Костомаров Николай Иванович - Две русские народности

Н. И. Костомаров

Две русские народности

Без всякого сомнения, географическое положение было первым поводом различия народностей вообще. Чем народ стоит на более детской степени цивилизации, тем более и скорее географические условия способствуют сообщению ему своеобразного типа. Не имея твердых начал, народы легко изменяются, переходят с одного места на другое, потому что запас воспитания, полученного на прежних жилищах, слишком скуден, -- и, развиваясь на новоселье, они принимают и усваивают легко новые условия, какие сообщаются им характером местности и стечением обстоятельств. Борьба может быть тем незначительнее, чем менее в народе того, на что можно опереться. Но те, которые на прежней родине успели получить что-нибудь такое, что удовлетворяло их, сознавалось полезным или священным, те, и переменяя отечество, переносят в него старые зачатки, и они для них становятся точками опоры, когда условия нового отечества начнут побуждать их к самоизменению. Понятно, что англичанин, переселившийся близко к тропикам, долго будет сохранять свою цивилизацию, свои привычки и понятия, приобретенные воспитанием на своем северном острове. Напротив, если бы перевести толпу американских индийцев в Россию, то при сообщении с русскими они бы усвоили образ господствующей туземной народности; если же бы оставить их изолированными от сближения с северною образованностью, они в ближайших поколениях изменились бы сообразно климату, почве и местности и образовали бы сами из себя совершенно иную народность, в которой только слабыми чертами отзывалось бы то, что напоминало им отдаленную родину. В глубокой древности, во времена юности народов, переходы их из края в край порождали своеобразные типы и образовывали народности.

Но народы не изменялись и их народности не формировались от одних переходов и вообще от географических условий. Вместе с тем действовали жизненные исторические обстоятельства. Переходя с места на место, они не оставались изолированными, но находились в сношениях или в столкновениях с другими народами; от взаимного трения зависело их развитие и образование жизненных форм. Другие подвергались изменениям, не переменяя жительства, от наплыва или влияния соседей и пришельцев; наконец, такие или иные повороты их общественного быта отпечатлевались на народном существе и клали на будущие времена особые приметы, не сходные с прежними, и, таким образом, мало-помалу народ в течение времен изменялся и становился уже не тот, чем был некогда. Все это составляет то, что можно одним словом назвать историческими обстоятельствами. Здесь большая или меньшая степень развитости цивилизации способствует скорейшему или медленному действию влияния изменяющих начал. Все здесь происходит по тому же закону, как и тогда, когда изменения производятся географическими условиями. Народ образованный крепче стоит за свое прежнее, упорнее хранит свои обычаи и память предков. Завоеванная Римом Греция покоряет потом Рим своею образованностью, тогда как завоеванная тем же Римом Галлия теряет свой язык и народность, уступая более образованным и сильным завоевателям. Встреча с народом слабейшим укрепляет народность сильнейшего, как встреча с сильнейшим ослабляет.

Образование народности может совершаться в разные эпохи человеческого развития, -- только это образование идет легче в детстве, чем в зрелом возрасте жизни человечества. Изменение народности может возникнуть от противоположных причин: от потребности дальнейшей цивилизации и от оскудения прежней и падения ее, от свежей, живой молодости народа и от дряхлой старости его. С другой стороны, почти такое же упорство народности может истекать и от развития цивилизации, когда народ выработал в своей жизни много такого, что ведет его к дальнейшему духовному труду в той же сфере, когда у него в запасе много интересов для созидания из них новых явлений образованности, -- и от недостатка внешних побуждений к дальнейшей обработке запасенных материалов образованности, когда народ довольствуется установленным строем и не подвигается далее.

Последнее мы видим на тех народах, которые приходят в столкновение с такими, у которых силы более, чем у них; тогда верхние слои этих народов усваивают себе народность чужую, народность, господствующую над ними, а масса остается с прежнею народностью, потому что подавленное состояние ее не дозволяет ни собраться побуждениями к развитию тех начал, какие у ней остались от прежнего времени, ни усваивать чуждую народность вслед за верхними слоями.

Литература есть душа народной жизни, -- есть самосознание народности. Без литературы последняя -- только страдательное явление, и потому чем богаче, чем удовлетворительнее у народа литература, тем прочнее его народность, тем более ручательств, что он упорнее охранит себя против враждебных обстоятельств исторической жизни, тем самая сущность народности является осязательнее, яснее.

В чем же состоит эта сущность вообще? Выше мы сказали, что явления внешней жизни, составляющие сумму отличий одной народности от другой, суть только наружные признаки, посредством которых выражает себя то, что скрывается на дне души народной. Духовный состав, степень чувства, его приемы или склад ума, направление воли, взгляд на жизнь духовную и общественную, все, что образует нрав и характер народа, это -- сокровенные внутренние причины, его особенности, сообщающие дыхание жизни и целостность его телу. Все, что входит в круг этого духовного народного состава, не высказывается поодиночке, отдельно одно от другого, но вместе, нераздельно, взаимно поддерживая одно другое, взаимно дополняя себя, и потому все вполне составляет единый стройный образ народности.

Приложим эти общие черты к нашему вопросу о различии наших русских народностей великорусской и малорусской, или южнорусской.

Начало этого отличия теряется в глубокой древности, как и вообще распадение славянского племени на отдельные народы. С тех пор как о славянах явились известия у греческих писателей, они уже были разделены и стали известны то под большими отделами, то в разнообразии малых ветвей, из которых многие не знаешь куда приютить. Так, по Прокопию, славянское племя представляется раздельным на две большие ветви: антов и славов; по Иорнанду -- на три: славов, антов и венедов. Без сомнения, каждая из больших ветвей дробилась на меньшие. Известия Прокопия и Маврикия о том, что славяне вели между собою беспрестанные войны и жили рассеянными группами, указывают на существование дробления народных отделов; потому что где вражда между группами народа, там неизбежно через то самое образуются этнографические особенности и отличия. У Константина Порфирородного исчисляются уже разные мелкие ветви Славян. У нашего первоначального летописца отдел собственно русских славян изображается раздробленным на несколько ветвей, каждая с отличиями от другой, со своими обычаями и нравами. Без сомнения, между одними из них более взаимного сродства, чем между другими, и, таким образом, несколько этнографических ветвей начали, в более обобщенном образе своих признаков, представлять одну народность, так же как и все вместе русско-славянские народности одну общую, русскую, в отношении других славянских племен на юге. Но есть ли в древности следы существования южнорусской народности, было ли внешнее соединение славянских народов юго-западного пространства нынешней России в таком виде, чтоб они представляли одну этнографическую группу? Прямо об этом в летописи не говорится; в этом отношении счастливее белорусская народность, которая, под древним именем кривичей, обозначается ясно на том пространстве, которое она занимала впоследствии и занимает в настоящее время со своим разделом на две половины: западную и восточную. На юге, в древности, упоминаются только народы, и нет для них общего сознательно одинакового для всех названия. Но чего недоговаривает летописец в своем этнографическом очерке, то дополняется самой историей и аналогией древнего этнографического разветвления с существующим в настоящее время. Самое наглядное доказательство глубокой древности южнорусской народности как одного из типов славянского мира, слагающего в себе подразделительные признаки частностей, это -- поразительное сходство южного наречия с новгородским, которого нельзя не заметить и теперь, по совершении многих переворотов, способствовавших к тому, чтобы стереть и изменить его. Нельзя этого объяснить ни случайностью, ни присутствием многих рассеянных черт южнорусского наречия в великорусских областных наречиях; если один признак встречается в том или в другом месте и не может служить сам по себе доказательством древнего сродства одних предпочтительно пред другими, то собрание множества признаков, составляющих характер южного наречия в новгородском, несомненно указывает, что между древними ильменскими млавянами и южноруссами было гораздо большее сродство, чем между южноруссами и другими славянскими племенами русского материка. В древности это сродство было нагляднее и ощутительнее. Оно прорывается и в новгородских летописях, и в древних письменных памятниках. Это сродство не могло возникнуть иначе как только в глубокой древности, потому что эти отдаленные, перехваченные другими народностями края не имели такого живого народного сообщения между собою, при котором бы могли перейти с одного на другое сходные этнографические признаки. Только в незапамятных доисторических временах скрывается его начало и источник. Оно указывает, что часть южнорусского племени, оторванная силою неизвестных нам теперь обстоятельств, удалилась на север и там водворилась со своим наречием и с зачатками своей общественной жизни, выработанными еще на прежней родине. Это сходство южного наречия с северным, по моему разумению, представляет самое несомненное доказательство древности и наречия и народности Южной Руси. Разумеется, было бы неосновательно воображать, что образ, в каком южнорусская народность с ее признаками была в древности, тот самый, в каком мы ее встречаем в последующие времена. Исторические обстоятельства не давали народу стоять на одном месте и сохранять неизменно одно положение, одну постать. Если мы, относясь к древности, говорим о южнорусской народности, то разумеем ее в том виде, который был первообразом настоящего, заключал в себе главные черты, составляющие неизменные признаки, сущность народного типа, общего для долгих времен, способного упорно выстоять и отстоять себя против всех напоров враждебно-разрушительных причин, а не те изменения, которые этот тип то усваивал в течение времени и перерабатывал под влиянием главных своих начал, то принимал случайно и терял, как временно наплывшее и несвойственное его природе.

Обращаясь к русской истории, можно проследить, как недосказанное летописцем в его этнографическом очерке о Южной Руси само собой высказало себя в цепи обстоятельств, образовавших историческую судьбу южнорусского народа. Если первоначальный этнограф, исчисляя своих полян, древлян, улучей, волынян, хорватов, не дал им всем одного названия, отдельного от других Славян русского материка, то им его дала вскоре история. До сих пор не решила окончательно наука: это название, Русь, так нам всем присущее, занесено ли с Балтийского побережья частью иноземцев, поселившихся среди одной ветви южнорусского племени, или, как полагают некоторые ученые, опираясь преимущественно на восточных известиях, было и прежде туземным прозванием на Русской земле; но уже в XI веке название это распространилось на Волынь и на нынешнюю Галицию, тогда как, по-видимому, не переходило еще ни на северо-восток, ни к кривичам, ни к новгородцам. Уже ослепленный Василько, исповедуясь в своих намерениях присланному к нему Василию, говорит о плане мстить ляхам за землю Русскую и разумеет не Киев, но ту страну, которая впоследствии усвоила себе название Червоной Руси. В XII веке в земле Ростовско-Суздальской под Русью разумели вообще юго-запад нынешней России. В смысле более обширном название Руси иногда распространялось на земли, связанные с Русью, сперва политически подчиненные Руси или Киеву, а потом, когда политическое первенство Киева упало, все-таки находившиеся в церковной зависимости от русского митрополита и видевшие в Руси столицу своей общей веры. Но в своем собственном смысле это название, в отличие от других славянских частей, было этнографическим названием южнорусского народа; мелкие подразделения, которые исчислил летописец в своем введении, исчезли или отошли на третий план, в тень, когда образовалось между ними соединение и выплыли наружу одни общие, единые для них признаки. Название Руси за нынешним южнорусским народом перешло и к иностранцам, и все стали называть Русью не всю совокупность славянских племен материка нынешней России, а собственно юго-запад России, населенный тем отделом славянского племени, за которым теперь усваивается название южнорусского, или малороссийского. Это название так перешло к последующим временам. Когда толчок, данный вторичным вплывом литовского племени в судьбу славянских народов всей западной части русского материка, соединил их в одно политическое тело и сообщил им новое соединительное прозвище -- Литва, это прозвище стало достоянием белорусского края и белорусской народности, а южнорусская осталась с своим древним привычным названием Руси.

