Северин Н. - Любовь художника

ЛЮБОВЬ ХУДОЖНИКА.

(Разсказъ).

Встрѣтились мы случайно. Такія встрѣчи всегда происходятъ случайно. Для новой картины, которую я тогда собирался писать на выставку, мастерская моя оказывалась неудобною. Имѣлось въ виду соорудить нѣчто грандіозное, яркое, а мѣста было мало, да и съ освѣщеніемъ не совсѣмъ то у меня ладилось.

Все это въ одинъ дождливый день я высказалъ одному изъ тѣхъ шалопаевъ, которые, ужь не знаю почему, считаютъ себя моими пріятелями, и онъ сталъ расхваливать мнѣ мастерскую художника Ратова.

Я зналъ эту мастерскую и она всегда мнѣ нравилась.

-- Да развѣ Ратовъ уѣзжаетъ куда-нибудь?-- спросилъ я.

-- Онъ уже уѣхалъ за границу, на три года, а квартиру свою поручилъ сдать архитектору Липскому.

-- Это какой Липскій, Иванъ Ивановичъ?

-- Тотъ самый. Хотите я ему скажу, что вы интересуетесь квартирой Ратова? Онъ къ вамъ тотчасъ же прибѣжитъ.

Я поблагодарилъ моего услужливаго пріятеля и просилъ его не безпокоиться. Съ Липскимъ мы были товарищи по академіи и я рѣшилъ самъ къ нему зайти.

Въ тотъ вечеръ я проработалъ дольше обыкновеннаго надъ моими эскизами. Все шло отлично, за исключеніемъ одной фигуры, той дѣвочки -- помните?-- что смотритъ изъ окна на погребальную процессію. Дѣвочку эту я задумалъ съ самаго начала, раньше всѣхъ прочихъ фигуръ. Она какъ-то внезапно предстала передо мной въ то время, когда весь сюжетъ картины далеко еще не сложился въ моемъ воображеніи, и такая она была живая, оконченная, рельефная, что, казалось, ничего не будетъ легче, какъ перевести ее на полотно; но чѣмъ больше думалъ я о ней, тѣмъ упорнѣе удалялась она отъ меня. Испачкавъ понапрасну цѣлый листъ всевозможными дѣтскими головками, изъ которыхъ ни одна даже и не напоминала мелькнувшій передо мной образъ, я съ досадой бросилъ карандашъ и легъ спать. Проснувшись утромъ, я тотчасъ же бросился къ моимъ эскизамъ. Бываетъ иногда, что то, что кажется отвратительнымъ во время работы, является въ совершенно другомъ видѣ послѣ, по истеченіи извѣстнаго времени, когда раздраженіе зрительныхъ нервовъ поуспокоится и можно трезво судить о достоинствахъ и недостаткахъ произведенія. Но на этотъ разъ вышло иначе: при дневномъ свѣтѣ дѣвочка показалась мнѣ еще хуже; она положительно никуда не годилась и портила весь ансамбль картины.

Глядя на эту неудавшуюся фигуру, я снова сталъ раздражаться невозможностью припомнить, гдѣ я видѣлъ это лицо и въ чемъ именно заключалась та неуловимая прелесть, которую мнѣ никакъ не удавалось пришпилить, такъ сказать, карандашомъ на бумагѣ.

Вспомнить бы только, гдѣ я ее видѣлъ, и тогда я былъ бы спокоенъ; тогда ужь путемъ постепеннаго сцѣпленія мелкихъ и крупныхъ штриховъ, имѣющихъ болѣе или менѣе близкое отношеніе къ этой фигурѣ, я дошелъ бы мысленно до полнѣйшаго возстановленія ея въ моей памяти, но въ томъ-то и бѣда была, что вспомнить это никакъ не удавалось. Гдѣ, при какихъ обстоятельствахъ, въ какомъ видѣ, живая или съ портрета метнулась она мнѣ въ первый разъ въ глаза, и давно ли, вчера или много лѣтъ тому назадъ случилась наша моментальная встрѣча, ничего этого я не помнилъ и чѣмъ больше напрягалъ память въ этомъ направленіи, тѣмъ непроницаемѣе сгущалась та туманная завѣса, за которую она такъ упорно пряталась отъ меня.

Мнѣ не сидѣлось на мѣстѣ, карандашъ вываливался изъ рукъ, голова разболѣлась и съ каждою минутой все противнѣе становилось смотрѣть на окружавшіе меня предметы. Отъ фасада дома, выкрашеннаго въ глупую коричневую краску, возвышавшагося противъ моихъ оконъ, меня и раньше тошнило, сегодня же мнѣ казалось, что стоитъ переѣхать на другую квартиру для того только, чтобы не видѣть больше этого дома. Вспомнился вчерашній разговоръ про мастерскую Ратова и, наскоро одѣвшись, я вышелъ на улицу.

Идти надо было далеко, но я нарочно отправился пѣшкомъ, чтобы усиленнымъ моціономъ привести въ порядокъ расходившіеся нервы. Это удалось мнѣ отчасти, хотя и по пути я не переставалъ думать все о томъ же самомъ раздражающемъ меня предметѣ, внимательно всматриваясь въ каждую изъ проходившихъ мимо меня женщинъ, съ надеждой найти мучившій меня образъ.

Случается иногда, что одна какая-нибудь, схваченная на лету, черта пробуждаетъ въ мозгу цѣлую вереницу представленій, изъ которыхъ остается только выбирать, но ничего подобнаго не навертывалось мнѣ на глаза сегодня. Ужь не отказаться ли отъ этой фигуры совсѣмъ? Не изобразить ли вмѣсто дѣвочки у окна спущенную занавѣску, цвѣты или кошку, грѣющуюся на солнцѣ? Но едва только мысль эта замелькала у меня въ головѣ, какъ я съ досадой ее отбросилъ. Картина безъ дѣвочки была немыслима. Она придавала какой-то особенный смыслъ всей комбинаціи, оживляла ее, подчеркивала, такъ сказать, мысль художника. На ней непремѣнно должно было сосредоточиться вниманіе каждаго, и не только въ первую минуту, но и въ послѣднюю,-- когда всѣ остальныя детали будутъ разсмотрѣны, взглядъ долженъ былъ непремѣнно вернуться къ этой фигурѣ.

Извините за эти подробности; я не останавливался бы на нихъ такъ долго, еслибъ онѣ не имѣли отношенія къ тому случаю, о которомъ я вамъ хочу разсказать.

Было около двухъ часовъ пополудни, когда я, наконецъ, попалъ къ Липскому. Онъ жилъ тогда на Адмиралтейской площади и я засталъ его съ семействомъ за завтракомъ. Меня пригласили въ столовую и началась глупая церемонія представленія. За столомъ сидѣло человѣкъ семь-восемь дѣтей различнаго возраста и сама г-жа Липская, которую я видѣлъ въ первый разъ. Ни въ кого особенно не всматриваясь, мысленно досадуя на потерю времени и на то, что я не догадался выбрать другой часъ для моего посѣщенія, я молча со всѣми раскланялся.

-- А вотъ это Вѣра Филипповна, наша учительница рисованія,-- объявила хозяйка, когда мнѣ уже казалось, что меня со всѣми перезнакомили и представлять мнѣ больше некого.

