображения окончательно повлияли на отчаянную решимость Чарльза Дарнея съездить лично в Париж.
   Подобно тому мореплавателю, о котором говорится в старинном предании, он отдался ветрам и течению; они направили его к подводным скалам, и вот они притягивают его к себе; он чувствует это притяжение и поневоле плывет туда. Все, что представлялось его уму, содействовало этой иллюзии и все быстрее, все напряженнее влекло его в ту сторону. Тревожное состояние, мучившее его в последнее время, основывалось на том, что в его несчастном отечестве нечистыми руками преследовались нечистые цели. Он не мог не сознавать себя выше и лучше тамошних деятелей, а между тем оставался на месте, не шел туда, не пытался остановить кровопролития, не пробовал пробудить в своих соотечественниках инстинктов милосердия и человеколюбия. И вот в то самое время, как он подавлял в себе эти мысли и стремления и сам себя упрекал в этом, пришлось ему сравнить свое душевное состояние с совестью честного старика, ставившего долг выше всего на свете. Такое сравнение само по себе было ему в душе очень обидно, а тут еще посыпались презрительные отзывы французского дворянства и пуще всего насмешки Страйвера, особенно оскорбительные и грубые, потому что они издавна друг друга недолюбливали. Вдобавок ко всему он прочел письмо Габеля, невинного человека, в смертельной опасности взывавшего к его справедливости, дворянской чести и благородному имени!
   Результат был неизбежен. Надо ехать в Париж.
   Да. Подводные скалы притягивали его, и он должен был плыть, пока не ударится о камни. Но он не знал, что это опасно, и не подозревал о существовании подводных камней. Как ни поверхностно исполнена была его задача на родине, но то намерение, которое его одушевляло при этом, было так хорошо, что ему казалось, будто стоит лишь явиться на место и заявить о том, как все было, и его сограждане ему же еще будут благодарны за это. И тут представилась ему чудная перспектива пользы и добра, так часто составляющая любимую мечту многих здравомыслящих людей, и воображение начало рисовать ему возможность оказать благотворное влияние на эту страшную революцию и произвести там спасительный переворот.
   Приняв такое решение, он продолжал еще некоторое время шагать взад и вперед по Темплу, размышляя, что ни Люси, ни ее отец не должны ничего знать об этом, пока он не уедет. Пускай Люси не ведает горечи прощания перед разлукой, а отец ее, всегда неохотно направляющий свои мысли на эту издавна для него опасную почву, пускай узнает об его отъезде как о свершившемся факте, а не как о сомнительном проекте, насчет которого еще возможны какие-либо колебания. Он не останавливался на соображениях о том, насколько неопределенность и незаконченность его положения зависели от ее отца, в том смысле, что Дарней всегда стеснялся чем-либо напомнить доктору о его прежних злоключениях во Франции; но справедливость требует напомнить, что и это обстоятельство играло немаловажную роль в том, как сложилась его судьба.
   Погруженный в такие размышления, он до тех пор шагал по улицам, покуда не настало время вернуться в контору Тельсона и проводить мистера Лорри. Приехав в Париж, он, конечно, первым долгом объявится к своему старому другу, но сегодня ни слова ему не скажет о своих намерениях.
   У дверей конторы уже стояла почтовая карета, и Джерри, в высоких сапогах и дорожном платье, был готов к отъезду.
   -- Я передал письмо, -- сказал Чарльз Дарней мистеру Лорри. -- Я не согласился обременять вас письменным ответом, но, может быть, вы не откажетесь передать устный?
   -- Охотно передам, -- сказал мистер Лорри, -- лишь бы это не было что-нибудь опасное.
   -- О, нисколько. Хотя, впрочем, ответ нужно доставить одному из заключенных в тюрьме, при аббатстве.
   -- Как его зовут? -- спросил мистер Лорри, раскрывая свою записную книжку.
   -- Габель.
   -- Габель. А что же нужно сказать злополучному Габелю, сидящему в тюрьме?
   -- Только что "письмо получено, и он приедет".
   -- Без обозначения времени?
   -- Можете сказать, что он выедет в путь завтра вечером.
   -- Не упоминать ничьего имени?
   -- Нет.
   Дарней помог мистеру Лорри закутаться в несколько теплых одежд и плащей и вместе с ним вышел из нагретой атмосферы старой банкирской конторы в сырой туман Флит-стрит.
   -- Мой нежный привет Люси, и малютке Люси также, -- сказал мистер Лорри на прощание, -- и смотрите за ними хорошенько до моего возвращения.
   Чарльз Дарней покачал головой, загадочно улыбнулся, и карета укатила.
   В этот вечер -- четырнадцатого августа -- он засиделся у своего письменного стола и написал два горячих письма: одно к жене, с объяснением настоятельной причины, вызывающей его в Париж, и с изложением всех доводов, что для него лично эта поездка не представляла никакой опасности; другое письмо было к доктору, которому он поручал заботу о Люси и об их дочке, и с уверенностью распространялся на тему о своей безопасности. В обоих письмах он обещал писать им тотчас по приезде на родину в доказательство того, что путешествие совершилось благополучно.
   Тяжело ему было проводить с ними последний день, имея на душе такую тайну, первую с тех пор, как он женился. Трудно было поддерживать невинный обман, которого они до такой степени не подозревали. Но стоило ему взглянуть с любовью на жену, глубоко спокойную и счастливую среди своих домашних хлопот, и он снова укреплялся в своем решении держать дело в секрете; между тем ему было так странно обходиться без ее тихого содействия и сочувствия, что он несколько раз чуть не сообщил ей того, что собирался сделать. День прошел скоро. Под вечер он нежно обнял ее, потом не менее любимую свою дочку, сказал, что скоро вернется (предварительно он притворился, что куда-то отозван на весь вечер, и заранее уложил и втайне приготовил свой чемодан), с тяжелым сердцем вышел на сумрачную улицу и погрузился в тяжелый туман.
   Невидимая сила мощно притягивала его к себе, и морской прилив и попутный ветер стойко влекли его все в ту же сторону. Он отдал оба письма благонадежному рассыльному, распорядившись, чтобы тот доставил их по назначению никак не раньше как за полчаса до полуночи, нанял лошадь в Дувр и отправился в путь.
   "Ради Бога, ради справедливости, ради великодушия и чести вашего благородного имени!" -- заклинал его бедный пленник, и эти слова укрепляли его ослабевшее сердце в ту минуту, как он покидал все, что было ему дорого на этом свете, и уплывал вдаль, прямо к подводным скалам.
  

Часть третья
ПО СЛЕДАМ БУРИ

  

Глава I
В СЕКРЕТНОМ ОТДЕЛЕНИИ

   Медленно подвигались вперед путешественники, которым пришлось ехать из Англии в Париж осенью тысяча семьсот девяносто второго года. Достаточно бывало для задержек дурных дорог, плохих экипажей и дрянных лошадей еще и в то время, как восседал на французском престоле несчастный, ныне упраздненный король, но с тех пор произошло много перемен, чреватых еще более серьезными препятствиями. Каждая городская застава, каждая деревенская контора для сбора податей были в руках шайки граждан патриотов, вооруженных ружьями из разграбленных арсеналов и готовых пристрелить всякого встречного. Они задерживали на пути всех прохожих и проезжих, допрашивали их, осматривали их бумаги, сличали их имена с имевшимися у них списками, сворачивали их с дороги обратно или пропускали дальше, или задерживали и окончательно брали в плен, судя по тому, как их капризный нрав или минутная фантазия признавала за лучшее для блага народившейся республики, единой и нераздельной, имевшей девизом "Свобода, Равенство, Братство или Смерть!".
   Проехав очень немного миль по французской территории, Чарльз Дарней увидел, что никакой нет надежды вернуться обратно по той же дороге, пока в Париже его не признают добрым гражданином и патриотом. Что бы ни случилось, теперь уж он должен ехать туда. С каждой деревушкой, которую он проезжал, с каждой дрянной загородкой, запиравшейся за его спиной, он чувствовал, как еще одна железная преграда отделяет его от Англии. Всеобщая бдительность так плотно окружала его, что, если бы он попал в сеть или был посажен в клетку, он бы чувствовал себя не более стесненным.
   Повсеместная бдительность не только задерживала его на большой дороге по двадцать раз на каждой станции, но по двадцать раз в день совсем прекращала его движение вперед, потому что, нагнав его по дороге, верховые перехватывали его и возвращали назад или, поджидая на пути, останавливали и везли куда-то в сторону.
   Таким образом он уже несколько дней ехал по французской земле и наконец в каком-то провинциальном городишке, еще очень далеко от Парижа, измученный лег спать в гостинице.
   До сих пор единственным паспортом служило ему письмо злополучного Габеля из тюрьмы. Если бы он его не предъявлял всюду, он, вероятно, не добрался бы и до этого места. Но здесь, на сторожевом посту, возникли насчет его какие-то особые затруднения, и он чувствовал, что его путешествие находится теперь на самой критической точке. Поэтому он не особенно удивился, когда посреди ночи пришли и разбудили его в том трактирчике, где оставили ночевать до утра.
   Его разбудил робкий человечек из числа местных властей, в сопровождении трех вооруженных патриотов в красных колпаках и с трубками во рту, которые как вошли, так и сели к нему на постель.
   -- Эмигрант, -- сказал местный чиновник, -- я отошлю вас в Париж под конвоем.
   -- Гражданин, я и сам ничего так не желаю, как скорее попасть в Париж, но охотно обошелся бы без конвоя.
   -- Молчать! -- зарычал один из красных колпаков, стукнув прикладом своего ружья по одеялу. -- Молчи, аристократ.
   -- Именно, этот добрый патриот совершенно прав, -- заметил робкий чиновник, -- вы аристократ, должны ехать под конвоем и... обязаны заплатить за это.
   -- Стало быть, для меня не остается выбора... -- сказал Чарльз Дарней.
   -- Выбора? Слышите, выбора! -- воскликнул тот же хмурый патриот в красном колпаке. -- Как будто мало ему, что его поберегут от повешения вместо фонаря!
   -- Именно, добрый патриот вполне прав, -- заметил чиновник. -- Вставайте и одевайтесь, эмигрант.
   Дарней повиновался, и его повели опять на караульню, где другие патриоты в красных колпаках также курили трубки, пили или спали у сторожевого огня. Тут с него взяли крупную сумму в уплату за конвой, и в три часа утра он тронулся в путь по мокрейшим и грязнейшим дорогам.
   Конвой состоял из двух верховых патриотов в красных колпаках с трехцветными кокардами, вооруженных мушкетами и ехавших по обеим его сторонам. Дарнею дозволено было самому править своей лошадью, но под ее уздечкой подвязаны были длинные поводья, один конец которых каждый из патриотов намотал себе на руку. В таком порядке они выехали со двора. Дождь хлестал им в лицо, и они крупной кавалерийской рысью поехали сначала по неровной мостовой города, а потом по дороге, покрытой лужами и рытвинами. И таким же порядком, меняя только лошадей да переходя от крупной рыси в более умеренный шаг, они проскакали все пространство грязного пути вплоть до столицы Франции.
   Они ехали всю ночь, остановились только часа через два после восхода солнца и отдыхали до наступления сумерек. Конвойные были так нищенски одеты, что для защиты от холода обертывали свои босые ноги соломенными жгутами и поверх изодранного платья окутывали также соломой свои плечи и спины, чтобы не слишком промокнуть от дождя. Помимо того что близкое соседство с подобными личностями было ему неприятно просто из брезгливости, тем более что один из конвойных патриотов был постоянно пьян и очень неосторожно обращался с ружьем, Чарльз Дарней не испытывал серьезных опасений за свою жизнь и не придавал особого значения тому факту, что его везли под конвоем. Он рассуждал, что задержание под стражей еще ничего не доказывает, потому что он никому пока не излагал причин своего прибытия во Францию, а в подтверждение своих слов может привести свидетеля, который покуда еще содержится в тюрьме при аббатстве.
   Но когда они достигли города Бове, что случилось под вечер, когда улицы были полны народу, он не мог долее скрывать от себя, что дело принимало тревожный оборот. Зловещая толпа собралась у ворот почтового двора в ту минуту, как он слезал с лошади, и множество голосов закричало очень громко:
   -- Долой эмигранта!
   Он только что собрался спрыгнуть с седла, но в ту же секунду снова утвердился на лошади, находя, что тут безопаснее, и, обращаясь к толпе, сказал:
   -- Какой же я эмигрант, друзья мои? Разве вы не видите, что я по своей доброй воле приехал во Францию?
   -- Ты проклятый эмигрант! -- крикнул кузнец, яростно пробираясь сквозь толпу с молотом в руке. -- Проклятый эмигрант, вот кто ты!
   Смотритель почтовой конторы выступил вперед и, став между всадником и кузнецом, подбиравшимся к уздечке его лошади, сказал примирительным тоном:
   -- Оставь, оставь! Его будут судить в Париже.
   -- Судить будут! -- повторил кузнец, взмахнув молотом. -- Значит, и осудят как изменника!
   Толпа одобрительно заревела.
   Остановив смотрителя, который, взяв его лошадь под уздцы, хотел скорее ввести ее во двор (а пьяный патриот, преспокойно сидя в седле, смотрел на эту сцену), Дарней выждал, пока стало немножко потише, и сказал:
   -- Друзья, вы ошибаетесь или вас обманули. Я никогда не был изменником.
   -- Он врет! -- крикнул кузнец. -- С тех пор как издан декрет, он объявлен предателем! Его жизнь принадлежит народу! Он не имеет права распоряжаться своей проклятой жизнью!
   Дарней, заметив, как поблескивают глаза собравшихся, думал, что вот сейчас все бросятся на него, но в ту же секунду смотритель повернул его лошадь во двор, конвойные последовали за ней по пятам, и смотритель быстро захлопнул ветхие ворота и задвинул их изнутри засовами. Кузнец стукнул по ним молотом, но других демонстраций не произошло.
   Дарней поблагодарил смотрителя и, уже стоя возле него на почтовом дворе, спросил:
   -- Что это за декрет, о котором упомянул кузнец?
   -- Это издан такой указ, чтобы распродавать имущество эмигрантов.
   -- Когда он издан?
   -- Четырнадцатого числа.
   -- Я в этот день выехал из Англии!
   -- Все говорят, что это будет не единственный указ, уверяют, что вскоре издадут и другие, а может быть, уже и сделали это... Хотят объявить всех эмигрантов изгнанными из отечества, а тех, которые возвратятся, казнить смертью. Вот это и хотел сказать кузнец, говоря, что вы не имеете права распоряжаться своей жизнью.
   -- Но эти декреты еще не объявлены?
   -- А я почем знаю, -- молвил смотритель, пожав плечами, -- может, и объявлены или по крайней мере скоро будут. Не все ли равно? Ничего не поделаешь!
   Они улеглись на соломе под навесом и отдыхали до полуночи, после чего снова тронулись в путь из уснувшего города. В числе многих странных изменений в привычном строе жизни Дарнея поражало кажущееся отсутствие сна среди населения. Когда после длинного переезда по пустынным дорогам они подъезжали к какой-нибудь бедной деревушке, оказывалось, что жалкие лачуги были ярко освещены, а обыватели среди темной ночи водят хороводы вокруг тощего деревца, именуемого Древом Свободы, или, собравшись гурьбой, распевают хором песни о вольности. К счастью, однако же, в эту ночь город Бове спал, что вывело их из великого затруднения, и они без всяких задержек выехали в чистое поле и отправились дальше, по безвременно холодной и мокрой погоде, через истощенные нивы, совсем не обработанные в этот год. Зрелище было унылое и разнообразилось лишь тем, что местами чернели остатки сгоревших зданий или вдруг из засады выскакивала на дорогу кучка патриотов, стороживших все малейшие тропинки и перекрестки.
   К утру наконец они добрались до стен Парижа.
   Когда они подъехали к заставе, ворота были заперты и в караульне оказался сильный отряд стражи.
   -- Где бумаги арестанта? -- спросил человек властного и решительного вида, вызванный одним из сторожей.
   Чарльз Дарней, неприятно пораженный таким словом, попросил говорившего принять во внимание, что он свободный путешественник и французский гражданин, что конвой дан ему ввиду неспокойного состояния страны и что за этот конвой он сам заплатил наличными деньгами.
   Тот же человек, не обративший ни малейшего внимания на его слова, повторил тем же тоном:
   -- Где бумаги этого арестанта?
   Оказалось, что они запрятаны в колпаке пьяного патриота, который их и представил. Взглянув на письмо Габеля, человек властного вида видимо удивился, даже как будто смутился и очень пристально и внимательно посмотрел на Дарнея.
   Не вымолвив ни слова, он оставил арестанта и конвойных на улице, а сам пошел в караульню; они так и остались верхом на своих конях перед запертыми воротами. Пока длилось это неопределенное положение, Чарльз Дарней глядел по сторонам и заметил, что на гауптвахте была смешанная стража из солдат и патриотов и что последних было гораздо больше, чем первых; он заметил также, что крестьян на телегах с разной провизией пропускали в город довольно легко и скоро, но зато выезд из города был сильно затруднен даже для самого бедного люда. На улице стояла длинная вереница мужчин и женщин всякого звания, не считая животных и экипажей всевозможных сортов, и все это ожидало пропуска. Но предварительный досмотр производился с такой строгостью, что они проникали через ворота за город крайне медленно. Некоторые из них, очевидно, знали, что их очередь придет еще очень не скоро, а потому расположились на земле табором: одни спали, другие курили, третьи разговаривали или просто слонялись вокруг. Красные колпаки и трехцветные кокарды были решительно у всех мужчин и женщин.
   Около получаса Дарней сидел на лошади и наблюдал то, что было кругом, как вдруг перед ним снова появился тот же властный человек и приказал караульному открыть заставу. После этого он вручил конвойным, как пьяному, так и трезвому, расписку в том, что принял от них арестанта с рук на руки, а Дарнею сказал, чтобы он слез с лошади. Дарней повиновался, а конвойные, не въезжая в город, отправились восвояси, уводя за собой его усталого коня.
   Вслед за своим путеводителем он вошел в караульню, где сильно пахло простым вином и табачным дымом и где некоторое количество солдат и патриотов стояло и лежало кругом, кто пьяный, кто трезвый, в различных степенях опьянения и полусонного бодрствования. Комната освещалась отчасти масляными фонарями, догоравшими с вечера, отчасти тусклым светом туманного и облачного утра, что придавало ей тот же характер неопределенности. На конторке разложены были какие-то списки, а перед конторкой заседал чиновник грубого и мрачного вида.
   -- Гражданин Дефарж, -- сказал он, обращаясь к спутнику Дарнея и выкладывая листок чистой бумаги, на котором собирался писать, -- это эмигрант Эвремонд?
   -- Это он.
   -- Сколько вам лет, Эвремонд?
   -- Тридцать семь.
   -- Вы женаты, Эвремонд?
   -- Да.
   -- Где женились?
   -- В Англии.
   -- Без сомнения. Где ваша жена, Эвремонд?
   -- В Англии.
   -- Без сомнения. Эвремонд, вы отправитесь в крепость, в тюрьму.
   -- Боже правый! -- воскликнул Дарней. -- По каким законам и за какую провинность?
   Чиновник на минуту отвел глаза от бумаги и посмотрел на него:
   -- У нас заведены новые законы, Эвремонд, и новые провинности, с той поры как вы отлучились из Франции.
   Сказав это, он сурово усмехнулся и продолжал писать.
   -- Прошу вас заметить, что я добровольно приехал, вняв письменной просьбе французского гражданина, изложенной в документе, лежащем перед вами. Я с тем и явился, чтобы оправдать его и самого себя. Я только и прошу, чтобы мне как можно скорее доставили к тому случай. Разве я не в своем праве?
   -- У эмигрантов нет прав, Эвремонд, -- тупо отвечал чиновник. Он дописал, что было нужно, перечел написанное, засыпал песком и передал листок гражданину Дефаржу, прибавив: -- В секретное.
   Гражданин Дефарж махнул бумагой в сторону арестанта, давая понять, что он должен следовать за ним. Арестант пошел, и два вооруженных патриота немедленно поднялись и образовали пеший конвой.
   -- Это вы, -- сказал Дефарж вполголоса, пока они сходили с крыльца гауптвахты и направлялись в город, -- это вы женились на дочери доктора Манетта, бывшего когда-то пленником в Бастилии, которая больше не существует?
   -- Да, я! -- отвечал Дарней, взглянув на него с удивлением.
   -- Мое имя -- Дефарж, и я держу винную лавку в предместье Сент-Антуан. Вы, может быть, слыхали обо мне?
   -- Моя жена к вам приезжала за своим отцом? Да!
   Слово "жена" как будто напомнило гражданину Дефаржу нечто очень мрачное, и он с внезапным раздражением сказал:
   -- Во имя той зубастой бабы, что недавно народилась и зовется гильотиной, на какого черта вы приехали во Францию?
   -- Я только сейчас при вас объяснял причину моего приезда. Разве вы не верите, что это чистая правда?
   -- Плохая правда... для вас! -- молвил Дефарж, нахмурив брови и глядя прямо перед собой.
   -- Право, я совсем как потерянный, ничего не понимаю. Все здесь до того изменилось, так неожиданно, так внезапно и произвольно, что я не знаю, что предпринять. Согласны вы оказать мне небольшую помощь?
   -- Нет! -- отрезал гражданин Дефарж, продолжая глядеть прямо перед собой.
   -- Ответите вы мне на один вопрос?
   -- Может быть; судя по свойству вопроса. Во всяком случае, можете задавать его.
   -- В этой тюрьме, куда меня так несправедливо отправляют, буду ли я иметь возможность свободного общения с остальным миром?
   -- А вот увидите.
   -- Ведь не буду же я там погребен заживо, без суда и без способов представить объяснение своих поступков?
   -- Вот увидите. А что ж такое? Бывало, что людей погребали заживо еще и в худших тюрьмах.
   -- Но я к таким делам никогда не был причастен, гражданин Дефарж!
   Гражданин Дефарж, вместо ответа, бросил ему суровый взгляд и молча повел его дальше. Чем дольше длилось это молчание, тем меньше было надежды смягчить его; так по крайней мере казалось Дарнею. Поэтому он поспешил сказать:
   -- Для меня в высшей степени важно (вам, гражданин, еще лучше моего известно, насколько это важно), чтобы о моем аресте было сообщено мистеру Лорри в Тельсонов банк. Мистер Лорри англичанин, в настоящее время должен быть в Париже, и я бы желал, чтобы это сведение было ему доставлено без всяких комментариев; просто сказать ему, что меня заключили в тюрьму в крепости. Согласны вы сделать это для меня?
   Дефарж ответил упрямо:
   -- Я для вас ничего не сделаю. Мой долг служить отечеству и народу. Я поклялся быть им верным слугой против вас. Я для вас ничего делать не буду.
   Чарльз Дарней понял, что умолять бесполезно, притом гордость его была возмущена. Они шли безмолвно, и он невольно замечал, до какой степени публика привыкла к зрелищу проводимых по улицам арестантов. Даже ребятишки почти не замечали их. Не многие из прохожих оборачивались, некоторые грозили ему пальцем как аристократу. А впрочем, видеть, как хорошо одетого человека ведут в тюрьму, было для них не более странно, чем видеть, как батрак в рабочем платье идет пахать. В одном из узких и грязных переулков, по которым они проходили, какой-то пламенный оратор, стоя на табуретке, держал речь к возбужденной толпе, перечисляя ей преступления, совершенные против народа королем и особами королевской фамилии. Из нескольких слов этого краснобая, случайно долетевших до его слуха, Чарльз Дарней впервые узнал, что король сидит в тюрьме и что все иностранные послы выехали из Парижа. По дороге (исключая город Бове) он ровно никаких вестей не слышал -- так успешно и основательно был он отделен от всего мира своими провожатыми и той бдительной охраной, которую встречал повсюду.
   Он, конечно, успел уже постигнуть, что ему угрожают гораздо большие опасности, чем те, о которых он подозревал при отплытии из Англии. Он понимал, что попал в очень неблагоприятные обстоятельства, что с каждой минутой дела запутываются и могут запутать его самого. Он должен был сознаться самому себе, что, если бы мог предвидеть положение страны в том виде, как оно образовалось на этих днях, он не предпринимал бы этой поездки. И все-таки предчувствия не подсказывали ему ничего такого ужасного, как могли бы вообразить мы в позднейшее время и при сходных условиях. Как ни смутно представлялось ему будущее, оно было ему до такой степени неизвестно, что он продолжал надеяться на благополучный исход. Ему и в голову не приходило, чтобы так близка была пора страшнейшей резни, длившейся дни и ночи напролет в течение немногих дней, но наложившая громадное кровавое пятно на это время, совпадавшее с обычным временем благословенной осенней жатвы. Он сегодня в первый раз услышал о существовании той "зубастой бабы, что недавно народилась и зовется гильотиной", да и большинство народа едва ли знало ее хотя бы по имени. Очень возможно, что те ужасные злодеяния, которые вскоре должны были совершиться, в эту пору еще не нарождались даже в воображении тех, кто их осуществил; что же удивительного, что в мягкой душе Дарнея не было ни тени подобных опасений.
   Ему казалось очень вероятным, что придется пострадать от людской несправедливости, посидеть в тюрьме, подвергнуться жестокой разлуке с женой и ребенком, но дальше этого он ничего не опасался. С такими мыслями, и так довольно тяжелыми, вступил он во двор крепостной тюрьмы.
   Человек с опухшим лицом отпер крепкую калитку, и Дефарж представил ему арестанта, сказав:
   -- Эмигрант Эвремонд.
   -- Кой черт! Сколько же их еще будет! -- воскликнул человек с опухшим лицом.
   Дефарж взял с него расписку в получении, не отвечая на его восклицание, и ушел с обоими патриотами.
   -- Я говорю, кой черт! -- воскликнул опять тюремщик, обращаясь к своей жене. -- Сколько же их еще будет?
   Жена, как видно, не умела с точностью ответить на этот вопрос и заметила только:
   -- Что же делать, мой друг, надо запастись терпением.
   Трое тюремных сторожей, вошедшие по данному ею звонку, подтвердили ее замечание, и один из них прибавил, что это делается "из любви к свободе", -- что было довольно неожиданно при такой обстановке.
   Крепостная тюрьма отличалась самым унылым видом: темная, грязная, пропитанная застоявшимся спальным воздухом. Удивительно, как скоро образуется этот отвратительный воздух всюду, где спят и недостаточно проветривают спальные помещения!
   -- Еще и в секретное! -- ворчал тюремщик, просматривая врученную ему бумагу. -- Там и без того битком набито, того и гляди, лопнет с натуги!
   Он с большим неудовольствием сунул бумагу в реестровую книгу, после чего Чарльз Дарней еще с полчаса ждал дальнейших распоряжений, то шагая из угла в угол по длинной комнате со сводами, то сидя на каменной скамье. Его задержали единственно затем, чтобы главный тюремщик и младшие сторожа хорошенько запомнили его лицо и фигуру...
   -- Ну, -- сказал наконец тюремщик, взявшись за ключи, -- идите за мной, эмигрант.
   В унылом сумраке тюремного освещения они пошли по коридорам и лестницам, и много тяжелых дверей с грохотом захлопнулось за ними, прежде чем они достигли просторного, низкого, сводчатого зала, где было множество заключенных обоего пола. Женщины сидели вокруг длинного стола: читали, писали, вязали, шили, вышивали; мужчины большей частью стояли за их стульями или прохаживались по комнате.
   Инстинктивная привычка соединять понятие об арестантах с преступлением и позором заставила Дарнея отшатнуться от этой компании. Но в довершение всех странностей его странного путешествия было то, что все они разом поднялись ему навстречу и приняли его с той утонченной вежливостью и изысканной грацией, которые бы присущи светскому обществу того времени.
   Эти деликатные формы общежития были подернуты таким мрачным колоритом в этой грубой и грязной тюремной обстановке, так странно было видеть их среди стольких бедствий и треволнений, что Дарнею показалось будто его окружили выходцы с того света. Все до одного призраки! Вот призраки красоты, величия, изящества, все призраки гордости, легкомыслия, остроумия, тут призрак юности, там призрак старости, и все ждут его переселения с этих пустынных берегов, все взирают на него глазами, измененными тем смертельным недугом, от которого они здесь умерли.
   Дарней стоял как вкопанный. Тюремщик остановился рядом с ним, остальные сторожа ходили по комнате и были бы очень натуральны при исполнении своих обязанностей при других условиях; но они казались вдвое более грубы и неуклюжи по сравнению с этими печальными матерями, цветущими девицами, хорошенькими кокетками, молодыми красавицами, благовоспитанными дамами почтенных лет, и этот разительный контраст еще более напоминал о царстве теней. Да, все они призраки! Что же это, не болезненный ли бред произвел в нем сначала впечатление длинного, странного путешествия, а потом навел его на картину этих бледных теней?
   -- Во имя всех собравшихся здесь сотоварищей по несчастью, -- сказал один из джентльменов благородной наружности, выступая вперед, -- имею честь приветствовать вас в крепости и выразить вам общее соболезнование по поводу того злоключения, которое привело вас в нашу среду. Желаем вам скорого и благополучного освобождения! При других обстоятельствах было бы невежливо, но здесь позволительно спросить, как ваше имя и звание?
   Чарльз Дарней очнулся и ответил в самых приличных выражениях, какие мог придумать.
   -- Надеюсь, однако же, -- продолжал тот же джентльмен, следя глазами за тюремщиком, отошедшим в другой угол, -- надеюсь, что вы не в секретном?
   -- Я не понимаю, что означает это выражение, но слышал, что меня назначили именно туда.
   -- Ах, какая жалость! Весьма сожалеем об этом. Но не унывайте, многие из членов нашего общества сначала побывали в секретном, но ненадолго.
   Затем, обращаясь к остальным и возвысив голос, он сказал:
   -- С прискорбием сообщаю вам: в секретном!
   Поднялся тихий ропот сочувствия. Чарльз Дарней направился через зал к двери за железной решеткой, где стоял поджидавший его тюремщик, и услышал несколько голосов, в числе которых особенно выдавались мягкие и ласковые голоса женщин, провожавших его добрыми пожеланиями и ободрениями. Дойдя до двери, он обернулся, чтобы еще раз поблагодарить их от всего сердца; тюремщик запер дверь, и эти призрачные лица навеки исчезли из его глаз.
   Калитка в стене вела на лестницу в верхние этажи. Поднявшись на сорок ступеней (только полчаса прошло с той минуты, как его объявили арестантом, а он уж сосчитал ступени!), тюремщик отпер низкую черную дверь, и они вошли в одиночную келью. Там было холодно и сыро, но нетемно.
   -- Ваша камера, -- сказал тюремщик.
   -- Почему же меня посадили в одиночку?
   -- А я почем знаю!
   -- Можно мне купить перо, чернил, бумаги?
   -- Мне про это ничего не сказано. Когда к вам придут проверять, тогда и спросите. А теперь вы только и можете покупать себе еду, больше ничего.
   В келье были стул, стол и соломенная постель. Перед уходом тюремщик осмотрел эти предметы и все четыре стены, а заключенный, стоя против него и прислонившись к стене, подумал: "Этот сторож так странно распух с головы до ног, точно он утонул и весь налился водой". Когда сторож ушел, арестант опять подумал: "Вот я один, точно и я умер". Потом наклонился освидетельствовать постель, но с отвращением отвернулся и подумал: "Вот такие же ползучие твари заводятся в трупах после смерти".
   -- Пять шагов в одну сторону, четыре с половиной в другую. Пять шагов в одну сторону, четыре с половиной в другую.
   Арестант шагал по камере вдоль и поперек и все считал шаги, а городской шум достигал до его слуха в виде глухого барабанного боя и буйного рева человеческих голосов.
   -- Он шил башмаки. Шил башмаки. Шил башмаки.
   Арестант снова начал считать шаги, ускоряя походку, чтобы отвлечь свой ум от шитья башмаков.
   -- Призраки исчезли, когда дверь захлопнулась. А среди них было одно видение... дама в черном платье... она облокотилась на подоконник, и свет падал на ее золотистые волосы, точно у... Нет, поедем опять... ради бога, поедем через освещенные деревушки, туда, где население не спит... Он шил башмаки, шил башмаки, шил башмаки... Пять шагов вдоль и четыре с половиной поперек...
   С такими обрывками мыслей и образов в своей отуманенной голове арестант все быстрее шагал по келье, упорно пересчитывая шаги; шум и рев, доносившиеся с улиц, постепенно изменяли свой характер: ему все еще слышался глухой барабанный бой, покрываемый человеческими голосами, но в числе их чудились ему стоны и вопли знакомых голосов.
  

Глава II
ТОЧИЛЬНОЕ КОЛЕСО

   Тельсонов банк в парижском квартале Сен-Жермен помещался во флигеле огромного дома, стоявшего внутри двора, отделенного от улицы высокой стеной и надежными воротами. Дом принадлежал важному титулованному сановнику, который жил в нем до той минуты, когда наступившие в городе беспорядки вынудили его бежать, переодевшись в платье своего собственного повара, и перебраться за границу. Превратившись таким образом в обыкновенного зверя, удирающего от охотников, он тем не менее был самым важным барином, который когда-то выпивал чашку шоколада не иначе как с помощью троих здоровенных лакеев, не считая упомянутого повара.
   Его светлость изволил скрыться, а три здоровенных парня искупили грех получения от него крупного жалованья тем, что выразили пламенную готовность перерезать ему горло на алтаре народившейся республики, единой и нераздельной (свобода, равенство, братство или смерть!), -- после чего дом его был попросту отобран в казну. События совершались так быстро и декреты так поспешно следовали один за другим, что к вечеру третьего сентября представители народоправства были уже законными обладателями дворца его светлости, водрузили на нем трехцветный флаг и пили водку в парадных залах.
   Если бы в Лондоне Тельсонов банк поместить в таком же здании, как в Париже, глава фирмы вскоре сошел бы с ума и попал в газеты. Ибо возможно ли вообразить себе строгую отчетность и почтенное благоприличие британской банкирской конторы среди двора, украшенного рядами померанцевых деревьев в кадках, и в таком доме, где над самой кассой сидел купидон?
   Однако же в Париже все это было. Правда, купидона по распоряжению Тельсона в свое время замазали белилами, но другой, точно такой же, и по сю пору резвился на потолке, очень легко одетый, и с утра до ночи прицеливался к деньгам, что и в действительной жизни частенько бывает с купидонами. Если бы такая обстановка случилась в Лондоне, на Ломбард-стрит, купидон неминуемо привел бы банк в полное разорение, особенно приняв во внимание, что непосредственно за этим юным язычником помещался некий альков с занавесками, а в стене было вделано зеркало, да и клерки были совсем не старые люди, которые не прочь были публично потанцевать при каждом удобном случае. Но во Франции банкирская контора Тельсона и с такой утварью могла действовать как нельзя лучше; ее репутация оставалась пока незатронутой, никто не пугался игривой обстановки, и никому еще не приходило в голову из-за таких причин требовать свои вклады обратно.
   Кто отныне будет получать деньги от Тельсона, сколько их тут останется и сколько пропадет и будет позабыто вкладчиками; какая серебряная посуда, какие бриллиантовые уборы будут тускнеть в потаенных хранилищах Тельсона, пока владельцы их будут томиться в заключении, а потом умрут насильственной смертью; сколько в счетных книгах будет несведенных итогов и сколько балансов придется отнести за счет лиц, ушедших в иной мир, -- все это было неизвестно в тот вечер никому на свете, в том числе и самому мистеру Джервису Лорри, сколько бы он ни ломал себе голову над этими вопросами. Он сидел у только что разведенного огня; в этом ненастном и бесплодно есть уже, а можетъ быть нѣтъ. Не все ли равно! Что вы тутъ подѣлаете?
   Они отдыхали на соломѣ сѣновала до полуночи, а затѣмъ, когда всѣ въ городѣ легли спать, отправились дальше. Къ числу странныхъ перемѣнъ въ самыхъ обыкновенныхъ вещахъ, которыя дѣлали это путешествіе почти фантастическимъ, не послѣднее мѣсто занимала овладѣвшая всѣми безсонница. Проѣхавъ нѣкоторое разстояніе по совершенно необитаемымъ, пустыннымъ дорогамъ, они неожиданно подъѣзжали къ ветхимъ, жалкимъ избушкамъ, которыя не были погружены во мракъ, но ярко освѣщены; близъ этихъ избушекъ, точно призраки среди ночной тьмы, кружились люди, держа другъ друга за руки, вокругъ дерева свободы и пѣли пѣсни свободы. Къ счастью въ эту ночь въ Бовэ всѣ спали и это дало имъ возможность спокойно выбраться изъ города и снова выѣхать на уединенную дорогу; они продолжали трястись по холоду и сырости, среди обнаженныхъ полей, которыя не дали никакой жатвы въ этотъ годъ; поля смѣнялись черными развалинами сгорѣвшихъ домовъ. Время отъ времени путь ихъ разнообразился появленіемъ изъ засады патріотическаго патруля, которые были разставлены по всѣмъ дорогамъ.
   Въ одинъ прекрасный день на разсвѣтѣ они прибыли, наконецъ, къ стѣнамъ Парижа. Застава была закрыта и охранялась стражей, когда они подъѣхали къ ней.
   -- Гдѣ бумаги арестанта?-- спросилъ человѣкъ рѣшительнаго гида, облеченный, повидимому, властью и вызванный изъ караульни.
   Непріятно пораженный этими словами, Чарльзъ Дарнэ поспѣшилъ заявить, что онъ свободный путешественникъ и французскій гражданинъ, котораго сопровождаетъ конвой, данный ему по причинѣ безпокойнаго положенія страны и что онъ заплатилъ за этотъ конвой.
   -- Гдѣ бумаги арестанта?-- повторилъ тотъ же человѣкъ, не обращая вниманія на слова Дарнэ.
   Бумаги оказались въ шапкѣ пьянаго патріота, который поспѣшилъ вынуть ихъ оттуда. Просмотрѣвъ письма Габелля, то же лицо, облеченное властью, съ нѣкоторымъ удивленіемъ и безпокойствомъ пристально взглянуло на Дарнэ.
   Не сказавъ ни слова, этотъ человѣкъ оставилъ конвой и конвоируемаго и вошелъ въ караульню. Въ ожиданіи его выхода Чарльзъ Дарнэ занялся осмотромъ всего окружающаго и замѣтилъ при этомъ, что застава охраняется смѣшаннымъ карауломъ изъ солдатъ и патріотовъ (послѣднихъ было больше), что телѣги крестьянъ съ провизіей и всевозможные мелкіе торговцы пропускались въ городъ довольно легко, но выходъ оттуда даже для людей нисшаго класса былъ очень затруднителенъ. Цѣлая толпа мужчинъ и женщинъ, не говоря уже о животныхъ и всевозможнаго рода экипажахъ, ждала пропуска; но такъ какъ допросы и провѣрка паспортовъ проѣзжающихъ черезъ заставу происходили очень медленно, то нѣкоторые, зная, что очередь не скоро дойдетъ до нихъ, ложились на землю и засыпали, или курили, а другіе разговаривали или прогуливались взадъ и впередъ. Красная шапка и трехцвѣтная кокарда виднѣлись повсюду, какъ у мужчинъ, такъ и женщинъ.
   Полчаса просидѣлъ Дарнэ на сѣдлѣ, успѣвъ за это время ознакомиться со всѣмъ происходившимъ кругомъ него, когда къ нему снова подошелъ человѣкъ, облеченный властью, и приказалъ открыть ворота. Затѣмъ онъ выдалъ конвою, и пьяному, и трезвому, росписку въ томъ, что конвоируемый доставленъ на мѣсто и приказалъ Дарнэ слѣзть съ лошади. Онъ повиновался, а оба патріота, взявъ подъ уздцы его усталую лошадь, повернули обратно и уѣхали, не заѣзжая въ городъ.
   Чарльзъ Дарнэ въ сопровожденіи человѣка, облеченнаго властью, вошелъ въ караульню, гдѣ пахло простымъ виномъ, гдѣ кругомъ стояли и лежали солдаты и патріоты, сонные и бодрствующіе, пьяные и трезвые, во всевозможныхъ видахъ и стадіяхъ сна и бодрствованія, хмѣля и трезвости. Караульня освѣщалась частью догорающимъ ночникомъ, частью блѣдными лучами начинающагося разсвѣта, что вполнѣ соотвѣтствовало окружающей обстановкѣ.
   Нѣсколько открытыхъ списковъ лежало на столѣ, за которымъ сидѣлъ грубый и мрачный офицеръ.
   -- Гражданинъ Дефаржъ,-- сказалъ онъ, обращаясь къ проводнику Дарнэ, когда тотъ передалъ ему бумагу.-- Это и есть эмигрантъ Эвремондъ?
   -- Онъ самый.
   -- Сколько лѣтъ, Эвремондъ?
   -- Тридцать семь.
   -- Женаты, Эвремондъ?
   -- Да,
   -- Гдѣ женились?
   -- Въ Англіи.
   -- Безъ сомнѣнія. Гдѣ ваша жена, Эвремондъ?
   -- Въ Англіи.
   -- Безъ сомнѣнія. Вы приговариваетесь, Эвремондъ, къ заключенію въ тюрьму Ла-Форсъ.
   -- Праведное Небо!-- воскликнулъ Дарнэ.-- На основаніи какихъ законовъ и за какое преступленіе?
   Офицеръ взглянулъ на него изъ за листа бумаги.
   -- Съ тѣхъ поръ, какъ вы уѣхали отсюда, Эвремондъ, у насъ появились новые законы и новыя преступленія,-- сказалъ онъ съ злобной улыбкой, продолжая писать.
   -- Я прошу васъ обратить вниманіе на то, что я пріѣхалъ сюда добровольно, призванный сюда письмомъ гражданина, которое лежитъ передъ вами. Умоляю объ одномъ, дайте мнѣ возможность исполнить безъ замедленія то, о чемъ онъ меня проситъ. Развѣ я не вправѣ ожидать этого?
   -- Эмигранты не имѣютъ никакихъ правъ, Эвремондъ,-- было ему отвѣтомъ. Офицеръ продолжалъ писать до конца, затѣмъ прочелъ написанное про себя, посыпалъ пескомъ и, передавъ Дефаржу, сказалъ:-- Секретно!
   Дефаржъ взялъ бумагу и сказалъ Дарнэ, чтобъ онъ слѣдовалъ за нимъ. Дарнэ повиновался и за нимъ послѣдовалъ конвой изъ двухъ вооруженныхъ патріотовъ.
   -- Не вы ли,-- спросилъ Дефаржъ шепотомъ, когда они вышли изъ караульни и направились къ Парижу,-- женились на дочери доктора Манетта, который былъ раньше заключенъ въ Бастиліи?
   -- Да,-- отвѣчалъ Дарнэ, съ удивленіемъ взглянувъ на него.
   -- Меня зовутъ Дефаржъ и я имѣю винную лавку въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ. Вы, быть можетъ, слышали обо мнѣ?
   -- Не къ вамъ ли пріѣзжала моя жена. за своимъ отцомъ?
   Слово "жена" произвело, повидимому, очень непріятное впечатлѣніе на Дефаржа, который сказалъ съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ въ голосѣ:
   -- Во имя вновь народившейся женщины, извѣстной подъ названіемъ гильотины, спрашиваю васъ -- зачѣмъ вы пріѣхали во Францію?
   -- Нѣсколько минутъ тому назадъ вы слышали уже "зачѣмъ". Вы не вѣрите, что я сказалъ правду?
   -- Плохая правда для васъ,-- сказалъ Дефаржъ, нахмуривъ брови и уставившись въ пространство.
   -- Я положительно ничего не понимаю. Все здѣсь такъ измѣнилось, все такъ неожиданно для меня, всюду такая несправедливость, что я совершенно теряюсь. Можете вы чѣмъ нибудь помочь мнѣ?
   -- Нѣтъ!-- отвѣчалъ Дефаржъ, продолжая неподвижно смотрѣть впередъ.
   -- Можете вы отвѣтить мнѣ на одинъ вопросъ?
   -- Можетъ быть... смотря на какой. Скажите, въ чемъ дѣло,
   -- Изъ этой тюрьмы, куда меня отправляютъ такъ несправедливо, позволятъ ли мнѣ сноситься съ внѣшнимъ міромъ?
   -- Увидите сами.
   -- Неужели меня похоронятъ тамъ, осудятъ, не давъ мнѣ возможности оправдаться?
   -- Увидите. Что-жъ изъ этого? Были и до васъ такіе люди, которыхъ хоронили въ тюрьмахъ.
   -- Но я никогда не дѣлалъ этого, гражданинъ Дефаржъ!
   Дефаржъ вмѣсто отвѣта мрачно взглянулъ на него и продолжалъ идти молча. Чѣмъ дольше онъ молчалъ, тѣмъ слабѣе становилась надежда -- такъ думалось Дарнэ -- на смягченіе его участи. Онъ все же рѣшился заговорить.
   -- Мнѣ весьма важно будетъ узнать (вамъ, гражданинъ, еще болѣе моего извѣстно, какъ это важно), могу ли я войти въ сношеніе съ мистеромъ Лорри изъ банка Тельсона, съ англійскимъ джентльменомъ, который теперь въ Парижѣ, и сообщить ему просто, безъ всякихъ комментарій, что я заключенъ въ тюрьму Ла-Форсъ? Можете вы это сдѣлать для меня?
   -- Я ничего не могу сдѣлать для васъ,-- мрачно отвѣчалъ ему Дефаржъ.-- Я обязанъ служить своему отечеству и народу. Я клялся служить обоимъ противъ васъ. Я ничего не сдѣлаю для васъ.
   Чарльзъ Дарнэ увидѣлъ, что дальнѣйшій разговоръ безполезенъ, да къ тому же и чувство гордости въ немъ было затронуто. Пока они шли такимъ образомъ, продолжая молчать, онъ не могъ не замѣтить до чего привыкъ народъ къ зрѣлищу проводимыхъ по улицамъ узниковъ. Даже дѣти почти никакого вниманіе не обращали на него. Нѣкоторые прохожіе только поворачивали голову въ его сторону, а нѣкоторые указывали на него пальцами, какъ на аристократа; однимъ словомъ, видъ человѣка хорошо одѣтаго и отправляющагося въ тюрьму былъ, повидимому, такъ же обыченъ, какъ и видъ рабочаго, отправляющагося на работу. Въ одной узкой, мрачной и грязной улицѣ они прошли мимо какого-то оратора, который стоялъ на стулѣ и держалъ пылкую рѣчь къ возбужденнымъ слушателямъ о преступленіяхъ, совершенныхъ противъ народа королемъ и королевской семьей. Изъ нѣсколькихъ словъ дошедшихъ до его слуха, Чарльзъ Дарнэ узналъ, что король находится въ тюрьмѣ и всѣ иностранные посланники уѣхали изъ Парижа. Дорогою онъ ничего объ этомъ не слышалъ. Конвой и безпрестанный надзоръ держали его въ сторонѣ отъ совершающихся событій.
   Да, онъ понялъ теперь, что очутился среди гораздо большихъ опасностей, чѣмъ всѣ прежнія, которымъ онъ подвергался со времени отъѣзда своего изъ Англіи. Онъ понялъ теперь, что опасность эта постепенно увеличивалась. Онъ невольно подумалъ, что имѣй онъ возможность предвидѣть всѣ случившіяся здѣсь событія, онъ ни за что не предпринялъ бы этого путешествія. По всѣ эти неудачи не казались ему настолько уже мрачными, насколько они должны были казаться при существующихъ обстоятельствахъ. Въ какомъ смутномъ видѣ ни представлялось ему будущее, все же оно не казалось ему такимъ неизвѣстнымъ, чтобы сквозь него не проглядывалъ лучъ надежды. Ужасная рѣзня, продолжавшаяся здѣсь нѣсколько дней и залившая кровью давно уже подготовлявшуюся жатву, была ему такъ же мало извѣстна, какъ если бы она случилась сто тысячъ лѣтъ тому назадъ. Новорожденная женщина, окрещенная именемъ "гильотины" была ему извѣстна только но имени, какъ и большинству. Ужасныя убійства, которыя должны были совершиться въ самомъ непродолжительномъ времени, врядъ ли еще зарождались въ мозгу самыхъ участниковъ ихъ. Какъ же могли они представиться возможными уму кроткому и великодушному?
   Тюремное заключеніе со всей его несправедливостью и грубостью, сопровождаемое разлукой съ женой и ребенкомъ, ясно представлялось Чарльзу Дарнэ, но кромѣ этого онъ ничего себѣ ужаснаго не представлялъ. Съ такими мыслями въ головѣ прибылъ онъ къ тюрьмѣ Ла-Форсъ.
   Человѣкъ съ отекшимъ лицомъ открылъ тяжелую калитку и Дефаржъ сказалъ ему:
   -- Эмигрантъ Эвремондъ.
   -- Чортъ возьми! Сколько ихъ сюда пришлютъ еще!-- воскликнулъ человѣкъ съ отекшимъ лицомъ.
   Дефаржъ, ни слова не отвѣчая на это восклицаніе, получилъ росписку и удалился со своими двумя товарищами патріотами.
   -- Чортъ возьми, опять-же говорю,-- повторилъ тюремщикъ, оставшись одинъ со своей женой.-- Сколько ихъ сюда пришлютъ еще!
   Жена тюремщика, заранѣе приготовившая отвѣтъ на это, восклицаніе, сказала ему:
   -- Терпѣніе, мой другъ!
   Три тюремщика, вошедшіе на ея звонокъ, выразили то же мнѣніе, какъ и первый, и прибавили:-- Да здравствуетъ свобода!
   Слова эти казались неприличными въ такомъ ужасномъ мѣстѣ.
   Тюрьма Ла-Форсъ была тюрьма мрачная, грязная, съ ужаснымъ запахомъ затхлой, не провѣтриваемой спальни. Удивительно какъ скоро, во всѣхъ рѣшительно худо содержимыхъ мѣстахъ сказывается этотъ зловредный запахъ.
   -- Въ секретную!-- проворчалъ тюремщикъ, просматривая бумагу.-- Точно у меня и безъ того не набито все биткомъ!
   Продолжая ворчать, онъ воткнулъ бумагу на крючекъ и Чарльзъ Дарни сидѣлъ полчаса, пока ему вздумается заняться имъ. Онъ то ходилъ взадъ и впередъ по высокой комнатѣ со сводами, то садился на каменную скамейку, какъ бы оставаясь здѣсь для того, чтобы тюремщикъ и его подчиненные лучше запечатлѣли въ памяти его лицо.
   -- Ну, пойдемъ!-- сказалъ, наконецъ, тюремщикъ, снимая связку ключей.-- Иди за мной, эмигрантъ!
   Новая жертва послѣдовала среди полумрака грязной тюрьмы за своимъ проводникомъ, который повелъ ее по корридорамъ и лѣстницамъ, переходя изъ одной двери въ другую, которыя тотчасъ же запирались за ними, и привелъ ее, наконецъ, въ большую, низкую комнату со сводами, гдѣ находилось множество заключенныхъ обоего пола. Женщины сидѣли у длиннаго стола и читали или писали, вязали, шили и вышивали; мужчины большею частью стояли позади ихъ стульевъ или ходили взадъ и впередъ по комнатѣ.
   Инстинктивно соединивъ въ умѣ своемъ понятіе объ арестантѣ съ понятіемъ о преступленіи и порокѣ, Чарльзъ Дарнэ собирался уже отшатнуться отъ этой компаніи; но тутъ случилось нѣчто неожиданное, вполнѣ завершившее его необыкновенное путешествіе. Всѣ поднялись сразу, чтобы привѣтствовать его съ самыми утонченными манерами и со всей граціей и вѣжливостью, присущими свѣтскому кругу.
   Такъ странно было видѣть эту утонченность и изящество среди мрака тюрьмы, такъ призрачно-фантастичны казались они среди грязи и нищеты, окружающей ихъ, что Чарльзу Дарнэ вообразилось, будто онъ очутился среди мертвецовъ. Да, это были призраки! Призраки красоты, призраки величія, призраки изящества, призраки гордости, призраки легкомыслія, призраки остроумія, призраки юности, призраки старости, которые ждали; когда ихъ увезутъ отъ этого берега. Всѣ они смотрѣли на него глазами, запечатлѣнными смертью, которая царила надъ ними съ того часа, какъ они прибыли сюда.
   Онъ былъ ошеломленъ. Тюремщикъ, ставшій подлѣ него и другіе тюремщики, ходившіе взадъ и впередъ по комнатѣ, представляли разительный контрастъ съ печальными матерями и цвѣтущими дочерьми, которыя находились здѣсь, съ привидѣніями кокетки, молодой красавицы и благовоспитанной зрѣлой женщины, и зрѣлище это было до того разительно своей несообразностью, что казалось положительно собраніемъ какихъ то заколдованныхъ тѣней. Да, все это были призраки! И всѣ они, думалъ онъ, были обманомъ его больного воображенія, разстроеннаго его фантастической поѣздкой.
   -- Во имя собравшихся здѣсь товарищей по несчастію,-- сказалъ одинъ изъ джентльменовъ, выступая впередъ,-- честь имѣю привѣтствовать васъ въ тюрьмѣ "Пa-Форсъ и выразить вамъ наше общее сочувствіе къ несчастью, постигшему васъ. Пусть все кончится счастливо для васъ! Позвольте узнать ваше имя и званіе. Въ другомъ мѣстѣ, это было бы дерзостью съ моей стороны, но не здѣсь.
   Чарльзъ Дарнэ, успѣвшій нѣсколько придти въ себя, отвѣчалъ наиболѣе подходящими словами, какія только онъ могъ подыскать въ эту минуту.
   -- Надѣюсь,-- продолжалъ джентльменъ, провожая глазами тюремщика, проходившаго въ эту минуту черезъ комнату,-- что вы не въ секретную?
   -- Я не понимаю значенія этого термина, но я слышалъ, что въ секретную.
   -- Ахъ, какая жалость! Мы такъ огорчены этимъ! Но, мужайтесь! Многіе изъ здѣшняго общества были также подъ секретомъ сначала, но это продолжалось недолго.-- Затѣмъ онъ прибавилъ болѣе громкимъ голосомъ.-- Къ великому сожалѣнію долженъ сообщить обществу.... секретно.
   Со всѣхъ сторонъ слышался шепотъ сожалѣнія, когда Чарльзъ Дарнэ направился къ рѣшетчатой двери, у которой его задалъ тюремщикъ; нѣсколько голосовъ, среди которыхъ слышались нѣжные и сострадательные голоса женщинъ послали ему вслѣдъ наилучшія пожеланія быть покойнымъ и мужественнымъ. Подойдя къ дверямъ, онъ обернулся и поблагодарилъ отъ всего сердца. Тюремщикъ закрылъ за нимъ дверь -- и призраки исчезли навсегда.
   За дверью начиналась каменная лѣстница, шедшая наверхъ. Когда они поднялись на сорокъ ступеней, тюремщикъ открылъ низкую, черную дверь и они вошли въ одиночную камеру.
   -- Ваша,-- сказалъ тюремщикъ.
   -- Почему я въ одиночномъ заключеніи?
   -- Почемъ же я знаю!
   -- Можно мнѣ купить перьевъ, чернилъ и бумагу?
   -- Я не имѣю на это разрѣшенія. Когда васъ посѣтятъ, можете спросить. До тѣхъ поръ вы можете покупать только съѣстное и больше ничего.
   Въ камерѣ находились стулъ, столъ и соломенный матрацъ. Въ то время, какъ тюремщикъ осматривалъ всѣ эти предметы и также стѣны, въ умѣ заключеннаго мелькнула странная фантазія: ему вообразилось, что этотъ тюремщикъ съ отекшимъ лицомъ, имѣлъ также и тѣло отекшее и походилъ на утопленника, пропитаннаго водой. Когда тюремщикъ вышелъ, онъ подумалъ:-- ну, теперь меня всѣ оставили, точно покойника!-- Затѣмъ онъ подошелъ къ матрацу, перевернулъ его съ чувствомъ необычайнаго отвращенія и подумалъ:-- всѣ эти ползающія твари всегда являются первыми спутниками мертваго тѣла!
   -- Пять шаговъ въ длину, четыре съ половиной въ ширину; пять шаговъ въ длину, четыре съ половиною въ ширину. Заключенный считалъ и ходилъ взадъ и впередъ по камерѣ, а извнѣ доносился какой то шумъ, точно заглушенный бой барабановъ и ревъ толпы.
   -- Онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки!
   Заключенный снова началъ считать шаги, стараясь въ то же время ходить быстрѣе, чтобы прогнать изъ головы слова, которыя онъ повторялъ передъ этимъ.
   -- Призраки исчезли, когда закрылась дверь. Между ними онъ запомнилъ даму, одѣтую въ черномъ, которая стояла, прислонившись въ амбразурѣ окна; у нея были блестящіе, какъ золото, волоса и она походила... Поѣдемъ ка, ради Бога, верхомъ по освѣщеннымъ улицамъ, гдѣ народъ бодрствуетъ... Онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки... Пять шаговъ въ длину, четыре съ половиной въ ширину...--
   Повторяя всѣ эти безсвязныя фразы, заключенный ходилъ все быстрѣе и быстрѣе и все упорнѣе считалъ и считалъ. Шумъ доходившій извнѣ нѣсколько измѣнился, но все еще походилъ На отдаленный гулъ барабаннаго боя, только теперь къ нему примѣшивался и покрывалъ его собою вопль хорошо знакомыхъ ему голосовъ.
   

II. Точильный камень.

   Банкъ Тельсона находился въ Сентъ-Жерменскомъ предмѣстьѣ и помѣщался въ флигелѣ большого дома, который былъ отдѣленъ отъ улицы высокой стѣной и крѣпкими воротами. Домъ этотъ принадлежалъ знатному вельможѣ, который жилъ въ немъ до тѣхъ поръ, пока не начались смуты, и ему пришлось въ одеждѣ своего повара бѣжать заграницу. Звѣрь, бѣжавшій въ этой одеждѣ отъ преслѣдующихъ его охотниковъ, былъ никто иной, какъ извѣстный уже намъ монсеньеръ, къ устамъ котораго три лакея подносили шоколадъ, который готовился вышеупомянутымъ поваромъ.
   Монсеньеръ бѣжалъ, а три лакея, раскаявшись въ томъ, что они грѣшили до сихъ поръ, получая большое жалованье, заявили, что во всякое время готовы были перерѣзать монсеньеру горло на алтарѣ восходящей республики, единой и нераздѣльной, республики свободы, равенства и братства или смерти. Домъ монсеньера былъ секвестрованъ, а затѣмъ конфискованъ. Все это совершалось тогда быстро и декретъ слѣдовалъ за декретомъ съ такою стремительностью, что уже въ третью ночь осенняго мѣсяца сентября патріоты эмиссары овладѣли на законномъ основаніи домомъ монсеньера и, украсивъ его трехцвѣтнымъ знаменемъ, распивали водку въ его апартаментахъ.
   Если бы Лондонскій банкъ Тельсоновъ походилъ на свое парижское отдѣленіе, то всѣ источники его давно бы изсякли и всѣ газеты прозвонили бы объ его несостоятельности. Что сказали бы строгіе и почтенные бриты, увидя во дворѣ банка померанцовыя деревья въ кадкахъ и купидона надъ прилавкомъ? Правда, Тельсоны поспѣшили забѣлить купидона известкой, но тѣмъ не менѣе онъ ясно виденъ былъ въ потолкѣ и холодно цѣлился въ деньги (что бываетъ очень часто) съ утра и до поздней ночи. Банкротство въ Ломбардъ-Стритѣ и въ Лондонѣ было бы неизбѣжно, благодаря присутствію этого юнаго язычника и занавѣшенному алькову позади безсмертнаго юноши, и зеркалу, вдѣланному въ стѣну, и молодымъ клеркамъ, которые во всякое время и изъ за всякой бездѣлицы готовы были пуститься въ плясъ при всей публикѣ. Но во французскомъ банкѣ Тельсоновъ дѣла, не смотря на это, шли превосходно, и никто ничего не боялся и не вынималъ оттуда своихъ денегъ.
   Но ни единый человѣкъ, ни даже самъ Джервисъ Лорри, сидѣвшій, глубоко задумавшись надъ этими вопросами, не могъ сказать, какіе капиталы будутъ вынуты изъ банка, какіе останутся тамъ забытые и потерянные, какія драгоцѣнности и серебряныя вещи пропадутъ въ потайныхъ мѣстахъ Тельсонова банка, тогда какъ владѣльцы ихъ будутъ гнить въ тюрьмахъ или погибнутъ жестокой, насильственной смертью. Мистеръ Лорри сидѣлъ у разведеннаго огня (въ тотъ неурожайный годъ холода наступили раньше обыкновеннаго времени) и на честномъ открытомъ лицѣ его лежала тѣнь, гораздо болѣе мрачная, чѣмъ тѣнь бросаемая висячей лампой или какимъ бы то ни было предметомъ въ комнатѣ. Тѣнь эта была тѣнь ужаса.
   Онъ поселился въ комнатахъ банка, вѣрный "Дому", часть котораго онъ составлялъ, какъ плющъ, обвившійся вокругъ дерева. Помѣщеніе это было такъ безопасно, благодаря тому, что главное зданіе было занято патріотами; но вѣрный старый джентльменъ не особенно разсчитывалъ на это. Преданный, однако, своему долгу, онъ совершенно равнодушно относился къ этому. На противоположной сторонѣ двора, подъ колоннадой, стоялъ цѣлый рядъ экипажей и между ними, вѣроятно, также экипажи монсеньера. Къ двумъ колоннамъ прикрѣплены были два большіе факела, свѣтъ которыхъ падалъ на точильный камень, стоявшій на открытомъ воздухѣ; онъ былъ поставленъ кое-какъ, на скорую руку, точно кто-то притащилъ его изъ какой-нибудь кузницы или другой мастерской и поспѣшно бросилъ тутъ. Мистеръ Лорри всталъ и подошелъ къ окну, но увидя этотъ невинный предметъ, вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ и вернулся обратно на свое мѣсто. Передъ этимъ онъ открылъ не только окно, но и рѣшетку, находившуюся снаружи, теперь же онъ закрылъ и то и другое.
   Съ улицы, изъ-за высокихъ стѣнъ и крѣпкихъ воротъ, доносился обычный вечерній гулъ города, смѣшанный съ какими то странными, точно неземными, наводящими ужасъ звуками, которые неслись, казалось, къ самому небу.
   -- Благодареніе милосердому Богу,-- сказалъ мистеръ Лорри, складывая руки,-- что сегодня вечеромъ никого близкаго и дорогого мнѣ нѣтъ въ этомъ ужасномъ городѣ. Смилуйся, о, Господи, надъ всѣми, кто теперь въ опасности!
   Вскорѣ послѣ этого у большихъ воротъ раздался громкій звонокъ и онъ подумалъ:-- "это они вернулись обратно!" -- Не слышно было, однако, чтобы кто нибудь съ шумомъ врывался во дворъ; только ворота захлопнулись и все стало тихо по прежнему.
   Нервное и крайне возбужденное состояніе, въ которомъ онъ находился, являлось слѣдствіемъ того ужаса, который внушало ему крайне неопредѣленное положеніе банка, не смотря на то, что его хорошо охраняли и самъ онъ находился среди вѣрныхъ людей. Въ эту минуту дверь его комнаты внезапно открылась я къ нему бросились двѣ фигуры, при видѣ которыхъ онъ отскочилъ назадъ, пораженный ужасомъ.
   Люси и ея отецъ! Люси съ мольбой протягивала къ нему руки и на лицѣ ея было знакомое ему сосредоточенное и напряженное выраженіе, которое, казалось, нарочно было запечатлѣно на немъ, чтобъ придать ему больше силы и вліянія въ эту ужасную минуту ея жизни.
   -- Что это значитъ!-- воскликнулъ мистеръ Лорри, задыхаясь отъ волненія;-- въ чемъ дѣло? Люси! Манеттъ! Что случилось? Что привело васъ сюда?
   Блѣдная, съ неподвижно устремленнымъ на него взглядомъ, она бросилась къ нему и воскликнула:
   -- О, дорогой другъ! Мой мужъ!...
   -- Вашъ мужъ, Люси?..
   -- Чарльзъ!
   -- Что такое съ нимъ?
   -- Здѣсь!
   -- Здѣсь! Въ Парижѣ?
   -- Уѣхалъ нѣсколько дней тому назадъ... три или четыре... не помню сколько... не могу собрать своихъ мыслей. Великодушный порывъ понудилъ его ѣхать сюда безъ нашего вѣдома... Его арестовали у заставы и отвели въ тюрьму.
   У мистера Лорри вырвался невольный крикъ. Почти въ ту же минуту у воротъ раздался снова громкій звонокъ, а вслѣдъ за этимъ весь дворъ наполнился шумомъ голосовъ и шаговъ.
   -- Что это за шумъ?-- спросилъ докторъ, поворачиваясь къ окну.
   -- Не смотрите!-- крикнулъ мистеръ Лорри,-- Не смотрите! Ради жизни вашей, не отодвигайте занавѣсокъ, Манеттъ!
   Докторъ повернулся къ нему, продолжая держать руку на ручкѣ окна, и сказалъ со спокойной улыбкой:
   -- Дорогой другъ мой, жизнь моя здѣсь, въ этомъ городѣ заколдована. Я былъ узникомъ въ Бастиліи. Въ Парижѣ... да что въ Парижѣ!-- въ цѣлой Франціи не найдется ни одного патріота кто, зная, что я былъ узникомъ Бастиліи рѣшился бы пальцемъ тронуть меня;-- а если бы и тронулъ, то лишь для того, чтобы обнять меня и съ тріумфомъ понести на рукахъ. Страданія мои способствовали тому, что насъ пропустили черезъ заставу, сообщили намъ извѣстіе о Чарльзѣ и привели васъ сюда. Я зналъ, что это будетъ такъ; я зналъ, что я смогу спасти Чарльза отъ опасности... Я такъ и сказалъ Люси... Что это за шумъ?-- И онъ снова хотѣлъ открыть окно.
   -- Не смотрите!-- съ отчаяніемъ вскрикнулъ мистеръ Лорри.-- Нѣтъ, Люси, дорогая моя, и вы не смотрите!-- Онъ обнялъ ее, чтобы удержать.-- Не пугайтесь такъ, дорогая моя! Клянусь вамъ, что мнѣ неизвѣстно, чтобы съ Чарльзомъ случилось что нибудь худое; я даже не зналъ, что онъ находится въ этомъ ужасномъ городѣ. Въ какой тюрьмѣ онъ?
   -- Ла-Форсъ.
   -- Ла-Форсъ! Люси, дитя мое, если вы мужественны... а вы всегда были мужественны... вы должны взять себя въ руки и точно исполнять все, что я вамъ скажу. Вы и представить себѣ не можете, какъ много тутъ зависитъ отъ выдержки и хладнокровія. Сегодня вечеромъ нѣтъ возможности что либо сдѣлать, нечего и думать о томъ, чтобы можно было выйти. Я говоры это, чтобы указать вамъ, что вы должны дѣлать для спасенія Чарльза, и чтобъ вы знали, что это гораздо труднѣе, чѣмъ вы думали. Вы должны быть покойны и во всемъ повиноваться мнѣ. Позвольте мнѣ отвести васъ вотъ въ ту заднюю комнату. Оставьте вашего отца минуты на двѣ со мною... Не откладывайте ни минуты, потому что дѣло идетъ здѣсь о жизни и смерти.
   -- Я даю слово слушать васъ... Я вижу по вашему лицу, что лучше этого я ничего не могу сдѣлать. Я знаю, что должна вѣрить вамъ.
   Старикъ поцѣловалъ ее, провелъ въ свою комнату и заперъ дверь на ключъ. Вернувшись затѣмъ къ доктору, онъ взялъ его за руку и подвелъ къ окну. Открывъ окно и часть занавѣски, оба стали смотрѣть на дворъ.
   Они увидѣли толпу мужчинъ и женщинъ; ихъ было немного, но совершенно достаточно, чтобы наполнить собою дворъ; всѣхъ было человѣкъ сорокъ, пятьдесятъ, не болѣе. Люди, жившіе въ домѣ, сами открыли имъ ворота, и они, войдя во дворъ, бросились прямо къ точильному камню, который, повидимому, былъ нарочно поставленъ для этой цѣли въ такомъ уединенномъ мѣстѣ.
   О, какіе это были ужасные работники и какая это была ужасная работа!
   У точильнаго камня было двѣ ручки и его вертѣли два человѣка съ длинными растрепанными волосами; варварское выраженіе лица ихъ было несравненно ужаснѣе и жесточе, чѣмъ у самыхъ дикихъ звѣрей. Накладныя брови и накладные усы, хриплые отъ рева, голоса, отвратительныя лица, покрытыя кровью и потомъ, искаженныя звѣрской жаждой крови и отекшія отъ безсонной ночи. Убійцы, волоса которыхъ то падали имъ на лицо, то откидывались на затылокъ, все вертѣли и вертѣли, а женщины въ это время подносили имъ ко рту вино, чтобы они могли пить, не прекращая своей работы. И капающая кровь, и капающее вино, и цѣлый потокъ искръ, разлетающихся во всѣ стороны, все это пропитывало окружающую ихъ атмосферу огнемъ и кровью. Трудно было указать хотя бы одного человѣка среди всей этой толпы, который не былъ бы испачканъ кровью. Всѣ эти люди, толкающіе другъ друга, чтобы ближе пробраться къ точильному камню, были почти сплошь покрыты кровью; люди въ рубищахъ носили слѣды крови на своихъ лохмотьяхъ, люди, нарядившіеся въ награбленные ими шелкъ и кружева и бархатъ, не менѣе были покрыты пятнами крови, какъ и первые. Топоры, ножи, штыки, сабли, все точилось одно за другимъ и все было красно отъ крови. У нѣкоторыхъ сабли были привязаны къ рукѣ обрывками полотна и одежды, которыя всѣ насквозь пропитаны были тою же кровью. И когда неистовые дикари, точившіе все это оружіе, выступали изъ сноповъ искръ точильнаго камня и выходили на улицу, то безумные глаза ихъ горѣли тѣмъ же краснымъ цвѣтомъ. Нашелся бы, я думаю, не одинъ человѣкъ, который при видѣ этихъ глазъ готовъ былъ бы пожертвовать двадцатью годами своей жизни, чтобы имѣть возможность прострѣлить эти глаза.
   Все это промелькнуло въ одну минуту передъ ними, какъ видѣніе человѣка утопающаго, или какое мелькаетъ передъ глазами каждаго человѣческаго существа, совершающаго великій переходъ изъ этой жизни. Они отскочили отъ окна и докторъ съ удивленіемъ взглянулъ въ поблѣднѣвшее лицо друга.
   -- Они убиваютъ заключенныхъ,-- прошепталъ мистеръ Лорри, съ испугомъ озираясь кругомъ комнаты.-- Если вы увѣрены въ томъ, что говорите, если вы дѣйствительно можете имѣть такую власть надъ ними... а я увѣренъ, что это такъ... покажитесь вы этимъ злодѣямъ и заставьте ихъ идти въ Ла-Форсъ. Быть можетъ слишкомъ поздно... Не знаю... Не теряйте во всякомъ случаѣ ни минуты.
   Докторъ Манеттъ пожалъ ему руку и поспѣшилъ изъ комнаты; онъ былъ уже во дворѣ, когда мистеръ Лорри вернулся къ окну.
   Длинные сѣдые волоса его, выразительное лицо и вся фигура, внушающая довѣріе, сразу дали ему возможность пробраться въ самую середину толпы, окружавшей точильный камень. Все смолкло на нѣсколько минутъ, но вслѣдъ затѣмъ поднялся шумъ, ропотъ и смѣшанный гулъ голосовъ; мистеръ Лорри увидѣлъ, какъ всѣ окружили доктора и, поднявъ его на плечи, понесли изъ воротъ съ громкими, оглушительными криками:
   -- Да здравствуетъ узникъ Бастиліи! Помогите узнику Бастиліи пройти въ Ла-Форсъ! Мѣсто узнику Бастиліи! Идемъ освободить узника Эвремонда изъ тюрьмы!
   Мистеръ Лорри закрылъ поспѣшно рѣшетку, закрылъ окно, опустилъ занавѣси и поспѣшилъ къ Люси, чтобы сказать ей, что народъ взялъ подъ свою защиту ея отца и отправился съ нимъ на поиски ея супруга. Онъ нашелъ у нея маленькую Люси и миссъ Проссъ; только потомъ, спустя нѣсколько времени, когда онъ сидѣлъ ночью, охраняя ихъ покой, сообразилъ онъ, сколько было удивительнаго въ ихъ появленіи.
   Люси тѣмъ временемъ опустилась на полъ у его ногъ и крѣпко схватила его за руку. Миссъ Проссъ уложила малютку на кровать мистера Лорри, а сама, сидя, склонила голову на подушку рядомъ съ головкой своей дорогой питомицы. О какой длинной, невѣроятно длинной, показалась эта ночь бѣдной женщинѣ! О какъ невыносимо мучительно было ждать возвращенія отца и извѣстія о мужѣ!
   Два раза среди темноты раздавался у воротъ громкій звонокъ, слышался затѣмъ шумъ врывающейся толпы и визгъ вращающагося точила.-- "Что это?" -- вскрикивала Люси.-- "Тише! солдаты точатъ свои сабли,-- отвѣчалъ мистеръ Лорри.-- Мѣсто это національная собственность и служитъ имъ для склада оружія, моя дорогая!"
   Два раза всего, и во второй разъ работа шла довольно вяло. Скоро въ окно забрезжилъ разсвѣтъ и мистеръ Лорри, нѣжно высвободивъ руку Люси, снова взглянулъ въ окно. Какой то человѣкъ, до того испачканный кровью, что его можно было принять за солдата, изрубленнаго въ бою и осторожно пробирающагося съ поля-битвы, поднялся съ мостовой, гдѣ онъ лежалъ у самаго точильнаго камня и съ безсмысленнымъ взоромъ оглянулся кругомъ. Усталый и измученный убійца, увидя одинъ изъ роскошныхъ экипажей монсеньера, шатаясь направился къ нему, и влѣзъ въ дверцу, которую тотчасъ же закрылъ за собою, собираясь отдохнуть отъ своихъ дневныхъ подвиговъ.
   Земля, великое точило, заключила свой суточный оборотъ, когда мистеръ Лорри вскорѣ послѣ этого снова выглянулъ въ окно, и восходящее солнце залило весь дворъ своими пурупуровыми лучами. Точильный камень стоялъ теперь одинъ, залитый краснымъ цвѣтомъ, котораго солнце никогда не могло дать ему и никогда не могло отнять у него
   

III. Тѣнь.

   Одно изъ первыхъ соображеній, которое на слѣдующій день возникло въ дѣловомъ умѣ мистера Лорри, когда начались занятія, заключалось въ томъ, что онъ не имѣетъ права подвергать опасности банкъ Тельсона, укрывая подъ его крышей жену эмигранта, заключеннаго въ тюрьмѣ. Всѣмъ собственнымъ имуществомъ своимъ, всѣми удобствами своими, жизнью, готовъ онъ былъ, не раздумывая ни на одну минуту, пожертвовать для Люси и ея ребенка; но онъ былъ довѣреннымъ лицомъ фирмы, а въ дѣлахъ онъ былъ всегда дѣловымъ, точнымъ человѣкомъ.
   Онъ вспомнилъ Дефаржа и рѣшилъ было уже отыскать снова винную лавку и обратиться къ ея хозяину за совѣтомъ относительно наиболѣе безопасной части города. Но то же соображеніе, которое подсказало это ему, и отклонило его отъ этого рѣшенія; Дефаржъ жилъ въ самой опасной мѣстности, пользовался тамъ, безъ сомнѣнія большимъ вліяніемъ, и участвовалъ во всѣхъ самыхъ жестокихъ дѣлахъ.
   Наступилъ полдень, а докторъ не возвращался; присутствіе Люси, по мнѣнію мистера Лорри, съ каждой минутой все болѣе и болѣе компрометировало Тельсоновъ. Онъ посовѣтовался съ Люси и она сказала ему, что отецъ ея желалъ нанять квартиру на
   -- 232 короткій срокъ, въ кварталѣ, находящемся по близости отъ байка. Въ виду того, что на это нельзя было сдѣлать никакого дѣлового возраженія и что даже въ томъ случаѣ, если дѣло Чарльза кончится хорошо и его освободятъ изъ тюрьмы, ему все же врядъ ли можно будетъ уѣхать изъ города, мистеръ Лорри немедленно отправился на поиски квартиры. Онъ скоро нашелъ подходящую въ одной изъ отдаленныхъ улицъ, съ высокими меланхоличными зданіями, гдѣ всѣ окна были закрыты плотными занавѣсками и откуда жители всѣ выбыли.
   Въ эту квартиру онъ перевелъ Люси, ея маленькую дочь и миссъ Проссъ, доставивъ все необходимое для ихъ комфорта въ несравненно большей степени, чѣмъ было у него самого. Онъ оставилъ съ ними Джерри, который въ случаѣ чего-нибудь могъ загородить собою дверь и вынести сколько угодно тумаковъ, а самъ вернулся къ своимъ занятіямъ. Уныніе и безпокойство снова овладѣли имъ и этотъ день невыносимо медленно тянулся для него.
   Онъ чувствовалъ себя совершенно измученнымъ, когда день склонился къ вечеру и наступило время закрывать банкъ. Онъ снова, какъ и въ предыдущій вечеръ, сидѣлъ одинъ, раздумывая о томъ, что ему предпринять дальше, когда услышалъ вдругъ шаги на лѣстницѣ. Спустя нѣсколько минутъ передъ нимъ стоялъ человѣкъ, который, внимательно осмотрѣвъ его назвалъ его по имени.
   -- Къ вашимъ услугамъ,-- сказалъ мистеръ Лорри.-- Вы знаете меня?
   Это былъ человѣкъ крѣпкаго сложенія, съ черными вьющимися волосами, въ возрастѣ сорока пяти -- пятидесяти лѣтъ. Въ отвѣтъ на предложенный ему вопросъ, онъ безъ всякаго волненія повторилъ тѣ же слова:
   -- А вы знаете меня?
   -- Я видѣлъ васъ гдѣ то.
   -- Не у меня ли въ винной лавочкѣ?
   -- Вы отъ доктора Манетта?-- спросилъ заинтересованный и взволнованный мистеръ Лорри.
   -- Да... я отъ доктора Манетта.
   -- Что сказалъ онъ вамъ? Съ какими вѣстями прислалъ онъ васъ?
   Дефаржъ передалъ ему небольшой клочекъ бумаги; мистеръ Лорри взялъ ее дрожащей рукой и прочелъ слѣдующія слова, написанныя рукой доктора:
   "Чарльзъ живъ и здоровъ, но я не могу безъ всякаго опасенія оставить этого мѣста. Мнѣ дали разрѣшеніе передать черезъ посланнаго записочку отъ Чарльза его женѣ. Пожалейте посланному его жену".
   Помѣчено было: Ла-Форсъ, часъ тому назадъ.
   -- Желаете вы меня сопровождать въ квартиру, которую занимаетъ его жена?-- сказалъ мистеръ Лорри, повеселѣвшій послѣ того, какъ громко прочиталъ записку.
   -- Да,-- отвѣчалъ Дефаржъ.
   Не обративъ почти никакого вниманія на то, съ какой странной сдержанностью говорилъ съ нимъ Дефаржъ, мистеръ Лорри надѣлъ шляпу и оба они спустились во дворъ. Здѣсь они нашли двухъ женщинъ, одна изъ которыхъ вязала.
   -- Мадамъ Дефаржъ?-- спросилъ мистеръ Лорри, лѣтъ семнадцать тому назадъ оставившій ее за тѣмъ же занятіемъ.
   -- Да, это она,-- отвѣчалъ ея мужъ.
   -- Вы также, мадамъ, идете съ нами?-- спросилъ мистеръ Лорри, видя, что она слѣдуетъ за ними.
   Да. Она должна видѣть ихъ, чтобы затѣмъ имѣть возможность узнать ихъ. Это нужно для ихъ же собственной безопасности.
   Поведеніе Дефаржа начинало безпокоить мистера Лорри, и онъ, продолжая идти впередъ, съ нѣкоторымъ недовѣріемъ взглянулъ на него. Обѣ женщины по прежнему слѣдовали за ними; вторая женщина была "Месть".
   Пройдя по возможности скорѣе черезъ промежуточныя улицы, они поднялись по лѣстницѣ въ новую квартиру, дверь которой открылъ имъ Джерри и нашли плачущую Люси одну. Когда мистеръ Лорри сообщилъ ей, что есть извѣстія отъ ея мужа, она съ восторгомъ бросилась къ нему и поспѣшно схватила поданную ей записку, не думая совсѣмъ о томъ, что въ эту ночь совершалось кругомъ ея мужа и чему самъ онъ могъ легко подвергнуться.
   "Дорогая, мужайся! Я чувствую себя хорошо и твой отецъ имѣетъ здѣсь нѣкоторое вліяніе. Тебѣ не разрѣшено отвѣчать мнѣ. Поцѣлуй за меня наше дитя".
   Вотъ все, что было написано, но этого было такъ много для нея, что она, повернувшись къ женѣ Дефаржа, поцѣловала одну изъ вязавшихъ рукъ. Это былъ поступокъ восторженной, любящей и благодарной женщины, но рука, которую она поцѣловала, тяжело и холодно опустилась внизъ и затѣмъ снова принялась за вязанье.
   Въ движеніи этой руки было нѣчто, заставившее вздрогнуть Люси. Поспѣшно спрятавъ записку на своей груди, она, продолжая держать руки у шеи, съ ужасомъ взглянула на мадамъ Дефаржъ, которая съ поднятыми кверху бровями холодно и безстрастно смотрѣла на нее.
   -- Дорогая моя,-- сказалъ мистеръ Лорри, стараясь объяснить ей въ чемъ дѣло;-- теперь на улицахъ бываютъ страшныя волненія и, хотя нѣтъ никакой причины думать, чтобы васъ захотѣли безпокоить, все же мадамъ Дефаржъ желаетъ видѣть тѣхъ, кого она имѣетъ возможность защитить, а для этого она должна знать ихъ... чтобы удостовѣрить ихъ личность. Не такъ ли, гражданинъ Дефаржъ?-- спросилъ мистеръ Лорри далеко не увѣреннымъ голосомъ, все болѣе и болѣе волнуясь при видѣ холодной сдержанности всѣхъ троихъ.
   Дефаржъ мрачно взглянулъ на свою жену и издалъ какой то неопредѣленный звукъ.
   -- Лучше было бы, Люси, чтобы при васъ всегда были ваша милая дѣвочка и паша добрая Проссъ,-- сказалъ мистеръ Лорри, стараясь говорить возможно спокойнѣе.-- Наша добрая Проссъ, Дефаржъ, англичанка и не знаетъ французскаго языка.
   Только что упомянутая леди, убѣжденная въ томъ, что она не послѣдняя спица въ колесницѣ для стоявшихъ здѣсь иностранцевъ, вошла, сложивъ руки и встрѣтившись прежде всего съ глазами Мести, сказала ей по англійски:
   -- О, я человѣкъ надежный, наглая рожа! Надѣюсь, ты хорошо чувствуешь себя.
   Она кашлянула затѣмъ въ сторону мадамъ Дефаржъ, но ни та, ни другая не обратили на нее никакого вниманія.
   -- Это его дитя?-- спросила мадамъ Дефаржъ, въ первый разъ останавливая свое вязанье, и спицей, точно перстомъ судьбы, указывая на маленькую Люси.
   -- Да, мадамъ!-- отвѣчалъ мистеръ Лорри,-- это маленькая дочурка нашего бѣднаго узника... единственное его дитя.
   Грозная и мрачная тѣнь мадамъ Дефаржъ и ея спутниковъ покрыла дѣвочку, приведя въ ужасъ ея мать, которая упала подлѣ нея на колѣни и крѣпко прижала ее къ своей груди. Грозная и мрачная тѣнь мадамъ Дефаржъ покрыла на этотъ разъ обѣихъ -- и мать и ея маленькую дочь.
   -- Довольно, мужъ!-- сказала мадамъ Дефаржъ.-- Я видѣла ихъ... Мы можемъ идти.
   Въ этихъ сдержанныхъ словахъ слышна была- угроза, не видимая и ясная, но смутная и скрытая... Все это встревожило Люси и она, схватившись рукой за платье мадамъ Дефаржъ, сказала ей:
   -- Вы будете добры къ моему мужу... вы не сдѣлаете ему зла. Вы поможете мнѣ видѣться съ нимъ, если только будетъ возможно?
   -- Мнѣ здѣсь никакого дѣла нѣтъ до вашего мужа,-- отвѣчала мадамъ Дефаржъ, окидывая ее равнодушнымъ взоромъ.-- Я здѣсь только ради дочери вашего отца.
   -- Тогда ради меня будьте снисходительны къ моему мужу! Ради моего ребенка! Она сложитъ свои ручки и будетъ также просить васъ о милосердіи. Мы боимся васъ больше, чѣмъ другихъ.
   Мадамъ Дефаржъ приняла эти слова, какъ должный комплиментъ и взглянула на своего мужа. Дефаржъ, который съ замѣшательствомъ грызъ ноготь большого пальца, взглянулъ въ свою очередь на нее, стараясь придать своему лицу болѣе суровое выраженіе.
   -- Что такое говорить вашъ мужъ въ своей записочкѣ?-- спросила мадамъ Дефаржъ съ мрачной улыбкой.-- Вліяніе?... О какомъ это вліяніи онъ говорить?
   -- О вліяніи, которое имѣетъ мой отецъ,-- отвѣчала Люси, поспѣшно вынимая записку изъ за своего корсажа и устремивъ тревожный взглядъ на мадамъ Дефаржъ
   -- Да, это поможетъ освободить его,-- сказала мадамъ Дефаржъ.-- Пусть будетъ такъ.
   -- Какъ жену и мать,-- воскликнула Люси,-- умоляю васъ сжальтесь надо мною и употребите все вліяніе не во вредъ моему несчастному мужу, но въ его пользу! О, сестра-женщина, подумайте обо мнѣ! Какъ жена и мать!
   Мадамъ Дефаржъ равнодушно взглянула на нее и сказала, обращаясь къ своей пріятельницѣ Мести:
   -- На женъ и матерей, которыхъ мы видѣли съ тѣхъ поръ, какъ мы были такъ же малы, какъ этотъ ребенокъ и даже меньше, не особенно обращали вниманіе. Мы слишкомъ часто видѣли, какъ мужей ихъ и отцовъ отнимали у нихъ и отправляли въ тюрьму. Всю жизнь свою видѣли мы, какъ наши сестры-женщины страдали сами и съ дѣтьми отъ голода, жажды, болѣзней, нищеты, угнетенія и всевозможнаго рода лишеній.
   -- Да, ничего лучше этого мы не видѣли,-- отвѣчала Месть.
   -- Мы долго терпѣли это,-- продолжала мадамъ Дефаржъ, снова обращаясь къ Люси.-- Посудите же сами, что значитъ для насъ горе одной какой нибудь жены и матери въ сравненіи съ тѣмъ, что мы видѣли?
   Она снова принялась за вязанье и вышла вонъ. За ней послѣдовала Месть и наконецъ самъ Дефаржъ.
   -- Мужайтесь, дорогая Люси!-- сказалъ мистеръ Лорри, помогая ей встать.-- Мужайтесь, мужайтесь! Пока все идетъ хорошо... лучше, чѣмъ пришлось на долю многихъ несчастныхъ. Успокойтесь и благодарите судьбу!
   Надѣюсь, что меня нельзя назвать неблагодарной; но эта ужасная женщина набросила такую мрачную тѣнь на меня и всѣ мои надежды.
   -- Тише, тише!-- сказалъ мистеръ Лорри,-- уныніе недостойно такого мужественнаго сердечка, какъ ваше. Тѣнь, это правда, но ничего существеннаго въ ней нѣтъ, Люси!
   Но мрачная тѣнь Дефаржей пала и на него самого и, хотя онъ скрывалъ это, она сильно тревожила его.
   

IV. Тишина среди бури.

   Докторъ Манеттъ возвратился домой только на четвертый день своего отсутствія. Все, что случилось за это время, онъ старался по возможности тщательнѣе скрыть отъ Люси; только много времени спустя послѣ отъѣзда изъ Франціи узнала она, что тысяча сто узниковъ обоихъ половъ и всѣхъ возрастовъ были перерѣзаны уличной чернью, что ужасъ этотъ омрачилъ четыре дня и четыре ночи и что весь воздухъ кругомъ былъ пропитанъ запахомъ бойни. Люси знала только, что въ ту ночь народъ напалъ на тюрьму, что всѣ политическіе узники подвергались страшной опасности, что нѣкоторые изъ нихъ были вытащены толпой и убиты.
   Мистеру Лорри докторъ сообщилъ подъ большимъ секретомъ, о чемъ, впрочемъ, было лишнимъ предупреждать его, что толпа пронесла его черезъ то мѣсто, гдѣ происходила рѣзня, прямо къ тюрьмѣ Ла-Форсъ. Въ тюрьмѣ засѣдалъ въ это время самозванный трибуналъ, къ которому приводили узниковъ по одиночкѣ; приговоры произносились быстро -- однихъ отправляли на избіеніе, другихъ освобождали, третьихъ (меньшинство) отправляли обратно въ заключеніе. Когда проводники подвели его къ трибуналу, онъ объявилъ ему свое имя и званіе и сказалъ, что восемнадцать лѣтъ пробылъ въ Бастиліи, куда былъ заключенъ секретно и безъ всякаго суда. Одинъ изъ принимавшихъ участіе въ судѣ всталъ тогда съ мѣста и подтвердилъ его показаніе; этотъ человѣкъ былъ Дефаржъ.
   Когда затѣмъ по спискамъ онъ удостовѣрился въ томъ, что зять его находится среди живыхъ узниковъ, онъ обратился къ трибуналу съ просьбой пощадить его жизнь и даровать ему свободу. Нѣкоторые члены трибунала сидѣли совсѣмъ сонные, нѣкоторые бодрствовали; одни были покрыты слѣдами убійства, другіе еще чисты отъ него; одни были трезвы, другіе нѣтъ. Послѣ первыхъ взрывовъ бѣшеныхъ привѣтствій, которыми его осыпали, когда узнали, что онъ пострадалъ подъ гнетомъ низвергнутой системы, ему разрѣшили видѣть Чарльза Дарнэ, котораго тотчасъ же привели передъ засѣданіе суда. Его хотѣли уже освободить, когда вдругъ по какой то непонятной ему причинѣ судъ остановился съ этимъ и судьи стали совѣщаться между собою. Затѣмъ человѣкъ, занимавшій мѣсто предсѣдателя объявилъ доктору Манетту, что узникъ останется въ тюрьмѣ, но ради него будетъ пощаженъ, и узника отвели обратно въ заключеніе. Докторъ просилъ тогда разрѣшить ему остаться въ тюрьмѣ, чтобы быть увѣреннымъ въ томъ, что его зятя по злобѣ или по ошибкѣ не выведутъ за ворота, гдѣ его могутъ убить, какъ это уже случалось не разъ; разрѣшеніе ему дали и онъ оставался въ "Залѣ Крови", пока не миновала опасность.
   Зрѣлища, свидѣтелемъ которыхъ онъ былъ, среди короткихъ промежутковъ ѣды и сна, невозможно было передать никакими словами. Безумная радость, съ которою встрѣчали освобожденныхъ узниковъ, удивляла его не менѣе, чѣмъ безумная ярость противъ тѣхъ, кого разрывали на куски. Одинъ узникъ, разсказывалъ докторъ, былъ выпущенъ на свободу, но какой то дикарь по ошибкѣ рлнилъ его копьемъ, когда, онъ выходилъ. Когда приглашенный для оказанія ему помощи докторъ вышелъ изъ воротъ, онъ нашелъ раненаго на рукахъ цѣлой компаніи самаритянъ, сидѣвшихъ на трупахъ убитыхъ ими жертвъ. Съ непослѣдовательностью такою же чудовищной, какъ какой нибудь ужасный кошмаръ, они помогали доктору, окруживъ раненаго самой нѣжной заботливостью и, устроивъ для него затѣмъ носилки, осторожно вынесли его оттуда; вернувшись обратно, они снова схватились за оружіе и принялись за прежнюю ужасную бойню. При видѣ этого докторъ закрылъ лицо руками и упалъ въ обморокъ.
   Выслушавъ разсказъ доктора, мистеръ Лорри взглянулъ внимательно въ лицо своего друга, которому было теперь шестьдесятъ два года, и въ душѣ его возникло опасеніе, чтобы эти новыя волненія не вызвали приступа прежней болѣзни. Но никогда еще раньше не видѣлъ онъ своего друга въ такомъ видѣ и въ такомъ настроеніи. Въ первый разъ еще почувствовалъ докторъ, что страданія его даютъ ему силу и власть. Въ первый разъ почувствовалъ онъ, что на этомъ раскаленномъ огнѣ онъ можетъ ковать желѣзо, которымъ откроетъ двери тюрьмы для мужа своей дочери и освободитъ его.
   -- Это приведетъ къ хорошему концу, мой другъ! Прежнія страданія мои были- не напрасны. Дорогое дитя мое помогло мнѣ вернуться къ жизни, теперь и я въ свою очередь хочу помочь и вернуть ей самую дорогую частъ ея самой. И я сдѣлаю это съ помощью Неба.
   Такъ сказалъ докторъ Жанеттъ. Когда мистеръ Лорри взглянулъ на сверкающіе глаза, рѣшительное выраженіе лица, строгую и сдержанную осанку человѣка, жизнь котораго въ теченіи многихъ лѣтъ стояла на одномъ мѣстѣ, какъ незаведенные часы, и энергія котораго, спасавшая его во время бездѣятельности, проснулась съ новой силой, онъ повѣрилъ ему.
   И дѣйствительно, самыя большія препятствія, съ которыми приходилось теперь бороться доктору, должны были уступить его волѣ. Оставаясь на своемъ мѣстѣ, какъ докторъ, онъ проявлялъ свою дѣятельность среди разнаго рода людей, среди заключенныхъ и свободныхъ, богатыхъ и бѣдныхъ, добрыхъ и злыхъ, пользуясь своимъ вліяніемъ такъ умно, что онъ въ самомъ непродолжитедьномъ времени сдѣлался постояннымъ врачемъ въ трехъ тюрьмахъ, въ числѣ которыхъ была и Ла-Форсъ. Теперь онъ могъ съ достовѣрностью успокоить Люси, что мужъ ея не находится больше въ одиночномъ заключеніи, а помѣщенъ вмѣстѣ съ другими узниками. Онъ теперь видѣлъ ея мужа каждую недѣлю и переносилъ ей устно нѣжныя посланія отъ него; мужу ея разрѣшалось иногда посылать ей письма (только черезъ доктора), но ей писать ему не позволяли.
   Нечего и говорить, что теперешняя жизнь доктора была полна тревогъ и заботъ, но проницательный мистеръ Лорри видѣлъ, что докторъ гордится этимъ и что эта гордость поддерживаетъ его. Ничего неумѣстнаго не было въ этой гордости, она была вполнѣ естественна и заслуживала уваженіе, и мистеръ Лорри съ любопытствомъ слѣдилъ за всѣми ея проявленіями. Докторъ зналъ, что время заключенія его соединяется въ умѣ его дочери и друга съ его личными страданіями, лишеніями и болѣзнью. Но съ тѣхъ поръ, какъ все такъ измѣнилось, онъ зналъ также, что, благодаря совершенному надъ нимъ насилію, онъ пріобрѣлъ теперь такое вліяніе, что оба они съ надеждой взираютъ на него въ ожиданіи спасенія и освобожденія Чарльза. Сознаніе это до того воодушевляло его, что онъ взялся самъ быть руководителемъ этого дѣла и считалъ вполнѣ естественнымъ, что они, какъ болѣе слабые, довѣряютъ ему, какъ болѣе сильному. Отношенія между нимъ и Люси измѣнились въ томъ направленіи, въ какомъ могла измѣнить ихъ самая глубокая благодарность и любовь; онъ гордился, что можетъ оказать услугу той, которая такъ много сдѣлала для него.
   -- Все это очень любопытно,-- думалъ мистеръ Лорри, добродушно улыбаясь,-- но вполнѣ естественно и справедливо. Будьте же нашимъ руководителемъ, дорогой другъ,-- и держите крѣпко кормило правленія; оно не можетъ быть въ лучшихъ рукахъ, какъ ваши.
   Не смотря, однако, на то, что докторъ всѣми силами старался добиться освобожденія Чарльза Дарне или по крайней мѣрѣ того, чтобы его вызвали къ суду, это не удавалось ему, въ виду переворотовъ того времени, съ необыкновенной быстротой слѣдовавшихъ другъ за другомъ. Начиналась новая эра: короля судили, приговорили къ смерти и обезглавили; республика свободы, равенства и братства или смерти рѣшила на жизнь и смерть бороться со всѣмъ міромъ; черный флагъ развѣвался день и ночь на верхушкѣ большой башни Нотръ-Дамъ; триста тысячъ человѣкъ, призванныхъ для борьбы съ тиранами всего міра, возстали въ разныхъ мѣстахъ Франціи, такъ что можно было подумать, будто кто то разсѣялъ повсюду драконовы зубы, которые принесли желанные плоды на горахъ и равнинахъ, на скалахъ, пескахъ и наносной грязи, подъ яснымъ небомъ юга и туманами сѣвера, на поляхъ и въ лѣсахъ, въ виноградникахъ и оливковыхъ рощахъ, среди травъ и хлѣбовъ, вдоль плодоносныхъ береговъ широкихъ рѣкъ и въ прибрежныхъ морскихъ пескахъ. Что могли значить частныя дѣла противъ потопа перваго года свободы, потопа, подымавшагося снизу, а не сверху, при закрытыхъ, а не при открытыхъ, небесахъ!
   Не было ни остановки, ни жалости, ни мира, ни передышекъ, ни измѣренія времени. Хотя дни и ночи смѣнялись, какъ и во время міросозданія, но другого счета не было, кромѣ вечера и утра перваго дня. Счетъ этотъ былъ потерянъ по причинѣ бѣшеной горячки, овладѣвшей всей націей, какъ однимъ человѣкомъ. И вотъ, нарушая неестественное затишье всего города, палачъ показалъ народу голову короля, а затѣмъ, можно сказать, почти не переводя духа, голову красивой королевы, которая провела въ тюрьмѣ восемь томительныхъ мѣсяцевъ вдовства и горя и даже посѣдѣла.
   А между тѣмъ, по странному закону противорѣчія, что замѣчается всегда въ такихъ случаяхъ, время, казалось, тянулось такъ долго, хотя и горѣло быстро. Революціонный трибуналъ въ столицѣ и сорокъ или пятьдесятъ комитетовъ во всей странѣ; законъ о подозрѣваемыхъ, который уничтожалъ всякую безопасность свободы и жизни, обрушиваясь на добрыхъ и невинныхъ, которые не сдѣлали никому зла; тюрьмы, часто переполненныя людьми, не виновными ни въ какомъ преступленіи и не имѣющими возможности добиться того, чтобы ихъ выслушали; все это казалось чѣмъ-то обычнымъ, установившимся, даже старымъ, хотя установилось оно всего лишь за нѣсколько недѣль передъ тѣмъ. И надъ всѣмъ этимъ высилась отвратительная фигура, которая такъ мало удивляла всѣхъ, какъ будто существовала съ самаго созданія міра,-- фигура новорожденной женщины, окрещенной именемъ гильотины.
   Она представляла собой самый популярный предметъ для всѣхъ шутокъ; про нее острили, что она была лучшимъ средствомъ отъ головной боли, предохраняла волоса отъ сѣдины, придавала нѣжный румянецъ лицу, была самой острой и искусной національной бритвой; кто хочетъ поцѣловаться съ дамой -- гильотиной -- шутили весельчаки -- долженъ (просунуть голову въ маленькое окошечко и чихнуть въ мѣшокъ. Она была символомъ возрожденія человѣческаго рода. Она замѣнила собою крестъ. Маленькія модели ея носились на груди вмѣсто креста; передъ нею преклонялись и вѣрили въ нее, а крестъ отрицали.
   Она срѣзывала столько головъ, что въ концѣ концовъ вся та земля, которую она собою оскверняла, насквозь пропиталась кровью. Ее разбирали на части, какъ игрушку, и затѣмъ собирали вновь, когда являлась въ ней необходимость. Она заставляла молчать краснорѣчіе, низвергала могущество, уничтожала красоту и кротость. Двадцать два друга, самыхъ извѣстныхъ обществу, двадцать одинъ живой и одинъ мертвый сложили здѣсь въ одно прекрасное утро свои головы въ какихъ нибудь нѣсколько минутъ. Главный дѣятель, работающій на ней, получилъ названіе извѣстнаго силача стараго завѣта {Имя тогдашняго палача было Самсонъ.}; но вооруженный такимъ орудіемъ, онъ былъ еще сильнѣе своего тезки и даже смѣлѣе, унеся ежедневно ворота храма собственнаго своего бога.
   И среди всѣхъ этихъ ужасовъ и послѣдствій ихъ докторъ ходилъ повсюду съ высоко поднятой головой; увѣренный въ собственной силѣ своей, осторожный и настойчивый до конца, онъ ни разу не усомнился въ томъ, что спасетъ мужа Люси. Событія совершались быстро, унося незамѣтно съ собой и время, и Чарльзъ провелъ уже въ тюрьмѣ цѣлый годъ и три мѣсяца, а докторъ все еще не терялъ своей увѣренности. Въ декабрѣ революція достигла такихъ ужасающихъ размѣровъ, что южныя рѣки были запружены тѣлами утопленныхъ въ одну ночь, а узниковъ разстрѣливали вдоль и поперекъ подъ южнымъ зимнимъ небомъ. И среди всѣхъ этихъ ужасовъ, докторъ по прежнему ходилъ съ высоко поднятой головой. Въ эти дни въ Парижѣ не было ни одного человѣка, такъ хорошо извѣстнаго, какъ онъ, но и ни одного человѣка не было въ болѣе странномъ положеніи. Молчаливый, человѣколюбивый, необходимый въ больницѣ и тюрьмѣ, онъ одинаково помогалъ убійцамъ и ихъ жертвамъ. Обязанности его профессіи, исторія жизни его, какъ узника Бастиліи, ставили его особнякомъ отъ всѣхъ прочихъ людей. Его ни въ чемъ не подозрѣвали и ни о чемъ не спрашивали, какъ человѣка воскресшаго послѣ восемнадцати лѣтъ заключенія въ могилѣ, какъ духа, двигавшагося среди смертныхъ.
   

V. Пильщикъ.

   Годъ и три мѣсяца!... Въ теченіе всего этого времени Люси ни одного часа въ своей жизни не была увѣрена въ томъ, что на слѣдующій день голова ея мужа не падетъ подъ сѣкирой гильотины. Каждый день двигались по каменнымъ мостовымъ тяжелыя телѣги, наполненныя осужденными. Прелестныя дѣвушки и красивыя женщины съ каштановыми, черными и сѣдыми волосами; юноши, мужчины въ расцвѣтѣ лѣтъ и старики, дворяне и крестьяне, всѣ поили краснымъ виномъ гильотину, всѣхъ вытаскивали на свѣтъ изъ мрачныхъ камеръ отвратительныхъ тюремъ и везли по улицамъ, чтобъ утолить ея жажду. Свобода, равенство, братство или смерть... послѣднее доставлялось легче всего. О, гильотина!
   Если бы внезапное горе и быстро вращающіяся колеса времени повергли бы въ отчаяніе дочь доктора, съ нею случилось бы тоже, что такъ часто случалось со многими въ то время. Но съ того часа, какъ она еще на чердакѣ Сентъ-Антуана положила сѣдую голову его къ себѣ на грудь, она всегда была вѣрна своему долгу. Она была ему вѣрна и во время испытаніи, какъ бываетъ вѣрно все честное и доброе.
   Какъ только они устроились въ новомъ помѣщеніи и отецъ ея предался обычнымъ занятіямъ, такъ она тотчасъ же устроила маленькое хозяйство, какое вела въ домѣ своего мужа. Все имѣло свое опредѣленное мѣсто и все совершалось въ опредѣленное время. Маленькая Люси училась правильно каждый день, какъ и во время пребыванія своего въ Англіи. Слабая надежда, которую Люси лелѣяла въ душѣ своей, что она скоро соединится съ мужемъ, маленькія приготовленія къ его возвращенію, какъ отдѣльный стулъ и книги, жаркая молитва о спасеніи дорогого узника, который находился въ тюрьмѣ среди другихъ такихъ же несчастныхъ, окутанныхъ тѣнью смерти, были единственнымъ облегченіемъ тяготѣвшаго на душѣ ея горя.
   По наружности она не казалась старше прежняго. Простенькое темное платье, сходное съ траурнымъ, какое носили она и ея дѣвочка, сидѣло на ней несравненно лучше свѣтлыхъ платьевъ ея счастливыхъ дней. Она поблѣднѣла и лицо ея носило теперь постоянно напряженное и сосредоточенное выраженіе, по она была по прежнему мила и красива. По вечерамъ, сидя рядомъ со своимъ отцомъ, она цѣловала его, изливая ему свое горе, которое сдерживала цѣлый день, и говорила ему, что единственнымъ утѣшеніемъ ея подъ небесами былъ онъ. Онъ всегда отвѣчалъ ей на это:
   -- Ничего не можетъ случиться съ нимъ безъ моего вѣдома. Я еще знаю, что могу спасти его, Люси.
   Порядокъ жизни ихъ не измѣнялся въ теченіе многихъ недѣль, когда отецъ ея, вернувшись однажды вечеромъ домой, сказалъ ей:
   -- Дорогая моя, въ тюрьмѣ есть наверху окно, къ которому Чарльзу удается иногда пробраться часа въ три пополудни. Когда онъ находится у него, что зависитъ отъ многихъ случайностей, онъ, по его мнѣнію, можетъ видѣть тебя, если ты будешь стоять на извѣстномъ мѣстѣ улицы, которое я укажу тебѣ. Но ты не будешь видѣть его, бѣдное дитя мое, и даже если бы ты могла увидѣть его, то ради его и собственной безопасности не должна показывать этого.
   -- О, покажите мнѣ это мѣсто, папа, и я каждый день буду ходить туда!
   Съ этого времени она, не обращая вниманія ни на какую погоду, ждала двухъ часовъ. Въ два часа она отправлялась на указанное мѣсто, а въ четыре возвращалась обратно. Если погода была сухая и позволяла ей взять дѣвочку съ собой, то онѣ вдвоемъ отправлялись туда; въ другое время она ходила одна, не пропуская ни единаго дня.
   Это былъ мрачный и грязный уголокъ извилистой, улицы. Навѣсъ, подъ которымъ пильщикъ пилилъ дрова, былъ на ней единственнымъ домомъ, все остальное состояло изъ заборовъ. На третій день послѣ того, какъ она начала ходить туда, пильщикъ замѣтилъ ее:
   -- Добрый день, гражданка!
   -- Добрый день, гражданинъ!
   Обращеніе такого рода было предписано особымъ декретомъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ оно было добровольно установлено нѣкоторыми рьяными патріотами, теперь же оно требовалось закономъ.
   -- Гуляешь, гражданка?
   -- Какъ видишь, гражданинъ!
   Пильщикъ, человѣкъ маленькаго роста, говорившій съ разными жестами, (онъ былъ когда то дорожнымъ мастеромъ), взглянулъ на тюрьму, указалъ на нее пальцемъ и, приложивъ къ лицу десять пальцевъ, изображая этимъ рѣшетку, сталъ смотрѣть черезъ нихъ.
   -- Ну, да это не мое дѣло,-- сказалъ онъ и снова принялся пилить дрова.
   На слѣдующій день онъ заговорилъ съ нею, какъ только она показалась.
   -- Какъ! Опять гуляешь, гражданка?
   -- Да, гражданинъ!
   -- Ага! И ребенокъ!.. Твоя мама, не правда ли, маленькая гражданка?
   -- Сказать мнѣ да, мамочка?-- шепнула матери маленькая Люси, прижимаясь къ ней.
   -- Разумѣется, голубчикъ!
   -- Да, гражданинъ!
   -- Ага! Ну, да это не мое дѣло. Работа -- вотъ мое дѣло. Посмотри на мою пилу! Я называю ее своей маленькой гильотиной. А а, ла, ла! А а, ла, ла! Головы и нѣтъ!
   При этихъ словахъ отпиленное полѣно упало; онъ поднялъ его и бросилъ въ корзину.
   -- Я называю себя Самсономъ дровяной гильотины. Смотри! Лу, лу, лу! Лу, лу, лу! Тикль, тикль! Пикль, пикль! Головы и нѣтъ! И такъ вся семья!
   Люси вздрогнула, когда онъ бросилъ еще два полѣна въ корзину, но ей невозможно было стоять здѣсь такъ, чтобы пильщикъ не видѣлъ ее. Впослѣдствіи, чтобы заслужить его расположеніе, она первая заговаривала съ нимъ и давала ему денегъ на водку, что онъ принималъ очень охотно. Онъ былъ, повидимому, весьма любопытный малый; когда она забывала иногда объ его присутствіи и смотрѣла на крышу и рѣшетки тюрьмы, всѣмъ сердцемъ своимъ стремясь къ своему мужу, и затѣмъ снова садилась на скамью, то замѣчала, что онъ не работаетъ и внимательно смотритъ на нее.
   -- Ну, да не мое это дѣло,-- говорилъ онъ въ такихъ случаяхъ и снова принимался за распилку дровъ.
   Во всякую погоду, зимой въ снѣгъ и морозъ, весною при пронзительномъ вѣтрѣ, лѣтомъ при жгучихъ лучахъ солнца, осенью во время дождя и снова въ снѣгъ и морозъ зимою проводила Люси ежедневно два часа на одномъ и томъ же мѣстѣ, и уходя, цѣловала стѣну тюрьмы. Мужъ видѣлъ се (такъ сказалъ ей отецъ) одинъ разъ въ пять, шесть дней, иногда подрядъ два, три раза, иногда ни одного раза за недѣлю или двѣ недѣли. Но онъ довольствовался даже и тѣмъ, что, ему удавалось хотя изрѣдка, при благопріятномъ только случаѣ, видѣть ее и готовъ былъ ждать такого случая не только одинъ день, но всѣ семь дней недѣли.
   Среди такого препровожденія времени Люси не замѣтила, что наступилъ декабрь, какъ не замѣтилъ этого и отецъ ея, продолжавшій по прежнему ходить съ высоко поднятой головой. Однажды, когда сыпалъ мелкій снѣжокъ, она по своему обыкновенію пришла въ знакомый ей уголокъ. Въ этотъ день совершалось какое то дикое празднество. Всѣ дома, мимо которыхъ она проходила, были украшены маленькими копьями съ маленькими красными шапками на нихъ и трехцвѣтными лентами, и, кромѣ того, знаменами съ надписью изъ трехцвѣтныхъ буквъ:-- "Республика единая и нераздѣльная. Свобода, равенство, братство или смерть!"
   Жалкая лавчонка пильщика была такъ- мала, что всей ея поверхности не хватило бы для такой надписи. Онъ нашелъ кого то, кто согласился выцарапать ее для него, постаравшись при этомъ болѣе ясно написать слово смерть. На верхушкѣ лавки, какъ и подобаетъ хорошему гражданину, онъ помѣстилъ копье и шапку, а въ окнѣ выставилъ свою пилу съ надписью "маленькая святая гильотина" -- ибо новорожденная женщина была канонизирована народомъ. Лавка его была закрыта и пильщика самого не было. Люси вздохнула съ облегченіемъ, радуясь, что будетъ одна.
   Онъ былъ, однако, недалеко. Она услышала смѣшанный шумъ шаговъ и голосовъ, которые приближались въ ея сторону и наполнили ее ужасомъ. Спустя минуту изъ за угла тюрьмы вынырнула цѣлая толпа народа, среди которой она увидѣла знакомаго пильщика, державшаго за руку Месть. Толпа состояла не менѣе какъ изъ пятисотъ человѣкъ, которые отплясывали, словно пятьсотъ демоновъ. Музыки не было никакой кромѣ ихъ собственнаго пѣнія. Они танцевали подъ звуки популярной революціонной пѣсни, придерживаясь самаго бѣшенаго темпа; мужчины и женщины танцевали попарно, либо мужчины танцевали другъ съ другомъ, либо женщины одна съ другой, смотря, какъ приходилось, однимъ словомъ. Сначала это была, какъ показалось Люси, цѣлая буря налетѣвшихъ откуда то красныхъ шапокъ и шерстяныхъ лохмотьевъ; когда же они наполнили всю улицу и принялись танцовать кругомъ Люси, они показались ей цѣлымъ сонмомъ танцующихъ духовъ. Они двигались впередъ, отступали назадъ, били другъ друга по рукамъ, стукались головами, вертѣлись кругомъ, хватали одинъ другого и кружились попарно до тѣхъ поръ, пока нѣкоторые изъ нихъ падали на землю. Пока эти лежали, остальные брали другъ друга за руки и начинали кружиться; затѣмъ, кругъ этотъ разрывался и составлялись отдѣльные круги изъ двухъ или четырехъ человѣкъ, которые кружились, кружились, и вдругъ останавливались, затѣмъ, снова начинали, причемъ толкали, дергали, рвали другъ друга и повернувшись въ другую сторону, кружились въ обратномъ порядкѣ. Не много погодя они останавливались снова, вытягивались въ двѣ линіи по всей улицѣ и, опустивъ головы внизъ, а руки поднявъ вверхъ, съ громкимъ крикомъ неслись другъ на друга. Никакая драка въ мірѣ не могла быть ужаснѣе этого танца. Это былъ какой то невѣроятный, бѣшеный спортъ, нѣчто, бывшее когда-то невиннымъ времяпрепровожденіемъ, а теперь превратившееся въ какую то чертовщину; здоровое развлеченіе, сдѣлавшееся средствомъ, чтобы возбудить волненіе крови, отуманить здравый смыслъ, ожесточить сердце. Грація, проглядывавшая иногда въ этомъ танцѣ, дѣлала его еще ужаснѣе, показывая нагляднымъ образомъ, какъ можно извратить даже самыя лучшія по своей природѣ вещи. Дѣвичья грудь, нарочно обнаженная для этого случая, прелестная почти дѣтская головка, искаженная гримасой, нѣжная ножка, семенящая въ крови и грязи, вотъ каковы были тины того разнузданнаго времени.
   Это была карманьола. Когда толпа ушла, Люси все еще оставалась въ дверяхъ лавки пильщика, испуганная и ошеломленная всѣмъ, что она видѣла. А пушистый снѣгъ падалъ ровно и спокойно, ложась бѣлымъ и мягкимъ покровомъ, какъ будто бы здѣсь никогда и ничего не происходило.
   -- О, папа!-- сказала она, поднявъ глаза и увидя его передъ собою.-- Какое ужасное, звѣрское зрѣлище!
   -- Знаю, дорогая моя, знаю. Я видѣлъ это много разъ. Не пугайся! Ни одинъ изъ нихъ не сдѣлаетъ тебѣ вреда.
   -- Я боюсь не за себя, папа. Но когда я думаю о своемъ мужѣ и о милосердіи этихъ людей...
   -- Онъ будетъ скоро въ независимости отъ милосердія этихъ людей. Я далъ ему возможность пробраться къ окну и пришелъ сказать тебѣ это. Здѣсь никто не увидитъ. Ты можешь рукой послать поцѣлуй но направленію къ крышѣ тюрьмы.
   -- Я такъ и сдѣлаю, и съ поцѣлуемъ пошлю ему свою душу.
   -- Ты не можешь видѣть его, бѣдное дитя мое?
   -- Нѣтъ, отецъ,-- отвѣчала Люси, рыдая и посылая поцѣлуи рукой,-- нѣтъ!
   Послышались чьи то рутство въ Лондонѣ, Ломбард-Стритѣ точно также, какъ и завѣшанный альковъ, находившійся позади безсмертнаго ребенка, какъ и зеркало, вставленное въ стѣну, какъ и молодые конторщики, готовые пуститься въ плясъ публично, при первомъ приглашеніи. Несмотря на это, однакожь, французскіе тельсоны со всѣми этими вещами какъ-нельзя-исправнѣе обдѣлывали свои дѣла; и пока времена не измѣнились, никто не боялся ихъ, никто не извлекалъ своихъ капиталовъ.
   Какіе капиталы будутъ теперь извлечены изъ тельсонова банка, какіе останутся въ немъ потерянными. забытыми, какое серебро и драгоцѣнности почернѣютъ въ потаенныхъ кладовыхъ тельсонова банка, между-тѣмъ какъ владѣльцы ихъ сгніютъ въ тюрьмѣ, или погибнутъ насильственною смертью? сколько счетовъ съ тельсоновымъ банкомъ останутся несведенными на этомъ свѣтѣ -- никто не могъ бы сказать этого въ эту ночь, ни даже мистеръ Джервисъ Лори, хотя онъ тяжело раздумывалъ эти вопросы. Онъ сидѣлъ теперь у только-что разведеннаго огня (несчастный, безплодный годъ былъ холоденъ прежде времени) и на его честномъ, отважномъ лицѣ была замѣтна мрачная тѣнь, которую ни висящая лампа, ни какой другой предметъ въ комнатѣ не могли бы набросить -- тѣнь ужаса.
   Онъ расположился въ комнатахъ банка; полный преданности къ этому торговому дому, онъ сросся съ нимъ, какъ крѣпкій корень плюща. Случалось такъ, что патріоты, занимавшіе главное зданіе, обезпечивали нѣкоторую безопасность; но вѣрное сердце стараго джентльмена не разсчитывало на нее. Онъ не обращалъ вниманія на это обстоятельство и только исполнялъ свою обязанность. На противоположной сторонѣ, подъ колоннадою, было обширное мѣсто для каретъ, и дѣйствительно здѣсь находились еще нѣкоторыя кареты Монсеньйора. Къ двумъ столбамъ были прикрѣплены два большіе факела, ярко-горѣвшіе, и при свѣтѣ ихъ обнаруживалось большое точило, стоявшее на открытомъ мѣстѣ, вѣроятно, принесенное сюда изъ сосѣдней кузницы, или столярной, и устроенное на скорую руку. Мистеръ Лори всталъ, посмотрѣлъ изъ окошка на эти невинные предметы; дрожь пробѣжала по немъ и онъ торопился занять свое мѣсто у огня. Онъ открывалъ ее только одно окошко, но и жалюзи, находившееся снаружи, и закрылъ и то и другое, и продолжалъ дрожать.
   Изъ улицъ, тянувшихся за каменною стѣною и тяжелыми воротами, доходилъ обыкновенный городской шумъ и среди его слышался какой-то непонятный звонъ, сверхъестественный, неземной, подобный страшнымъ звукамъ, прямо подымавшимся къ небу.
   "Благодарю Бога", сказалъ мистеръ Лори, складывая свои руки, "что въ этомъ ужасномъ городѣ нѣтъ никого мнѣ близкаго и дорогого. Да умилостивится Онъ надъ всѣми, кто находится въ опасности!"
   Вскорѣ потомъ зазвенѣлъ колокольчикъ у большихъ воротъ, и онъ подумалъ: "они пришли назадъ!" и сталъ прислушиваться. Но не было шумнаго нашествія на дворъ, какъ онъ ожидалъ; калитка, онъ слышалъ, захлопнулась снова, и все было спокойно.
   Раздражительность и страхъ, постоянно-преслѣдовавшіе его, внушили ему опасенія насчетъ банка, которыя естественно должна была пробудить тяжелая отвѣтственность, на немъ лежавшая. Банкъ хорошо стерегли, и онъ всталъ уже, чтобъ отправиться къ вѣрнымъ людямъ, которые сторожили его, какъ вдругъ дверь его отворилась и двѣ фигуры ворвались въ нее, при видѣ которыхъ онъ отступилъ въ изумленіи.
   Люси и ея отецъ! Люси протягивала ему распростертыя руки.
   -- Что такое! закричалъ мистеръ Лори въ смущеніи, едва переводя дыханіе. Въ чемъ дѣло? Люси! Манетъ! Что случилось? Что привело васъ сюда? Что такое?
   Съ взглядомъ, устремленнымъ на него, блѣдная, растерянная, она едва могла собраться съ духомъ, чтобъ сказать умоляющимъ голосомъ:.
   -- О, мой любезный другъ! мой мужъ!
   -- Вашъ мужъ, Люси?
   -- Чарльзъ!
   -- Что сталось съ Чарльзомъ?
   -- Здѣсь!
   -- Здѣсь, въ Парижѣ?
   -- Здѣсь, уже нѣсколько дней -- три, четыре... я не знаю сколько.. Я не могу собрать мои мысли... Подвигъ великодушія привелъ его сюда, тайно отъ насъ; его остановили на заставѣ и отправили въ тюрьму.
   Старый джентльменъ не могъ удержать своего вопля. Почти въ ту же самую минуту позвонилъ колокольчикъ у воротъ и послышался громкій шумъ шаговъ и голосовъ ворвавшейся толпы на дворъ.
   -- Что это за шумъ? сказалъ докторъ, повернувшись къ окошку.
   -- Не смотрите! закричалъ мистеръ Лори. Не смотрите на дворъ! Манетъ, если дорога вамъ жизнь ваша, не прикасайтесь къ жалюзи!
   Докторъ повернулся, положивъ руку на задвижку окна, и сказалъ съ хладнокровною, смѣлою улыбкою:
   -- Любезный другъ, моя жизнь заговорена чарами въ этомъ городѣ. Я былъ узникомъ въ Бастиліи. Нѣтъ патріота въ Парижѣ -- что Парижъ -- во Франціи, который, зная, что я былъ заключенъ въ Бастиліи, прикоснулся бы ко мнѣ развѣ только, чтобъ задушить меня своими объятіями или понести меня въ тріумфѣ. Мои прежнія страданія дали мнѣ власть, которая провела насъ сюда черезъ заставу и доставила намъ извѣстія о Чарльзѣ. Я зналъ, что это будетъ такъ; я зналъ, что я помогу Чарльзу выпутаться изъ опасности; я говорилъ это Люси... Что это за шумъ? И его рука была опять на окнѣ.
   -- Не смотрите! закричалъ мистеръ Лори, въ рѣшительномъ отчаяніи.-- Нѣтъ, Люси, моя дорогая, и вы также не смотрите! Онъ обнялъ ее своею рукою и держалъ ее. Не пугайтесь такъ, мое сердце. Клянусь торжественно, я ничего не знаю о бѣдѣ, которая случилась съ Чарльзомъ; я даже не подозрѣвалъ, что онъ въ этомъ роковомъ мѣстѣ. Въ какой онъ тюрьмѣ?
   -- Ла-Форсъ.
   -- Ла-Форсъ! Люси, дитя мое, если когда-нибудь вы были отважны и полезны въ вашей жизни -- вы всегда были и тѣмъ и другимъ -- то успокойтесь теперь и исполните, что я вамъ прикажу: отъ этого зависитъ болѣе, нежели вы воображаете, нежели я могу вамъ теперь высказать. Вы не можете ничѣмъ помочь съ вашей стороны; вы не можете тронуться отсюда. Я говорю это потому, что труднѣе всего исполнить, что именно я прикажу вамъ сдѣлать ради Чарльза. Вы должны быть сейчасъ же послушны, тихи и спокойны; вы должны мнѣ позволить посадить васъ въ заднюю комнату; вы должны оставить меня одного съ вашимъ отцомъ на двѣ минуты; и какъ жизнь и смерть возможны на этомъ свѣтѣ, вы не должны медлить.
   -- Я готова повиноваться вамъ. Я вижу по лицу вашему: вы увѣрены, что, кромѣ этого, я ничего не могу болѣе сдѣлать. Я знаю, вы не хитрите.
   Старый джентльменъ поцаловалъ ее, поспѣшно проводилъ въ свою комнату и повернулъ ключъ; потомъ онъ торопливо обратился къ доктору, открылъ окно, приподнялъ жалюзи и, взявъ доктора за руку, сталъ смотрѣть съ нимъ на дворъ.
   Сталъ смотрѣть на толпу мужчинъ и женщинъ, недовольно-многочисленную, чтобъ наполнить весь дворъ; ихъ было всего-на-все не болѣе сорока или пятидесяти. Люди, сторожившіе домъ, впустили ихъ въ ворота и они бросились къ точилу за работу. Очевидно, оно было поставлено для нихъ здѣсь, какъ въ удобномъ и уединенномъ мѣстѣ.
   Но какіе это были страшные работники! какая эта была ужасная работа!
   Точило имѣло двѣ ручки и ихъ вертѣли, въ бѣснованіи, два человѣка, которыхъ лица обнаруживали изъ-подъ длинныхъ волосъ, отбрасываемыхъ назадъ быстрыми поворотами камня, такое звѣрство, такую жестокость, какія вы не встрѣтили бы у дикарей въ самомъ уродливомъ переряживаньѣ. Накладныя брови, накладные усы были наклеены на нихъ, и отвратительныя ихъ физіономіи, покрытыя потомъ и кровью, совершенно-искривленныя отъ безпрестаннаго рева, горѣли скотскимъ раздраженіемъ, которое поддерживали еще безсонныя ночи. Эти звѣри продолжали вертѣть; всклоченные волосы то падали имъ на глаза, то откидывались назадъ, на затылокъ; женщины подносили имъ вино къ самому рту, и капавшая кровь, разжижавшая вино, непрерывная струя искръ, разлетавшихся отъ точила, проникали огнемъ и убійствомъ теплотворную атмосферу, ихъ окружавшую. Глазъ не замѣчалъ въ цѣлой группѣ ни одного человѣческаго созданія, которое бы не было размазано кровью. Мужчины, обнаженные до пояса, покрытые по всему тѣлу ея пятнами, мужчины, одѣтые во всякое рубище, также забрызганное кровью, мужчины, наряженные въ кружева, ленты и шелкъ, тоже совершенно-окрашенные ею, толкали другъ друга, чтобъ пробраться къ точильному камню. Кровь рдѣлась на топорахъ, ножахъ, штыкахъ, палашахъ, принесенныхъ сюда для точенья. Нѣкоторые привязали зазубренныя сабли къ пясти тряпицею или лоскутьями, и эти повязки были густо окрашены однимъ цвѣтомъ. Люди, носившіе это оружіе, съ дикимъ бѣснованіемъ вырывали его изъ потока искръ и бросались на улицы, и тотъ же красный оттѣнокъ виднѣлся въ ихъ изступленныхъ глазахъ... О! равнодушный зритель далъ бы двадцать лѣтъ своей жизни, чтобъ только вѣрнымъ выстрѣломъ окаменить эти глаза.
   Все это представилось въ одинъ моментъ, какъ видѣніе утопающаго человѣка, какъ видѣніе всякаго человѣка въ великую минуту жизни, когда міръ подымается передъ нимъ. Они отодвинулись отъ окошка, и докторъ искалъ объясненія на помертвѣвшемъ лицѣ своего друга.
   -- Они, прошепталъ мистеръ Лори, со страхомъ поглядывая на запертую комнату:-- бьютъ заключенныхъ въ тюрьмахъ. Если вы увѣрены въ томъ, что говорите, если дѣйствительно вы имѣете власть, какъ вы думаете, какъ я увѣренъ, объявите, кто вы этимъ дьяволамъ и прикажите вести себя въ ла-Форсъ. Можетъ-быть, ужь поздно -- я не знаю, но не медлите ни минуты!
   Докторъ Манетъ пожалъ его руку и бросился съ открытою головою изъ комнаты. Онъ былъ уже на дворѣ, когда мистеръ Лори снова приблизился къ окошку.
   Его распущенные сѣдые волосы, его замѣчательное лицо, изступленная самоувѣренность, съ которою онъ проложилъ себѣ дорогу между оружіемъ, въ одну минуту подѣйствовали на сердца толпы, окружавшей точило. На нѣсколько минутъ всѣ затихли, всполошились, послышался шопотъ, который покрывалъ его неясный голосъ, и потомъ, мистеръ Лори увидѣлъ, что всѣ окружили его и понесли посреди двадцати человѣкъ, тѣсно-сплоченыхъ плечомъ къ плечу и обнимавшихъ другъ друга съ криками: "Да здравствуетъ бастильскій заключенникъ!" "Помогите роднѣ бастильскаго заключенника въ ла-Форсъ!" "Дайте мѣсто впереди бастильскому заключеннику!" "Срасите узника Эвремона въ ла-Форсъ!"
   Онъ опустилъ жалюзи съ сильно бившимся сердцемъ, закрылъ окошко поспѣшилъ къ Люси и разсказалъ ей, что народъ помогаетъ ея отцу и что онъ отправился искать ея мужа. Онъ нашелъ съ нею ея ребенка и миссъ Просъ; но его нисколько не поразило появленіе ихъ; послѣ только онъ сталъ удаляться, сидя и смотря на нихъ среди спокойствія, доступнаго одной ночи.
   Люси лежала въ оцѣпенѣніи у его ногъ, прильнувъ къ его рукѣ. Миссъ Проссъ положила ребенка на его собственную постель, и голова ея мало-по-малу склонилась на подушку возлѣ ея дорогой обузы. Долгая, безконечная ночь, прерываемая только стонами бѣдной жены, длинная ночь безъ отца и даже безъ вѣсти о немъ...
   Еще два раза во мракѣ ея звонилъ колокольчикъ у главныхъ воротъ, два раза повторялось нашествіе; точильный камень вертѣлся съ визгомъ и шипѣньемъ.
   -- Что это такое? воскликнула испуганная Люси.
   -- Тише! Тамъ точатъ солдатскія сабли, сказалъ мистеръ Лори.-- Это мѣсто теперь -- народная собственность и обращено въ оружейное депо, моя милая.
   Два раза только, но послѣдняя работа шла слабо, урывками. Вскорѣ потомъ день началъ брежжиться, и онъ нѣжно высвободилъ свою руку и осторожно посмотрѣлъ въ окошко. Человѣкъ, до-того вымазанный въ крови, что его можно бы принять за израненнаго солдата, возвращавшагося къ чувству на полѣ битвы, подымался съ земли возлѣ точила и смотрѣлъ вокругъ съ безсмысленнымъ взглядомъ. Истомившійся убійца завидѣлъ въ полусвѣтѣ одну изъ каретъ Монсеньйора, побрёлъ, шатаясь, къ великолѣпному экипажу, влѣзъ въ него и заперся, чтобъ отдохнуть на его роскошныхъ подушкахъ.
   Великое точило, шаръ земной, совершило свой поворотъ, когда мистеръ Лори снова выглянулъ въ окошко, и багровое солнце освѣщало дворъ; но маленькое точило стояло одно, среди спокойнаго утренняго воздуха, окрашенное краскою, которую солнце не придавало ему и никогда не отыметъ отъ него.
   