В XV веке различались на материке нынешней России четыре отдела восточнославянского мира: Новгород, Московское государство, Литва и Русь; в XVI и XVII, когда Новгород был стерт, -- Московское государство, Литва и Русь. На востоке имя Руси принималось как принадлежность к одной общей славянской семье, разветвленной и раздробленной на части, на юго-западе это было имя ветви этой семьи. Суздалец, москвич, смолянин -- были русские по тем признакам, которые служили органами их соединительности вместе по происхождению, по вере, по книжному языку и соединенной с ним образованности; киевлянин же, волынец, червонорус -- были русские по своей местности, по особенностям своего народного, общественного и домашнего быта, по нравам и обычаям; каждый был русским в тех отношениях, в каких восточный славянин был не русский, но тверитянин, суздалец, москвич. Так как слитие земель было дело общее, то древнее название, употребительное в старину для обозначения всей федерации, сделалось народным и для Восточной Руси, коль скоро общие начала поглотили развитие частных: с именем Руси для них издревле соединялось общее, сравнивающее, соединительное. Когда из разных земель составилось Московское государство, это государство легко назвалось Русским, и народ, его составлявший, усвоил знакомое прежде ему название и от признаков общих перенес его на более местные и частные признаки. Имя русского сделалось и для севера, и для востока тем же, чем с давних лет оставалось как исключительное достояние юго-западного народа. Тогда последний остался как бы без названия; его местное частное имя, употреблявшееся другим народом только как общее, сделалось для другого тем, чем прежде было для первого. У южнорусского народа как будто было похищено его прозвище. Роль должна была перемениться в обратном виде. Так как в старину Северо-Восточная Русь называлась Русью только в общем значении, в своем же частном имела собственные наименования, так теперь южнорусский народ мог назваться русским в общем смысле, но в частном, своенародном, должен был найти себе другое название. На западе, в Червоной Руси, где он стал в сопротивление с чуждыми народностями, естественно было удержать ему древнее название в частном значении, и так галицкий червонорусс остался русским, русином, ибо имел столкновение с поляками, немцами, уграми; в его частной народности ярче всего высказывались черты, составлявшие признаки общей русской народности, являлась принадлежность его к общему русскому миру, черты такие, как вера, книжный богослужебный язык и история, напоминавшая ему о древней связи с общерусским миром. Все это предохраняло его от усилий чуженародных элементов, грозивших и грозящих стереть его. Но там, где та же народность столкнулась с северною и восточно-русскою, там название русского, по отношению к частности, не имело смысла, ибо южноруссу не предстояло охранять тех общих признаков своего бытия, которые не разнили, а соединяли его с народом, усвоившим имя русское. Тут название русского необходимо должно было замениться таким, которое бы означало признаки различия от Восточной Руси, а не сходства с нею. Этих народных названий являлось много, и, правду сказать, ни одного не было вполне удовлетворительного, может быть потому, что сознание своенародности не вполне выработалось. В XVII веке являлись названия: Украина, Малороссия, Гетманщина -- названия эти невольно сделались теперь архаизмами, ибо ни то, ни другое, ни третье не обнимало сферы всего народа, а означало только местные и временные явления его истории. Выдуманное в последнее время название южноруссов остается пока книжным, если не навсегда останется таким, потому что даже по своему сложному виду как-то неусвоительно для обыденной народной речи, не слишком любящей сложные названия, на которых всегда почти лежит отпечаток задуманности, отчасти ученой вычурности. Мимоходом замечу, что из всех названий, какие были выдумываемы для южнорусского народа, чтоб отличить его от великорусского, более всех как то приняло полное значение название хохла -- не по своей этимологии, а по привычке, с какою усвоили его Великоруссы. По крайней мере, сказавши хохол, великорусе разумеет под этим словом действительно народный тип. Хохол для великорусса есть человек, говорящий известным наречием, имеющий известные приемы домашней жизни и нравов, своеобразную народную физиономию. Странно было бы думать о возможности принятия этого насмешливого прозвища народа за серьезное название народа, -- все равно, как если бы англичанин прозвище Джон-Буля сделал серьезным именем своего племени. Но из всех существовавших прозвищ и названий это едва ли не более других усвоенное в смысле народной особенности. Не только великоруссы называют южноруссов хохлами, но и сами последние нередко употребляют это название, не подозревая уже в нем ничего насмешливого, преимущественно в восточном крае пространства, заселенного южноруссами. Неусвоиваемость его всем южнорусским народом, не менее его насмешливого происхождения, еще не дозволяет искать в нем приличного названия для народа.

Но мы отклонились несколько от своей цели. Дело в том, что название Руси укрепилось издревле за южнорусским народом. Название не возникает без факта. Нельзя навязать народу ни с того ни с сего какое-нибудь имя. Это могло приходить в голову только тем западноевропейским мудрецам, которые уверяли, что Екатерина II Высочайшим повелением даровала московскому народу имя русского и запретила ему употреблять древнее имя -- москвитяне. Вместе с названием развивалась и самобытная история жизни южнорусского народа. Известно, в какое неприятное положение поставляют нас старые наши летописцы, коль скоро мы захотим исследовать судьбу старой народной жизни: нас угощают досыта княжескими междоусобиями, известиями о построении церквей, со щепетильною точностью сообщают о днях, даже о часах кончины князей и епископов; но как постучишься к ним в двери сокровищницы народной жизни -- тут они немы и глухи и заброшены давно в море забвения ключи от этих заветных дверей. Слабые, неясные тени остались от далекого прошедшего. Но и этих теней пока достаточно, чтобы видеть, как рано Южная Русь пошла иным, своеобразным путем возрастать отлично от севера. Одни и те же общие начала на юге устанавливались, утверждались, видоизменялись иным образом, чем на севере. До половины XII века север, а еще более северо-восток, нам малоизвестны. Летописные сказания тех времен вращаются только на юге; новогородские летописи представляют как будто какое-то оглавление утраченного летописного повествования: так коротки и отрывочны местные известия, в них сохранившиеся, и, признаться, как-то странно слышать проповедоваемые некоторыми почтенными исследователями и усвоенные учителями в школах глубокомысленные наблюдения над развитием новгородских общественных начал соразмерно переворотам и движениям удельного русского мира, -- когда на самом деле тут можно судить только о развитии новгородских летописей, а никак не новгородской жизни. Но о судьбе северо-восточного русского мира, этой Суздальско-Ростовско-Муромско-Рязанской страны, в ранние времена нашей истории не осталось даже и такого оглавления, и это тем досаднее, когда знаешь, что именно тогда-то в этом крае и образовалось зерно великорусской народности и тогда-то пустила она первые ростки того, что впоследствии сделалось рычагом соединения и всего русского мира, и залогом грядущего обновления всего славянского... Ее таинственное происхождение и детство облечено непроницаемым туманом. При невозможности рассеять его густые слои остается или поддаться искушению и пуститься в бесконечные догадки и предположения, либо, как некогда делали, успокоиться на утишающей всякое умственное волнение мысли, что так угодно было Верховному Промыслу и что причины -- почему великорусская народность стала такою именно, какою явилась впоследствии, -- зависели от неисповедимой воли. И тот и другой способ мышления не удовлетворяет нашей потребности. Догадки и предположения не сделаются сами собою истинами, если не подтвердятся или очевидными фактами, или несомненной логической связью явлений. Мы не сомневаемся в Промысле; но верим при этом, что все, что ни случается в мире, управляется тем же Промыслом -- как известное, так и неизвестное, а, опираясь в суждениях только на Промысл, не останется ничего для самого суждения. Дело истории -- исследовать причины частных явлений, а не причину причин, недоступную человеческому уму. Единственно, что мы знаем о северо-востоке, это -- то, что там было славянское народонаселение посреди финнов и с значительным перевесом над последними; что край этот имел те же общие зачатки, какие были и в других землях русского мира; но не знаем ни подробностей, ни способа применения общих начал к частным условиям. На юге, между тем, весь народ южнорусский в начале IX века ощутительно обозначается единством; несмотря на княжеские перегородки, он беспрестанно напоминает о своем единстве событиями своей истории; он усваивает одно имя Руси: у него одни общие побуждения, одни главные обстоятельства вращают его; его части стремятся друг к другу, -- тогда как земли других ветвей общерусского славянского племени, например кривичи, обособляются своеобразными частями в общей связи. Новгород, обособленный с своею землею на севере, постоянно стремится к югу; он ближе к Киеву, чем к Полоцку или Смоленску. И это, конечно, происходит от ближайшей этнографической его связи с югом.

С половины XII века обозначается в истории характер Восточной Руси -- Ростовско-Суздальско-Муромско-Рязанской земли. Явления ее самобытной жизни, по древней нашей летописи, начинаются с тех пор, как Андрей Юрьевич, в 1157 году, был избран особым князем всей земли Ростовско-Суздальской. Тогда уже явно выказывается своеобразный дух, господствующий в общественном строе этого края, и склад понятия общественной жизни, управлявший событиями, -- отличие этих понятий от тех, которые давали смысл явлениям в Южной Руси и в Новгороде. Эпоха эта чрезвычайно важна и представляет драгоценный предмет для исследователя нашего прошедшего: тут открывается нарисованная, хотя неясно, наподобие изображений в наших старых рукописях, картина детства великорусского народа. Тут можно видеть первые ростки тех свойств, которые составляли впоследствии источник его силы, доблестей и слабостей. Словно вы читаете детство великого человека и ловите в его ребяческих движениях начатки будущих подвигов.

Что отличает народ великорусский в его детстве от народа Южной Руси и других земель русских, это -- стремление дать прочность и формальность единству своей земли. Андрея избирают единым во всей земле, на все города. У него несколько братьев и два племянника; их изгоняют, дозволяют оставаться только двум: одному, который, по болезни, не может быть никаким деятельным членом земли, и другому, который не показывает никаких властолюбивых наклонностей. Изгнание братьев не дело единого Андрея, но дело целой земли. Летописец края говорит, что те же, которые поставили Андрея, те же изгнали меньших братьев. Это единство, к которому явно стремились понятия, не могло, однако, сразу утвердиться и обратиться в постоянный и привычный порядок; впоследствии земля снова имела разом несколько князей; но зато один из них был великий князь, верховный всей земли. Вместе с тем тогда уже является, хотя в зародыше, стремление подчинить своей земле другие русские земли. Так, Муромская и Рязанская земли уже были подручны с своими князьями князю Ростовско-Суздальскому. Это не были личные желания одних князей, -- напротив: князья, принадлежа к роду, которого значение связано было с единством всей русской федерации, сами заимствовали в восточнорусской местности это местное стремление. Из нескольких черт, сохраненных летописцем, при всей скупости последнего на заявление народных побуждений, видно, что князья в делах, обличавших, по-видимому, их личное властолюбие, действовали по внушению народной воли, и то, что приписывалось их самовластию, надобно будет приписать самовластным наклонностям тех, которые окружали князей. Когда Всеволод захотел отпустить пойманных князей -- своего племянника и Глеба Рязанского, владимирцы не допустили до этого и приговорили ослепить их. Когда тот же Всеволод идет на Новгород и осаждает Торжок, он расположен к миру и не хочет разорять волости, но дружина его требует этого: оскорбление князю она считает оскорблением себе. "Мы не целовать их пришли", -- говорят владимирцы иронически. Таким образом, стремление подчинить Новгород и вражда с Новгородом истекала не из княжеских, а из народных побуждений, и оттого-то новгородцы, отбив суздальцев от стен своего города, скоро сходились с суздальскими князьями и, напротив, неистово мстили уздальцам, продавая каждого суздальца по две ногаты. Оттого с таким ожесточением, с такою надменностью ополчалась Суздальская земля против новгородцев, вошедших туда победителями под знаменем Мстислава Удалого. Несколько раз можно заметить, как во время нападений князей Восточно-Русской земли на Новгород прорывалась народная гордость этой земли, успевшая уже образовать предрассудок о превосходстве своего народа пред новгородцами и о праве своего первенства над ними. Элементы образованности, воспитанные на киевской почве под православными понятиями, перешли в Восточную землю и там приняли иного рода рост и явились в ином образе. Вместо Киева южного явился на востоке другой Киев -- Владимир; по всему видно, существовала мысль создать его другим Киевом, перенести старый Киев на новое место. Там явилась патрональная церковь Святой Богородицы Златоверхой и Золотые Ворота, явились названия киевских урочищ: Печерский город, река Лыбедь. Но нельзя было старого Киева оторвать от днепровских гор: те же отростки, под северо-восточным небом, на чужой почве, выросли иначе, иным деревом, другие плоды принесли.

