Шмелев Иван Сергеевич - Как я встречался с Чеховым

Ив. Шмелев

Как я встречался с Чеховым

Ив. Шмелев. Избранные рассказы

Издательство имени Чехова. Нью-Йорк, 1955

I. За карасями

II. "Книжники... но не фарисеи"

III. "Веселенькая свадьба"

I. За карасями

Это были встречи веселые, в духе рассказов Антоши Чехонте. Чехов был тогда еще А. Чехонте, а я -- маленьким гимназистом. Было это в Москве, в Замоскворечьи.

В тот год мы не ездили на дачу, и я, с Пиуновским Женькой, -- упокой, Господи, его душу: пал на Карпатах, сдерживая со своим батальоном напор австрийской дивизии, за что награжден посмертно Св. Георгием, -- днями пропадал в Нескучном. Мы строили вигвамы и вели жизнь индейцев. Досыта навострившись на индейцах, мы перешли на эскимосов и занялись рыболовством, в Мещанском Саду, в прудах. Так назывался сад при Мещанском Училище, на Калужской. Еще нечищенные тогда пруды славились своими карасями. Ловить посторонним было воспрещено, но Веревкин Сашка, сын училищного инспектора, был наш приятель, и мы считали пруды своими. В то лето карась шел, как говорится, дуром: может быть чуял, что пруды скоро спустят, и всё равно погибать, так лучше уж погибать почетно. Женька так разъярился, что оттащил к букинисту латинский словарь и купил "дикообразово перо" -- особенный поплавок, на карасей. Чуть заря -- мы уже на прудах, в заводинке, густо заросшей "гречкой", где тянулась проточина, -- только-только закинуть удочку. Женька сделал богатую прикормку -- из горелых корок, каши и конопли, "дикообразово перо" делало чудеса, и мы не могли пожаловаться. Добычу мы сушили, и толкли питательный порошек или, по индейски, -- пеммикан, как делают это эскимосы.

Было начало июня. Помню, идем по зорьке, еще безлюдным садом. В верхушках берез светится жидким золотцем, кричат грачата, щебечут чижики по кустам, и слышно уже пруды: тянет теплом и тиной, и видно между березами в розоватом туманце воду. Только рыболовы знают, что творится в душе, когда подходишь на зорьке к заводинке, видишь смутные камыши, слышишь сонные всплески рыбы, и расходящийся круг воды холодком заливает сердце.

-- А, чорррт!.. -- шипит, толкая меня, Женька, -- сидит какой-то... соломенная шляпа!..

Смотрим из-за берез: сидит -- покуривает, удочки на рогульках, по обе стороны. Женька шипит: "пощупаем, не браконьер ли?" Но тут незнакомец поднимается, высокий, голенастый, и -- раз! тащит громадного карасищу, нашего, черноспинного, чешуя в гривенник, и приговаривает, баском таким: "иди, голубчик, не упирайся", -- спокойно так, мастера сразу видно. И кому-то кричит налево: "видали, каков лапоток?" А это, сбоку, под ветлами, Кривоносый ловит, воспитатель училищный. А незнакомец на кукан карася сажает, прутик в рот карасю просунул, бичевочку под жабры, а на кукане штуки четыре, чисто подлещики, с нашей прикормки-то. Видим -- место всё неудобное, ветлы, нельзя закинуть. И Кривоносый тащит -- красноперого, золотого, бочка оранжевые, чуть с чернью. А карасище идет, как доска, не трепыхнется. Голенастый, в чесучевом пиджаке, в ладоши даже захлопал: "не ожидал какое тут у вас рыбье эльдорадо! буду теперь захаживать". Смотрим -- и на другой удочке тюкает, повело... Женька шипит -- "надо какие-нибудь меры... самозванцы!" А незнакомец выволок золотого карасищу, обеими руками держит и удивляется: "не карась, золотая медаль!" Сердце у нас упало. А Кривоносый орет -- "а у меня серебряная, Антон Павлыч!.." А незнакомец опять золотого тащит... -- и плюнул с досады в воду: плюхнулся карасище, как калоша. Ну, слава тебе, Господи!

Подошли поближе, уж невтерпеж, Женька рычит: "а, плевать, рядом сейчас закину". Смотрим... -- чу-уть поплавок, ветерком будто повело, даже не тюкнуло. Знаем -- особенное что-то. И тот, сразу насторожился, удочку чуть подал, -- мастера сразу видно. Чуть подсек, -- так там и заходило. И такая тишь стала, словно все померли. А оно -- в заросли повело. Тот кричит: "не уйдешь, голуба... знаю твои повадки, фунтика на два, линь!.." А линей отродясь тут не было. Стал выводить... -- невиданный карасище, мохом совсем зарос, золотце чуть проблескивает. А тот в воду ступил, схватил под жабры и выкинул, -- тукнуло, как кирпич. Кинулись мы глядеть, и Кривоносый тут же. Голенастый вывел из толстой губы крючок, -- "колечко" у карасины в копейку было, гармонья словно! -- что-то на нас прищурился и говорит Кривоносому, прыщавому, с усмешкой: "мещане караси у вас, сразу видно!" А Кривоносый спрашивает, почтительно: "это в каком же смысле... в Мещанском пруду-с?" А тот смеется, приятно так: "благородный карась любит ловиться в мае, когда черемуха... а эти видно, Аксакова не читали". Приятным таким баском. Совсем молодой, усики только, лицо простое, словно у нашего Макарки из Крымских бань. -- "А вы, братцы, Аксакова читали?" -- нам-то, -- "что же вы не зажариваете?.." Женька напыжился, подбородок втянул, и басом, важно: "зажарим, когда поймаем". А тот вовсе и не обиделся: "молодец, -- говорит, -- за словом в карман не лезет". А Женька ему опять: "молодец в лавке, при прилавке!" -- и пошел направо, на меня шипит: "девчонка несчастная, а еще "Соколиное перо", чорт... сказал бы ему, наше место, прикормку бросили!" Стали на место, разматываем. Ветлы нависли сажени на две от берега, чуть прогалец, поплавку упасть только-только.

Размахнулся Женька, -- "дикообразово перо" в самом конце и зацепилось, мотается, а мотыль-наживка над самой водой болтается. А там опять карасищу тащут! Женька звонил-звонил, -- никак отцепить не может, плещет ветками по воде, так волны и побежали.

-- "Плевать, всех карасей распугаю, не дам ловить!" А "дикообразово перо" пуще еще запуталось. Незнакомец нам и кричит: "ну, чего вы там без толку звоните! ступайте ко мне, закидывайте, места хватит!" А Женька расстроился, кричит грубо: "заняли наше место, с нашей прикормки и пользуйтесь!" И всё звонит. А незнакомец, вежливо так: "что же вы не сказали? у нас, рыболовов, правила чести строго соблюдаются... прошу вас, идите на ваше место... право, я не хотел вам портить!" А Кривоносый кричит -- "чего с ними церемониться! мало их пороли, грубиянов... на чужой пруд пришли -- и безобразничают еще. По какому вы праву здесь?" А Женька ему свое: "по веревкинскому, по такому!" Кривоносый и прикусил язык.