III.
Тѣнь.

   Первая мысль, которая представилась дѣловому уму мистера Лори, когда наступило дѣловое время, было, что онъ не имѣлъ права подвергать опасности Тельсоновъ, давая пріютъ подъ кровлею банка женѣ эмигранта заключенника. Своимъ собственнымъ состояніемъ, безопасностью, жизнью -- всѣмъ, короче, онъ готовъ былъ рисковать для Люси и ея ребенка, не задумавшись на минуту; но онъ былъ облеченъ чужимъ довѣріемъ, въ-отношеніи котораго онъ долженъ былъ дѣйствовать только какъ дѣловой человѣкъ.
   Сначала мысли его обратились на Дефоржа и онъ думалъ найдти его винный погребъ и посовѣтоваться съ нимъ насчетъ самаго безопаснаго жилища при безпокойномъ положеніи города. Но, разсудивъ, онъ отказался отъ этой мысли. Дефоржъ жилъ въ самой мятежной части города и, безъ -- сомнѣнія, пользовался большимъ вѣсомъ и глубоко былъ замѣшанъ въ ея опасныхъ дѣлахъ.
   Полдень наступилъ; докторъ не возвращался; каждая минута отсрочки могла запутать Тельсоновъ, и мистеръ Лори посовѣтовался съ Люси. Она сказала ему, что отецъ ея думалъ нанять квартиру въ этомъ кварталѣ, недалеко отъ банка. Дѣла этому не мѣшали; онъ предвидѣлъ, кромѣ того, что если все обойдется благополучно съ Чарльзомъ и онъ освободится, то оставить городъ ему будетъ невозможно, и мистеръ Лори отправился искать такой квартиры, и нашелъ очень-удобную, наверху, въ отдаленной улицѣ, гдѣ опущенныя жалюзи во всѣхъ окошкахъ печальной громады зданій обозначали покинутые домы.
   Онъ перевезъ сейчасъ же Люси, ея ребенка и миссъ Просъ на эту квартиру, но-возможности утѣшивъ ихъ. Онъ оставилъ съ ними Джери, чтобъ загородить, при случаѣ, входъ этою фигурою, которой башка выдержитъ сколько угодно тумаковъ, и вернулся къ своему дѣлу. Онъ принялся за него съ разстроенными, печальными мыслями, и тяжело тянулся для него день.
   День былъ на исходѣ, совершенно его утомилъ, пока пришло время запереть банкъ. Опять остался онъ одинъ, какъ и въ предъидущую ночь, думая, за что приняться, когда послышались шаги на лѣстницѣ. Чрезъ нѣсколько минутъ передъ нимъ стоялъ человѣкъ, который, пристально посмотрѣвъ на него, назвалъ его но имени.
   -- Къ вашимъ услугамъ, сказалъ мистеръ Лори: -- Вы меня знаете?
   Это былъ крѣпкаго сложенія человѣкъ, съ темными, курчавыми волосами, лѣтъ сорока-пяти или пятидесяти. Вмѣсто отвѣта, онъ повторилъ тѣ же самыя слова, не измѣнивъ ударенія:
   -- Вы меня знаете?
   -- Я гдѣ-то васъ видѣлъ.
   -- Можетъ-быть, въ моемъ винномъ погребѣ.
   Заинтересованный и взволнованный, мистеръ Лори сказалъ:
   -- Вы пришли отъ доктора Манета?
   -- Да, я пришелъ отъ доктора Макета.
   -- Что же говоритъ онъ? Что жь присылаетъ онъ мнѣ?
   Дефоржъ подалъ въ его дрожавшую руку открытый лоскутокъ бумаги.
   На немъ были слѣдующія слова, написанныя докторомъ.
   "Чарльзъ невредимъ; но я не могу пока съ безопасностью оставить этого мѣста. Мнѣ позволили чрезъ подателя переслать коротенькую записочку отъ Чарльза къ его женѣ. Податель долженъ видѣть его жену."
   Помѣчено: "Ла-Форсъ; часъ тому времени."
   -- Хотите идти вмѣстѣ, сказалъ мистеръ Лори, радостно прочтя вслухъ посланіе: -- на квартиру, гдѣ живетъ его жена?
   -- Да, отвѣчалъ Дефоржъ.
   Едва замѣчая, съ какою скрытностью, какъ машинально говорилъ Дефоржъ, мистеръ Лори надѣлъ свою шляпу и они сошли внизъ, на дворъ. Здѣсь они нашли двухъ женщинъ, изъ которыхъ одна вязала.
   -- Мадамъ Деіоржъ, безъ-сомнѣнія! сказалъ мистеръ Лори, который оставилъ ее въ томъ же самомъ положеніи семьнадцать лѣтъ тому назадъ.
   -- Она! замѣтилъ ея мужъ.
   -- Мадамъ Дефоржъ идетъ вмѣстѣ съ нами? спросилъ мистеръ Лори, замѣтивъ, что она начала двигаться.
   -- Да. Она можетъ узнать лица и признать по нимъ людей. Это для ихъ безопасности.
   Манера Дефоржа теперь стала казаться странною мистеру Лори; онъ посмотрѣлъ на него сомнительно и пошелъ впередъ; обѣ женщины слѣдовали. Другая женщина была -- Мщеніе.
   Они прошли, какъ могли скорѣе, отдѣлявшія ихъ улицы; поднялись по лѣстницѣ новой квартиры. Джери впустилъ ихъ и они нашли Люси въ слезахъ. Извѣстія, принесенныя мистеромъ Лори о ея мужѣ, привела ее въ восторгъ, и она сжала руку, которая подала его записку, очень-мало думая, что дѣлалось вблизи его въ эту ночь и могло приключиться съ нимъ, еслибъ не случай.
   "Дорогая! не падай духомъ: мнѣ хорошо. Отецъ имѣетъ вліяніе около меня. Отвѣчать ненужно и нельзя на записку. Поцалуй за меня нашего ребенка."
   Это было все; но это было такъ много для той, которая получила записку, что она повернулась отъ Дефоржа къ его женѣ и поцаловала ея руку. Это было такое страстное, любящее, благодарное движеніе со стороны женщины, но рука не отвѣтила на него; холодно, тяжело она опустилась и принялась за вязанье.
   Въ ея прикосновеніи было что-то удержавшее Люси Она пріостановилась; ея руки, прятавшія записку на груди, были еще приподняты и она съ ужасомъ посмотрѣла на мадамъ Дефоржъ. Мадамъ Дефоржъ встрѣтила ея приподнятые брови и лицо холоднымъ, безстрастнымъ взглядомъ.
   -- Моя милая, сказалъ мистеръ Лори, начавъ разговоръ для объясненія: -- на улицахъ безпрестанныя волненія, и хотя невѣроятно, чтобъ когда-нибудь потревожили васъ, мадамъ Дефоржъ желаетъ видѣть тѣхъ, кого она имѣетъ власть защищать въ такихъ случаяхъ, чтобъ она могла узнать и признать ихъ. Я полагаю, продолжалъ мистеръ Лори задерживая свою ободрительную рѣчь подъ тягостнымъ вліяніемъ трехъ каменныхъ лицъ: -- гражданинъ Дефоржъ, я передаю дѣло, какъ оно есть?
   Дефоржъ мрачно посмотрѣлъ на свою жену и вмѣсто отвѣта только прокашлянулъ, въ знакъ согласія.
   -- Люси, сказалъ мистеръ Лори, стараясь по возможности умилостивить его своимъ тономъ и движеніями: -- позовите сюда милаго ребенка и нашу добрую Проссъ. Паша добрая Проссъ, Дефоржъ, англичанка и не понимаетъ пофранцузски.
   Эта госпожа, совершенно убѣжденная, что она будетъ подстать каждому иностранцу, но тревожилась опасностью, вошла, сложа руки и замѣтила поангліиски Мщенію, на которой глаза ея прежде остановились:
   -- Вотъ-такъ наглая образина! Надѣюсь, вы хорошо поживаете.
   Она прокашлянула также на мадамъ Дефоржъ, но ни та, ни другая не обратили на нее вниманія.
   -- Это его дитя? сказала мадамъ Дефоржъ, въ первый разъ пріостановивъ свою работу и показывая на маленькую Люси спицею, какъ-будто это былъ перстъ судьбы.
   -- Да, мадамъ Дефоржъ, отвѣчалъ мистеръ Лори:-- это милая дочь вашего несчастнаго заключенника, его единственное дитя.
   Тѣнь мадамъ Дефоржъ и ея спутниковъ пала теперь такъ грозно, такъ мрачно на ребенка, что его мать инстинктивно унала на колѣни возлѣ него и прижала его къ своей груди. Тѣнь мадамъ Дефоржъ и ея спутниковъ теперь, казалось, грозно и мрачно накрыла и мать и ребенка.
   -- Довольно, мужъ! сказала мадамъ Дефоржъ: -- я ихъ видѣла. Мы можемъ удалиться.
   По принужденная манера имѣла много въ себѣ зловѣщаго, хотя неявнаго и сдержаннаго, чтобъ не встревожить Люси; и она сказала, прикасаясь свою умоляющею рукою къ платью мадамъ Дефоржъ:
   -- Вы будете добры къ моему бѣдному мужу; вы не сдѣлаете ему вреда; вы поможете мнѣ его увидѣть, если можете?
   -- Мнѣ здѣсь нѣтъ дѣла до вашего мужа, отвѣчала мадамъ Дефоржъ, смотря на нее съ совершеннымъ хладнокровіемъ: -- мнѣ теперь дѣло до дочери вашего отца.
   -- Такъ ради меня сжальтесь надъ моимъ мужемъ; ради моего ребенка. Она тоже сложитъ свои руки и станетъ молить васъ о жалости. Мы боимся васъ болѣе нежели остальныхъ.
   Мадамъ Дефоржъ приняла эти слова за привѣтствіе и посмотрѣла за своего мужа. Дефоржъ, безпокойно кусавшій свои ногти, взглянулъ на нее и придалъ болѣе-суровое выраженіе своей физіономіи.
   -- Что говоритъ вашъ мужъ въ этой запискѣ? спросила мадамъ Дефоржъ съ зловѣщею улыбкою: -- Вліяніе. Онъ говоритъ что-то о вліяніи?
   -- Что мой отецъ, сказала Люси, поспѣшно вынимая записку и устремивъ встревоженные глаза на вопрошающую: -- имѣетъ большое вліяніе около себя.
   -- Конечно, это вліяніе освободитъ его, сказала мадамъ Дефоржъ.-- Пусть будетъ такъ.
   -- Какъ жена и мать, воскликнула Люси съ большимъ жаромъ: -- заклинаю васъ, умилосердитесь надо мною, не употребляйте власти, которую вы имѣете противъ моего невиннаго мужа; у потребите ее въ его пользу. О, женщина-сестра! подумайте обо мнѣ, какъ жена и мать!
   Мадамъ Дефоржъ посмотрѣла такъ же холодно, какъ и прежде, на умолявшую и сказала, обернувшись къ своей подругѣ, Мщенію:
   -- Жены и матери, которыхъ мы привыкли видѣть съ нашего дѣтства, когда мы были такъ же малы, какъ этотъ ребенокъ, даже менѣе, не привлекали къ себѣ особеннаго участія. Ихъ отцовъ и мужей мы знали, часто заключали въ темницы и отрывали отъ семействъ. Всю нашу жизнь мы только видѣли, какъ женщины наши сестры страдали за себя и за своихъ дѣтей, въ нищетѣ, наготѣ, голодѣ, жаждѣ, болѣзняхъ, бѣдствіяхъ, утѣсненіи, заброшенныя всѣми.
   -- Мы ничего не видѣли другаго, прибавила Мщеніе.
   -- Долго мы переносили это, сказала мадамъ Дефоржъ, снова обративъ глаза на Люси.-- Посудите сами, вѣроятно ли, чтобъ несчастіе одной жены и матери слишкомъ подѣйствовало на насъ теперь?
   Она принялась за вязанье и вышла. Мщеніе послѣдовала за нею. Дефоржъ вышелъ послѣдній и заперъ дверь.
   -- Не падайте духомъ, милая Люси, сказалъ мистеръ Лори, подымая ее: -- Не падайте духомъ: до-сихъ-поръ все идетъ хорошо, лучше, гораздо-лучше, нежели выпало на долю многихъ несчастныхъ. Ободритесь и благодарите Бога.
   -- Я благодарна; но эта ужасная женщина бросаетъ такую тѣнь на меня и на всѣ мои надежды.
   -- Тише! тише! сказалъ мистеръ Лори: -- Что это за отчаяніе и въ такомъ отважномъ сердечкѣ? Точно, тѣнь! Безъ всякой существенности Люси.
   Но тѣнь этихъ Дефоржей мрачно ложилась и на него, несмотря на это, и тайна тревожила его умъ.
   

IV.
Штиль среди бури.

   Докторъ Манетъ возвратился только утромъ на четвертый день своего отсутствія. Многое, случившееся въ это страшное время, по возвозможности было тщательно скрыто отъ Люси, и она гораздо-послѣ удаленія изъ Франціи узнала, что тысяча-сто беззащитныхъ заключенниковъ обоего пола и всѣхъ возрастовъ были убиты чернью, что это страшное преступленіе длилось четыре дня и ночи, что самый воздухъ около нея былъ оскверненъ убійствомъ. Она узнала только, что было нападеніе на тюрьмы; что всѣ политическіе заключенники подвергались опасности; что нѣкоторые были вытащены толпою и убиты.
   Мистеру Лори докторъ передалъ, подъ условіемъ храненія тайны, убѣждать въ которой для него было бы излишнимъ, что толпа пронесла его черезъ сцену убійства въ тюрьму ла-Форсъ; что въ тюрьмѣ онъ нашелъ засѣдавшее судилище, облекшее само себя властью, передъ которою заключенниковъ приводили поодиночкѣ, а оно быстро приказывало убить ихъ, или освободить, или, въ рѣдкихъ только случаяхъ, отвести ихъ назадъ, въ свои кельи. Что, представленный своими спутниками этому судилищу, онъ объявилъ свое имя и занятіе и что онъ восьмнадцать лѣтъ былъ секретнымъ, неосужденнымъ узникомъ въ Бастиліи; что одинъ изъ засѣдавшихъ всталъ и обнялъ его и что этотъ человѣкъ былъ Дефоржъ; что потомъ онъ узналъ изъ списковъ, лежавшихъ на столѣ, что его зять былъ въ числѣ живыхъ заключенниковъ, и онъ горячо ходатайствовалъ за его жизнь и свободу передъ судилищемъ, въ которомъ одни члены спали, другіе бодрствовали; одни были осквернены убійствомъ, другіе еще были чисты отъ него; одни были трезвы, другіе совершенно пьяны; что въ пылу первыхъ привѣтствій, которыми встрѣтили его какъ знаменитаго страдальца только-что опрокинутаго порядка, согласились привести Чарльза Дарнэ передъ этотъ беззаконный судъ и допросить его; что его уже освобождали, какъ вдругъ благопріятный потокъ былъ встрѣченъ неожиданнымъ препятствіемъ (непонятнымъ доктору), за которымъ послѣдовало тайное совѣщаніе; что человѣкъ, бывшій здѣсь предсѣдателемъ, объявилъ доктору Манету, что заключенникъ останется подъ стражею, но ради его останется невредимымъ; что немедленно, по данному знаку, заключенника отвели назадъ во внутренность тюрьмы, но что онъ, докторъ, настоятельно просилъ позволенія остаться, для собственнаго удостовѣренія, что его зятя но злобѣ, или ошибкѣ не выдадутъ собравшейся толпѣ, которая своимъ кровожаднымъ ревомъ у воротъ часто заглушала дѣйствія судилища; что онъ получилъ это позволеніе и остался въ этой палатѣ крови, пока опасность миновала.
   Зрѣлища, которыя онъ видѣлъ тамъ, среди короткихъ промежутковъ сна и ѣды, навсегда останутся непереданными. Безумная радость заключенниковъ, которые спаслись, удивляла его едва-ли менѣе безумнаго ожесточенія, противъ заключенниковъ, которыхъ рѣзали на части; одного узника, разсказывалъ онъ, освободили и выпустили на улицу, но кто-то изъ дикарей, но ошибкѣ, прокололъ его пикою, когда тотъ проходилъ мимо. Доктора просили перевязать рану, и онъ нашелъ его у воротъ, на рукахъ толпы сострадательныхъ самарянъ, сидѣвшихъ на трупахъ своихъ жертвъ. Съ чудовищною несостоятельностью, какъ было все въ этомъ ужасномъ кошмарѣ, они помогали врачу и ухаживали за раненымъ съ нѣжною заботливостью, сдѣлали для него носилки, тщательно унесли его изъ этого мѣста, потомъ снова схватились за оружіе и принялись за такую страшную бойню, что докторъ принужденъ былъ закрыть свои глаза и лишился чувствъ среди толпы.
   Мистеръ Лори выслушивалъ эту исповѣдь и, смотря на лицо своего друга, теперь шестидесяти-двухъ лѣтъ, онъ боялся, что такія тяжелыя ощущенія пробудятъ прежнія опасенія. Но никогда еще не видѣлъ онъ своего друга въ его настоящемъ характерѣ. Въ первый разъ еще докторъ чувствовалъ, что его страданія придавали ему силу и могущество; въ первый разъ онъ чувствовалъ, что въ этомъ сильномъ огнѣ онъ накалилъ желѣзо, которымъ ему суждено было отворить дверь темницы супруга своей дочери и освободить его. "Все стремится къ доброму концу; мой другъ, прежнее не сгибло, не пропало даромъ. Мое милое дитя помогло моему возстановленію; я же могу теперь возвратить ей дражайшую половину себя, и я сдѣлаю это при помощи неба". Такъ говорилъ докторъ Манетъ; и когда Джервисъ Лори видѣлъ огненные глаза, рѣшительное лицо, спокойный, но твердый взглядъ человѣка, ему всегда казалось какъ-будто жизнь этого человѣка пріостановилась на столько лѣтъ, подобно часовому механизму, и потомъ снова была пущена въ ходъ съ прежнею энергіею, покоившеюся съ прекращеніемъ ея полезной дѣятельности.
   Препятствія, даже болѣе значительныя, нежели съ которыми докторъ принужденъ былъ бороться, уступили бы его настойчивой волѣ. Онъ оставался вѣренъ своему занятію доктора, которое сближало его со всѣми степенями человѣчества, людьми свободными и томившимися въ заключеніи, богатыми и бѣдными, злыми и добрыми, и скоро сдѣлался врачебнымъ инспекторомъ трехъ тюремъ и, въ томъ числѣ, ла-Форсъ. Теперь онъ могъ увѣрить Люси, что мужъ ея не оставался въ одиночномъ заключеніи, но что онъ былъ вмѣстѣ съ прочими заключенниками; онъ видѣлъ ея мужа каждую недѣлю и приносилъ ей сладкія посланія прямо изъ устъ его; иногда самъ мужъ отправлялъ ей свои письма (но никогда чрезъ доктора), по ей не позволяли ему писать, потому-что въ то время существовали самыя дикія подозрѣнія насчетъ заговоровъ, будто составлявшихся въ тюрьмахъ, особенно обращавшіяся противъ эмигрантовъ, которые имѣли друзей или связи за границею.
   Эта новая жизнь доктора, безъ-сомнѣнія, была преисполнена безпокойствъ; но благоразумный Лори видѣлъ, что среди нихъ было также новое чувство гордости, поддерживавшее его. Ничто не чернило этого чувства; оно было такъ естественно и достойно; онъ замѣтилъ его только, какъ любопытную особенность. Докторъ зналъ, что до-сихъ-поръ его собственное заключеніе было соединено въ умѣ его дочери, его друга съ его личнымъ горемъ, лишеніями и слабостью. Теперь это перемѣнилось, и онъ зналъ, что страданія придали ему силу, въ которой оба они видѣли средства къ освобожденію и безопасности Чарльза. Эта перемѣна такъ воодушевила его, что онъ сдѣлался руководителемъ и требовалъ отъ нихъ, какъ отъ слабѣйшихъ, полной къ себѣ довѣренности. Прежнія отношенія его къ Люси теперь перевернулись, какъ могла перевернуть ихъ любовь и живая признательность; но онъ гордился этою перемѣною, на сколько она позволяла оказать какую-нибудь услугу той, которая сдѣлала для него такъ много.
   "Все это очень-любопытно", подумывалъ мистеръ Лори, съ своимъ обыкновеннымъ милымъ лукавствомъ; "но все это очень естественно и въ порядкѣ. Веди насъ, мой любезный другъ; держи кормило: оно не можетъ быть въ лучшихъ рукахъ".
   Но хотя докторъ крѣпко старался и не переставалъ стараться освободить Чарльза Дарнэ, или по-крайней-мѣрѣ привести его къ суду, движеніе времени было слишкомъ-сильно и быстро для него. Новая эра началась. Король былъ призванъ передъ судъ, приговоренъ и обезглавленъ; республика свободы, равенства, братства, или смерти, возстала противъ всего свѣта вооружившагося, рѣшившись побѣдить или умереть. Черный флагъ день и ночь развѣвался съ высокихъ башенъ Нотр-Дамъ. Триста тысячъ человѣкъ, поднялись съ разнообразныхъ почвъ Франціи, какъ-будто зубы дракона широко были раскинуты но ней и принесли одинаковый плодъ на холмахъ и на равнинахъ, на камнѣ, на пескѣ и на наносномъ черноземѣ, подъ яснымъ небомъ юга и подъ туманами сѣвера, на долинахъ и въ лѣсахъ, въ виноградникахъ и маслиновыхъ рощахъ, между скошенною травою и сжатымъ хлѣбомъ, вдоль плодоносныхъ береговъ широкихъ рѣкъ и на пескахъ морскаго берега. Какая частная заботливость могла остановить этотъ потопъ перваго года свободы, потопъ, подымавшійся снизу, но посланный сверху, и впродолженіе котораго хляби небесныя оставались закрытыми, неотверстыми!
   Теперь не было паузы, не было ни сожалѣнія, ни мира, ни промежутка успокоительнаго отдыха, ни даже измѣренія времени. Дни и ночи смѣнялись такъ же правильно, какъ и въ новорожденное время, когда вечеръ и утро составили первый день; но другаго счета времени не было. Цѣлая нація, метавшаяся, словно въ горячкѣ, потеряла нить его, какъ это бываетъ съ каждымъ больнымъ въ горячечномъ забытьи. Вотъ, прерывая неестественную тишину цѣлаго города, палачъ показываетъ народу голову короля, и почти, кажется, въ то же мгновеніе, голову его прекрасной жены, которая провела въ темницѣ восемь томительныхъ мѣсяцевъ вдовства и горя и успѣла посѣдѣть.
   И несмотря на это, согласно съ страннымъ закономъ противорѣчія, обыкновенно обнаруживающимся во всѣхъ подобныхъ случаяхъ, время длилось долго, при всей своей быстротѣ. Революціонный трибуналъ, находившійся въ столицѣ, сорокъ или пятьдесятъ тысячъ революціонныхъ комитетовъ, разбросанныхъ по всей странѣ; законъ подозрѣваемыхъ, отнявшій всякое обезпеченіе свободы и жизни, предававшій каждаго невиннаго человѣка въ руки преступныхъ злодѣевъ; темницы, набитыя народомъ, несдѣлавшимъ никакого преступленія, и которыхъ никто не хотѣлъ выслушать -- все это сдѣлалось установленнымъ порядкомъ, казалось стариннымъ обычаемъ, хотя существовало нѣсколько недѣль. И надъ всѣмъ этимъ возвышалась гнусная фигура, къ которой всѣ такъ привыкли, какъ-будто она была испоконъ-вѣка на глазахъ у всѣхъ -- гильйотина.
   Это былъ самый народный предметъ для шутокъ; это было лучшее лекарство отъ головной боли, самое вѣрное средство отъ сѣдыхъ волосъ; оно придавало особенную нѣжность цвѣту лица; это была національная бритва, которая гладко брила. Кто цаловалъ гильйотину, смотрѣлъ въ маленькое окошко и пихалъ въ мѣшокъ.
   Столько головъ было скошенно ею, что она и земля, ею оскверненная, насквозь обагровѣли. Ее разбирали на части, какъ игрушку юнаго дьявола, и потомъ складывали, когда встрѣчалась необходимость. Она останавливала краснорѣчивый языкъ поражала сильнаго, уничтожала красоту и добро. Двадцать-два друга, знаменитые въ обществѣ, двадцать-одинъ живый и одинъ мертвецъ сложили на ней свои головы въ одно утро во столько же минутъ. Имя библейскаго силача {Самсонъ.-- Прим. переводчика.} перешло къ ея главному служителю, и съ такимъ оружіемъ онъ былъ сильнѣе своего соименника и слѣпѣе его и каждый день восхищалъ врата Божія храма.
   Среди этихъ ужасовъ докторъ ходилъ, высоко поднявъ голову, увѣренный въ своемъ могуществѣ, осторожно-упорный въ своей цѣли, и никогда не сомнѣвавшійся, что, въ-заключеніи онъ спасетъ мужа своей Люси. По движеніе времени совершалось такъ сильно и быстро, что Чарльзъ провелъ въ темницѣ уже годъ и три мѣсяца, между-тѣмъ, какъ докторъ не колебался въ своей увѣренности. Революція сдѣлалась такъ дика, такъ безтолкова въ этомъ декабрѣ, что на югѣ рѣки были завалены трупами насильно-потопленныхъ, и среди ночи узниковъ разстрѣливали цѣлыми рядами при зимнемъ солнцѣ юга. Но докторъ все ходилъ среди этихъ ужасовъ, высоко поднявъ голову. Никто въ цѣломъ Парижѣ въ это время не былъ больше его извѣстенъ и никто не былъ въ болѣе-странномъ положеніи. Молчаливый, человѣколюбивый, необходимый въ тюрьмахъ и госпиталяхъ, одинаково расточавшій свое искусство между убійцами и жертвами, онъ стоялъ отдѣльно отъ всѣхъ. Наружность и исторія бастильскаго узника отдѣляли его отъ всѣхъ людей. Его никто не подозрѣвалъ, никто не спрашивалъ, какъ-будто дѣйствительно онъ былъ возвращенъ къ жизни восьмнадцать лѣтъ назадъ, какъ-будто онъ былъ духъ, двигавшійся между смертными.
   

V.
Пильщикъ.

   Годъ и три мѣсяца. Впродолженіе всего этого времени Люси никогда не была совершенно увѣрена, что завтра же гильйотина не отрубитъ голову ея мужа. Каждый день теперь тяжелыя телеги тряслись по мощенымъ улицамъ, наполненныя осужденными. Дѣвушки-красавицы, блистательныя женщины, блондинки, брюнетки, сѣдые, юноши, зрѣлые мужчины и старики, благорожденные и простые -- вся эта кровавая пища для гильойтины ежедневно приводилась на свѣтъ изъ темныхъ подваловъ, отвратительныхъ темницъ, и провозилась по улицамъ, чтобъ утолить ея пожиравшій голодъ. Свобода, равенство, братство, или смерть -- послѣднюю всего-легче дастъ гильйотина!
   Еслибъ внезапность бѣдствія и кипучій водоворотъ времени до того поразили дочь доктора, что она стала бы выжидать результата въ праздномъ отчаяніи, послѣ него случилось бы тоже самое, что бывало со многими. Но съ того самаго часа, когда она приголубила сѣдую голову на своей груди, на чердакѣ святаго Антонія, она осталась вѣрна своимъ обязанностямъ; она еще была вѣрнѣе имъ въ годину испытанія, какъ бываютъ всегда люди, спокойно, истинно-преданные долгу.
   Какъ только они устроились въ своемъ новомъ жилищѣ и отецъ ея вошелъ въ обыкновенный кругъ своей дѣятельности, она расположила свое маленькое хозяйство такъ же точно, какъ бы мужъ ея былъ съ ними; все было на своемъ мѣстѣ, въ свое время. Она учила маленькую Люси такъ же регулярно, какъ-будто они были всѣ вмѣстѣ, въ ихъ англійскомъ домикѣ. Маленькія хитрости, которыми она сама обманывала себя, показывая по-крайней-мѣрѣ увѣренность, что они скоро соединятся, маленькія приготовленія къ его скорому возвращенію, его кресло, его книги и, наконецъ, торжественная молитва вечеромъ за одного дорогаго узника преимущественно, между многими несчастными душами, томившимися въ заключеніи подъ сѣнью смерти -- это было единственное наружное облегченіе ея тяжелаго сердца.
   Она не измѣнилась много въ наружности. Простое, темное платье, похожее на траурное, которое носила она и ея ребенокъ, было такъ же тщательно-прилично, какъ и цвѣтная одежда прежнихъ счастливыхъ дней. Она потеряла цвѣтъ лица, и прежнее напряженное выраженіе сдѣлалось постояннымъ; затѣмъ она оставалась такъ же хороша, какъ и прежде. Иногда, по вечерамъ, цалуя отца, она выливала свое горе, задерживаемое цѣлый день, и говорила, что онъ былъ ея единственною надеждою подъ небомъ. Онъ всегда отвѣчалъ рѣшительно:
   -- Ничего не приключится ему безъ моего вѣдома, и я знаю, Люси, что я могу снасти его.
   Прошло нѣсколько недѣль этой новой жизни, когда отецъ сказалъ ей, возвращаясь домой въ одинъ вечеръ.
   -- Моя милая, наверху тюрьмы есть окошко, къ которому Чарльзъ иногда можетъ имѣть доступъ въ три часа пополудни. Когда онъ бываетъ у этого окошка -- а это зависитъ отъ многихъ случайностей -- онъ можетъ видѣть тебя на улицѣ, если ты только будешь стоять на одномъ извѣстномъ мѣстѣ, которое я покажу тебѣ. Но, мое бѣдное дитя, тебѣ нельзя его увидѣть, и даже еслибъ ты могла, то опасно было бы для тебя подать ему какой-нибудь знакъ.
   -- Покажите мнѣ это мѣсто, папа, я буду ходить туда каждый день.
   Съ этого времени во всякую погоду она оставалась тамъ два часа. Какъ только часы ударяли два, она была тамъ и въ четыре возвращалась назадъ, совершенно предаваясь своей судьбѣ. Если погода была, неслишкомъ-сыра или сурова для ребенка, то она выходила вмѣстѣ; въ другое время она была одна; но она не пропускала ни одного дня.
   Это былъ темный, грязный уголъ небольшой кривой улицы. Небольшая избушка пильщика, распиливавшаго дрова, былъ единственный домъ на этомъ концѣ; остальное пространство занимала стѣна. На третій день ея прогулки пильщикъ замѣтилъ ее.
   -- Добрый день, гражданка.
   -- Добрый день гражданинъ.
   Это новое наименованіе было теперь предписано декретомъ. Оно было введено добровольно, нѣсколько времени назадъ, между истыми патріотами; оно вошло въ законъ для каждаго.
   -- Опять гуляете, гражданка?
   Пильщикъ былъ маленькій человѣкъ, съ необыкновенно-живыми манерами (когда онъ былъ шоссейнымъ работникомъ); онъ взглянулъ на тюрьму, указалъ на тюрьму и, приложивъ къ лицу десять пальцевъ, наподобіе рѣшетки, посмотрѣлъ сквозь нихъ съ усмѣшкою.
   -- Но это не мое дѣло, сказалъ онъ и продолжалъ пилить дрова.
   На слѣдующій день онъ высматривалъ ее и обратился къ ней, какъ только она появилась.
   -- Какъ, опять гуляете гражданка?
   -- Да, гражданинъ.
   -- Гм! и съ ребенкомъ! Это ваша мать; моя маленькая гражданка?
   -- Сказать ли ему да, мама? прошептала маленькая Люси, прижимаясь къ ней.
   -- Да, милая.
   -- Да, гражданинъ.
   -- А! Но это не мое дѣло; мое дѣло -- моя работа. Посмотрите на пилу; я зову ее моею маленькою гильйотиною. Ла-ла-ла-ла-ла-ла! Вотъ голова его долой!
   Полѣно упало, когда онъ говорилъ; и онъ бросилъ его въ корзинку.
   -- Я величаю себя Самсономъ дровяной гильйотины. Посмотрите опять сюда: Ло-ло-ло-ло-ло-ло! Вотъ ея голова долой! Теперь ребенокъ тикъ, тикъ; пикъ, пикъ! Вотъ и его голова долой. Вся семья!
   Люси задрожала, когда онъ бросилъ два полѣна въ корзинку; но невозможно было оставаться здѣсь, пока работалъ пильщикъ, и не быть у него на глазахъ. Чтобъ задобрить его, она съ-этихъ-поръ заговаривала съ нимъ первая и часто давала ему деньги на водку, которыя онъ принималъ съ охотою.
   Онъ былъ любопытный человѣкъ; иногда, совершенно позабывъ его, она засматривалась на кровлю и ворота тюрьмы, какъ-бы желая перенестись туда своимъ сердцемъ къ мужу; но, придя въ себя, она находила, что онъ всегда глядѣлъ на нее, упершись колѣномъ въ козлы и останова свою пилу. "Но это не мое дѣло", онъ говаривалъ обыкновенно въ, эти разы и снова принимался живо за работу.
   Во всякую погоду, зимою въ снѣгъ и морозъ, въ весенній холодный вѣтеръ, при зноѣ лѣтняго солнца, въ осенній, дождь и опять въ снѣгъ и морозъ Люси проводила два часа каждый день на этомъ мѣстѣ, и каждый день, оставляя его, она цаловала стѣну тюрьмы. Мужъ видалъ ее (она узнавала это отъ отца), можетъ-быть, одинъ разъ изъ нити шести, иногда два или три раза къ-ряду, иногда онъ не видѣлъ ее цѣлую недѣлю и даже двѣ недѣли. Достаточно было, что онъ могъ ее видѣть и видитъ, когда представлялся случай, и ради этой возможности, она готова была выжидать цѣлый день въ каждый изъ семи дней недѣли.
   Среди этихъ занятій, обернулся годъ и наступалъ декабрь, между-тѣмъ, какъ отецъ ея ходилъ среди ужасовъ, высоко поднявъ голову. Въ одинъ снѣжный полдень она вышла на свой обыкновенный уголъ. Это былъ день какого-то дикаго торжества, праздникъ. Всѣ домы, она видѣла, проходя, были украшены небольшими пиками, на которыя были воткнуты красныя шайки, трехцвѣтными лентами и надписями, гдѣ особенно красовались трехцвѣтныя буквы: "республика единая и нераздѣльная. Свобода, равенство, братство или смерть!"
   Жалкая лавчонка пильщика была такъ мала, что на ней едва было мѣсто для надписи. Кто-то нацарапалъ ее для него, однакожь, вдавивъ слово "смерть" съ совершенно-неестественнымъ затрудненіемъ. На крышкѣ дома онъ выставилъ, какъ прилично доброму гражданину, пику и шапку, и помѣстилъ въ окошкѣ свою пилу съ надписью: "моя маленькая гильйотина". Лавка его была заперта, его самого тамъ не было; это было утѣшеніемъ для Люси, которая оставалась одна.
   Но онъ былъ недалеко. Вдругъ послышались ей смутное движеніе и клики, приближавшіеся къ ней и которые наполнили ее ужасомъ. Минуту спустя, вылетѣла изъ-за угла толпа народа и посреди ея былъ пильщикъ, рука-объ-руку съ Мщеньемъ. Ихъ было здѣсь не менѣе пятисотъ человѣкъ и они плясали, какъ пять-тысячъ демоновъ. Кромѣ ихъ собственнаго пѣнья, другой музыки не было; они плясали подъ народную пѣсню революціи и били страшный темпъ, отзывавшійся словно скрежетъ зубовъ. Мужчины плясали съ женщинами, женщины съ женщинами, мужчины съ мужчинами, какъ случай привелъ ихъ вмѣстѣ. Сначала это былъ только вихорь красныхъ шапокъ и шерстяныхъ лохмотій; но вотъ они наполнили мѣсто, принялись плясать около Люси и что-то стало выходить похожее на танецъ; но это была какая-то изступленная пляска духовъ. Оки подвигались впередъ, отступали, ударяли другъ друга по рукамъ, схватывали другъ друга за головы, вертѣлись кругомъ поодиночкѣ, хватали другъ друга и вертѣлись попарно, пока нѣкоторые изъ нихъ падали. Остальные теперь, взявшись за руки, вертѣлись вмѣстѣ; но вотъ кругъ Разорвался на множество отдѣльныхъ кружковъ, подвое, почетверо, и они всѣ вертѣлись и вертѣлись, и потомъ вдругъ остановились; вотъ они начали снова и принялись бить, хватать, рвать другъ друга и завертѣлись въ противоположную сторону. Вдругъ они опять остановились, постояли немножко, ударили новый темпъ и вытянулись въ ряды въ ширину улицы, и опустивъ голову и поднявъ вверхъ руки, съ воплемъ понеслись. Никакая драка не могла быть и вполовину такъ ужасна, какъ этотъ танецъ. Онъ такъ вѣрно выражалъ падшую забаву -- нѣчто невинное, когда-то, теперь обратившееся въ дьявольство -- здоровое веселье, изъ котораго теперь было сдѣлано средство ярить кровь, туманить умъ, каменить сердца. Грація, какая еще обнаруживалась въ немъ, дѣлала его только уродливѣе, доказывая, какъ были перепутаны и выворочены всѣ вещи, даже очень-хорошія по себѣ. Дѣвичья грудь, обнаженная въ этой пляскѣ, красивая, почти дѣтская головка, обезображенная гримасою, нѣжная ножка, топавшая въ этой массѣ грязи и крови, были точными изображеніями развинтившагося времени.
   Это была Карманьйонъ. Она пронеслась, оставивъ Люси испуганною, обезумленною въ дверяхъ дома пильщика; пушистый снѣгъ, между-тѣмъ, падалъ спокойно и ложился мягкою, бѣлою пеленою, какъ-будто ничего не было.
   "О, мой отецъ!" (онъ стоялъ теперь передъ нею, когда она подняла глаза, на-минуту закрытые рукою):-- Какое жестокое, отвратительное зрѣлище!
   -- Знаю, моя милая, знаю; я видѣлъ его нѣсколько разъ. Не пугайся, никто изъ нихъ не тронетъ тебя.
   -- Я за себя не боюсь, отецъ. Но когда я думаю о моемъ мужѣ и милосердіи этого народа...
   -- Мы очень-скоро поставимъ его выше ихъ милосердія. Я оставилъ его, когда онъ поднимался къ окошку, и пришелъ сказать тебѣ. Никто здѣсь тебя не видитъ. Ты можешь послать ему рукой поцалуй къ этой высокой, насунувшейся кровлѣ.
   -- Исполню, отецъ, и пошлю ему мою душу съ этимъ поцалуемъ!
   -- Ты не можешь его видѣть, моя милая бѣдняжка?
   -- Нѣтъ, отецъ, сказала Люси, рыдая и цалуя свою руку: -- нѣтъ!
   Послышались шаги мадамъ Дефоржъ.
   -- Привѣтствую васъ, гражданка, сказалъ докторъ.
   -- Привѣтствую васъ, гражданинъ, отвѣчала мадамъ Дефоржъ мимоходомъ.
   Ничего болѣе. Мадамъ Дефоржъ прошла какъ тѣнь по бѣлой дорогѣ.
   -- Дай мнѣ твою руку, моя милая. Выйди отсюда съ веселымъ и спокойнымъ видомъ ради его. Вотъ такъ.
   Они оставили это мѣсто.
   -- Это не напрасно. Завтра потребуютъ Чарльза.
   -- Завтра!
   -- Терять времени нечего. Я хорошо приготовленъ; но надобно взять предосторожности, которыя могутъ быть приняты только, когда его дѣйствительно потребуютъ къ суду. Онъ еще не получилъ увѣдомленія, но я знаю, что его потребуютъ завтра и перевезутъ въ Консьержери. Меня предувѣдомили во время. Ты не боишься?
   -- Я надѣюсь на васъ, едва могла выговорить она.
   -- Надѣйся вполнѣ. Твоя неизвѣстность скоро кончится, моя душа; черезъ нѣсколько часовъ онъ будетъ возвращенъ тебѣ. Я окружилъ его всевозможнымъ покровительствомъ. Мнѣ надобно повидаться съ Лори.
   Онъ остановился. Послышался тяжелый стукъ колесъ. Оба они знали, что значитъ этотъ стукъ. Одинъ, два, три. Три воза съ страшнымъ грузомъ проѣхали по пушистому снѣгу.
   -- Мнѣ надобно видѣть Лори, повторилъ докторъ, повернувъ въ другую сторону.
   Твердый старый джентльменъ не покидалъ своей отвѣтственности, оставался вѣренъ ей. Часто требовали его и его книги при конфискаціи имуществъ, обращавшихся въ національную собственность. Онъ спасъ, что могъ спасти владѣльцамъ. Ни одинъ изъ живыхъ людей не могъ бы лучше его сохранить, что было довѣрено Тельсонамъ.
   Грязное, красное и желтое небо, туманъ, подымавшійся надъ Сеною, обозначалъ наступленіе сумерекъ. Было почти темно, когда они пришли въ банкъ. Великолѣпныя палаты монсеньйора представляли совершенное запустѣніе. Надъ кучею грязи и золы, на дворѣ, виднѣлась надпись: "Національная собственность. Республика единая и нераздѣльная. Свобода, равенство, или смерть!"
   Кто это могъ быть съ мистеромъ Лори? кто хозяинъ этого дорожнаго сюртука, лежащаго на стулѣ? кого это не должно видѣть? Отъ кого онъ вышелъ сейчасъ взволнованный, удивленный, чтобы принять въ свои объятія свою любимицу? Кому повторялъ онъ, казалось, ея трепещущія слова, когда онъ говорилъ, возвысивъ голосъ и повернувъ голову къ двери комнаты, которую сейчасъ оставилъ: "Перевезенъ въ Консьержери и потребованъ къ завтрашнему дню?"
   

VI.
Торжество.

   Страшный трибуналъ, состоявшій изъ пяти судей, общественнаго прокурора и рѣшительныхъ присяжныхъ, засѣдалъ ежедневно. Каждый вечеръ разсылались его списки, и сторожа различныхъ тюремъ читали ихъ своимъ заключенникамъ. "Ну, вы тамъ, выходите сюда послушать вечернюю газету!" такъ обыкновенно пошучивали тюремщики.
   -- Шарль Эвремондъ, по прозванію Дарнэ, появилось наконецъ въ началѣ вечерней газеты ла-форсъ.
   Когда разъ имя было вызвано, хозяинъ его выходилъ впередъ на мѣсто, оставленное для выкликаемыхъ, какъ человѣкъ, отмѣченный рокомъ. Шарль Эвремондъ, по прозванію Дарнэ, долженъ былъ знать этотъ порядокъ; онъ видѣлъ, какъ сотни проходили такимъ образомъ.
   Распухшій тюремщикъ, надѣвшій очки, чтобъ читать, посмотрѣлъ изъ-за нихъ, желая убѣдиться, занялъ ли онъ свое мѣсто, и продолжалъ чтеніе, останавливаясь подобнымъ же образомъ надъ каждымъ именемъ. Въ спискѣ всего было двадцать-три, но только двадцать откликнулось: одинъ изъ вызванныхъ заключенниковъ умеръ въ тюрьмѣ и былъ забытъ; двое уже были гильйотинированы и также забыты. Списокъ былъ прочтенъ въ комнатѣ со сводами, гдѣ Дарнэ встрѣтилъ своихъ товарищей по заключенію въ день своего прибытія. Всѣ они погибли въ общемъ кровопролитіи, каждое человѣческое созданіе, которому онъ потомъ сочувствовалъ и съ которымъ онъ разстался, умерло на эшафотѣ.
   Послышались торопливыя слова прощанья; но разставаніе было непродолжительно. Это повторялось каждый день и общество ла-Форсъ было занято приготовленіемъ къ играмъ въ фанты и концерту въ этотъ вечеръ. Они толпились у рѣшетокъ и проливали здѣсь слезы; но двадцать мѣстъ въ предполагаемыхъ забавахъ нужно было пополнить; а наступало уже время запирать, когда общая комната и корридоры предоставлялись однимъ большимъ собакамъ, которыя сторожили внутренность тюрьмы ночью. Заключенники далеко не были холодны и безчувственны. Странность поведенія ихъ происходила отъ условіи времени. Своего рода горячка, или упоеніе, побуждала точно также безъ нужды пренебрегать гильйотиною и умирать подъ нею. Это дѣлалось не изъ одного хвастовства, но подъ вліяніемъ заразы дикаго помѣшательства, охватившаго цѣлое общество. Во время моровой язвы нѣкоторые имѣютъ тайное влеченіе къ недугу, страшное желаніе умереть отъ него. У всѣхъ у насъ въ груди сокрыты такія же странности; и только нужны обстоятельства, чтобъ вызвать ихъ.
   Переѣздъ въ Консьержри былъ коротокъ и мраченъ; ночь въ тюрьмахъ, населенныхъ всякою животною гадиною, была, напротивъ, продолжительна и холодна. На слѣдующій день пятнадцать заключенниковъ были приведены въ судъ, прежде нежели вызвали имя Шарля Дарнэ. Всѣ пятнадцать были осуждены, и судъ всѣхъ продолжался не болѣе полутора часа.
   Шарль Эвремондъ, по прозванію Дарнэ, былъ наконецъ представленъ предъ судъ.
   Его судьи засѣдали за столомъ въ шляпахъ съ перьями; но головной уборъ, вообще первенствовавшій, былъ красный шерстяной колпакъ и трехцвѣтная кокарда. Посмотрѣвъ на присяжныхъ, на шумное присутствіе, онъ могъ бы подумать, что обыкновенный порядокъ вещей перевернулся и что преступники судили честныхъ людей. Самая низкая жестокая, негодная чернь въ городѣ, всегда готовая на пакости, жестокости, зло, была дѣятельною душою въ совершавшейся сценѣ, съ шумомъ толкуя, рукоплеща, охуждая, заявляя и ускоряя конечный результатъ и не, встрѣчая никакого препятствія. Большая часть мужчинъ была вооружена различнымъ образомъ; между женщинами однѣ имѣли при себѣ ножи, другія кинжалы, нѣкоторыя ѣли и пили, многія вязали. Въ числѣ ихъ была одна съ оконченнымъ вязаньемъ подъ-мышкою, но продолжавшая еще работать. Она сидѣла въ переднемъ ряду, возлѣ человѣка, котораго онъ ни разу не видѣлъ со дня своего прибытія къ заставѣ, но въ которомъ онъ сейчасъ узналъ Дефоржа. Онъ замѣтилъ, что она разъ или два шептала ему на ухо и что, повидимому, она была его жена; но особенно поразила его въ этихъ обѣихъ фигурахъ то, что онѣ ни разу на него не взглянули, хотя онѣ были почти возлѣ него. Она, повидимому, ожидала съ упорною рѣшительностью и смотрѣла только на однихъ присяжныхъ. Подъ президентомъ сидѣлъ докторъ Манетъ, въ своей обыкновенной скромной одеждѣ. Сколько было видно заключеннику, онъ и мистеръ Лори были единственные здѣсь люди, непринадлежавшіе къ трибуналу, которые были одѣты въ своемъ обыкновенномъ платьѣ и не усвоили грубаго наряда Корманьйолъ.
   Общественный прокуроръ обвинялъ Шарля Эвремонда, по прозванью Дарнэ, какъ аристократа и эмигранта, котораго жизнь должна быть принесена въ жертву республики, въ силу декрета, изгонявшаго всѣхъ эмигрантовъ подъ смертною казнью. Здѣсь онъ былъ, здѣсь былъ и декретъ; его захватили во Франціи и требуютъ его головы.
   "Руби его голову!" кричали присутствовавшіе: "это врагъ республики".
   Президентъ позвонилъ въ колокольчикъ, чтобъ усмирить эти крики, и спросилъ заключенника: справедливо ли, что онъ нѣсколько лѣтъ жилъ въ Англіи?
   -- Безъ-сомнѣнія, справедливо.
   -- Не былъ ли онъ поэтому эмигрантъ? Какъ же онъ назоветъ себя?
   -- Не эмигрантомъ, онъ надѣялся -- въ смыслѣ и духа закона.
   -- Почему нѣтъ? президентъ желалъ знать.
   Потому-что онъ добровольно отказался отъ титула, ему ненавистнаго, отъ положенія, ему ненавистнаго, и оставилъ свое отечество. Онъ предпочелъ прежде, нежели вошло въ употребленіе слово "эмигрантъ" въ его настоящемъ значеніи, жить скорѣе своимъ собственнымъ трудомъ въ Англіи, нежели на счетъ обремененнаго народа во Франціи.
   -- Какое было доказательство?
   -- Онъ представилъ имена двухъ свидѣтелей, Памфила Габеля и Александра Манета.
   -- Но онъ женился въ Англіи, напомнилъ ему президентъ.
   -- Да; но не на англичанкѣ.
   -- Французской гражданкѣ?
   -- Да; природной.
   -- Ея имя и фамилія?
   -- Люси Манетъ, единственная дочь доктора Манета, добраго доктора, который находится здѣсь.
   Этотъ отвѣтъ имѣлъ счастливое вліяніе на присутствовавшихъ. Крики восторга въ честь добраго доктора огласили палату. Впечатлѣнія народа были такъ капризны, что слезы потекли на многихъ лицахъ, которыя за минуту обращались на заключенника съ нетерпѣливымъ желаніемъ вытащить его на улицу и убитъ.
   Эти немногіе шаги на своемъ опасномъ пути Шарль Дарнэ сдѣлалъ по совѣтамъ доктора Манега. Тотъ же самый осторожный совѣтникъ руководилъ его каждымъ шагомъ и подготовилъ для него каждый вершокъ на его дорогѣ.
   Президентъ спросилъ его: "зачѣмъ онъ возвратился во Францію въ то время, а не прежде?"
   "Онъ не возвратился прежде, отвѣчалъ онъ:-- только потому, что во Франціи онъ не имѣлъ средствъ къ жизни, между-тѣмъ, какъ въ Англіи онъ существовалъ, уча французскому языку и литературѣ. Онъ возвратился только на письменный призывъ французскаго гражданина, представившаго ему, что черезъ его отсутствіе его жизнь находилась въ опасности. Онъ пріѣхалъ назадъ, чтобъ спасти жизнь гражданина и засвидѣтельствовать истину, не взирая на личную опасность.
   -- Было ли это преступленіемъ въ глазахъ республики?
   Чернь закричала съ энтузіазмомъ:
   -- Нѣтъ!
   И президентъ позвонилъ въ свой колокольчикъ, чтобъ успокоить ее; но она не слушала колокольчика и продолжала кричать: "Нѣтъ!" пока не успокоилась по своей собственной волѣ.
   Президентъ спросилъ имя этого гражданина; обвиненный объяснилъ, что этотъ гражданинъ былъ его первымъ свидѣтелемъ. Онъ съ увѣренностью сослался также на письмо гражданина, которое было отъ него взято на заставѣ, но которое, онъ не сомнѣвался, находилось между бумагами, лежавшими теперь передъ президентомъ.
   Докторъ позаботился, чтобъ оно было тамъ, увѣрилъ его, что оно будетъ тамъ и въ этой половинѣ допроса оно было предъявлено и прочтено. Позвали, гражданина Габеля, чтобъ подтвердить его, и онъ снова подтвердилъ. Гражданинъ Габель замѣтилъ съ необыкновенною деликатностью и учтивостью, что, по причинѣ накопившихся дѣлъ, возложенныхъ на трибуналъ, при множествѣ враговъ республики, съ которыми онъ долженъ былъ управиться, его проглядѣли въ тюрьмѣ аббатства, что на самомъ дѣлѣ онъ вышелъ изъ патріотической памяти трибунала, и только три дня назадъ онъ быль призванъ предъ него и освобожденъ по объявленію присяжныхъ, совершенно-удовлетворенныхъ, когда обвиненіе противъ него было уничтожено появленіемъ гражданина Эвренонда, по опознанію Дарнэ.
   Потомъ былъ допрошенъ докторъ Макетъ. Его громадная популярность, ясность его отвѣтовъ сдѣлала большое впечатлѣніе; но когда онъ показалъ при допросѣ, что обвиненный былъ его первымъ другомъ по его освобожденіи послѣ продолжительнаго заключенія; что обвиненный въ Англіи оставался вѣрнымъ и преданнымъ его дочери и ему самому во время ихъ изгнанія; что не только тамъ онъ не потворствовалъ аристократическому правительству, но, напротивъ, былъ судимъ на смерть, какъ врагъ Англіи и другъ Соединенныхъ Штатовъ; когда онъ представилъ на видъ всѣ эти обстоятельства съ необыкновенною скромностью, но со всею силою истины и искренности, присяжные и чернь стали за одно. Наконецъ, когда онъ обратился къ мсьё Лори, англійскому джентльмену, находившемуся здѣсь, который, подобно ему, былъ свидѣтелемъ при ангилійскомъ судѣ и могъ подтвердить его показаніе, присяжные объявили, что они слышали довольно, что они готовы подать свои голоса, если президенту угодно принять ихъ.
   При подачѣ каждаго голоса (присяжные подавали ихъ вслухъ, поодиночкѣ) чернь поднимала шумъ одобренія. Всѣ голоса были въ пользу заключенника, и президентъ объявилъ его свободнымъ.
   Тотчасъ началась одна изъ тѣхъ дикихъ сценъ, въ которыхъ чернь иногда высказывала свое непостоянство, или свои лучшія побужденія къ великодушію и милосердію, или, наконецъ, думала загладить свой страшный итогъ жестокой свирѣпости. Никто не могъ рѣшить теперь, къ какимъ изъ этихъ побужденій отнести такія чрезвычайныя сцены; очень-вѣроятно, всѣ три источника сливались здѣсь, и второй первенствовалъ. Какъ только оправданіе было произнесено, слезы полились такъ же обильно, какъ лилась кровь въ другое время, и такими братскими объятіями встрѣтили заключенника всѣ, не взирая на полъ, кто только могъ пробраться къ нему, что. послѣ долгаго и нездороваго заключенія, онъ едва не упалъ въ обморокъ отъ истощенія, а также и потому, что онъ очень-хорошо зналъ, что тотъ же самый народъ, подъ вліяніемъ другихъ впечатлѣній, съ такимъ же порывомъ бросился бы на него, разорвалъ его на куски и раскидалъ ихъ по улицѣ.
   Его удаленіе, чтобъ дать дорогу другимъ обвиненнымъ, спасло его на минуту отъ этихъ ласкъ. Теперь судили пятерыхъ вмѣстѣ, какъ враговъ республики, которой они не помогали ни словомъ ни дѣломъ. Трибуналъ дѣйствовалъ съ такою быстротою, чтобъ вознаградить себя и народъ за упущенный случай, что всѣ пять были отведены назадъ прежде-нежели онъ успѣлъ оставить мѣсто, осужденныя умереть черезъ двадцать-четыре часа. Первый изъ нихъ объявилъ ему это поднятіемъ пальца, что было обыковеннымъ тюремнымъ знакомъ смерти, и всѣ прибавили слова: "Да здравствуетъ республика!"
   Справедливо, эти пять не имѣли многочисленнаго присутствія, чтобъ продолжить производство суда; потому-что, когда онъ и докторъ Манетъ вышли изъ воротъ, около нихъ собралась обширная толпа и онъ узналъ въ ней почти каждое лицо, видѣнное имъ въ судѣ, исключая двухъ которыхъ онъ напрасно искалъ. По выходѣ его толпа снова бросалась на него, поперемѣнно плача, обнимая и крича, пока самое теченіе рѣки, на берегу которой происходила эта сцена, не заразилось повидимому безумствомъ, овладѣвшимъ народомъ.
   Они посадили его на большое кресло, которое, вѣроятно, они взяли изъ палаты, или изъ корридоровъ. На кресло они набросили красное знамя и къ спинкѣ привязали пику съ краснымъ колчаномъ, воткнутымъ на конецъ ея. На этой торжественной колесницѣ, несмотря на увѣщанія самого доктора, они понесли его на своихъ плечахъ въ его домъ; бурное море красныхъ колпаковъ подымалось около него, по временамъ обращая на него такія падшія лица, что не разъ сомнѣвался въ своемъ смутномъ умѣ, не былъ ли онъ въ телегѣ на пути къ гильйотинѣ.
   Это было дикое шествіе, какъ ночная греза; они обнимали всѣхъ встрѣчающихся и, показывая на него, продолжали нести. Двигаясь но извивающимся улицамъ, они обагряли ихъ снѣжный покровъ республиканскимъ цвѣтомъ, первенствовавшимъ здѣсь, какъ нѣкогда они покрыли ихъ подъ снѣгомъ кровавою краскою. Такимъ--образомъ они внесли его на дворъ дома, въ которомъ онъ жилъ. Отецъ ея опередилъ его, чтобъ приготовить ее, и когда мужъ сталъ на ноги, она упала безъ чувствъ въ его объятія.
   Между-тѣмъ, какъ онъ прижалъ ее къ сердцу и повернулъ ея прекрасную головку къ своему лицу отъ бѣсновавшейся толпы, такъ-что слезы и уста ихъ слились невидимо отъ всѣхъ, нѣкоторые изъ толпы принялись танцовать. Въ одну минуту всѣ остальные бросились плясать, и Кармоньйоль покрыла весь дворъ. Потомъ они подняли на пустое кресло молодую женщину, находившуюся въ толпѣ, и понесли ее, какъ богиню свободы, и, разлившись въ сосѣднихъ улицахъ, вдоль берега рѣки, черезъ мостъ Кармоньйоль увлекли всѣхъ до одного и унесли ихъ въ вихрѣ.
   Пожавъ руку доктора, стоявшаго побѣдителемъ, гордымъ своимъ подвигомъ, пожавъ руку мистера Лори, который пришелъ, запыхаясь отъ борьбы противъ водоворота Кармоньйола, поцаловавъ маленькую Люси, приподнятую, чтобъ она могла охватить своими ручками его шею, обнявъ всегда ревностную и вѣрную Проссъ, ее приподнявшую, онъ взялъ жену въ свои объятія и понесъ ее въ ихъ комнаты.
   -- Люси! моя собственная! я спасенъ.
   -- О, дорогой Шарль, дай мнѣ на колѣняхъ возблагодарить Бога, какъ я молилась Ему.
   Съ благоговѣніемъ всѣ они преклонили главы и сердца. Когда опять она была въ его объятіяхъ, онъ ей сказалъ:
   -- И теперь обратись къ твоему отцу, моя дорогая: ни одинъ человѣкъ въ цѣлой Франціи не могъ бы сдѣлать того, что онъ сдѣлалъ для меня.
   Она склонила голову на грудь отца, какъ нѣкогда, очень-давно, онъ положилъ свою бѣдную голову на ея грудь. Онъ былъ счастливъ этою расплатою; онъ былъ вознагражденъ за. свои страданія; онъ гордился своею силою.
   -- Будь тверда теперь, моя милая, говорилъ онъ:-- не дрожи такъ: я спасъ его.
   

VII.
Стукъ у дверей.

   "Я спасъ его". Это не была одна изъ грёзъ, которыя часто посѣщали его. Нѣтъ онъ былъ дѣйствительно здѣсь. И, несмотря на это, его жена дрожала и неопредѣленный, но тяжелый страхъ преслѣдовалъ ее.
   Вся атмосфера вокругъ была такъ густа и мрачна, народъ былъ такъ страстно мстителенъ и капризенъ; невинныхъ постоянно подвергали смерти по одному неопредѣленному подозрѣнію, или злому лукавству. Невозможно было забыть, что многіе, подобно мужу, неподлежащіе нареканію и столь же дорогіе для другихъ, какъ былъ онъ для нея, каждый день испытывали участь, отъ которой избавили его; и сердце ея -- она сама чувствовала -- не могло облегчиться отъ тягости. Тѣни зимнихъ сумерекъ приступали, но страшныя телеги продолжали еще раскатываться по улицамъ. Ея воображеніе преслѣдовало ихъ, высматривая его между осужденными, и тогда она тѣснѣе прижималась къ нему и дрожала еще болѣе.
   Отецъ, утѣшая ее, обнаруживалъ поразительное превосходство, полное сочувствія, надъ женскою слабостью. Чердакъ, башмачное ремесло, нумеръ мой пятый, сѣверная башня -- все это миновало. Онъ исполнилъ предположенную себѣ задачу; обѣщаніе его было искуплено; онъ спасъ Шарля. Обопритесь теперь всѣ на него.
   Хозяйство ихъ было очень-скромное, не только потому, что это былъ самый безопасный родъ жизни, всего менѣе навлекавшій неудовольствіе черни, но и потому, что они были небогаты, и Шарль, впродолженіе своего заключенія, былъ принужденъ дорого платить за свое худое содержаніе, за своихъ сторожей и за содержаніе бѣднѣйшихъ заключенниковъ. Частью но этимъ причинамъ, частью же, чтобъ избѣгнуть домашняго шпіона, они не держали слуги; гражданинъ и гражданка, исправлявшіе должность привратниковъ, прислуживали имъ иногда; и Джори (почти совсѣмъ переданный имъ мистеромъ Лори) сдѣлался ихъ провожатымъ во время дня и ночевалъ у нихъ каждую ночь.
   Законъ республики единой и нераздѣльной, свободы, равенства, братства или смерти, требовалъ, чтобъ на дверяхъ, или косякѣ, были написаны чотко имена всѣхъ живущихъ буквами извѣстной величины и на извѣстной высотѣ. Имя мистера Джери Крёпчера украшало, поэтому, также косякъ внизу; и когда стемнѣло, хозяинъ этого имени явился самъ, не находя маляра, котораго нанималъ докторъ Манетъ, чтобъ прибавить къ списку имя Шарля Эвремонда, по прозванью Дарнэ.
   При всеобщемъ страхѣ и недовѣріи, омрачавшемъ это время, обыкновенный, самый невинный образъ жизни необходимо измѣнялся. Въ маленькомъ хозяйствѣ доктора, какъ и bц многихъ другихъ, ежедневная нужная провизія покупалась каждый вечеръ небольшими количествами и въ различныхъ маленькихъ лавочкахъ. Общее желаніе было не привлекать вниманіе и не подавать случай къ толкамъ и зависти.
   Впродолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ миссъ Проссъ и мистеръ Крёнчеръ исправляли обязанность провіантскую: первая носила деньги, послѣдній -- корзину. Каждый вечеръ, когда засвѣчали фонари, они отправлялись по своей обязанности, дѣлали необходимыя закупки и приносили домой. Хотя миссъ Проссъ, живя постоянно во французскомъ семействѣ, могла бы узнать ихъ языкъ такъ же хорошо, какъ и свой собственный, еслибъ она имѣла къ тому охоту, но она не имѣла къ тому ни малѣйшей охоты, поэтому она знала этотъ "вздоръ" столько же, какъ и мистеръ Крёнчеръ. Покупая, она обыкновенно прямо озадачивала лавочника какимъ-нибудь существительнымъ именемъ, безъ всякихъ предварительныхъ объясненій; и если случалось, что это не было названіемъ нужной для нея вещи, то она высматривала эту вещь, налагала на нее свою руку и держала, пока торгъ не заключался. Она всегда торговалась, объясняя свою цѣну пальцами и подымая однимъ менѣе, нежели сколько выставлялъ купецъ, каково бы ни было его число.
   -- Ну, мистеръ Крёнчеръ, сказала миссъ Проссъ, глаза которой покраснѣли отъ блаженства: если вы готовы, я готова. Джери хрипло объявилъ, что онъ къ услугамъ миссъ Проссъ. Прежняя ржавчина давно сошла съ него; но это не могло обточить его щетинистой головы.
   -- Нужны всякаго рода вещи, сказала миссъ Проссъ:-- и порядочно времени займутъ онѣ у насъ. Между-прочимъ, намъ нужно вина. Славные тосты запиваютъ эти красноголовые! Гдѣ придется намъ купить его?
   -- Вы немного поймете, миссъ, отвѣчалъ Джери:-- пьютъ ли они ваше здоровье, или набольшаго.
   -- А кто онъ? сказала миссъ Проссъ.
   Мистеръ Крёнчеръ объяснилъ съ нѣкоторою скромностью, что онъ разумѣлъ чорта.
   -- А! сказала миссъ Проссъ: -- толкователя не нужно, чтобъ объяснить, что думаютъ эта твари. У нихъ одно въ головѣ: зло да убійство въ глубокую ночь.
   -- Тише, милая! пожалуйста, пожалуйста, будьте осторожны! воскликнул м году осень была очень холодная; дрова пылали ярко, и на честном и бесстрашном лице старика лежала мрачная тень, и эта тень зависела не от висячей лампы и не от тех предметов, что были в этой комнате, а от того ужаса, которым проникнута была его душа.
   Он занимал квартиру в этом самом доме, так как из преданности к фирме стал неразрывной ее частью, точно старый плющ, вросший тысячью корешков в старые стены. Случайно оказалось, что банк состоял под некоторой охраной, с тех пор как дом был объявлен собственностью государства и главная часть здания была занята патриотами, но прямодушный старик вовсе не рассчитывал на это. Всякие соображения такого рода были чужды ему, он только и думал о том, как наилучшим образом исполнить свой долг.
   На противоположной стороне двора тянулась длинная колоннада, под навесом которой прежде стояли экипажи; даже и теперь там еще оставалось несколько карет, принадлежавших светлейшему хозяину. К двум из колонн прикреплены были два огромных пылавших факела, и в том месте двора, которое освещалось ими, по сю сторону колоннады, под открытым небом стояло большое точильное колесо, а может быть, просто жернов самой грубой работы, кое-как прилаженный и наскоро привезенный сюда из какой-нибудь кузницы. Мистер Лорри встал, подошел к окну, посмотрел на эти невинные предметы, вздрогнул и вернулся на свое место у камина. Прежде у него была растворена не только стеклянная оконница, но и решетчатые ставни стояли настежь, но теперь он запер наглухо и то и другое и вздрогнул всем телом.
   С улицы, из-за высоких каменных стен, за крепкими воротами, слышался обычный городской шум, но в этот вечер он был прерываем иногда взрывом каких-то необыкновенных, неописуемых звуков, как будто сверхъестественные голоса вопияли к Небесам.
   -- Слава богу... -- проговорил мистер Лорри, сложив руки, -- слава богу, что в этот вечер нет в этом ужасном городе никого из тех, кто мне дорог и близок. И помилуй, Боже, тех, кому грозит опасность!
   Вслед за тем колокол у больших ворот зазвонил, и он подумал: "Стало быть, опять пришли?" -- и стал прислушиваться. Но, против ожидания, не слыхать было вторжения во двор буйной толпы; ворота захлопнулись, и все стихло.
   При том нервном состоянии, в котором он находился, естественно было опасаться за целость банка, вся ответственность за который падала на него. Все предосторожности, впрочем, были приняты, и ему захотелось только обойти дозором те места, где были расположены благонадежные сторожа. С этой целью он встал и собрался выйти, как вдруг дверь распахнулась и в комнату ринулись две фигуры, при виде которых он в изумлении попятился назад.
   Люси и ее отец! Люси простирала к нему руки, и на ее лице было то самое сосредоточенное выражение страстной мольбы и недоумения, в котором вся ее душа изливалась в преобладающем и страшном вопросе в этот важнейший момент ее жизни.
   -- Что это значит! -- воскликнул мистер Лорри, задыхаясь и потерявшись. -- Что случилось? Люси! Манетт! Что привело вас сюда? Зачем вы сюда попали?
   Бледная, обезумевшая, Люси бросилась в его объятия и, глядя на него в упор, едва могла выговорить:
   -- О дорогой друг... Мой муж!
   -- Ваш муж, Люси?
   -- Чарльз...
   -- Ну так что же Чарльз?
   -- Здесь...
   -- Как -- здесь? В Париже?
   -- Уже несколько дней... три или четыре... не знаю, не помню, не могу сообразить... Он втайне от нас отправился сюда... ради доброго дела!.. У заставы его арестовали и посадили в тюрьму.
   Из груди старика вырвался невольный крик. Почти в ту же секунду снова зазвонил колокол у главных ворот, на дворе послышались топот и громкие грубые голоса.
   -- Это что за шум? -- сказал доктор, направляясь к окну.
   -- Не смотрите! -- воскликнул мистер Лорри. -- Не выглядывайте, Манетт! Ни под каким видом не открывайте ставни.
   Не отнимая руки от крюка, запиравшего ставни, доктор обернулся и с хладнокровной, смелой улыбкой сказал:
   -- Любезный друг, в этом городе моя жизнь застрахована. Ведь я сидел в Бастилии. Во всем Париже... да что в Париже -- во всей Франции нет ни одного патриота, который, зная, что я был пленником в Бастилии, тронул бы меня хоть пальцем! Они скорее примутся душить меня в объятиях и понесут на руках, чем дадут в обиду. Мое старое горе дало мне такую силу, что нас и через заставу пропустили, и доставили нам справку насчет Чарльза, и проводили сюда. Я знал, что это так будет, знал, что выпутаю Чарльза из беды. Я так и сказал Люси... Да что же это за шум?
   И он опять хотел растворить окно.
   -- Не смотрите! -- кричал мистер Лорри, окончательно приходя в отчаяние. -- Нет, Люси, дорогая, и вы тоже не смотрите! (Он обхватил ее рукой и держал крепко.) Не пугайтесь, душа моя. Даю вам честное слово, что не слыхал ни о какой беде, приключившейся с Чарльзом. Я даже не подозревал о его присутствии в этом ужасном месте. В которой тюрьме он содержится?
   -- В крепости.
   -- В крепости! Ну, Люси, дитя мое, если вы действительно храбрый и полезный человек, а вы всегда были такой, успокойтесь теперь хорошенько и делайте то самое, что я вам велю, потому что от этого зависит так много, как вы не воображаете, да и я не сумею выразить... Сегодня вы все равно никакой пользы принести не можете: вам нельзя выходить отсюда. Я нарочно это говорю прежде всего, чтобы вы поняли, как необходимо слушаться меня ради Чарльза. Я задаю вам трудную задачу и знаю, что тяжело будет ее выполнить, но так надо. Задача состоит в том, чтобы сию же минуту успокоиться, затихнуть и оставаться на месте. Я отведу вас в отдельную комнату, вот тут, сейчас за этой. Вы должны на две минуты оставить меня наедине с вашим отцом -- помните, что на свете бывает и жизнь и смерть, а потому не медлите и слушайтесь тотчас!
   -- Я вас послушаюсь. Вижу по вашему лицу, что мне сегодня в самом деле больше нечего делать. Я знаю, что вы не лжете.
   Старик поцеловал ее, поспешно отвел в свою спальню и запер на ключ, потом побежал обратно к доктору, открыл окно, частью приоткрыл ставни и, опершись на руку доктора, вместе с ним выглянул во двор.
   На дворе была группа людей обоего пола, но не так много и не так близко, чтобы они наполняли пространство двора: их было всего человек сорок или пятьдесят. Теперешние владельцы дома впустили их в главные ворота, и вся эта толпа кинулась к точильному колесу; оно, очевидно, затем и было тут поставлено, для него нарочно выбрали такое просторное и уединенное место, где рабочие могли даром точить свои инструменты.
   Но что это были за рабочие и какую страшную работу они выполняли!
   У колеса была двойная рукоятка, которую яростно вертели двое мужчин. Когда поворот колеса заставлял их поднимать головы, их длинные, спутанные волосы откидывались назад, обнаруживая такие безобразно свирепые лица, какие бывают только у дикарей в минуты самой разнузданной боевой жестокости. У них были фальшивые усы и наклеенные брови, они были выпачканы кровью, в поту, с чертами, искаженными от неистового крика, а выпученные глаза горели диким огнем, зверской яростью, и видно было, что они давно лишены сна. Пока эти злодеи вертели рукоятку и всклокоченные волосы то падали им на глаза, то хлопали их по спине, женщины подносили им ко рту вино, которое они тут же пили и, конечно, проливали. И все это расплесканное вино в связи с искрами, летевшими от камня, составляло вокруг них атмосферу огня и крови. Не было в этой группе людей ни одного человека, не запятнанного кровью. Проталкиваясь вперед, чтобы скорее попасть к колесу, некоторые из мужчин были совершенно обнажены до пояса и по всему телу испачканы кровавыми следами; другие были в лохмотьях, и эти лохмотья пропитаны кровью; иные разукрасили себя на смех обрывками дамских кружев и лент, и эти легкие предметы были насквозь промочены тем же. Точили топоры, ножи, штыки, рапиры, и все эти орудия были красны от крови. У иных зазубренные ножи были привязаны к рукам клочками разорванного белья или лоскутками от платья, но все эти тряпки и перевязи были густо окрашены одним и тем же цветом. И по мере того как каждый разъяренный владелец такого оружия выхватывал его из потока сыпавшихся искр и кидался бежать назад на улицу, в его обезумевших глазах сверкало то же красное пламя; и всякий здравомыслящий человек, взглянув на эти глаза, охотно отдал бы двадцать лет собственной жизни, чтобы метким выстрелом из ружья окаменить их раз и навсегда.
   Все это разом бросилось в глаза обоим зрителям, наподобие того, как целая панорама мгновенно проходит в уме утопающего, да и каждого человека, в момент великой опасности. Они отпрянули от окна, и доктор, глядя в мертвенно-бледное лицо своего друга, ждал объяснения того, что они видели.
   Мистер Лорри опасливо оглянулся в сторону запертой двери и шепотом проговорил:
   -- Они рыщут по тюрьмам и режут заключенных. Если вы уверены в том, что говорили, если в самом деле обладаете такой силой, как думаете и как я думаю, -- подите объявитесь этим дьяволам и потребуйте, чтобы вас проводили в крепость. Может статься, уж поздно, я не знаю... но попытайтесь, не медля ни секунды!
   Доктор Манетт сжал его руку, бросился вон из комнаты без шляпы и был уже на дворе, когда мистер Лорри снова подошел к окну.
   Длинные седые волосы доктора, его замечательная наружность и та пылкая самоуверенность, с какой он отстранил все эти руки с протянутым оружием, сразу покорили ему сердца людей, теснившихся у точильного камня. В течение нескольких минут все приостановились, и слышен был только его невнятный говор да смутный ропот толпы.
   Потом мистер Лорри видел, как эти люди сомкнулись вокруг него, схватившись за руки, плечом к плечу, образовали цепь и стремительно помчались со двора, выкрикивая:
   -- Да здравствует узник Бастилии! Помогите родственнику узника, заключенному в крепости! Эй, вы, раздайтесь! Дайте дорогу узнику Бастилии! Добудем арестанта Эвремонда из крепости!
   И тысячи голосов вторили этим крикам.
   С бьющимся сердцем мистер Лорри запер ставни, опустил занавес, поспешил к Люси и сообщил ей, что народ помогает ее отцу и они пошли освобождать ее мужа. Он застал у Люси мисс Просс и малютку, но в ту минуту нисколько не удивился этому и лишь долго спустя спохватился и спросил, как это случилось, пока они сидели все вместе, проведя ночь в сравнительной тишине.
   Люси между тем впала в оцепенение и, сидя на полу у ног его, все время держалась за его руку. Мисс Просс уложила девочку на его постель, прилегла головой на подушку радом со своей хорошенькой питомицей и уснула. Но как длинна была эта ночь, сопровождаемая тихими стонами бедной жены! Как долго-долго тянулось время, а отец ее все не возвращался, и никаких известий не было.
   Еще два раза в темноте прозвонил колокол у больших ворот, два раза на двор врывались люди, и точильное колесо визжало и вертелось, рассыпая искры.
   -- Что это? -- с испугом спросила Люси.
   -- Тсс!.. Это солдаты точат сабли, душечка,-- отвечал мистер Лорри. -- Дом составляет теперь собственность государства, и его обратили в некотором роде в национальный арсенал.
   Только два раза, и то под конец, народу было меньше и работа шла вяло. Вскоре после того занялась заря. Мистер Лорри осторожно высвободил свою руку от державшейся за него руки и заглянул в окно. Радом с точильным колесом лежал врастяжку человек, до такой степени замазанный кровью, что его можно было принять за тяжелораненого воина на поле битвы. Этот человек приподнялся с мостовой и начал тупо оглядываться по сторонам. В полумраке раннего утра утомленному убийце бросилась в глаза одна из карет его светлости: он встал, шатаясь побрел к великолепному экипажу, залез в него, захлопнул за собой дверцу и расположился отдыхать на мягких подушках.
   Великое точило -- земля -- обернулось вокруг своей оси, и, когда мистер Лорри еще раз выглянул в окно, солнце окрасило двор багряным цветом. Но меньшее точило одиноко стояло на дворе и в тишине свежего утра являло следы такой пурпурной окраски, которая зависела не от солнечных лучей и не могла быть ими уничтожена.
  

Глава III
ТЕНЬ

   Одно из первых деловых соображений, возникших в практическом уме мистера Лорри, как только настало время заниматься делами, состояло в том, что он не имеет права рисковать интересами банкирской конторы Тельсона, укрывая жену и дочь арестованного эмигранта под кровлей банка. Он, разумеется, без всяких колебаний рискнул бы ради Люси и ее дочки своим собственным состоянием, судьбой, жизнью, но он принял на свою ответственность чужое добро и по отношению к оказанному ему великому доверию оставался все тем же строго деловым человеком.
   Сначала он подумал о Дефарже: не разыскать ли его винную лавку и не спросить ли у хозяина совета, где найти надежное помещение среди охваченного неурядицей города. Но по тем же соображениям он оставил эту мысль: Дефарж живет в самой разнузданной части города -- наверное, пользуется там большим влиянием и, должно быть, замешан во все опасные предприятия своего квартала.
   Настал полдень; доктора все не было, с каждой минутой риск для банкирской конторы становился серьезнее, и мистер Лорри стал советоваться с Люси. Она сказала, что отец говорил о найме квартиры на короткий срок в этом же квартале, поближе к банку. Так как этот проект был практичен и мистер Лорри знал, что даже в том случае, если с Чарльзом все обойдется благополучно и его выпустят, им все-таки нет надежды вскоре выбраться из Парижа, он пошел сам поискать квартиру и нашел вполне приличное помещение в глубине глухого переулка, где наглухо запертые ставни в окнах высоких домов указывали на то, что все остальные обитатели этого квартала покинули свои жилища.
   В эту квартиру он тотчас переместил Люси, ее ребенка и мисс Просс, снабдив их всем, что только мог уделить от своего хозяйства, и устроив гораздо удобнее, чем было у него самого. Он прикомандировал к ним и Джерри, рассудив, что он годится стоять в дверях и может без особого вреда для себя выдержать изрядное количество колотушек. После этого мистер Лорри вернулся к своим официальным занятиям. Смутно и тревожно было у него на душе, и день прошел тяжело и медленно.
   Но кое-как он все-таки прошел, порядком измучив старика, и пришла пора закрыть контору на ночь. Опять он очутился один в своей комнате, как накануне вечером, и, сидя, размышлял, что дальше делать, как вдруг услышал шаги на лестнице. Через минуту перед ним стоял человек, который пронизывал его острым взглядом проницательных глаз и назвал его по имени.
   -- Мое почтение, -- сказал мистер Лорри, -- разве вы меня знаете?
   Это был человек крепкого телосложения, с черными курчавыми волосами, в возрасте от сорока пяти до пятидесяти лет. Вместо ответа, он повторил тот же вопрос, нисколько не повышая голоса:
   -- А вы меня знаете?
   -- Я вас где-то видел.
   -- Может быть, в моей винной лавке?
   Сильно заинтересованный, мистер Лорри спросил в волнении:
   -- Вас прислал доктор Манетт?
   -- Да, я от доктора.
   -- Что же он велел мне сказать? Не имеете ли чего передать?
   Дефарж вложил в его дрожащую руку развернутый клочок бумаги. Там было написано рукой доктора:
   "Чарльз здоров, но мне еще нельзя отсюда уйти. Я выпросил как милость, чтобы податель сего отнес от Чарльза короткую записку к его жене. Допустите подателя к его жене".
   Это было написано в крепости час тому назад.
   -- Угодно вам за мной следовать? -- сказал мистер Лорри радостным тоном, прочитав эту записку вслух. -- Я провожу вас на квартиру его жены.
   -- Пойдемте, -- сказал Дефарж.
   Почти не замечая странной сдержанности и почти машинальных ответов Дефаржа, мистер Лорри надел шляпу, и они вышли на двор. Там они застали двух женщин, из которых одна занималась вязанием на спицах.
   -- Да это, кажется, мадам Дефарж? -- сказал мистер Лорри, покинувший ее за этим же самым рукоделием лет семнадцать тому назад.
   -- Это она, -- сказал ее муж.
   -- Ваша супруга пойдет с нами? -- осведомился мистер Лорри, видя, что она следует за ними.
   -- Да, чтобы знать их в лицо и при случае удостоверить их личность. Ради их безопасности.
   Мистер Лорри начинал замечать странность тона Дефаржа, подозрительно посмотрел на него и пошел вперед, указывая дорогу. Обе женщины последовали за ними; другая была по прозвищу Месть.
   Пройдя со всевозможной поспешностью по снежным улицам, они поднялись на лестницу новой квартиры; Джерри встретил их, впустил, и они застали Люси одну, в слезах. Выслушав весть о муже, сообщенную ей мистером Лорри, она пришла в восторг и сердечно пожала руку, передавшую ей записку мужа, не подозревая того, чем занималась эта рука в течение предыдущей ночи и как случайно вышло, что она не поразила именно ее мужа!
   "Дорогая, не унывай. Я здоров, а твой отец пользуется влиянием на тех, кто меня окружает. Не отвечай мне. Поцелуй за меня нашу девочку".
   Вот и все, что было в записке. Но это было так много для получившей ее, что она обернулась и к жене Дефаржа и поцеловала одну из рук, занятых вязанием. Это было страстное, любящее, благородное и женственное движение, но оно не нашло ответа: рука холодно и тяжело опустилась и тотчас снова принялась за вязание.
   В этом прикосновении было нечто такое странное, что Люси была поражена. Она только что собиралась сунуть записку себе за пазуху, взялась за ворот своего платья и, точно окаменев в этом положении, вперила в мадам Дефарж свои испуганные глаза. Мадам Дефарж бесстрастно и хладнокровно взглянула на ее наморщенный лоб и приподнятые брови.
   -- Душа моя, -- вмешался мистер Лорри, -- нынче на улицах часто случаются беспорядки, и хотя маловероятно, чтобы вас потревожили, но все-таки мадам Дефарж желала видеть тех, кому она может оказать свое покровительство в это смутное время, с тем чтобы при случае удостоверить личности... Кажется... -- прибавил мистер Лорри, запнувшись в своем успокоительном объяснении и все более начиная тревожиться при виде каменного безучастия троих приведенных им посетителей, -- кажется, так я излагаю дело, гражданин Дефарж?
   Дефарж мрачно переглянулся со своей женой и вместо ответа отрывисто произнес только:
   -- Да.
   -- И вот что, Люси, -- продолжал мистер Лорри, стараясь своим тоном и манерой как можно лучше задобрить гостей, -- недурно бы позвать сюда нашу милую деточку и добрейшую Просс. Эта Просс -- англичанка, гражданин Дефарж, и совсем не знает французского языка.
   Упомянутая особа, непоколебимая в своем убеждении, что она не хуже любой иностранки, немедленно появилась и, чуждая робости или смирения, скрестив руки на груди, обратилась к Мести, которая первая попалась ей на глаза, с таким приветствием:
   -- Здравствуй, Воструха. Все ли ты в добром здоровье?
   После чего обернулась к мадам Дефарж и только крикнула ей, вместо привета; но ни та ни другая не обратили на нее особого внимания.
   -- Это его дитя? -- произнесла мадам Дефарж, в первый раз отрываясь от вязания и указывая спицей на маленькую Люси, как бы отмечая ее десницей судьбы.
   -- Точно так, сударыня, -- отвечал мистер Лорри, -- это дочка нашего бедного арестанта, его единственное дитя.
   Тень, сопровождавшая мадам Дефарж и ее спутников, таким грозным и мрачным пятном легла на ребенка, что Люси инстинктивно встала на колени возле девочки прижала ее к себе. Тогда мрачная тень от мадам Дефарж и ее спутников не менее грозно опустилась на мать и ребенка вместе.
   -- С меня довольно, -- сказала мадам Дефарж своему мужу. -- Я их видела. Можно и уходить.
   Однако ее сдержанная манера была чревата такими затаенными угрозами, что Люси испугалась и, положив руку на платье мадам Дефарж, сказала с мольбой в голосе:
   -- Вы будете добры к моему бедному мужу? Не обидите его? Поможете мне с ним видеться, если можно?
   -- Я не для мужа вашего сюда пришла, -- отвечала мадам Дефарж, преспокойно глядя на нее сверху вниз, -- я здесь единственно ради дочери вашего отца.
   -- Так ради меня будьте же милостивы к моему мужу. Ради моей девочки! Вот сейчас она сложит ручки и будет сама просить вас, будьте милосердны! Мы больше боимся вас, чем всех остальных.
   Мадам Дефарж приняла это за комплимент и взглянула на мужа. Дефарж все время смотрел на нее, тревожно кусая себе ногти, и, поймав ее взгляд, опомнился и придал своему лицу более суровое выражение.
   -- Что такое ваш муж написал в этой записке? -- спросила мадам Дефарж с мрачной улыбкой. -- О влиянии? О каком это влиянии он упоминает?
   -- Это о моем отце, -- сказала Люси, торопливо вынимая из-за пазухи записку, но глядя испуганными глазами не на написанные строки, а в глаза мадам Дефарж, -- он пишет, что отец мой пользуется влиянием на окружающих.
   -- Ну, значит, он и освободит его, -- сказала мадам Дефарж, -- пускай попробует.
   -- Умоляю вас, -- воскликнула Люси убедительно, -- как жена и мать прошу вас, сжальтесь надо мной, не употребляйте вашей власти во вред моему ни в чем не повинному мужу, а обратите ее в его пользу! Ведь и вы женщина, как я; поставьте же себя на мое место. Обращаюсь к вам как жена и мать!
   Мадам Дефарж хладнокровно взглянула на просительницу и сказала, обращаясь к своей приятельнице Мести:
   -- Небось не очень много церемонились с теми женами и матерями, которых мы с тобой привыкли видеть, с тех пор как были такие же маленькие, как вот эта девочка, или еще поменьше? Мы с тобой знаем, как часто их мужей и отцов сажали в тюрьму и держали там подолгу! Во всю жизнь мы только и видели, как такие же женщины, как мы, страдали и сами по себе, и в своих детях, терпя непокрытую бедность, нищету, голод, жажду, болезни, всевозможные притеснения и обиды!
   -- Ничего и не видали, кроме этого! -- заметила Месть.
   -- Долго мы все это терпели, -- сказала мадам Дефарж, снова обращаясь к Люси, -- сами посудите, после этого много ли для нас значит теперь горе одной жены и матери?
   Она принялась за вязание и вышла из комнаты. Месть последовала за ней. Дефарж ушел последним и затворил за собой дверь.
   -- Мужайтесь, дорогая моя Люси! -- сказал мистер Лорри, поднимая ее с полу. -- Не теряйте бодрости! До сих пор все идет для нас благоприятно, много, много лучше, нежели для многих других бедняков. Ободритесь и поблагодарите Бога.
   -- Да я и так благодарю... но эта страшная женщина точно будто окутала черной тенью и меня, и все мои надежды!
   -- Тише, тише, -- молвил мистер Лорри, -- это что за унылые мысли в таком храбром сердечке? Черная тень, скажите пожалуйста! Так ведь это тень, не более того, Люси!
   Однако странное обращение этих Дефаржей и на него набросило темную тень, и в глубине души мистер Лорри был очень встревожен.
  

Глава IV
ЗАТИШЬЕ ВО ВРЕМЯ БУРИ

   Доктор Манетт вернулся только на четвертый день утром, после того как ушел из дому. Они так искусно скрывали от Люси все, что можно было скрыть из происшествий того ужасного времени, что она лишь гораздо позже узнала (да и то когда давно уже покинула Францию), что чернь умертвила тысячу сто человек беззащитных арестантов обоего пола и разного возраста, что эта страшная резня продолжалась четверо суток и сам воздух вокруг нее был заражен запахом валявшихся трупов. Ей сказали только, что народ пытался ворваться в тюрьмы, что всем политическим арестантам угрожала опасность и что некоторых действительно вытащили в толпу и умертвили.
   Мистеру Лорри доктор сообщил под секретом (которого старик, конечно, не нарушал), что толпа проводила его в крепость среди картин невообразимой резни. Что в крепости он застал заседание самозваного судилища, перед которым арестантов приводили поодиночке и с необычайной быстротой приговаривали -- кого выдать убийцам, кого выпустить, а кого обратно отвести в тюремную камеру, но это лишь в самых редких случаях. Что сам он был представлен суду своими путеводителями, объявил свое имя и звание и рассказал, как его без всякого суда продержали восемнадцать лет в секретном отделении Бастилии, что один из членов этого судилища поднялся с места и удостоверил его личность и что это был именно Дефарж.
   Далее доктор рассказал, что по спискам, разложенным на столе судилища, он убедился, что зять его еще находится в числе живых, и стал горячо просить о том, чтобы ему сохранили жизнь и возвратили свободу, обращаясь для этого к членам суда, из которых одни спали, другие бодрствовали, иные были выпачканы кровью, другие опрятны, некоторые были пьяны, а другие трезвы. Сначала его самого приняли громом рукоплесканий и горячими выражениями симпатии в качестве мученика, пострадавшего от ненавистного и свергнутого правительства; в пылу этих восторгов ему даровали согласие сейчас же привести Чарльза Дарнея в зал беззаконного суда и учинить ему немедленный допрос. Все это было исполнено, и была минута, когда доктор был уверен, что Чарльза сейчас отпустят на свободу; но тут случилась какая-то необъяснимая заминка, и произошло краткое, но секретное совещание. Доктору Манетту было объявлено, что арестант останется в тюрьме, но из уважения к нему, доктору, они ручаются, что пленнику не будет учинено никакой обиды. По знаку, данному председателем судилища, арестанта тотчас увели назад в тюрьму, и тогда доктор стал убедительно просить, чтобы ему дозволили остаться в крепости и лично удостовериться в том, что по какой-нибудь случайности или недосмотру его зять не будет выдан разъяренной толпе, которая так страшно выла и рычала у ворот, что минутами заглушала то, что говорилось в зале. Это дозволение было дано доктору, и он оставался среди кровавых зрелищ до тех пор, пока не прекратилась опасность с этой стороны.
   Мы не будем передавать здесь того, чему он был свидетелем в течение этих трех суток, с редкими и короткими перерывами ради сна и еды. Бешеная радость по поводу освобождения некоторых арестантов поражала его не менее, чем бешеная ярость, с какой других буквально изрезывали в куски. Был там и такой случай: одного из заключенных оправдали и выпустили на волю, но в ту минуту, как он выходил на улицу, какой-то свирепый дикарь по ошибке проколол его пикой. Доктора попросили пойти сделать перевязку раненому. Он пошел в те же самые ворота и застал его в объятиях целой толпы добрых самаритян, сидевших на трупах своих жертв. С той непоследовательностью, которая отличала вообще все, что творилось в этом мире дикого насилия, они оказали врачу всякое содействие, обращались с раненым в высшей степени внимательно и осторожно, устроили ему носилки и сами бережно отнесли и проводили его домой, после чего снова схватились за свое оружие и затеяли такую резню, что доктор сначала руками закрывал глаза от таких ужасов, а потом просто упал в обморок.
   Выслушивая эти секретные сообщения от своего друга, ныне достигшего шестидесятидвухлетнего возраста, и вглядываясь в его лицо, мистер Лорри побоялся, как бы не возвратился его старый недуг под влиянием таких страшных впечатлений. Но он еще не видывал его в его настоящем свете и вовсе не знал его в теперешней роли. В первый раз доктор сознавал теперь, что его страдания дают ему силу и могущество. В первый раз он чувствовал, что на этом лютом огне медленно ковалось то мощное железное орудие, которым он разобьет дверь тюрьмы, где томится муж его дочери, и освободит его.
   -- Все было к лучшему, друг мой, я страдал не напрасно и вижу, что моя мука не пропадет даром. Как моя бесценная дочь помогла мне вновь обрести самого себя, так и я теперь помогу ей обрести драгоценную часть ее самой; и с Божьей помощью я сделаю это!
   Так говорил доктор Манетт. И, глядя на его оживленные глаза, решительное лицо, сильную фигуру и спокойные движения, Джервис Лорри поверил его словам; ему всегда казалось, что жизнь этого человека была когда-то остановлена, как останавливается часовой механизм, и эти часы не шли много лет, в течение которых бездействующие силы копились и росли так правильно, что, когда их снова завели и пустили в ход, они пошли с удвоенной энергией.
   Перед той настойчивостью, какую проявлял доктор, не устояли бы и более великие задачи. Постоянно держась своей роли практикующего врача, безразлично пользующего всяких пациентов, не разбирая, кто богат или беден, в тюрьме или на свободе, прав или виноват, он вел себя с таким тактом и так разумно пользовался своим личным влиянием, что вскоре его назначили врачебным инспектором трех мест заключения, в том числе и крепостной тюрьмы. Теперь он мог наверное сообщить Люси, что ее муж сидит не в одиночной камере, а в общей, со многими другими; он виделся с ним еженедельно и приносил ей нежные приветы, непосредственно исходившие из его уст; иногда она получала даже письма от мужа, но не через доктора; и сама никогда не посылала мужу писем, так как в числе многих нелепых подозрений, выставляемых против эмигрантов, было то, будто бы они имеют постоянные сношения со своими друзьями и доброжелателями, живущими за границей.
   При такой усиленной деятельности нет сомнения, что доктор вел совершенно новый и очень тревожный образ жизни, однако смышленый мистер Лорри видел, как в нем развивалось при этом чувство новой гордости, значительно поднимавшей его дух и служившей для поддержки его бодрости. В такой гордости не было ничего дурного: она была вполне естественна и законна, но старик подмечал ее как любопытную черту. Доктор знал, что в прежнее время его заключение в тюрьме связано было в уме его дочери и друга с мыслью о его печали, лишениях и слабости. Теперь все это изменилось: он сознавал, что эти прежние испытания облекли его такой силой, на которую они возлагали всю свою надежду, и это сознание так возвеличило его в собственных глазах, что он властно распоряжался всем, в том числе и ими, обращаясь к ним как к слабейшим и убеждая вполне положиться на него, сильнейшего. Словом, он поменялся своей прежней ролью с Люси, но руководствовался при этом чувствами живейшей признательности и любви к ней, гордясь именно тем, что мог оказать услугу ей, столько ему послужившей.
   "Прелюбопытное явление, -- думал про себя благодушный и догадливый мистер Лорри, -- но все это очень естественно и хорошо, а потому, любезный друг, бери на себя бразды правления и распоряжайся как знаешь. Тебе и книги в руки".
   Но как ни бился доктор, сколько ни хлопотал -- сначала об освобождении Чарльза, а потом уж о том, чтобы его наконец судили, -- он ничего не мог поделать против преобладающего течения. Началась новая эра: король был подвергнут суду, осужден и обезглавлен; республика свободы, равенства, братства или смерти восстановила против себя весь мир и решила с оружием в руках победить врага или умереть; на высоких башнях собора Парижской Богоматери день и ночь развевалось черное знамя. Против всесветных тиранов вызвано было войско в триста тысяч человек, и собрались они со всех концов французской земли, как будто драконовы зубы рассеяны были по всему ее пространству, и выросли, и принесли плоды на всякой почве: на холмах и на равнинах, на каменистых горах, на щебне и в наносной грязи; под ясным небом юга и под пасмурным небом севера, по лесам и порослям, по виноградникам и среди олив, и там, где едва отрастала тощая трава и скудно родился хилый хлеб, и на плодородных берегах широких рек, и в песках пустынного поморья. Какие же частные интересы могли устоять против стремительного потока первого года республики единой и нераздельной, особенно если принять во внимание, что это был потоп, поднявшийся снизу, а не посланный с небес, и что в ту пору небеса были закрыты, а не отверсты.
   В ту пору не было ни отдыха, ни жалости, ни примирения, ни пощады, ни меры, ни времени. Дни и ночи по-прежнему совершали свое круговращение, как и в те дни, когда мир был молод, и было утро, и был вечер, как в первый день мироздания; но иного исчисления времени не было. Все смешалось и спуталось в этом горячечном бреду целого народа, как все путается и ускользает от сознания в горячечном бреду больного человека. Среди неестественного затишья целого города палач вдруг показал народу отрубленную голову короля; казалось, что непосредственно вслед за тем он покажет голову хорошенькой блондинки-королевы, а между тем она целых восемь месяцев вдовела в тюрьме и успела поседеть в это время.
   Но по странному закону противоречий, обычных в подобных случаях, время тянулось ужасно долго, хотя события мелькали с поразительной быстротой. В столице был учрежден революционный суд, и еще сорок или пятьдесят революционных комитетов было рассеяно по всей стране; издали закон о "подозрительных личностях", в силу которого жизнь и свобода каждого висела на волоске, и всякую минуту невинный и хороший человек мог попасть в копи преступного злодея; тюрьмы были переполнены людьми, которые ничем не провинились и не могли добиться суда; все это прочно установилось и получило характер обычного права, едва пережив несколько недель. Но превыше всего было одно безобразное явление, до того примелькавшееся всем, что казалось, будто оно тут было с Сотворения мира: то была фигура "зубастой бабы, называемой гильотиной".
   Она служила любимой темой популярных шуток: ее называли лучшим лекарством от головной боли, верным средством против седых волос; говорили, что ничто не придает лицу более нежной окраски; называли ее бритвой, которая очень чисто бреет; кто поцелует гильотину, тот заглянет в окошечко и чихнет в мешок и так далее. Гильотина была символом возрождения человеческого рода; она заменила крест. Маленькие модели этой машины носили на груди, как прежде носили кресты, и поклонялись ей, и верили в нее, тогда как крест совсем оставили и сдали в архив.
   Она отрезала столько голов, что и сама она, и то место, где она обыкновенно действовала, окрасились густым багровым цветом. Она разбиралась на части, как головоломная игрушка какого-нибудь дьявольского подростка, и снова складывалась и устанавливалась, где была в ней надобность. Она унимала красноречивых, повергала в прах могущественных, упраздняла красоту и добро. Двадцать два друга, замечательных общественных деятеля (из них двадцать один живой и один мертвый), были обезглавлены ею в одно утро, не более как в двадцать две минуты времени. Главный палач, приводивший ее в движение, получил имя библейского силача {Главного палача звали Самсон.}, но служитель гильотины был сильнее своего тезки и еще более слеп, а врата храма Божьего он выламывал каждый божий день.
   И среди всех этих ужасов доктор Манетт ходил твердой поступью, с поднятой головой: веря в свою силу, осторожно подвигаясь к своей цели, он не сомневался, что в конце концов спасет мужа своей Люси. Но поток времени был так глубок и стремителен, время мчалось так быстро, что Чарльз уже целый год и три месяца томился в заключении, в ту пору как доктор все еще не сомневался в успехе. В декабре этого года революция достигла такого бешеного озлобления, что на юге Франции реки были запружены трупами людей, насильственно утопленных по ночам. Арестантов выводили на площадки, выстраивали квадратами или рядами и расстреливали при свете зимнего солнца.
   А доктор все расхаживал среди этих ужасов с высоко поднятой головой. Во всем Париже не было человека более известного и никто не занимал такого странного положения, как он. Молчаливый, сострадательный, он был необходим как в госпиталях, так и в тюрьмах, одинаково прилагая свое искусство и к убийцам, и к жертвам, и всюду стоял особняком. Даже в те минуты, когда он применял свои познания к живым людям, его оригинальная внешность и всем известная история его заключения в Бастилии делали его непохожим на других людей. Его ни в чем не подозревали, никогда не сомневались в нем, как будто он в самом деле воскрес лет за восемнадцать перед тем или был бесплотным духом среди смертных.
  