Старые славянские понятия об общественном строе признавали за источник общей народной правды волю народа, приговор веча, из кого бы то ни состоял этот народ, как бы ни собиралось это вече, смотря по условиям; эти условия то расширяли, то суживали круг участвующих в делах, то давали вечу значение всенародного собрания, то ограничивали его толпою случайных счастливцев в игре на общественном поле. При этом давно возникла и укоренилась в понятиях идея князя-правителя, третейского судьи, установителя порядка, охранителя от внешних и внутренних беспокойств; между вечевым и княжеским началами само собою должно было возникнуть противоречие; но это противоречие улегалось и примирялось признанием народной воли веча над правом князя... Князь был необходим, но князь избирался и мог быть изгнан, если не удовлетворял тем потребностям народа, для которых был нужен, или же злоупотреблял свою власть и значение. Принцип этот в XI, XII и XIII веках вырабатывается везде: и в Киеве, и в Новгороде, и в Полоцке, и в Ростове, и в Галиче. Его явление сообразовалось с различными историческими внутренними обстоятельствами и разными условиями, в какие поставлены были судьбою русские земли. Этот принцип принимал то более единовластительного, то более народоправного духа; в одних землях князья выбирались постоянно из одной линии и, таким образом, водворение их как будто приближалось к наследственному праву, но не могло совершенно образоваться последнее, потому только, что не успело заглушиться выборное право, которое, по своему существу, умеряло непреложность обычая; в других -- в Новгороде -- при выборе князя народная воля не соблюдала вовсе никаких обычаев преемничества, кроме насущных текущих условий края.

В Киеве напрасно было бы искать какого-нибудь определенного права и порядка в преемничестве князей. Существовала, правда, в их условии неясная идея старейшинства, но народное право избрания стояло выше нее. Изяслав Ярославич был изгнан киевлянами. Киевляне избрали полоцкого князя, случайно сидевшего в киевской тюрьме и уж ни по какому праву не ожидавшего такой чести. Изяслав только с помощью чужеземцев утвердился снова в Киеве. То был род чужеземного завоевания, и впоследствии польские историки понимали эти события так, как будто гонимая Русь находилась в ленной зависимости от Польши. Через несколько времени, едва только киевский князь избавил и себя, и киевлян от пособников, как был снова изгнан. Князь черниговский вступил на княжение Киевское. Изяслав опять должен был бежать. Хотя по этому поводу в летописи и не говорится об участии киевлян, но само собою разумеется, что оно было: с одной стороны, не могли киевляне любить князя, который приводил на них чужеземцев и отдавал на казнь тех, кого подозревал в нерасположении и верховодстве над народом в минуту своего изгнания, с другой -- и Святослав не мог бы водвориться в Киеве и свободно им править четыре года, если бы встретил оппозицию в народе. В дальнейшей истории несколько раз у летописца упоминается прямо, что князья водворялись по избранию и так же прогонялись; что вече считало за собою право судить их, прогонять и казнить установленные ими второстепенные власти, а иногда и их самих. Мономах был избран и в то же время постиг народный суд приближенных прежнего князя.

Всеволод, желая передать княжение брату Игорю, не мог этого сделать иначе, как испросив согласие веча; то же вече низвергло Игоря и призвало Изяслава Мстиславича, и потом убило Игоря. Изяслав Давидович, Ростислав Мстиславич Мстислав Изяславич, Роман Ростиславич, Святослав Всеволодович, Роман Мстиславич -- обо всех этих князьях есть черты, показывающие, что они были избраны волею киевлян. Мало-помалу значение народа, руководящего делами, осталось за воинственною толпою дружин, шаек, составлявшихся из разных удальцов; они-то возводили и низвергали князей; князья были как бы орудием их, и -- как всегда бывает в воинской державе -- могли держаться только силою воли, умением, а не значением, какое занимали в своем роде.

Инородцы тюркского племени -- черные клобуки, торки, берендеи -- играли здесь деятельную роль наравне с туземцами, так что масса, управлявшая делами края, представляла пеструю воинственную смесь. Таков был образ быта Киевской земли. Козачество уже в своем существе возникало в XII -- XIII веке. В Червоной Руси князья тоже избирались и прогонялись. Князь до того был зависим от веча, что даже семейная его жизнь состояла под контролем галичан. В Галицкой земле народная сила и значение сосредоточились в руках бояр -- лиц, которые силою обстоятельств выступали из массы и овладевали делами края. Здесь уже прорывались начала того панства, которое под польским владычеством охватило страну и, противопоставив себя массе народа, вызвало наконец ее в лице козаков. Читая историю Южной Руси XII и XIII веков, можно видеть юношеский возраст того общественного строя, который является в возмужалом виде через несколько столетий. Развитие личного произвола, свобода, неопределительность форм были отличительными чертами южнорусского общества в древние периоды, и так оно явилось впоследствии. С этим вместе соединялось непостоянство, недостаток ясной цели, порывчатость движения, стремление к созданию и какое-то разложение недосозданного, все, что неминуемо вытекало из перевеса личности над общинностью. Южная Русь отнюдь не теряла чувства своего народного единства, но не думала его поддерживать: напротив, сам народ, по-видимому, шел к разложению и все-таки не мог разложиться. В Южной Руси не видно ни малейшего стремления к подчинению чужих, к ассимилированию инородцев, поселившихся между ее коренными жителями; в ней происходили споры и драки более за оскорбленную честь или за временную добычу, а не с целью утвердить прочное вековое господство. Вначале, когда в Киеве утвердились варяжские князья с разноплеменною дружиною, поляне получили толчок к деятельности и стали как бы завоевателями народов: является идея присоединения земель, потребность центра, к которому бы эти земли тянулись; но и тогда не видно ни малейших попыток плотно прикрепить эти земли. Киев никак не годился быть столицею централизованного государства; он не искал этого; он даже не мог удержать первенства над федерацией, потому что не сумел организовать ее. В натуре южнорусской не было ничего насилующего, нивелирующего, не было политики, не было холодной расчитан-ности, твердости на пути к предназначенной цели. То же самое является на отдаленном севере, в Новгороде; суровое небо мало изменило там главные основы южного характера, и только неблагодарность природы развила более промышленного духа, но не образовала характера расчета и купеческой политики. Торговая деятельность соединилась там с тою же удалью, с тою же неопределенностью цели и нетвердостью способов к ее достижению, как и воинственное удальство южных шаек. Новгород был всегда родной брат юга. Политики у него не было; он не думал утвердить за собою своих обширных владений, сплотить разнородные племена, которые их населяли, и ввести прочную связь и подчиненность частей, установить соотношение слоев народа; строй его правления был всегда под влиянием неожиданных побуждений личной свободы. Обстоятельства давали ему чрезмерно важное торговое значение; но он не изыскивал средств обращать в свою пользу эти условия и упрочить выгоды торговли для автономии своего политического тела; оттого он в торговом отношении совершенно попал в распоряжение иностранцев. В Новгороде, как и на юге, было много порывчатого удальства, широкой отваги, поэтического увлечения, но мало политической предприимчивости, еще менее выдержки. Часто горячо готовился он стоять за свои права, за свою свободу, но не умел соединить побуждений, стремившихся, по-видимому, к одной цели, но тотчас же расходившихся в приложении; потому-то он всегда уступал политике, отплачивался продуктами своей торговой деятельности и своих владений от покушений московских князей даже и тогда, когда, казалось, мог бы с ними сладить: он не предпринимал прочных мер к поддержке своего быта, которым дорожил; не шел вперед, но и не стоял болотной водой, а вращался, кружился на одном месте. Пред глазами у него была цель, но неопределенная, и не сыскал он прямого пути к ней. Он сознавал единство свое с Русскою землею, но не мог сделаться орудием ее общего единства; он хотел в то же время удержать в этом единстве свою отдельность и не удержал ее. Новгород -- как и Южная Русь -- держался за федеративный строй даже тогда, когда противная буря уже сломила его недостроенное здание.

Точно так и Южная Русь сохраняла в течение веков древние понятия; перешли они в кровь и плоть последней, бессознательно для самого народа: и Южная Русь, облекшись в форму козачества -- форму, зародившуюся собственно в древности, -- искала той федерации в соединении с Московщиною, где уже давно не стало этих федеративных начал.

Выше я заметил мимоходом, что козачество началось в XII -- XIII веках. К сожалению, история Южной -- Киевской -- Руси как будто проваливается после татар. Народная жизнь XIV и XV веков нам мало известна; но элементы, составлявшие начало того, что явилось в XVI веке ощутительно, в форме козачества, не угасали, а развивались. Литовское владычество сплотило разрозненные части, составило что-то целое, единое. Но скоро жизнь пошла по-прежнему. Князьки не Рюрикова, но уже нового, Гедиминова дома, обрусев скоро, как и прежние, стали, как эти прежние, играть своею судьбою. До какой степени было здесь участие народа, за скудостью источников нельзя определительно сказать; несомненно, что в сущности было что-то прежнее; те же дружины, те же воинственные толпы помогали князьям, возводили их, вооружали одних против других. Соединение с Польшею собрало живучие элементы Руси и дало им другое направление: из неоседлых правителей, предводителей шаек оно сделало поземельных владетелей; является направление заменить правом личные побуждения; польская национальность, обладая большим культурным развитием, чем русская, получила первенство над последнею, захватила в себя ее высшие классы, оторвала их от прямой народности, разорвала связь их с остальным народом и сообщила им самые благоприятные условия для порабощения этого народа. Народ, до того времени вращавшийся в омуте всеобщего произвола, то порабощенный сильными, то, в свою очередь, сбрасывающий этих сильных для того, чтоб возвести других, теперь подчиняется и порабощается правильно, то есть выражается до некоторой степени законность, справедливость такого порабощения. Но тут старорусские элементы, развитые до известной степени еще в XII веке и долго крывшиеся в народе, выступают блестящим метеором в форме козачества. Но это козачество, как возрождение старого, невольно носит в себе уже зародыш разрушения. Оно вращается с такими идеями, которые уже не находили пищи в современном ходе исторических судеб. Козачество в XVI и XVII и удельность в XII и XIII веках гораздо более сходны между собою, чем сколько можно предположить: если черты сходства внешнего слабы в сравнении с чертами внешнего несходства, зато существенно внутреннее сходство. Козачество тоже разнородного типа, как древние киевские дружины, также в нем есть примесь тюркского элемента, также в нем господствует личный произвол, то же стремление к данной цели, само себя парализующее и уничтожающее, -- та же неопределительность, то же непостоянство, то же возведение и низложение предводителей, те же драки во имя их. Конечно, важным покажется то, что в древности обращалось внимание на род предводителей, их происхождение служило правом, а в козачестве, напротив, предводители избирались из равных. Но скоро уже козачество доходило до прежнего удельного порядка и, конечно, дошло бы, если бы случайные обстоятельства, часто мимо всяких предполагавшихся законов, поворачивающие ход жизненного течения, не помешали этому. Когда Хмельницкий успел заслужить славу и честь у козацкой братии, она возводила в предводители его сына, вовсе не способного по личным качествам. Выборы гетмана долго вращались около лиц, соединенных родством с Хмельницким, и только прекращение его рода было поводом, что родовое княжеское начало древней удельности не воскресло снова, хотя бы и в других формах.

На востоке, напротив, личная свобода суживалась и, наконец, уничтожилась. Вечевое начало некогда и там существовало и проявлялось. Избрание князей также было господствующим способом установления власти; но там понятие об общественном порядке дало себе прочный залог твердости, а на помощь подоспели православные идеи. В этом деле как нельзя более высказывается различие племен. Православие было у нас едино и пришло к нам чрез одних лиц, из одного источника; класс духовный составлял одну корпорацию, независимую от местных особенностей политического порядка: церковь уравнивала различия; и если что, то именно истекавшее из церковной сферы должно было приниматься одинаково во всем русском мире. Не то, однако, вышло на деле. Православие принесло к нам идею монархизма, освящение власти свыше, окружило понятие о ней лучами верховного мироправления; православие указало, что в нашем земном жизненном течении есть Промысл, руководящий нашими поступками, указывающий нам будущность за гробом; породило мысль, что события совершаются около нас то с благословения Божия, то навлекают на нас гнев Божий; православие заставило обращаться к Богу при начале предприятия и приписывать успех Божию изволению. Таким образом, не только в непонятных, необыкновенных событиях, но и в обычных, совершающихся в круге общественной деятельности, можно было видеть чудо. Все это внесено было повсюду, повсюду принялось до известной степени, применилось к историческому ходу, но нигде не победило до такой степени противоположных старых понятий, нигде не выразилось с такою приложимостью к практической жизни, как в Восточной Руси. При своей всеобщности православие давало, однако, несколько простора и местным интересам: оно допускало местную святыню, которая не переставала быть всеобщею, но оказывала свое покровительство особенно одной местности. Так во всех землях русских возникли патро-нальные храмы: в Киеве -- Десятинная Богородица и София; в Новгороде и Полоцке -- Святая София; в Чернигове и Твери -- Святый Спас, и так далее; везде верили в благословение на весь край, исходящее из такого главного храма. Андрей во Владимире построил церковь Святой Богородицы златоверхую, поместив там чудотворную икону, похищенную им из Вышгорода. Нигде до такой степени святыня патронального храма не являлась с плодотворным чудодействующим значением, как там. В летописи Суздальской земли каждая победа, каждый успех, чуть не каждое сколько-нибудь замечательное событие, случавшееся в крае, называется чудом этой Богородицы (сотвори чудо Святая Богородица Владимирская).