Я поднялъ глаза и, признаться сказать, даже слегка растерялся отъ изумленія. Передо мною стояла та самая дѣвочка, которая такъ мнѣ была нужна для моей картины. Она стояла поодаль, у окна, и слегка подалась впередъ, когда произнесли ея имя. Большіе, темные глаза, съ пушистыми, загибающимися кверху рѣсницами, смотрѣли на меня съ тѣмъ самымъ выраженіемъ сосредоточеннаго вниманія, съ которымъ они должны были смотрѣть на похоронную процессію изъ окна, и губы такъ же серьезно сжимались, и голова склонилась на бокъ на вытянутой впередъ шеѣ,-- однимъ словомъ, иллюзія вышла полная. Я даже не замѣтилъ, что передо мною стоитъ не ребенокъ, а женщина, и женщина не совсѣмъ первой молодости, много, должно быть, пережившая на своемъ вѣку; я не видѣлъ ни ея впалыхъ щекъ, ни зловѣщей складочки, придававшей оттѣнокъ горечи ея улыбкѣ,-- ничего этого я не замѣчалъ, я видѣлъ только ее, мою дѣвочку, въ той самой позѣ, съ тѣмъ самымъ выраженіемъ лица, съ которымъ она предстала передо мною нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ въ минуту вдохновенія, и мысль, что я нашелъ ее, наконецъ, и что теперь она никуда отъ меня не уйдетъ, приводила меня въ восхищеніе.

Что было послѣ, я хорошо не помню; вѣроятно, меня усердно подчивали и занимали наперерывъ глупыми разговорами; она сидѣла наискосокъ отъ меня, я взглядывалъ на нее настолько часто, насколько позволяло приличіе, и при этомъ у меня одно только было на умѣ" скорѣе уйти домой и приняться за работу. Я даже забылъ, для чего я здѣсь, и тогда только вспомнилъ про мастерскую Ратова, когда хозяинъ напомнилъ мнѣ объ этомъ.

-- Ну, теперь мы про дѣло потолкуемъ съ Сергѣемъ Ивановичемъ,-- объявилъ онъ, когда, наконецъ, кофе былъ выпитъ и всѣ поднялись изъ-за стола.

Она куда-то исчезла съ дѣтьми, а меня хозяинъ провелъ въ кабинетъ, посадилъ на кресло у письменнаго стола и, разложивъ передо мною планъ квартиры Ратова, сталъ объяснять, на какихъ условіяхъ она сдается. На все я согласился и, чтобы скорѣе покончить дѣло, вынулъ бумажникъ, далъ задатокъ и, подъ неумолкаемый говоръ неугомонныхъ хозяевъ, увѣрявшихъ меня на тысячу ладовъ въ своемъ уваженіи и любви, получилъ, наконецъ, возможность удалиться.

Я такъ былъ радъ вырваться на волю, что сдѣлался даже веселъ и добродушенъ, что со мной, какъ вы знаете, рѣдко бываетъ; на вопросъ г-жи Липской: скоро ли они опять будутъ имѣть удовольствіе меня видѣть, я отвѣчалъ, что непремѣнно навѣщу ихъ въ самомъ непродолжительномъ времени, а самого Ивана Ивановича пригласилъ даже къ себѣ.

Обѣжавъ съ лѣстницы, я сталъ искать глазами извощика, но ни одного поблизости не оказалось и пришлось идти до Морской пѣшкомъ. На поворотѣ въ переулокъ мнѣ встрѣтились дѣти Линскихъ съ нею. Они направлялись къ Исакіевскому скверу. Я догналъ ихъ, чтобъ еще разъ взглянуть на нее; но когда мы обмѣнялись поклонами и она отвернулась отъ меня, чтобъ идти дальше, мнѣ стало вдругъ жалко съ нею разставаться и я пошелъ рядомъ съ нею, болтая всякій вздоръ, чтобы только имѣть возможность мелькомъ заглядывать подъ глубокую шляпку, надвинутую на ея лицо. Шляпка была черная, большая и странной формы; тогда только еще начинали носить этотъ фасонъ и онъ встрѣчался не часто. Подбитая чѣмъ-то краснымъ, плюшемъ, кажется, эта шляпка къ ней очень шла.

Всѣ эти подробности такъ запечатлѣлись въ моей памяти, что проживи я еще сто лѣтъ, онѣ мнѣ будутъ такъ же ясны, какъ теперь.

Въ разговоръ приходилось ее втягивать почти насильно; она какъ будто боялась со мной говорить. Я приписывалъ застѣнчивости эту кажущуюся робость, находилъ ее прелестной и всячески старался ласковымъ, простымъ обращеніемъ ободрить ее.

Ободрить! Очень ей это было нужно, нечего сказать!

Она ужь и тогда относилась ко мнѣ свысока и критически. Ну, да объ этомъ послѣ.

Для начала у насъ завязался довольно пикантный разговоръ. Мы встрѣтились при такихъ особенныхъ условіяхъ и я такъ плохо скрывалъ интересъ, который она во мнѣ возбуждала, что любопытство мое начало ее, наконецъ, смущать.

-- Что это вы на меня такъ смотрите?-- спросила она, краснѣя подъ моимъ пристальнымъ взглядомъ.

-- Сравниваю копію съ оригиналомъ,-- отвѣтилъ я.

Она въ удивленіи приподняла свои тонкія брови.

-- Какая копія?

-- Я сдѣлалъ вашъ портретъ, и вотъ теперь любуюсь сходствомъ, которое мнѣ удалось уловить. Очень вышло похоже.

-- Мой портретъ?

-- Да, вашъ портретъ. Я изобразилъ васъ гораздо моложе, чѣмъ вы есть, совсѣмъ еще дѣвочкой, но васъ тотчасъ же можно узнать. Вы очень моложавы, у васъ совсѣмъ дѣтское лицо! Сколько вамъ лѣтъ?

-- Двадцать пять. Но я васъ, право же, не понимаю...

-- Да и я тоже не понимаю, какъ это случилось, по что я нарисовалъ васъ, именно васъ, а не другую, это фактъ, и вамъ нѣтъ ничего легче, какъ убѣдиться въ этомъ,-- стоитъ только вамъ зайти въ мою мастерскую и взглянуть на картину, которую я готовлю для выставки.

Найдите мнѣ женщину, которая отнеслась бы равнодушно къ такому заявленію; я дорого бы далъ, чтобы хотя издали посмотрѣть на такой феноменъ.

Глаза моей слушательницы заискрились любопытствомъ; чтобъ удобнѣе любоваться ею, я замедлилъ шагъ и, близко пригибаясь къ ней, понизилъ голосъ до шепота. Впрочемъ, предосторожности эти были излишни, мы очутились съ нею вдвоемъ въ переулкѣ, дѣти забѣжали впередъ и завернули за уголъ, такъ что слышать насъ никто не могъ.

-- Да какже это? Вы никогда меня до сихъ поръ не видали?-- спросила она, вскидывая на меня недоумѣвающій взглядъ.

-- А, можетъ быть, видѣлъ.

-- Гдѣ же? Во снѣ развѣ?

-- Можетъ быть, и во снѣ, почемъ знать! Какъ бы тамъ ни было, но только вы ужь такъ давно живете въ моемъ воображеніи, что я даже и не припомню того времени, когда бы я васъ не зналъ.

