Смирновский Платон Семенович - Браслет

НА ВСЯКОЕ ВРЕМЯ ВЪ ДОБРЫЙ ЧАСЪ.

(нѣчто въ родъ фельэтона).

Пл. Смирновскаго.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
1855.

БРАСЛЕТЪ.

РАЗСКАЗЪ.

Была осень. Частый, мелкій дождь, лилъ изъ сѣрыхъ облаковъ съ утомительнымъ постоянствомъ уже нѣсколько дней. Природа, казалось, грустила и заливалась, въ безнадежной грусти миріадами слезъ. Вѣтеръ, періодически завывалъ тяжкими вздохами. Все, что видѣлъ глазъ, являлось грустнымъ, печальнымъ, унылымъ.

Въ такіе дни отрадны -- чтеніе или умная бесѣда. Я читалъ "Мартина-Найденыша" Сю. Романъ этотъ, вопреки не любви моей къ романамъ, мнѣ нравился по цѣли, которая, при мастерскомъ изложеніи автора, невольно трогала душу, описанными въ немъ картинами. Истинна была рельефна до осязательности.

При этомъ должно замѣтить, что я сидѣлъ одинокій, въ каютѣ купеческаго судна, и плылъ съ тихихъ острововъ Аланда, на родину, въ Петербургъ, послѣ семи-лѣтняго отсутствія. Жизнь моя въ Финляндіи была тиха и однообразна. Прелесть всего этого, еще мало-извѣстнаго края, сдѣлала на меня вѣчное, восторженное впечатлѣніе, какъ дикою, разнообразною и очаровательною природою, такъ и мѣстными жителями, людьми трудолюбивыми, честными, нравственными, религіозными, но нѣсколько суровыми. Меня ожидалъ большой контрастъ по пріѣздѣ на родину, гдѣ люди, жизнь, образованность, нравы, приличія, развлеченія и самый образъ жизни, должны были сильно поколебать уже укоренившіяся привычки къ жизни однообразной, патріархальной, одинокой, ясной. Тамъ я сроднился съ прекрасною природою, ея милою простотою, свободою и полусуточною прогулкою по горамъ, долинамъ и лѣсамъ; тамъ сдружился съ безпредѣльнымъ, вѣчно-игривымъ, поэтическимъ моремъ, съ его волнистымъ шумомъ, игрою безпечныхъ волнъ, купаньемъ, словомъ, всей роскошью сельской жизни; мнѣ трудно было даже составить себѣ идею будущаго... я забылъ уже столицу и ея жителей; едва вспоминалъ кой-кого кромѣ родныхъ, которые, почти всѣ, уже были за рубежемъ здѣшняго