Идея высшего управления событиями доходит до освящения успеха самого по себе. Предприятие удается, следовательно -- оно благословляется Богом, следовательно -- оно хорошо. Возникает спор между старыми городами Ростовско-Суздальской земли и новым -- Владимиром. Владимир успел в споре; он берет перевес: это -- чудо Пресвятой Богородицы. Замечательно место в летописи, когда после признания, что ростовцы и суздальцы, как старшие, действительно поступали по праву (хотяще свою правду поставити), после того как дело этих городов подводится под обычай всех земель русских, летописец говорит, что, противясь Владимиру, они не хотели правды Божией (не хотяху сотворити правды Божия) и противились Богородице. Те города хотели поставить своих избранных землею князей, а Владимир поставил против них Михаила, и летописец говорит, что сего же Михаила избра святая Богородица. Таким образом, Владимир требует себе первенства в земле на том основании, что в нем находилась святыня, которая творила чудеса и руководила успехом. Володимирцы, рассуждает тот же летописец, прославлены Богом по всей земле, за их правду Бог им помогает; при этом летописец объявляет, почему володимирцы так счастливы: его же бо человек просит у Бога всем сердцем, то Бог его не лишит. Таким образом, вместо права общественного, вместо обычая, освященного временем, является право предприятия с молитвою и Божия соизволения на успех предприятия. С виду покажется, что здесь крайний мистицизм и отклонение от практической деятельности, но это только кажется: в самой сущности здесь полнейшая практичность, здесь открывается путь к устранению всякого страха пред тем, что колеблет волю, здесь полный простор воли; здесь и надежда на свою силу, здесь уменье пользоваться обстоятельствами. Владимир, в противность старым обычаям, древнему порядку земли, делается верховным городом, потому что Богородица покровительствует ему, а ее покровительство видно из того, что он успевает. Он пользуется обстоятельствами, тогда как его противники держатся болярством, избранным высшим классом; Владимир поднимает знамя массы, народа, слабых против сильных; князья, избранные им, являются защитниками в пользу слабых. О Всеволоде Юрьевиче летописец говорит: "Судя суд истинен и нелицемерен, не обинуяся лице сильных своих бояр, обидящих менших и работящих сироты и насилье творящих". Вместе с тем право избрания, вечевое начало принимает самый широкий размер и тем подрывает и уничтожает самоё себя. Князя Всеволода Юрьевича избирают владимирцы на вече, пред своими Золотыми воротами, не одного, но и детей его. Таким образом, вечевое право считает возможным простирать свои приговоры не только на живых, но и на потомство, устанавливать твердый, прочный порядок на долгое время, если не навсегда, до первого ума, который возможет найти иной поворот по новому пути и повести к своей новой цели, возводя по-прежнему в апотеоз успех предприятия, освящая его благословением Божиим.

Наконец, самое возвышение нового города Владимира здесь имеет свой собственный смысл и отпечатлевается характером великороссийским. Известно, как ученые придавали у нас значение новым городам именно потому, что они новые. По нашему мнению, новость городов сама по себе еще ничего не значит. Возвышение новых городов не могло родить новых понятий, выработать нового порядка более того, сколько бы все это могло произойти и в старых. Новые города населялись из старых, следовательно, новопоселенцы невольно приносили с собой те понятия, те воззрения, какие образовались у них в прежнем месте жительства. Это в особенности должно было произойти в России, где новые города не теряли связи со старыми. Если новый город хочет быть независимым, освободиться от власти старого города, то все-таки он по одному этому будет искать сделаться тем, чем старый, не более. Для того чтобы новый город зародил и воспитал в себе новый порядок, нужно, чтоб или переселенцы из старого, положившие основание новому, вышли из прежнего вследствие каких-нибудь таких движений, которые были противны массе старого города, или чтоб они на новоселье отрезаны были от соприкосновения со старым порядком и поставлены в условия, способствующие развитию нового. Переселенцы, как бы далеко они ни отбились от прежних жилищ, удерживают старый быт и старые коренные понятия сколько возможно, насколько не стирают их новые условия; изменяют их только вследствие неизбежности, при совершенной несовместности их с новосельем, и притом изменяют нескоро: всегда с усилиями что-нибудь оставить из старого. Малороссияне двигались в своей колонизации на восток, дошли уже за Волгу, и все-таки они в сущности те же малороссияне, что в Киевской губернии, и если получили что-нибудь особенное в слове и понятиях и в своей физиогномии, то это произошло от условий, с которыми судьба судила им сжиться на новом месте, а не потому единственно, что они переселенцы. То же надобно сказать о сибирских русских переселенцах: они все русские, и отличия их зависят от тех неизбежных причин, которые понуждают их несколько измениться, применяя условия климата, почвы, произведений и соседства в свою пользу. Новые города в древней России, возникая на расстоянии каких-нибудь десятков верст от старых, как Владимир от Суздаля и Ростова, не могли, по-видимому, иметь даже важных географических условий для развития в себе чего-нибудь совершенно нового. Даже и тогда, когда новый город отстоял от старого на сотни верст, главные, однако ж, признаки географии условливали их сходство. Нам кажется, ученые не напрасно ищут нового элемента, но его следует искать не в новых городах, а в новых людях. Вся суть в том, что на северо-востоке России слагалась новая славяно-русская народность -- с своеобразным характером, с отличными условиями и приемами жизни. Ее начало теряется в прежних временах, о которых у нас нет известий; в XII веке она выказывает свое существование некоторыми выпуклыми чертами. Мы не в силах проследить, как они составлялись и как вырабатывались до тех пор, пока не приняли того типа, который является нам вполне в позднейшие времена. Знаем только, что в этих краях жили инородцы финско-тюркского племени; в их земли вторглись Славяне и селились там. Вторжение это в значительной степени должно падать на долю кривичей, так как великорусское наречие представляет относительно большую близость с белорусским. Затем, нам исторически известно, что туда переселялись люди из Южной Руси. Мы не знаем, какое отношение к составлению этой народности имели вятичи -- племя, о котором нет возможности делать почти никаких заключений7 и по последующим чертам, но, несомненно, впоследствии, когда великорусская территория дошла до пределов этого племени и, наконец, захватила его в свои пределы, элементы, составлявшие достояние народности вятичей, вошли в состав великорусской народности.

Славяне, подвигавшиеся сюда с разных сторон, должны были образовать смесь уже потому, что приходили из разных ветвей русского народа, и эта смесь непременно получить должна была своеобразные черты. Но в каком отношении были эти пришельцы и их потомки к туземным инородцам? Вот важнейший вопрос, на который мы отвечать не в состоянии, если не захотим блуждать в области вероятий, догадок и предположений: известно, что поляки, а за ними и западноевропейские ученые составили теорию, которая признает в великорусском народе такую большую примесь, что называет этот народ принадлежащим к туранской расе, смешавшимся несколько со славянской. Так как люди, проводившие эту теорию, совершенно не были подготовлены для обсуждения такого важного предмета, поэтому и теория их не имеет никакого научного достоинства. Нам остается пожалеть, что этот вопрос -- один из важнейших в русской истории -- не был в надлежащей степени ученым образом рассмотрен и обследован. Он может быть до некоторой степени уяснен, если не решен, только при помощи глубоких филологических и этнографических знаний как в области инородцев, так и русской народности. В настоящее время мы скажем только следующее: не зная, как происходила борьба внедрившихся в северо-восточный край России славян с туземцами, не зная, в какой степени происходило поглощение народности последних народностью первых, мы все-таки убеждены, что отношения славян к инородцам непременно должны были содействовать образованию особого народного типа, хотя бы, как мы и видим, славянский элемент одержал полнейшее господство над инородческим. Точно так же и особые этнографические и климатические условия должны были содействовать этому.

В XII веке и в начале XIII Владимир в исторической жизни является нам зерном будущей Великой Руси, в коем, хотя в слабом виде, заметны уже те начала, которые развили целость русского мира, давали силу и прочность образовавшемуся при иных условиях единодержавному государству. Мы замечаем здесь стремление к сплочению частей, к установке прочной власти, к подчинению, если не к присоединению, других русских земель, стремление к расширению территории на счет инородцев и к прочному утверждению в них посредством заведения городов, народную гордость под знаменем религии, успех, освящаемый идеею Божия соизволения, опору на массу вместо дружины, как это высказалось в борьбе Владимира с Ростовом, покорность избранной власти -- все это представляется в образе молодого побега, который вырос огромным деревом под влиянием последующих обстоятельств, давших сообразный способ его возрастанию. Татарское завоевание дало новую стихию политическому составу Руси. При всех своеобразных чертах, замечаемых в Северо-Восточной Руси, мы не видим там в дотатарское время никаких зачатков монархизма: влияние старых вечевых начал свободы господствовало там не меньше, как и в других краях русско-славянского мира; но мы усматриваем такие черты народного характера, которые показывают способность к развитию восприимчивости того политического строя, который образовался после татарского завоевания.

Монголы не насиловали народного самоуправления систематически и сознательно. Политическая их образованность не достигла стремления к сплочению масс и централизации покоренных частей. Победа знаменовалась для них двумя способами: всеобщим разорением и собиранием дани. И то и другое потерпела Россия. Но для собирания дани необходимо было одно доверенное лицо на всю Русь, один приказчик хана: это единое лицо, этот приказчик подготовлен был русскою историею заранее в особе великого князя, главы князей, и, следовательно, управления землями. И вот глава князей стал доверенным лицом нового господина. Право старейшинства и происхождения и право избрания равным образом должны были подчиниться другому праву -- воле государя всех земель, государя законного, ибо завоевание есть фактический закон выше всяких прав, не подлежащий рассуждению. Но ничего не было естественнее, как возникнуть этому ханскому приказчику в той земле, где существовали готовые семена, которые оставалось только поливать, чтобы они созрели.