Она задумалась.

-- Нигдѣ, нигдѣ не могли вы меня видѣть,-- повторила она, цомолчавъ немного,-- сюда я пріѣхала недавно... За границей развѣ?

-- А гдѣ были вы за границей?

-- Вездѣ,-- разсѣянно проговорила она, занятая другими мыслями.

-- Можетъ быть, и за границей,-- повторилъ я, любуясь новымъ выраженіемъ ея подвижнаго лица.-- Въ Венеціи или въ Парижѣ,-- я тамъ жилъ подолгу,-- а также въ Римѣ.

Она съ досадой прервала меня.

-- Да нѣтъ же, я васъ сегодня вижу въ первый разъ. Еслибъ мы гдѣ-нибудь раньше встрѣтились, я бы это запомнила.

-- Почему? Во мнѣ нѣтъ ничего особеннаго, ничего такого, что стоило бы замѣчать и запомнить.

Она остановила на мнѣ долгій взглядъ, какъ будто для того, чтобы провѣрить справедливость этого замѣчанія, и хотѣла что-то возразить на него, даже губки открыла для этого, но, раздумавъ, промолчала.

Въ эту минуту наша бесѣда была прервана дѣтьми; они оглянулись назадъ, сообразили, что отошли слишкомъ далеко ютъ своей спутницы, и остановились ждать нашего приближенія передъ окномъ магазина. Она ускорила шагъ.

-- Такъ какже? Зайдете вы ко мнѣ взглянуть на вашъ портретъ?-- настаивалъ я.

Мнѣ было досадно при мысли, что она, можетъ быть, не захочетъ доставить мнѣ еще разъ случай ее видѣть, но я говорилъ въ шутливомъ тонѣ и съ равнодушною усмѣшкой.

-- Мнѣ очень хотѣлось бы,-- произнесла она какъ бы про себя.

-- Такъ приходите.

Я вынулъ изъ записной книжки мою визитную карточку.

-- Буду васъ ждать, и чѣмъ скорѣе вы пожалуете, тѣмъ лучше. Да берите же мою карточку, тутъ мой адресъ,-- продолжалъ я, досадуя на ея нерѣшительность.-- Чего вы боитесь? Скомпрометироваться? Такъ, вѣдь, это ребячество, и ни на чемъ не основанное: въ мастерскую художника всѣ заходятъ, даже и незнакомые, это принято, у кого хотите спросите.

Она не сказала ни да, ни нѣтъ, но карточку взяла, а я поѣхалъ домой и тотчасъ же принялся за работу. Весь тотъ вечеръ провелъ я за мольбертомъ, а также и слѣдующее утро. Работалъ я съ лихорадочнымъ напряженіемъ, оборачиваясь къ двери при каждомъ звонкѣ, въ надеждѣ увидать мою новую знакомую; но когда и второй день сталъ клониться къ вечеру, а ея все не было, меня начала разбирать досада на себя за то, что я придаю столько значенія встрѣчѣ съ этою бабенкой.

Я окончилъ мою дѣвочку на память, давая полную волю фантазіи, и она нисколько не проиграла отъ этого. Отчетливостью отдѣлки фигура эта представляла курьезный контрастъ съ остальными подробностями картины, еле намѣченными на полотнѣ, и какъ живая выглядывала изъ окна на хаосъ штриховъ, изъ которыхъ должна была вылупиться перспектива длинной улицы, стиснутой между домами, сверкающія на солнце ризы духовенства; пестрая толпа горожанъ, окружающая маленькую группу родственниковъ въ траурѣ, за печальною колесницей съ гробомъ, усыпаннымъ цвѣтами.

Для того, чтобы все это додѣлать, мнѣ натурщицъ ненужно было, и чѣмъ ближе подходилъ мой трудъ къ концу, тѣмъ рѣже вспоминалъ и про маленькую учительницу рисованія, встрѣченную мною у Липскихъ.

Прошло недѣль шесть; я совсѣмъ устроился въ новомъ своемъ помѣщеніи и давно пересталъ ее ждать, какъ вдругъ, въ одно ненастное утро, она ко мнѣ явилась. И нельзя сказать, чтобы кстати,-- я былъ въ тотъ день въ особенно пошломъ настроеніи и менѣе чѣмъ когда-либо расположенъ къ добродушному обращенію съ моими посѣтителями.

Подъемъ духа, навѣянный на меня нашею первою встрѣчей, сослужилъ свою службу: благодаря ему, въ мастерской моей стояла почти готовая картина довольно почтенныхъ размѣровъ, такъ ловко скомпанованная и мастерски исполненная, что у товарищей моихъ по ремеслу должна была непремѣнно желчь разлиться отъ зависти при одномъ взглядѣ на нее. Въ томъ, что и публика обратитъ на нее вниманіе, что газеты переругаются изъ-за нея и что найдется такой чудакъ, который не поскупится отвалить за нее сколько бы я ни потребовалъ, въ этомъ тоже нельзя было сомнѣваться, значитъ, цѣль моя была достигнута и оставалось только спокойно ждать дня выставки, что я и дѣлалъ, помышляя слегка о новомъ сюжетѣ для слѣдующаго моего произведенія.

Этотъ новый сюжетъ былъ еще въ зачаткѣ, но, тѣмъ но менѣе, онъ уже настолько начиналъ вытѣснять у меня изъ головы старыя впечатлѣнія, что возвращаться къ нимъ не представляло для меня никакого интереса. Понятно послѣ этого, что я принялъ мою гостью довольно угрюмо и съ первыхъ же словъ далъ ей почувствовать, что напрасно она не явилась ко мнѣ раньше, когда я ее ждалъ и когда она мнѣ нужна была. "Да и въ самомъ дѣлѣ, чего она такъ долго ломалась?" -- думалъ я, слѣдя придирчивымъ взглядомъ за каждымъ ея движеніемъ. Раздражало меня и смущеніе ея, и испуганное выраженіе, съ которымъ она озиралась по сторонамъ. Обидная брезгливость какая-то чудилась въ этой боязни, точно она въ какой-то вертепъ разврата попала, прошу покорно! Невинность какая, подумаешь! Это двадцати-то пяти лѣтъ! (сама сказала, что ей двадцать пять лѣтъ, а на видъ я бы ей больше двадцати не далъ). Вдова, мыкается по Петербургу, перебиваясь грошовыми уроками, и вдругъ -- такія жантильности. Жеманница!

-- Я пришла посмотрѣть на вашу картину, -- проговорила она, избѣгая встрѣчаться со мною взглядомъ,-- но если васъ это безпокоитъ, я сейчасъ уйду.

Ей очень хотѣлось уйти; съ этою цѣлью она уже сдѣлала шага два назадъ къ двери, когда я поспѣшилъ указать ей на картину, еще не снятую съ мольберта, и сухо проговорилъ:

-- Вотъ она, извольте смотрѣть.

Она медленно подошла и устремила внимательный взглядъ на мою Процессію. И чѣмъ больше смотрѣла она на нее, тѣмъ серьезнѣе и осмысленнѣе становилось ея лицо. Глубокая дума засвѣтилась въ ея глазахъ, губы сосредоточенно сжимались, она казалась мнѣ и выше ростомъ, и старше,-- я не узнавалъ въ ней оригинала моей дѣвочки.