Сидя въ каютѣ, какъ я уже сказалъ, я читалъ, читалъ нѣсколько часовъ сряду; глаза мои утомились этимъ занятіемъ; члены устали отъ однообразнаго положенія; но интересъ книги завлекъ меня къ продолженію чтенія. Нѣсколько времени я еще принуждалъ себя читать, но наконецъ, окончивъ одну изъ главъ, я положилъ книгу, всталъ съ своего мѣста, посмотрѣлъ въ маленькое окно каюты на пѣнистыя волны моря: дождь сѣкъ ихъ съ прежнею настойчивостью; выдти на палубу было нельзя: въ пять минутъ я-бы промокъ до тѣла. По тѣснотѣ каюты ходить было нельзя: два-три шага взадъ и впередъ тотчасъ утомили-бы меня, а качка судна еще болѣе способствовала-бы этому, не смотря на сдѣланную уже мною къ тому нѣкоторую привычку. Что оставалось дѣлать? предаться мыслямъ; но я и безъ того мыслилъ читая. Въ это время я услышалъ шаги; дверь отворилась, и ко мнѣ вошелъ молодой человѣкъ, котораго я видѣлъ нѣсколько-разъ на палубѣ, во время бездождья. Онъ робко извинился, что обезпокоилъ меня своимъ приходомъ говоря, что рѣшился войти" ко мнѣ, потому-что, крайне скучалъ одиночествомъ въ своей каютѣ и ненастнымъ временемъ, согнавшимъ его съ палубы, гдѣ бѣгъ судна, даль горизонта и все-таки какое-нибудь разнообразіе и свѣжій воздухъ, развлекали его; но въ каютѣ, одному, ему было болѣе нежели скучно, не имѣя при себѣ рѣшительно ни какого развлеченія кромѣ мышленія. Все это вынудило его искать моего сообщества тѣмъ сколько-нибудь извинительнаго, что, какъ онъ полагалъ, и я скучалъ своимъ нелучшимъ положеніемъ и, что вдвоемъ, конечно, будетъ сноснѣе ожидать конца ненастья. Я радушно принялъ этого молодаго человѣка; просилъ безъ церемоніи быть у меня сколько ему угодно, и мало-по-малу вступивъ съ нимъ въ разговоръ; узналъ, что онъ природный шведъ, сынъ, благородныхъ родителей, и впервые ѣдетъ въ Петербургъ искать счастья въ гражданской службѣ, не имѣя при томъ въ; столицѣ ровно ни кого знакомыхъ; но свою будущность полагаетъ на Бога и людей, которые, какъ и онъ, христіане и, вѣрно, не будутъ препятствовать ему на широкой дорогѣ жизненнаго пути. Права мои -- говорилъ онъ -- университетскій аттестатъ, благородное происхожденіе, незапятнанное имя и полное желаніе служить и трудиться моему второму отечеству, которое, благодаря Бога, во всемъ далеко лучше перваго, роднаго, нѣкогда угнетаемаго Швеціею. Теперь, мы, ново-финляндцы, не только положительно спокойны и счастливы подъ благословенною и Богомъ хранимою державою Россіи, но находимся какъ-бы подъ кровомъ нѣжныхъ отца и матери. Ну судите, какъ не стремиться отблагодарить вѣрною службою такого отечества! я считаю это непремѣнною обязанностію, отраднымъ долгомъ; при томъ-же, служебное поприще, въ столицѣ, богато прекрасныхъ надеждъ; а главное, еще съ-дѣтства, я движимъ безпрерывнымъ желаніемъ насладиться счастіемъ видѣть собственными глазами нашего истинно-милосердаго Отца-Монарха; Котораго люблю всею душою, къ Которому благоговѣю за все счастіе. Имъ даруемое всѣмъ своимъ дѣтямъ-подданнымъ; я такъ много знаю о Немъ прекраснаго, что днемъ и ночью только и мечтаю о той благодатной минутѣ, когда счастье подаритъ мнѣ случай взглянуть на Великаго... О, тогда, только тогда я начну считать начало своего существованія, только тогда я начну жить... Взглядъ на Отца-Монарха, даруетъ мнѣ дѣйствительную жизнь; все, что было и есть до того времени -- была жизнь приготовительная!

Этотъ восторгъ, столь чистый, столь ясный, въ мгновеніе спаялъ меня съ милымъ юношею самою тѣсною дружбою; съ этой минуты, мы начали говорить другъ-другу нѣжное ты, и по прошествіи часа, бесѣдовали съ нимъ какъ будто мы жили вѣчно въ одномъ домѣ, въ одномъ семействѣ.

Такимъ-образомъ, говоря между-собою о разныхъ предметахъ, мы совершенно забыли ненастье, наше плаваніе и все что окружало насъ; съ этого времени мы спали въ одной каютѣ, и ни на минуту неразлучаясь, кончили нашъ морской путь у гранитной набережной Петербурга.