Глава V
ПИЛЬЩИК

   Год и три месяца. И во все это время Люси ни один час не могла знать наверное, что назавтра гильотина не отрубит голову ее мужу. Каждый день по улицам ездили тяжелые телеги и, грохоча по мостовой, возили осужденных на казнь. Красивые девушки, блестящие женщины -- каштановые волосы, черные волосы, седые; юноши, мужчины в цвете лет и дряхлые старики; дворяне и простолюдины -- все служили красным вином для гильотины, изо дня в день вытаскивались из темных погребов отвратительных тюрем и отправлялись по улицам утолять ее ненасытную жажду. Свобода, равенство, братство или смерть, да, -- но последний из этих даров достигался всего легче.
   Бедствие обрушилось так внезапно и колесо времени закрутило ее так стремительно, что если бы Люси Дарней, ошеломленная такими впечатлениями, пассивно отдалась бы им и в праздном отчаянии ожидала бы конца своего искуса, это было бы неудивительно, и очень многие поступали именно таким образом. Но с того часа, как она прижала седую голову отца к своей свежей девической груди на чердаке Сент-Антуанского предместья, она приняла на себя известные обязанности и никогда не изменяла им. В годину испытаний она еще усерднее выполняла их, как бывает со всеми искренне честными и хорошими людьми.
   Как только они переселились на новую квартиру и доктор приступил к правильному исправлению своей должности, Люси привела свое маленькое хозяйство в такой порядок, как будто и муж ее жил с ними. Всему нашлось определенное место и определенное время. Маленькую Люси она учила так же аккуратно, как если бы они все вместе жили под кровом своего английского дома. Тяжело было у нее на душе, и только тем она отчасти облегчала свое горе, что сама себя обманывала надеждой на скорое возвращение мужа и делала приготовления к его приему, вроде того что убирала отдельно его кресло, его книги, а по вечерам утешалась тем, что в общей молитве обо всех несчастных пленниках, томившихся в неволе под страхом насильственной смерти, особенно молилась за одного, бесконечно дорогого для нее узника.
   По наружности она мало изменилась. Ее простые и темные платья, напоминавшие траурные одежды, были все так же хорошо сшиты и опрятны, как и прежние яркие наряды более счастливых дней. Она потеряла румянец; прежнее сосредоточенное выражение, минутами появлявшееся на ее лице, теперь стало постоянным; но вообще она оставалась очень красива и приятна на вид. Иногда по вечерам, целуя отца, она вдруг разражалась слезами, которые во весь день сдерживала, и говорила, что, помимо Бога, только на него полагает всю свою надежду. На это он отвечал решительным тоном:
   -- Ничего с ним не может случиться без моего ведома, Люси, и я знаю, что могу его спасти.
   Когда они окончательно устроились на своей квартире и потекла однообразная трудовая жизнь, через несколько недель отец сказал ей, вернувшись вечером домой:
   -- Милая моя, там, в тюрьме, есть такое окно, к которому Чарльз может иногда иметь доступ не иначе как в три часа пополудни. Когда он будет стоять у этого окна, что зависит от многих случайных и непредвиденных обстоятельств, он мог бы тебя видеть, если бы ты очутилась на некотором месте улицы, которое я могу тебе указать. Но ты его не увидишь, бедняжка моя, да если бы и увидела, было бы слишком опасно подать ему малейший знак.
   -- О, покажите мне это место, папа, и я каждый день буду туда ходить!
   С тех пор во всякую погоду она дежурила там по два часа: ровно в два приходила, а в четыре безропотно уходила назад. Когда погода была не слишком сырая или холодная, она приводила с собой и ребенка; в остальное время являлась одна и не пропустила ни единого дня.
   Это был темный и грязный закоулок одной пустынной и очень извилистой улицы. По обеим сторонам ее тянулись высокие стены, и только в одном конце стояла лачуга пильщика, занимавшегося пилкой дров на поленья для топлива. На третий день ее прихода он заметил ее:
   -- Здравствуй, гражданка.
   -- Здравствуй, гражданин.
   Такая форма приветствия была предписана особым декретом. Некоторые особенно усердные патриоты установили ее между собой довольно давно, но теперь она стала обязательна для всех.
   -- Опять пришла погулять, гражданка?
   -- Как видишь, гражданин.
   Пильщик -- маленький человечек, отличавшийся юркостью и обилием телодвижений (в прежнее время он занимался починкой дорог), -- взглянул на тюрьму, указал на нее пальцем, потом растопырил все десять пальцев перед глазами, изображая тюремные решетки в окнах, и стал шутливо выглядывать из-за них.
   -- Не мое дело! -- молвил он вдруг и принялся опять пилить дрова.
   На другой день он уже поджидал ее и, как только она показалась, воскликнул:
   -- Как! Опять тут гуляешь, гражданка?
   -- Да, гражданин.
   -- Ах, еще и с ребенком! Ведь это твоя мама, гражданочка?
   -- Надо сказать -- да, мама? -- прошептала маленькая Люси, прижимаясь к матери.
   -- Да, милочка.
   -- Да, гражданин.
   -- Ага. Да это не мое дело. Мое дело вот какое. Видишь, какая у меня пила? Я ее зову Маленькой Гильотиной. И пилю вот так: ля-ля-ля-ля -- бух! -- и отрубил ему голову!
   Полено отвалилось, и он бросил его в корзину.
   -- Я говорю, что я Самсон дровяной гильотины. Посмотри, как она хорошо действует: ля-ля-ля-ля-я-ля -- бух! -- и "ее" голова прочь! Теперь примемся за детскую. Тик-тик, пик-пик, бац... и эта головка прочь! Вся семейка, значит.
   Люси невольно вздрогнула, когда он бросил еще два полена в корзинку, но не было возможности быть тут и не попадаться на глаза пильщику, пока он был за работой. Поэтому она, чтобы задобрить его, сама первая здоровалась с ним и часто давала ему денег на выпивку, которые он принимал очень охотно.
   Он был довольно любопытный парень, и подчас, когда она совершенно позабывала о его существовании, вперив глаза в тюремные крыши и решетки и возносясь сердцем к своему мужу, она вдруг, очнувшись от своего забытья, замечала, что он бросил работу, уперся коленом в свою скамью, отложил пилу и пристально смотрит на нее.
   -- Мое дело -- сторона! -- говорил он обыкновенно в такие минуты и снова усердно принимался за пилку.
   Во всякую погоду -- в зимний снег и мороз, на весеннем резком ветру, в жаркие летние дни, в осенний дождь и опять в зимнюю стужу -- Люси каждый день проводила два часа на этом месте и каждый день, уходя, целовала стену тюрьмы. Отец сообщил ей, что муж видит ее примерно один раз из пяти или шести; иногда случалось, что он видел ее два или три дня подряд, иногда не видел целую неделю и даже две недели. С нее довольно было знать, что при благоприятных обстоятельствах он может ее увидеть, и ради этой возможности она готова была стоять тут целые дни семь раз в неделю.
   В таких занятиях дожила она до декабря месяца следующего года, когда отец ее все еще ходил среди всяких ужасов с высоко поднятой головой. День был пасмурный и шел небольшой снег, когда она, по обыкновению, пришла на тот же угол. Был какой-то праздник, и по улицам происходило бурное ликование. Мимоходом она видела, что дома утыканы шестами, на которых надеты красные колпачки, развевались трехцветные ленты и красовались патриотические надписи, выведенные также в три цвета: "Республика единая и нераздельная. Свобода, равенство, братство или смерть!"
   Жалкая лавчонка пильщика была так мала, что на ней с большим трудом умещалась такая надпись; нашелся какой-то приятель, начертавший ему эти слова, но для слова "смерть" почти не нашлось места, и оно было скомкано до неприличия. На крыше лачуги он выставил шест с красным колпаком, как и подобало доброму гражданину, а в окне была выставлена пила, и на ней надпись: "Маленькая Святая Гильотина", так как великую зубастую бабу народ успел тем временем сопричислить к лику святых. Лавочка была заперта, пильщика не было дома, что было великим облегчением для Люси и давало ей возможность побыть тут совсем одной.
   Но, увы, пильщик был недалеко! Вскоре Люси услышала смутные крики и топот, наполнившие ее душу ужасом. Через минуту из-за угла тюрьмы показалась толпа народу, и среди них она увидела пильщика об руку с Местью. Их было по крайней мере пятьсот человек, и все они плясали, точно пять тысяч демонов. Музыку заменяло их собственное припевание. Они плясали под звуки любимой революционной песни, резко отчеканивая такт, что было похоже на дружный скрежет зубов. Плясали мужчины с женщинами, женщины с женщинами, мужчины с мужчинами -- как попало. Вначале это была просто буря из красных колпаков и грубых шерстяных лохмотьев, но, по мере того как они заполняли площадку и выстраивались перед Люси, они начали выделывать правильные фигуры какого-то бешеного танца: двигались вперед, пятились назад, ударяли друг другу в ладони, хватали друг друга за головы, вертелись поодиночке, потом, сплетаясь руками, вертелись попарно, причем иные падали от головокружения. Вокруг упавших тотчас образовался хоровод, и все, держась за руки, вертелись кругом. Потом общий круг разрывался на отдельные кружки, и они вертелись то вдвоем, то вчетвером; все разом останавливались, начинали фигуру сызнова, опять хлопали в ладони, схватывались и принимались кружиться в противоположную сторону. Вдруг они снова остановились, выждали минутку, опять затянули ту же песню, развернулись рядами поперек улицы, низко наклонили головы, высоко подняли руки и с диким воплем понеслись вперед. Никакая битва не могла быть ужаснее этой пляски -- так ясно было видно в ней извращение первоначального смысла; когда-то это было невинное развлечение, в которое замешался дьявол, здоровое препровождение времени, обращенное в способ горячить кровь, отуманивать рассудок и ожесточать сердца. То, что оставалось миловидного в этой пляске, придавало ей тем более отвратительный характер, показывая, как можно извращать и обезображивать.
   То была карманьола. Когда она промчалась мимо, оставив испуганную и ошеломленную Люси одну на пороге лачуги пильщика, перистые хлопья снега продолжали тихо сыпаться с неба, устилая почву мягким белым слоем, как будто ничего другого и не было на этой площадке.
   Люси на несколько мгновений закрыла лицо руками; когда она снова отвела их, перед ней стоял ее отец.
   -- О папа, -- промолвила она, -- какой ужас, какая гадость!
   -- Знаю, знаю, душа моя. Я много раз видел это зрелище. Не пугайся! Никто из них тебя пальцем не тронет.
   -- Я не за себя боюсь, папа. Но когда подумаю, что мой муж зависит от их произвола...
   -- Скоро мы его избавим от их произвола... Когда я уходил сейчас, он полез к окошку, а я пошел предупредить тебя об этом. Здесь теперь никого нет, никто не увидит. Можешь послать ему рукой воздушный поцелуй вон туда, где самый высокий выступ крыши.
   -- Я так и делаю, папа, и всю душу посылаю туда, к нему!
   -- Ты его не видишь, бедняжечка моя?
   -- Нет, папа, -- говорила Люси, подняв голову, плача и посылая воздушные поцелуи, -- нет, не вижу.
   По снегу заскрипели шаги. Мадам Дефарж.
   -- Здравствуйте, гражданка, -- сказал доктор.
   -- Здравствуйте, гражданин, -- ответила она мимоходом.
   И больше ничего; как тень прошла мадам Дефарж по белой дороге.
   -- Дай мне руку, душа моя. Уходя отсюда, сделай вид, что ты бодра и весела, ради него. Ну вот и отлично (они в это время уходили домой), ты не напрасно это сделала. Чарльза на завтра вызывают в суд.
   -- На завтра!
   -- Нечего терять время. Я-то вполне приготовился, но нужно принять еще некоторые предосторожности, которых нельзя было принимать, не зная наверное, когда его вызовут. Он еще не получал повестку, но я знаю, что его сегодня вызовут и переведут в Консьержери. Меня своевременно извещают обо всем. Ты не боишься?
   Она едва могла выговорить:
   -- Полагаюсь на вас.
   -- И отлично, так и надо. Твое ожидание приходит к концу, мое сокровище: через несколько часов ты снова соединишься с ним. Я обеспечил ему протекцию со всех сторон. Надо бы мне повидаться с Лорри.
   Он остановился. Послышалось тяжелое грохотание колес по мостовой. Оба знали, что это значит. Одна... две... три... Три телеги со своим страшным грузом проезжают по улицам, и треск их заглушается слоем пухлого снега.
   -- Мне необходимо видеть Лорри, -- повторил доктор и повел ее другой дорогой.
   Стойкий старый джентльмен все еще управлял конторой, ни на один час не пренебрегая своими обязанностями. Как его самого, так и его счетные книги постоянно требовали по делам имуществ, конфискованных и объявляемых собственностью народа. Все, что возможно было спасти и приберечь для законных владельцев, он спасал и приберегал. Он цепко держался за все, что отдавалось Тельсону на хранение, и умел, как никто, хранить добро и молчать об этом.
   Небо подернулось мутно-красным и желтым оттенками, с Сены поднимался сизый туман -- знак, что начинало смеркаться. Было почти темно, когда они дошли до банка. Величавые палаты светлейшего герцога стояли мрачны и пустынны. Во дворе, над кучами мусора и пепла, тянулась вывеска с надписью: "Собственность народа. Республика единая и нераздельная. Свобода, равенство, братство или смерть".
   Кто бы мог быть в гостях у мистера Лорри? Чье это верхнее платье сброшено на стул и почему владелец этого платья не показывается из соседней комнаты? Почему сам мистер Лорри вышел оттуда такой взволнованный, удивленный и так странно встретил свою любимицу, заключив ее в свои объятия? А когда она сказала ему несколько слов, отчего он так возвысил голос и, обернувшись в сторону той двери, из которой пришел, громко произнес:
   -- Переведен в Консьержери и вызван в суд на завтра...
   Кому он это сказал?
  

Глава VI
ПОБЕДА

   Грозный трибунал, состоявший из пяти судей, одного обвинителя и определенного числа присяжных, заседал каждый день. Составленные ими списки всякий вечер вручались тюремщикам, которые прочитывали эти списки заключенным во всех тюрьмах. В этих случаях тюремные сторожа любили пускать в ход все одну и ту же шутку: "Эй, вы, выходите послушать вечернюю газету!"
   -- Шарль Эвремонд, именующий себя Дарней!
   Так начиналась на этот раз "вечерняя газета" в крепостной тюрьме.
   Каждый раз, как выкрикивали имя, тот, кому оно принадлежало, выступал из рядов и становился отдельно, в определенном месте, имевшем роковое значение. Шарль Эвремонд, именовавший себя Дарней, имел причины знать, что это значило: на его глазах сотни людей проходили таким образом -- бесследно исчезая.
   Тюремщик с опухшим лицом надел очки для чтения списка и, приостановившись, посмотрел поверх очков, занял ли он свое место, потом прочел весь список с такими же остановками после каждого имени.
   Имен было двадцать три, но налицо оказалось только двадцать человек, потому что один из вызываемых умер в тюрьме и был позабыт, а двое уже были обезглавлены и тоже позабыты. Чтение списка происходило в том самом зале со сводами, где Дарней видел сборище арестантов в тот день, когда его привели сюда. С тех пор все они погибли во время поголовного избиения, а те, с которыми он после того познакомился и сошелся, умерли на эшафоте.
   Они сказали друг другу несколько торопливых слов привета, простились -- и только; расставание было недолгое. Это случалось изо дня в день, и общество собиралось в тот же вечер поиграть в фанты, а потом задать маленький концерт. Они столпились у решеток и пролили несколько слез, но надо было тотчас же придумать, кем заменить выбывающих двадцать человек, чтобы не задержать игру, а времени оставалось немного до запирания на ночь: тогда в общие залы и коридоры спустят больших собак, которые по ночам сторожат пленников. Арестанты были далеко не бездушные и не бесчувственные люди; их теперешние нравы и обычаи сложились под влиянием времени. Известно, что в ту пору существовало нечто вроде болезненного поветрия или увлечения, заставлявшего многих без всякой надобности доносить на себя и добровольно предаваться на жертву гильотине; и это делалось не из хвастовства, не считалось молодецким подвигом; люди просто подчинялись какой-то заразе среди расшатанного общественного строя. То же было и тут, только с легким изменением. Во время чумы бывают же люди, которых тянет к ней, хочется заразиться и умереть от нее. У всех нас в сокровенных тайниках души случаются такие странности, но они не всегда проявляются; чтобы вызвать их наружу, нужно стечение особенных обстоятельств.
   Переселение в Консьержери совершалось быстро, в темноте; ночь, проведенная в холодных камерах этой тюрьмы, кишевших паразитами, тянулась долго. На другой день пятнадцать арестантов прошли перед судилищем, прежде чем Чарльз Дарней был вызван по имени. Все пятнадцать были приговорены к смерти, причем суд над ними продолжался всего полтора часа.
   -- Шарль Эвремонд, называемый Дарней! -- раздалось наконец по очереди.
   Его судьи сидели на своих местах, в шляпах с перьями; на остальных членах судилища преобладали красные колпаки с трехцветными кокардами. Взглянув на присяжных и на буйную публику, можно было подумать, что здесь все вывернулось наизнанку: злодеи судили честных граждан. Городская чернь самого низкого, подлого и жестокого разбора (а где же не бывает некоторой доли подобного люда!) заправляла этим заседанием: они громогласно обсуждали вопросы, одобряли, осуждали, забегали вперед, заранее подсказывали приговоры, и никто их не останавливал. Мужчины были большей частью вооружены чем попало, из женщин у многих были ножи, кинжалы; одни пили и ели во время заседания, многие вязали на спицах. В числе последних была одна, державшая под мышкой сверток готового вязанья, но продолжавшая трудиться над таким же рукоделием. Она сидела в переднем ряду, рядом с мужчиной, которого Дарней видел только однажды -- в день своего прибытия на парижскую заставу; но он тотчас признал в нем Дефаржа. Он заметил, что она раза два что-то шептала ему на ухо, и подумал, что это, вероятно, его жена; но всего более бросилось ему в глаза то обстоятельство, что, хотя эта чета сидела от него так близко, как только было возможно, ни тот ни другая ни разу не взглянули на него. Они как будто упорно чего-то ждали и смотрели исключительно на присяжных. Пониже председателя сидел доктор Манетт, в обычном своем темном платье. Насколько мог судить арестант, доктор и мистер Лорри были единственными лицами, не причастными к составу суда в этом зале; одни они были одеты как обычно, а не переряжены в пестрые тряпки грубой карманьолы.
   Публичный обвинитель обвинял Шарля Эвремонда, именуемого Дарней, в том, что он аристократ и эмигрант, жизнь которого принадлежала республике в силу декрета, воспрещавшего эмигрантам возвращаться на родину под страхом смертной казни. То, что декрет был издан после его приезда во Францию, не имело значения. Вот он, этот эмигрант, а вот и декрет. Подсудимый арестован во Франции, стало быть, надо отрубить ему голову.
   -- Рубить ему голову! -- закричала публика. -- Он враг республики!
   Председатель зазвонил в колокольчик, чтобы унять крик, и спросил подсудимого, правда ли, что он несколько лет прожил в Англии?
   -- Совершенная правда.
   -- Следовательно, вы эмигрант? Как же иначе можете вы назвать себя?
   -- Нет, не эмигрант, и надеюсь, что по точному смыслу закона никто не признает меня эмигрантом.
   -- Это почему? -- осведомился председатель.
   -- А потому, что я добровольно отказался от постылого титула и от опротивевшего положения и только затем покинул свое отечество -- притом покинул гораздо раньше, чем возможно было существование эмигрантов в теперешнем значении этого слова, -- покинул отечество, дабы в Англии жить своим трудом, а не пользоваться трудами французского народа, и без того подавленного бременем всяких трудов и налогов.
   -- А можете ли вы доказать справедливость своих слов?
   Подсудимый просил вызвать двух свидетелей: Теофиля Габеля и Александра Манетта.
   -- Однако вы женились в Англии, -- заметил ему председатель.
   -- Это правда, но жена моя не англичанка.
   -- Разве она гражданка Франции?
   -- По происхождению -- да.
   -- Как ее имя и фамилия?
   -- Люси Манетт, она единственная дочь доктора Манетта, доброго врача, находящегося в этом же зале.
   Этот ответ произвел на собрание благоприятное впечатление. Со всех сторон поднялись восторженные крики, прославлявшие всем известного доброго врача. Публика была так капризно настроена, что в ту же минуту полились слезы по щекам нескольких свирепых лиц, только что сейчас взиравших на подсудимого с такой яростью, как будто они с нетерпением ждали момента, когда можно будет вытащить его на улицу и там растерзать.
   Недаром доктор Манетт столько времени учил Чарльза Дарнея, куда поставить ногу на каждом шагу предстоящего ему опасного пути. На основании тех же мудрых советов пошел он и дальше по торной дорожке, каждый вершок которой был заранее для него подготовлен доктором.
   Председатель спросил: зачем же он только теперь вернулся во Францию, а не раньше?
   Он потому не приезжал раньше, был ответ, что во Франции не имел иных средств к жизни, помимо тех, от которых добровольно отказался, а в Англии жил тем, что преподавал французский язык и литературу. Возвратился же во Францию по настоятельной письменной просьбе одного французского гражданина, который писал, что жизнь его находится в опасности по причине его отсутствия. И вот он приехал, дабы спасти жизнь этого гражданина и с опасностью для собственной жизни оправдать его. Неужели это преступление в глазах республики?
   Толпа восторженно закричала: "Нет! Нет!" -- и председатель опять зазвонил в колокольчик, но это нисколько не помогало, и они продолжали кричать: "Нет!" -- пока сами не унялись.
   Председатель спросил: как зовут этого гражданина?
   Подсудимый объяснил, что это первый из названных им свидетелей, упомянул также о письме этого гражданина, которое у него отобрали при въезде в Париж и, вероятно, приобщили к делу. Оно, несомненно, должно находиться в числе документов, лежащих ныне перед председателем.
   Доктор заранее принял меры, чтобы оно тут было, уверил своего зятя, что это письмо непременно тут будет, и точно, его нашли и тут же прочли вслух.
   Вызвали гражданина Габеля -- подтвердить, точно ли он писал это письмо, и он подтвердил. Гражданин Габель намекнул со всевозможной деликатностью и оговорками, что по множеству дел, которыми суд постоянно завален по поводу громадного количества врагов республики, его, Габеля, немножко позабыли в тюрьме при аббатстве, что, вероятно, его скромная особа совсем вылетела из патриотической памяти почтенного трибунала и что вспомнили о нем всего три дня тому назад. Тогда же его вызвали в суд, рассмотрели его дело и выпустили на свободу, так как присяжные признали его достаточно оправданным тем фактом, что гражданин Эвремонд добровольно отдался в руки правосудия.
   Затем вызвали второго свидетеля, доктора Манетта. Его личная популярность, высокая репутация и ясность его ответов произвели большое впечатление. Он рассказал, что после своего освобождения от долговременного заключения в тюрьме он тотчас познакомился с обвиняемым, который стал первейшим его другом и, оставаясь в Англии, всегда поддерживал добрые сношения с ним и его дочерью и оставался им верен в изгнании; что не только обвиняемый не был в дружбе с аристократами Англии, но само правительство смотрело на него косо, и даже однажды он был судим там уголовным судом в качестве врага Англии и сторонника Северо-Американских Соединенных Штатов. По мере того как доктор излагал все эти обстоятельства осторожно, но с жаром и прямодушием, свойственными истине, присяжные и публика слились воедино. И когда наконец он вызвал по имени некоего "г-на Лорри, английского джентльмена, ныне здесь присутствующего, а в то время бывшего вместе с ним в числе свидетелей по уголовному делу, слушанному в Англии", и прибавил, что оный Лорри может подтвердить истину его показаний, -- присяжные объявили, что с них довольно и они готовы дать заключение, если председатель согласен их выслушать. При каждом отдельном голосовании -- присяжные давали свои ответы поодиночке и вслух -- присутствовавшая чернь разражалась криками одобрения. Все высказались в пользу подсудимого, и председатель объявил его свободным. Тут началась одна из тех сцен, которыми толпа иногда потворствует своему легкомыслию, иногда уступает внутренней потребности к великодушию и милосердию, а иногда просто желает доказать, что она способна не на одни только жестокости. Трудно проследить теперь, чему приписать такие удивительные проявления; вероятно, что до некоторой степени тут одновременно действовали все три причины, причем вторая преобладала. Как только оправдательный приговор был произнесен, слезы полились так же обильно, как в другое время проливалась кровь, и на Дарнея посыпалось столько братских объятий, сколько успело до него дорваться особ обоего пола, так что он, ослабев после своего долговременного заключения в гнилой тюрьме, едва не лишился чувств, зная притом, что, если бы та же самая толпа находилась под влиянием иного настроения, она бы точно с таким же усердием накинулась на него, чтобы разорвать в клочки и разбросать их по улицам.
   От избытка этих ласк и объятий избавило его лишь то обстоятельство, что после него предстояло судить еще пятерых. Их судили зараз по обвинению в том, что они ни словом, ни делом не способствовали установлению республики и, следовательно, были ее врагами. Судоговорение произошло с такой быстротой и трибунал так поспешил вознаградить себя и государство за оправдание одного Эвремонда, что всех пятерых приговорил к смертной казни через двадцать четыре часа, и Эвремонд не успел еще выйти из этих стен, как осужденные уже сошли вниз, в общие сени, и первый из них сам сообщил ему об этом, подняв указательный палец кверху, что на тюремном условном языке означало смерть, -- после чего все пятеро воскликнули:
   -- Да здравствует республика!
   Впрочем, когда судили этих пятерых, в зале не оставалось уже публики, затягивавшей судоговорение. Выйдя из ворот, доктор Манетт и Дарней застали на улице большую толпу, в которой они узнавали почти всех, кто был на суде, за исключением только двух, которых тут не было. Как только Чарльз показался, снова полились слезы, снова на него набросились с объятиями, криками, то поодиночке, то все зараз, так что голова у него закружилась и ему показалось, что и река, протекающая мимо, и сами берега, на которых происходило это бешеное торжество, завертелись у него перед глазами наподобие обезумевшей толпы.
   Эти люди усадили его в большое кресло, вытащенное из зала суда или из каких-то сеней, покрыли кресло красным флагом, а к спинке привязали шест, увенчанный красным колпаком. Как ни уговаривал их доктор оставить эту затею, они посадили Чарльза на эту триумфальную колесницу и на плечах понесли к его квартире. У ног его колыхалось целое море красных шапок, и из-под них иногда выглядывали на него такие ужасные лица, что он начинал сомневаться в действительности, подозревал, что сам помешался и что его просто везут в телеге на пути к гильотине.
   Буйная процессия была похожа на какой-то страшный сон. Его несли, обнимались со встречными и всем его показывали. Окрашивая убеленные снегом улицы красным цветом республики, они топтались и скакали по мостовой с таким же оживлением, как в ту пору, когда окрашивали ее еще более густым багровым цветом, и таким манером внесли Чарльза во двор дома, где жило его семейство. Доктор пошел вперед предупредить дочь о случившемся, и, когда ее муж предстал перед ней, она без чувств упала к нему на руки.
   Прижав ее к груди, он так повернул ее прелестную голову, чтобы заслониться ею от буйно веселившейся толпы и чтобы никто не видел его слез и уст, припавших к ее устам. Видя это, несколько человек начали танцевать. Тогда и вся толпа в одну минуту предалась пляске и по всему двору затянули карманьолу. Потом схватили одну молодую женщину, посадили на опустевшее кресло, провозгласили ее богиней свободы и понесли вон со двора, запрудив все соседние улицы, на набережную Сены и дальше, через мост, продолжая отплясывать карманьолу, которая и увлекла их в другую часть города.
   Дарней горячо сжал руку доктора, стоявшего перед ним в гордом сознании своей победы; потом схватил руку мистера Лорри, который прибежал, запыхавшись, и насилу мог пробраться сквозь толкотню карманьолы; расцеловал маленькую Люси, обвившую ручками его шею, расцеловался с верной и усердной мисс Просс, которая подала ему малютку дочь, и, наконец, схватил на руки жену и отнес ее наверх, в их квартиру.
   -- Люси, радость моя, я спасен!
   -- О бесценный мой Чарльз, дай же мне на коленях возблагодарить за это Бога!
   Все благоговейно преклонили головы. Снова приняв ее в свои объятия, он сказал ей:
   -- А теперь, дорогая, поблагодари отца. Ни один челов шаги. Появилась госпожа Дефаржъ.
   -- Привѣтъ, гражданка,-- сказалъ докторъ.
   -- Привѣтъ, гражданинъ!
   Сказано это было мимоходомъ. Ничего больше. Мадамъ Дефаржъ ушла, покрывъ тѣнью бѣлую дорогу.
   -- Дай мнѣ твою руку, дорогая моя. Ради безопасности своей ты должна идти отсюда съ веселымъ и беззаботнымъ лицомъ. Вотъ такъ, хорошо,-- продолжалъ онъ, уводя ее оттуда.-- Чарльзъ вызванъ завтра въ судъ.
   -- Завтра!
   -- Нельзя терять ни минуты времени. Я приготовился уже къ этому, но намъ слѣдуетъ принять еще кое-какія предосторожности, которыхъ нельзя было принять до тѣхъ поръ, пока его не вызвали въ трибуналъ. Его еще не увѣдомили объ этомъ, но мнѣ хорошо извѣстно, что его вызываютъ завтра и для этой цѣли переводятъ въ Консьержери. Меня увѣдомили нарочно заранѣе. Ты не испугалась?
   -- Я вѣрю вамъ,-- еле пролепетала она.
   -- Такъ и слѣдуетъ. Твои страданія скоро кончатся, дорогая моя! Черезъ нѣсколько часовъ онъ будетъ возвращенъ тебѣ. "Я буду ему хорошей защитой. Теперь мнѣ нужно видѣть мистера Лорри.
   Онъ остановился. Послышался стукъ колесъ. Оба хорошо знали, что это былъ за стукъ. Разъ. Два. Три. Три телѣги, увозящія по пушистому снѣгу свой ужасный грузъ.
   -- Я долженъ видѣть Лорри,-- сказалъ докторъ, поворачивая съ нею въ противоположную сторону.
   Старый джентльменъ былъ вѣренъ своимъ довѣрителямъ и неуклонно исполнялъ свой долгъ. Къ нему являлись для провѣрки его книгъ, когда дѣло касалось конфискаціи имущества и переведеніи его въ національную собственность. Онъ спасъ все, что можно было спасти для своихъ вкладчиковъ. Трудно было найти другого человѣка, который сумѣлъ бы такъ спокойно поддерживать интересы банка Тельсоновъ.
   Мрачное красновато-желтое небо и туманъ, подымавшійся надъ Сеной, указывали на приближеніе сумерокъ, и когда они пришли къ банку, то было уже почти совсѣмъ темно. Резиденція монсеньера была по прежнему заброшена. Во дворѣ, надъ кучей грязи и пепла виднѣлась надпись: "Національная собственность. Республика единая и нераздѣльная. Свобода, равенство, братство или смерть!"
   Но кто это могъ быть съ мистеромъ Лорри? Чей это былъ дорожный плащъ на стулѣ? Кто скрывался въ задней комнатѣ? Отъ кого вышелъ Лорри, взволнованный и удивленный, чтобы обнять свою любимицу? Къ кому обратился онъ, чтобы передать услышанное имъ сообщеніе, возвысивъ голосъ и повернувъ голову въ сторону комнаты, откуда онъ только что вышелъ:-- "Переведенъ въ Консьержери и вызывается завтра къ суду?"...
   

VI. Тріумфъ.

   Страшный трибуналъ изъ пяти судей,-- общественнаго обвинителя и четырехъ присяжныхъ, засѣдалъ обыкновенно каждый день. Списки составлялись каждый вечеръ и читались узникамъ тюремщиками разныхъ тюремъ. Тюремщики говорили обыкновенно шутливымъ тономъ:
   -- Эй, вы тамъ, выходите читать вечернюю газету.
   -- Шарль Эвремондъ, называемый Дарнэ!
   Такими словами началась вечерняя газета въ Ла-Форсъ.
   Владѣлецъ прочитаннаго имени становился обыкновенно на отдѣльное мѣсто, предназначенное для тѣхъ, кто получалъ это роковое приглашеніе. Шарль Эвремондъ, называемый Дарнэ, хорошо зналъ этотъ обычай; онъ видѣлъ уже сотни проходившихъ на это мѣсто.
   Тюремщикъ съ отекшимъ лицомъ, надѣвшій очки, чтобы видѣть лучше то, что онъ читалъ, взглянулъ на него, чтобы удостовѣриться въ томъ, что онъ занялъ свое мѣсто, и продолжалъ вызывать слѣдующихъ, останавливаясь для той же цѣли послѣ каждаго имени. Всего было двадцать три имени, но отозвались только двадцать; одинъ изъ узниковъ умеръ въ тюрьмѣ и его забыли, а двухъ гильотинировали ч также забыли. Списокъ читался въ той самой комнатѣ со сводами, гдѣ Дарнэ видѣлъ цѣлое общество узниковъ въ первый вечеръ своего прибытія. Всѣ они погибли во время рѣзни; каждое человѣческое существо, о которомъ онъ съ тѣхъ поръ думалъ и сожалѣлъ, кончило свою жизнь на эшафотѣ.
   Прощаніе было торопливое и непродолжительное. Событія такого рода случались ежедневно, а общество Ла-Форсъ готовилось къ играмъ въ фанты и маленькому концерту, назначенному на этотъ вечеръ. Всѣ столпились, правда, у рѣшетокъ и проливали слезы, а между тѣмъ необходимо было заполнить другими участниками игръ и концерта двадцать неожиданно освободившихся мѣстъ, а времени оставалось мало до того часа, когда корридоры и общія комнаты наполнялись большими собаками, которыя ночью сторожили узниковъ. Заключенныхъ отнюдь нельзя было назвать безчувственными,-- все являлось слѣдствіемъ условій того времени. Въ этомъ случаѣ это была своего рода горячка или безуміе, заставлявшее нѣкоторыхъ бравировать смертью на гильотинѣ, что дѣлалось не изъ хвастовства, а просто подъ вліяніемъ дикаго помѣшательства, которое овладѣло всѣмъ народомъ. Извѣстны случаи во время чумы, когда нѣкоторыми овладѣваетъ необыкновенное влеченіе къ болѣзни и страстное желаніе умереть отъ нея. Странности такого рода скрыты въ глубинѣ нашихъ существъ и нуженъ только благопріятный случай, чтобы пробудить ихъ.
   Переѣздъ въ Консьержери совершался быстро, зато ночь въ ея кишащихъ паразитами камерахъ тянулась долго и была холодная. На слѣдующій день пятнадцать узниковъ появилось передъ судомъ прежде, чѣмъ вызвали Шарля Дарнэ. Всѣ пятнадцать были осуждены послѣ суда, продолжавшагося всего какихъ нибудь полтора часа.
   Но вотъ передъ судомъ предсталъ, наконецъ, Шарль Эвремондъ, называемый Дарнэ.
   Его судьи засѣдали въ шляпахъ съ перьями, но среди публики преобладали красная шапка и трехцвѣтная кокарда. Стоя передъ судьями, онъ смѣло могъ подумать, что обычный порядокъ вещей перевернулся вверхъ дномъ и что теперь преступники судятъ честныхъ людей. Главными дѣятелями, которые руководили открывшимся передъ нимъ зрѣлищемъ, были представители самой низкой, жестокой и испорченной части населенія города; они шумно разсуждали, апплодировали, порицали, одобряли и торопили съ рѣшеніемъ. Мужчины были вооружены самымъ разнообразнымъ оружіемъ; изъ женщинъ нѣкоторыя вооружены были ножами, нѣкоторыя кинжалами, нѣкоторыя пили и ѣли, многія вязали. Между послѣдними была одна, которая вязала, держа въ то же время подъ рукой уже оконченное вязанье. Она сидѣла въ переднемъ углу подлѣ человѣка, котораго Чарльзъ не видѣлъ со времени своей остановки у заставы, но тѣмъ не менѣе узналъ, что это былъ Дефаржъ. Онъ замѣтилъ, что женщина, сидѣвшая подлѣ него, разъ или два шепнула ему что то на ухо, и вывелъ заключеніе, что это его жена; онъ замѣтилъ также, что обѣ эти фигуры, не смотря на то, что были совсѣмъ близко отъ него, ни разу не взглянули въ его сторону. Оба, повидимому, ждали только рѣшенія суда и не видѣли никого, кромѣ присяжныхъ. Ниже президента сидѣлъ докторъ Манеттъ въ обычномъ своемъ костюмѣ. Насколько Чарльзъ могъ замѣтить, только онъ одинъ, да мистеръ Лорри, не имѣвшіе никакого отношенія къ трибуналу, были одѣты въ обыкновенную одежду и не носили украшеній Карманьолы.
   Шарль Эвремондъ, называемый Дарнэ, обвинялся общественнымъ обвинителемъ, какъ эмигрантъ, жизнь котораго принадлежитъ республикѣ, и который на основаніи декрета долженъ быть приговоренъ къ смертной казни. То обстоятельство, что декретъ былъ изданъ послѣ его возвращенія во Францію, не имѣетъ никакого значенія. Вотъ эмигрантъ, а вотъ декретъ; онъ былъ арестованъ во Франціи и народъ требуетъ его головы.
   -- Долой ему голову!-- крикнули слушатели.-- Онъ врагъ республики!
   Президентъ призвалъ звонкомъ къ молчанію и спросилъ узника, правда ли, что онъ прожилъ нѣсколько лѣтъ въ Англіи?
   Да, онъ жилъ въ Англіи.
   Такъ какъ же онъ не эмигрантъ послѣ этого? Какъ же назоветъ онъ себя?
   Не эмигрантомъ, разумѣется, въ смыслѣ и духѣ закона.
   -- Почему нѣтъ?-- желалъ узнать президентъ.
   -- Потому что онъ добровольно отказался отъ ненавистнаго ему титула и отъ ненавистнаго ему владѣнія и оставилъ свое отечество, когда слово эмигрантъ понималось не въ томъ смыслѣ, въ какомъ оно признается теперь трибуналомъ, и жилъ тамъ на собственныя свои средства, не пользуясь средствами обездоленнаго налогами народа Франціи.
   -- Гдѣ доказательство его словъ?
   -- Слова его могутъ подтвердить два свидѣтеля: Теофилъ Габелль и Александръ Манеттъ.
   -- Но вѣдь онъ женился въ Англіи?-- продолжалъ президентъ.
   -- Да, только не на англичанкѣ.
   -- На французской гражданкѣ?
   -- Да, на природной француженкѣ.
   -- Имя ея и фамилія?
   -- Люси Манеттъ, единственная дочь доктора Манетта, извѣстнаго доктора, который сидитъ здѣсь.
   Отвѣтъ этотъ произвелъ весьма благопріятное дѣйствіе на слушателей. Залъ суда наполнился громкими криками восторга, которыми публика привѣтствовала знаменитаго доктора. Настроеніе народа въ то время было крайне капризное; слезы полились по лицамъ многихъ изъ присутствующихъ, которые передъ этимъ съ ненавистью смотрѣли на подсудимаго, съ нетерпѣніемъ ожидая момента, когда его можно будетъ вытащить на улицу и убить.
   Каждый шагъ свой на этомъ опасномъ пути Чарльзъ Дарнэ соразмѣрялъ сообразно указаніямъ доктора Манетта. Осторожный совѣтникъ заранѣе распредѣлилъ каждый шагъ, каждый дюймъ этого шага на предстоящемъ ему пути.
   Президентъ спросилъ, почему онъ вернулся во Францію только теперь, а не ранѣе?
   Не вернулся онъ раньше по очень простой причинѣ, а именно потому, что во Франціи онъ не имѣлъ другихъ средствъ къ жизни, кромѣ тѣхъ, отъ которыхъ отказался, тогда какъ въ Англіи онъ добывалъ себѣ средства къ существованію преподаваніемъ французскаго языка и литературы. Вернулся онъ теперь по письменной просьбѣ французскаго гражданина, который писалъ ему, что жизнь его подвергается опасности въ его отсутствіи. Онъ поспѣшилъ сюда, чтобы спасти жизнь этого гражданина и, рискуя даже личной безопасностью своею, установить истину. Было ли это преступленіемъ въ глазахъ республики?
   -- Нѣтъ!-- крикнулъ народъ съ безумнымъ восторгомъ и, не смотря на звонокъ предсѣдателя, продолжалъ кричать "нѣтъ!" до тѣхъ поръ, пока не остановился по собственной волѣ.
   Президентъ спросилъ имя этого гражданина.
   Подсудимый отвѣчалъ, что гражданинъ этотъ былъ первымъ его свидѣтелемъ. Затѣмъ онъ сослался на письмо этого гражданина, которое было взято отъ него у заставы, но которое находится, безъ сомнѣнія, среди бумагъ, лежащихъ передъ президентомъ.
   Докторъ позаботился о томъ, чтобы оно было тамъ, онъ увѣрилъ его, что оно тамъ. И оно было вынуто и прочитано. Судъ вызвалъ гражданина Габелля, который подтвердилъ все сказанное. Гражданинъ Габелль замѣтилъ при этомъ съ необыкновенной деликатностью и вѣжливостью, что по причинѣ спѣшныхъ дѣлъ, накопившихся у трибунала, которому приходится бороться съ множествомъ враговъ республики, его забыли въ тюрьмѣ Аббатства... Онъ, такъ сказать, улетучился изъ патріотической памяти трибунала... О немъ вспомнили только три дня тому назадъ, когда его вызвали къ суду и освободили по заявленію присяжныхъ, которые нашли, что обвиненіе снимается съ него само собою, вслѣдствіе появленія гражданина Эвремонда, называемаго Дарнэ.
   Слѣдующимъ былъ допрошенъ докторъ Манеттъ. Его громадная популярность и точность его отвѣтовъ произвели большое впечатлѣніе. Онъ указалъ на то, что обвиняемый былъ лучшимъ другомъ его послѣ освобожденія изъ тюрьмы, что онъ оставался въ Англіи изъ за любви и преданности къ его дочери и къ нему самому, что онъ не былъ въ милости у аристократическаго англійскаго правительства, а напротивъ былъ привлеченъ къ суду, какъ врагъ Англіи и другъ Соединенныхъ Штатовъ. Послѣднее обстоятельство, изложенное свидѣтелемъ просто, но со всею силою истины, произвело одинаковое впечатлѣніе на присяжныхъ и на народъ. Когда затѣмъ онъ сослался на мистера Лорри, англійскаго джентльмена, и тотъ сказалъ, что можетъ подтвердить все это, какъ человѣкъ, самъ лично присутствовавшій въ судѣ во время разбирательства дѣла, то присяжные объявили, что съ нихъ достаточно всего, что они слышали, и что они готовы выразить свое мнѣніе, если только президенту угодно выслушать его.
   При всякомъ мнѣніи (присяжные выражали его громко и каждый изъ нихъ отдѣльно) народъ отвѣчалъ шумнымъ взрывомъ восторга. Всѣ голоса были въ пользу обвиняемаго и президентъ объявилъ его свободнымъ.
   Вслѣдъ за этимъ началась одна изъ тѣхъ необыкновенныхъ сценъ, которыя могли служить доказательствомъ чего угодно:-- и непостоянства черни, и ея лучшихъ стремленій къ великодушію и милосердію, и ея желанія заглушить угрызенія совѣсти при воспоминаніи о томъ, что она дѣлала во время приступовъ дикой ярости. Ни одинъ человѣкъ не могъ бы сказать, въ чемъ крылись причины такихъ необыкновенныхъ сценъ; надо полагать, что здѣсь играли роль всѣ три упомянутыя выше побужденія и преимущественно второе изъ нихъ. Не успѣлъ президентъ произнести оправдательнаго приговора, какъ у многихъ полились слезы такъ же быстро, какъ лилась кровь въ другое время, и люди обоего пола бросились къ оправданному съ распростертыми братскими объятіями, которыя грозили ему опасностью потерять сознаніе, продолжайся они еще нѣсколько времени. Не менѣе приводило его въ ужасъ и сознаніе того, что та же чернь, подхваченная неожиданно другимъ потокомъ, могла наброситься на него съ тою же стремительностью, разорвать его на куски и разбросать ихъ по улицѣ.
   Необходимость удалиться изъ суда, чтобъ дать мѣсто другимъ подсудимымъ избавила его отъ этихъ нежеланныхъ восторговъ. Судили пятерыхъ сразу, какъ враговъ республики, за то, что они не помогали ей ни словомъ, ни дѣломъ. Трибуналъ такъ спѣшилъ вознаградить себя и народъ за потерянный случай, что не успѣлъ Чарльзъ отойти въ сторону, какъ всѣ пятеро были приговорены къ смертной казни черезъ двадцать четыре часа. Одинъ изъ нихъ далъ ему знать объ этомъ, поднявъ кверху палецъ, что было обыкновеннымъ знакомъ въ тюрьмѣ, а затѣмъ всѣ вмѣстѣ крикнули:-- "Да здравствуетъ республика!"
   Осужденные имѣли, правда, мало слушателей, которые могли присутствовать при разбирательствѣ дѣла. Когда докторъ Манеттъ и Чарльзъ вышли за ворота, то увидѣли громадную толпу, среди которой узнали много знакомыхъ лицъ бывшихъ въ судѣ. Отсутствовали только двое, которыхъ они тщетно высматривали. Не успѣли они выйти, какъ ихъ снова окружили; полились слезы, начались объятія и крики, причемъ кричали по очереди или всѣ вмѣстѣ; можно было опасаться, что даже рѣка, вблизи которой разыгрывалась вся эта. сцена, придетъ въ такое же безумство, въ какомъ находился и народъ, ставшій на ея берегу.
   Они посадили его на большое кресло, которое вытащили изъ валы суда, или изъ какой то комнаты, или изъ корридора. На кресло они набросили красный флагъ, а къ спинкѣ его прикрѣпили пику, на верхушку которой надѣли красную шапку. Не смотря на всѣ старанія доктора отклонить такой тріумфъ, мужчины поставили кресло себѣ на плечи и понесли его къ дому. Видя кругомъ себя цѣлое море красныхъ шапокъ и свирѣпыя лица, которыя время отъ времени подымались къ нему, Чарльзъ начиналъ сомнѣваться въ своемъ оправданіи и ему казалось, что онъ сидитъ на телѣгѣ и его везутъ къ гильотинѣ.
   Эта причудливая процессія двигалась впередъ, то останавливаясь, чтобы обняться со встрѣчными, то указывая на Чарльза проходившимъ мимо. Такъ шла она, заполняя снѣжныя улицы преобладающимъ республиканскимъ цвѣтомъ, какъ незадолго передъ этимъ пропитывала снѣгъ другимъ кровавымъ цвѣтомъ. Наконецъ она добралась до двора дома, гдѣ онъ жилъ. Отецъ поспѣшилъ впередъ, чтобы предупредить Люси, а когда ея мужъ всталъ съ кресла, она безъ чувствъ упала къ нему на руки.
   Онъ прижалъ ее къ сердцу и повернулъ ея лицо такъ, чтобы оно было обращено къ нему и по видѣло толпы. Слезы и уста ихъ слились вмѣстѣ, и при этомъ зрѣлищѣ многіе изъ толпы пустились въ плясъ. Мгновенно вся толпа ринулась во дворъ и начала карманьолу. Затѣмъ она подняла на креслѣ молодую женщину, находившуюся среди толпы, и понесла ее, какъ богиню свободы, направившись по близъ лежащимъ улицамъ, вдоль берега рѣки и наконецъ черезъ мостъ. Карманьола охватила безумствомъ всю толпу и увлекла съ собою.
   Пожавъ руку доктора, который съ побѣдоноснымъ и гордымъ видомъ стоялъ передъ нимъ, пожавъ руку мистера Лорри, который еле переводилъ дыханіе послѣ того, какъ ему удалось выбраться изъ налетѣвшаго смерча карманьолы, поцѣловавъ маленькую Люси, которую подняли такъ, что она могла обвить его шею рученками, обнявъ вѣрную Проссъ, поднявшую дѣвочку, онъ заключилъ жену въ свои объятія и повелъ ее въ комнату.
   -- Люси! Милая! Я спасенъ!
   -- О, дорогой Чарльзъ, поблагодаримъ Господа, которому я на колѣняхъ возносила мольбы за тебя.
   Всѣ съ благоговѣніемъ преклонили головы и вознесли сердца свои къ Богу. Потокъ онъ снова заключилъ ее въ объятія и сказалъ ей:
   -- А теперь обратись къ своему отцу. Ни одинъ человѣкъ во всей Франціи не могъ бы сдѣлать для меня того, что онъ сдѣлалъ.
   Она положила голову свою на грудь отца, какъ и онъ, много лѣтъ тому назадъ, клалъ свою голову на ея грудь. Онъ былъ счастливъ тѣмъ, что сдѣлалъ для нея, онъ былъ вознагражденъ за свои страданія и гордился своею силою.
   -- Не надо быть такой слабой, дорогая моя,-- сказалъ онъ,-- не надо такъ дрожать. Я спасъ его.
   

VII. Стукъ въ двери,

   "Я спасъ его". Да, это не былъ сонъ, который такъ часто снился ему,-- онъ былъ дѣйствительно дома. А жена его, между тѣмъ, дрожала отъ смутнаго чувства страха, овладѣвшаго ею.
   Атмосфера, окружающая ихъ, была такъ мрачна и насыщена ужасомъ, а народъ былъ такъ мстителенъ и непостояненъ. Невинные такъ часто по злобѣ и смутному подозрѣнію предавались смерти, и возможно ли было ей забыть, сколько людей, незапятнанныхъ никакимъ преступленіемъ и такихъ же дорогихъ своимъ близкимъ какимъ ей былъ ея мужъ, ежедневно подвергались той участи, которой онъ только что избѣгъ. Сердце ея не могло успокоиться, пока чувствовало, что все это можетъ повториться. Тѣни зимняго вечера начинали уже сгущаться и слышался стукъ страшныхъ телѣгъ, тянувшихся но улицамъ. Она мысленно слѣдовала за ними и онъ представлялся ей среди осужденныхъ; она ближе прижалась къ нему и задрожала еще сильнѣе.
   Отецъ утѣшалъ ее и сила духа его была поразительна, особенно на ряду съ ея слабостью. Чердакъ, башмачное ремесло, номеръ сто пять, сѣверная башня, все теперь исчезло! Онъ исполнилъ свои долгъ, онъ сдѣлалъ то, что обѣщалъ, онъ спасъ Чарльза! Всѣ могутъ уповать теперь на него!
   Жизнь они вели весьма скромную, не потому только, что во время террора это былъ самый безопасный образъ жизни, наименѣе всего волнующій чернь, а потому, что они не были богаты, и Чарльзъ во время своего заключенія много потратилъ на свое скверное пропитаніе, на плату стражѣ и на поддержаніе жизни болѣе бѣдныхъ узниковъ. На этомъ основаніи, а также и для избѣжанія домашняго шпіона, они не держали прислуги; гражданинъ и гражданка, служившіе привратниками въ этомъ домѣ, при случаѣ оказывали имъ кое-какія услуги. Джерри, котораго мистеръ Лорри передалъ почти въ ихъ полное распоряженіе, сдѣлался ихъ постояннымъ служителемъ и ночевалъ у нихъ каждую ночь.
   По распоряженіи республики единой и нераздѣльной, (свобода, равенство, братство или смерть) на дверяхъ каждаго дома должны были быть помѣчены имена живущихъ въ немъ по возможности болѣе четкими буквами извѣстной величины и на извѣстной высотѣ отъ земли. Имя мистера Кренчера также украсило собой дверь дома, а вечеромъ, когда спустились сумерки, въ комнату вошелъ собственникъ этого имени, только что отпустившій маляра, который по порученію доктора Манетта прибавилъ къ списку именъ также имя Шарля Эвремонда, называемаго Дарнэ.
   Страхъ и недовѣріе, царившіе въ то время, заставляли многихъ измѣнять свой образъ жизни. Въ маленькомъ хозяйствѣ доктора, какъ и во многихъ другихъ, всѣ продукты закупались обыкновенно вечеромъ, въ незначительномъ количествѣ и въ разныхъ давкахъ. Всѣ поступали такимъ образомъ, во избѣжаніе всевозможныхъ толковъ и зависти.
   Обязанности покупщиковъ исполняли въ теченіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ миссъ Проссъ и мистеръ Кренчеръ; первая брала съ собой деньги, второй корзинку. Каждый вечеръ около того времени, когда зажигались фонари, они отправлялись по своимъ дѣламъ,-- дѣлали закупки и несли домой. Хотя миссъ Проссъ, вслѣдствіе продолжительнаго пребыванія своего во французскомъ семействѣ могла бы говорить, если бы захотѣла, на французскомъ языкѣ также хорошо, какъ и на своемъ собственномъ, но она не хотѣла этого; она не любила заниматься такимъ "вздоромъ", въ той же мѣрѣ, какъ и мистеръ Кренчеръ. Поэтому, входя въ какую нибудь лавку, она обращалась къ содержателю ея, прямо и безъ разбора произнося первое попавшееся имя существительное, и если оно не соотвѣтствовало названію желаемой ею вещи, то она искала глазами эту вещь, затѣмъ клала на нее руку и держала ее до тѣхъ поръ, пока не былъ заключенъ торгъ. Торговалась она, обыкновенно, поднимая пальцы, причемъ всегда предлагала на одинъ палецъ меньше, чѣмъ просилъ торговецъ.
   -- Ну-съ, мистеръ Кренчеръ,-- сказала миссъ Проссъ, глаза которой были наполнены слезами радости,-- если вы готовы, то и я готова.
   Джерри хриплымъ голосомъ отвѣчалъ, что онъ готовъ къ услугамъ миссъ Проссъ. Ржавчина давно уже сошла съ его пальцевъ, но колючки на головѣ торчали по прежнему.
   -- Сегодня намъ нужно множество вещей и мы много времени потратимъ на покупку ихъ,-- сказала миссъ Проссъ.-- Намъ, между прочимъ, нужно вино. Хорошіе тосты услышимъ мы отъ этихъ красноголовыхъ тамъ, гдѣ будемъ покупать вино.
   -- Все равно, не поймете, миссъ!-- отвѣчалъ Джерри.-- Будутъ пить, я думаю, не за ваше здоровье, а за черненькаго.
   -- Кто это?-- спросила миссъ Проссъ.
   Мистеръ Кренчеръ объяснилъ ей послѣ нѣкотораго колебанія, что онъ подразумѣвалъ просто черта.
   -- Ага!-- сказала миссъ Проссъ.-- Не нужно я думаю,-- особенно дошлаго переводчика, чтобы объяснить мысли этихъ тварей. Кромѣ ночныхъ злодѣйствъ и убійствъ нѣтъ у нихъ другихъ мыслей.
   -- Тише, голубчикъ! Будьте осторожнѣе, пожалуйста!-- воскликнула Люси.
   -- Да, да, да, я буду осторожна,-- сказала миссъ Проссъ;-- скажу только, между нами, надѣюсь, что они своими объятіями не пропитали улицъ запахомъ луку и табаку. Ну, моя божья коровка, не отходите отъ огня до тѣхъ поръ, пока я не вернусь домой, Позаботьтесь о дорогомъ супругѣ, возвращенномъ вамъ, и не снимайте милой головки вашей съ его плеча, какъ это вы сдѣлали сейчасъ, пока не увидите меня снова. Могу я передъ уходомъ предложить вамъ одинъ вопросъ, докторъ Манеттъ?
   -- Думаю, что можете свободно,-- отвѣчалъ докторъ, улыбаясь.
   -- Не говорите только, ради Бога, о свободѣ! Съ насъ и такъ довольно,-- сказала миссъ Проссъ.
   -- Тише, голубчикъ! Вы опять?-- съ укоромъ остановила ее Люси.
   -- Хорошо, моя дорогая,-- сказала миссъ Проссъ, кивая ей головой.-- Видите-ли, вѣдь я подданная его всемилостивѣйшаго величества короля Георга III.-- Миссъ Проссъ присѣла при этомъ имени.-- Какъ таковая, я признаю за правило: сбивать враговъ его съ толку въ ихъ политикѣ, разстроить ихъ коварные замыслы; на королѣ покоятся всѣ наши надежды. Спаси, Боже, короля! {Послѣднія слова Проссъ взяты ею изъ текста британскаго народнаго гимна.}
   Мистеръ Кренчеръ въ порывѣ патріотизма повторилъ, какъ въ церкви, послѣднія слова миссъ Проссъ.
   -- Я очень рада, что въ васъ такъ много порывовъ истаго англичанина, хотя въ то же время мнѣ хотѣлось бы, чтобы въ голосѣ вашемъ не было слышно столько холода,-- сказала миссъ Проссъ одобрительнымъ тономъ.-- Но вопросъ мой, докторъ Маяеттъ! Не предвидите ли вы, (доброе созданіе, не желая никому показать, что она замѣчаетъ, чѣмъ всѣ встревожены, говорила совершенно беззаботнымъ тономъ),-- не предвидите-ли вы когда мы наконецъ будемъ въ состояніи уѣхать отсюда?
   -- Боюсь, что въ настоящее время это очень трудно и опасно для Чарльза.
   -- Гм! гм!-- сказала миссъ Прессъ, старательно заглушая невольный вздохъ и бросая взглядъ на золотистую головку своей любимицы,-- надо имѣть, слѣдовательно, терпѣніе и ждать, вотъ и все! Будемъ держать высоко голову и бороться, какъ говорилъ обыкновенно мой братъ Соломонъ. Идемъ, мистеръ Кренчеръ! Не трогайтесь-же съ мѣста, божья коровка!
   Они вышли, оставивъ у камина Люси, ея мужа, отца и ребенка. Они ждали скораго прихода мистера Лорри изъ банка. Миссъ Проссъ зажгла лампу, но поставила ее въ уголъ, чтобы она не мѣшала имъ наслаждаться огнемъ камина. Маленькая Люси сидѣла подлѣ дѣдушки, захвативъ его руку своими рученкаки, а дѣдушка разсказывалъ ей сказку о великой и могущественной феѣ, которая открыла стѣну тюрьмы и выпустила оттуда узника, оказавшаго когда то услугу этой самой феѣ. Все было тихо и Люси чувствовала себя гораздо покойнѣе, чѣмъ раньше.
   -- Что это?-- вскрикнула она вдругъ.
   -- Дорогая моя,-- сказалъ отецъ, прерывая свой разсказъ, и нѣжно беря ее за руку,-- держи себя въ рукахъ!... Въ какомъ ужасномъ состояніи ты находишься! Всякая бездѣлица, всякій пустякъ разстраиваютъ тебя! Тебя! Дочь своего отца!
   -- Мнѣ кажется,-- сказала Люси, вся блѣдная и дрожащимъ голосомъ,-- я слышу какіе то странные шаги на лѣстницѣ.
   -- Дорогая моя, на лѣстницѣ тихо, какъ въ могилѣ.
   Не успѣлъ онъ произнести этихъ словъ, какъ послышался стукъ въ дверь.
   -- О, папа, папа! Что это можетъ быть? Спрячьте Шарля! Спасите его!
   -- Дитя мое,-- сказалъ докторъ, вставая съ мѣста и кладя ей руку на плечо,-- я спасъ его. Что за малодушіе, другъ мой! Пусти меня къ двери.
   Онъ взялъ лампу въ руки, прошелъ двѣ промежуточныя комнаты и открылъ двери. Послышались тяжелые шаги, и вслѣдъ за этимъ въ комнату вошли четыре человѣка въ красныхъ шлякахъ, вооруженные саблями и пистолетами.
   -- Гражданинъ Эвремондъ, называемый Дарнэ,-- сказалъ первый.
   -- Кто ищетъ его?-- спросилъ Дарнэ.
   -- Я ищу его. Мы ищемъ его, Я знаю тебя, Эвремондъ! Я видѣлъ тебя сегодня передъ трибуналомъ. Ты снова плѣнникъ республики.
   -- Скажите мнѣ, на какомъ основаніи меня снова арестуютъ?
   -- Достаточно съ тебя и того, что ты возвращаешься въ Консьержи и вызываешься къ суду на завтра. Ты узнаешь обо всемъ завтра.
   Докторъ Манеттъ, который былъ такъ пораженъ этимъ посѣщеніемъ, что стоялъ съ лампой въ рукѣ, точно каменная статуя, двинулся послѣ этихъ словъ впередъ, поставилъ лампу на столъ и, подойдя къ говорившему, взялъ его за раскрытую на груди шерстяную красную рубаху и сказалъ:
   -- Вы говорите, что знаете его. А меня вы знаете?
   -- Да, знаю, гражданинъ докторъ!
   -- Мы всѣ знаемъ гражданина доктора,-- отвѣчали остальные трое.
   Онъ разсѣянно обвелъ ихъ одного за другимъ глазами и послѣ минутнаго молчанія сказалъ тихимъ голосомъ:
   -- Можете вы въ такомъ случаѣ отвѣтить мнѣ на одинъ вопросъ:-- что такое произошло?
   -- Гражданинъ докторъ,-- отвѣчалъ первый уклончиво,-- на него донесли комитету Сентъ-Антуанскаго предмѣстья. Этотъ гражданинъ,-- указалъ онъ на того, который вошелъ вторымъ послѣ него,-- изъ предмѣстья.
   Указанный гражданинъ кивнулъ головой и прибавилъ:
   -- Онъ обвиняется Сентъ-Антуанскимъ предмѣстьемъ.
   -- Въ чемъ?-- спросилъ докторъ.
   -- Гражданинъ докторъ,-- отвѣчалъ первый по прежнему уклончиво,-- не спрашивайте больше ни о чемъ. Когда республика требуетъ жертвъ, то каждый добрый патріотъ будетъ, безъ сомнѣнія, радъ принести ей жертву. Республика прежде всего. Народъ облеченъ верховными правами. Эвремондъ, мы должны спѣшить!
   -- Одно слово,-- сказалъ докторъ.-- Скажите мнѣ, кто донесъ на него?
   -- Это вѣдь противъ правилъ,-- отвѣтилъ первый.-- Но вы можете, пожалуй, спросить объ этомъ представителя Сентъ-Антуанскаго комитета.
   Докторъ взглянулъ на послѣдняго. Тотъ смѣшался, неловко переступилъ съ ноги на ногу, погладилъ бороду и сказалъ, наконецъ:
   -- Это вѣдь противъ правилъ. На него донесли... обвиненіе серьезное... гражданинъ и гражданка Дефаржъ... и еще кое-кто.
   -- Кто же?
   -- Ты объ этомъ спрашиваешь, гражданинъ докторъ?
   -- Да!
   -- Тогда,-- отвѣчалъ Сентъ-Антуанецъ, бросая на него странный взглядъ,-- тебѣ отвѣтятъ на это завтра. Сегодня, я нѣмъ.
   

VIII. Игра въ карты.

   Счастливая невѣдѣніемъ того, что случилось дома, прошла миссъ Проссъ нѣсколько узкихъ улицъ, перешла затѣмъ Новый мостъ, разсчитывая все время про себя, сколько ей придется израсходовать на необходимыя покупки. Мистеръ Кренчеръ шелъ рядомъ съ нею, держа корзину въ рукахъ. Оба смотрѣли вправо и влѣво во всѣ лавки, мимо которыхъ проходили, слѣдя внимательно за всякимъ стеченіемъ народа и сворачивая въ сторону, какъ только замѣчали группу людей, о чемъ то возбужденно разговаривающихъ между собою. Вечеръ былъ сырой и на покрытой туманомъ рѣкѣ, надъ поверхностью которой смутно мелькали огоньки и носились грубые голоса, стояли повсюду баржи, гдѣ работали слесаря, приготовляя ружья для республиканской арміи. Горе было человѣку, который задумалъ бы плутовать съ такою арміей или получить незаслуженное повышеніе въ ней. Лучше было бы не рости бородѣ у такого человѣка, потому что національная бритва мигомъ срѣзала бы ее.
   Закупивъ необходимые колоніальные товары, а также масло для лампы, миссъ Прессъ отправилась за покупкой вина. Заглянувъ въ разныя винныя лавки, она остановилась, наконецъ, подлѣ той, которая носила надпись: "Добрый республиканецъ древняго міра Брутъ". Лавка эта находилась недалеко отъ Національнаго Дворца, извѣстнаго раньше подъ названіемъ Тюильри. Общимъ видомъ своимъ она произвела благопріятное впечатлѣніе на миссъ Прессъ. Здѣсь было несравненно покойнѣе, чѣмъ въ другихъ такихъ же лавкахъ, мимо которыхъ они проходили, и хотя въ ней были также красныя патріотическія шапки, ихъ все же было здѣсь меньше. Посовѣтовавшись съ мистеромъ Кренчеромъ и найдя, что онъ одного съ нею мнѣнія, миссъ Проссъ направилась къ "Доброму республиканцу древняго міра Бруту", а за ней послѣдовалъ и ея спутникъ.
   Вся лавка была наполнена дымомъ, сквозь который тускло виднѣлись огни горѣвшихъ лампъ, люди съ трубкой во рту, играющіе въ карты или въ домино, рабочіе съ обнаженной грудью, голыми руками, испачканными сажей лицами, изъ которыхъ одинъ читалъ громко, а другіе слушали, лежавшее тамъ и сямъ оружіе, два или три спящихъ посѣтителя, которые въ своихъ, популярныхъ въ то время, черныхъ мохнатыхъ спенсерахъ съ высоко поднятыми плечами походили въ этомъ положеніи на спящихъ медвѣдей или собакъ. Войдя въ эту лавку, наши чужеземные посѣтители подошли къ хозяину и указали, что имъ нужно.
   Въ ту минуту, когда имъ отмѣрили вино, какой то человѣкъ, сидѣвшій въ углу, всталъ, приготовляясь уйти. Когда онъ проходилъ мимо миссъ Проссъ, послѣдняя, взглянувъ ему въ лицо, громко вскрикнула и всплеснула руками.
   Все кругомъ моментально поднялось на ноги. Случаи, когда кто ни будь убивалъ другого изъ за несогласія въ мнѣніяхъ, были въ то время самымъ обыкновеннымъ явленіемъ. Всѣ поэтому съ напряженнымъ вниманіемъ смотрѣли, не упалъ ли кто нибудь, но увидѣли только мужчину и женщину, которые во всѣ глаза смотрѣли другъ на друга. Мужчина по наружности своей походилъ на француза и республиканца, а женщина была очевидно англичанка.
   Что говорили разочарованные этимъ событіемъ послѣдователи добраго республиканца древности Брута, хотя они говорили очень громко и энергично, было такъ же мало понятно миссъ Проссъ и ея спутнику, какъ мало понятны были имъ еврейскій и халдейскій языки. Да они ничего и не могли бы слышать, такъ были они поражены неожиданностью. И не одна только миссъ Проссъ была поражена и взволнована, но и мистеръ Кренчеръ -- хотя у него это было вызвано другимъ, повидимому, чувствомъ -- тоже находился въ состояніи величайшаго удивленія.
   -- Въ чемъ дѣло?-- спросилъ человѣкъ, произведшій такое впечатлѣніе на миссъ Проссъ. Говорилъ онъ смущеннымъ, отрывистымъ голосомъ (совсѣмъ тихо) и по англійски.
   -- О, Соломонъ, милый Соломонъ!-- воскликнула миссъ Проссъ, всплескивая снова руками.-- Сколько времени я не видѣла тебя и ничего не слышала о тебѣ, и вдругъ нахожу тебя здѣсь!
   -- Не зови меня Соломономъ! Хочешь что ли моей смерти?-- съ видимымъ испугомъ спросилъ ее человѣкъ.
   -- Братъ, о братъ!-- воскликнула миссъ Проссъ, заливаясь слезами.-- Неужели я была когда нибудь такъ жестока къ тебѣ. что ты предлагаешь мнѣ такой вопросъ?
   -- Придержи свой безпутный языкъ,-- отвѣчалъ ей Соломонъ,-- и выходи лучше, если хочешь говорить со мной. Заплати за вино и выходи. Кто этотъ человѣкъ?
   Миссъ Проссъ покачала головой и, продолжая втихомолку плакать, сказала:
   -- Мистеръ Кренчеръ.
   -- Пусть онъ также выходитъ,-- сказалъ Соломонъ.-- Не принялъ ли онъ меня за привидѣніе?
   Судя по взглядамъ мистера Кренчера, онъ дѣйствительно думалъ это. Онъ не говорилъ ни слова и миссъ Проссъ, изслѣдовавъ сквозь слезы глубину своего ридикюля, уплатила за-вино. Когда она сдѣлала это, Соломонъ повернулся къ послѣдователямъ добраго республиканца древности Брута и объяснилъ имъ въ нѣсколькихъ словахъ на французскомъ языкѣ все, что могло снова востановить среди: нихъ нарушенное спокойствіе.
   -- Теперь,-- сказалъ Соломонъ, когда они вышли и остановились въ самомъ темномъ углу улицы,-- чего ты отъ меня хочешь?
   -- Какъ жестоко со стороны брата, отъ котораго ничто не могло отвратить моей любви,-- воскликнула миссъ Прессъ,-- выказывать такъ мало радости и любви при встрѣчѣ со мной!
   -- Вотъ, получай!-- сказалъ Соломонъ, слегка притрогиваясь губами къ губамъ миссъ Прессъ.-- Довольна ты теперь?
   Миссъ Проссъ покачала головой и продолжала втихомолку плакать.
   -- Если ты думаешь, что удивила меня,-- сказалъ братъ Соломонъ,-- то знай, я нисколько не удивленъ. Я зналъ, что ты здѣсь. Я знаю много людей, которые здѣсь. Если ты не желаешь подвергать меня опасности... а это ты непремѣнно сдѣлаешь... то иди, какъ можно скорѣй, своей дорогой, а мнѣ предоставь идти своей. Я человѣкъ занятой. Я на службѣ.
   -- Мой братъ Соломонъ, англичанинъ,-- воскликнула миссъ Проссъ, глядя на него заплаканными глазами,-- который могъ бы, служа въ своемъ отечествѣ, сдѣлаться однимъ изъ лучшихъ и замѣчательныхъ людей, служитъ вдругъ иностранцамъ! Лучше бы мнѣ видѣть моего дорогого мальчика въ...
   -- Я такъ и зналъ!-- прервалъ ее братъ.-- Я зналъ это!... Ты хочешь моей смерти. Благодаря сестрѣ, меня отнесутъ къ разряду подозрѣваемыхъ. И въ то именно время, когда все такъ удается мнѣ
   -- Да сохранитъ меня милосердое небо!-- воскликнула миссъ Проссъ.-- Я желала бы никогда лучше не видѣть- тебя, милый Соломонъ, котораго я всегда такъ любила, чѣмъ быть причиной твоей смерти. Скажи мнѣ хотя одно ласковое слово, скажи мнѣ, что ты ничего не имѣешь противъ меня и ничто не разъединяетъ насъ, и я не буду больше удерживать тебя.
   Добрая миссъ Проссъ! Можно было подумать, что отчужденіе между ними произошло по ея собственной винѣ. Какъ будто бы мистеру Лорри не было извѣстно еще много лѣтъ тому назадъ, въ тихомъ уголкѣ Сого, что прелестный братецъ растратилъ деньги сестры и бросилъ ее!
   Онъ сказалъ дѣйствительно это ласковое слово, съ несравненно болѣе снисходительнымъ и покровительственнымъ видомъ, чѣмъ имѣлъ право говорить, въ виду своихъ родственныхъ заслугъ и занимаемаго имъ положенія. Въ эту минуту мистеръ Кренчеръ, притронувшись къ его плечу, хриплымъ голосомъ обратился къ нему съ слѣдующимъ страннымъ вопросомъ:
   -- Я хочу сказать... Могу я спросить васъ? Какъ васъ зовутъ, Джонъ Соломонъ или Соломонъ Джонъ?
   Должностное лицо съ испугомъ оглянулось на него, Оно не могло вымолвить ни слова
   -- Говорите же, вы вѣдь должны же это знать!-- сказалъ мистеръ Кренчеръ.-- Джонъ Соломонъ или Соломонъ Джонъ? Она зоветъ васъ Соломономъ... Она сестра ваша и должна это знать. А я знаю, что вы Джонъ, какъ это и вы должны знать. Которое изъ двухъ первое? Къ тому же, если принять во вниманіе фамилію Проссъ.. а вы носили тогда не это имя.
   -- Что вы хотите сказать?
   -- Я собственно не знаю, что я хочу сказать, я никакъ не могу припомнить имени, которое вы носили по ту сторону моря.
   -- Не можете?
   -- Нѣтъ! Но я готовъ поклясться, что имя ваше состояло изъ двухъ слоговъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ?
   -- Да... но другое имя состояло изъ одного слога. Я знаю васъ. Вы были шпіономъ свидѣтелемъ въ Бэйли. Заклинаю васъ именемъ отца лжи, вашего отца,-- скажите какъ звали васъ тогда?
   -- Барсадъ,-- вмѣшался въ разговоръ чей то голосъ.
   -- Вотъ оно, это имя, готовъ прозакладывать тысячу фунтовъ!-- воскликнулъ Джерри.
   Человѣкъ, вмѣшавшійся въ разговоръ, былъ Сидней Картонъ. Онъ держалъ руки назадъ подъ полами своего дорожнаго сюртука и стоялъ подлѣ мистера Пренчера съ такимъ же беззаботнымъ видомъ, съ какимъ стоялъ когда то въ Ольдъ-Бэйли.
   -- Не волнуйтесь, дорогая миссъ Проссъ! Я, къ удивленію мистера Лорри, пріѣхалъ, къ нему вчера вечеромъ; мы рѣшили съ нимъ, что мнѣ лучше не показываться тамъ до тѣхъ поръ, пока не потребуется моя помощь. Я подошелъ сюда, желая поговорить кое о чемъ съ вашимъ братомъ. Я желалъ бы очень, чтобы братъ вашъ нашелъ себѣ занятіе, получше занятій мистера Барсада. Желалъ бы ради васъ, чтобы мистеръ Барсадъ не былъ бы тюремной овцой.
   Словомъ овца тюремщики называли въ то время шпіона. Барсадъ, который былъ и безъ того блѣденъ, сдѣлался еще блѣднѣе и спросилъ его, какъ онъ смѣетъ...
   -- Сейчасъ скажу,-- продолжалъ мистеръ Картонъ.-- Я замѣтилъ васъ, мистеръ Барсадъ, когда часъ или немного болѣе тому назадъ вы выходили изъ Консьержери, а я дѣлалъ видъ, что разсматриваю стѣны. У васъ такое лицо, которое трудно забыть, а я вообще хорошо, запоминаю лица. Я былъ очень заинтересованъ тѣмъ, что вы занимаете теперь такое положеніе и, имѣя причины предполагать,-- это не должно казаться вамъ страннымъ -- что вы причастны ко всѣмъ неудачамъ нашего несчастнаго друга, я отправился вслѣдъ за вами. Я вошелъ въ эту лавку позади васъ и сидѣлъ рядомъ съ вами. Мнѣ не трудно было, на основаніи вашего откровеннаго разговора и разговора вашихъ компаньоновъ, вывести заключеніе, чѣмъ вы занимаетесь. Я вотъ, мистеръ Барсадъ, мало-по-малу то, что я дѣлалъ безъ всякой задней мысли, приняло все болѣе и болѣе опредѣленную форму, и изъ этого у меня составился нѣкоторый планъ.
   -- Какой планъ?-- спросилъ шпіонъ.
   -- Говорить о немъ здѣсь на улицѣ было бы неумѣстно и даже опасно. Если вы будете такъ любезны и удостоите меня нѣсколькими минутами вашего общества, хоть, въ банкѣ Тельсона, напримѣръ?
   -- Вы мнѣ угрожаете?
   -- О! Развѣ я сказалъ это?
   -- Зачѣмъ же я долженъ идти туда?
   -- О, мистеръ Барсадъ! Какъ же я могу сказать, зачѣмъ, если вы не захотите идти?
   -- Вы, я думаю, просто не хотите сказать!-- сказалъ шпіонъ нерѣшительнымъ тономъ.
   -- Да, мистеръ Барсадъ, вы прекрасно поняли меня, именно не хочу.
   Безпечныя манеры мистера Картона, его быстрая сообразительность и спокойствіе оказывали ему несомнѣнную, услугу въ такомъ дѣлѣ, какое онъ задумалъ, и съ такимъ человѣкомъ, какъ Барсадъ. Опытный глазъ его сразу увидѣлъ, что ему нужно дѣлать, чтобы извлечь наибольшую пользу изъ этого.
   -- Такъ вѣдь я и говорилъ,-- сказалъ шпіонъ, съ упрекомъ глядя на свою сестру.-- Если со мной случится какое нибудь несчастье, то въ томъ будешь виновата ты.
   -- Перестаньте, мистеръ Барсадъ,-- воскликнулъ Сидней,-- не надо быть такимъ неблагодарнымъ! Только изъ уваженія къ сестрѣ вашей я желаю самымъ пріятнымъ для васъ образомъ предложить вамъ одинъ маленькій планъ, который мы, надѣюсь, обдѣлаемъ къ общему удовольствію нашему. Пойдете вы со мной въ банкъ?
   -- Я слышалъ, что вы сказали. Да, я пойду.
   -- Предлагаю, прежде всего, привести сестру вашу къ тому дому, гдѣ она живетъ. Позвольте мнѣ вашу руку, миссъ Проссъ! Въ настоящее время вамъ небезопасно ходить одной въ этомъ городѣ, а такъ какъ вашъ провожатый знаетъ также мистера Барсада, то я предлагаю ему слѣдовать за нами къ мистеру Лорри. Всѣ готовы? Идемъ въ такомъ случаѣ.
   Миссъ Проссъ вспомнила только позже и никогда потомъ до конца своей жизни не забывала, что въ ту минуту, когда она взяла подъ руку мистера Сиднея и взглянула ему въ лицо, умоляя его не дѣлать зла брату ея Соломону, онъ съ какимъ то особеннымъ чувствомъ рожалъ ея руку и глаза его засверкали при этомъ такимъ вдохновеніемъ, которое не имѣло рѣшительно ничего общаго съ его всегдашнимъ легкомысліемъ, а напротивъ, придавало его фигурѣ нѣчто возвышенное и одухотворенное. Но въ то время она была слишкомъ занята своимъ братомъ Соломономъ, который такъ мало заслуживалъ ея расположенія, и была положительно неспособна дать себѣ полный отчетъ въ томъ, что она видѣла.
   Простившись съ нею на углу улицы, гдѣ она жила, Картонъ направился къ мистеру Лорри, который всего нѣсколько минутъ тому назадъ вернулся съ прогулки. Джонъ Барсадъ или Соломонъ Проссъ шелъ все время рядомъ съ нимъ.
   Мистеръ Лорри только что кончилъ обѣдать и сидѣлъ на своемъ любимомъ мѣстѣ у камина, гдѣ горѣло два, три полѣна. Быть можетъ среди бѣгающихъ огоньковъ камина онъ видѣлъ изображеніе почтеннаго джентльмена, когда онъ былъ моложе и много лѣтъ тому назадъ сидѣлъ также у камина въ столовой "Royal George", въ Дуврѣ. Онъ повернулъ голову, когда они вошли, и съ удивленіемъ взглянулъ на незнакомаго ему человѣка.
   -- Сэръ, это братъ миссъ Проссъ,-- сказалъ Сидней.-- Мистеръ Барсадъ.
   -- Барсадъ?-- повторилъ старый джентльменъ.-- Барсадъ? У меня соединяется какое то воспоминаніе съ этимъ именемъ и... съ этимъ лицомъ.
   -- Говорилъ я вамъ, что у васъ замѣчательное лицо, мистеръ Барсадъ,-- холодно замѣтилъ Картонъ.-- Садитесь, пожалуйста!
   Усаживась на стулъ, онъ далъ мистеру Лорри желаемое имъ объясненіе, сказавъ ему мрачно:-- "бывшій свидѣтель на судѣ". Мистеръ Лорри тотчасъ же вспомнилъ своего новаго посѣтителя и взглянулъ на него съ нескрываемымъ чувствомъ отвращенія.
   -- Миссъ Прессъ узнала мистера Барсада, какъ любящаго брата, о которомъ вы, вѣроятно, уже слышали,-- сказалъ Сидней,-- и онъ, разумѣется, призналъ родство. Теперь я перехожу къ худымъ новостямъ. Дарнэ снова арестованъ.
   Пораженный этимъ извѣстіемъ, старый джентльменъ воскликнулъ:
   -- Что вы говорите! Я оставилъ его въ полной безопасности и оправданнымъ всего какихъ нибудь два часа тому назадъ! Я только что собирался идти туда.
   -- И все таки онъ арестованъ. Когда это случилось, мистеръ Барсадъ?
   -- Только что, если это случилось.
   -- Лучшаго авторитета, чѣмъ мистеръ Барсадъ, вы не найдете, сэръ!-- сказалъ Сидней.-- Я самъ слышалъ, какъ мистеръ Барсадъ сообщалъ своему другу и товарищу овцѣ, распивая съ нимъ бутылку вина, что арестъ состоялся. Онъ самъ довелъ посланныхъ отъ комитета до воротъ дома и видѣлъ, какъ привратникъ впустилъ ихъ. Не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія, что его арестовали.
   Дѣловой взоръ мистера Лорри сразу прочелъ на лицѣ говорившаго, что не слѣдуетъ терять времени на разговоры объ этомъ. Смущенный этимъ, но чувствуя въ то же время, что въ данный моментъ все можетъ зависитъ отъ его присутствія духа, онъ сдержался и сидѣлъ молча, прислушиваясь внимательно къ разговору.
   -- Будемъ надѣяться,-- сказалъ ему Сидней,-- что имя и вліяніе доктора Манетта будутъ ему поддержкой завтра... Вы говорили, кажется, что его призываютъ въ трибуналъ завтра, мистеръ Барсадъ?
   -- Да, я такъ думаю.
   -- ...Поддержитъ его завтра, какъ и сегодня. А можетъ быть и нѣтъ. Я долженъ признаться вамъ, мистеръ Лорри, что я пораженъ, почему вліяніе доктора Манетта не помѣшало этому аресту?
   -- Онъ, можетъ быть, не предвидѣлъ его,-- отвѣчалъ мистеръ Лорри.
   -- Ото весьма печальное обстоятельство, особенно если мы вспомнимъ, какъ крѣпко онъ привязанъ къ своему зятю.
   -- Да, это правда,-- сказалъ мистеръ Лорри, безпокойно потирая себѣ подбородокъ и такъ же безпокойно поглядывая на Картона.
   -- Коротко говоря,-- сказалъ Сидней,-- теперь до-нельзя отчаянное время, когда затѣваются самыя отчаянныя игры съ самыми отчаянными ставками. Пусть докторъ играетъ на выигрышъ, а я буду играть на проигрышъ. Здѣсь ничья жизнь не цѣнится. Тотъ, кого народъ несетъ сегодня домой, подвергается завтра осужденію. Ставка, на которую я намѣренъ играть въ худшемъ случаѣ, это -- другъ въ тюрьмѣ Консьержери. А другъ, котораго я хочу выиграть для себя, это мистеръ Барсадъ.
   -- Для этого нужны хорошія карты, сэръ,-- сказалъ шпіонъ.
   -- Вотъ сейчасъ мы растасуемъ ихъ и посмотримъ. Мистеръ Лорри, вы знаете мои безобразныя привычки... Дайте мнѣ бутылку водки.
   Бутылку тотчасъ же поставили передъ нимъ. Онъ выпилъ рюмку, выпилъ другую и съ задумчивымъ видомъ отодвинулъ отъ себя бутылку.
   -- Мистеръ Барсадъ,-- сказалъ онъ такимъ тономъ, какъ будто бы дѣйствительно игралъ въ карты,-- овца въ тюрьмахъ, эмиссаръ республиканскихъ комитетовъ, тюремщикъ, узникъ, всегда шпіонъ и тайный доносчикъ, который тѣмъ болѣе цѣнится здѣсь, что онъ англичанинъ, а англичанъ считаютъ здѣсь менѣе склонными на подкупъ и лжесвидѣтельство, чѣмъ французовъ. Но тѣмъ не менѣе начальству своему онъ представился подъ ложнымъ именемъ. Это очень хорошая карта. Мистеръ Барсадъ, который служить теперь французскому республиканскому правительству, служилъ раньше аристократическому англійскому правительству и былъ, слѣдовательно, врагомъ Франціи и свободы. Это превосходная карга. Выводъ въ этомъ кругѣ подозрѣній ясенъ, какъ день: мистеръ Барсадъ, получая плату отъ аристократическаго англійскаго правительства, былъ шпіономъ Питта, лицемѣрнымъ врагомъ республики, вкравшимся въ ея довѣріе, измѣнникомъ и предателемъ, сѣятелемъ зла, о которомъ говорятъ многіе, но виновника котораго трудно найти. Такой карты ничѣмъ не побить. Слѣдите вы за моими картами, мистеръ Барсадъ?
   -- Но я не понимаю вашей игры,-- отвѣчалъ шпіонъ съ нѣкоторымъ безпокойствомъ.
   -- Иду съ туза:-- дѣлаю доносъ на мистера Барсада ближайшему комитету. Взгляните на ваши карты, мистеръ Барсадъ, и посмотрите, что у васъ есть. Не спѣшите.
   Онъ придвинулъ къ себѣ бутылку, налилъ рюмку и выпилъ. Онъ замѣтилъ, что шпіонъ боится, чтобы онъ не опьянѣлъ и въ такомъ состояніи не донесъ бы немедленно на него. Видя это, онъ налилъ еще рюмку и выпилъ.
   -- Посмотрите хорошенько ваши парты, мистеръ Барсадъ! Не спѣшите.
   Карты были гораздо хуже, чѣмъ онъ думалъ. Мистеръ Барсадъ увидѣлъ такія ужасныя карты, о которыхъ мистеръ Сидней Картонъ даже и не подозрѣвалъ. Лишившись въ Англіи почтенной службы своей по причинѣ частыхъ лжесвидѣтельствъ, но не потому, чтобы онъ былъ тамъ не нуженъ -- (мы, англичане, только въ послѣднее время стали хвастаться тѣмъ, что мы выше доносовъ и шпіонства) -- онъ переплылъ Каналъ и поступилъ на службу во Францію: сначала, какъ подстрекатель и шпіонъ, среди своихъ собственныхъ соотечественниковъ, а затѣмъ, какъ подстрекатель и шпіонъ среди мѣстныхъ жителей. При свергнутомъ правительствѣ онъ доносилъ обо всемъ, что дѣлалось въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстья и въ винной лавкѣ Дефаржа; отъ сыскной полиціи онъ получилъ свѣдѣнія о пребываніи въ тюрьмѣ доктора Манетта, его освобожденіи и всей исторіи его жизни, которыя предоставляли ему возможность вступить въ дружескій разговоръ съ Дефаржемъ; онъ пробовалъ завести такой разговоръ съ мадамъ Дефаржъ, но потерпѣлъ неудачу. Онъ всегда вспоминалъ съ страхомъ и дрожью, какъ эта ужасная женщина вязала, разговаривая съ нимъ, и такъ зловѣще посматривая на него. Онъ съ тѣхъ поръ видѣлъ ее на засѣданіи Сентъ-Антуанскаго комитета, видѣлъ, какъ она вытаскивала свои вязаные списки и доносила на людей, жизнь которыхъ поглощалась затѣмъ гильотиной. Онъ зналъ, что человѣкъ его сорта, никогда не можетъ считать себя въ безопасности, что бѣгство немыслимо, что надъ нимъ постоянно виситъ тѣнь сѣкиры, что, не смотря на всѣ увертки его и хитрости, на всѣ старанія доказать свое усердіе въ пользу террора, достаточно одного слова, чтобы погубить его. Разъ на него донесутъ, а болѣе важныхъ причинъ, какъ тѣ, о которыхъ онъ сейчасъ думалъ, и не нужно для этого, то ужасная женщина, много разъ уже на глазахъ его доказавшая свою непреклонность, тотчасъ же вытащитъ свой вязаный списокъ, и всѣ шансы его на жизнь погибнутъ. Прибавьте къ этому, что всѣ люди, занимающіеся шпіонствомъ, бываютъ крайне трусливы, а потому, раскрывъ свои карты, онъ даже поблѣднѣлъ, увидя между ними цѣлый рядъ черныхъ.
   -- Вамъ, повидимому, не особенно нравятся ваши карты?-- сказалъ Сидней съ полнымъ хладнокровіемъ.-- Играете вы?
   -- Я думаю, сэръ,-- сказалъ шпіонъ, обращаясь къ мистеру Лорри съ самымъ лицемѣрнымъ видомъ,-- мнѣ нужно обратиться къ джентльмену вашихъ лѣтъ и вашей доброты и просить васъ указать другому джентльмену, который моложе васъ, что онъ ни при какихъ рѣшительно обстоятельствахъ не можетъ пускать въ ходъ того туза, о которомъ онъ только что говорилъ. Допустимъ, что я шпіонъ и что это дѣйствительно безчестное занятіе,-- хотя вѣдь кому нибудь да нужно заниматься имъ -- но вѣдь джентльменъ этотъ не шпіонъ, такъ зачѣмъ же онъ хочетъ сдѣлаться имъ?
   -- Коли такъ, иду съ туза, мистеръ Барсадъ,-- сказалъ Картонъ, вынимая часы,-- черезъ нѣсколько минутъ, безъ всякихъ зазрѣній совѣсти.
   -- Я надѣялся, джентльмены,-- сказалъ шпіонъ стараясь вовлечь въ разговоръ и мистера Лорри,-- что изъ уваженія къ моей сестрѣ...
   -- Я ничемъ не могъ бы больше выразить своего уваженія вашей сестрѣ, какъ окончательно избавивъ ее отъ такого брата,-- сказалъ Сидней Картонъ.
   -- Вы не можете думать этого, сэръ
   -- Я давно уже рѣшилъ это.
   Шпіонъ, говорившій все время необыкновенно вѣжливо, что противорѣчило его грубой одеждѣ, а также, вѣроятно, и обычному обращенію его, испугался и растерялся передъ непроницаемымъ мистеромъ Картономъ, который былъ всегда загадкой даже для болѣе умныхъ и честныхъ людей. Принявъ прежній видъ человѣка, играющаго въ карты, Сидней Картонъ сказалъ:
   -- А между тѣмъ, когда я подумаю хорошенько, то прихожу къ тому убѣжденію, что у меня есть еще одна хорошая карта. Этотъ другъ и товарищъ-овца, который говорилъ, что пасется въ провинціальныхъ тюрьмахъ, кто онъ такой?
   -- Французъ... вы не знаете его,-- поспѣшно отвѣчалъ шпіонъ.
   -- Французъ? Гм!-- повторилъ Картонъ задумчиво и какъ бы не придавая этому значенія,-- можетъ быть!
   -- Да, увѣряю васъ,-- сказалъ шпіонъ,-- хотя это, собственно, не важно.
   -- Хотя это собственно не важно,-- повторилъ Картонъ машинально по прежнему,-- хотя это не важно... Нѣтъ, не важно... Нѣтъ!... Мнѣ, однако, знакомо это лицо.
   -- Не думаю. Я увѣренъ, что нѣтъ. Это не можетъ быть,-- сказалъ шпіонъ.
   -- Это -- не -- можетъ быть,-- пробормоталъ Сидней, наполняя снова рюмку (къ счастью она была маленькой). Не -- можетъ быть! Говоритъ хорошо по французски.... но... съ иностраннымъ акцентомъ.
   -- Провинціальнымъ,-- поправилъ шпіонъ.
   -- Нѣтъ... иностраннымъ!-- вскрикнулъ Картонъ, ударивъ кулакомъ по столу подъ наитіемъ мысли, которая сразу мелькнула у него въ головѣ.-- Клей! Замаскированъ, но это онъ! Этого человѣка мы видѣли въ Ольдъ-Бэйли!
   -- Вы слишкомъ поторопились, сэръ!-- сказалъ Барсадъ съ улыбкой, причемъ орлиный носъ его еще больше отклонился въ сторону.-- Вы дали мнѣ преимущество надъ вами. Клей (который, я готовъ допустить это, былъ въ то время моимъ партнеромъ) умеръ нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Я былъ подлѣ него во время его послѣдней болѣзни. Его похоронили въ Лондонѣ у церкви Св. Панкратія. Непопулярность его среди собравшейся тогда черни помѣшала мнѣ проводить его останки, но я самъ укладывалъ его тѣло въ гробъ.
   Въ эту минуту мистеръ Лорри съ того мѣста, гдѣ онъ сидѣлъ, увидѣлъ вдругъ замѣчательную тѣнь на стѣнѣ. Осмотрѣвшись, чтобы удостовѣриться въ ея происхожденіи, онъ нашелъ, что она явилась слѣдствіемъ поднявшихся кверху и безъ того уже торчащихъ и жесткихъ волосъ на головѣ мистера Кренчера.
   -- Будемъ благоразумны и справедливы,-- сказалъ шпіонъ.-- Чтобы убѣдить васъ, какъ вы ошибаетесь и какъ неосновательны ваши подозрѣнія, я покажу вамъ свидѣтельство о погребеніи Клея, которое по счастью я всегда ношу у себя въ карманѣ,-- продолжалъ онъ, поспѣшно вынимая его и раскрывая.-- Вотъ оно. О, смотрите, пожалуйста, смотрите! Вы можете взять его въ руки, здѣсь нѣтъ ни малѣйшаго подлога.
   Мистеръ Лорри замѣтилъ, что тѣнь на стѣнѣ удлиннилась и мистеръ Кренчеръ всталъ и выступилъ впередъ. Даже коровы съ кривымъ рогомъ изъ дома, выстроеннаго Джекомъ {Изъ дѣтской сказки, извѣстной въ Англія.}, не могла бы вытянуть больше кверху его волосы, чѣмъ они были вытянуты.
   Незаvѣченный шпіономъ, мистеръ Кренчеръ остановился подлѣ Него и притронулся къ его плечу.
   -- Это былъ Роджеръ Клей,-- сказалъ мистеръ Кренчеръ съ мрачнымъ видомъ.-- Такъ это вы сами укладывали его въ гробъ?
   -- Да, самъ.
   -- Кто же вытянулъ его оттуда?
   Барсадъ откинулся на спинку стула и еле пролепеталъ:
   -- Что вы хотите сказать?
   -- Я хочу сказать,-- сказалъ мистеръ Кренчеръ,-- что его никогда и не было въ гробу. Нѣтъ! Не было! Пусть мнѣ отрубятъ голову, если онъ былъ тамъ!
   Шпіонъ взглянулъ на обоихъ джентльменовъ, оба они съ удивленіемъ смотрѣли на Джерри.
   -- Говорю вамъ,-- пробормоталъ Джерри,-- что вы похоронили гробъ съ камнями для мостовой и землей. Молчите и не говорите мнѣ, что вы похоронили Клея. Тамъ его не было. Я и еще двое другихъ знаютъ это.
   -- Какъ вы это знаете?
   -- Не ваше это дѣло!-- буркнулъ мистеръ Кренчеръ.-- Давно уже собираюсь я расправиться съ вами за ваше безстыдное надувательство честныхъ ремесленниковъ и торговцевъ. Я готовъ сейчасъ ухватить васъ за горло и задушить за полъ-гинеи!
   Мистеръ Картонъ, который, какъ и мистеръ Лорри, былъ пораженъ происшедшемъ, попросилъ мистера Кренчера успокоиться и объясниться.
   -- Въ другое время, сэръ,-- отвѣчалъ онъ уклончиво,-- теперь неудобно объясняться. Я продолжаю настаивать на томъ, что онъ прекрасно знаетъ, что Клея никогда не было въ томъ гробу. Пусть онъ только заикнется, что онъ былъ тамъ и я схвачу его за горло и задушу за полъ-гинеи,-- мистеръ Кренчеръ особенно настаивалъ на этомъ послѣднемъ словѣ,-- или я донесу на него.
   -- Гм! Я вижу здѣсь только,-- сказалъ Картонъ,-- что у меня есть еще одна карта, мистеръ Барсадъ. Вамъ невозможно въ этомъ бѣснующемся Парижѣ, гдѣ весь воздухъ кругомъ пропитанъ подозрѣніемъ, избѣжать доноса въ виду вашихъ отношеній къ другому аристократическому шпіону, который сверхъ того окруженъ таинственнымъ ореоломъ, ибо будучи погребенъ, онъ оказывается вдругъ живымъ. Выходитъ заговоръ въ тюрьмахъ иностранцевъ противъ республики! Серьезная карта, гильотинная, такъ сказать, карта! Вы играете?
   -- Нѣтъ!-- отвѣчалъ шпіонъ.-- Я отказываюсь. Я признаюсь, что мы были такъ непопулярны среди дерзкой черни, что мнѣ пришлось бѣжать изъ Англіи, потому что меня хотѣли утопить, а Клею только съ помощью похоронъ и можно было уѣхать оттуда. Но я считаю положительнымъ чудомъ, что все это извѣстно этому человѣку.
   -- Не стоитъ ломать голову надъ этимъ,-- сказалъ ворчливый мистеръ Кренчеръ.-- Вы и такъ довольно ее поломали въ разговорѣ съ этимъ джентльменомъ. Я еще разъ скажу вамъ,-- и мистеръ Кренчеръ, не будучи въ состояніи удержаться, повторилъ снова свое излюбленное слово -- схвачу за горло и задушу за полъ-гинеи.
   Тюремная овца повернулся къ Сиднею и сказалъ рѣшительнымъ тономъ:
   -- Игра дошла теперь до послѣдней точки. Я долженъ идти на службу, мнѣ нельзя опаздывать. Вы говорили мнѣ о какомъ то предложеніи. Въ чемъ оно заключается? Просить отъ меня многаго никакъ нельзя. Если вы спросите что нибудь, въ чемъ замѣшана моя служба, подвергая при этомъ мою голову опасности, то я готовъ скорѣе подвергнуться риску отказа, чѣмъ согласиться на это. Выборъ мой сдѣланъ. Вы говорили объ отчаяніи. Мы всѣ здѣсь отчаянные. Если я найду выгоднымъ для себя, я также могу донести, да къ тому же разными присягами и клятвами прошибу даже каменныя стѣны, какъ и всякій другой. Говорите, что вамъ нужно отъ меня?
   -- Не очень много. Вы тюремщикъ въ Консьержери?
   -- Говорю вамъ разъ навсегда, что убѣжать оттуда невозможно,-- сказалъ твердо шпіонъ.
   -- Зачѣмъ вы говорите то, о чемъ я васъ не спрашиваю. Вы тюремщикъ въ Консьержери?
   -- Иногда бываю.
   -- И можете быть, когда захотите?
   -- Да, я могу входить и выходить, когда захочу.
   Сидней Картонъ наполнилъ рюмку водкой, медленно вылилъ ее въ каминъ, внимательно слѣдя за каплями, и сказалъ:
   -- До сихъ поръ мы говорили передъ двумя свидѣтелями для того, чтобы качество картъ не осталось тайною между вами и мною. Теперь мы можемъ пройти въ ту темную комнату и поговорить тамъ наединѣ.
   

IX. Игра кончена.

   Когда Сидней Картонъ и тюремная овца удалились въ сосѣднюю темную комнату, гдѣ они говорили такъ тихо, что не было слышно ни единаго звука, мистеръ Лорри взглянулъ на Джерри съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ и недовѣріемъ. Видъ честнаго ремесленника послѣ этого взгляда тоже не внушалъ особеннаго довѣрія; онъ такъ часто переступалъ съ ноги на ногу, что казалось, будто у него ихъ цѣлыхъ пятьдесятъ и онъ хочетъ всѣхъ ихъ перепробовать. Онъ кромѣ того занимался самымъ тщательнымъ изслѣдованіемъ своихъ ногтей; когда же его глаза встрѣчались съ глазами мистера Лорри, у него начинался странный, короткій кашель и онъ закрывался рукой, что, какъ извѣстно, всегда служитъ доказательствомъ отсутствія чистосердечія.
   -- Джерри,-- сказалъ мистеръ Лорри,-- подойдите сюда!
   Мистеръ Кренчеръ двинулся впередъ бокомъ, выставивъ одно плечо впередъ.
   -- Чѣмъ вы занимались, кромѣ ремесла посыльнаго?
   Послѣ нѣкотораго колебанія и пристальнаго взгляда на своего патрона мистеру Кренчеру пришелъ въ голову блистательный отвѣтъ:
   -- Я занимался земледѣліемъ.
   -- Я прихожу къ тому убѣжденію,-- сказалъ мистеръ Лорри, сердито грозя ему пальцемъ,-- что вы пользовались почтеннымъ и знаменитымъ домомъ Тельсоновъ, какъ ширмой, и что вы занимались какимъ то безчестнымъ и постыднымъ ремесломъ. Если я не ошибаюсь, то не разсчитывайте на то, чтобы я защищалъ васъ, когда мы вернемся въ Англію. Если это такъ, не надѣйтесь, что я скрою это. Я не позволю надувать Тельсоновъ.
   -- Надѣюсь, сэръ,-- сказалъ мистеръ Пренчеръ съ замѣшательствомъ,-- что такой джентльменъ, какъ вы, которому я имѣлъ честь служить до сѣдыхъ волосъ, не пожелаетъ сдѣлать зла такому человѣку, какъ я, хотя бы онъ и заслуживалъ этого... Я не говорю, что заслуживаетъ, но если бы заслуживалъ. Да если бы онъ даже сознался, что виноватъ, то и тогда это дѣло надо разсматривать не съ одной только стороны. Потому здѣсь двѣ стороны. Доктора медицины набиваютъ себѣ карманы гинеями, а честный ремесленникъ добываетъ не больше фартинга... да, фартинга! Нѣтъ! не больше полу-фартинга... полу-фартинга! Ни даже четверти фартинга... А они кладутъ деньги въ банкъ Тельсона, а затѣмъ медицинскими глазами своими хитро подмигиваютъ ремесленнику, когда входятъ въ свой экипажъ и когда выходятъ изъ него. Развѣ по вашему это не обманъ Тельсоновъ? Большая честь, пожалуй? А то гусыню пропустятъ, а гуся -- нѣтъ. А тутъ еще мистриссъ Кренчеръ, которая придерживается старыхъ обычаевъ и готова хоть сейчасъ, лишь бы только представился случай, хлопаться на колѣни и молиться!... Одно разореніе, да и только, да, разореніе. Ну, а жены докторовъ развѣ хлопаются?.. Видали вы ихъ за этимъ дѣломъ? А если и хлопаются, то хлопанье ихъ ведетъ къ тому, чтобы было больше паціентовъ... Ну, тогда, разумѣется, одно къ другому и подходитъ. А когда тебѣ приходится имѣть, кромѣ того, дѣло съ гробовщиками, причетниками, пономарями, сторожами (и скряги какія), гдѣ ужъ тутъ получить много, если и получишь что? И какое ужъ тутъ благоденствіе, мистеръ Лорри, когда человѣку такъ мало приходится на долю. Никогда ему не жилось хорошо отъ этого; знай онъ, какъ выкарабкаться ему изъ такого дѣла, онъ бы и выкарабкался.
   -- Фу!-- воскликнулъ мистеръ Лорри, какъ бы смягчившись немного,-- мнѣ и смотрѣть то на васъ тошно стало!
   -- Теперь, вотъ о чемъ я хотѣлъ бы почтительнѣйше просить васъ,-- продолжалъ мистеръ Кренчеръ. Если бы я былъ, напримѣръ, виноватъ, хотя я не говорю этого...
   -- Не кривите вы, ради Бога, душою,-- сказалъ мистеръ Лорри.
   -- Нѣтъ, сэръ, я не кривлю,-- отвѣчалъ мистеръ Кренчеръ, какъ будто бы онъ никогда и не помышлялъ объ этомъ.-- Я не говорилъ только, что это было. Вотъ что я почтительнѣйше хочу предложить вамъ, сэръ! Тамъ на стулѣ, у той двери, сидитъ мой мальчикъ; я воспиталъ и выростилъ его, чтобы онъ сталъ человѣкомъ и могъ бы служить у васъ на посылкахъ и исполнять всѣ ваши порученія до тѣхъ поръ, пока ноги ваши тамъ, гдѣ и голова ваша, пока вы пожелаете. Если это было такъ, хотя я не говорю этого (я не кривлю душою, сэръ!), позвольте этому мальчику занять мѣсто отца, чтобы онъ могъ помогать своей матери; не губите отца этого мальчика... не дѣлайте этого, сэръ!.. Дайте отцу возможность поступить на правильную должность, чтобы онъ могъ загладить то, что онъ дѣлалъ, если это было такъ... чтобы онъ могъ зарывать то, что раньше выкапывалъ, и чтобы всѣ они были въ безопасности. Ботъ, мистеръ Лорри,-- сказалъ мистеръ Кренчеръ, вытирая лобъ рукой въ знакъ того, что онъ кончаетъ свою рѣчь,-- что я хотѣлъ предложить вамъ, сэръ. Человѣкъ не можетъ видѣть тѣхъ ужасовъ, что дѣлаются кругомъ него, и смотрѣть на этихъ людей безъ головы, платы за которыхъ хватитъ развѣ только за ихъ переноску, да и то, пожалуй, врядъ ли... Какъ же послѣ этого не обратиться къ серьезнымъ мыслямъ? Вотъ я и надумалъ сказать вамъ все и открылъ вамъ все, когда могъ бы по прежнему придержать при себѣ.
   -- Да, все это правда,-- сказалъ мистеръ Лорри.-- Не говорите больше ничего. Весьма возможно, что я буду вашимъ доброжелателемъ, если вы раскаятесь и заслужите этого... но, разумѣется, не на словахъ. Я не желаю больше никакихъ разговоровъ.
   Мистеръ Кренчеръ поднесъ кулакъ ко лбу, когда въ комнату вошли Сидней Картонъ и шпіонъ.
   -- До свиданья, мистеръ Барсадъ,-- сказалъ первый,-- условія наши заключены и вамъ нечего опасаться меня.
   Онъ сѣлъ на стулъ у камина противъ мистера Лорри. Когда они остались одни, мистеръ Лорри спросилъ его, какое условіе онъ заключилъ?
   -- Ничего особеннаго... Если дѣла нашего узника примутъ худой оборотъ, онъ устроитъ мнѣ доступъ къ нему.
   Лицо мистера Лорри вытянулось.
   -- Это все, что я могъ сдѣлать,-- сказала. Картонъ.-- Потребуй я большаго, я могъ поставить голову этого человѣка подъ сѣкиру, а онъ говоритъ, что хуже этого и отъ доноса съ нимъ ничего случиться не можетъ. Въ этомъ то и заключается вся слабость нашего положенія. Помощи намъ ждать не откуда.
   -- По доступъ къ нему,-- сказалъ мистеръ Лорри,-- не спасетъ его, если дѣло его передъ трибуналомъ приметъ худой оборотъ
   -- Я и не говорилъ, что спасетъ.
   Глаза мистера Лорри устремились на огонь; привязанность его съ своей любимицѣ и тяжелое разочарованіе по случаю второго ареста совершенно разстроили его; онъ сразу превратился въ старика, убитаго горемъ, и заплакалъ.
   -- Вы добрый человѣкъ и вѣрный другъ,-- сказалъ Картонъ упавшимъ голосомъ.-- Простите мнѣ, что я позволяю себѣ говорить объ этомъ. Я не могъ бы видѣть отца своего плачущимъ и сидѣть беззаботно рядомъ съ нимъ. И будь вы даже моимъ отцомъ, я и тогда не больше теперешняго уважалъ бы ваше горе. Но вы избавлены отъ несчастія быть моимъ отцомъ.
   Хотя слова эти онъ произнесъ обычнымъ ему легкимъ тономъ, въ нихъ, тѣмъ не менѣе, слышалось столько искреннаго чувства и уваженія, что мистеръ Лорри, никогда раньше не видѣвшій его такимъ. былъ совершенно пораженъ. Онъ протянулъ ему руку и мистеръ Картонъ крѣпко пожалъ ее.
   -- Вернемся, однако, къ бѣдному Дарнэ,-- сказалъ Картонъ.-- Не говорите ей о моемъ свиданіи со шпіономъ и о нашемъ условіи. Это вѣдь не поможетъ ей увидѣть его. Она можетъ подумать, что все это было устроено, въ худшемъ случаѣ, только затѣмъ, чтобы онъ могъ упредить казнь самоубійствомъ.
   Мистеръ Лорри не думалъ объ этомъ и бросилъ поспѣшный взглядъ на Картона, чтобы убѣдиться, думалъ ли онъ объ этомъ. Повидимому такъ, потому что онъ отвернулся, избѣгая его взгляда.
   -- Она можетъ подумать много разныхъ вещей,-- сказалъ Картонъ,-- и каждая дума только увеличитъ ея горе. Не говорите ей обо мнѣ. Я говорилъ уже вамъ, когда пріѣхалъ, что лучше будетъ мнѣ не видѣть ее. Я и безъ этого сдѣлаю для нея все, что могу, и прибѣгну ко всѣмъ средствамъ, какія только найду возможными. Вы пойдете къ ней, надѣюсь? Она должна быть въ большомъ отчаяніи сегодня.
   -- Я сейчасъ иду туда.
   -- Радъ этому. Она очень привязана къ вамъ и довѣряетъ вамъ. Какъ она выглядитъ?
   -- Она несчастна и въ большомъ отчаяніи, по прекрасна по прежнему.
   Это былъ странный, печальный звукъ... не то вздохъ, не то сдержанное рыданіе. Мистеръ Лорри невольно взглянулъ на Картона, лицо котораго было повернуто къ огню. Свѣтъ или тѣнь (старый джентльм а Люси.
   -- Да, да, да, я буду осторожна, сказала миссъ Проссъ:-- но я могу сказать между нами: я надѣюсь, подъ видомъ объятій, уже болѣе не станутъ на улицахъ душить табакомъ и лукомъ. Ну, божья коровка, не трогайтесь отъ огня, пока я не вернусь! Берегите мужа, который возвращенъ вамъ, и не сдвигайте вашей хорошенькой головки съ его плеча, пока вы не увидите меня! Могу я сдѣлать одинъ вопросъ доктору Манету, прежде нежели я уйду?
   -- Я полагаю, вы можете себѣ позволить эту свободу, отвѣчалъ докторъ, улыбаясь.
   -- Ради Бога не говорите о свободѣ; довольно съ насъ ея было, сказала миссъ Проссъ.
   -- Тише милая! Опять? Замѣтила ей Люси.
   -- Хорошо, моя сладкая, сказала миссъ Проссъ, кивая ей головою выразительно.-- Рѣчь моя недолга. Я подданная его всемилостивѣйшаго величества короля Георга III. Миссъ Проссъ присѣла, произнося его имя:-- и мое правило таково, попутай ихъ политику, покрой неудачей ихъ мошенническія штуки, на него возлагаемъ мы наши надежды. Боже, храни короля!
   Мистеръ Крёнчеръ, въ припадкѣ вѣрноподданничества, повторилъ съ хрипомъ слова миссъ Проссъ, какъ дьячокъ въ церкви.
   -- Я очень-рада, что вы на столько англичанинъ, хотя мнѣ было бы пріятнѣе, еслибъ вы не простудили вашего горла, сказала миссъ Простъ одобрительно.-- Но вотъ вопросъ, докторъ Манетъ -- эта добрая душа обыкновенно притворялась, будто она легко принимала, что сокрушало ихъ всѣхъ -- есть ли какая-нибудь надежда выбраться намъ изъ этого мѣста?
   -- Я опасаюсь, что еще нѣтъ. Это было бы опасно для Шарля.
   -- Гм, гм! сказала миссъ Проссъ съ притворнымъ веселіемъ, задерживая вздохъ и взглянувъ на золотистые волосы своей милой, освѣщенные огнемъ.-- Въ такомъ случаѣ мы должны взять терпѣніе и ждать -- вотъ и все. Мы должны ждать, бодро поднявъ голову, и пробиваться потихоньку, какъ говаривалъ мой братъ Соломонъ. Ну мистеръ Крёнчеръ! Не трогайтесь же, божья коровка.
   Они ушли, оставивъ Люси и ея мужа, отца и ребенка у свѣтлаго огня. Мистера Лори ожидали сейчасъ назадъ изъ банка. Миссъ Проссъ засвѣтила лампу, но поставила ее въ сторонѣ, въ углу, чтобъ они могли свободно наслаждаться свѣтомъ огня. Маленькая Люси сидѣла возлѣ дѣда, сложивъ свои ручки около его руки; и онъ тихимъ голосомъ, почти шопотомъ началъ ей разсказывать исторію одной великой и могущественной волшебницы, которая открыла стѣну темницы и выпустила заключенника, нѣкогда ей оказавшаго услугу. Все было тихо невозмутимо, и Люси стала спокойнѣе, нежели была прежде.
   -- Что это такое! воскликнула она вдругъ.
   -- Моя милая! сказалъ отецъ, остановивъ свою исторію и взявъ ее за руки:-- владѣй собою. Что это въ какомъ ты разстроенномъ состояніи! Самая малѣйшая вещь пугаетъ тебя, тебя, вѣдь ты дочь твоего отца!
   -- Мнѣ показалось, отецъ, сказала Люси, трепещущимъ голосокъ и измѣнившись въ лицѣ:-- что я слышала шаги по лѣстницѣ.
   -- Мое сердце! лѣстница тиха, какъ смерть.
   Едва произнесъ онъ это слово, какъ раздался ударъ въ дверь.
   -- Отецъ, отецъ! что это можетъ быть? Шарль, скройся! Спасите его!
   -- Дитя мое, сказалъ докторъ, подымаясь и положивъ руки на ея плечо:-- я спасъ его. Что это за слабость, моя милая! Пусти меня къ двери.
   Онъ взялъ лампу въ руку, прошелъ двѣ сосѣднія комнаты и открылъ дверь. Раздалось топаніе ногъ и четыре грубые человѣка, въ красныхъ колпакахъ, вооруженные саблями и пистолетами, вошли въ комнату.
   -- Гражданинъ Эвремондъ, по прозванью Дарнэ, сказалъ первый.
   -- Кому онъ нуженъ? отвѣчалъ Дарнэ.
   -- Мнѣ онъ нуженъ. Намъ онъ нуженъ. Я знаю васъ, Эвремондъ: я васъ видѣлъ сегодня передъ трибуналомъ. Вы опять плѣнникъ республики.
   Всѣ четверо окружили мѣсто, гдѣ онъ стоялъ съ женою и ребенкомъ, прильнувшими къ нему.
   -- Скажите мнѣ: какимъ образомъ и почему я снова сдѣлался плѣнникомъ?
   -- Довольно того, что вы сейчасъ же должны возвратиться въ Консьержри. Васъ требуютъ назавтра.
   Докторъ Манетъ, котораго это посѣщеніе рѣшительно обратило въ камень, стоялъ до-сихъ-поръ неподвижно, какъ статуя, держащая лампу; но когда эти слова были произнесены, онъ поставилъ лампу и, подойдя къ говорившему, взялъ его за воротъ красной шерстяной рубахи и сказалъ:
   -- Вы говорите, вы знаете; но знаете ли вы меня?
   -- Да, я васъ знаю: гражданинъ докторъ.
   -- Мы всѣ васъ знаемъ, гражданинъ докторъ, сказали остальные три.
   Онъ безсмысленно посмотрѣлъ на нихъ и сказалъ тихимъ голосомъ, послѣ нѣкоторой паузы.
   -- Отвѣтите ли вы мнѣ на одинъ вопросъ? Какъ это случилось?
   -- Гражданинъ докторъ, сказалъ первый неохотно: -- на него былъ сдѣланъ доносъ отдѣленію Сент-Антуана. Этотъ гражданинъ, указывая на втораго вошедшаго, изъ Фобура Сент-Антуана.
   Гражданинъ, на котораго указали, кивнулъ головою и прибавилъ:
   -- Онъ обвиненъ Сент-Антуаномъ.
   -- Въ чемъ? спросилъ докторъ.
   -- Гражданинъ докторъ, сказалъ первый попрежнему неохотно: -- не спрашивайте болѣе. Если республика требуетъ отъ васъ жертвъ, то, безъ сомнѣнія, вы, какъ хорошій патріотъ, за счастье почтете принести ихъ. Республика прежде всего. Народъ выше всего. Эвремондъ, намъ некогда.
   -- Одно слово, сказалъ докторъ умоляющимъ голосомъ:-- скажете ли вы мнѣ, кто донесъ на него?
   -- Это противъ правила, отвѣчалъ первый:-- но вы можете спросить его изъ Сент-Антуана.
   Докторъ обратилъ глаза на этого человѣка, который неловко перебиралъ йогами, потягивалъ свою бороду и наконецъ сказалъ:
   -- Гм! Право это противъ закона. Но на него сдѣланъ доносъ, и важный, гражданиномъ и гражданкою Дефоржъ и еще кѣмъ-то другимъ.
   -- Кто этотъ другой?
   -- Вы спрашиваете, гражданинъ докторъ?
   -- Да!
   -- Въ такомъ случаѣ, сказалъ онъ, съ страннымъ взглядомъ:-- вамъ отвѣтятъ завтра. Теперь я нѣмъ!
   