А клевать перестало, будто отрезало: распугал Женька карасей. Похлестали они впустую, незнакомец и подошел к нам. Поглядел на нашу беду и говорит: "Не снять. У меня запасная есть, идите на ваше место",-- и дает Женьке леску, с длинным пером, на желобок намотано, -- у Перешивкина продается, на Маховой. -- "Всегда у нас, рыболовов, когда случится такое..." -- потрепал Женьку по синей его рубахе, по "индейской":-- "уж не сердитесь..." Женька сразу и отошел. -- "Мы, говорит, не из жадности, а нам для пеммикана надо". -- "А-а, -- говорит тот, -- для пеммикана... будете сушить?" -- "Сушить, а потом истолкем в муку... так всегда делают индейцы и американские эскимосы... и будет пеммикан". -- "Да, говорит, понимаю ваше положение. Вот что. Мне в Кусково надо, карасей мне куда же... возьмите для пеммикана".. Вынул портсигар и угощает: "не выкурят ли мои краснокожие братья со мною трубку мира?" Мы курили только "тере-тере", похожее на березовые листья, но всё-таки взяли папироску. Сели все трое и покурили молча, как всегда делают индейцы. Незнакомец ласково поглядел на нас и сказал горлом, как говорят индейцы: "Отныне мир!" -- и протянул нам руку. Мы пожали, в волнении. И продолжал: -- "Отныне, моя леска -- твоя леска, твоя прикормка -- моя прикормка, мои караси -- твои караси!" -- и весело засмеялся. И мы засмеялись, и всё закружилось, от куренья.

Потом мы стали ловить на "нашем" месте, но клевала всё мелочь, "пятачишки", как называл ее наш "бледнолицый брат". Он узнал про "дикообразово перо", и даже про латинский словарь, пошел и попробовал отцепить. Но ничего не вышло. Всё говорил: "как жаль, такое чудесное "дикообразово перо" погибло!" -- "Нет, оно не погибнет!" -- воскликнул Женька, снял сапоги и бросился в брюках и в синей своей рубахе в воду. Он плыл с перочинным ножом в зубах, как всегда делают индейцы и эскимосы, ловко отхватил ветку и поплыл к берегу с "дикообразовым пером" в зубах. -- "Вот!" -- крикнул он приятному незнакомцу, отныне -- брату: -- "задача решена, линия проведена, и треугольник построен!" Это была его поговорка, когда удавалось дело. -- "Мы будем отныне ловить вместе, заводь будет расчищена!" Брат бледнолицый вынул тут записную книжечку и записал что то карандашиком. Потом осмотрел "дикообразово перо" и сказал, что заведет и себе такое. Женька, постукивая от холода зубами, сказал взволнованно: "отныне "дикообразово перо" -- ваше, оно принесет вам счастье!" Незнакомец взял "дикообразово перо", прижал к жилету, сказал по-индейски -- "попо-кате-петль!", что значит "Великое Сердце", и положил в боковой карман, где сердце. Потом протянул нам руку и удалился. Мы долго смотрели ему вслед.

-- Про-стяга! -- взволнованно произнес Женька, высшую похвалу: он не бросал слова на ветер, а запирал их "забором зубов", как поступают одни благородные индейцы.

Мимо нас прошел Кривоносый и крикнул, тряся пальцем:

-- Отвратительно себя ведете, а еще гимназисты! Доведу до сведения господина инспектора, как вы грубили уважаемому человеку, больше вашей ноги здесь не будет, попомните мое слово!

Женька крикнул ему вдогонку: "мало вас драли, грру-биянов" -- сплюнул и прошипел: "бледнолицая с-со-ба-ка!.."

Припекло. От Женьки шел пар, словно его сварили и сейчас будут пировать враги. Пришел Сашка Веревкин и рассказал, что незнакомец, -- брат надзирателя Чехова, всю ночь играл в винт у надзирателей, а потом пошли ловить карасей... что он пишет в "Будильнике" про смешное, -- здорово может прохватить! -- а подписывает, для смеха, -- Антоша Чехонте. А Кривоносого выгонят, только пожаловаться папаше, -- "записано в кондуите про него -- "был на дежурстве не в порядке, предупреждение". Женька сказал: "чорт с ним, не стоит". Он лежал на спине, мечтал: нежное что то было в суровом его лице.

Случилось такое необычное в бедной и неуютной жизни, которую мы пытались наполнить как-то... нашим воображением. Многого мы не понимали, но сердце нам что-то говорило. Не понимали, что наш "бледнолицый брат" был, по истине, нашим братом в бедной и неуютной жизни и старался ее наполнить. Я теперь вспоминаю, из его рассказов, -- "Монтигомо", Ястребиный Коготь..." -- так, кажется?..

Июль, 1934 г.

Алемон.

II. Книжники... но не фарисеи

На Рождество пришли к нам славить Христа "батюшки" из Мещанского училища. Пришли, как всегда, к ночи, но не от небрежения, а по причине служебного положения: надо обойти весь служебный и учительский персонал и объехать всех господ членов Попечительского Совета, всех почетных членов и жертвователей, а это всё люди с весом -- коммерции и мануфактур-советники. Значится-то как на сооружении-ковчеге нашем? -- "Московского Купеческого Общества Мещанские Училища и Богадельня"! И везде надо хоть пригубить и закусить.

Отец протоиерей и дьякон Сергей Яковлевич люди достойные, и строгой жизни, но теперь, после великого обхода и объезда, необыкновенно веселые и разговорчивые. Батюшка принимает стакан чаю со сливками, но отказывается даже от сухарика: переполнен! Дьякон, после упрашиваний, соизволяет принять мадерцы, и принимает размашисто, цепляя елку, и она отвечает звяканьем и сверканьем по зеркалам. Батюшка говорит со вздохом: "мадерца-то, мадерца-то как играет о. дьякон!" А о. дьякон в смущении отвечает: "да, приятная елочка". Замечает на рояли новенький "Вокруг Света" и начинает просматривать.

-- Замечательный журнальчик братья Вернеры придумали! Увлекательное чтение, захватывающее. Тоже увлекаетесь? -- спрашивает меня. -- "Остров Сокровищ" печатался... роман Стивенсона! Не могу забыть "морского волка", на деревянной ноге! Мо-рроз по коже..."

-- Был случай в одном приходе... -- говорит батюшка, -- надо "Восстаните", всенощную возглашать, а о. дьякон на окошке, у жертвенника, одним глазом "Вокруг Света" дочитывает, про сокровища. Вот, увлечение-то до чего доводит.

Все смеются, и громче всех о. дьякон.

-- Или, возьмите, Луи Жаколио, -- "В трущобах Индии"! Всё иностранцы пишут, наши так не умеют. Или Луи Боссенара, -- "Черные Флаги", кажется... про китайских пиратов?!. Мороз по коже!..

Глухая старушка-родственница переспрашивает: -- "про китайского императора?" -- и все смеются. Дьякон перелистывает журнал и говорит, что сейчас дома разоблачится и предастся увлекательному чтению, -- и ему принесли новенький номерок, да не успел еще и взглянуть. Рассказывает, что и "Сверчок" получает, тоже Вернеры издают, на ве-ле-невой бумаге! И какой же случай! Как раз сегодня имел честь познакомиться с писателем, который пописывает в сем "Сверчке", остроумно пописывает, но далеко не так увлекательно, как Стивенсон или Луи Буссенар. Но, надо сказать, человек наиостроумнейший. И что же оказывается: братец ихнего надзирателя Чехова, какое совпадение! Но подписывается из скромности -- А. Чехонте.