Въ комнатѣ воцарилось молчаніе. Я съ любопытствомъ слѣдитъ за метаморфозой, совершавшеюся въ ней, а она, кажется, совсѣмъ забыла о моемъ присутствіи. Такъ смотрятъ на произведенія искусства только знатоки.

-- Ну, что? Какъ находите вы мою работу?-- спросилъ я, наконецъ, соскучившись ожиданіемъ.

Вопросъ этотъ былъ произнесенъ не безъ ироніи, но она не удостоила обратить на это ни малѣйшаго вниманія.

-- Вы желаете знать мое мнѣніе?

Я шутливо поклонился.

-- Если удостоите осчастливить.

-- Вы не разсердитесь, если я вамъ скажу правду, т.-е. то, что мнѣ кажется?-- поспѣшила она оговориться.

-- О, помилуйте! Сдѣлайте одолженіе!

-- Въ такомъ случаѣ, мнѣ кажется, что вотъ это недостаточно въ свѣту, а это черезъ-чуръ рѣзко выдается изъ тѣни... Вотъ тутъ я бы на вашемъ мѣстѣ убавила фигуръ, онѣ слишкомъ скучены. А вотъ тутъ, посмотрите, что за неестественная поза у старухи! Жаль очень, что вы ее такъ поставили. Но всего неудачнѣе у васъ вышли эти два мальчика: гораздо было бы лучше, еслибъ они бѣжали впередъ и ближе къ панели.

Съ каждымъ словомъ тонъ ея дѣлался рѣшительнѣе и увѣренность, звучавшая въ ея голосѣ, отражалась въ рѣзкомъ движеніи руки, которою она указывала то на одно мѣсто картины, то на другое.

-- А, главное, воздуху у васъ мало.

Я и самъ это зналъ, что воздуху у меня мало, чортъ ее побери! Этимъ послѣднимъ замѣчаніемъ она попала въ самое больное мѣсто моего произведенія. Да и къ остальнымъ ея словамъ нельзя было относиться равнодушно,-- всѣ они отличались мѣткостью. Откуда набралась она такого чутья въ искусствѣ, такой вѣрности взгляда, эта маленькая женщина съ наивнымъ дѣтскимъ личикомъ?

-- Ну, а фигура у окна, что вы про нее скажете?-- спросилъ я все съ тою же усмѣшкой.

-- Про нее нечего сказать, она безподобна, эта фигура, это... это...

Она смолкла на полусловѣ, какъ будто опасаясь произнести слишкомъ поспѣшный приговоръ.

-- Это единственная фигура, которая мнѣ удалась, да?

Мнѣ отвѣчали утвердительнымъ кивкомъ.

-- Но, чтобъ это былъ мой портретъ, я съ этимъ не согласна.

И, отступивъ шага на два назадъ, чтобы лучше разглядѣть мою дѣвочку, сна продолжала:

-- Портретъ, который писалъ съ меня Dorât, гораздо больше похожъ, хотя и его нельзя назвать удачнымъ.

-- Какой это Dorât?

-- Портретистъ.

-- Вотъ какъ! Съ васъ писалъ портретъ Dorât! Имѣете послѣ этого полное право критиковать нашу работу!

-- У васъ таланта больше, чѣмъ у него,-- произнесла она съ апломбомъ, не замѣчая или не желая замѣчать ироніи, звучавшей въ моемъ возгласѣ.

И, помолчавъ немного, она прибавила, не спуская глазъ съ моей Процессіи:

-- Недостатки у всѣхъ есть, и мнѣ кажется, что это не должно васъ смущать.

Смущать... Прошу покорно! Дерзость этой бабенки была такъ наивна, что начинала забавлять меня.

-- Вещь эта должна имѣть успѣхъ на выставкѣ, композиція смѣлая, яркихъ штриховъ пропасть,-- продолжала она распространяться. И, постоявъ еще минуты двѣ передъ Процессіей, она прибавила со вздохомъ:-- Полжизни отдала бы я, чтобы владѣть кистью такъ, какъ вы владѣете!

-- Очень вамъ благодаренъ за комплиментъ. Но, вѣдь, вы тоже художница,-- усмѣхнулся я.-- Липскіе мнѣ говорили, что вы даете уроки рисованія ихъ дѣтямъ.

-- Я пачкаю немножко, и даже живу теперь этою пачкатней, но развѣ это можно назвать искусствомъ?

-- Гдѣ учились вы рисовать?

-- Да нигдѣ почти.

-- А критиковать чужія произведенія?-- продолжалъ я довольно грубо мой допросъ.

-- О, это особенное стеченіе обстоятельствъ,-- отвѣчали она уклончиво.

-- Вкусъ у васъ порядочно развитъ, а это много значить. Техника можетъ явиться отъ практики. Учитесь!

Она пытливо глянула на меня и хотѣла возражать, но, одумавшись, промолчала.

Эту привычку удерживать слова, готовыя сорваться съ языка, я съ перваго разу въ ней замѣтилъ.

-- Учитесь,-- повторилъ я.

А затѣмъ, повинуясь безотчетному желанію видѣть ее опять у себя и какъ можно скорѣе, я предложилъ давать ей уроки.

-- Смѣю васъ увѣрить, что учитель я недурной, не взирая на всѣ подмѣченные вами тутъ недостатки,-- продолжалъ я иронизировать, указывая на картину, пестрѣющую живостью и яркостью красокъ подъ косыми лучами выглянувшаго изъ-за тучъ солнца.

Первую минуту она растерялась отъ неожиданности этого предложенія и нѣсколько мгновеній смотрѣла на меня съ такимъ недоумѣніемъ, что мнѣ даже смѣшно стало, но потомъ недоумѣніе ея смѣнилось радостью, восторгомъ даже, глаза ея заискрились и щеки зардѣлись.

-- Вы, можетъ быть, думаете, что и откажусь?-- проговорила она задыхающимся отъ волненія голосомъ.

Я ее успокоилъ. Предложеніе мое было серьезно. Заниматься съ нею живописью или рисованіемъ мнѣ ничего не стоило..Приходить она могла передъ вечеромъ; я просматриваю тогда газеты и журналы, а мнѣ особеннаго труда не составитъ прервать это занятіе, чтобы взглянуть на ея работу и высказать мое мнѣніе о ней.

-- Если же окажется, что у васъ нѣтъ никакихъ способностей, я вамъ это прямо выскажу и мы это дѣло бросимъ,-- объявилъ я въ заключеніе, принимая внушительный тонъ строгаго учителя.-- Церемониться я съ вами не намѣренъ, будьте покойны.

Мы стали видѣться часто. Трудилась она очень усердно, но былъ ли у нея талантъ, этого я ужь теперь не помню. Впрочемъ, врядъ ли интересовало меня это обстоятельство даже и тогда. Съ первыхъ же дней нашего знакомства у меня забродили въ головѣ особенныя мысли на ея счетъ. Я порвалъ сношенія со всѣми знакомыми и не приказалъ никого пускать къ себѣ по вечерамъ. Я готовъ.былъ прибить всякаго, кто нарушилъ бы нашъ tête à tête, а, между тѣмъ, въ бесѣдахъ нашихъ ничего не было такого, чего нельзя было бы слушать всему свѣту.