VIII.
Карточная сдача.

   Миссъ Проссъ, пребывшая въ счастливой неизвѣстности о новомъ бѣдствіи, случившемся дома, шла своею дорогою вдоль узкихъ улицъ, перебралась черезъ рѣку по мосту Понт-нёфъ, пересчитывая въ умѣ необходимыя покупки, которыя ей оставалось сдѣлать. Мистеръ Крёнчеръ, съ корзинкою, шелъ возлѣ нея. Оба они посматривали то направо, то налѣво, заглядывая въ лавки, мимо которыхъ проходили, остерегаясь многочисленныхъ сборищъ народа, и сворачивали съ своего пути, чтобъ избѣгнуть встрѣчи съ восторженными группами говоруновъ. Вечеръ былъ сырой и туманная рѣка, неясно отражавшая для глаза блестящіе огни и передававшая уху грубые звуки, представляла рядъ барокъ, въ которыхъ работали кузнецы, дѣлавшіе ружья для арміи республики. Горе человѣку, который сталъ бы шутить съ этою арміею, или получилъ въ ней незаслуженное повышеніе! лучше было бы для него, еслибъ борода никогда не росла у него, потому-что національная бритва ее гладко бы выбрила.
   Закупивъ нѣсколько необходимыхъ вещей и мѣру масла для лампы, миссъ Проссъ вспомнила, что имъ еще нужно было вина. Заглянувъ въ нѣсколько погребковъ, она остановилась у одного подъ вывѣскою "Истинный республиканецъ древности -- Брутъ", недалеко отъ національнаго дворца, когда-то бывшаго Тюильри, котораго внутренность пришлась ей по вкусу; онъ былъ какъ-то поспокойнѣе другихъ подобныхъ ему мѣстъ, мимо которыхъ они прошли; и хотя въ немъ были также красные колпаки, но онъ выглядѣлъ не столь краснымъ, какъ прочіе. Посовѣтовавшись съ мистеромъ Крёнчеромъ и найдя, что онъ былъ того же мнѣнія, миссъ Проссъ отправилась къ истинному республиканцу древности, Бруту, въ сопровожденіи своего кавалера.
   Едва замѣчая огни, погруженные въ атмосферѣ дыма, людей, съ трубками въ зубахъ, игравшихъ засаленными картами и пожелтѣвшими домино, закопченнаго работника съ обнаженною грудью и руками, читавшаго вслухъ газету и другихъ работниковъ, его слушавшихъ, разбросанное оружіе и трехъ или четырехъ заснувшихъ гостей, наклонившись впередъ, которые въ своихъ черныхъ волосатыхъ спензеряхъ, похожи были въ этомъ положеніи на заснувшихъ медвѣдей, или собакъ, оба чужеземные пришельца подошли къ стойкѣ и показали знаками, чего имъ было нужно.
   Между-тѣмъ, какъ отмѣривали имъ вина, одинъ человѣкъ, простившись съ своимъ товарищемъ въ углу, всталъ, собираясь учти. Проходя, онъ встрѣтился лицомъ къ лицу съ миссъ Проссъ; какъ только миссъ Проссъ увидѣла его, она вскрикнула и всплеснула руками.
   Въ одну минуту вся компанія поднялась на ноги. Что кто-нибудь былъ убитъ кѣмъ-нибудь, отстаивавшимъ свое мнѣніе, казалось самымъ обыкновеннымъ явленіемъ. Каждый ожидалъ, что кто-нибудь да упадетъ; но вмѣсто того, всѣ видѣли только мужчину и женщину, стоявшихъ другъ противъ друга, вперивъ глаза; мужчина по наружности былъ французъ и истый республиканецъ; женщина, очевидно, англичанка.
   Что говорили среди обманутаго ожиданія послѣдователи истиннаго республиканца древности Брута -- для миссъ Проссъ и ея покровителя было столько же понятно, какъ еслибъ они объяснялись поеврейски или халдейски, хотя вниманіе ихъ обоихъ было наострено; но тотъ и другая знали только, что это было очень-громко и многословно. Мы должны сказать, что миссъ Проссъ не одна растерялась въ удивленіи и смущеніи, но мистеръ Крёпчеръ также собственно, съ своей стороны, находился въ состояніи совершеннаго изумленія.
   -- Въ чемъ дѣло? сказалъ человѣкъ, который былъ причиною крика миссъ Проссъ, говоря отрывистымъ, сердитымъ, но тихимъ голосомъ и поанглійски.
   -- О, Соломонъ, любезный Соломонъ! завопила снова миссъ Проссъ, всплескивая руками:-- не видавъ васъ, не слышавъ про васъ такое долгое время, гдѣ я нахожу васъ!
   -- Не зовите меня Соломономъ. Что вы, моей смерти желаете? спросилъ человѣкъ потихоньку съ испуганнымъ видомъ.
   -- Братъ, братъ! кричала миссъ Проссъ, заливаясь слезами:-- была ли я когда такъ жестока къ вамъ, что вы дѣлаете мнѣ этотъ ужасный вопросъ.
   -- Такъ держите вашъ проклятый языкъ, сказалъ Соломонъ: -- и выходите вонъ, если хотите говорить со мною. Заплатите за вино и проваливаете. Кто это съ вами?
   Миссъ Проссъ, покачивая своей горькой головушкой на своего неслишкомъ -- любезнаго братца, сказала сквозь слезы:
   -- Мистеръ Крёнчеръ.
   -- Пусть и онъ также уходитъ, сказалъ Соломонъ:-- что онъ, принимаетъ меня за привидѣніе?
   Повидимому мистеръ Крёнчеръ былъ такого мнѣнія, судя по его глазамъ. Онъ не сказалъ ни слова, однакожь, и миссъ Проссъ, порывшись въ своемъ ридикюлѣ, сквозь слезы, съ большимъ затрудненіемъ расплатилась за вино. Соломонъ, между-тѣмъ, обратился къ послѣдователямъ истиннаго республиканца древности Брута и въ короткихъ словахъ передалъ имъ объясненіе пофранцузски, послѣ чего всѣ возвратились на прежнія мѣста, къ прежнимъ занятіямъ.
   -- Ну, сказалъ Соломонъ, остановившись у темнаго угла:-- что вамъ нужно?
   -- Какъ ужасно со стороны брата, отъ котораго ничто не могло отвратить мою любовь! кричала миссъ Проссъ:-- встрѣтить меня такою холодностью и не показать мнѣ ни малѣйшей привязанности!
   -- Вотъ вамъ. Чортъ побери! Вотъ вамъ, сказалъ Соломонъ, чмокнувъ миссъ Проссъ въ губы.-- Довольны вы теперь?
   Миссъ Проссъ только качала головою и плакала молча.
   -- Если вы думаете, что вы меня удивили, сказалъ ея братъ Соломонъ:-- то я нисколько не удивленъ; я зналъ, что вы здѣсь, я знаю большую часть людей, которые здѣсь. Если вы дѣйствительно не желаете подвергнуть мою жизнь опасности, въ чемъ я на половину увѣренъ, то идите своею дорогою какъ-можно-скорѣе и оставьте меня. Мнѣ некогда. Я человѣкъ должностной.
   -- Мой братъ Соломонъ англичанинъ, простонала миссъ Проссъ, поднявъ вверхъ глаза, залитые слезами: -- изъ котораго могъ бы выйдти самый лучшій и величайшій человѣкъ въ его родной странѣ, должностной человѣкъ между иностранцами и еще какими иностранцами! Я бы лучше желала видѣть дорогаго мальчика въ его...
   -- Я говорилъ это! закричалъ братъ, прерывая ее.-- Я зналъ это! Вы хотите теперь моей смерти. Моя собственная сестра сдѣлаетъ меня подозрительнымъ, и именно, когда дѣла мои идутъ успѣшно!
   -- Праведное, милосердое небо, оборони! закричала миссъ Проссъ:-- лучше никогда не видѣть васъ опять, любезный Соломонъ, хотя я всегда любила васъ истинно и буду любить. Скажите мнѣ хотя одно милое слово, скажите, что нѣтъ никакихъ неудовольствій между нами, ничто не отчуждаетъ насъ, и я болѣе не стану васъ удерживать.
   Добрая миссъ Проссъ какъ-будто была виною этого отчужденія, какъ-будто мистеръ Лори не слышалъ, нѣсколько лѣтъ назадъ, въ тихомъ уголку Сого, что это любезный братецъ растратилъ всѣ ея деньги и бросилъ ее!
   Онъ говорилъ, однакожь, ей теперь милое слово, съ гораздо-болѣе ворчливымъ снисхожденіемъ и покровительствомъ, нежели можно было ожидать отъ него, еслибь характеры и положеніе перемѣнились (и такъ всегда бываетъ въ дѣломъ свѣтѣ), какъ вдругъ мистеръ Крёнчеръ, дотронувшись до его плеча, неожиданно предложилъ ему своимъ хриплымъ голосомъ слѣдующій странный вопросъ:
   -- Послушайте! могу ли я попросить васъ объ одномъ одолженіи? Ваше имя Джонъ Соломонъ, или Соломонъ Джонъ?
   Должностное лицо обратилось къ нему подозрительно. До-сихъ-поръ онъ не произносилъ еще ни слова.
   -- Ну! сказалъ мистеръ Крёнчеръ.-- Распоясывайтесь, вы хорошо знаете (чего, между-прочимъ, онъ и самъ не зналъ), Джонъ Соломонъ или Соломонъ Джонъ? Она зоветъ васъ Соломономъ и она должна знать, потому-что она ваша сестра. А я знаю, что вы Джонъ; вамъ это хорошо извѣстно. Которое изъ двухъ именъ одно впереди? И въ разсужденіи фамиліи Проссъ также. Это не была ваша фамилія по ту сторону канала.
   -- Что вы хотите сказать?
   -- Пожалуй, я самъ порядочно не знаю, что я хочу сказать; потому-что я никакъ не могу припомнить, какая была ваша фамилія по ту сторону канала.
   -- Нѣтъ! сказалъ поддразнивая Соломонъ.
   -- Нѣтъ. Но, клянусь, эта была фамилія изъ двухъ слоговъ.
   -- Право?
   -- Да. А фамилія другая была въ одинъ слогъ, Я васъ знаю: вы были шпіономъ, свидѣтелемъ въ Бэлэ. Какъ звали васъ тогда во имя отца лжи, вашего собственнаго отца?
   -- Борсадъ, сказалъ другой голосъ, подхвативъ рѣчь.
   -- Именно такъ, тысячу фунтовъ отвѣчаю! закричалъ Джери.
   Новое лицо, вмѣшавшееся въ разговоръ, былъ Сидней Кортонъ. Онъ держалъ руки позади подъ полами своего дорожнаго сюртука и стоялъ возлѣ мистера Крёнчера такимъ же разгильдяемъ, какимъ онъ показывался въ Олд-Бэлэ.
   -- Не тревожьтесь, моя милая миссъ Проссъ: я вчера вечеромъ пріѣхалъ къ мистеру Лори, къ его удивленію; мы условились, чтобы я не показывался тамъ, пока все не обойдется благополучно, или пока не потребуется моего содѣйствія; и я являюсь, чтобы переговорить съ вашимъ братцемъ. Можно бы пожелать, чтобъ вашъ братъ имѣлъ почище занятіе, нежели мистеръ Борсадъ. Ради васъ я бы желалъ, чтобы мистеръ Борсадъ не былъ тюремною овцою.
   Въ то время между тюремщиками овца была прозвищемъ шпіона: шпіонъ, который былъ безъ того уже блѣденъ, теперь еще болѣе поблѣднѣлъ и спросилъ его, какъ онъ смѣлъ.
   -- Я вамъ долженъ сказать, объявилъ Сидней: я напалъ на васъ, мистеръ Борсадъ, выходя изъ тюрьмы Консьержри, часъ или болѣе тому назадъ. Вашего, лица не забудешь: я хорошо помню лица. Мнѣ показалось страннымъ встрѣтить васъ въ этомъ новомъ положеніи, и имѣя причины, вѣроятно, вамъ извѣстныя, подозрѣвать, что вы несовсѣмъ непричастны бѣдствіямъ нашего друга, теперь очень-несчастнаго, я пошелъ вашей дорогой. Мнѣ нетрудно было заключить изъ вашего откровеннаго разговора и слуховъ, открыто-ходящихъ между вашими восторженниками, каково ваше новое прозваніе. И мало-по-малу мистеръ Борсадъ, то, что я дѣлалъ на-обумъ, приняло форму опредѣленнаго плана.
   -- Какого плана? спросилъ шпіонъ.
   -- Долго и опасно было бы объяснять это на улицѣ. Не можете ли вы сдѣлать мнѣ одолженіе пожаловать со мною на нѣсколько минутъ, хоть, напримѣръ, въ контору банка Тельсоновъ?
   -- Подъ угрозою?
   -- Развѣ я это сказалъ?
   -- Помилуйте! Такъ зачѣмъ же я пойду туда?
   -- Право, мистеръ Борсадъ, я не могу этого сказать, если вы не понимаете.
   -- Я понимаю, что вы не хотите сказать, сэръ? спросилъ шпіонъ нерѣшительно.
   -- Вы понимаете меня очень-хорошо, мистеръ Борсадъ.
   Разгильдяйскія манеры Картона какъ-нельзя-лучше явились въ помощь къ быстротѣ его соображенія и искусству въ этомъ дѣлѣ, которое онъ тайно подготавливалъ въ своемъ умѣ, и съ такимъ человѣкомъ, съ которымъ онъ теперь имѣлъ дѣло. Его опытный глазъ очень-хорошо это видѣлъ и извлекъ отсюда возможную пользу.
   -- Я вамъ говорилъ, сказалъ шпіонъ, бросая полный упрека взглядъ на свою сестру: что если изъ этого выйдетъ какая-нибудь непріятность, то это будетъ ваше дѣло.
   -- Послушайте, послушайте, мистеръ Борсадъ! воскликнулъ Сидней: не будьте неблагодарны. Еслибь не мое уваженіе къ вашей сестрѣ, то я бы далеко не такимъ пріятнымъ образомъ сдѣлалъ вамъ это маленькое предложеніе, которое можетъ послужить къ нашему общему удовольствію. Идете вы со мною въ банкъ?
   -- Послушаю, что вы скажете; да я пойду съ вами.
   -- Я предложу, вопервыхъ, проводить вашу сестру до угла улицы, гдѣ она живетъ. Дайте мнѣ вашу руку, миссъ Проссъ. Это городъ ненадежный въ настоящую пору, чтобъ быть одной на улицѣ; и такъ какъ провожатый вашъ знаетъ мистера Борсада, то я приглашу его вмѣстѣ съ нами къ мистеру Лори. Готовы вы? Пойдемте же!
   Миссъ Проссъ припомнила послѣ и не забывала этого до конца жизни, что когда она сжимала своими руками руку Сиднея и смотрѣла ему въ лицо, умоляя его не вредить Соломону, благородное намѣреніе отзывалось въ его рукѣ и какое-то вдохновеніе оживляло его глаза, которое не только противорѣчило его видимой безпечности, но совершенно перемѣняло и возвышало человѣка. Она слишкомъ была тогда озабочена своими опасеніями за брата, такъ мало-стоившаго ея любви, и дружескими увѣреніями Сиднея, чтобъ обратить вниманіе на то, что она замѣчала.
   -- Они оставили ее на углу улицы и Картонъ повелъ всѣхъ къ мистеру Лори, который жилъ въ нѣсколькихъ минутахъ ходьбы. Джонъ Борсадъ, или Соломонъ Проссъ шелъ возлѣ него.
   Мистеръ Лори только-что кончилъ свой обѣдъ и сидѣлъ передъ каминомъ, въ которомъ весело горѣло нѣсколько полѣньевъ, можетъ -- быть, вызывая въ ихъ пламени изображенія пожилаго джентльмена изъ Тельсоновъ, когда-то смотрѣвшаго, много лѣтъ тому назадъ, на раскаленные уголья въ гостиницѣ Рональ Джоржъ въ Дуврѣ; онъ повернулъ голову, когда они вошли и съ удивленіемъ взглянулъ на незнакомца
   -- Братъ миссъ Проссъ, сэръ, сказалъ Сидней:-- мистеръ Борсадъ!
   -- Борсадъ? повторилъ старый джентльменъ: -- Борсадъ? И имя и лицо мнѣ знакомы.
   -- Я говорилъ вамъ, что у васъ замѣчательное лицо, мистеръ Борсадъ, замѣтилъ Картонъ хладнокровно.-- Прошу садиться.
   Онъ взялъ стулъ и навелъ мистера Лори на необходимую связь обстоятельствъ, замѣтивъ угрюмо: -- свидѣтель при томъ процесѣ, помните?
   Мистеръ Лори вспомнилъ сейчасъ же и посмотрѣлъ на своего новаго посѣтителя съ нецеремоннымъ видомъ отвращенія.
   -- Миссъ Проссъ узнала въ мистерѣ Борсадѣ своего любезнаго брата, о которомъ вы слышали, сказалъ Сидней: -- и онъ призналъ родство. Я перейду теперь къ худшимъ новостямъ. Дарнэ опять арестовали.
   Пораженный изумленіемъ, старый джентльменъ воскликнулъ:
   -- Что вы мнѣ говорите! Я оставилъ его на свободѣ и въ совершенной безопасности два часа назадъ, и я хотѣлъ идти къ нему.
   -- И, несмотря на все это, онъ арестованъ.
   -- Когда это случилось мистеръ Борсадъ?
   -- Сейчасъ, если это случилось.
   -- Мистеръ Борсадъ въ этомъ случаѣ лучшій авторитетъ, сэръ, сказалъ Сидней: -- и я слышалъ, какъ мистеръ Борсадъ передавалъ своему другу и собрату, овцѣ, за бутылкою вина, что арестъ воспослѣдовалъ. Онъ оставилъ посланныхъ у воротъ; онъ видѣлъ, какъ привратникъ впустилъ ихъ. Нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что онъ снова взятъ.
   Дѣловой взглядъ мистера Лори прочелъ на лицѣ говорившаго, что толковать объ этомъ было бы потерею времени. Смущенный, но вполнѣ чувствуя, что многое могло зависѣть отъ присутствія духа, онъ совладѣлъ съ собою и сталъ внимателенъ.
   -- Теперь я надѣюсь, сказалъ ему Сидней: -- что имя и вліяніе доктора Манета можетъ его выручить завтра. Вы говорили, мистеръ Борсадъ, что его завтра позовутъ передъ трибуналъ?
   -- Да, я полагаю такъ.
   -- Выручатъ его завтра, какъ и сегодня. Но, можетъ быть и иначе. Признаюсь, мистеръ Лори, моя увѣренность поколебалась, видя, что докторъ Манетъ не имѣлъ силы предупредить этотъ арестъ.
   -- Онъ не могъ не знать объ этомъ, сказалъ мистеръ Лори.
   -- Но это самое обстоятельство и должно тревожить, если мы вспомнимъ, какъ онъ тѣсно соединенъ съ своимъ зятемъ.
   -- Справедливо, сознался мистеръ Лори, нетвердою рукою держась за подбородокъ, и смотря смущенными глазами на Картона.
   -- Короче, сказалъ Сидней: -- время теперь отчаянное, когда люди ведутъ отчаянную игру за отчаянные куши. Пусть докторъ ведетъ свою игру на выигрышъ; я стану играть на проигрышъ. Сегодня васъ несутъ въ тріумфѣ домой, завтра васъ могутъ осудить. Нѣтъ жизни, которую бы стоило здѣсь купить. Теперь я рѣшился, при самыхъ худшихъ обстоятельствахъ, играть на друга въ Консьержри. И другъ, котораго я намѣренъ себѣ выиграть, мистеръ Борсадъ.
   -- Ну, вамъ нужны хорошія карты, сэръ, сказалъ шпіонъ.
   -- Я раскину ихъ сейчасъ и посмотрю, что у меня на рукахъ Мистеръ Лори, вы знаете, что я скотина; дайте мнѣ, прошу васъ, водки.
   Передъ нимъ поставили водку; онъ выпилъ одну рюмку, выпилъ другую рюмку и задумчиво отодвинулъ бутылку прочь.
   -- Мистеръ Борсадъ, продолжалъ онъ, какъ-будто въ-самомъ-дѣлѣ смотрѣлъ на карты: -- овца тюремная, эмиссаръ республиканскихъ комитетовъ, поперемѣнно то тюремный сторожъ, то заключенникъ, вѣчный шпіонъ и тайный доносчикъ, какъ англичанинъ, особенно драгоцѣнной, потому-что англичанина менѣе станутъ подозрѣвать въ ложномъ свидѣтельствѣ, нежели француза -- является къ своимъ старшимъ подъ ложнымъ именемъ. Это очень-хорошая карта. Мистеръ Борсадъ, состоящій теперь на службѣ республиканскаго правительства Франціи, прежде былъ употребленъ англійскимъ аристократическимъ правительствомъ, врагомъ Франціи и свободы. Это отличная карта. Ясно, какъ день, въ этой странѣ подозрительности, что мистеръ Борсадъ до-сихъ-поръ еще на жалованьи англійскаго правительства, шпіонъ Питта, вѣроломный врагъ республики, котораго она пригрѣла у себя за пазухою, англійскій измѣнникъ, виновникъ всего зла, о которомъ такъ много говоритъ и которое такъ трудно открыть Этой карты не побить. Вы слѣдили за моею игрою, мистеръ Борсадъ?
   -- Не понимаю вашей игры, отвѣчалъ шпіонъ безпокойно.
   -- Я иду съ туза. Доносъ на мистеръ Борсада въ ближайшій коммитетъ. Посмотрите на вашу сдачу, мистеръ Борсадъ, что у васъ на рукахъ. Не торопитесь.
   Онъ пододвинулъ бутылку, налилъ другую рюмку и выпилъ. Онъ видѣлъ, шпіонъ боялся, чтобъ онъ не напился и съ-пьяна не донесъ на него сейчасъ же. Замѣтивъ это, онъ налилъ и выпилъ еще другую рюмку.
   -- Мистеръ Борсадъ, хорошенько посмотрите на вашу сдачу. Не спѣшите.
   Сдача была бѣднѣе, нежели онъ самъ подозрѣвалъ; мистеръ Борсадъ видѣлъ въ ней такія проигрышныя карты, о которыхъ Сидней Картонъ даже ничего не зналъ. Лишившись своего почтеннаго занятія въ Англіи, по причинѣ частаго неудачнаго лжесвидѣтельства, не потому, чтобъ въ немъ тамъ не было нужды -- англичане съ очень-недавняго времени стали хвастаться превосходствомъ своей публичности надъ таинственностью и шпіонствомъ -- онъ переѣхалъ черезъ каналъ и принялъ подобную же должность во Франціи: сначала какъ искуситель и подслушивальщикъ между своими соотечественниками, потомъ какъ искуситель и подслушивальщикъ между туземцами. Онъ зналъ, что при ниспровергнутомъ правительствѣ онъ былъ шпіономъ въ кварталѣ свитаго Антонія и въ кабакѣ Дефоржа, получилъ отъ бдительной полиціи свѣдѣнія о заключеніи доктора Манета, его освобожденіи и исторіи, которыя послужили ему, чтобъ завести разговоръ съ Дефоржами; пробовалъ ихъ надъ мадамъ Дефоржъ и рѣшительно оборвался. Онъ всегда припоминалъ со страхомъ и трепетомъ, что эта ужасная женщина вязала, когда онъ говорилъ съ нею, и смотрѣла на это зловѣщимъ глазомъ, между-тѣмъ, какъ ея пальцы шевелили спицами. Онъ видѣлъ ее потомъ въ отдѣленіи Сент-Антуана, гдѣ она предъявляла свои вязаныя сѣтки и доносила на людей, которыхъ жизнь всенепремѣнно подсѣкала гильйотина. Онъ зналъ, какъ всѣ, кто были заняты подобно ему, что никогда онъ не былъ въ совершенной безопасности; что бѣгство было невозможно; что постоянно надъ нимъ висѣлъ топоръ и что, несмотря на всевозможныя мошенничества и продѣлки въ пользу господствующаго террора, одно слово могло его обрушить на него. Если донесутъ на него и по такому важному поводу, какъ ему представляли теперь, то онъ предвидѣлъ, эта ужасная женщина, которой непреклонный характеръ ему былъ хорошо извѣстенъ, предъявитъ противъ него роковой списокъ и уничтожитъ его послѣднюю надежду на жизнь. Кромѣ-того. что обыкновенно всѣ люди потаенные бываютъ очень-пугливы, здѣсь, конечно, было противъ него довольно картъ темной масти и игрокъ помертвѣлъ, когда онъ раскинулъ ихъ.
   -- Вы, кажется, недовольны своею сдачею, сказалъ Сидней съ величайшимъ хладнокровіемъ.-- Играете вы?
   -- Я думаю, сэръ, сказалъ шпіонъ самымъ подлѣйшимъ тономъ, обращаясь къ мистеру Лори:-- я могу попросить джентльмена вашихъ лѣтъ, такой извѣстной доброты, представить на видъ этому джентльмену, который гораздо-моложе васъ, прилично ли ему въ его положеніи, при какихъ бы ни было обстоятельствахъ, играть этого туза, о которомъ онъ сейчасъ говорилъ. Я допускаю, что я шпіонъ, что это считается безчестнымъ занятіемъ, хотя кто-нибудь да долженъ принять его на себя; но этотъ джентльменъ не шпіонъ, зачѣмъ же ему унижать себя до такой степени?
   -- Я играю туза, мистеръ Борсадъ, сказалъ Картонъ, отвѣчая ему за себя и смотря на часы: -- безъ всякой совѣстливости и черезъ нѣсколько минутъ.
   -- Я надѣялся, джентльмены, сказалъ шпіонъ, все-таки стараясь затянуть мистера Лори въ разговоръ: -- что уваженіе ваше къ моей сестрѣ...
   -- Я лучше не могъ бы засвидѣтельствовать моего уваженія къ вашей сестрѣ, какъ окончательно избавивъ отъ такого брата, сказалъ Сидней Картонъ.
   -- Вы этого не думаете, сэръ?
   -- Я совершенно рѣшился на это.
   Вѣжливыя манеры шпіона, такъ странно противорѣчившія, его грубой одеждѣ и, вѣроятно, его обыкновенному тону, оборвались передъ загадочнымъ поведеніемъ Картона, который былъ тайною для людей поумнѣе и почестнѣе его, и онъ рѣшительно растерялся, между-тѣмъ, какъ онъ путался. Картонъ сказалъ, снова принимая на себя видъ, будто онъ разсматриваетъ карты:
   -- Теперь мнѣ представляется, что у меня на рукахъ еще одна хорошая карта, которой я еще не считалъ. Этотъ другъ и собратъ овца, который про себя говорилъ, что онъ пасется въ провинціальныхъ тюрьмахъ, кто таковъ онъ?
   -- Французъ. Вы его не знаете; сказалъ шпіонъ поспѣшно.
   -- Французъ. Гм? повторилъ Картонъ, раздумывая и. повидимому, не обращая на него вниманіе, хотя онъ отозвался его же словомъ.-- Пожалуй, можетъ-быть, и французъ.
   -- Французъ, увѣряю васъ, сказалъ шпіонъ:-- хотя въ этомъ нѣтъ никакой важности.
   -- Хотя въ этомъ нѣтъ никакой важности, повторилъ Картонъ точно такъ же механически:-- хотя въ этомъ нѣтъ никакой важности. Нѣтъ въ этомъ никакой важности. Нѣтъ. Однакожь, лицо мнѣ знакомо.
   -- Я не думаю. Я увѣренъ, нѣтъ. Быть не можетъ, сказалъ шпіонъ.
   -- Быть не можетъ, пробормоталъ Сидней Картонъ, какъ-будто припоминая нѣчто и наполняя снова свою рюмку, которая, по счастью, была мала: -- быть не можетъ! Говорилъ хорошо пофранцузски. Мнѣ слышалось, однакожь, какъ иностранецъ.
   -- Какъ уроженецъ провинціи, сказалъ шпіонъ.
   -- Нѣтъ. Какъ иностранецъ! крикнулъ Картонъ, ударивъ ладонью по столу, какъ-будто умъ его озарился новымъ свѣтомъ.-- Кляй! переодѣтый, но тотъ же самый человѣкъ. Этотъ человѣкъ былъ передъ нами въ Олд-Бэлэ.
   -- Теперь вы слишкомъ-поспѣшны, сказалъ Борсадъ съ улыбкою, отъ которой его орлиный носъ покосился на одну сторону: -- здѣсь вы рѣшительно даете мнѣ преимущество надъ вами. Кляй (который я допускаю послѣ такого продолжительнаго времени, былъ моимъ товарищемъ) умеръ нѣсколько лѣтъ назадъ. Я самъ ухаживалъ за нимъ въ его послѣдней болѣзни. Онъ похороненъ въ Лондонѣ, въ церкви св. Панкратія, на поляхъ. Его такъ ненавидѣла подлая чернь въ то время, что я не могъ слѣдовать за похоронами; но я самъ положилъ его въ гробъ.
   Здѣсь мистеръ Лори замѣтилъ съ своего мѣста тѣнь лѣшаго на стѣнѣ. Слѣдя за нею, онъ нашелъ, что ее бросали внезапно дыбомъ поднявшіеся и безъ того щетинистые волосы головы мистера Крёнчера.
   -- Будемъ разсудительны, сказалъ шпіонъ:-- и будемъ справедливы. Чтобы доказать вамъ, какъ вы ошибаетесь, какъ неосновательны ваши предположенія, я вамъ представлю свидѣтельство о погребеніи Кляя, которое я случайно положилъ въ свой бумажникъ (поспѣшно онъ вынулъ его и раскрылъ) -- еще тогда же. Вотъ оно, посмотрите на него, посмотрите на него! Вы можете его взять въ руки, оно нефальшивое.
   Здѣсь мистеръ Лори замѣтилъ:-- тѣнь на стѣнѣ вытянулась и мистеръ Крёнчеръ всталъ и вышелъ впередъ. Волосы его не могли бы торчать прямѣе, еслибъ даже въ эту минуту ихъ причесала корова съ кривыми рогами изъ дома, выстроеннаго Джакомъ {Домъ, выстроенный Джакомъ -- англійская дѣтская побасёнка. Прим. перев.}.
   Незамѣчаемый шпіономъ, мистеръ Крёнчеръ, стоялъ возлѣ него и прикоснулся къ его плечу, какъ полицейскій съ того свѣта.
   -- Такъ этого Роджера Кляя, милостивый государь, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, съ нѣмымъ, желѣзнымъ взглядомъ:-- вы положили въ гробъ?
   -- Да.
   -- Кто же его вынулъ?
   Борсадъ прислонился къ спинкѣ своего стула и пробормоталъ:
   -- Что вы хотите сказать?
   -- Я говорю, сказалъ мистеръ Крёнчеръ:-- что его тамъ никогда не было. Нѣтъ, не онъ! Пусть мою голову снимутъ, если онъ былъ когда-нибудь тамъ.
   Шпіонъ посмотрѣлъ на двухъ джентльменовъ; оба они въ невыразимомъ удивленіи глядѣли на Джери.
   -- Я говорю вамъ, сказалъ Джери:-- вы похоронили камни и землю въ этомъ гробѣ. Мнѣ не говорите, что вы похоронили въ немъ Кляя. Это былъ чистый обманъ. Я да двое другихъ про то знаютъ.
   -- Какъ вы это знаете?
   -- Вамъ что до этого? проворчалъ мистеръ Крёнчеръ: -- я давно на васъ точу зубы за ваше безстыдное надуванье честныхъ ремесленниковъ. Вотъ ухвачу васъ за горло да и придушу за полгинеи.
   Сидней Картонъ, который вмѣстѣ съ мистеромъ Лори растерялся въ удивленіи при такомъ неожиданномъ оборотѣ дѣла, попросилъ теперь мистера Крёнчера умѣрить свои порывы и объясниться.
   -- Въ другое время, сэръ, отвѣчалъ онъ уклончиво:-- настоящее время неудобно для такихъ объясненій. За что я стою и что онъ очень хорошо знаетъ -- Кляя никогда не было въ томъ гробѣ. Пусть онъ скажетъ еще разъ, что онъ тамъ былъ, и не успѣетъ произнести даже и слова въ одинъ слогъ, какъ я ухвачу его за горло и придушу за полгинеи. Мистеръ Крёнчеръ твердо держался этой цѣны:-- или я пойду и донесу на него.
   -- Гмъ! я вижу одно, сказалъ Картонъ:-- я держу еще другую карту, мистеръ Борсадъ. Невозможно въ этомъ бѣснующемся Парижѣ, въ атмосферѣ, пропитанной подозрѣніемъ, пережить вамъ нашъ доносъ, когда вы съ сношеніемъ съ другимъ аристократическимъ шпіономъ, котораго прошедшая жизнь такова же, какъ и ваша, и который, кромѣ того, окруженъ еще таинственностью притворной смерти и оживленія! Заговоръ въ тюрьмахъ, составленный иностранцемъ противъ республики. Карта серьёзная: эта карта прямо ведетъ подъ гильйотину! Играете -- вы?
   -- Нѣтъ! отвѣчалъ шпіонъ. Бросаю. Сознаюсь, мы были такъ ненавидимы разъяренною чернью, что я убѣжалъ изъ Англіи, чтобы меня тамъ не утопили; а Кляя до того преслѣдовали, что его можно было еще вывезти только при помощи притворныхъ похоронъ. Хотя, какъ этотъ человѣкъ знаетъ объ этомъ, для меня это рѣшительное чудо.
   -- Не ломайте вашей головы объ этомъ человѣкѣ, отвѣчалъ сварливый мистеръ Кренчеръ:-- для васъ довольно заботы прислушаться къ этому джентльмену. И посмотрите! еще одно слово... Мистеръ Кренчеръ не могъ удержаться, чтобы еще не повторить своего великодушнаго предложенія:-- вотъ схвачу за горло и придушу за полгинеи.
   Тюремная овца обратилась отъ него къ Сиднею Картону и сказала съ большею рѣшительностью:
   -- Дѣло пришло къ развязкѣ. Скоро мнѣ надобно идти на службу; я не могу просрочить времени. Вы сказали мнѣ, что у васъ есть предложеніе; какое оно? Теперь, безполезно требовать отъ меня слишкомъ-много. Потребуйте отъ меня чего-нибудь, что бъ подвергало мою голову лишней опасности и я скорѣе ввѣрю мою жизнь вѣроятности отказа, нежели согласія. Короче, я сдѣлаю мой выборъ. Вы говорили объ отчаяніи. Мы всѣ здѣсь люди отчаянные. Припомните! я могу донести на васъ, если найду то выгоднымъ; и мои клятвы и увѣренія проведутъ меня черезъ каменныя стѣны; то же могутъ сдѣлать и другіе. Теперь, чего вамъ нужно отъ меня?
   -- Немногаго. Вы сторожъ въ Консьержи?
   -- Я говорю вамъ разъ навсегда: побѣгъ невозможенъ, сказалъ шпіонъ твердо.
   -- Зачѣмъ вы мнѣ говорите то, о чемъ я васъ не спрашивалъ? Вы сторожъ въ Консьержри?
   -- Да, иногда.
   -- Вы можете имъ быть, когда хотите?
   -- Я могу входить и выходить, когда хочу.
   Сидней Картонъ налилъ другую рюмку водки, медленно вылилъ въ каминъ, слѣдя за каплями: она вытекла вся до капли, и онъ сказалъ, вставая:
   -- До-сихъ-поръ мы говорили передъ этими двумя, чтобъ и они видѣли достоинство нашихъ картъ. Пойдемте теперь въ эту темную комнату и перемолвимся послѣднимъ словомъ наединѣ.
   

IX.
Игра съиграна.

   Между-тѣмъ, какъ Сидней Картонъ и тюремная овца оставались въ сосѣдней темной комнатѣ, разговаривая такъ тихо, что ни одного звука не было слышно, мистеръ Лори посматривалъ на Джери очень-сомнительно и недовѣрчиво. Честный ремесленникъ выдерживалъ этотъ взглядъ съ такимъ видомъ, который также не внушалъ особеннаго довѣрія. Онъ безпрестанно мѣнялъ ногу, на которой стоялъ, какъ-будто у него было съ полсотни этихъ необходимыхъ членовъ и онъ пробовалъ всѣ. Онъ разглядывалъ свои ногти съ очень сомнительнымъ вниманіемъ; и всякій разъ, когда его глаза встрѣчали взоры мистера Лори, у него подымался отрывистый кашель и онъ принужденъ былъ зажимать его рукою, а это, какъ извѣстно, рѣдко указываетъ на совершенно-открытый характеръ.
   -- Джери, сказалъ мистеръ Лори: -- пожалуйте сюда.
   Мистеръ Крёнчеръ подошелъ бокомъ, выставляя одно плечо впередъ.
   -- Какое было ваше занятіе кромѣ разсыльнаго?
   Послѣ нѣкотораго размышленія, сопровождаемаго пристальнымъ взглядомъ на своего патрона, мистеръ Крёнчеръ напалъ на свѣтлую идею и отвѣчалъ:
   -- Земледѣліе.
   -- Мнѣ приходитъ на мысль, сказалъ мистеръ Лори, сердито грозя на него пальцемъ: -- что вы сдѣлали себѣ изъ достопочтеннаго и великаго дома Тельсоновъ ширму, чтобъ свободнѣе заниматься какимъ-нибудь противозаконнымъ и безчестнымъ ремесломъ. Если это правда, то не ожидайте, чтобъ я покровительствовалъ вамъ, когда вы вернетесь назадъ, въ Англію. Если это правда, то не ожидайте, чтобъ я сохранилъ вашу тайну. Я не позволю обманывать Тельсоновъ.
   -- Я надѣюсь, сэръ, началъ свое оправданіе пристыженный мистеръ Крёнчеръ: -- что джентльменъ, какъ вы, для котораго я имѣлъ честь до сѣдыхъ волосъ исправлять различныя порученія, дважды подумаетъ, прежде нежели станетъ вредить мнѣ, еслибы даже и было такъ, а не говорю, что это есть такъ, но еслибъ даже и было такъ. И въ разсужденіи, что еслибъ это и было такъ, то даже и тогда зачѣмъ складывать все на одну сторону. Нѣтъ, здѣсь двѣ стороны. И теперь найдутся доктора медицины, загребающіе себѣ гинеи, гдѣ честный ремесленникъ едва фартингъ {Фартингъ -- самая мелкая монета, около копейки серебромъ.} подыметъ -- фартингъ! нѣтъ, едва-ли полуфартингъ, да едва-ли еще и четвертую его долю; а они заваливаютъ своими складами Телісоновъ, да подмигиваютъ лукаво на этого ремесленника, садясь въ свои кареты, а! пожалуй и это обманъ для Тельсоновъ. Какъ же иначе? Какова подливка для гуся, такова и для гусыни. А вотъ еще мистрисъ Крёнчеръ съ своими земными поклонами на мое разоренье, какъ это было въ прежнее время въ старой Англіи и какъ будетъ завтра же, подайте только ей поводъ. А жены докторовъ медицины, небось, поклоновъ не кладутъ -- не таковскія; а если и кладутъ, такъ чтобъ больше было больныхъ. А какъ же одному быть безъ другой? А гробовщики, дьячки, могильщики, караульные (и какой скряжный весь этотъ народъ!), человѣкъ много съ этимъ не добудетъ, еслибъ это и было такъ; и если добудетъ какую малость этотъ человѣкъ, то никогда это не пойдетъ ему въ прокъ, мистеръ Лори. Никакого добра не получалъ онъ отсюда; все время хотѣлъ онъ развязаться съ этимъ дѣломъ, знай онъ только, какъ выпутаться, разъ принявшись за него -- даже, еслибъ и было такъ!
   -- Уфь! закричалъ мистеръ Лори, смягчаясь, однакожь.-- Мнѣ страшно смотрѣть на васъ.
   -- Теперь я предложу вамъ всепокорнѣйше, сэръ, продолжалъ мистеръ Крёнчеръ:-- даже еслибъ это и было такъ, но я не говорю, что оно есть такъ.
   -- Не вилять! сказалъ мистеръ Лори.
   -- Нѣтъ, я не стану вилять, сэръ, отвѣчалъ мистеръ Крёнчеръ, какъ-будто это ему никогда не приходило на мысль и не выходило надѣлѣ.-- Но я не говорю, что оно есть такъ. Вотъ, что я предложу вамъ, сэръ, всепокорнѣйше. На томъ табуретѣ, у той заставы сидитъ мой мальчишка. Я воспиталъ его и растилъ, чтобъ вышелъ изъ него человѣкъ, который будетъ у васъ на побѣгушкахъ и посылкахъ и исправитъ вамъ всѣ порученія, если такова будетъ ваша воля. Еслибъ это было такъ -- но я не говорю, что оно такъ и есть (я вамъ вилять не стану, сэръ) -- то позвольте этому мальчишкѣ занять мѣсто своего отца и быть дѣлайте этого, сэръ, и дайте отцу поступить въ настоящую должность копателей и загладить все, что онъ выкопалъ -- еслибъ это было такъ -- подпорою своей матери. Не выводите наружу отца этого мальчишки, не закапывая ихъ съ твердою волею и въ полной увѣренности, что на будущее время они будутъ цѣлы. Вотъ мистеръ Лори, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, отирая рукою лобъ и какъ бы указывая этимъ, что онъ дошелъ до конца своей рѣчи -- что я всепочтительно предлагаю вамъ, сэръ. Можно ли смотрѣть на ужасы, совершающіеся вокругъ въ разсужденіи съубъектовъ безъ головъ въ такомъ изобиліи, что, пожалуй, цѣна ихъ и переноски не стоитъ, и не обратиться къ серьёзнымъ мыслямъ. И эти-то мысли, еслибъ это и было такъ, заставляютъ меня просить васъ, чтобъ вы подумали о томъ, что я вамъ сказалъ теперь. Я вамъ всю душу раскрылъ, когда могъ бы еще утаиться.
   -- По-крайней-мѣрѣ это правда, сказалъ мистеръ Лори.-- Теперь ни слова болѣе объ этомъ. Можетъ-быть, я еще останусь вашимъ другомъ, если вы этого заслуживаете и раскаиваетесь на-самомъ-дѣлѣ, а не только на словахъ. Словъ мнѣ болѣе ненужно.
   Мистеръ Крёнчеръ приложилъ цѣлый кулакъ ко лбу, когда Сидней Картонъ и шпіонъ возвратились изъ темной комнаты.
   -- Прощайте, мистеръ Борсадъ, сказалъ первый:-- наши условія сдѣланы, вамъ нечего опасаться меня.
   Онъ сѣлъ на стулъ противъ мистера Лори. Когда они остались одни, мистеръ Лори спросилъ, что успѣлъ онъ сдѣлать?
   -- Немного. Если заключеннику не посчастливится, я обезпечилъ еще доступъ къ нему.
   Лицо мистера Лори омрачилось.
   -- Это все, что я могъ сдѣлать, сказалъ Картонъ. Предлагать слишкомъ-много, значило бы подвести голову этого человѣка подъ топоръ, и, какъ онъ говоритъ самъ, хуже съ нимъ ничего не можетъ случиться, если даже донести на него. Очевидно, здѣсь была слабость нашего положенія. Помочь этому нельзя.
   -- Но доступъ къ нему, сказалъ мистеръ Лори: -- если дѣло худо кончится передъ трибуналомъ, не спасетъ его.
   -- Я этого никогда и не говорилъ.
   Глаза мистера Лори постепенно искали огня; его симпатія къ дорогой ему Люси, тяжелое разочарованіе послѣ втораго ареста мало-помалу ослабили его; онъ былъ теперь ужь старый человѣкъ, удрученный заботами въ послѣднее время, и слезы его полились.
   -- Вы добрый человѣкъ и истинный другъ: -- сказалъ Картонъ измѣнившимся голосомъ.-- Простите мнѣ, если я замѣчаю, что вы разстроены. Я не могъ бы смотрѣть, какъ плачетъ мой отецъ и сидѣть равнодушно. А я уважаю ваше горе столько же, какъ еслибъ вы были мой отецъ. Слава Богу, вы по-крайней-мѣрѣ избавлены отъ этого несчастья.
   Хотя онъ сказалъ послѣднія слова своимъ обыкновеннымъ тономъ, но въ этомъ тонѣ было столько истиннаго чувства и уваженія, что мистеръ Лори, никогда незнавшей его съ лучшей стороны, былъ совершенно къ этому не приготовленъ. Онъ протянулъ руку, и Картонъ нѣжно пожалъ ее.
   -- Возвратимся къ бѣдному Дарнэ, сказалъ Картонъ.-- Не говорите ей объ этой сценѣ и о нашемъ распоряженіи: оно не дастъ ей возможности увидѣть его; она можетъ подумать: это устроено, чтобъ, при самомъ худшемъ оборотѣ, предупредить его о приговорѣ.
   Это мистеру Лори не приходило въ голову и онъ посмотрѣлъ на Картона, чтобъ убѣдиться, было ли это у него на умѣ. Повидимому оно было: онъ отвѣтилъ взглядомъ и очевидно понялъ его.
   -- Она можетъ вздумать тысячу вещей, сказалъ онъ: -- и каждая изъ нихъ только прибавитъ ея горе. Не говорите ей обо о мнѣ. Я вамъ говорилъ, когда я пріѣхалъ, лучше мнѣ ея не видать. Я и безъ того могу протянуть мою руку, чтобъ оказать ничтожную помощь, которая только выпадетъ на мою долю. Я надѣюсь, вы идете къ ней? Она должна быть очень-грустна сегодня вечеромъ.
   -- Я иду сейчасъ.
   -- Я радъ этому. Она чувствуетъ такую привязанность къ вамъ, такую увѣренность въ васъ. Какъ она выглядитъ?
   -- Тосклива, несчастна, но очень-хороша.
   -- Ахъ!...
   Это былъ продолжительный, грустный звукъ, какъ вздохъ, какъ стонъ почти; онъ привлекъ вниманіе мистера Лори на лицо Картона, которое было обращено къ огню. Свѣтъ или тѣнь (старый джентльменъ не могъ различить) быстро пробѣжали по немъ, какъ иногда мы замѣчаемъ мимолетную перемѣну на скатѣ холма въ бурный, но ясный день; и онъ приподнялъ ногу, чтобъ отодвинуть назадъ одно изъ горѣвшихъ полѣньевъ, выпавшее впередъ. Онъ былъ одѣтъ въ бѣлый верховый сюртукъ я ботфорты, тогда въ большой модѣ, и пламя, почти прикасавшееся къ свѣтлой одеждѣ, придавало ему особенную блѣдность, при его длинныхъ каштановыхъ волосахъ, нерасчесанныхъ, висѣвшихъ въ безпорядкѣ. Его невниманіе къ огню было довольно-очевидно, и мистеръ Лори замѣтилъ ему это; сапогъ его еще опирался ея горѣвшую головешку, когда она переломилась подъ тяжестью его ноги.
   -- Я забылъ про него, сказалъ объ.
   Глаза мистера Лори опять обратились на его лицо. Смотря на истасканный видъ, обезображивавшій его черты, отъ природы прекрасныя, и живо сохраняя въ своемъ умѣ выраженіе лицъ заключенниковъ, онъ вдругъ припомнилъ это выраженіе.
   -- А ваши обязанности здѣсь приблизились къ концу, сэръ? сказалъ Картонъ, обращаясь къ нему.
   -- Да; какъ я говорилъ вамъ вчера вечеромъ, когда Люси пришла такъ неожиданно. Я наконецъ сдѣлалъ все, что возможно было здѣсь сдѣлать. Я надѣялся оставить ихъ въ совершенной безопасности и выѣхать тогда изъ Парижа. Я получилъ свой пропускъ; и приготовился уже ѣхать.
   Оба замолчали.
   -- Жизнь ваша представляется вамъ продолжительною, когда вы оглядываетесь назадъ, сэръ? сказалъ Картонъ задумчиво.
   -- Мнѣ семьдесятъ-восьмой годъ.
   -- Всю вашу жизнь вы были полезны, постоянно и серьёзно заняты; вамъ довѣряли; васъ уважали; вы себя высоко поставили!
   -- Я былъ дѣловымъ человѣкомъ съ-тѣхъ-поръ, какъ я сталъ человѣкомъ. Право, я могу сказать, что еще какъ мальчишка я былъ уже дѣловой человѣкъ.
   -- Посмотрите, какое мѣсто вы занимаете въ семьдесятъ-восемь лѣтъ! Сколько людей почувствуютъ, что васъ нѣтъ, когда вы ихъ оставите!
   -- Я одинокій, старый холостякъ, отвѣчалъ мистеръ Лори, покачивая головою:-- нѣкому плакать обо мнѣ.
   -- Какъ вы можете это говорить? Развѣ она не будетъ плакать о васъ, или ея ребенокъ?
   -- Да, да, благодарю Бога. Я не думалъ о томъ хорошенько, что говорилъ.
   -- Да, за это можно благодарить Бога -- не такъ ли?
   -- Конечно, конечно.
   -- Еслибъ вы могли сказать по правдѣ вашему одинокому сердцу въ этотъ вечеръ: я не обезпечилъ себѣ ни чьей любви и привязанности, благодарности или уваженія; я не привлекъ къ себѣ ничьего сердца; я ничего не сдѣлалъ добраго, или полезнаго, за что бъ стоило меня вспомнить, то ваши семдесятъ-восемь лѣтъ не отозвались ли бы вамъ семидесятью-восьмью проклятіями -- не такъ ли?
   -- Вы говорите справедливо, мистеръ Картонъ, я полагаю такъ.
   Сидней повернулъ глаза опять на огонь и, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, сказалъ:
   -- Я бы хотѣлъ спросить васъ, ваше дѣтство представляется ли вамъ очень отдаленнымъ? Представляются ли вамъ дни, когда вы сидѣли на колѣняхъ вашей матери очень, очень -- давно прошедшими?
   Вызванный этимъ нѣжнымъ тономъ, мистеръ Лори отвѣчалъ:
   -- Да, двадцать лѣтъ назадъ, это было такъ; но теперь, въ мои годы это иначе. Я двигаюсь какъ-будто по кругу, и чѣмъ ближе и ближе подхожу я къ концу, тѣмъ яснѣе подымается передо мною начало. Это сглаживаетъ, пріуготовляетъ переходъ. Мое сердце живо чувствуетъ теперь воспоминанія, давно-заснувшія, о моей молодой матери-красавицѣ (а я такой старикъ!), многій впечатлѣнія прежнихъ дней, когда міръ не представлялся намъ въ своей полной дѣйствительности, когда мои недостатки еще не укоренялись во мнѣ.
   -- Я понимаю это чувство, воскликнулъ Картонъ, покраснѣвъ.-- И вамъ лучше о;ъ него?
   -- Надѣюсь.
   Картонъ прекратилъ здѣсь разговоръ и всталъ, чтобъ помочь ему надѣть сюртукъ.
   -- Но вы, сказалъ мистеръ Лори, обращаясь къ той же тэмѣ: -- вы молоды.
   -- Да, сказалъ Картонъ:-- я не старъ, но моя молодость никогда не сулила старости Довольно обо мнѣ.
   -- И обо мнѣ также, сказалъ мистеръ Лори.-- Вы уходите?
   -- Я пройдусь съ вами до ея воротъ. Вы знаете мои безпокойный и бродяжническій характеръ. Не безпокойтесь обо мнѣ, если я долго протаскаюсь но улицамъ. Завтра я явлюсь. Пойдете вы завтра въ судъ?
   -- Да, къ несчастью.
   -- Я буду тамъ также, но какъ одинъ изъ зрителей. Мой шпіонъ найдетъ для меня мѣсто. Дайте мнѣ вашу руку, сэръ.
   Мистеръ Лори взялъ его подъ-руку и оба они сошли по лѣстницѣ и отправились по улицамъ. Чрезъ нѣсколько минутъ они достигли мѣсто-назначенія мистера Лори. Картонъ оставилъ его здѣсь, но медлилъ еще въ нѣкоторомъ разстояніи и вернулся опять къ калиткѣ, когда она закрылась, и прикоснулся къ ней. Онъ слышалъ, что она ходила къ тюрьмѣ каждый день.
   "Она выходила отсюда" сказалъ онъ, осматриваясь вокругъ себя, "поворачивала этою дорогою, часто ступала по этимъ камнямъ. Пойду по ея шагамъ".
   Было десять часовъ вечера, когда онъ остановился передъ тюрьмою ла-Форсъ, гдѣ она стаивала сотни разъ. Малорослый пильщикъ заперъ свою лавочку и курилъ трубку у двери.
   -- Добрая ночь, гражданинъ, сказалъ Сидней Картонъ, остановившись передъ нимъ, потому-что человѣкъ смотрѣлъ на него съ любопытствомъ.
   -- Добрая ночь, гражданинъ.
   -- Каково идетъ республика?
   -- Гильйотина, вы разумѣете? Нехудо. Шестьдесятъ три сегодня. Скоро мы дойдемъ до сотни. Самсонъ и его люди иногда жалуются на усталость. Ха-ха-ха! Какой чудакъ этотъ Самсонъ. Вотъ-такъ цирюльникъ!
   -- Часто ходите вы смотрѣть, какъ онъ...
   -- Брѣетъ? Постоянно каждый день. Что за цырюльникъ! Видѣли вы его за работою?
   -- Никогда.
   -- Подите, посмотрите, какъ выпадетъ хорошая партія. Представьте себѣ, гражданинъ, онъ отбрилъ сегодня шестидесяти-трехъ меньше чѣмъ въ двѣ трубки! меньше чѣмъ въ двѣ трубки -- честное слово!
   Ухмыляющійся человѣчекъ выставилъ трубку, которую онъ курилъ, чтобъ объяснить, какъ онъ мѣрилъ быстроту палача. Картонъ чувствовалъ такое непреодолимое желаніе прихлопнуть его, что онъ повернулъ прочь.
   -- Но вы не англичанинъ, сказалъ пильщикъ: -- хоть и одѣты поанглійски.
   -- Да, сказалъ Картонъ, остановившись и отвѣчая ему черезъ плечо.
   -- Вы говорите, какъ французъ.
   -- Я старый студентъ здѣсь.
   -- А, совершенный французъ! Добрая ночь, англичанинъ.
   -- Добрая ночь, гражданинъ.
   -- Но подите посмотрѣть на этого уморительнаго пса, продолжалъ настойчиво человѣчекъ.-- Да возьмите трубку съ собою!
   Сидней прошелъ нѣсколько шаговъ и остановился посерединѣ улицы, водъ блиставшимъ фонаремъ, и принялся писать карандашомъ на лоскуткѣ бумаги. Потомъ, пройдя рѣшительнымъ шагомъ нѣсколько темныхъ и грязныхъ улицъ -- грязнѣе обыкновеннаго, потому-что во времена террора лучшія улицы оставались нечищенными -- какъ человѣкъ, хорошо-помнившій свою дорогу, онъ остановился возлѣ аптеки. Самъ хозяинъ запиралъ ее своими руками; это была маленькая, темная кривая лавчонка въ кривой, подгорной улицѣ, которую держалъ маленькій, грязный, искривленный человѣкъ.
   Пожелавъ доброй ночи также этому гражданину, который встрѣтилъ его за прилавкомъ, онъ положилъ передъ нимъ лоскутокъ бумаги.
   Аптекарь слегка присвистнулъ, прочтя его.
   Сидней Картонъ не обращалъ вниманія, и аптекарь сказалъ:
   -- Для васъ, гражданинъ?
   -- Для меня.
   -- Будьте осторожны, держите ихъ отдѣльно, гражданинъ. Вы знаете, какія могутъ быть послѣдствія, если ихъ смѣшать?
   -- Совершенно.
   Онъ приготовилъ маленькіе свертки и подалъ ихъ ему. Картонъ положилъ ихъ, одинъ за однимъ, въ грудной карманъ своего нижняго сюртука, отсчиталъ ему деньги за нихъ и вышелъ, не торопясь, изъ лавки.
   "Нечего болѣе дѣлать" -- сказалъ онъ, взглянувъ на луну "до завтра. Спать я не могу".
   Онъ произнесъ слова эти вслухъ, подъ быстро-несшимися облаками, не своимъ безпечнымъ тономъ, но въ немъ не отзывалось также и гордаго пренебреженія. Это былъ рѣшительный тонъ уставшаго человѣка, который долго блуждалъ, боролся, сбился съ пути и наконецъ вышелъ на свою дорогу и увидѣлъ конецъ.
   Давно, когда онъ еще былъ извѣстенъ между своими ранниками-сверстниками, какъ юноша много-обѣщавшій, онъ проводилъ своего отца въ могилу. Его мать умерла нѣсколько лѣтъ прежде. Торжественныя слова, которыя были читаны надъ могилою его отца, поднялись теперь въ его памяти, когда онъ проходилъ по темнымъ улицамъ, между мрачными тѣнями, и мѣсяцъ, облака высоко носились надъ нимъ.
   "Азъ есмь воскресеніе и животъ" глаголетъ Господь: "вѣруяй въ мя, аще и умретъ, оживетъ. И всякъ живый и вѣруяй въ мя не умретъ во вѣки".
   Нетрудно было прослѣдить цѣпь идей, вызвавшихъ эти слова, какъ старый заржавленный якорь изъ глубины морской, въ этомъ городѣ, подъ царствомъ топора, среди ночной тишины, среди естественнаго сожалѣнія о шестидесяти-трехъ, въ этотъ день подвергнувшихся казни, о завтрашнихъ жертвахъ, ожидавшихъ своей участи въ темницахъ, и о послѣ послѣ-завтрашнихъ. Онъ не искалъ ихъ, онъ только повторялъ ихъ, идя впередъ.
   Полный торжественнаго участія къ освѣщеннымъ окнамъ, за которыми люди собирались ко сну, чтобъ забыть на нѣсколько спокойныхъ часовъ окружавшіе ихъ ужасы, къ шпилямъ церквей, гдѣ болѣе уже не приносили молитвъ -- переворотъ народный такъ далеко зашелъ на пути самоуничтоженія со времени поповъ-обманщиковъ, грабителей, прелюбодѣевъ -- къ отдаленнымъ кладбищамъ, предоставленнымъ, какъ было написано на воротахъ для вѣчнаго сна, къ тюрьмамъ, набитымъ заключенниками, къ улицамъ, наконецъ, вдоль которыхъ катились шестьдесятъ-три на встрѣчу смерти, сдѣлавшейся до-того обыкновенной, такъ матеріальной, то вся эта работа гильйотины не оставила въ народѣ ни одной печальной повѣсти о безпокойномъ привидѣніи -- полный торжественнаго участія въ жизни и смерти въ этомъ городѣ располагавшемся къ короткой ночной паузѣ послѣ бѣснованія, Сидней Картонъ перешелъ черезъ Сену опять въ освѣщенныя улицы.
   На улицахъ было немного экипажей, потому-что подозрѣвали тѣхъ, кто ѣздилъ въ тихъ; а дворянство прятало свою голову подъ красными колпаками, обувалось въ тяжелые башмаки и ходило пѣшкомъ. Но театры были всѣ наполнены, и народъ, весело болтая, расходился изъ нихъ но домамъ. У дверей одного театра стояла маленькая дѣвочка съ матерью, высматривавшая, какъ перейти черезъ улицу въ грязь. Картонъ перенесъ ребенка, и прежде нежели она отняла свою робкую ручку отъ его шеи, онъ попросилъ ее поцаловать.
   "Азъ есмь воскресеніе и животъ, глаголетъ Господь: вѣруяй въмя, аще и умретъ оживетъ: и всякъ живый и вѣруяй въ мя не умретъ во вѣки".
   Теперь, когда улицы успокоились и ночь приходила, слова эти отзывались на эхо его шаговъ и наполняли воздухъ. Твердо и совершенно спокойно повторялъ онъ ихъ иногда себѣ, ходя; но онъ постоянно ихъ слышалъ.
   Ночь проходила; и когда онъ стоялъ на мосту, прислушиваясь къ водѣ, отбивавшейся о набережную парижскаго острова, гдѣ луна ярко освѣщала живописную группу домовъ и собора, показался холодный день, выглядѣвшій, какъ лицо покойника, на горизонтѣ. Потомъ ночь съ своимъ мѣсяцемъ и звѣздами стала блѣднѣть и исчезла, и на минуту казалось, будто вся природа была предана во власть смерти.
   Но великолѣпное солнце, восходя, снова прозвучало эти слова, преслѣдовавшія его всю ночь, прямо его сердцу своими длинными, блестящими лучами. И когда онъ смотрѣлъ на нихъ, съ благоговѣніемъ прикрывъ глаза, ему представился мостъ свѣта, перекинутый черезъ воздухъ между нимъ и солнцемъ, подъ которымъ рѣка искрилась внизу.
   Сильное теченіе, быстрое, глубокое, неизмѣнное, казалось ему роднымъ товарищемъ среди утренней тишины. Онъ зашелъ вдоль рѣки далеко отъ жилищъ и, пригрѣтый солнечнымъ свѣтомъ, заснулъ на берегу. Когда онъ проснулся и поднялся за боги, объ медлилъ еще нѣсколько времени, смотря на водоворотъ, безъ цѣли кружившійся, пока теченіе не поглотило его и не унесло въ море. "Какъ и меня!"
   "Лодка съ парусомъ нѣжнаго цвѣта поблекшаго листа показалась потомъ въ виду, проплыла мимо и скрылась Когда тихій слѣдъ ея исчезъ въ водѣ, молитва, вырвавшаяся изъ глубины сердца о милосердомъ отпущеніи его несчастной слѣпоты и прегрѣшеній, закончилась словами: "Азъ семь воскресеніе и животъ..."
   Когда онъ вернулся назадъ, мистеръ Лори уже ушелъ. Легко было угадать, куда ушелъ добрый старикъ. Сидней Картонъ выпилъ чашку кофе, съѣлъ кусокъ хлѣба, умылся, переодѣлся, чтобъ освѣжиться и отправился въ судъ.
   Въ судѣ было необыкновенное движеніе, и ропотъ, когда паршивая овца, отъ которой многіе отшатнулись съ ужасомъ, пропихнула его въ темный уголъ между толпой. Мистеръ Лори былъ тамъ; докторъ Манетъ былъ тамъ. Она была тамъ и сидѣла возлѣ своего отца.
   Когда привели ея мужа, она бросила на него взглядъ столь ободрительный, столь подкрѣпляющій, столь полный восторженной любви и нѣжнаго состраданія, но и столь неустрашимый, что здоровая кровь бросилась ему въ лицо, глаза просвѣтлѣли и сердце оживилось. Еслибъ кто-нибудь сталъ замѣчать вліяніе этого взгляда на Сиднея Картона, то онъ нашелъ бы совершенно то же самое дѣйствіе.
   Въ этомъ несправедливомъ трибуналѣ соблюдалось мало судейскихъ порядковъ, чтобъ даже доставить обвиненному возможность высказаться. Подобная революція была бы невозможна, еслибъ первоначально всѣ законы, формы и церемоніи не были употреблены во зло до такой степени, что народная мстительность бросила ихъ на вѣтеръ.
   Глаза каждаго обращались на присяжныхъ. Тѣ же отчаянные патріоты, добрые республиканцы, какъ и вчера, третьяго-дня, какъ и завтра и послѣзавтра. Между ними былъ особенно замѣтенъ одинъ жадный человѣкъ, съ ненасытнымъ лицомъ, безпрестанно-проводившій пальцами по губамъ, котораго появленіе доставило большее удовольствіе зрителямъ. Кровожадный присяжный, выглядѣвшій каннибаломъ, Жакъ третій, изъ Сент-Антуана. Всѣ присяжные были точно борзыя собаки, призванныя судить оленя.
   Глаза всѣхъ обратились потомъ на пятерыхъ судей и общественнаго прокурора. Нѣтъ и признака милостиваго снисхожденія сегодня и въ этомъ концѣ: здѣсь думаютъ только объ одномъ убійствѣ. Глаза каждаго искали теперь другихъ глазъ въ толпѣ и сверкали одобрительно; и головы кивали другъ на друга и потомъ вытянулись впередъ съ напряженнымъ вниманіемъ.
   "Шарль Эвремондъ, по прозванію Дарнэ. Освобожденъ вчера. Обвиненъ вторично и задержанъ вчера. Обвиненіе передано ему вчерашній вечеръ. Подозрѣвается по доносу, какъ врагъ республики, аристократъ, одинъ изъ семьи тирановъ, одинъ изъ племени изгнанныхъ, которые пользовались своими уничтоженными преимуществами на подлое утѣсненіе народа; Шарль Эвремондъ, по прозванію Дарнэ, въ силу таковаго изгнанія мертвъ передъ лицомъ закона."
   Такъ передавалъ въ короткихъ или еще кратчайшихъ словахъ общественный прокуроръ.
   Президентъ спросилъ: былъ ли сдѣланъ доносъ на обвиняемаго открыто или секретно.
   -- Открыто, президентъ.
   -- Кѣмъ?
   -- Тремя голосами: Эрнестъ Дефоржъ, виноторговецъ Сент-Антуана.
   -- Хорошо.
   -- Тереза Дефоржъ, его жена.
   -- Хорошо.
   -- Александръ Манетъ, докторъ.
   Страшный шумъ поднялся въ судѣ и посреди его докторъ Манетъ, блѣдный, дрожащій, поднялся съ своего мѣста.
   -- Президентъ, я протестую передъ вами, что это обманъ и подлогъ. Вы знаете, что обвиненный -- мужъ моей дочери. Моя дочь и всѣ, кто дорогъ ей, для меня дороже моей жизни. Кто? гдѣ ложный заговорщикъ, который говоритъ, что я доношу на мужа моего ребенка?
   -- Гражданинъ Манетъ, тише! Неповиновеніе власти этого трибунала васъ самихъ поставляетъ внѣ закона. Что дороже для васъ жизни, вы говорите, конечно, для хорошаго гражданина ничто не можетъ быть дороже республики.
   Громкія рукоплесканія встрѣтили этотъ упрекъ. Президентъ позвонилъ въ колокольчикъ и продолжалъ:
   -- Еслибъ республика потребовала отъ васъ въ жертву даже ваше дитя, то и тогда вашъ долгъ жертвовать имъ. Слушайте, что будетъ слѣдовать, между-тѣмъ молчите!
   Яростныя рукоплесканія поднялись снова. Докторъ Манетъ сѣлъ, посмотрѣвъ вокругъ, Его губы дрожали; дочь прижалась къ нему крѣпче. Ненасытный человѣкъ между присяжными потеръ руки и поднесъ привычную руку ко рту.
   Дефоржа вызвали, когда судъ успокоился и была возможность его выслушать; онъ быстро передалъ исторію заключенія, какъ онъ былъ мальчикомъ въ услуженіи у доктора, какъ его освободили, въ какомъ онъ былъ положеніи, когда его освободили и отдали ему. Потомъ послѣдовалъ короткій допросъ; потому-что судъ торопился съ своимъ дѣломъ.
   -- Вы оказали добрыя услуги, гражданинъ, при взятіи Бастиліи?
   -- Я полагаю такъ.
   Здѣсь раздраженная женщина завизжала изъ толпы:
   -- Вы были тамъ однимъ изъ достойнѣйшихъ патріотовъ. Зачѣмъ скрываться? Вы были тамъ пушкаремъ въ этотъ день, вы были между первыми, которые вошли въ эту проклятую крѣпость, когда она пала. Патріоты! я говорю правду.
   Это была Мщеніе, которая такимъ-образомъ, среди жаркихъ одобреній аудіенціи, помогала судопроизводству. Президентъ позвонилъ въ колокольчикъ. Мщенье, разгоряченная одобреніями, завизжала:
   -- Плевать хочу на этотъ колокольчикъ!
   Послѣ чего она также получила выговоръ.
   -- Объявите трибуналу, что въ этотъ день вы дѣлали внутри Бастилія, гражданинъ?
   -- Я зналъ, сказалъ Дефоржъ, посмотрѣвъ внизъ на свою жену, которая стояла у ступенекъ возвышенія, гдѣ онъ находился, пристально глядя на него:-- я зналъ, что этотъ заключенникъ, о которомъ я говорю, былъ посаженъ въ тайникѣ Сѣверной башни, за нумеромъ сто-пятымъ. Я зналъ это отъ него самого. Онъ самъ не признавалъ другаго имени, какъ сто-пять, Сѣверная башня, когда онъ шилъ у меня башмаки. Работая за моею пушкою въ этотъ день, я рѣшился, когда крѣпость будетъ взята, осмотрѣть этотъ тайникъ. Мы взяли крѣпость. Я отправляюсь въ тайникъ съ товарищемъ-гражданиномъ, который сидитъ между присяжными, по указанію тюремщика. Я тщательно осматриваю ее. Въ каминѣ, подъ камнемъ, который былъ вынутъ и задѣланъ, я нахожу исписанную бумагу. Вотъ эта бумага. Я счелъ обязанностью разсмотрѣть другіе образцы писанья доктора Манета. Это писано рукою доктора Манета. Я вручаю эту бумагу, писанную рукою доктора Манета, президенту.
   -- Прочитать!
   Среди мертвой тишины, между-тѣмъ, какъ подсудимый узникъ съ любовью глядѣлъ на свою жену, жена поперемѣнно обращала взоры то на него, то на отца, докторъ Манетъ устремилъ глаза на чтеца. Мадамъ Дефоржъ не спускала глазъ съ заключенника; Дефоржъ не спускалъ глазъ съ своей торжествующей жены, и глаза всѣхъ впились въ доктора, который никого изъ нихъ не видѣлъ. Было читано слѣдующее:
   

X.
Тѣнь овеществляется.

   " Я, Александръ Манетъ, несчастный докторъ, уроженецъ Бове, и послѣ имѣвшій свое пребываніе въ Парижѣ, пишу эту горестную исторію въ моей печальной кельи, въ Бастиліи, въ послѣднемъ мѣсяцѣ 1767 года. Я пишу урывками, при всевозможныхъ затрудненіяхъ. Я намѣренъ скрыть этотъ документъ въ стѣнкѣ камина, гдѣ я съ большимъ трудомъ успѣлъ устроить для него потаенное мѣсто. Какая-нибудь соболѣзнующая рука, можетъ-быть, найдетъ его, когда я и моя скорбь обратятся въ прахъ".
   "Эти слова писаны заржавленнымъ, желѣзнымъ остріемъ, которое обмакиваю въ сажу и уголь, разведенные кровью, въ послѣднемъ мѣсяцѣ десятаго года моего заключенія. Надежда навсегда покинула мое сердце. Я знаю, по ужаснымъ признакамъ, которые я замѣтилъ въ себѣ, что мой умъ скоро измѣнитъ мнѣ; но я торжественно объявляю, что въ настоящее время я вполнѣ владѣю моими способностями, что моя память свѣжа и обстоятельна, и что я пишу истину и готовъ отвѣчать за эти мои послѣднія слова, все-равно будутъ ли они прочитаны людьми или нѣтъ, передъ престоломъ предвѣчнаго судьи.
   "Въ одну облачную, но лунную ночь, въ третью недѣлю декабря (кажется, два дцать-втораго числа) 1757 года, я гулялъ въ уединенной части набережной Сены, чтобъ освѣжиться на морозномъ воздухѣ, на разстояніи часа ходьбы отъ моей квартиры, находившейся въ улицѣ Медицинской Коллегіи, какъ вдругъ карета быстро пронеслась мимо меня. Я посторонился, чтобъ дать ей проѣхать, опасаясь быть задавленнымъ; голова высунулась изъ окошка и голосъ приказалъ кучеру остановиться.
   "Карета остановилась, какъ только кучеръ успѣлъ сдержать лошадей, и тотъ же голосъ назвалъ меня по имени. Я отвѣтилъ. Карета была далеко впереди, такъ-что два господина имѣли время открыть ея дверцы и выйдти изъ нея, прежде нежели я поравнялся съ нею. Я замѣтилъ, что оба они были закутаны въ плаща и, повидимому, старались скрыть свои лица; я замѣтилъ также, какъ они стояли другъ возлѣ друга у дверей кареты, что оба они были моихъ лѣтъ, или немного моложе, и очень похожи одинъ на другаго по росту, манерамъ, голосу я, сколько я могъ различить тогда, даже и по лицу,
   -- Вы докторъ Манетъ? сказалъ одинъ.
   -- Я самый.
   -- Докторъ Манетъ изъ Бове, сказалъ другой: -- молодой медикъ, искусный хирургъ, составившій себѣ въ послѣдніе два года извѣстность въ Парижѣ?
   -- Господа, а отвѣчалъ: -- я докторъ Манетъ, о которомъ вы такъ лестно отзываетесь.
   -- Мы были на вашей квартирѣ, сказалъ первый.-- Намъ не удалось застать васъ тамъ; но намъ сказали, что вы, вѣроятно, гуляете въ этомъ направленіи и мы рѣшились послѣдовать за вами, въ надеждѣ васъ нагнать. Угодно вамъ войти въ карету?
   Тонъ обоихъ былъ повелителенъ и, сказавъ эти слова, они оба повернулись такъ, что я очутился между ними и дверью кареты. Они были вооружены. Я былъ безоруженъ.
   -- Господа, сказалъ я: -- извините меня. Но обыкновенно я спрашиваю, кто дѣлаетъ мнѣ честь, обращаясь къ моей помощи и но какому случаю меня призываютъ?
   Мнѣ далъ на это отвѣтъ второй.
   -- Докторъ, говоритъ онъ: -- ваши кліенты люди знатные. Что касается до болѣзни, то наша увѣренность въ ваше искусство такъ велико, что мы убѣждены, вы ее лучше узнаете, увидя своими собственными глазами, нежели по нашему описанію. Довольно. Угодно вамъ войдти въ карету?
   "Мнѣ оставалось только повиноваться, и я вошелъ въ нее молча; оба они послѣдовали за мною; послѣдній впрыгнулъ, закинувъ предварительно подножки, и карета повернула и помчалась съ прежнею быстротою.
   "Я повторяю этотъ разговоръ совершенно такъ, какъ онъ происходилъ. Я не сомнѣваюсь, что онъ вѣренъ отъ слова до слова. Я все описываю точно, какъ оно было, напрягая мой умъ, чтобъ не отвлекаться отъ предмета. Гдѣ я ставлю звѣздочка, я оставляю мою работу на время и прячу писанье въ потаенное мѣсто.
   * * * * * * *
   "Карета оставила за собою городскія улицы, проѣхала чрезъ сѣверную заставу и выѣхали на большую дорогу. Въ двухъ третяхъ льё отъ заставы -- въ то время я не расчитывалъ разстояніи, но потомъ я это сдѣлалъ -- проѣзжая по той же дорогѣ, она повернула въ большую аллею и остановилась у уединеннаго дома. Мы всѣ трое вышли и отправились по сырой, грязной тропинкѣ сада, гдѣ забытый колодецъ разлился до самой двери дома. Дверь отворили но вдругъ по первому звону колокольчика, и одинъ изъ моихъ провожатыхъ ударилъ человѣка, ее отворившаго, своею тяжелою в ек во Франции не мог бы сделать для меня того, что он сделал.
   Она положила голову на грудь отца, как сам он давно-давно клал свою бедную голову на ее грудь.
   Он был счастлив тем, что мог отплатить ей, чувствовал, что вознагражден за прежние страдания, и гордился своим могуществом.
   -- Не будь же так малодушна, мое сокровище, -- уговаривал он ее. -- Не дрожи так. Ведь я его спас!
  

Глава VII
СТУК В ДВЕРЬ

   "Я его спас". И это не был сон, часто им снившийся: нет, он в самом деле возвратился в свою семью. А жена его все-таки трепетала и мучилась смутным, но тяжким предчувствием. Они жили в такой сгущенной и темной атмосфере, народ был так изменчив и мстителен в своих настроениях, так часто ни в чем не повинных людей убивали по неопределенному подозрению или просто из злобы, что не приходилось этого забывать. Она отлично знала, что многие такие же безупречные люди, как и ее муж, и не менее его драгоценные для своих близких, каждый день подвергались той судьбе, от которой ее отец только что избавил его, а потому у нее на сердце было далеко не так легко, как, по ее мнению, следовало. Наступали сумерки зимнего короткого дня, и в эту самую минуту тяжелые телеги грохотали по улицам. Ее воображение невольно следовало за ними, ища в числе осужденных его, и тогда она еще крепче льнула к нему, бывшему тут, с нею, и трепетала еще больше.
   Отец ободрял ее, относясь со снисходительной жалостью к такой "женской слабости", так что даже удивительно было на него смотреть. Куда девались чердак, и башмачное ремесло, и номер сто пятый, и Северная башня! Ничего подобного и следов не было. Он достиг поставленной себе цели, выполнил свое обещание -- спас Чарльза, -- стало быть, пускай все полагаются на него.
   Хозяйство их велось очень скромно, и не только потому, что так было безопаснее, не возбуждало зависти соседей и не обидно было для народа, а также и потому, что у них очень мало было денег; между тем Чарльзу во все время, что он сидел в тюрьме, приходилось платить очень дорого за свою скверную пищу, за сторожей и за содержание некоторых из беднейших арестантов. По этой причине, а частью во избежание домашнего шпионства они не держали прислуги; иногда оказывали им кое-какие услуги тот гражданин и гражданка, что жили у ворот дома в качестве привратников. Кроме того, мистер Лорри почти совершенно предоставил в их распоряжение Джерри Кренчера, который даже ночевал в их квартире.
   По распоряжению республики, единой и нераздельной, во имя свободы, равенства, братства или смерти, приказано было, чтобы на каждой двери или на дверном косяке каждого дома крупными и четкими буквами были написаны, на известном расстоянии от земли, имя и фамилия каждого жильца. Поэтому и имя мистера Джерри Кренчера своевременно украсило собой входную дверь нижнего этажа. А когда сгустились вечерние сумерки, сам владелец этого имени появился на пороге, только что отпустив маляра, который по приказанию доктора Манетта вывел на двери имя Шарля Эвремонда, по прозвищу Дарней.
   Среди всеобщего недоверия и страха, омрачавшее этот период времени, все нравы и обычаи ежедневного обихода переменились. В маленьком хозяйственном мирке доктора, как и во многих других, все предметы ежедневного потребления покупались с вечера, в небольшом количестве и в различных мелочных лавочках. Люди только о том и думали, как бы поменьше обращать на себя внимание и не подавать повода к сплетням и пересудам.
   С некоторого времени мисс Просс и мистер Кренчер исполняли должность поставщиков провианта: она заведовала деньгами, а он нес корзину. Всякий день под вечер, около того времени, когда по городу начинали зажигать фонари, они отправлялись за покупками и приносили домой все, что на ту пору было нужно. Мисс Просс столько лет прожила во французском семействе, что могла бы так же хорошо научиться французскому языку, как и своему собственному, -- была бы охота; но именно охоты у нее и не было, а потому "этот вздор" (как ей угодно было обзывать французскую речь) был ей не более понятен, чем самому мистеру Кренчеру. Что касается ее способов приобретения тех или других товаров, она обыкновенно поступала так: войдя в лавку, она без всяких околичностей твердо произносила какое-нибудь имя существительное, и, если оказывалось, что оно относится не к тому предмету, который ей желательно было получить, она искала его глазами, а отыскав, налагала на него руку и держала до тех пор, пока не заключала торга. А торговалась она упорно, и, какую бы цену купец ни назначил, изображая цифру пальцами, она непременно давала на один палец меньше, чем он просил.
   -- Ну, мистер Кренчер, -- сказала мисс Просс, появившись с опухшими и красными от счастья глазами, -- коли вы готовы, пойдемте.
   Джерри сипло заявил, что он к ее услугам. Ржавчина с него давно сошла, но вихры на голове все так же торчали наподобие гвоздей, и ничто не могло их притупить.
   -- Нам нужно всякой всячины, -- сказала мисс Просс, -- и придется изрядно побегать по разным местам. Между прочим, надо купить вина. Воображаю, какие заздравные тосты провозглашают эти красноголовые в винных погребках!
   -- Да не все ли вам равно, мисс, -- заметил Джерри, -- за ваше ли здоровье они будут пить или за здоровье старого Ника?
   -- Это кто же такой? -- осведомилась мисс Просс. Мистер Кренчер немного замялся, однако же ответил:
   -- Да все равно что дьявол.
   -- Ну вот еще! -- воскликнула мисс Просс. -- Я и без переводчика знаю, что на уме у этого люда; они только и думают об убийствах да о злодействах.
   -- Тише, тише, милая! Пожалуйста, будьте осторожнее! -- воскликнула Люси.
   -- Да, да, я буду осторожна, -- сказала мисс Просс, -- но между нами все-таки позволительно пожелать, чтобы на улице не было обнимания и чтобы не душили прохожих луком и табачищем. Ну, птичка, смотри же, до моего возвращения не трогайся с места! Любуйся на своего милого мужа и, покуда не приду, так и сиди с ним у огня, положив головку ему на плечо, вот как теперь сидите! Доктор Манетт, можно у вас спросить одну вещь?
   -- Я думаю, что вы можете позволить себе такую вольность, -- отвечал доктор, улыбаясь.
   -- Ох, ради бога, не толкуйте про вольность: этого добра и так слишком много, -- сказала мисс Просс.
   -- Тише, милая... Опять! -- напомнила Люси.
   -- Хорошо, моя касаточка, -- сказала мисс Просс, энергично кивая, -- только ведь я, слава богу, подданная его пресветлого величества короля Георга Третьего (произнося это имя, мисс Просс сделала книксен) и, стало быть, у меня такое правило:
  
   Я политики не знаю,
   Прах бы взял все козни их;
   Все надежды полагаю
   На правителей своих:
   Ими держится земля.
   Храни, Боже, короля.
  
   Мистер Кренчер, в приливе верноподданнических чувств, хрипло повторил эти слова за мисс Просс, как делается в церкви.
   -- И отлично, что вы остались таким истинным англичанином; жаль только, что простуда испортила вам голос, -- сказала мисс Просс одобрительным тоном. -- А еще, все-таки у вас спрошу, доктор Манетт. Скажите, пожалуйста (надо заметить, что эта добрая душа имела обыкновение притворяться, будто ей кажется совсем не важным то, что всего больше их тревожило, и затрагивать эти вопросы как бы случайно и мимоходом), скажите, пожалуйста, скоро ли мы отсюда уедем?
   -- Боюсь, что еще не скоро. Это было бы небезопасно ради Чарльза.
   -- Ну ничего! -- молвила мисс Просс, подавляя вздох и весело глядя на золотистые волосы своей милочки, озаряемые пламенем камина. -- Значит, надо стиснуть зубы и еще подождать, только и всего. Держи голову выше и сожми кулаки, как говаривал мой брат Соломон... Идем, что ли, мистер Кренчер?.. А ты, птичка, смотри у меня, сиди смирно!
   Они ушли, оставив Люси, ее мужа, отца и ребенка у ярко пылавшего камина. Мистера Лорри ожидали с минуты на минуту, тотчас после закрытия банкирской конторы. Мисс Просс перед уходом и лампу зажгла, но отставила ее в сторонку, в угол, чтобы им приятнее было у огня. Маленькая Люси сидела возле дедушки, обняв обеими руками его руку, а он начал вполголоса рассказывать ей волшебную сказку о том, как одна могущественная фея разрушила тюремные стены и освободила узника, который когда-то оказал ей услугу.
   Все было тихо и спокойно, и Люси начинала чувствовать себя гораздо лучше.
   -- Это что такое! -- вскрикнула она вдруг ни с того ни с сего.
   -- Душа моя, -- сказал ее отец, прерывая свой рассказ и положив руку на ее руку, -- успокойся. Ты совсем не владеешь собой. Можно ли так распускать себя! Всякий пустяк, малейшая безделица тебя пугает. Ты ли это, дочь своего отца?
   -- Мне показалось, папа, -- сказала Люси, побледнев и дрожащим голосом, как бы извиняясь, -- мне показалось, что на лестнице кто-то чужой.
   -- Душенька, на лестнице ровно никого нет.
   Едва он произнес эти слова, как в дверь постучались.
   -- Папа, папа, что это? Спрячьте Чарльза. Спасите его!
   -- Дитя мое, -- сказал доктор, вставая и положив руку на ее плечо, -- я и так спас его. Что за малодушие, моя милая? Пусти, я пойду отворю.
   Он взял лампу, прошел две комнаты, отделявшие гостиную от передней, и отпер дверь. Последовал грубый топот ног по паркету, и в комнату ввалились четверо мужчин в красных колпаках, вооруженные саблями и пистолетами.
   -- Дома ли гражданин Эвремонд, по прозвищу Дарней? -- спросил первый из вошедших.
   -- Кому его нужно? -- сказал Дарней.
   -- Мне нужно. Нам всем нужно. Я вас узнал, Эвремонд. Я вас видел сегодня в суде. Арестую вас снова именем республики.
   Все четверо окружили его; он стоял среди комнаты, и жена, и дочь повисли у него на шее.
   -- Скажите, за что меня опять арестуют?
   -- Довольно с вас того, что велено сейчас же отвести вас прямо в Консьержери; завтра узнаете остальное. Завтра поутру вас вызывают к суду.
   Доктор Манетт так и окаменел на месте при этом вторжении и стоял с лампой в руке, изображая из себя канделябр. Но, услышав эти слова, он очнулся, поставил лампу на стол, подошел к говорившему и, взяв его за переднюю полу красной шерстяной рубашки, сказал:
   -- Вы сказали, что узнали его. А меня вы знаете?
   -- Как же вас не знать, гражданин доктор!
   -- Мы все знаем вас, гражданин доктор! -- отозвались трое остальных.
   Он рассеянно посмотрел на каждого из них и, понизив голос, сказал после краткого молчания:
   -- Так не ответите ли вы мне на его вопрос: как это случилось?
   -- Гражданин доктор, -- сказал первый с видимой неохотой, -- на него донесли комитету Сент-Антуанского квартала. Вот этот гражданин тамошний, -- добавил он, указав на второго из вошедших.
   Указанный гражданин кивнул и сказал:
   -- Да, обвинение идет от квартала Сент-Антуан.
   -- В чем же его обвиняют? -- спросил доктор.
   -- Гражданин доктор, -- сказал первый все так же неохотно, -- не спрашивайте больше. Если республика потребует от вас жертвы, вы, как добрый патриот, почтете за счастье принести ей жертву. Республика прежде всего. Народ важнее всего. Эвремонд, нам некогда ждать.
   -- Еще одно слово! -- сказал доктор умоляющим тоном. -- Скажите, кто на него донес?
   -- Это против правил, -- отвечал первый, -- но вы можете об этом спросить у гражданина из Сент-Антуанского квартала.
   Доктор перевел глаза на того; тот начал переминаться с ноги на ногу, подергал себя за бороду и, наконец, сказал:
   -- Да, это совсем против правил. Но уж так и быть... Обвиняют его... и притом в очень важном деле... гражданин и гражданка Дефарж. Ну и... еще одно лицо.
   -- Кто же именно?
   -- И это вы спрашиваете, гражданин доктор?
   -- Да!
   -- Ну так завтра узнаете. А теперь я буду нем как рыба! -- сказал гражданин Сент-Антуанского квартала и посмотрел на него очень странно.
  

Глава VIII
ПОЛНЫ РУКИ КОЗЫРЕЙ

   В счастливом неведении о новых бедствиях, обрушившихся на семью, мисс Просс бодро шагала по узким улицам и перешла через реку по Новому мосту, все время пересчитывая в уме все, что нужно было купить. Мистер Кренчер, неся корзину, шел рядом с ней. Оба заглядывали направо и налево в большую часть лавок, попадавшихся по дороге, издали замечали, не было ли где лишнего скопления народа, и делали большие крюки, лишь бы избежать встречи с особенно возбужденными группами беседующих на улице людей. Вечер был сырой и холодный, над рекой стоял туман, сквозь который прорывались яркие огни и резкие звуки, указывавшие, где стояли баржи и работали кузнецы, ковавшие оружие для республиканской армии. И горе тому, кто вздумал бы плутовать с этой армией или получил в ней повышение незаслуженно! Лучше бы у него никогда не вырастала борода, потому что таких выскочек национальная бритва брила особенно чисто.
   Накупив кое-какой мелочи по части колониальных товаров и запасшись небольшим количеством лампового масла, мисс Просс вспомнила, что нужно вина. Заглянув одним глазком в несколько винных лавок, она остановила свой выбор на погребке под вывеской "Добрый Брут, республиканец древности", неподалеку от Национального дворца (бывшего Тюильри), где общий характер заведения подействовал на нее благоприятно. Тут казалось потише, нежели во всех других учреждениях этого сорта, и не так уже красно от множества патриотических шапок.
   Посоветовавшись с мистером Кренчером и узнав, что он того же мнения, мисс Просс вошла в сопровождении своего кавалера к "Доброму Бруту, республиканцу древности".
   Мельком оглянувшись вокруг, они увидели законченные лампы; в одном углу несколько человек, с трубками в зубах, играли в засаленные карты и пожелтевшее домино; в другом -- рабочий с обнаженной грудью и голыми руками, густо замазанный сажей, читал вслух газету, а кучка народу вокруг него слушала. Одни в полном вооружении, другие сложили оружие в сторону; двое или трое посетителей, припав грудью на стол, спали; их мохнатые черные куртки, высоко приподнятые на плечах, в этом положении делали их чрезвычайно похожими на спящих медведей или собак. В такую обстановку вошли наши двое иностранцев и, подойдя к прилавку, указали, что им нужно.
   Покуда им отмеривали вино, один из людей, сидевших в углу со своим собеседником, встал и собрался уходить. Проходя, он очутился лицом к лицу с мисс Просс. Как только она его увидела, из груди ее вырвался крик и она всплеснула руками.
   Вмиг вся компания вскочила на ноги. Если бы кто-нибудь кого-нибудь убил из-за несходства во мнениях, это никому здесь не показалось бы странным. Поэтому все смотрели, где же тот, кого укокошили, но вместо этого увидели мужчину и женщину, таращивших глаза друг друга. Мужчина был по всем внешним признакам француз и чистейший республиканец, а женщина, несомненно, англичанка.
   Что именно было сказано в этот торжественный момент посетителями "Доброго Брута, республиканца древности", того ни мисс Просс, ни ее спутник, конечно, не поняли бы, даже если бы прислушивались самым внимательным образом: по-халдейски ли тут говорят или по-еврейски, им это было все равно, они знали только, что говор был громкий и очень быстрый. Впрочем, они были в таком изумлении, что даже и не слушали ничего; и не одна мисс Просс пришла в такое волнение, но и мистер Кренчер, со своей стороны, также остолбенел от удивления.
   -- Что это значит? -- проговорил наконец человек, по поводу которого мисс Просс подняла крик. Он произнес эти слова отрывистым, недовольным тоном, но вполголоса и по-английски.
   -- О Соломон, милый Соломон! -- воскликнула мисс Просс, опять всплеснув руками. -- Сколько лет я тебя не видала, не слыхала, и тебя ли я вижу!
   -- Не зови меня Соломоном. Разве ты желаешь моей погибели? -- прошептал он, украдкой озираясь вокруг с испуганным видом.
   -- Братец, братец! -- сказала мисс Просс, ударяясь в слезы. -- Когда же я была так черства к тебе, чтобы ты мог задавать мне такой жестокий вопрос!
   -- Так придержи свой несносный язык и выйдем отсюда, коли желаешь со мной говорить, -- сказал Соломон. -- Отдавай деньги за вино и уходи. Это кто же с тобой?
   Мисс Просс, печально качая головой и любящим оком взирая на далеко не любезного братца, проговорила сквозь слезы:
   -- Это мистер Кренчер.
   -- Так пускай и он уходит, -- сказал Соломон. -- Чего он уставился на меня словно я привидение с того света?
   Должно быть, именно такое впечатление производил он на мистера Кренчера. Впрочем, он не сказал ни слова.
   Мисс Просс засунула руку на дно своего ридикюля, сквозь слезы, с большим трудом вытащила оттуда деньги и заплатила за вино.
   Пока она расплачивалась, Соломон обратился к последователям "Доброго Брута, республиканца древности" и на французском языке дал какие-то объяснения, вследствие которых все успокоились и, снова сев по местам, принялись за прежние занятия.
   -- Ну, -- сказал Соломон, остановившись на улице у темного угла, -- чего тебе нужно?
   -- Уж я ли не любила моего брата, я ли ему не прощала всего на свете, -- причитала мисс Просс, -- и после хоть бы он со мной поздоровался-то как путный!
   -- Вот что! Ну на тебе... эх... черт!.. На тебе! -- сказал Соломон, ткнув ее губами в щеку. -- Теперь довольна, что ли?
   Мисс Просс качала головой и молча плакала.
   -- Ты, может быть, ожидала, что я очень удивлюсь при встрече с тобой? -- сказал братец Соломон. -- Так с чего же мне удивляться: я давно знаю, что ты здесь живешь, я почти всех знаю, кто здесь живет. Коли не хочешь подвести меня под смертельную беду -- а ты, может быть, того и хочешь, -- ступай своей дорогой как можно скорее, а я пойду по своим делам. Я ужасно занят. Я здесь на службе.
   -- Англичанин, да еще мой брат родной, -- сокрушалась мисс Просс, подняв к небесам свои заплаканные глаза, -- и такой способный малый, что мог бы стать каким угодно великим и знаменитым человеком у себя на родине, и вдруг пошел на службу к иностранцам, и еще каким иностранцам! Уж лучше бы, кажется, я тебя своими руками уложила...
   -- Ну так и есть! -- прервал ее брат. -- Я знал, что этим кончится. Ты норовишь меня погубить во что бы то ни стало. Родная сестра хлопочет о том, чтобы навлечь на меня подозрение... А я было только что пошел в гору!
   -- Боже, сохрани и помилуй! -- воскликнула мисс Просс. -- Лучше бы я никогда больше не встречалась с тобой, милый Соломон, даром что всегда любила тебя нежно и вперед буду все так же любить. Скажи ты мне хоть одно ласковое слово, скажи, что между нами нет вражды, ни отчуждения, и я тебя не стану задерживать.
   Добрая душа! Как будто она была виновата в этом отчуждении, как будто мистеру Лорри не было известно давным-давно, что милый братец растратил все ее деньги и, разорив вконец, бросил на произвол судьбы!
   Однако же братец на этот раз соблаговолил сказать ласковое слово, но так неохотно и таким натянуто-снисходительным тоном, как будто их относительные роли и достоинства стояли как раз наоборот, как оно всегда бывает на свете. Вдруг мистер Кренчер тронул его за плечо и совершенно неожиданно и смело задал ему следующий странный вопрос:
   -- Слушайте-ка! Скажите, пожалуйста, как вас зовут: Джон-Соломон или Соломон-Джон?
   До этой минуты мистер Кренчер не проронил ни одного слова, и "братец" быстро обернулся к нему, окидывая его подозрительным взглядом.
   -- Ну-ка, объяснитесь начистоту! -- сказал мистер Кренчер, сам с трудом выговаривая слова. -- Джон-Соломон или Соломон-Джон? Вот она зовет вас Соломоном, и ей лучше знать, так как она вам родная сестра. А я знаю тоже, что вы Джон. Так которое же ваше имя, а которая фамилия? Также насчет прозвища Просс. Там, у нас за морем, вы носили не эту фамилию.
   -- Это что же значит?
   -- Да вот этого я и не знаю, что это значит, потому что никак не могу припомнить того прозвища, которым вы себя величали у нас за морем.
   -- Вот как! -- усмехнулся Соломон.
   -- Да, только я готов присягнуть, что прозвище было двусложное.
   -- Да неужели?
   -- Именно. Имя того, другого, было односложное. Я вас узнал. Вы были шпионом и играли роль свидетеля в суде при Олд-Бейли. Клянусь отцом всякой лжи, который и вам должен быть сродни, не могу припомнить, как вас звали в то время?
   -- Барсед, -- подсказал третий голос, вмешавшийся в разговор.
   -- Вот-вот! Это самое имя, держу пари на тысячу фунтов! -- воскликнул Джерри.
   Вмешавшийся в разговор был Сидни Картон. Заложив руки назад, под полы своего дорожного платья, он стоял рядом с мистером Кренчером и держал себя так же непринужденно, как бы все это происходило в судебном зале Олд-Бейли.
   -- Не пугайтесь, милая мисс Просс. Вчера вечером я приехал к мистеру Лорри и немало его разудивил своим появлением; мы с ним уговорились, что я никому не покажусь, пока все не кончится благополучно или пока во мне не встретится надобности. А сюда я пришел с делью поговорить с вашим братом. Жаль, что брат ваш не нашел себе лучшего занятия, как разыгрывать роль мистера Барседа. Ради вас я бы желал, чтобы мистер Барсед не был Тюремной Овцой.
   "Овцой" в ту пору звали шпионов, служивших подручными орудиями тюремных сторожей. Шпион сильно побледнел и, обратись к Картону, спросил, как он смеет...
   -- А вот сейчас я вам скажу, -- сказал Сидни Картон.
   -- Я встретил вас, мистер Барсед, с час тому назад, когда стоял перед тюрьмой Консьержери и любовался на ее стены, а вы в эту пору как раз выходили оттуда. У вас такое лицо, что его не забудешь; я же вообще памятлив на лица. Мне любопытно было проследить, что вы тут делаете; притом вам небезызвестно, что я имею причины считать вас весьма причастным к злоключениям одного моего приятеля, опять впавшего в большие несчастья. По этим причинам я пошел за вами следом. Пришел в ту же винную лавку и сел возле вас. Там вы изъяснились так откровенно, да и почитатели ваши на этот счет не стеснялись, что мне не трудно было догадаться, чем вы занимаетесь. И таким образом, то, что я сделал сначала наугад и совершенно случайно, мало-помалу приняло определенный оборот, и теперь уж я буду преследовать некоторую цель, мистер Барсед.
   -- Какую же это цель? -- спросил шпион.
   -- Было бы неудобно и даже небезопасно излагать это среди улицы. Не согласитесь ли вы иметь со мной маленький секретный разговор всего на несколько минут и пойти для этого, например, в контору Тельсонова банка?
   -- Под угрозой?
   -- О-о, разве я вам угрожал?
   -- В таком случае зачем же я туда пойду?
   -- Уж, право, не знаю, мистер Барсед, но, может быть, вы знаете?
   -- То есть вы не хотите сказать? -- молвил шпион нерешительным тоном.
   -- Вы угадали как нельзя лучше, мистер Барсед. Не хочу, -- отвечал Картон.
   Беспечная небрежность его манеры оказала сильнейшее содействие его опытности и сметливости в делах такого рода; он тотчас понял, с кем имеет дело, увидел, что произвел желаемое впечатление, и не замедлил воспользоваться этим.
   -- Вот видишь, я тебе говорил! -- сказал шпион, укоризненно взглянув на сестру. -- Помни же: если со мной что-нибудь случится, это будет делом твоих рук.
   -- Эх, мистер Барсед! -- воскликнул Сидни. -- Какой же вы неблагодарный! Если бы я не питал столь великого уважения к вашей сестре, я бы не стал прибегать к таким околичностям, чтобы предложить вам небольшую сделку, могущую повести к обоюдному нашему удовольствию. Угодно вам пойти со мной в банкирскую контору?
   -- Я хочу узнать, что вы имеете сказать мне. Да, я пойду с вами.
   -- Прежде всего предлагаю довести вашу сестрицу до угла той улицы, где она живет. Позвольте взять вас под руку, мисс Просс. Нынче в здешних местах творятся такие дела, что вам не годится выходить на улицу без провожатых. А так как ваш спутник знает мистера Барседа, я приглашаю его отправиться с нами к мистеру Лорри. Готовы? Идемте.
   Вскоре после того мисс Просс вспомнила (и до конца жизни не забывала), что, когда она ухватилась обеими руками за руку Сидни и, подняв на него глаза, стала его умолять не губить Соломона, она ощутила в его руке такую бодрость и решимость, а в его глазах увидела такое вдохновенное оживление, что все это плохо вязалось с его небрежной речью и положительно придавало ему какое-то величие. Но в ту минуту она была так поглощена опасениями за брата, так мало стоившего ее любви, и так внимательно прислушивалась к дружелюбным успокоениям Картона, что почти не замечала всего остального.
   Доведя ее до угла, они вернулись, и Картон повел обоих мужчин к мистеру Лорри, который жил в нескольких минутах ходьбы оттуда. Джон Барсед, или Соломон Просс, шел рядом с Картоном.
   Мистер Лорри только что пообедал и сидел перед камином, где весело разгорелись два-три полена; быть может, глядя на огонь, он вспоминал того, еще не очень старого, джентльмена из Тельсонова банка, который много лет назад также сидел у камина и смотрел в горящие угли в гостинице "Король Георг" в Дувре. При входе гостей он обернулся и с удивлением посмотрел на совершенно чужого человека.
   -- Это брат мисс Просс, сэр, -- сказал Сидни, -- мистер Барсед.
   -- Барсед? -- повторил старик. -- Барсед? Это имя что-то напоминает мне... Да и лицо знакомое.
   -- Я вам говорил, что ваше лицо легко запоминается, мистер Барсед, -- заметил Картон хладнокровно. -- Садитесь, пожалуйста.
   Он взял стул и для себя и мимоходом помог мистеру Лорри вспомнить, в чем дело, сказав с нахмуренным лицом:
   -- Свидетель в уголовном деле.
   Мистер Лорри тотчас вспомнил и посмотрел на нового гостя с нескрываемым отвращением.
   -- Мисс Просс признала в мистере Барседе того милого братца, о котором вы слыхали, -- сказал Сидни, -- и он не отрицает своего родства с ней. А у меня есть вести еще похуже: Дарней опять арестован.
   Пораженный ужасом, старик воскликнул:
   -- Что вы говорите! Часа два тому назад я его оставил свободным и благополучным и сейчас собирался идти к нему!
   -- А все-таки его арестовали. Когда это случилось, мистер Барсед?
   -- Коли случилось, то вот сейчас.
   -- Мистеру Барседу это должно быть доподлинно известно, сэр, -- сказал Сидни. -- Я потому и узнал об этом, что слышал, как мистер Барсед сообщал этот факт приятелю и сотоварищу по ремеслу за бутылочкой вина. Он сам проводил до ворот тех, кому поручено было арестовать Дарнея, и видел, как привратник впустил их в дом. Нет ни малейшего сомнения в том, что арест совершился.
   Практический глаз мистера Лорри прочел на лице говорившего, что нечего терять время на сетования. Сильно смущенный, но сознавая, что многое может зависеть от его присутствия духа, он взял себя в руки, сдержался и безмолвно стал слушать.
   -- Я все-таки имею надежду, -- сказал ему Сидни, -- что имя и влияние доктора Манетта могут оказать ему такую же поддержку на завтра... Вы говорили, что его завтра же потребуют в суд, мистер Барсед?
   -- Да, кажется, так.
   -- ...такую же поддержку на завтра, какую оказали сегодня. Но может случиться, что не окажут. Признаюсь, мистер Лорри, я совсем сбит с толку тем обстоятельством, что доктор Манетт не имел силы предупредить этот арест.
   -- Может быть, он ничего не знал о нем заранее, -- сказал мистер Лорри.
   -- А это уже само по себе крайне тревожное обстоятельство, принимая во внимание, как его интересы тождественны с интересами его зятя.
   -- Это правда, -- сказал мистер Лорри, поглаживая себя дрожащей рукой по подбородку и вперив смущенный взор в Картона.
   -- Словом, -- сказал Сидни, -- время теперь такое отчаянное, что приходится играть в азартные игры и ставить отчаянные ставки. Пускай доктор играет наверняка, а я буду играть на проигрыш. Ничью жизнь покупать здесь не стоит. Сегодня человека триумфально принесут домой на руках, а завтра его же могут осудить на казнь. И вот я решился в крайнем случае сыграть в азартную и поставить себе такую ставку: завести приятеля в Консьержери. И приятелем этим я намерен взять себе мистера Барседа.
   -- Вы должны наперед заручиться хорошими картами, сэр, -- сказал шпион.
   -- А вот посмотрим, какие у меня карты... Мистер Лорри, вы знаете, какая я негодная скотина; дайте мне немножко водки.
   Водку принесли; он выпил рюмку, потом выпил другую, задумался и отодвинул от себя графин.
   -- Мистер Барсед, -- продолжал он вдумчивым тоном человека, действительно разбирающего в руке сданные ему карты, -- Тюремная Овца, лазутчик при республиканских комитетах, играет роль то тюремного сторожа, то арестанта, но всегда шпион и тайный доносчик; тем более ценный для своих доверителей, что он англичанин и как таковой считается менее доступным подкупу, нежели француз; при всем том мистер Барсед известен своим здешним хозяевам под фальшивым именем. Это очень хорошая карта. Мистер Барсед, ныне состоящий на службе при республиканском правительстве Франции, прежде служил аристократическому правительству Англии, то есть врагам Франции и свободы. Это отличная карта. Подозрительность здесь в большой моде, а я могу доказать ясно как день, что мистер Барсед и поныне состоит на жалованье у аристократического правительства Англии, что он шпион Питта {Уильям Питт (1759--1806) -- английский государственный деятель; премьер-министр при Георге III. Либерал по убеждениям, Питт сначала одобрительно относился к Французской революции, но, возмущенный ее крайностями, стал громить в своих речах ее главарей.}, предательский враг республики, пригревающей его на своей груди, английский изменник и причина всяких бед, о котором так много толкуют и никак не могут отыскать. Это уж такая карта, которую не побьешь. Прямо козырная. Вы вникли в то, какие у меня карты, мистер Барсед?
   -- Я еще не понял вашей игры, -- отвечал шпион с некоторым беспокойством.
   -- Я хожу с туза: доношу на мистера Барседа ближайшему участковому комитету. А у вас какие карты, мистер Барсед? Посмотрите хорошенько, не торопитесь.
   Он подвинул к себе графин, налил рюмку водки и выпил. Он видел, что шпион боится, как бы он не напился пьян до отчаянности и не пошел сию минуту доносить на него. Заметив это, он налил себе еще рюмку и тотчас же выпил ее.
   -- Рассмотрите ваши карты как можно внимательнее, мистер Барсед. Не спешите.
   У мистера Барседа на руках были такие плохие карты, о которых Сидни Картон даже и не знал. Лишившись в Англии своего честного заработка по той причине, что уж слишком часто лжесвидетельствовал понапрасну, а вовсе не потому, чтобы не находил на родине применения своим талантам (мы в Англии ведь с очень недавнего времени начали хвастаться тем, что не нуждаемся в шпионах), Барсед знал, что оттого он и отправился в чужие края и поступил на службу во Франции. Сначала он действовал в качестве подстрекателя и шпиона среди соотечественников, потом постепенно стал подстрекателем и шпионом среди местного населения. Он знал, что при прошлом, ныне упраздненном, правительстве его приставили лазутчиком к предместью Сент-Антуан, и в особенности к винной лавке Дефаржа; тогдашняя бдительная полиция снабдила его даже такими важными сведениями касательно тюремного заключения доктора Манетта, его освобождения и истории его жизни, чтобы с помощью этих сведений он был в состоянии вступить в интимную беседу с Дефаржами; он помнил, как пробовал завязать знакомство с мадам Дефарж и как потерпел поражение в этом деле. Он всегда с ужасом вспоминал, что эта страшная женщина не покидала своего вязания во все время, пока он с ней разговаривал, и при этом поглядывала на него самыми зловещими глазами. С тех пор он десятки раз видел, как она, являясь в комитет Сент-Антуанского квартала, предъявляла там свои вязаные списки и обличала различных лиц, которых гильотина каждый раз после этого стирала с лица земли. Он отлично знал, что и ему угрожает такая же опасность; что бежать не удастся; что он, под тенью этой секиры, как бы связан по рукам и ногам; и, невзирая ни на какие его старания и подыгрывания воцарившемуся террору, одного слова было достаточно, чтобы его раздавить. Если на него донесут, да еще на таких серьезных основаниях, какие сейчас были перед ним изложены, он предчувствовал, что ужасная женщина, беспощадный характер которой был ему довольно известен, предъявит против него свой вязаный список и сразу лишит его всякой надежды на спасение своей жизни. Секретные агенты вообще бывают пугливы, а тут у него на руках было такое собрание карт пиковой масти, что было от чего смертельно побледнеть игроку, разбиравшему эти карты.
   -- Как видно, карточки ваши не нравятся вам, -- сказал Сидни с полнейшим хладнокровием. -- Будете играть?
   -- Полагаю, сэр, -- сказал шпион самым униженным тоном, обращаясь к мистеру Лорри, -- полагаю, что мне позволительно обратиться к джентльмену ваших лет и вашей благодушной наружности с просьбой поставить на вид этому другому джентльмену, который гораздо моложе вас, что ему ни под каким видом неприлично пускать в ход того козырного туза, о котором он сейчас говорил. Я сознаюсь, что я шпион, и знаю, что это ремесло считается постыдным, хотя надо же кому-нибудь исполнять его. Но... ведь этот джентльмен не шпион, так зачем же он намерен так себя унизить, чтобы сыграть роль шпиона?
   -- Смотрите, мистер Барсед, -- сказал Картон, принимая на себя обязанность отвечать ему и взглянув на часы, -- через несколько минут ведь я пойду с козырного туза, и даже без зазрения совести.
   -- Я бы мог надеяться, господа, -- сказал шпион, все-таки желая втянуть в разговор мистера Лорри, -- что из уважения к моей сестре...
   -- Я не мог бы искреннее выразить мое уважение к вашей сестре, как избавив ее окончательно от такого брата, -- сказал Сидни Картон.
   -- Вы так думаете, сэр?
   -- Думаю положительнейшим образом.
   Вкрадчивые манеры шпиона, составлявшие странный контраст с его преднамеренно грубой одеждой и, вероятно, с обычным его способом обращения, решительно разбивались о неприступную загадочность Картона, которого не могли раскусить даже люди гораздо более умные и благородные.
   Шпион растерялся и не находил слов, а Картон между тем снова принял вид игрока, рассматривающего свои карты, и сказал:
   -- Сейчас только я сообразил, что у меня имеется еще одна очень хорошая карта помимо тех. Кто этот ваш друг и приятель и также Тюремная Овца, который сам рассказывал, как он пасется в провинциальных тюрьмах?
   -- Француз. Вы его совсем не знаете,--отвечал шпион проворно.
   -- Француз... э-э? -- повторил Картон задумчиво и притворяясь, что не обращает на него внимания, хоть и вторит его словам. -- Француз? Что ж, может быть.
   -- Уверяю вас, что он француз, -- подхватил шпион с прежней поспешностью, -- хоть это и не важно.
   -- Хоть это и не важно, -- повторил опять Картон как бы машинально. -- Хоть это... и... не важно... Ну да, конечно, не важно. Однако ж его лицо мне знакомо.
   -- Не думаю, и даже уверен, что нет. Этого быть не может! -- сказал шпион.
   -- Быть... не... может, -- пробормотал Сидни Картон, опять наливая себе рюмку (по счастью, она была маленькая). -- Быть не может? Он хорошо говорит по-французски. Однако ж мне показалось, будто он не здешний, а?
   -- Провинциал, -- сказал шпион.
   -- Нет, иностранец! -- крикнул вдруг Картон, хлопнув ладонью по столу, и в ту же секунду его озарило воспоминание. -- Это Клай! Переодетый, но я его узнал; он тоже был на суде во время уголовного процесса в Олд-Бейли.
   -- Позвольте вам сказать, сэр, вы слишком увлекаетесь! -- сказал Барсед с улыбкой, от которой его орлиный нос еще резче склонился на сторону. -- На этот раз я могу положительно опровергнуть вас. Теперь дело прошлое, и я не стану скрывать, что Клай действительно был в то время моим сотоварищем по службе. Но он умер несколько лет тому назад. Я за ним ухаживал во время его последней болезни. А похоронили его в Лондоне, в приходе Святого Панкратия. Он был так непопулярен в народе, что подлая чернь в ту пору помешала мне участвовать в его похоронах. Но я своими руками клал его в гроб.
   Тут мистер Лорри заметил на стене очень странную тень. Оглянувшись, чтобы узнать, откуда она взялась, он увидел, что щетинистые волосы на голове мистера Кренчера вдруг поднялись и стали дыбом.
   -- Надо же быть благоразумным и сдаться на очевидность, -- продолжал шпион. -- Чтобы доказать, насколько вы ошибаетесь в вашем неосновательном предположении, я сейчас выложу перед вами свидетельство о погребении Клая, которое я с тех пор случайно ношу в своем бумажнике. -- С этими словами он поспешно вынул и открыл свой бумажник. -- Вот оно. Посмотрите, посмотрите сами. Можете и в руки взять и убедиться, что оно не подложное.
   Мистер Лорри увидел в эту минуту, как странная тень удлинилась, выросла и сам мистер Кренчер поднялся с места и выступил вперед. Прическа его приняла такой диковинный вид, как будто "криворогая корова чесала его рогами", как говорится в сказке про "Домик, выстроенный Джеком".
   Незаметно для шпиона мистер Кренчер приблизился к нему и тронул его за плечо, точно призрак судебного пристава.
   -- Касательно этого самого Роджера Клая, -- сказал мистер Кренчер с мрачным выражением своего окаменелого лица. -- Это вы его в гроб-то клали?
   -- Я.
   -- А кто ж его вынул оттуда?
   Барсед откинулся на спинку своего стула и запинаясь проговорил:
   -- То есть... что вы хотите этим сказать?
   -- То и хочу сказать, что он там никогда и не бывал! -- сказал мистер Кренчер. -- Вот что! Я готов голову отдать на отсечение, что он в этом гробу никогда не бывал.
   Шпион посмотрел поочередно на обоих джентльменов, они же в несказанном изумлении смотрели на Джерри.
   -- Я вам говорю, -- продолжал Джерри, -- что в этот гроб вы наложили булыжника и земли. И не думайте меня уверять, будто вы схоронили Клая. Это была ловушка, и больше ничего. Про то я знаю, да еще двое других.
   -- Как же вы это узнали?
   -- А вам что за дело? Ну да ладно! -- проговорил мистер Кренчер. -- Значит, вам же я обязан этой штукой, так и буду знать. И не совестно таким манером обманывать честных промышленников! Так бы вот взял вас за горло да и придушил за полгинеи.
   Сидни Картон, не менее мистера Лорри удивленный таким оборотом дела, попросил мистера Кренчера умерить свои чувства и объясниться точнее.
   -- В другой раз, сэр, -- отвечал Джерри уклончиво. -- В настоящее время объяснения этого рода неудобны. А я все-таки стою на своем и утверждаю, что никогда этот Клай не бывал в том гробу и этот господин про то очень хорошо знает. И если он еще хоть одним-единым словечком будет уверять, что был, я или возьму его за горло и задушу за полгинеи (мистер Кренчер особенно напирал на эту оценку, очевидно, думая, что запросил недорого), или пойду да и донесу.
   -- Гм... -- промолвил Картон, -- я из этого заключаю, что у меня в игре оказалась еще одна годная карта, мистер Барсед. В этом бесноватом Париже сам воздух так пропитан подозрительностью, что вам не сносить своей головы, если станет известно, что вы находитесь в постоянных сношениях с другим соглядатаем аристократического государства, вашим прежним сотоварищем и притом имеющим в своем прошлом такой таинственный факт, как мнимая смерть, а потом воскресение из мертвых! Тюремный заговор иностранцев против республики... согласитесь, это крайне важная карта: неминуемая гильотина! Что ж, будете играть?
   -- Нет! -- отвечал шпион. -- Я бросаю карты. Признаюсь, в Англии подлая чернь до такой степени невзлюбила нас, что я едва мог выбраться из Англии и каждую минуту рисковал, что меня до смерти закупают в воде, а Клай только тем и спасся, что притворился мертвым. Но я все-таки не могу понять, каким чудом этот человек мог дознаться, что то был обман?
   -- "Этого человека" вы оставьте в покое, -- возразил обидчивый мистер Кренчер, -- лучше послушайте хорошенько, что вам скажет вот этот джентльмен. А что до меня, вы так и знайте, что я бы охотно схватил вас за горло и придушил... за полгинеи.
   Тюремная Овца резко повернулся к Сидни Картону и сказал ему довольно решительным тоном:
   -- Надо же покончить чем-нибудь. Мне нельзя пропускать своей очереди, я обязан через несколько минут уходить на службу. Вы говорите, что намерены что-то предложить мне? В чем же дело, говорите. Предупреждаю, что особенно многого от меня требовать нельзя. Если вы захотите, чтобы я сделал, в пределах моей службы, что-нибудь такое, от чего мне будет явная опасность, я не согласен: лучше уж рисковать жизнью на прежних основаниях, не имея дела с вами. Словом, я выберу такой исход. Вы упоминали об отчаянной игре. Мы здесь все отчаянные. Помните, что ведь и я могу на вас донести, если найду удобным, и не хуже других могу присягать и вредить вам из-за каменных стен. Ну что же вам нужно от меня?..
   -- Да не очень много. Вы ведь и тюремный сторож Консьержери?
   -- Говорю вам раз, навсегда, что бежать оттуда нет никакой возможности, -- твердо сказал шпион.
   -- Зачем же вы говорите то, о чем я у вас не спрашивал? Поручают вам ключи от тюремных камер в Консьержери; да или нет?
   -- Иногда поручают.
   -- Значит, вы можете их иметь каждый раз как пожелаете?
   -- Да, могу входить и выходить, когда хочу.
   Сидни Картон налил еще одну рюмку водки, медленно вылил ее в камин и смотрел, как вытекли из рюмки последние капли. Когда водка вся вытекла, он встал и сказал:
   -- До сих пор мы вели переговоры при свидетелях, потому что я хотел, чтобы не одни мы с вами видели мои карты, а теперь пойдемте в ту комнату, там потемнее, а мне нужно вам сказать еще несколько слов по секрету.
  