-- Были у г. инспектора, Ивана Петровича Веревкина. У стола нас и познакомили, Иван Петрович друг другу нас представил. А он, прямо, зачитывается! И "Будильник" еще выписывает, и там тоже г. Чехонте пописывает. Чокнулись с ним мадерой Депре-Леве, я и позволил себе заметить, что вот, почему наши писатели не могут так увлекательно, как иностранцы? Moроз, говорю, по коже! А он... остроумнейший человек! -- так это прищурился и говорит: "погодите, о. дьякон, я такой роман напишу, что не только мороз по коже, а у вас волосы дыбом встанут!" Так все и покатились. И так вот, руками над головой... про волосы.

Я представил себе, как встанут дыбом волосы у о. дьякона, -- а у него волосы были, как хвост у хорошего коня, -- и тоже засмеялся. И о. дьякон загоготал, так что батюшка опять попробовал сдерживать, говоря: "мадерца-то что, о. дьякон, делает!"

-- Одобрил я его, комплимент сказал даже, как он изобразил дьякона в баньке. Ну, до чего же тонко и остроумно! Нет, далеко до него Мясницкому или, даже, Пазухину. И какой же конфуз вышел, там же у инспектора... Опять мы с ним чокнулись, для знакомства... ах, компанейский человек-душа! -- взял он финик со стола, чай мы пить стали... и говорит, скорбно так: "и почему у нас не сажают фиников! а могли бы, и даже на Северном Полюсе!" Так все заинтересовались. Да как же можно, ежели наш суровый климат не дозволяет? А он пенснэ надел, лицо такое вдумчивое, и говорит: "Очень просто, послать туда... секретаря консистории или хорошего эконома! никто лучше их не сумеет нагреть -- !! -- местечка!.." В лоск положил всех, животики надорвали. Великий остроумец.

На прощанье дьякон сказал, что у них в библиотеке имеется и книжечка г. Чехонте, -- "Сказки Мельпомены", -- ударение на "о", -- от самого писателя дар.

-- Забавные историйки, про артистов. Но, правду сказать, не для нашего с вами чтения. Нам вот про "Остров сокровищ"... про пиратов бы!..

И опять зацепил елку рукавом. И елка, и все мы засмеялись.

Я знал, про кого рассказывал о. дьякон: про нашего "брата-бледнолицего", которому Женька подарил летом "дикообразово перо". Осталось во мне об этом приятное воспоминание. На всякий случай я записал название книжечки, чтобы взять ее из "мещанской" библиотеки, где мы были своими людьми, благодаря Сашке Веревкину, сыну инспектора.

* * *

Как-то зимой, в воскресенье, Сашка позвал нас с Женькой есть горячие пироги с кашей. Мещанское училище славилось своими пирогами. Идешь, бывало, от обедни, спускаешься по чугунной лестнице, а в носу так щекочет пирогами с кашей. По улице даже растекается: "эх, пироги пекут!" Всем обитателям белых корпусов-гигантов, -- а обитателей было не меньше тысячи, -- полагалось в праздник по хорошему, подовому пирогу. Говорили, что есть особенный капитал -- "пирожный", оставленный каким-то купцом, на вечные времена, "дабы поминали пирогами". И поминали неукоснительно.

Идем мы по длинным коридорам, видим огромные столовые, длинные в них столы, уставленные кружками с чаем, и у каждой кружки -- по большому пирогу с кашей, -- дымятся даже. И мальчики, и девочки, и призреваемые старички и старушки, все прибавляют шагу -- на пироги. Взяв по горячему пирогу в буфетной, мы едим на ходу, рассыпая кашные крошки на паркетные и асфальтовые полы. Разыскиваем бородатого библиотекаря Радугина, который тоже у пирогов. По праздникам и библиотекарь отдыхает, но для Сашки закон не писан. Радугин, говорят, у надзирателей. Идем в надзирательский коридор. И тут тоже пахнет пирогами. Сашка входит в огромную комнату, разделенную перегородками на стойла. В самом заднем слышится смех и восклицания. Сашка входит, а мы затаиваемся у двери. В щель всё-таки отлично видно: за столиком у окна сидят надзиратели без сюртуков и... наш "бледнолицый брат"! -- брат надзирателя Чехова. Женька шепчет: "спросить бы, как мое "дикообразово перо"... здорово, небось?" Сашка валится на диван и ест надзирательский пирог. Радугин дает ему ключи от библиотечных шкапов, но Сашка и не думает уходить. И мы не думаем: щелкает соловей, самый настоящий соловей! А это Кривоносый, регент, шутки свои показывает. Писатель Чехонте сидит в пиджаке, слушает Кривоносого, и тоже ест пирог с кашей, стряхивая с брюк крошки. Кривоносый начинает скрипеть и трещать скворцом, -- ну, прямо, живым скворцом! Писатель даже в ладоши хлопает и говорит приятным таким баском: браво, брависсимо! -- "А можете жаворонком?" -- спрашивает. -- "А вот... "на солнце темный лес зардел..." -- говорит прыщавый Кривоносый: и начинает петь жаворонок, нежно-нежно, самое тихое журчанье! Потом представляет чижика, индюшку, вы-ъфьекивая, как самая настоящая индюшка: "Фье-дор, Фье-дор... я озя-бла... купи-башмаки!" И уточку -- "купи-коты, купи-коты". И -- удивительно, дух даже захватило, -- "майский вечер". Сидит на террасе помещик и слушает "майскую симфонию": кричат лягушки в пруду: "Варваррр-ра... полюби Уваррр-ра" -- а Варвара ругается: "вар-варрр! вар-варрр!" Все покатываются, а мы с Женькой прыскаем за дверью. Чехонте, "бледнолицый брат", просит еще что-нибудь. Кривоносый, -- откуда только, у прыщавого! -- говорит: "Весенний вечер, пруд засыпает, камыши спят..." -- "Нет, каков Кривоносый-то! мо-ло-дчи-на!.. не зна-ал..." -- шипит Женька, возненавидевший Кривоносого за его "мало вас драли, грубиянов!" -- "И вот", -- продолжает Кривоносый, выпивая предложенную ему рюмочку, -- и вот, камышевка, безхвостая птичка, во всём мире теперь одна, бессонная... спрашивает другую, на другом конце озера: "Ты-тита-видел? ты-тита-видел?.." А та, в том же тоне, ответствует: "видел-видел-видел... пить-пить-пить!.." -- И по сему случаю... Все выпивают и закусывают пирогами с кашей. Так бы вот и стоял, и слушал этого прыщавого Кривоносого, регента. А Сашка-дурак уже прет с ключами: идем, ребята!