Говорилъ почти исключительно одинъ я и, какъ всегда (не философствовать же съ женщиной!), всякій вздоръ, который мнѣ взбредетъ на умъ; она молчала, избѣгая высказываться откровенно не только про себя, но также и на счетъ моихъ произведеній. Боялась, вѣрно, разсердить меня и лишиться чрезъ это возможности пользоваться моими уроками.

Какъ бы то ни было, но такихъ рѣзкихъ словъ, какъ тѣ, что вырвались у нея во время ея перваго посѣщенія, я больше не слышалъ отъ нея. Съёжилась она какъ-то вся, застѣнчивая и робкая стала пуще прежняго, а, все-таки, никогда не забуду я впечатлѣнія, которое она производила на меня своимъ присутствіемъ въ моей холодной, холостой квартирѣ. Больше часу, двухъ она никогда не оставалась у меня, вѣчно находились спѣшныя дѣла какія-то, заставлявшія ее торопиться куда-то, и никакими средствами нельзя было заставить ее остаться подольше.

Что это были за дѣла, не знаю, сама она этого не разсказывала, а я отъ природы человѣкъ не любопытный и разузнавать то, что отъ меня скрываютъ, не умѣю.

Мнѣ было весело съ нею, хотя въ ней-то собственно ни веселаго, ни забавнаго ничего не было. Какою предстала она передо мною въ первый разъ у Липскихъ,-- замкнутая, озабоченная и серьезная,-- такою и осталась до конца. Ничѣмъ нельзя было ее разсмѣшить, много, много что улыбнется на какую-нибудь остроту поприличнѣе прочихъ, да и то нехотя и натянуто, изъ учтивости больше.

Чудная она была. Такихъ я уже никогда больше не встрѣчалъ, да и не встрѣчу,-- такой другой нѣтъ.

Однажды, по привычкѣ свободно обращаться со всѣми женщинами, я вздумалъ было и съ нею повольничать, пожалъ ей, кажется, ножку подъ столомъ, у котораго мы рядомъ сидѣли, что-то въ этомъ родѣ, не помню ужь хорошенько, но чего я вѣкъ не забуду -- это того взгляда, полнаго отвращенія и испуга, которымъ она отплатила мнѣ за эту дерзость. Ну, вотъ, точно гадина какая поганая проползла по ней. Однимъ этимъ взглядомъ отбила она навсегда у меня охоту обращаться съ нею такъ, какъ со всѣми. Щепетильность какая-то небывалая стала во мнѣ развиваться въ отношеніи къ ней, заботливость. Я сдѣлался неузнаваемъ, добродушіе стало во мнѣ проявляться, вмѣсто обычной рѣзкой суровости, и даже издѣваться надъ ея наивностью я не ощущалъ ни малѣйшей потребности, хотя наивность эта во многихъ случаяхъ граничила съ глупостью, такъ мнѣ казалось, по крайней мѣрѣ, особенно первое время. Но потомъ я сталъ убѣждаться, что всѣ ея странности, разсѣянность, припадки ничѣмъ необъясняемаго смущенія, внезапные переходы отъ смѣлости къ робости, боязнь какъ-нибудь проговориться,-- все это происходитъ отъ какой-то заботы, мучительно гнетущей ея душу. Порой она такъ изнемогала подъ бременемъ этой заботы, что не въ силахъ была совладать со своими нервами; отъ усилія отогнать мысли, назойливо навертывающіяся ей на умъ, глаза ея болѣзненно щурились подъ сдвинутыми бровями и углы губъ опускались, какъ у ребенка, сдерживающаго слезы.

Влюблялся я въ нее съ каждымъ днемъ все сильнѣе и сильнѣе. Чувство это было для меня такъ ново, что я долго не понималъ, что со иною дѣлается; никогда еще не испытывалъ я ничего подобнаго, даже въ ранней молодости, когда каждаго человѣка подмываетъ прыгать козломъ при видѣ женской юбки. Дошло, наконецъ, до того, что я вздумалъ на ней жениться! Дикая мысль, не правда ли? Жениться въ мои годы, съ моими привычками къ независимости, зная женщинъ такъ хорошо, какъ я ихъ зналъ, да это было бы просто безуміе! Я сознавалъ это какъ нельзя лучше, а, между тѣмъ, мысль эта все чаще и чаще навертывалась мнѣ на умъ, и чѣмъ упорнѣе гналъ я ее отъ себя прочь, тѣмъ назойливѣе возвращалась она. Наконецъ, я такъ къ ней привыкъ, къ этой мысли, что жить безъ нея не могъ и уже вполнѣ сознательно сталъ сумасшествовать. Дѣлать планы насчетъ будущаго, воображать себя семейнымъ человѣкомъ и какъ у меня въ домѣ, совсѣмъ отъ меня близко, будетъ постоянно находиться милое существо, вполнѣ отъ меня зависящее, которое будетъ смѣяться или плакать по моему желанію, которое я окружу комфортомъ и роскошью,-- мечтать объ этомъ сдѣлалось любимымъ моимъ занятіемъ.

Всего курьезнѣе было то, что она ничего объ этомъ не подозрѣвала. Никогда, ни разу не обмолвился я ея присутствіи ни единымъ словомъ о моихъ чувствахъ къ ней. Мнѣ доставляло особенное наслажденіе думать, что она и понятія не имѣетъ о мысляхъ, бродившихъ у меня въ головѣ на ея счетъ, когда она сидѣла передо мною въ своемъ старенькомъ, потертомъ платьѣ, съ заплатанными локтями, и, низко наклонившись надъ бумагой, старательно выводила какой-нибудь абрисъ, сосредоточенно выпятивъ по-дѣтски губы и сдвинувъ брови.

Въ такія минуты я подолгу засматривался на нее и, одѣвая ее мысленно въ шелки и бархаты, примѣривая на ней дорогія украшенія, до которыхъ такъ падки всѣ женщины, я радовался заранѣе ея изумленію и восторгу, когда она узнаетъ, наконецъ, объ ожидающемъ ее счастьѣ.

Да, я думалъ объ этомъ постоянно, но про себя, не нарекая ей ни единымъ словомъ о томъ, что я для нея готовлю. Все казалось, что рано ей объ этомъ говорить, что надо ее прежде пріучить къ себѣ, что поспѣшностью можно все испортить.

Еще разъ повторяю, нравственное состояніе, овладѣвшее мною, было такъ для меня ново, что я ничего въ немъ не понималъ; порой казалось, что жизнь моя зависитъ отъ благополучной развязки этой исторіи, что я умру отъ отчаянья, если у меня отнимутъ эту маленькую, черноглазую женщину, а порой думалось, что долго чувство это продолжаться не можетъ, что въ одно прекрасное утро я проснусь совсѣмъ отрезвленный отъ страсти, что чадъ, обуявшій меня, испарится такъ же быстро, какъ и нашелъ на меня, и что, кромѣ воспоминанія о немъ, въ душѣ моей ничего не останется. Какъ бы то ни было; одно только было для меня ясно, это то, что я счастливъ, такъ счастливъ, какъ никогда, и что чѣмъ дольше это будетъ продолжаться, тѣмъ лучше для меня; поэтому, можетъ быть, я и боялся всякой перемѣны, даже такой, которая, повидимому, должна была бы упрочить это счастье. Не могъ же я, въ самомъ дѣлѣ, сомнѣваться въ томъ, что она приметъ мое предложеніе! Сдѣлаться женою извѣстнаго художника, съ прочнымъ положеніемъ въ обществѣ, да еще богатаго, вдобавокъ,-- сколько женщинъ, и не такихъ бѣдныхъ и одинокихъ, какъ она, съ восторгомъ уцѣпились бы за такое счастье!