Глава IX
ИГРА СЫГРАНА

   Пока Сидни Картон с тюремным соглядатаем находились в соседней темной комнате и беседовали так тихо, что не слышно было ни звука, мистер Лорри смотрел на Джерри с изрядной долей сомнения и недоверия. И надо сознаться, что почтенный промышленник так себя держал под влиянием этого взгляда, что мог внушить подозрения. Он переминался с ноги на ногу так часто, как будто у него их было штук пятьдесят и он намерен был все перепробовать, рассматривал свои ногти с весьма сомнительным вниманием, и всякий раз, как встречался глазами с мистером Лорри, на него нападал тот особый, сухой и короткий кашель, который обыкновенно требует прикрытия рта ладонью и, как известно, служит признаком нечистой совести.
   -- Джерри, -- сказал мистер Лорри, -- подите сюда.
   Мистер Кренчер подошел бочком, выставляя одно плечо вперед.
   -- Чем вы еще занимались, пока были рассыльным?
   После некоторого колебания мистер Кренчер пристально взглянул на хозяина, и вдруг в уме его мелькнула блистательная мысль.
   -- Земледелием занимался, -- отвечал он.
   -- Сдается мне, -- сказал мистер Лорри, гневно грозя ему пальцем, -- что вы злоупотребляли почтенной и великой фирмой Тельсона для прикрытия беззаконного ремесла самого гнусного свойства. Если это справедливо, не думайте, что я буду оказывать вам покровительство по возвращении нашем в Англию. Коли так, не надейтесь, что я сохраню это дело в тайне. Я не допущу вас обманывать Тельсона.
   -- Я уповаю, сэр, -- сказал сконфуженный мистер Кренчер, -- что такой джентльмен, как вы, у которого я имею честь состоять, так сказать, на побегушках до тех пор, что состарился в этом деле, не захочет меня погубить сразу, а наперед выслушает, хотя бы и было справедливо то, о чем вы изволите говорить. И хотя бы оно и было, опять же надо принять во внимание, что в этом деле две стороны. С одной стороны, например, эти самые доктора и лекари, ведь они червонцы наживают там, где честный промышленник и копейками не поживится... да что я говорю, копейками! Хоть бы полкопейки или хоть четверть копейки нажить, и то хорошо... А он тем временем сыплет свои червонцы к Тельсону в банк, сыплет, а сам одним глазком посматривает на рабочего человека и этак... подмигивает ему, пока садится в свою карету, либо вылезает из нее. А это разве не обман? Потому что, как говорится, гусь да гусыня в одном решете. С другой стороны, опять-таки миссис Кренчер... там у нас, в старой Англии... Она, того и гляди, хоть сейчас готова опять бухаться на колени и так отмаливать всякую удачу, что просто разорение, чистое разорение! А лекарские жены небось не бухаются, как бы не так! Нет, они себе на уме; коли и бухаются, так молят Бога, чтобы у мужей побольше было пациентов. Да иначе и нельзя, иначе как же идти ихнему делу? Одно без другого не пойдет. А там еще гробовщики, да приходские писаря, да пономари, да сторожа... Все народ корыстный и жадный, так после них много ли очистится рабочему человеку, кабы и так? Да что и наживал человек, никогда ему впрок не шло, мистер Лорри. То есть никакого себе удовольствия от этого не видишь. И все время только и думаешь, как бы с этим делом развязаться совсем, да никак невозможно: куда же деваться-то, кабы и так?
   -- Фу! -- крякнул мистер Лорри, однако же значительно смягченный. -- Мне и глядеть-то на вас противно!
   -- Позвольте, сэр, высказать вам мою покорную просьбу, -- продолжал мистер Кренчер, -- на случай если бы действительно было что-нибудь такое... хотя я не говорю, что оно было...
   -- Перестаньте врать, -- сказал мистер Лорри.
   -- Нет, сэр, я не буду, -- отвечал мистер Кренчер, как будто ни в помыслах, ни в деяниях его не было ни тени фальши. -- Я только хотел высказать, сэр, мою вам покорнейшую просьбу. А просьба вот какая. На этой самой табуретке, у этих самых ворот сидит ныне сын мой, теперь уже взрослый парень; а я его с тем растил и к тому приучал, чтобы он готов был во всякое время и со всяким усердием ходить на посылках, бегать по вашим поручениям, исполнять ваши приказания -- словом, колесом вертеться, коли такое будет ваше желание. Если бы это было, чего я опять-таки не говорю, потому что не могу же я перед вами врать, сэр, тогда пускай этот парень займет отцовское место и покоит свою мать. А вы, сэр, не извольте фыркать на его отца, сделайте такую милость, и позвольте уж его отцу попросту идти в могильщики, чтобы то есть рыть могилы как следует и тем загладить свои прошлые прегрешения касательно разрывания... если бы я точно занимался этим, чего я не говорю... Чтобы, например, копать землю с усердием, имея в предмете одну прочность, и хранить их неприкосновенно. Вот, мистер Лорри, -- прибавил мистер Кренчер, утирая лоб рукавом в знак того, что заканчивает свою речь, -- вот что я хотел почтительнейше предложить вам, сэр. Как насмотришься на те ужасы, что творятся тут кругом, увидишь, сколько народу остается без голов, господи помилуй, сообразишь, какая пропасть этого добра, так что цена ему, должно быть, вовсе упала; стоит только взять да и унести куда хочешь, да и то, пожалуй, не стоит; так поневоле человеку приходят в голову серьезные мысли. И так как я сейчас высказал вашей милости свои мысли, то прошу вас, сэр, в случае чего не забывать, что я откровенно изложил перед вами все начистоту, хотя мог и ничего не говорить.
   -- Ну вот это по крайней мере правда, -- сказал мистер Лорри. -- И не говорите больше ничего. Может быть, я еще для вас что-нибудь устрою, если вы заслужите и раскаетесь не на словах только, а на деле. Слов и так было довольно.
   Мистер Кренчер отвесил поклон. Сидни Картон и шпион между тем возвратились из темной комнаты.
   -- Прощайте, мистер Барсед, -- сказал Сидни, -- значит, мы с вами окончательно сговорились и вам меня бояться нечего.
   С этими словами он сел в кресло у камина, напротив мистера Лорри. Как только они остались одни, мистер Лорри осведомился, что именно он сделал?
   -- Хорошего немного. Если дело примет плохой оборот, я обеспечил себе возможность видеться с арестантом в тюрьме -- на один только раз.
   Лицо старика вытянулось.
   -- Это все, что я мог сделать, -- сказал Картон. -- Если бы я добивался чего-нибудь большего, этому человеку пришлось бы рисковать своей головой, и он справедливо находит, что тогда уж лучше рисковать доносом. В этом и состояла слабая сторона нашей позиции. Больше нечего делать.
   -- Но если бы дело приняло на суде дурной оборот, -- сказал мистер Лорри, -- какую же пользу принесет ему свидание с вами? Ведь этим вы его не спасете!
   -- Я и не говорил, что спасу.
   Глаза мистера Лорри постепенно обратились на огонь. Глубокое сострадание к его любимице Люси и тяжкое огорчение от вторичного ареста подорвали его старческие силы: он начинал дряхлеть, тревоги последнего времени измучили его -- и он тихо расплакался.
   -- Хороший вы человек и верный друг, -- сказал Картон изменившимся голосом. -- Простите, если я замечаю, что вы так растроганы. Если бы я видел, как плачет мой отец, я бы не мог отнестись к этому равнодушно. А ваше горе для меня не менее священно, как если бы вы приходились мне родным отцом... Только от этого несчастья вас избавила судьба.
   Произнося эти последние слова, он отчасти впал в свою прежнюю манеру, но все предыдущее было сказано так почтительно и было проникнуто таким искренним чувством, что мистер Лорри, никогда не знавший его лучших сторон, был удивлен. Он протянул ему руку, и Картон мягко пожал ее.
   -- Возвращаясь к вопросу о бедном Дарнее... -- продолжал Картон. -- Вы лучше не говорите ей об этом свидании и о моем уговоре со шпионом. Ее туда все равно не пустят. Она может подумать, что это нарочно подстроено, чтобы в худшем случае дать ему средства опередить казнь.
   Мистеру Лорри это не приходило в голову, и он быстро взглянул на Картона, чтобы узнать, то ли у него в мыслях. По-видимому, было то же самое: он, очевидно, понял подозрение старика и не опровергал его.
   -- Мало ли что может прийти ей в голову, -- продолжал он, -- и всякая такая мысль будет только усиливать ее тревоги. Вы совсем не говорите ей обо мне. Я уж вам говорил по приезде сюда, что лучше мне с ней не видеться. Я и без того готов оказать ей всякую услугу, все, что в моих силах, все, что придется. Вы теперь пойдете к ней, надеюсь? Ей, должно быть, особенно скверно сегодня.
   -- Я сейчас туда отправлюсь.
   -- И отлично. Она к вам сильно привязана и крепко полагается на вас. Какова она теперь? Очень изменилась?
   -- Озабочена, несчастна, но все так же хороша.
   -- А! -- произнес Картон.
   То был продолжительный, скорбный звук, не то вздох, не то рыдание. Мистер Лорри с удивлением взглянул на лицо Картона, обращенное к огню: по нему не то пробежала тень, не то скользнул луч света, -- старик не сумел бы определить, что именно; но это нечто мелькнуло так быстро, как пробегает ветер в яркий солнечный день по склону холма. Картон поднял ногу и носком сапога всунул обратно в очаг одно из пылающих поленьев, чуть не упавшее из решетки. На нем были высокие сапоги и белое дорожное платье по тогдашней моде; огонь ярко освещал эту светлую одежду, отчего сам он казался особенно бледен, и его длинные черные волосы в беспорядке обрамляли его задумчивое лицо. Его полная нечувствительность к огню поразила мистера Лорри, так что старик предупредил его об опасности: нога в длинном сапоге так и осталась на горящем полене, которое наконец рассыпалось раскаленными угольями под ее тяжестью.
   -- Я забыл, -- сказал Картон.
   Мистер Лорри снова стал внимательно всматриваться в его лицо. Заметив, как исхудали и обострились красивые черты этого лица, мистер Лорри подумал, что его выражение сильно напоминает ему лица арестантов, которые он так недавно наблюдал.
   -- Итак, сэр, ваши обязанности здесь выполнены? -- сказал вдруг Картон, повернувшись к нему.
   -- Да. Вчера вечером, когда Люси так неожиданно ворвалась сюда, я вам говорил, что покончил наконец со всем, что было возможно здесь устроить. Я надеялся, что оставлю их здесь в полной безопасности, а сам уеду из Парижа. Мне уже выдали пропускной лист. Я совсем изготовился к отъезду.
   Оба помолчали.
   -- Вы прожили много лет, сэр, и вам есть на что оглянуться в прошлом, -- сказал Картон задумчиво.
   -- Мне уже семьдесят восьмой год.
   -- И всю жизнь провели с пользой, постоянно были заняты, пользовались уважением, доверием, влиянием?
   -- Я был практическим деятелем с тех пор, как возмужал, и даже могу сказать, что еще мальчиком был всегда занят делом.
   -- Какое же важное место вы занимаете на семьдесят восьмом году жизни! Какое множество людей будут тужить, когда вас не станет!
   -- Я одинокий старый холостяк, -- отвечал мистер Лорри, качая головой, -- по мне и плакать-то некому.
   -- Как можно это говорить! А она разве не будет вас оплакивать, и ее девочка тоже?
   -- Да, да, благодаря Бога. Я не совсем то хотел сказать.
   -- А ведь вам есть за что благодарить Бога, скажите-ка?
   -- Конечно, конечно.
   -- Если бы вы имели причины сказать сегодня своему одинокому сердцу: "Я не нажил себе ни любви, ни привязанности, ни благодарности, ни уважения ни одного человеческого существа, не приобрел места ни в чьем нежном сердце, не совершил ни одного хорошего или полезного поступка, за который стоило бы помнить меня и помянуть добром", ведь ваши семьдесят восемь лет большой тяжестью навалились бы вам на плечи, признайтесь?
   -- Да, правда, мистер Картон, я думаю, что так.
   Сидни снова вперил глаза в огонь и, помолчав несколько минут, сказал:
   -- Мне хочется вас спросить: ваше детство кажется вам ужасно далеким или нет? Те дни, когда вы сидели на коленях у своей матери, они вам представляются неизмеримо далекими?
   Мягкий тон его речи подействовал на мистера Лорри, и он отвечал с большой искренностью:
   -- Лет двадцать тому назад -- да, это было так, но в мои теперешние годы -- нет. По мере того как близится конец, я как будто приближаюсь к самому началу. Это, должно быть, один из способов, которым Божественное милосердие сглаживает наш путь к смерти. Нынче во мне часто возникают умилительные воспоминания, давно позабытые, о моей миловидной и молоденькой матери... а я-то уж какой хилый старик!.. И многие другие воспоминания о тех днях, когда мои недостатки еще не вкоренились в мою душу...
   -- Это я понимаю! -- воскликнул Картон, вспыхнув. -- И не правда ли, вы становитесь лучше от таких воспоминаний?
   -- Надеюсь, что лучше.
   Тут Картон прекратил разговор, встал и помог старику одеться в теплое платье.
   -- А вы-то еще совсем молодой человек, -- сказал мистер Лорри, возвращаясь к прежней теме.
   -- Да, -- отвечал Картон, -- я не стар, но вел не такую жизнь, которая доводит до старости. И будет с меня.
   -- Ох, и с меня уж довольно, -- сказал мистер Лорри. -- Что же, пойдем, что ли?
   -- Я провожу вас до ее ворот. Вам известны мои бродячие привычки. Если я сегодня долго прошатаюсь по улицам, не пугайтесь: поутру я непременно приду. Вы отправитесь в суд завтра утром?
   -- Да, к несчастью.
   -- И я там буду, но только в толпе. Мой шпион отыщет для меня местечко. Позвольте взять вас под руку, сэр.
   Мистер Лорри оперся на его руку, они вместе спустились с лестницы и вышли на улицу. В несколько минут они достигли того дома, куда шел мистер Лорри. Тут Картон отстал от него, но остановился неподалеку и, как только калитка заперлась, вернулся назад и потрогал ее руками. Он слышал о том, что она ежедневно ходила к тюрьме, и говорил себе, оглядываясь кругом:
   -- Вот тут она выходила, поворачивала в ту сторону... должно быть, часто ступала по этим камням... пойду и я по ее стопам.
   Было десять часов вечера, когда он очутился под стенами крепостной тюрьмы, где она столько раз стояла. Маленький человек, промышлявший пилкой дров, только что запер на ночь свою лавочку и, стоя у двери, курил трубку.
   -- Добрый вечер, гражданин, -- сказал Сидни Картон, заметив, что пильщик смотрит на него вопросительно.
   -- Добрый вечер, гражданин.
   -- Как поживает республика?
   -- То есть гильотина? Да недурно. Шестьдесят три головы сегодня! Скоро до сотни дойдем. Самсон и его прислужники жалуются, что даже устают. Ха-ха-ха! Уморительный парень этот Самсон! Ловко бреет.
   -- А вы часто ходите смотреть, как он?..
   -- Бреет-то? Всякий день непременно. Молодец у нас цирюльник! Видали вы, как он работает?
   -- Никогда не видал.
   -- Сходите посмотрите, особенно когда у него большая партия. Вы только представьте себе, гражданин! Сегодня он отправил шестьдесят три штуки, прежде чем я успел выкурить две трубки! Так и не докурил второй, честное слово!
   Маленький человек ухмылялся во весь рот и протягивал ему свою трубку в доказательство того, чем он измеряет ловкость палача. Картону до такой степени захотелось свернуть ему шею, что он повернулся и пошел прочь.
   -- Ведь вы не англичанин! -- закричал ему вслед пильщик. -- Зачем же вы ходите в английском платье?
   -- Я англичанин, -- сказал Картон, оглянувшись на него через плечо.
   -- А говорите как настоящий француз.
   -- Я здесь учился, студентом был.
   -- Ага! Совсем как француз. Доброй ночи, англичанин!
   -- Доброй ночи, гражданин!
   -- А вы все-таки сходите посмотреть нашего Самсона, -- настойчиво кричал ему вслед пильщик, -- да не забудьте с собой трубку захватить!
   Отойдя недалеко оттуда, Сидни остановился посреди улицы под мерцавшим фонарем и на клочке бумаги написал что-то карандашом. Потом твердым и решительным шагом человека, хорошо помнившего дорогу, он прошел несколько темных и грязных улиц -- гораздо грязнее, чем обыкновенно, так как в эти дни террора совсем перестали их чистить, -- и остановился перед аптекарским магазином, который сам хозяин только что собирался запирать собственноручно. Помещение было тесное, темное, в узком, извилистом переулке, и хозяин тщедушный, тусклый и уродливый.
   Подойдя к прилавку, Картон и этому гражданину пожелал доброго вечера и положил перед ним бумажку.
   Аптекарь взглянул на нее, тихо свистнул и засмеялся: "Хи-хи-хи!"
   Сидни Картон не отозвался на этот смех, и аптекарь сказал:
   -- Это для вас, гражданин?
   -- Для меня.
   -- Вы будьте осторожны, не держите их вместе. Вам известно, какие бывают последствия от смешения этих веществ?
   -- Известно.
   Аптекарь приготовил и вручил ему несколько маленьких пакетиков. Картон засунул их поодиночке во внутренние карманы своего камзола, отсчитал деньги, заплатил и не спеша вышел из лавки.
   -- До завтра больше нечего делать, -- подумал он вслух, взглянув вверх, на луну. -- А спать нельзя.
   Не прежним беспечным тоном произнес он эти слова, глядя на быстро несущиеся облака: в них не было ни легкомыслия, ни небрежности. То была установившаяся решимость усталого человека, который странствовал, боролся, терял дорогу, но вот наконец попал на истинный путь и завидел впереди свою цель.
   Давно-давно, когда в среде товарищей своей первой молодости он считался юношей, подающим самые блестящие надежды, -- он хоронил своего отца. Мать его умерла задолго прежде. И вдруг, пока он шел по темным улицам, в тени тяжелых зданий, а месяц и облака высоко плыли по небу, ему припомнились торжественные слова, произнесенные у могилы его отца: "Я есмь воскресение и жизнь, -- сказал Господь, -- верующий в Меня, если и умрет, оживет, и всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек".
   В городе, над которым царила секира палача, в одиночестве темной ночи, с естественной печалью на сердце о тех шестидесяти трех, которые пали сегодня, и о тех, кого та же участь ожидает назавтра, и обо всех ожидающих своей очереди, сидя в тюрьмах, -- легко было проследить, каким путем напал он на эти слова и какая сила вызвала их со дна души, как старый, заржавевший якорь, который вытаскивают из глубины моря. Но он в это не вникал, а просто повторял их на ходу.
   С серьезным интересом присматривался он к освещенным окнам домов, где люди ложились спать, чтобы на несколько часов позабыть об окружающих ужасах, смотрел на башни церквей, где никто больше не молился, -- так сильно было отвращение народа от представителей религий, в которых в течение долгого времени он видел только грабителей, обманщиков и развратников. Смотрел на решетки отдаленных кладбищ, где над воротами было написано, что там "вечный покой". Смотрел на стены тюрем, наполненных арестантами, и на сами улицы, по которым ежедневно провозили десятки осужденных на смерть и сделали из этого зрелище до такой степени обыденное и простое, что в уме народа не сложилось даже никакой легенды о печальной душе, навещающей местность под тенью гильотины. С серьезным интересом ко всем явлениям жизни и смерти в этом городе, отходящем на покой, на краткий промежуток отдыха среди своего беснования, Сидни Картон перешел через Сену и вступил в освещенные кварталы.
   Экипажей на улицах было немного, так как люди, ездившие в каретах, навлекали на себя подозрения. Поэтому и чистая публика натягивала себе на голову красные колпаки и, обувшись в толстые башмаки, ходила пешком. Однако ж все театры были полны, и, когда он проходил мимо, народ весело выходил оттуда и, оживленно болтая, расходился по домам.
   У дверей одного из театров стояла девочка с матерью: они выбирали дорогу, где бы лучше пройти поперек улицы через грязь. Картон взял девочку на руки, перенес и, прежде чем ее робкая ручка соскользнула с его шеи, попросил позволения поцеловать ее.
   "Я есмь воскресение и жизнь, -- сказал Господь, -- верующий в Меня, если и умрет, оживет, и всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек".
   Когда на улицах все смолкло и настала ночная тишина, эти слова стояли в воздухе, отдавались в отголоске его шагов. Он шел твердой и спокойной поступью и по временам повторял их про себя, но они слышались ему беспрерывно.
   Ночь проходила. Он стоял на мосту, прислушиваясь к воде, плескавшей о берега, в том месте парижского острова, где дома так живописно группируются вокруг собора, обдаваемце лунным сиянием. Под утро луна побледнела и глянула на него с небес помертвевшим лицом. И ночь, и звезды побледнели, все замерло, как будто все мироздание было отдано во власть смерти.
   Но взошло солнце, и его длинные яркие лучи засверкали все теми же словами, что слышались ему всю ночь, и пронизали его сердце теплом и светом. Благоговейно прикрыв глаза, он сквозь пальцы взглянул на солнце, и ему показалось, что от него пролегает к нему сияющий мост, а река внизу радостно засверкала.
   В тишине раннего утра сильный прилив, так мощно, так глубоко и неудержимо поднимавший уровень воды, подействовал на него благотворно, как нечто дружеское, однородное с ним. Он пошел берегом все дальше, за город, и, отдыхая на пригретом солнцем берегу, уснул. Проснувшись и снова очутившись на ногах, он еще некоторое время постоял тут, пристально глядя на одно место реки, где вода долго и бесцельно кружилась, пока течение не поглотило ее и не унесло дальше -- к морю.
   -- Точно меня! -- молвил он.
   Потом показалась вдали купеческая баржа: ее парус, подернутый мягким цветом блеклого листа, быстро подвигал ее против течения; она прошла мимо и скрылась вдали. Когда ее беззвучный след исчез на воде, из его сердца вылилась молитва о милосердном снисхождении ко всем его жалким ошибкам и заблуждениям, и в конце этой молитвы он опять услышал слова: "Я есмь воскресение и жизнь..."
   Когда он пришел к мистеру Лорри, старика уже не было дома, и легко было догадаться, куда он ушел. Сидни Картон выпил чашку кофе, поел немного хлеба, умылся, переменил белье и отправился в суд.
   Зал суда был весь на ногах и в воздухе стоял смутный говор в ту минуту, как шпион, от которого многие шарахнулись в испуге, провел его в темный закоулок, откуда все было видно. Мистер Лорри был тут и доктор Манетт. И она была тут: сидела рядом с отцом.
   Когда ее мужа ввели в зал, она обратила на него взор до того ясный, ободрительный, до того преисполненный благоговейной любви и сострадательной нежности, что здоровая кровь бросилась ему в лицо, глаза его вспыхнули оживлением и сердце ожило. Если бы было кому наблюдать, какое впечатление этот взгляд ее произвел на Сидни Картона, тот увидел бы, что впечатление было вполне тождественное.
   Перед этим беззаконным трибуналом не соблюдалось почти никаких правил судопроизводства, и обвиняемым не давали шансов в виде объяснений и оправданий своих поступков. Если бы в прежнее время не было такого чудовищного злоупотребления всеми законами, формами и околичностями, не было бы и такой революции, которая в порыве самоубийственного мщения уничтожила всякие законы и развеяла их по ветру.
   Все глаза были устремлены на присяжных. Эта корпорация состояла все из тех же добрых патриотов и отъявленных республиканцев, которые сидели тут вчера и третьего дня и будут сидеть завтра и многие последующие дни. Среди них особенно выдавался своим ревностн енъ не могъ опредѣлить) пробѣжала по этому лицу такъ же быстро, какъ пробѣгаетъ она по холму въ ясный день. Картонъ поднялъ ногу и толкнулъ полѣно, которое едва не выпало изъ камина. На немъ былъ бѣлый сюртукъ и высокіе сапоги, обыкновенный костюмъ того времени, и огонь, подавшій на эту свѣтлую одежду, дѣлалъ его еще блѣднѣе съ его длинными, каштановыми волосами, которые въ безпорядкѣ спускались ему на плечи. Онъ совершенно забылъ объ огнѣ и мистеръ Лорри вынужденъ былъ сдѣлать ему замѣчаніе, потому что его нога продолжала стоять на горящемъ полѣнѣ, которое распалось подъ ударомъ его сапога.
   -- Ни забылъ объ этомъ,-- сказалъ онъ.
   Глаза мистера Лорри снова обратились на его лицо. Взглянувъ на изнуренное безпутной жизнью лицо, красивое отъ природы, онъ вдругъ припомнилъ, что видѣлъ такое же точно выраженіе на лицахъ приговоренныхъ къ смерти.
   -- Вы, кажется, покончили со всѣми вашими дѣлами, сэръ?-- спросилъ Картонъ, оборачиваясь къ нему.
   -- Да... какъ я уже говорилъ вамъ въ тотъ вечеръ, когда Люси такъ неожиданно пришла ко мнѣ. Я сдѣлалъ все, что могъ. Я думалъ, что они останутся здѣсь въ полной безопасности и разсчитывалъ уѣхать изъ Парижа. Я получилъ даже пропускъ и могу уѣхать.
   Оба замолчали.
   -- Долгую жизнь имѣете вы за собою, не правда ли, сэръ?-- спросилъ Картонъ.
   -- Мнѣ семьдесятъ восемь лѣтъ.
   -- Всю жизнь свою приносили вы людямъ пользу. Вы были дѣятельны и заняты постоянно. Вамъ довѣряли, васъ уважала и почитали.
   -- Я всегда былъ дѣловымъ человѣкомъ, насколько я могу припомнить себя. Мнѣ кажется, что я еще мальчикомъ былъ уже дѣловымъ человѣкомъ.
   -- Смотрите сколько мѣста заполняете вы въ семьдесятъ восемь лѣтъ. Сколько людей почувствуютъ ваше отсутствіе, когда вы оставите пустымъ это мѣсто.
   -- Я одинокій старый холостякъ,-- отвѣчалъ мистеръ Лорри, грустно качая головой.-- Никто не заплачетъ обо мнѣ.
   -- Какъ вы можете говорить такія вещи? Развѣ она не заплачетъ о васъ? Не заплачетъ ея дитя?
   -- Да, да, благодареніе Богу! Я не подумалъ объ этомъ.
   -- Это такая вещь, за которую надо благодарить Бога, не правда-ли?
   -- Разумѣется.
   -- Если въ этотъ вечеръ вы принуждены были бы сказать своему одинокому сердцу,-- "я не пріобрѣлъ ни любви и привязанности, ни благодарности и уваженія ни единаго человѣческаго существа; я не привлекъ на себя ничьего нѣжнаго взгляда; я не сдѣлалъ ничего хорошаго или достойнаго того, чтобы меня помнили",-- вѣдь тогда ваши семьдесятъ лѣтъ были бы для васъ семидесятые проклятіями, не правда-ли?
   -- Совершенно вѣрно, мистеръ Картонъ! Они были бы проклятіемъ для меня.
   Сидней снова повернулся къ огню и послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, сказалъ:
   -- Мнѣ хотѣлось бы спросить васъ... Кажется ли вамъ дѣтство ваше такимъ далекимъ? Помните ли вы тѣ дни, когда вы сидѣли на колѣняхъ вашей матери?
   Мистеръ Лорри отвѣчалъ ему:
   -- Двадцать лѣтъ тому назадъ все это казалось мнѣ далекимъ, но въ настоящее время нѣтъ. Чѣмъ больше приближаюсь я къ концу своей жизни, тѣмъ близко становлюсь я къ ея началу. Все это смягчаетъ и подготовляетъ меня къ переходу въ иной міръ. Сердце мое волнуется при воспоминаніи о томъ, что давно уже кануло въ вѣчность. Я вспоминаю свою молодую, красивую мать (а я такъ старъ), много различныхъ событій, когда я не понималъ еще, что такое дѣйствительная жизнь, когда я не отдавалъ себѣ отчета въ своихъ недостаткахъ.
   -- Я понимаю это чувство!-- воскликнулъ Картонъ и лицо его вспыхнуло.-- И вы становитесь лучше при этомъ?
   -- Надѣюсь.
   Картонъ всталъ съ мѣста, чтобы помочь ему надѣть верхнюю одежду.
   -- Но вы,-- сказалъ мистеръ Лорри, помогая ему въ свою очередь,-- вы еще молоды
   -- Да,-- отвѣтилъ Картонъ,-- я не старъ, но молодость моя не кончится старостью. Не надо говорить обо мнѣ!
   -- И обо мнѣ также,-- сказалъ мистеръ Лорри.-- Вы идете со мной?
   -- Я провожу васъ до ея воротъ. Вы знаете мои бродячія и безпутныя привычки. Если я долго прошляюсь по улицамъ, не безпокойтесь обо мнѣ. Я вернусь утромъ. Вы будете завтра въ судѣ?
   -- Къ моему несчастью, да.
   -- Я также буду тамъ, но только среди толпы. Шпіонъ найдетъ для меня мѣсто. Обопритесь мнѣ на руку, сэръ!
   Мистеръ Лорри взялъ его подъ руку; они спустились съ лѣстницы и вышли на улицу. Немного погодя, они пришли туда, куда шелъ мистеръ Лорри. Картонъ простился здѣсь съ нимъ, но отойдя на нѣкоторое разстояніе, снова вернулся къ воротамъ, которыя были уже заперты и притронулся къ нимъ. Онъ слышалъ, что она ходила каждый день къ тюрьмѣ.
   -- Она выходила отсюда,-- сказалъ онъ, оглядываясь кругомъ,-- повертывала сюда и затѣмъ шла по тѣмъ камнямъ. Пойду и я по ея слѣдамъ.
   Было уже девять часовъ, когда онъ подошелъ къ тюрьмѣ Ла-Фортъ, куда она приходила сотни разъ. Пильщикъ, человѣкъ небольшого роста, уже закрылъ свою лавку и сидѣлъ у ея дверей, покуривая трубку.
   -- Добрый вечеръ, гражданинъ,-- сказалъ Сидней Картонъ, который остановился подлѣ него, замѣтивъ, что онъ пытливо всматривается въ него.
   -- Добрый вечеръ, гражданинъ!
   -- Какъ поживаетъ республика?
   -- Хотите сказать гильотина? Недурно. Скоро дойдетъ до сотни. Самсонъ и его помощники работаютъ до изнеможенія. Ха, ха, ха! Такой онъ смѣшной этотъ Самсонъ... Настоящій цирюльникъ!
   -- Вы часто ходите смотрѣть?
   -- Какъ онъ брѣетъ? Всегда, каждый день. Что это за цирюльникъ! Видѣли вы его за работой?
   -- Никогда!
   -- Подите и посмотрите, когда у него бываетъ много кліентовъ. Представьте себѣ, гражданинъ! Шестьдесятъ три, пока я выкурю двѣ трубки!... Двѣ трубки!.. Честное слово!
   Когда маленькій человѣкъ вынулъ трубку изо рта, и, оскаливъ зубы, сталъ объяснять ему, какъ исполнитель казни дѣлаетъ все скоро, Картонъ почувствовалъ такое непреодолимое желаніе пришибить его, что рѣшилъ уйти поскорѣе.
   -- Вы, кажется, не англичанинъ, хотя и носите англійскій костюмъ,-- сказалъ ему пильщикъ.
   -- Я англичанинъ,-- сказалъ Картонъ, останавливаясь и отвѣчая черезъ плечо.
   -- Вы говорите, какъ французъ.
   -- Я бывшій здѣшній студентъ.
   -- Ага!.. Совсѣмъ какъ французъ! До свиданья, англичанинъ!
   -- До свиданья, гражданинъ!
   -- Сходите, сходите и посмотрите на этого ловкача,-- сказалъ пильщикъ ему вслѣдъ.-- Да возьмите трубку съ собой!
   Отойдя на нѣсколько шаговъ, Сидней остановился посреди улицы у горѣвшаго фонаря и карандашемъ написалъ нѣсколько словъ на клочкѣ бумаги. Потомъ, пройдя рѣшительнымъ шагомъ, какъ человѣкъ, хорошо знающій дорогу, нѣсколько темныхъ и грязныхъ улицъ -- на этотъ разъ еще болѣе грязныхъ, чѣмъ обыкновенно, потому что во время террора не чистились даже самыя людныя и лучшія улицы,-- онъ остановился подлѣ аптеки, которую хозяинъ запиралъ всегда самъ собственными своими руками. Аптека находилась на извилистой, шедшей подъ гору улицѣ; хозяинъ ея былъ человѣкъ маленькаго роста, кривой и подслѣповатый.
   Пожелавъ и этому гражданину добраго вечера, Картонъ подошелъ къ прилавку и положилъ на него клочекъ бумаги.
   Аптекарь прочиталъ и свистнулъ.
   -- Фью! Хи-хи-хи!
   Сидней Картонъ не шевельнулъ даже бровью, когда аптекарь спросилъ его:
   -- Для васъ, гражданинъ?
   -- Для меня.
   -- Держите каждое отдѣльно, гражданинъ! Извѣстно вамъ, что получится, если вы смѣшаете ихъ?
   -- Извѣстно.
   Аптекарь сдѣлалъ нѣсколько маленькихъ пакетиковъ и передалъ ихъ ему. Онъ спряталъ ихъ во внутренній карманъ своего сюртука, заплатилъ деньги и вышелъ изъ аптеки.
   -- До завтра нечего больше дѣлать,-- сказалъ онъ, глядя на луну,-- но я не могу спать.
   Онъ произнесъ эти слова, задумчиво смотря на быстро проносившіяся облака, и въ тонѣ его голоса, не слышно было ни прежней безпечности, ни небрежности. Сказаны они были, напротивъ, тономъ человѣка уставшаго, который странствовалъ, боролся, сбивался съ пути, и вотъ, наконецъ, вышелъ на дорогу и подходитъ уже къ концу ея.
   Много лѣтъ тому назадъ, когда среди своихъ сверстниковъ онъ былъ извѣстенъ, какъ много-обѣщающій юноша, провожалъ онъ къ могилѣ своего отца. Мать его умерла еще раньше. Торжественныя слова, сказанныя священникомъ на могилѣ отца, пришли ему вдругъ на намять, когда онъ шелъ по темнымъ улицамъ, покрытымъ мрачными тѣнями, и смотрѣлъ на луну и облака, плывущія высоко надъ нимъ. "Я воскресеніе и жизнь, говоритъ Господь; всякій, вѣрующій въ меня, хотя и умретъ, но будетъ живъ, ибо всякій живущій во мнѣ и вѣрующій въ меня, во вѣкъ не умретъ".
   Одинъ, ночью на улицахъ этого города, гдѣ царилъ топоръ, онъ глубоко скорбѣлъ душою о тѣхъ шестидесяти трехъ, которые были умерщевлены сегодня днемъ, и о тѣхъ еще не сосчитанныхъ жертвахъ, которыхъ ждетъ та же участь завтра и въ слѣдующіе и послѣдующіе дни. Его думы невольно привели его къ этимъ словамъ, цѣпь сочетанія мыслей извлекла ихъ изъ глубины души, какъ цѣпь изъ желѣза вытягиваетъ со дна моря старый, ржавый якорь; онъ не искалъ этихъ словъ, но они сами пришли ему на намять и онъ повторялъ ихъ.
   Такъ шелъ онъ, глядя съ живымъ интересомъ на освѣщенныя окна, гдѣ люди собирались на покой, чтобы, хотя нѣсколько часовъ отдохнуть отъ окружающихъ ихъ ужасовъ, на башни церквей, гдѣ больше не читались молитвы, ибо такова была сила народнаго отвращенія къ длившемуся вѣками обману духовныхъ лицъ, ихъ поборамъ и разнузданности; на кладбища, на воротахъ которыхъ была надпись, гласившая о вѣчномъ снѣ; на переполненныя тюрьмы, на улицы, по которымъ ѣхали тѣ шестьдесятъ, чтобы принять смерть, которая сдѣлалась до того обыкновеннымъ явленіемъ, что воображеніе народа не создало даже никакихъ преданій о призракахъ погибшихъ на гильотинѣ. Съ такимъ же интересомъ думалъ онъ о жизни и смерти города, прекратившаго свое бѣшенство на нѣсколько часовъ краткаго ночного отдыха.
   Перейдя Сену, Сидней Картонъ вступилъ въ ярче освѣщенныя улицы. Здѣсь было мало экипажей, потому что ѣдущіе въ экипажахъ попадали въ разрядъ подозрѣваемыхъ, и потому даже дворяне ходили по улицамъ въ красныхъ шапкахъ и тяжелыхъ деревянныхъ башмакахъ. Но театры были всѣ наполнены; когда онъ проходилъ мимо, оттуда выходилъ уже народъ и направлялся домой. У дверей одного изъ театровъ онъ увидѣлъ маленькую дѣвочку съ матерью, которая высматривала, гдѣ лучше перейти грязную улицу. Онъ перенесъ дѣвочку и прежде, чѣмъ она сняла свои рученки съ его шеи, онъ попросилъ ее поцѣловать его.
   "Я воскресеніе и жизнь, говоритъ Господь; всякій, вѣрующій въ меня, хотя и умретъ, но будетъ живъ, ибо живущій во мнѣ и вѣрующій въ меня, не умретъ во вѣки".
   Теперь, когда на улицѣ все было тихо и ночная тьма окутала все, эти слова, точно эхо, звучали въ его ушахъ и разносились кругомъ по воздуху. Совершенно спокойный шелъ онъ впередъ, все время повторяя ихъ, потому что они всюду слышались ему.
   Ночь пришла къ концу и когда онъ стоялъ на мосту и смотрѣлъ на воду, плескавшуюся о набережную острова, гдѣ при свѣтѣ луны открывался живописный видъ на дома и соборъ, на небѣ, точно блѣдное лицо покойника, появились первые холодные проблески утра. Ночь, луна и звѣзды блѣднѣли все больше и исчезали и была минута, когда казалось, будто вся природа кругомъ подпала власти смерти.
   Но при свѣтѣ восходящаго свѣтила ему снова послышались тѣ же слова, которыя всю ночь раздавались въ его ушахъ, и теперь вмѣстѣ съ солнечными лучами проникли къ его сердцу и согрѣли его. Онъ взглянулъ на востокъ, прикрывъ глаза руками, и ему показалось, что онъ видитъ цѣлый мостъ свѣта, тянувшійся въ воздухѣ между нимъ и солнцемъ, а подъ мостомъ переливающую искрами рѣку.
   Сильное теченіе быстрой и глубокой рѣки казалось ему чѣмъ то родственнымъ среди утренней тишины. Онъ прошелъ вдоль рѣки туда, гдѣ не было домовъ и, согрѣвшись на солнцѣ, легъ на скамейку и заснулъ. Когда онъ проснулся и всталъ на ноги, то постоялъ нѣсколько времени на одномъ мѣстѣ, наблюдая за образовавшимся на рѣкѣ водоворотомъ, который кружился до тѣхъ поръ, пока теченіе не унесло его въ море.
   -- На меня похоже!-- сказалъ онъ.
   Какая то лодка съ парусомъ блеклаго зеленаго цвѣта проплыла мимо него и исчезла вдали. Когда сгладился даже слѣдъ ея на поверхности рѣки, изъ сердца его вырвалась горячая молитва о милосердіи и прощеніи его грѣховъ и заблужденій, закончившаяся словами: "Я воскресеніе и жизнь".
   Мистера Лорри не было уже дома, когда онъ вернулся назадъ; догадаться, куда ушелъ старый джентльменъ было не трудно. Сидней Картонъ выпилъ немного кофе и съѣлъ кусочекъ хлѣба. Затѣмъ онъ умылся, переодѣлся и отправился въ судъ.
   Послышался ропотъ неудовольствія, когда черная "тюремная овца", отъ которой всѣ отшатывались съ ужасомъ, провела его сквозь толпу въ самый темный уголъ. Мистеръ Лорри былъ здѣсь и докторъ Манеттъ былъ здѣсь. Она также была здѣсь и сидѣла рядомъ со своимъ отцомъ.
   Когда ея мужа вызвали, она взглянула на него такимъ ободряющимъ, такимъ полнымъ любви и нѣжности взглядомъ, что это сразу придало ему мужества, покрыло краской и освѣтило его лицо и согрѣло его сердце. Имѣй кто нибудь возможность прослѣдить за тѣмъ, какое вліяніе произвелъ этотъ взглядъ на Сиднея Картона, то онъ увидѣлъ бы, что оно было то же самое.
   Неправедное судилище мало или совсѣмъ не признавало никакого порядка въ веденіи дѣлъ, дающаго обвиненному возможность оправдаться. Не было бы и революціи, не будь такъ чудовищно нарушены всѣ законы и порядки, не будь они развѣяны по вѣтру чувствомъ мести, обуявшимъ народъ.
   Всѣ взоры были обращены на присяжныхъ. Это были тѣ же самые рѣшительные патріоты и хорошіе республиканцы, какіе были вчера и день тому назадъ, какіе должны были быть завтра и послѣзавтра. Среди нихъ особенно выдавался одинъ человѣкъ съ жестокимъ лицомъ, который все время водилъ пальцами по губамъ и появленіе котораго доставило, повидимому, удовольствіе всѣмъ зрителямъ. Этотъ присяжный, жаждущій жизни и крови людоѣдъ, былъ никто иной, какъ Жакъ третій изъ Сентъ-Антуанскаго предмѣстья. Всѣ присяжные, вмѣстѣ взятые, походили на собакъ, приготовившихся травить звѣря.
   Всѣ смотрѣли на пятерыхъ судей и на общественнаго обвинителя. Настроеніе сегодняшняго дня не казалось благопріятнымъ. Видно было, что тутъ замышлялось явное, безнаказанное убійство. Взоры толпы, встрѣчаясь, приходили къ безмолвному соглашенію. Всѣ тянулись впередъ.,
   -- Шарль Эвремондъ, называемый Дарнэ. Освобожденъ вчера. Обвиненъ и арестованъ вчера-же. Обвиненіе предъявлено ему вчера вечеромъ. Подозрѣвается, какъ врагъ республики, аристократъ, одинъ изъ семьи тирановъ, одинъ изъ лишенныхъ покровительства законовъ, какъ пользовавшійся своими привиллегіями для постыднаго угнетенія народа. Шарль Эвремондъ, называемый Дарнэ, на основаніи этого обвиненія объявляется внѣ закона.
   Президентъ спросилъ, было ли обвиненіе тайное или открытое?
   -- Открытое, президентъ!
   -- Кѣмъ предъявлено?
   -- Тремя. Эрнестомъ Дефаржемъ, содержателемъ винной лавки въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ.
   -- Хорошо.
   -- Терезой Дефаржъ, его женой.
   -- Хорошо.
   -- Александромъ Манеттъ, докторомъ.
   Въ залѣ поднялся страшный шумъ, и докторъ Манеттъ, блѣдный и дрожащій, всталъ со скамьи, на которой онъ сидѣлъ.
   -- Президентъ, я съ негодованіемъ протестую противъ такого подлога и обмана. Вамъ извѣстно, что обвиняемый мужъ моей дочери. Дочь моя и тотъ, кто дорогъ ей, для меня дороже собственной жизни. Кто тотъ лживый заговорщикъ и гдѣ онъ, который осмѣливается сказать, что я донесъ на мужа своей дочери?
   -- Гражданинъ Манеттъ, успокойтесь! Не подчиняясь авторитету трибунала, вы сами становитесь внѣ закона. Что касается того, что должно быть для васъ дороже жизни, то хорошему гражданину ничто не можетъ быть дороже республики.
   Громкія восклицанія восторга привѣтствовали этотъ отвѣтъ. Президентъ позвонилъ въ колокольчикъ и продолжалъ:
   -- Если бы республика потребовала отъ васъ, чтобы вы пожертвовали для нея своимъ единственнымъ ребенкомъ, то вашъ долгъ принести эту жертву. Слушайте, что будетъ дальше. Пока же молчите!
   Безумные крики одобренія поднялись снова. Докторъ Манеттъ сѣлъ, осматриваясь кругомъ... Губы его дрожали. Дочь крѣпче прижалась къ нему. Кровожадный человѣкъ, входившій въ составъ присяжныхъ, потеръ себѣ руки и затѣмъ одной изъ нихъ провелъ себѣ по губамъ.
   Когда все успокоилось кругомъ и судъ выразилъ желаніе выслушать Дефаржа, онъ въ короткихъ словахъ разсказалъ о заключеніи доктора, у котораго онъ находился въ то время въ услуженіи, объ его освобожденіи, о томъ, въ какомъ состояніи онъ находился, когда его выпустили и передали ему.
   -- Не вы ли, гражданинъ, оказали добрую услугу республикѣ, участвуя во взятіи Бастиліи?
   -- Полагаю, что такъ.
   Здѣсь изъ толпы послышался визгливый женскій голосъ:
   -- Вы были однимъ изъ лучшихъ патріотовъ! Почему вы не говорите этого? Вы были канониромъ въ тотъ день, и вы въ числѣ первыхъ вошли въ эту проклятую крѣпость! Патріоты, я говорю истину!
   Это говорила Месть, которая при жаркихъ одобреніяхъ слушателей, принимала участіе въ судопроизводствѣ. Президентъ позвонилъ въ колокольчикъ, но Месть, воодушевленная полученнымъ одобреніемъ, крикнула:
   -- Ну, мнѣ эти колокольчики ни по чемъ!
   -- Гражданинъ, трибуналъ проситъ васъ сообщить ему о томъ, что вы дѣлали внутри Бастиліи.
   -- Я зналъ,-- сказалъ Дефаржъ, взглянувъ на жену, которая сидѣла на нижней ступенькѣ возвышенія, гдѣ онъ стоялъ, и не спускала съ мужа глазъ,-- я зналъ, что узникъ, о которомъ идетъ рѣчь, сидѣлъ въ заключеніи въ одиночной камерѣ, находившейся въ сѣверной башнѣ, и числился подъ номеромъ сто пятымъ. Я зналъ это отъ него самого. Онъ такъ и зналъ себя только подъ номеромъ сто пятымъ изъ сѣверной башни, когда его передали мнѣ на попеченіе. Въ тотъ день я рѣшилъ, какъ только будетъ взята Бастилія, осмотрѣть эту камеру. Бастилія пала. Я отправился въ камеру въ сопровожденіи вотъ того гражданина, который находится среди присяжныхъ, а также тюремщика. Я внимательно осмотрѣлъ ее. Въ углубленіи камина, гдѣ я замѣтилъ вынутый и вновь вложенный кирпичъ, я нашелъ исписанную бумагу. Вотъ она! Я просматривалъ образчики почерка доктора Манетта. Это несомнѣнно почеркъ доктора Манетта. Передаю эту бумагу въ руки президента.
   -- Немедленно прочесть эту бумагу!
   Бумага была прочитана среди мертвой тишины. Во время чтенія узникъ, стоявшій передъ трибуналомъ, не спускалъ любящаго взора со своей жены, которая смотрѣла то на него, то на своего отца. Докторъ Манеттъ не сводилъ взора съ читавшаго бумагу, Дефаржъ не спускалъ взора со своей жены, а всѣ остальные упорно смотрѣли на доктора, не видѣвшаго никого изъ нихъ.
   

X. Роковая тѣнь.

   "Я Александръ Манеттъ, несчастный докторъ, уроженецъ Бове, поселившійся въ Парижѣ, пишу этотъ грустный разсказъ во время заключенія своего въ камерѣ Бастиліи, въ послѣдній мѣсяцъ 1767 г. Я писалъ это урывками, испытывая всякія затрудненія. Я намѣренъ спрятать это въ стѣнѣ, гдѣ я постепенно приготовилъ мѣсто. Быть можетъ, чья нибудь сердобольная рука найдетъ это, когда я и горе мое исчезнутъ съ лица земли.
   "Слова эти я пишу кончикомъ куска ржаваго желѣза, собирая съ большимъ трудомъ сажу изъ трубы и угольную пыль и смѣшивая ихъ съ кровью, въ послѣдній мѣсяцъ десятаго года моего заключенія. Всякая надежда давно уже улетучилась изъ моей души. Я знаю но нѣкоторымъ ужаснымъ признакамъ, что разумъ мой недолго останется нетронутымъ, но торжественно объявляю, что въ настоящее время я нахожусь еще въ полномъ умѣ и памяти, и что я пишу истину, за которую, будетъ этотъ разсказъ прочитанъ кѣмъ или нѣтъ, готовъ отвѣтить передъ престоломъ Вѣчнаго Судіи.
   "Въ одну лунную и облачную ночь, на третьей недѣли декабря (сколько помню двадцать второго числа) 1757 г. я гулялъ въ уединенномъ мѣстѣ набережной Сены, находившемся на разстояніи часа ходьбы отъ моей квартиры въ улицѣ Медицинской Коллегіи, когда мимо меня промчалась какая то карета. Когда я, опасаясь быть раздавленнымъ, посторонился, чтобы дать ей дорогу, изъ окна ея выглянула голова и голосъ крикнулъ кучеру, чтобъ онъ остановился.
   "Карета остановилась, какъ только кучеръ натянулъ возжи и тотъ же голосъ назвалъ меня по имени. Я отозвался. Карета уже отъѣхала отъ меня, такъ что сидѣвшіе въ ней успѣли отво- ивритъ дверь и выйти изъ нея прежде, чѣмъ я подошелъ къ нимъ.
   Я замѣтилъ, что оба были закутаны въ плащи и старались быть неузнанными. Пока они стояли у дверей кареты, я успѣлъ замѣтить также, что оба они были, повидимому, однихъ лѣтъ со мною или нѣсколько моложе, и что оба походили другъ на друга ростомъ, сложеніемъ, голосомъ и (насколько я могъ видѣть) даже лицомъ.
   -- Вы докторъ Манеттъ?-- спросилъ одинъ изъ нихъ.
   -- Да!
   -- Докторъ Манеттъ, уроженецъ Бове?-- сказалъ другой.-- Молодой докторъ, извѣстный хирургъ, репутація котораго за послѣдній годъ или два все болѣе и болѣе растетъ въ Парижѣ?
   -- Господа,-- отвѣчалъ я,-- я тотъ самый докторъ Манеттъ, о которомъ вы говорите.
   -- Мы были у васъ на квартирѣ, но къ несчастью не застали васъ дома. Намъ сообщили, что вы отправились гулять въ этомъ направленіи, и мы поѣхали сюда въ надеждѣ встрѣтить васъ. Будьте любезны войти въ карету!
   "Оба говорили повелительнымъ голосомъ и послѣ этихъ словъ стали такимъ образомъ, что я очутился между ними и дверцой кареты. Они были вооружены, я нѣтъ.
   -- Господа,-- сказалъ я,-- извините меня, но я имѣю привычку спрашивать всегда, кто дѣлаетъ мнѣ честь, прося моей помощи, и по какому собственно случаю меня приглашаютъ.
   "Отвѣчалъ мнѣ на это тотъ, который говорилъ вторымъ.
   -- Докторъ, кліенты ваши люди съ положеніемъ въ обществѣ. Что касается болѣзни, то мы увѣрены, что вы сами лучше узнаете ее своимъ опытнымъ глазомъ, чѣмъ на основаніи нашего описанія. Довольно. Угодно вамъ войти въ карету?
   "Мнѣ ничего не оставалось, какъ повиноваться, и я вошелъ. Оба они сѣли вслѣдъ за мной; послѣдній изъ нихъ поднялъ за собою подножку. Карета поворотила и понеслась.
   "Я съ точностью привожу этотъ разговоръ и не сомнѣваюсь, что привелъ его слово въ слово. Я стараюсь не отвлекаться отъ своихъ мыслей, чтобы припомнить малѣйшую подробность. Звѣздочки, поставленныя здѣсь, означаютъ, что я на время прекратилъ свой разсказъ и прячу бумагу въ приготовленный мною тайникъ. * * * *
   "Карета оставила позади себя нѣсколько улицъ, проѣхала сѣверную заставу и выѣхала за городъ. Отъѣхавъ двѣ трети мили отъ заставы,-- пространство это я опредѣлилъ на обратномъ пути,-- мы свернули въ сторону и остановились возлѣ уединеннаго дома. Мы вышли всѣ трое и, пройдя по мягкой дорожкѣ сада, мимо заброшеннаго фонтана, переполненнаго водой, подошли къ дверямъ дома. Дверь открылась не сразу послѣ звонка и одинъ изъ моихъ проводниковъ ударилъ тяжелой перчаткой но лицу человѣка, открывшаго ее.
   "Въ этомъ поступкѣ ничего не было такого, что особенно поразило бы мое вниманіе, ибо я привыкъ уже видѣть, что съ простымъ народомъ обращаются хуже, чѣмъ съ собаками. Зато другой разсердился еще больше и ударилъ человѣка по лицу прямо рукой. Манера и поступки братьевъ были такъ сходны между собою, что только тутъ догадался я, что они были близнецы.
   "Съ той минуты, какъ мы вышли изъ кареты у наружныхъ воротъ, которыя были закрыты на замокъ, когда мы подъѣхали, (одинъ изъ братьевъ отомкнулъ замокъ, чтобы впустить насъ и затѣмъ снова заперъ его) я все время слышалъ крики, доносившіеся изъ верхнихъ комнатъ. Меня повели прямо туда; чѣмъ выше поднимались мы по лѣстницѣ, тѣмъ громче становились крики и, войдя въ комнату, я увидѣлъ на кровати больную въ сильномъ пароксизмѣ головной горячки.
   "Это была молодая женщина замѣчательной красоты, лѣтъ двадцати, не болѣе. Волоса ея были спутаны и разбросаны, а руки привязаны къ тѣлу носовыми платками и полосами какой то матеріи, которыя я скоро призналъ за части мужской одежды. Одна изъ тѣхъ полосъ оказалась шарфомъ съ бахромой, предназначеннымъ для параднаго костюма; на немъ былъ дворянскія герба и буква Э.
   "Все это я увидѣлъ сразу, какъ только подошелъ къ больной; безпокойно двигая головой, то въ ту, то въ другую сторону, она повернула ее лицомъ внизъ, прямо на край кровати и забрала себѣ въ ротъ конецъ шарфа такъ, что едва не задохлась. Я протянулъ руку и, отодвигая шарфъ въ сторону, замѣтилъ на уголкѣ его гербъ и букву.
   "Я повернулъ ея лицо осторожно кверху, положилъ свою руку ей на грудь и, придерживая ее, заглянулъ ей въ лицо. Глаза ея были широко раскрыты и взоръ ихъ былъ совершенно безумный; она пронзительно кричала и повторяла все время:-- "Мой мужъ, мой отецъ, мой братъ!" Затѣмъ считала до двѣнадцати и говорила: "тсс!..." Съ минуту послѣ этого она молчала и прислушивалась, потомъ снова начинала пронзительно кричать и повторяла:-- "мой мужъ, мой отецъ, мой братъ!" считала до двѣнадцати и говорила: "тсс!.." Ни въ тонѣ, ни въ порядкѣ словъ не было никакихъ измѣненій. Перерывовъ также почти никакихъ не было; только правильно повторяемыя паузы и опять тѣ же слова.
   -- Какъ давно случилось это?-- спросилъ я.
   "Чтобы различать братьевъ другъ отъ друга, я буду называть ихъ старшимъ и младшимъ; старшимъ я обозначаю того, который видимо всѣмъ распоряжался. На мой вопросъ мнѣ отвѣчалъ старшій:
   -- Вчера вечеромъ, въ этотъ самый часъ.
   -- У нея есть мужъ, отецъ и братъ?
   -- Брать.
   -- Не съ ея ли братомъ я говорю?
   "Онъ отвѣчалъ мнѣ съ большимъ неудовольствіемъ:-- Нѣтъ!
   -- Какое воспоминаніе можетъ быть связано у нея съ числомъ двѣнадцать?
   Младшій брать нетерпѣливо отвѣчалъ:
   -- Двѣнадцать часовъ.
   -- Вотъ видите, господа,-- сказалъ я, продолжая держать руки на ея груди,-- какъ безполезно было привозить меня сюда. Знай я, что я увижу здѣсь, я взялъ бы съ собой все необходимое. Теперь же время потрачено будетъ даромъ. Въ такомъ уединенномъ мѣстѣ, какъ это, трудно достать необходимые медикаменты.
   "Старшій братъ взглянулъ на младшаго, который надменно мнѣ отвѣчалъ:
   -- Здѣсь у насъ есть ящикъ съ медикаментами,-- и вслѣдъ за этимъ вынулъ его изъ шкапа и поставилъ на столъ. * * * *
   "Я откупорилъ нѣсколько бутылочекъ, понюхалъ ихъ, попробовалъ на вкусъ. Собственно говоря, я не употребилъ бы почти ни одного изъ нихъ, потому что все это были сильныя и ядовитыя наркотическія средства.
   -- Вы сомнѣваетесь въ нихъ?-- спросилъ младшій братъ.
   -- Какъ видите, я хочу воспользоватся ими,-- отвѣчалъ я и не сказалъ больше ни слова.
   "Съ большимъ трудомъ и то послѣ нѣсколькихъ усилій удалось мнѣ заставить больную проглотить лекарство. Имѣя намѣреніе дать ей вторичную дозу и желая видѣть, какое дѣйствіе произвело принятое ею лекарство, я усѣлся подлѣ ея кровати. Кромѣ меня въ комнатѣ находилась еще робкая и запуганная женщина, (жена человѣка, видѣннаго мною внизу лѣстницы), которая стояла въ отдаленномъ углу. Домъ былъ сырой и приходилъ уже въ упадокъ; обставленъ онъ былъ кое какъ и видимо занятъ только недавно и то на время. Окна были завѣшаны старыми толстыми занавѣсками съ тою цѣлью, вѣроятно, чтобы заглушать звуки. Женщина попрежнему съ тою же правильной послѣдовательностью продолжала кричать:-- "мой мужъ, мой отецъ, мой братъ!", затѣмъ считала до двѣнадцати и говорила "тсс!..." Припадки ея безумнаго бреда были такъ сильны, что я рѣшилъ не развязывать ея рукъ, но только понемногу ослабилъ повязки, чтобы ей не было больно. Меня поддерживало только то, что рука моя, лежавшая на груди страдалицы, производила на нее нѣкоторое дѣйствіе, успокаивая ее на нѣсколько минутъ. Но на ея крики все это не производило никакого дѣйствія; они повторялись правильно, какъ стукъ маятника часовъ.
   "Видя, какое дѣйствіе производила моя рука, я полчаса, не двигаясь съ мѣста, сидѣлъ у ея кровати. Братья стояли и все время смотрѣли на меня и наконецъ старшій сказалъ:
   -- Здѣсь есть еще одинъ больной.
   Я удивился и спросилъ:
   -- Это такой же спѣшный случай?
   -- Вы сами увидите,-- отвѣчалъ онъ безпечно и взялъ свѣчу со стола. * * * *
   "Второй больной лежалъ въ задней комнатѣ, куда мы поднялись по другой лѣстницѣ; комната эта больше походила на сѣновалъ или конюшню. Надъ одной частью комнаты находился низкій потолокъ, выбѣленный штукатуркой, надъ другой потолка не было, а только черепичная крыша и поперекъ ея балка. Здѣсь были сѣно и солома, дрова и цѣлая куча яблокъ въ пескѣ. Въ памяти моей, какъ видите, сохранились всѣ подробности. Я припоминаю ихъ всѣ, и вижу ихъ здѣсь въ камерѣ Бастиліи, въ концѣ десятаго года моего заключенія такъ же ясно, какъ видѣлъ ихъ въ ту ночь.
   "На кучѣ сѣна съ небрежно брошенной подушкой подъ годовой, лежалъ красивый крестьянскій мальчикъ, лѣтъ семнадцати, не болѣе. Онъ лежалъ на спинѣ со стиснутыми зубами; правая рука его была прижата къ груди, а горящіе лихорадочнымъ огнемъ глаза смотрѣли вверхъ. Я не могъ видѣть, гдѣ у него рана и сталъ на колѣни подлѣ него; но я понялъ сразу, что онъ умираетъ отъ раны.
   -- Я докторъ, бѣдный мой малый,-- сказалъ я,-- позволь мнѣ осмотрѣть тебя.
   -- Я не хочу, чтобы ее осматривали.-- отвѣчалъ онъ,-- пусть будетъ, что будетъ.
   "Рана была у него прикрыта рукой, но мнѣ удалось уговорить его и онъ позволилъ мнѣ сдвинуть руку. Рана была нанесена ударомъ шпаги уже двадцать или двадцать четыре часа тому назадъ; но будь помощь подана ему во время, то и тогда нельзя было бы его спасти. Онъ долженъ былъ умереть. Взглянувъ на старшаго брата, я увидѣлъ, что онъ смотритъ на умирающаго мальчика, какъ будто бы это было не раненое человѣческое существо, а подстрѣленная на охотѣ птица, или заяцъ, или кроликъ.
   -- Кто его ранилъ?-- спросилъ я.
   -- Бѣшеный щепокъ! Рабъ! Вынудилъ брата моего поднять на него шпагу и ранить его... точно дворянинъ!
   "Въ голосѣ его не слышно было ни сожалѣнія, ни огорченія, никакого, одинъ словомъ, человѣческаго чувства. Говорившій былъ, повидимому, очень сердитъ на то, что рабское созданіе умираетъ вдругъ здѣсь, а не въ какой ни будь темной конурѣ, болѣе подходящей для такой твари, какъ онъ. Въ немъ не было ни малѣйшей тѣни состраданія ни къ мальчику, ни къ его судьбѣ.
   "Пока онъ говорилъ, глаза мальчика медленно повернулись къ нему, а затѣмъ такъ же медленно повернулись ко мнѣ.
   -- Докторъ, они очень горды эти дворяне, но мы, простые псы, также бываемъ горды иногда. Они обираютъ насъ, оскорбляютъ, бьютъ, убиваютъ; но бываютъ случаи, когда гордость наша возмущается противъ нихъ. Она... видѣли вы се, докторъ?
   "Громкіе крики больной были слышны здѣсь, несмотря на такое разстояніе. Онъ относился къ нимъ такъ, какъ будто она лежала тутъ вблизи него.
   -- Я видѣлъ ее,-- сказалъ я.
   -- Она моя сестра, докторъ. Они присвоили себѣ постыдное право, эти дворяне... и ужъ много лѣтъ посягаютъ на добродѣтель и скромность нашихъ сестеръ... А между ними есть много хорошихъ, честныхъ дѣвушекъ. Я знаю это и слышалъ отъ моего отца. Она была просватана за хорошаго молодого человѣка... Онъ вотъ у него арендовалъ землю. Мы всѣ его арендаторы... того вотъ человѣка, что стоитъ здѣсь. А тотъ вотъ его братъ, самый злой изъ всего ихъ злого племени.
   "Мальчикъ говорилъ съ трудомъ и только необыкновенная душевная энергія поддерживала его и давала ему силы говорить.
   -- Человѣкъ, который стоитъ здѣсь, грабилъ насъ такъ, какъ всѣ эти высшія существа грабятъ такихъ жалкихъ псовъ, какъ мы... налагалъ безпощадный оброкъ, заставлялъ работать безплатно, принуждалъ молоть зерно у себя на мельницѣ, принуждалъ насъ кормить его домашнихъ птицъ нашимъ жалкимъ урожаемъ, запрещая въ то же время подъ страхомъ смерти держать у себя хотя бы одну домашнюю птицу, грабилъ и обиралъ насъ до такой степени, что если намъ удавалось какимъ нибудь способомъ добыть себѣ мяса, то мы ѣли его, закрывъ двери и ставни, чтобы прислужники его не увидѣли этого и не отняли у насъ мяса...Да, насъ такъ грабили, такъ охотились за нами и дѣлали насъ такими несчастными, что отецъ нашъ говорилъ намъ: для насъ нѣтъ большаго несчастія, какъ ребенокъ, рожденный на свѣтъ, и намъ слѣдуетъ молиться о безплодія нашихъ женщинъ, чтобы жалкое племя наше скорѣе вымерло.
   "Никогда еще не случалось мнѣ до тѣхъ поръ видѣть такого пылкаго взрыва чувствъ у этихъ угнетенныхъ существъ. Я предполагалъ всегда, что сознаніе своего угнетеннаго состоянія гнѣздится глубоко въ ихъ душѣ, но выраженіе его я въ первый разъ встрѣтилъ у этого умирающаго мальчика.
   -- Тѣмъ временемъ, докторъ, сестра моя вышла замужъ. Онъ заболѣлъ бѣдный малый, ея женихъ... и она вышла за него замужъ, чтобы улаживать и присматривать за нимъ въ нашемъ домѣ... въ нашей собачьей конурѣ, какъ говоритъ этотъ человѣкъ. Не прошло и нѣсколькихъ недѣль послѣ ея свадьбы, какъ братъ этого человѣка увидѣлъ ее... она понравилась ему и онъ просилъ мужа уступить ему ее... Находятся среди насъ и такіе мужья!... Онъ, пожалуй, и согласился бы, да сестра моя была женщина честная и добродѣтельная и ненавидѣла брата этого человѣка такъ же сильно, какъ и я. Чего ни дѣлали только эти оба, чтобы побудить его принудить мою сестру къ повиновенію!
   "Глаза мальчика, все время устремленные на меня, медленно повернулись къ братьямъ, по лицу которыхъ я увидѣлъ, что онъ говоритъ правду. Такія два противоположныя выраженія чувства гордости случается видѣть мнѣ и здѣсь въ Бастиліи: пренебрежительное равнодушіе у дворянина и чувство угнетенія, смѣшанное съ жаждой мщенія у крестьянина.
   -- Вы знаете, докторъ, что дворяне эти присвоили себѣ право запрягать насъ, простыхъ псовъ, въ телѣгу и ѣздить на насъ. Ну вотъ и мужа сестры моей запрягали и ѣздили на немъ. Они также считаютъ себя вправѣ держать насъ цѣлую ночь въ саду и заставлять насъ смотрѣть за тѣмъ, чтобы лягушки не мѣшали ихъ дворянскому сну. Цѣлую ночь держали они его въ туманѣ и сырости, а днемъ опять запрягали его. Но его не могли убѣдить... нѣтъ! И вотъ, когда его выпрягли въ полдень, чтобы онъ поѣлъ... если только онъ могъ, найти какую нибудь пищу... онъ всхлипнулъ двѣнадцать разъ, по разу при каждомъ ударѣ часовъ... и умеръ у ней на груди.
   "Никакія человѣческія силы не могли бы удержать жизнь въ тѣлѣ мальчика и держалась она еще пока, лишь благодаря его необычайной силѣ воли. Онъ отталкивалъ отъ себя носившуюся надъ нимъ тѣнь смерти, крѣпко придерживая и прикрывая рукой свою рану.
   -- Съ позволенія этого человѣка и даже съ его помощью, братъ его увезъ се... не смотря на то, что она говорила его брату, а что она говорила, это недолго останется вамъ неизвѣстнымъ, докторъ... его братъ увезъ ее для собственной забавы и на короткое время. Я видѣлъ, когда онъ провезъ ее мимо меня. Когда я принесъ Это извѣстіе домой, сердце отца моего разорвалось... онъ ни единаго слова не сказалъ намъ о томъ, что переполняло его сердце. Я увезъ свою другую сестру (у меня есть еще другая) въ безопасное мѣсто, гдѣ человѣкъ этотъ не доберется до нея, такъ что она никогда не будетъ его рабой. Затѣмъ я выслѣдилъ его брата и вчера вечеромъ пробрался сюда... я... простая собака... со шпагой въ рукѣ... Гдѣ окно? Есть кто нибудь здѣсь?
   "Въ глазахъ у него темнѣло... міръ суживался кругомъ него. Я оглянулся и замѣтилъ, что сѣно и солома на полу были потоптаны, какъ будто кто то боролся въ этомъ мѣстѣ.
   -- Она услышала меня и прибѣжала. Я крикнулъ ей не подходить до тѣхъ поръ, пока онъ не будетъ мертвъ. Онъ вошелъ и прежде всего сталъ мнѣ совать деньги, а потомъ набросился на меня съ плетью Но хоть я и простая собака, а я такъ налетѣлъ на него, что онъ вынужденъ былъ взяться за оружіе. Пусть его ломаетъ на сколько хочетъ кусковъ свою шпагу, а все же онъ замазалъ ее моей простонародной кровью, все же онъ вынужденъ былъ защищаться съ оружіемъ въ рукахъ.
   "Взоръ мой въ эту минуту упалъ на куски сломанной шпаги, разбросанные на сѣнѣ. Это было оружіе дворянина. На нѣкоторомъ разстояніи оттуда лежала другая шпага, повидимому солдатская.
   -- Подымите меня, докторъ, подымите. Гдѣ онъ?
   -- Его здѣсь нѣтъ,-- сказалъ я, приподымая его и думая, что онъ говоритъ о братѣ.
   -- Эге! Горды то они эти дворяне, а боятся смотрѣть на меня. Гдѣ тотъ человѣкъ, который былъ здѣсь? Поверните мое лицо къ нему.
   -- Я исполнилъ его желаніе и положилъ его голову къ себѣ на колѣни. Но воодушевленный въ эту минуту какой то сверхъестественной силой, онъ вдругъ поднялся во весь ростъ; я вынужденъ былъ также подняться, потому что иначе не могъ поддерживать его.
   -- Маркизъ,-- сказалъ онъ, поворачиваясь къ нему съ широко открытыми глазами и поднятой рукой,-- въ тѣ дни, когда придется всѣмъ отвѣчать за все это, я призываю къ отвѣту васъ, и всѣхъ вашихъ, и все ваше злое племя. Крещу васъ кровавымъ крестомъ въ знакъ того, что все это будетъ такъ. Въ тѣ дни, когда всѣмъ придется отвѣчать за это, я призываю къ отвѣту вашего брата, самого худого изъ вашего злого племени, и отвѣтитъ онъ за все это особо отъ другихъ. Крещу его кровавымъ крестомъ въ знакъ того, что все это будетъ такъ.
   "Два раза прикладывалъ онъ свою руку къ ранѣ на груди и два раза проводилъ двумя пальцами крестообразно по воздуху. Съ минуту простоялъ онъ съ поднятыми пальцами, затѣмъ рука его опустилась и онъ рухнулъ мертвый на полъ.
   Когда я вернулся къ молодой женщинѣ, я нашелъ ее все въ томъ же состояніи горячечнаго бреда. Но прежнему она пронзительно кричала, ни разу не нарушая порядка произносимыхъ ею словъ. Они были все тѣ же:-- "Мой мужъ, мой отецъ, мой братъ! Одинъ, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двѣнадцать! пcc!..." Я зналъ, что это продолжится еще много часовъ и все же кончится безмолвіемъ могилы. Я снова далъ ей лѣкарства и сидѣлъ у ея кровати до самаго вечера.
   "Прошло двадцать шесть часовъ съ тѣхъ поръ, какъ я въ первый разъ увидѣлъ ее. Два раза приходилъ и уходилъ я и теперь, сидя у ея кровати, сталъ замѣчать, что языкъ ея начинаетъ заплетаться. Я сдѣлалъ все, что могъ, чтобы помочь ей, но она мало-по-малу впала въ летаргію и лежала, какъ мертвая.
   "Казалось, будто послѣ ужасной бури затихли и дождь, и вѣтеръ; я развязалъ ея руки и попросилъ бывшую тутъ женщину помочь мнѣ удобнѣе уложить ее и оправить ея одежду. Тутъ только я замѣтилъ, что она готовилась быть матерью; и это заставило меня окончательно потерять надежду на ея спасеніе.
   -- Умерла она?-- спросилъ маркизъ, котораго я все время называлъ старшимъ братомъ. Онъ вошелъ въ комнату въ высокихъ сапогахъ, повидимому, послѣ верховой ѣзды.
   -- Нѣтъ, не умерла,-- сказалъ я,-- но умираетъ.
   -- Что за сила въ тѣлахъ этой черни!-- сказалъ онъ, поглядывая на нее съ нѣкоторымъ любопытствомъ.
   -- Тайна этой силы,-- отвѣчалъ я,-- заключается въ горѣ и отчаяніи.
   "Сначала онъ засмѣялся въ отвѣтъ на мои слова, а затѣмъ нахмурился. Онъ придвинулъ ногой стулъ поближе ко мнѣ, приказалъ женщинѣ выдти вонъ и сказалъ мнѣ сдавленнымъ голосомъ:
   -- Докторъ, видя затруднительное положеніе, въ которомъ оказался мой братъ изъ-за этого мужичья, я посовѣтовалъ ему обратиться къ вамъ за помощью. Вы пользуетесь прекрасной репутаціей и, какъ человѣкъ молодой, которому нужно пріобрѣсти сосгояніе, конечно, не прочь позаботиться о своихъ интересахъ. Все, что вы здѣсь видите, можно видѣть, но разсказывать объ этомъ нельзя.
   "Я сталъ прислушиваться къ дыханію больной, стараясь такимъ образомъ избѣгнуть отвѣта.
   -- Желаете удостоить меня своего вниманія, докторъ?
   -- Профессія моя,-- отвѣчалъ я,-- требуетъ, чтобы я, выслушивая тайны своихъ паціентовъ, никому не сообщалъ о нихъ.
   "Я отвѣчалъ какъ можно осторожнѣе, потому что былъ сильно взволнованъ всѣмъ, что я видѣлъ и слышалъ.
   "Дыханіе молодой женщины было совсѣмъ слабо, и я тщательно выслушивалъ ея сердце и пульсъ. Жизнь еще теплилась въ ней, но и только. Когда я, садясь на прежнее мѣсто, оглянулся кругомъ, то увидѣлъ, что оба брата пристально смотрятъ на меня. * * * *
   "Я пишу съ большимъ трудомъ... Здѣсь такъ холодно. Я боюсь, что меня накроютъ и запрутъ, въ какую нибудь подвальную камеру, гдѣ совсѣмъ темно, и мнѣ придется прекратить этотъ разсказъ. Я не смѣшиваю фактовъ и память моя нисколько не ослабѣла; я все прекрасно помню, каждую подробность, каждое слово, которымъ я обмѣнивался съ двумя братьями.
   "Она прожила еще цѣлую недѣлю. Къ концу этого времени она еле могла пролепетать нѣсколько словъ, когда я прикладывалъ ухо къ ея губамъ. Она спросила меня, гдѣ она, и я сказалъ ей; кто я такой, я также сказалъ ей. Но напрасно просилъ я ее сказать мнѣ, какъ ее зовутъ. Она слабо покачала головой и унесла съ собой свою тайну, какъ и братъ ея.
   "Мнѣ больше не представлялось случая предложить ей какой нибудь вопросъ; жизнь ея быстро угасала, и я сказалъ братьямъ, что дольше завтрашняго дня она не проживетъ. Пока она была въ сознаніи, около нея не было никого, кромѣ той женщины и меня, но тѣмъ не менѣе тотъ или другой изъ братьевъ всегда сидѣлъ подлѣ больной. Когда же дѣло стало близиться къ концу, то имъ, повидимому, было уже безразлично, буду ли я говорить съ нею или нѣтъ; можно было подумать -- мысль эта пришла мнѣ тогда внезапно въ голову -- что и я тоже умиралъ.
   "Глядя на нихъ, я приходилъ къ убѣжденію, что гордость обоихъ глубоко уязвлена тѣмъ обстоятельствомъ, что младшему брату пришлось скрестить шпаги съ крестьяниномъ, да еще съ мальчикомъ. Это мучило ихъ, какъ что-то унизительное для ихъ рода и смѣшное! Всякій разъ, когда я встрѣчался съ глазами младшаго брата, я всегда выносилъ убѣжденіе, что онъ глубоко ненавидитъ меня за то, что я узналъ объ этомъ отъ мальчика. Онъ, правда, относился ко мнѣ мягче и вѣжливѣе старшаго, но я видѣлъ это. Я видѣлъ также, что и старшій почему то тяготится мною.
   "Больная моя умерла за два часа до полуночи... въ тотъ самый часъ, почти минута въ минуту, когда я въ первый разъ увидѣлъ ее. Я былъ одинъ съ нею, когда ея усталая молодая головка тихо склонилась на бокъ и съ тѣмъ вмѣстѣ кончились всѣ ея земныя горести и печали. Братья были въ нижней комнатѣ, съ нетерпѣніемъ ожидая, когда имъ можно будетъ уѣхать. Я слышалъ, какъ они безпокойно ходили взадъ и впередъ по комнатѣ и хлыстами били себя по сапогамъ.
   -- Умерла ли она, наконецъ?-- спросилъ старшій.
   -- Да, умерла,-- отвѣчалъ я.
   -- Поздравляю, братъ,-- были его первыя слова младшему.
   "Еще раньше предлагалъ онъ мнѣ деньги, но я отказался. Теперь онъ подалъ мнѣ свертокъ золота. Я взялъ его и положилъ на столъ. Я раньше обдумалъ это и рѣшилъ ничего не принимать.
   -- Прошу извинить меня,-- сказалъ я,-- по обстоятельства не позволяютъ мнѣ прі пять это.
   "Они переглянулись, поклонились мнѣ, я въ свою очередь поклонился имъ и мы разстались, не говоря ни слова.
   "Я такъ усталъ, усталъ, усталъ, такъ измученъ своимъ несчастіемъ! Я не могу перечитать того, что я написалъ этой исхудалой рукой.
   "Рано утромъ у дверей моей квартиры нашли маленькій ящичекъ со сверткомъ золота. На ящикѣ было мое имя. Я сейчасъ же сталъ съ волненіемъ думать о томъ, что мнѣ дѣлать? Я рѣшилъ написать въ тотъ же день частное письмо министру и сообщить ему о двухъ случаяхъ, свидѣтелемъ которыхъ я былъ, и о мѣстѣ, гдѣ они происходили и при какихъ обстоятельствахъ. Я хотѣлъ написать это письмо лишь для того, чтобы облегчить свою душу, ибо, зная силу и связи, которыми дворяне пользовались при дворѣ, я былъ увѣренъ, что этому дѣлу никогда не будетъ данъ ходъ. Я держалъ все это дѣло въ глубокой тайнѣ, даже отъ своей жены; объ этомъ я также рѣшилъ упомянуть въ своемъ письмѣ. Я не имѣлъ никакою предчувствія о томъ, какой опасности себя подвергаю, а думалъ только о томъ, какой опасности могу подвергнуть другихъ, если узнаютъ, что имъ тоже извѣстна эта тайна, извѣстная мнѣ.
   "Я былъ очень занятъ въ тотъ день и не могъ кончить письма. На слѣдующее утро я всталъ гораздо раньше обыкновеннаго, чтобы кончить его. Это былъ послѣдній день стараго года. Не успѣлъ я кончить письмо, какъ мнѣ доложили, что меня желаетъ видѣть какая то молодая дама".
   "Мнѣ становится все труднѣе и труднѣе довести до конца задуманное много дѣло. Здѣсь такъ холодно, темно, такой мракъ окружаетъ меня и чувства мои такъ притуплены.
   "Дама была молода, привлекательна, красива, но, повидимому недолговѣчна. Она была сильно взволнована и представилась мнѣ, какъ жена маркиза Сентъ-Эвремона. Я припомнилъ титулъ, какимъ крестьянскій мальчикъ называлъ старшаго изъ братьевъ, затѣмъ букву на шарфѣ и я понялъ, что съ нимъ я и имѣлъ дѣло.
   "Память моя нисколько не измѣняетъ мнѣ, но я не могу съ точностію привести всего разговора съ ней. Я подозрѣваю, что за мною слѣдятъ больше прежняго, но я не знаю въ какое именно время за мною слѣдятъ. Она сама частью подозрѣвала, а частью узнала главные факты этой ужасной исторіи, затѣмъ объ участіи ея мужа въ ней и моемъ пребываніи тамъ. Она не знала, что молодая женщина умерла. Она надѣялась, прибавила она съ большимъ огорченіемъ, что ей удастся высказать ей свое женское сочуствіе. Она надѣялась, что ей удается отвлечь гнѣвъ Божій отъ своей семьи, которую такъ ненавидятъ за всѣ причиненныя ею страданія.
   "У нея было основаніе предполагать, что у покойной осталась въ живыхъ сестра, и величайшимъ желаніемъ ея было помочь этой сестрѣ. Я ничего не могъ сказать ей относительно этой сестры, потому что самъ ничего не зналъ о ней. Главной побудительной причиной ея пріѣзда ко мнѣ было желаніе заслужить мое довѣріе, въ надеждѣ, что я скажу ей имя этой дѣвушки и мѣсто, гдѣ она находится. Но все это, даже до настоящаго времени, осталось мнѣ совершенно неизвѣстно.
   "Мнѣ не хватаетъ бумаги. Отъ меня уже взяли одинъ листъ бумаги и пригрозили мнѣ. Я долженъ непремѣнно сегодня кончить.
   "Это была добрая, сострадательная дама и очень несчастная въ своей супружеской жизни. Да и могла ли она быть счастливой! Братъ мужа не довѣрялъ ей и не любилъ ее и вліяніе его было противоположно ея вліянію; она боялась его и боялась своего мужа. Я проводилъ ее до дверей и увидѣлъ въ каретѣ прехорошенькаго мальчика двухъ или трехъ лѣтъ.
   -- Ради него, докторъ,-- сказала она, указывая на него,-- я готова была бы сдѣлать все, что въ моихъ силахъ и средствахъ. Онъ никогда не будетъ счастливъ съ такимъ наслѣдіемъ. Я предчувствую, что въ одинъ прекрасный день онъ отвѣтитъ за все, если я хоть чѣмъ нибудь не заглажу этого дѣла. Все, что я имѣю право называть своимъ... всѣ драгоцѣнныя вещи... всѣмъ этимъ готова я пожертвовать...
   "Я постараюсь, кромѣ того, внушить ему, чтобы онъ, помня слезы и состраданіе своей покойной матери, считать бы своей первой обязанностью вознаградить поруганное семейство и во что бы то ни стало найти сестру.
   "Она поцѣловала мальчика и сказала, лаская его:-- это ради тебя самого, дорогой мой. Ты будешь вѣренъ мнѣ, мой малютка Шарль?-- Мальчикъ рѣшительно отвѣчалъ ей:-- Да!-- Я поцѣловалъ ей руку; она посадила мальчика на колѣни и уѣхала, продолжая ласкать его. Съ тѣхъ поръ я никогда больше не видѣлъ ее.
   "Хотя она назвала имя своего мужа въ полной увѣренности, что я знаю его, я все же не упомянулъ его въ письмѣ, и не довѣряя никому, самъ передалъ его въ тотъ день по назначенію.
   "Въ этотъ вечеръ, послѣдній вечеръ этого года, часовъ около девяти, у моихъ воротъ позвонилъ какой то человѣкъ въ черной одеждѣ, сказалъ, что желаетъ видѣть меня, и потихоньку прокрался по лѣстницѣ за моимъ слугой, Эрнестомъ Дефаржемъ. Когда слуга вошелъ ко мнѣ въ комнату, гдѣ я сидѣлъ со своей, женой... О, моя жена, любовь сердца коего, моя юная жена!... Мы увидѣли позади Дефаржа человѣка, о которомъ думали, что онъ остался ждать у воротъ.
   -- Просятъ поспѣшить по неотложному дѣлу въ улицу Сентъ-Онорэ,-- сказалъ онъ.-- Долго не задержатъ... Здѣсь ждетъ экипажъ.
   "Онъ привезъ меня сюда... въ эту могилу. Когда мы отъѣхали отъ дому, на меня накинули сзади черный платокъ и завязали мнѣ ротъ, а руки скрутили назадъ. Изъ темнаго угла вышли оба брата и подтвердили, что это я. Маркизъ вынулъ изъ кармана письмо которое я писалъ, показалъ мнѣ его, сжегъ на огнѣ фонаря, который онъ держалъ въ рукѣ, и ногой растеръ его обгорѣлый остатокъ. При этомъ не было сказано ни единаго слова. Меня привезли сюда и погребли заживо.
   "Если бы Господу было угодно смягчить жестокое сердце хотя одного изъ братьевъ и который нибудь изъ нихъ прислалъ бы мнѣ въ теченіе этихъ ужасныхъ лѣтъ извѣстіе о моей дорогой женѣ, хотя бы только о томъ, жива она или умерла, я подумалъ бы, что Онъ не покинулъ ихъ. Но теперь я вѣрю тому, что кровавый крестъ будетъ роковымъ для нихъ и что имъ нечего разсчитывать на Его милосердіе къ нимъ. Ихъ и все ихъ потомство до самаго послѣдняго колѣна, я, Александръ Манеттъ, несчастный узникъ, призываю въ эту послѣднюю ночь 1767 г. на судъ, когда наступитъ время возмездія. Призываю ихъ на судъ неба и земли!"
   Страшные крики поднялись, когда кончилось чтеніе этого документа... крики, дышавшіе только жаждою крови. Разсказъ этотъ возбудилъ всѣ самыя мстительныя страсти того времени и не нашлось бы ни одной головы во всемъ народѣ которая не пала бы подъ тяжестью такого обвиненія.
   Ни трибуналъ, ни публика не особенно заботились о томъ, чтобы узнать, почему Дефаржъ скрылъ этотъ документъ и не сразу пріобщилъ его ко всѣмъ прочимъ мемуарамъ, захваченнымъ въ Бастиліи и выступавшимъ на сцену при судопроизводствѣ. Не заботились также и о томъ, чтобы показать, что ненавистный аристократическій родъ давно уже былъ преданъ анаѳемѣ Сентъ-Антуанскаго предмѣстья и занесенъ въ роковой списокъ. На всемъ земномъ шарѣ не было человѣка, заслуги котораго могли бы поддержать его въ этотъ роковой день, при такомъ доносѣ.
   Хуже всего для несчастнаго осужденнаго было то, что обвинителемъ являлся всѣмъ хорошо извѣстный человѣкъ, преданный другъ его, отецъ его жены. Въ то время всѣмъ народомъ овладѣла безумная страсть подражанія сомнительнымъ добродѣтелямъ древности и стремленіе къ принесенію жертвъ и само-закланію на алтарѣ республики. А потому, когда президентъ сказалъ (вѣдь и его голова не прочно сидѣла на плечахъ), что добрый докторъ, какъ истый приверженецъ республики готовъ искоренить ненавистную семью аристократовъ и съ радостью и готовностью приноситъ ей въ жертву счастье своей дочери, дѣлая ее вдовой, а дочь ея сиротой, слушатели пришли въ неистовый, патріотическій восторгъ, не проявивъ не малѣйшаго чувства сожалѣнія и сочувствія.
   -- Большое, однако, вліяніе имѣетъ этотъ докторъ!-- пробормотала мадамъ Дефаржъ, улыбаясь Мести.-- Спаси-ка его, докторъ!
   Мнѣніе каждаго присяжнаго покрывалось громкимъ ревомъ восторга... Голоса подавались одинъ за другимъ. И за каждымъ ревъ и ревъ.
   Приговоръ оказался единогласнымъ. Въ душѣ и по происхожденію аристократъ, врагъ республики, угнетатель народа. Въ Консьержери его, и смерть ему черезъ двадцать четыре часа!
   

XI. Сумерки.

   Приговоръ къ смерти ни въ чемъ неповиннаго человѣка, какъ громомъ сразилъ его несчастную жену. Но она не произнесла ни единаго звука,-- такъ силенъ былъ голосъ души ея, говорившій ей, что только она одна во всемъ мірѣ можетъ поддержать его при обрушившемся на немъ ударѣ и не должна увеличивать его отчаянія своимъ малодушіемъ.
   Трибуналъ отсутствовалъ въ эту минуту; судьи вышли на улицу, чтобы принять участіе въ какой то общественной демонстраціи. Шумъ и движеніе расходившагося по разнымъ корридорамъ народа, еще не успѣли стихнуть, когда Люси протянула руки къ своему мужу. На ея лицѣ ничего не было кромѣ любви и утѣшенія.
   -- Если бы я могла прикоснуться къ нему! Если бы я могла обнять его! О, добрые граждане, сжальтесь надъ нами!
   Никого не было, кромѣ тюремщика, двухъ человѣкъ изъ тѣхъ четырехъ, которые арестовали осужденнаго, и Барсада. Весь народъ вышелъ на улицу. Барсадъ сказалъ остальнымъ:-- "пусть обнимаются. Вѣдь это всего одна минута!" -- Всѣ молча согласились на это и, поднявъ ее, перенесли черезъ стулья къ возвышенному мѣсту, гдѣ онъ принялъ ее въ свои объятія.
   -- Проста, безцѣнная любовь души моей! Прими мое послѣднее благословеніе. Мы встрѣтимся съ тобою тамъ, гдѣ усталые обрѣтаютъ покой.
   -- Я все перенесу, дорогой Шарль! Я получу поддержку свыше и ты не горюй обо мнѣ. Благослови на прощанье нашу дочь!
   -- Я благословляю ее черезъ тебя. Я цѣлую ее черезъ тебя. Я прощаюсь съ нею черезъ тебя.
   -- О, дорогой мой мужъ!... Нѣтъ!... Еще минуту!.-- Онъ попробовалъ высвободиться изъ ея объятій.-- Мы не долго будемъ разлучены съ тобой. Я чувствую, что сердце мое понемногу разобьется. Но я буду исполнять свой долгъ, пока могу, а когда я покину ее, Богъ пошлетъ ей друзей, какъ Онъ послалъ мнѣ.
   Отецъ послѣдовалъ за ней и хотѣлъ упасть передъ ними на колѣни, но Дарнэ протянулъ руку и не допустилъ его до этого.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- воскликнулъ онъ.-- Что же вы сдѣлали такого, чтобы преклоняться передъ нами? Мы знаемъ теперь, какую страшную душевную борьбу вы пережили. Мы знаемъ теперь, сколько перестрадали вы, подозрѣвая мое происхожденіе и убѣдившись, наконецъ, въ немъ. Мы знаемъ теперь, какъ вы побороли свою антипатію ради любимой вами дочери. Мы благодаримъ васъ отъ всего сердца и со всею любовью. Да будетъ Господь съ вами!
   Въ отвѣтъ на это отецъ рванулъ себя за свои сѣдые волосы и испустилъ горестный вопль.
   -- Иначе и быть не могло,-- указалъ Дарнэ.-- Событія сами собой вели къ этому. Желаніе исполнить завѣтъ своей матери было главной причиной моего рокового появленія среди васъ. Никогда отъ такого страшнаго зла не могло произойти добра, и то, что началось такъ ужасно, не могло кончиться счастливо. Успокойтесь и простите меня. Богъ да благословитъ васъ!
   Когда его повели, жена все время стояла и смотрѣла ему вслѣдъ, сложа руки, какъ бы на молитву; лицо ея сіяло и на губахъ играла нѣжная улыбка. Когда же онъ скрылся за дверями, она повернулась, положила голову на грудь отца, хотѣла что то сказать ему, но тутъ же безъ чувствъ упала къ его ногамъ.
   Въ ту же минуту изъ темнаго угла, гдѣ онъ сидѣлъ все время неподвижно, вышелъ Сидней Картонъ и поднялъ ее на руки. За нею слѣдовали только отецъ и мистеръ Лорри. Гука его дрожала когда онъ поддерживалъ ея голову, поднимая ее. Лицо его выражало не страданіе, а скорѣе счастье и гордость.
   -- Не снести ли ее въ карету? Я совсѣмъ не ощущаю ея.
   Онъ осторожно донесъ ее до дверей кареты и нѣжно положилъ ее туда. Съ ней сѣли отецъ и Лорри, а онъ сѣлъ съ кучеромъ.
   Когда они подъѣхали къ воротамъ, гдѣ онъ незадолго передъ этимъ стоялъ въ темнотѣ, чтобы представить себѣ, какъ она ходила здѣсь, по этимъ неровнымъ камнямъ, онъ всталъ съ козелъ, вынулъ ее изъ кареты и понесъ по лѣстницѣ до ея комнаты. Здѣсь онъ положилъ ее на кушетку, куда къ ней тотчасъ же подошли рыдающія миссъ Прессъ и ея дитя.
   -- Не приводите ее въ себя,-- сказалъ онъ нѣжно миссъ Прессъ,-- ей такъ лучше. Не приводите ее въ сознаніе!
   -- О, Картонъ, Картонъ, дорогой Картонъ!-- воскликнула маленькая Люси, кидаясь къ нему и обнимая его,-- Вы теперь пришли къ намъ и я думаю, вы поможете мамѣ и спасете папу! О, посмотрите на нее, дорогой Картонъ! Можете ли вы, можетъ ли кто нибудь, кто любитъ ее, видѣть ее такою!
   Онъ склонился къ дѣвочкѣ и приложилъ ея розовую щечку къ своему лицу. Онъ осторожно спустилъ ее на полъ и взглянулъ на ея безчувственную мать.
   -- Прежде чѣмъ я уйду...-- сказалъ онъ и замолкъ.-- Могу ли я поцѣловать ее?
   Потомъ только вспомнили, что онъ, склонившись къ ней и приложившись губами къ ея лицу, прошепталъ нѣсколько словъ. Дѣвочка, стоявшая въ ту минуту подлѣ него, разсказывала потомъ, что она слышала, какъ онъ сказалъ:-- "Жизнь за того, кого ты любишь". Даже потомъ, когда она была уже красивою старушкой, разсказывала она то же самое своимъ внукамъ.
   Выйдя въ другую комнату, куда за нимъ послѣдовали мистеръ Лорри и ея отецъ, онъ обернулся къ послѣднему и сказалъ.
   -- Вчера еще вы имѣли большое вліяніе, докторъ Манеттъ! Попытайтесь еще. Судьи и всѣ люди, стоящіе у власти, дружелюбно относятся къ вамъ и отдаютъ должное вашимъ заслугамъ.
   -- Все, что касалось Шарля, никогда раньше не скрывалось отъ меня. Я имѣлъ глубокую увѣренность, что спасу его и я спасъ.
   Отвѣтъ этотъ онъ далъ съ большимъ смущеніемъ и тихимъ Голосомъ.
   -- Попытайтесь еще. Времени осталось мало до утра слѣдующаго дня. Но все же попытайтесь.
   -- Я хочу попытаться. Я не хочу откладывать ни минуты.
   -- Это хорошо. Я испыталъ уже, что такая энергія, какъ ваша, всегда приводила къ великимъ дѣяніямъ... Хотя никогда,-- прибавилъ онъ, улыбаясь и въ то же время вздыхая,-- не могла одолѣть такого дѣла, какъ это. Все же попытайтесь! Какъ ни ничтожна жизнь, когда мы злоупотребляемъ ею, все же она стоитъ такой попытки... Если бы не такъ, то и жить бы не стоило.
   -- Я пойду,-- сказалъ докторъ Манеттъ,-- къ обвинителю и президенту и къ другимъ, имени которыхъ лучше не называть. Я вапнніу и... Но постойте! Сегодня на улицахъ какое то празднество и я никого не застану дома до тѣхъ поръ, пока не стемнѣетъ.
   -- Вѣрно! Ну, что жъ дѣлать... Надежду никогда не слѣдуетъ считать потерянной, хотя бы для этого пришлось ждать, пока стемнѣетъ. Мнѣ хотѣлось бы знать, что вамъ удастся, хотя, собственно, я ничего не жду. Когда вы надѣетесь видѣться съ этими ужасными властями, докторъ Манеттъ?
   -- Надѣюсь, что когда стемнѣетъ; черезъ часъ или два.
   -- Темнѣетъ, обыкновенно, вскорѣ послѣ четырехъ. Что-жъ! Подождемъ часъ или два. Если я приду къ мистеру Лорри часовъ около девяти, могу ли я надѣяться узнать о томъ, что сдѣлано?
   -- Да!
   -- Желаю успѣха.
   Мистеръ Лорри проводилъ Сиднея до наружныхъ дверей и, когда онъ собирался уже уходить, остановилъ его за плечо.
   -- У меня нѣтъ ни малѣйшей надежды,-- шепнулъ ему мистеру Лорри тихимъ и печальнымъ голосомъ.
   -- И у меня также.
   -- Если бы каждый изъ этихъ людей или всѣ эти люди были расположены пощадить его... чего не могло и быть, ибо что значитъ для нихъ его жизнь и жизнь всякаго человѣка?.. то теперь послѣ сцены на судѣ, я сомнѣваюсь, чтобы они пожелали пощадить его.
   -- И я тоже. Мнѣ такъ и слышался среди рева ударъ топора.
   Мистеръ Лорри положилъ руку на дверь и склонился на нее.
   -- Не отчаивайтесь,-- ласково сказалъ Картонъ,-- не горюйте. Я нарочно внушилъ эту мысль доктору Манетту, думая, что это когда нибудь доставитъ ей больное утѣшеніе. Не то она можетъ подумать, что никто не позаботился объ этой жизни и она погублена напрасно -- и это будетъ мучить ее.
   -- Да, да, да,-- отвѣчалъ мистеръ Лорри, вытирая слезы,-- вы правы. Но онъ погибнетъ. Надежды здѣсь не можетъ быть.
   -- Да, онъ погибнетъ, надежды здѣсь не можетъ быть,-- повторилъ Картонъ, спускаясь съ лѣстницы.
   

XII. Мракъ.

   Сидней Картонъ остановился на улицѣ, обдумывая, куда ему идти прежде всего
   -- Въ девять часовъ въ банкъ Тельсона,-- говорилъ онъ себѣ. Хорошо ли я поступлю, если покажусь? Думаю, что хорошо. Надо, чтобы народъ зналъ, что здѣсь есть такой человѣкъ, какъ я; это, такъ сказать, важная предосторожность и необходимая подготовка. Но осторожность прежде всего! Надо все это обдумать.
   Замедливъ шаги, онъ прошелся разъ или два по темнѣющей все болѣе и болѣе улицѣ, раздумывая о томъ, какія могутъ быть изъ этого послѣдствія. Онъ постоянно возвращался къ своему рѣшенію.
   -- Нѣтъ, лучше будетъ, если народъ узнаетъ, что здѣсь есть такой человѣкъ, какъ я,-- и онъ направился къ предмѣстью.
   Дефаржъ сегодня еще говорилъ о себѣ, какъ о содержателѣ винной лавки въ предмѣстьѣ св. Антонія. Тому, кто хорошо зналъ городъ, не трудно было, даже не спрашивая никого, отыскать его домъ. Отыскавъ его, Картонъ вернулся обратно изъ этихъ узкихъ улицъ, пообѣдалъ въ одной изъ тавернъ и легъ спать. Въ первый разъ послѣ столькихъ лѣтъ онъ не былъ пьянъ. Съ самаго вечера наканунѣ онъ ничего не пилъ, кромѣ небольшого количества легкаго вина, а тогда вечеромъ, сидя у мистера Лорри, онъ вылилъ остатки водки въ каминъ, рѣшившись разъ навсегда покончить съ нею.
   Когда онъ проснулся, было семь часовъ. Онъ вышелъ на улицу, чувствуя себя на этотъ разъ совершенно бодрымъ. По дорогѣ къ предмѣстью онъ остановился у окна одной лавки, гдѣ было зеркало, поправилъ развязавшійся галстукъ, воротникъ сюртука и пригладилъ волоса, послѣ чего направился прямо къ Дефаржамъ.
   Въ лавкѣ не было другихъ посѣтителей, кромѣ Жака третьяго съ хриплымъ голосомъ и безпокойными пальцами. Человѣкъ этотъ, котораго онъ видѣлъ среди присяжныхъ, пилъ, стоя у прилавка и разговаривалъ съ Дефаржами. Месть, какъ постоянный членъ этого совѣта, принимала также участіе въ разговорѣ.
   Войдя въ лавку, Картонъ занялъ мѣсто и попросилъ (на посредственномъ французскомъ языкѣ) дать ему небольшую мѣрочку вина. Мадамъ Дефаржъ взглянула на него сначала вскользь, затѣмъ внимательнѣе и, наконецъ, сама подошла къ нему и спросила, что онъ приказалъ подать.
   Онъ повторилъ то, что сказалъ передъ этимъ.
   -- Англичанинъ?-- спросила мадамъ Дефаржъ, вопросительно подымая свои чудныя брови.
   Взглянувъ на нее съ такимъ видомъ, какъ будто бы ему трудно было сразу придумать французское слово, онъ медленно отвѣтилъ ей.
   -- Да, мадамъ, да! Я англичанинъ.
   Мадамъ Дефаржъ вернулась къ прилавку, чтобы налить вина и въ то и.е время, какъ онъ наклонился надъ якобинскимъ журналомъ, дѣлая видъ, что читаетъ, онъ слышалъ, какъ она сказала:
   -- Ну ей Богу-же, вылитый Эвремондъ!
   Дефаржъ принесъ ему вино и пожелалъ добраго вечера.
   -- Какъ?
   -- Добрый вечеръ!
   -- О, добрый вечеръ, гражданинъ!-- отвѣчалъ онъ, наливая стаканъ.-- Ахъ, хорошее вино! Пью за республику.
   Дефаржъ вернулся къ прилавку и сказалъ: "Да похожъ немного!" -- Мадамъ сурово перебила его:-- "говорю тебѣ, что очень похожъ".-- Жакъ третій хладнокровно замѣтилъ:-- "Ну это вамъ только такъ показалось!" А милая Месть прибавила со смѣхомъ: -- "Да, правда! И вы съ тѣмъ большимъ удовольствіемъ смотрите на него, что увидите его завтра!"
   Картонъ медленно водилъ пальцемъ по строчкамъ и словамъ газеты, совершенно, повидимому, углубившись въ нее. Всѣ стояли, облокотившись руками на прилавокъ, и тихо разговаривали. Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, во время котораго они не разъ посматривали въ его сторону, что нисколько не отвлекало его вниманія отъ якобинской газеты, они снова заговорили.
   -- Мадамъ говоритъ совершенно вѣрно,-- сказалъ Жакъ третій.-- Зачѣмъ останавливаться? Въ этомъ вся сила. Зачѣмъ останавливаться?
   -- Такъ то, такъ,-- отвѣчалъ Дефаржъ,-- но надо же гдѣ нибудь остановиться. Вопросъ только въ томъ -- гдѣ?
   -- На полномъ истребленіи,-- сказала его жена.
   -- Великолѣпно!-- прохрипѣлъ Жакъ третій.-- Месть также выразила свое одобреніе.
   -- Истребленіе, пожалуй, хорошее дѣло, моя милая,-- сказалъ Дефаржъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ,-- и въ общемъ я ничего не имѣю противъ него. Но докторъ такъ много выстрадалъ... Вѣдь вы всѣ видѣли его сегодня. Замѣтили его лицо, когда читали его письмо?
   -- Я замѣтила его лицо, да!-- отвѣчала мадамъ съ досадой.-- Да, я замѣтила его лицо. Я замѣтила, что лицо его не лицо истиннаго республиканца. Пусть будетъ осторожнѣе со своимъ лицомъ.
   -- А развѣ ты не замѣтила,-- сказалъ Дефаржъ съ оттѣнкомъ просьбы въ голосѣ,-- горе его дочери? Боже, какое это должно быть ужасное горе!
   -- Видѣла я и лицо его дочери, и не разъ видѣла. Я видѣла его сегодня, и видѣла въ другіе дни. Я видѣла его въ судѣ и видѣла его на улицѣ, вблизи тюрьмы. А вотъ стоитъ мнѣ поднять палецъ!...
   Она сдѣлала видъ, что хочетъ поднять его, (а гость по прежнему не подымалъ глазъ отъ газеты) и затѣмъ опустила его на прилавокъ какъ будто падалъ топоръ гильотины.
   -- Гражданка великолѣпна!-- крикнулъ присяжный.
   -- Она ангелъ!-- сказала Месть и поцѣловала ее.
   -- Что касается тебя,-- продолжала безпощадная дама, обращаясь къ своему мужу,-- если бы это зависѣло отъ тебя -- чего къ счастью нѣтъ -- ты готовъ былъ бы даже и теперь освободить этого человѣка.
   -- Нѣтъ!-- протестовалъ Дефаржъ.-- Нѣтъ, даже и въ томъ случаѣ, если бы для этого достаточно было поднять этотъ стаканъ. Но я на томъ бы и покончилъ. Я и говорю:-- остановитесь на этомъ!
   -- Слушайте, Жакъ,-- сказала мадамъ,-- и ты слушай, моя маленькая Месть, слушайте оба! Да, слушайте! Какъ тирановъ и угнетателей, я давно уже внесла все это племя въ свой списокъ и приговорила ихъ къ истребленію, а имущество ихъ къ уничтоженію. Спросите мужа, такъ ли это?
   -- Да такъ,-- отвѣчалъ Дефаржъ, не ожидая вопроса.
   -- Въ началѣ великихъ дней, когда Бастилія пала, онъ нашелъ записки, прочитанныя сегодня, и принесъ ихъ домой; въ полночь, когда эта лавка опустѣла и мы ее закрыли, мы прочли ихъ здѣсь, на этомъ мѣстѣ, и при свѣтѣ вотъ этой самой лампы. Спросите его, такъ ли это?
   -- Да, такъ,-- отвѣчалъ Дефаржъ.
   -- Въ тотъ вечеръ я сказа ерховою перчаткою по лицу.
   "Въ этомъ поступкѣ не было ничего особеннаго, что бъ могло привлечь мое вниманіе; я видалъ часто, какъ бивали простой народъ хуже собакъ. Но другой изъ двухъ, также разсерженный, ударилъ человѣка подобнымъ же образомъ рукою. Видъ и дѣйствіи обоихъ братьевъ были такъ одинакова, что я тогда въ первый разъ замѣтилъ, что они были близнецы.
   "Съ того самаго времени, какъ мы вышли изъ кареты у наружной калитки (которую мы нашли запертою, но которую одинъ изъ братьевъ отперъ и потомъ заперъ за нами) я слышалъ постоянно крики, доходившіе до насъ изъ верхней комнаты. Меня прямо повели въ эту комнату; крики становилась громче, когда мы подымались по лѣстницѣ, и я нашелъ здѣсь больного въ сильной нервической горячкѣ, лежащаго на постели.
   "Больная была женщина, и необыкновенной красоты и молодая, конечно, не старше двадцати лѣтъ. Волосы ея были растрепаны и всклочены; руки привязаны къ бокамъ шарфами и платками. Я замѣтилъ, что всѣ эти связки были принадлежностями мужскаго туалета. На одной изъ нихъ, именно на нарядномъ шарфѣ съ бахромою, я увидѣлъ аристократическій гербъ и букву Э.
   "Я увидѣлъ это въ первую же минуту моего наблюденія больной, потому-что, въ своихъ безпокойныхъ движеніяхъ, она повернулась лицомъ внизъ, на край постели, и запихала конецъ шарфа въ ротъ, подвергаясь явной опасности задохнуться. Я прежде всего поторопился облегчить ея дыханіе и, отодвигая шарфъ въ сторону, замѣтилъ шитье на углу.
   Нѣжно повернулъ я ее, приложилъ руку къ груди, чтобъ успокоить ее и посмотрѣлъ ей въ лицо. Глаза ея были на-выкатѣ и дики; она безпрестанно подымала пронзительные вопли и повторяла слова: "Мой мужъ, мой отецъ и мой братъ", потомъ считала до двѣнадцати и оканчивала словомъ "тсъ!" На минуту, никакъ не болѣе, она останавливалась, чтобъ прислушаться и потомъ начинались тѣ же пронзительные вопли: она повторяла опять крикъ: "мой мужъ, мой отецъ и мой братъ", считала до двѣнадцати и оканчивала словомъ "тсъ!" Ни въ порядкѣ, ни въ тонѣ не было ни малѣйшаго измѣненія, и только правильныя минутныя паузы раздѣляли повторенія этихъ звуковъ.
   -- Какъ долго, спросилъ а: -- продолжается это?
   Чтобъ отличить братьевъ, я стану называть ихъ младшій и старшій, подъ старшимъ я разумѣю одного, который обнаруживалъ болѣе власти. Старшій отвѣчалъ.
   -- Съ прошедшаго вечера, около этого времени.
   -- У нея есть мужъ, отецъ и братъ?
   -- Братъ.
   -- Не обращаюсь ли я къ ея брату?"
   Онъ отвѣчалъ съ большимъ презрѣніемъ "нѣтъ".
   -- Она сохранила какое-то недавнее воспоминаніе о двѣнадцати?
   Меньшой братъ отвѣчалъ нетерпѣливо, "о двѣнадцати часахъ".
   -- Вотъ видите, господа, сказалъ я, продолжая держать мои руки на ея груди. "Какъ безполезенъ я въ моемъ на стоящемъ положеніи. Еслибъ я зналъ, что придется мнѣ увидѣть, я бы пріѣхалъ съ моими медицинскими пособіями; а теперь еще время должно быть потярено: въ такомъ уединенномъ мѣстѣ не достанешь лекарствъ.
   Старшій братъ посмотрѣлъ на младшаго, который сказалъ надменно, "здѣсь есть ящикъ съ лекарствами", и вынувъ его изъ шкапа, поставилъ на столъ
   * * * * * * *
   "Я открылъ нѣкоторыя стклянки, понюхалъ ихъ и приложилъ пробки къ губамъ. Это были сильныя наркотическія лекарства, яды сами-посебѣ. По счастью, мнѣ именно была надобность въ такихъ средствахъ,
   "Вы не довѣряете имъ? спросилъ младшій братъ.
   -- Вы видите, милостивый государь, что я хочу ихъ дать, отвѣчалъ я и не сказалъ болѣе ни слова.
   Съ большимъ затрудненіемъ я заставилъ больную проглотить пріемъ. Такъ-какъ я хотѣлъ повторить его послѣ нѣкотораго времени, то мнѣ необходимо было наблюдать его дѣйствіе; я сѣлъ поэтому возлѣ постели. Здѣсь еще была кроткая боязливая женщина, прислуживавшая (жена человѣка внизу) и удалившаяся въ уголъ. Домъ былъ сыръ, старъ и бѣдно убранъ, очевидно только недавно и на время занятъ. Толстыя, старыя занавѣсы были прибиты къ окошкамъ, чтобъ умѣрить звуки воплей. Но эти вопли продолжались въ такой же правильной послѣдовательности и крики: "мой мужъ, мой отецъ, мой братъ", потомъ счетъ до двѣнадцати и слово "тсъ!" Волненіе было такъ сильно, что я не развязалъ связокъ, удерживавшихъ руки, но я осмотрѣлъ ихъ, чтобъ убѣдиться, не причиняютъ ли онѣ боли. Здѣсь была единственная искра надежды, что прикосновеніе моей руки къ груди больной оказывало нѣкоторое облегченіе и на нѣсколько минутъ ея лицо успокоивалось. На крики оно не имѣло никакого дѣйствія: они повторялись правильно, какъ движенія самаго точнаго маятника.
   Потому-что моя рука оказывала это вліяніе, я просидѣлъ около кровати съ полчаса съ двумя братьями, равнодушно-смотрѣвшими на эту сцену. Наконецъ старшій сказалъ:
   -- Здѣсь есть еще другой больной.
   Я вздрогнулъ и спросилъ, "что, это также опасный случай?
   -- Посмотрите сами, сказалъ онъ беззаботно и взялъ свѣчку.
    * * * * * *
   Другой больной лежалъ въ задней комнатѣ, куда вела особенная лѣстница и которая была въ родѣ сѣновала надъ конюшнями. Часть ея прикрывалась сверху низкимъ штукатурнымъ потолкомъ; надъ остальнымъ пространствомъ подымалась черепичная кровля и поперегъ висѣли балки. Здѣсь лежало сѣно, солома, дрова и куча яблоковъ сохранялась въ пескѣ. Я долженъ былъ проходить черезъ это мѣсто. Моя память обстоятельна и надежна. Я испытываю ее на этихъ подробностяхъ и вижу ихъ въ моей кельѣ въ Бастиліи, на исходѣ десятаго года моего заключенія, такъ же ясно, какъ я видѣлъ ихъ въ ту ночь.
   "На полу, на сѣнѣ, съ подушкою въ изголовьѣ, лежалъ крестьянскій мальчикъ чрезвычайно-красивый, мальчикъ никакъ не болѣе семьнадцати лѣтъ. Онъ лежалъ на спинѣ, стихнувъ зубы, прижавъ правую руку къ груди и смотря прямо вверхъ своими блестящими глазами. Я не могъ видѣть, гдѣ была его рана, когда я сталъ на одно колѣно передъ нимъ, но я видѣлъ, что онъ умиралъ отъ раны, нанесенной острымъ оружіемъ.
   -- Я докторъ, мой бѣдный малый, сказалъ я:-- дай мнѣ осмотрѣть ее.
   -- Я не хочу, чтобъ ее осматривали, отвѣчалъ онъ:-- оставьте.
   Рана была подъ рукою. Я уговорилъ его позволить мнѣ отодвинуть его руку. Это была шпажная рана нанесенная двадцать или двадцать-четыре часа назадъ; но никакое искусство не спасло бы его, еслибъ даже была подана помощь немедленная. Жизнь быстро угасала въ немъ. Когда я повернулъ глаза на старшаго брага, я замѣтилъ: онъ смотрѣлъ на этого красиваго мальчика, разстававшагося теперь съ жизнью, какъ-будто это была подстрѣленная птица, заяцъ или кроликъ, а вовсе не подобное ему созданіе.
   -- Какъ это случилось, милостивой государь? сказалъ я.
   -- Этотъ мужикъ, щенокъ, взбѣсился, принудилъ брата обнажить шпагу и палъ, какъ благородный, подъ ударомъ братниной шпаги.
   Въ этомъ отвѣтѣ не было ни искры сожалѣнія, ни малѣйшаго чувства человѣческаго. Говорившій повидимбму находилъ только непріятнымъ, что здѣсь умирало созданіе, принадлежащей къ другому порядку, и что было бы гораздо-лучше, еслибъ оно околѣло въ своей обыкновенной темной серединѣ, какъ тварь. Онъ былъ совершенно неспособенъ на чувство состраданія къ этому мальчику, или къ его судьбѣ.
   Глаза мальчика медленно повертывались къ нему, когда тотъ говорилъ; теперь они медленно обратились на меня.
   -- Докторъ, эти благородные очень-горды; но и мы, поганые псы, бываемъ иногда также очень-горды. Они грабятъ насъ, оскорбляютъ насъ, бьютъ насъ, забиваютъ насъ; но и въ насъ остается иногда искра гордости. Она -- видѣли вы ее докторъ?
   Вопли и крики были слышны и здѣсь, хотя разстояніе умѣряло ихъ. Онъ упоминалъ о нихъ, какъ-будто она лежала у насъ передъ глазами.
   Я сказалъ, что я видѣлъ ее.
   -- Она моя сестра, докторъ. Эти благородные издавна имѣютъ свои постыдныя права на скромность и чистоту нашихъ сестеръ; но между нами бывали и добрыя дѣвки -- я знаю это; я слышалъ это отъ моего отца. Она была добрая дѣвка. Она была сговорена за хорошаго молодаго малаго: онъ жилъ на его землѣ. Мы всѣ живемъ на его землѣ, вотъ этого человѣка, который стоитъ здѣсь. Другой его братъ -- самый эхидный въ цѣломъ проклятомъ племени.
   Съ большимъ трудомъ мальчикъ собиралъ послѣднія силы, чтобъ говорить; но его душа говорила въ немъ съ страшною энергіею.
   -- Мы были до-того ограблены вотъ этимъ человѣкомъ, который стоитъ здѣсь, какъ и всѣ поганые псы этими высшими существами и отягощены налогами безъ всякой милости, принуждены работать на него даромъ, молоть нашъ хлѣбъ на его мельницѣ, кормить нашимъ жалкимъ урожаемъ его домашнюю птицу, не имѣя права, подъ опасностью жизни, держать и одной курицы; и если попадался намъ какой-нибудь кусокъ мяса, то мы ѣли его въ страхѣ, съ запертыми дверями и закрытыми ставнями, чтобъ его люди не увидали насъ и не отняли у насъ этого куска. Я говорю: мы были до-того ограблены, загнаны, разорены, что отецъ говаривалъ намъ, страшно породить ребенка на свѣтъ и мы должны молиться, чтобъ женщины наши оставались неплодными и чтобъ наше жалкое племя вымерло!
   Никогда еще мнѣ не случалось видѣть, чтобъ сознаніе угнетенія обнаружилось съ такою огненною силою. Я предполагалъ, оно скрывалось въ народѣ, но ни разу не замѣчалъ я его взрыва, пока мнѣ не привелось увидѣть этого умиравшаго мальчика.
   -- Несмотря на это, докторъ, моя сестра вышла замужъ. Онъ хворалъ тогда, бѣдный малый, и она вышла замужъ, чтобъ ходить за нимъ въ нашей бѣдной избѣ -- нашей собачьей конурѣ, какъ сказалъ бы этотъ человѣкъ. Она была замужемъ нѣсколько недѣль, какъ братъ этого человѣкъ увидалъ ее, соблазнился на нее и сталъ просить мужа, чтобъ тотъ уступилъ ее на время -- какіе мужья между нами! Онъ былъ бы и готовъ; но моя сестра была нравственна и добродѣтельна, и ненавидѣла его брата такъ же сильно, какъ и я. Чего не дѣлали тогда оба, чтобъ убѣдить ея мужа употребить свое вліяніе и заставить ее согласиться!
   Глаза мальчика, до-сихъ-поръ устремленные на меня, теперь медленно обратились на присутствовавшаго и изъ обоихъ лицъ я увидѣлъ, что все сказанное имъ было справедливо. Два противоположные вида гордости являлись здѣсь рядомъ, и въ этой Бастиліи даже представляются они мнѣ; беззаботное равнодушіе вельможи и подавленное чувство страшной мстительности мужика.
   -- Вы знаете, докторъ, что эти благородные, между прочимъ, имѣютъ право запрягать насъ, поганыхъ псовъ, въ телеги и ѣздить на насъ. Они запрягали его и ѣздили на немъ. Вы знаете, что они имѣютъ право держать насъ всю ночь въ своихъ садахъ, чтобъ мы сторожили лягушекъ, которыя могутъ прервать ихъ сладкой сонъ. На ночь загоняли они его въ зловредныя болота, на день запрягали; но онъ не сговаривался -- нѣтъ. Разъ въ полдень его выпрягли, чтобъ покормить -- если еще онъ самъ могъ найдти себѣ кормъ -- онъ простоналъ двѣнадцать разъ, провожая стономъ каждый ударъ колокола и умеръ на ея груди.
   Никакія человѣческія силы не могли бы поддержать въ немъ жизни; но ее удерживала твердая рѣшительность высказать неправду. Онъ оттолкнулъ собиравшуюся надъ нимъ смертную сѣнь, крѣпче сжалъ свою сжатую руку и прикрылъ ею рану.
   -- Потомъ, съ позволенья этого человѣка, даже при его помощи, его братъ увезъ ее, несмотря на все. что, я знаю, она говорила этому брату -- а это, докторъ, вы скоро узнаете, если уже не узнали -- его братъ увезъ ее, чтобъ потѣшиться на короткое время. Я видѣлъ, какъ ее провезли мимо меня по дорогѣ. Когда я принесъ эту вѣсть долой, сердце нашего отца разорвалось. Онъ ни слова не говорилъ о томъ, что переполняло это сердце. Я взялъ мою меньшую сестру (у меня есть еще сестра) въ надежное мѣсто, гдѣ онъ не достанетъ ее и гдѣ по-крайней-мѣрѣ она никогда не сдѣлается его вассалкой. Потомъ я накрылъ здѣсь слѣдъ брата и прошедшую ночь я пролѣзъ сюда, я, поганый песъ, но съ саблею въ рукахъ. Гдѣ окошко сѣновала? Оно здѣсь гдѣ-то?
   Комната темнѣла въ его глазахъ; свѣтъ съуживался вокругъ него; я посмотрѣлъ около себя и увидѣлъ, что сѣно и солома на полу были притоптаны, какъ-будто здѣсь происходила борьба.
   -- Она услышала меня и вбѣжала. Я сказалъ ей не подходить къ намъ близко, пока я не убью его. Онъ пришелъ и сначала бросилъ мнѣ деньги, потомъ ударилъ меня бичомъ. Но я хотя и поганый песъ, такъ хватилъ его, что онъ былъ вынужденъ обнажить шпагу. Пусть ломаетъ онъ на сколько ему угодно частей свою шпагу, замаранную моею простою кровью, но онъ обнажилъ ее для своей защиты и воткнулъ ее въ меня совсѣмъ своимъ искусствомъ, чтобъ спасти свою жизнь.
   Мои глаза замѣтили, нѣсколько минутъ передъ этимъ куски изломанной шпаги, разбросанные на сѣвѣ. Это было дворянское оружіе. Въ другомъ мѣстѣ лежалъ старый, повидимому, солдатскій палашъ.
   -- Теперь подымите меня докторъ; подымите меня. Гдѣ онъ?
   -- Его здѣсь нѣтъ, сказалъ я, поддерживая мальчика и думая, что онъ говорилъ о братѣ.
   -- Онъ! Какъ ни горды эти благородные, но онъ боится взглянуть на меня. Гдѣ человѣкъ, который былъ здѣсь? Поверните меня къ нему лицомъ.
   Я исполнилъ его желаніе и приподнялъ голову мальчика на мое колѣно. Но, на минуту вдохновенный сверхъестественною силою, онъ самъ поднялся на ноги; я принужденъ былъ встать также, иначе мнѣ не было возможности поддерживать его.
   -- Маркизъ, сказалъ мальчикъ, обратившись къ нему съ глазами навыкатѣ и вытянувъ правую руку:-- въ тѣ дни, когда придется отвѣтить за всѣ эти дѣла, я призываю къ отвѣту васъ и вашихъ до послѣдней отрасли злаго племени: я налагаю на васъ этотъ кровавый крестъ, какъ знаменіе моей воли. Въ тѣ дни, когда придется отвѣтить за всѣ эти дѣла, я призываю къ отвѣту за каждое изъ нихъ вашего брата, самаго ехиднаго въ этомъ зломъ поколѣніи. Я налагаю этотъ кровавый крестъ на него, какъ знаменіе моей воли.
   Дважды онъ вкладывалъ руку въ рану на груди и своимъ пальцемъ чертилъ знаменіе креста въ воздухѣ. Онъ простоялъ минуту съ поднятымъ пальцемъ и. опуская его, упалъ. Онъ былъ мертвъ.
   * * * * * *
   Когда я возвратился къ постели молодой женщины, я нашелъ ее въ совершенно томъ же бреду, съ прежнею же послѣдовательностью. Я зналъ, что это могло продолжаться много часовъ и закончиться, по всей вѣроятности, тишиною могилы.
   Я повторилъ тѣ же лекарства, которыя ей прежде давалъ, и сидѣлъ у постели до глубокой ночи. Вопли ея не унимались; ни разу она не сбивалась въ словахъ; это были неизмѣнные: "мой мужъ, мой отецъ, мой братъ! одинъ, два, три, четыре, шт, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двѣнадцать -- тс!"
   Это продолжалось двадцать-шесть часовъ съ-тѣхъ-поръ, какъ я и увидѣлъ. Я два раза уходилъ и приходилъ, и опять сидѣлъ возлѣ нее, когда она начала утомляться. Я сдѣлалъ, что было возможно, чтобъ пособить атому обороту; мало-по-малу она впала въ летаргію и лежала теперь какъ мертвая. Какъ-будто дождь и вѣтеръ стихли, наконецъ, послѣ продолжительной и страшной бури. Я освободилъ ея руки, позвалъ женщину, чтобъ уложить ее и поправить ея изорванное платье. Я узналъ тогда, что въ ней обнаруживались первые признаки беременности и потерялъ всякую надежду спасти се.
   -- Умерла она? спросилъ маркизъ, котораго я все еще буду называть старшимъ братомъ, входя въ комнату въ ботфортахъ, какъ видно прямо съ сѣдла.
   -- Не умерла еще, сказалъ я:-- но, вѣроятно, умретъ.
   -- Что за сила въ этомъ черномъ тѣлѣ! сказалъ онъ, посмотрѣвъ на нее съ любопытствомъ.
   -- Страшная сила, отвѣчалъ я:-- кроется въ горѣ и отчаяніи.
   Сначала онъ засмѣялся на мои слова, но потомъ нахмурился. Онъ подвинулъ стулъ ногою ко мнѣ, приказалъ женщинѣ идти прочь и сказалъ мнѣ въ полголоса.
   -- Докторъ, найдя моего брата въ затруднительномъ положеніи съ этимъ мужичьемъ на рукахъ, я посовѣтовалъ ему искать вашей помощи. Ваша извѣстность велика, и какъ человѣкъ молодой, которому предстоитъ упрочить свое положеніе, вы, вѣроятно, не пренебрегаете своими интересами. Вещи, которыя вы здѣсь видите -- вы можете и должны видѣть, но про нихъ не говорятъ.
   Я прислушивался къ дыханію больной и медлилъ отвѣтомъ.
   -- Удостоите вы меня вашимъ вниманіемъ, докторъ?
   -- Милостивый государь, сказалъ я: -- въ моемъ положеніи всѣ исповѣди больныхъ принимаются подъ глубокою тайною.
   Я былъ довольно-остороженъ въ моемъ отвѣтѣ: мой умъ былъ очень взволнованъ тѣмъ, что я слышалъ и видѣлъ.
   Дыханіе ее было едва-замѣтно, такъ-что я безпрестанно пробовалъ ея пульсъ и біеніе, сердца. Жизнь еще была въ ней, но не болѣе, Посмотрѣвъ вокругъ, когда и садился на мое мѣсто, я замѣтилъ, оба брата пристально смотрѣли на меня.
   * * * * * *
   Я пишу съ такими затрудненіями, холодъ такъ силенъ и я такъ боюсь, что меня откроютъ и засадятъ въ подземный тайникъ, въ совершенный мракъ, что я долженъ сократить этотъ разсказъ. Память моя ясна и нисколько мнѣ не измѣняетъ. Она воспроизводитъ до послѣдней подробности каждое слово, которое было говорено между мною и братьями.
   Она протомилась цѣлую недѣлю. Подъ-конецъ, я могъ понимать немногія слова, которыя она говорила мнѣ, прикладывая ухо къ ея губамъ. Она спросила меня, гдѣ она была, кто таковъ я былъ; я сказалъ ей. Напрасно спрашивалъ я ее о ея имени она слабо покачала головою на подушкѣ и сохранила свою тайну, какъ и ея брать.
   Я не имѣлъ случая сдѣлать ей другихъ вопросовъ, пока не объявилъ братьямъ, что жизнь ея быстро угасала и что она не могла пережить слѣдующаго дня. До-тѣхъ-поръ, хотя никогда не представлялся передъ нею въ минуты ея сознанія кромѣ меня и женщины, но тотъ или другой изъ нихъ всегда сидѣлъ за занавѣскою, у изголовья постели, когда и бывалъ тамъ. Но когда приближалась развязка, повидимому имъ было все-равно, что бъ ни передала она мнѣ, какъ-будто -- странная мысль промелькнула въ моему умѣ;-- я умиралъ также.
   Я всегда замѣчалъ: для ихъ гордости было особенно-невыносимо, что меньшой братъ (какъ я зову его) принужденъ былъ скрестить свою шпагу съ мужикомъ-мальчишкою. Ихъ преслѣдовала, повидимому, одна мысль, что это было униженіемъ для ихъ рода, что это было смѣшно. Всякій разъ, какъ я встрѣчалъ глаза меньшаго брата, выраженіе ихъ высказывало мнѣ, что онъ ненавидѣлъ меня глубоко, зачѣмъ я знаю переданную мнѣ тайну мальчикомъ. Онъ былъ нѣжнѣе, вѣжливѣе со меццо, нежели старшій братъ, но я это видѣлъ. Я замѣчалъ также, что я былъ тягостью на умѣ и у старшаго
   Моя больная умерла за два часа до полуночи, именно въ тотъ часъ, минута въ минуту по моимъ часамъ, когда я въ первый разъ ре увидѣлъ. Я былъ съ нею одинъ, когда ея растерянная молодая голова нѣжно склонилась на одну сторону и кончились ея земныя несчастія и оскорбленія.
   Братья ожидали въ комнатѣ внизу въ нетерпѣньи уѣхать. Я слышалъ, сидя одинъ у постели, какъ они расхаживали взадъ и впередъ, щелкая хлыстиками, но ботфортамъ.
   -- Наконецъ она умерла? сказалъ старшій, когда я вошелъ.
   -- Она умерла, сказалъ я.
   -- Поздравляю васъ, братъ, были его слова, когда онъ повернулся назадъ.
   Прежде еще онъ предлагалъ мнѣ денегъ, которыя я отказывался пока принять. Онъ подалъ мнѣ теперь свертокъ золота; я взялъ его и положилъ на столъ. Я обдумалъ дѣла и рѣшился не брать ничего.
   -- Прошу извинить меня, сказалъ я:-- но при настоящихъ обстоятельствахъ я не могу.
   Они обмѣнялись взглядами, но поклонились мнѣ въ отвѣтъ на мой поклонъ; и мы разстались, не обмѣнявшись болѣе ни словомъ.
   * * * * * *
   Я такъ усталъ, усталъ, усталъ -- горе истомило меня! Я не могу прочесть даже, что я написалъ этою исхудалою рукою.
   Рано поутру свертокъ съ золотомъ былъ оставленъ у моихъ дверей въ маленькомъ ящикѣ, съ моимъ именемъ. Съ самаго начала я раздумывалъ, что мнѣ слѣдовало дѣлать. Я рѣшилъ въ тотъ день написать къ министру, представить ему о случаѣ, но которому я былъ позванъ, упомянуть о мѣстѣ, куда я ходилъ, короче -- сообщить ему всѣ подробности. Я зналъ, что значила сила при дворѣ, какія были преимущества благородныхъ, и ожидалъ, что это дѣло канетъ въ воду; но я хотѣлъ облегчить мою душу. Я сохранилъ его въ глубокой тайнѣ даже отъ жены и рѣшился упомянуть объ этомъ въ моемъ письмѣ. Я не предвидѣлъ себѣ никакой опасности, но сознавалъ, что опасность могла быть для другихъ, еслибъ они знали то, что было мнѣ извѣстно.
   Я былъ слишкомъ занятъ весь день и не могъ кончить моего письма въ этотъ вечеръ. На слѣдующее утро я всталъ гораздо-ранѣе обыкновеннаго, чтобъ кончить его. Это былъ послѣдній день года. Письмо лежало передо мною, только-что законченное, когда мнѣ сказали, что меня ожидаетъ дама, желающая видѣть меня.
   * * * * * *
   Трудъ, который я задалъ себѣ, становился мнѣ не по силамъ и такъ холодно, такъ темно; мои чувства такъ онѣмѣли; меня окружаетъ со всѣхъ сторонъ страшный мракъ.
   Дама была молода, привлекательно-хороша, но недолговѣчна. Она была очень взволнована; она отрекомендовала себя женою маркиза Эвремонда -- титулъ, которымъ величалъ крестьянскій мальчикъ старшаго брата. Заглавная буква, вышитая на шарфѣ, сказалась въ моей памяти. и безъ особеннаго труда я пришелъ къ заключенію, что я очень-недавно видѣлъ этого вельможу.
   Моя намять очень обстоятельна, но я не могу передать здѣсь нашего разговора: я подозрѣвай, что за мною слѣдятъ гораздо-пристальнѣе, и не знаю въ какое именно время совершился этотъ надзоръ.
   Отчасти она подозрѣвала, отчасти же она открыла главные факты страшной исторіи -- участіе въ ней своего мужа и мой призывъ. Она не знала, что дѣвушка умерла. Она надѣялась, говорила она, въ большомъ горѣ, показать её тайное сочувствіе женщины; она надѣялась отклонить небесный гнѣвъ отъ рода, столь-ненавистнаго для многихъ несчастныхъ.
   Она имѣла причины думать, что младшая сестра была жива и желала только одного: помочь этой сестрѣ. Я могъ передать ей только, что дѣйствительно такая сестра была; кромѣ этого я ничего не зналъ. Она пріѣхала ко мнѣ, полагаясь на мою скромность, въ надеждѣ узнать ея имя и мѣстопребываніе. Но до этого несчастнаго часа и то и другое мнѣ совершенно-неизвѣстно...
   * * * * * *
   Мнѣ недостаетъ бумаги. Одинъ лоскутокъ отняли у меня вчера, съ строгимъ предостереженіемъ. Сегодня я долженъ кончить мою записку.
   Она была добрая, сострадательная. Могло ли быть иначе! Братъ не любилъ ея и не довѣрялъ ей, и вліяніе его было совершенно-противоположно. Она боялась его и боялись также своего мужа. Когда я проводилъ ее до кареты, я увидѣлъ въ ней ребенка, хорошенькаго мальчика двухъ или трехъ лѣтъ.
   -- Ради его, докторъ, сказала она, указывая на него со слезами:-- я сдѣлала бы все, что могла, чтобъ загладить. Иначе наслѣдство никогда не принесетъ ему счастья. Я предчувствую, что если за это не будетъ сдѣлано никакого невиннаго удовлетворенія то его потребуютъ отъ него. Что я могу еще назвать своимъ -- немногія драгоцѣнности -- я поставлю себѣ за первый долгъ передать вмѣстѣ съ слезами и состраданіемъ умирающей матери, этому несчастному семейству, если только возможно будетъ найдти сестру.
   Она поцаловала ребенка и сказала, лаская его:
   -- Это для тебя мой милый; ты будешь мнѣ вѣренъ "Шарль?"
   Ребенокъ отвѣчалъ смѣло: "Да".
   Я поцаловалъ ея руку. Она взяла его на руки и уѣхала, продолжая его ласкать. Болѣе я ея не видѣлъ.
   Она назвала имя своего мужа, будучи увѣрена, что оно было мнѣ извѣстно; но я не упомянулъ о немъ въ моемъ письмѣ. Я запечаталъ письмо и, не довѣряя его никому, подалъ его самъ въ тотъ же день.
   Въ тотъ самый вечеръ -- это былъ послѣдній вечеръ года -- около девяти часовъ, человѣкъ, одѣтый въ черномъ, позвонилъ у моей двери, потребовалъ увидѣть меня и тихо послѣдовалъ наверхъ, за моимъ слугою Эрнестомъ Дефоржемъ. Когда слуга мой вошелъ въ комнату, гдѣ я сидѣлъ съ моею женою -- о, моя жена, любовь моего сердца!-- этотъ человѣкъ, который, мы предполагали, былъ на улицѣ, молча стоялъ позади его.
   -- Случай, нетребующій отлагательства въ улицѣ Сент-Оноре, сказалъ онъ.-- Онъ не задержитъ меня, внизу меня ожидала карета.
   Эта карета привезла меня сюда, привезла меня въ мою могилу. Когда я вышелъ изъ дома, мнѣ заткнули сзади ротъ чернымъ шарфомъ и связали руки. Оба брата перешли черезъ улицу изъ темнаго угла и призвали меня однимъ движеніемъ руки. Маркизъ вынулъ изъ кармана письмо, которое я писалъ, показалъ его мнѣ, сжегъ на потаенномъ фонарѣ и притопталъ пепелъ ногою. Ни слова не было сказано. Меня привезли сюда, меня привезли въ мою живую могилу.
   Если Богу было бы угодно вложить въ жестокое сердце котораго-нибудь изъ братьевъ, въ продолженіе этихъ томительныхъ годовъ, чтобъ они подали мнѣ вѣсть о моей милой женѣ, хоть однимъ словомъ дали мнѣ знать, жива ли она, или умерла, то я могъ бы подумать, что Онъ несовершенно оставилъ ихъ. Но теперь я вѣрю, что знаменіе кроваваго креста обрекло ихъ, и что нѣтъ имъ части въ его милосердіи. Ихъ и ихъ потомковъ до послѣдней отрасли рода, я, Александръ Манетъ, несчастный заключенникъ, въ эту послѣднюю ночь 1767 года, среди моихъ нестерпимыхъ страданій, предаю на судъ временамъ, когда потребуютъ отвѣта за всѣ эти дѣла, Я предаю ихъ на судъ неба и земли."
   Страшный гулъ поднялся, когда кончилось чтеніе этого документа. Гулъ неутолимой жадности, въ которомъ только слышалась кровь. Этотъ разсказъ вызвалъ самыя яростныя страсти того времени и не было человѣка въ цѣлой націи, который бы не сложилъ своей головы подъ его тягостью.
   Нетрудно было въ присутствіи такого трибунала и такой публики доказать, почему Дефоржъ не объявилъ этого документа вмѣстѣ съ другими захваченными въ Бастиліи, но удержалъ его выжидая времени. Нетрудно было доказать, что это отвратительное имя было предано анаѳемѣ Сент-Антуаномъ. Не было человѣка на землѣ, котораго добродѣтель и заслуги поддержали бы въ этомъ мѣстѣ, въ тотъ день противъ такого доноса.
   И, что еще хуже было для обреченнаго человѣка, что доносчикомъ былъ извѣстный гражданинъ, его собственный другъ, отецъ его жены. Чернь того времени, особенно-безумно увлекалась подражаніемъ сомнительнымъ общественнымъ добродѣтелямъ древности, принося себя*въ жертву на алтаряхъ республики. Поэтому, когда президентъ объявилъ (а иначе ему бы не снести свой головы на плечахъ), что добрый докторъ республики скажетъ ей еще большую, услугу, искоренивъ поганый родъ аристократовъ и, безъ сомнѣнія, воодушевится священнымъ огнемъ восторга, обрекая на вдовство свою дочь, на сиротство ея ребенка, дикое волненіе поднялось въ толпѣ, какъ выраженіе горячаго, патріотизма, но не видно было ни искры человѣческаго сочувствія.
   "Большое вліяніе имѣетъ вокругъ себя этотъ докторъ!" шептала мадамъ Дефоржъ, улыбаясь Мщенію. "Спасите его теперь, докторъ, спасите его!"
   При подачѣ голосовъ каждаго присяжнаго подымался ревъ.
   Голоса были единодушны. Въ сердцѣ и по происхожденію аристократъ, врагъ республики, извѣстный притѣснитель народа. Назадъ въ Консьержри и смерть въ двадцать-четыре часа!

