Книговод

"Евгений Онегин"

Иванов-Разумник Р. В.


ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ

КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916

   

"Евгеній Онѣгинъ".

І.

   4-го ноября 1823 года, посылая изъ Одессы кн. Вяземскому только-что законченный "Бахчисарайскій фонтанъ", Пушкинъ сообщалъ, между прочимъ, своему "милому ангелу Асмодею": "пишу теперь не романъ, а романъ въ стихахъ: дьявольская разница! Въ родѣ Донъ-Жуана. Первая пѣснь или глава кончена; я тебѣ ее доставлю. Пишу его съ упоеньемъ, что ужъ давно со мной не бывало. О печати и думать нельзя"... ("Переписка", изд. Имп. Ак. Наукъ* подъ ред. В. И. Саитова, т. I, стр. 83--84; черновикъ).
   Вотъ первое изъ дошедшихъ до насъ извѣстій объ "Евгеніи Онѣгинѣ". Имя это, которому суждено было создать вокругъ себя цѣлую литературу, впервые встрѣчается въ пушкинской перепискѣ мѣсяцемъ позднѣе: "я на досугѣ пишу новую поэму, Евгеній Онѣгинъ, гдѣ захлебываюсь желчью. Двѣ пѣсни уже готовы",-- писалъ Пушкинъ 1-го декабря 1823 года А. И. Тургеневу (ibid. I, 91). А въ началѣ слѣдующаго года "Литературные Листки" уже оповѣстили читающую публику, что "Александръ Пушкинъ написалъ Поему подъ заглавіемъ Онѣгинъ, которой содержаніе чрезвычайно разнообразно"... Наконецъ, въ началѣ 1825-го года вышла въ свѣтъ первая глава этого "романа въ стихахъ", окончаніе котораго публика увидѣла только черезъ семь лѣтъ.
   Значенія и смысла "Евгенія Онѣгина" современники Пушкина не могли, конечно, понять; говорю конечно -- такъ какъ всякое художественное произведеніе, въ которомъ обрисовывается новый общественный типъ, требуетъ нѣкоторой историко-литературной перспективы, нуждается въ изученіи на разстояніи; въ немъ таится своего рода "actio in distans"... Обломова поняли сразу, такъ какъ онъ былъ "послѣсловіемъ", былъ типомъ, резюмирующимъ собою цѣлую полосу нашего общественнаго и умственнаго развитія; Онѣгину же, волею судебъ, пришлось стать своего рода "предисловіемъ" къ дальнѣйшей исторіи развитія русской интеллигенціи. И современникамъ Онѣгина приходилось по предисловію судить о еще ненаписанной книгѣ; немудрено, если они плохо поняли то, что геніальный поэтъ предугадалъ силой творческой интуиціи. Баратынскій писалъ Пушкину, послѣ появленія уже пятой главы этого романа: "большее число его не понимаютъ. Ищутъ романтической завязки, ищутъ обыкновеннаго и, разумѣется, не находятъ. Высокая простота созданія кажется имъ бѣдностію вымысла; они не замѣчаютъ, что старая и новая Россія, жизнь во всѣхъ ея измѣненіяхъ проходитъ передъ ихъ глазами"... (ibid., II, 54--55).
   И несмотря на это, "Евгенія Онѣгина" читали, имъ зачитывались. Выходившія главы расхватывались съ рѣдкой для того времени быстротой; исписывались цѣлыя горы бумаги различныхъ критикъ и антикритикъ. Находились цѣнители, въ родѣ Булгарина, провозглашавшіе "chute complиte", полное паденіе таланта Пушкина въ одной изъ лучшихъ главъ этого романа; находились другіе судьи, въ родѣ Надеждина, осуждавшіе весь романъ въ его цѣломъ, за мелкость, за безсодержательность и беззубо острившіе: "для генія не довольно смастерить Евгенія"... Но все это глубочайшее непониманіе не могло помѣшать широкому распространенію "Евгенія Онѣгина" среди читающей публики; значенія Онѣгина не понимали, но все же его читали и перечитывали. "Его читаютъ во всѣхъ закоулкахъ русской имперіи, во всѣхъ слояхъ русскаго общества,-- говоритъ въ 1840-мъ году одинъ изъ современниковъ поэта:-- всякій помнитъ наизусть нѣсколько куплетовъ. Многія мысли поэта вошли въ пословицу. Онѣгина, покупали, Онѣгина списывали, Онѣгина учили на память". Къ этому времени стало возможнымъ нѣкоторое обобщеніе онѣгинскаго типа, такъ какъ передъ глазами читателей и изслѣдователей въ это время было уже не одно "предисловіе", но и первыя страницы самой книги: николаевская система оказалась благопріятной почвой для культивированія десятковъ "лишнихъ людей", родоначальникомъ которыхъ нельзя было не признать Онѣгина. Бѣлинскій, въ серединѣ сороковыхъ годовъ, впервые далъ глубокую психологическую и общественную характеристику Онѣгина; нѣсколько позднѣе Герценъ поставилъ Онѣгина въ связь съ духомъ николаевской системы, заявивъ (и это невѣрное, какъ увидимъ, утвержденіе стало вскорѣ общепринятымъ), что Евгеній Онѣгинъ есть результатъ эпохи, послѣдовавшей за 14 декабря 1825 г. Наконецъ, еще позднѣе, въ концѣ пятидесятыхъ и началѣ шестидесятыхъ годовъ, выросшее на "Евгеніи Онѣгинѣ" молодое поколѣніе впервые поняло глубокій внутренній смыслъ этого романа и его историческое значеніе, прочитавъ "Дворянское гнѣздо" и "Обломова" (такъ разсказываетъ намъ человѣкъ того поколѣнія, проф. В. Ключевскій, къ остроумной статьѣ котораго "Евгеній Онѣгинъ и его предки" мы еще обратимся). "Предисловіе" стало вполнѣ яснымъ только послѣ появленія "послѣсловія"; родоначальникъ "лишнихъ людей" сталъ понятнымъ для историка культуры и общественной мысли только послѣ появленія на сценѣ всѣхъ своихъ потомковъ, вплоть до Рудина и Лаврецкаго. Болѣе того, когда пришли и прошли шестидесятые годы, когда жестокое развѣнчиваніе Писаревымъ Пушкина (именно за "Евгенія Онѣгина") отошло уже въ область исторіи, когда и семидесятые годы подходили къ концу, то тутъ стало еще яснѣе все значеніе Онѣгина въ исторіи русской интеллигенціи, стало ясно, что не только Рудины и Лаврецкіе, но и Базаровы, и кающіеся дворяне необъяснимы безъ Онѣгина. Достоевскій въ своей знаменитой пушкинской рѣчи 188о-го года ясно и рѣзко сформулировалъ этотъ "онѣгинскій вопросъ", сводя его къ вопросу о разобщенности "интеллигенціи" и "народа", и этимъ вернулся отчасти къ классическому объясненію Бѣлинскаго.
   Итакъ, значеніе "Евгенія Онѣгина" открывалось лишь мало-по-малу цѣлому ряду поколѣній. По мѣрѣ того, какъ въ русской жизни и литературѣ появлялись одинъ за другимъ различные потомки Онѣгина -- Печорины и Грушницкіе, уѣздные Гамлеты и Рудины, Чулкатурины и Лаврецкіе -- становилось яснымъ значеніе самого Онѣгина, выяснялось его происхожденіе; познакомившись съ потомками Онѣгина, возстановляли историко-генетическую линію его предковъ. Выяснялось, такимъ образомъ, громадное значеніе "Евгенія Онѣгина" для исторіи литературныхъ типовъ1, а вѣдь литературный типъ является только фиксированіемъ жизни, закрѣпленіемъ ея въ художественномъ творчествѣ. Это съ одной стороны. Съ другой -- слишкомъ яснымъ является громадное значеніе "Евгенія Онѣгина" для исторіи творчества самого Пушкина, для послѣдняго уясненія духовнаго облика великаго поэта. Почти девять лѣтъ лучшаго періода своей жизни Пушкинъ трудился надъ этимъ своимъ любимѣйшимъ произведеніемъ, то работая запоемъ ("пишу съ упоеньемъ"), то надолго забрасывая работу ("Онѣгинъ мнѣ надоѣлъ и спитъ; впрочемъ я его не бросилъ"), то снова возвращаясь къ своему роману. Съ весны 1823-го по осень 1831-го года Пушкинъ писалъ этотъ свой романъ, переписывалъ, набрасывалъ на-черно строфы, безпощадно маралъ и передѣлывалъ ихъ. Вся его жизнь за этотъ періодъ времени, его духовное развитіе, стихійная мудрость его отношенія къ міру, къ людямъ, къ жизни -- все это отражалось въ строфахъ "Евгенія Онѣгина". Самъ Пушкинъ видѣлъ въ своемъ романѣ
   
   ... собранье пестрыхъ главъ
   Полусмѣшныхъ, полупечальныхъ,
   Простонародныхъ, идеальныхъ,
   Небрежный плодъ моихъ забавъ,
   Безсонницъ, легкихъ вдохновеній,
   Незрѣлыхъ и увядшихъ лѣтъ
   Ума холодныхъ наблюденій
   И сердца горестныхъ замѣтъ.
   
   Но, конечно, мы найдемъ въ этомъ романѣ не только холодныя наблюденія ума и горестныя замѣты сердца; мы найдемъ въ немъ прежде всего цѣльное и ясное пониманіе міра, пониманіе жизни, найдемъ то, что можно назвать безсознательнымъ и стихійнымъ міровоззрѣніемъ и міровосчувствованіемъ Пушкина.
   Такимъ образомъ, выясняются двѣ стоящія передъ нами задачи. Громадное значеніе "Евгенія Онѣгина", во-первыхъ, для исторіи литературныхъ типовъ и, во-вторыхъ, для исторіи творчества и міровоззрѣнія самого Пушкина заставляетъ насъ изучать этотъ романъ, во-первыхъ, какъ проявленіе и отраженіе русской жизни опредѣленной эпохи и, во-вторыхъ, какъ проявленіе и отраженіе взглядовъ самого Пушкина на всю эту жизнь въ ея цѣломъ. "Евгеній Онѣгинъ" и Россія XVIII и XIX ее.-- съ одной стороны, "Евгеній Онѣгинъ" и міровоззрѣніе Пушкина -- съ другой стороны: вотъ двѣ темы, которыхъ, конечно, мы не можемъ исчерпать на послѣдующихъ страницахъ; но именно эти двѣ темы опредѣляютъ собой все содержаніе настоящаго очерка.
   

II.

   "Онѣгинъ,-- говоритъ Бѣлинскій,-- есть самое задушевноепроизведеніе Пушкина, самое любимое дитя его фантазіи, и можно указать слишкомъ на немногія творенія, въ которыхъ личность поэта отразилась бы съ такой полнотой, свѣтло и ясно, какъ отразилась въ "Онѣгинѣ" личность. Пушкина. Здѣсь вся жизнь, вся душа, вся любовь его; здѣсь его чувства, понятія, идеалы. Оцѣнить такое произведеніе -- значитъ оцѣнить самого поэта во всемъ объемѣ его творческой дѣятельности". Этими извѣстными и глубоко вѣрными словами Бѣлинскій начинаетъ свою статью объ "Евгеніи Онѣгинѣ"; эти же слова приводитъ Писаревъ въ началѣ своей статьи "Пушкинъ и Бѣлинскій" ("Русское Слово" 1865 г., No 4, стр. і). Какъ извѣстно, основываясь на этихъ словахъ, Писаревъ и приступилъ къ "развѣнчиванію" Пушкина: отождествивъ Пушкина съ Онѣгинымъ и "доказавъ" ничтожность послѣдняго, Писаревъ вынесъ Пушкину безапелляціонный обвинительный приговоръ, признавъ его за "легкомысленнаго версификатора.... погруженнаго въ созерцаніе мелкихъ личныхъ ощущеній и совершенно неспособнаго анализировать и понимать великіе общественные и философскіе вопросы нашего вѣка"... (ibid., No 6, стр. 66). Этотъ выводъ навсегда останется образцомъ историко-литературнаго курьеза; тѣмъ болѣе необходимо подчеркнуть, что исходная точка Писарева вполнѣ сохраняетъ свое значеніе. Вслѣдствіе цѣлаго ряда сложныхъ общественныхъ условій, Писаревъ не сумѣлъ понять ни "Евгенія Онѣгина", ни Пушкина, но онъ ясно чувствовалъ существующую между Пушкинымъ и Онѣгинымъ тѣсную связь; онъ понялъ ее слишкомъ грубо, слишкомъ примитивно, сочтя ее простымъ тождествомъ, но онъ былъ правъ по существу: жизнь Пушкина и жизнь Онѣгина тѣсно переплетаются, и распутать эту связь -- значитъ сдѣлать первый шагъ къ пониманію всего романа. Поэтому мы прежде всего прослѣдимъ шагъ за шагомъ за такъ хорошо извѣстной каждому изъ насъ шумной и неудачной жизнью Евгенія Онѣгина, намѣчая попутно хронологическую нить событій; мы изложимъ краткую біографію Онѣгина, изучая его не только, какъ нѣкоторый общественный типъ, но и какъ рѣзко опредѣленную индивидуальность, ибо намъ интересенъ тотъ Евгеній Онѣгинъ, который былъ одно время другомъ Пушкина, съ которымъ они собирались вмѣстѣ "увидѣть чуждыя страны", котораго черезъ нѣсколько лѣтъ Пушкинъ неожиданно встрѣтилъ въ Одессѣ... На этомъ пути мы дойдемъ до кое-какихъ, быть можетъ, не лишенныхъ интереса выводовъ.--
   
   Онѣгинъ, добрый мой пріятель,
   Родился на брегахъ Невы,--
   
   этими словами Пушкинъ начинаетъ біографію своего друга (глава I, строфа 2). Объ отцѣ и предкахъ Евгенія Онѣгина рѣчь будетъ впереди, а пока намъ слѣдуетъ возстановить годъ рожденія Онѣгина: онъ родился въ. 1796 г., ибо послѣ убійства Ленскаго и передъ путешествіемъ по Россіи Онѣгину былъ двадцать шестой годъ ("доживъ безъ цѣли, безъ трудовъ до двадцати шести годовъ" VIII, 12), а это случилось, какъ будетъ показано ниже, въ 1821 году.
   Въ Петербургѣ прошло все дѣтство, вся юность Евгенія: мы знаемъ, что "сперва madame sa нимъ ходила, затѣмъ monsieur ее смѣнилъ" и сталъ "учить его всему шутя", -- пока научившемуся "чему-нибудь и какъ-нибудь". Евгенію пришла пора "увидѣть свѣтъ"; тогда "monsieur прогнали со двора" (I, 4). Это событіе -- появленіе Онѣгина въ "свѣтѣ" -- случилось въ 18і2 году. Ибо, во-первыхъ, мы знаемъ изъ черновыхъ рукописей романа, что "лѣтъ шестнадцати мой другъ окончилъ курсъ своихъ наукъ", а, значитъ, это было въ 17964-16=1812 году; а во-вторыхъ, Пушкинъ сообщаетъ, что на жизнь въ "свѣтѣ" Онѣгинъ "убилъ восемь лѣтъ", бросилъ же онъ "свѣтъ" и уединился въ своей деревнѣ въ 1820 году, какъ увидимъ ниже; опять-таки 1820 -- 8 = =18x2 г. Итакъ, Онѣгинъ появился въ "свѣтѣ" въ 1812-мъ году -- и для него началась угарная, однообразная и пестрая свѣтская жизнь. Интересно отмѣтить, что самъ Пушкинъ, въ дошедшихъ до насъ автобіографическихъ наброскахъ, относитъ къ 1812 году свое первое появленіе въ "свѣтѣ"...
   "Наука страсти нѣжной", балетъ, вечера и балы, "красотки молодыя", днемъ -- сонъ, ночью -- скука на балахъ: "вотъ какъ убилъ онъ восемь лѣтъ, утратя жизни лучшій цвѣтъ" (IV, 9). Вся первая глава романа посвящена описанію послѣдняго года этой свѣтской жизни Онѣгина въ сезонъ 1819--1820 года: "первая глава,-- писалъ въ предисловіи къ ея первому и второму изданію Пушкинъ --...заключаетъ въ себѣ описаніе свѣтской жизни петербургскаго молодого человѣка въ концѣ 1819 года"... Кстати замѣтить, что это былъ также послѣдній годъ свѣтской петербургской жизни Пушкина до его ссылки въ Бессарабію; окончивъ въ 1817 году Лицей, Пушкинъ прожилъ цѣлыхъ три года той же угарной свѣтской жизнью, какую онъ описалъ позднѣе въ "Евгеніи Онѣгинѣ"; такая жизнь очень скоро, однако, пріѣлась Пушкину. Къ этому времени (1819--1820 гг.) относится начало его дружбы съ Онѣгинымъ:
   
   Условій свѣта свергнувъ бремя,
   Какъ онъ, отставъ отъ суеты,
   Съ нимъ подружился я въ то время... (I, 45).
   
   И въ слѣдующихъ строфахъ этой главы Пушкинъ нѣсколькими штрихами описываетъ черты этой дружбы; въ дружбѣ этой Онѣгинъ игралъ роль пушкинскаго Демона "духа отрицанія, духа сомнѣнія", который такъ ярко проявился въ среднемъ періодѣ развитія Пушкина и преодолѣніе котораго является -- мы это увидимъ -- ключемъ ко всему гармоничному и ясному міровоззрѣнію нашего поэта.
   Дружба Пушкина съ Онѣгинымъ продолжалась; они собирались даже вмѣстѣ ѣхать за границу, "но скоро были судьбою на долгій срокъ разведены": у Онѣгина скончался отецъ, а вслѣдъ за нимъ, въ началѣ лѣта 1820 года, умеръ дядя, "деревенскій старожилъ", оставившій Онѣгину въ наслѣдство свою деревню со включеніемъ "заводовъ, водъ, лѣсовъ, земель". И въ то время, когда Пушкинъ, въ началѣ мая 1820 года, уѣзжалъ изъ Петербурга въ свою бессарабскую ссылку, Онѣгинъ "летѣлъ въ пыли на почтовыхъ" получать наслѣдство умирающаго дяди; съ этого и начинается романъ.
   Возстановимъ въ краткихъ чертахъ дальнѣйшую хронологическую нить событій жизни Евгенія Онѣгина.
   Итакъ, съ лѣта 1820 года Онѣгинъ поселился въ деревнѣ. Во второй, третьей и четвертой главахъ (до 40 строфы), время дѣйствія -- лѣто 1820 года: тутъ знакомство и съ Ленскимъ, и съ Лариными, тутъ и любовь Татьяны, и ея письмо къ Онѣгину, и его отвѣтная проповѣдь... Строфы 40 и 41 четвертой главы -- осень 1820 года; конецъ главы -- зима этого же года. Время дѣйствія пятой и шестой главъ можно опредѣлить еще точнѣе: это январь 1821 года. Гаданье и сонъ Татьяны -- въ крещенскій сочельникъ, ея именины и балъ у Лариныхъ -- 12 января. Кстати сказать: Пушкинъ устами Ленскаго сообщаетъ намъ, что "Татьяны именины въ субботу" (IV, 49); но это несомнѣнная licentia poetica, такъ какъ въ дѣйствительности 12 января 1821 года приходилось на среду... {Согласно изысканіямъ гг. Шлякова и Степанова (см. "Извѣстія отд. русск. яз. и словесн. Имп. Акад. Наукъ" 1905 г., т. X, кн. 3, стр. 264, и 1908 г., т. XIII, кн. 2, стр. 108--109), "Татьяны именины въ субботу" были въ 1818 и 1824 гг.; но эти года совершенно не подходятъ къ очень стройному хронологическому остову романа Пушкина. Другіе годы, въ которые 12 января приходилось на субботу,-- напримѣръ, 1807 или 1829,-- подходятъ еще менѣе.}. Черезъ день послѣ бала -- дуэль Онѣгина съ Ленскимъ и смерть Ленскаго; это было, слѣдовательно, 14-го января 1821 года. Описаніемъ весны этого же года начинается седьмая глава романа. Онѣгина уже нѣтъ въ деревнѣ: онъ уже уѣхалъ сперва въ Петербургъ, а потомъ ("іюня третьяго числа") -- скитаться по Россіи; невѣста убитаго Ленскаго "не долго плакала" и лѣтомъ того же года вышла замужъ за улана. А въ началѣ зимы бѣдную Татьяну везутъ "въ Москву, на ярманку невѣстъ"; ее привозятъ туда въ началѣ новаго, 1822 года (только-что минулъ рождественскій сочельникъ, см VII, 41). Ее вывозятъ на балы,-- и Пушкинъ, заканчивая главу, "поздравляетъ съ побѣдою Татьяну милую свою":она становится княгинею, выходитъ замужъ за "толстаго генерала"; это происходитъ въ концѣ того же 1822-го или въ самомъ началѣ 1823 года (ибо, какъ увидимъ ниже, къ осени 1824 года она замужемъ уже "около двухъ лѣтъ").
   А Онѣгинъ въ это время -- съ "іюня третьяго числа" 1821 года (см. "Странствіе Онѣгина", строфа III) -- скитается по Россіи: онъ ѣдетъ по Волгѣ, попадаетъ на Кавказъ, оттуда въ Крымъ; въ 1823 году посѣщаетъ Бахчисарай ("спустя три года вслѣдъ за мною",-- пишетъ Пушкинъ, ibid., XVII, а Пушкинъ былъ въ Бахчисараѣ въ сентябрѣ 1820 года). Изъ Крыма Онѣгинъ неожиданно пріѣзжаетъ въ Одессу, гдѣ въ то время -- съ начала іюля 1823 по конецъ іюля 1824 года -- жилъ Пушкинъ.
   