Мы роемся в огромных шкапах великой "мещанской" библиотеки, -- учительской. Библиотека знаменитая: много жертвовали купцы на просвещение, отказывали "книжные капиталы" и целые библиотеки. Отказывали и призревавшиеся старички, старушки, -- порой, старинные, редкостные книги. Я уже отчитал "приключения" и теперь дочитываю исторические романы. Сашка отпирает нам все шкапы и уходит раздобыть еще пирогов. Мы роемся в богатствах, как мыши в мучном лабазе. Женька отыскивает -- "еще про Наполеона". Он читает теперь только "военное", остальное -- "всё болтовня". Мы накладываем по горке книг, до следующего воскресенья, как раздается басистый голос: "вот оно, самое-то книгохранилище! И тут пирогами пахнет". Входит Сашка с грудой пирогов у груди, придерживая их рукой; в другой руке у него графин квасу, "мещанского", который тоже славится, как и пироги. В высоком молодом человеке с открытым лицом, в пенснэ, мы узнаем "брата-бледнолицего", и стесняемся есть при нем. А Сашка говорит без стеснения:

-- Хотите, Антон Павлыч?

-- Можно, люблю пироги... замечательные ваши пироги, подовые... -- говорит "брат", берет из красной Сашкиной лапы поджаристый пирог и начинает есть, роняя сыпучую начинку. И мы начинаем есть. Приходит русобородый Радугин, Сергей-тоныч, как называют его мальчишки, -- Сергей Платонович, -- и еще высокий худощавый надзиратель, брат "бледнолицого", и начинают выбирать книги.

-- Всё к вашим услугам, Антон Павлович, -- предупредительно говорит библиотекарь, -- только вы, небось, всё уж прочитали.

-- А вот, посмотрим, где же всё прочитать. Много читано... Бывало, таким вот был... -- показывает он к нам пальцем, взглядывая, прищуриваясь, через пенснэ, -- в неделю по аршину читал.

-- То-есть, как по аршину? -- не понимает Радугин, и мы не понимаем.

-- А так. В неделю с краю аршин отхватишь... понимаете, книг? в городской библиотеке, что попадется. У нас за библиотекаря один старичок был, временно заведывал... всё, бывало, кожаные калоши чистил. Как ни забежишь, все он калоши начищает. И всегда почему-то Костомарова предлагал читать. Просишь Тургенева, или там Диккенса, а он всё: "да вы бы Костомарова-то читали! Фамилия должно быть, нравилась. Так вот, понимаете... надоели ему записочками... надо по записочкам искать книги, он и -- "да чего там записочки, отхватывай с того уголка помаленьку, так всю читальню и прочитаешь. А лучше бы Костомарова читал!" Вот я и отхватывал по аршинчику в неделю... очень интересно выходило, все книжки перемешаны были, всякие неожиданности получались.

И он ласково посмеялся, глядя на нас с прищуром. Мне опять понравилось добродушное его лицо, такое открытое, простое, как у нашего Макарки из бань, только волосы были не ежом, а волнисто зачесаны назад, как у о. дьякона. Вскидывая пенснэ, он вдруг обратился к нам:

-- А, господа рыболовы... братья-краснокожие! -- сказал он, с усмешливой улыбкой, -- вот где судьбе угодно было столкнуть нас лицом к лицу... -- выговорил он особенным, книжным, языком. -- Тут мы, кажется, не поссоримся, книг вдоволь.

Мы в смущении молчали теребя пояса, как на уроке.

-- А ну, посмотрим, что вы предпочитаете. Любите Жюль-Верна? -- обращается он ко мне.

Я отвечаю робко, что уже прочитал всего Жюль-Верна, а теперь... Но он начинает допрашивать:

-- Ого! А Густава Эмара, а Фенимора Купера?.. Ну-ка, проэкзаменуем краснокожих братьев... что читали из Густава Эмара?..

И я начинаю перечислять, как по каталогу, -- я хорошо знал каталоги: Великий предводитель Аукасов, Красный Кедр, Дальний Запад, Закон Линча, Эльдорадо, Буа-Брюле, или Сожженные Леса, Великая Река...

Он снял пенснэ и слушал с улыбкой, как музыкант слушает игру ученика, которым он доволен.

-- Ого! -- повторил он значительно. -- А что из Майн-Рида прочитали? -- и он хитро прищурился.

Я был польщен, что такое ко мне внимание: ведь не простой это человек, а пописывает в "Сверчке" и в "Будильнике", и написал даже книгу -- "Сказки Мельпомены". И такой, замечательный, спрашивает меня, знаю ли я Майн-Рида!

Я чеканил, как на экзамене: Охотники за черепами, Стрелки в Мексике, Водою по лесу, Всадник без головы... Он покачивал головой, словно отбивал такт. Потом пошел Фенимор Купер, Капитен Марриэт, Ферри. Когда я так чеканил, Женька сзади шипел: "и всё-то врет... половины не читал!". Ему, конечно, было досадно, что занимаются только мной. Робинзона? Я даже поперхнулся. Робинзона Крузо?! Я читал обоих Робинзонов: и такого, и швейцарского... и еще третьего, Лисицына! Он, должно быть, не ожидал, -- снял пенснэ и переспросил прищурясь:

-- Это какого... Лисицына?

-- А "Русский Робинзон... Лисицын"! Это редкая книга, не во всякой даже библиотеке...

И я принялся рассказывать, как Лисицын, купец Лисицын, построил возле Китая крепость и стал завоевывать Китай... притащил пушку и... всё один! Он остановил меня пальцем, и сказал таращившему глаза Радугину, есть ли у них "про этого купца Лисицына"? Тот чего-то замялся: как всегда, ничего не знал, хоть и библиотекарь. Я за него ответил, что здесь Лисицына нет, но можно его найти на Воздвиженке, в библиотеке Бессоновых, "бывш. Ушаковой", да и то растрепанного, с разорванными картами и планами. Он сказал -- "вот, знаток-то!" -- и спросил, сколько мне лет. Я ответил, что скоро будет тринадцать. И опять Женька зашипел: "и всё-то врет!" Но я нисколько не врал, а мне, действительно, через десять месяцев должно было исполниться тринадцать.

-- Ого! -- сказал он, -- вам пора переходить на общее чтение.

Я не понял, что значит -- "общее чтение".

-- Ну-с... с индейцами мы покончим. А как, Загоскина?..

Я ему стал отхватывать Загоскина, а он рассматривал в шкапу книги.

-- А... Мельникова-Печерского?

Я видел, что он как раз смотрит на книги Мельникова-Печерского, и ответил, что читал и "В лесах" и "На горах", и...

-- "На небесах"?.. -- посмотрел он через пенснэ.

Я хотел показать себя знатоком и сказал, что читал и "На небесах", но что то удержало. И я сказал, что этого нет в каталогах.

-- Верно, -- повторил он, прищурясь: -- этого... нет в каталогах. Ну, а читали вы романы про... Кузьмов?

-- Про Кузьмов?.. Я почувствовал, не подвох ли: случается это на экзаменах. Про Кузьмов?.. Он повернулся к Радугину, словно спрашивал и его. Тот поглаживал золотистую бороду и тупо смотрел на шкап.

-- Не знаете... А есть и про Кузьмов. Два романа есть про Кузьмов. Когда я был вот таким, -- показал он на меня пальцем, -- у нас, в городской библиотеке, сторож-старичок был, иногда и книги выдавал нам... говорил, бывало: "две книжки про Кузьмов были, и обе украли! читальщики спрашивали -- дай про Кузьмов! -- а их украли". А есть... про Кузьмов! Ну, знаток, кто знает... про Кузьмов?

Меня осенило, и отчетливо, словно на стене написалось, выплыло: "Кузьма Петрович Мирошев, или Русские в... году"?.. "Кузьма Рощин"?..