Передъ выходомъ на берегъ, я предложилъ своему спутнику, хотя на первое время, жить вмѣстѣ; но онъ, протянувъ мнѣ руку и благодаря отъ полноты сердца, сказалъ, что непремѣнно хочетъ неотступать іоты отъ предназначеннаго себѣ плана, и, отсюда, на извощикѣ, ѣдетъ въ ближайшую гостинницу, а потомъ самъ отыщетъ себѣ небольшую квартирку, гдѣ и будетъ жить сообразно своимъ привычкамъ, одинокимъ. Но умолялъ меня Богомъ и нашимъ случайнымъ столкновеніемъ, близкимъ къ дружбѣ, простить ему этотъ отказъ, а главное, сколь-можно чаще бывать другъ-у-друга и, кромѣ-того, не стараться никогда помогать ему въ отысканіи мѣста или въ какой-либо малѣйшей тѣни протекціи. Я хочу ни въ чемъ неиспортить своей судьбы и все, что она мнѣ дастъ, приму съ благодарностью, зная, что все это вполнѣ мое, безъ малѣйшей посторонней примѣси. Извини меня другъ мой -- говорилъ онъ съ благороднымъ жаромъ -- я имѣю, быть можетъ, для многихъ странный взглядъ на подобныя вещи, но такъ жилъ мой отецъ, такъ хочу жить и я; онъ умеръ съ чистѣйшею совѣстью; я буду стараться достигнуть того-же. Вотъ причины, по которымъ я хочу идти своимъ собственными путемъ, взять все своими усиліями и трудами, и увѣренъ, что послѣдствія никогда не отравятъ моей жизни ни какимъ раскаяніемъ, ни какимъ постороннимъ вмѣшательствомъ въ судьбу мою; а это, право, утѣшительно, и по моему мнѣнію, каждый честный человѣкѣ долженъ идти этою дорогою, до конца своего жизненнаго пути. Вообрази, что тогда не будетъ на землѣ ни одного существа, который, съ какою-бы-то нибыло мыслію, могъ сказать: я, я способствовалъ этому человѣку моимъ участіемъ; я велъ его къ повышеніямъ, славѣ; или онъ, посредствомъ меня получилъ все свое счастье, я первый подалъ ему руку помощи... Помощи? вслушайся въ это слово -- помощи! А мнѣ-ли нуждаться въ помощи, когда я силенъ, молодъ, бодръ, свѣжъ, образованъ, и имѣю всѣ элементы нужныя для правильной жизни; зачѣмъ-же мнѣ посторонняя помощь?

Душа его, полная истины и этихъ благородныхъ идей, тронула меня до слезъ. Я обнялъ этого истиннаго человѣка, поцѣловалъ его священнымъ поцѣлуемъ дружбы, и тутъ-же, еще разъ, подтвердилъ вѣрность своей дружбы, совершенно вѣря этому чистому, отрадному соединенію съ нимъ навсегда.