   .... Какимъ же изумленьемъ,
   Судите, былъ я пораженъ,
   Когда ко мнѣ явился онъ
   Неприглашеннымъ привидѣньемъ,
   И какъ заахали друзья,
   И какъ обрадовался я! (Ibid., XXVII).
   
   Но недолго друзья пробыли вмѣстѣ въ Одессѣ: "недолго вмѣстѣ мы бродили по берегамъ Эвксинскихъ водъ; судьбы насъ снова разлучили..." Пушкинъ уѣхалъ 30-го іюля 1824 г. изъ Одессы въ Михайловское, "подъ сѣнь лѣсовъ Тригорскихъ", а Онѣгинъ, не разсѣявъ своей тоски въ скитаніяхъ, около того же времени вновь "пустился къ Невскимъ берегамъ". Въ началѣ сезона 1824 -- 1825 г. Онѣгинъ, послѣ трехлѣтнихъ скитаній, возвратился въ Петербургъ: "возвратился и попалъ, какъ Чацкій, съ корабля на балъ" (VIII, 13). Тутъ онъ встрѣчаетъ Татьяну -- теперь уже княгиню, уже замужнюю "около двухъ лѣтъ" (VIII, 18). Вся восьмая глава посвящена переживаніямъ Онѣгина этой зимой 1824--1825 г. Въ началѣ весны 1825 года (см. VIII, 39) происходитъ послѣднее объясненіе Татьяны съ Онѣгинымъ -- и этимъ объясненіемъ заканчивается романъ; мы навсегда разстаемся съ Онѣгинымъ.
   

III.

   Таковъ возстановленный нами точный хронологическій остовъ романа, несомнѣнно имѣвшійся въ виду самимъ Пушкинымъ. "Смѣемъ увѣрить, что въ нашемъ романѣ время расчислено по календарю",-- иронически отвѣчалъ Пушкинъ критикамъ, находившимъ анахронизмъ въ третьей главѣ (изъ-за опечатки: зимой летятъ вмѣсто домой летятъ, III, 4). Говоря такъ, какъ видимъ теперь, Пушкинъ не только иронизировалъ; нѣтъ никакого сомнѣнія, что онъ дѣйствительно имѣлъ передъ своими глазами возстановленную выше хронологическую канву романа. Предположить это вполнѣ необходимо: иначе совершенно невѣроятными являются всѣ эти точныя совпаденія событій жизни Пушкина и Онѣгина, причемъ нѣкоторыя изъ датъ получаются отсчитываніемъ отъ одного года назадъ, другія -- присчитываніемъ отъ другого года впередъ, какъ мы только-что дѣлали, возстановляя эту хронологическую схему. Вѣроятность случайныхъ совпаденій до того ничтожна (ее легко вычислить математически), что почти съ полной увѣренностью мы можемъ сказать: Пушкинъ, несомнѣнно, самъ составилъ приведенную выше хронологическую канву своего романа.
   Это интересно во многихъ отношеніяхъ. Не говоря уже о томъ, что интересно по отдѣльнымъ разбросаннымъ хронологическимъ замѣчаніямъ Пушкина возстановить ту страничку, которая несомнѣнно была въ пушкинскихъ черновикахъ, хотя и совершенно не дошла до насъ; не говоря уже объ этомъ, еще болѣе важными представляются два другіе вывода. Первый и главный -- это та тѣсная переплетенность событій жизни Онѣгина и жизни самого Пушкина, которую мы подчеркнемъ нѣсколько ниже, изучая "Евгенія Онѣгина", какъ проявленіе и отраженіе чувствъ самого поэта. Второй выводъ, ясный и по другимъ соображеніямъ, о которыхъ мы сейчасъ скажемъ, заключается въ подтвержденіи того обстоятельства, что самъ Пушкинъ вполнѣ намѣренно и совершенно опредѣленно ограничилъ время дѣйствія своего романа 1820--1825 годами. Это важно вотъ почему.
   Герценъ въ своей извѣстной книжкѣ "Du développement des idées révolutionnaires en Russie" счелъ Онѣгина слѣдствіемъ "печальныхъ годовъ, послѣдовавшихъ за 14 декабря 1825 г.", и мнѣніе это стало одно время почти общепринятой формулой. Герценъ имѣлъ право на свой выводъ потому, что онъ могъ руководствоваться только годами появленія "Евгенія Онѣгина" въ печати, а мы знаемъ, что это были какъ-разъ 1825--1832 годы. Но непонятно, какимъ образомъ мнѣніе это могло сохранить силу въ глазахъ тѣхъ историковъ нашего общественнаго развитія, которые знали годы написанія отдѣльныхъ главъ "Евгенія Онѣгина", а это стало общеизвѣстно въ пятидесятыхъ годахъ, послѣ появленія анненковскаго изданія сочиненій Пушкина. Стало извѣстно, что къ концу 1825 года было закончено почти пять главъ -- около 273 строфъ изъ всѣхъ 410 строфъ романа, т.-е. ровно 2/з его; къ веснѣ 1826 года были закончены первыя шесть главъ романа, въ которыхъ Онѣгинъ обрисованъ уже съ ногъ до головы. Однако, несмотря на это, многіе продолжали держаться явно ошибочнаго герценовскаго мнѣнія. Въ своей интересной рѣчи въ собраніи московскаго университета 6 іюня 1880 г. проф. В. О. Ключевскій подчеркнулъ, что потомки служилаго русскаго дворянства были съ 1815 по 1825 годъ декабристами, а съ 1825 года разбитые декабристы стали лишними людьми; изъ записокъ и воспоминаній декабристовъ мы знаемъ, -- говоритъ Ключевскій, -- "чѣмъ бѣгли Онѣгины послѣ 1815 года; поэма Пушкина разсказываетъ, чѣмъ стали они послѣ 1825 года..." формула эта совершенно вѣрна, поскольку она относится къ Онѣгинымъ, но она совершенно ошибочна, поскольку касается Евгенія Онѣгина. Дѣйствительно, на почвѣ эпохи, послѣдовавшей за 14 декабря, выросли всѣ духовные потомки Евгенія Онѣгина, всѣ многочисленныя разновидности Онѣгиныхъ, но пушкинскій Евгеній Онѣгинъ сформировался, какъ типъ, несомнѣнно до 1825 года. Евгеній Онѣгинъ есть именно типъ двадцатыхъ годовъ, показывающій намъ вовсе не то, чѣмъ стали сторонники декабризма послѣ 1825 года, а то, чѣмъ были нѣкоторые русскіе люди какъ-разъ въ эпоху декабризма, т.-е. въ десятилѣтіе 1815--1825 годовъ. Это неоспоримо хотя бы по одному тому, что Онѣгинъ былъ вполнѣ нарисованъ Пушкинымъ въ 1823--1825 гг.; это подтверждается и полученнымъ нами выводомъ, что самъ Пушкинъ совершенно точно опредѣлилъ время дѣйствія своего романа пятилѣтіемъ съ 1820 по 1825 годъ. Конечно, этому не противорѣчитъ то обстоятельство, что въ седьмой главѣ романа "большой свѣтъ" описанъ Пушкинымъ по его впечатлѣніямъ 1827--1830 гг., что впечатлѣнія и настроенія этихъ лѣтъ отразились на двухъ послѣднихъ главахъ романа; несомнѣнно то, что впечатлѣнія эти не отразились и не могли отразиться на уже вполнѣ законченномъ къ тому времени типѣ Евгенія Онѣгина. Правда, по мѣрѣ того, какъ Пушкинъ писалъ романъ, мѣнялось его отношеніе къ Онѣгину, но иначе, конечно, и быть не могло. Пушкинъ началъ писать романъ "буйнымъ юношей", а кончилъ его зрѣлымъ мужемъ; постепенное преодолѣніе Онѣгина -- это, какъ мы уже замѣтили, ключъ къ пониманію развитія пушкинскаго міросозерцанія. Отношеніе Пушкина къ Онѣгину измѣнялось, измѣнялось пушкинское пониманіе Онѣгина, но, обрисованный съ самаго начала твердой рукой, Онѣгинъ оставался величиной постоянной.
   Итакъ, повторяю еще разъ: Евгеній Онѣгинъ есть типъ, вполнѣ сформировавшійся уже въ 1820 году; Пушкинъ рисовалъ этотъ типъ въ 1823--1826 гг.; дѣйствіе романа отнесено самимъ Пушкинымъ къ 1820--1825 годамъ {Еще одно подтвержденіе послѣдняго обстоятельства легко найти въ новооткрытой десятой главѣ "Евгенія Онѣгина".}. Все это достаточно ясно вскрываетъ непростительный, но довольно обычный анахронизмъ объясненія онѣгинскаго типа результатами и слѣдствіями катастрофы 14 декабря. Дѣйствительно, широкое распространеніе онѣгинства, словно эпидемической болѣзни, въ различныхъ кругахъ русскаго общества тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, въ значительной мѣрѣ объясняется николаевской системой оффиціальнаго мѣщанства; но при чемъ же тутъ самъ Евгеній Онѣгинъ? И какъ можно объяснять характеръ и типъ человѣка событіями послѣдующаго десятилѣтія? Существованіе "лишнихъ людей", духовныхъ потомковъ Онѣгина можно объяснять николаевской системой, но, чтобы понять самого Евгенія Онѣгина, мы должны подняться къ истокамъ русской жизни XVIII вѣка, познакомиться съ предками Онѣгина. Надо узнать, нѣтъ ли въ прошломъ какихъ-либо явленій, которыми можно было бы объяснить существованіе онѣгинскаго типа въ эпоху декабризма. Вѣдь не какъ deus ex machina появился Онѣгинъ въ русской жизни; вѣдь были же соціальныя условія и причины, способствовавшія нарожденію этого типа. Когда мы соединимъ эти общія причины съ частнымъ фактомъ, съ уже извѣстной намъ біографіей Евгенія Онѣгина, то тогда только мы будемъ въ состояніи понять самого Онѣгина и оцѣнить значеніе этого типа въ русской жизни.
   

IV.

   Вопросъ о предкахъ "лишнихъ людей", а значитъ и о предкахъ Евгенія Онѣгина, былъ уже давно блестяще и тонко разработанъ Тургеневымъ въ его родословной Лаврецкаго (Дворянское гнѣздо, гл. VIII); позднѣе мысль Тургенева развилъ и дополнилъ проф. В. Ключевскій въ своей остроумной статьѣ "Евгеній Онѣгинъ и его предки" ("Русская Мысль", 1887 г. No 2, стр. 291 -- 306). Мы остановимся на той историко-генетической нити, которую прослѣживаютъ и Тургеневъ и Ключевскій. Оба они видятъ предковъ Онѣгина въ старинномъ служиломъ русскомъ дворянствѣ, которое въ теченіе всего XVIII вѣка, послѣ революціонной реформы Петра, приспособлялось къ различнымъ быстро смѣнявшимся вѣяніямъ и теченіямъ. Школьная латынь и религіозныя разномыслія русской жизни конца XVII вѣка смѣняются военно-технической выучкой эпохи Петра; затѣмъ идетъ бироновщина, за нею -- гвардейскіе кутежи елизаветинской эпохи, и, наконецъ, европейская лощеность двора Екатерины. Не успѣвало одно поколѣніе служилаго дворянства приспособиться къ новому пути, какъ неожиданный толчокъ выбивалъ его изъ колеи и бросалъ на непроторенную дорогу, къ которой снова приходилось приспособляться. Прапрадѣдъ Евгенія Онѣгина былъ, вѣроятно, чѣмъ-нибудь въ родѣ Гаврилы Аѳанасьевича Ржевскаго (изъ пушкинскаго "Арапа Петра Великаго"): въ юности -- походы въ Крымъ, позднѣе -- молчаливая оппозиція петровскимъ реформамъ. Но несмотря на эту оппозицію, ему пришлось отдать своего сына въ петровскій полкъ или волей-неволей послать за границу. Этотъ прадѣдъ Евгенія Онѣгина, родившійся, вѣроятно, въ самомъ началѣ XVIII вѣка, былъ либо, подобно прадѣду Пушкина, чѣмъ-нибудь въ родѣ каптенармуса лейбъ-гвардіи Преображенскаго полка, либо изучалъ за границей навигацію и фортификацію; сынъ его, дѣдъ Евгенія Онѣгина, тоже прошелъ въ ранней юности черезъ военную выправку школы Петра, тоже ломалъ голову надъ навигаціей и остался совершенно не у дѣлъ въ эпоху Елизаветы, когда всѣ эти навигаціи оказались въ совершенномъ загонѣ. Тогда, вѣроятно, онъ, подобно Андрею Петровичу Гриневу (отцу героя "Капитанской дочки"), вышелъ въ отставку премьеръ-маіоромъ и поселился въ своей деревнѣ, гдѣ впослѣдствіи съ желчью и досадой читалъ получаемый имъ ежегодно "Придворный Календарь", пожимая плечами и повторяя вполголоса: "Генералъ-поручикъ!.. Онъ у меня въ ротѣ былъ сержантомъ!.. Обоихъ россійскихъ орденовъ кавалеръ!.. А давно ли мы?.." Когда у него въ серединѣ XVIII вѣка родился сынъ, то онъ записалъ его сержантомъ въ Семеновскій полкъ и въ свое время -- вопреки тому, что разсказано въ "Капитанской дочкѣ" -- отправилъ его въ Петербургъ получать свѣтское воспитаніе и дѣлать карьеру. Такъ какъ этотъ "гвардіи сержантъ" былъ отцомъ Евгенія Онѣгина, то намъ слѣдуетъ остановиться на немъ немного подробнѣе.
   Къ шестилѣтнему гвардейцу -- говоритъ объ отцѣ Евгенія Онѣгина В. Ключевскій -- выписывали какого-нибудь М-r Raoult, который не только могъ "преподавать le franèais", "но и въ томъ, что называется belles lettres -- былъ гораздо свѣдущъ". Кромѣ того, быть можетъ по совѣту этого же "гораздо свѣдущаго" француза, "отецъ выписывалъ для сына изъ Голландіи, пріюта французскихъ мыслителей, библіотеку assez bien choisie изъ лучшихъ французскихъ поэтовъ и историковъ, и лѣтъ съ 12-ти гвардейскій сержантъ уже освоивался съ Расиномъ, Корнелемъ, Буало и даже съ самимъ Вольтеромъ". Немного позднѣе юноша ѣхалъ за границу -- конечно въ Парижъ, гдѣ на него смотрѣли какъ на русскаго дикаря; вернувшись на родину, онъ поступалъ на службу въ какую-нибудь Комиссаріатскую комиссію и самъ начиналъ считать всѣхъ русскихъ дикарями. Онъ былъ типичнымъ "вольтерьянцемъ" и, разумѣется (подобно и отцу Пушкина), членомъ масонской ложи какого-нибудь "Сѣвернаго Щита". Но вольтерьянство -- само по себѣ, а крѣпостничество -- само по себѣ: въ этомъ была наиболѣе характерная черта всѣхъ людей этого поколѣнія; Вольтеръ и Руссо съ одной стороны, конюшня и арапникъ съ другой вполнѣ совмѣщались въ громадномъ большинствѣ русскихъ "культурныхъ" людей конца XVIII вѣка. Объ этомъ много говорилось и писалось, но.никто не вскрылъ этого явленія глубже, лучше и художественнѣе, чѣмъ Тургеневъ: вспомните его "Дворянское гнѣздо". Европейская лощеность и западное просвѣщеніе были только внѣшней оболочкой этихъ вольтерьянцевъ и крѣпостниковъ XVIII вѣка, иногда только позой, о которой такъ ядовито писалъ въ "Евгеніи Онѣгинѣ" Пушкинъ:
   
   Намъ просвѣщенье не пристало
   И намъ досталось отъ него
   Жеманство -- больше ничего (II, 24).
   
   Таковы были отцы, таковы были предки Онѣгиныхъ; такое духовное наслѣдство получилъ Евгеній Онѣгинъ. Въ наслѣдствѣ этомъ наиболѣе характерными являются двѣ черты, которыя необходимо обрисовать съ возможной рельефностью. Это, во-первыхъ, отмѣченное Пушкинымъ "жеманство", поза; во-вторыхъ -- это разладъ со средой, возрастающій съ каждымъ новымъ поколѣніемъ.
   Обратите вниманіе: отъ прапрадѣда Евгенія Онѣгина до его отца мы имѣемъ прогрессивно возрастающій разладъ со средой. Тутъ рѣчь идетъ не о томъ расхожденіи "интеллигенціи" и "народа", которое было неизбѣжнымъ слѣдствіемъ петровской революціи, которое стало трагичнымъ для русской интеллигенціи только во второй половинѣ минувшаго вѣка и которое въ наши дни нѣкоторые наивные публицисты открываютъ точно какую-то новую Америку. Нѣтъ, тотъ разладъ, о которомъ мы говоримъ по поводу предковъ Онѣгина, есть не только ихъ расхожденіе съ народомъ, но и разладъ съ ихъ же средой, съ массой приспособившихся людей, съ той соціальной сословной атмосферой, которой дышали всѣ эти люди. Массы людей всегда приспособляются къ средѣ и составляютъ ту плотную стѣну духовнаго мѣщанства, передъ которой иногда опускаются въ безсиліи руки даже самыхъ сильныхъ людей. Эти сравнительно немногіе сильные духомъ люди, представители индивидуализма, представители настоящей интеллигенціи, не примиряются съ пассивнымъ приспособленіемъ къ средѣ; ихъ задача обратная -- приспособленіе среды къ вѣчно новымъ запросамъ человѣческаго духа. А между этими двумя берегами мѣщанства и индивидуализма, между молотомъ и наковальней -- находятся люди, не умѣющіе ни приспособиться къ средѣ, ни приспособить ее. Ихъ можно назвать вообще "лишними людьми"; ихъ можно найти всюду и вездѣ -- во всѣхъ вѣкахъ, у всѣхъ народовъ; они -- типичные "ни павы, ни вороны", отставшіе отъ одного берега и не приставшіе къ другому.
   Этотъ "лишній человѣкъ" -- не типъ своего времени, ибо такимъ типомъ является человѣкъ массы, представитель мѣщанства; но онъ и не исключеніе, такъ какъ такимъ исключеніемъ является представитель индивидуализма своей эпохи. Кто же въ такомъ случаѣ этотъ лишній человѣкъ? Онъ -- типическое исключеніе (по счастливому выраженію Ключевскаго); онъ слишкомъ типиченъ, чтобы быть исключеніемъ и достаточно исключителенъ, чтобы быть типомъ. Все это относится ко всѣмъ лишнимъ людямъ всѣхъ эпохъ; но бываютъ эпохи, особенно благопріятствующія появленію лишнихъ людей -- и именно такой эпохой русской общественной жизни было столѣтіе съ середины XVIII по середину XIX вѣка. Все сказанное выше относится ко всѣмъ предкамъ Онѣгина и притомъ въ тѣмъ большей степени, чѣмъ ближе мы подходимъ къ самому Евгенію Онѣгину. Въ "Евгеніи Онѣгинѣ" все это впервые закрѣпляется геніальнымъ художникомъ; отмѣченная нами черта достигаетъ въ немъ своего апогея и дѣлаетъ Онѣгина настоящимъ духовнымъ родоначальникомъ всѣхъ лишнихъ людей послѣдующихъ поколѣній.
   Вторая характерная черта -- отмѣченная Пушкинымъ "поза", "жеманство" -- является неизбѣжнымъ слѣдствіемъ первой. Вспомните, сколько неестественныхъ позъ, сколько жеманныхъ гримасъ пришлось перемѣнить предкамъ Онѣгина, начиная со временъ петровской реформы! Разладъ со средой шелъ crescendo, а потому и позы становились все неестественнѣе, пока не достигли своего апогея опять-таки въ Евгеніи Онѣгинѣ. У предковъ Онѣгина, и чѣмъ ближе къ нему, тѣмъ больше, "были естественныя позы, нервные судорожные жесты, вызывавшіеся мѣстными неловкостями общихъ положеній, -- скажемъ мы въ послѣдній разъ словами Ключевскаго.-- Эти неловкости чувствовались далеко не всѣми, но жесты и мины тѣхъ, кто ихъ чувствовалъ, были всѣмъ замѣтны, бросались всѣмъ въ глаза, запоминались надолго, становились предметомъ художественнаго воспроизведенія. Люди, которые испытывали эти неловкости, не были какіе-либо особые люди, были какъ всѣ, но ихъ физіономіи и манеры не были похожи на общепринятыя. Это. были не герои времени, а только сильно подчеркнутые отдѣльные нумера, стоявшіе въ ряду другихъ, общія мѣста, напечатанныя курсивомъ. Такъ какъ масса современниковъ, усѣвшихся болѣе или менѣе удобно, рѣдко догадывалась о причинѣ этихъ ненормальностей и считала ихъ капризами отдѣльныхъ лицъ, не хотѣвшихъ сидѣть, какъ сидѣли всѣ, то эти несчастныя жертвы неудобныхъ позицій слыли за чудаковъ, иногда даже "печальныхъ и опасныхъ".-- И чѣмъ ближе дѣло шло къ началу XIX вѣка, къ типу самого Евгенія Онѣгина, тѣмъ ярче и рельефнѣе проявлялись эти характерныя черты лишнихъ людей, и въ этомъ случаѣ Евгеній Онѣгинъ является опять-таки истиннымъ родоначальникомъ лишнихъ людей послѣдующихъ поколѣній.
   Вотъ въ самыхъ общихъ чертахъ тѣ условія, которыя объясняютъ не только причины появленія Онѣгиныхъ, но и самый характеръ Евгенія Онѣгина. Теперь, зная и его происхожденіе, и его личную біографію, мы можемъ вплотную подойти къ изученію этого типическаго исключенія русской жизни двадцатыхъ годовъ прошлаго вѣка.
   