Знамя успеха под покровительством благословения Божия поднято в Москве, на другом новоселье, так же точно, тем же порядком, как оно прежде было поднято во Владимире. Пригород опять перевысил старый город, и опять помогает здесь церковь, как помогала она во Владимире. Над Москвою почиет благословение церкви: туда переезжает митрополит Петр; святый муж своими руками приготовляет себе там могилу, долженствующую стать историческою святынею местности; строится другой храм Богородицы, и вместо права, освященного стариною, вместо народного сознания, парализованного теперь произволом завоевания, берет верх и торжествует идея Божия соизволения к успеху. Здесь не место разрешать важный вопрос: какие именно условия способствовали возвышению Москвы пред Владимиром; этот вопрос относится уже специально к истории Великороссии, а у нас идет дело единственно только о противоположности общих начал в народностях. Заметим, однако, что Москва, точно как древний Рим, имела сбродное население и долго поддерживалась новыми приливами жителей с разных концов русского мира. В особенности это можно заметить о высшем слое народа -- боярах и в то время многочисленной дружине. Они получали от великих князей земли в Московской земле; следовательно, та же смесь населения касалась не только города, но и земли, которая тянула к нему непосредственно. При такой смеси различные старые начала, принесенные переселенцами из прежних мест жительства, сталкиваясь между собою на новоселье, естественно должны были произвести что-то новое, своеобразное, не похожее в особенности ни на что, из чего оно составилось. Новгородец, суздалец, полочанин, киевлянин, волынец приходили в Москву, каждый со своими понятиями, с преданиями своей местной родины, сообщали их друг другу; но это уже переставало быть тем, чем было у первого и второго, и у третьего, а стало тем, чем не было оно у каждого из них в отдельности. Такое смешанное население всегда скорее показывает склонность к расширению своей территории, к приобретательности на чужой счет, к поглощению соседей, к хитрой политике, к завоеванию и, положив зародыш у себя в тесной сфере, дает ему возрасти в более широкой, -- той сфере деятельности, которая возникает впоследствии от расширения пределов. Так, Рим, бывши сначала сбродным местом беглецов из всех краев разностихийной Италии, воспитал в себе самобытное, хотя составленное из многого, но не похожее в сущности на то или другое из этого многого, политическое тело с характером стремления -- расширяться более и более, покорять чужое, поглощать в себя разнородное, порабощать то силою оружия, то силою коварства. Рим стал насильственно главою Италии и впоследствии всю Италию сделал Римом. Москва относительно России имеет много аналогии с Римом по отношению последнего к Италии. Разительным сходством представляется вернейшее средство, употребляемое одинаково и Римом и Москвою для соединения первым -- Италии, второю -- России в единое тело: это переселение жителей городов и даже целых волостей и размещение на покоренных землях военного сословия, долженствующего служить орудием ассимилирования местных народностей и сплочения частей воедино. Такую политику показала резко Москва при Иване III и Василии, его сыне, когда из Новагорода и его волости -- из Пскова, из Вятки, из Рязани выводились жители и разводились по разным другим русским землям, а из других переводимы были служилые люди и получали земли, оставшиеся после тех, которые подверглись экспроприации. Москва возникла из смешения русско-славянских народностей и в эпоху своего возрастания поддерживала свое дело таким же народосмешением. Вероятно, подобной смеси населения одолжен был некогда Владимир и своим появлением, и особенным направлением, хотя, по скудости источников о Владимире, мы ограничиваемся одним предположением того, что о Москве можно сказать с большим правом исторической достоверности. Их направление было сходно. Москва ли взяла верх или другой город -- это отчасти совершилось по одному и тому же принципу. Как некогда Владимир стремился подчинять Муромскую и Рязанскую земли и первенствовать над другими землями Руси, так теперь Москва, по тому же пути, но совершенно при других условиях, подчиняет себе земли и княжества, и не только подчиняет, но уже и поглощает их. Владимиру невозможно было достигнуть до того, до чего достигла Москва; тогда еще живучи были вечевые и федеративные начала: теперь, под влиянием завоевания и развития в народном духе уничтожающих их противоположных начал, первые задушены страхом вознесенной власти, вторые ослабели вслед за первыми. Князья все более и более переставали зависеть от избрания и не стали, вследствие этого, переходить с места на место; утверждались на одних местах, начали смотреть на себя как на владетелей, а не как на правителей, стали прикрепляться, так сказать, к земле и тем самым содействовать прикреплению народа к земле. Москва, порабощая и подчиняя других, тем самым возрождала идею общего отечества, только уже в другой форме -- не в прежней федеративной, а единодержавной. Так составилась монархия Московская; так из нее образовалось государственное русское тело. Ее гражданственная стихия есть общность, поглощение личности, так как в южнорусском элементе, как на юге, так и в Новгороде, принцип личности постоянно показывал свою живучесть.

С церковью случилось в великорусском мире обратное тому, что было в южнорусском. В южнорусском хотя она имела нравственное могущество, но не довела своей силы до того, чтоб бездоказательно освящать успех факта; на востоке она необходимо, в лице своих представителей -- духовных сановников, должна была сделаться органом верховного конечного суда, ибо для того, чтоб дело приняло характер Божия соизволения, необходимо было признание его таким от тех, кто обладал правом решать это. Поэтому церковные власти на востоке стояли несравненно выше над массою и имели гораздо более возможности действовать самовластно. Уже в XII веке, именно во время детства Великороссии, встречаем там епископа Феодора, который, добиваясь признания независимости своей епархии, делал разные варварства и насилия. (Много бо пострадаша человеци от него в держании его, и сел изнебывши и оружья и конь; друзии же и работ добыша, заточенья же и грабленья не токмо простцем, но и мнихом, игуменом и ереем; безжалостив сый мучитель, другым человеком головы порезывал и бороды, иным же очи выжигая и язык урезяя, а иные распиная на стене и мучи немилостивне, хотя исхитити от всех именье; именья бо бе несыт якы ад). К сожалению, для нас остается неизвестным, какими средствами и при каких условиях достиг епископ возможности так поступать; но, без сомнения, он опирался здесь на светскую власть Андрея Боголюбского, который для освящения своих предприятий нуждался в особом независимом верховном сановнике церковном Владимирской земли, отдельно от Киевской митрополии, и сильно домогался, чтоб патриарх учредил независимого епископа. Светская власть опиралась на духовную, духовная -- на светскую. В то время невозможно было юным началам, еще не окрепшим, часто не уступать старым, не потерявшим еще своей живучести, и потому Феодор расплатился в Киеве за свою гордыню, как выдавший его головою князь, чрез несколько лет, тоже расплатился в Боголюбове. Ростов был в глазах Андрея и Феодора ниже Владимира, ибо Андрей делает епископа независимым от Ростова. Патриарх на это не согласился, но посвятил Феодора во епископы Ростову, предоставив ему жить во Владимире. Вероятно, злодеяния, которые допускал себе Феодор, были вызваны оппозициею, встреченною им в Ростове против своих намерений возвыситься во Владимире и в церковном отношении, как он возвысился над Ростовом в мирском. Но, исполняя сначала волю Андрея, Феодор, видно, уже слишком хотел показать, как важна власть епископа для самого князя. Андрей предал его на погибель. Светская власть князя, освящаемая духовною, не допускает, однако, последней подчинить себя, и коль скоро последняя вступает в борьбу, дает ей удар. Так совершалось и впоследствии в течение всей истории Великороссии. Духовенство поддерживало князей в их стремлении к единовластию; князья также ласкали духовенство и содействовали ему сильно; но при каждом случае, когда духовная власть переставала идти рука об руку с единодержавною светскою, последняя сейчас давала почувствовать духовной власти, что светская необходима. Это взаимное противовесие вело так успешно к делу. Власть светская, подчинившись духовной, допустивши теократический принцип, не могла бы идти прямым путем, не могла бы приобретать освящения своим предприятиям; тогда родились бы сами собою права, которые бы ее связывали. Но коль скоро духовная пользовалась могуществом, которое, однако, всегда могла от нее отнять светская, тогда, для поддержания себя, духовная должна была идти рядом со светской и вести ее к той цели, какую избирает последняя. Поэтому в истории Великороссии мы видим неоднократные примеры, как первопрестольники церкви потворствовали светским монархам и освящали их дела, даже совершенно противные уставам церкви. Так, митрополит Даниил одобрил развод Василия с Соломониею и заключение бедной великой княгини; а Иоанну IV разрешило духовенство четвертый брак, которым церковь издавна гнушалась. С другой стороны, видим примеры, как оппозиция духовной власти против государей была неудачна. Митрополит Филипп заплатил жизнью за обличение душегубств и кощунств того же Иоанна Грозного; а царь Алексей Михайлович не затруднился пожертвовать любимцем Никоном, когда тот поднял слишком независимо голову, защищая самобытность и достоинство правителя церкви. Зато при обоюдном согласии властей, когда как светская не требовала от духовной признания явно противного церкви, так духовная не думала стать выше светской, церковь фактически обладала всею жизнью -- и политическою, и общественною, и власть была могущественна потому, что принимала посвящение от церкви. Так-то философия великорусская, сознав необходимость общественного единства и практического пожертвования личностью, как условием всякого общего дела, доверила волю народа воле своих избранных, предоставила освящение успеха высшему выражению мудрости, и так дошла она в свое время до формулы: Бог да царь во всем! -- формулы, знаменующей крайнее торжество господства общности над личностью.

В тот отдаленный от нас период, который мы назвали детством Великороссии, в религиозности великорусской является свойство, составляющее ее отличительную черту и впоследствии в противоречии с тем складом, какой религиозность приобрела в южнорусской стихии. Это -- обращение к обрядам, к формулам, сосредоточенность во внешности. Таким образом, на северо-востоке поднимается толк о том, можно ли есть в праздники мясо и молочное. Это -- толк, принадлежащий к разряду множества расколов, существующих и в наше время и опирающихся только на внешности.

На юге в древности мы встречаем два не вполне известных нам уклонения от православия, но не в том духе, именно -- Адриана и Димитрия: они касались существенных уставов церкви, и мнения их относились к кругу ересей, то есть таких несправедливых мнений, которые, во всяком случае, возникали от умственной работы над духовными вопросами; в этом отношении южнорусское племя и впоследствии не отличалось спорами о внешности, которыми так богат север. Известно, что в течение веков, как и теперь, у малороссиян расколов и споров об обрядах не было. На севере, в Новгороде и Пскове, состязательство о внешности хотя коснулось умственного движения в духовных вопросах в известном толке о сугубом аллилуия и в новгородском споре о том, как следует произносить: Господи помилуй или: о Господи помилуй, -- но едва ли такие толки в древности действительно занимали умы на севере, -- ибо обстоятельства спора об аллилуях, известные из жития Ефросина, еще подвержены сомнению, так что многие считают это сочинение, дошедшее до нас не в современных списках, составленным или, по крайней мере, переделанным раскольниками, старавшимися придать всевозможнейшую важность этому вопросу, который, как известно, был один из главных, возбуждавших старообрядчество к отпадению от господствующег о тела Русской церкви. Притом же в самой повести о Ефросине изображается, что Псков держался трегубой, а не сугубой аллилуии! Распространеннее и знаменательнее было другое еретическое умственное брожение на севере, проявившееся первый раз в стригольниках, в продолжение века тлевшее в умах и потом разразившееся смесью различных толков, сгруппированных Иосифом Волоцким в его "Просветителе" около жидовствующей ереси. Это брожение, чисто новгородского пошиба, перешло потом во всю Русь и долго подымалось в различных формах оппозициею против авторитета мнений. Мы не скажем, однако, что такое реформационное направление имело большой успех в Новгородском и Псковском мире; оно только показывает, что племя южнорусское в своих уклонениях от церкви следовало иному пути, чем великорусское. В Южной Руси после мимоходных явлений в XI и XII веках не встречается попыток к оппозиции против авторитета церковной науки, и только в XVI веке стало было кружить арианство, когда Симон Будный11 распустил свой катехизис на южнорусском языке, и, по свидетельству униатов, некоторые священники, по невежеству, не подозревая в нем ереси, еще и похваливали его. В массе народа это явление не имело успеха.

Единственное уклонение от православия, увлекавшее до известной степени народ, была уния с Римско-католическою церковью; но известно, что она вводима была интригами и насилием, при благоприятствующей помощи привлеченного к католичеству дворянства; она в народе нашла против себя упорную и кровавую оппозицию. Белорусское племя, вообще более кроткой и податливой натуры, сильнее подчинялось гнетущим обстоятельствам и более показало наклонность, если не принять унию добровольно, то, по крайней мере, допустить ее, когда нельзя было не допустить ее иначе как энергическим противодействием. Но в Южной Руси было не то. Там народ, чувствуя насилие совести, поднялся огромным пластом на защиту своей старины и свободы убеждения и в последнее время, даже приняв унию, гораздо охотнее от нее отстал, чем белорусы. Так, южнорусское племя, не давая духовенству права безусловного освящения факта, в самой сущности пребыло вернее самой церкви, чем великорусское, обнимая более ее дух, чем форму. В настоящее время раскол из-за формы, обрядности, буквы немыслим в южнорусском народе: с этим всяк согласится, кто сколько-нибудь знает этот народ, присмотрелся к его жизни и прислушался к его коренным понятиям.

Мы видели, как еще в своем детстве великорусская стихия, централизируясь во Владимире, а потом, в эпоху юности -- в Москве, показывала направление к подчинению, а потом и поглощению самобытности частей. В религиозно-умственной сфере отразилось то же. Образовалась нетерпимость к чужим верам, презрение к чужим народностям, высокомерное мнение о себе. Все иностранцы, посещавшие московщину в XV, XVI, XVII столетиях, единогласно говорят, что Москвитяне презирают чужие веры и народности; сами цари, которые в этом отношении стояли впереди массы, омывали свои руки после прикосновения иноземных послов христианских вероисповеданий. Немцы, допущенные жить в Москве, подвергались презрению от русских; духовенство вопияло против общения с ними; патриарх, неосторожно благословивши их, требовал, чтоб они отличались порезче от православных наружным видом, чтоб вперед не получить нечаянно благословения. Латинская и лютерская, армянская и другая всякая вера, чуть только отличные от православной, считались у великоруссов проклятыми. Московские русские считали себя единственным избранным народом в вере, и даже не вполне были расположены к единоверным народам -- к грекам и малороссиянам: чуть только что-нибудь было несходно с их народностью, то заслуживало презрения, считалось ересью; на все не свое они смотрели свысока.