-- Загоскина?.. сказал я, а Женька шипел мне в ухо: "врешь, Кузьма Минин!"

-- Браво! сказал экзаменатор, сдергивая пенснэ, и пообещал устроить меня старшим библиотекарем Румянцевского музея, -- непременно уж похлопочет.

Он не знал, что я мог бы отхватить ему наизусть весь каталог "романов, повестей, рассказов и проч." ушаковской библиотеки, -- Авсеенко, Аверкиева, Авенариуса, Авдеева, Ауэрбаха... всех Понсондютерей, Поль де Коков, Ксавье де Монтепенов... русских и иностранных, которых, правда, я не читал, но по заглавиям знал отлично, так как чуть ли не каждый день сестры гоняли иа Воздвиженку менять книги.

Сказав -- "на пять с плюсом", экзаменатор принялся за Женьку, назвав его "краснокожим братом": помнил! Женька напыжился и сказал в подбородок, басом:

-- Я пустяков не читаю, а только одно военное... про Наполеона, Суворова, Александра Македонского и проч...

Так и сказал: "и проч"... -- и соврал: недавно показывал мне книгу -- "Английские камелии" и сказал: "а тебе еще рано, мо-ло-ко-сос!"

-- Ну, будете героем! -- сказал "бледнолицый брат".

Прошло тридцать лет... и Пиуновский, Женька -- стал героем.

-- А ваше "дикообразово перо"... -- всё помнил! -- действительно принесло мне счастье: целого леща поймало в Пушкине! Всегда с благодарностью вспоминаю вас.

Женька переступил с ноги на ногу, подтянул подбородок и перекосил пояс, засунув руку, как всегда у доски в гимназии.

-- Вот, -- обратился он к зевавшему в свою бороду Радугину, -- настоящие то книжники! Книжники... но не фарисеи! А есть у вас известная книга, Дроздова-Перепелкина... "Галки, вороны, сороки и другие певчие птицы"?

Радугин вдумчиво поглядел на полки.

-- Кажется, не имеется такой. Впрочем, я сейчас, по каталогу...

-- Да нет, это же я шучу... -- засмеялся он. -- Это только у дедушки Крылова ворона поет, а в каталогах где же ей.

Все весело засмеялись... Я осмелился и сказал:

-- Отец дьякон мне говорил... Сергей Яковлевич... у вас книжка написана, "Сказки Мельпомены"? Я непременно прочитаю.

-- Есть, -- улыбнулся он, -- только не Мельпомены, а Мельпомены, на "ме" ударение. Не стоит, неинтересно. Вот когда напишу роман -- "О чем пела ворона", тогда и почитаете... это будет поинтересней. Есть же роман -- "О чем щебетала ласточка"...

-- Шпильгагена! -- сказал я.

-- Непременно похлопочу, в Румянцевский музей.

Он еще пошутил, набрал книг и пожелал нам с Женькой прочесть все книги, какие имеются на свете. Я почувствовал себя так, словно я выдержал экзамен. И было грустно, что кончилось.

-----

Была лавочка Соколова, на Калужской, холодная, без дверей, закрывавшаяся досками на ночь. В ней сидел Соколов, в енотовой шубе, обвязанный красным жгутом по воротнику. Из воротника выглядывало рыжее лицо с утиным носом, похожее на лисью морду. Всегда ворчливый, -- "и нечего тебе рыться, не про тебя!" -- он вырывал у меня из рук стопочки книжек-листовок, -- издания Леухина, Манухина, Шарапова и Морозова... Стоишь, бывало, зажав в кулаке пятак, топаешь от мороза, перебираешь -- смотришь: какое же богатство! В лавочке были перышки, грифельки, тетрадки... но были и книжки в переплетах, и даже "редкостные", которые выплывали к Соколову из Мещанской Богадельни, после скончавшихся старичков.

Как-то зимой, в мороз, с гривенником в кармане, рылся я в стопках листовок: хотелось выторговать четыре, а Соколов давал три.

-- Ну, достали Четьи-Минеи? -- услыхал я словно знакомый голос, и узнал его -- в пальто с барашком, высокого, с усмешливыми глазами за пенснэ.

-- Еще не освободились наши Четьи-Минеи. Справлялся в богадельне, говорят -- недельки две надо погодить, -- сказал Соколов, отнимая у меня стопочку.

-- Какая богадельня, что такое?..

-- А который... Четьи-Минеи-то хозяин. Уж постараюсь, очень хорошие, видал я. С часу на час должен помереть. Эконом мне дешево бы, и я с вас недорого возьму. Вода уж до живота дошла, а всё не желает расставаться. Раньше мукой торговал, а любитель до книг.

Он усмехнулся, подышал на пенснэ, протер и сказал мягко:

-- Во-он что... как гробовщики ворот. Нет, пусть уж поживет старичок, не беспокойте... -- и стал перебирать стопочки "житий".

Меня он не узнал или не приметил. Хотелось сказать, что у нас есть Четьи-Минеи, старинные, после прабабушки Устиньи. Хотелось бы подарить ему. Но они были под ключом в чулане, и я смотрел на них раз в году, когда проветривали чулан. Он отобрал стопочку "житий", заплатил и ушел, говоря: "а старичка вы, пожалуйста, не тревожьте, мне не надо". Было грустно, что он не узнал меня. Я переглядел стопочку: ничего интересного, это я читал -- про святых. Уже много после я понял, что было интересного в этих книжечках -- для него. Много после мне вспоминалось, -- отражение снов, как-будто, -- когда я читал Чехова: вспоминалось в словечках, в черточках, что-то знакомое такое... Вспоминалась и неведомая птичка, кого-то всё спрашивавшая в камышах, на озере, после захода солнца: "ты-Ники-ту-ви-дел?" -- и повторявшая себе грустно: "видел-видел-видел"...

Август, 1934 г.

Алемон.

III. "Веселенькая свадьба"

Скорняк с нашего двора, по прозвищу "Выхухоль", выдавал замуж дочку Феню. Свадьба готовилась такая, что ахали: бал и вечерний стол, на Якиманке, в доме Клименкова -- "для свадеб и балов", с духовой музыкой, с лавровыми деревцами в кадках и с благородными шаферами, как, например, студент Иван Глебыч, который пенснэ носит. И выдавал не за кого-нибудь, а за ученого землемера, -- с серебряным знаком ходит! Полугариха -- сваха в месяц свертела дело, а мы все думали, что Фене нравится Иван Глебыч. Все ходил к скорняку, доучивал Феню после Мещанского училища: нанял его скорняк развивать ее, чтобы была настоящая барышня, и они все читали книжки -- "Дворянское Гнездо", и... разные. Принесешь скорняку Загоскина, а они грустные стишки читают -- Надсона там или "Парадный подъезд"... а "Выхухоль" слушает и вздыхает над лисьим мехом. И под гитару пели -- "Глядя на луч пурпурного заката", -- нравилось скорняку. Горкин всё его пустодумом звал: "до лысины всё лыцаря-Гуака своего читаешь -- вот и начитал дырку в голову". Бывало, сидим на рябине с Женькой, а они про "Дворянское гнездо" всё -- вот и начнем дразнить "ах и-Феня-Феня-я -- Феня ягода моя!" -- даже язык устанет. Иван Глебыч камушками швыряет, -- какие же вы неразвитые!" -- а мы свое. Так и уйдет из сада. Феня была красивая: в русском костюме, темная коса, карие глаза, личико круглое, румяное, -- ну, ягодка. Даже и Жене нравилась, а он всё говорил, что любовь может развратить, и не совершишь подвигов, как Юлий Цезарь, и бырышень всё дичился. А тут, будто, и ревновал, сердился: "кошачьи амуры... из ведра бы!.."