V.

   Теперь ясно: не какъ deus ex machina явился Евгеній Онѣгинъ въ русской жизни начала XIX вѣка; нѣтъ, онъ былъ
   
   Всевышней волею Зевеса
   Наслѣдникъ всѣхъ своихъ родныхъ (I, 2)
   
   -- и въ прямомъ и въ переносномъ смыслѣ. Онъ былъ наслѣдникомъ не только денегъ и долговъ, "заводовъ, водъ, лѣсовъ, земель" своихъ предковъ, но и духовныхъ свойствъ ихъ, ихъ характерныхъ чертъ. Между этими двумя родами наслѣдствъ есть большая разница: отъ денегъ и долговъ своихъ предковъ можно отказаться, если пассивъ больше актива, а отъ духовныхъ свойствъ -- нельзя. Когда умеръ отецъ Евгенія Онѣгина -- тотъ самый, который "земли отдавалъ въ залогъ", жилъ долгами, "давалъ три бала ежегодно и промотался наконецъ" (I, 3) -- и когда "передъ Онѣгинымъ собрался заимодавцевъ жадный полкъ", то Онѣгинъ --
   
   Наслѣдство предоставилъ имъ,
   Большой потери въ томъ не видя,
   Иль предузнавъ издалека.
   Кончину дяди-старика (I, 51).
   
   Къ сожалѣнію, нѣтъ возможности отказаться тѣмъ же способомъ отъ другого рода наслѣдства -- отъ наслѣдственности... Ее всегда получаютъ полностью, независимо отъ того, чего въ ней больше -- актива или пассива, и даже, пожалуй, въ послѣднемъ случаѣ ее получаютъ съ особенной щедростью и неизбѣжностью.
   Такова была судьба и Евгенія Онѣгина. "Наслѣдникъ всѣхъ своихъ родныхъ", онъ получилъ отъ нихъ въ наслѣдство всѣ выясненныя выше черты разлада со средой, всю вѣковую изломанность духа, и притомъ всѣ эти типичныя черты достигли въ Онѣгинѣ исключительной степени. Конечно, все это старое наслѣдство вылилось въ новую форму, старый разладъ и изломанность задрапировались новымъ плащемъ, новой позой; но сущность осталась прежняя, наслѣдственная. "Москвичъ въ Гарольдовомъ плащѣ" -- вотъ геніальная формула, вскрывающая одновременно и старую сущность и новую позу. Да, Евгеній Онѣгинъ -- "москвичъ" по своей духовной сущности, по тому наслѣдству, которое онъ получилъ отъ. своихъ предковъ, типичныхъ moscovites civilisés; но эта его наслѣдственная сущность проявляется въ новой позѣ, "въ Гарольдовомъ плащѣ", потому что ко времени возмужалости Онѣгина старую позу вольтерьянства смѣнила новая поза -- нарождающагося байронизма.
   Мы знаемъ, когда наступила для Евгенія Онѣгина пора возмужалости, пора "юности мятежной... пора надеждъ и грусти нѣжной": это было въ эпоху войны съ Наполеономъ за освобожденіе Европы. Когда улеглась военная буря, когда въ 1815--1816 гг. русское служилое дворянство вернулось домой изъ европейскаго похода съ запасомъ новыхъ чувствъ, мыслей, идеаловъ, то яснѣе, чѣмъ раньше, обозначилось дѣленіе русскаго "культурнаго" общества на тѣ три слоя, о которыхъ у насъ была рѣчь выше. Съ одной стороны -- та ко всему приспособляющаяся мѣщанская толпа, которую мало интересовали всѣ эти новые идеалы и чувства; съ другой -- та сравнительно небольшая группа интеллигенціи, дѣятельностью которой характеризуется вся исторія русской общественной мысли эпохи 1815--1825 г., т.-е. будущіе декабристы, и наконецъ, посрединѣ между этими двумя полюсами русской жизни -- слабовольные, изломанные лишніе люди, "типическія исключенія", одинаково неспособные и смѣшаться въ толпѣ приспособляющейся массы и увлечься идеалами борьбы за приспособленіе среды.
   Одинъ изъ такихъ "типическихъ исключеній" своего времени -- Евгеній Онѣгинъ. Онъ не типъ своего сословія, своей эпохи, потому что такимъ типомъ является тотъ человѣкъ массы, толпы, сплоченной посредственности, портретъ котораго Пушкинъ такъ удивительно нарисовалъ двумя-тремя штрихами въ десятой строфѣ послѣдней главы своего романа: это тотъ, кто постепенно созрѣвалъ, постепенно приспособлялся къ жизни и средѣ,
   
   Кто страннымъ снамъ не предавался,
   Кто черни свѣтской не чуждался;
   Кто въ двадцать лѣтъ былъ франтъ иль хватъ,
   А въ тридцать -- выгодно женатъ;
   Кто въ пятьдесятъ освободился
   Отъ частныхъ и другихъ долговъ,
   Кто славы, денегъ и чиновъ
   Спокойно въ очередь добился,
   О комъ твердили цѣлый вѣкъ:
   N. N.-- прекрасный человѣкъ!
   
   Евгеній Онѣгинъ -- не этотъ "прекрасный человѣкъ" толпы, мѣщанства, сплоченной посредственности; самъ Пушкинъ беретъ его подъ свою защиту отъ тѣхъ людей, которымъ "посредственность одна... по плечу и не странна", которые хотѣли бы и въ Онѣгинѣ видѣть эту посредственность, хотѣли бы, чтобы и онъ былъ "добрый малый, какъ вы да я, какъ цѣлый свѣтъ"... (VIII, 8--9). Но въ томъ-то и дѣло, что Онѣгинъ выше посредственности, хотя бы по одному тому, что скоро "ему наскучилъ свѣта шумъ", что имъ овладѣла хандра, что, бросивъ свѣтъ, не добиваясь ни денегъ, ни чиновъ, онъ засѣлъ за чтеніе: "отрядомъ книгъ уставилъ полку, читалъ, читалъ..." (I, 37--44). Нѣтъ, онъ не человѣкъ посредственности; отъ мѣщанскаго берега онъ отчалилъ безповоротно.
   Но онъ не могъ пристать къ другому берегу, не могъ, въ силу полученнаго имъ духовнаго наслѣдства,-- и въ этомъ вся трагедія Онѣгина, какъ и вообще всѣхъ лишнихъ людей. Онъ не могъ стать тѣмъ "исключеніемъ", какимъ были лучшіе представители декабризма; онъ былъ волею судебъ "наслѣдникъ всѣхъ своихъ родныхъ"... Не было силы воли, не было дисциплины ума, не было энергіи, настойчивости, вѣры въ себя. И Онѣгинъ не могъ бы стать ни членомъ Союза Благоденствія, ни членомъ кружка "любомудровъ" двадцатыхъ годовъ, ни товарищемъ Павлова и Веневитинова, ни сотрудникомъ Пестеля, Муравьева, Николая Тургенева. А вѣдь теченіе "декабризма" было тогда (послѣ 18і6 года) въ полномъ блескѣ своего развитія; серьезные политическіе и соціальные вопросы волновали общество и стали модными даже среди "свѣтской черни" того времени. Въ одномъ неоконченномъ произведеніи Пушкина ("Отрывки изъ романа въ письмахъ", 1831 г.), герой его, Владиміръ Z., представляющій собой варіацію типа Онѣгина, такъ вспоминаетъ въ письмѣ къ другу объ эпохѣ декабризма: ".... ты отсталъ отъ своего вѣка -- и цѣлымъ десятилѣтіемъ. Твои умозрительныя и важныя разсужденія принадлежатъ къ 1818 году. Въ то время строгость правилъ и политическая экономія были въ модѣ. Мы являлись на балы, не снимая шпагъ: намъ неприлично было танцовать и некогда заниматься дамами. Честь имѣю донести тебѣ, что это все перемѣнилось: французская кадриль замѣнила Адама Смита"... Такова была мода той эпохи, когда общественными вопросами и политической экономіей занялись даже свѣтскія дамы ("иная дама толкуетъ Сея и Бентама" I, 42). Сила моды захватила и Онѣгина; вѣдь мы знаемъ, что онъ "читалъ Адама Смита и былъ глубокій экономъ" (какъ иронически сообщаетъ про своего друга самъ Пушкинъ),--
   
   То-есть, умѣлъ судить о томъ,
   Какъ государство богатѣетъ,
   И чѣмъ живетъ, и почему
   Не нужно золота ему,
   Когда простой продуктъ имѣетъ... (I, 7).
   
   Дальше этой характерной для эпохи двадцатыхъ годовъ амальгамы физіократизма съ фритредерствомъ Онѣгинъ не пошелъ, ограничившись салонными разговорами съ дамами объ Адамѣ Смитѣ, Сеѣ и Бентамѣ... И это какъ-разъ въ то время, когда Николай Тургеневъ печаталъ свой серьезный "Опытъ теоріи налоговъ", а Пестель писалъ свою замѣчательную "Русскую Правду". Онѣгинъ не могъ стать такимъ, сравнительно говоря, исключеніемъ изъ общаго типа приспособившихся къ жизни, точно такъ же, какъ не могъ стать и типичнымъ представителемъ такихъ приспособившихся. Ему суждено было стать "типическимъ исключеніемъ", ни павой, ни вороной, вѣчнымъ скитальцемъ между двумя полюсами русской жизни. И когда онъ, желая порвать съ нелѣпой жизнью среди "свѣтской черни", заперся въ своемъ кабинетѣ и "отрядомъ книгъ уставилъ полку", то онъ не могъ, несмотря на все свое желаніе, дойти и доплыть до другого берега: для этого у него не было достаточнаго запаса духовныхъ силъ. Онъ "читалъ, читалъ -- а все безъ толку": чтеніе не могло помочь ему побѣдить того разлада со средой, которымъ болѣли всѣ его предки. Приспособиться къ средѣ онъ не могъ: онъ былъ выше нея; приспособлять среду онъ тоже не могъ: у него для этого не хватало силы. Оставалась одна дорога -- дорога непроизвольной, безсознательной "позы", опять-таки полученной по наслѣдству отъ предковъ, и позой этой явилось разочарованіе.
   
   Отрядомъ книгъ уставилъ полку,
   Читалъ, читалъ -- а все безъ толку:
   Тамъ скука, тамъ обманъ и бредъ,
   Въ томъ совѣсти, въ томъ смысла нѣтъ;
   На всѣхъ различныя вериги;
   И устарѣла старина,
   И старымъ бредитъ новизна... (I, 44).
   
   И разочарованіе это какъ-разъ пришлось ко времени, чтобы его можно было облечь въ новую тогу -- въ "Гарольдовъ плащъ"; лишенный почвы, уставшій отъ нелѣпой жизни, лишній человѣкъ ищетъ опоры въ кстати нарождающемся байронизмѣ. Этимъ онъ окончательно входитъ въ рядъ своихъ предковъ; разладъ со средой и вѣковая изломанность духа достигаютъ въ Онѣгинѣ своего апогея, хотя и проявляются въ новой формѣ. И вотъ какъ-разъ къ тому времени, когда Онѣгины охладѣли къ "шуму свѣта" и стали со скучающимъ видомъ то читать книги, то продолжать по инерціи жить въ свѣтѣ, какъ-разъ къ этому времени (1818--1820 гг.) появляются и въ жизни и въ литературѣ первые "москвичи въ Гарольдовомъ плащѣ", первые байроническіе герои на русской почвѣ, появляются "Кавказскіе плѣнники", Алеко, Онѣгины. Не потому появились они, что пришла мода на разочарованность, хандру, байронизмъ, а наоборотъ, потому-то такъ и пришелся ко двору байронизмъ, что въ Онѣгиныхъ были уже налицо всѣ его элементы. Оттого-то и байронизмъ оказался у насъ такимъ русифицированнымъ, такимъ московскимъ.
   

VI.

   Кавказскій плѣнникъ, Алеко, Онѣгинъ -- все это родные братья по духу и по историко-генетическому происхожденію; это одинъ и тотъ же типъ, почти одинъ и тотъ же характеръ, но въ различныхъ его проявленіяхъ, въ различныхъ положеніяхъ. И всѣ они нарисованы или. по крайней мѣрѣ, задуманы Пушкинымъ въ періодъ его южной ссылки 1820--1824 гг., т.-е. въ тотъ періодъ пушкинскаго творчества, который былъ отмѣченъ вліяніемъ Байрона. Интересно, однако, отмѣтить, что "Кавказскій плѣнникъ", въ которомъ Пушкинъ, по собственному признанію, хотѣлъ обрисовать свой же характеръ, былъ написанъ Пушкинымъ до знакомства съ Байрономъ, или, по крайней мѣрѣ, при самыхъ первыхъ шагахъ этого знакомства. Сравнительно недавно историки литературы обратили вниманіе на старое замѣчаніе критики двадцатыхъ годовъ, что въ "Кавказскомъ плѣнникѣ" отразились черты вліянія Шатобріана, что въ "плѣнникѣ" нѣтъ почти никакихъ характерно-байроническихъ чертъ. Это лишній разъ подтверждаетъ, что байронизмъ былъ только одной изъ возможныхъ формъ проявленія "онѣгинства"; герои Байрона были только одними изъ духовныхъ предковъ Онѣгиныхъ, но вовсе не ихъ родоначальниками. Начиная отъ Saint-Preux, героя "Новой Элоизы" Руссо, проходя черезъ гетевскаго Вертера и героевъ нарождающагося нѣмецкаго и французскаго романтизма, въ родѣ Ренэ того же Шатобріана, и кончая героями Байрона {Несомнѣнное вліяніе Шатобріана на Байрона -- давно извѣстный фактъ; еще болѣе тѣсная связь Шатобріана съ творчествомъ Руссо также достаточно извѣстна. Здѣсь передъ нами постепенное развитіе одной и той же нити литературной эволюціи, имѣющей свое основаніе и обоснованіе въ исторіи общественной жизни Европы второй половины XVIII вѣка.}, мы имѣемъ рядъ духовныхъ предковъ и родственниковъ Онѣгина, мы имѣемъ однородные по существу характеры и типы при всемъ громадномъ различіи ихъ проявленій. Психологическая основа въ нихъ почти одна и та же; мы уже говорили, что "лишніе люди" -- явленіе всеобщее, міровое, но что въ различныхъ условіяхъ они проявляются различно. Характерныя же черты ихъ типа всюду и всегда остаются тождественными: у всѣхъ ихъ неизбѣженъ разладъ со средой, у всѣхъ неизбѣжна та или иная поза (часто далекая отъ всякаго жеманства, часто наполовину безсознательная). Разладъ со средой еще со временъ Руссо характеризуется возрастающимъ разрывомъ съ формами и духомъ современной культуры; эта черта стала одной изъ главнѣйшихъ въ физіономіи нарождающагося "романтизма". Черта эта своеобразно преломилась и въ творчествѣ Пушкина ("плѣнникъ" и черкесы, Алеко и цыганы) въ наиболѣе "романтическій" періодъ его жизни и творчества -- въ указанную выше эпоху 1820--1824 гг.
   Мы видимъ, такимъ образомъ, что извѣстное мнѣніе Мицкевича -- да и не одного его -- объ этомъ періодѣ творчества Пушкина должно считаться сильно преувеличеннымъ. Именно, по мнѣнію великаго польскаго поэта, въ отмѣченные нами выше годы "Пушкинъ попалъ въ сферу притяженія Байрона и вращался около этого свѣтила, какъ освѣщенная его лучами планета. Сюжеты, характеры, идея, форма -- все это байроновское въ произведеніяхъ Пушкина его перваго періода". Да и самъ Пушкинъ замѣтилъ, что въ эту эпоху (1820--1824 гг.) онъ отъ Байрона "съ ума сходилъ". Конечно, вліяніе Байрона на Пушкина еще болѣе несомнѣнно, чѣмъ предшествовавшее вліяніе Шатобріана на Байрона и Руссо на Шатобріана; несомнѣнно, что форму и отчасти сюжеты Пушкинъ бралъ не безъ вліянія Байрона, но настолько же несомнѣнно, что и идея и характеры произведеній оставались вполнѣ пушкинскими, вполнѣ русскими, вполнѣ "московскими". Иначе и быть не могло, такъ какъ слишкомъ различны были по существу своихъ талантовъ великій "романтикъ" Байронъ и великій реалистъ Пушкинъ.
   У Байрона обычный разладъ "лишнихъ людей" со средой углубляется до разрыва человѣка съ міромъ, съ вселенной, съ Богомъ. Безмѣрныя, титаническія силы нужны для того, чтобы нести на себѣ слѣдствія этого разрыва, этого "богоборчества", какъ принято говорить въ настоящее время, и всѣ настоящіе герои Байрона -- такіе титаны по силѣ духа. Безпредѣльная мощь человѣческаго духа, смѣло возставшаго противъ Бога, противъ всего міра, -- вотъ постоянная тема Байрона, вотъ характерная черта его "романтизма", его стремленія "за предѣлы предѣльнаго" человѣческаго дерзанія. Этотъ романтизмъ англійскаго поэта былъ совершенно чуждъ Пушкину, который -- мы это еще увидимъ -- съ такой удивительной ясностью духа принималъ весь міръ въ его цѣломъ, который доходилъ до разрыва съ обществомъ, но не человѣчествомъ, до разрыва съ культурою, но не съ міромъ. Пушкинъ былъ въ этомъ смыслѣ, быть можетъ, величайшимъ "реалистомъ" изъ всѣхъ великихъ поэтовъ; онъ былъ "весь земной", онъ любилъ это солнце, эту землю, этотъ міръ трехъ измѣреній, эту темную, слабую душу человѣческую; титанизмъ былъ ему совершенно чуждъ. Никогда онъ не былъ романтикомъ; его байроническій псевдо-романтизмъ былъ поэтому, только вполнѣ мимолетнымъ и неглубокимъ явленіемъ даже въ его творчествѣ 1820--1824 гг.
   И когда Пушкинъ самъ понялъ, вѣрнѣе -- безсознательно почувствовалъ это, онъ задумалъ "Евгенія Онѣгина"; крайне интересно отмѣтить, что онъ задумалъ его еще въ Крыму, т.-е. какъ-разъ въ то время, когда писалъ "Кавказскаго плѣнника" (Крымъ -- "c'est le berceau de mon Онѣгинъ", замѣтилъ въ одномъ изъ писемъ 1836 г. самъ Пушкинъ). Въ "Кавказскомъ плѣнникѣ", въ "Братьяхъ разбойникахъ", въ "Бахчисарайскомъ фонтанѣ", наконецъ въ "Цыганахъ"--онъ пробовалъ придавать черты титанизма, черты духовной силы тому "онѣгинскому" типу, происхожденіе котораго мы прослѣдили и въ которомъ Пушкинъ такъ вѣрно видѣлъ, какъ уже сказано выше, собственныя свои черты. Но чѣмъ дальше, тѣмъ больше чувствовалъ онъ, что въ сопоставленіи "онѣгинства" съ "силою духа" таится какое-то непримиримое противорѣчіе, что "волна и камень, стихи и проза, ледъ и пламень не столь различны межъ собой", какъ сила духа съ одной стороны и "лишніе люди" -- съ другой. И замѣтьте -- характернѣйшее явленіе!-- что и въ "Кавказскомъ плѣнникѣ", и "Бахчисарайскомъ фонтанѣ", и "Цыганахъ" Пушкинъ, быть можетъ самъ того не сознавая, въ концѣ концовъ, снималъ со своихъ героевъ маску силы, смывалъ гримировку титанизма; не характерно ли, что во всѣхъ этихъ поэмахъ передъ нами проходитъ одинъ и тотъ же мотивъ: противопоставленіе слабаго мужчины сильной женщинѣ? Мотивъ этотъ, съ такой геніальной простотой проведенный Пушкинымъ и въ "Евгеніи Онѣгинѣ", впослѣдствіи не даромъ сталъ главнымъ мотивомъ всего творчества Тургенева, этого наиболѣе "пушкинскаго" таланта русской литературы, этого постояннаго бытописателя типа "лишняго человѣка" въ его разновидности сороковыхъ-пятидесятыхъ годовъ. На русской почвѣ лишній человѣкъ всегда былъ слабымъ человѣкомъ, безконечно далекимъ отъ байроновскаго титанизма, и Пушкинъ прозрѣлъ это даромъ творческой интуиціи еще задолго до "Евгенія Онѣгина". Столкновеніе этого "типическаго исключенія" своей среды съ женщиной всегда кончалось духовной побѣдой послѣдней и нравственнымъ пораженіемъ слабаго духомъ героя. Вспомните: вялый, тоскующій Кавказскій плѣнникъ, который "безъ упоеній, безъ желаній" вянетъ "жертвою страстей", -- и освобождающая его изъ плѣна цѣною своей жизни черкешенка; нѣсколько мелодраматическій, тоскующій татарскій ханъ, надъ которымъ вскорѣ смѣялся самъ авторъ съ друзьями,-- и Зарема, готовая принести въ жертву своей любви и свою и чужую жизнь. Еще рельефнѣе это противопоставленіе въ "Цыганахъ": къ этому времени поэтъ все яснѣе и яснѣе сознавалъ, что постоянный герой его поэмъ -- слабый человѣкъ, которому совершенно не къ лицу тога демонизма и титанизма. Алеко, несомнѣнно, самый сильный духомъ изъ всѣхъ героевъ Пушкина -- но насколько слабѣе онъ этой сильной въ своей непосредственности Земфиры! Окончаніе "Цыганъ" -- слишкомъ явное признаніе нравственнаго пораженія Алеко; то, что еще не ясно намѣчается въ "Кавказскомъ плѣнникѣ" и "Бахчисарайскомъ фонтанѣ", уже ясно сказывается въ "Цыганахъ". Пушкинъ все яснѣе и яснѣе осознавалъ характеръ и типъ своего героя; въ то же время онъ все болѣе и болѣе преодолѣвалъ въ себѣ самомъ отрицательныя черты обрисовываемаго характера. И если въ "Кавказскомъ плѣнникѣ" онъ хочетъ выставить самого себя, если онъ герою "Цыганъ" довольно подчеркнуто даетъ свое имя, то тутъ же вскорѣ онъ и смѣется надъ своими созданіями ("мы вдоволь надъ нимъ -- Кавказскимъ плѣнникомъ -- посмѣялись"). И когда Пушкинъ пишетъ "Евгенія Онѣгина", то тутъ онъ уже торопится въ первой же главѣ подчеркнуть, что Онѣгинъ -- не онъ, не Пушкинъ:
   