XI.
Сумерки.

   Несчастная юная жена невиннаго человѣка, обреченнаго такимъ образомъ на смерть, пала теперь подъ тяжестью приговора, какъ-будто она была сама поражена на смерть; но она не произнесла ни звука и такъ-сильно говорилъ въ ней внутренній голосъ, указывавшій ей обязанность поддержать мужа въ его несчастіи, а не увеличивать еще этого горя, что она быстро оправилась даже и отъ этого удара.
   Судьи приняли участіе въ народной демонстраціи на улицѣ; засѣданіе трибунала было отложено. Шумъ и движеніе расходившейся публики еще не утихли, когда Люси стояла, протягивая руки къ мужу и съ лицомъ, сіявшимъ одною любовью и утѣшеніемъ.
   -- Еслибъ я могла прикоснуться къ нему! еслибъ я могла еще разъ обнять его! Добрые граждане! имѣйте хоть на столько состраданья къ намъ!
   Въ судѣ оставались только тюремщицъ, двое изъ четырехъ, которые арестовали его наканунѣ, и Борсадъ. Народъ вышелъ, чтобъ смотрѣть зрѣлище на улицахъ. Борсадъ предложили оставшимся: "Позвольте ей обнять его; это всего займетъ минуту". Молча было дано согласіе, и они перенесли ее черезъ скамейки къ возвышенному мѣсту, откуда мужъ могъ, наклонившись, обнять ее руками.
   -- Прости, душа моя! Да будетъ мое прощальное благословеніе надъ тобою. Мы снова встрѣтимся тамъ, гдѣ труждающіеся находятъ свой покой!
   Это были слова ея мужа, державшаго ее у своей груди.
   -- Я могу перенести это, дорогой Шарль. Сила свыше подкрѣпляетъ меня; не страдай обо мнѣ. Прощальное благословеніе нашему ребенку.
   -- Я посылаю его черезъ тебя. Я цалую его чрезъ тебя. Я говорю ему прости, чрезъ тебя.
   -- Мой мужъ... Нѣтъ! еще минуту!
   Онъ самъ вырывался отъ нея.
   -- Мы разстаемся не надолго. Я чувствую, что сердце мое разорвется, но я исполню свои долгъ, пока могу, и когда я покину ее, Богъ пошлетъ ей друзей, какъ Онъ послалъ ихъ мнѣ.
   Отецъ послѣдовалъ за нею и готовъ былъ упасть на колѣни передъ ними, но Дарнэ протянулъ руку и схватилъ его, воскликнувъ:
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Что сдѣлали вы, что вы сдѣлали, чтобъ становиться на колѣни передъ нами? Мы знаемъ теперь, черезъ какую борьбу вы прошли. Мы знаемъ теперь, что вы испытывали, когда вы подозрѣвали мое происхожденіе, и когда вы узнали его. Мы знаемъ теперь, какую естественную антипатію вы старались побѣдить и побѣдили ради ея. Благодаримъ васъ изъ глубины нашихъ сердецъ, со всею горячностью нашей любви. Да будетъ небо съ вами!
   Отецъ въ отвѣтъ только схватилъ себя за сѣдые волосы и рвалъ ихъ, стеная отъ горя.
   -- Иначе быть не могло, сказалъ заключенникъ.-- Событія выработались именно такъ, какъ предназначено. Напрасное стараніе исполнить волю моей матери привело меня къ вамъ. Добро никогда не могло выйдти изъ такого зла; счастливый конецъ былъ бы несвойственъ такому несчастному началу. Утѣшьтесь и простите меня. Небо да благословитъ васъ!
   Жена высвободилась изъ его объятій, его увели, и она стояла, смотря въ слѣдъ за нимъ сложа руки, какъ-будто на молитвѣ, съ свѣтлымъ взглядомъ на лицѣ, на которомъ даже сіяла улыбка утѣшенія. Когда онъ скрылся за дверью заключенниковъ, она повернулась, съ любовью склонила свою голову на грудь отца, хотѣла было заговорить и упала къ его ногамъ.
   Сидней Картонъ, показавшійся теперь въ первый разъ изъ своего темнаго угла, подошелъ и поднялъ ее. Только ея отецъ и мистеръ Лори были съ нею. Его рука дрожала, когда онъ подымалъ и поддерживалъ ея голову; но видъ его обнаруживалъ не одно сожалѣніе -- нѣтъ, въ немъ была замѣчена искра гордости.
   -- Отнести ее въ карету? Тяжесть эта нечувствительна для меня.
   Онъ понесъ ее тихо къ двери и нѣжно положилъ въ карету. Ея отецъ и старый другъ ихъ вошли въ нее; онъ сѣлъ возлѣ кучера.
   Когда они подъѣхали къ воротамъ, у которыхъ онъ стоялъ въ темнотѣ, нѣсколько часовъ передъ этимъ, воображая себя, по какимъ камнямъ ступала ея нога, онъ поднялъ ее наверхъ, въ ихъ комнаты. Здѣсь онъ положилъ ее на кушетку; ея ребенокъ и миссъ Проссъ рыдали надъ нею.
   -- Не приводите ее въ чувство, сказалъ онъ нѣжно послѣдней:-- такъ ей лучше; не возвращайте ее къ сознанію, пусть она останется въ такомъ забытьи.
   -- О, Картонъ, Картонъ, милый Картонъ! кричала маленькая Люси, подпрыгивая и страстно обвивая около него свои ручонки, въ порывѣ своей дѣтской печали.-- Теперь вы пріѣхали и, я думаю, вы сдѣлаете что-нибудь, чтобъ помочь мама и спасти папа! Посмотрите на нее, милый Картонъ! Можете ли вы, вы между всѣми, кто любитъ ее, смотрѣть на нее равнодушно?
   Онъ наклонился къ ребенку, приложилъ ея цвѣтущую щечку къ своему лицу, нѣжно отвелъ ее отъ себя и посмотрѣлъ на ея мать, еще лежавшую безъ чувствъ.
   -- Прежде нежели я уйду... сказалъ онъ и остановился.-- Могу я поцаловать ее?
   Потомъ припомнили, что когда онъ наклонился и приложилъ свои губы къ ея лицу, онъ прошепталъ нѣсколько словъ. Дитя, которое стояло ближе къ нему, разсказывало потомъ и передало своимъ внукамъ, когда оно сдѣлалось красивою пожилою дамою, что оно слышало, какъ онъ сказалъ: "Жизнь, дорогая вамъ".
   Когда онъ вышелъ въ другую комнату, онъ вдругъ обернулся къ мистеру Лори и ея отцу, послѣдовавшимъ за нимъ, и сказалъ послѣднему:
   -- Еще вчера вы пользовались большимъ вліяніемъ, докторъ Манетъ; попробуйте его по-крайней-мѣрѣ еще разъ. Эти судьи, всѣ эти сильные люди дружески расположены къ вамъ, и признаютъ ваши заслуги -- не такъ ли?
   -- Все, что касалось до Шарля, было открыто мнѣ. Я имѣлъ самыя убѣдительныя уваженія, что я спасу его и его спасъ.
   Онъ отвѣчалъ въ большомъ волненіи и очень-медленно.
   -- Попробуйте еще разъ. Немного времени остается до завтрашняго полудня; но все-таки попробуйте.
   -- Я намѣренъ это сдѣлать, но на минуту я успокоюсь.
   -- Хорошо. Энергія, подобная вашей, я знаю, совершила великія дѣла, хотя и никогда, прибавилъ онъ съ улыбкою и вздохомъ: -- не дѣлала она еще такихъ чудесъ. Но испытайте. Какъ ни ничтожна жизнь, когда мы употребляемъ ее во зло, но она стоитъ этой усилія. Еслибъ не такъ, то ничего не значило бы положить ее!
   -- Я пойду прямо, сказалъ докторъ Манетъ: -- къ прокурору и президенту, потомъ къ другимъ людямъ, которыхъ лучше не называть; я напишу также и... Но постойте! На улицахъ праздникъ, пока не стемнѣетъ, никого не увидишь.
   -- Правда... Ну! потерянная надежда все-таки потеряна, если и отложить ее до вечера. Я бы хотѣлъ знать, на сколько вы успѣете, хотя, помните, я ничего не ожидаю отъ этого. Когда вы думаете повидаться съ этими страшными властями, докторѣ Манетъ?
   -- Я надѣюсь сейчасъ же, какъ стемнѣетъ, черезъ часъ или два.
   -- Вскорѣ послѣ четырехъ часовъ будетъ совершенно темно. Пожертвуемъ еще часомъ или двумя. Если я приду къ мистеру Лори въ девять часовъ, могу ли я узнать тогда, что вы успѣли сдѣлать, отъ васъ или черезъ вашего друга?
   -- Да.
   -- Желаю вамъ успѣха.
   Мистерѣ Лори послѣдовалъ за Сиднеемъ до наружныхъ дверей и, прикоснувшись до его плеча, заставилъ его вернуться.
   -- Я не имѣю никакой надежды; сказалъ мистерѣ Лори тихимъ и печальнымъ шопотомъ.
   -- Но и я также.
   -- Еслибъ который-нибудь изъ этихъ людей, или даже всѣ эти люди были расположены спасти, и это еще очень смѣлое предположеніе -- что для нихъ его, да и чья-нибудь жизнь?-- то я очень сомнѣваюсь, чтобъ они отважились на то послѣ сегодняшней демонстраціи въ трибуналѣ.
   -- И я думаю также. Въ этомъ гулѣ я слышалъ ударъ топора.
   Мистеръ Лори оперся рукою на косякъ двери и склонилъ на нее свою голову.
   -- Не отчаявайтесь; сказалъ Картонъ нѣжно:-- не печальтесь; я подсказалъ эту идею доктору Манету, потому-что я чувствовалъ, что это когда-нибудь можетъ быть утѣшеніемъ для нея. Иначе она можетъ подумать, что его жизнь погубили даромъ и это еще будетъ тревожить ее.
   -- Да, да, да, отвѣчалъ мистеръ Лори, вытирая свои глаза:-- вы справедливы. Но онъ погибнетъ, надежды нѣтъ никакой.
   -- Да, онъ погибнетъ. Надежды нѣтъ никакой, отозвался картонъ, и пошелъ твердымъ шаговъ внизъ.
   

XII.
Темнота.

Сидней Картонъ остановился на улицѣ, не рѣшившись еще совершенно, куда идти.

   "Въ девять часовъ въ банкирскомъ домѣ Тельсоновъ..." сказалъ онъ съ задумчивымъ видомъ. "Не пойдти ли мнѣ, между-тѣмъ, показать себя? Я полагаю это будетъ лучше: пусть эти люди знаютъ, что здѣсь есть такой человѣкъ, какъ я; это благоразумная предосторожность и, можетъ-быть, необходимая предосторожность Только осмотрительнѣе, осмотрительнѣе и осмотрительнѣе! Я долженъ это обдумать".
   Умѣривъ свои шаги, которые уже направлялись къ опредѣленной цѣли, онъ прошелся раза два по потемнѣвшей уже улицѣ, и представилъ себѣ возможныя послѣдствія своего рѣшенія. Первое впечатлѣніе теперь было подтверждено.
   "Лучше" сказалъ онъ, рѣшившись окончательно, "чтобы эти люди знали, что здѣсь есть такой человѣкъ, какъ я". И онъ повернулъ къ Сент-Антуану.
   Дефоржъ въ этотъ день объявилъ себя содержателемъ виннаго погреба въ предмѣстьѣ Сент-Антуана. Для того, кто зналъ хорошо городъ, нетрудно было отъискать его погребъ и безъ разспросовъ. Найдя его, Картонъ снова вышелъ изъ этихъ тѣсныхъ улицъ, отобѣдалъ въ кафе и крѣпко заснулъ послѣ обѣда. Въ первый разъ, послѣ многихъ лѣтъ, онъ не пилъ ничего крѣпкаго. Со вчерашняго вечера онъ пропустилъ нѣсколько глотковъ легкаго вина, и вчерашній вечеръ онъ вылилъ въ каминъ у мистера Лори послѣднія капли водки, какъ человѣкъ, рѣшившійся покончить съ нею.
   Было семь часовъ, когда онъ проснулся совершенно свѣжій и снова вышелъ на улицу. Идя по дорогѣ къ Сент-Антуану, онъ остановился у окошка лавки, въ которой было зеркало, поправилъ свой развязавшійся галстухъ, воротникъ сюртука, растрепанные волосы. Сдѣлавъ это, онъ прямо отправился къ погребу Дефоржа и вошелъ въ него.
   Посѣтителей здѣсь не было, исключая Жака третьяго. Этотъ человѣкъ, котораго онъ видѣлъ между присяжными, пилъ, стоя у прилавка. и разговаривалъ съ Дефоржами, мужемъ и женою. Мщеніе принимала участье въ бесѣдѣ, какъ непремѣнный членъ заведеній.
   Когда Картонъ вошелъ, сѣлъ на свое мѣсто и спросилъ на ломаномъ французскомъ языкѣ небольшую мѣрку вина, мадамъ Дёфоржъ бросила на него безпечный взглядъ, потомъ посмотрѣла на него пристальнѣе, потомъ еще пристальнѣе и потомъ подошла къ нему сама и спросила, что онъ приказалъ.
   Онъ повторилъ сказанное имъ.
   -- Англичанинъ? спросила мадамъ Дефоржъ съ любопытствомъ, подымая свои темныя брови.
   Посмотрѣвъ на нее, какъ-будто даже и звукъ одного французскаго слова былъ труденъ для его пониманія, онъ отвѣчалъ:
   -- Да, мадамъ, да, я англичанинъ.
   Мадамъ Дефоржъ вернулась къ прилавку, чтобъ достать вина, и когда онъ взялъ якобинскій журналъ и углубился въ него, какъ-будто съ трудомъ понимая читанное, онъ слышалъ, какъ она сказала; "клянусь вамъ, вылитый Эвремондъ!"
   Дефоржъ принесъ ему вина и пожелалъ добраго вечера.
   -- Что?
   -- Добрый вечеръ.
   -- А! добрый вечеръ, гражданинъ, сказалъ онъ, наполняя свою рюмку.-- А! и доброе вино. Пью за республику.
   Дефоржъ вернулся къ прилавку и сказалъ: "конечно, есть сходство". Мадамъ отвѣчала сурово. "Я говорю вамъ: сильное сходство". Жакъ третій замѣтилъ миролюбиво. "Онъ у васъ слишкомъ на умѣ, мадамъ". Любезная Мщенье прибавила со смѣхомъ: "Да, клянусь, и вы съ такимъ удовольствіемъ ожидаете увидѣть его еще разъ завтрашній день".
   Картонъ слѣдовалъ пальцемъ за строчками и словами своей газеты, съ необыкновенно-занятымъ видомъ. Они всѣ оперлись руками на прилавокъ и разговаривали тихо между собою Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, впродолженіе которыхъ они всѣ смотрѣли на него, междутѣмъ, какъ его вниманіе, повидимому, было сосредоточено на якобинской газетѣ, они возобновили свой разговоръ.
   -- Мадамъ говоритъ правду, замѣтилъ Жакъ третій:-- къ-чему останавливаться? Это такъ убѣдительно. Къ-чему останавливаться?
   -- Все такъ, все такъ, разсуждалъ Дефоржъ:-- но должно же остановиться гдѣ-нибудь. И весь вопросъ въ томъ, гдѣ остановиться?
   -- На всеуничтоженіи, сказала мадамъ.
   -- Великолѣино! прорычалъ Жакъ третій. Мщеніе также одобрила ее.
   -- Всеуничтоженіе -- хорошее правило, жена, сказалъ Дефоржъ нѣсколько-смущенный:-- я противъ него ничего не скажу въ смыслѣ общемъ. По этотъ докторъ такъ много выстрадалъ. Вы видѣли его сегодня, вы замѣтили его физіономію, когда читали бумагу?
   -- Я замѣтила его физіономію! повторила мадамъ съ пренебреженіемъ и досадою.-- Да, а замѣтила его физіономію, я замѣтила -- это физіономія не истиннаго друга республики. Совѣтую ему приберечь свою физіономію!
   -- И вы замѣтили, жена, сказалъ Дефоржъ съ упрекомъ: -- страданіе его дочери, которое для него должно быть двойнымъ страданіемъ!
   -- Я замѣтила его дочь! повторила мадамъ: -- да, я замѣтила его дочь не одинъ разъ. Я замѣтила ее сегодня, и я замѣчала ее въ другіе дни. Я замѣтила ее въ судѣ и я замѣчала ее на улицѣ у тюрьмы. Стоитъ мнѣ поднять этотъ палецъ!
   Она, казалось, подняла его (глаза слушателя были устремлены на газету) и прищелкнула имъ по прилавку, какъ-будто топоръ опустился.
   -- Гражданка восхитительна! прорычалъ Жакъ третій.
   -- Она ангелъ! сказала Мщеніе и обняла ее.
   -- Что до тебя, продолжала мадамъ неумолимо, обращаясь къ своему мужу:-- то еслибъ это зависѣло отъ тебя -- къ-счастью это не зависитъ отъ тебя -- ты спасъ бы этого человѣка и теперь.
   -- Нѣтъ! представилъ Дефоржъ.-- Нѣтъ, еслибъ даже стоило только поднять этотъ стаканъ, чтобъ спасти его! Но здѣсь я бы и покончилъ дѣло. Я говорю, остановимтесь здѣсь.
   -- Смотрите же, Жакъ, сказала мадамъ Дефоржъ злобно:-- смотрите также и вы, моя миленькая Мщеніе, смотрите оба! Слушайте! За другія преступленія, какъ тирановъ и утѣснителей, я давно ужь отмѣтила въ моемъ спискѣ этотъ родъ, обрекая его на погибель. Спросите мужа, такъ ли это.
   -- Совершенно такъ, подтвердилъ Дефоржъ, не дожидаясь вопроса.
   -- Въ началѣ великихъ дней, когда пала Бастилія, онъ находитъ сегодняшнюю бумагу; онъ приноситъ ее домой и среди ночи, когда лавка опустѣла и была заперта; мы принялись читать ее на этомъ самомъ мѣстѣ, при этой самой лампѣ. Спросите, такъ ли это.
   -- Совершенно такъ, подтвердилъ Дефоржъ.
   -- Въ ту ночь, я говорю ему, когда мы прочли бумагу, когда лампа догорала и когда свѣтъ брезжился черезъ ставни, что я должна объявить ему тайну. Спросите его, такъ ли это.
   -- Совершенно такъ, снова подтвердилъ Дефоржъ.
   -- Я передаю ему эту тайну. Вотъ также, какъ и теперь, я бью себя руками по груди и говорю ему: "Дефоржъ, я была воспитана между рыбаками, на берегу моря. Это крестьянское семейство, такъ оскорбленное обоими братьями Эвремондъ, какъ описываетъ это бастилская бумага, моя семья Дефоржъ, сестра мальчика, раненаго на смерть, была моя сестра; этотъ мужъ былъ мужъ моей сестры; этотъ нерожденный ребенокъ былъ ихъ дитя; этотъ братъ былъ мой братъ; этотъ отецъ былъ мой отецъ; эти мертвые -- мои мертвые; и на мою долю выпало требовать за нихъ отвѣта!" Спросите его, такъ ли это.
   -- Это такъ, подтвердилъ еще разъ Дефоржъ.
   -- Такъ прикажите вѣтру и огню остановиться, отвѣчала мадамъ: -- а не говорите этого мнѣ.
   Оба ея слушателя необыкновенно восхищались ея смертельною ненавистью.-- Картонъ могъ чувствовать, видя ее, и оба чрезвычайно выхваляли ее. Дефоржъ, имѣя всѣхъ противъ себя, сказалъ-было нѣсколько словъ про сострадательную жену маркиза, но собственная жена его повторила только прежній отвѣтъ: "прикажите вѣтру и огню остановиться, а не говорите этого мнѣ".
   Посѣтители теперь начали приходить и группа разошлась. Картонъ заплатилъ за свое вино, въ недоумѣніи, какъ-будто перечелъ сдачу, и спросилъ, какъ иностранецъ, дорогу къ національному дворцу. Мадамъ Дефоржъ подвела его къ двери и оперлась на его руку, указывая ему дорогу. Картону пришло тогда въ голову, что дѣло было бы доброе схватить эту руку, приподнять ее и дать подъ нею вѣрный и глубокій ударъ.
   Но онъ пошелъ своею дорогою и скоро мракъ поглотилъ его у стѣны тюрьмы. Въ назначенный часъ онъ вышелъ оттуда, чтобъ снова явиться къ мистеру Лори, гдѣ онъ нашелъ стараго джентльмена, расхаживавшаго взадъ и впередъ въ безпокойномъ волненій. Онъ сказалъ, что онъ былъ до-сихъ-поръ у Люси и оставилъ ее, только нѣсколько минутъ назадъ, чтобъ прійдти сюда на условленное свиданіе. Онъ не видалъ ея отца съ самаго времени, какъ онъ оставилъ банкъ, въ четыре часа. Она имѣла еще слабыя надежды, что его заступничество спасетъ Шарля; но это были очень слабыя надежды. Онъ ушелъ болѣе пяти часовъ: гдѣ могъ онъ быть?
   Мистеръ Лори прождалъ до десяти, но докторъ Манетъ не возвращался; ему не хотѣлось оставить долѣе Люси одну; они рѣшили, что онъ вернется къ ней и потомъ опять придетъ въ банкъ въ полночь, между-тѣмъ Картонъ останется одинъ у огня ожидать доктора.
   Онъ ждалъ и ждалъ; часы ударили двѣнадцать, но докторъ Манетъ не возвращался. Мистеръ Лори вернулся и не нашелъ никакихъ извѣстій о немъ и не принесъ также никакихъ извѣстіи о немъ. Гдѣ онъ могъ быть?
   Они разсуждали объ этомъ вопросѣ и уже начинали строить нѣкоторыя надежды на его продолжительномъ отсутствіи, когда они заслышали его шаги на лѣстницѣ. Черезъ минуту онъ вошелъ въ комнату. Очевидно было, что все погибло.
   Ходилъ ли онъ дѣйствительно къ кому-нибудь, или онъ проблуждалъ все это время по улицамъ -- это осталось навсегда неизвѣстнымъ. Онъ стоялъ теперь, устремивъ на нихъ взоры; они не дѣлали ему никакихъ вопросовъ: его лицо высказало имъ все.
   -- Я не могу найти его, сказалъ онъ: -- а онъ мнѣ такъ нуженъ. Гдѣ онъ?
   Голова и шея его были обнажены; онъ говорилъ, обводя кругомъ безсмысленно глаза, потомъ снялъ свой сюртукъ и бросилъ его на полъ.
   -- Гдѣ мой верстакъ? Я вездѣ искалъ моего верстака и не могъ найти его. Что они сдѣлали съ моею работою? Время не терпитъ. Я долженъ кончить эти башмаки.
   Они посмотрѣли другъ на друга и сердца ёкнули въ нихъ.
   -- Пустите меня работать, сказалъ онъ плаксивымъ голоскомъ:-- дайте мнѣ мою работу.
   Не получая никакого отвѣта, онъ рвалъ на себѣ волосы и топалъ ногою по полу, какъ взбалмошный ребенокъ.
   -- Не мучьте жалкую погибшую тварь, взывалъ онъ къ нимъ съ ужаснымъ воплемъ: -- дайте мнѣ мою работу! Что станется съ нами, если эти башмаки не будутъ кончены сегодня?
   Все погибло, погибло безвозвратно!
   Очевидно, что не было никакой надежды разсуждать съ нимъ или привести его въ себя; и они оба, какъ-бы согласившись, положили руку на его плечо и уговорили его сѣсть передъ огнемъ, обѣщая ему, что онъ сейчасъ же получитъ свою работу. Онъ опустился въ кресло, устремилъ взоры на огонь и плакалъ. Какъ-будто все, что случилось съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ оставилъ чердакъ Дефоржа, была одна фантазія, мечты. Мистеръ Лори видѣлъ въ немъ того же человѣка, который жилъ у Дефоржа.
   Какъ ни были они оба поражены этимъ зрѣлищемъ нравственнаго разрушенія, но теперь не было имъ времени увлекаться подобными ощущеніями. Его одинокая дочь, лишенная теперь послѣдней надежды и опоры, подымалась передъ ними. Опять, какъ-будто согласившись, они посмотрѣли другъ на друга съ одинакимъ выраженіемъ на лицѣ. Картонъ заговорилъ первый.
   -- Послѣдняя надежда пропала; она была и невелика. Да, лучше его отвести къ ней. Но прежде нежели вы уйдете, слушайте меня внимательно. Не спрашивайте меня, зачѣмъ я дѣлаю слѣдующія распоряженія и требую отъ васъ обѣщанія, что они будутъ исполнены: я имѣю на то причины, и причины основательныя.
   -- Я не сомнѣваюсь въ этомъ, отвѣчалъ мистеръ Лори. Говорите.
   Фигура на креслѣ все это время однообразно качалась взадъ и впередъ и стонала. Они говорили такимъ тономъ, какъ-будто они сидѣли ночью у ложа больнаго.
   Картонъ нагнулся, чтобъ поднять съ пола сюртукъ, почти запутавшійся въ его ногахъ. При этомъ выпалъ небольшой бумажникъ, въ которомъ докторъ обыкновенно носилъ записки, что ему нужно было сдѣлать въ-теченіе дня. Картонъ поднялъ его; въ немъ лежала свернутая бумага.
   -- Не мѣшало бы взглянуть на нее, сказалъ онъ. Мистеръ Лори наклонилъ голову, въ знакъ согласія. Онъ развернулъ ее и воскликнулъ "благодаренье Богу! "
   -- Что это такое? спросилъ мистеръ Лори съ жадностью.
   -- Погодите на минуту! Я вамъ скажу о ней въ своемъ мѣстѣ. Вопервыхъ, онъ положилъ руку въ свой карманъ и вынулъ изъ него другую бумагу. Вотъ свидѣтельство, открывающее мнѣ пропускъ изъ этого города. Посмотрите на него. Вы видите: Сидней Картонъ, англичанинъ?
   Мистеръ Лори держалъ его въ рукахъ, смотря на серьёзное лицо говорившаго.
   -- Спрячьте его для меня до завтра. Вы помните: завтра я съ нимъ увижусь и лучше мнѣ не брать его съ собою въ тюрьму.
   -- Почему нѣтъ?
   -- Я не знаю; но лучше не брать. Теперь возьмите эту бумагу, которую докторъ Манетъ носилъ съ собою. Это такое же свидѣтельство, открывающее пропускъ ему, его дочери и ея ребенку во всякое время за заставу и за границу? Видите?
   -- Да!
   -- Можетъ-быть, онъ получилъ его вчера, какъ послѣднюю предосторожность, на случай несчастья. Отъ котораго онъ числа? Но это все-равно. Не останавливайтесь, чтобъ еще смотрѣть; положите его бережно вмѣстѣ съ моимъ и вашимъ пропускомъ. Теперь слушайте. Я никогда не сомнѣвался до послѣднихъ двухъ часовъ, что онъ имѣлъ или что онъ могъ достать эту бумагу. Она надежна, пока ее не отмѣнили; но ее могутъ отмѣнить; и я имѣю причины думать, что ее отмѣнятъ.
   -- Имъ не угрожаетъ опасность?
   -- Имъ грозитъ большая опасность. Мадамъ Дефоржъ грозитъ имъ доносомъ: я знаю это отъ нея самой. Въ этотъ вечеръ я подслушалъ слова этой женщины, которыя представили мнѣ опасность ихъ и въ самыхъ сильныхъ краскахъ. Я не упустилъ времени и съ-тѣхъ-поръ видѣлъ шпіона. Онъ подтвердилъ мои догадки, Онъ знаетъ, что пильщикъ, живущій у тюремной стѣны, преданъ Дефоржамъ, и мадамъ Дефоржъ подучала его, какъ онъ долженъ сказать, будто онъ видѣлъ, что она -- ни разу онъ не назвалъ имени Люси -- дѣлала знаки и подавала сигналы заключенникамъ. Легко предвидѣть, что заговоръ тюремный будетъ избранъ здѣсь обыкновеннымъ предлогомъ; и она и, можетъ-быть, ея ребенокъ и, можетъ, ея отецъ, потому -- что обоихъ видѣли съ нею на этомъ мѣстѣ, положатъ свою жизнь. Не смотрите на меня съ такимъ -- ужасомъ; вы спасите ихъ всѣхъ.
   -- Да поможетъ мнѣ само небо, Картонъ! Но какъ?
   -- Я вамъ скажу какъ. Это будетъ зависѣть отъ васъ и, конечно, вы лучшій человѣкъ на это. Новый доносъ, вѣроятно, воспослѣдуетъ только послѣзавтра, можетъ-быть, даже два или три дня позже, или даже недѣлю спустя. Вы знаете, эту уголовное преступленіе -- оплакивать или даже сочувствовать жертвѣ гильойтины. Нѣтъ сомнѣнія, она и ея отецъ будутъ виновны въ этомъ преступленіи; и эта женщина (нѣтъ возможности передать силы ея ненависти) выждетъ время, чтобъ еще болѣе подкрѣпить свое дѣло и нанести надежнѣе ударъ. Вы слѣдуете за мною?
   -- Такъ внимательно и съ такою увѣренностью ко всему, что вы говорите, что на-время я даже теряю изъ виду и это несчастіе, отвѣчалъ мистеръ Лори, прикасаясь къ спинкѣ кресла доктора.
   -- У васъ есть деньги: вы можете купить себѣ всѣ средства къ возможно-быстрому путешествію до берега морскаго. Ужь нѣсколько дней назадъ, вы сдѣлали всѣ приготовленія къ отъѣзду вашему въ Англію. Завтра рано поутру изготовьте вашихъ лошадей, такъ-что вы могли бы тронуться въ два часа пополудни.
   -- Будетъ исполнено!
   Онъ говорилъ съ такимъ жаромъ, воодушевленіемъ, что мистеръ Лори разгорячился такъ же и поживѣлъ какъ юноша.
   -- У васъ благородное сердце. Не говорилъ ли я, что на лучшаго человѣка мы не могли бы положиться? Скажите ей вечеромъ же, что вы знаете объ опасности, угрожающей ей, ея ребенку и отцу. Настаивайте на этомъ, потому-что она готова съ радостью сложить свою прекрасную голову вмѣстѣ съ мужемъ. Онъ замялся на минуту, потомъ продолжалъ тѣмъ же тономъ:-- Ради ея ребенка и ея отца убѣдите ее въ необходимости оставить Парижъ вмѣстѣ съ ними и съ вами. Скажите ей, что это было послѣднее распоряженіе ея мужа; скажите ей, что отъ этого зависитъ болѣе, нежели она можетъ надѣяться или предполагать. Думаете вы, что отецъ даже и въ этомъ несчастномъ положеніи будетъ послушенъ ей?
   -- Я убѣжденъ въ этомъ.
   -- Я думалъ также. Спокойно сдѣлайте всѣ эти приготовленія здѣсь, на дворѣ; займите даже ваши мѣста въ каретѣ. Какъ только я приду къ вамъ, примите меня къ себѣ и поѣзжайте.
   -- Я понимаю: я долженъ ждать васъ во всякомъ случаѣ?
   -- Мое свидѣтельство у васъ, и вы оставьте мнѣ мѣсто. Ждите только, пока мое мѣсто будетъ занято, и тогда прямо въ Англію!
   -- Въ такомъ случаѣ, сказалъ мистеръ Лори, схвативъ его горячую, но твердую руку: -- это не будетъ зависѣть отъ одного старика, но рядомъ со мною будетъ молодой, горячій человѣкъ.
   -- Съ помощью неба онъ будетъ съ вами! Дайте мнѣ торжественное обѣщаніе, что ничто не заставитъ васъ измѣнить распоряженій, въ которыхъ мы теперь порукою другъ передъ другомъ.
   -- Ничто, Картонъ.
   -- Припомните же завтра эти слова. Малѣйшее измѣненіе или отсрочка, пр какой бы то ни было причинѣ -- и ни одна жизнь не будетъ спасена, и многія жизни неизбѣжно будутъ принесены на жертву.
   -- Я буду помнить ихъ. Завтра надѣюсь исполнить вѣрно мою обязанность.
   -- А я надѣюсь исполнить мою. Теперь прощайте!
   Хотя онъ это сказалъ серьёзно, хотя онъ даже приложилъ къ своимъ губамъ руку старика, но они еще не разстались. Онъ помогъ ему пробудить качавшуюся фигуру передъ огнемъ, поднять сюртукъ и надѣть его на него, и потомъ уговорить выйдти, будто на поискъ верстака и работы, которыхъ онъ со слезами просилъ у нихъ. Онъ шелъ по другую сторону ея и проводилъ ее до самаго двора дома, гдѣ оставалось выжидать тягостную ночь горькое сердце, такъ счастливое, когда онъ раскрывалъ передъ нимъ свое одинокое сердце. Онъ взошелъ на дворъ и остановился здѣсь одинъ на нѣсколько минутъ, смотря на свѣтъ въ окошкѣ ея комнаты и, уходя, онъ послалъ ей благословеніе и прости.
   

XIII.
Пятьдесятъ-два.

   Въ мрачной тюрьмѣ Консьержри осужденные на этотъ день выжидали своей участи. Ихъ было ровно столько же, сколько недѣль въ году. Пятьдесятъ-два должны были перенестись въ этотъ полдень съ отливомъ жизни въ безграничное море вѣчности. Они не оставили еще своихъ темницъ, а уже новые постояльцы были назначены; еще кровь ихъ не успѣла смѣшаться съ кровью, наканунѣ пролитою, а уже новыя жертвы на завтрашнюю бойню были опредѣлены.
   Одинъ сорокъ и двѣнадцать были отсчитаны. Въ этомъ числѣ находились и семидесятилѣтній генеральный откупщикъ, котораго всего богатства недостаточно было, чтобъ купить ему жизнь, и двадцатилѣтняя швея, которую также не могли спасти ея неизвѣстность и нищета. Физическія болѣзни, зачатыя въ порокахъ и человѣческихъ слабостяхъ, находятъ свои жертвы во всѣхъ классахъ общества; и этотъ страшный, нравственный недугъ, зарожденный въ несказанныхъ страданіяхъ, нестерпимомъ угнетеніи, жестокосердомъ равнодушіи, поражалъ также, не дѣлая различія.
   Шарль Дарнэ одинъ, въ своей темницѣ, не тѣшилъ себя обманчивыми надеждами, вернувшись въ нее изъ трибунала. Въ каждой строчкѣ читаннаго разсказа онъ слышалъ свой приговоръ. Онъ совершенно понималъ, что никакое личное вліяніе не могло спасти его; что онъ былъ приговоренъ на-самомъ-дѣлѣ мильйонами, и что единицы не могли для него ничего сдѣлать.
   Какъи бы то ни было, имѣя живо передъ собою образъ любимой жены, нелегко было приготовить свой умъ къ предстоящей участи. Сильными узами онъ былъ привязанъ къ жизни, и трудно, очень-трудно было распустить ихъ; постепенными усиліями старался онъ ихъ развязывать; но, уступая въ одномъ мѣстѣ, они крѣпче захватывались въ другомъ; всю силу свою онъ сосредоточивалъ, чтобы разжать одну руку; она подавалась, но вотъ теперь снова сжималась другая рука. Мысли быстро смѣнялись въ его головѣ, а въ сердцѣ происходила горячая работа, которая боролась съ его рѣшимостью. Если на-минуту онъ чувствовалъ ее въ себѣ, то теперь жена и дочь, которыя должны были пережить его, повидимому протестовали противъ нея, доказывая, что это былъ эгоизмъ.
   Но все это было сначала. Мысль, что здѣсь не было безславья, что тысячи прошли тою же дорогою, такъ же несправедливо, что они шли твердою стопою, поднималась передъ нимъ и подкрѣпляла его. Потомъ явилась другая мысль, что душевное спокойствіе милыхъ ему должно много зависѣть впослѣдствіи отъ твердости его духа. Такимъ-образомъ мало-по-малу онъ успокоилъ себя и могъ обратить свои мысли выше -- и утѣшеніе низошло на него.
   Онъ пришелъ къ этому состоянію прежде, нежели стемнѣло. Получивъ позволеніе купить себѣ всѣ нужные матеріалы для письма и свѣчку, онъ сѣлъ писать, пока въ тюрьмѣ не потушатъ огней.
   Онъ написалъ длинное письмо къ Люси, объясняя ей, что онъ ничего не зналъ о заключеніи отца, пока отъ нея же не услышалъ про него; что онъ, подобно ей, былъ въ совершенномъ невѣдѣніи объ участіи своего отца и дяди въ этомъ несчастій до чтенія бумаги. Онъ объяснилъ уже ей, что онъ скрылъ отъ нея свое настоящее имя по требованію отца, который положилъ это первымъ условіемъ къ ихъ браку, условіемъ, теперь совершенно-понятнымъ, и настаивалъ еще на немъ въ самое утро ихъ свадьбы. Онъ умолялъ ее, ради отца, никогда не пытаться себѣ прояснить, забылъ ли ея отецъ о существованіи этой бумаги, или ему напомнилъ о ней его разсказъ про заключенника въ Таурѣ, въ одно воскресенье, подъ милымъ клёномъ въ ихъ саду. Если онъ сохранилъ о ней точное воспоминаніе, то нѣтъ сомнѣнія, что онъ считалъ ее погибшею вмѣстѣ съ Бастиліею, не найдя ее между памятниками узниковъ, открытыми тамъ чернью и потомъ описанными на весь свѣтъ. Онъ просилъ ее -- хотя, онъ прибавилъ, онъ зналъ что это было лишнимъ -- утѣшить ея отца, убѣждая его всевозможными доводами, что ему не въ чемъ себя упрекнуть, но что, напротивъ, онъ постоянно забывалъ себя для нихъ. Онъ заклиналъ ее, во имя будущей встрѣчи на небѣ, сберечь себя, переломить горе, посвятить себя ихъ ребенку и утѣшить отца.
   Онъ написалъ въ томъ же топѣ къ ея отцу, прибавивъ только, что его попеченіямъ онъ поручаетъ свою жену и ребенка. Онъ рѣзко высказалъ ему это въ надеждѣ возбудить его отъ отчаянія, или отъ опаснаго пароксизма, который, онъ предвидѣлъ, могъ вернуться.
   Онъ поручилъ ихъ всѣхъ мистеру Лори и объяснилъ ему положеніе своихъ дѣлъ. Исполнивъ это съ прибавленіемъ многихъ выраженій благодарной дружбы и горячей привязанности, онъ покончилъ свои дѣла. Ни разу не подумалъ онъ о Картонѣ. Его умъ былъ слишкомъ занятъ другими -- и онъ не вспомнилъ про него.
   Онъ успѣлъ кончить всѣ эти письма, прежде нежели огни были погашены. И, ложась на свою соломенную постель, онъ думалъ: теперь все порѣшено съ этимъ міромъ.
   Но этотъ міръ манилъ его къ себѣ во снѣ и представлялся ему въ увлекательныхъ формахъ. Онъ видѣлъ себя свободнымъ, счастливымъ вмѣстѣ съ Люси въ ихъ прежнемъ домѣ въ Сого, который былъ вовсе не похожъ на настоящій домъ; и она говорила ему, что это былъ одинъ сонъ и что они никогда не разставались. Моментъ забытія -- и ему представлялась его казнь, и онъ являлся къ ней назадъ мертвый, спокойный, но нисколько не измѣнившись. Еще минута забытья -- и онъ проснулся среди темнаго, холоднаго утра, безъ малѣйшаго сознанія, гдѣ онъ былъ, что съ нимъ случилось, пока не блеснула въ его головѣ мысль та, что это былъ день его смерти.
   Такимъ-образомъ протянулись для него часы до наступленія дня, когда пятьдесятъ-двѣ головы должны были свалиться. И теперь, хотя онъ былъ совершенно спокоенъ и надѣялся встрѣтить конецъ съ тихимъ героизмомъ, его блуждающія мысли обратились на новый предметъ, съ котораго очень трудно было ему свести ихъ.
   Онъ никогда не видѣлъ орудія, которое должно прекратить его жизнь. Какъ высоко оно было, сколько въ немъ было ступенекъ, гдѣ его поставятъ, какъ прикоснутся къ нему пальцы, которыми до него дотронутся, будутъ ли окрашены кровью, въ какую сторону онъ повернетъ лицо, будетъ ли онъ первый или послѣдній -- эти вопросы и тысяча подобныхъ имъ представлялись ему постоянно, безъ малѣйшаго участія его воли. Они не пробуждали въ немъ страха; онъ его теперь не зналъ; они скорѣе происходили отъ страннаго желанія узнать, что дѣлать, когда придетъ время, желаніе такъ страшно-несоразмѣрное въ связи съ немногими, мимолетными минутами, къ которымъ оно относилось. Это какъ-будто было блужданіе другаго духа, находившагося въ немъ, а не его собственной души.
   Часы уходили, между-тѣмъ, какъ онъ прохаживался взадъ и впередъ и колоколъ ударялъ число ихъ, которыхъ не суждено ему было болѣе слышать. Девять миновали навсегда, десять также миновали навсегда; одиннадцать миновали навсегда; двѣнадцать готовились перейдти въ вѣчность. Послѣ тяжелой борьбы съ этимъ страннымъ движеніемъ мыслей, послѣднее время его занимавшихъ, онъ совладалъ съ ними. Онъ ходилъ взадъ и впередъ, тихо повторяя себѣ ихъ имена. Борьба кончалась. Онъ могъ ходить взадъ и впередъ, не развлекаясь желаніями, и молиться за себя и за нихъ.
   Двѣнадцать миновали навсегда.
   Его увѣдомили, что три будутъ для него послѣднимъ часомъ; но онъ зналъ, что его позовутъ ранѣе, потому-что телега тяжело и медленно тряслась по улицамъ. Онъ рѣшился поэтому держать себѣ въ умѣ два, какъ часъ послѣдніе, и такимъ-образомъ достаточно подкрѣпить себя въ промежуткѣ, чтобъ быть въ-состояніи послѣ этого времени подкрѣплять другихъ.
   Прохаживаясь равномѣрными шагами взадъ и впередъ, сложивъ руки на груди, онъ выглядѣлъ совершенно другимъ человѣкомъ, нежели какимъ онъ былъ въ ла-Форсъ. Онъ слышалъ. какъ пробилъ часъ безъ малѣйшаго удивленія. Часъ протянулся, какъ другіе часы. Благочестиво возблагодарилъ онъ небо за возвратившееся спокойствіе, подумалъ: "теперь еще одинъ часъ", и снова принялся ходить.
   Послышались шаги въ наружномъ корридорѣ, за дверью. Онъ остановился.
   Ключъ былъ вложенъ въ замокъ и повернулся. Прежде нежели дверь отворилась, или пока она отворялась, кто-то сказалъ тихимъ голосомъ поанглійски: "онъ никогда меня не видѣлъ здѣсь; я старался не встрѣчаться съ нимъ. Ступайте одни; я буду ждать возлѣ. Не теряйте времени! "
   Дверь быстро открылась и затворилась; и передъ нимъ стоялъ лицомъ къ лицу Сидней Картонъ, спокойно и пристально глядя на него, съ свѣтлою улыбкою на лицѣ, и приложивъ осторожно палецъ къ губамъ.
   Въ его наружности было столько торжественности, что въ первую минуту заключенникъ сомнѣвался, не вызвало ли его собственное воображеніе это привидѣніе. Но онъ заговорилъ -- это былъ его голосъ; онъ взялъ руку заключенника -- это было его дѣйствительное пожатіе.
   -- Изъ всѣхъ людей на землѣ, вы менѣе всего ожидали встрѣтить меня! онъ сказалъ.
   -- Я не могъ повѣрить, что это были вы; и теперь даже я едва вѣрю тому. Вы не... Подозрѣніе быстро промелькнуло въ его головѣ: -- не заключены?
   -- Нѣтъ. Но случайнымъ образомъ я имѣю нѣкоторую власть надъ однимъ изъ здѣшнихъ караульныхъ, и, въ силу этой власти, я стою передъ вами, Я пришелъ, любезный Дарнэ, отъ вашей жены.
   Заключенникъ сжалъ его руку.
   -- Я являюсь съ требованіемъ отъ нея.
   -- Что это такое?
   -- Горячая, неотступная просьба, съ которою она обращается къ вамъ съ умоляющимъ голосомъ, столь драгоцѣннымъ, такъ понятнымъ для васъ.
   Заключенникъ повернулъ лицо свое въ сторону.
   -- Нѣтъ времени теперь спрашивать, зачѣмъ я являюсь съ нею, что она значитъ; мнѣ нѣкогда вамъ все это разсказывать. Вы должны исполнить ее. Снимите ваши сапоги и надѣньте мои.
   У стѣны, позади заключенника находился стулъ. Картонъ, подвигаясь къ нему съ быстротою молніи, усадилъ его и стоялъ передъ нимъ безъ сапогъ.
   -- Натягивайте мои сапоги. Возьмите ихъ въ руки; ну, поневольтесь, скорѣе!
   -- Картонъ, побѣгъ отсюда невозможенъ. Вы только умрете вмѣстѣ со мною. Это безуміе!
   -- Это было бы безуміемъ, еслибъ я предложилъ вамъ бѣжать; но предлагаю ли вамъ это? Когда я вамъ скажу, идите за эту дверь, отвѣчайте мнѣ тогда, что это безуміе и оставайтесь здѣсь. Перемѣнимтесь галстухами; надѣвайте мой сюртукъ. Пока вы это дѣлаете, дайте мнѣ отвязать ленту отъ вашихъ волосъ и распустите ихъ, какъ мои!
   Съ поразительною быстротою и силою воли, почти казавшеюся сверхъестествеяою, онъ исполнилъ надъ нимъ всѣ эти перемѣны. Заключенникъ былъ совершеннымъ ребенкомъ въ его рукахъ.
   -- Картонъ! милый Картонъ! это безуміе. Это не можетъ быть исполнено; пытались уже это дѣлать и никогда не успѣвали. Умоляю васъ, не прибавляйте еще горечи къ моей смерти вашею погибелью.
   -- Мои любезный Дарнэ, прошу ли я васъ перейдти за эту дверь? Отказывайтесь, когда я вамъ скажу это. Вотъ перо, чернила и бумага на этомъ столѣ. Достаточно ли тверда ваша рука, для письма?
   -- Она была тверда, когда вы вошли.
   -- Утвердите же ее опять и пишите, что я буду вамъ диктовать. Скорѣе, другъ, скорѣе!
   Приложивъ руку къ своей растерянной головѣ, Дарнэ сѣлъ за столъ, Картонъ, заложивъ правую руку за пазуху, стоялъ возлѣ него.
   -- Пишите точно, какъ я говорю.
   -- Кому я долженъ адресовать это?
   -- Ни къ кому. Картонъ все держалъ руку за пазухой.
   -- Поставить число?
   -- Не нужно.
   Заключенникъ смотрѣлъ вверхъ при каждомъ вопросѣ. Картонъ стоялъ надъ нимъ, заложивъ руку за пазуху, и смотрѣлъ внизъ.
   "Если вы припомните (сказалъ Картонъ, диктуя) давно-прошедшій разговоръ между нами, то вы легко поймете это, когда увидите эти строки. Вы помните его -- я знаю; не въ вашемъ характерѣ забывать..."
   Онъ вынималъ теперь руку изъ-за пазухи; заключенникъ случайно поднялъ глаза, въ недоумѣніи; рука остановилась и захватила что-то.
   -- Написали вы, "забывать"? спросилъ Картонъ.
   -- Написалъ. У васъ оружіе въ рукѣ?
   -- Нѣтъ; я безоруженъ.
   -- Что жь у васъ рукахъ?
   -- Вы узнаете сейчасъ. Пишите; остается еще нѣсколько словъ.
   Онъ продолжалъ диктовать: "Благодарю, что время наступило, когда я могу его оправдать. Я дѣлаю это безъ всякаго сожалѣнія или горя..." Когда онъ говорилъ эти слова, пристально устремивъ глаза на писавшаго, рука его медл ым усердием человек с алчным лицом, имевший привычку беспрестанно подносить пальцы к губам. Вид его, очевидно, доставлял особенное удовольствие зрителям: этот присяжный отличался кровожадными инстинктами и всегда требовал смертной казни, как настоящий людоед. То был Жак Третий из предместья Сент-Антуан. И все собрание присяжных можно было уподобить стае охотничьих собак, которым поручили судить дичину.
   Потом все глаза обратились на пятерых судей и на публичного обвинителя. На этот раз тут неоткуда было ждать смягчения: ясно было, что настроение у всех свирепое и беспощадное. В публике одобрительно переглядывались, кивали друг другу, затем склоняли головы и внимательно прислушивались.
   -- Шарль Эвремонд, по прозвищу Дарней. Выпущен на свободу вчера. Снова обвинен и снова арестован вчерашнего числа. Обвинительный акт вручен ему вчера вечером. Подозреваем и обличен как враг республики, аристократ, потомок заведомых тиранов, принадлежит к фамилии осужденных на истребление, так как они пользовались ныне уничтоженными правами своими для гнусных притеснений, чинимых народу. Вследствие такового решения Шарль Эвремонд, по прозвищу Дарней, подлежит смерти по закону.
   Так говорил публичный обвинитель.
   Председатель спросил, был ли на обвиняемого открытый донос или секретный?
   -- Открытый, гражданин председатель,
   -- Кто доносил?
   -- Три голоса: Эрнест Дефарж, виноторговец из квартала Сент-Антуан...
   -- Хорошо.
   -- Тереза Дефарж, жена его...
   -- Хорошо.
   -- Александр Манетт, врач.
   В зале поднялся большой шум, и все увидели, как доктор Манетт встал со своего места, бледный и дрожащий.
   -- Гражданин председатель, с негодованием объявляю вам, что это обман и подлог. Вам известно, что обвиняемый женат на моей дочери. Моя дочь и все, кто ей дорог, для меня дороже собственной жизни. Кто таков и где тот лживый заговорщик, который мог сказать, что я доношу на мужа родной дочери?
   -- Гражданин Манетт, успокойтесь. Сопротивление власти трибунала есть такое преступление, которое может лишить вас покровительства закона. Что до того, кто вам дороже жизни, то для доброго гражданина ничто не должно быть дороже республики.
   Громкие крики одобрения приветствовали этот выговор. Председатель зазвонил в колокольчик и с горячностью продолжал:
   -- Если бы республика потребовала от вас пожертвовать вашей родной дочерью, вашей прямой обязанностью было бы отдать ее в жертву республике. Слушайте, что будет дальше! А пока молчите.
   Со всех сторон опять поднялись бешеные крики. Доктор Манетт, озираясь кругом, сел на свое место. Губы его сильно дрожали. Дочь прильнула ближе к нему. Присяжный с алчным лицом потер себе руки и одну из них по-прежнему поднес ко рту.
   Когда в зале настолько стихло, что можно было расслышать слова, вызвали Дефаржа, который бегло изложил историю тюремного заключения доктора, сказал, что еще мальчиком был у него в услужении, и что потом его, доктора, выпустили из Бастилии, отдали ему на попечение, и в каком он был виде в это время. Но суду некогда было останавливаться на подробностях, и он перешел к следующему краткому допросу:
   -- Гражданин Дефарж, вы достойно послужили республике при взятии Бастилии?
   -- Думаю, что послужил.
   Тут из толпы раздался пронзительный женский голос, кричавший:
   -- Вы были одним из величайших патриотов в этом деле! Почему же не сказать этого? В тот день вы были канониром и одним из первых ворвались в проклятую крепость, когда она сдалась. Граждане, я говорю правду!
   То был голос Мести, и публика горячо приветствовала ее вмешательство в судоговорение. Председатель зазвонил в колокольчик, но Месть, еще пуще возбужденная одобрением публики, закричала: "А мне что за дело до вашего колокольчика!" -- за что ее также расхвалили.
   -- Сообщите трибуналу, что вы делали в тот день в стенах Бастилии, гражданин Дефарж.
   Дефарж с высоты эстрады посмотрел на свою жену, которая стояла у подножия ступеней и не спускала с него глаз.
   -- Я знал, -- сказал он, -- что арестант, о котором сейчас шла речь, содержался в одиночной келье, известной под именем номера сто пятого, в Северной башне. Этот факт я узнал от него самого. Он и себя иначе не называл, как номером Сто пятым Северной башни, во все время, пока находился на моем попечении и шил башмаки. В тот день, когда мы брали Бастилию и я состоял при пушке, я решил, как только возьмем крепость, непременно побывать в этой келье. Крепость пала. Я отправился в келью в сопровождении другого гражданина, находящегося ныне в составе присяжных, и одного из тюремных сторожей и стал очень внимательно осматривать всю камеру. В отверстии, проделанном в стенке каминной трубы и заложенном камнем, я нашел тетрадь исписанной бумаги. Вот она, перед вами. Я озаботился сличить ее с другими рукописями доктора Манетта и убедился, что это писано его рукой. Вручаю эту тетрадь, написанную доктором Манеттом, председателю.
   -- Прочесть ее вслух!
   Настала мертвая тишина. Арестант смотрел с любовью на свою жену, она смотрела то на него, то на отца своего. Доктор Манетт смотрел только на чтеца. Мадам Дефарж впилась глазами в подсудимого; сам Дефарж не спускал глаз со своей торжествующей жены; остальная публика глазела на доктора, который никого и ничего перед собой не видел. При таких обстоятельствах прочтено было следующее.
  

Глава X
ТЕНЬ ВОПЛОЩАЕТСЯ В ПЛОТЬ И КРОВЬ

   "Я Александр Манетт, несчастный врач, родом из города Бове, впоследствии переселившийся в Париж, пишу эти печальные строки в мрачной тюрьме, в стенах Бастилии, в декабре 1767 года. Пишу украдкой и урывками, при самых затруднительных обстоятельствах. Намереваюсь прятать свое писание в стенку камина, где медленно и прилежно приготовил для него потаенное место. Чья-нибудь сострадательная рука, быть может, найдет его там через много лет, когда я сам и мои печали распадутся прахом.
   Вывожу эти слова концом ржавого железного гвоздя, обмакивая его в смесь угольной пыли и каминной сажи с кровью, и принимаюсь за писание в последний месяц десятого года моего тюремного заключения. Никакой надежды больше нет в моей душе. По некоторым страшным признакам, которые подмечаю в себе самом, думаю, что вскоре сойду с ума, но торжественно заявляю, что в настоящее время нахожусь в здравом уме и полной памяти; до малейших подробностей помню все то, что хочу рассказать здесь; и попадет ли мое показание в руки людей или нет, все равно в этих моих последних словах будет изложена чистейшая правда, за которую буду отвечать перед Вечным Судилищем.
   В одну облачную, но лунную ночь во второй половине декабря месяца (кажется, двадцать второго числа) 1757 года я вышел подышать морозным воздухом из своей квартиры, находившейся на улице Медицинской Школы, и за час ходьбы от этого места шел по набережной реки Сены, как услышал за собой стук кареты, мчавшейся во весь опор. Опасаясь быть задавленным, я посторонился, чтобы пропустить экипаж мимо, но тут в окне кареты показалась голова, и громкий голос приказал кучеру остановиться.
   Карета остановилась, как только кучер мог сдержать лошадей, и тот же голос окликнул меня по имени. Я отозвался. Между тем карета успела промчаться так далеко вперед, что двое сидевших в ней мужчин имели время отворить дверцу и выйти на дорогу, прежде чем я поравнялся с ними. Я заметил, что оба кутались в плащи и как будто не хотели быть узнанными. Пока они стояли рядом у входа в карету, я заметил также, что оба казались одних лет со мной или немного моложе и были чрезвычайно похожи друг на друга ростом, осанкой, голосом и, насколько я мог судить, лицом также.
   -- Вы доктор Манетт? -- спросил один из них.
   -- Точно так.
   -- Доктор Манетт, родом из Бове, -- сказал другой, -- молодой врач, сначала искусный оператор, а за последние два года прославившийся в Париже как замечательный доктор?
   -- Господа, -- отвечал я, -- я тот доктор Манетт, о котором вы даете столь лестный отзыв.
   -- Мы были у вас на квартире, -- сказал первый, -- но, не имея счастья застать вас и узнав, что вы пошли гулять, по всей вероятности, в эту сторону, поехали сюда в надежде вас догнать. Не угодно ли вам сесть к нам в карету?
   Оба отличались повелительными манерами и, говоря это, встали так, что я очутился между ними и дверцей кареты. Они были вооружены, а при мне никакого оружия не было.
   -- Господа, -- сказал я, -- извините меня, я имею обыкновение сперва справляться, кто делает мне честь пригласить меня и какого свойства тот недуг, ради которого меня призывают.
   На это отвечал второй из говоривших.
   -- Доктор, -- сказал он, -- ваши клиенты принадлежат к дворянскому сословию. Что до свойства недуга, мы так доверяем вашему искусству, что, наверное, вы сами можете определить его на месте гораздо лучше, нежели мы в состоянии описать. Потрудитесь войти в карету.
   Мне оставалось лишь повиноваться, что я и сделал молча. Они оба последовали за мной, причем последний сначала закинул подножки, а потом впрыгнул в карету.
   Дверца захлопнулась, карета повернула назад и так же стремительно помчалась в обратном направлении.
   Привожу разговор в точности. Не сомневаюсь, что запомнил каждое слово и описываю все совершенно так, как оно происходило, заставляя свой ум не уклоняться в сторону. Когда отмечаю в рукописи звездочками, это значит, что я на время прекращаю писание и прячу тетрадку в потаенное место.

* * *

   Карета выехала за город через северную заставу и покатилась по мягкой дороге. Миновав около двух третей первой мили от заставы (я сообразил расстояние не в то время, а потом, когда опять проезжал туда), мы свернули из главной аллеи в сторону и остановились перед уединенным домом. Мы все трое вышли из кареты и пошли по влажной, мягкой тропинке через сад, где был заброшенный фонтан, к дому. У двери позвонили в колокольчик, но изнутри нам не вдруг отворили, и один из моих путеводителей с размаху ударил тяжелой дорожной перчаткой по лицу того слугу, который отпер нам двери.
   В этом движении не было ничего чрезвычайного, потому что я не раз видел, как господа колотили простолюдинов более бесцеремонно, чем собак. Но дело в том, что и другой, также осердившись, мимоходом тоже ударил служителя рукой по лицу, и при этом сходство обоих было так поразительно, что я тотчас догадался, что они родные братья и близнецы.
   С той минуты, как мы остановились у ворот внешней ограды, которая была заперта (один из братьев отпер ее и снова запер, когда мы проникли в сад), я слышал крики, исходившие из комнаты верхнего этажа. Меня тотчас повели в эту комнату, и, по мере того как мы поднимались по лестнице, крики становились явственнее; я застал в постели пациентку в жару и в сильнейшем возбуждении мозга.
   Пациентка была женщина необыкновенной красоты и молодая, немногим более двадцати лет. Волосы ее были всклокочены, местами вырваны, а руки привязаны к бокам поясами, носовыми платками и обрывками мужской одежды. На одном из таких обрывков, который был первоначально шелковым шарфом с бахромой и составлял часть парадного костюма, я увидел вышитый дворянский герб и букву "Э".
   Все это я заметил с первых минут осмотра пациентки: беспрерывно метаясь по постели, она сползла на край и, обернувшись ничком, забрала шарф себе в рот, так что рисковала задохнуться. Первым моим делом было перевернуть ее навзничь и, вытащив шарф, облегчить ее дыхание; вот тут-то мне и бросилась в глаза вышивка в одном из углов шарфа.
   Я осторожно повернул ее на спину, положил ей руки на грудь, чтобы успокоить ее и придержать, и посмотрел ей в лицо. Ее глаза были расширены и дико блуждали, и она часто и пронзительно вскрикивала, повторяя все одни и те же слова: "Мой муж, мой отец, мой брат!" -- потом считала вслух до двенадцати, произносила "тсс!" и на несколько секунд замолкала, как бы прислушиваясь, после чего снова испускала пронзительные крики, бормотала: "Мой муж, мой отец, мой брат..." -- считала до двенадцати и опять произносила "тсс!". Ни в порядке этих слов, ни в способе их произнесения не было ни малейшей перемены; так же однообразны были и краткие перерывы криков в известном месте.
   -- Как давно это продолжается? -- спросил я.
   Для отличия одного от другого я буду называть их старшим и младшим. Старший брат -- тот, который на вид пользовался наибольшим авторитетом, -- ответил мне:
   -- Со вчерашнего вечера, стало быть, около суток.
   -- Есть у нее муж, отец и брат?
   -- Есть брат.
   -- Не с ее ли братом имею честь говорить?
   Он с величайшим пренебрежением ответил:
   -- Нет!
   -- Не было ли в недавнее время случая, сопряженного в ее уме с цифрой двенадцать?
   Младший брат отвечал с оттенком нетерпения:
   -- Двенадцать часов.
   -- Вот, видите ли, господа, -- сказал я, продолжая держать руки на ее груди, -- как мало я могу вам быть полезен в том состоянии, в каком вы меня привезли. Если бы я наперед знал, что увижу, я бы запасся тем, что нужно. А при настоящих обстоятельствах мы потеряем драгоценное время. В таком уединенном месте не найдешь никаких медикаментов.
   Старший брат переглянулся с младшим, который сказал надменно: "Здесь есть ящик с лекарствами", пошел, достал его из шкафа и поставил на стол.

* * *

   Я откупорил несколько пузырьков, понюхал их, прикладывал пробки к губам и убедился, что все это сонные зелья, сами по себе чрезвычайно ядовитые. Если бы не такой случай, ни одно из них не годилось бы в дело.
   -- Вы сомневаетесь в их действенности? -- спросил меня младший брат.
   -- Вы видите, сударь, что я намерен ими воспользоваться, -- отвечал я и больше ничего не сказал.
   С большим трудом и после многократных усилий я заставил больную проглотить лекарство. Так как через некоторое время нужно было повторить прием и, кроме того, наблюдать за его действием, я сел у постели. В комнате прислуживала робкая и тихая женщина, жена того слуги, что отворял нам дверь; она незаметно удалилась и села в угол. Дом был сырой, обветшалый, скудно меблированный, -- очевидно, его заняли лишь недавно, и то на короткое время. Поверх окон приколотили гвоздями тяжелые старинные драпировки, чтобы заглушить крики. А они продолжались, все так же правильно чередуясь с возгласами: "Мой муж, мой отец, мой брат" -- и опять счет от одного до двенадцати, "тсс!.." -- и затишье. Металась она так отчаянно, что я не решился развязать ей руки; проверил только, так ли они связаны, чтобы не причинять ей лишнего страдания. Единственной искрой ободрения было для меня то обстоятельство, что, когда я держал руку на груди пациентки, она как будто стихала и по нескольку минут иногда лежала спокойно. На ее бред это не имело влияния: он продолжался все так же неизменно.
   Видя, что мое прикосновение действует так успокоительно (так по крайней мере мне казалось), я уже с полчаса сидел у постели, а оба брата стояли возле и смотрели на меня, как вдруг старший сказал:
   -- Есть и другой пациент.
   Я встрепенулся и спросил: "И также требует безотлагательной помощи?"
   -- Лучше сами посмотрите, -- отвечал он равнодушно и взял в руки свечу.

* * *

   Другой пациент лежал в верхнем этаже отдаленной части дома, по другой лестнице, в просторной комнате вроде чердака, под самой крышей. Над некоторой частью этого помещения был низкий оштукатуренный потолок, остальная часть была открыта вплоть до черепиц, покрывавших крышу, с перекрещенными вверху бревнами. Тут были навалены запасы сена и соломы, связки прутьев для топлива и куча яблок, пересыпанных песком. Мне пришлось пройти мимо всего этого на пути к пациенту. Я все помню очень ясно и подробно; нарочно роюсь в своей памяти, чтобы испытать, насколько она уцелела к концу этого десятого года моего заключения в Бастилии, и, как сейчас, вижу перед собой все то, что видел тогда.
   На полу на куче сена, с подвинутой под голову подушкой, лежал красивый крестьянский мальчик, подросток, никак не старше семнадцати лет. Он лежал на спине, стиснув зубы, держа сжатый кулак правой руки на своей груди и устремив горящие глаза вверх, над собой. Я не мог рассмотреть, где у него рана, и, припав на одно колено, нагнулся к нему, но тотчас понял, что он умирает от раны, нанесенной ему острым орудием.
   -- Я доктор, мой бедняжка, -- сказал я. -- Дай мне осмотреть твою рану.
   -- Нечего ее осматривать, -- отвечал он, -- и так ладно.
   Рана была у него под рукой, и я, понемногу смягчив его, уговорил отнять руку от груди. Он был проколот шпагой часов за двадцать или за сутки назад, но, если бы и тотчас была подана ему медицинская помощь, не было возможности его спасти. Он быстро подвигался к смерти. Я обернулся к старшему брату и увидел, что он смотрит на этого прелестного умирающего мальчика, точно это не человек, а какая-нибудь раненая птица, заяц или кролик.
   -- Каким образом это случилось, сударь?
   -- Это простой взбесившийся щенок! Крепостной! Вынудил моего брата обнажить шпагу и пал от его руки, точно дворянин!
   В этом ответе не было ни тени жалости, печали или человечного отношения. Говоривший как будто признавал, что считает неприличным, чтобы это создание чуждой ему породы умирало тут, под его кровом, вместо того чтобы издыхать на обычный лад своего темного и нечистого племени. Ему и в голову не приходило пожалеть этого мальчика или потужить о его судьбе.
   Пока он говорил, глаза мальчика медленно обратились на него, потом так же медленно он перевел их на меня.
   -- Доктор, они ужасные гордецы, эти дворяне, но и мы, простые щенки, иногда бываем горды. Они нас грабят, оскорбляют, колотят, убивают, а все-таки и у нас иногда бывает немножко гордости. Она... вы ее видели, доктор?
   Ее крики и возгласы даже отсюда были слышны, хотя расстояние смягчало их. Но он говорил о ней, как будто оно была тут же.
   Я отвечал: "Да, я ее видел".
   -- Это моя сестра, доктор. Многие годы эти дворяне пользовались своим гнусным правом ругаться над скромностью наших сестер, однако же были между ними хорошие девушки. Я сам про то знаю, мой отец мой говорил то же. Она была хорошая девушка и была помолвлена за хорошего парня из его же крепостных. Мы все были крестьяне одного помещика... вот этого, что стоит здесь. А тот, другой, брат его -- худшее отродье проклятого племени!
   Мальчик говорил с величайшим усилием, собирая для этого свои последние физические силы, но его дух проявлялся с ужасающей энергией.
   -- Этот человек, что стоит здесь, так грабил нас, как вообще такие высокие особы грабят нас, простых собак; облагал нас пошлинами и оброками, заставлял даром работать на себя, приказывал молоть наш хлеб не иначе как на его мельнице, велел пасти его домашнюю птицу на наших тощих нивах, а нам под страхом смерти запрещал держать хоть одну такую птицу; и вообще так грабил и обирал нас, что, когда, бывало, случалось в семье добыть кусок мяса на обед, мы съедали его со страхом и трепетом, при запертых дверях, за закрытыми ставнями, чтобы его люди как-нибудь не увидели и не отняли у нас этого куска... Словом, так он нас теснил, гак разорял, что наш отец говаривал: "Страшное дело -- произвести на свет ребенка, и, когда молишься Богу, пуще всего надо просить Его, чтобы наши женщины были бесплодны и чтобы наше несчастное племя вымерло окончательно!"
   До сих пор я никогда не видел, чтобы сознание переносимых притеснений вырывалось с такой силой. Я думал, что народ сознает это, но как-нибудь тупо, неясно; этот умирающий мальчик впервые показал мне, что подобное сознание может прорваться как пламя.
   -- Однако же, доктор, сестра моя вышла замуж. Он, бедняга, в то время был уже хворый, и она с тем и вышла за него, чтобы ухаживать за милым и поселить его в нашем домишке, который этот человек назвал бы собачьей конурой. Через несколько недель после ее свадьбы брат этого человека увидел ее, и она ему так понравилась, что он стал просить этого человека отдать ее ему... потому что стоило ли обращать внимание на то, что у нее был муж!.. Тот был не прочь удружить своему брату, но моя сестра хорошая женщина и возненавидела его брата так же сильно, как и я. И вот эти двое стали выдумывать средство так повлиять на ее мужа, чтобы тот сам уговорил ее отдаться этому человеку.
   Глаза мальчика, пристально устремленные на меня, медленно обратились тут на хладнокровного зрителя, и по лицу обоих я увидел, что все сказанное мальчиком было чистой правдой. Как теперь, вижу эти два противоположных типа гордости, взиравшие друг на друга: в глазах родовитого барина стояло одно презрительное равнодушие, в глазах плебея -- целая буря попранных чувств и жажда мести.
   -- Вам известно, доктор, что эти дворяне, между прочим, имеют право запрягать нас, простых собак, в телеги и ездить на нас, как на скотах; и они запрягали его и ездили на нем. И еще они имеют право выгонять нас по ночам на поля своей усадьбы унимать лягушек, нарушающих их благородный сон. Они и это делали: ночью, когда встают по болотам вредные туманы, они его держали в поле, а на день опять запрягали в тележку. Но он не сдавался. Нет! Один раз, около полудня, его выпрягли и пустили поесть... коли найдет еды... а он всхлипнул двенадцать раз, ровно по одному разочку на каждый час, пока били часы, да и умер у нее на груди.
   Только тем и держалась жизнь в этом мальчике, что ему так страстно захотелось высказать все свои обиды. Смерть надвигалась, но он ее отталкивал и, все так же крепко сжимая свой правый кулак, зажимал им рану.
   -- Тогда, с дозволения вот этого брата и даже с его помощью, тот увез ее к себе. Да, несмотря на то что она наверное ему сказала и что вам известно, доктор, или скоро будет известно, тот брат увез ее к себе ради забавы, для развлечения, на короткое время. Я видел, как ее провезли мимо меня по дороге. Когда я пришел домой и рассказал это своим домашним, у моего отца сердце лопнуло; он не произнес ни одного слова... а их много накопилось у него в сердце. Тогда я взял младшую сестру (у меня есть еще одна) и спрятал ее так, что он ее не достанет... или по крайности не будет она его рабой. Потом я выследил его брата до этого дома и вчера вечером забрался сюда... да, я простая собака, а все-таки забрался со шпагой в руках... вот сюда... Где тут окно? Слуховое окно... оно тут было?
   У него уже темнело глазах и кругозор становился все теснее. Я оглянулся вокруг и тут только заметил, что сено и солома были разметаны и притоптаны по полу, как будто тут происходила борьба.
   -- Она услышала мой голос и прибежала сюда. Я сказал ей, чтобы не подходила близко, пока я его не убью. Он вошел и сначала швырнул мне денег, а потом ударил меня хлыстом. Но я, хоть и простая собака, так напал на него, что заставил обнажить шпагу. Уж на сколько бы кусков ни переломил он теперь свою шпагу, а обагрил он ее моей недворянской кровью... И должен был обнажить ради самозащиты... И дрался со мной, пуская в ход все свое дворянское искусство, и убил меня, спасая свою жизнь!
   За несколько минут перед тем мне бросились в глаза куски переломленной шпаги, валявшиеся среди сена. Эта шпага была дворянская. В другом углу лежала старая шпага грубой работы, очевидно, солдатская.
   -- Теперь поднимите меня, доктор, приподнимите... Где он?
   -- Его здесь нет, -- отвечал я, приподнимая мальчика и думая, что он спрашивает о другом брате.
   -- Он горд... все эти дворяне гордые... однако ж он боится меня! Где тот, что был здесь? Поверните меня лицом к нему.
   Я повернул, прислонив мальчика головой к своему колену. Но он вдруг сделал чрезвычайное усилие и встал во весь рост. Тогда и я встал, опасаясь иначе уронить его.
   -- Маркиз, -- сказал мальчик, широко открыв на него глаза и подняв правую руку, -- в те дни, когда придется отвечать за все наши деяния, призываю к ответу вас и весь ваш злобный род до последнего потомка. Отмечаю вас вот этим кровавым крестом в знак того, что и вы за это ответите. В те дни, когда всех призовут к ответу, призываю еще отдельно вашего брата... худшее отродье вашей злой породы... И его отмечаю вот этим кровавым крестом в знак того, что он обязан будет отвечать!
   Он дважды брался рукой за свою рану и указательным пальцем проводил по воздуху крестообразно, постоял еще несколько секунд с поднятой рукой... потом она повисла, он весь опустился, и, когда я положил его на пол, он был мертв.

* * *

   Возвратясь к постели молодой женщины, я застал ее все в том же положении, и бредила она в том же порядке. Я знал, что это может продлиться еще многие часы, а кончится, вероятно, затишьем смерти.
   Я дал ей еще прием того же лекарства и сидел у ее постели до поздней ночи. Крики были все так же громки и пронзительны, а возгласы она произносила с прежней отчетливостью и в той же последовательности:
   -- Мой муж, мой отец, мой брат! Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать... Тсс!..
   Это продолжалось в течение двадцати шести часов с той минуты, как я в первый раз ее увидел. Я за это время дважды уезжал домой и опять приезжал. И вот, сидя у ее постели, я заметил наконец, что она начинает сбиваться и затихать. Я сделал то немногое, что можно было сделать для ее облегчения, и мало-помалу она впала в летаргическое состояние и лежала как мертвая.
   Впечатление было такое, как будто после долгой и сильнейшей бури ветер упал и дождь прекратился. Я развязал ей руки и позвал женщину, служившую в доме, помочь мне уложить больную и переменить на ней разодранную одежду. Только тут я увидел, что она находится в первом периоде беременности, и тогда же утратил последнюю надежду на спасение ее жизни.
   -- Что, умерла? -- спросил маркиз, которого буду по-прежнему звать старшим братом.
   Он только что приехал верхом и вошел как был в высоких сапогах.
   -- Нет еще, но, вероятно, умирает, -- отвечал я.
   -- Сколько, однако же, силы в телах этих простолюдинов! -- молвил он, глядя на нее с некоторым любопытством.
   -- Горе и отчаяние придают изумительные силы, -- заметил я.
   Он сперва рассмеялся моим словам, потом нахмурился. Толкнув ногой стул, чтобы придвинуть его ближе к моему, он приказал служанке уйти, подсел ко мне и сказал вполголоса: "Доктор, видя моего брата в столь затруднительных обстоятельствах по поводу этих холопов, я ему посоветовал обратиться к вашему искусству. Вы пользуетесь прекрасной репутацией, но вы еще молоды, вся ваша карьера впереди, и, по всей вероятности, вы умеете заботиться о своих выгодах. Все, что вы здесь видели, можно только видеть, а говорить об этом нельзя".
   Я прислушивался вдыханию больной и не хотел отвечать ему.
   -- Вы изволили слышать, что я вам сказал, доктор?
   -- Милостивый государь, -- сказал я, -- в моей профессии принято считать секретом все то, что сообщают нам пациенты.
   Я отвечал ему с осторожностью, потому что был очень смущен тем, что видел и слышал, но еще не решил, как поступить относительно этого.
   Ее дыхание становилось так слабо, что пришлось щупать только пульс и выслушивать сердце: жизнь едва теплилась в ней. Возвращаясь на свое место, я оглянулся и увидел, что оба брата пристально смотрят на меня.

* * *

   Писать становится так трудно, холод так ужасен и я так боюсь, чтобы меня не застали за писанием и не перевели в подземелье, в полную темноту, что постараюсь сократить свой рассказ. До сих пор память не изменяла мне: я не сбиваюсь и подробно помню каждое слово, сказанное между мной и обоими этими братьями.
   Она прожила целую неделю. Под конец я мог разобрать несколько слов, которые она мне говорила, но для этого я должен был прикладывать ухо почти к ее губам. Она спросила: где она? И я сказал ей; потом спросила: кто я? И на это я ответил ей. Но тщетно я просил ее сказать свою фамилию: она слабым отрицательным движением покачала головой по подушке и сохранила свою тайну, так же как и брат ее.
   Я не находил случая ни о чем расспросить ее до того дня, когда сказал братьям, что она быстро слабеет и не доживет до завтра. До тех пор, хотя она никого не видела у своей постели, кроме той женщины и меня, который-нибудь из братьев непременно сидел за занавеской у изголовья кровати во все время, пока я был при ней. Когда же дошло до этого, им как будто стало все равно, скажет она мне что-нибудь или нет; они как будто считали -- и это тогда же пришло мне в голову, -- что и я умру вместе с ней.
   Я заметил, что для их гордости особенно обидно было сознавать, что меньшой брат был вынужден скрестить шпагу с простолюдином, да еще с подростком. Единственным соображением, серьезно тревожившим их по этому поводу, было то, что это обстоятельство унизительно для их фамильной чести и вдобавок может подать повод к насмешкам. Каждый раз, как я встречался глазами с младшим братом, выражение его лица напоминало мне, что он меня возненавидел за то, что я знаю о нем от умершего мальчика. Он был со мной мягче и любезнее старшего брата, но я все-таки не мог этого не видеть.
   Впрочем, также заметно было, что и старший брат с трудом выносит мое присутствие.
   Моя пациентка скончалась за два часа до полуночи, по моим часам -- почти минута в минуту в ту же пору, когда я увидел ее в первый раз. Я был один при ней в тот момент, когда ее юная беспомощная головка тихо склонилась к плечу и все земные печали и обиды для нее закончились.
   Братья нетерпеливо ждали этого события в одной из комнат нижнего этажа. Я, сидя один у постели, слышал, как они там расхаживали взад и вперед, похлопывая хлыстами по своим высоким сапогам.
   -- Наконец умерла? -- спросил старший, как только я вошел.
   -- Умерла, -- отвечал я.
   -- Поздравляю тебя, брат, -- сказал он, поворачиваясь к младшему.
   Он и прежде предлагал мне денег, но я откладывал принятие платы. Теперь он подал мне сверток с золотом. Я взял его и тотчас положил на стол. Я заранее обдумал этот вопрос и порешил ничего не брать за труды.
   -- Прошу извинить меня, -- сказал я, -- при настоящих обстоятельствах я не могу принять платы.
   Они переглянулись между собой и молча наклонили головы в ответ на мой поклон. На этом мы расстались.

* * *

   Я страшно устал... истомился вконец. Не могу даже прочесть того, что написала моя изможденная рука.
   На другой день рано утром сверток с золотом был оставлен у моей двери в небольшом ящичке, на крышке которого было написано мое имя. Я с самого начала обсуждал сам с собой, что делать в этом случае, и в этот день окончательно решился частным образом написать министру письмо, вкратце изложив сущность дела, то есть к каким двум пациентам меня призывали и куда для этого возили, -- словом, все обстоятельства. Я знал, что значат придворные связи и до чего доходит безнаказанность проступков, совершаемых дворянами, поэтому не думал, чтобы настоящее дело получило огласку. Но мне просто хотелось очистить собственную совесть. Я держал всю эту историю в глубочайшей тайне, даже жене ничего не говорил, и об этом также счел за лучшее упомянуть в своем письме. Я совсем не думал, чтобы мне самому угрожала какая-либо опасность, но полагал, что для других могло быть рискованно узнать про то, чему я сам был свидетелем.
   В тот день я был очень занят больными и потому не успел дописать своего письма. На другое утро я встал гораздо раньше обычного часа, нарочно, чтобы окончить письмо. То был канун Нового года. Я только что дописал письмо, когда мне доложили, что приехала дама и желает меня видеть...

* * *

   Мне становится все труднее выполнить мою задачу. Страшный холод, темнота, все мои чувства окоченели и притупились, мрачная обстановка действует на меня подавляющим образом.
   Дама была молодая, красивая и любезная, но видно было, что она проживет недолго. Она была в сильном волнении и сказала, что она жена маркиза Сент-Эвремонда. Я вспомнил, что этим титулом умиравший мальчик называл старшего брата, потом вспомнил вензель, вышитый на шарфе, и без труда пришел к заключению, что очень недавно виделся с мужем этой дамы.
   Память моя все так же свежа, но я не могу дословно привести здесь наш разговор. Подозреваю, что за мной следят внимательнее прежнего; не знаю, в какое время за мной подглядывают, и боюсь, как бы не застали врасплох.
   Она частью угадывала, частью узнала главные события всей этой истории и роль, какую играл в этом ее муж, а также и то, что обращались к моему содействию. Она не знала только, что молодая женщина умерла; сильно огорченная этим обстоятельством, она сказала мне, что надеялась втайне выказать ей свое женское сочувствие; надеялась отвратить гнев Господень от дома, давно заслужившего ненависть многих пострадавших от него.
   Она имела причины предполагать, что в этом семействе была меньшая сестра, оставшаяся в живых, и величайшим ее желанием было оказать помощь этой сестре. Я ничего не мог ей сообщить на этот счет, кроме того, что такая сестра существует. Дальше этого мне ничего не было известно. Эта дама знала, что я что-то знаю, и приехала ко мне именно в надежде, что я могу ей назвать имя и местопребывание, тогда как я и до сего злополучного часа ничего о том не ведаю.

* * *

   У меня недостает бумаги. Вчера отобрали у меня один листок и пригрозили. Сегодня необходимо окончить этот рассказ.
   Эта дама была добра, сострадательна и несчастлива в супружестве. И как могло быть иначе! Деверь относился к ней враждебно, недоверчиво и во всем противоречил ее влиянию; она боялась его, так же как боялась и своего мужа. Когда я провожал ее, я увидел в ее карете дитя -- хорошенького мальчика лет двух или трех от роду.
   -- Ради него, доктор, -- сказала она, со слезами указывая на ребенка, -- ради него я готова сделать все на свете, чтобы хоть сколько-нибудь искупить прошлое. Иначе наследие предков не принесет ему счастья. У меня есть предчувствие, что, если теперь не загладить хоть как-нибудь этого дела, со временем вся ответственность за это падет на него. Все, что я вправе на этом свете считать своим личным имуществом, а это не более как несколько драгоценных безделушек, я оставлю ему с непременным условием, чтобы он разыскал эту пропавшую сестру и отдал ей все, что я ему оставила, и вместе с тем передал бы ей сожаления и сочувствие своей умершей матери. Она поцеловала мальчика и, лаская его, сказала:
   -- Все ради тебя, мое сокровище! Ведь ты все верно исполнишь, мой маленький Шарль?
   И ребенок бодро ответил: "Да!"
   Я поцеловал ее руку, она взяла на руки мальчика и, лаская его, уехала. Я никогда болвше не видел ее.
   Так как она не назвала мне имя своего мужа, очевидно, думая, что оно и без того мне известно, я не упоминал этого имени в своем письме. Закончив, я запечатал его в конверт и, не доверяя ни почте, ни посыльным, в тот же день отнес его и отдал собственноручно.
   В этот вечер, накануне Нового года, около девяти часов, у ворот моего жилища позвонил человек в черном плаще, сказал, что ему нужно меня видеть, и тихонько последовал наверх за моим слугой -- молодым парнем, которого звали Эрнест Дефарж. Когда слуга вошел в комнату, где я сидел с женой (о моя жена, моя возлюбленная! Молоденькая, прелестная англичанка, на которой я женился...), мы увидели этого человека, безмолвно стоявшего в глубине, тогда как предполагалось, что он дожидается у ворот.
   Он сказал, что меня просят по безотлагательному случаю на улицу Сент-Оноре. И не задержат, потому что внизу меня дожидается карета...
   И привезли меня сюда, привезли в эту могилу. Как только мы выехали из дому, кто-то схватил меня сзади, крепко завязал мне рот черным платком и скрутил мне руки назад. Оба брата вышли из-за угла и одним движением дали понять, что я и есть тот, кто нужен. Потом маркиз вынул из кармана письмо, написанное мною к министру, показал мне его, сжег на свечке поданного ему фонаря и затоптал пепел в землю. Никто не произнес ни одного слова. Меня увезли и доставили сюда, в эту живую могилу.
   Если бы в течение этих ужасных десяти лет Богу угодно было вложить в жестокое сердце одного из братьев благую мысль подать мне весть о возлюбленной жене моей, хотя бы уведомить меня о том, жива ли она или умерла, я бы мог подумать, что Господь еще не совсем отвернулся от них. Но теперь я думаю, что они действительно отмечены кровавым крестом и нет им доли в милосердии Божием. И я, Александр Манетт, злополучный узник, в этот последний вечер накануне 1767 года, в невыносимой муке моей обличаю их и потомков их до последнего колена и отдаю их на суд тех времен, когда за все дела спросится ответ. Предаю их суду Неба и земли".

* * *

   По окончании чтения в зале поднялся страшный рев. Это был алчный вопль, в котором слышались не слова, а только жажда крови. Чтение этого документа пробудило все мстительные страсти того времени, и перед таким обвинением никому бы не сносить головы среди французского населения.
   Всего хуже для обреченного на погибель было то, что обвинителем оказался всеми уважаемый гражданин, его личный друг и отец его жены. В ту пору одним из фанатических стремлений народной толпы было слепое подражание сомнительным гражданским доблестям древности, и все более или менее благоговели перед жертвами и самозакланиями на алтаре отечества. Поэтому, когда председатель (натурально озабоченный ограждением собственной головы) объявил, что добрый врач республики станет еще угоднее для нее, содействуя окончательному искоренению ненавистной фамилии аристократов, и, без сомнения, ощутит священную радость оттого, что сделает дочь свою вдовой, а ее дитя сиротой, в зале последовал взрыв патриотического восторга без малейшей примеси человеческого сострадания.
   -- Ну-ка, посмотрим, велико ли будет влияние доктора на окружающих? -- прошептала мадам Дефарж, с улыбкой обратясь к Мести. -- Спасай же его теперь, доктор, спасай!
   По мере того как присяжные подавали голоса, публика отзывалась на каждый из них неистовым ревом. Решили единогласно: в душе и по происхождению чистейший аристократ, враг республики и заведомый угнетатель народа. Отвести его назад в Консьержери и казнить через двадцать четыре часа!
  

Глава XI
СУМЕРКИ

   Несчастная жена невинного человека, обреченного на смерть, услышав приговор, упала, как бы получив смертельный удар, но она не проронила ни звука. В ней так сильно было сознание, что в такую минуту ее прямая обязанность всячески поддержать и ободрить его, а не усиливать его отчаяние, что это помогло ей оправиться и прийти в себя.
   Членам трибунала предстояло в этот день принять участие в какой-то уличной процессии, и потому заседание было отложено. Суд поднялся с мест и вместе с публикой шумно и поспешно устремился вон из зала, и в коридорах все еще не умолкли топот и возня, когда Люси уже стояла на ногах, простирая руки к своему мужу, и на лице ее выражались только любовь и утешение.
   -- Если бы мне позволили побыть с ним! Если бы хоть раз обнять его! О добрые граждане, не будете ли вы хоть настолько жалостливы к нам!
   С арестантом оставались только один тюремный сторож, двое понятых (из числа тех четверых, что арестовали его накануне) и Барсед. Публика тем временем успела выбраться на улицу. Барсед обратился к своим сотоварищам и сказал:
   -- Пускай обнимаются, ведь это займет всего минуту времени.
   Остальные молча согласились, перетащили Люси через скамейки и подняли на эстраду, а он перегнулся через перила и таким образом мог заключить ее в свои объятия.
   -- Прощай, сокровище души моей. Благословляю тебя на прощание. Мы свидимся там, где для усталых есть вечный покой!
   Так говорил муж, прижимая ее к своему сердцу.
   -- Я и это перенесу, дорогой Чарльз; свыше даются мне силы. Обо мне не тужи. Благослови заочно нашу девочку.
   -- Благословляю ее через тебя. Передай ей от меня этот поцелуй... Передай и мое последнее прощание.
   -- Мой муж!.. Нет! Еще минуту! -- (Он хотел оторваться от нее.) -- Мы расстаемся ненадолго. Я чувствую, что это постепенно разобьет мое сердце. Но пока в силах, буду исполнять свой долг... А когда я ее покину, Бог дарует ей друзей, как даровал мне.
   Ее отец подошел вслед за ней и хотел упасть на колени перед ними обоими, но Дарней протянул руку и, удержав его за плечо, воскликнул:
   -- Нет, нет! Вы ничего такого не сделали, чтобы падать ниц перед нами. Мы теперь узнали, сколько вы настрадались в старые годы. Узнали, какие чувства испытывали вы, когда догадывались о моем происхождении, и потом, когда убедились в своей догадке. Знаем, как вы боролись с естественной антипатией, которую я вам внушал, и как мужественно вы победили ее ради любви к бесценной дочери. Мы вам благодарны от всего сердца, со всей нашей привязанностью и почтением к вам. Благослови вас Бог!
   Вместо ответа, отец схватился руками за свои седые волосы и с воплем отчаяния теребил их.
   -- Иначе быть не могло, -- сказал Дарней. -- Все обстоятельства вели к тому, что случилось. Виной моей роковой встречи с вами было все то же мое всегда тщетное старание исполнить последнюю волю моей бедной матери. От такого зла и нельзя было ожидать ничего доброго; каково было начало, таков должен быть и конец. Все это в натуре вещей. Утешьтесь и простите меня. Да благословит вас Бог!
   Его увели. Выпустив его из своих объятий, жена стояла и смотрела ему вслед, сложив руки как на молитву и с таким ясным выражением лица, что на нем была даже утешительная улыбка. Когда он исчез за дверью, через которую выводили арестантов, она обернулась, ласково прижалась головой к груди отца, хотела что-то сказать ему и без чувств упала к его ногам.
   Тогда Сидни Картон, до сих пор не трогавшийся из своего темного угла, вышел оттуда и поднял ее на руки. При ней никого больше не было, кроме ее отца и мистера Лорри. Рука его дрогнула, когда он ее поднимал, подпирая ее голову плечом. Однако лицо его в эту минуту выражало не одно сострадание, а также гордость.
   -- Донести ее до кареты? Я и не почувствую ее тяжести.
   Он легко вынес ее на улицу и положил в карету. Ее отец и их старый друг сели вместе с ней, а Картон влез на козлы рядом с кучером.
   Подъехав к воротам, где он стоял за несколько часов перед тем и в темноте ночной старался дознаться, на который из грубых камней этой мостовой ступала ее нога, он снова взял ее на руки, вынул из кареты и отнес наверх, в их квартиру. Там он бережно положил ее на кровать, а ее дочка и мисс Просс стали ее оплакивать.
   -- Не приводите ее в чувство, мисс Просс, -- сказал он тихо, -- оставьте лучше так. Зачем ей возвращаться к сознанию? Ведь это только обморок.
   -- О Картон! Милый Картон! -- восклицала маленькая Люси, обвив его руками за шею в порыве страстного горя. -- Раз ты к нам пришел, я знаю, ты что-нибудь сделаешь, чтобы помочь маме и спасти папу. Взгляни на нее, милый Картон! Ты так ее любишь, как же ты можешь переносить, чтобы она была такая бедная!
   Он нагнулся к девочке и прижал ее свежую щечку к своему лицу. Потом тихонько поставил ее на пол и взглянул на ее мать, лежащую без сознания.
   -- На прощание... -- сказал он и запнулся, -- можно мне ее поцеловать?
   Впоследствии бывшие при этом вспоминали, что, когда он наклонился и прикоснулся к ней губами, он что-то прошептал. А девочка, бывшая от него всех ближе, расслышала и рассказала потом своим, а гораздо позднее, когда она сама была уже красивой старушкой, говорила своим внукам, что он прошептал только: "Жизнь за тебя".
   Выйдя в другую комнату, он вдруг обернулся к провожавшим его мистеру Лорри и доктору Манетту и сказал, обращаясь к последнему:
   -- Вы еще вчера пользовались значительным влиянием, доктор Манетт; попробуйте, нельзя ли еще что-нибудь предпринять. Эти судьи и прочие власть имущие относятся к вам дружелюбно и очень высоко ставят ваши заслуги. Разве это не важно?
   -- От меня не скрывали ничего, что касалось Чарльза. Меня положительнейшим образом обнадежили, что я его спасу; и ведь я уж спас его?
   Он произносил свой ответ крайне медленно и с видимым усилием.
   -- Попробуйте сызнова. Не много остается часов от настоящей минуты до завтрашнего полудня, но все-таки вы попытайтесь.
   -- Я и хочу попытаться. Ни минуты не буду медлить.
   -- И отлично. При вашей энергии мало ли каких великих дел можно наделать. Я видел такие случаи... хотя, впрочем, -- прибавил он со вздохом и улыбнулся, -- не такие уж важные случаи, как настоящий. Однако ж попробуйте! Хоть жизнь и недорого стоит, если прожить ее без толку, но для такой жизни стоит потрудиться. Иначе и жить не стоило бы.
   -- Я пойду, -- сказал доктор Манетт, -- сначала прямо к обвинителю и к председателю, а потом отправлюсь к другим, которых лучше не назову... И, кроме того, напишу... Однако постойте, ведь теперь на улицах справляют какое-то торжество, стало быть, до вечера никого не застанешь и ничего не добьешься.
   -- Это правда. Во всяком случае, надежды на успех довольно мало, так что едва ли вы что-нибудь потеряете, подождав до вечера. А я все-таки желал бы узнать, как идет дело, хотя я лично ничего хорошего не жду... Когда примерно будете вы иметь возможность повидаться с этими грозными властями, доктор Манетт?
   -- Как только стемнеет. Надеюсь, что часа через два это случится.
   -- Нынче темнеет уже в пятом часу. Растянув немного положенный вами срок, если я приду к мистеру Лорри, например, часов в девять, могу ли я надеяться узнать о вашей деятельности через нашего друга или от вас самих?
   -- Можете!
   -- Ну, желаю вам успеха!
   Мистер Лорри пошел провожать Картона до наружной двери и, тронув его за плечо, заставил обернуться.
   -- Я потерял всякую надежду, -- сказал старик тихим и скорбным голосом.
   -- И я также.
   -- Если бы кто-нибудь из этих власть имущих или хотя бы все они вместе были расположены пощадить его... а это так маловероятно, потому что для них его жизнь и вообще человеческая жизнь ничего не значит! И то я сомневаюсь, чтобы возможно было его спасти после того документа, который мы прослушали на суде.
   -- И я того же мнения. В этом реве толпы мне послышался лязг гильотины.
   Мистер Лорри оперся рукой о косяк и припал лицом на руку.
   -- Не печальтесь так, -- сказал Картон очень ласково, -- не горюйте. Я подал эту мысль доктору Манетту, чтобы ободрить его, и потом, я думаю, что когда-нибудь ей от этого будет легче. Иначе она может подумать, что "о его жизни не довольно позаботились и допустили его погибнуть по нерадению", и такие мысли могут ее тревожить.
   -- Да, да, да! -- отвечал мистер Лорри, осушая глаза. -- Вы правы. Но он все-таки погибнет. По-настоящему нет никакой надежды.
   -- Да, он погибнет, и надежды нет никакой! -- ответил Картон и твердой поступью стал спускаться с лестницы.
  