И так неожиданно -- за землемера, собственный дом. Ну, домишка на огородах, в спарже там жулики ночуют... а, главное, с серебряным знаком ходит. И... десять тыщ чистоганом дает скорняк, на кошках под бобра капиталец какой накрасил!..

-----

При мне и с Фирсановым рядились, с кондитером.

-- ...и амуровые чтобы канделябры, для молодых.

Старик Фирсанов, высокий, в баках, похожий на лорда Гленарвана, из "Детей капитана Гранта", загибает пальцы:

-- Амуровые канделябры -- самое первое, сахарные голубки на плите -- второе-с... рог изобилия, с конфектами в ажуре, и с зеркальцами, и в кружевцах, четыре рубли фунт, "свадебные", не Кудрявцева-с, а Абрикосова-Сыновья, -- три?..

-- Английской горькой побольше, Болховитин-прасол будет, обещался.

-- Будет-будет -- всё будет! -- говорит Фирсанов, скороговорочку, -- и горькая, и хинная, и рябиновка... Семи сортов. Буфет, холодное и горячее, соляночки на сковородке, снеточки белозерские, картофель пушкинский, свирепая каена, перехватывает глотку, -- фирсановское открытие! Из рыбного закусона: семга императорская, балык осетровый, балык белужий, балычок севрюжий, хрящъ уксусный, сигов трое, селедка королевская... икра свежая, икорка паюсная-ачуевская...

-- Да уж пировать так пировать... событие такое... как исторический роман! за благородного отдаю, серебряный орел на груди!..

-- Хорошо их знаю. Пешком не ходит, всё на извозчиках ездит в клуб, все городовые козыряют. И еще... буфет прохладительный, аршады-лимонады, ланинская вода, зельтерская для оттяжки... фруктовый сортимент...

-- Пришлет золотую карету под невесту! Шафера от него -- учитель рисования, при орденах во фраке, -- во дворцах рисовал! и еще, тоже со знаком, ихний. И у меня не жиже: студент в мундире со шпагой, в пенснэ ходит... и еще, тоже из образованных, экзекутор из суда, со шпагой тоже, и двое про запас, Болховитина сынки, в перчатках, учащие.

Да уж будет-будет -- всё будет! говорит Фирсанов, закуривая сигару: только сигары курит.

-----

Пригласительный свадебный билет с золотым обрезом: "...пожаловать на бал и вечерний стол..." Вся Калужская перед домом: ноябрь, падает снежок. Подкатывают шафера в коляске. Перед ними картон с букетом. Оба в сияющих цилиндрах, в белых, как мел, перчатках, крылатые шинели, на груди что-то золотится. Лица румяные, с морозцу. В толпе говорят ар-ти-сты! Я бегу к скорняку. Шафера отбивают каблуками, кричат с порога "жиних ожидает в церкви!" -- и всем делается страшно. Трещат скорняковы канарейки. Шафера сбрасывают шинели, вынимают белый букет в путающихся атласных лентах и подают невесте. Феня похожа на царевну: беленькая, во флердоранжах, светится сквозь вуальку, щечки чуть-чуть алеют. Женька вздыхает сзади. Вспоминается, грустно-грустно -- "ах-Феня-Феня-я..." Скорняк схватывает образ, скорнячихе суют кулич, Феня опускается, в вуальке. Скорняк, в сюртуке, похож на старого барина; скорнячиха, в шумящем платье, вся обливается слезами. Женька шепчет: "нечего тут сыропиться". Вскрикивают за нами: "да Андрюша, образ-то кверх ногами!.."

Кричат шафера -- "карету под невесту!" Ахают все -- ка-ре-та!.. Атласная -- золотая, окна -- насквозь всё видно, в мелких подушечках, атласных, -- будто играет перламутром. Двое лакеев, в белом, в цилиндрах с бантом. Шафера откидывают дверцу. Иван Глебыч -- в мундире, с флердоранжем; светится рукоятка шпаги, перчатка откручена на пальцы, лицо в тревоге. Кричат -- "Божье благословение, мальчика-то вперед пустите!" Андрюша, в бархатных панталончиках, вихрастый, с образом на груди, тычется на подножку, в страхе; под носом у него "малина", с медовых пряников. Тощий, высокий екзекутор, в мундире и со шпагой, держит невестин шлейф: студент нежно поддерживает Феню, словно она стеклянная. С треском захлопывают дверцу. Шафера прыгают в коляски, кричат -- "с Богом!" Все крестятся. Скорняк корит Кологривова: "что ты мне под невесту подал! Бога у тебя нет, такое под невесту!.." Каретник, с заплывшими глазами, божится: "да... покойничков у меня эти не возят... а что Паленова вчерась возили, так, это из уважения, не в счет". Скорняк уходит, махнув рукой. Говорят -- "не к добру, покойницких лошадей прислал". Каретник ворчит: "приметил скорнячий глаз... лошади -- не кошка, под бобрика не закрасишь".

-----

В доме Клименкова горят окна. Мы с Женькой топчемся у ворот: рано, войти неловко. По двору пробегают поварята, тащат с саней корзины, звенят бутылки. Музыканты приехали: пробуют, слышно, трубы. На боковой подъезд, во дворе, выбегает Фирсанов, во фраке, с салфеткою под мышкой: "черти, куда заливное сунули?" Здороваемся с Фирсановым. -- "Да что... опять, мошенник, нарезался, заливное никак не сыщем, а еще старший повар!" Поваренок кричит: "нашли заливно, в дрова засунута... а Семеныча снежком оттерли!" -- "Ну, слава Богу... соли в мороженое бы не попало!" кричит Фирсанов и приглашает заправиться: закусочные пирожки готовы. Это наш придворный кондитер, правит все свадьбы, поминки и именины, еще от дедушки. Подъезжают на своих и на лихачах. Прасол вываливается кулем из саночек. Бегут барышни в белых шальках, духами веют. Подкатывают -- мясник Лощенков с семьей, в карете, краснотоварцы Архиповы, Головкин-рыбник, портной Хлобыстов, булочник с семейством: Ратниковы, Баталовы, Целиковы, бараночник Муравлятников с сынками, Сараев -- башмачник с дочками... -- какие-то все другие, в хороших шубах. Молодые сейчас приедут. Сумерки, плохо видно. Кто-то высокий столкнулся с Женькой и извиняется, идет на подъезд за всеми. Женька шепчет: "ты знаешь, это кто?.. он, ей-Богу! да "дикообразово перо"-то подарил я, тот, писатель!" Я не верю... не может быть! И радостное во мне: будто знакомый голос, баском таким: "ах, простите, пожалуйста..." Надо сказать Фирсанову, угощали чтобы... и скорняку, что писатель у него на свадьбе. Всё хотел -- "живого бы писателя посмотреть, Загоскина бы". Но тот уж помер, а это живой писатель.