   Всегда я радъ замѣтить разность
   Между Онѣгинымъ и мной,
   Чтобы насмѣшливый читатель,
   Или какой-нибудь издатель
   Замысловатой клеветы,
   Сличая здѣсь мои черты,
   Не повторялъ потомъ безбожно,
   Что намаралъ я свой портретъ,
   Какъ Байронъ, гордости поэтъ... (I, 56).
   
   Конечно, въ Пушкинѣ было много онѣгинскихъ чертъ, такъ же какъ и во всѣхъ герояхъ "байроническихъ" поэмъ Пушкина, но въ тѣхъ герояхъ черты эти были закутаны флеромъ демонизма и титанизма; тѣхъ героевъ Пушкинъ старался выставить сильными людьми, хотя это ему и не удавалось. Теперь онъ творческимъ чутьемъ пришелъ къ признанію своей ошибки; онъ понялъ, что слабый духомъ человѣкъ es плащѣ титана -- характерная черта русифицированнаго московскаго байронизма. Вотъ что значитъ яркое опредѣленіе -- "москвичъ въ Гарольдовомъ плащѣ"; это значитъ: слабый человѣкъ, пытающійся загримироваться -- ну, титаномъ не титаномъ, а по крайней мѣрѣ сильнымъ душою героемъ. И когда Пушкинъ понялъ, когда Пушкинъ почувствовалъ это,-- онъ пересталъ ставить на ходули тотъ типъ, который подсказывался ему самой жизнью. Онъ взялъ слабаго душою потомка изломанныхъ душою предковъ, взялъ его такимъ, какимъ видѣлъ въ жизни -- закутаннаго въ Гарольдовъ плащъ, по байронической модѣ и позѣ той эпохи, но только спустилъ его съ ходуль на землю. Тогда появился Онѣгинъ.
   Вотъ связь "Евгенія Онѣгина" со всѣмъ предшествовавшимъ творчествомъ Пушкина; вотъ связь его и съ "байронизмомъ" поэта. Несомнѣнно, что начало "Евгенія Онѣгина" относится еще къ "байроническому" періоду жизни Пушкина; не даромъ и самъ Пушкинъ въ предисловіи къ первому и второму изданію первой главы своего романа отмѣтилъ, что глава эта "напоминаетъ Беппо, шуточное произведеніе мрачнаго Байрона". Позднѣйшей критикой дѣйствительно установлена нѣкоторая чисто-внѣшняя связь между манерой письма "Беппо" и "Евгенія Онѣгина", также какъ и между героями этихъ произведеній, графомъ и Онѣгинымъ. Но и въ томъ и въ другомъ случаѣ связь эта до того внѣшняя, до того маловажная, что должна быть отмѣчена только мимоходомъ, какъ интересная мелочь, характерная для изученія байроновскаго вліянія на форму письма Пушкина двадцатыхъ годовъ, но не для изученія внутренней сущности пушкинскаго "романа въ стихахъ". Эта сущность мало-по-малу складывалась и выяснялась подъ давленіемъ "романтизма" вообще и байронизма въ частности еще въ періодъ 1820--1824 г.; туманный обликъ Кавказскаго плѣнника пріобрѣлъ болѣе опредѣленныя черты въ Алеко, а поставленный съ ходуль на землю Алеко оказался Онѣгинымъ. И по мѣрѣ того, какъ Пушкинъ писалъ свой романъ, все яснѣе и яснѣе дѣлался для него обликъ героя всѣхъ его поэмъ. Слабый человѣкъ -- вотъ его сущность; стремленіе казаться сильнымъ и "разочарованность" -- вотъ его поза; его столкновеніе съ сильной женщиной -- вотъ фатальная психологическая завязка и развязка пушкинскихъ поэмъ и романовъ.
   И все это выражено Пушкинымъ въ "Евгеніи Онѣгинѣ" съ особенной ясностью, съ окончательной опредѣленностью. То, что смутно было намѣчено поэтомъ въ "плѣнникѣ" и черкешенкѣ, въ Алеко и Земфирѣ, теперь раскрылось во всей своей полнотѣ въ Онѣгинѣ и Татьянѣ; то, что тамъ было окутано псевдо-романтическимъ флеромъ, здѣсь сведено на землю, выражено въ яркихъ реалистическихъ образахъ, въ безсмертныхъ реальныхъ типахъ. При столкновеніи съ Татьяной обнаруживается въ конецъ духовная сущность Онѣгина, и намъ необходимо познакомиться поближе съ Татьяной, понять ее и сказать тогда послѣднее слово о героѣ ея романа, о героѣ всѣхъ поэмъ Пушкина. Вѣдь послѣднее слово объ Онѣгинѣ сказала именно Татьяна.
   

VII.

   Итакъ -- она звалась Татьяной...
   Дика, печальна, молчалива,
   Какъ лань лѣсная боязлива,
   Она въ семьѣ своей родной
   Казалась дѣвочкой чужой... (II, 25).
   
   Этими словами Пушкинъ начинаетъ характеристику Татьяны, и слова эти сразу вскрываютъ передъ нами главную черту того типа, къ которому принадлежитъ Татьяна: намъ сразу становится ясно, что Татьяна -- такое же типическое исключеніе своей среды, какъ Евгеній Онѣгинъ -- своей. А если мы прибавимъ, что среда эта въ обоихъ случаяхъ одна и та же, то сразу намъ станетъ яснымъ полное сходство и историко-генетическаго происхожденія Онѣгина и Татьяны, и ихъ принадлежности къ промежуточному слою нарождающихся лишнихъ людей. При этомъ, однако, они принадлежатъ къ двумъ совершенно различнымъ психологическимъ типамъ, что съ неизбѣжностью обусловливаетъ собою и завязку и развязку пушкинскаго романа.
   Что историко-генетическое происхожденіе Татьяны и Онѣгина общее -- въ этомъ врядъ ли возможны сомнѣнія. Почти все, что мы говорили о дѣдахъ и прадѣдахъ Евгенія Онѣгина, можно чуть ли не дословно повторить о бабушкахъ и прабабушкахъ Татьяны, и это въ значительной степени объяснитъ намъ ея характеръ. Дѣйствительно, за два вѣка европейскаго просвѣщенія русскія женщины испытали не меньше "волшебныхъ измѣненій милаго лица", чѣмъ ихъ отцы, мужья и братья. Если прапрабабушка Татьяны была еще русской боярыней-затворницей середины XVII вѣка, то зато прабабушка ея -- какая-нибудь Наталья Гавриловна Ржевская, невѣста "арапа Петра Великаго" -- была уже насильно вывезена на петровскую ассамблею, такъ красочно и ярко нарисованную Пушкинымъ въ третьей главѣ только-что названнаго романа. Изъ душегрѣекъ и шушуновъ ее насильно нарядили въ фижмы и робронды и заставили кланяться и присѣдать въ менуэтахъ -- "по царскому наказу, по боярскому приказу, на смѣхъ всему міру, по нѣмецкому маниру". Ея дочь, бабушка Татьяны, уже съ молодыхъ лѣтъ воспитывалась по такому "нѣмецкому маниру", а позднѣе -- вращалась въ обществѣ, зараженномъ, словно эпидемической болѣзнью, галломаніей; просмотрите любой изъ сатирическихъ листковъ начала царствованія Екатерины, и вы найдете портретъ бабушки Татьяны въ безчисленныхъ снимкахъ и копіяхъ. У этой петербургской культурной дикарки середины XVIII вѣка была дочь Pachette -- мать Татьяны. Этой ci-devant Pachette, впослѣдствіи Парасковьѣ Лариной, Пушкинъ посвятилъ рядъ мѣткихъ, добродушно-ядовитыхъ строфъ въ "Евгеніи Онѣгинѣ"; какъ живая стоитъ она передъ нами. Она получила бонтонное воспитаніе въ московскомъ французскомъ пансіонѣ, у какой-нибудь "эмигрантки Фальбала"; въ результатѣ этого воспитанія --
   
   ..... писывала кровью
   Она въ альбомы нѣжныхъ дѣвъ,
   Звала Полиною Прасковью
   И говорила нараспѣвъ;
   Корсетъ носила очень узкій,
   И русскій Н, какъ N французскій,
   Произносить умѣла въ носъ (II, 33);
   
   конечно, она была тайно влюблена; предметомъ ея страсти былъ нѣкій "славный франтъ, игрокъ и гвардіи сержантъ". Но "скоро все перевелось": ее выдали замужъ за бригадира въ отставкѣ Дмитрія Ларина, который увезъ ее "въ свою деревню, гдѣ она, Богъ знаетъ кѣмъ окружена, рвалась и плакала сначала", а потомъ "привыкла и довольна стала". Покойно катилась привольная помѣщичья жизнь, вся пропитанная той смѣсью старо-русскаго помѣщичьяго быта съ французскимъ языкомъ, которая и понынѣ еще сохранилась въ рѣдкихъ глухихъ уголкахъ. Ларины --
   
   Хранили въ жизни мирной
   Привычки мирной старины,
   
   они "любили круглыя качели, подблюдны пѣсни, хороводъ", и въ то же время дѣти ихъ росли на французскихъ романахъ, на французской литературѣ: Татьяна "по-русски плохо знала... и выражалася съ трудомъ на языкѣ своемъ родномъ" (III, 26), что даже совершенно неправдоподобно, если вспомнить о нянѣ Филипьевнѣ, взлелѣявшей Татьяну. Но, во всякомъ случаѣ, вотъ обстановка, въ которой воспиталась и выросла Татьяна.
   И Татьянѣ, подобно Онѣгину, нельзя было отказаться отъ духовнаго наслѣдства, и въ ней съ неизбѣжностью отразились черты, воспитанныя въ русской женщинѣ всей жизнью XVIII вѣка. Конечно, въ Татьянѣ не было и не могло быть никакихъ чертъ того городского "вырожденства", которыя, несомнѣнно, просвѣчивали въ Онѣгинѣ; не могло быть хотя бы по одному тому, что всю свою дѣвичью жизнь Татьяна прожила въ глухой деревнѣ.. Уже по одному этому изъ Татьяны не могло выйти той полной аналогіи Онѣгину, какою были жеманныя "младыя граціи Москвы", ея кузины, съ которыми она познакомилась впослѣдствіи. Но зато не могла не отразиться на Татьянѣ та наслѣдственная раздвоенность понятій, мыслей, чувствъ, та душевная раздвоенность, которая сказалась на Онѣгинѣ гримасой, позой; быть можетъ, безсознательной гримасой, искренней позой -- пусть такъ, но все же позой. Избѣжать этой раздвоенности Татьяна не могла.
   Умъ съ сердцемъ не въ ладу, книжныя французскія мысли не въ ладу съ чувствомъ, не въ ладу со всѣмъ бытомъ,-- въ этомъ была трагедія многихъ Татьянъ той эпохи. Передъ нами
   
   Татьяна -- русская душою,
   Сама не зная почему,
   
   какъ великолѣпно говоритъ о ней Пушкинъ (V, 4); передъ нами до глубины души русская дѣвушка. Такова ея внутренняя сущность, таковъ глубокій складъ ея духа; но на этой сущности -- рядъ постороннихъ наслоеній. Знакомясь съ Татьяной, мы невольно вспоминаемъ ея далекую предшественницу, отдѣленную отъ Татьяны столѣтіемъ, невѣсту арапа Петра Великаго, Наталью Гавриловну Ржевскую. Пушкинъ набросалъ ея недоконченный портретъ легкими и тонкими штрихами. Передъ нами дѣвушка, которая была "воспитана по старинному, т.-е. окружена мамушками, нянюшками, подружками и сѣнными дѣвушками; шила золотомъ и не знала грамоты"; и въ то же время она учится "пляскамъ нѣмецкимъ... менуэтамъ и курантамъ" у плѣннаго шведскаго офицера. Не то ли же самое было и съ Татьяной: воспитаніе подъ крыломъ старушки-няни Филипьевны (пушкинская Арина Родіоновна), яркаго воплощенія русскаго народнаго духа, и рядомъ съ этимъ, вмѣсто "плясокъ нѣмецкихъ" -- французскіе романы? На душу русской дѣвушки ложились наслоенія чужихъ, наносныхъ идей и чувствъ, и вотъ, выбитая изъ колеи, бродитъ она "съ печальной думою въ очахъ, съ французской книжкою въ рукахъ" (VIII, 5). Старушка-няня, русскія сказки и поговорки, "старинныя были и небылицы", разговоры о старинѣ -- и тутъ же рядомъ, въ письмѣ къ Онѣгину, пересказъ вычитанной изъ романовъ, а можетъ быть и слышанной отъ Ленскаго, теоріи предназначенности другъ другу "родныхъ душъ". Вѣдь Ленскій недаромъ былъ "поклонникъ Канта и поэтъ"; "поклонникъ Шеллинга", долженъ былъ сказать Пушкинъ, если бы хотѣлъ взять наиболѣе общій типъ "любомудровъ" двадцатыхъ годовъ. Но не въ этомъ дѣло, а въ томъ, что проповѣдуемыя Ленскимъ мысли почти буквально повторяетъ Татьяна.
   
   Онъ вѣрилъ, что душа родная
   Соединиться съ нимъ должна,
   Что, безотрадно изнывая,
   Его вседневно ждетъ она (II, 8).
   
   Вѣдь почти все письмо Татьяны къ Онѣгину составляетъ перифразу этихъ мыслей Ленскаго:
   
   "То въ высшемъ суждено совѣтѣ,
   То воля Неба: я твоя!
   Вся жизнь моя была залогомъ
   Свиданья вѣрнаго съ тобой"...
   
   Итакъ, "круглыя качели, подблюдны пѣсни, хороводъ" -- съ одной стороны, а съ другой -- романтическая теорія любви, французскіе романы,-- какъ же не сказать, что и Татьяна не могла избѣгнуть той искренней позы, которая была удѣломъ типическихъ исключеній этого поколѣнія?
   Искренняя поза -- это сочетаніе словъ нѣсколько странно, но оно вполнѣ соотвѣтствуетъ дѣйствительности. Искренняя поза -- это значитъ непроизвольная поза, безсознательная поза, и именно таково было положеніе типическихъ исключеній онѣгинскаго поколѣнія. Правда, когда онѣгинство разлилось широкой волной, когда оно перешло въ мѣщанскую массу, то оно дѣйствительно стало дѣланной, сознательной позой, -- мы это еще увидимъ; тогда появились безчисленные уѣздные кавалеры, напускавшіе на себя разочарованность, хандру, байронизмъ. А Онѣгинъ -- и въ этомъ вся разница, и большая разница -- не напускалъ на себя хандры, но былъ дѣйствительно въ ея власти. Точно такъ же и Татьяна: она дѣйствительно была во власти своихъ двойственныхъ чувствованій и переживаній; она не была одной изъ тѣхъ "идеальныхъ дѣвъ", у которыхъ весь романтическій экстазъ наполовину дѣланный, напускной.
   Татьяна не была ни "идеальной дѣвой", о которыхъ такъ зло писалъ Бѣлинскій, ни одной изъ тѣхъ "уѣздныхъ барышень", о которыхъ такъ часто съ добродушною ироніей говорилъ Пушкинъ. "Тѣ изъ моихъ читателей, которые не живали въ деревняхъ, не могутъ с ебѣ вообразить, что за прелесть эти уѣздныя барышни!" -- восклицаетъ Пушкинъ устами Бѣлкина въ "Барышнѣ-крестьянкѣ"; въ (Евгеніи Онѣгинѣ" поэтъ посвящаетъ двѣ строфы описанію альбома уѣздной барышни (IV, 28, 29) и даетъ этимъ прелестную характеристику всего типа уѣздныхъ барышень. Наконецъ, очень милую уѣздную барышню Пушкинъ нарисовалъ въ образѣ Ольги Лариной -- веселой, простодушной дѣвицы, какихъ такъ много и въ жизни и въ литературѣ:
   
   ..... любой..... романъ
   Возьмите и найдете вѣрно
   Ея портретъ: онъ очень милъ;
   Я прежде самъ его любилъ,
   Но надоѣлъ онъ мнѣ безмѣрно... (II, 23)'
   
   Эти уѣздныя барышни являются типомъ дѣвушки той среды и эпохи; сравнительнымъ исключеніемъ изъ нихъ, но исключеніемъ довольно печальнымъ, являются "идеальныя дѣвы". Это о нихъ говорилъ Пушкинъ въ одной изъ черновыхъ строфъ четвертой главы своего романа:
   
   Что можетъ быть, страна святая,
   Несноснѣй барышень твоихъ,
   Плаксивыхъ, скучныхъ, своенравныхъ...
   Простилъ бы имъ ихъ сплетни, чванство...
   И неопрятность, и жеманство --
   Но какъ простить имъ модный бредъ
   И неуклюжій этикетъ?
   