Глава XII
ТЬМА

   Сидни Картон остановился на улице, не сразу решив, куда идти. "В банкирской конторе Тельсона надо быть к девяти часам, -- сказал он себе в раздумье. -- Тем временем не будет ли полезно кое-где показаться? Сдается мне, что это будет кстати. Пускай здешние обыватели знают, что в Париже есть такой человек, как я. Такая предосторожность нелишняя и даже может послужить необходимой подготовкой. Но, чур, не спешить и ничего не делать наобум. Сперва хорошенько обдумаю, как поступить".
   Задержав шаг, увлекавший его к намеченной цели, он раза два тихо прошелся взад и вперед по улице в наступавших сумерках и сообразил, какие последствия могут иметь задуманные им действия. Результат оказался удовлетворительным.
   -- Да, -- молвил он в конце концов, -- надо, чтобы они знали, что в Париже существует такой человек, как я. -- И пошел прямо в квартал Сент-Антуан.
   Поутру он слышал, как Дефарж говорил, что он виноторговец в предместье Сент-Антуан. Для человека, давно знакомого с городом, нетрудно было отыскать лавку Дефаржа, не прибегая к расспросам. Найдя этот дом и запомнив его положение,
   Картон ушел из тесных переулков этого квартала, пообедал в ресторане и после обеда лег спать. В первый раз с очень давнего времени он обошелся без крепких напитков. Со вчерашнего вечера он пил лишь немного легкого вина, а водку накануне медленно вылил на очаг камина у мистера Лорри в знак того, что навсегда покончил с этой забавой.
   Было уже семь часов вечера, когда он проснулся со свежими силами и снова вышел на улицу. На пути в предместье Сент-Антуан он остановился у окна магазина, где было зеркало, и слегка поправил на себе бант широкого галстука, воротник и растрепанную прическу, после чего отправился прямо к Дефаржу и вошел в его лавку.
   Случилось так, что из посетителей никого не было, исключая Жака Третьего, с вечно шевелившимися пальцами и скрипучим, каркающим голосом. Этот человек, бывший поутру в числе присяжных, стоял у прилавка, пил вино и беседовал с супругами Дефарж. Месть также участвовала в разговоре в качестве непременного члена совещаний. Картон вошел, уселся и на очень ломаном французском языке спросил себе небольшую порцию вина. Мадам Дефарж беспечно оглянулась на него, потом посмотрела внимательнее, потом еще внимательнее, наконец, подошла к нему в упор и осведомилась, что бишь он заказал.
   Он повторил свое требование в тех же выражениях.
   -- Англичанин? -- молвила мадам Дефарж, вопросительно подняв свои черные брови.
   Он посмотрел на нее озабоченным взглядом, как будто с большим трудом вникал в каждый звук французской речи, потом, притворившись, что насилу понял ее вопрос, отвечал с сильным британским акцентом:
   -- Да, сударыня, да, я англичанин.
   Мадам Дефарж вернулась к своей конторке и стала доставать вино, а он взял со стола якобинскую газету и, водя по ней пальцем, сделал вид, что нелегко ему разбирать, что тут напечатано, и явственно расслышал, как она сказала своим собеседникам:
   -- Клянусь вам, ни дать ни взять Эвремонд!
   Дефарж подал ему вино и пожелал доброго вечера.
   -- Что?
   -- Добрый вечер, я говорю.
   -- О-о! Добрый вечер, гражданин, -- отозвался Картон, наполняя себе стакан. -- А-а! Доброе вино. За здоровье республики!
   Дефарж отошел обратно к конторке и сказал:
   -- Да, пожалуй, есть сходство.
   Жена сурово возразила на это:
   -- Я тебе говорю, очень даже похож.
   Жак Третий примирительно заметил:
   -- Вам оттого так показалось, что вы уж больно много о нем думаете.
   А бойкая Месть прибавила со смехом:
   -- Вот правда! И с каким же удовольствием ты думаешь о том, что завтра поутру еще разок увидишь его!
   Картон продолжал медленно водить пальцем по газете, и по лицу его было видно, что он совершенно поглощен этим мудрым занятием. Собеседники, все четверо облокотясь о прилавок и близко наклонясь друг к другу головами, разговаривали очень тихо. Потом они помолчали некоторое время, пристально глядя на незнакомого посетителя, но, видя, что он не отрывается от газеты и сильно заинтересовался рассуждениями якобинского редактора, они успокоились и возобновили свою беседу.
   -- Твоя жена правду говорит, -- заметил Жак Третий, -- к чему останавливаться на полдороге? Это очень сильно сказано. В самом деле, к чему останавливаться?
   -- Ну хорошо, -- рассуждал Дефарж, -- где-нибудь надо же будет остановиться? Стало быть, весь вопрос в том, где и на чем?
   -- На поголовном истреблении, -- сказала мадам Дефарж.
   -- Великолепно! -- прокаркал Жак Третий.
   Месть также выразила горячее одобрение.
   -- Истребление -- вещь хорошая, что и говорить, -- сказал Дефарж не без смущения, -- вообще я против этого ничего не имею. Но этот доктор столько уж пострадал, ты сама видела сегодня -- ведь ты наблюдала за ним, пока читали его показание.
   -- Видела, как же! -- отвечала она гневно и презрительно. -- И лицо его наблюдала очень хорошо. И заметила по лицу, что он не искренний друг республики. Пусть-ка он сам получше наблюдает за своим лицом.
   -- И дочь его ты также видела, -- сказал Дефарж умоляющим тоном. -- Ты заметила, в каком мучительном волнении была его дочь? Каково же ему было смотреть на это!
   -- И за дочерью тоже наблюдала! -- сказала мадам Дефарж. -- Да и не раз я наблюдала за его дочерью: видела я ее и сегодня, и в другое время. Смотрела на нее и в суде, и на улице, у тюрьмы. Стоит мне только пальцем шевельнуть...
   Картон не отрывал глаз от газеты, но ему показалось, что она подняла палец и потом с треском ударила им по прилавку, подражая падению секиры.
   -- Прелесть что за гражданка! -- прокаркал присяжный.
   -- Она ангел, вот что! -- сказала Месть и заключила ее в объятия.
   -- Что до тебя, -- продолжала мадам Дефарж, с неумолимой суровостью обращаясь к мужу, -- если бы дело от тебя зависело -- чего, по счастью, нет, -- ты бы и теперь отпустил этого человека на свободу.
   -- Нет! -- возразил Дефарж. -- Хотя бы стоило дня этого только поднять вот эту рюмку, я бы ее не поднял. Но зато я бы на этом и остановился. Я говорю, пора остановиться.
   -- Так слушайте же, -- сказала мадам Дефарж гневно, -- слушай, ты, Жак, и ты, Месть. Эта самая порода за многие свои преступления, тиранства и злодейства давным-давно обречена по моим спискам на полное исчезновение и истребление. Спросите у моего мужа, так ли это?
   -- Это так, -- подтвердил Дефарж, прежде чем его спросили.
   -- В самом начале великих дней, когда пала Бастилия, он нашел там документ, прочитанный сегодня на суде, и принес его с собой домой. Когда все разошлись, среди ночи, при запертых дверях, мы с ним прочли эту тетрадь вот тут, на этом самом месте, под этой лампой. Спросите его, так ли это?
   -- Так, -- подтвердил Дефарж.
   -- Когда все было прочитано от доски до доски и лампа вся выгорела, а сквозь ставни проглянул дневной свет, тогда я сказала мужу, что имею сообщить ему секрет. Спросите его, правду ли я говорю?
   -- Правду, -- сказал Дефарж.
   -- И вот я ему сказала этот секрет. Ударив себя в грудь руками, вот как теперь ударяю, я ему говорю: "Дефарж, я выросла в семье рыбаков, на морском берегу, но та крестьянская семья, которой братья Эвремонд нанесли столько кровных обид, как сказано в этой бумаге, найденной в Бастилии, -- это и была моя настоящая семья. Дефарж, сестра того смертельно раненного мальчика, что валялся на полу, была и моей сестрой; ее муж был мне зятем, ее брат приходился и мне братом, тот отец был и моим отцом; все эти умершие -- мои покойники, и мне по наследству приходится требовать ответа за такие дела!" Спросите, так ли я ему говорила?
   -- Так, -- еще раз подтвердил Дефарж.
   -- Так что ж ты толкуешь об остановке? -- сказала жена. -- Вели ветру стихнуть, огню погаснуть, а ко мне с этим не приставай.
   Оба собеседника алчно наслаждались ее смертельной ненавистью и принялись усердно ее расхваливать. Картон не смотрел, на них, но был уверен, что мадам Дефарж страшно побледнела. Сам Дефарж, очутившийся в жалком меньшинстве, попробовал замолвить несколько слов в память сострадательной жены маркиза, но его собственная жена, вместо ответа, еще раз указала:
   -- Ну и вели ветру не дуть и огню не гореть, а меня оставь в покое.
   Вошло несколько гостей, и совещание было прервано. Неизвестный англичанин заплатил за свою порцию, долго и усиленно пересчитывал полученную сдачу, потом, в качестве иностранца, спросил, как пройти к Национальному дворцу. Мадам Дефарж подвела его к двери и, указывая дорогу, положила руку на его плечо. Англичанин подумал, как бы хорошо было схватить эту руку, приподнять ее и всадить под мышку острый нож, да поглубже. Если хорошенько рассудить, ведь это было бы доброе дело.
   Он пошел своей дорогой, и вскоре его поглотила густая тень тюремной стены. В назначенный час он ушел оттуда и появился опять в комнате мистера Лорри, которого застал в большом беспокойстве: старику не сиделось на месте и он тревожно бродил взад и вперед по комнате. Он только что был у Люси и вернулся домой единственно потому, что обещал быть дома в эту пору. Ее отец ушел из банкирской конторы в четыре часа, и с тех пор его все нет. У нее есть еще слабая надежда, что его вмешательство может спасти Чарльза, но это маловероятно. Однако же вот уже пять часов, как он ушел. Куда же он девался?
   Мистер Лорри подождал до десяти часов, но так как доктора все не было, а ему не хотелось оставлять Люси одну, то они уговорились, что он теперь пойдет к ней, а в полночь вернется в контору. Тем временем Картон один посидит у огня в ожидании доктора.
   Он сидел и ждал; пробило полночь, но доктор Манетт не возвращался. Мистер Лорри пришел, но никаких известий о нем не принес. Куда мог деваться доктор?
   Они обсуждали этот вопрос и начинали даже строить некоторые фантастические надежды по поводу столь продолжительного его отсутствия, как вдруг услышали на лестнице его шаги. Как только он вошел в комнату, для них стало ясно, что все пропало.
   Ходил ли он к кому-нибудь или все это время только бесцельно странствовал по улицам, так и осталось неизвестным. Он стоял, пристально глядя на них, но они даже не задали ему ни одного вопроса, потому что по его лицу увидели, что случилось.
   -- Никак не могу найти, -- сказал он, -- а надо же найти. Где она?
   Он был без шляпы, с расстегнутым воротом и обнаженной шеей; растерянными глазами он оглядывался вокруг, вдруг скинул сюртук и бросил его на пол.
   -- Где моя скамейка? Везде ищу свою скамейку... так и не нашел. Куда они убрали мою работу? Надо скорее... скорее кончать эти башмаки.
   Они переглянулись, и сердца их замерли.
   -- Что же вы? -- сказал он, начиная жалобно хныкать. -- Зачем взяли мою работу? Отдайте мне мою работу.
   Не получая ответа, он начал рвать на себе волосы и топать ногами, как капризное дитя.
   -- Не мучьте меня, бедного пропащего человека! -- умолял он с раздирающими воплями. -- Отдайте мне мою работу! Что с нами будет, если я не окончу этих башмаков сегодня!
   Пропал, окончательно погиб!
   Было так ясно, что нет ни малейшей надежды урезонить его, привести в себя, что оба свидетеля этого зрелища как бы по взаимному уговору одновременно взяли его под руки, стали утешать, посадили у огня и обещали непременно найти его работу. Он опустился в кресло, сгорбился над тлеющими угольями и проливал слезы, точно будто все, что было после пребывания на чердаке у Дефаржа, прошло бесследно. И мистер Лорри увидел его снова в той самой позе и в том виде, как застал тогда у Дефаржа.
   Невзирая на ужас и глубокую жалость, возбуждаемые в них этим новым несчастьем, оба понимали, что теперь не время предаваться чувствительности. Надо было подумать о дочери осужденного, лишившейся своего последнего покровителя, последней надежды. И они опять, точно сговорившись, взглянули друг на друга с одной и той же мыслью в глазах. Картон заговорил первым:
   -- Последняя надежда пропала, -- впрочем, она была невелика. Да, лучше отвести его к ней. Но перед уходом можете ли вы внимательно выслушать то, что я вам скажу? Я вам поставлю несколько условий и попрошу обещания, а вы не расспрашивайте, зачем все это; знайте только, что у меня есть на все веские причины.
   -- В этом я не сомневаюсь, -- отвечал мистер Лорри. -- Говорите, в чем дело.
   Жалкая фигура у огня между тем, сидя в кресле, раскачивалась из стороны в сторону и тихо стонала. Они стояли за ней и говорили вполголоса, как говорят по ночам дежурные у постели больного.
   Картон наклонился поднять с полу валявшийся сюртук, который путался у него в ногах. Пока он его поднимал, из кармана вывалился небольшой бумажник, в котором доктор носил обыкновенно список своих дневных занятий. Картон подобрал бумажник и увидел торчавшую оттуда сложенную бумагу.
   -- Не заглянуть ли, что это за бумага? -- сказал он. Мистер Лорри кивнул. Картон развернул лист и воскликнул:
   -- Слава богу!
   -- Что такое? -- живо спросил мистер Лорри.
   -- Погодите. Я и об этом упомяну в свое время. Во-первых (тут он сунул руки в свой карман и вынул точно такую же бумагу), вот удостоверение, в силу которого я имею право выехать из Парижа. Посмотрите на него: видите, Сидни Картон, англичанин?
   Мистер Лорри держал в руке открытую бумагу и смотрел в его оживленные глаза.
   -- Приберегите этот мой паспорт до завтра. Вы не забыли, что завтра мне дадут свидание с ним? А мне не хочется таскать этого с собой в тюрьму.
   -- Почему?
   -- Сам не знаю; ну, одним словом, предпочитаю сделать так. Теперь вот вам та бумага, которую принес с собой доктор Манетт. Это точно такое же удостоверение, дозволяющее ему, его дочери и внучке во всякое время выехать из Парижа и за границу Франции. Видите?
   -- Вижу.
   -- Может быть, он выправил его вчера, как последнее и крайнее средство спастись от беды. От которого числа?.. Впрочем, это все равно, не стоит справляться. Сложите его бережно вместе с моим и с вашим собственным паспортом. Теперь слушайте. До сих пор, то есть еще два часа тому назад, я не сомневался, что у него есть или всегда может быть такая бумага. Она очень полезна и действительна, пока не отменена. Но ее могут очень скоро отменить, и я имею причины думать, что так и сделают... очень скоро.
   -- И они тоже в опасности?
   -- В большой опасности. На них намерена донести мадам Дефарж. Я сам слышал, как она это говорила сегодня вечером, и совершенно случайно узнал, как велика угрожающая им опасность. Не теряя времени я тотчас после этого повидался со шпионом. Он подтвердил мои предположения. Ему известно, что под стенами тюрьмы живет некий пильщик, преданный Дефаржам. Мадам Дефарж подучила этого пильщика дать показание, будто он видел, как она (он никогда не называл имени Люси) подавала какие-то сигналы арестантам. Легко предвидеть, что они состряпают из этого обычный предлог к обвинению -- тюремный заговор -- и таким образом запутают в смертельную опасность и ее, и ребенка, и даже, может быть, ее отца, так как их всех троих видели там. Но вы напрасно так пугаетесь: вы-то и спасете их всех.
   -- Дай Бог, чтобы я мог это сделать, Картон! Но как?
   -- А вот я вас научу, как это сделать. Все зависит от вас, и, конечно, лучше вас никто этого не выполнит. Этот новый донос будет сделан не прежде как послезавтра, вероятно, даже дня через три, а вернее, что через неделю. Вам известно, что считается уголовным преступлением горевать или носить траур по жертве гильотины. Нет сомнения, что и она, и отец ее провинятся в этом, а та женщина -- вы себе представить не можете, до чего она ожесточена против них, -- она подождет, чтобы эти факты хорошенько выяснились, и тогда воспользуется ими, чтобы вернее погубить всех... Вы вникли в мои слова?
   -- Так внимательно вас слушаю и так верю вам, что в настоящую минуту теряю из виду вот это новое горе, -- отвечал старик, прикасаясь к спинке кресла, где сидел доктор.
   -- У вас довольно денег, вы имеете средства нанять почтовый экипаж и уехать на берег моря как можно скорее. Вы говорили, что у вас уже несколько дней тому назад все было готово к отъезду в Англию. Завтра пораньше утром озаботьтесь приготовить лошадей, с тем чтобы ровно в два часа пополудни выехать в путь.
   -- Будет сделано!
   Картон говорил таким оживленным и вдохновенным тоном, что мистер Лорри заразился этим и совсем помолодел.
   -- Благородная душа! Недаром я говорил, что никто лучше вас не выполнит этого предприятия. Сообщите ей сегодня же о той опасности, которая грозит ее дочери и отцу. Настаивайте именно на этом обстоятельстве, потому что сама-то она, пожалуй, была бы рада сложить свою милую голову рядом с мужем... -- Он на несколько секунд замолк, потом продолжал с прежним оживлением: -- Ради ребенка и ради старого отца докажите ей необходимость покинуть Париж вместе с ними и с вами в назначенное мной время. Скажите ей, что такова последняя воля ее мужа. Скажите ей, что от этого зависит очень многое... даже гораздо больше, чем она может думать и надеяться. Вы, кажется, говорили мне, что даже в таком жалком состоянии ее отец всегда ее слушается, повинуется ей?
   -- О да, наверное!
   -- Я так и думал. Стало быть, потихоньку, аккуратно приготовьте все, распорядитесь всем, что нужно, чтобы карета стояла у вас здесь, на дворе, и чтобы до малейших мелочей все было готово к двум часам. Между прочим, надо, чтобы все уже сидели по местам в карете, и, как только я приду, захватите меня с собой и уезжайт ла ему, когда мы кончили читать и лампа выгорѣла, а сквозь ставни и между желѣзными перекладинами показался дневной свѣтъ, что должна сообщить ему тайну. Спросите его, такъ-ли это?
   -- Да, такъ,-- согласился Дефаржъ,
   -- Я сообщила ему эту тайну, и ударила себя въ грудь обѣими руками, какъ бью себя теперь, и сказала ему:-- "Дефаржъ, я выросла среди прибрежныхъ рыбаковъ, а крестьянская семья, которой столько зла принесли братья Эвремонды, какъ объ этомъ написано въ запискахъ изъ Бастиліи,-- это моя семья. Дефаржъ, сестра смертельно раненаго мальчика, была моя сестра; мужъ былъ мужъ моей сестры; нерожденное дитя было ихъ дитя; этотъ братъ былъ мой братъ, этотъ отецъ былъ мо.й отецъ, эти мертвецы были мои мертвецы, и призывъ ихъ къ отвѣту былъ переданъ мнѣ". Спросите его, такъ ли это?
   -- Да, такъ,-- согласился Дефаржъ.
   -- Тогда указывай вѣтру и огню гдѣ имъ остановиться, но не говори этого мнѣ!-- вскричала его жена.
   Слушатели пришли въ полный восторгъ, видя такую смертную жажду мести, а слушатель, сидѣвшій въ сторонѣ, почувствовалъ, какъ она поблѣднѣла, даже не глядя на нее. Дефаржъ сдѣлалъ слабую попытку ввернуть нѣсколько словъ въ пользу сострадательной жены маркиза, но получилъ отъ своей жены тотъ же отвѣтъ:
   -- Указывай вѣтру и огню гдѣ остановиться, но не мнѣ!
   Тутъ вошли посѣтители и группа у прилавка разошлась. Англичанинъ уплатилъ, что слѣдовало, съ нѣкоторымъ затрудненіемъ пересчиталъ сдачу и спросилъ, въ качествѣ иностранца, какъ пройти къ Національному Дворцу. Мадамъ Дефаржъ подвела его къ дверямъ, положила ему на плечо руку, а другой указала, куда идти. Посѣтитель англичанинъ подумалъ въ эту минуту, что не дурно было бы схватить эту руку, поднять ее и направить подъ нее сильный и глубокій ударъ.
   Онъ отправился своимъ путемъ и скоро исчезъ въ тѣни тюремной стѣны. Въ назначенный часъ онъ вышелъ оттуда и явился къ мистеру Лорри, который въ страшной тревогѣ прохаживался взадъ и впередъ по комнатѣ. Онъ сказалъ, что все время сидѣлъ у Люси и только нѣсколько минутъ тому назадъ вернулся, чтобы быть дома въ условленное время. Отца ея не видѣли съ тѣхъ поръ, какъ онъ ушелъ изъ банка часовъ около четырехъ. Она имѣла нѣкоторую надежду, что посредничество отца спасетъ ея мужа, но надежда эта была слабая. Прошло пять часовъ послѣ его ухода... Гдѣ онъ?..
   Мистеръ Лорри ждалъ до десяти, но докторъ Манеттъ не вернулся. Не желая такъ долго оставлять Люси одну, онъ сказалъ, что отправится къ ней и вернется около полуночи. Тѣмъ временемъ Картонъ будетъ ждать у камина возвращенія доктора.
   Онъ ждалъ и ждалъ, пока часы не пробили двѣнадцати, но докторъ Манеттъ не возвращался. Мистеръ Лорри вернулся, но не принесъ и не узналъ никакихъ новостей о немъ. Гдѣ-бы онъ могъ бытъ?
   Они сидѣли и разсуждали объ этомъ, надѣясь, хотя и слабо, на благопріятное значеніе такого продолжительнаго отсутствія, когда на лѣстницѣ послышались вдругъ его шаги. Спустя минуту онъ вошелъ въ комнату, и они, едва взглянувъ на него, увидѣли, что все пропало.
   Былъ ли онъ гдѣ нибудь, или безцѣльно бродилъ все время по улицамъ, этого никто и никогда не узналъ. Когда онъ пристально уставился на нихъ, они сразу поняли, что безполезно предлагать ему какіе бы то ни было вопросы. Его лицо все сказало имъ.
   -- Не могу найти ее,-- сказалъ онъ,-- а мнѣ нужно. Гдѣ она?
   Голова его и шея не были ничѣмъ покрыты. Безпомощнымъ взглядомъ окинулъ онъ комнату, снялъ сюртукъ и бросилъ на полъ.
   -- Гдѣ моя скамейка? Я вездѣ искалъ ее и не могъ найти. Что они сдѣлали съ моей работой? Мнѣ некогда... Я долженъ кончить башмаки.
   Они переглянулись другъ съ другомъ и сердца ихъ замерли.
   -- Ну-же, пожалуйста,-- продолжалъ онъ жалобнымъ тономъ,-- дайте мнѣ работу. Мнѣ нужно работать.
   Не получая отвѣта, онъ схватился за волосы и принялся стучать ногой по полу, какъ капризный ребенокъ.
   -- Не мучьте несчастнаго, покинутаго всѣми,-- умолялъ онъ, рыдая,-- дайте мнѣ мою работу! Что будетъ съ нами, если башмаки эти не будутъ кончены сегодня?
   Ясно было, что нѣтъ никакой надежды вернуть его къ сознанію... Оба, какъ бы по обоюдному согласію, положили ему руку на плечо и ласково уговорили его сѣсть къ огню, обѣщая ему, что они непремѣнно доставятъ ему его работу. Онъ сѣлъ въ кресло, уставился на огонь и заплакалъ. Можно было подумать, что все случившееся съ нимъ послѣ пребыванія на чердакѣ одна лишь фантазія или сонъ. Мистеръ Лорри видѣлъ теперь передъ собой ту же фигуру, какую видѣлъ тогда у Дефаржа.
   Какъ ни были они поражены этимъ ужаснымъ зрѣлищемъ разрушенія, имъ некогда было отдаваться своимъ чувствамъ. Забота объ его одинокой дочери, потерявшей теперь всякую надежду и лишенной поддержки, звала ихъ къ ней. Снова, какъ бы по обоюдному согласію, взглянули они другъ на друга и по лицу поняли, что они думаютъ. Картонъ заговорилъ первый.
   -- Послѣдняя надежда пропала... хотя слабая, но все же это была надежда. Да... его лучше отвести къ ней. Но передъ тѣмъ какъ уйти, не можете ли вы посвятить мнѣ одну минуту, чтобы выслушать меня. Не спрашивайте меня на какомъ основаніи хочу я сдѣлать вамъ кое какія распоряженія; дайте мнѣ только слово, что вы всѣ ихъ исполните въ точности. У меня есть на это причины... и самыя основательныя.
   -- Я въ этомъ и не сомнѣваюсь,-- отвѣчалъ мистеръ Лорри,-- говорите!
   Фигура, сидѣвшая въ креслѣ, продолжала стонать, равномѣрно раскачиваясь взадъ и впередъ. Они говорили между собой такимъ тономъ, какъ будто бы дежурили у постели тяжело больного. Картонъ остановился, чтобы поднять сюртукъ, лежавшій почти у самыхъ его ногъ. Въ ту минуту, когда онъ подымалъ его, изъ кармана вывалился на полъ небольшой бумажникъ, въ которомъ докторъ носилъ запись того, что онъ долженъ сдѣлать за день. Картонъ раскрылъ его и нашелъ въ немъ сложенную бумагу.
   -- Слѣдуетъ, я думаю, прочесть ее!-- сказалъ онъ.
   Мистеръ Лорри кивнулъ головой. Картонъ развернулъ ее.
   -- Слава Богу!-- воскликнулъ онъ.
   -- Въ чемъ дѣло?-- спросилъ мистеръ Лорри.
   -- Погодите! Я скажу объ этомъ въ свое время. Во первыхъ,-- онъ засунулъ руку въ свой карманъ и вынулъ оттуда другую бумагу.-- Это пропускъ, который разрѣшаетъ мнѣ выѣздъ изъ этого города. Посмотрите! Видите?... Сидней Картонъ, англичанинъ.
   Мистеръ Лорри держалъ бумагу въ рукѣ и внимательно смотрѣлъ на его серьезное лицо.
   -- Спрячьте этотъ пропускъ до-завтра. Вы помните, что я увижусь съ нимъ завтра? Лучше, по моему, не брать съ собою въ тюрьму эту бумагу.
   -- Почему?
   -- Не знаю, но... я предпочитаю не брать. Возьмите теперь бумагу, которую докторъ Манеттъ носилъ съ собою. Это такой же пропускъ, разрѣшающій ему, его дочери и ея ребенку переѣздъ во всякое время черезъ заставу и границу? Видите?
   -- Да.
   -- Весьма возможно, что онъ получилъ его только вчера, какъ послѣднюю и самую важную предосторожность противъ какой нибудь ужасной неожиданности. Какимъ числомъ помѣченъ онъ? Ну, да все равно; не стоитъ смотрѣть. Спрячьте потщательнѣе его пропускъ и свой. Теперь, слушайте! Я никогда не сомнѣвался, что у него есть или что онъ можетъ получить такую бумагу. Все это хорошо, пока ее не отмѣнили. Но ее могутъ отобрать у него, и у меня есть основаніе думать, что ее отберетъ.
   -- Развѣ имъ грозитъ опасность?
   -- И очень большая опасность. Опасность доноса со стороны жены Дефаржа. Я слышалъ это изъ ея собственныхъ устъ. Сегодня вечеромъ слышалъ я, какъ она это говорила и самыми яркими красками обрисовала грозящую имъ опасность. Я, не теряя времени, постарался видѣться со шпіономъ. Онъ подтвердилъ это. Онъ знаетъ, что пильщикъ, живущій противъ тюрьмы, находится подъ командой у Дефаржей; онъ-то и донесъ женѣ Дефаржа, что видѣлъ "ее" (Картонъ никогда не произносилъ имени Люси) и видѣлъ, какъ она дѣлала знаки узникамъ. Тутъ ясно было, что затѣвается какой то заговоръ и за это она должна отвѣтить своею жизнью. И ребенокъ ея, и отецъ ея. Онъ и того и другого видѣлъ также съ нею на этомъ мѣстѣ. Не приходите въ такой ужасъ! Вы спасете ихъ всѣхъ!
   -- Богу извѣстно, какъ бы я хотѣлъ этого! Но какъ?
   -- Сейчасъ скажу вамъ. Все будетъ зависѣть отъ васъ и лучшаго человѣка, какъ вы, не нужно для этого. Этотъ новый доносъ совершится не ранѣе, какъ послѣзавтра, а быть можетъ и еще позже дня на два, на три, пожалуй, даже черезъ недѣлю. Вамъ извѣстно, вѣроятно, что горевать о жертвѣ гильотины или сочувствовать ей считается тяжкимъ преступленіемъ. "Она" и ея отецъ безспорно виновны въ такомъ преступленіи и эта женщина (ожесточеніе которой не поддается никакому описанію) выждетъ себѣ этого подкрѣпленія, чтобы удвоить силу своего доноса. Вы слѣдите за мной?
   -- Такъ внимательно и съ такимъ довѣріемъ къ тому, что вы говорите, что я даже забылъ объ этой бѣдѣ,-- отвѣчалъ мистеръ Лэрри, притрогиваясь къ стулу, на которомъ сидѣлъ докторъ.
   -- У васъ есть деньги и вы можете доѣхать до моря съ наивозможной для настоящаго времени быстротой. Вы уже нѣсколько дней тому назадъ сдѣлали всѣ необходимыя приготовленія для возвращенія въ Англію. Позаботьтесь, чтобы завтра рано утромъ у васъ были готовы лошади, и чтобы вы могли выѣхать въ два часа пополудни.
   -- Все будетъ сдѣлано.
   Картонъ говорилъ съ такимъ жаромъ и воодушевленіемъ, что мистеръ Лорри заразился отъ него и почувствовалъ себя молодымъ.
   -- У васъ душа преданная. Не говорилъ ли я, что лучшаго человѣка намъ не найти? Скажите ей сегодня же ночью, какой опасности подвергается она, ея ребенокъ и отецъ. Настаивайте на этомъ. Она вѣдь будетъ не прочь сложить свою прекрасную голову рядомъ съ головой мужа.-- Онъ остановился на минуту и затѣмъ продолжалъ.-- Постарайтесь убѣдить се, что ради ребенка и отца она обязана уѣхать въ этотъ именно насъ. Скажите ей, что это было послѣднее распоряженіе ея мужа. Скажите ей, что отъ этого зависитъ гораздо больше, чѣмъ она думаетъ и надѣется. Какъ вы думаете, будетъ ли подчиняться ея распоряженіямъ отецъ, въ его теперешнемъ состояніи?
   -- Я увѣренъ въ этомъ.
   -- Я тоже... Такъ, вотъ, всѣ эти распоряженія вы должны дѣлать покойно и тихо, тутъ же во дворѣ, и такъ же тихо и и"1 спѣша сѣсть въ карету и занять ваши мѣста. Въ тотъ моментъ, когда я явлюсь къ вамъ, вы возьмете меня и двинетесь въ путь.
   -- Васъ, насколько я понимаю, мы должны ждать во всякомъ случаѣ?
   -- Мой пропускъ, какъ вамъ извѣстно, у васъ въ рукахъ вмѣстѣ съ другими бумагами и вы должны оставить мнѣ мѣсто. Вы непремѣнно должны дождаться, чтобы мѣсто мое было занято. И тогда немедленно въ Англію!
   -- Вотъ, именно,-- сказалъ мистеръ Лорри, поспѣшно схватывая Картона за руку,-- я старый человѣкъ и мнѣ трудно будетъ справиться одному. Мнѣ нуженъ энергичный помощникъ.
   -- Съ Божьей помощью онъ будетъ у васъ. Дайте мнѣ торжественное обѣщаніе, что ничто не помѣшаетъ вамъ исполнить то, о чемъ мы условились теперь съ вами!
   -- Ничто, Картонъ!
   -- Помните эти слова завтра. Нарушьте хотя на іоту этотъ уговоръ, или запоздайте, по какой бы то ни было причинѣ -- и ничья жизнь не будетъ спасена, а погибнутъ многіе.
   -- Буду помнить и надѣюсь въ точности исполнить свою роль.
   -- А я свою... Теперь, до свиданья!
   Онъ говорилъ совершенно серьезно, безъ малѣйшей улыбки, и поднесъ было, уже къ своимъ губамъ руку старика, но не ушелъ сейчасъ же. Онъ вмѣстѣ съ нимъ уговорилъ жалкую фигуру, сидѣвшую у огня встать, помогъ надѣть на нее сюртукъ и шляпу и затѣмъ убѣдить слѣдовать за собой, подъ тѣмъ предлогомъ, что его поведутъ туда, гдѣ спрятана скамейка и всѣ принадлежности работы. Онъ шелъ по другую сторону старика, поддерживая его, и дошелъ такимъ образомъ до двери дома, гдѣ должна была провести ночь полную отчаянія та женщина,которая была такъ счастлива въ то памятное для него время, когда онъ открылъ ей свою полную отчаянія душу. Онъ вошелъ во дворъ, постоялъ нѣсколько минутъ на одномъ мѣстѣ, не спуская глазъ съ освѣщенныхъ оконъ ея комнаты. Онъ послалъ ей благословеніе и сказалъ вѣчное прости.
   

XIII. Пятьдесятъ два.

   Въ мрачной тюрьмѣ Консьержери ждали своей судьбы осужденные на казнь въ тотъ день. Ихъ было столько, сколько недѣль въ году. Пятьдесятъ двѣ жизни должны были отбыть изъ города и поглотиться безпредѣльнымъ моремъ вѣчности. Камеры, гдѣ они содержались, были еще заняты, а уже намѣчены были новые замѣстителя ихъ; кровь ихъ не смѣшалась еще съ кровью, пролитой вчера, а уже приготовлена была кровь, чтобы смѣшаться завтра съ ихъ кровью.
   Приговорено было ровно пятьдесятъ два, начиная отъ откупщика, котораго не могли снасти всѣ его богатства, до двадцатилѣтней швеи, которую не могли спасти ни ея бѣдность, ни ея неизвѣстность. Болѣзни тѣла, которыя пріобрѣтаются, благодаря небрежности или пороку, находятъ себѣ жертвъ среди всѣхъ классовъ общества, въ свою очередь и нравственный недугъ, рожденныя невыразимымъ страданіемъ, невыносимымъ угнетеніемъ и безсердечіемъ, также не разбираетъ своихъ жертвъ.
   Шарль Дарнэ, вернувшись изъ суда и сидя одинъ въ своей камерѣ, не тѣшилъ себя никакими надеждами. Онъ чувствовалъ свое осужденіе, прислушиваясь къ каждой строкѣ прочитаннаго передъ нимъ разсказа. Онъ прекрасно понималъ, что никакое человѣческое вліяніе не спасетъ его, ибо онъ безповоротно приговоренъ цѣлыми милліонами, а потому всякія попытки спасти его безполезны.
   Не легко было ему, однако, ясно видя передъ собой лицо любимой имъ жены, подготовить свои умъ къ тому, что должно было случиться. Узы, привязывающія его къ жизни были слишкомъ крѣпки, и потому ему трудно было разстаться съ нею постепенными усиліями старался онъ разорвать эти узы, но разрывая ихъ въ одномъ мѣстѣ, онъ крѣпко стягивалъ ихъ въ другомъ; не успѣвалъ онъ, такъ сказать, разжать руку, какъ она снова сжималась. Вся мысли его, вся пылкость и энергія души его возмущались противъ покорности судьбѣ. Если на минуту ему удавалось вернуть къ себѣ эту рѣшимость, то образы жены и ребенка заставляли его снова противиться, представляя ему эту рѣшимость, какъ эгоизмъ.
   Но такъ было только въ началѣ. Когда хе онъ сталъ размышлять о томъ, что въ роковой судьбѣ его нѣтъ безславія и что безчисленное количество людей прошли тѣмъ же страдальческимъ путемъ, какой ждетъ его, и буду ъ идти послѣ него, то кисть эта подкрѣпила его. Затѣмъ онъ сталъ думать о томъ, что спокойствіе въ будущемъ и душевный миръ близкихъ его сердцу находятся въ полной зависимости отъ твердости его духа. Такъ, мало-помалу, привелъ онъ себя въ болѣе спокойное состояніе, всѣми мыслями своими обратился ввысь, и тогда на него снизошло утѣшеніе.
   Онъ сдѣлалъ весь этотъ долгій путь къ вечеру того дня, когда произнесенъ былъ его приговоръ. Ему разрѣшили купить все необходимое для письма и свѣчу, и онъ сѣлъ писать, пользуясь тѣмъ временемъ, пока огни въ тюрьмѣ не были еще погашены.
   Онъ написалъ длинное письмо Люси, въ которомъ говорилъ ей, что ничего рѣшительно не зналъ о заключеніи ея отца въ тюрьмѣ до тѣхъ поръ, пока она сама не сообщила ему объ этомъ, и что онъ такъ же, какъ и она, узналъ только изъ прочитаннаго разсказа объ участіи въ этомъ заключеніи своего отца и дяди. Онъ объяснялъ уже ей, что скрылъ свое настоящее имя лишь по требованію -- вполнѣ понятному теперь -- ея отца и по обѣщанію данному имъ послѣднему въ день ихъ свадьбы. Онъ просилъ ее, ради спокойствія отца, никогда не разспрашивать его о томъ, забылъ ли онъ совсѣмъ о существованіи этихъ записокъ или, быть можетъ, вспомнилъ о нихъ въ то достопамятное воскресенье, когда они сидѣли въ саду подъ милымъ, старымъ кленомъ и слушали разсказъ о башнѣ. Если даже предположить, что онъ сохранилъ воспоминаніе объ этихъ запискахъ, то нѣтъ сомнѣнія, что онъ считалъ ихъ уничтоженными вмѣстѣ съ Бастиліею, такъ какъ ихъ не оказалось среди записокъ другихъ узниковъ, которыя были открыты народомъ и сдѣлались извѣстны всѣмъ. Онъ просилъ се,-- хотя зналъ, что просить объ этомъ не нужно -- чтобы она утѣшала отца, внушая ему ласково и нѣжно, что онъ ни въ чемъ рѣшительно не долженъ упрекать себя, такъ какъ всегда забывалъ себя и думалъ только объ ихъ счастіи. Затѣмъ, чтобы она, въ память любви его и благословенія и въ надеждѣ на будущую встрѣчу съ нимъ на небѣ, старалась преодолѣть свое горе и посвятила бы свою жизнь ребенку и отцу.
   Въ томъ же почти духѣ написалъ онъ письмо и ея отцу, настаивая главнымъ образомъ на томъ, что онъ исключительно ему одному поручаетъ заботу о своей женѣ и ребенкѣ. Онъ написалъ это съ тѣмъ намѣреніемъ, чтобы отвлечь его мысли отъ своей воображаемой отвѣтственности и тѣмъ предотвратить возможность повторенія приступа прежней болѣзни.
   Мистеру Лорри онъ поручалъ ихъ всѣхъ и сдѣлалъ распоряженія, касающіяся его дѣлъ. Выразивъ ему затѣмъ свою глубокую привязанность и искреннюю благодарность, онъ на томъ и кончилъ письмо. О Картонѣ онъ ни разу не вспомнилъ. Душа его была слишкомъ полна другими, чтобы думать о немъ.
   Письма онъ кончилъ еще до того, какъ погасили огни въ тюрьмѣ. Укладываясь на свою соломенную постель, онъ подумалъ, что навсегда покончилъ съ этимъ міромъ.
   Напрасно! Во снѣ міръ этотъ представился ему снова въ самыхъ яркихъ, ослѣпительныхъ формахъ. Свободнымъ и счастливымъ видѣлъ онъ себя въ прежнемъ домѣ въ Сого (хотя домъ этотъ не походилъ на тотъ, гдѣ онъ былъ теперь); и снова, съ облегченнымъ сердцемъ былъ съ Люси, которая увѣряла его, что все это былъ сонъ и что онъ никогда не разставался съ нею. Прошло нѣсколько времени забытья и онъ увидѣлъ, что кончилъ страдать и вернулся къ ней мертвый и спокойный, и опять таки никакой перемѣны въ немъ будто бы не произошло. Онъ снова забылся, а когда проснулся, то начиналось уже утро, и онъ никакъ не могъ сообразить, гдѣ онъ и что съ нимъ случилось, пока въ головѣ его не сверкнула мысль, что сегодня день его казни.
   Такъ провелъ онъ ночь до наступленія дня, когда должны были пасть пятьдесятъ двѣ головы. Но тутъ, когда онъ успокоился и началъ уже надѣяться, что встрѣтитъ свой конецъ съ должнымъ героизмомъ, въ головѣ его мелькнула новая мысль, отъ которой онъ никакъ не могъ отдѣлаться.
   Онъ никогда не видѣлъ той машины, которая должна была прекратить его жизнь. Какъ высоко отстоитъ она отъ земли, сколько у ней ступенекъ, гдѣ онъ будетъ стоять, какъ тронутъ его, будутъ ли окрашены кровью руки, которыми къ нему притронутся, какъ повернутъ его лицо, будетъ ли онъ первымъ или послѣднимъ? Ботъ вопросы, которые помимо воли его возникали въ его умѣ, повторяясь все снова и снова безчисленное множество разъ. Но страха они не вызывали въ немъ, онъ забылъ о страхѣ. Онъ чувствовалъ скорѣе странную потребность узнать, что надо будетъ дѣлать, когда наступитъ время, желаніе до нельзя несообразное съ тѣми немногими минутами, которыя ему оставались. Въ немъ словно вселился чей-то посторонній духъ.
   Минуты шли за минутами, а онъ все ходилъ взадъ и впередъ но камерѣ, считая часы, боя которыхъ онъ никогда больше не услышитъ. Пробило девять и кануло въ вѣчность, десять и тоже кануло въ вѣчность, потомъ одиннадцать, потомъ двѣнадцать придутъ и уйдутъ. Сдѣлавъ надъ собой невѣроятное усиліе, онъ отдѣлался отъ странныхъ мыслей, мучившихъ его въ эти послѣднія минуты и когда это удалось ему, онъ почувствовалъ себя лучше и покойнѣе. Теперь ужъ, продолжая ходить взадъ и впередъ по камерѣ, онъ не думалъ объ этомъ, а повторялъ имена близкихъ его сердцу. Онъ одолѣлъ самое тяжкое и освободился отъ мучившихъ его представленій. Онъ ходилъ и молился за себя и своихъ близкихъ.
   Двѣнадцать пробило и кануло въ вѣчность.
   Его предупредили, что послѣднимъ часомъ его будетъ три, а онъ зналъ, что его вызовутъ нѣсколько раньше, такъ какъ повозки тяжело и медленно двигались по улицамъ. Въ умѣ своемъ онъ рѣшилъ, что его вызовутъ въ два и онъ старался придать себѣ больше бодрости и силы, чтобы поддерживать другихъ.
   Прохаживаясь ровнымъ шагомъ со скрещенными на груди руками, онъ совсѣмъ не походилъ на узника Ла-Форсъ. Безъ всякаго удивленія слушалъ онъ, какъ пробило часъ. Часъ этотъ прошелъ, подобно другимъ часамъ. Онъ вознесъ горячаго благодарность небу за ниспосланное ему самообладаніе и, подумавъ:-- "еще одинъ",-- продолжалъ ходить по прежнему.
   За дверью послышались шаги по каменному корридору. Онъ остановился.
   Кто-то вложилъ ключъ въ замокъ и повернулъ его. Въ ту минуту, когда дверь отворялась, какой то человѣкъ за нею сказалъ тихо по англійски:
   -- Онъ никогда не видѣлъ меня здѣсь; я старался не показываться ему. Войдите одни, я подожду здѣсь. Не теряйте времени.
   Дверь открылась и закрылась и онъ увидѣлъ передъ собой Сиднея Картона, который спокойно смотрѣлъ на него съ сіяющимъ улыбкой лицомъ и приложеннымъ къ губамъ пальцемъ.
   Глаза его были такъ ясны и выраженіе ихъ было такое особенное, что въ первую минуту узникъ подумалъ, не видѣніе ли передъ нимъ? Но онъ заговорилъ, и это былъ его голосъ; онъ взялъ узника за руку, и тотъ почувствовалъ знакомое пожатіе.
   -- Изъ всѣхъ людей на землѣ вы менѣе всего ожидали видѣть меня?-- сказалъ онъ.
   -- Я не могъ повѣрить себѣ, что это вы, да я и теперь не вѣрю этому. Вы не арестованы?-- спросилъ онъ, потому что эта мысль внезапно пришла ему въ голову.
   -- Нѣтъ, я случайно пріобрѣлъ нѣкоторую власть надъ однимъ изъ здѣшнихъ тюремщиковъ и это помогло мнѣ пройти къ вамъ. Я пришелъ отъ нея... отъ вашей жены, Дарнэ!
   Узникъ пожалъ ему руку.
   -- Я пришелъ передать вамъ ея просьбу.
   -- Въ чемъ дѣло?
   -- Это въ высшей степени серьезная, настоятельная и горячая просьба, которую она обращаетъ къ вамъ молящимъ голосомъ, такъ близкимъ вашему сердцу, что забыть его вы не могли.
   Узникъ отвернулъ свое лицо въ сторону.
   -- У васъ не хватитъ времени разспрашивать меня, почему я приношу эту просьбу и что она означаетъ, а мнѣ не хватитъ времени разсказывать. Вы должны это понимать... Снимайте ваши сапоги и надѣвайте мои.
   У стѣны камеры, какъ разъ позади узника стоялъ стулъ. Картонъ, не мѣшкая ни минуты, моментально усадилъ на него Дарнэ и стоялъ уже передъ нимъ безъ сапогъ.
   -- Надѣвайте мои сапоги. Слышите, берите-же!... Скорѣй!
   -- Картонъ, убѣжать изъ этого мѣста невозможно! Никогда и никому это не удавалось. Вы даромъ погибнете. Это безуміе.
   -- Безуміемъ это было бы, если бы я предлагалъ вамъ бѣжать отсюда; а я развѣ предлагаю? Когда я предложу вамъ выйти изъ этой двери, тогда говорите о безуміи и о томъ, чтобы оставаться здѣсь. Перемѣнитесь со мною галстуками, а я тѣмъ временемъ надѣну гашу ленту... Распустите волосы, какъ у меня.
   Съ поразительнымъ присутствіемъ духа и необыкновенной силой воли, казавшейся сверхестественной, продѣлалъ онъ всѣ эти переодѣванія надъ узникомъ, какъ надъ малымъ ребенкомъ.
   -- Картонъ! Милый Картонъ! Это безуміе! Это не можетъ имѣть успѣха, это никогда не удавалось... Это пробовали, но всегда напрасно. Умоляю васъ... Смерть ваша только отравитъ мои послѣднія минуты.
   -- Да развѣ я прошу васъ, Дарнэ, выйти за эту дверь? Когда дойдетъ до этого, можете отказаться. На столѣ я вижу чернила, перо и бумагу... Достаточно ли тверда рука ваша, чтобы писать?
   -- Она была тверда, когда вы вошли.
   -- Постарайтесь, чтобы она была тверда и пишите то, что я буду вамъ диктовать. Скорѣе, другъ мой, скорѣе!
   Прижавъ руку къ своей положительно обезумѣвшей головѣ, Дарнэ сѣлъ къ столу. Картонъ, заложивъ руку за бортъ одежды сталъ подлѣ него.-- Пишите же, что я буду говорить.
   -- Кому адресовать?
   -- Никому.-- Картонъ продолжалъ держать руку за пазухой.
   -- Писать число?
   -- Нѣтъ!
   Узникъ подымалъ голову при каждомъ вопросѣ. Картонъ стоялъ подлѣ него, держа руку за пазухой, и смотрѣлъ на него сверху.
   "Если вы помните",-- говорилъ Картонъ, диктуя,-- "слова, сказанныя между нами, много лѣтъ тому назадъ, вы легко поймете это, когда прочтете. Вы вспомните ихъ, я знаю. Не въ вашемъ характерѣ забывать".
   Онъ вынулъ руку изъ за пазухи; узникъ, продолжавшій писать, хотѣлъ въ эту минуту оглянуться, а потому Картонъ придержалъ руку и что то зажалъ въ ней.
   -- Написали вы "забывать?" -- спросилъ Картонъ.
   -- Написалъ. У васъ въ рукѣ оружіе?
   -- Нѣтъ, я не вооруженъ.
   -- Что же у васъ въ рукѣ?
   -- Вы скоро узнаете. Пишите же, осталось нѣсколько словъ.
   Онъ началъ диктовать дальше:
   "Я благодарю небо, что наступило, наконецъ, время, когда я могу доказать это. Я дѣлаю это безъ всякаго сожалѣнія и горя".
   Пока онъ говорилъ эти слова, устремивъ пристальный взглядъ на писавшаго, онъ медленно и осторожно поднесъ руку къ его лицу.
   Перо выпало изъ рукъ Дарнэ и онъ, какъ то странно оглянулся.
   -- Что это за испаренія?-- спросилъ онъ.
   -- Испаренія?
   -- Мнѣ чѣмъ-то застилаетъ глаза.
   -- Я ничего не замѣчаю... здѣсь ничего не можетъ быть. Возьмите перо и кончайте. Скорѣй же!
   Можно были подумать, что память и соображеніе узника совершенно разстроились, такъ какъ ему повидимому стоило большихъ трудовъ сосредоточить снова свое вниманіе. Мутными глазами и тяжело дыша смотрѣлъ онъ на Картона, который снова спряталъ руку за пазуху.
   -- Скорѣй-же, скорѣй!
   Узникъ склонился надъ бумагой.
   "Будь это не такъ, (Картонъ вынулъ руку и осторожно опустилъ ее внизъ) я никогда не воспользовался бы этимъ случаемъ. Будь это не такъ, (рука Картона была у самаго лица узника) я взялъ бы тяжелую отвѣтственность на себя. Будь это не такъ..." Картонъ взглянулъ на перо и увидѣлъ, что изъ подъ него выходятъ путаныя черты.
   Рука Картона потянулась снова къ пазухѣ. Узникъ вскочилъ съ выраженіемъ упрека во взорѣ, но Картонъ держалъ правую руку крѣпко у самыхъ его ноздрей, а лѣвой обнималъ его вокругъ таліи. Нѣсколько секундъ выбивался Дарнэ изъ рукъ человѣка, который пришелъ положить жизнь свою за него, но спустя минуту онъ лежалъ уже безъ чувствъ на полу.
   Быстро и твердой, какъ его сердце, рукой надѣлъ Картонъ на себя одежду узника, зачесалъ волоса назадъ, перевязалъ ихъ ленточкой и затѣмъ тихо позвалъ:-- Войдите!
   Въ камеру вошелъ шпіонъ.
   -- Видите?-- сказалъ Картонъ, стоявшій на колѣняхъ подлѣ безчувственной фигуры на полу, за пазуху которой онъ клалъ только что написанную записку.-- Великъ ли вашъ рискъ?
   -- Мистеръ Картонъ,-- отвѣчалъ шпіонъ, прищелкивая робка пальцами,-- рискъ мой не въ этомъ, а въ томъ, будете-ли вы вѣрны и всему остальному нашему уговору? Необходимо, чтобы число пятьдесятъ два не нарушалось. Если вы дополните его въ этой одеждѣ, то опасаться мнѣ нечего.
   -- Не бойтесь! Я скоро буду внѣ всякой возможности вредить вамъ, а остальные, дастъ Богъ, будутъ далеко отсюда. Ну-съ, зовите кого надо и несите меня въ карету.
   -- Васъ?-- воскликнулъ испуганный шпіонъ.
   -- Его, человѣка, съ кѣмъ я помѣнялся одеждой. Вы выйдите черезъ тѣ же ворота, черезъ которыя провели меня?
   -- Разумѣется.
   -- Я былъ боленъ и слабъ, когда вы привели меня сюда, а теперь я въ обморокѣ. Разлука съ другомъ страшно повліяла на меня. Такія вещи случались здѣсь часто... слишкомъ даже часто. Жизнь ваша въ собственныхъ рукахъ вашихъ. Живѣй же! Зовите людей!
   -- Поклянитесь мнѣ еще разъ, что не выдадите меня!-- сказалъ дрожащій шпіонъ, двигаясь съ мѣста
   -- О, глупый человѣкъ!-- воскликнулъ Картонъ, топая ногой.-- Не далъ я вамъ развѣ торжественной клятвы исполнить все, о чемъ я условился съ вами? Зачѣмъ же вы теряете напрасно драгоцѣнныя минуты? Возьмите его и несите до извѣстнаго вамъ двора, сами посадите его въ карету, покажите его мистеру Лорри и скажите ему, чтобы онъ не давалъ ему ничего возбуждающаго; ему ничего не надо кромѣ воздуха... Напомните ему мои слова наканунѣ вечеромъ и обѣщаніе, которое онъ мнѣ далъ тогда, и пусть ѣдутъ немедленно.
   Шпіонъ вышелъ, а Картонъ сѣлъ у стола, опираясь головой на руки. Шпіонъ тотчасъ же вернулся назадъ въ сопровожденіи двухъ человѣкъ.
   -- Это что?-- сказалъ одинъ изъ нихъ съ удивленіемъ посматривая на безчувственную фигуру.-- Это онъ такъ огорчился тѣмъ, что другъ его вытянулъ билетикъ на лотерею святой гильотины!
   -- Хорошій патріотъ,-- сказалъ другой,-- могъ бы огорчиться если бы аристократъ вынулъ пустой билетъ.
   Они подняли безчувственную фигуру, положили ее на носилки и вынесли за двери.
   -- Времени осталось мало, Эвремондъ,-- сказалъ шпіонъ тономъ предостереженія.
   -- Знаю прекрасно,-- отвѣчалъ Картонъ.-- Позаботьтесь о моемъ другѣ, прошу васъ, и оставьте меня въ покоѣ.
   -- Идемъ, ребята,-- сказалъ Барсадъ,-- оставимъ его.
   Дверь закрылась и Картонъ остался одинъ. Онъ прислушивался, напрягая до высшей степени свой слухъ, но не слышалъ ни малѣйшаго подозрительнаго звука, который могъ бы внушить ему опасеніе и тревогу. Ключи поворачивались, двери хлопали, слышались шаги въ отдаленныхъ корридорахъ, но ни крика, ни суматохи, ничего вообще необычайнаго. Вздохнувъ свободнѣе, онъ сѣлъ у стола и слушалъ, пока часы пробили два.
   Вскорѣ послышались звуки, которыхъ онъ не испугался, но значеніе которыхъ сразу понялъ. Нѣсколько дверей открылись одна за другой и наконецъ его собственная. Тюремщикъ со спискомъ въ рукахъ заглянулъ въ его камеру и весело сказалъ:-- "Иди за мною, Эвремондъ!" Молча послѣдовалъ онъ за нимъ въ темную комнату, находившуюся въ сторонѣ отъ его камеры. Былъ пасмурный, зимній день и, благодаря темнотѣ внутри и темнотѣ снаружи, онъ съ трудомъ могъ разсмотрѣть узниковъ, которыхъ привели сюда, чтобы связать имъ руки. Одни изъ нихъ стояли, другіе сидѣли. Нѣкоторые плакали и безъ отдыха ходили взадъ и впередъ; но такихъ было мало. Большинство молчало и угрюмо смотрѣло внизъ.
   Когда онъ стоялъ у стѣны въ самомъ темномъ углу комнаты въ ожиданіи, пока соберутъ весь комплектъ въ пятьдесятъ два человѣка, подлѣ него остановился проходившій мимо мужчина и обнялъ ого, какъ знакомаго. Онъ задрожалъ отъ ужаса при мысли, что откроется обманъ, но человѣкъ этотъ тотчасъ же отошелъ отъ него. Спустя нѣсколько минутъ къ нему подошла молодая женщина, на видъ совсѣмъ дѣвочка, съ милымъ, худенькимъ личикомъ, на которомъ не было и признаковъ румянца, съ большими страдальческими глазами; она давно уже слѣдила за нимъ съ того мѣста, гдѣ сидѣла, и ей захотѣлось вдругъ поговорить съ нимъ.
   -- Гражданинъ Эвремондъ,-- сказала она притрогиваясь къ нему.-- Я бѣдная швея и была вмѣстѣ съ вами въ Ла-Форсѣ.
   -- Вѣрно,-- отвѣчалъ онъ.-- Я забылъ, въ чемъ васъ собственно обвиняли.
   -- Въ заговорѣ... Богу извѣстно, что я ни въ чемъ невиновна. Да и похоже ли это на меня? Кому придетъ въ голову устраивать заговоры съ такимъ жалкимъ, больнымъ созданіемъ, какъ я?
   Страдальческая улыбка, появившаяся на ея лицѣ, когда она говорила это, такъ тронула его, что у него показались слезы.
   -- Я не боюсь смерти, гражданинъ Эвремондъ, но я ничего не сдѣлала. Что-жъ, я готова умереть, если республика, которая хочетъ улучшить положеніе бѣдняковъ, извлечетъ какую нибудь пользу изъ моей смерти. Не пойму только, гражданинъ Эвремондъ, дѣйствительно ли будетъ какая либо польза отъ этого... отъ смерти такого маленькаго жалкаго созданія!
   Ничто казалось бы не могло теперь смягчить и согрѣть сердце Картона, а между тѣмъ слова дѣвушки смягчили и согрѣли его.
   -- Я слышала, будто васъ оправдали, гражданинъ Эвремондъ! Я надѣялась, что это правда.
   -- Да, меня оправдали, а затѣмъ снова арестовали и приговорили къ смерти.
   -- Если я поѣду съ вами,гражданинъ Эвремондъ, вы мнѣ дадите вашу руку? Я не боюсь, но- я такая маленькая и слабая и вы поддержите меня.
   Когда дѣвушка подняла на него глаза, онъ замѣтилъ въ нихъ тѣнь сомнѣнія, а затѣмъ удивленіе. Онъ сжалъ ея исхудалые отъ работы и голода руки и приложилъ палецъ къ своимъ губамъ,.
   -- Вы хотите умереть за него?-- шепнула она.
   -- Ради его жены и ребенка. Тише! Да!
   -- Я вы дадите мнѣ вашу честную руку, незнакомецъ?
   -- Тише! Да, моя бѣдная сестра, и до конца.

------

   Мракъ, окружавшій тюрьму, въ три часа пополудни, окружалъ и заставу, когда къ ней подъѣхала карета, ѣхавшая изъ Парижа.
   -- Кто ѣдетъ? Кто внутри кареты? Бумаги!..
   Бумаги были поданы и прочитаны.
   -- Александръ Манеттъ. Докторъ. Французъ. Который?
   Вотъ онъ... безпомощный, шепчущій безсвязныя слова, безумный старикъ.
   -- Гражданинъ докторъ, повидимому, не въ полномъ разсудкѣ... Не лихорадка ли революціонная такъ сильно повліяла на него?
   -- Да, слишкомъ сильно.
   -- Ага! Многіе не выносятъ ея. Люси. Его дочь. Француженка. Которая?
   -- Вотъ она.
   -- Повидимому, она! Люси, жена Эвремонда; не такъ ли?
   -- Да!
   -- Ага! Эвремонду указано другое назначеніе. Люси, ея дочъ. Англичанка. Не эта ли?
   -- Эта.
   -- Поцѣлуй меня, дитя Эвремонда. Ты поцѣловала хорошаго республиканца. Это кое-что новое въ твоей семьѣ. Помни это! Сидней Картонъ. Адвокатъ. Англичанинъ. Который?
   -- Лежитъ въ углу кареты.
   -- Англійскій адвокатъ, кажется, въ обморокѣ?
   Надѣются, что онъ придетъ въ себя на свѣжемъ воздухѣ. Очень слабаго здоровья и почувствовалъ себя дурно, изъ за того что ему приходится разстаться съ пріятелемъ, который находится въ немилости у республики.
   -- И только-то? Ну, это не такъ еще страшно. Многіе находятся въ немилосги у республики и вынуждены по этому смотрѣть въ маленькое окошечко. Джервисъ Лорри. Банкиръ. Англичанинъ. Который?
   -- Это я, очевидно, потому что послѣдній.
   Джервисъ Лорри давалъ отвѣты на всѣ предыдущіе вопросы. Джервисъ Лорри вышелъ изъ кареты и отвѣчалъ группѣ чиновниковъ. Они обошли кругомъ кареты, одинъ изъ нихъ поднялся на козлы, чтобы освидѣтельствовать багажъ, находившійся наверху кареты; поселяне, обступившіе карету, тѣснились къ ней и заглядывали въ дверцы; маленькій ребенокъ, сидѣвшій на рукахъ у матери, протянулъ ручку и выразилъ желаніе притронуться къ женѣ аристократа, который былъ казненъ на гильотинѣ.
   -- Получки ваши бумаги, Джервисъ Лорри... Онѣ подписаны.
   -- Можно ѣхать, гражданинъ?
   -- Можно... Впередъ, почтальоны! Счастливаго пути!
   -- До свиданья, граждане! Первая опасность миновала.
   Сказавъ послѣднія слова, мистеръ Лорри съ благоговѣніемъ сложилъ руки и обратилъ глаза вверхъ. Въ каретѣ царилъ ужасъ и плачъ и слышалось тяжелое дыханіе безчувственнаго путешественника.
   -- Не слишкомъ ли медленно мы ѣдемъ? Нельзя ли ѣхать скорѣе? спросила Люси, прижимаясь къ старику.
   -- Всѣ примутъ это за бѣгство, моя дорогая! Я не смѣю торопить ихъ, это можетъ внушить подозрѣніе.
   -- Взгляните назадъ, взгляните! Не преслѣдуютъ ли насъ?
   -- Все спокойно на дорогѣ, милая моя! Пока никто не преслѣдуетъ насъ.
   Мимо мелькаютъ группы домовъ, по два, по три дома, одинокія фермы, разрушенныя зданія, красильни, кожевенные заводы, открытыя мѣста, аллеи, по краямъ которыхъ тянутся деревья безъ листьевъ. Карета катится по неровной мостовой, окаймленной съ обѣихъ сторонъ полосами жидкой грязи. Временами она сворачиваетъ въ эту грязь, чтобы избѣжать камней, на которыхъ она подскакиваетъ и трясется; временами она застреваетъ въ колеяхъ и вязнетъ въ глинѣ. Нетерпѣніе путешественниковъ доходитъ тогда до крайняго предѣла и они, охваченные страхомъ и тревогой, готовы выскочить и бѣжать, спрятаться гдѣ-нибудь, сдѣлать что угодно, только бы не останавливаться.
   Но вотъ открытая мѣстность осталась позади нихъ и снова мимо нихъ пошли разрушенныя зданія, одинокія фермы, красильни, кожевенные заводы, группы дачъ, аллеи, обсаженныя деревьями безъ листьевъ. Неужели эти люди обманули ихъ и везутъ но другой дорогѣ назадъ? Не по прежнему ли мѣсту ѣдутъ они вновь? Слава Богу, нѣтъ! Деревня. Взгляните назадъ, взгляните, не преслѣдуютъ ли ихъ? Тсс!... Почтовая станція.
   Медленно выпрягаютъ лошадей; долго стоитъ карста посреди небольшой улицы въ ожиданіи лошадей и какъ бы обреченная на долгую стоянку здѣсь; медленно, одна за одной появляются свѣжія лошади, медленно идутъ вслѣдъ за ними почтальоны, которые заплетаютъ концы своихъ бичей, держа ихъ во рту; медленно считаютъ почтальоны полученныя ими деньги, сбиваются въ счетѣ и остаются недовольны. Сердца путешественниковъ бьются въ груди ихъ съ такою быстротой, что они могли бы перегнать самыхъ быстроногихъ лошадей въ мірѣ.
   Но вотъ новые почтальоны на мѣстахъ, а старые остаются позади. Они проѣхали деревню, поднялись на гору и спустились въ сырую мѣстность. Тутъ почтальоны, жестикулируя руками, съ жаромъ заговорили вдругъ между собой и такъ круто осадили лошадей, что тѣ поднялись на дыбы. Не гонятся ли за ними?...
   -- Эй! Вы тамъ, въ каретѣ? Отвѣтьте-же!
   -- Въ чемъ дѣло,-- спросилъ мистеръ Лорри черезъ окно.
   -- Сколько они сказали?
   -- Я не понимаю васъ.
   -- На послѣдней почтовой станціи что говорили? Сколько отправлено сегодня на гильотину?
   -- Пятьдесятъ два.
   -- Я такъ и говорилъ!... Хорошее число! Мои товарищи, граждане, увѣряютъ, будто всего сорокъ два. На десять головъ, значитъ больше. Ай, да, гильотина! Люблю ее за это! Ну, впередъ!..
   Ночь наступила. Онъ начинаетъ шевелиться; онъ, повидимому, начинаетъ приходить въ себя и что то неясно бормочетъ; онъ думаетъ, что тотъ опять съ нимъ. Онъ называетъ его по имени и спрашиваетъ, что у него въ рукѣ? О, сжалься надъ нами, милосердое небо, и помоги имъ! Взгляните назадъ, взгляните, не преслѣдуютъ ли насъ!
   Вѣтеръ мчится за ними, облака мчатся за ними, луна плыветъ за ними и мрачныя тѣни ночи преслѣдуютъ ихъ... Но больше ничего... Преслѣдователей больше нѣтъ никакихъ.
   

XIV. Она кончила вязать.

   Въ то самое время, какъ пятьдесятъ два ждали своей роковой участи, мадамъ Дефаржъ держала мрачный, зловѣщій совѣтъ съ Местью и Жакомъ третьимъ, революціоннымъ присяжнымъ. Мадамъ Дефаржъ совѣщалась со своими министрами не въ винной лавкѣ, а подъ навѣсомъ пильщика, который былъ когда то дорожнымъ рабочимъ. Самъ пильщикъ не участвовалъ въ совѣщаніи, но стоялъ въ сторонѣ, какъ человѣкъ, который не долженъ говорить, ни выражать своего мнѣнія, пока его не спросятъ.
   -- Но вѣдь нашъ Дефаржъ,-- сказалъ Жакъ третій,-- несомнѣнно хорошій республиканецъ? Не такъ ли?
   -- Во всей Франціи нѣтъ лучшаго,-- визгливымъ тономъ подхватила Месть.
   -- Постой, моя маленькая Месть,-- сказала мадамъ Дефаржъ, слегка нахмурившись и прикрывая рукой ротъ своей адьютантши,-- выслушай, что я скажу. Мужъ мой, товарищъ гражданинъ, хорошій республиканецъ и смѣлый человѣкъ; онъ преданъ республикѣ и она довѣряетъ ему. По у моего мужа есть слабость... по отношенію къ доктору.
   -- Жаль очень,-- прохрипѣлъ Жакъ третій, сомнительно качая головой и проводя пальцами по губамъ,-- это не подобаетъ хорошему гражданину. Это достойно сожалѣнія.
   -- Видите ли,-- сказала мадамъ Дефаржъ,-- докторъ для меня ничто. Сохранитъ онъ свою голову или потеряетъ ее, я не интересуюсь этимъ; мнѣ это все равно. Но все, что пристало къ Эвремондамъ, должно быть истреблено; и жена, и ребенокъ должны послѣдовать за мужемъ и отцомъ.
   -- У нея красивая голова,-- прохрипѣлъ Жакъ третій.-- Я замѣтилъ, у нея голубые глаза и золотистые волоса. Ахъ, какъ красиво будетъ, когда Самсонъ схватитъ ее и покажетъ голову!
   Этотъ людоѣдъ говорилъ, какъ эпикуреецъ.
   Мадамъ Дефаржъ опустила глаза и задумалась на минуту.
   -- Да и ребенокъ также,-- продолжалъ Жакъ третій, съ оттѣнкомъ удовольствія въ голосѣ,-- съ золотистыми волосами и голубыми глазами. А робята-то рѣдко попадаются А вѣдь это чудесное. зрѣлище!
   -- Однимъ словомъ,-- сказала мадамъ Дефаржъ, выходя изъ своей задумчивости,-- въ этомъ дѣлѣ я не могу довѣриться своему мужу. Съ прошлаго вечера я не только чувствую, что не имѣю права довѣрить ему подробностей моего плана, но я начинаю бояться, что онъ можетъ предупредить ихъ. если я буду медлить, и они могутъ скрыться.
   -- Этого никогда не должно случиться,-- сказалъ Жакъ третій,-- никто изъ нихъ не смѣетъ бѣжать. Мы и половины не до, бываемъ того, что слѣдуетъ. Сто двадцать въ день, по крайней мѣрѣ, вотъ какъ бы надо!
   -- Однимъ словомъ,-- продолжала мадамъ Дефаржъ,-- у моего мужа нѣтъ причинъ стремиться къ уничтоженію этого рода, а у меня нѣтъ причинъ такъ чувствительно смотрѣть на этого доктора. Изъ этого слѣдуетъ, что я должна дѣйствовать одна. Подойди ка сюда, ты, маленькій гражданинъ.
   Пильщикъ, относившійся къ ней съ уваженіемъ и бывшій у нея въ полномъ подчиненіи, вслѣдствіе смертельнаго къ ней страха, подошелъ къ ней, свивъ свою красную шайку.
   -- Я хочу спросить тебя, маленькій гражданинъ,-- сурово обратилась къ нему мадамъ Дефаржъ,-- насчетъ знаковъ, которые она дѣлала заключеннымъ; ты готовъ подтвердить это и сегодня?
   -- Ну, вотъ, почему же нѣтъ?-- воскликнулъ пильщикъ.-- Каждый день, во всякую погоду, отъ двухъ до четырехъ, она переговаривалась съ ними... Иной разъ одна, иной съ ребенкомъ. Я знаю, что знаю. Я все видѣлъ собственными глазами.
   И, говоря это, онъ дѣлалъ всевозможные знаки, какъ бы подражая тѣмъ знакамъ, которые онъ будто бы видѣлъ.
   -- Ясный заговоръ,-- сказалъ Жакъ третій.-- Слишкомъ ясный!
   -- Не можетъ быть здѣсь сомнѣнія для присяжныхъ?-- спросила мадамъ Дефаржъ, съ мрачной улыбкой глядя на него.
   -- Можете вполнѣ разсчитывать на патріотовъ присяжныхъ, дорогая гражданка! Я отвѣчаю за своихъ товарищей.
   -- Теперь посмотримъ!-- сказала мадамъ Дефаржъ, снова задумавшись.-- Вотъ еще что. Могу я, ради своего мужа, пощадить доктора? Личнаго сочувствія я къ нему не имѣю. Могу я его пощадить?
   -- Голова его пополнила бы счетъ,-- тихо замѣтилъ ей Жакъ третій.-- У насъ, право, не достаетъ головъ. Было бы жалко отказаться отъ нея.
   -- Онъ также подавалъ знаки вмѣстѣ съ нею,-- сказала мадамъ Дефаржъ;-- я не могу говорить объ одной, не говоря о другихъ; неужели я должна молчать и довѣрить все дѣло этому маленькому гражданину? Я и сама не плохая свидѣтельница.
   Жесть и Жакъ третій принялись наперерывъ другъ передъ другомъ выхвалять ее и увѣрять, что она рѣдкая, замѣчательная свидѣтельница, а маленькій гражданинъ заявилъ, что она просто на просто божественная свидѣтельница.
   -- Онъ долженъ быть предоставленъ своей участи,-- сказала мадамъ Дефаржъ.-- Нѣтъ, я не могу щадить его!... Тебя звали сегодня въ три часа; ты пойдешь смотрѣть сегодняшнюю казнь?
   Вопросы эти были обращены къ пильщику, который поспѣшилъ отвѣтить утвердительно, пользуясь этимъ случаемъ, чтобы показать, какой онъ рьяный республиканецъ и что онъ былъ бы въ страшномъ отчаяніи, если бы что нибудь помѣшало ему насладиться зрѣлищемъ веселаго цирульника, покуривая въ то же гремя свою любимую трубочку. Онъ увѣрялъ въ этомъ съ такимъ жаромъ, какъ будто боялся, что его могутъ заподозрить черные глаза, смотрѣвшіе на него, что у него есть свои причины бояться каждый часъ за свою собственную безопасность.
   -- Я также дала слово быть тамъ,-- сказала мадамъ Дефаржъ.-- Когда все кончится, то въ восемь часовъ приходите ко мнѣ и мы дадимъ знать нашей секціи объ этихъ людяхъ.
   Пильщикъ поспѣшилъ заявить, что онъ будетъ гордиться тѣмъ, что гражданка позволила ему сопровождать себя. Гражданка взглянула на него; это смутило его и онъ, избѣгая ея взгляда, какъ маленькая собаченка, поспѣшно скрылся за дрова и спряталъ лицо свое за пилой.
   Мадамъ Дефаржъ подозвала присяжнаго и Месть поближе къ двери и объяснила имъ тутъ свои дальнѣйшіе планы.
   -- Она теперь дома и ждетъ его смерти. Она горюетъ и плачетъ и въ такомъ расположеніи духа навѣрно жалуется на несправедливость республики. Она, навѣрное, сочувствуетъ всѣмъ ея врагамъ. Я пойду къ ней.
   -- Что за удивительная женщина! Что за божественная женщина!-- воскликнулъ Жакъ третій.
   -- Ахъ, моя дорогая!-- воскликнула Месть, и поцѣловала ее.
   -- Подержите мое вязанье,-- сказала мадамъ Дефаржъ, передавая его въ руки своей адъютантши,-- и положите его на мое обычное мѣсто. Не уступайте никому моего стула. Идите прямо туда! Тамъ, навѣрное, будетъ громадное стеченіе народа, больше обыкновеннаго.
   -- Повинуюсь приказаніямъ своей начальницы,-- съ пыломъ отвѣчала Месть и поцѣловала ее въ щеку.-- Вы не опоздаете?
   -- Я вернусь до начала.
   -- И до пріѣзда повязокъ. Приходите, пожалуйста, до пріѣзда повозокъ, душа моя!-- крикнула ей вслѣдъ Месть, потому что она уже повернула въ другую улицу.
   Мадамъ Дефаржъ слегка махнула ей рукой, чтобы показать, что она слышитъ и придетъ во-время, а затѣмъ, шлепая по грязи, скоро скрылась за угломъ тюрьмы. Месть и присяжный смотрѣли ей вслѣдъ, восторгаясь ея красотой и достоинствами.
   Въ то время было много женщинъ, на которыхъ тогдашнія со бытія наложили свою ужасную обезображивающую руку; но между ними не было ни одной, которая наводила бы на всѣхъ такой страхъ, какъ эта безпощадная женщина. Непреклонная и безстрашная, умная и рѣшительная, надѣленная красотой, говорившей сразу о непоколебимой твердости характера и мстительной злобѣ ея обладательницы, она не могла не оказывать вліянія на другихъ и должна была при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ выдвинуться впередъ въ то смутное время. Съ самаго дѣтства затаивъ въ душѣ своей сознаніе зла, причиненнаго ея семьѣ и ненавистью къ высшему классу, она неминуемо должна была превратиться въ тигрицу. Она не знала никакой жалости. Быть можетъ добродѣтель эта и была когда либо знакома ей, но она давно уже оставила ее.
   Она находила совершенно естественнымъ, что невинный человѣкъ умиралъ за грѣхи своихъ предковъ. Ее не трогало, что ни въ чемъ неповинная жена останется вдовой, а дочь ея сиротой; это, по ея мнѣнію, было еще недостаточное наказаніе для нихъ; онѣ должны были умереть, какъ ея естественные враги. Молить ее было бы безполезно, ибо въ ней не было чувства жалости даже къ самой себѣ. Если бы во время какой нибудь изъ схватокъ, въ которыхъ она неоднократно уже принимала участіе, ее ранили, то она ни одну минуту не пожалѣла бы себя; если бы се завтра отравили на гильотину, то она ушла бы туда съ единственной мечтою помѣняться мѣстами съ тѣмъ, кто послалъ ее туда.
   Вотъ какое сердце скрывалось подъ грубой одеждой мадамъ Дефаржъ. Какъ ни былъ небреженъ ея костюмъ, онъ все же очень шелъ къ ней, и ея черные волосы падали роскошными локонами изъ подъ ея грубой красной шапки. За пазухой у нея лежалъ заряженный пистолетъ, а за поясъ былъ заткнутъ острый кинжалъ. Въ такомъ костюмѣ она шла по улицамъ твердой поступью, присущей ея характеру и ея привычкѣ ходить въ дѣтствѣ босикомъ по песчаному берегу моря.
   Когда наканунѣ вечеромъ обдумывался планъ отъѣзда на слѣдующій день, мистеру Лорри пришла вдругъ мысль о томъ, что неудобно брать съ собою миссъ Проссъ. Было желательно, во первыхъ, не увеличивать груза кареты, а затѣмъ, что было еще важнѣе, по возможности сократить время осмотра бумагъ и пассажировъ; успѣхъ побѣга ихъ могъ зависѣть отъ потери нѣсколькихъ лишнихъ минуть около заставы. Послѣ продолжительнаго размышленія онъ предложилъ, чтобы миссъ Проссъ и Джерри, которые могли во всякое время выѣхать изъ города, отправились въ путь въ три часа и въ самомъ легкомъ экипажѣ того времени. Не имѣя при себѣ грузнаго багажа, они могли обогнать карету, ѣхать впереди и заранѣе подготовлять лошадей, облегчая такимъ образомъ и сокращая путешествіе, что было особенно важно ночью, когда остановки бывали обыкновенно самыя продолжительныя.
   Видя въ этомъ распоряженіи мистера Лорри средство оказать дѣйствительную услугу отъѣзжающимъ путешественникамъ, миссъ Проссъ съ радостью согласилась на него. Она и Джерри присутствовали при отъѣздѣ кареты, знали кого привезъ Соломонъ, провели десять минутъ въ мукахъ ожиданія и теперь готовились къ отъѣзду, въ то время какъ мадамъ Дефаржъ, все ближе и ближе подходила къ покинутому дому, гдѣ они совѣщались между собою.
   -- Какъ вы думаете, мистеръ Кренчеръ,-- сказала миссъ Проссъ, волненіе которой было такъ сильно, что она еле могла говорить, двигаться, стоять, жить, однимъ словомъ,-- какъ вы думаете, хорошо ли будетъ намъ выѣзжать прямо отсюда? Два экипажа въ одинъ день и изъ одного и того же двора?.. Не можетъ ли это возбудить подозрѣнія?..
   -- Мое мнѣніе, миссъ,-- отвѣчалъ мистеръ Кренчеръ,-- что вы правы. Хорошо ли, дурно ли будетъ потомъ, я все равно васъ не оставлю.
   -- Я все время чувствую себя между страхомъ и надеждой за своихъ дорогихъ, и это такъ разстраиваетъ меня, что я положительно никакого плана составить не могу,-- сказала рыдающая миссъ Проссъ.-- Не можете ли вы составить какой нибудь планъ, дорогой мистеръ Кренчеръ?
   -- Что касается будущаго, миссъ, то это еще пожалуй,-- отвѣчалъ мистеръ Кренчеръ,-- ну, а въ настоящемъ, моя старая голова ничего соображать не можетъ. Сдѣлайте мнѣ одолженіе, миссъ, обратите надлежащее вниманіе на два обѣщанія и клятвы, которыя мнѣ желательно сообщить вамъ въ эту рѣшительную минуту.
   -- Охъ, Боже мои!-- воскликнула миссъ Проссъ, продолжая рыдать,-- вы хорошій человѣкъ, но говорите скорѣе.
   -- Во первыхъ,-- сказалъ мистеръ Кренчеръ, дрожа всѣмъ тѣломъ и съ торжественнымъ выраженіемъ лица,-- если эти бѣдняги счастливо выпутаются отсюда, то я никогда и ни за что не буду больше дѣлать этого!
   -- Я увѣрена, мистеръ Кренчеръ,-- отвѣчала миссъ Проссъ,-- что вы никогда не будете дѣлать этого -- чего бы тамъ ни было, однимъ словомъ,-- и я прошу васъ, не считайте необходимымъ сообщать мнѣ, что это такое.
   -- Нѣтъ, миссъ,-- отвѣчалъ Джерри,-- я не назову вамъ этого. Во вторыхъ:-- если бѣдняги эти выпутаются отсюда, то я никогда больше не буду мѣшать мистриссъ Кренчеръ хлопаться на колѣни,-- никогда!
   -- Что касается вашихъ домашнихъ дѣлъ,-- отвѣчала миссъ Прессъ, вытирая глаза и стараясь успокоиться,-- то вамъ лучше всего предоставить ихъ на усмотрѣніе самой мистриссъ Шренчеръ. И, мои милые!
   -- Я пойду еще далѣе, миссъ,-- продолжалъ мистеръ Пренчеръ, который во что бы то ни стало хотѣлъ кончить свою исповѣдь;-- слушайте мои слова и можете потомъ передать ихъ самой мистриссъ Пренчеръ. Скажите ей, что я совсѣмъ измѣнилъ свое мнѣніе относительно ея ставанья на колѣни и въ настоящее время въ душѣ моей одна только надежда, что она вотъ сейчасъ, сію минуту хлопается.
   -- Такъ, такъ!-- воскликнула миссъ Проссъ. Будемъ надѣяться, что все исполнится, согласно ея желаніямъ!
   -- Сохрани Богъ!-- продолжалъ мистеръ Кренчеръ, еще медленнѣе, еще торжественнѣе и съ большимъ еще стремленіемъ докончить свою исповѣдь,-- чтобы то, что я говорилъ и дѣлалъ раньше, пошло бы во вредъ этимъ бѣдняжкамъ! Сохрани Богъ, потому что всѣ мы (будь это только удобно) готовы были бы хлопаться на колѣни, чтобы не было неудачи! Сохрани Богъ, миссъ! Повторяю... сохрани Богъ!
   А мадамъ Дефаржъ тѣмъ временемъ все шла да шла по улицамъ и все ближе и близко подходила къ дому.
   -- Только бы намъ удалось вернуться на родину,-- сказала миссъ Проссъ,-- а ужъ вы можете разсчитывать на то, что я разскажу мистриссъ Кренчеръ все, что вспомню и что поняла изъ того, что вы сказали мнѣ. Можете быть также увѣрены, что я засвидѣтельствую ей о томъ, какое серьезное участіе принимали вы во всѣхъ нашихъ несчастіяхъ. А теперь, подумаемъ, что намъ дѣлать? Добрый, уважаемый мистеръ Кренчеръ. подумаемъ!
   А мадамъ Дефаржъ все шла, да шла и подходила все ближе.
   -- Не пойти ли вамъ сейчасъ,-- продолжала миссъ Проссъ,-- и не сказать ли, чтобы экипажъ и лошадей не подавали сюда, а задали насъ въ какомъ нибудь другомъ мѣстѣ? Не будетъ ли такъ лучше?
   Мистеръ Кренчеръ думалъ, что это будетъ лучше.
   -- Гдѣ можете вы ждать меня?-- спросила миссъ Проссъ.
   Мистеръ Кренчеръ былъ такъ разстроенъ, что сразу не могъ подумать ни о какомъ другомъ мѣстѣ, кромѣ Темпль-Бара. Увы! Темпль-Баръ находился за много сотенъ миль отсюда, а мадамъ Дефаржъ подходила все ближе, да ближе.
   -- У дверей собора,-- сказала миссъ Прессъ.-- Вѣдь вамъ не придется сдѣлать большого круга, если вы подъѣдете къ дверямъ собора, что между двумя башнями, и подождете меня тамъ?
   -- Нѣтъ, миссъ,-- отвѣчалъ мистеръ Кренчеръ.
   -- А теперь, если вы хорошій человѣкъ,-- сказала миссъ Проссъ,-- идите прямо къ почтовой станціи и распорядитесь.
   -- Боюсь,-- сказалъ мистеръ Кренчеръ, сомнительно покачивая головой,-- оставить васъ одну. Мало ли что можетъ быть?
   -- Одному Богу это извѣстно,-- отвѣчала миссъ Проссъ,-- но не бойтесь за меня. Вы возьмете меня съ собой у собора, въ три часа или около этого, и я увѣрена, что это будетъ благоразумнѣе, чѣмъ ѣхать отсюда. Я чувствую это. Итакъ, да благословитъ васъ Богъ, мистеръ Кренчеръ! Не думайте обо мнѣ, но о тѣхъ, жизнь которыхъ зависитъ теперь отъ насъ.
   Слова эти и то, что миссъ Проссъ обѣими руками пожала его руку, окончательно убѣдили мистера Кренчера. Онъ поклонился ей и отправился отмѣнить прежнее распоряженіе и исполнить все то, что она ему сказала.
   Мысль о томъ, что задуманная ею предосторожность будетъ, наконецъ, приведена въ исполненіе, облегчила и успокоила миссъ Проссъ. Необходимость придать себѣ такой наружный видъ, чтобы не привлечь на себя ничьего вниманія, была вторымъ облегченіемъ. Она посмотрѣла на часы и увидѣла, что уже двадцать минутъ третьяго. Нельзя было больше терять времени и она стала готовиться къ отъѣзду.
   Оставшись одна въ пустыхъ комнатахъ, миссъ Проссъ пришла въ страшное волненіе и ей казалось, что она видитъ чьи то лица, выглядывающія изъ за каждой открытой двери. Она взяла тазъ съ холодной водой и принялась промывать опухшіе отъ слезъ глаза. Она находилась въ такомъ лихорадочномъ возбужденіи, что не могла выносить, чтобы глаза ея хотя бы на минуту затуманивались водой, и то и дѣло останавливалась, оглядываясь кругомъ, не наблюдаетъ ли кто за нею. Въ одну изъ такихъ остановокъ она вдругъ вскрикнула, увидя въ комнатѣ чью то фигуру.
   Тазъ полетѣлъ на полъ и разбился вдребезги, а вода потекла прямо къ ногамъ мадамъ Дефаржъ. По странному стеченію обстоятельствъ ноги эти, привыкшія къ крови, очутились въ водѣ.
   Мадамъ Дефаржъ холодно взглянула на нее и сказала:
   -- Гдѣ жена Эвремонда?
   Въ головѣ миссъ Проссъ мелькнула мысль, что открытыя двери могутъ подать поводъ подозрѣвать бѣгство. Всѣхъ дверей было четыре и она закрыла всѣ, а сама стала у дверей той комнаты, которую занимала Люси.
   Глаза мадамъ Дефаржъ пристально слѣдили за всѣми ея движеніями и затѣмъ остановились на ней, когда она стояла у двери. Въ наружности миссъ Проссъ не было ничего красиваго и годы но измѣнили ея суровый, грубой внѣшности; но она была также рѣшительная женщина, хотя въ другомъ направленіи, чѣмъ мадамъ Дефаржъ, которую она мѣрила на свой глазъ.
   -- Судя по вашей наружности, вы должно быть жена самого чорта,-- сказала она.-- Но меня не проведешь,-- я англичанка.
   Мадамъ Дефаржъ съ пренебреженіемъ смотрѣла на нее, думая, какъ и миссъ Проссъ, что. обѣ онѣ готовы вступить въ борьбу. Она видѣла передъ собой здоровую, сильную женщину, за какую призналъ ее и мистеръ Лорри, много лѣтъ тому назадъ испытавшій на себѣ силу ея руки. Мадамъ Дефаржъ прекрасно знала, что миссъ Проссъ преданный другъ этой семьи, а миссъ Проссъ въ свою очередь знала, что мадамъ Дефаржъ ея заклятый врагъ.
   -- По пути туда,-- сказала мадамъ Дефаржъ, указывая рукой въ ту сторону, гдѣ находилась гильотина,-- гдѣ для меня приготовленъ стулъ, на которомъ лежитъ мое вязанье, я пришла привѣтствовать ее мимоходомъ. Я желаю видѣть ее.
   -- Вы пришли сюда съ злыми намѣреніями,-- сказала миссъ Проссъ,-- будьте спокойны, я не пущу васъ.
   Каждая изъ нихъ говорила на собственномъ своемъ языкѣ и обѣ не понимали другъ друга; но обѣ внимательно слѣдили одна за другой и но взглядамъ и интонаціи голоса понимали то, что говорили имъ непонятныя слова.
   -- Ничего хорошаго не добьется она, скрываясь отъ меня въ эту минуту,-- сказала мадамъ Дефаржъ.-- Хорошіе патріоты понимаютъ, что это значить. Пустите меня къ ней. Слышите вы?
   -- Будь твои глаза величиною съ постельный воротъ,-- отвѣчала миссъ Проссъ -- а я величиною съ двухспальную кровать, и тогда тебѣ ни единой щепочки не отколоть отъ меня. Нѣтъ, злая иностранка, мы еще поборемся съ тобой.
   Мадамъ Дефаржъ не поняла, повидимому, всѣхъ подробностей этого замѣчанія, но во всякомъ случаѣ тонъ ихъ она поняла.
   -- Глупая свинья!-- сказала мадамъ Дефаржъ, нахмуривъ брови.-- Я не желаю разговаривать съ вами. Я хочу видѣть ее. Или скажите ей, что я хочу видѣть ее, или пропустите меня.
   Послѣднія слова она дала ей понять движеніемъ руки.
   -- Мнѣ кажется,-- сказала миссъ Проссъ,-- что я кое что понимаю изъ твоего безсмысленнаго бормотанья. Я все бы отдала, за исключеніемъ той одежды, что на мнѣ, чтобы узнать, подозрѣваешь ли ты всю истину или только часть ея.
   Ни одна изъ нихъ ни на минуту не спускала глазъ съ другой. Мадамъ Дефаржъ до сихъ поръ не двигалась съ того мѣста, гдѣ стояла, съ той самой минуты, когда миссъ Проссъ замѣтила ея присутствіе, но теперь она подвинулась на одинъ шагъ впередъ.
   -- Я британка,-- сказала миссъ Проссъ,-- и я отчаянная. Я и въ два пенса не цѣню себя. Я знаю, что чѣмъ дольше задержу тебя здѣсь, тѣмъ больше надежды для моей божьей коровки. Я не оставлю и щепотки черныхъ волосъ на твоей головѣ, если только ты хоть пальцемъ тронешь меня.
   Такъ говорила миссъ Проссъ, качая головой и сверкая глазами между каждой фразой, которыя она всѣ проговорила однимъ духомъ -- миссъ Проссъ, никого не ударившая за всю свою жизнь.
   Но отвага, высказанная ею, сильно взволновала ее и вызвала слезы на ея глаза. Такой отваги не могла понять мадамъ Дефаржъ, почему и приняла ее за малодушіе.
   -- Ха, ха!-- захохотала она, жалкое твореніе! Ничего добраго вы не стоите! Я сама обращусь къ этому доктору.-- Она возвысила голосъ и крикнула:-- Гражданинъ докторъ! Жена Эвремонда! Дочь Эвремонда! Кто нибудь, кромѣ этой презрѣнной дуры, отвѣчайте гражданкѣ Дефаржъ!
   Послѣдующее ли молчаніе, или рѣзкая перемѣна въ выраженія лица миссъ Проссъ, или мелькнувшее внезапно подозрѣніе, но что то подсказало миссъ Дефаржъ, что въ домѣ никого нѣтъ. Она поспѣшно открыла двѣ или три двери и заглянула въ нихъ.
   -- Здѣсь все разбросано... Видно, что укладывались поспѣшно, всюду разбросаны вещи... Есть ли кто нибудь въ той комнатѣ позади васъ? Дайте мнѣ взглянутъ.
   -- Никогда!-- отвѣчала миссъ Прессъ, понявшая вопросъ такъ же хорошо, какъ поняла мадамъ Дефаржь ея отвѣтъ.
   -- Если ихъ нѣтъ и въ этой комнатѣ, значитъ они уѣхали... Надо послать въ погоню и вернуть ихъ!
   -- Пока ты не знаешь, тутъ ли они или нѣтъ, ты не можешь рѣшить, что дѣлать,-- сказала миссъ Проссъ также про себя -- А тебѣ не узнать этого, пока я не допущу... Узнаешь ли ты, или не узнаешь, но я тебя не выпущу отсюда, пока могу.
   -- И все время шла по улицѣ и ничего не замѣтила. Я разорву васъ, если вы не отойдете! крикнула мадамъ Дефаржъ.
   -- Мы однѣ на верхушкѣ этого дома, въ пустомъ дворѣ; насъ здѣсь никто не услышитъ. Богъ дастъ мнѣ силы задержать тебя здѣсь... Каждая минута для моей милочки стоитъ теперь сто тысячъ гиней,-- сказала миссъ Проссъ.
   Мадамъ Дефаржъ двинулась къ двери. Миссъ Проссъ въ ту же минуту, подчиняясь невольному побужденію, обхватила ее крѣпко обѣими руками за талію. Напрасно барахталась и вырывалась мадамъ Дефаржъ; миссъ Проссъ крѣпко держала ее, побуждаемая любовью, которая сильнѣе ненависти, и даже приподымала во время борьбы на воздухъ. Мадамъ Дефаржъ обѣими руками била ее но лицу и царапала его, но миссъ Проссъ, опустивъ голову, крѣпко держала его за талію, цѣпляясь за нее, какъ утопающій.
   Мадамъ Дефаржъ перестала драться и схватилась за поясъ.
   -- Я держу его рукой,-- сказала миссъ Приссъ, еле переводя дыханіе, тебѣ не вытянуть его. Я тебя сильнѣе, благодареніе Богу! Я не пущу тебя до тѣхъ поръ, пока одна изъ насъ не ослабѣетъ или не умретъ.
   Мадамъ Дефаржъ подняла руку къ своей груди. Миссъ Прессъ подняла голову, поняла, что она что-то ищетъ, и ударила но этому предмету. И вотъ, грянулъ выстрѣлъ, блеснулъ огонекъ и.... Проссъ стояла одна, ослѣпленная дымомъ.
   Въ первую минуту испуга и ужаса миссъ Проссъ отскочила прочь отъ тѣла и пустилась внизъ по лѣстницѣ, громко призывая на помощь. Къ счастью она скоро опомнилась и сообразила о послѣдствіяхъ того, что она дѣлаетъ, а потому поспѣшно вернулась назадъ. Она боялась сначала войти въ комнату, но все же вошла, и даже прошла мимо тѣла, чтобы взять свою шляпу и другія вещи, которыя ей были необходимы. Одѣвшись, она вышла на лѣстницу, но сначала заперла дверь на замокъ, а ключъ положила въ карманъ. Она сѣла затѣмъ на лѣстницу и нѣсколько минутъ горько плакала, послѣ чего встала и поспѣшно бросилась вонъ изъ дому.
   Къ счастью на шляпѣ у нея быль густой вуаль, иначе они не прошла бы по улицѣ безъ того, чтобы ее не остановили. Къ ея счастью также лицо ея было такого рода, что на немъ трудно было разсмотрѣть слѣды ударовъ, а между тѣмъ пальцы, царапавшіе его, оставили на немъ глубокіе слѣды; къ тому же волоса ея были растрепаны, а платье, наскоро оправленное дрожащими руками, было порвано во многихъ мѣстахъ.
   Переходя черезъ мостъ, она бросила ключъ въ рѣку. Къ собору она пришла на нѣсколько минутъ, раньше своего спутника; поджидая его, она съ ужасомъ думала о томъ, что, быть можетъ, ключъ уже выловили неводомъ, что его узнали, открыли дверь, нашли трупъ, что ее арестуютъ у заставы и приговорятъ къ смертной казни. Но тутъ, къ счастью явился ея спутникъ, посадилъ ее въ экипажъ и они уѣхали.
   -- Слышенъ какой нибудь шумъ на улицѣ?-- спросила она.
   -- Обыкновенный шумъ,-- отвѣчалъ мистеръ Кренчеръ, удивленный вопросомъ и всею ея внѣшностью.
   -- Я не слышу васъ.-- сказала миссъ Проссъ.-- Что?..
   Напрасно онъ повторялъ ей. что сказалъ, она не слышала его.
   -- Кивну ей головой,-- подумалъ все болѣе и болѣе, удивлявшійся мистеръ Кренчеръ.-- Что съ ней?-- И онъ кивнулъ.
   -- А теперь есть шумъ на улицѣ?-- снова спросила она.
   Мистеръ Кренчеръ кивнулъ головой.
   -- Я не слышу.
   -- Оглохла въ одинъ часъ!-- подумалъ мистеръ Кренчеръ, совершенно растерявшись.-- Что на самомъ дѣлѣ съ нею?
   -- Я увидѣла,-- сказала миссъ Проссъ,-- огонь, затѣмъ раздался трескъ... И я чувствую, что послѣ этого треска я ничего больше не услышу въ своей жизни.
   -- Ну и странная же она стала,-- сказалъ мистеръ Кренчеръ, все болѣе и болѣе теряясь въ догадкахъ.-- Выпила она, что ли, чего нибудь, чтобы придать себѣ куражу? Тс! Слышно, какъ катятъ эти ужасныя повозки. А вы, миссъ, слышите!
   -- Я ничего не слышу,-- отвѣчала миссъ Проссъ, понявшая только что онъ обращается къ ней. О, голубчикъ мой, сначала страшный трескъ, а затѣмъ полная тишина и съ тѣхъ поръ тишина эта не проходитъ и не пройдетъ, вѣроятно, до конца моей жизни.
   -- Если она не слышитъ, какъ катятся эти ужасныя телѣги, которыя теперь уже на мѣстѣ, сказалъ мистеръ Кренчеръ, поглядывая на нее черезъ плечо,-- то я того мнѣнія, что она никогда больше и ничего не услышитъ.
   И она въ самомъ дѣлѣ никогда больше и ничего не слышала.
   

XV. Шаги стихли навсегда.

   Повозки смерти тяжело и громко катились по улицамъ Парижа. Шесть повозокъ, наполненныхъ дневной порціей вина для гильотины. Все, что могли придумать въ своемъ воображеніи алчные и ненасытные чудовища, все это воплотилось въ одной гильотинѣ.
   Шесть повозокъ катилось но улицѣ. Стоитъ только тебѣ, о всемогущее время, превратить ихъ въ то, чѣмъ онѣ были, и мы увидимъ передъ собой кареты монарховъ, экипажи феодаловъ, туалеты цвѣтущихъ Іезавелей, церкви, которыя были притономъ воровъ, а. не домомъ "Отца Моего", хижины милліоновъ голодающихъ крестьянъ. Нѣтъ! могучій волшебникъ, который повинуется Творцу, никогда не мѣняетъ своихъ превращеній.-- "Если ты получилъ этотъ образъ по волѣ Бога,-- говоритъ мудрое арабское сказаніе,-- то ты и останешься такимъ! Но если образъ этотъ данъ тебѣ, чародѣйствомъ, то можешь стремиться къ прежнему виду!" -- Неизмѣнныя и безнадежныя катились впередъ повозки.
   Темныя колеса шести повозокъ катились, проводя, подобно плугу, глубокія борозды среди населенія улицъ. Цѣлые ряды людей отбрасывались то но одну, то по другую сторону ихъ, а плуги все двигались впередъ. Постоянные жильцы домовъ, мимо которыхъ проѣзжали эти повозки, такъ привыкли къ этому зрѣлищу, что въ окнахъ ихъ почти не было видно людей; въ нѣкоторыхъ только глаза смотрѣли на нихъ, а руки продолжали работать. Мѣстами въ окнахъ виднѣлись гости, пришедшія къ хозяевамъ посмотрѣть на процессію; одинъ изъ нихъ указывалъ пальцемъ то на одну повозку, то на другую, разсказывая, повидимому, кто сидѣлъ вчера на этомъ мѣстѣ, кто день тому назадъ.
   Изъ сидѣвшихъ на повозкахъ одни безучастно смотрѣли на все окружающее, другіе интересовались движеніемъ и людьми. Одни сидѣли съ поникшей головой, угнетенные отчаяніемъ; другіе стоили съ енно и тихо приближалась къ его лицу.
   Перо выпало изъ рукъ Дарнэ на столъ, и онъ глядѣлъ вокругъ безсмысленно.
   -- Что это за паръ? спросилъ онъ.
   -- Паръ?
   -- Что-то застилаетъ мои глаза.
   -- Я ничего не замѣчаю, здѣсь ничего не можетъ быть. Возьмите перо и оканчивайте. Поспѣшайте, поспѣшайте!
   Заключенникъ сдѣлалъ усиліе, чтобъ сосредоточить свое вниманіе, какъ-будто память измѣняла ему и способности его были разстроены. Онъ посмотрѣлъ на Картона съ отуманенными глазами и прерывавшимся дыханіемъ. Картонъ опять заложилъ руку за пазуху и смотрѣлъ пристально на него.
   -- Поспѣшайте, поспѣшайте!
   Заключенникъ опять наклонился надъ писаньемъ.
   "Еслибъ это было иначе (рука Картона снова опустилась), я никогда не воспользовался бы давно-желаннымъ случаемъ. Еслибъ это было иначе (рука была у лица заключенника), то на мнѣ лежала бы тяжелая отвѣтственность. Еслибъ это было иначе..." Картонъ посмотрѣлъ на перо и замѣтилъ, что оно чертило непонятные знаки.
   Рука Картона не подымалась болѣе. Заключенникъ вскочилъ съ видомъ упрека. Но рука Картона твердо зажала ему ноздри и лѣвою рукою онъ охватилъ его вокругъ тальи. Нѣсколько секундъ онъ слабо боролся съ человѣкомъ, который пришелъ положить за него свою жизнь, но, минуту спустя, онъ лежалъ безъ чувствъ на полу.
   Быстро, но твердою рукою, какъ и его сердце, вѣрное цѣли, Картонъ одѣлся въ платье заключенника, зачесалъ свои волосы назадъ и завязалъ ихъ лентою, которую носилъ заключенникъ. Потомъ тихо онъ кликнулъ:
   -- Войдите сюда! и шпіонъ явился.
   -- Видите? сказалъ Картонъ, стоявшій на одномъ колѣнѣ возлѣ безчувственной фигуры заключенника, и вкладывая написанную имъ бумагу въ его грудной карманъ: -- много вы рисковали?
   -- Мистеръ Картонъ, отвѣчалъ шпіонъ, боязливо, прищелкивая пальцами: -- рискъ невеликъ среди этой суматохи, если вы останетесь только вѣрны вашему уговору.
   -- Не бойтесь меня; я останусь вѣренъ до смерти.
   -- Вы должны быть, мистеръ Картонъ, чтобъ счетъ пятьдесятъ-два былъ точенъ. Если вы пополните его въ этомъ платьѣ, то опасаться мнѣ нечего.
   -- Не бойтесь! Скоро я не буду имѣть возможности вредить вамъ, и остальные также, при милости Божіей, будутъ скоро далеко отсюда. Ну, позовите людей и возьмите меня въ карету.
   -- Васъ? сказалъ шпіонъ въ недоумѣніи.
   -- Его, человѣка, съ которымъ я помѣнялся. Вы уйдете въ ворота, черезъ которыя меня привели?
   -- Конечно.
   -- Я былъ очень-слабъ, когда вы привели меня, а теперь я въ совершенномъ обморокѣ. Послѣднее свиданіе окончательно разстроило меня. Подобныя вещи случаются здѣсь очень-часто. Ваша жизнь теперь въ вашихъ рукахъ. Скорѣе! позовите людей!
   -- Вы клянетесь, что не измѣните мнѣ? сказалъ дрожавшій шпіонъ, остановившись еще на минуту.
   -- Человѣкъ, человѣкъ! отвѣчалъ Картонъ, топая ногою: -- не поклялся ли уже я торжественною клятвою, что я выпью чашу до конца; зачѣмъ же теперь терять драгоцѣнныя минуты? Вы несите его сами на дворъ, посадите его сами въ карету, покажите его сами мистеру Лори, сами скажите, чтобъ ему не давали никакихъ возбуждающихъ средствъ, чтобъ помнили мои вчерашнія слова, вчерашнее обѣщаніе, и ѣхали бы сейчасъ же!
   Шпіонъ удалился; Картонъ сѣлъ у стола, опершись головою на руки. Шпіонъ вскорѣ вернулся съ двумя людьми.
   -- Какъ! сказалъ одинъ изъ нихъ, смотря на лежавшую фигуру:-- до того растрогался, что его пріятелю достался призъ въ лотереи святой гильйотины?
   -- Добрый патріотъ, сказалъ другой, не могъ бы сильнѣе огорчиться, еслибъ аристократу выпала неудача.
   Они подняли безчувственную фигуру, положили ее на носилки, которыя они оставили у дверей и готовились унести ее прочь.
   -- Время коротко, Эвремондъ, сказалъ шпіонъ предостерегающимъ голосомъ.
   -- Я знаю это хорошо, отвѣчалъ Картонъ.-- Поберегите моего пріятеля, умоляю васъ, и оставьте меня.
   -- Ну, трогайтесь, ребята! сказалъ Борсадъ.-- Подымайте его, и пойдемте прочь!
   Дверь заперлась. Картонъ остался одинъ. Напрягая свой слухъ донельзя, онъ прислушивался къ каждому звуку, который обнаружилъ бы подозрѣніе или тревогу. Не было и малѣйшаго признака. Ключи повертывались; двери хлопали, и они проходили въ отдаленныхъ корридорахъ; не слышно было ни крика, ни особеннаго спѣха, все было какъ и обыкновенно. Дыша теперь свободнѣе; онъ сѣлъ за столъ и опять прислушивался, пока часы ударили два.
   Теперь достигали до него звуки, которыхъ онъ не страшился, хотя угадывалъ ихъ значеніе. Многія двери открывались, одна за другою, и наконецъ его собственная. Тюремщикъ съ спискомъ въ рукѣ, заглянувъ къ нему, сказалъ только "слѣдуйте за мною, Эвремондъ!" и онъ послѣдовалъ за нимъ въ темную комнату, находившуюся въ нѣкоторомъ разстояніи. Это былъ темный зимній день и при мракѣ, господствовавшемъ внутри и снаружи, онъ едва могъ различить другихъ, кто были приведены сюда, чтобъ связать имъ руки. Нѣкоторые стояли, нѣкоторые сидѣли, нѣкоторые плакали и безпокойно двигались; но такихъ было немного. Большинство сидѣло спокойно, молча, пристально смотря въ землю.
   Онъ стоялъ у стѣны въ темномъ углу, между-тѣмъ какъ приводили другихъ послѣ него. Кто-то остановился, проходя мимо, и обнялъ его, какъ человѣкъ знакомый. Опасность быть открытымъ внезапно представилась ему; но человѣкъ прошелъ. Нѣсколько минутъ потомъ молодая женщина, выглядѣвшая совершенною дѣвочкою, съ худымъ, пріятнымъ лицомъ, на которомъ не было и слѣда румянца, съ большими кроткими глазами на выкатѣ, встала съ своего мѣста и подошла къ нему говорить.
   -- Гражданинъ Эвремондъ, сказала она, прикоснувшись къ нему своею холодною рукою.-- Я несчастная швея, которая была съ вами въ ла-Форсъ.
   Онъ прошепталъ въ отвѣтъ:
   -- Да; я забылъ, въ чемъ обвиняли васъ?
   -- Въ заговорахъ. Хотя праведное небо знаетъ, что я невинна ни въ одномъ. Вѣроятно ли это? Кому придетъ въ голову, составлять заговоры съ такимъ несчастнымъ жалкимъ созданіемъ, какъ я?
   Гаснувшая улыбка, съ которою она говорила, такъ тронула его, что слезы выступили у него на глазахъ.
   -- Я не боюсь смерти, гражданинъ Эвремондъ, но я ничего не сдѣлала. Я не отказываюсь умереть, если республика, которая должна такъ много сдѣлать для насъ, бѣдныхъ, извлечетъ пользу изъ моей смерти; но я не вижу, какъ это можетъ быть, гражданинъ Эвремондъ. Я такое жалкое, слабое созданіе!
   Какъ-будто нужно было для его сердца сохранить теплоту и нѣжность при самомъ концѣ: и оно разогрѣлось и смягчилось состраданіемъ къ несчастной дѣвушкѣ.
   -- Я слышала, вы были освобождены, гражданинъ Эвремондъ. Я надѣялась, это была правда?
   -- Такъ было. Но потомъ меня схватили и осудили.
   -- Если я поѣду съ вами, гражданинъ Эвремондъ, поддержите ли вы меня вашею рукою? Я не боюсь, но я такъ мала и такъ слаба, это придастъ мнѣ твердости.
   Кроткіе глаза обратились на его лицо; онъ замѣтилъ въ ней внезапное сомнѣніе, потомъ удивленіе. Онъ сжалъ ея пальцы, исхудалые отъ голода и труда, и прикоснулся къ нимъ губами.
   -- Вы умираете за него? прошептала она.
   -- И ради его жены и ребенка. Тише! Да.
   -- О, незнакомецъ, вы поддержите меня этою неустрашимою рукою?
   -- Тише! Да, моя бѣдная сестра, до конца.
   Тотъ же мракъ, окружавшій тюрьму, носился въ тотъ же часъ ранняго полудня около заставы, когда приблизилась къ ней карета, выѣзшая изъ Парижа, для обыска.
   -- Кто ѣдетъ? кто у васъ внутри? паспорты!
   Паспорты поданы, и читаются.
   -- Александръ Манетъ. Докторъ французъ -- который онъ?
   -- Вотъ онъ; этотъ безчувственный, что-то шепчущій про-себя, полоумный старикъ.
   -- Гражданинъ докторъ кажется не въ своемъ умѣ? Революціонная горячка была ему не по силамъ.
   -- Слишкомъ не по силамъ.
   -- А многіе страдаютъ отъ нея! Люси, его дочь; француженка -- которая она?
   -- Вотъ она.
   -- Такъ должно быть Люси, жена Эвремонда -- такъ ли?
   -- Она самая.
   -- А! Эвремондъ получилъ другое назначеніе. Люси ея ребенокъ. Англичанка -- это она?
   -- Она и никто другой.
   -- Поцалуй меня, дитя Эвремонда. Ты поцаловала теперь добраго республиканца; это новость въ твоемъ семействѣ -- помни это! Сидней Картонъ, адвокатъ, англичанинъ. Который онъ?
   -- Онъ лежитъ здѣсь въ углу кареты.
   -- Англійскій адвокатъ кажется въ обморокѣ?
   -- Надѣятся, что онъ придетъ въ себя на свѣжемъ воздухѣ. Онъ некрѣпкаго здоровья и грустно разстался съ своимъ другомъ, который навлекъ на себя неудовольствіе республики.
   -- Только-то? Горе еще небольшое. Многими недовольна республика и многимъ приходится выглянуть въ окошечко. Джарвисъ Лори, банкиръ, англичанинъ. Который онъ?
   -- Это я. Очевидно, потому-что послѣдній.
   Джорвисъ Лори отвѣчалъ на всѣ предъидущіе вопросы. Джорвисъ Лори вышелъ изъ кареты и стоялъ, разговаривая съ группою чиновниковъ и держась рукою за дверь. Лѣниво обходятъ они вокругъ кареты; лѣниво подымаются они на козлы, чтобъ осмотрѣть багажъ, помѣщенный наверху. Деревенскіе жители, находившіеся возлѣ кареты, ближе подступаютъ къ дверцамъ и заглядываютъ въ нее; мать подноситъ своего ребенка и заставляетъ его протянуть свою короткую ручонку, чтобъ прикоснуться къ женѣ аристократа, котораго отвезли подъ гильйотину.
   -- Вотъ ваши бумаги, Джорвисъ Лори, подписанныя.
   -- Можно ѣхать, гражданинъ?
   -- Можно. Почтальйоны, впередъ! Добрый путь!
   -- Кланяюсь вамъ, граждане, первая опасность миновала!
   Это были также слова Джорвиса, набожно-сложившаго руки и смотрѣвшаго вверхъ. Въ каретѣ господствуетъ ужасъ, раздается плачъ и слышится тяжелое дыханіе безчувственнаго путешественника.
   -- Не ѣдемъ ли мы слишкомъ тихо? Нельзя ли убѣдить ихъ ѣхать скорѣе? спрашиваетъ Люси, прижимаясь къ старику.
   -- Это будетъ похоже на бѣгство, моя милая. Я не долженъ слишкомъ понукать ихъ: это возбудитъ въ нихъ подозрѣніе.
   -- Посмотрите назадъ, посмотрите назадъ, поглядите, нѣтъ ли за нами погони!
   -- Дорога пуста, моя дорогая. До-сихъ-поръ никто не преслѣдуетъ насъ.
   Вотъ мелькаютъ мимо насъ группы домовъ, одинокія фермы, развалившіяся зданія, красильни, кожевни, открытая мѣстность и аллеи обнаженныхъ деревьевъ. Твердая, неровная мостовая подъ нами, глубокая, мягкая грязь по обѣимъ сторонамъ. Иногда мы сворачиваемъ въ грязь, чтобъ избѣгнуть тряской, оглушающей мостовой, и часто вязнемъ въ колеяхъ и глинѣ. Нетерпѣнье наше тогда бываетъ такъ мучительно, что, въ безумной тревогѣ, мы готовы бросить экипажъ, бѣжать, прятаться, только бы не останавливаться.
   Опять открытыя мѣстности, опять развалившіяся зданія, одинакія фермы, красильни, кожевни, группы избъ, аллеи обнаженныхъ деревьевъ. Не обманываютъ ли насъ эти люди, не везутъ ли они насъ назадъ другою дорогою? Не проѣзжали ли мы уже этого самого мѣста? Благодареніе небу, нѣтъ. Деревня. Посмотрите назадъ, посмотрите назадъ, поглядите, нѣтъ ли за нами погони! Тише, станція.
   Лѣниво выпрягаютъ нашу четверню; лѣниво стоитъ наша карета въ маленькой улицѣ, безъ лошадей, и нѣтъ надежды подвинуться впередъ; лѣниво появляются свѣжія лошади одна за одною; лѣниво слѣдуютъ за ними новые почтальйоны, сося и заплетая ремешки своихъ бичей; лѣниво старые почтальйоны считаютъ свои деньги, ошибаются и приходятъ къ неудовлетворительнымъ для себя результатамъ. Все это время наши измученныя сердца бьются съ такою быстротою, что они обогнали бы самый скорый бѣгъ быстрѣйшаго коня въ мірѣ.
   Наконецъ, новые почтальйоны на сѣдлѣ, старые остаются позади насъ. Мы проѣхали деревню, поднялись на гору и спустились въ низменную, сырую мѣстность. Вдругъ почтальйоны заговорили съ жаркими тѣлодвиженіями и затянули лошадей, поднявшихся почти на дыбы. Насъ преслѣдуютъ!
   -- Эй! вы, тамъ въ каретѣ, отвѣчайте же!
   -- Что такое? спросилъ мистеръ Лори, выглянувъ изъ окошка.
   -- Сколько они говорили?
   -- Я васъ не понимаю.
   -- На послѣдней станціи. Сколько отправили сегодня на гильйотину?
   -- Пятьдесятъ-два.
   -- Я говорилъ такъ. Хорошее число! Мой товарищъ, гражданинъ-старикъ говорилъ, что сорокъ-два; десять лишнихъ головъ стоятъ чего-нибудь. Гильйотина работаетъ на-славу. Люблю гильйотину! Эй, впередъ, Галооо!
   Ночь совершенно стемнѣла. Онъ двигается болѣе; онъ начинаетъ оживать и говоритъ невнятно; онъ думаетъ, что они еще вмѣстѣ; онъ спрашиваетъ, называя его по имени, что у него въ рукахъ. О, праведное небо, помилуй насъ и помоги намъ! Посмотрите въ окошко, посмотрите въ окошко, поглядите, нѣтъ ли за нами погони!
   Вѣтеръ шумитъ вслѣдъ намъ; облака летятъ и мѣсяцъ, скользя, провожаетъ насъ, и вся сумрачная ночь въ погонѣ за нами; но никто насъ не преслѣдуетъ.
   