Образованию такого взгляда неизбежно способствовало татарское порабощение. Долгое унижение под властию чужеверцев и иноплеменников выражалось теперь высокомерием и унижением других. Освобожденный раб способнее всего отличаться надменностью. Это-то и вынудило то увлечение иноземщиною, которое со времен Петра является в виде реформы. Крайность, естественно, вызывает противную крайность.

В южнорусском племени этого не было. Издавна Киев, потом Владимир-Волынский были сборным пунктом местопребывания иноземцев разных вер и племен. Южноруссы с незапамятных времен привыкли слышать у себя чуждую речь и не дичиться людей с другим обличьем и с другими наклонностями. Уже в X веке, и вероятно древнее, из Южной Руси ходили в Грецию: одни занимались промыслами в чужой земле, другие служили в войске чужих государей. После принятия крещения перенесенная в Южную Русь юная христианская цивилизация привлекала туда еще боле чужеземной стихии из разных концов. Южноруссы, получивши новую веру от греков, не усвоили образовавшейся в Греции неприязни к Западной церкви; архипастыри, будучи сами чужими, старались пересадить ее на девственную почву, но не слишком успевали: в воображении южнорусском католик не принимал враждебного образа. Особы княжеского рода сочетались браком с особами владетельных домов католического исповедания; то же, вероятно, делалось и в народе. В городах южнорусских греки, армяне, жиды, немцы, поляки, угры находили вольный приют, ладили с туземцами: поляки, забравшись в Киевскую землю в качестве пособников князя Изяслава, пленились веселостью жизни в чужой земле. Этот дух терпимости, отсутствие национального высокомерия перешел впоследствии в характер козачества и остался в народе до сих пор. В козацкое общество мог приходить всякий: не спрашивали, кто он, какой веры, какой нации. Когда поляки роптали, что козаки принимают к себе разных бродяг и в том числе еретиков, убегавших от преследований духовного суда, козаки отвечали, что у них издавна так ведется, что каждый свободно может прийти и уйти. Неприязненные поступки над католическою святынею во время козацкого восстания происходили не от ненависти к католичеству, а с досады за насилие совести и за принуждение. Походы против турок и крымцев, с одной стороны, имели побудительными причинами не слепой фанатизм против неверных, но мщение за их набеги и за плен русских жителей, а с другой -- ими водил дух удальства и страсть к добыче, которая необходимо развивается во всяком воинственном обществе, в каком бы племени и в какой бы земле оно ни организовалось. Память о кровавых временах вражды с поляками не изгладилась у народа до сих пор, но вражды собственно к римско-католической вере, безотносительно к польской народности, у него нет. Южнорусс не мстителен, хотя злопамятен ради осторожности. Ни католический костел, ни жидовская синагога не представляются ему погаными местами; он не побрезгует есть и пить, войти в дружбу не только с католиком или протестантом, но и с евреем, и с татарином. Но неприязнь вспыхивает у него еще сильнее, чем у великорусса, если только южнорусс заметит, что иноверец или иноземец начинает оскорблять его собственную святыню. Коль скоро предоставляется другим свобода и оказывается другим уважение, то естественно требовать и для себя такой же свободы и взаимного уважения.

В Новгороде мы видим тот же самый дух терпимости. Иноверцы пользовались правом безопасного жительства и богослужения; разницы в отношении иноверных христиан полагалось так мало, что в Кириковых вопросах указывается на такое явление, что матери носили детей своих крестить, вместо православного, к римско-католическому (варяжскому) священнику. Построение варяжской церкви в Новгороде произвело в грядущих поколениях духовенства легенду, в которой показывается, как естественное старание некоторых духовных фанатиков вооружить православных туземцев против иноверцев было безуспешно. Множество инородцев-язычников в Новгородской волости не было обращаемо насильственно к христианству. Новгородцы были до того неэнергическими распространителями веры, что в Водской земле еще в XVI веке было язычество. Вера расходилась между водью не скоро, зато мирным путем. Принцип веротерпимости соблазнял сильно западное христианство, когда Новгород, подавая помощь чудским народам против немцев и шведов, хотевших насилием обратить их к истинной вере, вступал в неприязненные отношения к ордену и Швеции. Папы в своих буллах укоряли новгородцев во вражде к христианству, в защите язычества и возбуждали против них крестовый поход. Немцы и шведы, с которыми приходилось Новгороду и Пскову воевать, были в глазах последних политические, а не религиозные враги; вражда доходила несколько до религиозного характера только тогда, когда с противной стороны оказывалось прямое посягательство на святыню православной веры; то же самое, что видим и в Южной Руси. Нехристиане не подвергались также в Новгороде ненависти; доказательство, что евреи, которые не смели появиться в Великой Руси, в Новгороде до того могли находить приют, что даже в силах были завести еретическую секту и совращать в нее туземцев. Когда, с одной стороны, папы и западные духовные обвиняли Великий Новгород в пособии язычникам против христианства, с другой -- православным сановникам не нравилась излишняя веротерпимость новгородцев, духовные негодовали на них за общение с латинами и усвоение чужих обычаев: они хотели поддерживать в народе мысль о поганстве всех неправославных и с этою целью приказывали предавать церковному освящению съестные припасы, полученные из-за границы, прежде их употребления в пищу.

Из этого короткого исторического обзора различия, возникшего в отдаленные от нас времена между двумя русскими народностями, можно заключить, что племя южнорусское имело отличительным своим характером перевес личной свободы, великорусское -- перевес общности. По коренному понятию первых, связь людей основывается на взаимном согласии и может распадаться по их несогласию; вторые стремились установить необходимость и неразрывность раз установленной связи и самую причину установления отнести к Божией воле, а следовательно, изъять от человеческой критики. В одинаковых стихиях общественной жизни первые усваивали дух, вторые стремились дать ему тело; в политической сфере первые способны были создавать внутри себя добровольные товарищества, связанные настолько, насколько к тому побуждала насущная необходимость, и прочные настолько, насколько существование их не мешало неизменному праву личной свободы; вторые стремились образовать прочное общинное тело на вековых началах, проникнутое единым духом. Первое вело к федерации, но не сумело вполне образовать ее; второе повело к единовластию и крепкому государству: довело до первого, создало второе. Первое оказалось много раз неспособным к единодержавной государственной жизни. В древности оно было господствующим на русском материке, и когда пришла неизбежная пора или погибнуть, или сплотиться, должно было невольно сойти со сцены и уступить первенство другому. В великорусском элементе есть что-то громадное, создательное, дух стройности, сознание единства, господство практического рассудка, умеющего выстоять трудные обстоятельства, уловить время, когда следует действовать, и воспользоваться им насколько нужно. Этого не показало наше южнорусское племя. Его свободная стихия приводила либо к разложению общественных связей, либо к водовороту побуждений, вращавших беличьим колесом народную историческую жизнь. Такими показало нам эти две русские народности наше прошедшее.

В своем стремлении к созданию прочного, ощущаемого, осязательного тела для признанной раз идеи великорусское племя показывало всегда и теперь показывает наклонность к материальному и уступает южнорусскому в духовной стороне жизни, в поэзии, которая в последнем развилась несравненно шире, живее и полнее. Прислушайтесь к голосу песен, присмотритесь к образам, сотворенным воображением того и другого племени, к созданным тем и другим народным произведениям слова. Я не скажу, чтобы великорусские песни лишены были поэзии; в них высокопоэтическою является именно сила воли, сфера деятельности, именно то, что так необходимо для совершения задачи, для какой определил себя этот народ в историческом течении политической жизни. Лучшие великорусские песни те, где изображаются моменты души, собирающей свои силы, или где представляется торжество ее или неудачи, не ломающие, однако, внутреннего могущества. Оттого так всем нравятся песни разбойничьи: разбойник -- герой, идущий бороться и с обстоятельствами, и с общественным порядком. Разрушение -- его стихия, но разрушение неизбежно предполагает воссоздание. Последнее высказывается уже и в составлении разбойнических шаек, которые представляют некоторого рода общественное тело. И потому да не покажется странным, если мы будем усматривать в разбойнических песнях ту же стихию общинности, то же стремление к воплощению государственного тела, какое находим во всем проявлении исторической жизни великорусского племени. Великорусский народ, практический, материальный по преимуществу, восходит до поэзии только тогда, когда выходит из сферы текущей жизни, над которою работает, работает не восторгаясь, не увлекаясь, примериваясь более к подробностям, к частностям и оттого упуская из виду образный идеал, составляющий сущность опоэтизирования всякого дела и предмета. Оттого поэзия великорусская так часто стремится в область необъятного, выходящего из границ природной возможности, также часто ниспадает до простой забавы и развлечения. Историческое воспоминание сейчас обращается в эпос и превращается в сказку; тогда как, напротив, в песнях южнорусского племени оно более удерживает действительности и часто не нуждается в возведении этой действительности до эпоса, для того чтобы блистать силою роскошной поэзии. В великорусских песнях есть тоска, раздумье, но нет почти той мечтательности, которая так поэтически пленяет нас в южнорусских песнях, уносит душу в область воображения и согревает сердце неземным, нездешним огнем. Участие природы слабо в великорусских песнях, а в южнорусских чрезвычайно сильно: южнорусская поэзия нераздельна от природы, она оживляет ее, делает ее участницею радости и горя человеческой души; травы, деревья, птицы, животные, небесные светила, утро и вечер, весна и снег -- все дышит, мыслит, чувствует вместе с человеком, все откликается к нему чарующим голосом то участия, то надежды, то приговора. Любовное чувство, обыкновенно душа всякой народной поэзии, в великорусских песнях редко возвышается над материальностью: напротив, в южнорусских оно достигает высочайшего одухотворения, чистоты, высоты побуждения и грации образов. Даже материальная сторона любви в шуточных песнях изображается с тою анакреонтическою грациею, которая скрадывает тривиальность и самую чувственность одухотворяет, облагораживает. Женщина в великорусских песнях редко возвышается до своего человеческого идеала: редко ее красота возносится над матернею; редко влюбленное чувство может в ней ценить что-нибудь за пределом телесной формы; редко выказывается доблесть и достоинство женской души. Южнорусская женщина в поэзии своего народа, напротив, до того духовно прекрасна, что и в самом своем падении высказывает поэтически свою чистую натуру и стыдится своего унижения. В песнях игривых, шуточных резко выражается противоположность натуры того и другого племени. В южнорусских песнях этого рода вырабатывается прелесть слова и выражения, доходит до истинной художественности: отдыхающая человеческая природа не довольствуется простой забавой, но сознает потребность дать ей изящную форму, не только развлекающую, но и возвышающую душу; веселье хочет обнять ее стихиями прекрасного, освятить мыслию. Напротив, великорусские песни такого разряда показывают не более как стремление уставшего от прозаической деятельности труда забыться на минуту как-нибудь, не ломая головы, не трогая сердца и воображения; песня эта существует не для себя самой, а для боковой декорации другого, чисто материального удовольствия, и потому часто доходит до цинизма.

В жизни великорусской, и общественной и домашней, видно более или менее отсутствие того, что составляет поэзию южнорусской жизни, как и обратно -- в последней мало того, что составляет сущность, силу и достоинство первой. Великорусе мало любит природу; у поселянина вы очень редко можете встретить в огороде цветы, которые найдутся почти при каждом дворе у южнорусского землевладельца. Этого мало. Великорусе питает какую-то вражду к произрастаниям. Я знаю примеры, что хозяева рубили деревья возле домов, безобразно построенных, думая, что деревья мешают красоте вида. В казенных селах, когда начальство начало побуждать разводить около домов ветлы, чрезвычайно трудно было заставить поливать и холить их и предохранять от истребления. Когда в двадцатых годах нынешнего столетия, по распоряжению правительства, сажали деревья по дорогам, это показалось до такой степени народу обременительною повинностью, что до сих пор жалобы и негодования отразились в народных песнях, сложенных до чрезвычайности тривиально. В Великороссии много садов, но все почти плодовые, заводятся с коммерческою целью; редко дают в них место лесным деревьям, как бесполезным для материальной жизни. Редко можно встретить великорусса, который бы сознавал и чувствовал прелесть местоположения, предался бы созерцанию небесного свода, впивался безотчетно глазами в зеркало озера, освещенного солнцем или луною, или в голубую даль лесов, заслушался бы хора весенних птиц. Ко всему этому почти всегда чужд великорусский человек, погруженный в обыденные расчеты, в мелкий омут материальных потребностей. Даже в образованном классе, сколько нам случалось подметить, остается та же холодность к красоте природы, прикрытая, иногда очень неудачно и смешно, подражанием западной иноземщине, где, как известно -- одним по опыту, другим по слуху, -- хороший тон требует показывать любовь и сочувствие к природе.