   Объ этомъ типѣ "идеальныхъ дѣвъ" очень мѣтко и зло писалъ Бѣлинскій, разсказывая, какъ эти идеальныя дѣвы запоемъ читаютъ книги и думаютъ, что понимаютъ ихъ; какъ онѣ мечтаютъ, глядя на луну; какъ списываютъ стишки въ завѣтныя тетрадки; какъ ведутъ переписку (огромными тетрадищами) съ какой-нибудь подругой, которая живетъ въ томъ же домѣ, только въ разныхъ комнатахъ. "Сверхъ того, каждая изъ нихъ ведетъ свой дневникъ, весь наполненный "выписными чувствами", въ которыхъ... нѣтъ ничего живого, истиннаго, только претензіи и идеальничанье. Онѣ презираютъ толпу и землю, питаютъ непримиримую ненависть ко всему матеріальному... Многія изъ нихъ не прочь бы и отъ замужества, и при первой возможности вдругъ измѣняютъ свои убѣжденія и изъ идеальныхъ дѣвъ скоро дѣлаются самыми простыми бабами; но въ иныхъ способность обманывать себя призраками фантазіи доходитъ до того, что онѣ на всю жизнь остаются восторженными дѣвственницами и, такимъ образомъ, до семидесяти лѣтъ сохраняютъ способность къ сентиментальной экзальтаціи, къ нервическому идеализму". Вотъ кто получилъ сполна по наслѣдству всю духовную изломанность цѣлаго ряда предковъ, вотъ чьей участью стала дѣланная поза, гримаса, жеманство...
   Татьяна, повторяю еще разъ, и не несносная "уѣздная барышня" и не слезоточивая "идеальная дѣва"; она и не общій шаблонный типъ и не печальное исключеніе, не дѣланная поза и гримаса; она, какъ я уже сказалъ, типическое исключеніе своей среды и эпохи. Въ ней мы имѣемъ передъ собою типъ дѣвушки съ сильной душой, порывающейся прочь отъ той среды, въ которую ее закинула судьба. Правда, отъ наслѣдственныхъ вліяній никто не можетъ отказаться; но вотъ яркій примѣръ борьбы сильно очерченной индивидуальности съ наслѣдственными родовыми и бытовыми типическими чертами. Почему Ольга Ларина -- кость отъ костей и плоть отъ плоти своихъ родителей, типичная "уѣздная барышня", а ея сестра, Татьяна -- съ раннихъ лѣтъ "въ семьѣ своей родной казалась дѣвочкой чужой"? Здѣсь вступаетъ въ свои права, какъ говоритъ устами добродушнаго Бѣлкина Пушкинъ, "особенность характера, самобытность (individualité), безъ чего, по мнѣнію Жанъ-Поля, не существуетъ человѣческое величіе" ("Барышня-крестьянка"). Сильная и глубокая индивидуальность Татьяны жаждетъ цѣльности, единства, но ей не дано преодолѣть наслѣдственнаго раздвоенія души и найти самоё себя. Русская душою, она всегда будетъ думать по-французски; есть печать эпохи, печать воспитанія, печать быта, которую могутъ до извѣстной степени стереть только совершенно исключительные люди. Это было не по силамъ милой, поэтичной Татьянѣ; не находя исхода, она искала спасенія въ одиночествѣ, въ замкнутости, въ книгахъ.
   И вотъ судьба столкнула ее съ человѣкомъ, котораго она полюбила, въ которомъ надѣялась найти поддержку, защитника, спасителя. Два раза пришлось ей столкнуться съ нимъ въ жизни, и оба эти столкновенія окончательно вскрываютъ передъ нами характеры Татьяны и Онѣгина.
   

VIII.

   Если бы Татьяна была представительницею массоваго типа русской провинціальной дѣвушки того времени, если бы Татьяна была того же типа, какъ ея сестра Ольга, то романъ Пушкина терялъ бы свой смыслъ, или, вѣрнѣе сказать, пріобрѣталъ бы совершенно иной смыслъ: встрѣчи Онѣгина съ одной изъ тьмы темъ "уѣздныхъ барышень". Конечно, и эта задача представляетъ художественный интересъ, и интересно, что, только-что окончивъ "Евгенія Онѣгина", Пушкинъ въ 1831 г. принялся именно за такой романъ (отъ него остались только "Отрывки изъ романа въ письмахъ"). Герой этого романа, Владиміръ Z., о которомъ мы уже упоминали -- все тотъ же Онѣгинъ, настолько тотъ же, что даже "надпись къ портрету княжны Ольги" онъ сочиняетъ въ стилѣ сужденій Онѣгина про Ольгу Ларину (Онѣгинъ: "кругла, красна... какъ эта глупая луна"; Владиміръ Z: "глупа, скучна -- et cetera"...). Это второе изданіе Онѣгина ухаживаетъ въ деревнѣ за своей петербургской знакомой, Лизой, и въ то же время "развлекается" со своей родственницей Машей, типичной "уѣздной барышней". На этомъ романъ обрывается, но дальнѣйшій ходъ его ясенъ: конечно, Владиміръ Z. разорветъ нить своего романа и съ той и съ другой и вернется продолжать онѣгинствовать въ Петербургъ; одна изъ главныхъ темъ этого неоконченнаго романа -- столкновеніе этого Онѣгина съ "уѣздной барышней". Но психологическая задача "Евгенія Онѣгина" совсѣмъ другая; эта тема, эта задача, которую впослѣдствіи такъ богато развилъ и разработалъ Тургеневъ, является въ то же время и постоянной темой Пушкина. Я уже указывалъ, что тема эта -- столкновеніе слабаго мужчины гг сильной женщины.
   Сильная женщина, сама не сознающая своей духовной силы, и въ то же время безсильная въ борьбѣ со средою, полюбила слабаго мужчину, загримированнаго чуть ли не титаномъ. Уже давно ея "душа ждала... кого-нибудь", кто-бъ не былъ похожъ на уѣзднаго франтика Пѣтушкова, на Буянова, на гусара Пыхтина -- вообще на всѣхъ тѣхъ, за кого мечтали бы выйти замужъ всѣ "уѣздныя барышни". Душа ждала --
   
   И дождалась. Открылись очи;
   Она сказала: это онъ! (III, 8).
   
   Этотъ "онъ" -- былъ Евгеній Онѣгинъ. Конечно, Татьяна не могла видѣть въ немъ того, кѣмъ онъ дѣйствительно былъ; вѣдь онъ былъ героемъ ея романа, въ немъ она видѣла черты всѣхъ героевъ прочитанныхъ ею романовъ:
   
   Всѣ для мечтательницы нѣжной
   Въ единый образъ облеклись,
   Въ одномъ Онѣгинѣ слились... (III, 9).
   
   Она мечтаетъ о немъ; она идеализируетъ своего героя; она вѣритъ, что съ нимъ начнется для нея новая жизнь; что самой судьбой предназначены они другъ для друга; что онъ спасетъ ее отъ той среды, гдѣ она задыхается.
   Все это выражено въ томъ письмѣ Татьяны, равнаго которому нѣтъ въ русской литературѣ; все оно пропитано ароматомъ нѣжной и глубокой распускающейся дѣвической души. Тутъ все такъ наивно и такъ глубоко по чувству, тутъ такая глубокая страсть и такой горькій призывъ о помощи, что даже Онѣгинъ "живо тронутъ былъ"; но, конечно, разочарованный во всемъ, онъ совершенно не сумѣлъ оцѣнить всей непосредственной прелести этого письма, всей глубины натуры Татьяны. Онѣгинъ не былъ Пушкинымъ, который "свято берегъ" это письмо и перечитывалъ его "съ тайною тоскою". {"Письмо Татьяны предо мною, его я свято берегу, читаю съ тайною тоскою -- и начитаться не могу" (III, 31); повидимому, это -- автобіографическое признаніе Пушкина. Эти строки написаны имъ въ Михайловскомъ, въ концѣ 1824 г., когда Пушкинъ читалъ и перечитывалъ письмо своей "Татьяны" -- графини Е. К. Воронцовой. См. стих. "Сожженное письмо", 1825 г. О литературныхъ источникахъ письма Татьяны -- французскихъ романахъ -- см. статью В. Сиповскаго: "Онѣгинъ, Ленскій, Татьяна".} Онѣгинъ не могъ понять и оцѣнить мятущуюся душу Татьяны. А вѣдь она искала въ немъ защиты, опоры, спасенія. Она убѣждена, что онъ, сильный духомъ герой, посланъ ей Богомъ, что онъ ея избавитель. Въ уцѣлѣвшей программѣ письма Татьяны Пушкинъ заставляетъ ее высказывать слѣдующія мысли:, я ничего не хочу, я хочу васъ видѣть; у меня нѣтъ никого, придите, вы должны бытъ то и то; если нѣтъ, меня Богъ обманулъ"... Подчеркнутая нами фраза не передана дословно въ самомъ письмѣ, хотя этой мыслью и проникнуто все письмо; мысль эта -- какъ-бы лейтъ-мотивъ его. Татьяна готова на все; она готова на жертву, на страданія, но въ то же время она ждетъ защиты и спасенія:
   
   .....судьбу мою
   Отнынѣ я тебѣ вручаю,
   Передъ тобою слезы лью,
   Твоей защиты умоляю...
   Вообрази: я здѣсь одна,
   Никто меня не понимаетъ,
   Разсудокъ мой изнемогаетъ
   И молча гибнуть я должна.
   Я жду тебя: единымъ взоромъ
   Надежды сердца оживи...
   
   Никто ее не понимаетъ; но -- что еще хуже -- она сама себя не можетъ понять. Гдѣ-то и въ чемъ-то есть спасеніе... Но гдѣ и въ чемъ? О, конечно, въ сильномъ героѣ, въ Онѣгинѣ: "вы должны быть то и то (читай: сильный духомъ герой, руководитель и т. п.); если нѣтъ -- меня Богъ обманулъ"...
   Да, дѣйствительно, "Богъ обманулъ" бѣдную Таню: вѣра въ Онѣгина обманула ее. Это случай общій, характерный для цѣлой эпохи развитія русской женщины. Долго и мучительно искала она дороги и всегда избирала путеводителями Онѣгиныхъ разныхъ родовъ: княжна Мери -- Печорина, Лиза -- Лаврецкаго, Наталья -- Рудина. И всѣ Онѣгины отвѣчали всѣмъ Татьянамъ однимъ и тѣмъ же: полнымъ непониманіемъ. И всегда это столкновеніе Онѣгиныхъ съ Татьянами происходило точно по одному трафарету, такъ геніально просто намѣченному Пушкинымъ: сильная женщина встрѣчалась со слабымъ мужчиной и искала въ немъ поддержки, пути къ новой жизни, спасенія; Онѣгины почти всегда или не умѣли поддержать, или отталкивали ее, и только впослѣдствіи понимали, что они утратили... Но тогда было уже поздно: всѣ эти сильныя женщины начинали понимать всю духовную слабость своихъ героевъ. Такъ это было и съ Татьяной. Послѣ холодной отповѣди Онѣгина на письмо Татьяны, послѣ убійства имъ Ленскаго
   
   ... начинаетъ понемногу
   Моя Татьяна понимать
   Теперь яснѣе, слава Богу,
   Того, по комъ она вздыхать
   Осуждена судьбою властной...
   
   Когда она прочла книги библіотеки Онѣгина -- произведенія Байрона и еще "два-три романа, въ которыхъ отразился вѣкъ", -- то она, вѣроятно, съ трепетомъ, съ болью подумала, что, быть можетъ, ея герой вовсе не титанъ, не "надменный бѣсъ", а только
   
   ..... подражанье,
   Ничтожный призракъ, иль еще
   Москвичъ въ Гарольдовомъ плащѣ,
   Чужихъ причудъ истолкованье,
   Словъ модныхъ полный лексиконъ...
   Ужъ не пародія ли онъ?
   Ужель загадку разрѣшила?
   Ужели слово найдено? (VII, 24--25).
   
   Мы уже знаемъ, что въ слѣдующей главѣ самъ Пушкинъ отвѣтилъ отрицательно на послѣдніе вопросы (VIII, 8--іо); мы знаемъ, что Евгеній Онѣгинъ не только подражаніе, не только пародія; что не случайно надѣлъ онъ на себя Гарольдовъ плащъ; что причины этого коренились глубоко въ общественной почвѣ. Но мы знаемъ также -- и это хорошо поняла Татьяна, что этотъ москвичъ въ Гарольдовомъ плащѣ вовсе не титанъ, не "надменный бѣсъ", а слабый, безвольный, тоскующій человѣкъ.
   И когда Татьяна, на этотъ разъ уже "равнодушная княгиня", черезъ три года снова сталкивается съ Онѣгинымъ -- она уже хорошо его понимаетъ; его слабость теперь для нея слишкомъ очевидна. Теперь ей обидна -- и за себя и за него обидна -- "мелкость" героя ея романа; она еще любитъ его ("къ чему лукавить?"), но ей больно сознавать слабость бывшаго титана, котораго она въ немъ хотѣла когда-то видѣть. О, какъ бы она и теперь хотѣла видѣть его прежнимъ сильнымъ, твердымъ, могучимъ героемъ (вспомните: "прямо передъ ней, блистая взорами, Евгеній стоитъ подобно грозной тѣни", III, 41,-- такимъ она представляла себѣ его). И вдругъ -- вмѣсто былого героя передъ нею слабый, растерянный, безвольный человѣкъ, какимъ онъ былъ всегда въ дѣйствительности; она окончательно убѣждается въ этомъ. Этимъ онъ наноситъ ей неизмѣримо болѣе жестокій ударъ, чѣмъ въ первый разъ, когда онъ въ отвѣтъ на ея письмо читалъ ей холоднымъ тономъ прописную мораль: "учитесь властвовать собою... Не всякій васъ, какъ я пойметъ (!); къ бѣдѣ неопытность ведетъ"... (III, 16). О, какъ бы она хотѣла услышать отъ него и теперь "холодный разговоръ", вмѣсто жалкихъ слезъ и умоляющихъ посланій!
   
   "... Знайте: колкость вашей брани,
   Холодный, строгій разговоръ,
   Когда-бъ въ моей лишь было власти,
   Я предпочла-бъ обидной страсти
   И этимъ письмамъ, и слезамъ...
   А нынче!-- Что къ моимъ ногамъ
   Васъ привело? Какая малость!" (VIII, 45).
   
   Какая малость -- вотъ что ей обиднѣе, вотъ что ей горьче всего! Она обманулась въ своемъ идеалѣ; слабаго, безвольнаго человѣка она приняла за сильнаго духомъ героя...
   И это разочарованіе -- ключъ ко всему поведенію "бѣдной Тани" при послѣдней встрѣчѣ съ героемъ ея романа. Въ ней еще сохранилась любовь къ нему, но ни за что и никогда не рѣшится она связать свою и его судьбу... Легкая свѣтская интрига (былая спеціальность Онѣгина -- I, 8--12) омерзительна для этой сильной душою женщины: ей нужно или все, или ничего. "Я другому отдана -- и буду вѣкъ ему вѣрна",-- эти слова Татьяны, вызвавшія такъ много комментаріевъ на этической почвѣ (начиная съ Бѣлинскаго и вплоть до Достоевскаго {Какъ извѣстно, Бѣлинскій негодовалъ: "Я другому отдана -- именно отдана, а не отдалась! Вѣчная вѣрность -- кому и въ чемъ? Вѣрность такимъ отношеніямъ, которыя составляютъ профанацію чувства и чистоты женственности"... а Достоевскій въ своей знаменитой "Пушкинской рѣчи" отвѣчалъ на это: "кому, чему вѣрна?... Да вѣрна этому генералу, ея мужу, честному человѣку, ее любящему и уважающему и ею гордящемуся... Пусть она вышла за него съ отчаянія, но теперь онъ ея мужъ, и измѣна ея покроетъ его позоромъ, стыдомъ и убьетъ его. А развѣ можетъ человѣкъ основать свое счастье на несчастіи другого?"}, эти слова должны быть поняты прежде всего на почвѣ психологической: это отказъ связать свою судьбу -- съ Онѣгинымъ. О, если бы Татьяна могла вѣрить въ силу Онѣгина, въ его любовь! О, если бы онъ былъ тѣмъ сильнымъ человѣкомъ, который тоже имѣетъ своимъ девизомъ: или все, или ничего! Тогда, быть можетъ, Татьяна -- а если не пушкинская Татьяна, то одна изъ послѣдующихъ многочисленныхъ Татьянъ, героинь Тургенева, въ родѣ Елены изъ "Наканунѣ" -- быть можетъ она и нашла бы въ себѣ силы разорвать со средой, съ "мертвящимъ упоеньемъ свѣта", съ традиціонной моралью, съ кастовыми предразсудками... Но вѣдь герой Татьяны -- Онѣгинъ! Вѣдь онъ попрежнему охотно удовлетворится свѣтской интригой! Вѣдь любовь Онѣгина нуждается въ привычной атмосферѣ! Вѣдь онъ увлеченъ не прежней Таней Лариной,
   
   Не этой дѣвочкой несмѣлой,
   Влюбленной, бѣдной и простой,--
   Но равнодушною княгиней,
   Но неприступною богиней
   Роскошной царственной Невы... (VIII, 27).
   
   И Татьяна знаетъ это. "Вдали отъ суетной молвы я вамъ не нравилась" -- говоритъ она Онѣгину (VIII, 44). И съ такимъ человѣкомъ связать свою судьбу? Для его, быть можетъ, минутной вспышки сломать свою и не только свою жизнь? Она отталкиваетъ его, еще продолжая любить; но онъ уже болѣе не герой ея романа. Она плачетъ надъ его письмами: она оплакиваетъ свою былую любовь, свои-былыя мечты и надежды; но съ Онѣгинымъ ихъ пути разошлись навсегда...
   

IX.

   Эти двѣ встрѣчи, два столкновенія Татьяны съ Онѣгинымъ не только окончательно уясняютъ намъ ихъ характеры, но болѣе того -- даютъ намъ въ руки путеводную нить для пониманія цѣлаго ряда послѣдующихъ явленій русской общественной жизни, закрѣпленныхъ въ художественной литературѣ. И Татьяна и Онѣгинъ не сходили со сцены русской жизни и литературы, по крайней мѣрѣ, до эпохи шестидесятыхъ годовъ, да и врядъ ли когда-либо сойдутъ окончательно, такъ какъ въ нихъ есть элементы вѣчной сущности человѣческаго духа.
   Татьяна стала родоначальницей лишнихъ женщинъ; онѣ будутъ существовать въ русской жизни и литературѣ до той поры, пока существуютъ Онѣгины. Кстати замѣтить, Пушкинъ вовсе не показалъ намъ въ Татьянѣ того "истинно-колоссальнаго исключенія", той "геніальной натуры", какую въ ней видѣлъ Бѣлинскій; Пушкинъ далеко не идеализировалъ Татьяны, хотя и придалъ ея образу такую чарующую поэтическую прелесть. Татьяна, конечно, стоитъ выше окружающаго ея и въ деревнѣ и въ Петербургѣ общества, благодаря индивидуальнымъ особенностямъ своей натуры, но все же она -- дочь своей эпохи, своего круга людей. Не только стремиться, но и дѣйствительно стать выше ихъ можетъ только слишкомъ исключительная "геніальная натура", какою Татьяна не была. Вырваться своими силами изъ этой среды, приспособить ее къ себѣ, т.-е. создать себѣ особую цѣнную жизнь Татьяна не можетъ, и при первомъ крушеніи своихъ мечтаній и надеждъ она сама быстро приспособляется къ окружающей ея атмосферѣ.
   