Кстати объ ея положеніи; я имѣлъ о немъ самое смутное понятіе. Линскіе намекали мнѣ на то, что она была прежде богата и вращалась въ лучшемъ обществѣ, но я не вслушался тогда въ ихъ разсказы, а изъ отрывочныхъ фразъ, которыя я съ трудомъ отъ нея вытягивалъ, можно было только вывести, что теперь она живетъ одними только уроками рисованія. Уже во одному этому можно было судить, что это за жизнь! Уроки грошовые, разумѣется. Но она возлагала на нихъ большія надежды, въ особенности съ тѣхъ поръ, какъ стала заниматься со мной.

-- Вы можете теперь публиковать о себѣ, какъ о моей ученицѣ,-- сказалъ я ей разъ со смѣхомъ, разсматривая рисунокъ, въ которомъ ей удалось искуснѣе прежняго подражать моей манерѣ.

Она приняла въ серьезъ эту шутку и съ большимъ оживленіемъ стала меня благодарить.

-- О, я никогда не позволила бы себѣ это сдѣлать безъ вашего позволенія; но если вамъ все равно, я очень, очень буду рада. У меня непремѣнно прибавится уроковъ, если ваше имя будетъ стоять въ объявленіи. Я, право, не знаю, какъ васъ благодарить! Скажите мнѣ откровенно, какъ вы находите: сдѣлала я успѣхи съ тѣхъ поръ, какъ занимаюсь съ вами? Мнѣ кажется, что я свободнѣе владѣю карандашомъ и что рисунокъ у меня правильнѣе выходитъ.

Что у нея прелестно выходило, это -- выраженіе лица, когда она говорила. Взглядъ оживлялся, верхняя губка поднималась надъ бѣлыми и. ровными зубами, а линія отъ подбородка къ шеѣ такъ изящно выгибалась. И вдругъ лицо ея затуманилось и снова выраженіе обычной озабоченности появилось въ ея взглядѣ.

-- Я не мечтаю о томъ, чтобы выставлять или продавать мою работу,-- пожалуйста, не думайте этого,-- мнѣ бы только порядочною учительницей сдѣлаться, вотъ и все,-- прибавила она со вздохомъ.

-- Сколько зарабатываете вы уроками?-- спросилъ я, слѣдя за интересными измѣненіями, налетающими, подобно облачкамъ, на ея физіономію.-- Очень мало, должно быть?

-- Для меня достаточно, -- отрывисто отвѣчала она, низко пригибаясь къ работѣ, чтобы скрыть смущеніе.

-- Это дѣлаетъ честь вашей умѣренности. И давно ведете вы такую жизнь?

-- Три года.

-- Съ тѣхъ поръ, какъ вы овдовѣли?-- продолжалъ я допытываться, не обращая вниманія на ея досаду.

-- Не спрашивайте меня, пожалуйста, -- пролепетала она чуть слышно, съ трудомъ сдерживая слезы.

Но я не унимался.

-- Да у меня, быть можетъ, есть вѣскія причины знать ваши тайны. Хотя бы, напримѣръ, насчетъ того, вдова вы или нѣтъ? Липскіе мнѣ говорили, что мужъ вашъ умеръ, но пока я отъ васъ самихъ не услышу...

Она подняла на меня умоляющій взглядъ.

-- Пожалуйста, оставьте этотъ разговоръ. Мнѣ очень дороги ваши уроки, но я принуждена буду отъ нихъ отказаться...

Я поспѣшилъ успокоить ее, и съ этого дня она стала обращаться со мной еще сдержаннѣе прежняго и однимъ страхомъ, появлявшимся въ ея глазахъ каждый разъ, когда я пытался свернуть разговоръ съ общихъ мѣстъ на болѣе интересную для меня почву, она держала меня на почтительномъ разстояніи отъ себя.

Мнѣ казалось, что я всю ее изучилъ какъ нельзя лучше, но съ каждымъ днемъ оказывалась въ ней какая-нибудь новая сторона для наблюденія и даже въ обычномъ ей выраженіи озабоченности можно было уловить весьма замѣтные оттѣнки. Иногда у нея былъ такой измученный видъ, что я съ трудомъ сдерживалъ восклицаніе, готовое сорваться съ языка при первомъ взглядѣ на нее. Въ такіе дни она казалась точно подавленная горемъ, безпрестанно задумывалась, отвѣчала не впопадъ на мои вопросы, насильно и некстати выдавливала улыбку на блѣдныхъ губахъ; руки ея были такъ холодны, что я чувствовалъ этотъ холодъ сквозь перчатку; подъ глазами у нея выступали темныя пятна, отъ которыхъ глаза ея казались еще глубже и чернѣе, складочка у рта обозначалась рѣзче и вся фигура ея выражала такую скорбь, что лучшей модели для олицетворенія нравственнаго страданія трудно было найти.

Это я съ нея списалъ ту Metier Dolorosa, которая вамъ такъ понравилась въ домовой церкви графа Ивана Ивановича.

Но когда я просто съ ума сходилъ отъ восторга, это въ тѣ дни, когда она являлась ко мнѣ взволнованная, раздраженная, съ горѣвшими глазами, лихорадочнымъ румянцемъ на щекахъ и съ нервною дрожью въ голосѣ. Чудо какъ она была хороша въ эти минуты! Отчаянное что-то такое и, вмѣстѣ съ тѣмъ, вызывающее было въ ея взглядѣ, тоска смертельная и, вмѣстѣ съ тѣмъ, отвага.

Вы найдете это выраженіе въ моей Іоаннѣ Даркъ переду костромъ. Помните ту картину, что я продалъ въ Лондонъ?

Въ тотъ же годъ, осенью, я написалъ съ нея жанръ Подкараулили,-- ту дѣвушку, что прячется за заборъ. Всѣ тогда восхищались выразительностью этой фигуры, напоминающей спугнутую птичку не только выраженіемъ глазъ, но также и позой: приподнятыя слегка плечи, вытянутая впередъ шея, легкость въ постановкѣ. Въ той залѣ, гдѣ она была выставлена" только и слышалось со всѣхъ сторонъ: "Смотрите, дѣвушка-то, вѣдь, летитъ! Летать, точно птичка! Такъ вотъ и кажется, что у нея взмахнутся крылья и что она улетитъ!"

Съ перваго взгляда кажется, что всѣ эти фигуры списаны съ разныхъ лицъ, и до сихъ поръ никто еще не упрекалъ меня въ однообразіи, но отбитъ только всмотрѣться попристальнѣе въ наброски, съ помощью которыхъ я ихъ писалъ, чтобы догадаться, что у всѣхъ у нихъ одно и то же лицо, прототипомъ котораго служитъ дѣвочка у окна въ моей Процессіи.