При скудости воображения у великоруссов чрезвычайно мало суеверий, хотя зато чрезвычайно много предрассудков, и они держатся их упорно. Южноруссы, напротив, с первого раза представятся в высшей степени суеверным народом; в особенности на западе Южнорусской земли это сказывается очень разительно (может быть, по удаленности от великорусского влияния). Чуть не в каждом селе существуют поэтические рассказы о явлениях мертвых с того света в самых разнообразных видах, от трогательного рассказа о явлении мертвой матери, обмывающей своих малюток, до страшного образа вампиров, распинающихся в полночь на могильных крестах и вопиющих диким голосом: мяса хочу! С насыпями, рассеянными в таком изобилии по богатой историческою жизнью стране, соединяются предания о давно протекших временах туманной старины, и в этих преданиях проглядывают сквозь пестро-цветистую сеть лучей народного вымысла следы не вошедшей в писанные летописи древности. Волшебство со своими причудливыми приемами, мир духов в самых разнообразных образах и страхах, подымающих на голове волосы и возбуждающих смех до икоты... все это облекается в стройные рассказы, в изящные картины. Народ иногда сам плохо верит в действительность того, что рассказывает, но не расстанется с этим рассказом, доколе в нем не погаснет чувство красоты или пока старое не найдет обновления своего поэтического содержания в новых формах.

Совсем не то в Великороссии. Там, как мы сказали, одни предрассудки; великорусс верит в чертей, домовых, ведьм, потому что получил эту веру от предков; верит потому, что не сомневается в их действительности, верит так, как бы верил в существование электричества или воздушного давления; верит, потому что вера нужна для объяснения непонятных явлений, а не для удовлетворения стремления возвыситься от плоской юдоли материальной жизни в сферу свободного творчества. Вообще фантастических рассказов у него мало. Черти, домовые очень материальны; сфера загробной жизни, духовный мир мало занимают великорусса, и почти нет историй о явлениях души после смерти; если же она встречается, то заимствованная из книг и новых, и старых, и скорее в церковной обработке, а не в народной. Зато по духу терпимости великорусе гораздо упорнее в своих предрассудках. Я был свидетелем случая очень характеристического, когда одного господина обвиняли в безбожии и богохульстве за то, что он отозвался с пренебрежением о вере в существование чертей.

В кругу грамотных людей, только что вступающих в книжную сферу, можно наблюдать, какие книги особенно занимают великорусса и на что именно он обращает внимание в этих книгах. Сколько мне удалось заметить -- или серьезные книги, но только такие, которые прямо относятся к занятию читателя, и даже только то из них, что может быть применено к ближайшему употреблению, или же легкое, забавное, служащее минутному развлечению без созерцания построения, без сознания идеи: поэты читаются или с целью развлечения (и в этом случае нравится в них то, что может слегка пробегать по чувствам своим разнообразием или необыкновенностью положения), или же для того, чтоб показать, что читатель образован настолько, чтоб понимать то, что считается хорошим. Часто можно встречать лица, которые даже восторгаются красотами поэзии, но в самом деле, если хорошенько осязать их душу, то увидишь, что играет не истинное чувство, а только аффектация. Аффектация -- признак отсутствия истинного понимания поэзии. Аффектация -- в нашем образованном обществе -- черта чересчур обычная; оттого-то, кажется, у нас и заметно сочувствие к французам преимущественно пред другими народами, потому что это народ, заявивший себя малопоэтическим, народ, у которого литература и искусство и отчасти даже наука -- на эффектах.

Если у великоруссов был истинно великий, гениальный, самобытный поэт, то это Пушкин. В своем бессмертном, великом "Евгении Онегине" он выразил одну только половину великорусской народности так называемого образованного и светского круга. Удачные описатели нравов и быта были, но это не творцы-поэты, которые бы заговорили языком всей массы, сказали бы то и так, за что с чувством схватилась бы масса, как бы невольно должен был сказать каждый из этой массы, и сказать голосом поэзии, а не прозы. Но, повторим, мы далеки от того, чтобы отрицать в великорусском народе поэтический элемент; напротив, быть может, он выше и глубже южнорусского; он обращен не на сферу воображения и чувства он хранится для сферы воли и светлой думы. Песни великорусские не нравятся долго; надобно изучать их, проникнуться духом, чтоб уразуметь ту оригинальнейшую поэзию, которая потому-то и недоступна сразу, что ожидает еще великих творцов, которые облекли бы ее в художественные создания.

В сфере религиозности мы уже показали резкое отличие южнорусской народности от великорусской в совершенном непричастии первой к расколам и отпадениям от церкви из-за обрядов и формул. Любопытно разрешить вопрос, откуда в Великороссии возникло это оригинальное настроение, это стремление спорить за букву, придавать догматическую важность тому, что составляет часто не более как грамматический вопрос или дело обрядословия? Кажется, что это происходит от того же практического материального характера, которым вообще отличается сущность великорусской натуры. В самом деле, наблюдая над великорусским народом во всех слоях общества, мы встретим нередко людей истинно христианской нравственности, которых религиозность обращена к практическому осуществлению христианского добра, но в них мало внутреннего благочестия, пиетизма; мы встречаем ханжей, изуверов, строгих исполнителей внешних правил и обрядов, но также без внутреннего благочестия, большею частью хладнокровных к делу религии, исполняющих внешнюю ее сторону по привычке, мало отдающих себе отчета, почему это делается; и наконец, в высшем, так называемом образованном классе, лиц маловерующих или и совсем не верующих, не вследствие какого-нибудь мысленного труда и борения, а по увлечению, потому что им кажется неверие признаком просвещения. Истинно благочестивые натуры составляют исключение и благочестие, духовная созерцательность у них -- признак не народности, не общего натуре народной, а их собственной индивидуальной особенности. Между южноруссами мы встретим совсем обратное в характере. У этого народа много именно того, чего недостает у великоруссов: у них сильно чувство всеприсутствия Божия, душевное умиление, внутреннее обращение к Богу, тайное размышление о Промысле, над собою, сердечное влечение к духовному, неизвестному, таинственному и отрадному миру. Южноруссы исполняют обряды, уважают формулы, но не подвергают их критике: в голову не войдет никак, нужно ли два или три раза петь аллилуиа, теми или другими пальцами следует делать крестное знамение; и если бы возник подобный вопрос, то для разрешения его достаточно объяснения священника, что так постановила церковь. Если бы понадобились какие-нибудь изменения в наружных сторонах богослужения или переводе книг Св. Писания, южноруссы никогда не восстали бы против этого, им бы не взошла мысль подозревать какого-нибудь искажения святыни. Они понимают, что внешность устанавливается церковью, изображаемою видимо в ее руководящих членах, и что эти члены постановят, не извращая сущности, миряне беспрекословно этому должны следовать; ибо коль скоро та или другая внешность выражает одну и ту же сущность, та самая внешность не представляет и такой важности, чтоб можно сделать ее предметом спора. Нам случалось говорить с религиозными людьми и той и другой народности; великорусс проявляет свою набожность в словоизлияниях над толкованием внешности, буквы, принимает в этом важное участие; если он строго православный, то православие его состоит преимущественно во внешней стороне; южнорусс станет изливать свое религиозно-нравственное чувство, редко начнет толковать о богослужении, об обрядах, праздниках, а скажет свое благочестивое впечатление, производимое на него богослужением, торжественностью обряда, высоким значением праздника и т.д. Зато у южноруссов и образованный класс не так легко поколебать в вере, как великоруссов; неверие внедряется в душе только вследствие долгой, глубокой борьбы; напротив, мы видели великорусских юношей, воспитанных, как видно, с детства в строгой набожности, в исполнении предписанных церковных правил; но они при первом легком нападении, а нередко вследствие нескольких остроумных выражений покидают знамя религии, забывают внушения детства и без борьбы, без постепенности переходят к крайнему безверию и материализму. Народ южнорусский -- глубоко религиозный народ, в самом обширном смысле этого слова; так или иначе поставили его обстоятельства, то или другое воспитание было бы им усвоено; до тех пор, пока будет существовать сумма главных признаков, составляющих его народность, он сохранит в себе начало религии: это неизбежно при том поэтическом настроении, которым отличается его духовный склад.

В общественных понятиях история напечатлела на двух наших народностях свои следы и установила в них понятия совершенно противоположные. Стремление к тесному слитию частей, уничтожение личных побуждений под властью общих, ненарушимая законность общей воли, выраженная как бы смыслом тяжелой судьбы, совпадают в великорусском народе с единством семейного быта и с поглощением личной свободы идеею мира, выразились в народном быте неделимостью семей, общинною собственностью, тяглом посадов и сел в старину, где невинный отвечал за виновного, трудолюбивый работал за ленивого. Как глубоко лежит это в душе великорусса, показывает то, что по поводу устройства крестьян в наше время заговорили в пользу этого великоруссы с разных точек зрения, под влиянием и запоздалого московского славянофильства, и новомодного французского социализма. Для южнорусса нет ничего тяжелее и противнее такого порядка, и семьи южнорусские делятся и дробятся, как только у членов их является сознание о потребности самобытной жизни. Опека родителей над взрослыми детьми кажется для южнорусса несносным деспотизмом. Претензия старших братьев над меньшими, как дядей над племянниками, возбуждает неистовую вражду между ними. Кровная связь и родство у южноруссов мало располагают людей к согласию и взаимной любви; напротив, очень часто люди кроткие, приветливые, мирные и уживчивые находятся в непримиримой вражде со своими кровными. Ссоры между родными -- явление самое обыкновенное и в низшем и в высшем классе. Напротив, у великоруссов кровная связь заставляет человека нередко быть к другому дружелюбнее, снисходительнее, даже когда он вообще не отличается этими качествами в отношении к чужим. В Южной Руси, чтоб сохранить любовь и согласие между близкими родственниками, надобно им разойтись и как можно менее иметь общего. Взаимный долг, основанный не на свободном соглашении, а на роковой необходимости, тягостен для южнорусса, тогда как великорусса он более всего успокаивает и умиряет его личные побуждения. Великорусе из покорности долгу готов принудить себя любить своих ближних по крови, хотя бы они ему не по душе, снисходить к ним, потому что они ему сродни, чего бы он не сделал по убеждению; он готов для них на личное пожертвование, сознавая, что они того не стоят, но что они все-таки своя кровь. Южнорусс, напротив, готов, кажется, разлюбить ближнего за то, что он его кровный, менее снисходителен к его слабостям, чем к чужому, и вообще родство ведет его не к утверждению доброго расположения, а скорее к его ослаблению. Некоторые великоруссы, приобретшие себе в Южной Руси имения, затевали иногда вводить в малорусские семьи великорусскую плотность и неделимость, и плодом этого были отвратительные сцены: не только родные братья готовы были поминутно завести драку, но сыновья вытаскивали отцов своих за волосы чрез пороги дома. Чем более принцип семейной власти и прочной кровной связи внедряется в жизнь, тем превратнее она на нее действует. Южнорусс тогда почтительный сын, когда родители оставляют ему полную свободу и сами, на старости лет, подчиняются его воле; тогда добрый брат, когда с братом живет, как сосед, как товарищ, не имея ничего общего, нераздельного. Правило: каждому свое, соблюдается в семействах; не только взрослые члены семьи не надевают одежды другого, даже у детей у каждого свое; у великоруссов в крестьянском быту часто две сестры не знают, кому из них принадлежит тот или другой тулуп, а об отдельной принадлежности у детей не бывает и помину.