-----

Входим под фонари подъезда в большие сени, с зеленой куда-то дверью. Пахнет парено-сладковато, -- осетриной, сдобными пирожками, сельдереем, -- особенным, поварским духом. Идем по широкой лестнице по малиновому ковру. В высокой зеркальной зале, под мрамор с золотом, с хрустальными люстрами из свечей, -- свадебный стол, "покоем". Белоснежные скатерти, тысячи огоньков хрустальных -- от разноцветных пробок от бутылок лафитничков и рюмок, блеск от бронзы и серебра. Музыканты, на хорах, пробуют робко трубы, сияет медь. -- "После "встречи", -- кричит Фирсанов, -- "Дунайские Волны" пустишь, а там скажу!" Потягивая бакенбарду, он оглядывает парад, что-то соображая пальцем. На "княжем месте" на серебре, -- рог изобилия, из которого рушатся конфекты. "Амуровые канделябры" -- по сторонам: золотые амурчики целуются под виноградом, выбросив в воздух ножки. Мы выискиваем по зале -- где он. По стенам, сидят недвижимо гости, положив красные руки на колени или подпершись, самоваром, -- все красноликие, в стесняющем крахмале в тугих сюртуках, в манжетах. Белоногие барышни смирно сидят с мамашами. Официанты несут подносы, звенят бокальчики. Фирсанов кричит в фортку: "как завидишь, -- бенгальский огонь, пунцовый!"

Нет его и в малиновой гостиной: старые дамы только, сонно сидят на креслах. Нет его и в ломберной -- угловой, и в малой, где "прохладительное" для дам... нет и в буфетной, с "горячим" и "холодным", где разноцветные стенки из бутылок, в которых плавают язычки огней, где всякие соблазнительные явства: пулярды в перьях, заливные поросята, осыпанные крошкой прозрачнейшего желе, сочные розовые сиги, масляно-золотистые сардины, хрящи белужьи, боченочки с зернистой, семги и балычки, салаты и всякие соленья, -- хрусткая синяя капуста, огурчики -- недоростки в перце, кисленькие гроздочки винограда, смородины красной венчики, "свирепая каена", похожая на кирпичный соус, соляночки, снеточки, румяный картофель пушкинский... -- и здесь даже нет его! Женька шепчет -- "в прохладительный заглянуть, кстати и ананасной хватим?" Толстый прасол сонно глядит на нас, будто хочет спросить, -- "вы это... в котором классе?" Вьется официант с тарелочкой -- "не прикажите-с!" Прасол тычет в бутылку с перехватаем: "а ну, огорчи, любезный", -- английской горькой. Мы вытаскиваем сардинку, и роняем... -- в окнах вдруг полыхает красным, грохают медные тазы над нами, -- играют "встречу": приехали!

-----

В дверях гостиной шелковые старухи спутались бахромой, толкаются локтями, сердито шипят -- "успеете, пострелы". Мы проскальзываем у них под локтем. У входа в залу стоят новобрачные на розовом атласе. Фирсанов держит корзиночку, все бросают овсом и хмелем. Мы тоже бросаем, в Феню. Она -- царевна, только ужасно бледная, -- не ягодка уж, а ландышек. Новобрачный -- какой-то неприятный, чернявый, глаза косые, бородка таким скребечком. Фирсанов кричит на хоры -- давай! Официант с баками встряхивает салфеткой, и на молодых сыплятся цветочки. Скорняк всплескивает руками, все расхватывают -- на память. Иван Глебыч шепчет на ушко Фене, и она дает ему розу из букета. Начинают просить другие, но Фирсанов вежливо говорит, что букет теперь целомудренный, а к разъезду... тогда растрепим. Говорят и смеются: правильно! Иван Глебыч как будто недоволен, всё поджимает губы. Он перед молодым, красавец: высокий, волосы так, назад -- как Рославлев у Загоскина. Женька ворчит: "косоглазого выбрала!" Я говорю -- "скорняк это, не пожалел дочери несчастной". Фирсанов просит пожаловать в гостиную, сейчас будут поздравлять шампанским. Мы идем с Феничкой, но какая-то старушенция в "головке", выпятив зуб, скрипит: "нечего вам тут", -- даже скорнячиху оттолкнула, Женька ей нагрубил: "а вы чего щипитесь когтями?" Дамы шепчутся -- шлейф уж больно задирают. Старушенция велит Ивану Глебычу опустить, но он не слышит. Лощенова говорит Аралихе: "убили бобра, днюет и ночует в картах, весь профершпилился". Молодых сажают на золотые кресла, Фирсанов разливает шампанское, все подходят. Мы чокаемся с Феней, она мило кивает нам, но я чувствую, что она несчастна. Говорит нам -- "ах, милые". Вместе с горы катались. С косоглазым не чокались, давка очень. Скорняк спрашивает -- "ндравится тебе, знак-то какой, ученый!" Говорю -- видели тут писателя, только найти не можем. Он не верит: "вы, говорит, это с шампанского", -- смеется. А его нет и нет.

Сейчас будет "вечерний стол", куда только нас посадят, не на задний же, с музыкантами? Старшая сестра ухватывает меня: "мамаша зовет... испортил тебя Женька, как уличный мальчишка себя ведешь!". Я убегаю в залу. Почему это уличный мальчишка! Сам Фирсанов подлил в бокальчик, из уважения, сказал -- "скоро жениться будете, без Фирсанова уж не обойдетесь". И Горкин всё говорил: "не корыстный Фирсанов наш, провизия всегда свежая и не в обрез... играть твою свадьбу будем -- его обязательно возьмем".

-----

Фирсанов потягивает бакенбарду, оглядывает парад, -- на сто на пятьдесят персон! Поправляет цветы под рогом изобилия, опять оглядывает, -- "еще букетик! на крылья бутылочек добавить!" Играют "Дунайские Волны", вальс. Фирсанов машет, велит: "Черноморов марш" грохайте, кушать когда пойдут, а пока "Невозвратное" валяйте, поспокойней". Скорняк радуется -- "какое же пышное богатство вида!" Для затравки, обносят пирожками, с икрой зернистой. За новобрачными, которые с утра говеют, -- старушенции подают, косоглазого мать, оказывается! Говорят -- коровница, молоком торгует, такая скряга! Схватила, как когтями, три пирожка и зернистой икры черпнула... -- официант даже закосился. Женька шипит: "карга, под шаль пирожок спустила, мешок у ней!" Фирсанов приглашает: "в буфетик для аппетиту... все мужские персоны там". Идем сардинки попробовать, а там и не подойти, такое звяканье: мясники, булочники, мучники... Прасолов голос слышно: "Глебыч... огорчимся?.." Иван Глебыч чокается со всеми, подергивает пенснэ, и очень бледный. Хлобыстов сига гложет, пальцы всё об портьеру обтирает. И Муравлятников, и Баталов... -- все с тарелочками, едят, на окошке буфет устроили, из графинчика наливают. Учитель рисования -- под-шефе, козлиной бородкой дергает, притоптывает всё ножкой. Протодиакон Примагентов в углу засел, все его ублажают: надо ему загрунтоваться, многолетие будет возглашать. Огромный, страшно даже смотреть, как ест. Голосом лампы тушит! Женька просит какого-то: "пропустите, пожалуйста, закусить", а тот ему -- "а в котором классе?" Фирсанов углядел -- сиротами мы стоим -- нам по килечке положили и балычка. Прасол манит Фирсанова: "видал, бычки-то мои, бодаться уж начинают", -- на завитых пареньков из практической академии, запасные шафера которые, -- "женить скоро тебя возьму". Слышим -- "Черномора" тарахают, -- и нет Фирсанова. Валят гуртом, притиснули нас в дверях. Иван Глебыч бежит вприпрыжку, прасол бухает в пол ногой -- та... ра-ра... та... ра-ра.., -- под "Черномора", под барабан турецкий.