Осень въ томъ году стояла чудесная. Я началъ большую картину историческаго содержанія, гдѣ она фигурировала въ двухъ видахъ: мальчикомъ-пажемъ съ соколонъ на рукѣ и царицей турнира, въ великолѣпномъ средневѣковомъ костюмѣ.

Задумалъ я эту вещь по вдохновенію и такъ удачно, что порой мнѣ казалось, будто я не сочиняю, а припоминаю то, чта уже видѣлъ гдѣ-то, и даже очень недавно,-- такъ ясно отпечатлѣлись въ моей памяти мельчайшія ея подробности. Работа такъ овладѣла мною, что я рѣшилъ ничѣмъ не отвлекаться до тѣхъ поръ, пока не кончу. Послѣднему обстоятельству я приписывалъ особенное значеніе; мнѣ почему-то казалось, что я только въ такомъ случаѣ могу ей признаться въ любви, если фигуры, которыя я съ нея списываю, выйдутъ вполнѣ удачны.

Теперь, припоминая это время, я часто задаю себѣ вопросъ: неужели она такъ-таки ничего не замѣчала? Неужели мое чувство къ ней не пробивалось наружу ни не взглядахъ, которые я безпрестанно и подолгу останавливалъ на ней, ни въ страстной, лихорадочной поспѣшности, съ которой я работалъ? Вѣдь, я постоянно объ ней думалъ въ это время; она доставляла центръ, вокругъ котораго неустанно вертѣлись мои мечты, надежды и опасенія; играть такую роль въ жизни человѣка и не "замѣчать этого -- да развѣ это возможно? Мнѣ казалось тоща, что нѣтъ, и порой я готовъ былъ обвинить ее въ ловкомъ искусствѣ, въ притворствѣ. Женщины такъ мастерски умѣютъ обманывать.

О, еслибъ она была похожа на другихъ!

Работа моя подвигалась медленно, затрудняли аксессуары. Мнѣ хотѣлось создать нѣчто необыкновенное по красотѣ, богатству и исторической вѣрности, и я цѣлые часы проводилъ въ "Эрмитажѣ" и публичной библіотекѣ, чтобы найти что-нибудь оригинальное, чего еще нѣтъ на извѣстныхъ картинахъ старой и новой школы, что-нибудь такое, что гармонировало бы съ моимъ идеаломъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, отвѣчало бы требованіямъ самаго строгаго и придирчиваго вкуса. Мастерская моя нагромоздилась набросками карандашомъ и перомъ, моделями изъ гипса, воска и дерева, понатасканными отовсюду, даже изъ-за границы, гдѣ у меня есть пріятели, готовые по первому требованію высылать мнѣ цѣлые вороха рисунковъ старинной мебели и утвари, а также обращики тканей всѣхъ вѣковъ. Надъ однимъ кресломъ съ высокою, золоченою спинкой, на которомъ должна была возсѣдать царица турнира, я провозился дня три. Коллекцію рисунковъ донскихъ украшеній изъ золота, серебра и драгоцѣнныхъ каменьевъ я составилъ себѣ еще въ бытность мою въ Германіи, Франціи, Испаніи и Италіи, работая въ музеяхъ и монастыряхъ. Камни я рѣшилъ списывать съ настоящихъ и накупилъ для этого на довольно крупную сумму жемчуговъ, рубиновъ, сапфировъ и другихъ. Меня забавляло составлять изъ нихъ фигуры для ювелира, который долженъ былъ сдѣлать ожерелье, діадему, браслеты, аграфы для моей царицы.

Она помогала мнѣ въ этомъ занятіи, спокойно и равнодушно, съ небрежнымъ видомъ женщины, носившей когда-то и не такія драгоцѣнности, а потому не придающей имъ никакого особеннаго значенія.

Это отчасти бѣсило меня. Каменья эти я для того и пріобрѣлъ въ свою собственность, а не взялъ ихъ на прокатъ, что разсчитывалъ поднести ей ихъ въ видѣ свадебнаго подарка, и мнѣ было досадно, что она такъ мало восхищается ими. Представляя себѣ, какъ она будетъ хороша въ подвѣнечномъ платьѣ съ этими украшеніями старинной, оригинальной формы въ волосахъ, на груди и на рукахъ, и какъ всѣ будутъ восхищаться ею, я съ трудомъ воздерживался отъ улыбки самодовольствія. Да и понятно: вѣдь, это я ее открылъ, до меня, никто не подозрѣвалъ, сколько въ ней прелести, да и сама она такъ мало догадывалась объ этомъ, что не хотѣла узнавать себя въ тѣхъ лицахъ, что я списывалъ съ нея.

Знакомство наше продолжалось уже съ полгода, а нравственное состояніе ея было все то же. Все такая же озабоченная и тоскующая приходила она ко мнѣ, все такъ же пугливо вздрагивала при всякомъ шорохѣ или громко сказанномъ словѣ, все такъ же упорно и недовѣрчиво отклонялась отъ всякой попытки съ моей стороны заглянуть ей поглубже въ душу. И дичилась она меня попрежнему, даже какъ будто больше прежняго. Я этимъ не огорчался, она мнѣ именно такая и нужна была въ то время. Смущеніе, робость, озабоченность, тоска,-- все это придавало ея лицу такого рода выраженіе, какого ни за что не уловить бы мнѣ на немъ, еслибъ она была счастлива и довольна.

Задаваться мыслью, почему именно она такая, мнѣ и въ голову не приходило,-- слишкомъ ужь я былъ поглощенъ своею работой. Отъ вдохновенія, ни на минуту не покидавшаго меня, я находился въ возбужденномъ состояніи,-- то въ холодъ меня бросало, то въ жаръ.

Начались дожди, ненастье. Я растворялъ всѣ окна въ мастерской въ такую погоду, когда добрый хозяинъ собаку не выгонитъ на улицу, и держалъ ихъ открытыми до тѣхъ поръ, пока меня не начинала бить лихорадка. Тогда, замѣчая, что и она вздрагиваетъ и синѣетъ отъ холода, кутаясь въ дырявый вязаный платокъ, я звалъ людей, заставлялъ топить каминъ, усаживалъ ее передъ пылающими дровами и любовался, какъ синеватая блѣдность ея кожи начинаетъ мало-по-малу розовѣть подъ вліяніемъ теплоты. Прежде всего у нея алѣли губы, потомъ кровь постепенно выступала по всему лицу, спускалась къ шеѣ, къ рукамъ и какой-то особенно прелестный блескъ, блескъ нѣги, зажигался въ ея глазахъ.

Десять лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, но я до сихъ поръ не могу видѣть пылающихъ дровъ въ каминѣ, чтобы не вспомнить про нее. У меня было глубокое кресло, такое глубокое, что три такія женщины, какъ она, легко могли бы помѣститься на немъ; я всегда заставлялъ ее садиться въ это кресло, потому что иначе какъ полулежать на немъ нельзя было, а въ позѣ этой она была такъ восхитительна, что я глазъ не могъ отъ нея оторвать.

Ей было все равно; всѣмъ моимъ фантазіямъ подчинялась юна безпрекословно, все съ тою же тоскливою думой въ глазахъ. Послѣднее время выраженіе это ни на минуту не покидало ее.