Обязательная общинность земская и ответственность личности миру для южнорусса есть в высшей степени несноснейшее рабство и несправедливость. Не сметь назвать ничего своим, быть батраком какого-то отвлеченного понятия о мире, отвечать за другого без собственного желания -- ко всему этому не расположила народ южнорусский его прошедшая жизнь. Громада, по южнорусскому понятию, совсем не то, что мир по великорусскому. Громада есть добровольная сходка людей; кто хочет -- в ней участвует, кто не хочет -- выходит; так, как в Запорожье: кто хотел -- приходил, кто хотел -- выходил оттуда добровольно. По народному понятию, каждый член громады есть сам по себе независимая личность, самобытный собственник; обязанность его к громаде только в сфере тех отношений, которые устанавливают связь между ее членами для взаимной безопасности и выгод каждого, -- тогда как, по великорусскому понятию, мир есть как бы отвлеченное выражение общей воли, поглощающей личную самобытность каждого. Главное различие здесь, конечно, проистекает от поземельной общинности. Коль скоро член мира не может назвать своею собственностью участок земли, который он обрабатывает, он уже не свободный человек. Мирское устройство великорусское есть стеснение, и потому форма последнего, введенная властью, приняла в себя дух и смысл, господствующий в Великоруссии; корень его лежал уже в глубине народной жизни: оно истекло нравственно из того же стремления к тесному сплочению, к единству общественному и государственному, которое составляет, как мы показали, отличительный признак великорусского характера. Частная поземельная собственность выводится таким легальным путем из великорусской общественной философии. Все общество отдает свою судьбу олицетворению своей власти, тому лицу, которое поставляет над обществом Бог, и, следовательно, все обязано ему повиновением. Таким образом, все принадлежит ему безусловно, как наместнику Божию; отсюда понятие, что все -- Божье да царское. И пред царем, как и пред Богом, все равны. Но как Бог одного возвышает, награждает, а другого карает, унижает, так поступает и царь, исполняющий на земле Божественную волю. Это выражается прекрасно пословицею: "Воля Божья, суд царев". Отсюда народ безропотно сносил даже и то, что, казалось, превосходило меры человеческого терпения, как, например, душегубства Иоанна Грозного. Царь делал несправедливо, жестоко, но тем не менее он был орудием Божией воли. Противиться царю, хотя бы и неправедному, значит -- противиться Богу: и грешно, и неполезно, потому что Бог пошлет еще худшие беды. Имея безусловную власть над обществом, царь есть государь, то есть полный владетель-собственник всего государства. Слово государь именно означало собственника, имеющего право безусловно, по своему усмотрению, распоряжаться всем, что есть в его государстве, как своими вещами. Оттого-то древние новгородцы, воспитавшие себя под иными началами, различные притом от великоруссов по народности, так взволновались, когда Иван III задумал изменить древний титул господина на титул государя. Понятие господина выражало лицо, облеченное властью и уважением; господ могло быть много: и владыко был господин, и посадник -- господин; но государь был лицо, о власти которого не могло быть и рассуждения: он был един, как один собственник вещи; Иван домогался быть государем в Новгороде, хотел заменить собою Великий Новгород, который был до того времени государем; так же точно, как в Великороссии великий князь заменил общественную волю всей нации. Будучи самодержавным творцом общественных условий, государь делал все и, между прочим, жаловал за службу себе землями. Таким образом, земля принадлежала, по первоначальному понятию, миру, т.е. всему обществу; по передаче этого права -- лицу государя, давалась от последнего в пользование отдельным лицам, которых угодно было государю возвысить и наделить. Мы говорим пользование, потому что в точном значении собственников не было. То, что давалось от царя, всегда могло быть отнято и отдано другому, что беспрестанно и случалось. Как скоро образовалось отношение рабочих к такому землевладельцу, то землевладелец, естественным порядком, получил значение олицетворенного мира, так же как царь в значении олицетворенной нации. Крепостной человек соединял свою судьбу с достоинством господина: воля барина стала для него заменять собственную волю, точно так же, как там, где не было барина, эту собственную личную волю поглощал мир. У помещичьих крестьян земля принадлежит барину, который дает ее лицам, земледельцам, по своему усмотрению; так и у казенных крестьян: земля отдана миру в пользование, а мир по своему усмотрению дает ее отдельным лицам в пользование. В Южной Руси, которой историческая жизнь текла иначе, не составилось такого понятия о мире. Там прежние древние удельно-вечевые понятия продолжали развиваться и встретились с польскими, которые в основе своей имели много общего с первыми, и если изменились, то вследствие западноевропейских понятий. Древнее право личной свободы не было поглощено перевесом общественного могущества, и понятие об общей поземельной собственности не выработалось. Польские идеи произвели в старорусских только тот переворот, что регулировали последние. Каждый земледелец был независимым собственником своего достояния; польское влияние только обезопасило его от произвола народной воли, и прежде выражавшегося самодействием общества, в смысле соединения свободных личностей, и облекло его владение de facto правом. Таким образом, оно возвысило богатых и влиятельных, образовало высший класс, а массу бедного народа повергло в порабощение. Но там магнат-владелец не представлял собою выражения царской, а чрез нее и барской воли: он владел по праву; в переводе на более простой язык -- право это выражало силу, торжество обстоятельств и давность происхождения. Там крестьянин не мог дать своему господину никакого значения священной воли, потому что он отвлеченного права не понимал, потому что сам им пользовался, а олицетворения он не видал, потому что его господин был свободный человек. Естественно, и раб при первой возможности желал сделаться свободным; тогда как в Великороссии он не мог этого желать, потому что находил своего господина зависящим от другой высшей воли, так же как он сам зависел от него. У южноруссов редко были случаи, чтоб крепостной был искренно расположен к своему господину, чтоб так был связан с ним бескорыстною, будто сыновнею любовью, как это нередко мы видели в мире отношений господ к крестьянам и слугам в Великороссии. У великороссиян встречаются примеры трогательной привязанности такого рода. Крепостной человек, слуга, раб нередко предан своему барину вполне, душою и сердцем, даже и тогда, когда барин не ценит этого. Он хранит барское добро, как свое, радуется, когда честолюбивый барин его получает почет. Нам случалось видеть господских слуг, которым поверялось заведовать каким-нибудь интересом. Сами доверенные были естественные плуты и надували всякого в пользу своего барина, но в отношении последнего были аристидовски честны и прямодушны. Напротив, малороссы оправдывают пословицу: волка сколько ни корми, все в лес смотрит. Если крепостной слуга не обманет господина, то потому, что никого не обманывает; но если уж искусился на обман, то обманет прежде всего барина. Как часто случалось слышать жалобы на малороссиян от тех владельцев, которые, будучи великоруссами по происхождению, приобрели себе населенные имения в южнорусском крае. Напрасно добрым обращением и справедливостью старались они привязать к себе подданных; барские работы исполнялись всегда без желания, и оттого-то между высшим классом у нас распространилось убеждение, что малороссияне -- народ ленивый. Нет у них ни искренности, ни привязанности. Страх действует на них успешнее, и потому добрые господа делались суровыми. Обыкновенно старались окружить свою особу великоруссами, а с малороссийскими крестьянами находились в далеких отношениях, как бы к чуждому народу. То же самое и еще хуже для малорус -- мир в великорусском смысле этого слова. Что касается до укора, делаемого обыкновенно малороссиянам в лени, то они делаются такими под условиями чуждых им общественных начал крепостного или мирского права: последнее выражается для малороссиян (которые не скованы узами общинной собственности) связью различных условий, ограничивающих их свободное распоряжение собою и своим достоянием, приближающихся к мирскому устройству. Вообще же упрек в лености несправедлив; даже можно заметить, что малорусе по своей природе трудолюбивее великорусса и всегда таким показывает себя, коль скоро находит свободный исход своей деятельности.

Совсем другое отношение южнорусской народности к польской. Если южнорусский народ дальше от польского, чем от великорусского, по составу языка, зато ближе к нему по народным свойствам и основам народного характера. Такой или подобной противоположности, какую мы заметили между великоруссами и южноруссами, не существует между поляками и южноруссами ни во внутренней, ни во внешней стороне быта; напротив, если бы пришлось находить коренные признаки различия поляков от великоруссов, то во многом пришлось бы повторить то же, что сказано о южноруссах. Но зато при такой близости есть бездна, разделяющая эти два народа, и притом бездна, через которую построить мост не видно возможности. Поляки и южноруссы -- это как бы две близкие ветви, развившиеся совершенно противно: одни воспитали в себе и утвердили начала панства, другие -- мужицетва, или, выражаясь словами общепринятыми, один народ -- глубоко аристократический, другой -- глубоко демократический. Но эти термины не вполне подходят под условия нашей истории и нашего быта; ибо как польская аристократия слишком демократическая, так, наоборот, аристократична южнорусская демократия. Там панство ищет уравнения в своем сословии; здесь народ, равный по праву и положению, выпускает из своей массы обособляющиеся личности и потом стремится поглотить их в своей массе. В польской аристократии не могло никак приняться феодальное устройство; шляхетство не допускало, чтоб из его сословия одни были по правам выше других. С своей стороны, южнорусский народ, устанавливая свое общество на началах полнейшего равенства, не мог удержать его и утвердить так, чтоб не выступали лица и семьи, стремившиеся сделаться родами с правом преимущества и власти над массою народа. В свою очередь, масса восставала против них то глухим негодованием, то открытым противодействием. Вглядитесь в историю Новгорода -- на севере и в историю гетманщины -- на юге. Демократический принцип народного равенства служит подкладкою; но на ней беспрестанно приподнимаются из народа высшие слои, и масса волнуется и принуждает их уложиться снова. Там несколько раз толпа черни, под возбудительные звуки вечевого колокола, разоряет и сжигает дотла Прусскую улицу -- гнездо боярское; тут несколько раз черная, или чернецкая, рада истребляет значных кармазинников; и не исчезает, однако, Прусская улица в Великом Новгороде, не переводятся значные в Украине обеих сторон Днепра. И там и здесь эта борьба губит общественное здание и отдает его в добычу более спокойной, яснее сознающей необходимость прочной общины, народности.

Замечательно, как народ долго и везде сохраняет заветные привычки и свойства своих прародителей: в Черноморье, на Запорожском новоселье, по разрушении Сечи, совершалось то же, что некогда в Малороссии. Из общин, составлявших курени, выделялись личности, заводившие себе особые хутора. В южнорусском сельском быту совершается почти подобное в своей сфере. Зажиточные семьи возвышаются над массою и ищут над нею преимущества, и зато масса их ненавидит; но у массы нет понятия, чтоб человек лишался самодеятельности, нет начал поглощения личности общинностью. Каждый ненавидит богача, знатного не потому, чтоб он имел в голове какую-нибудь утопию о равенстве, а, завидуя ему, досадует, почему он сам не таков.

Судьба южнорусского племени устроилась так, что те, которые выдвигались из массы, обыкновенно теряли и народность; в старину они делались поляками, теперь делаются великороссиянами: народность южнорусская постоянно была и теперь остается достоянием простой массы. Если же судьба оставит выдвинувшихся в сфере прадедовской народности, то она как-то их поглощает снова в массу и лишает приобретенных преимуществ.

С польскою народностью совершалось обратное: там личности, выдвинувшиеся из массы, если они были поляки, не меняют своей народности, не идут назад, но образуют твердое сословие. История связала поляков с южноруссами так, что значительная часть польской шляхты есть не что иное, как переродившиеся южноруссы, именно те, которые, силою счастливых для них обстоятельств, выдвинулись из массы. Оттого и образовалось в отношении этих народностей такое понятие, что польская есть панская, господская, а южнорусская -- холопская, мужицкая. Понятие это остается и до сих пор и проявляется в попытках поляков на так называемое сближение их с южноруссами. Поляки, толкующие о братстве, о равенстве, в отношении южноруссов выказывают себя панами. Под различными способами выражения они говорят им: будьте поляками; мы хотим вас, мужиков, сделать панами. И те, в либеральные и честные намерения которых мы верим, говорят в сущности то же: если не идет дело о господстве и подавлении народа материально, то неоспоримо и явно их желание подавить и уничтожить южноруссов духовно, сделать их поляками, лишить своего их языка, своего склада понятий, всей своей народности, заключив ее в польскую, что так ясно проявляется в Галиции.

----------------------------------------------------------------------------------------

Опубликовано: Собрание сочинений Н.И. Костомарова в 8 книгах, 21 т. Исторические монографии и исследования. СПб., Типография М.М.Стасюлевича, 1903. Книга 1. Т. 1. С. 31-65.

Исходник здесь: http://dugward.ru/library/kostomarov/kostomarov_dve_russkie_narodnosti.html