   Какъ измѣнилася Татьяна!
   Какъ твердо въ роль свою вошла!
   Какъ утѣснительнаго сана
   Пріемы скоро поняла! (VIII, 28).
   
   И то уже признакъ ея недюжинной натуры, что это приспособленіе является для нея только внѣшнимъ, видимымъ, только формой, подъ которой еще не потухли былыя мечты, былая любовь:
   
   .......... сейчасъ..... отдать я рада
   Всю эту ветошь маскарада,
   Весь этотъ блескъ, и шумъ, и чадъ
   За полку книгъ, за дикій садъ,
   За наше бѣдное жилище..." (VIII; 46).
   
   Но эту сильную, недюжинную натуру сковываютъ условія жизни окружающей среды; одна она безсильна спасти себя. А когда она пытается найти поддержку, спасенье, она находитъ -- Онѣгина... Гибнетъ сильная натура, ненужной и лишней становится жизнь. И это -- общая участь всѣхъ сильныхъ женщинъ, всѣхъ Татьянъ послѣдующей эпохи: всѣ онѣ становятся лишними женщинами; всѣ онѣ гибнутъ, не находя опоры и поддержки въ своихъ Онѣгиныхъ. Возьмите почти всѣхъ героинь Тургенева -- и вы увидите, какъ въ нихъ повторялась въ общихъ чертахъ судьба "бѣдной Тани". Только въ эпоху нашего Sturm und Drang Period'а, въ эпоху шестидесятыхъ годовъ, русская женщина, благодаря духу времени, выбивается изъ-подъ давящей ее среды, гдѣ Онѣгины -- еще одни изъ лучшихъ.
   И Онѣгинъ, въ свою очередь, сталъ родоначальникомъ цѣлаго ряда лишнихъ людей, но не сильныхъ, а слабыхъ душою героевъ. Сначала Онѣгины были немногочисленны; они были тѣмъ типическимъ исключеніемъ, о которомъ мы говорили выше; но вскорѣ онѣгинство, словно эпидемическая болѣзнь, быстро распространилось въ массѣ, въ мѣщанской толпѣ; оно стало модой, дѣланной позой, костюмомъ, стало достояніемъ не только типическихъ исключеній, но и широкой улицы. Еще въ началѣ 1825 года, послѣ появленія въ печати первой главы "Евгенія Онѣгина", А. А. Бестужевъ писалъ Пушкину про героя его романа: "Я вижу франта, который душой и тѣломъ преданъ модѣ; вижу человѣка, которыхъ тысячи встрѣчаю на яву, ибо самая холодность и мизантропія и странность теперь въ числѣ туалетныхъ приборовъ" ("Переписка", ed. cit. I, 187). Годомъ позднѣе Булгаринъ писалъ почти то же самое въ "Сѣверной Пчелѣ" (1826 г., No 132), послѣ появленія второй главы романа: "До сихъ поръ,-- писалъ онъ,-- Онѣгинъ принадлежитъ къ числу людей, какихъ встрѣчаемъ дюжинами на всѣхъ большихъ улицахъ и во всѣхъ французскихъ рестораціяхъ..." А двумя годами позднѣе Иванъ Кирѣевскій, въ своей цѣнной статьѣ "Нѣчто о характерѣ поэзіи Пушкина", отозвался объ Онѣгинѣ еще болѣе рѣзко: "Онѣгинъ есть существо совершенно обыкновенное и ничтожное... Нѣтъ ничего обыкновеннѣе такого рода людей и всего меньше поэзіи въ такомъ характерѣ..." ("Московскій Вѣстникъ" 1828 г., ч. VIII, No 6, стр. 178--179). Все это показываетъ, что критики той поры не могли еще понять типа Онѣгина; но, кромѣ того, это показываетъ, что уже къ концу двадцатыхъ и началу тридцатыхъ годовъ онѣгинство было широко распространеннымъ, массовымъ явленіемъ.
   Пушкинъ не могъ не замѣтить массовости этого явленія, пока писалъ свой романъ; въ этомъ -- одна изъ причинъ нѣкоторой перемѣны отношенія Пушкина къ своему герою. Пушкинъ преодолѣвалъ и преодолѣлъ въ себѣ Онѣгина,-- и въ это же время онъ видѣлъ, что внѣшнія стороны онѣгинства стали достояніемъ мѣщанской массы. На вопросъ: неужто вся молодежь такова?-- Пушкинъ могъ бы предвосхитить позднѣйшія слова Лермонтова о "печоринствѣ": "что много есть людей, говорящихъ то же самое; что есть, вѣроятно, и такіе, которые говорятъ правду; что, впрочемъ, разочарованіе, какъ и всѣ моды, спустилось къ низшимъ, которые его донашиваютъ" ("Герой нашего времени"; "Бэла"). Пушкинъ видѣлъ это и, быть можетъ, отчасти потому сталъ относиться къ своему герою отрицательнѣе, чѣмъ раньше. Онъ готовъ былъ допустить,-- хотя выразилъ это только въ вопросительной формѣ, и то отъ лица Татьяны, -- что его герой -- "пародія", "словъ модныхъ полный лексиконъ", что онъ только "щеголяетъ маской", но, въ концѣ концовъ, онъ возсталъ противъ такого пониманія Онѣгина. "Зачѣмъ же такъ неблагосклонно вы отзываетесь о немъ?" (VIII, 9) -- спросилъ онъ и читателей и критиковъ въ родѣ И. Кирѣевскаго. Этимъ онъ подчеркнулъ, что Онѣгинъ -- одно, а онѣгинство -- другое, что "странность" Онѣгина -- "неподражательная"(1,45), что не надо смѣшивать Онѣгина съ тѣми добрыми малыми, которые донашивали его костюмъ. Заканчивая въ концѣ 1830'года свой "романъ въ стихахъ", Пушкинъ въ то же время написалъ свои "Повѣсти Бѣлкина", въ одной изъ которыхъ выводитъ на сцену такого добраго малаго, Алексѣя Берестова, донашивающаго онѣгинскій костюмъ; этотъ провинціальный герой сводилъ съ ума всѣхъ уѣздныхъ бары-' шень, такъ какъ "первый явился передъ ними мрачнымъ и разочарованнымъ, первый говорилъ имъ объ утраченныхъ радостяхъ и объ увядшей своей юности; сверхъ того, носилъ онъ черное кольцо съ изображеніемъ мертвой головы. Все это было чрезвычайно ново въ той губерніи..." ("Барышня-крестьянка"). Но чѣмъ дальше, тѣмъ больше это входило въ моду; въ тридцатыхъ годахъ всѣ уѣздные кавалеры были уже Онѣгиными и сводили этимъ съ ума всѣхъ уѣздныхъ барышень.
   Но, конечно, не эти уѣздные кавалеры были духовными потомками Онѣгина; ими были тѣ "лишніе люди" николаевской эпохи, о которыхъ намъ уже приходилось упоминать выше. Этимъ духовнымъ потомкамъ Евгенія Онѣгина слѣдовало бы удѣлить не меньше вниманія, чѣмъ его историкогенетическимъ предкамъ; обширной темѣ этой посвященъ многочисленный рядъ работъ, начиная отъ книги Авдѣева "Наше общество 1820--1870 гг. въ герояхъ и героиняхъ литературы" (1874 г.) и вплоть до аналогичной по типу книги Овсянико-Куликовскаго "Исторія русской интеллигенціи". Замѣчу только, что какъ ни разнообразны характеры многочисленной группы лишнихъ людей, но всѣ они принадлежатъ къ одному и тому же типу: все это, начиная отъ Чацкаго и Онѣгина и кончая героями Чехова,-- ни павы, ни вороны; все это люди, отъ мѣщанскаго берега отставшіе и къ берегу индивидуализма не приставшіе; все это слабые, безвольные, мятущіеся люди. Николаевская система оффиціальнаго мѣщанства создала удобную почву, на которой развивались такіе характеры не только въ зависимости отъ историко-генетическаго происхожденія, но и въ силу соціально-политическаго положенія. Въ силу этого положенія и роль лишнихъ людей сороковыхъ-пятидесятыхъ годовъ (Бельтовъ, Рудинъ) была иная, чѣмъ въ свое время роль Евгенія Онѣгина; Онѣгинъ былъ почти пассивнымъ статистомъ на сценѣ русской общественной жизни, а Бельтовъ или Рудинъ были активными дѣятелями, хотя и безсильными свершить что-либо. Правда, они ничего не сдѣлали; они "говорили, говорили, говорили -- и только"; но уже давно замѣчено, что бываютъ времена, когда слово -- большое дѣло. За Онѣгинымъ же не было ни слова, ни дѣла. Ну, конечно: "яремъ онъ барщины старинной оброкомъ легкимъ замѣнилъ, и рабъ судьбу благословилъ", на что до надоѣдливости единодушно указываютъ всѣ комментаторы "Евгенія Онѣгина"; но вѣдь и это Онѣгинъ сдѣлалъ лишь для того, "чтобъ только время проводить"! (II, 4). То, что для современника Онѣгина, декабриста Якушкина, было дѣломъ нравственнаго долженствованія, для Онѣгина было лишь средствомъ какъ-нибудь убить время. Во сколько же разъ выше такого онѣгинскаго "дѣла" горячія "слова" Рудина, будившія мысль, поднимавшія энергію, пробуждавшія человѣка!
   Въ шестидесятыхъ годахъ на смѣну лишнимъ людямъ, потомкамъ стараго служилаго дворянства, загубленнымъ и духовной наслѣдственностью и глухой петлей николаевскаго режима, пришли сильные и бодрые "разночинцы"; казалось, что онѣгинство навсегда похоронено. Такъ казалось; оказалось же нѣчто совершенно противоположное; оказалось, что чѣмъ дальше идетъ время, тѣмъ яснѣе и живѣе воскресаютъ среди русской интеллигенціи черты навсегда похороненнаго онѣгинства. Въ шестидесятыхъ и семидесятыхъ годахъ разладъ со средой сталъ больно чувствоваться, какъ оторванность отъ почвы, какъ разрывъ между "интеллигенціей" и "народомъ"; понадобилась еще четверть вѣка жизненнаго опыта и народа и интеллигенціи, чтобы выяснился путь ихъ взаимнаго пониманія. А если прибавить, что, кромѣ оторванности отъ почвы и разлада со средой -- стараго наслѣдства всего XVIII и XIX вв., -- интеллигенція все это-время испытывала тяжелое давленіе извнѣ, что борьба ея становилась все героичнѣе, но и все безнадежнѣе вплоть до восьмидесятыхъ годовъ минувшаго вѣка, то станетъ ясной неизбѣжность возрожденія къ этому времени онѣгинства, конечно, въ новыхъ формахъ. Появились слабые, безвольные, лишніе люди восьмидесятыхъ годовъ, чеховскіе герои, Лаевскіе, Ивановы и имъ подобные.
   Всѣ они -- несомнѣнные потомки Онѣгина, несомнѣнные наслѣдники его характера, его міропониманія. Еще въ 1821-- 1822 г. Пушкинъ писалъ, что въ "Кавказскомъ плѣнникѣ" онъ хотѣлъ изобразить "это равнодушіе къ жизни и къ ея наслажденіямъ, эту преждевременную старость души, которыя сдѣлались отличительными чертами молодежи XIX вѣка" ("Переписка", I, 36). Прибавимъ: молодежи и начала и конца XIX вѣка, какъ ни различны тѣ формы, въ которыхъ проявлялась ихъ преждевременная старость души. Пусть въ этой преждевременной старости соціологъ ищетъ признаковъ дегенератства, "собачьей старости", вырожденія; черты эти несомнѣнны, хотя бы по одному тому, что на всемъ протяженіи исторіи русской интеллигенціи эта старость души всегда была слѣдствіемъ великой усталости послѣ безплодной борьбы цѣлыхъ поколѣній за жизнь. Пусть такъ; пусть онѣгинство -- болѣзнь или усталость духа: пусть правъ осуждающій его историкъ и соціологъ. Но вотъ вопросъ: нѣтъ ли въ этой "болѣзни" такихъ элементовъ, которые дороже и цѣннѣе самого здоровья? Или, возвращаясь къ Онѣгину, тотъ же вопросъ въ болѣе опредѣленной формѣ: не является ли "болѣзнь" Онѣгина для Пушкина самымъ цѣннымъ въ немъ свойствомъ, самой цѣнной стороной героя его романа и всѣхъ его поэмъ?
   Да, это несомнѣнно такъ. Въ Онѣгинѣ, несомнѣнно, были такія черты, которыя ставили его выше "хладной посредственности", и черты эти были особенно не по душѣ той массѣ, которой "посредственность одна по плечу и не странна"; въ этомъ состояла и "болѣзнь" Онѣгина. Болѣзнь эта -- le mal du siècle -- та "міровая скорбь", которой страдали многіе изъ лучшихъ людей на Западѣ, особенно послѣ крушенія надеждъ и иллюзій 1789--1793 гг.; на этой почвѣ выросъ, этимъ страданіемъ пропитался и байронизмъ, слабое отраженіе котораго мы видѣли въ русской литературѣ. Вопросы о цѣнности бытія, о смыслѣ существованія стали во всей своей остротѣ передъ наиболѣе чуткими людьми, искавшими послѣднихъ отвѣтовъ на послѣдніе вопросы: "зачѣмъ я существую?.. Зачѣмъ все живущее въ мірѣ такъ несчастно?" (Байронъ, "Каинъ"); а безсиліе отвѣтить на подобные вопросы было одною изъ причинъ "міровой скорби". Конечно, Онѣгинъ не былъ и не могъ быть носителемъ этой скорби за людей, за человѣчество, за міръ; конечно, въ Онѣгинѣ не было никакихъ элементовъ "богоборчества", какъ слѣдствія, проявленія и выраженія этой міровой скорби. И мы видѣли, что когда Пушкинъ понялъ это, то пересталъ воспѣвать титаническихъ героевъ и перешелъ къ обрисовкѣ типа Евгенія Онѣгина. Все это такъ, но тѣмъ не менѣе крайне ошибочно было бы утверждать, что вся хандра и разочарованность Онѣгина -- исключительное слѣдствіе Katzenjammer'а безъ малѣйшей черты Weltschmertz'а, какъ это утверждалъ когда-то Писаревъ. Да, конечно, Онѣгинъ не носитель осознанной міровой скорби; его хандра ("недугъ, котораго причину давно бы отыскать пора", I, 38) имѣетъ своей причиной не этическіе, философскіе или религіозные мотивы, а историческія, общественныя и сословныя условія; но въ то же время въ Онѣгинѣ впервые -- по крайней мѣрѣ впервые въ нашей литературѣ -- русская интеллигенція подошла вплотную къ началу проклятыхъ вопросовъ, неразлучныхъ съ міровой скорбью:
   
   Блаженъ, кто старъ! Блаженъ, кто боленъ!
   Надъ тѣмъ лежитъ судьбы рука.
   Но я здоровъ, я молодъ, воленъ;
   Чего мнѣ ждать? Тоска, тоска!
   
   Такъ восклицаетъ Онѣгинъ и уже однимъ этимъ пріобщается къ "міровой скорби", правда, въ самомъ ея примитивномъ видѣ; уже однимъ этимъ Пушкинъ отдѣляетъ его отъ безчисленной толпы добрыхъ малыхъ, донашивающихъ онѣгинскій костюмъ. Вопросы о цѣли бытія, о цѣли собственной жизни никогда не мучаютъ добрыхъ малыхъ Алексѣевъ Берестовыхъ или позднѣйшихъ чеховскихъ "нормальныхъ" людей въ родѣ фонъ-Кореновъ и докторовъ Львовыхъ ("Дуэль", "Ивановъ"); эти вопросы и эта иной разъ безсознательная тоска -- удѣлъ Онѣгиныхъ. Онѣгинъ впервые подошелъ къ истоку этихъ "проклятыхъ вопросовъ", которые впослѣдствіи такимъ широкимъ потокомъ залили собою русскую жизнь и литературу и все глубже и больнѣе становились для русской интеллигенціи ея жизненной трагедіей.
   И вотъ эта-то "болѣзнь" Онѣгина для Пушкина (да и для насъ) дороже всякаго здоровья добрыхъ малыхъ Алексѣевъ Берестовыхъ и всѣхъ, иже съ ними. Пусть эта болѣзнь была въ Онѣгинѣ мало осознанной, но съ тѣмъ большей силой онъ страдалъ отъ нея. Пусть Онѣгинъ по умственному развитію былъ неизмѣримо ниже лучшихъ людей своей эпохи -- Пестелей, Тургеневыхъ и прочихъ главарей декабристовъ, но зато была область, въ которой онъ, самъ того не сознавая, былъ гораздо выше ихъ: это именно область тѣхъ мучительныхъ недоумѣній о цѣли жизни, которыя были совершенно чужды позитивному міровоззрѣнію декабризма. Это не значитъ, разумѣется, что онѣгинство есть конечный этапъ чувства и мысли; онѣгинство есть первый вопросъ, на который надо такъ или иначе отвѣтить, и мы сейчасъ увидимъ, какъ отвѣчалъ и отвѣтилъ на этотъ вопросъ самъ Пушкинъ. Но, во всякомъ случаѣ, вотъ что несомнѣнно: поскольку онѣгинство есть "болѣзнь", близкая міровой скорби, постольку оно было дорого Пушкину. Это болѣзнь, которая дороже всякаго нравственнаго здоровья, всякой духовной сытости и ограниченности; это болѣзнь, которой только и можно желать для всѣхъ погруженныхъ въ самодовольную духовную спячку, для всѣхъ добровольныхъ кастратовъ духа, для всѣхъ слѣпо вѣрующихъ въ ту или иную догму или систему. Но въ то же время это болѣзнь, которой надо переболѣть не для того, чтобы погрузиться въ прежнюю духовную спячку, а для того, чтобы подняться на болѣе высокую ступень самосознанія; этой болѣзнью надо переболѣть, но ее необходимо и преодолѣть.
   Какъ преодолѣлъ ее Пушкинъ и къ чему онъ, мало-помалу, пришелъ въ то время, когда писалъ свой романъ,-- вотъ о чемъ намъ предстоитъ еще сказать. "Евгеній Онѣгинъ" и Россія XVIII и XIX вв.-- этой темѣ мы посвятили предыдущія страницы; намъ осталось заключить нашъ очеркъ краткимъ развитіемъ второй темы -- "Евгеніи Онѣгинъ" и міровоззрѣніе Пушкина.
   

X.