-----

Отходит шумно "вечерний стол". Уже прочел по записочке Фирсанов -- "за здоровье". За новобрачными -- старушенцию: "за здоровье глубокоуважаемой родительницы..." какой-то... кажется, Епихерии Тарасьевны. Уже поднялся протодиакон, и всё покрывает рыком -- многая... ле...т-та-а-а-а!.. Расхватывают на память "свадебные конфекты". Старушенция так и вцепилась коршуном, цапнула полной горстью. Еще кричат молодым,-- го-рько!.. горь-ка-а!.. Молодые целуются. И вот "По улице мостовой" играют, танцы сейчас начнутся. Иван Глебыч раскатывается, придерживая пенснэ, -- "господа кавалеры... ангажируйте дам!" За ним ковыляет прасол,-- плывет саженками. Фирсанов перехватывает мягко: "в стуколочку-с... отец протодьякон ожидают". В карточной уж трещат колоды.

"Невозвратное время"... -- и вот, Иван Глебыч с Феней, -- молодой танцовать не хочет, -- "бычки" за ними, подхватили сестер Араловых; накручивает землемер Лощенову, экзекутор выписывает с Коровкиной, винтит с присядцем -- фалдами подметает -- козлоногий учитель рисования подцепил рыбничиху Головкину -- не обхватишь, сшибает стулья.

"Не шей ты мне, матушка, красный сарафан"... -- кавалеры отводят дам в "прохладительное", к аршадам. Молодого утянули в стуколочку, по три рубля заклад. Иван Глебыч -- без флердоранжа: нашли в буфете, Феня ему прикалывает. Он склоняется к ней и шепчет, она его ударяет веером. Обносят сливочным и фисташковым мороженым, несут подносы с мармеладом и пастилой -- старушкам. Говорят -- будут и пирожки с зернистой, протрясутся когда маленько. Старушенция задремала на диване. Женька шепчет: "на кресле мешок забыла, рябчики даже там... наплевал ей, и пепельницу еще... а не щипись!" Козлоногий зельтерской окатил кого-то, кричат -- "платье изгадили!" Гремит -- "ах, и сашки-канашки мои..." Иван Глебыч выносится на середину залы, мундир расстегнут... -- "гран-ро-он!.. ле-кавалье, ф-фет-ляшен!.." Говорят -- "шафер-то уж нагрелся". Козлоногий вырезывает вприсядку -- "сени новые -- кленовые -- решетчатые!" Скорняк всплескивает -- ух-ты-ы!.. Врываются вереницей из гостиной: Иван Глебыч, головой вниз, вытягивает Феню, за Феней, -- вот разорвут ее, -- головастый "бычок" с толстухой... "Тарелки" секут на хорах -- "ах, вы, сени мои, сени..." -- "бычки" скорняка подшибли, у каждого по две дамы, вниз головой несутся, -- бодаются... -- "ле-каввалье-э-... шерше-во-да-амм..!" Около козлоногого гогочут, -- какие-то рожи строит -- нашептывает: -- "ах, вы, сени мои, сени... так приятель мой поет... и своей мордашке Фене..." -- за хохотом не слышно. -- "Вьюшки-и!!.." Музыканты полы ломают, бухает барабан -- "вери-вьюшки-вьюшки-вьюшки..." -- стучат по паркету каблуками, -- "на барышне башмачки... сафьяновые!.." Полугариха -- сваха, в шали, ерзает на ноге -- "ах и что ты, что ты, я сама четвертой роты..." Бежим за другими в "прохладительный", допиваем аршады-лимонады, официант даже удивляется -- "и как вас только не разорвет!" Феничка раскраснелась, откинулась на спинку, веером на себя, смеется... Иван Глебыч, зеленый, волосы на лбу слиплись, глаза рыбьи какие-то, галстух мотается, пенснэ упало, -- за руку всё ее, чего-то шепчет, качается. Дамы шушукаются -- "страмота какая лезет, прямо, при публике... чего ж молодому-то скажут?" Екзекутор посмеивается: "клещами не оторвешь, сотенки скорняковы продувает, -- в любви везет... протодьякон всем там намноголетил". Иван Глебыч совсем склоняется, а Феня веером его всё, хохочет... -- с шампанского, говорят, от непривычки. Аралиха так и ахает -- "до безобразия дойтить может!" Иван Глебыч дергает Феню за руку и кричит: "уйдем от них!.. туда... где зреют апе... льсины... и л-ли... моны!"... Феня старается вырвать руку, прижалась к столу, а он всё -- тянет. Козлоногий топает на него -- "вы пьяны!.. извольте оставить молодую... особу!" Иван Глебыч не отпускает Феню, качается, вскидывает пенснэ... -- "к чорту... пьяней меня..." Кричат -- "не выражайтесь при дамах!.. позовите же молодого... безобразие!.." Фирсанов упрашивает -- "прошу вас, бала не страмите... вас ждут в буфете..." Иван Глебыч выхватывает шпагу... -- "прочь, хамы!.." Молодой схватывает сзади, Фирсанов вырывает шпагу и отдает косоглазому. Косоглазый кричит официантам -- "убрать пьяного нахала!" Феня... глаза такие, будто чего-то увидала, вся бледная, руками отстраняет... кричит -- "да что же это?!" -- ее подхватывают. Официанты тащат Ивана Глебыча. Он кричит -- "хамы... мою шпагу!.. погубили жизнь!.." Чтобы не слышно было, музыканты играют "Сени". Косоглазый размахивает шпагой... и -- в форточку! -- "Вот его место, на мостовой!" Мы проскальзываем на лестницу, сбегаем и смотрим кверху. Ивана Глебыча волокут с площадки, торчит манишка, пенснэ разбили. Он вырывается и вопит -- "молодую жизнь... хамы... на дуэль... темное царство!.." Косоглазый вверху кричит: "дайте ему, скотине!" Мне жалко Ивана Глебыча... И вот я слышу -- будто знакомый голос, баском таким: "веселенькая свадьба!"

Возле зеленой двери -- он, писатель! В сером пиджаке, в пенснэ, с грустно-усмешливой улыбкой. Кто-то еще за ним. Женька меня толкает -- там он... смотри..." -- но дверь закрылась.

-----

После, мы прочитали, на карточке: "Антон Павлович Чехов, врач". Он жил внизу, под вывеской -- "для свадеб и балов". Он видел! Может быть, и нас он видел. Многое он видел. Думал ли я тогда, что многое и я увижу -- "веселенького", -- свадеб, похорон, всего. Думал ли я тогда, что многое узнаю, в душу свою приму, как все, обременяющее душу, -- для чего?..

Сентябрь, 1934 г.

Алемон.