Постой -- сказалъ онъ мнѣ, когда я сталъ протягивать ему руку говоря: до свиданья!-- постой; чтобы ты ни-на-минуту незабылъ начала нашей дружбы и дѣйствительно-душевнаго моего къ тебѣ расположенія, которое совершилось безотчетно-невольно и случайно, подъ дождливымъ плачемъ природы, вотъ тебѣ браслетъ; носи его всегда на рукѣ и вѣрь, что эта бездѣлка, даръ чистой дружбы, какъ баснословный талисманъ, сохранитъ, спасетъ тебя отъ всего порочнаго, да далекомъ и неровномъ пути жизни. Этотъ браслетъ носилъ мой отецъ и, какъ онъ мнѣ часто говорилъ, многимъ обязанъ этому браслету: онъ, дѣйствительно, какъ талисманъ, во многомъ останавливалъ порывы его пылкаго характера; въ тебѣ я замѣчаю тотъ-же характеръ; возьми-же его: маѣ онъ не нуженъ: я тихъ и спокоенъ, какъ мать моя; на, носи его съ Богомъ. Я принялъ этотъ священный даръ дружбы, глядя на него съ сладкимъ предчувствіемъ... Браслетъ былъ серебряный, крѣпко вызолоченный, онъ изображалъ свившуюся кольцомъ змѣю, около шеи которой дважды завился ея хвостъ; голова-же была нѣсколько откинута вправо, съ открытымъ ртомъ, но безъ жала; на самой серединѣ свинки змѣи была вырѣзана слѣдующая надпись: "Talismanpatience". Прощаясь -- до свиданья, мы назначили, на другой день, сборнымъ мѣстомъ нашего свиданья это-же самое мѣсто, гдѣ мы въ первый разъ вступили на землю Петербурга, подъ благотворными узами дружбы; часы были тѣ-же, то есть: 6 часовъ вечера. Мы разстались. Онъ поѣхалъ отыскивать гостинницу, какую укажетъ ему случай; а я поѣхалъ въ родной домъ свой, который принялъ меня уже совершенно-осиротѣлаго: въ отсутствіе мое, всѣ мои родные, кромѣ брата, жившаго за границею, умерли. Душны показались мнѣ опустѣлыя покои отца моего, нѣкогда водныя семейныхъ радостей и отрадно-сладостнаго говора родныхъ... Мертвая тишина встрѣтила мой приходъ... Стѣны были голы; комнаты въ буквальномъ смыслѣ пусты... Руки людей, ошибочно-считаемыхъ отцомъ за честныхъ, расхитили священныя для меня родительскія вещи... Слезы градомъ брызнули изъ глазъ моихъ; мнѣ стало грустно до удушья... Здѣсь, на порогѣ роднаго жилища, я вспомнилъ все: и ласки родителей, и дружбу брата... все, все! и это все, тирански охватило мое воображеніе: минувшее, на мгновенье, воскресло; сладостно-грустно улыбнулось мнѣ, и исчезло въ туманѣ моихъ жгучихъ, горючихъ слезъ... О, какъ дорого-бы далъ я, что-бы хоть только разъ взглянуть еще на родителей, хоть разъ облобызать ихъ добрыя, дорогія руки... нѣтъ! нѣтъ никого; они тихо покоятся въ мракѣ могилы... нѣмы, недвижны, невидимы!.. Отчаяніе сильно потрясло меня... Въ это мгновенье я взглянулъ на браслетъ -- онъ тотчасъ, своимъ свѣтлымъ блескомъ, напомнилъ мнѣ чистый блескъ дружбы, дарованный мнѣ, въ замѣнъ потери родныхъ, святымъ Провидѣніемъ -- и буря скорби начала стихать и мало-по-малу я обратился къ существенности, и, сколько могъ, успокоился. Вотъ первый подвигъ благороднаго дара: можно-ли забыть его? Но это только первый; а сколько было послѣдующихъ? безсчетное число! Характеръ мой, крайне-пылкій, только и умѣрялся взглядомъ на браслетъ-талисманъ, и его электрическимъ вліяніемъ, я спасался отъ бѣдственныхъ брызговъ своей огненной вспыльчивости... Но объ этомъ не мѣсто говорить здѣсь: иначе пришлось-бы написать длинную, быть-можетъ, довольно-интересную повѣсть; но это не входитъ, въ настоящее время, въ планъ моего разсказа, я его почти кончилъ: я хотѣлъ только сказать какъ достался мнѣ браслетъ, отъ кого и какимъ случаемъ, и о его вліяніи на меня -- и только!

Того-же, кто такъ радушно, такъ нѣжно, такъ истинно по-человѣчески подарилъ мнѣ его -- давно уже нѣтъ на здѣшнемъ бурномъ свѣтѣ: онъ тамъ, гдѣ должно жить въ блаженствѣ всѣмъ чистымъ душамъ; онъ тамъ, гдѣ душа его нашла себѣ вѣчный пріютъ; гдѣ нѣтъ утратъ, скорбей, слезъ состраданія къ участи угнетаемыхъ бѣдствіями человѣковъ; гдѣ все ликуетъ въ вѣчновѣчныхъ радостяхъ свѣтозарной славы всеславнаго Бога... тамъ, куда должна непрестанно стремиться каждая душа, созданная Господомъ, для Его славы и собственнаго блаженства, и гдѣ, душевно, радостно желаю быть и стремиться ежемгновенно всѣмъ моимъ братіямъ по Богѣ.