   Пушкинъ началъ писать "Евгенія Онѣгина" (9 мая 1823 года) еще въ Бессарабіи, когда онъ былъ, по удачной игрѣ словъ его друзей, не столько "бессарабскій", сколько "бѣсъ арабскій"; онъ продолжалъ его въ 1823--1824 гг. въ "Одессѣ пыльной" (закончена первая глава, написана вторая, начата третья), въ 1824--1826 гг. въ Михайловскомъ, "въ тѣни лѣсовъ Тригорскихъ" (закончена третья глава, написаны четвертая, пятая, шестая); наконецъ, послѣднія двѣ главы писались въ 1827--1830 гг. то въ Москвѣ, то въ Михайловскомъ, то въ Петербургѣ, то въ Болдинѣ; 25 сентября 1830 года Пушкинъ дописалъ послѣднія строки романа. Итакъ, по подсчету самого Пушкина, онъ писалъ этотъ свой романъ "7 лѣтъ, 4 мѣсяца, 17 дней", а въ дѣйствительности гораздо больше, такъ какъ въ теченіе почти всего 1831 года онъ продолжалъ работать надъ послѣдней главой романа; онъ былъ тогда уже женатъ, "остепенился" и вообще вступилъ въ послѣдній періодъ своей короткой и бурной жизни. Если же мы вспомнимъ, что колыбелью своего "Онѣгина" Пушкинъ считалъ Крымъ, и что въ Крыму онъ былъ въ 1820 году, то увидимъ, что "Онѣгинъ" сопровождалъ Пушкина въ теченіе всего лучшаго десятилѣтія его жизни, и что Пушкинъ имѣлъ основаніе заключить свое прощаніе съ Онѣгинымъ многознаменательными словами: "прости-жъ и ты, мой спутникъ странный" (VIII, 50).
   Только къ концу романа, только къ концу эпохи 1820-- 1830 гг. стали приходить къ гармоническому сочетанію разныя стороны мятущагося духа Пушкина; только къ этому времени у него сложилось въ окончательной формѣ и осозналось "міровосчувствованіе", свойственное его психологическому типу; только къ этому времени проявился во всей своей силѣ и чарующей красотѣ яркій, гармоничный "пушкинскій" взглядъ на міръ, на жизнь, на человѣка. Развитіе этого взгляда закрѣплено въ лирическихъ произведеніяхъ Пушкина, начиная отъ лицейскаго періода и до 30-хъ годовъ; но развѣ и весь "Евгеній Онѣгинъ" не удивительная лирическая поэма? И такимъ образомъ, если въ лирикѣ отражается сознательная или безсознательная "философія" поэта, то развѣ не въ "Евгеніи Онѣгинѣ" намъ надо искать эту "философію" Пушкина или, вѣрнѣе, его стихійную мудрость? Попробуемъ же снова обратиться къ "Евгенію Онѣгину", но оставимъ совершенно въ сторонѣ и Онѣгина и Татьяну, какъ типовъ опредѣленной эпохи, и петербургскій "большой свѣтъ", и провинціальныхъ чудаковъ; обратимся снова къ "Евгенію Онѣгину", но въ "небрежныхъ строфахъ" этого романа будемъ искать только самого Пушкина, только его чувства, мысли, настроенія; посмотримъ, какъ и въ какомъ направленіи развивалось отношеніе Пушкина къ міру, къ жизни, къ человѣку въ эти "7 лѣтъ, 4 мѣсяца, 17 дней" (а въ сущности около десяти лѣтъ), когда онъ обдумывалъ и писалъ этотъ свой "романъ въ стихахъ".
   Въ 1823 году, начиная "Евгенія Онѣгина", Пушкинъ написалъ своего знаменитаго "Демона"; въ 1830 году, только-что закончивъ этотъ романъ, Пушкинъ написалъ тѣсно связанный по идеѣ съ "Демономъ" отрывокъ "Въ началѣ жизни школу помню я..." Оба эти стихотворенія -- исповѣдь поэта, и оба они тѣсно связаны съ "Евгеніемъ Онѣгинымъ". Еще "въ началѣ жизни", еще въ тѣ дни, когда поэту "были новы всѣ впечатлѣнья бытія", его вниманіе привлекли "двухъ бѣсовъ изображенья".
   
   Одинъ (Дельфійскій идолъ) ликъ младой --
   Былъ гнѣвенъ, полонъ гордости ужасной,
   И весь дышалъ онъ силой неземной...
   
   Это былъ "сей ангелъ, сей надменный бѣсъ", который надолго сталъ Демономъ Пушкина, "страннымъ спутникомъ" его жизни:
   
   Его улыбка, чудный взглядъ,
   Его язвительныя рѣчи
   Вливали въ душу хладный ядъ.
   Неистощимой клеветою
   Онъ провидѣнье искушалъ;
   Онъ звалъ прекрасное мечтою,
   Онъ вдохновенье презиралъ;
   Не вѣрилъ онъ любви, свободѣ,
   На жизнь насмѣшливо глядѣлъ --
   И ничего во всей природѣ
   Благословить онъ не хотѣлъ...
   
   Но этотъ Демонъ, знакомый Пушкину, по собственному признанію поэта, уже съ начала его сознательной жизни, сперва стоялъ въ тѣни и посѣщалъ поэта лишь мимолетно. Въ послѣдніе годы лицейской жизни и въ первые годы свѣтской петербургской жизни Пушкина, т.-е. въ періодъ его жизни до 1820 года, властителемъ души поэта былъ
   
   Другой -- женообразный, сладострастный,
   Сомнительный и лживый идеалъ,
   Волшебный демонъ -- лживый, но прекрасный...
   
   Это была пора необузданнаго, безмѣрнаго пушкинскаго "эпикуреизма", та пора, о которой онъ самъ вспоминалъ въ одной изъ позднѣйшихъ строфъ "Евгенія Онѣгина":
   
   И я, въ законъ себѣ вмѣняя
   Страстей единый произволъ,
   Съ толпою чувства раздѣляя,
   Я музу рѣзвую привелъ
   На шумъ пировъ и буйныхъ споровъ...
   И къ нимъ въ безумные пиры
   Она несла свои дары
   И какъ вакханочка рѣзвилась... (VIII, 3).
   
   Это была пора, когда "волшебный демонъ" нашептывалъ поэту простую и соблазнительную мудрость жизни: розы наслажденья, круговая чаша, "пиры, любовницы, друзья", жизнь, проведенная "межъ Вакха и Амура", и легкая смерть на груди любовницы -- вотъ мудрость жизни, вотъ ея "философія" (см., напримѣръ, "Ки. А. М. Горчакову", 1815 г.). "Гоните мрачную печаль,-- плѣняйте умъ обманомъ,-- и милой жизни свѣтлу далъ -- кажите за туманомъ" ("Мечтатель", 1815 г.): вотъ краткая формула этой философіи, удивительная по своей яркости и сжатости въ устахъ шестнадцатилѣтняго поэта. И тутъ же надо замѣтить, что нѣкоторыя черты этой "эпикуреистической" философіи остались у Пушкина навсегда, сдѣлавшись характерными чертами пушкинскаго отношенія къ жизни: молодое вино перебродило и изъ него вышелъ напитокъ достойный боговъ, но главныя заложенныя въ немъ свойства остались прежними. Налетъ "эпикуреизма" до конца оставался на міровоззрѣніи Пушкина; девизъ "carpe diem", въ безконечно углубленномъ смыслѣ, навсегда остался девизомъ пушкинскаго міропониманія.
   Какъ извѣстно, этотъ легкомысленный, юношескій эпикуреизмъ сталъ понемногу уступать мѣсто болѣе строгому взгляду на міръ и на жизнь еще въ періодъ свѣтской петербургской жизни Пушкина, до его ссылки 1820 года. Не надо забывать, что послѣ лицея Пушкинъ попалъ въ среду военной молодежи, весьма высокую въ ту эпоху по своему умственному уровню и проникнутую общественными и политическими интересами; къ этой эпохѣ относится и благотворное вліяніе Чаадаева на Пушкина. Въ рядѣ стихотвореній той эпохи, на ряду съ прежнимъ восхваленіемъ даровъ Вакха и Амура, мы слышимъ также первые звуки "разочарованія", первые звуки голоса пушкинскаго Демона; одновременно съ этимъ Пушкинъ былъ увлеченъ политическимъ либерализмомъ эпохи и впослѣдствіи самъ считалъ себя пѣвцомъ декабризма (см. "Аріонъ", 1827 г.). Его рѣзкія эпиграммы на Аракчеева, ода "Вольность", "два иль три Ноэля" были выраженіемъ этихъ его чувствъ и послужили причиной его ссылки на югъ весною 1820 года. Творческій даръ его къ этому времени возмужалъ, окрѣпъ и каждое новое произведеніе его этой эпохи было новымъ шагомъ впередъ; ссылка же, каковы бы ни были ея отрицательныя стороны, оказала на Пушкина громадное благотворное вліяніе: она оторвала его отъ нелѣпаго свѣтскаго прожиганія жизни (которое такъ хорошо описано въ первой главѣ "Евгенія Онѣгина"), она дала ему возможность увидѣть Россію, увидѣть Кавказъ, Крымъ; она уединила его отъ "свѣтской черни" и поставила его лицомъ къ лицу съ самимъ собой. Пушкинъ нуждался въ этомъ; быть можетъ, всего необходимѣе было для него остаться "наединѣ съ своей душой", прислушаться къ голосу своего "злобнаго генія", вливающаго въ душу "хладный ядъ" отрицанія какой бы то ни было цѣнности жизни.
   Къ этому времени впервые Пушкинъ глубоко призадумался надъ жизнью; въ своемъ посланіи къ Чаадаеву Пушкинъ писалъ (въ апрѣлѣ 1821 года) изъ своей бессарабской ссылки:.
   
   ... сѣти разорвавъ, гдѣ бился я въ плѣну
   Для сердца новую вкушаю тишину;
   Въ уединеніи мой своенравный геній
   Позналъ и тихій трудъ и жажду размышленій...
   
   Несомнѣнно, что въ это время Пушкина "къ размышленію влекло" все то, о чемъ онъ говоритъ въ "Евгеніи Онѣгинѣ": "плоды наукъ, добро и зло, и предразсудки вѣковые, и гроба тайны роковыя, судьба и жизнь..." (II, 16). Правда, во все это время Пушкинъ по внѣшности оставался тѣмъ же необузданнымъ повѣсой, какимъ былъ въ Петербургѣ; онъ все еще былъ неперебѣсившійся "бѣсъ арабскій"; онъ часто вспоминалъ о своей былой шумной и угарной жизни въ Петербургѣ, изнывалъ отъ скуки и бранилъ "проклятый городъ Кишиневъ", какъ позднѣе и Одессу. Эта внѣшность часто обманываетъ тѣхъ узкихъ ригористовъ, которые не могутъ понять,
   
   ..... что..... умъ высокій можно скрыть
   Безумной шалости подъ легкимъ покрываломъ...
   
   Такъ не понимали и Пушкина. А между тѣмъ въ глубинѣ его души все сильнѣе и сильнѣе звучалъ голосъ разочарованія былой жизнью: "увы! на разныя забавы я много жизни погубилъ!" (I, 30). Но тутъ же рядомъ сталъ звучать и другой голосъ -- голосъ пушкинскаго Демона. Правда, "кто чувствовалъ, того тревожитъ призракъ невозвратимыхъ дней; тому ужъ нѣтъ очарованій, того змія воспоминаній, того раскаянье грызетъ"; но непосредственно за этимъ раскаяніемъ -- прелестная ядовитая выходка pro domo sua: "все это часто придаетъ большую прелесть разговору!" (I, 46). Какъ видимъ, во всемъ этомъ есть еще много "разговора"; и эту ядовитую бутаду нашепталъ поэту его Демонъ. Этотъ Демонъ, "духъ отрицанья, духъ сомнѣнья" заставилъ поэта не ограничиться легковѣснымъ порицаніемъ эпикуреизма былыхъ "невозвратимыхъ дней", а заставилъ его подойти къ болѣе острому вопросу: да есть ли въ жизни вообще что-либо цѣнное, но имя чего слѣдовало бы порицать былое прожиганіе жизни? Быть можетъ, свобода и любовь -- сказки, жизнь -- насмѣшка, природа и окружающій міръ -- сплошное зло, прекрасное -- недостижимая мечта? Мы знаемъ, что именно это и именно такими словами нашептывалъ Пушкину его Демонъ; онъ нашептывалъ ему, что жизнь -- безсмыслица, что въ мірѣ и жизни нѣтъ никакой (ни объективной, ни субъективной) цѣнности.
   И Пушкинъ одно время, повидимому, внялъ этому своему Демону, вѣрнѣе -- былъ побѣжденъ имъ:
   
   Мнѣ было грустно, тяжко, больно,
   Но, одолѣвъ мой умъ въ борьбѣ,
   Онъ сочеталъ меня невольно
   Своей таинственной судьбѣ...
   
   Первая борьба съ Демономъ окончилась пораженіемъ поэта; Пушкинъ призналъ, по его же выраженію, "вѣчныя противорѣчія существенности"; онъ написалъ тогда своего "Демона" и "Телѣгу жизни" (1823 г.). Въ чемъ цѣль, въ чемъ смыслъ жизни?-- Ихъ нѣтъ; цѣль -- "ночлегъ", могила, къ которой "время гонитъ лошадей"...
   

XI.

   И вотъ, въ такую полосу своей жизни Пушкинъ началъ писать "Евгенія Онѣгина"; въ героѣ этой поэмы Пушкинъ мало-по-малу и наполовину безсознательно преодолѣвалъ своего "злобнаго генія", Демона, какъ это уже давно отмѣчено изслѣдователями, начиная съ Анненкова. Громадное значеніе имѣетъ поэтому тоже давно доказанная въ пушкинской литературѣ тѣсная связь типа Онѣгина съ чертами Демона {См. объ этомъ статью Л. Поливанова "Демонъ Пушкина" ("Русск. Вѣстн." 1886 г., No 8, стр. 827--850), и подробное примѣчаніе къ "Демону" въ т. II, стр. 618 сочиненій Пушкина, изд. Брокгаузъ-Ефронъ. Тамъ же можно найти указанія на связь образа Демона и типа Онѣгина съ лицомъ А. Н. Раевскаго,-- вопросъ, который мы совершенно оставляемъ въ сторонѣ.}; строфы 45--46 первой главы "Евгенія Онѣгина" составляютъ разработку тѣхъ же мотивовъ, которые выражены въ "Демонѣ" и въ черновыхъ наброскахъ къ нему:
   
   Мнѣ нравились его черты,
   Мечтамъ невольная преданность,
   Неподражательная странность
   И рѣзкій, охлажденный умъ... (I, 45).
   
   "Рѣзкій, охлажденный умъ" Онѣгина и его "язвительный споръ" -- это тѣ самыя "язвительныя рѣчи" Демона, которыя вливали въ душу Пушкина "хладный ядъ"; насколько въ самомъ Пушкинѣ были тогда ярки эти общія и Онѣгину и Демону черты -- ясно изъ того, что близко узнавшій Пушкина Мицкевичъ видѣлъ въ указанныхъ строфахъ "Евгенія Онѣгина" (I, 45--46) вѣрный портретъ самого поэта. Когда Пушкинъ нѣсколько привыкъ къ голосу своего Демона, "лукаваго", "злобнаго генія", то понялъ, что въ нашептываемыхъ имъ словахъ нѣтъ ничего "демоническаго". Да, ни міръ, ни жизнь не имѣютъ абсолютной цѣнности, не имѣютъ объективнаго смысла; но для того, чтобы придти къ этой истинѣ, нѣтъ никакой необходимости быть "надменнымъ бѣсомъ", Демономъ, достаточно быть только человѣкомъ. Правда, Демонъ шелъ дальше: онъ нашептывалъ поэту, что жизнь и міръ не имѣютъ вообще никакой цѣнности -- и вотъ именно это утвержденіе абсолютнаго нигилизма преодолѣвалъ Пушкинъ. Въ Онѣгинѣ мы имѣемъ такое отрицаніе всякой цѣнности жизни; одно время именно такой взглядъ на жизнь сталъ удѣломъ Пушкина:
   
   Открылъ я жизни бѣдный кладъ,
   Въ замѣну прежнихъ заблужденій,
   Въ замѣну вѣры и надеждъ... *)
   *) Этотъ черновой отрывокъ (1823 г.) относится или къ "Демону", или къ 45--46 строфѣ I главы "Евгенія Онѣгина", настолько они близки другъ другу.
   
   А эта вѣра и надежда нашла свое олицетвореніе въ поэтическомъ образѣ Ленскаго.
   Фарнгагенъ-фанъ-Энзе въ своей статьѣ о Пушкинѣ (въ "Jahrbücher für wissenschaftliche Kritik", 1838 г., Oct.) одинъ изъ первыхъ отмѣтилъ, что Онѣгинъ и Ленскій -- раздвоеніе души самого поэта, подобно братьямъ Фультъ и Вальтъ у Ж.-П. Рихтера. Это положеніе стало вскорѣ общепринятымъ; слишкомъ несомнѣнно, что Пушкинъ одновременно заключалъ въ своей душѣ и Онѣгина и Ленскаго. Конечно, въ то же самое время оба они не отвлеченные символы, а вполнѣ реальные общественные типы, но въ томъ-то и состоитъ искусство художника, что онъ объективируетъ въ реальномъ образѣ свои внутреннія переживанія и мысли. Такъ и Ленскій, часть души поэта, сталъ въ то же время реальнымъ типомъ; его характеристика во второй главѣ романа -- цѣнный общественно-бытовой и психологическій портретъ "романтика" двадцатыхъ годовъ. Его романтизмъ очерченъ сжато, мастерски; теорія любви, какъ соединенія предназначенныхъ другъ другу "родныхъ душъ", шеллингіанская вѣра въ "генія", мистическая вѣра въ прогрессъ -- все это списано прямо съ натуры; съ натуры списанъ и тотъ сентиментальный псевдо-романтизмъ школы КарамзинаЖуковскаго, который въ то время считался истиннымъ романтизмомъ. "Темно и вяло" Ленскій "пѣлъ любовь.... разлуку и печаль, и нѣчто, и туманну даль, и романтическія розы",-- вообще, все то, "что романтизмомъ мы зовемъ, хоть романтизма тутъ нимало не вижу я", какъ иронически замѣтилъ самъ Пушкинъ (II, 10; VI, 23). Во всякомъ случаѣ, Ленскій -- яркій типъ той эпохи, одинъ изъ представителей философско-художественнаго теченія 1818--1826 годовъ, одновременнаго декабризму.
   И въ то же время Ленскій, несомнѣнно, часть души самого Пушкина; если Онѣгинъ -- это тотъ Пушкинъ, который отрицаетъ какую бы то ни было цѣнность жизни, то Ленскій -- это тотъ Пушкинъ, который пытается противопоставить абсолютному нигилизму вѣру въ осмысленность жизни, въ ея тайную цѣль:
   
   Цѣль жизни нашей для него
   Была заманчивой загадкой;
   Надъ ней онъ голову ломалъ
   И чудеса подозрѣвалъ (II, 7).
   