XIV.
Конецъ вязанью.

   Между-тѣмъ какъ пятьдесятъ-два выжидали своей участи, мадамъ Дефоржъ держала зловѣщій совѣтъ съ Мщеніемъ и Жакомъ третьимъ, недавно-засѣдавшемъ въ революціонномъ жюри. Мадамъ Дефоржъ совѣщалась съ этими министрами не въ винномъ погребѣ, но подъ навѣсомъ пильщика, когда-то бывшаго шоссейнымъ работникомъ. Самъ пильщикъ не принималъ участія въ этомъ совѣщаніи, но находился въ нѣкоторомъ разстояніи, какъ товарищъ, которому позволялось говорить, когда его спросятъ и подавать свое мнѣніе, когда его потребуютъ.
   -- Но нашъ Дефоржъ, сказалъ Жакъ-третій: -- добрый республиканецъ, это -- несомнѣнно? Э?...
   -- Лучшаго нѣтъ во Франціи, объявила словоохотливая Мщеніе своимъ обыкновеннымъ визгливымъ голосомъ.
   -- Тише маленькая Мщенье, сказала мадамъ Дефоржъ, приложивъ руку ко рту своего адъютанта и слегка наморщивъ брови.-- Выслушайте меня; гражданинъ, мой мужъ, добрый республиканецъ и смѣлый человѣкъ. Онъ оказалъ хорошія услуги республикѣ и пользуется ея довѣріемъ. Но мой мужъ имѣетъ своя слабости, и онъ такъ слабъ, что готовъ даже смягчиться для этого доктора.
   -- Очень-жаль, проворчалъ Жакъ-третій, сомнительно покачивая головою и водя своими жесткими пальцами около голоднаго рта: -- это не похоже на добраго гражданина; очень-жаль!
   -- Видите, сказала мадамъ, этотъ докторъ для меня особенно не важенъ. Пусть онъ носитъ свою голову на плечахъ, или сложатъ ее -- для меня это все-равно. Но Эвремондовъ должно искоренить, и жена и дочь должны послѣдовать за мужемъ и отцомъ.
   -- Славная голова у нея для топора, проворчалъ Жакъ-третій Я видѣлъ тамъ голубые глаза и золотистые волосы: чудно выглядятъ они, когда Самсонъ подыметъ ихъ. Людоѣдъ, онъ говорилъ съ эникурейскимъ наслажденіемъ.
   Мадамъ Дефоржъ опустила внизъ глаза и подумала немного.
   -- У ребенка также, замѣтилъ Жакъ третій, съ особеннымъ наслажденіемъ: голубые глаза и золотистые волосы. И дѣти на гильйотинѣ такая рѣдкость! Чудное зрѣлище!
   -- Словомъ, сказала мадамъ Дефоржъ, выходя изъ короткой задумчивости, въ этомъ дѣлѣ я не могу довѣриться моему мужу. Послѣ вчерашняго вечера я вижу, что не только опасно передать ему всѣ мои предположенія, но если и даже замедлю исполненіемъ, то онъ предувѣдомитъ ихъ и они могутъ убѣжать.
   -- Это не должно быть, проворчалъ Жакъ третій.-- Никто не долженъ избѣгнуть. Мы еще и до половины не дошли. Три-сорокъ въ день -- вотъ наше число.
   -- Словомъ, продолжала мадамъ Дефоржъ, мой мужъ не имѣетъ повода преслѣдовать что семейство до уничтоженія, а я не имѣю поводъ смотрѣть на доктора съ особенною чувствительностью. Я должна, слѣдственно, здѣсь дѣйствовать за себя. Подойди сюда, маленькій гражданинъ.
   Пильщикъ, необыкновенно ее уважавшій и смотрѣвшій на нее съ подобострастіемъ и смертельною боязнью, подошелъ къ ней, приложивъ руку къ своей красной шайкѣ.
   -- Въ отношеніи этихъ сигналовъ, маленькій гражданинъ, сказала мадамъ Дефоржъ, сурово, которые она дѣлала заключенникамъ: -- готовы ли вы дать свое показаніе, хоть сегодня же?
   -- Да, да; почему нѣтъ? закричалъ пильщикъ.-- Каждый день, во всякую погоду, отъ двухъ до четырехъ, она постоянно подавала сигналы то одна, то съ малюткою. Я знаю, что я говорю, я видѣлъ моими глазами.
   Говоря это, онъ дѣлалъ всевозможныя тѣлодвиженія, какъ-бы подражая множеству разнообразныхъ сигналовъ, которыхъ онъ никогда не видѣлъ.
   -- Очевидно, заговоры, сказалъ Жакъ третій.-- Ясно, какъ день!
   -- Такъ въ жюри сомнѣваться нечего? спросила мадамъ Дефоржъ, обративъ на него глаза съ мрачною улыбкою.
   -- Положитесь на патріотическое жюри, любезная гражданка. Я отвѣчаю за моихъ товарищей присяжныхъ.
   -- Теперь дайте мнѣ еще разъ подумать, сказала мадамъ Дефоржъ, размышляя.-- Могу ли я сберечь этого доктора для моего мужа? Здѣсь я совершенно равнодушна, могу ли я сберечь его?
   -- Одна голова лишняя, замѣтилъ Жакъ третій тихимъ голосомъ.-- Право съ насъ недовольно головъ; жаль1
   -- Онъ подавалъ знакъ и вмѣстѣ съ нею, когда я видѣла ее, разсуждала мадамъ Дефоржъ.-- Я не могу говорить объ одной, не упоминая другаго; а я не должна молчать и повѣрить все дѣло одному этому маленькому гражданину. Я свидѣтель также хорошій.
   Мщенье и Жакъ третій наперерывъ другъ передъ другомъ разсыпались въ жаркихъ увѣреніяхъ, что она самый удивительный, чудеснѣйшій свидѣтель. Маленькій гражданинъ не оставался назади и объявилъ, что она небесный свидѣтель.
   -- Онъ долженъ также покориться своей судьбѣ, сказала мадамъ Дефоржъ,-- Нѣтъ, я не могу его сберечъ! Вы заняты въ три часа, вы пойдете смотрѣть, какъ станутъ казнить сегодняшнюю партію -- вы?
   Этотъ вопросъ былъ сдѣланъ пильщику, который съ поспѣшностью отвѣчалъ, утвердительно прибавивъ при этомъ случаѣ, что онъ самъ горячій республиканецъ и что онъ былъ бы несчастнѣйшимъ республиканцемъ, еслибъ что-нибудь помѣшало ему наслаждаться его послѣобѣденною трубочкою и зрѣлищемъ этого уморительнаго цирюльника французской націи. Онъ такъ былъ здѣсь выразителенъ, что можно бы подумать, что онъ не мало опасался за свою собственную голову.
   -- Я также буду занята, сказала мадамъ Дефоржъ:-- также. Когда кончится -- скажемъ въ восемь часовъ вечера -- приходите ко мнѣ въ Сент-Антуанъ, и мы сдѣлаемъ доносъ на этихъ людей въ моемъ отдѣленіи.
   Пильщикъ объявилъ, что онъ будетъ очень-счастливъ сопровождать гражданку. Гражданка взглянула на него: онъ смутился и, стараясь избѣгнуть ея взгляда, какъ собачонка, спрятался за свои дрова и скрылъ свое лицо за ручкою пилы.
   Мадамъ Дефоржъ сдѣлала знакъ присяжному и Мщенью, чтобъ они ближе подошли къ двери и въ слѣдующихъ словахъ объяснила имъ свои дальнѣйшія намѣренія.
   -- Она теперь дома ожидаетъ минуты его смерти. Она станетъ горевать и плакать. Она именно въ такомъ расположеніи души и станетъ жаловаться на несправедливость республики. Она будетъ вполнѣ сочувствовать ея врагамъ. Я пойду къ ней.
   -- Что за удивительная женщина! что за божественная женщина! воскликнулъ Жакъ третій въ восторгѣ.
   -- Ахъ, моя любезная! закричала Мщенье и обняла ее.
   -- Возьмите мое вязанье, сказала мадамъ Дефоржъ, передавая его въ руки своего адъютанта, и положите его на мое обыкновенное мѣсто. Удержите мой стулъ. Ступайте туда прямо, потому-что сегодня, вѣроятно, народу будетъ болѣе обыкновеннаго.
   -- Съ охотою исполню приказанія моей старшей:-- сказала Мщенье съ живостью и поцаловала ея щеку. Вы не опоздаете?
   -- Я буду тамъ къ началу...
   -- Прежде нежели телеги пріѣдутъ. Будьте же тамъ безпремѣнно, моя душа:-- сказала Мщенье, въ слѣдъ ей, потому-что та уже вышла на улицу: -- прежде нежели телеги пріѣдутъ.
   Мадамъ Дефоржъ слегка махнула рукою, какъ-бы давая знать, что она ее слышала и что она не измѣнитъ ей и будетъ во-время, и отправилась черезъ грязь за уголь тюремной стѣны. Мщенье и присяжный, смотря вслѣдъ за нею, восхищались ея красивою фигурою и ея превосходными нравственными достоинствами.
   На многихъ женщинъ въ ту эпоху время наложило свою страшную обезображивающую руку; но ни одна изъ нихъ не вселяла такого страха, какъ эта непреклонная женщина, теперь проходившая по улицамъ. Съ ея твердымъ, безстрашнымъ характеромъ, умомъ острымъ и всегда готовымъ, съ ея красотою, не только ей самой придававшею рѣшительность и злобу, но заставлявшую другихъ признавать тѣ же качества, смутное время вынесло бы ее наверхъ при всевозможныхъ обстоятельствахъ. Но, съ самаго дѣтства пропитанная глубокимъ сознаніемъ несправедливости и закоренѣлою ненавистью касты, она обратилась, при тогдашнихъ обстоятельствахъ, въ тигрицу. Она рѣшительно не чувствовала жалости; и если добродѣтель когда-нибудь была между ея качествами, то она давно покинула ее.
   Для нея было ничего, что невинный человѣкъ умиралъ за грѣхи своихъ предковъ; она видѣла въ немъ не его, но ихъ. Для нея было ничего, что его жена становилась вдовою, дочь сиротою. Все это было еще недостаточнымъ наказаніемъ, потому-что они были ея естественными врагами, ея добычею и не имѣли права жить. Взывать къ ея состраданію было бы безполезно; она не знала чувства жалости даже къ себѣ самой. Еслибъ она пала на улицахъ въ одной изъ тысячи схватокъ, въ которыхъ она участвовала, то она не пожалѣла бы о себѣ, и еслибы даже ее осудили назавтра подъ топоръ, то она отправилась бы туда безъ всякаго нѣжнаго чувства, съ однимъ свирѣпымъ желаніемъ перемѣниться мѣстами съ человѣкомъ, ее отправившемъ сюда.
   Такое сердце носила мадамъ Дефоржъ подъ своею грубою одеждою. Хотя наброшенная съ пренебреженіемъ, но эта одежда была къ лицу; и ея темные волосы раскошно выпадали изъ-подъ грубой красной шапки. За пазухою былъ у нея спрятанъ заряженный пистолетъ; у тальи былъ незамѣтно воткнутъ острый кинжалъ. Вооруженная такимъ образомъ, ступая твердою стопою, приличною ея характеру, но съ легкою свободою женщины, привыкшею въ дѣтствѣ бѣгать босикомъ по песчаному морскому берегу, мадамъ Дефоржъ шла своею дорогою по улицамъ.
   Когда, наканунѣ вечеромъ, обдумывали отъѣздъ кареты, выжидавшей въ эту самую минуту послѣдняго спутника, мистеръ Лори затруднялся взять въ нее миссъ Проссъ. Мало того, что желательно было не нагружать слишкомъ кареты, но важно было также по возможности сохранить время обыска ея и осмотра пассажировъ на заставѣ; потому-что спасеніе ихъ могло зависѣть отъ разницы въ нѣсколькихъ секундахъ. Въ заключеніе онъ предложилъ, послѣ пристальнаго размышленія, чтобы миссъ Проссъ и Джери, которые во всякое время могли оставить городъ, выѣхали въ три часа въ самомъ легкомъ экипажѣ, какой только былъ извѣстенъ въ то время. Неотягощенные поклажею, они скоро могли бы настигнуть карету и потомъ обогнавъ ее; они могли бы также заготовить имъ лошадей и облегчить ихъ движеніе въ драгоцѣнные часы ночи, когда остановка дѣлалась особенно-опасною.
   Видя въ этомъ распоряженіи возможность оказать услугу въ настоящей опасности, миссъ Проссъ приняла его съ радостью. Она и Джери видѣли, какъ карета тронулась, знали, кого привезъ Соломонъ, провели минутъ съ десяти въ страшной мукѣ ожиданія и теперь заканчивали свои приготовленія, чтобъ послѣдовать за каретою, между-тѣмъ, какъ мадамъ Дефоржъ, идя своею дорогою по улицамъ, подходила все ближе и ближе къ той оставленной квартирѣ, гдѣ она держала свои окончательное совѣщаніе.
   -- Теперь, какъ вы думаете, мистеръ Крёнчеръ? сказала миссъ Проссъ, которая была въ такомъ волненіи, что едва могла говорить, стоять, двигаться, жить: -- какъ вы думаете, не лучше ли намъ выѣхать не съ этого двора? Одна карета уже уѣхала отсюда, это можетъ возбудить подозрѣніе.
   -- Мое мнѣніе, отвѣчалъ мистеръ Крёнчеръ:-- что вы справедливы. Потомъ, дурно ли, хорошо ли, но а васъ не оставлю.
   -- Я такъ разстроена страхомъ и надеждою за нашихъ милыхъ, сказала миссъ Проссъ, отчаянно плача: -- что я рѣшительно неспособна придумать какой-нибудь планъ. Мой любезный, добрѣйшій мистеръ Крёнчеръ, не можете ли вы придумать чего-нибудь?
   -- Въ отношеніи будущей жизни, миссъ, отвѣчалъ мистеръ Крёнчеръ: -- пожалуй. Но для жизни настоящей моя старая башка рѣшительно никуда не годится. Сдѣлайте мнѣ одолженіе, миссъ, обратите вниманіе на два обѣта и заклятія, которыя я искренно приношу въ это критическое время.
   -- Ради Бога! воскликнула миссъ Проссъ, продолжая плакать: -- заявляйте ихъ скорѣе, да и поканчивайте, какъ хорошій человѣкъ.
   -- Вопервыхъ, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, весь дрожа, съ блѣднымъ и торжественнымъ лицомъ: -- какъ только эти бѣдняжки выпутаются отсюда, бросаю прежнее и никогда не возьмусь за него!
   -- Я совершенно увѣрена, мистеръ Крёнчеръ, отвѣчала миссъ Проссъ: -- что вы никогда этого не станете дѣлать, что бы это на было и, пожалуйста, не говорите, что это такое.
   -- Нѣтъ, миссъ, отвѣчалъ Джери: -- вамъ я не назову этого. Вовторыхъ, какъ только эти бѣдняжки выпутаются отсюда, никогда не стану мѣшать мистрисъ Крёнчеръ хлопаться, никогда!
   -- Какое бы это ни было хозяйственное распоряженіе, сказала миссъ Проссъ, стараясь осушить свои глаза и успокоиться:-- нѣтъ сомнѣнія, лучше всего предоставить это мистрисъ Кренчеръ. О, мои горемычные!
   -- Я иду далѣе, миссъ, я говорю кромѣ того, продолжалъ мистеръ Крёнчеръ съ упорною рѣшимостью проповѣдывать: -- пусть слова мои запишутся, пусть передадутся они черезъ васъ мистрисъ Крёнчеръ, какъ перемѣнились мысли мои въ-отношеніи хлопанья, и что. я надѣюсь только, изъ глубины моего сердца, что мистрисъ Крёнчеръ хлопается именно теперь, въ настоящее время.
   -- Да, да, да! Надѣюсь и я также, мой любезный, кричала разстроенная миссъ Проссъ: -- и надѣюсь также, что это совершенно отвѣчаетъ ея ожиданіямъ.
   -- И что я прежде говорилъ и дѣлалъ, продолжалъ мистеръ Крёнчеръ, еще торжественнѣе, еще медленнѣе, съ явнымъ намѣреніемъ не отдаляться отъ своего предмета: -- да не попуститъ Богъ, чтобъ это пошло противъ моихъ благожеланій этимъ бѣдняжкамъ. Да не попуститъ Богъ, какъ-будто мы всѣ не рады хлопаться (еслибъ это было только удобно), чтобъ они избавились отъ такой напасти! Да не попуститъ Богъ, миссъ! Я говорю, Богъ да не попуститъ! такъ заключилъ мистеръ Крёнчеръ послѣ продолжительнаго, но напраснаго старанія найдти болѣе-приличное заключеніе.
   Мадамъ Дефоржъ, между-тѣмъ, все шла своею дорогою и подходила ближе-и-ближе.
   -- Если мы когда-нибудь вернемся на нашу родину, сказала миссъ Проссъ: -- то, вы можете быть увѣрены, я передамъ мистрисъ Крёнчеръ, сколько я припомню изъ того, что вы говорите мнѣ теперь съ такимъ выраженіемъ; и во всякомъ случаѣ я буду свидѣтельствовать, что вы не шутили этими страшными временами. Теперь, пожалуйста, подумаемте-ка о нашемъ дѣлѣ, подумаемте о немъ, мой почтенный мистеръ Крёнчеръ!
   Мадамъ Дефоржъ все шла своею дорягою черезъ улицы и подходила ближе-и-ближе.
   -- Еслибъ вы пошли впередъ, сказала миссъ Проссъ:-- и оставили экипажъ и лошадей, чтобъ они не пріѣзжали сюда, а подождали меня гдѣ-нибудь; не будетъ ли это лучше?
   Мистеръ Крёнчеръ думалъ, что это могло быть лучше.
   -- Гдѣ бы вы могли подождать меня? спросила миссъ Проссъ.
   Мистеръ Крёнчеръ былъ до того ошеломленъ, что онъ не могъ придумать другой мѣстности, кромѣ темпльской заставы. Увы! темпльская застава была теперь за сотни миль, а мадамъ Дефоржъ подходила уже очень-близко.
   -- У дверей собора, сказала миссъ Проссъ.-- Не будетъ ли это для васъ большой крюкъ подъѣхать за мною къ главнымъ дверямъ собора, между башнями?
   -- Нѣтъ, миссъ, отвѣчалъ мистеръ Крёнчеръ.
   -- Въ такомъ случаѣ, мой удивительнѣйшій человѣкъ, сказала миссъ Проссъ:-- идите прямо на почту и сдѣлайте эту перемѣну.
   -- Я сомнѣваюсь только, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, запинаясь и качая головою: -- какъ оставить васъ. Вы видите, мы не знаемъ, что можетъ случиться.
   -- Небу это извѣстно, что мы того не знаемъ, отвѣчала миссъ Проссъ: -- но не бойтесь меня. Подъѣзжайте за мною къ собору въ три часа, или около этого времени; я увѣрена, это будетъ лучше, нежели намъ ѣхать отсюда -- я убѣждена въ томъ. Да! Господь благослови васъ, мистеръ Крёпчеръ! Не думайте обо мнѣ, но о жизняхъ, которыя могутъ зависѣть отъ насъ!
   Это увѣщаніе и горячее пожатіе руки заставили мистера Крёнчера рѣшиться. Ободрительно кивнувъ головою, онъ немедленно удалился, чтобы измѣнить послѣднія распоряженія и оставилъ ее одну.
   Придумать такую предосторожность, которая уже приводилась въ исполненіе, было большимъ облегченіемъ для миссъ Проссъ. Необходимость привести въ порядокъ свою наружность, чтобъ не привлечь особеннаго вниманія на улицахъ, облегчила ее еще болѣе. Она посмотрѣла на свои часы; было двадцать минутъ третьяго. Время было терять нечего; она должна была приготовиться сейчасъ же.
   Въ чрезвычайномъ волненіи и страхѣ, оставшись одна въ покинутой квартирѣ, и представляя себѣ лица, выглядывающія изъ каждой открытой двери, миссъ Проссъ достала тазъ съ холодною водою и принялась промывать свои красные, распухшіе глаза. Преслѣдуемая своимъ разгоряченнымъ воображеніемъ, она не могла потерпѣть, чтобъ и на минуту зрѣніе ея затмилось водяною струею, но безпрестанно останавливалась и оглядывалась кругомъ, не подсматриваетъ ли кто-нибудь за нею. Въ одну изъ такихъ паузъ она вдругъ отступила назадъ и закричала: она увидѣла стоящую передъ собою фигуру.
   Тазъ упалъ на полъ, разлетѣвшись въ дребезги, и вода потекла къ ногамъ мадамъ Дефоржъ. Странными путями эти ноги, проходившія рѣки крови, теперь наткнулись на разлитую воду.
   Мадамъ Дефоржъ хладнокровно посмотрѣла на нее и сказала:
   -- Жена Эвремонда, гдѣ она?
   Въ умѣ миссъ Проссъ сейчасъ промелькнуло, что всѣ двери были открыты и могли подать мысль о бѣгствѣ. Первымъ дѣломъ ея было закрыть ихъ. Въ комнатѣ было четверо дверей; она закрыла ихъ всѣ, потомъ она встала передъ дверью комнаты, которую занимала Люси.
   Черные глаза мадамъ Дефоржъ слѣдовали за ея быстрыми движеніями и остановились на ней, когда она кончила. Миссъ Проссъ не отличалась красотою; годы не укротили ея дикости, не смягчили суровости ея наружности, но она была также, по-своему, рѣшительная женщина и теперь вымѣряла на свой глазъ мадамъ Дефоржъ.
   -- По лицу вы могли бы быть женою самого Люцифера, сказала миссъ Проссъ, задыхаясь.-- Но, все-равно, меня вы не проведете: я англичанка.
   Мадамъ Дефоржъ смотрѣла на нее съ презрѣніемъ, но и съ выраженіемъ готовности къ борьбѣ, какъ понимала миссъ Проссъ. Она видѣла передъ собою коренастую, сильную женщину, которой тяжелую руку испыталъ, много лѣтъ назадъ, мистеръ Лори. Она знала очень-хорошо, что миссъ Проссъ была преданнымъ другомъ семейства; миссъ Проссъ знала также очень-хорошо, что мадамъ Дефоржъ была заклятымъ врагомъ того же семейства.
   -- По дорогѣ, туда, сказала мадамъ Дефоржъ, указывая легкимъ движеніемъ руки на роковое мѣсто: -- гдѣ уже ожидаетъ меня стулъ и мое вязанье, я зашла, чтобъ сдѣлать ей привѣтствіе. Я желаю видѣть ее.
   -- Я знаю, у васъ злое на умѣ, сказала миссъ Проссъ: -- и вы можете быть увѣрены, я не уступлю вамъ.
   Каждая говорила на своемъ родномъ языкѣ; обѣ не понимали другъ друга и обѣ пристально слѣдили, чтобъ по взгляду и тону догадаться, что значили непонимаемыя слова.
   -- Пользы ей не будетъ отъ того, что она скрывается отъ меня, въ настоящую минуту, сказала мадамъ Дефоржъ.-- Хорошіе патріоты догадаются, что это значитъ. Дайте мнѣ ее увидѣть. Подите и скажите ей, что я желаю видѣться съ нею. Слышите вы?
   -- Будь ващи глаза отвертки, отвѣчала миссъ Проссъ:-- а я англійская четырехспальная кровать, такъ онѣ щепочки не повернутъ во мнѣ. Нѣтъ, лукавая иностранка, я съ вами помѣряюсь.
   Мадамъ Дефоржъ, вѣроятно, не слѣдила за каждымъ изъ этихъ идіопатическихъ замѣчаній; но она понимала ихъ на столько, чтобъ видѣть, что на нее не обращали вниманія.
   -- Безумная женщина, свинья! сказала мадамъ Дефоржъ, хмурясь.-- Мнѣ вашихъ отвѣтовъ не нужно. Я хочу видѣть ее. Или скажите ей, что я требую ее видѣть, или посторонитесь отъ дверей и пустите меня къ ней!
   И, въ видѣ поясненія, она сердито махнула правою рукою.
   -- Мало думала я, сказала миссъ Проссъ: -- что мнѣ когда-нибудь понадобится вашъ глупый языкъ, но я бы все отдала теперь до рубашки, чтобъ узнать только, подозрѣваете ли вы истину хоть на половину.
   Обѣ ни на минуту не спускали глазъ другъ съ друга. Мадамъ Дефоржъ до-сихъ-поръ оставалась на томъ же мѣстѣ, на которомъ ее замѣтила миссъ Проссъ; но теперь она подвинулась на шагъ впередъ.
   -- Я британка, сказала миссъ Проссъ:-- я женщина отчаянная. Я не дорожу собою, пропадай я за грошъ! Я знаю только, чѣмъ долѣе продержу васъ здѣсь, тѣмъ вѣрнѣе спасеніе моей Божьей коровки. Я не оставлю и пригоршни этихъ черныхъ волосъ на вашей головѣ, если вы пальцемъ дотронетесь до меня!
   Такъ поговаривала миссъ Проссъ, помахивая головою и сверкая глазами между каждою фразою и переводя дыханіе, миссъ Проссъ, которая въ жизнь никого не ударила.
   По отвага ея была чувствительнаго сорта и слезы показались на ея глазахъ. Мадамъ Дефоржъ не понимала этой отваги и приняла ее за слабость.
   -- Ха-ха! захохотала она: -- жалкая тварь! Много вы стоите! Я обращусь сама къ этому доктору.
   Она возвысила голосъ и закричала:
   -- Гражданинъ докторъ! Жена Эвремонда! кто-нибудь, кромѣ этой несчастной дуры, отвѣчайте гражданкѣ Дефоржъ!
   Можетъ-быть, послѣдовавшее молчаніе, можетъ-быть, едва замѣтная перемѣна въ выраженіи лица миссъ Проссъ, можетъ-быть, внезапное подозрѣніе внушили мадамъ Дефоржъ, что они уѣхали. Быстро она открыла трои дверей и заглянула въ нихъ.
   -- Эти комнаты въ безпорядкѣ; здѣсь слѣды поспѣшной укладки; вещи разбросаны на полу. Нѣтъ никого въ этой комнатѣ позади васъ! Пустите меня взглянуть.
   -- Ни за что! сказала миссъ Проссъ, понявшая требованіе такъ же хорошо, какъ мадамъ Дефоржъ поняла ея отвѣтъ.
   "Если ихъ нѣтъ въ той комнатѣ, то они уѣхали, въ такомъ случаѣ за ними можно послать погоню и привезти ихъ назадъ" сказала мадамъ Дефаржъ про-себя.
   "Пока вы не увѣрены, здѣсь ли они въ этой комнатѣ, или нѣтъ, вы не знаете, что дѣлать", сказала миссъ Проссъ также про-себя. "И вы не узнаете этого, если отъ меня зависитъ помѣшать вамъ; а потомъ узнаете ли вы или нѣтъ, вы не выберетесь отсюда, пока я держу васъ".
   -- Съ самаго начала я не оставляла улицъ, и ничто не останавливало меня. На части разорву васъ, но я попаду въ эту дверь:-- сказала мадамъ Дефоржъ.
   -- Мы однѣ на самой верхушкѣ высокаго дома, насъ едва-ли кто услышитъ; молю Бога, дать мнѣ только силы удержать васъ здѣсь. Каждая минута теперь стоитъ сотенъ тысячъ для моей голубки, говорила миссъ Проссъ.
   Мадамъ Дефоржъ подошла къ двери. Миссъ Проссъ по мгновенному побужденію, схватила ея за талью обѣими руками, и не выпускала ее. Напрасно мадамъ Дефоржъ боролась, дралась: миссъ Проссъ съ настойчивою силою любви, которая всегда живѣе ненависти, держала ее крѣпко и даже приподняла ее отъ полу. Обѣ руки мадамъ Дефоржъ были ее по щекамъ, царапали, но миссъ Проссъ, наклонивъ голову, продолжала держать ее за талью, уцѣпившись въ нее какъ утопающая женщина.
   Вскорѣ руки мадамъ Дефоржъ перестала бить и принялись искать чего-то около тальи.
   -- Онъ у меня подъ-рукою:-- сказала миссъ Проссъ, задавленнымъ голосомъ:-- вы его не вытащите. Благодарю небо, я сильнѣе васъ. Я васъ не выпущу, пока которая-нибудь изъ насъ не упадетъ безъ чувствъ, или не умретъ!
   Руки мадамъ Дефоржъ были теперь у ея груди. Миссъ Проссъ взглянула вверхъ, увидѣла, что это было, ударила по немъ, раздался выстрѣлъ -- и она стояла одна, ослѣпленная дымомъ.
   Все это было дѣломъ секунды. Дымъ разсѣялся, оставивъ гробовую тишину, и исчезъ въ воздухѣ, какъ душа свирѣпой женщины, которой безжизненное тѣло лежало на полу.
   Въ первомъ ужасѣ своего положенія, миссъ Проссъ обошла трупъ, какъ-можно-подалѣе и побѣжала съ лѣстницы, чтобы кликнуть безполезную помощь. Къ счастью, она припомнила, какія могутъ быть послѣдствія этого, чтобы во время удержаться и вернуться назадъ. Страшно было войдти опять въ ту же дверь, но она вошла и пришла очень близко къ трупу, чтобы достать шляпку и другія вещи, которыя она должна была надѣть. Она надѣла ихъ на лѣстницѣ, сначала закрывши и заперши дверь и вынувъ ключъ. Потомъ она присѣла на лѣстницѣ на нѣсколько минутъ, чтобы перевести духъ и поплакать и послѣ этого встала и поспѣшно ушла.
   Къ-счастью, ея она была подъ вуалью, а то бы ее остановили на улицѣ. На ея счастье также, она имѣла отъ природы такую физіономію, которая не обнаруживала легко обезображенія, какъ у другихъ женщинъ. Обѣ эти выгоды ей были теперь необходимы; потому-что царапавшіе пальцы оставили глубокіе слѣды на ея лицѣ, волосы ея были растрепаны и платье, наскоро приведенное въ порядокъ нетвердыми руками, было оборвано въ сотнѣ мѣстахъ.
   Переходя черезъ мостъ, она бросила потихоньку ключъ въ рѣку. Придя къ собору нѣсколькими минутами ранѣе своего товарища и дожидаясь его здѣсь, она думала, что если ключъ уже вытащили неводомъ, что если его признали, что если открыли дверь и нашли трупъ, что, если остановятъ ее у заставы, отправятъ въ тюрьму и обвинятъ въ убійствѣ. Пока эти мысли мелькали въ ея головѣ, ея товарищъ появился, взялъ ее и увезъ.
   -- Есть ли какой-нибудь шумъ на улицахъ? спросила она его.
   -- Обыкновенный шумъ, отвѣчалъ мистеръ Крёнчеръ и посмотрѣлъ на нее, удивленный ея вопросомъ и видомъ.
   -- Я васъ не слышу, сказала миссъ Проссъ.-- Что вы говорите?
   Напрасно мистеръ Крёнчеръ повторялъ ей, что онъ сказалъ, миссъ Проссъ не могла его разслышать.
   "Кивну ей головою", подумалъ мистеръ Крёнчеръ въ удивленіи, "это она увидитъ по-крайней-мѣрѣ", и онъ сдѣлалъ это.
   -- Есть ли какой-нибудь шумъ на улицахъ? спросила опять миссъ Проссъ.
   Мистеръ Крёнчеръ снова кивнулъ головою.
   -- Я не слышу его.
   "Оглохла въ одинъ часъ?" сказалъ мистеръ Крёнчеръ, соображая своимъ разстроеннымъ умомъ: "что съ нею приключилось?"
   -- Я чувствую, сказала миссъ Просъ: -- какъ-будто заблистало у меня въ глазахъ и раздался трескъ и послѣ этого треска я уже болѣе ничего не услышу въ моей жизни.
   "Господь ее благослови, въ какомъ же она диковинномъ положеніи!" сказалъ мистеръ Крёнчеръ, болѣе-и-болѣе смущенный. "Чего она такого хватила для храбрости?" -- Прислушайтесь! Вотъ грохотъ этихъ страшныхъ телегъ! Можете вы слышать это, миссъ?
   -- Я ничего не могу слушать, сказала миссъ Проссъ, замѣтя, что онъ говорилъ ей.-- Ахъ мой добрый человѣкъ, сначала раздался ужасный трескъ, потомъ наступила мертвая тишина и эта тишина останется для меня, кажется, на вѣкъ и ничто не нарушитъ ея, пока жизнь моя продолжится!
   "Если не слышитъ она грохота этихъ ужасныхъ телегъ, которыя теперь почти доѣхали до своего мѣста" сказалъ мистеръ Крёнчеръ, смотря изъ-за плеча, "то я такого мнѣнія, что она уже болѣе ничего не услышитъ на свѣтѣ ".
   И точно слухъ ее оставилъ навсегда.
   

XV.
Шаги замираютъ навсегда.

   Вдоль парижскихъ улицъ катятся съ тяжелымъ грохотомъ телеги смерти. Шесть возовъ везутъ на сегодня пищу гильйотинѣ. Всѣ ненасытныя, пожирающія чудовища, придуманныя воображеніемъ, съ-тѣхъ-поръ, какъ оно стало заносить въ людской памяти плоды своей горячечной дѣятельности, соединялись въ одной дѣйствительности -- гильйотина. И все-таки въ этой же самой Франціи, несмотря на все разнообразіе почвы и климата, ни одна былинка, ни одинъ листокъ, ни одинъ корешокъ, ни одно зерно не развивались при обстоятельствахъ болѣе благопріятныхъ, нежели условія, которыя произвела это страшилище. Выбейте человѣчество изъ его естественной формы еще разъ подобными же молотами и оно само-собою свернется въ такія же изуродованныя формы. Посѣйте еще разъ такое же зерно хищническаго своеволія и угнетенія и, конечно, оно принесетъ тотъ же плодъ.
   Шесть возовъ катятся по улицамъ. Обрати ихъ снова въ то же, чѣмъ они были, о могущественный волшебникъ-время! и вмѣсто нихъ представятся колесницы самодержавныхъ монарховъ, экипажи феодальныхъ вельможъ, туалеты блистательныхъ Іезавелей церкви, которыя перестали быть домомъ отца моего и сдѣлались вертепомъ разбойниковъ, хижины мильйоновъ мужиковъ, умирающихъ съ голоду! Нѣтъ, великій волшебникъ, такъ чудесно-исполняющій предначертанія Творца, никогда не перемѣняетъ своихъ превращеній. "Если ты принялъ эту форму по волѣ Божіей (говорятъ колдуны очарованнымъ въ мудрыхъ арабскихъ сказкахъ), то оставайся такимъ же! Но если ты носишь эту форму въ силу проходящаго чародѣйства, то прими свой прежній видъ!" Безъ надежды и перемѣны катятся возы по улицамъ.
   Темныя колеса шести телегъ при каждомъ оборотѣ кажется будто распахиваютъ длинныя кривыя борозды между народомъ на улицахъ. Живыя полосы лицъ откидываются то на одну, то на другую сторону, между-тѣмъ, какъ плуги твердо подвигаются впередъ. Постоянные жители домовъ такъ свыклись съ этимъ зрѣлищемъ, что во многихъ окошкахъ не видно людей, изъ нѣкоторыхъ глаза слѣдятъ за лицами въ возахъ, но руки не покидаютъ работы. Мѣстами замѣтны гости, явившіеся поглазѣть на зрѣлище; вотъ одинъ указываетъ пальцемъ съ видомъ наставника или объяснителя на ту, или на другую телегу и, кажется, говоритъ, кто сидѣлъ въ ней вчера или третьягодня.
   Между пассажирами телегъ нѣкоторые замѣчаютъ это, замѣчаютъ все на послѣднемъ пути съ равнодушнымъ взглядомъ; другіе слѣдятъ еще съ продолжающимся интересомъ за путями жизни. Нѣкоторые сидѣли, поникнувъ головою въ безмолвномъ отчаяніи; другіе опять очень заботились о своей наружности и бросали на толпу взгляды, къ которымъ она присмотрѣлась въ театрахъ, или на картинахъ. Многіе закрыли свои глаза и думали или по-крайней-мѣрѣ старались собрать разбѣгавшіяся мы--ли. Одинъ только, жалкое созданіе, выглядѣвшее сумасшедшимъ, поетъ и пробуетъ плясать. Никто ни взглядомъ, ни тѣлодвиженіемъ не думаетъ пробудитъ состраданіе народа.
   Конная стража ѣдетъ впереди каждаго воза; лица часто обращаются къ ней, дѣлая одинъ и тотъ же вопросъ. Кажется, это долженъ быть одинъ и тотъ же вопросъ, потому-что всегда за нимъ толпа бросается къ третьей телегѣ. Всадники, ѣдущіе передъ нею, часто указы: ваютъ своими палашами на одного человѣка. Всѣ любопытствуютъ узнать, кто онъ такой; онъ стоитъ въ заду телеги, наклонивъ голову внизъ и разговаривая съ дѣвочкою, которая сидитъ на краю и держитъ его за руку; окружающая сцена не возбуждаетъ его любопытства, не обращаетъ его вниманія; онъ постоянно говоритъ съ дѣвочкою. Крики подымаются противъ него въ длинной улицѣ Сент-Онорэ. Они возбуждаютъ въ немъ только спокойную улыбку, когда онъ легкимъ встряхиваніемъ головы надвигаетъ волосы на лицо. Онъ не можетъ прикоснуться къ своему лицу: его руки связаны.
   На ступеняхъ церкви стоитъ шпіонъ, тюремная овца, ожидая пріѣзда возовъ. Онъ смотритъ на первый: здѣсь нѣтъ; онъ смотритъ на второй -- здѣсь также нѣтъ. Онъ уже спрашиваетъ себя: "Не предалъ ли онъ меня?" какъ вдругъ лицо его проясняется, при взглядѣ на третью телегу.
   -- Который Эвремондъ? спрашиваетъ человѣкъ позади его.
   -- Этотъ. На заду телеги.
   -- Котораго дѣвушка держитъ за руку?
   -- Да.
   Человѣкъ кричитъ: "Долой Эвремонда! На гильйотину всѣхъ аристократовъ! Долой Эвремонда!"
   -- Тише, тише! умолялъ его трусливо шпіонъ.
   -- А почему, гражданинъ?
   -- Онъ ѣдетъ на расплату и черезъ пять минуть расплатится. Оставь его въ покоѣ.
   Но человѣкъ продолжаетъ кричать: "Долой Эвремонда!"
   Лицо Эвремонда на-минуту обращается къ нему. Эвремондъ видитъ шпіона и смотритъ пристально на него, и ѣдетъ своею дорогою.
   Часы вотъ ударятъ три, и борозда, пропахиваемая въ толпѣ, поворачиваетъ вокругъ и выходитъ на мѣсто казни. Полосы, вскидываемыя по сторонамъ, теперь рушатся и замыкаются за послѣднимъ плугомъ; всѣ толпятся къ гильйотинѣ. Впереди сидятъ на стульяхъ, какъ въ увеселительномъ саду, женщины, занятыя вязаньемъ. На одномъ изъ переднихъ стульевъ стоить Мщенье и высматриваетъ своего друга.
   -- Тереза! кричитъ она своимъ визгливымъ голосомъ.-- Никто не видалъ ее? Тереза Дефоржъ!
   -- Прежде она никогда не пропускала, говоритъ одна изъ вязальщицъ.
   -- Нѣтъ, и теперь не пропуститъ, кричитъ Мщенье нетерпѣливо.
   -- Громче кричите, совѣтуетъ ей женщина.
   Да! громче, Мщенье, гораздо-громче и все-таки, едва-ли она тебя услышитъ. Еще громче, Мщенье, и прибавь нѣсколько проклятій, и они не приведутъ ее. Пошли другимъ женщинъ искать, гдѣ она запропастилась, и хотя эти посланники дѣлали страшныя дѣла, но сомнительно, пойдутъ ли по доброй волѣ такъ далеко, чтобъ найдти ее!
   -- Несчастье! кричитъ Мщенье, топая ногою по стулу: -- вотъ и возы! Мигнуть не успѣешь, какъ отправятъ Эвремонда, а ея нѣтъ здѣсь! Вотъ ея вязанье у меня въ рукахъ, и пустой стулъ готовъ для нея. Я готова плакать отъ досады и отчаянія!
   И Мщенье сходитъ съ своего возвышенія и плачетъ; возы опоражниваются. Жрецы святой гильйотины облачены и готовы. Крашъ -- голова выставлена впередъ; а вязальщицы, едва приподнимавшія глаза за минуту, чтобъ взглянуть на нее, когда она могла думать и говорить, считаютъ одна.
   Второй возъ опоражнивается и отъѣзжаетъ прочь. Крашъ -- и вязальщицы, не говоря ни слова, не останавливая работы, считаютъ два.
   Предполагаемый Эвремондъ сходитъ съ телеги, за нимъ высаживаютъ швею. Ни на-минуту не оставлялъ онъ ея кроткой руки, какъ обѣщалъ, и теперь еще держитъ ее. Нѣжно ставитъ онъ ее спиною къ орудію казни, которое безпрестанно поднимается съ свистомъ вверхъ и падаетъ. Она смотритъ ему въ лицо и благодаритъ.
   -- Еслибъ не вы, милый незнакомецъ, то я не была бы такъ спокойна. Отъ природы я такое жалкое, слабодушное созданіе. Я не могла бы также вознести свои мысли къ Тому, Кто преданъ былъ на-смерть, чтобъ мы сегодня могли надѣяться и утѣшить себя. Я увѣрена, вы посланы мнѣ небомъ.
   -- Или вы мнѣ, сказалъ Сидней Картонъ.-- Не сводите глазъ съ меня, не обращайте ни на что вниманія.
   -- Я ни на что не обращаю вниманія, пока держу вашу руку, и ни на что не обращу, когда ее оставлю, если только они будутъ поспѣшны.
   -- Они поспѣшатъ. Не бойтесь!
   Оба стоятъ среди быстро рѣдѣющей толпы; но они разговариваютъ, какъ-будто были одни. Глазъ на глазъ, рука въ руку, слившись сердцами, эти дѣти общей матери-природы, столь различные между собою во всѣхъ отношеніяхъ, встрѣтились на мрачномъ пути въ общую отчизну, чтобъ успокоиться на лонѣ своего Творца.
   -- Смѣлый и великодушный другъ, позвольте мнѣ сдѣлать вамъ послѣдній вопросъ. Я такая неученая; а это смущаетъ меня немного.
   -- Скажите мнѣ, что это такое?
   -- У меня есть двоюродная сестра, моя единственная родственница, такая же сирота, какъ я, которую я очень люблю. Она пятью годами моложе меня, и живетъ въ домѣ фермера, на югѣ. Бѣдность раздѣлила насъ: она ничего не знаетъ о моей судьбѣ -- я писать не умѣю -- а еслибъ и умѣла, что я напишу ей! Такъ лучше, какъ оно есть.
   -- Да, да, такъ лучше.
   -- Пока мы ѣхали, я думала объ этомъ и думаю теперь, смотря на ваше доброе, твердое лицо, которое такъ подкрѣпляетъ меня. Если республика дѣйствительно принесетъ пользу бѣднымъ, и они станутъ менѣе голодать, менѣе страдать, то сестра проживетъ долгое время, проживетъ, пожалуй, до старости.
   -- Что же такое, моя милая сестра?
   -- Какъ вы полагаете (кроткіе глаза, въ которыхъ видно было столько терпѣнія, наполнились слезами и уста раздвинулись слегка и дрожали), долго мнѣ придется ждать ее въ лучшемъ краю, гдѣ, я надѣюсь, милосердіе небесное пріютитъ меня и васъ?
   -- Этого не можетъ быть, мое дитя; тамъ нѣтъ времени, тамъ нѣтъ и печали.
   -- Вы такъ утѣшили меня! Я такая неученая. Дайте мнѣ теперь поцалуй. Время пришло.
   -- Да.
   Она цалуетъ его въ губы. Онъ цалуетъ ее; торжественно они благословляютъ другъ друга. Исхудалая рука не дрожитъ, когда онъ ее оставляетъ; только свѣтлая рѣшимость видна на ея терпѣливомъ лицѣ. Она идетъ передъ нимъ -- вотъ и кончилось; вязальщицы считаютъ двадцать-два.
   -- Азъ есмь воскресеніе и животъ, глаголетъ Господь: вѣруяй въ мя, аще и умретъ, оживетъ: и всякъ живый и вѣруяй, не умретъ вовѣки,
   Подымается ропотъ голосовъ; тысячи лицъ обращаются, раздаются шаги многихъ на окраинѣ толпы, оно разливается впередъ массою, какъ одна громадная волна, и все кончилось. Двадцать-три.
   Въ эту ночь, въ городѣ говорили про него, что лицо того человѣка было самое спокойное, какое они встрѣчали тамъ. Многіе прибавляли, что онъ казался вдохновенпымъ.
   Одинъ изъ самыхъ замѣчательныхъ мучениковъ гильйотины -- женщина -- просила незадолго предъ этимъ у того же эшафота, чтобы ей позволили записать мысли, вдохновлявшія ее. Еслибы онъ высказалъ пророческія видѣнія, его посѣтившія, то онѣ были бы слѣдующія:
   -- Я вижу Борсада, Кляя, Дефоржа, Мщенье, Присяжнаго, Судью, ряды новыхъ притѣснителей, поднявшихся на развалинахъ стараго деспотизма и погибающихъ подъ этимъ орудіемъ мести, прежде нежели она выйдетъ изъ употребленія. Я вижу великолѣпный городъ, блистательная нація подымаются изъ этой пропасти; я вижу среди борьбы ея за истинную свободу, среди будущаго торжества и пораженій, какъ зло настоящаго времени и прошедшаго, его породившаго, постепенно заглаживается и смывается.
   -- Я вижу жизни, за которыя я кладу мою жизнь, текутъ спокойно счастливо, полезно въ этой Англіи, которой я болѣе не увижу. Я вижу ее съ ребенкомъ на груди, который носилъ мое имя. Я вижу ея отца, состарѣвшагося, согбеннаго, но совершенно поправившагося, вѣрнаго своимъ обязанностямъ передъ всѣми людьми. Я вижу добраго старика, ихъ давнишняго друга, обобщающаго ихъ всѣмъ, что онъ имѣетъ, и спокойно принимающаго лучшую награду.
   -- Я вижу, я занимаю святое мѣсто въ ихъ сердцахъ и сердцахъ ихъ потомковъ. Я вижу ее въ лѣтахъ и все оплакивающую этотъ день. Я вижу, какъ она и мужъ, пройдя свое земное поприще, лежатъ рядомъ, на послѣднемъ земномъ ложѣ; и, я знаю, оба они не чтили и не уважали въ своихъ душахъ другъ друга болѣе нежели меня.
   Я вижу, ребенокъ, лежавшій на ея груди и носившій мое имя, дѣлается человѣкомъ и пролагаетъ себѣ дорогу на томъ же поприщѣ, которое было моимъ. Онъ такъ подымается на этомъ пути, что мое имя блистаетъ отъ его блеска. Я вижу, какъ сглаживаются пятна, которыя я набросилъ на него. Я вижу его впереди справедливыхъ судей, почтенныхъ людей; онъ привозитъ мальчика, моего же соименника, съ челомъ знакомымъ мнѣ и золотистыми волосами, сюда, на эту площадь, великолѣпную, несохранившую и слѣда сегодняшняго безобразія, и я слышу, онъ разсказываетъ ему мою исторію нѣжнымъ, прерывающимся голосомъ.
   -- Это лучшее, лучшее было, которое я до-сихъ-поръ сдѣлалъ въ моей жизни; меня ожидаетъ лучшій, лучшій покой, какаго я еще не зналъ до-сихъ-поръ.

"Отечественныя Записки", NoNo 6--12, 1859

   
   
   
   
е.
   -- Следовательно, что бы ни случилось, я должен вас подождать?
   -- Да ведь паспорт мой в ваших руках вместе с остальными; вы только оставьте мне место в карете и ждите только, пока мое место не будет занято. А там -- с Богом, в Англию!
   -- Ну, -- воскликнул мистер Лорри, схватив его горячую, но твердую руку, -- стало быть, не все будет на одних моих стариковских плечах, а будет мне в помощь еще и другой мужчина, молодой и сильный!
   -- Бог даст, будет! Только обещайте мне теперь же, и серьезно обещайте, что ничто не собьет вас с пути и вы поступите точно так, как мы с вами сейчас условились.
   -- Ничто не собьет, Картон.
   -- Помните же мои слова и назавтра: если вы что-либо измените или замешкаетесь по какой бы то ни было причине, знайте, что ни одной жизни нельзя будет спасти и все эти жизни даром погибнут.
   -- Буду помнить каждое слово. Надеюсь в точности исполнить то, что на меня возложено.
   -- А я надеюсь исправно исполнить свою роль. Ну, прощайте!
   Он сказал это с тихой и серьезной улыбкой и даже поднес к своим губам руку мистера Лорри, но не ушел тотчас. Он сначала помог ему расшевелить бедняка, безучастно качавшегося перед камином, надеть на него плащ и шляпу, а потом выманить его из дому обещанием, что они пойдут поискать скамейку и его башмачную работу, которую он продолжал все так же жалобно просить. Картон пошел рядом с доктором и проводил его до двора того дома, где в эту страшную ночь сидела в слезах несчастная женщина, которая была так счастлива в тот памятный вечер, когда он открывал ей свое собственное горемычное сердце!
   Он вошел во двор и несколько минут постоял там один, глядя на освещенное окно ее комнаты. Перед уходом он мысленно послал ей благословение и прощальный привет.
  

Глава XIII
ПЯТЬДЕСЯТ ДВА

   В почерневших стенах Консьержери обреченные на смерть в этот день ожидали своей участи. Их было ровно столько, сколько недель в году. Пятьдесят два человека должны были сегодня проехать несколько городских улиц, и волна городской жизни унесет их в беспредельное море вечности. Еще кельи их не опустели, а на их место уже назначены были другие жильцы; еще кровь их не пролилась и не смешалась с кровью, пролитой накануне, а уж приготовлена была та кровь, что смешается с их кровью.
   Отсчитали пять десятков и накинули еще двух. Тут были люди разного возраста: от семидесятилетнего откупщика, все богатства которого не могли купить ему жизни, до двадцатилетней швеи, которую не спасли ни бедность ее, ни безвестность. Как телесная зараза, порождаемая пороками и нерадением людей, поражает направо и налево, не разбирая своих жертв, так и страшные душевные недуги, коренящиеся в неизреченных страданиях, невыносимых притеснениях и бессердечном равнодушии, одинаково распространяются на правых и виноватых.
   Чарльз Дарней, сидя один в своей келье, с той минуты, как его привели из суда, не льстил себя обманчивыми надеждами. В каждой строке слышанного рассказа он прочел свое осуждение. Он в полной мере понял, что ничье личное влияние не в силах его спасти, что его приговор подписан миллионами людей -- всем народом, -- и, следовательно, единицы ничего не могут сделать в его пользу.
   Тем не менее нелегко ему было мириться со своим уделом, так живо имея в памяти образ любимой жены. Крепкие узы привязывали его к жизни, и трудно было их порвать. Едва он успевал постепенными усилиями ослабить одну из них, как другая захватывала его еще сильнее, а когда он пробовал освободиться от этой, первая снова давала себя чувствовать с прежней силой. Мысли его стремительно следовали одна за другой, сердце билось учащенно, сопротивляясь всякой тени покорности судьбе. Минутами ему как будто удавалось покориться, но образ жены и ребенка, обреченных жить без него, вставал перед ним живым укором в эгоизме.
   Но так было лишь вначале. Через несколько часов в душе его возникли соображения, что в предстоявшей казни ничего не было для него позорного, что многие претерпевали ее также несправедливо и каждый день шли на смерть твердой стопой; и эти мысли подкрепили его. Вслед за тем мелькнула мысль, что от того мужественного спокойствия, с каким он пойдет на казнь, в значительной степени зависит будущее душевное спокойствие тех, кто так дорог его сердцу. Итак, он постепенно довел себя до такого умиротворенного состояния, что мог вознестись духом к небу и оттуда почерпнуть утешение.
   Таков был путь, пройденный им в тюрьме накануне казни. Еще засветло ему дозволили купить письменный материал и свечу; он сел и писал до тех пор, пока по тюремным правилам дозволялось не тушить огней.
   Он написал длинное письмо к жене, в котором говорилось, что он ничего не знал о тюремном заключении ее отца, пока она сама не рассказала ему об этом, что он не менее ее самой был в полном неведении относительно участия своего отца и дяди в этом несчастье и только из прочитанного на суде документа он впервые услышал об этом. Он уже прежде объяснял жене, что скрывал от нее свое настоящее имя, от которого добровольно отказался, только потому, что таково было непременное желание ее отца (ныне для него вполне понятное) и что даже в утро их свадьбы отец потребовал, чтобы Чарльз все-таки не открывал ей своего имени. Далее муж умолял ее из сострадания к отцу не расспрашивать его, позабыл ли он вовсе о существовании своих тюремных записок или случайно вспомнил о них в тот воскресный вечер в саду, под милым чинаровым деревом, когда услышал анекдот о находке в Лондонской башне. Если отец все время помнил об этом, нет сомнения, что он считал свою рукопись погибшей вместе с самой Бастилией, так как всему миру стало известно из газет, какие именно воспоминания и памятки о прежних арестантах были там найдены и унесены торжествующей чернью. Он просил Люси -- хотя прибавил, что это едва ли не излишняя просьба, -- утешить отца всеми нежными способами, какие она может придумать, и внушить ему, что он, в сущности, ничего не сделал такого, за что мог бы себя упрекнуть, и, напротив того, постоянно забывал о себе ради них. Затем он просил ее принять его благословение, не забывать его признательной любви, пересилить свое горе, посвятить себя воспитанию их бесценной девочки, служить утешением отцу и терпеливо ждать свидания с ним на небесах.
   Ее отцу он написал в том же духе, но прибавил, что поручает его заботам свою жену и дочь. На этом он даже особенно настаивал в той надежде, что такое поручение поможет доктору встряхнуться и преодолеть болезненный припадок, возвращения которого он опасался.
   В письме к мистеру Лорри он всю семью оставлял на его попечение и излагал ему положение своих денежных дел. Затем прибавил несколько фраз о своей благодарной дружбе и всегдашней горячей привязанности и тем закончил свою корреспонденцию. О Картоне он даже не вспомнил. Его ум был так поглощен мыслью о близких, что он ни разу не подумал о нем.
   Он успел дописать свои письма, прежде чем стали тушить тюремные огни. Ложась спать на свою соломенную койку, он думал, что покончил с этим миром.
   Но нет, во сне этот мир предстал ему в самых привлекательных формах и манил его к себе. Свободный, счастливый, он снова очутился у себя дома, в квартале Сохо (хотя этот дом был непохож на настоящий); он знал, что он каким-то чудом вырвался на волю, на душе у него было легко, Люси была опять с ним и уверяла его, что все это был сон и он вовсе не уезжал из Англии. Затем наступил период полного забытья, после которого он успел пострадать и вернулся к ней, мертвый и примиренный, но как будто все такой же. Еще один период забытья -- и он проснулся на заре мрачного утра, не понимая, где он и что случилось, пока вдруг в голове его не сверкнуло: "Сегодня меня казнят!"
   Так он дожил до того дня, когда пятьдесят две головы должны были пасть на плахе. Теперь он был спокоен и надеялся с геройским самообладанием встретить смерть, но в его уме возникли новые соображения, и с ними очень трудно было сладить.
   Он никогда не видел той машины, которая должна была прекратить его жизнь. Как высоко помещалась она от земли, сколько там ступеней, куда его поставят, как с ним будут обращаться; будут ли те руки, что станут прикасаться к нему, выпачканы кровью; в которую сторону оборотят его лицом, казнят ли его прежде всех или после всех -- такие и тому подобные вопросы помимо его воли толпились у него в голове, повторяясь снова и снова. Они не были порождением страха, нет, -- никакого страха он не чувствовал. Скорее их можно было приписать странной заботе о том, как себя вести и что делать в решительную минуту, -- заботе, чудовищно не соответствующей тем кратким моментам, когда все будет кончено; он начинал уже сам к себе относиться как посторонний зритель.
   Часы проходили; он ходил взад и вперед, прислушиваясь к бою часов, которых никогда больше не услышит. Вот девять миновало навсегда; десять прошло навеки; одиннадцать кануло в вечность, сейчас настанет последний полдень. Тяжелым усилием ему удалось наконец прогнать все эти неподобающие мысли и настроить себя более прилично обстоятельствам. Он стал прохаживаться взад и вперед, тихонько произнося их имена. Борьба кончилась. Теперь он мог окончательно освободиться от фантазий, сбивавших его с толку, и молиться за себя и за них.
   Пробило двенадцать часов. Полдень отошел навсегда. Ему сказали, что казнь будет в три часа, но он знал, что его вызовут несколько раньше, тем более что тяжелые телеги двигались по улицам довольно медленно. Поэтому он решил вполне приготовиться к двум часам и к этой поре так себя настроить, чтобы быть в состоянии ободрять других.
   Сложив руки на груди и мерно шагая из угла в угол, он был теперь совсем иным человеком, нежели в ту пору, когда сидел в крепостной тюрьме. Пробило час пополудни, но это уже не волновало его. Он поблагодарил Бога за то, что к нему вернулось обычное самообладание, и подумал: "Остается еще один час", повернулся и пошел снова шагать по своей келье.
   Шаги в коридоре, у самой его двери. Он остановился.
   В замок вставили ключ и повернули его. В ту минуту, как дверь отворялась, он услышал мужской голос, тихо говоривший по-английски:
   -- Он меня никогда здесь не видел; я ему на глаза не показывался. Входите один; я подожду тут поблизости. Не теряйте времени!
   Дверь быстро растворилась и затворилась, и перед ним со спокойной улыбкой на лице очутился Сидни Картон; приложив палец к губам, Сидни Картон пристально смотрел на него.
   В этом взгляде было нечто до того необычайное и светлое, что в первую минуту арестант подумал, будто это сверхъестественное видение только почудилось ему. Но.Картон заговорил, и это был его голос; он взял арестанта за руку, и арестант почувствовал знакомое рукопожатие.
   -- Из всех людей на свете вы, конечно, всего меньше ожидали увидеть меня? -- сказал он.
   -- Я своим глазам не поверил... И теперь едва верю... Ведь вы не арестованы? -- спросил вдруг Дарней, когда внезапное опасение зародилось в его уме.
   -- Нет, я случайно имею влияние на одного из здешних сторожей, и благодаря этому меня сюда пустили. Я пришел от нее... от вашей жены, дорогой Дарней.
   Арестант крепко сжал его руку.
   -- Пришел передать вам ее просьбу.
   -- Что такое?
   -- Самую усердную, настоятельную и убедительную просьбу, выраженную тем трогательным голосом, который вам так дорог и так памятен.
   Арестант немного отвернул лицо в сторону.
   -- Некогда спрашивать, почему именно я пришел с этой просьбой и что она означает: мне недосуг все это объяснять вам. Вы должны просто согласиться... Снимайте ваши сапоги и надевайте мои.
   За спиной арестанта стоял у стены стул. Картон в одно мгновение ока, взяв Дарнея за плечи, посадил его на этот стул и стоял над ним уже босой.
   -- Натягивайте мои сапоги. Берите их, тяните хорошенько... Скорее!
   -- Картон, отсюда нельзя бежать. Это ни за что не удастся. Вы только рискуете погибнуть вместе со мной. Это чистое безумие.
   -- Было бы безумием, если бы я приглашал вас бежать. Но ведь я этого не делаю? Когда попрошу вас выйти вот в эту дверь, тогда и говорите, что это безумие, и оставайтесь тут. Ну, берите мой галстук, снимайте сюртук и надевайте мой. Покуда вы одеваетесь, давайте я сниму ленту с вашей головы и рассыплю ваши волосы вот так, как у меня.
   С изумительным проворством, ловкостью, с силой воли и движений, казавшейся почти сверхъестественной, он проделывал над ним все это. Арестант был в его руках как малое дитя.
   -- Картон! Дорогой Картон! Это безумие. Этого нельзя сделать, и пробовать нечего: сколько раз пытались, и никогда не удавалось: Умоляю вас не подбавлять к моей смерти горечи вашей погибели.
   -- Любезный Дарней, разве я прошу вас уходить в эту дверь? Когда попрошу, тогда и отказывайтесь. Вот на столе перо, бумага, чернила... Настолько ли тверда ваша рука, чтобы писать теперь?
   -- Была тверда перед вашим приходом.
   -- Постарайтесь же снова овладеть ею и пишите то, что я вам буду диктовать. Скорее, друг мой, скорее!
   Дарней сжал руками свою отуманенную голову и сел к столу. Картон, держа свою правую руку за пазухой, встал как можно ближе к нему.
   -- Пишите слово в слово, что я буду диктовать.
   -- Кому же адресовать?
   -- Никому, -- отвечал Картон, продолжая держать руку за пазухой.
   -- Написать число?
   -- Не нужно.
   При каждом вопросе арестант взглядывал на собеседника. Картон, стоя возле, смотрел на него сверху вниз.
   "Если вы вспомните, -- диктовал Картон, -- разговор, бывший между нами несколько лет назад, вы все поймете, увидев эту записку. Я знаю, что вы не забыли. Не в вашей натуре забывать такие вещи".
   Он медленно вынул руку из-за пазухи; арестант случайно оглянулся на него в эту минуту, торопливо и удивленно, но Картон сунул руку обратно, зажав в ней какой-то предмет.
   -- Написали "такие вещи"? -- спросил Картон.
   -- Написал. Что это у вас в руке, оружие?
   -- Нет, я безоружен.
   -- Что же у вас там?
   -- Сейчас узнаете. Пишите еще несколько слов, и довольно. -- И он продолжал диктовать: -- "Благодарю Бога, что настало время доказать на деле мои тогдашние слова. То, что я так поступаю, не должно служить поводом ни к сожалению, ни к печали".
   Произнося эти слова и не спуская глаз с писавшего, он протянул правую руку и медленно, тихо начал поводить ею над самым лицом Дарнея.
   Перо вывалилось из рук писавшего, и он рассеянно оглянулся вокруг.
   -- Что это... туман? -- спросил он.
   -- Какой туман?
   -- Или пар... что-то мелькнуло в глазах.
   -- Я ничего такого уже вижу; да ничего и не может быть здесь. Берите же перо, кончайте. Скорее, скорее!
   Но арестант как будто потерял память или лишился способности направлять свои мысли и с видимым трудом старался очнуться. Он взглянул на Картона мутными глазами и тяжело дышал, но Картон, засунув руку за пазуху, смотрел на него твердо и решительно, говоря:
   -- Скорее же, скорее!
   Арестант опять склонился над бумагой.
   "Если бы этого не случилось, -- диктовал Картон, осторожно опуская опять руку над головой писавшего, -- я бы не сумел воспользоваться более продолжительным сроком. Если бы не этот случай (рука снова появилась перед лицом арестанта), мне пришлось бы принять на душу еще больше грехов. Если бы не этот случай..."
   Картон посмотрел ближе и увидел, что перо бесцельно ерзает по бумаге, выводя что-то непонятное.
   Картон больше не прятал руку за пазуху. Дарней вскочил со стула, глядя на него с укоризной, но Картон твердо держал правую руку у самых его ноздрей, а левой рукой обхватил его за талию. Еще несколько секунд арестант слабо боролся с человеком, пришедшим положить за него свою жизнь, но через минуту впал в глубокий обморок и лежал распростертый на полу.
   Проворно, столь же верной рукой, как твердо было его верное сердце, Картон оделся в платье, сброшенное арестантом, зачесал назад свои волосы и перевязал их лентой точно так, как причесывался Дарней, потом вполголоса сказал у двери: "Войдите!" И шпион вошел.
   -- Видите? -- сказал Картон, взглянув на него, и, встав на колено возле лежавшего без чувств Дарнея, засунул ему за пазуху написанный листок. -- Разве ваш риск так уж велик?
   -- Мистер Картон, -- отвечал шпион, робко перебирая пальцами, -- мой риск не в том, что мы с вами сделали, а в том, сдержите ли вы свое слово до конца?
   -- Меня не опасайтесь. Я-то выдержу свою роль до конца.
   -- Надо выдержать, мистер Картон, чтобы по счету было ровно пятьдесят два. Но коли вы останетесь в этом платье, мне нечего бояться.
   -- И не бойтесь! Меня скоро уберут с вашей дороги, и я больше не могу вам повредить, а остальные, Бог даст, скоро будут далеко отсюда. Теперь позовите себе на помощь сторожей и тащите меня в карету.
   -- Вас? -- нервно переспросил шпион.
   -- Его, конечно, того, с кем я обменялся платьем. Вы опять выйдете в те же ворота, через которые привели меня сюда?
   -- Разумеется.
   -- Помните, как я был слаб и как дурно себя чувствовал, когда вы меня приводили? Ну вот, теперь я еще больше ослабел, мне сделалось дурно. Расставание с другом свалило меня с ног. Такие дела здесь не раз случались, даже слишком часто. Ваша жизнь в ваших собственных руках. Скорее! Зовите же на помощь.
   -- Поклянитесь, что вы не выдадите меня! -- сказал шпион, весь дрожа и еще раз останавливаясь.
   -- Что вы делаете! -- воскликнул Картон, топнув ногой. -- Мало ли я вам клялся всем, что есть святого, что решился идти до конца, а вы теряете драгоценное время! Смотрите же, сами доставьте его на тот двор, сами посадите в карету, покажите его мистеру Лорри, сами скажите ему, чтобы для приведения в чувство ничего ему не давали, что он сам очнется от свежего воздуха. И еще скажите ему, чтобы помнил мои вчерашние слова и свое вчерашнее обещание и чтобы уезжал скорее!
   Шпион вышел. Картон сел к столу и подпер лоб руками. Шпион тотчас вернулся назад в сопровождении двоих сторожей.
   -- Эге, -- молвил один из них, глядя на распростертую фигуру, -- неужто он так огорчился тем, что его друг вынул честный билетик в лотерее святой гильотины?
   -- Добрый патриот, -- подхватил другой, -- был бы не меньше огорчен, если бы этому аристократу достался пустой билет.
   Они подняли бесчувственного человека, положили его на принесенные носилки и собрались тащить вон.
   -- Времени остается немного, Эвремонд! -- сказал шпион внушительным тоном.
   -- Знаю, -- отвечал Картон, -- пожалуйста, позаботьтесь о моем друге, а меня оставьте одного.
   -- Ну, ребята, пойдем, -- сказал Барсед, -- кладите его да и пойдемте.
   Дверь заперлась, и Картон остался один. Напрягая слух до последней степени, он прислушивался, не слыхать ли звуков, из которых можно было бы заключить, что возникли подозрения или забили тревогу. Но таких звуков не было. Слышны были отпирание дверных замков, звяканье ключами, хлопанье дверей, шаги по каменным плитам отдаленных коридоров, но ни возгласов, ни беготни -- все как обыкновенно. Он вздохнул свободнее, опять сел к столу и слушал, пока часы не пробили два.
   После этого в коридорах начались звуки, которых он не пугался, потому что ясно понимал их значение. Несколько дверей отперли подряд, а потом растворилась и его дверь. Тюремный служитель, со списком в руке, заглянул к нему и только сказал: "Эвремонд, следуйте за мной!" И он пошел; его привели в дальний зал мрачного вида.
   Было тусклое зимнее утро; внутри зала было темно, на улицах туманно, так что он едва мог различать других арестантов, которых постепенно приводили сюда и связывали им руки. Одни стояли, другие сидели, иные плакали и тревожно двигались по комнате, но таких было мало. Большей частью осужденные молчали, вели себя тихо и пристально смотрели на пол.
   Картон стоял в пасмурном углу, прислонившись к стене, покуда приводили остальных, как вдруг один из пятидесяти двух, проходя мимо него, остановился и обнял его как знакомого. Он вдруг ужасно испугался, как бы это не повело к раскрытию его тайны. Но тот прошел дальше, и этот случай не имел дальнейших последствий. Через несколько минут молодая женщина, на которую он только что смотрел, встала со своего места и подошла к нему. У нее была худенькая девическая фигура, кроткое лицо без малейших признаков румянца и большие, широко раскрытые глаза, выражавшие терпение.
   -- Гражданин Эвремонд! -- сказала она, дотрагиваясь до него холодной рукой. -- Я, бедная швея, содержалась вместе с вами в крепостной тюрьме.
   Он прошептал:
   -- Да, правда, но я забыл, в чем вас обвиняли?
   -- В том, что я участвовала в заговоре. Хотя Богу известно, что этого никогда не было. И как же иначе? Кому придет в голову замешать в заговор такое жалкое и слабое создание, как я?
   Растерянная улыбка, сопровождавшая эти слова, была так трогательна, что у него навернулись слезы на глазах.
   -- Я смерти не боюсь, гражданин Эвремонд, только я ничего такого не делала. Я готова умереть, если правда, что это нужно для республики, которая сделает так много добра для всех нас, бедных людей; только я не знаю, зачем ей понадобилась моя смерть. Подумайте, гражданин Эвремонд! Я такое бедное, слабое создание!
   Если суждено было его сердцу еще раз согреться и расположиться к кому-нибудь на свете, оно расположилось к этой жалкой девочке.
   -- Я слышала, что вас освободили, гражданин Эвремонд, и надеялась, что это правда.
   -- Так и было. Но потом меня опять взяли и осудили.
   -- Если нас повезут вместе, гражданин Эвремонд, позвольте мне держать вас за руку. Я не боюсь, но я такая маленькая и слабая, а это придаст мне бодрости.
   Она подняла на него свои терпеливые глаза, и вдруг он прочел в них сначала сомнение, потом удивление. Он сжал в руке ее исхудалые, шероховатые от шитья и высохшие от голода пальцы и приложил свой палец к губам.
   -- Это вы за него хотите умереть? -- прошептала она.
   -- Ради его жены и дочери... Тсс! Да, за него.
   -- О, можно мне будет подержаться за вашу славную руку?
   -- Тсс! Тише. Можно, моя бедная сестра, до конца.

* * *

   Тот же пасмурный день, что ложится мрачной тенью на тюрьму, падает и на городские ворота у заставы, где, по обыкновению, толпится народ и где только что остановилась почтовая карета, едущая вон из Парижа. Начинается досмотр.
   -- Кто едет и куда? Сколько вас там? Подайте ваши документы.
   Документы поданы, их начинают проверять вслух.
   -- Александр Манетт, доктор медицины. Француз. Это который из вас?
   -- Вон тот хилый старик, что бормочет бессвязные звуки и совсем сгорбился.
   -- Как видно, гражданин доктор не в своем уме? Вероятно, революционная горячка его одолела?
   -- Да, кажется, что так.
   -- Ага! Многие от нее болеют. Люси, дочь предыдущего, француженка. Где она?
   -- Вот она.
   -- Да, правда, так и есть, Люси... Ведь она жена Эвремонда?
   -- Жена.
   -- Ага! A Эвремонд получил сегодня другое назначение. Люси, ее дочь, англичанка. Вот это она?
   -- Она и есть.
   -- Ну-ка, поцелуй меня, дочка Эвремонда. Теперь можешь похвастаться, что целовала доброго республиканца. Это редкость в твоем семействе. Запомни же! Сидни Картон, адвокат, англичанин. Где он?
   -- Вот он лежит в углу кареты.
   -- Что это, англичанин и адвокат как будто в обмороке?
   -- Ничего, надеются, что он скоро очнется на свежем воздухе. Он слабого здоровья и только что испытал печальную разлуку с одним из своих друзей, имевшим несчастье впасть в немилость республики.
   -- Только-то? Есть о чем горевать! Мало ли таких, что впадали в немилость республики и были вынуждены "выглянуть в окошко". Джервис Лорри, банкир, англичанин. Который?
   -- Разумеется, я. Больше ведь и нет никого.
   Так отвечает сам Джервис Лорри, дававший ответы и на все предыдущие вопросы. Джервис Лорри вышел из кареты, стоит на улице, держась рукой за дверцу, и объясняется с должностными лицами, которые не торопясь расхаживают вокруг кареты, не торопясь лезут на империал и осматривают лежащий там небольшой багаж путешественников. Кое-кто из деревенских, стоящих поблизости, с любопытством подходят к дверцам и жадно заглядывают внутрь. На руках у одной из крестьянских женщин маленький ребенок, и она учит его протянуть свою короткую ручонку и потрогать жену аристократа, муж которой отправился на гильотину.
   -- Вот ваши бумаги, Джервис Лорри, все в порядке.
   -- Можно уезжать, гражданин?
   -- Можно уезжать. Ребята, трогай! Счастливого пути!
   -- Мое почтение, граждане... Слава богу, первая опасность миновала!
   И это говорит тот же Джервис Лорри, благоговейно сложив руки и глядя на небо. Внутри кареты царит ужас, слышен плач и тяжелое дыхание того, кто в обмороке.
   -- Мы едем слишком медленно. Нельзя ли уговорить их, чтобы везли нас скорее? -- спрашивает Люси, прильнув к старику.
   -- Это было бы похоже на бегство, душа моя. Я боюсь слишком торопить их, чтобы не возбуждать подозрений.
   -- Посмотрите назад, посмотрите, нет ли за нами погони?
   -- На дороге совсем никого нет, милочка. До сих пор никто за нами не гонится.
   Мимо мелькают дома, по два и по три вместе, одинокие фермы, полуразрушенные здания, красильни, дубильни и тому подобные заведения, просто поля и аллеи оголенных деревьев. Колеса гремят по неровной, грубой мостовой; по обеим сторонам дороги мягкая грязь и глубокие колеи. Во избежание чересчур беспорядочно наваленного булыжника карета съезжает иногда на мягкую дорогу и нередко вязнет в лужах и рытвинах. В такие минуты тревога и нетерпение путешественников до того мучительны, что они в диком ужасе готовы выскочить из экипажа и бежать, куда-нибудь бежать и спрятаться, лишь бы не стоять среди дороги.
   Опять простор широких полей, опять развалины, уединенные фермы, красильни, дубильни и прочее,домики по два и по три в ряд, аллеи оголенных деревьев. Что же это, они обманули нас и другой дорогой привезли на прежнее место? Разве это не то же место, где мы давеча были? Нет, слава богу. Это деревня. Посмотрите, посмотрите, нет ли за нами погони?.. Тише... здесь почтовый двор.
   Не спеша откладывают четверку лошадей; карета остается среди маленькой сельской улицы одна-одинешенька и стоит, точно у нее нет ни надобности, ни надежды двинуться дальше. Наконец не спеша приводят поодиночке другую четверку лошадей; вслед за ними, переваливаясь с ноги на ногу, являются новые форейторы: они не торопясь муслят и расправляют ремни своих бичей; прежние форейторы не торопясь пересчитывают свои деньги, перевирают счет и выражают недовольство полученными выводами. А в карете между тем измученные сердца колотятся так шибко, что за ними не угнаться ретивейшим коням в мире.
   Наконец новые форейторы взобрались на седла, а прежние остались позади. Проехали деревенскую улицу, поднялись в гору, съехали с горы, попали на болотистую низину. Как вдруг оба возницы о чем-то заспорили, замахали руками и сразу осадили лошадей, так что они осели на задние ноги... Погоня!
   -- Эй, кто там в карете? Подайте голос.
   -- Что нужно? -- говорит мистер Лорри, высунувшись из окна.
   -- Сколько их, как они говорили?
   -- Я не понимаю, о чем вы спрашиваете.
   -- Сейчас на станции говорили. Сколько сегодня пошло на гильотину?
   -- Пятьдесят два.
   -- Вот и я то же говорю. Кучка порядочная! А тот гражданин, мой товарищ, уверяет, будто сорок два. Десятком больше! Чего-нибудь да стоит. Гильотина работает чудесно. Люблю ее за это. Но, но, но! Вперед!
   Настает темная ночь. Он чаще начинает шевелиться, приходит в себя, внятно произносит слова. Он думает, что они все еще в тюрьме, называет по имени того, с кем был там, и спрашивает, что у него в руке?.. О Боже Милостивый, помилуй и спаси нас!.. Посмотрите, посмотрите, нет ли за нами погони?
   Нет. Только ветер свистит за нами, да облака бегут в вышине, да месяц ныряет за нами, да черная ночь преследует нас. Но, кроме них, никто за нами не гонится.
  

Глава XIV
КОНЕЦ ВЯЗАНИЮ НА СПИЦАХ

   В то самое время, когда пятьдесят два человека, собранные в тюремном зале, ожидали своей участи, мадам Дефарж держала зловещий совет с Местью и Жаком Третьим, членом революционного суда. Но не в винной лавке происходило это совещание, а под навесом у пильщика, в прежнее время занимавшегося починкой дорог. Сам пильщик не участвовал в совещании и держался поодаль в качестве низшего члена собрания, который не смеет вставить слова, пока с ним не заговорят, и не высказывает своих мнений, пока их не спрашивают.
   -- Но ведь наш Дефарж, -- сказал Жак Третий, -- несомненно, добрый республиканец, э?
   -- Еще бы! -- подхватила словоохотливая Месть своим пронзительным голосом. -- Во всей Франции не найдется республиканца лучше его!
   -- Тише, милочка, тише! -- сказала мадам Дефарж, слегка нахмурив брови и дотронувшись ладонью до губ своей сотрудницы. -- Слушай, что я скажу. Видите ли, гражданин, муж мой, без сомнения, добрый республиканец и отважный человек; у него немало заслуг перед республикой, и она ему доверяет. Но у каждого человека есть свои слабости, а слабость моего мужа состоит в том, что ему жалко этого доктора.
   -- Факт, достойный сожаления! -- прокаркал Жак Третий, сомнительно качая головой и хищными пальцами поводя вокруг своего алчного рта. -- Это уж недостойно хорошего гражданина прискорбный факт.
   -- Видите ли, -- продолжала мадам Дефарж, -- до этого доктора мне никакого дела нет. Есть ли у него голова на плечах или нет ее, мне все равно, это меня нисколько не интересует. Но породу Эвремондов необходимо искоренить: пускай и жена, и ребенок последуют за мужем и отцом.
   -- У нее голова как раз подходящая для такого случая, -- каркал Жак Третий, -- я там видел голубые глаза и золотистые, волосы, и очень это было бы красиво, когда Самсон поднял бы и показал голову народу.
   Кровожадный зверь говорил об этом как настоящий эпикуреец.
   Мадам Дефарж потупилась и задумалась.
   -- Также и девочка, -- заметил Жак Третий, задумываясь и слегка растягивая слова, как человек, наслаждающийся своей мыслью, -- у нее тоже голубые глаза и светлые волосы. А у нас там редко попадаются дети. Было бы красивое зрелище.
   -- Одним словом, -- сказала мадам Дефарж, очнувшись от краткого раздумья, -- я в этом деле не могу доверяться своему мужу. Со вчерашнего вечера чует мое сердце, что не только нельзя ему поверять всех подробностей моего замысла, но мне сдается даже, что не следует откладывать их выполнение, не то он способен предупредить их об опасности, и они могут выскользнуть из наших рук.
   -- Этому не бывать! -- закаркал Жак Третий. -- От нас ни один не должен ускользнуть; нам и то не хватает голов. Следовало бы довести до ста двадцати в день.
   -- Словом, -- продолжала мадам Дефарж, -- у моего мужа нет поводов преследовать это семейство до полного истребления, а у меня эти поводы есть. С другой стороны, я не имею причины относиться к этому доктору так чувствительно, как относится он. Значит, я должна действовать самостоятельно. Эй, гражданин, поди сюда!
   Пильщик, смертельно боявшийся гражданки Дефарж и находившийся у нее в подобострастном повиновении, подошел, приложив руку к своему красному колпаку.
   -- Касательно сигналов, гражданин, -- сурово обратилась к нему мадам Дефарж, -- тех сигналов, что она подавала арестантам, согласен ты сегодня же дать показание, что сам видел, как она этим занималась?
   -- Да как же не согласен-то! Конечно, согласен! -- воскликнул пильщик. -- Каждый день во всякую погоду, от двух часов до четырех, только и делала, что подавала сигналы, иногда с малюткой, а иногда одна. Уж мне ли этого не знать, когда своими глазами видел.
   Произнося эту речь, пильщик выделывал множество различных жестов, как будто подражая некоторым из тех сигналов, которых он, в сущности, никогда не видел.
   -- Ясное дело, что они сговаривались, -- сказал Жак Третий, -- тут и сомневаться нечего.
   -- А можно ли положиться на присяжных? -- осведомилась мадам Дефарж, взглянув на него с мрачной улыбкой.
   -- Состав присяжных самый благонадежный, дорогая гражданка: все чистейшие патриоты, и я отвечаю за своих сотоварищей.
   -- Ну так подумаем, как быть, -- сказала мадам Дефарж, снова впадая в раздумье. -- Надо рассудить, можно ли выгородить доктора в угоду моему мужу? Мне-то до него решительно дела нет, но все-таки можно ли его щадить?
   -- Его голова все-таки в счет пойдет, -- заметил Жак Третий, понизив голос. -- У нас положительно не хватает голов. Жалко упускать случай.
   -- Дело в том, что и он подавал сигналы в то время, как я сама ее увидела,-- рассуждала мадам Дефарж.-- Говоря о ней, я не могу не упомянуть о нем, а нельзя же мне молчать и все дело свалить на плечи одного этого маленького гражданина, потому что ведь и я гожусь в свидетельницы.
   Месть и Жак Третий наперерыв принялись уверять, что такой удивительной и превосходной свидетельницы еще не бывало, а маленький гражданин, не желая отставать от других, прямо объявил, что она божественная свидетельница.
   -- Ну что ж, пускай и он попытает счастья! -- сказала мадам Дефарж. -- Выходит, что я его выгородить не могу. Помните, что к трем часам я вас приглашаю на зрелище сегодняшней казни... А ты пойдешь?
   Последний вопрос относился к пильщику, который торопливо отвечал, что непременно пойдет, и воспользовался случаем прибавить, что он самый ревностный из республиканцев и был бы в отчаянии, если бы какой-нибудь случай помешал ему выкурить послеобеденную трубку, наслаждаясь в то же время созерцанием того, как уморительно работает национальный цирюльник. Он был так преувеличенно болтлив по этой части, что можно было заподозрить, что он ежечасно трепещет за свою собственную шкуру. Мадам Дефарж действительно заподозрила его в этом и с презрением воззрилась на него своими черными глазами.
   -- Я тоже приглашена туда, -- сказала мадам Дефарж. -- Когда представление закончится... так, около восьми часов вечера, приходите вы ко мне в Сент-Антуанский квартал, и мы все вместе отправимся доносить на это семейство в мой комитет.
   Пильщик сказал, что это очень для него лестно и он с гордостью будет сопровождать гражданку. Она молча посмотрела на него; он же, съежившись, как собачонка, старался избегать ее взгляда, отошел к своим дровам и, чтобы скрыть смущение, взялся за пилу. Мадам Дефарж поманила к себе присяжного и Месть, встала поближе к двери и начала излагать им свои планы:
   -- Она теперь, должно быть, сидит дома, ожидая момента его смерти. Вероятно, горюет и плачет -- словом, будет в таком состоянии, которое противно интересам республики и служит к осуждению ею правосудия. Все ее симпатии теперь на стороне врагов республики. Поэтому я сейчас же пойду к ней.
   -- Что за удивительная женщина! Восхитительная женщина! -- восклицал Жак Третий в порыве восторга.
   -- Ах ты, моя душечка! -- причитала Месть и начала ее целовать.
   -- На, возьми мое вязанье, -- сказала мадам Дефарж, вручая свое рукоделие своему адъютанту. -- Пускай оно лежит на том месте, которое я всегда занимаю. Побереги мой стул для меня и всего лучше ступай теперь же, так как сегодня, по всей вероятности, там будет гораздо больше народу, чем обыкновенно.
   -- Охотно повинуюсь распоряжениям моего начальства! -- поспешно сказала Месть, чмокнув ее в щеку. -- А ты не опоздаешь?
   -- Я буду на месте до начала зрелища.
   -- Смотри же, приходи, прежде чем приедут телеги. Непременно, душа моя, будь на месте до приезда телег! -- закричала Месть, видя, что та уже вышла на улицу.
   Мадам Дефарж махнула ей рукой в знак того, что слышит ее слова и наверное придет вовремя, потом она зашагала по грязи и скрылась за углом тюремной стены. Месть и член суда смотрели ей вслед, любовались ее статной фигурой и расхваливали ее удивительные душевные качества.
   В ту пору много было женщин, на которых тогдашнее время наложило свою страшную, обезображивающую руку, но ни одной не было страшнее той неукротимой женщины, что шла теперь по улицам. Она была одарена характером сильным и отважным, умом тонким и живым, решительным нравом и той красотой, которая резче всего изобличает твердость и мстительную злобу, так что и посторонним зрителям эти свойства прежде всего бросаются в глаза. С такими задатками она во всех случаях заняла бы выдающееся положение в такие смутные времена. Но она к тому же с детства пропиталась сознанием перенесенных обид и ярой ненавистью к целому классу общества, а потому из нее образовалась настоящая тигрица. Чувство жалости было ей совершенно неизвестно. Если оно и было в ее натуре, от него давно не осталось ни малейших следов.
   Ей было нипочем, что невинный человек умирает за грехи своих праотцев: в его лице она казнила их. Ей было мало того, что жена этого человека овдовела, а дочь осталась сиротой: в ее глазах это было слишком слабое наказание, и, так как они были ее естественными врагами, ее законной добычей, она не хотела давать им права на жизнь. Взывать к ее состраданию было бы напрасно, потому что она и к себе была также безжалостна. Если бы ей пришлось пасть во время одного из тех многочисленных уличных побоищ, в которых она принимала участие, она бы и не подумала себя жалеть. И если бы завтра же ее послали на гильотину, она пошла бы на казнь нимало не смягченная, и преобладающим ее чувством было бы при этом свирепое желание поменяться ролями с тем, кто послал ее под секиру.
   Таково было сердце, бившееся под грубой одеждой этой женщины. Одежда была неизящная, но она решительно была ей к лицу, а густые черные волосы роскошными волнами выбивались из-под жесткой красной шапочки. За пазухой у нее спрятан пистолет, за поясом торчит остро отточенный кинжал. В таком наряде идет она самоуверенной поступью, свойственной ее нраву, с той развязной грацией, какую придала ей привычка с детства ходить босиком по песчаному морскому прибрежью.
   Накануне вечером, когда собирали в дорогу ту самую почтовую карету, что стояла теперь во дворе банкирской конторы, ожидая своего последнего пассажира, мистер Лорри был сильно озабочен тем обстоятельством, что некуда было посадить мисс Просс. Желательно было, во-первых, не набивать карету битком; во-вторых, было в высшей степени важно сократить список пассажиров, чтобы на заставах терять как можно меньше времени на перекличку и проверку паспортов, так как спасение их могло зависеть от нескольких секунд проволочки тут или там. По зрелом размышлении мистер Лорри предложил, чтобы мисс Просс и Джерри, оба имевшие право во всякое время покинуть столицу, выехали в три часа в самом легком экипаже, какой только можно было достать в те времена. Не стесняемые никакой поклажей, они имели все шансы в скором времени догнать карету, перегнать ее, мчаться вперед, заготовлять на станциях свежих лошадей и всячески облегчать путешествие в течение драгоценных ночных часов, когда, всего скорее, можно было опасаться задержек.
   Видя в этом распоряжении случай оказать им настоящую услугу в трудных обстоятельствах, мисс Просс с радостью ухватилась за него. Она и Джерри были свидетелями того, как карета выехала со двора, узнали, какого пассажира доставил в последнюю минуту Соломон, еще минут десять провели на дворе, мучась всякими опасениями, после чего деятельно принялись собираться в дорогу вслед за почтовой каретой. В это самое время мадам Дефарж тоже пустилась в путь: она шла по улицам к опустевшей квартире, где двое верных слуг держали между собой совет.
   -- Слушайте-ка, мистер Кренчер, -- говорила мисс Просс, которая была в таком состоянии, что почти утратила способность стоять, ходить или сидеть и едва могла говорить, -- как вы думаете, хорошо ли нам выезжать с этого двора? Отсюда уж сегодня выехала карета, а если еще и другой экипаж выедет, то я боюсь, как бы не возбудить подозрений.
   -- По моему мнению, мисс, вы правы, -- отвечал мистер Кренчер. -- А впрочем, во всяком случае, куда вы, туда и я.
   -- Я так одурела от страха за наших, -- сказала мисс Просс, обливаясь слезами, -- что ничего сообразить не могу. Не можете ли вы составить какой-нибудь план действий, добрейший мистер Кренчер.
   -- Касательно будущей жизни, мисс, пожалуй что и могу, -- ответствовал мистер Кренчер, -- но что касается настоящей целости моей старой башки -- вряд ли. Сделайте одолжение, мисс, будьте свидетельницей двух обещаний, которые я намерен на себя наложить по случаю критических обстоятельств нашей жизни.
   -- Ох, ради бога, -- воскликнула мисс Просс, необузданно предаваясь слезам, -- налагайте их скорее и займемся делом, милый мистер Кренчер!
   -- Во-первых, -- торжественно начал мистер Кренчер, весь дрожа, со смертельно бледным лицом, -- если только все будет благополучно и наши бедняги успеют спастись, я обещаю никогда больше этого не делать, никогда!
   -- Верю, мистер Кренчер, и вижу, что вы точно никогда больше этого не сделаете; но вы, пожалуйста, уж не трудитесь объяснять, что именно это было.
   -- Нет, мисс, я вам этого не буду объяснять, -- сказал Джерри. -- Во-вторых, если все кончится благополучно и наши бедняги спасутся, я даю обещание никогда больше не препятствовать моей жене грохаться, никогда не буду!
   -- Ну, я, конечно, не знаю, какие хозяйственные дела у вас так называются, -- сказала мисс Просс, осушая глаза и стараясь успокоить свои чувства, -- однако ж полагаю, что, во всяком случае, лучше будет, если вы предоставите миссис Кренчер распоряжаться по-своему... Ох, мои милашки, бедненькие!
   -- И я даже так скажу, мисс, -- продолжал мистер Кренчер, выказывая опасную наклонность принять проповеднический тон, -- и прошу вас самих о том засвидетельствовать перед миссис Кренчер, что, дескать, относительно гроханья мое мнение решительно изменилось и я не то чтобы запрещать, а даже от всего сердца надеюсь, что миссис Кренчер в настоящую минуту этим самым занимается.
   -- Ну и отлично! -- воскликнула мисс Просс вне себя. -- Будем надеяться, милый человек, что она в этом находит себе удовольствие.
   -- И боже сохрани... -- продолжал мистер Кренчер еще торжественнее, еще медленнее и с явным намерением произнести нечто поучительное, -- боже сохрани, чтобы прежние мои слова или деяния послужили препятствием к осуществлению искреннего моего желания всяких благ этим беднягам! Боже сохрани! Если бы случилась такая надобность, мы и все хоть сейчас бы грохнулись, лишь бы избавить их от такого ужасного риска! Боже сохрани, мисс! То есть я говорю... Б-боже сохрани!
   Таково было заключение речи после продолжительных, но тщетных попыток сказать что-нибудь другое.
   А мадам Дефарж тем временем шла да шла и была уже недалеко.
   -- Если мы с вами когда-нибудь доберемся до нашей родной земли, -- сказала мисс Просс, -- будьте уверены, что я непременно скажу миссис Кренчер все, что могу запомнить и понять из ваших назидательных слов. Во всяком случае, я готова засвидетельствовать перед ней, что в эти ужасные часы вам было не до шуток. А теперь, пожалуйте, давайте думать. Многоуважаемый мистер Кренчер, надо же нам подумать!
   А мадам Дефарж подходила все ближе.
   -- Вам бы пойти на почтовый двор, -- сказала мисс Просс, -- да приостановить повозку и лошадей, чтобы не въезжали сюда, а подождали нас где-нибудь в другом месте. Не лучше ли так будет?
   Мистер Кренчер согласился, что действительно так будет лучше.
   -- Где же вы меня подождете? -- спросила мисс Просс.
   Мистер Кренчер до такой степени сбился с толку, что не мог придумать никакого адреса, за исключением Темплских ворот. Увы! Темплские ворота были за сотни миль, а мадам Дефарж была уже совсем близко.
   -- Так вот что: у входа в собор, -- сказала мисс Просс. -- Как вы думаете, большой будет крюк, если повозка подождет меня у входа в большой собор, что между двумя высокими башнями?
   -- Нет, мисс, не будет крюка, -- отвечал Джерри.
   -- В таком случае, милейший, ступайте сейчас же на почтовый двор и распорядитесь о перемене.
   -- Да я все думаю, -- молвил мистер Креичер, нерешительно мотая головой, -- как же я вас одних тут оставлю? Мало ли что может случиться!
   -- Ох, ничего-то мы вперед не знаем, -- отвечала мисс Просс, -- но вы не бойтесь за меня. Ждите меня в три часа у дверей собора или вообще поблизости оттуда. Я уверена, что это будет лучше, нежели съезжать со здешнего двора. Наверное, так лучше! Ну и хорошо. Господь с вами, мистер Кренчер, идите! Думайте не обо мне, но о жизни тех, которые, может быть, спасутся благодаря нам с вами!
   Это воззвание, в связи с умоляющим видом мисс Просс, в мучительной тревоге всплеснувшей руками, придало решимости мистеру Кренчеру. Он еще раза два ободрительно кивнул и ушел распорядиться, предоставив ей оправиться и действовать по составленному плану.
   Для мисс Просс было большим облегчением сознавать, что она придумала кое-какую предосторожность и что ее выдумка приводится в исполнение. Очень кстати явилась также необходимость привести в порядок свою внешность так, чтобы никому не бросаться в глаза на улице. Она посмотрела на свои часы и увидела, что уже двадцать минут третьего. Нельзя было терять время, и она принялась за дело.
   Она была в таком нервном состоянии, что просто боялась опустевших комнат и ей чудилось, что из-за всех дверей на нее кто-то глядит. Влив в умывальный таз холодной воды, она начала с того, что промыла себе глаза, раскрасневшиеся и опухшие от слез. Обуреваемая какими-то неопределенными опасениями, она не могла и умыться как следует и беспрестанно оглядывалась по сторонам со страху, как бы вода не залепила ей глаза и не помешала видеть, если кто-нибудь войдет. В один из таких моментов она вся съежилась и закричала благим матом, потому что вдруг увидела человеческую фигуру, остановившуюся среди комнаты.
   Таз полетел на пол, разбился вдребезги, а вода потекла к ногам мадам Дефарж. По каким кровавым следам и какими странными путями эти ноги дошли до этой воды!
   Мадам Дефарж хладнокровно взглянула на нее и сказала:
   -- Мне нужна жена Эвремонда, где она?
   Тут только мисс Просс заметила, что все двери в квартире стояли настежь, и в уме ее мелькнула мысль, что это уже достаточный намек на бегство. Поэтому первым ее делом было захлопнуть все двери. Их было четыре в этой комнате, и, когда они были затворены, она встала перед той дверью, где прежде жила Люси.
   Темные глаза мадам Дефарж неотступно следили за ее быстрыми движениями и теперь остановились на ней. В особе мисс Просс ничего не было красивого; с годами она не стала ни более грациозна, ни менее угловата и резка, но и она в своем роде была женщина решительная и тоже смерила глазами посетительницу с головы до ног.
   -- Судя по внешним приметам, ты годилась бы в жены самому дьяволу, -- сказала мисс Просс, тяжело переводя дух. -- Однако ж я тебе не поддамся. Я сама родилась в Англии.
   Мадам Дефарж взирала на нее презрительно, но тем не менее чувствовала, что с мисс Просс шутить нельзя. Перед ней была большая, костлявая, крепкая женщина с железными мускулами, все такая же, какой она была в те дни, когда мистер Лорри испытал на себе ее тяжелую руку. Мадам Дефарж отлично знала, что мисс Просс -- преданнейший друг докторского семейства, а мисс Просс не менее хорошо знала, что мадам Дефарж -- злейший враг этого семейства.
   -- По дороге туда, -- сказала мадам Дефарж, небрежно указав в сторону роковой площади, -- где мне уж и стул приготовили, и мое вязанье там, я зашла к ней с визитом. Желаю видеть ее.
   -- Я-то знаю, что ты пришла с недобрыми намерениями, -- сказала мисс Просс, -- только будь уверена, голубушка моя, что я не попадусь впросак.
   И та и другая говорили каждая на своем родном языке и совсем не понимали друг друга, но обе зорко следили одна за другой и старались по манере и по выражению лица угадать, что означают эти непонятные слова.
   -- Напрасно она от меня скрывается в такую минуту, -- сказала мадам Дефарж, -- ей же будет хуже: добрые патриоты поймут, что это значит. Пустите меня к ней. Подите и скажите ей, что я желаю с ней повидаться. Слышите?
   -- У тебя глаза все равно что бурав, -- сказала мисс Просс, -- но меня им не просверлить, потому что я из крепкого дерева скроена; так-то, мадам иностранка. Я тебе под стать.
   Маловероятно, чтобы мадам Дефарж мота до тонкости понять такое возражение, однако ж она догадалась, что собеседница ее в грош не ставит.
   -- Бессмысленная дура, -- молвила мадам Дефарж, начиная хмуриться, -- не нужно мне твоих разговоров! Я пришла с ней повидаться. Или ступай скажи ей, что я дожидаюсь, или уходи прочь от двери, я сама к ней пойду.
   С этими словами она выразительным жестом указала на дверь.
   -- Вот не думала не гадала, чтобы мне понадобилось понимать ваше дурацкое наречие! -- сказала мисс Просс. -- А теперь ведь я бы отдала все свое добро до последней нитки, только бы мне знать наверное, подозреваешь ли ты, в чем дело!
   Обе не отводили глаз друг от друга. Мадам Дефарж не шелохнулась с того места, где мисс Просс ее увидела вначале, но теперь она шагнула вперед.
   -- Я ведь англичанка, -- сказала мисс Просс, -- и я теперь на все готова. Мне своя жизнь недорога. А только знаю я, что чем дольше задержу тебя тут, тем больше шансов моей птичке спастись. Если ты посмеешь пальцем меня тронуть, я тебе повыдергаю все твои черные волосы, так что клока не оставлю на голове.
   Так говорила мисс Просс, потрясая головой и сверкая глазами, произнося скороговоркой отрывочные фразы и учащенно дыша. Так говорила мисс Просс, которая отроду никого еще не ударила.
   Но ее отвага была окрашена чувствительностью, и она вызвала у нее на глазах слезы. Этот род мужества был так незнаком мадам Дефарж, и она приняла его за малодушие.
   -- Ха-ха-ха! -- рассмеялась она. -- Ах вы, жалкая дрянь! На что вы годитесь! Позову-ка я лучше самого доктора.
   И, возвысив голос, она закричала:
   -- Гражданин доктор! Жена Эвремонда! Дочь Эвремонда! Эй, кто там? Кто-нибудь, лишь бы не эта дура, отзовитесь!.. Отвечайте гражданке Дефарж!
   То ли обстоятельство, что никто не отозвался, или особое выражение лица мисс Просс навели ее на эту мысль, или, наконец, ее собственная подозрительность была возбуждена, но только мадам Дефарж вдруг догадалась, что они уехали. Она поспешно одна за другой растворила три двери и заглянула в другие комнаты.
   -- Тут все вверх дном, видно, что наскоро укладывались, на полу валяются куски веревок и всякая дрянь... В той комнате, что за вами, наверное, никого нет! Пустите меня!
   -- Ни за что! -- сказала мисс Просс, понявшая это требование так же точно, как мадам Дефарж поняла ее ответ.
   -- Если их нет в этой комнате, значит, они уехали, и нужно послать за ними в погоню и вернуть их! -- бормотала мадам Дефарж про себя.
   -- Пока ты наверное не знаешь, тут ли они или нет, ты не будешь знать, что делать, -- говорила мисс Просс себе под нос, -- и ты не узнаешь этого, пока от меня зависит, чтобы ты не узнала, а уж будешь ли ты это знать или нет, я тебя отсюда не выпущу, пока буду в состоянии удержать!
   -- Я с самого начала участвовала в народной расправе, меня ничто не остановит, и я тебя хоть в клочки изорву, а доберусь до этой двери! -- шипела мадам Дефарж.
   -- Мы с тобой одни на самой верхушке высокого дома, за пустым двором; нас никто не услышит, а я молю Бога дать мне телесную крепость удерживать тебя как можно дольше, потому что для моей милочки каждая минута дороже ста тысяч гиней, -- говорила мисс Просс.
   Мадам Дефарж бросилась к двери. Мисс Просс по инстинкту ухватила ее обеими руками вокруг пояса и крепко зажала. Напрасно мадам Дефарж вырывалась из ее рук и била куда попало: мисс Просс мощным упорством любви, которая всегда сильнее ненависти, держала ее как в тисках и даже приподняла с полу. Мадам Дефарж обеими руками колотила ее и царапала по лицу, а мисс Просс, низко опустив голову, держала ее за талию крепче, чем утопающий держится за доску.
   Наконец руки мадам Дефарж перестали наносить удары и стали ощупывать то, что было у нее за поясом.
   -- Он у меня под рукой, я его придерживаю локтем, -- говорила мисс Просс глухим голосом. -- Нет, тебе не удастся его выдернуть. Я сильнее тебя, и слава богу! Буду тебя держать до тех пор, пока одна из нас не ослабеет или не умрет!
   Рука мадам Дефарж опустилась за пазуху. Мисс Просс подняла голову, увидела, что она оттуда вынула, хотела вышибить у нее из рук этот предмет, ударила по нему кулаком, извлекла из него вспышку огня, оглушительный треск... и очутилась одна, в клубах порохового дыма.
   Все это совершилось в одну секунду. Среди наступившей затем страшной тишины дым рассеялся и исчез в воздухе, подобно душе разъяренной женщины, безжизненное тело которой лежало распростертым на полу.
   В первую минуту испуга и ужаса мисс Просс прошла мимо тела как можно дальше от него и побежала с лестницы вниз звать на помощь, теперь уже бесполезную. К счастью, она вовремя опомнилась и вернулась назад. Страшно ей было снова войти в эту дверь, но она все-таки вошла и даже подошла близко к трупу, чтобы достать свою шляпку и прочие дорожные принадлежности своего туалета. Все это она надела на площадке лестницы, сперва заперев за собой дверь квартиры и сунув ключ в карман. Потом села на ступеньку, несколько минут отдыхала, поплакала, потом встала и поспешила на улицу.
   По счастливой случайности шляпка ее оказалась с вуалью, иначе едва ли она могла бы пройти по улицам и не быть задержанной. На ее счастье, и наружность у нее была от природы такая странная, что обезображение было на ней не так заметно, как было бы на лице всякой другой женщины. Оба названных преимущества сослужили ей серьезную службу в настоящем случае, так как лицо ее носило следы ногтей, волосы были вырваны, а платье, наскоро оправленное дрожащими руками, смято и раздергано на все лады.
   Переходя через мост, она бросила в реку ключ от квартиры. Достигнув собора за несколько минут до прибытия туда повозки и своего спутника, она начала размышлять: а что, если ключ попал кому-нибудь в невод, что, если кто-нибудь догадается, откуда этот ключ, что, если дверь уж отперли и нашли труп, а ее сейчас остановят у заставы, засадят в тюрьму и обвинят в убийстве?.. Пока такие мысли крутились в ее голове, появился мистер Кренчер, забрал ее в повозку, и они уехали.
   -- А что, есть ли на улицах шум? -- спросила она.
   -- Как обыкновенно, -- отвечал мистер Кренчер и, по-видимому, удивился как ее вопросу, так и странному ее виду.
   -- Я не расслышала, -- сказала мисс Просс, -- что вы сказали?
   Мистер Кренчер несколько раз повторил свой ответ, но тщетно: она не могла расслышать его.
   "Ну так я просто стану кивать, -- подумал озабоченный мистер Кренчер, -- по крайности она увидит, в чем дело".
   И точно, она увидела.
   -- А теперь есть на улицах шум? -- спросила мисс Просс через некоторое время.
   Мистер Кренчер опять кивнул.
   -- Я совсем ничего не слышу, -- прибавила она.
   -- Вишь ты, в один час как оглохла! -- задумчиво промолвил мистер Кренчер, сильно озабоченный. -- И что с ней поделалось?
   -- Я чувствую, -- сказала мисс Просс, -- как будто во мне что-то вспыхнуло, треснуло, и после этого я на веки вечные перестала что-нибудь слышать.
   -- Вот оказия! -- молвил мистер Кренчер, все более смущаясь духом. -- И чего такого она хлебнула для куражу?.. Чу! Поехали эти страшные телеги, загрохотали! Это-то вы слышите, мисс?
   -- Ничего я не слышу, -- сказала мисс Просс, видя, что он к ней обращается. -- Видите ли, милый человек, сначала что-то хлопнуло, а потом настала великая тишина, и эта тишина утвердилась неизменно, как будто ей суждено продолжаться все время, пока я живу на свете!
   -- Коли она не слышит грохота этих ужасных телег... а они теперь совсем близко от места казни, -- сказал мистер Кренчер, оглядываясь через плечо, -- я так полагаю, что ей и в самом деле ничего больше не будет слышно в этом мире.
   Так оно и было: она оглохла навсегда.
  

Глава XV
ШАГИ УМОЛКАЮТ НАВЕКИ

   Глухо гремят по улицам Парижа телеги, наполненные осужденными на смерть. На шести колесницах везут красное вино -- ежедневное пропитание гильотины. С тех пор как человеческое воображение стало придумывать ненасытных чудовищ, пожирающих людей, не было выдумано ни одного более совершенного, чем гильотина. И как ни разнообразна почва Франции, как ни благодатен ее климат, нет в ней ни одного листочка, ни одной травки, ветки, ни единого зерна, которое бы взросло и созрело при условиях более благоприятных, чем это самое чудовище. Попробуйте еще раз изувечить человечество ударами таких же молотков и увидите, что его изуродованное тело примет такую же форму. Посейте те же семена хищного произвола и притеснения, и они дадут такие же плоды.
   Шесть телег тяжело катятся по улицам. Преврати их снова в то, чем они прежде были, о могущественный волшебник Время, и мы увидим вместо них колесницы самодержавных владык, кареты феодальных дворян, пышные наряды, достойные древней Иезавели, храмы, которые "не дом Отца Моего, но притоны разбойников" и жалкие лачуги миллионов крестьян, истощенных голодом! Но нет, великий волшебник, величаво исполняющий законы, установленные Создателем, никогда не восстанавливает в прежнем виде то, что подверг превращению. "Если ты принял этот вид по воле Божией, -- говорят прорицатели оборотням в мудрых арабских сказаниях, -- то оставайся так! Если же ты превратился в такую форму через простое заклинание колдунов, то прими свой первоначальный вид!" Неизменно, безнадежно телеги грохочут по улицам.
   По мере того как мрачные колеса шести телег вертятся по мостовой, они как бы проводят глубокую извилистую борозду среди черни, густо заполняющей улицы. Плуги безостановочно идут вперед, взрывая направо и налево сплошные окраины из человеческих лиц. Постоянные обитатели окрестных домов до того привыкли к этому зрелищу, что во многих окнах совсем нет зрителей; в других видны люди, на несколько секунд обернувшиеся взглянуть на проезжих, не отрываясь от своего обычного дела. Изредка заметно, что хозяин квартиры угощает этим зрелищем своих гостей: он указывает пальцем то на ту телегу, то на другую, с самодовольством официального экспонента объясняя, кто там сидел вчера и кого провозили третьего дня.
   Некоторые из сидящих в телегах видят все это, бесстрастно глядя по сторонам, другие еще с некоторым интересом следят за жизнью и нравами людей. Одни понурили голову в безмолвном отчаянии, другие, продолжая заботиться о своей внешности и репутации, бросают на толпу такие взоры, какие видели на картинах или на театральных сценах. Несколько человек едут с закрытыми глазами, задумавшись или стараясь собраться с мыслями. Только один несчастный, полупомешанный, так опьянел от ужаса, что поет и даже пытается приплясывать. Ни один из них ни взглядом, ни единым движением не взывает к жалости народа.
   Рядом с телегами едет разнокалиберная конная стража, и к некоторым из всадников часто обращаются из толпы с вопросами. Как видно, все задают один и тот же вопрос, потому что после каждого ответа толпа теснится к третьей телеге. Едущие рядом с этой телегой солдаты часто указывают концом обнаженной шпаги на одного из находящихся тут. Всеобщее любопытство направлено сегодня на этого человека: он стоит у задка телеги и, наклонившись, все время разговаривает с молоденькой девушкой, которая сидит на боковой скамейке и держит его за руку. Он не интересуется тем, что происходит кругом, и занят только этой девушкой. Пока проезжают по длинной улице Сент-Оноре, там и сям из толпы вырываются ругательства по его адресу, но он не обращает на них внимания; лишь изредка по лицу его скользнет спокойная улыбка, и он качает головой, чтобы волосы спустились ниже и отчасти закрыли его лицо. Поправить их он не может, потому что у него локти связаны.
   На ступенях церковной паперти стоит шпион и тюремный лазутчик, поджидая, когда приедут телеги. Он заглядывает в переднюю из них: нет, не тут. Заглядывает во вторую -- и тут нет. Ему приходит в голову: "Уж не предал ли он меня?" Но тут его лицо проясняется, потому что он увидел третью телегу.
   -- Который из них Эвремонд? -- спрашивает человек из публики, стоящий за его спиной.
   -- Вот он, стоит у задка третьей телеги.
   -- Тот, которого девочка держит за руку?
   -- Да.
   Человек из публики кричит:
   -- Долой Эвремонда! На гильотину всех аристократов! Долой Эвремонда!
   -- Тише, тише, -- робко унимает его шпион.
   -- Почему так, гражданин?
   -- Он и так сейчас расплатится за свои провинности, минут через пять будет все кончено. Оставьте его в покое.
   Тот же человек, однако, опять принимается кричать:
   -- Долой Эвремонда!
   И тогда лицо Эвремонда на минуту оборачивается в его сторону. Эвремонд видит шпиона, пронизывает его внимательным взглядом и проезжает мимо.
   Часы на башнях сейчас пробьют три; извилистая борозда, проведенная плугом среди толпы народа, заворачивает за угол и выходит на площадь, к месту казни и конца. Тесные ряды поднятых голов смешиваются в одну сплошную массу вслед за последним из проехавших плугов, потому что все устремляются поближе к гильотине. Перед ней расположены полукругом ряды стульев, как перед эстрадой публичных садов, и на стульях сидят женщины и вяжут на спицах. В самом первом ряду на стуле стоит Месть: она озирается вокруг, ища в толпе свою подругу.
   -- Тереза! -- кричит она пронзительным голосом. -- Не видел ли кто Терезу? Терезу Дефарж!
   -- Она еще ни разу не пропускала, -- говорит одна из женщин, -- этого дружеского собрания.
   -- Еще бы! И теперь не пропустит, -- возражает Месть запальчиво. -- Тереза!
   -- А ты погромче! -- советует ей товарка.
   Да, погромче; зови ее еще громче, Месть, и то едва ли она услышит тебя. Кричи громче, Месть, можешь вставить и ругательное словцо, коли придется, и все-таки она не придет. Посылай других товарок разыскивать, куда она запропастилась, но, хоть они на своем веку проделали немало отважных и ужасных дел, вряд ли они добровольно зайдут так далеко, чтобы отыскать ее!
   -- Вот досада! -- восклицает Месть, топая ногой о стул. -- Уж и телеги приехали, и Эвремонда мигом спровадят, а ее тут нет! Вот и ее вязанье у меня в руках, и ее стул стоит пустой. Просто хоть плачь с горя и досады!
   Месть спрыгивает со стула и начинает плакать, а телеги начинают выгружать то, что привезли. Служители святой гильотины в полном облачении стоят наготове. Крах!.. Палач показывает народу отрубленную голову, и женщины, едва удостоившие оторвать глаза от своего рукоделия, чтобы взглянуть на эту голову, за минуту перед тем, пока она могла еще думать и говорить, громко считают: "Раз!"
   Вторая телега подъезжает, разгружается и отъезжает прочь. Крах!.. И женщины, не переставая все так же усердно перебирать спицами, считают: "Два!"
   Мнимый Эвремонд выходит из телега, и вслед за ним вынимают оттуда швею. Он так и не выпустил ее руки и продолжает ее держать, как обещал. Он тихонько устанавливает ее спиной к грохочущей машине, которая то и дело с шуршащим звуком поднимается вверх и с размаху падает вниз. Швея взглядывает ему в глаза и благодарит его.
   -- Если бы не вы, милый чужеземец, я бы не могла быть так спокойна, потому что я от природы слаба и труслива. Если бы не вы, я бы не могла вознестись духом к Тому, Кто добровольно пошел на казнь, чтобы нам сегодня доставить надежду и утешение. Мне кажется, что сам Бог послал мне вас.
   -- Или вас послал мне, -- говорит ей Сидни Картон. -- Смотрите только на меня, дитя мое, и ни на что больше не обращайте внимания.
   -- Я ничего не боюсь, пока держу вас за руку. И когда отпущу ее, не буду бояться, лишь бы они это сделали скоро.
   -- Они очень скоро сделают. Не бойтесь!
   Они стоят в толпе, которая быстро редеет, но разговаривают так, как будто они наедине. С глазу на глаз, рука с рукой, обмениваясь слогами, сердцем откликаясь сердцу, -- эти дети одной мировой матери, столь различные между собой, невзначай сошлись на жизненном пути в самом конце дороги, чтобы вместе прийти домой и успокоиться в ее лоне.
   -- Мой добрый и благородный друг, позвольте задать вам еще один, последний вопрос? Я очень мало смыслю, и это меня немножко смущает.
   -- Скажите, в чем дело.
   -- У меня есть кузина, единственная моя родня на свете, тоже сирота, и я ее люблю всем сердцем. Она лет на пять моложе меня и живет далеко поднятой головой, принявъ видъ и позу, какіе они видѣли въ театрахъ. Нѣкоторые сидѣли съ закрытыми глазами и думали, стараясь сосредоточить свои мысли. Только одинъ изъ нихъ, несчастное созданіе, который сошелъ съ ума отъ ужаса и отчаянія, пѣлъ пѣсни и пробовалъ танцовать. Но ни одинъ ни взглядомъ, ни жестомъ не просилъ состраданія народа.
   Каждой повозкѣ предшествовала стража, къ которой поворачивались всѣ лица и предлагали вопросы. Повидимому, это быль все одинъ и тотъ же вопросъ, такъ какъ вслѣдъ за отвѣтомъ всѣ люди тѣснились у третьей повозки. Конные солдаты, предшествующіе этой, повозкѣ часто указывали своими палашами на одного и того же человѣка, который стоялъ на заднемъ концѣ повозки, склонивъ голову внизъ и разговаривая съ дѣвушкой, сидѣвшей сбоку. Онъ все время держалъ ее за руку, не обращая вниманія на то, что дѣлалось кругомъ, и разговаривалъ, съ нею. Кое гдѣ, во время проѣзда, по длинной улицѣ Сентъ-Оноре, противъ него поднимались крики.
   Ото нисколько не трогало его и онъ только тихо улыбался, встряхивая волоса, которые еще больше падали ему на лицо. Онъ не могъ поправить ихъ, потому что руки его были связаны назади.
   На церковной паперти, ожидая проѣзда повозокъ, стоялъ шпіонъ. Онъ взглянулъ на первую повозку,-- нѣтъ его! Взглянулъ на вторую -- нѣтъ его! Онъ уже начиналъ думать:-- "Что если онъ выдалъ меня??" -- Но вслѣдъ за этимъ лицо его прояснилось, когда онъ взглянулъ на третью.
   -- Который Эвремондъ? спросилъ человѣкъ., стоявшій позади.
   А вотъ тотъ, на заднемъ, концѣ повозки.
   -- Который держитъ дѣвушку за руку?
   -- Да!
   Человѣкъ крикнулъ:
   -- Долой Эвремонда! На гильотину всѣхъ аристократовъ!
   -- Тише, тише!-- остановилъ его шпіонъ.
   -- Почему, гражданинъ?
   -- Онъ ѣдетъ на казнь и черезъ, пять минутъ съ нимъ расправиться. Оставь его въ покоѣ!
   Но человѣкъ продолжалъ кричать: "Долой Эвремонда!"-- Лицо Эвремонда на минуту повернулось къ нему, Эвремондъ, увидѣвъ шпіона, взглянулъ на него пристально и проѣхалъ дальше.
   Часы пробили три и борозда, продѣланная плугомъ среди народа, повернула въ. сторону и кончилась у мѣста казни. Полосы народа по ея сторонамъ теперь разсыпались и сомкнулись за послѣднимъ плугомъ, тѣснясь ближе къ гильотинѣ. На первыхъ мѣстахъ точно въ какомъ нибудь увеселительномъ саду, сидѣли женщины и вязали. На одномъ стулѣ стояла Месть, осматривая кругомъ.
   -- Тереза! кричала она.-- Кто видѣлъ ее? Тереза Дефаржъ!...
   -- Она никогда, не опаздывала,-- сказала одна изъ женщинъ.
   -- Нѣтъ! И теперь не опоздаетъ,-- крикнула Месть.-- Тереза!
   -- Громче!-- посовѣтовала ей женщина. Увы! Громче, кричи Месть, громче; только врядъ ли она услышитъ. Громче, Месть!
   Hо если ты прибавишь и своему крику проклятіе или что нибудь въ этомъ родѣ, то и тогда врядъ ли она придетъ. Пошли другихъ женщинѣ; чтобы они отыскали ее, но хотя эти посланницы также дѣлали ужасныя вещи, врядъ ли пойдутъ онѣ но собственной волѣ туда, гдѣ надо ее искать.
   -- Что за несчастье! крикнула Месть, топая ногой.-- Всѣ повозки уже здѣсь! Эвремонда сплавятъ въ одинъ мигъ, а ея здѣсь нѣтъ! У меня ея вязанье, и стулъ готовъ! Хоть плачь!..
   Месть слѣзла со стула и начала плакать. Повозки подъѣзжаютъ и начинаютъ разгружаться. Служители свитой гильотины одѣты уже и готовы... Крахъ! Голова въ рукахъ палача и вязавшія женщины, которыя и не смотрѣли на нее, считаютъ: "одна!"
   Вторая повозка подъѣзжаетъ и опоражнивается; за нею стоитъ третья. Крахъ!-женщины вяжутъ и считаютъ: -- "двѣ".
   Предполагаемый Эвремондъ выходитъ изъ повозки; за нимъ слѣдуетъ швея. Онъ не выпустилъ ея руки, когда она выходила, а держалъ ее, исполняя свое обѣщаніе. Онъ тихонько ставитъ ее спиной къ машинѣ, которая то подымается, то опускается, а она смотритъ ему въ лицо и благодаритъ его.
   -- Не будь васъ, дорогой незнакомецъ, я не была бы такъ спокойна, потому что я бѣдное маленькое созданіе, слабое духомъ. Я не могла бы вознести свои мысли къ Тому, Кто былъ проданъ смерти, чтобы намъ ниспосланы были сегодня душевный миръ и надежда. Я увѣрена, что само небо послало васъ мнѣ.
   -- Или мнѣ васъ,-- сказалъ Сидней Картонъ.-- Смотрите на меня, милое дитя, и не думайте больше ни о чемъ.
   -- Я ни о чемъ не думаю, пока держу вашу руку. Я думаю только о томъ, чтобы они не очень медлили.
   -- Не будутъ медлить... не бойтесь!
   Оба они стояли среди цѣлой толпы жертвъ, но говорили такъ, какъ будто бы были одни. Глазъ на глазъ, рука, въ руку, сердцемъ къ сердцу, эти дѣти матери природы, столь различныя между собою, встрѣтились неожиданно на томъ пути, который долженъ быль вернуть ихъ въ лоно Творца -- Дорогой и великодушный другъ, позвольте мнѣ предложить вамъ еще одинъ вопросъ. Я такая необразованная, а меня тревожитъ кое что.
   -- Скажите, что такое?
   -- У меня есть двоюродная сестра, единственная моя родственница, и такая же сирота, какъ и я, которую я очень люблю. Она на пять лѣтъ моложе меня и живетъ на югѣ, въ домѣ одного фермера. Бѣдность разлучила насъ и она ничего не знаетъ о моей судьбѣ. Я не могу писать, да если бы и могла, то что скажу я ей? Такъ лучше.
   -- Да, такъ лучше!
   -- Вотъ о чемъ я думала, пока мы ѣхали, и о чемъ я думаю теперь, когда я смотрю на ваше доброе, мужественное лицо, которое такъ поддерживаетъ меня:-- если республика сдѣлаетъ дѣйствительно добро бѣднымъ, и они не будутъ больше голодать, не будутъ больше страдать, то моя сестра проживетъ долго, быть можетъ, до самой старости.
   -- Ну, что-же дальше, моя милая сестра?
   -- Какъ вы думаете,-- и глаза ея, въ которыхъ была видна покорность судьбѣ, наполнились слезами, а губки начали дрожать,-- долго ли мнѣ придется ее ждать въ той лучшей странѣ, гдѣ мы съ вами встрѣтимъ милосердіе и прощеніе?
   -- Это не можетъ быть долго, дитя мое, ибо тамъ нѣтъ ни времени, ни печалей.
   -- Вы меня успокоили! Я такая невѣжда. Могу я поцѣловать васъ? Теперь уже пора?
   -- Да.
   Она цѣлуетъ его, онъ цѣлуетъ ее; они торжественно благословляютъ другъ друга. Рука ея не дрожитъ больше, когда онъ выпускаетъ ее; на миломъ, кроткомъ лицѣ ея нѣтъ ничего, кромѣ яснаго спокойствія. Она идетъ впередъ... Она ушла; женщины вяжутъ и считаютъ:-- "двадцать двѣ".
   "Я воскресеніе и жизнь,-- говоритъ Господь.-- Всякій вѣрующій въ меня, хотя и умретъ, но будетъ живъ, ибо живущій во мнѣ и вѣрующій въ меня во вѣки не умретъ".
   Въ толпѣ начинается страшный шумъ, лица всѣхъ подымаются вверхъ, стоящіе позади напираютъ на толпу, которая, точно волна, цѣлой массой хлынула впередъ... Кончено! "Двадцать третья!"
   
   Въ этотъ вечеръ всѣ въ городѣ говорили, что лицо этого человѣка было самое спокойное изъ всѣхъ. Многіе прибавляли, что выраженіе этого лица было одухотворенное и пророческое.
   Одна изъ самыхъ замѣчательныхъ мученицъ этой же самой гильотины просила, стоя у подножія эшафота, чтобы ей позволили записать одушевлявшія ее мысли. Еслибъ ему пришла та же мысль, то вотъ тѣ пророчества, которыя были бы имъ начертаны. "Я вижу Барсада и Клея, Дефаржа, Месть, присяжнаго, судью, цѣлый рядъ угнетателей, которые поднялись на развалинахъ стараго, погибающихъ подъ тѣмъ же орудіемъ, прежде, чѣмъ оно вышло изъ употребленія. Я вижу, какъ изъ бездны подымается красивый городъ и благородная нація; я вижу, какъ послѣдняя борется за истинную свободу, какъ торжество смѣняется пораженіемъ, и наоборотъ, въ теченіе многихъ послѣдующихъ лѣтъ, какъ зло, царящее въ настоящее время, и зло прошедшихъ вѣковъ, породившее его, мало-по-малу исчезаютъ и забываются.
   "Я вижу тѣхъ, за кого я положилъ жизнь свою, вижу, какъ мирно и счастливо, и съ какою пользою людямъ живутъ они въ той Англіи, которую я никогда больше не увижу. Я вижу ее съ ребенкомъ у груди, который носитъ мое имя. Я вижу ея отца, согбеннаго лѣтами, но совершенно оправившагося и усердно несущаго свою службу людямъ. Я вижу добраго старика, ихъ вѣрнаго друга, который, проживъ еще десять лѣтъ, оставилъ имъ все, чти имѣлъ, и съ миромъ сошелъ въ могилу.
   "Я вижу, что память моя чтится въ ихъ сердцахъ и въ сердцахъ ихъ дѣтей и потомковъ. Я вижу ее старушкой, плачущей въ годовщину этого дня. Я вижу ее и ея мужа, кончившихъ свой земной путь и лежащихъ другъ подлѣ друга въ землѣ, и я знаю, что оба они чтили и уважали другъ друга такъ же, какъ и меня.
   "Я вижу, какъ ребенокъ, который лежалъ у ея груди и носитъ мое имя, сдѣлался взрослымъ человѣкомъ и пролагаетъ свой путь по тому же поприщу, которое было и моимъ. Я вижу, какъ успѣшно слѣдуетъ онъ но этому поприщу, прославляя мое имя. Пятна, которыя я набросилъ на это имя, постепенно совсѣмъ сглаживаются. Я вижу его во главѣ справедливыхъ судей и всѣми чтимаго. Я вижу онъ ведетъ мальчика, который носитъ также мое имя. Мнѣ знакомы лицо его и золотистые волоса. Онъ ведетъ его на эту площадь, ничѣмъ не напоминающую сегодняшнихъ ужасовъ. Я слышу, какъ онъ разсказываетъ ребенку нѣжнымъ и дрожащимъ голосомъ исторію моей жизни.
   "Лучше этого я ничего не могъ бы сдѣлать и никогда не дѣлалъ. Лучше того покоя, который ждетъ меня, я ничего не зналъ въ жизни".

КОНЕЦЪ.

   
   
   
   
/dd>
на ферме, в одной из южных провинций. Бедность разлучила нас, и она ничего не ведает о моей судьбе, потому что я писать не умею, да если бы и умела, что в этом толку? Пожалуй, оно и лучше, что так вышло.
   -- Да, да, гораздо лучше.
   -- И вот, пока мы ехали сюда, я все об этом думала и теперь думаю, глядя на ваше доброе, мужественное лицо, которое действует на меня так ободрительно... А думаю я вот что: если правда, что республика учреждена для блага бедных и они перестанут так голодать и вообще будут страдать гораздо меньше прежнего, ведь моя кузина может прожить очень долго; пожалуй, даже до старости доживет?
   -- Ну так что же, моя кроткая сестра?
   -- Как вы думаете...
   Но тут кроткие глаза, выражающие столь стойкое терпение, наполняются слезами и разжатые губы начинают дрожать.
   -- ...как вы думаете, очень ли долго мне покажется ждать ее в том, лучшем мире, куда, я надеюсь, мы с вами оба попадем сегодня?
   -- Об этом и думать нечего, дитя мое: там нет времени и нет печалей.
   -- Как это хорошо! Спасибо вам. Ведь я совсем неученая. Поцеловать вас сейчас? Разве пора?
   -- Да.
   Они целуются и торжественно благословляют друг друга. Когда он выпускает из своей руки ее тонкую, исхудалую руку, она не дрожит. На лице остается все то же выражение ясности и твердости. Она проходит перед ним, и вот уже нет ее. Женщины, перебирая спицами, считают: "Двадцать две!"
   "Я есмь воскресение и жизнь, -- сказал Господь, -- верующий в Меня, хотя бы умер, оживет, и кто живет и верует в Меня, тот будет жить вечно".
   Ропот множества голосов, зрелище множества поднятых лиц, шарканье множества ног в толпе, бросившейся с окраин площади к середине и одной сплошной волной затопившей подножие гильотины, -- и всему конец. "Двадцать три!"

* * *

   В тот вечер в городе говорили, что никогда еще не видели там такого умиротворенного выражения, каким отличалось лицо этого человека. Многие прибавляли, что в этом лице было что-то великое и пророческое.
   Одна из самых замечательных женщин, погибших на той же плахе, незадолго перед тем у подножия того же эшафота просила позволения записать те мысли, которыми она вдохновилась при этом случае. Если бы и он захотел сделать то же и если бы слова его были пророческие, вот что он мог бы сказать:
   "Я вижу Барседа и Клая, Дефаржа, Месть, присяжных и судей и еще длинные ряды новых тиранов, восставших на развалинах прежнего угнетения, и все они погибнут от этой мстительной машины, прежде чем перестанет она действовать так, как теперь. Я вижу, как из этой бездны встают великолепный город и блестящий народ, который в течение многих лет еще будет выдерживать борьбу за истинную свободу; и много раз еще суждено ему и падать, и торжествовать победу.
   Я вижу, за кого полагаю свою жизнь, живущими мирно, полезно и счастливо в родной Англии, которую я больше не увижу. Вижу ее и у ее груди дитя, названное моим именем. Вижу отца ее, престарелого, согбенного, но здорового, примиренного с самим собой и усердно врачующего своих ближних.
   Вижу их старого друга, почтенного старика, живущего тихо и мирно, оставив им в наследство все, что он имел.
   Вижу, что мне воздвигнут алтарь в сердцах их и потомков их на много поколений вперед. Вижу ее, уже в преклонных летах, все еще плачущую обо мне в годовщину нынешнего дня. Вижу, как и она, и муж ее, свершив свой земной путь, рядом упокоились в могиле.
   Вижу их сына, лежавшего у ее груди и окрещенного моим именем, взрослым человеком: он преуспевает на том самом поприще, которое когда-то было и моим. Он так блистательно преуспевает на нем, что мое имя, озаряемое его славой, становится знаменитым. Я вижу, как с этого имени исчезают все пятна, которыми я его запятнал. Вижу его праведным судьей в рядах людей, всеми уважаемым и почтенным, у него тоже сын, носящий мое имя, -- мальчик с золотистыми волосами и знакомым мне очертанием лба; и он привозит этого сына сюда, в этот красивый город, в котором тогда не будет никаких следов теперешнего безобразия; и, приведя его на это место, дрожащим голосом и с нежностью поведает своему сыну мою историю.
   То, что я делаю сегодня, это лучше, неизмеримо лучше всего, что я когда-либо делал; покой, который я обрету, это лучше, неизмеримо лучше того, что я когда-либо знал".
  
  
  
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов