Шугуров Михаил Федорович - Учение и ученики в XVIII веке

УЧЕНІЕ И УЧЕНИКИ ВЪ XVIII ВѢКѢ.

(По поводу біографіи А. Я. Полѣнова.)

Въ жизнеописаніи А. Я. Полѣнова, помѣщенномъ въ Русск. Арх. за 1865 г. на стр. 445 (перваго изданія) сказано: "Алексѣй Яковлевичь 11-ти лѣтъ отъ роду поступилъ въ бывшую при Академіи наукъ гимназію. Пройдя въ ней первоначальное ученіе, онъ поступилъ въ 1754 году въ учрежденный при Академіи, но недолго существовавшій, университетъ съ званіемъ студента и здѣсь посвятилъ себя преимущественно изученію юриспруденціи". Автору этого любопытнаго жизнеописанія была неизвѣстна небольшая, но во всякомъ случаѣ не лишенная интереса замѣтка, извлеченная г. Билярскимъ изъ архивовъ Академіи наукъ и относящаяся именно къ той эпохѣ жизни Полѣнова, когда онъ изъ академической гимназіи переходилъ въ университетъ. Замѣтка эта упоминаетъ о званіи отца, мѣстѣ рожденія и возрастѣ Полѣнова при вступленіи его въ университетъ; изъ нея же видно, что какъ онъ, такъ и другіе семеро гимназистовъ, вмѣстѣ съ нимъ допущенные къ слушанію университетскихъ лекцій по экзамену (въ которомъ принималъ участіе и Ломоносовъ) на первыхъ порахъ испытали маленькую неудачу. "Въ засѣданіи 18 марта (1754 года) -- читаемъ на стр. 260-й изданныхъ г. Билярскимъ "Матеріаловъ для біографіи Ломоносова" -- Ломоносовъ участвовалъ въ экзаменѣ 8 учениковъ гимназіи (въ томъ числѣ былъ Alexius Polenow, militis filius, Mosquae natus, aetate decern et quinque annoruni {Т. е. Алексѣй Полѣновъ, сынъ военнаго человѣка, родомъ изъ Москвы, 15 лѣтъ.}, которые были допущены къ слушанію университетскихъ лекцій, но оказались столь слабыми въ латинскомъ языкѣ, что не понимали профессорскихъ лекцій; вслѣдствіе чего имъ велѣно нѣкоторое время ходить въ верхній латинскій классъ академической гимназіи."

Для объясненія этого обстоятельства необходимо познакомиться съ состояніемъ академической гимназіи въ то время, когда воспитывался въ ней Полѣновъ. Здѣсь представится намъ нѣсколько интересныхъ данныхъ, не лишенныхъ значенія какъ вообще для характеристики той эпохи, такъ и для составленія себѣ болѣе яснаго представленія о томъ, много ли могли выносить изъ тогдашней гимназіи ея воспитанники.

Безъ сомнѣнія, главною виною обнаружившейся въ университетѣ малоуспѣшности Полѣнова и его товарищей въ латыни было плохое преподаваніе этого предмета въ академической гимназіи. Мы имѣемъ основаніе думать, что и преподаваніе другихъ предметовъ шло въ ней также не совсѣмъ удовлетворительно. До изданія новаго академическаго регламента {24 іюля 1747 года.}, расположеніе въ гимназіи, по свидѣтельству Ломоносова, было таково, "что ни одинъ школьникъ въ студенты изъ ней не выпущенъ, кромѣ одного или двухъ, которые прежде въ другихъ школахъ доброе положили основаніе". Причины такого "бѣднаго состоянія", по словамъ Ломоносова, были слѣдующія: "Учители русскіе только были латинскаго языка въ нижнихъ классахъ, да и то недостаточны. Французскаго языка и нѣмецкаго учители по большой части лѣнивы и недостаточны и часто перемѣнялись по приватнымъ причинамъ. Школьниковъ хотя число и нарочито было, однако пользы отъ нихъ, какъ прежде, не было. Ибо, какъ показано, 1) учителей надлежащихъ не имѣлось, 2) ученики всѣ жили по своимъ домамъ и не имѣли добраго смотрѣнія и, будучи за-очью, извиняли свою лѣность и гулянье то отдаленіемъ дому, то болѣзнію притворно и другими случаями, 3) не бывали строгіе экзамены настоящимъ образомъ и въ установленное время, 4) словомъ, никакого о гимназіи распорядку не было". (Матер. Бил. стр. 439 и 441). Въ новомъ академическомъ регламентѣ объ устройствѣ гимназіи ничего не упомянуто: "будто бы голова и верхнія части тѣла могли стоять безъ ногъ или, лутче, все бы тѣло не требовало для своего питанія и содержанія пищи", какъ справедливо замѣчаетъ по этому случаю Ломоносовъ (Тамъ же, стр. 449). Этой пищи для питанія и содержанія всего тѣла -- университета и академіи -- въ весьма недостаточномъ количествѣ и не всегда здороваго качества доставляла гимназія и въ то время, когда учился въ ней Полѣновъ, и послѣ него. Нѣкоторыя данныя, представляемыя книгою г. Билярскаго, очень хорошо могутъ объяснить намъ причины неудовлетворительнаго состоянія учебной части въ академической гимназіи именно въ эту эпоху. Данныя эти показываютъ, что значительныхъ успѣховъ въ ученіи не могли дѣлать гимназисты по тѣмъ же причинамъ, которыя приводилъ выше Ломоносовъ и которыя, какъ видно, продолжали существовать и по введеніи новаго регламента. Важнѣйшими изъ нихъ были: недостоинство учителей и распущенность учениковъ. Въ октябрѣ 1760 года профессоръ и инспекторъ гимназіи, Модерахъ, ежемѣсячнымъ рапортомъ доносилъ въ канцелярію Академіи наукъ, что "Французскаго языка учитель Делавалъ отъ давняго времени для обученія въ классы не ходитъ, отговариваясь, что жена его больна, которая отговорка къ извиненію его не можетъ служить" (Тамъ же, стр. 465). Въ декабрѣ 1762 года трое академическихъ студентовъ оказываются вмѣстѣ и преподавателями гимназіи вмѣсто троихъ неисправныхъ учителей (Т. же, стр. 572). Еще прежде одинъ изъ нихъ, Введенскій, за нехожденіе къ должности содержался подъ арестомъ въ караульнѣ, гдѣ въ пьяномъ видѣ доходилъ до полнѣйшаго безобразія (Т. же, стр. 483-486). Караульный прапорщикъ не выдержалъ -- и распорядился съ академическимъ учителемъ по своему: 2-го генваря 1761 года, по полудни въ 1-мъ часу, явился въ присутствіе канцеляріи Введенскій и объявилъ словесно, что "его, Введенскаго, 1 числа сего генваря, въ вечеру, академическій прапорщикъ, Петръ Галлъ, велѣлъ держать караульнымъ солдатамъ, а самъ билъ плетью, какой лошадей погоняютъ, безвинно". По требованію канцеляріи, Галлъ представилъ письменное "извѣстіе" съ обстоятельнымъ описаніемъ всего безобразнаго поведенія въ караульнѣ Введенскаго, при чемъ сознавался, что дѣйствительно съ досады "стегнулъ" его раза три, а потомъ еще разъ съ десятокъ. Интересно рѣшеніе этого дѣла: Введенскій былъ оправданъ и вѣроятно оставленъ по прежнему преподавателемъ при гимназіи, а Галлъ "за показанныя недостойныя его поступки, да и по неимѣнію въ немъ при Академіи надобности, получивъ обратно шпагу, отосланъ былъ въ Герольдмейстерскую Контору при промеморіи для опредѣленія къ другимъ дѣламъ."

Разумѣется, учителя, подобные Введенскому, зачастую должны были "прогуливать" время уроковъ въ академической гимназіи. Ломоносовъ посадилъ педеля {Т. е. надзирателя.} въ домѣ университета и гимназіи, давъ ему нарочно тамъ квартиру, съ тѣмъ, чтобы ему приходы и выходы учителей въ положенные дни и часы записывать и, въ случаѣ неисправности, не принимать отъ нихъ никакихъ отговорокъ (указъ отъ 7 марта 1757 года). Изъ наставленія, даннаго педелю, видно, какія отговорки приводили въ свое оправданіе неисправные учителя. Педелю внушается, чтобы онъ не принималъ въ отговорку "незнанія точнаго времени или часовъ, ибо всегда лучше, чтобы учитель за полчаса ранѣе пришелъ въ классъ, нежели чтобъ ученики, въ ожиданіи его, праздны находились, или время свое въ рѣзвостяхъ препровождали"; что касается до тѣхъ, которые живутъ за рѣкою, то Ломоносовъ приказалъ имъ объявить, "чтобъ они, во время опаснаго перехода, при вскрытіи рѣки и когда ледъ становится, переходили на Васильевскій островъ, ибо сіе отъ нихъ въ отговорку принято не будетъ, когда за такимъ ихъ отлученіемъ классы праздны останутся" (стр. 319--321).

Безобразное поведеніе такихъ учителей, какъ Введенскій, должно было сильно поддерживать деморализацію въ средѣ академическихъ гимназистовъ, большая часть которыхъ, по свидѣтельству Ломоносова, состояла изъ дѣтей солдатскихъ, дурно воспитанныхъ въ младенчествѣ (Т. же, стр. 587). 6 марта 1763 года канцелярія Академіи наукъ слушала рапортъ профессора и гимназіи инспектора, Котельникова, которымъ онъ доносилъ, что "гимназистъ Ефимъ Морозовъ декабря съ 11 прошлаго 1762 года генваря по 15 число сего года былъ въ бѣгахъ, а допросомъ онъ показалъ, что былъ де онъ въ бѣгахъ со обучающимъ (т. е. обучающимся) въ гимназіи придворнаго пѣвчаго сыномъ, Иваномъ Головнинымъ, съ пашпортомъ, которой написалъ онъ, Головнинъ, съ подпискою подъ руку упомянутаго профессора Котельникова; и въ ту де ихъ отлучку были они въ Нарвѣ, въ Ревелѣ, въ Перновѣ и въ Ригѣ, а оттуда возвратились въ С.-Петербургъ; при отлучкѣ же де его изъ гимназіи, укралъ онъ, Морозовъ, у гимназиста Косова казенную суконную епанчу, кою, будучи въ дорогѣ, утратилъ". По справкѣ оказалось, что Морозовъ и прежде бывалъ въ бѣгахъ не однажды -- и потому его, какъ неисправимаго, отослали въ государственную военную коллегію для написанія въ солдаты (Т. же, стр. 589 -- 590).

Въ началѣ 1763 года Ломоносовъ представилъ президенту Академіи, графу К. Г. Разумовскому, донесеніемъ немногихъ чертахъ хорошо обрисовывающее состояніе нравственности у гимназической молодежи прежняго времени. Ломоносовъ говоритъ, что теперь обученіе во всѣхъ классахъ, по силѣ апробованнаго президентомъ новаго учрежденія, производится съ довольнымъ успѣхомъ, хотя и сознается, что изъ верхняго класса въ студенты произведенія не было, потому что учителя верхнихъ классовъ, Козицкій и Мотонисъ, съ полгода были больны. "Что жъ до поведенія гимназистовъ надлежитъ, то легко подумать можно, что малые ребята, какъ были прежде въ вольности и только за недѣлю до выдачи жалованья въ гимназію прихаживали, нынѣ въ тѣсныхъ предѣлахъ содержанія происходить можетъ (sic). Однако уже старые, бывшіе на волѣ., привыкаютъ къ лучшему, а вновь принимающіеся, при нынѣшнемъ учрежденіи, прежняго небреженія не зная, ведутъ себя подобострастнѣе. И посему твердо надѣюсь, когда старая вольница поведеніями поправлена, или какъ скоро для затвердѣлаго злонравія изъ гимназіи истреблена будетъ; то не иначе какъ нынѣшніе студенты или всѣ новые и гимназисты станутъ себя вести смирно и порядочно" (Т. же, стр. 586).

Ломоносовъ оканчиваетъ свое донесеніе убѣдительною просьбою о прибавкѣ (по 12 рублей) къ суммѣ (въ 36 рублей), опредѣленной по штату на годовое содержаніе гимназистовъ и оказавшейся, по случаю тогдашней дороговизны, рѣшительно недостаточною для ихъ содержанія. "Таковая прибавка -- заключаетъ онъ -- будетъ служить еще къ склоненію родителей, коихъ дѣти лутче въ младенчествѣ воспитаны, нежели солдатскіе, большую часть гимназистовъ составляющіе". Ломоносовъ, какъ видно, мало ожидалъ въ будущемъ проку отъ солдатскихъ дѣтей и отъ дѣтей придворныхъ пѣвчихъ: изъ среды ихъ выходили Морозовы и Головнины, которымъ ничего не стоило съ фальшивымъ паспортомъ, зимой, обойти главнѣйшіе города Остзейскаго края. Улучшеніемъ содержанія воспитанниковъ онъ хотѣлъ привлечь въ гимназію дѣтей, которымъ родители имѣли возможность дать лучшее нравственное направленіе.

Любопытно, что академическая гимназія, въ дѣлѣ воспитанія, не хотѣла допускать у себя сословной исключительности, выразившей въ 1755 году учрежденіемъ при Московскомъ университетѣ двухъ гимназій, одной для дворянъ, другой для разночинцевъ, кромѣ крѣпостныхъ. Оберегая чистоту нравственности дворянскихъ дѣтей, инспекторъ гимназіи, Модерахъ, еще въ 1756 году сдѣлалъ въ академической канцеляріи предложеніе объ отдѣленіи ихъ отъ разночинцевъ (de separandis nobilibus a plebeis); но предложеніе было отвергнуто: нѣкоторымъ казалось -- сказано въ протоколѣ -- что если исключить изъ гимназіи тѣхъ изъ дѣтей разночинцевъ, которые нравственно испорчены, а остальнымъ дать надлежащее воспитаніе, то сообщество ихъ не будетъ опасно для дѣтей дворянъ. Черезъ нѣсколько дней послѣ этого, Миллеръ, девять лѣтъ тому назадъ дѣлавшій уже подобное предложеніе, повторилъ его; но мы не знаемъ, какъ оно было принято на этотъ разъ (Т. же, стр. 311).

Таково было состояніе академической гимназіи около того времени, когда воспитывался въ ней Полѣновъ.

Говоря о пребываніи Полѣнова въ университетѣ, авторъ его жизнеописанія замѣчаетъ слѣдующее: "Что онъ былъ въ числѣ хорошихъ студентовъ, это мы можемъ видѣть изъ того, что, находясь въ этомъ званіи, онъ получилъ шпагу." Не отрицая нисколько того, что Полѣновъ могъ быть и дѣйствительно былъ въ университетѣ хорошимъ студентомъ, мы считаемъ нужнымъ сдѣлать слѣдующее замѣчаніе: шпаги раздавались обыкновенно не студентамъ, какъ бы въ награду за успѣшное прохожденіе ими университетскаго курса, а гимназистамъ, при вступленіи ихъ въ университетъ; и въ указахъ отъ канцеляріи Академіи наукъ мы постоянно читаемъ: такимъ-то гимназистамъ за ихъ успѣхи въ наукахъ "быть студентами и дать имъ шпаги я, "быть студентами и привесть ихъ къ присягѣ и причислить на студентскую сумму и дать имъ шпаги" (Т. же, стр. 457 и 617).

Въ университетѣ Полѣновъ, посвятившій себя преимущественно изученію права, до октября 17 57 года слушалъ лекціи Струве де Пирмонта, а потомъ, съ 1760 года -- Федоровича, который замѣнилъ "отбывшаго отъ Академіи" Струве. Дѣло о посылкѣ Полѣнова за границу сопровождалось нѣкоторыми подробностями, и мы нѣсколько остановимся на немъ. Ломоносовъ увѣряетъ, что оная затѣялась изъ "злобы" Тауберта и Миллера къ Федоровичу. "Научили его (Федоровича) недоброхоты изъ старыхъ студентовъ переводчика Полѣнова, который у Федоровича юридическія лекціи слушалъ, чтобы онъ просился за море для науки, объявляя, что у Федоровича ничего понять не можетъ. Сіе Полѣнова доношеніе было такъ уважено, что, не требуя отъ Федоровича (отъ профессора и учителя) никакова изъясненія и оправданія, сдѣлано канцелярское опредѣіеніе мимо Ломонососова, въ поношеніе Федоровичу и въ удовольствіе Полѣнову". Такъ Ломоносовъ старается объяснить посылку Полѣнова за границу: она кажется ему не болѣе, какъ интригой Тауберта и Миллера противъ профессора Федоровича, котораго они ненавидѣли, и противъ него, Ломоносова, по представленію котораго Федоровичъ былъ принятъ въ университетъ. "Сія была причина посылки двухъ студентовъ за море (Полѣнова и Лепехина), а не ради ученія", прямо говоритъ Ломоносовъ, и потомъ прибавляетъ, что Лепехинъ посланъ съ Полѣновымъ "для виду". Нѣтъ сомнѣнія, что Ломоносовъ несправедливо относится здѣсь и къ академической канцеляріи, и къ Полѣнову. Полѣнова не удовлетворяютъ лекціи Федоровича, бывшаго оберъ-аудитора, и онъ просится за границу; академическая канцелярія соглашается на просьбу даровитаго молодаго человѣка, дѣлаетъ свое опредѣленіе, но почему-то "мимо Ломоносова" -- и въ живомъ воображеніи послѣдняго составилось представленіе объ интригѣ "въ поношеніе Федоровичу". Что Таубертъ посылалъ Полѣнова за границу ради ученія, это доказываетъ вся переписка ихъ, главнѣйшимъ предметомъ которой было именно дѣло ученія Полѣнова, дѣло, къ которому Таубертъ постоянно относился съ живѣйшимъ участіемъ. Надо отдать полную справедливость Тауберту за то, что онъ съумѣлъ оцѣнить по достоинству даровитость и серьезныя, научныя стремленія Полѣнова, поспѣшилъ удовлетворить имъ отправленіемъ его за границу и такимъ образомъ далъ возможность образоваться замѣчательному Русскому человѣку, котораго благородное, энергическое слово въ пользу освобожденія крестьянъ, раздавшееся почти за сто лѣтъ, займетъ конечно почетную страницу въ Русской исторіи.

Между тѣмъ посылка Полѣнова "за море" повела къ непріятному столкновенію между академиками. Въ своей "Краткой исторіи о поведеніи академической канцеляріи", разсказавъ объ опредѣленіи, сдѣланномъ канцеляріей "въ поношеніе Федоровичу и въ удовольствіе Полѣнову", Ломоносовъ продолжаетъ: "Послѣ того представлялъ Федоровичь оправданіе свое въ собраніи профессорскомъ, которое отвергая, Миллеръ не токмо ругала Федоровича безчестными словами, но и за зашей выбила изъ конференціи. Федоровичь просилъ о сатисфакціи и оправданъ профессорскими свидѣтельствами; однако дѣло еще не окончено". Въ протоколѣ ординарнаго академическаго собранія 2 декабря 1762 года (Полѣновъ выѣхалъ за границу 13 сентября по нов. ст.) дѣло это разсказывается нѣсколько иначе. Вошелъ въ собраніе профессоръ Федоровичь съ запиской читанныхъ имъ въ университетѣ лекцій, по которой должно экзаменовать студентовъ. "Онъ просилъ, чтобъ дано было ему посмо трѣть протоколъ о прежнемъ экзаменѣ, ибо имѣетъ онъ подозрѣніе, что написано тамъ нѣчто ко вреду чести его или студентовъ. Секретарь (Миллеръ) утверждалъ, что нѣту ничего такого въ протоколѣ, что засвидѣтельствовали и прочіе члены, которые подписали оной протоколъ, и что копія съ онаго подана была въ канцеляріи. Но г. Федоровичь неотступно требовалъ, чтобы показанъ былъ ему самый протоколъ; ибо де секретарь яко бы сказалъ ему, что слушатели его мало успѣли въ юриспруденціи; напротивъ того, секретарь утверждалъ, что онъ никогда такихъ словъ не говаривалъ; что же вообще не великіе успѣхи оказали студенты, слушатели его, Федоровича, оное записано и въ протоколѣ, а говорено не о юриспруденціи, въ которой оные и не экзаменованы. Но г. Федоровичь, осердившись, называлъ секретаря лгуномъ, которой отрицается отъ прежнихъ словъ своихъ; и понеже сей споръ происходилъ отъ г. Федоровича въ весьма непристойныхъ словахъ и жестахъ, то секретарь, по должности своей, по § 23 академическаго регламента, приказалъ ему молчать, и понеже г. Федоровичь не членъ академическаго собранія, а секретарю противился, то сей, взявъ его за рукавъ, вывелъ его вонъ и приказалъ сторожу, чтобъ онъ не пускалъ его опять въ собраніе". (Мат. Бил., стр. 571-572) Какъ бы ни происходила эта скандальная исторія, Миллеръ ли ругалъ Федоровича безчестными словами, или Федоровичь честилъ Миллера лгуномъ и непристойныя слова приправлялъ такими же жестами, приказывалъ ли Миллеръ Федоровичу только молчать и по томъ, взявъ его за рукавъ, вывелъ вонъ, или въ зашей выбилъ изъ конференціи, какъ бы ни происходила эта исторія (не имѣвшая впрочемъ никакихъ послѣдствій) во всякомъ случаѣ она представляетъ, въ ряду другихъ подобныхъ, любопытный фактъ для характеристики тогдашняго русскаго общества. Если на вершинахъ его, въ стѣнахъ Академіи наукъ, возможны были подобныя сцены, то какія явленія должны были происходить въ низшихъ слояхъ его, въ сферахъ болѣе скромной, не академической дѣятельности!

Но въ то время, какъ Федоровичь, "въ поношеніе" которому отправленъ быль за границу Полѣновъ, испытывалъ дѣйствительное поношеніе, будучи выводимъ вонъ или въ зашей выбиваемъ изъ конференціи Миллеромъ, его бывшій слушатель уже нѣсколько дней какъ началъ посѣщать лекціи профессоровъ Стразбургскаго университета. Замѣчательно, что русская молодежь того времени отправлялась для образованія преимущественно въ Стразбургъ; по крайней мѣрѣ вмѣстѣ съ Полѣновымъ посланъ былъ туда же и Лепехинъ для изученія естественныхъ наукъ; тамъ же слушаютъ естественныя науки и медицину Шенны; туда же пріѣхали въ 1765 году и воспитанники Шлецера, сыновья графа К. Г. Разумовскаго {Это были: гр. Алексѣй, Петръ и Андрей Кирилловичи, вмѣстѣ съ которыми воспитывались въ Петербургѣ въ особомъ большомъ домѣ, на Васильевскомъ острову, въ 10-ой линіи, еще три мальчика -- Тепловъ, Олсуфьевъ и Козловъ. Шлецеръ называлъ этотъ маленькій институтъ Academie de la X ligue.}, вмѣстѣ съ Легкимъ. Очень можетъ быть, что Стразбургъ предпочитался другимъ университескимъ городамъ между прочимъ и потому, что представлялъ болѣе благопріятныхъ условій для изученія какъ нѣмецкаго, такъ и французскаго языка {Позднѣе въ Стразбургѣ же учились А. И. Оленинъ, кн. Д. И. Голицынъ, кн Н. Б. Юсуповъ, И. Рибопьеръ и др. П. Б.}.

Отправляя своихъ студентовъ за границу, академическое начальство ставило далеко не на послѣднемъ планѣ живое, устное и письменное усвоеніе ими иностранныхъ языковъ, въ которыхъ они не могли много выносить познаній изъ академической гимназіи. Старались отправлять за границу въ молодыхъ лѣтахъ, чтобы тѣмъ легче можно было изучить языки. Въ представленіи своемъ отъ 2 іюня 1764 года Ломоносовъ рекомендуетъ канцеляріи семерыхъ студентовъ для отправки въ заграничные университеты (между ними и Дмитрія Летаю, поѣхавшаго въ Стразбургъ вмѣстѣ съ графами Разумовскими). "И хотя изъ нихъ говоритъ Ломоносовъ -- нѣкоторые въ студенты произведены и недавно, однако лекціи профессорскія съ достаточнымъ разумѣніемъ слушать могутъ, и показали хорошее понятіе въ поступкахъ; сверхъ же того ради молодыхъ своихъ лѣтъ могутъ удобнѣе научиться иностраннымъ языкамъ, между тамошними людьми обращайся" (Мат. Бил., стр. 641). Легкій съ товарищами, какъ видно, не очень сильны были въ иностранныхъ языкахъ. Шенны вовсе не знали по французски, и уже въ Стразбургѣ стали учиться французскому языку. Самъ Полѣновъ, до поѣздки за границу знавшій хорошо только нѣмецкій языкъ, много времени долженъ былъ посвятить французскому языку, прежде чѣмъ могъ порадовать Протасова извѣстіемъ, что "разумѣетъ нарочито французскую книгу и можетъ нѣсколько писать по французски." Изучая французскій языкъ, на важность котораго такъ сильно налегали въ своихъ письмахъ и Таубертъ и Протасовъ, Полѣновъ не забывалъ и древнихъ: ходилъ на лекціи для латинскаго языка и стиля и рѣшился заняться греческимъ языкомъ. Въ академической гимназіи греческій языкъ, кажется, вовсе не преподавался; по крайней мѣрѣ Полѣновъ сталъ учиться ему уже въ Стразбургѣ. Интересно, что Полѣновъ, какъ только познакомился съ европейскою наукой, какъ только захотѣлъ самостоятельно и серьезно заняться ею, сейчасъ же убѣдился, что безъ знанія греческаго языка ему не обойтись. "Мнѣ чрезвычайно нужно имѣть хотя малое понятіе о греческомъ языкѣ" -- говорилъ, принимаясь за него, русскій юристъ прошлаго вѣка,-- и уже это одно обстоятельство служитъ наилучшимъ дозазательствомъ серьезнаго научнаго направленія Полѣнова.

Прежде чѣмъ приступить къ своимъ спеціальнымъ занятіямъ, къ изученію права, онъ началъ слушать лекціи философіи, древностей и исторіи, справедливо считая эти "свободныя науки" необходимымъ условіемъ для успѣха будущихъ своихъ занятій юриспруденціей: "основаніемъ къ своей должности". "Не утвердясь прежде въ семъ знаніи -- писалъ онъ -- приниматься прямо за юриспруденцію столь же безразсудно, какъ, не насадивъ желѣза, рубить дрова однимъ топорищемъ". Да и въ послѣдствіи, приступивъ уже къ изученію своей спеціальности, Полѣновъ продолжалъ "упражняться" въ свободныхъ наукахъ, и особенно въ исторіи. Но петербургскіе академики думали, что можно рубить дрова однимъ топорищемъ: они нашли, что Полѣновъ слишкомъ много времени употребляетъ на слушаніе историческихъ лекцій, которыя будто бы къ будущей его профессіи очень мало могутъ служить. Съ ними согласенъ былъ и покровитель Полѣнова, Таубергъ {Миллера въ это время уже не было въ Петербургѣ: еще въ мартѣ 1765 года онъ переѣхалъ въ Москву, гдѣ получилъ должность главнаго надзирателя московскаго Воспитательнаго дома, а потомъ начальника въ москов. главномъ Архивѣ коллегіи иностранн. дѣлъ.}. Но они нѣсколько опоздали съ своими заявленіями: у Полѣнова, оканчивавшаго свои занятія, сложилось уже твердое убѣжденіе въ разумности ихъ хода и особенной важности историческихъ знаній, и онъ горячо отстаивалъ свое убѣжденіе передъ академиками. Мы сомнѣваемся, чтобы Таубертъ могъ простить Полѣнову его непослушаніе; но Таубертъ тогда уже падалъ, и потому добрыя отношенія между ними не измѣнились. Полѣнову за свободу выраженія своихъ убѣжденій пришлось разсчитываться съ Штелиномъ.

Въ перепискѣ Полѣнова хорошо обрисовывается его свѣтлая, благородная личность и весь ходъ его занятій какъ въ Стразбургѣ, такъ и въ Геттингенѣ, куда онъ переѣхалъ въ концѣ 1766 года. Полѣнову приходилось выбирать между Тюбингеномъ и какимъ нибудь другимъ университетскимъ городомъ: онъ выбралъ Геттингенъ, въ которомъ особенно процвѣталъ юридическій факультетъ. "Тюбингъ, говорить онъ, способенъ больше для богослововъ, нежели для юристовъ; при томъ развратное тамошнихъ студентовъ, изъ коихъ я ни одного видѣлъ въ Стразбургѣ, житье великое возбудило во мнѣ презрѣніе къ сему университету." Какими чувствами одушевленъ былъ Полѣновъ въ годы своего заграничнаго ученія, лучше всего видно изъ письма его въ концѣ 1763 года (черезъ годъ но пріѣздѣ въ Стразбургъ). "Я знаю мою должность; честность и въ другихъ почитаю и самъ наблюдаю; сверхъ сего имѣю нѣкоторое понятіе о превосходствѣ наукъ, что во мнѣ къ нимъ охоту возбуждаетъ; однимъ словомъ, честное житіе и пауки два для меня сокровища, и чтобы въ первомъ еще болѣе утвердиться, а послѣднее со временемъ получить, то труда не жалѣю." Полѣновъ не жалѣлъ труда, работая много и горячо надъ своимъ образованіемъ и нравственнымъ совершенствованіемъ; въ этомъ нелегкомъ трудѣ его поддерживала одна мысль, мысль объ отечествѣ: "я на такой конецъ учусь, писалъ онъ въ концѣ 1766 года, чтобы всевозможно служить мо ему отечеству." Одно только сильно безпокоило Полѣнова и его товарища, Лепехина: какъ опредѣлится будущее ихъ положеніе въ Академіи, дадутъ ли имъ "всевозможно служить отечеству." Въ письмѣ къ Протасову отъ 3 декабря 1765 года мы читаемъ слѣдующія строки: "Будущее наше состояніе насъ очень безпокоитъ, и мы крайне неизвѣстны, что напослѣдокъ предприметъ съ нами Академія. Хотя мы о покровительствѣ его высокоблагородія (Тауберта) ни мало не сумнѣваемся, однако случившіяся съ гг. Козицкимъ и Мотонисомъ обстоятельства служатъ намъ примѣромъ быть всегда въ осторожности." Въ примѣчаніи къ этому мѣсту письма авторъ статьи говоритъ, что къ сожалѣнію онъ не могъ узнать никакихъ подробностей объ упоминаемыхъ здѣсь обстоятельствахъ, случившихся съ Козицкимъ и Мотонисомъ. Но въ "Краткой исторіи о поведеніи Академической канцеляріи, составленной Ломоносовымъ во второй половинѣ 1764 года и недавно изданной гг. Ламанскимъ и Билярскимъ, есть одно извѣстіе, которое, кажется, можетъ нѣсколько разъяснить эти обстоятельства. "Въ представленіи своемъ г. президенту -- говорится въ "Краткой исторіи" -- о исправленіи университета и гимназіи Ломоносовъ рекомендовалъ въ профессоры адъюнктовъ Козицкаго и Мотописа, одного философіи, а другово греческаго языка и приводилъ Тауберта, чтобы на то склонился, за тѣмъ, что представленіе одного не толь важно; однако онъ отговаривался отчасти недостаткомъ суммы, отчасти полагая причиною, яко бы они были не прилежны, не хотятъ по его приказаніямъ ничего дѣлать, и протчая. Не такъ онъ поступалъ съ угодникомъ своимъ Румовскимъ и недавно съ наглымъ Шлецеромъ, котораго непозволительнымъ образомъ хочетъ довести въ профессоры исторіи, Подъ конецъ своей записки Ломоносовъ еще разъ вспоминаетъ о неудачѣ своей рекомендаціи о Козицкомъ и Мотонисѣ (Мат., стр. 080 и 094). Такимъ образомъ Таубертъ подъ разными предлогами помѣшалъ Козицкому и Мотонису выйти въ профессора. Очень можетъ быть, что Козицкій, вслѣдствіе недоброжелательства Тауберта не получившій профессуры и потерявшій вѣроятно всякую надежду на полученіе ея когда нибудь при Таубертѣ, и принужденъ былъ въ 1763 году оставить Академію, и перешелъ на службу въ другое вѣдомство, въ канцелярію Опекунства Иностранныхъ, секретаремъ. "Примѣръ" этихъ непріятныхъ съ Козицкимъ и Мотонисомъ обстоятельствъ, виною которыхъ былъ Таубертъ, долженъ былъ внушать Полѣнову крайнюю осторожность относительно послѣдняго. Этою осторожностью, этимъ опасеніемъ возбудить неудовольствіе Тауберта надо объяснить и то, что онъ не рѣшался писать къ Ломоносову изъ за границы: "Къ Михайлѣ Васильевичу писать, хотя и чрезмѣрно желаю -- говоритъ онъ въ письмѣ къ Протасову, съ которымъ былъ откровененъ -- но опасаюсь, чтобъ не нажить чрезъ сіе хлопотъ." Но хлопоты можно было нажить и не пиша къ Ломоносову. Покровительство и расположеніе, которыя оказывалъ Таубертъ Полѣнову во все время пребыванія его за границею, кажется, самому ему представлялись мало надежными въ обезпеченіе его "будущаго положенія", особенно при тогдашнихъ постоянныхъ столкновеніяхъ членовъ Академіи между собою. "Примѣчанія достойно -- говоритъ Ломоносовъ въ своей "Краткой Исторіи,-- что прежде сего Шумахеръ, какъ и нынѣ наслѣдникъ его, Таубертъ, въ такихъ распряхъ стоятъ за молодшихъ, за тѣмъ, чтобъ ими старшихъ унизить, а молодшихъ поднять. Но тоже и съ сими дѣлалось, когда они нѣсколько усилились, и чрезъ то, кромѣ другихъ доводовъ, на себя доказываютъ, что они таковыхъ ссоръ причиною, чтобъ по вить въ мутной водѣ" (Т. же, стр. 053).

Полѣнова безпокоила мысль, во первыхъ, о возможности перемѣны въ тѣхъ добрыхъ отношеніяхъ, которыя дотолѣ поддерживались между нимъ и Таубертомъ, и во вторыхъ, о возможности перемѣны въ личномъ составѣ академической канцеляріи. "Сверхъ сего, говоритъ онъ, время, которое намъ остается препроводить въ чужихъ земляхъ, можетъ произвести немалыя перемѣны; и такъ, если мы возвратимся студентами, смотря но обстоятельствамъ, состояніе наше можетъ случиться сожалѣнія достойнымъ". Потому Полѣновъ и Лепехинъ думали просить Академію, чтобъ она, по окончаніи ученія, наградила каждаго изъ нихъ чиномъ адъюнкта еще до возвращенія въ Петербургъ. Опасаясь перемѣны въ расположеніи къ себѣ Тауберта, Полѣновъ опасался и отстраненія отъ дѣлъ Тауберта, опасался остаться въ Академіи безъ всякой подпоры. Опасенія Полѣнова, въ послѣднемъ отношеніи, сбылись въ концѣ 1766 года, еще до возвращенія его изъ за границы, когда директоромъ Академіи назначенъ былъ графъ Владиміръ Григорьевичъ Орловъ. Канцелярія Академіи, въ которой Таубертъ былъ всемогущимъ совѣтникомъ, упразднена, а вмѣстѣ съ тѣмъ и Таубертъ потерялъ всякое вліяніе на дѣла. Но скоро вмѣсто Тауберта поднялся Штелинъ. Возвратившись въ 1767 году въ Петербургъ, Полѣновъ не только остался "безъ всякой подпоры" въ Академіи, но и встрѣтилъ открытое нерасположеніе къ себѣ Штелина. Положеніе его стало дѣйствительно достойнымъ сожалѣнія, когда разъ ему довелось услышать отъ самаго Штелина, что онъ "совсѣмъ не годенъ при Академіи". Въ 1771 году Полѣновъ оставилъ академическую службу и перешелъ въ сенатъ.

Здѣсь нельзя не вспомнить, что около того же времени отстраненъ былъ отъ нашей Академіи, вѣроятно также по негодности, и другой русскій ученый, вмѣстѣ съ Полѣновымъ состоявшій переводчикомъ при Академіи, имя котораго до сихъ поръ пользуется почетною извѣстностью въ русской исторической литературѣ. Это Башиловъ. Извѣстенъ отзывъ объ немъ знаменитаго Шлецера. При очень хорошемъ школьномъ образованіи, Башиловъ, подъ руководствомъ Шлецера, пріобрѣлъ познанія въ исторіи и исторической критикѣ. Это былъ ученый, который, по словамъ Шлецера, могъ бы обезсмертить свое имя въ исторіи русской исторической литературы, если бы по достоинству былъ оцѣненъ Академіей. Но Башиловъ принужденъ былъ оставить ее, и умеръ въ 1770 году секретаремъ сената.

Чтобы оцѣнить надлежащимъ образомъ поведеніе Академіи относительно Башилова и Полѣнова, надо вспомнить, что на совѣсти ея лежало въ то время дѣло величайшей важности -- это изданіе русскихъ лѣтописей, хранившихся въ ея библіотекѣ. Уже тогда начала сказываться у насъ въ обществѣ настоятельная потребность въ изученіи и знаніи отечественной исторіи. Удовлетворяя этой потребности, Шлецеръ, при помощи Башилова, началъ въ 1767 году изданіе русскихъ лѣтописей съ Ни поповскаго списка, какъ такого, который, не будучи очень древенъ, не могъ отвратить читателей непонятными словами и въ тоже время былъ наиболѣе полонъ, заключая въ себѣ событія русской исторіи отъ начала до XVII вѣка. Изданіемъ первой части его положено было начало этому дѣлу. Отъѣздъ Шлецера осенью того же года въ Геттингенъ не могъ остановить успѣшнаго его продолженія. На тѣхъ же основаніяхъ, которыя были приняты при изданіи первой части Никоновской лѣтописи, издана была въ 1768 году и вторая ея часть: издателями были Башиловъ и за годъ передъ тѣмъ воротившійся изъ Геттингена Полѣновъ. Но этимъ и покончила Академія. Мало интересуясь русскими лѣтописями, она не умѣла оцѣнить ни Башилова, ни Полѣнова. Нѣтъ сомнѣнія, что Полѣновъ послѣ Башилова былъ единственный въ то время ученый, который могъ достойнымъ образомъ продолжать начатое Шлецеромъ дѣло. Къ историческимъ занятіямъ, какъ мы знаемъ, онъ имѣлъ особенное призваніе. Много времени онъ посвящалъ имъ за границей, мечтая со временемъ потрудиться надъ разработкой русской исторіи. Доказывая петербургскимъ академикамъ важность историческихъ знаній для юриста, онъ писалъ (7 августа 1766): "Сверхъ того я довольно вѣдаю, въ какомъ запущеніи и небреженіи повержена лежитъ Россійская исторія, о приведеніи коей въ порядокъ, сколько мнѣ извѣстно, никто еще не думалъ. Возвратясь въ отечество, ежели время, случай и способность допустятъ, конечно не премину приложить все возможное стараніе, дабы показать моему отечеству его древность... прежнюю, превосходство и могущество". Въ работахъ надъ второю частью Никоновской лѣтописи исполнялась вѣроятно задушевная мечта Полѣнова о русской исторіи; по тогдашней Академіи мало было дѣла и до русской исторіи, и до мечты объ ней Полѣнова: третью часть Никоновской лѣтописи русскому обществу суждено было увидѣть уже черезъ восемнадцать лѣтъ.

М. Шугуровъ.

Одесса

"Русскій Архивъ", No 3, 1866