   Эти "чудеса" заключались не только въ соединеніи родныхъ душъ, но и въ блаженномъ будущемъ людей, счастіи человѣчества: на пути къ совершенству ведутъ насъ избранные герои духа, геніи, и "ихъ безсмертная семья неотразимыми лучами когда-нибудь насъ озаритъ и міръ блаженствомъ одаритъ" (II, 8; ср. И, 38). Но Ленскому мало было этой "вѣры въ прогрессъ", выражаясь современнымъ терминомъ; ему мало было вѣры въ блаженство будущихъ поколѣній; онъ хотѣлъ еще и личнаго безсмертія -- и этимъ выражалъ собою чувства самого Пушкина. Пушкинъ страшился загробнаго "ничтожества", и въ то самое время, когда его все болѣе и болѣе склоняла къ себѣ система "чистаго Аееизма" ("система..... къ нещастію, болѣе всего правдоподобная"; "Переписка", I, 103), въ это самое время онъ еще борется за вѣру, ищетъ спасенія въ "мечтахъ поэзіи прелестной" (см. отрывокъ "Люблю вашъ сумракъ неизвѣстный", 1822 г., особенно въ его первоначальномъ видѣ). Такъ въ Пушкинѣ боролся абсолютный нигилизмъ Демона-Онѣгина съ простодушной вѣрой Ленскаго; не трудно было предсказать, кто выйдетъ изъ этой борьбы побѣдителемъ: "романтикъ" Ленскій былъ убитъ въ Пушкинѣ скептикомъ Онѣгинымъ. Хотя Пушкинъ всегда завидовалъ вѣрѣ и осуждалъ сухой раціонализмъ (см. "Безвѣріе", 1817 г., и ср. "Евг. Он.", IV, 51), но все же всегда Ленскій въ немъ оказывался побѣжденнымъ и, наконецъ, былъ побѣжденъ окончательно.
   Но Онѣгинъ, въ свою очередь, оказался побѣжденнымъ; Пушкинъ преодолѣлъ и необоснованную слѣпую вѣру и разочарованное абсолютное отрицаніе. Правда, борьба съ Онѣгинымъ и преодолѣніе его были неизмѣримо болѣе трудными; не сразу одержалъ Пушкинъ побѣду, не сразу разогналъ тучи и разсѣялъ бурю: это былъ тяжелый и постепенный процессъ освобожденія отъ путъ абсолютнаго нигилизма. Путы эти долго скрѣпляла та "скука", которой не могъ не испытывать Пушкинъ, отрѣзанный отъ привычной обстановки сперва въ южной ссылкѣ, а затѣмъ въ Михайловскомъ, и которой онъ продолжалъ платить дань и въ Москвѣ и въ Петербургѣ по своемъ возвращеніи {Письмо къ Рылѣеву, 1825 г.: "Тебѣ скучно въ Петербургѣ, а мнѣ скучно въ деревнѣ. Скука есть одна изъ принадлежностей мыслящаго существа. Какъ быть..."; изъ письма 1827 г.: "Здѣсь (въ Москвѣ) тоска попрежнему..."; изъ письма конца 1829 г.: "Въ Петербургѣ тоска, тоска"... ("Переписка", I, 220; II, 7, 100 и др. Кстати замѣтить, въ послѣдней фразѣ Пушкинъ повторяетъ слова, вложенныя имъ въ уста Онѣгина). И въ эту же эпоху, въ 1826 г., Пушкинъ началъ свою "Сцену изъ Фауста" развитіемъ приведенной выше мысли изъ письма къ Рылѣеву: "Мнѣ скучно, бѣсъ!-- Что дѣлать, Фаустъ! Таковъ вамъ положенъ предѣлъ, его-жъ никто не преступаетъ: вся тварь разумная скучаетъ"...}. Но скука эта -- не только онѣгинская "хандра"; въ ней есть значительная доля горькаго пессимизма, -- результата согласія съ Демономъ, что въ жизни нѣтъ никакой цѣнности, никакого смысла. Міромъ и жизнью правитъ не Богъ, не міровой разумъ, а безсмысленная, слѣпая сила, которая не вѣдаетъ, что творитъ. "Представь себѣ ее огромной обезьяной, которой дана полная воля,-- пишетъ Пушкинъ въ серединѣ 1826 года кн. Вяземскому,-- кто посадитъ ее на цѣпь? Не ты, не я, никто..." ("Переписка", I, 349). И если дѣйствительно такой намъ положенъ предѣлъ, если міромъ, жизнью и человѣкомъ безсмысленно правитъ огромная Обезьяна-судьба, если въ жизни нѣтъ рѣшительно никакой цѣнности, то какъ и чѣмъ побороть "хладный ядъ" абсолютнаго нигилизма? Остается сложить въ безсиліи руки и признать, что Демонъ правъ. И подъ вліяніемъ такого настроенія Пушкинъ пишетъ вещи въ родѣ "26 мая 1828 г.": "даръ напрасный, даръ случайный, жизнь, зачѣмъ ты мнѣ дана?... Цѣли нѣтъ передо мною: сердце пусто, празденъ умъ, и томитъ меня тоскою однозвучный жизни шумъ"... Бѣлинскій вѣрно замѣтилъ, что это и подобныя ему стихотворенія были не "выраженіемъ паѳоса пушкинской поэзіи", а скорѣе противорѣчіемъ этому паѳосу; но изъ этихъ вспышекъ мрачнаго пессимизма видно, что не легко давалась Пушкину его побѣда надъ Онѣгинымъ, какъ выраженіемъ всеотрицающаго начала.
   Что же было, однако, этимъ "паѳосомъ" пушкинской поэзіи, пушкинскаго міровосчувствованія? Или, иначе говоря, какъ и чѣмъ преодолѣлъ Пушкинъ Онѣгина, чѣмъ побѣдилъ онъ отрицаніе всякой цѣнности въ человѣческой жизни?-- Въ Пушкинѣ побѣдила сама жизнь, радостное чувство красоты ея, признаніе не цѣнности въ ней, а цѣнности ея самой по себѣ. Въ жизни нѣтъ никакой абсолютной цѣнности -- пусть такъ; но сама жизнь есть цѣнность, которая дала Пушкину твердую точку опоры. И Ленскій, и Онѣгинъ -- оба были побѣждены этой стихійной мудростью великаго поэта; и хотя въ немъ до конца остались элементы и онѣгинскаго отрицанія и яснаго "пріятія міра" Ленскимъ, но все же онъ сталъ выше и того и другого. Да, Онѣгинъ ("демоническій" Онѣгинъ первой-второй главы) правъ: въ мірѣ и въ жизни нѣтъ никакого объективнаго смысла; но правъ и Ленскій: міръ долженъ быть принятъ нами во всей его полнотѣ. Выше-всего стоитъ, надъ всѣмъ царитъ ясная, солнечная, радостная жизнь, не имѣющая объективнаго смысла, но великая въ своей субъективной цѣнности: вотъ постоянный "паѳосъ" поэзіи Пушкина, ея вѣчная сущность...
   

XII.

   Все это ясно теперь, на разстояніи столѣтія отъ пушкинской поэзіи, но врядъ ли сознавалось самимъ поэтомъ. Однако, сознательно или безсознательно, но все ярче и сильнѣе выражалъ онъ эти свои чувства и настроенія въ своей лирикѣ, въ своемъ романѣ. И прежде всего онъ разгримировалъ Онѣгина изъ Демона въ простого москвича въ Гарольдовомъ плащѣ; онъ понялъ, что демоническаго въ его героѣ нѣтъ ничего. Демонъ сыгралъ свою роль: "хладнымъ ядомъ" своего скептицизма онъ убилъ "романтизмъ" Пушкина-Ленскаго; нѣтъ ничего цѣннаго, -- нашептывалъ онъ:-- все въ жизни одинаково безсмысленно, все одинаково ненужно, нелѣпо, безцѣльно. Но --
   
   Сперва Онѣгина языкъ
   Меня смущалъ; но я привыкъ
   Къ его язвительному спору... (I, 46).
   
   И преодолѣвъ первое смущенье, Пушкинъ противопоставилъ отрицанію объективной цѣнности жизни -- признаніе ея великой субъективной цѣнности, отрицанію объективнаго смысла жизни -- признаніе ея великаго субъективнаго смысла.
   Въ концѣ второй главы романа эти мотивы звучатъ съ достаточной опредѣленностью. Правда, мечтанія Ленскаго уже разбиты ("для призраковъ закрылъ я вѣжды", II, 39); правда, объективной цѣнности въ мірѣ нѣтъ никакой: "на жизненныхъ браздахъ" поколѣнья восходятъ "мгновенной жатвой" и вытѣсняются одно другимъ, но выводъ отсюда -- не отчаяніе, не міровая скорбь, а признаніе красоты и радостности этой мимолетной человѣческой жизни:
   
   Покамѣстъ упивайтесь ею,
   Сей легкой жизнію, друзья;
   Ея ничтожность разумѣю
   И мало къ ней привязанъ я... (II, 39).
   
   Это написано въ 1824 году, и въ словахъ этихъ еще слишкомъ много былого легкаго пушкинскаго эпикуреизма и слишкомъ мало признанія субъективной цѣнности жизни. Но во всякомъ случаѣ здѣсь сохранена вѣрная мысль періода эпикуреизма: признаніе цѣли жизни въ самой жизни; я уже сказалъ, что въ такомъ признаніи выражается, быть можетъ, вся сущность, весь "паѳосъ" великой радостной поэзіи Пушкина.
   Ленскій былъ въ немъ убитъ, но Пушкинъ не отвергъ ни Ленскаго, ни Онѣгина {Характерно, что тотчасъ же вслѣдъ за убійствомъ Ленскаго Онѣгинымъ Пушкинъ подчеркиваетъ свою любовь къ нимъ обоимъ ("...Я сердечно люблю героя моего", VI, 43; о Ленскомъ см. VI, 36--37).
   }. Изъ взгляда Онѣгина поэтъ навсегда сохранилъ его отрицаніе абсолютной цѣнности міра, изъ философіи Ленскаго -- ея ясное "пріятіе міра", принятіе жизни въ ея цѣломъ, со всѣми ея радостями и горестями, съ ея добромъ и зломъ, мрачными и свѣтлыми переживаніями: "правъ судьбы законъ" --
   
   Все благо: бдѣнія и сна
   Приходитъ часъ опредѣленный;
   Благословенъ и день заботъ,
   Благословенъ и тьмы приходъ... (VI, 21).
   
   Въ такія формы вылилось ясное, простое и величавое въ своей простотѣ отношеніе поэта къ "міровому злу"; это была не надуманная теорія, это было врожденное міровосчувствованіе, стихійная мудрость яснаго эллинскаго отношенія къ міру. Проклятія міру, негодующіе вопли, онѣгинская хандра -- безсильны; надо или устранить себя отъ міра, или принять міръ въ его цѣломъ, принять не только его добро, но и его зло, принять не только жизнь, но и смерть. И Пушкинъ принималъ смерть (и свою и чужую) съ такой ясной, величавой простотой, которой нѣтъ равнаго примѣра въ русской, а быть можетъ и не только русской литературѣ; онъ принималъ смерть и побѣждалъ ее жизнью. "Спящій въ гробѣ мирно спи, жизнью пользуйся живущій" -- это языческое міропониманіе отразилось съ новой силой въ творчествѣ Пушкина.
   Ленскій убитъ. "Друзья мои, вамъ жаль поэта?" -- спрашиваетъ насъ Пушкинъ и рисуетъ двѣ картины возможной жизни Ленскаго: быть можетъ, его "ждала высокая ступень", быть можетъ, онъ унесъ съ собой въ могилу "святую тайну" поэзіи, "быть можетъ, онъ для блага міра, или хоть для славы былъ рожденъ". "А можетъ быть и то: поэта обыкновенный ждалъ удѣлъ", быть можетъ, онъ "узналъ бы жизнь на самомъ дѣлѣ":
   
   Подагру-бъ въ сорокъ лѣтъ имѣлъ,
   Пилъ, ѣлъ, скучалъ, толстѣлъ, хирѣлъ,
   И, наконецъ, въ своей постелѣ
   Скончался-бъ посреди дѣтей,
   Плаксивыхъ бабъ и лекарей... (VI, 37--39).
   
   Изъ этихъ двухъ картинъ вѣроятнѣе, конечно, вторая, но если бы даже съ Ленскимъ погибли и великія неисполненныя надежды, если даже онъ унесъ съ собой въ могилу "святую тайну", то все же мы должны твердо принять и эту смерть, разъ мы принимаемъ весь міръ. Проклинать, негодовать -- не въ духѣ ясной, языческой мудрости Пушкина:
   
   Поэта память пронеслась,
   Какъ дымъ по небу голубому;
   О немъ два сердца, можетъ быть,
   Еще грустятъ... На что грустить?... (VIII, 14).
   
   И таково было вѣчное міропониманіе, вѣрнѣе сказать -- міровосчувствованіе Пушкина; такова была его вѣчная, стихійная мудрость. Еще въ 1821 году въ элегическомъ отрывкѣ "Гробъ юноши" (очень схожемъ со строфами VI, 40--41 и VII, 14 "Евгенія Онѣгина" 1826--1827 гг.) мы встрѣчаемъ этотъ же вопросъ: "изъ милыхъ женъ, его любившихъ, одна, быть можетъ, слезы льетъ... Къ чему?..." Ни слезы, ни разговоры не помогутъ; "дѣлать нечего, такъ и говорить нечего", какъ писалъ Пушкинъ въ 1826 г. кн. Вяземскому, узнавъ о смерти его трехлѣтняго сына. И въ 1831 году, глубоко потрясенный извѣстіемъ о смерти Дельвига, Пушкинъ пишетъ Плетневу о своей грусти, тоскѣ, но заканчиваетъ свое письмо слѣдующими словами: "Вчера... (мы) говорили о немъ, называя его покойникъ Дельвигъ, и этотъ эпитетъ былъ столь же страненъ, какъ и страшенъ. Нечего дѣлать! Согласимся. Покойникъ Дельвигъ. Быть такъ... Будь здоровъ -- и постараемся быть живы" ("Переписка", II, 220; ср. И, 286--7, письмо отъ 22МІ 1831 г.). Постараемся быть живы, а когда придетъ смерть, то --
   
   ... пусть у гробового входа
   Младая будетъ жизнь играть,
   И равнодушная природа
   Красою вѣчною сіять...
   
   Такое пушкинское рѣшеніе о смерти, о жизни, о смыслѣ бытія кажется многимъ слишкомъ элементарнымъ, простымъ, ничего не рѣшающимъ; думающіе такъ не видятъ, не чувствуютъ всей стихійной мудрости, всей безсознательной глубины пушкинскаго міропониманія. Выражаясь современными философскими терминами, можно сказать, что Пушкинъ безсознательно преодолѣвалъ метафизическій пессимизмъ силою психологическаго оптимизма, силою чувства цѣнности и радостности переживаній, полноты бытія -- взглядъ, который позднѣе нашелъ выраженіе и въ философіи Герцена, и въ творчествѣ Л. Толстого 60--70-хъ годовъ. Но ярче и гармоничнѣе, чѣмъ у Пушкина, взглядъ этотъ не былъ выраженъ никѣмъ и никогда во всей русской литературѣ.
   Вотъ чѣмъ преодолѣвалъ Пушкинъ хандру Онѣгина, вотъ чѣмъ онъ сметалъ съ дороги всѣ капканы своего Демона, чѣмъ разрывалъ всѣ его путы, отражалъ всѣ его ядовитыя сомнѣнія: въ Пушкинѣ побѣдила стихійная, ясная, солнечная, безсознательная мудрость пріятія жизни, полноты бытія. И на этой высотѣ ничто не страшно -- ни страданія, ни зло, ни самая смерть. Посмотрите, съ какой душевной ясностью, съ какой гармоніей духа Пушкинъ прощается со своей уходящей юностью или вспоминаетъ ее... {См., напримѣръ, "Вновь я посѣтилъ" (1835 г.) и ср. "Е. О.", II, 38; см. также "19 октября 1836 г." (третья строфа) и ср. "Е. О.", VI, 44--46.} Ему грустно встрѣчать каждую новую весну ("съ какимъ тяжелымъ умиленьемъ я наслаждаюсь дуновеньемъ въ лицо мнѣ вѣющей весны...", VII, 2), грустно потому, что никогда не вернутся его былые годы, потому, что невольно въ мысль ему приходитъ "иная, старая весна"; потому, что весна его дней промчалась безвозвратно... Казалось бы, вотъ благодарная тема для "элегическихъ ку-ку", надъ которыми смѣялся Пушкинъ ("Соловей и Кукушка", 1825 года); и всякій другой поэтъ кромѣ Пушкина непремѣнно принялся бы куковать на столь благодарную тему, или взывать: "о, возврати мнѣ мою юность!" -- какъ взывалъ даже великій германскій поэтъ. А теперь вспомните отвѣтъ самого Пушкина, его прощанье со своей уходящей юностью:
   
   Такъ полдень мой насталъ, и нужно
   Мнѣ въ томъ сознаться, вижу я.
   Но такъ и быть: простимся дружно,
   О, юность легкая моя...
   Благодарю за наслажденья,
   За грусть, за милыя мученья,
   За шумъ, за бури, за пиры,
   За всѣ, за всѣ твои дары --
   Благодарю тебя. Тобою
   Среди тревогъ и въ тишинѣ
   Я насладился -- и вполнѣ;
   Довольно. Съ ясною душою
   Пускаюсь нынѣ въ новый путь
   Отъ жизни прошлой отдохнуть... (VI, 45).
   
   Эта божественная, солнечная ясность и гармонія души -- вотъ путь преодолѣнія онѣгинской тоски и демоническихъ сомнѣній; полнота бытія -- вотъ отвѣтъ Пушкина на вопросъ о смыслѣ и цѣли существованія. Другого отвѣта нѣтъ; по крайней мѣрѣ Пушкинъ не видитъ никакой объективной цѣнности и цѣли жизни. Въ послѣдней главѣ своего романа онъ мимоходомъ только иронизируетъ надъ блаженствомъ того,
   
   Кто цѣль имѣлъ и къ ней стремился,
   Кто зналъ, зачѣмъ онъ въ свѣтъ родился,
   И Богу душу передалъ,
   Какъ откупщикъ иль генералъ (VIII, 10; черн. рук.).
   
   Правда, это сознаніе отсутствія объективнаго смысла жизни давалось Пушкину не даромъ; мы знаемъ, что бывали мрачныя минуты и въ ясномъ пушкинскомъ пониманіи міра, минуты усталости, тоски, разочарованія, стремленія къ объективной цѣнности жизни. Въ такія минуты онъ писалъ стихотворенія въ родѣ "Три ключа" (1827), "Даръ напрасный, даръ случайный" (1828 г.) и т. п.; но настроеніе минуты не мѣняетъ "паѳоса" пушкинской поэзіи, какъ это замѣтилъ еще Бѣлинскій. Къ тому же -- чѣмъ дальше шло время, тѣмъ эти минутныя вспышки становились рѣже; онѣ замѣнились вспышками возрастающей вражды къ безсмысленной "свѣтской жизни", вспышками протеста противъ той жизни, какую Пушкинъ принужденъ былъ вести въ 1831--1836 гг. Но на "паѳосъ" поэзіи Пушкина это не могло оказать никакого вліянія; къ тому времени, когда поэтъ кончалъ "Евгенія Онѣгина", сущность его творчества проявилась уже окончательно; уже окончательно преодолѣлъ въ себѣ поэтъ абсолютный нигилизмъ Демона и разочарованность Онѣгина признаніемъ цѣнности жизни самой по себѣ. Жизнь, полнота бытія -- явилась "паѳосомъ" поэзіи Пушкина, и быть можетъ лучшей характеристикой сущности, всей стихійной мудрости поэта является одна изъ строкъ довольно слабой передѣлки Ѳ. Клюшниковымъ стихотворенія "26 мая 1828 г.":
   
   Жизнь для жизни мнѣ дана...
   
   И самъ Пушкинъ почти буквально этими же словами высказалъ свою мысль въ посланіи "Къ вельможѣ" (1830 г.):
   
   Ты понялъ жизни цѣль; счастливый человѣкъ,
   Для жизни ты живешь...
   
   Въ этомъ переработанномъ и углубленномъ эпикуреизмѣ -- задушевное, главное чувство Пушкина, "лейтъ-мотивъ" его поэзіи; цѣль жизни -- въ ней самой, въ полнотѣ бытія, въ каждомъ текущемъ моментѣ. И съ этой точки зрѣнія правъ Катковъ, заявившій въ своихъ извѣстныхъ статьяхъ о Пушкинѣ ("Русскій Вѣстникъ", 1856 г., т. I и II), что Пушкинъ былъ "поэтъ мгновенія". Да, Пушкинъ былъ поэтъ мгновенія въ томъ смыслѣ, что въ мгновеніи, въ настоящемъ онъ видѣлъ всю цѣль жизни; на предыдущихъ страницахъ я попробовалъ намѣтить въ самыхъ общихъ чертахъ, какъ это воззрѣніе Пушкина на міръ и жизнь росло и крѣпло въ немъ въ тѣ годы, когда онъ писалъ "Евгенія Онѣгина", какъ оно проявлялось въ этомъ романѣ. Заканчивая этимъ краткое изученіе связи "Евгенія Онѣгина" и міровоззрѣнія Пушкина, еще разъ въ двухъ словахъ повторю намѣченное выше положеніе пушкинскаго романа и всего міровоззрѣнія поэта:
   Полнота бытія и его напряженность -- величайшая субъективная цѣль жизни человѣка: вотъ глубокая стихійная мудрость Пушкина, вотъ безсознательная философія "Евгенія Онѣгина", вотъ что таится въ поэзіи "легкомысленнаго версификатора" (по печально извѣстнымъ словамъ Писарева, приведеннымъ выше).
   Исполненныя прозрачной грусти послѣднія строки романа заключаютъ созвучнымъ аккордомъ эту стихійную мудрость великаго поэта. Не въ объективныхъ цѣляхъ Бога или природы смыслъ жизни, не въ продолжительности переживаній цѣль человѣка, а въ полнотѣ и яркости этихъ переживаній, въ ихъ силѣ, разнообразіи, стройности; и не тотъ мудръ и счастливъ, кто, подобно гончаровскому Штольцу (и самому Гончарову), считаетъ нормальнымъ назначеніемъ человѣка "прожить... четыре возраста безъ скачковъ и донести сосудъ жизни до послѣдняго дня, не проливъ ни одной капли напрасно", а тотъ, кто жилъ всѣми сторонами души, всей полнотой бытія -- и не дожилъ до ужасной старости Штольца-Гончарова; тотъ счастливъ и блаженъ,
   
   ..... кто праздникъ жизни рано
   Оставилъ, не допивъ до дна
   Бокала полнаго вина,
   Кто не дочелъ ея романа
   И вдругъ умѣлъ разстаться съ нимъ,
   Какъ я съ Онѣгинымъ моимъ...
   
   1908--1909 г.
   
>
Ко всем произведениям автора К списку авторов