Чтобы вспомнить ея улыбку, приходилось рыться въ эскизахъ, набросанныхъ съ нея въ первые дни, когда еще можно было заставлять ее смѣяться.

И вотъ, однажды, погода стояла отвратительная, снѣгъ валилъ хлопьями, вѣтеръ свисталъ въ трубахъ и дрова, не догорѣвши, давно погасли въ каминѣ. Мнѣ не до того было, чтобы подправлять ихъ, я пробовалъ при электрическомъ свѣтѣ лампы новаго устройства передать красками сверкающій блескъ разсыпанныхъ передо иною каменьевъ. Она трудилась за тѣмъ же столомъ надъ пейзажамъ. Рѣдкія фразы, которыми мы обмѣнивались, прерывались долгими молчаніями, но я не замѣчалъ, какъ летѣло время, и непріятно удивился, когда она поднялась, съ мѣста и стала собираться домой.

-- Уже? Куда это вы вѣчно такъ торопитесь?-- спросилъ я не безъ досады.

Безъ нея работа у меня шла медленнѣе и хуже, чѣмъ при ней,-- я ужь давно это замѣтилъ.

Вопросъ мой какъ будто испугалъ ее. Остановившись въ нерѣшительности среди комнаты, она подняла было руку, чтобы снять шляпу, но раздумала, и, блуждая растеряннымъ взглядомъ по комнатѣ, спросила чуть слышно:

-- Развѣ я вамъ еще нужна?

"Ты мнѣ всегда, всегда нужна",-- чуть было не вырвалось у меня, но, вмѣсто этихъ словъ, я произнесъ какую-то фразу, о погодѣ, кажется, о необходимости взять извощика, чтобы доѣхать до дому, и всталъ, чтобы проводить ее до дверей мастерской.

Обыкновенно мы всегда тутъ и разставались, но въ тотъ вечеръ, не знаю почему, я послѣдовалъ за нею въ прихожую, и такъ какъ лакея тамъ не оказалось, самъ сталъ помогать ей одѣваться.

Она очень конфузилась, торопилась и дрожащими губами невнятно лепетала, чтобъ я ушелъ, не безпокоился, что она и сама одѣнется, на лѣстницѣ свѣтло, не нужно ее провожать.

А я, держа въ рукахъ ея суконную накидку, думалъ о томъ, какъ ей холодно будетъ въ ней на улицѣ. Въ накидкѣ этой она приходила ко мнѣ и лѣтомъ, и весной,-- другой у нея не было, вѣрно.

-- Можно ли такъ легко одѣваться? Васъ насквозь продуютъ,-- проговорилъ я.

Она заторопилась пуще прежняго, и, вся красная отъ волненія, потянулась за худенькою муфтой, висѣвшей на той же вѣшалкѣ. Я хотѣлъ ей помочь и руки наши встрѣтились; она вздрогнула, и лицо ея такъ помертвѣло, что я испугался.

-- Что съ вами, Вѣра Филипповна? Вѣра, что съ вами?-- вскричалъ я, кидаясь къ ней, чтобы поддержать ее.

Она отстранила меня порывистымъ движеніемъ и, не спуская съ меня пристальнаго, безумнаго взгляда, простояла передо мною нѣсколько мгновеній неподвижно, съ искаженнымъ лицомъ и полуоткрытыми губами. Тяжёлое, прерывистое дыханіе съ трудомъ вырывалось изъ ея груди, руки судорожно сжимались, она задыхалась и такъ страдала, такъ страдала, что никакою кистью не передать этого страданія.

И вдругъ, опомнившись, закрыла лицо руками и, съ глухимъ воплемъ выбѣжавъ за дверь, съ такою силой захлопнула ее за собой, что слѣдовать за нею я не рѣшился.

Повертываясь назадъ, чтобъ идти къ себѣ, я наступилъ на что-то твердое: это былъ крупный сапфиръ; онъ выпалъ у нее изъ перчатки, когда она потянулась за муфтой...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Онъ смолкъ, закрылъ глаза и, откинувшись на спинку кресла, пролежалъ минуты двѣ неподвижно, а затѣмъ на побѣлѣвшихъ его губахъ выдавилась усмѣшка и онъ продолжалъ въ лолголоса и точно про себя:

-- У меня есть набросокъ съ ея лица въ эту минуту. Разсказывали какъ-то при мнѣ про женщину, бросившуюся подъ поѣздъ. Какъ всегда въ подобныхъ случаяхъ, я сталъ себѣ представлять, какое должно было быть выраженіе на лицѣ этой женщины въ самую послѣднюю минуту, когда она уже подалась впередъ и знаетъ навѣрное, что спасенія нѣтъ, еще мгновеніе -- и надвигающееся на нее чудовище раздавить ее непремѣнно, назадъ уже нельзя. Долго не могъ я найти выраженія, соотвѣтствующаго такому ужасу, какъ вдругъ передо мной, какъ живое, предстало ея лицо въ то мгновеніе, когда камень выпалъ у нее изъ перчатки, и эскизъ мой былъ готовъ черезъ часъ. Люди, видѣвшіе эту картину, увѣряютъ, что лучше этого я никогда ничего не сдѣлалъ, да и не сдѣлаю, по всей вѣроятности. Можетъ быть, они и правы. Вещь эту я не выставлялъ и съ годъ времени не хотѣлъ разставаться съ нею, но потомъ я уступилъ ее одному американцу за десять тысячъ рублей, и не столько изъ-за денегъ, сколько для того, чтобъ не видѣть ее больше. Она наводила на меня тоску. А, между тѣмъ, едва только вынесли ее изъ моей мастерской, какъ я опять сталъ рисовать то же лицо. И потомъ, за границей, куда я уѣхалъ, чтобы выздоровѣть скорѣе отъ этого навожденія, снова появилась она у меня въ той картинѣ, что я послалъ на вѣнскую выставку. Семь лѣтъ это продолжалось. Цѣлыхъ семь лѣтъ находился я подъ обаяніемъ этого образа, и вотъ только теперь начинаетъ онъ мало-по-малу оставлять меня въ покоѣ, да и то не совсѣмъ,-- нѣтъ-нѣтъ, да и всплыветъ опять передо мною, какъ живая, моя маленькая чародѣйка и до тѣхъ поръ не отстаетъ, пока не всунешь ее, наконецъ, въ какой-нибудь уголокъ картины. Возьмите фотографіи со всѣхъ моихъ работъ за послѣднія десять лѣтъ и на каждой изъ нихъ вы непремѣнно увидите фигуру, напоминающую дѣвочку у окна въ моей Процессіи, к сколько неоконченныхъ этюдовъ все съ того же лица найдется въ моихъ портфеляхъ послѣ моей смерти! Чистое навожденіе, я вамъ говорю.

-- И никогда больше не видѣлись вы съ нею?-- спросилъ я, заинтересованный его разсказомъ.

-- Никогда. Да я и не искалъ съ нею встрѣчи, а она и подавно...

Онъ улыбнулся своею обычною, холодною усмѣшкой.

-- Можно себѣ представить, какъ она меня возненавидѣла послѣ этого! Впрочемъ, она, кажется, и раньше терпѣть меня не могла,-- прибавилъ онъ послѣ небольшаго раздумья.

Н. Северинъ.

"Русская Мысль", кн.IX, 1887