Сенковский Осип Иванович - Потерянная для света повесть

О. И. Сенковский

Потерянная для света повесть

Сенковский О. И. Сочинения Барона Брамбеуса

М., "Советская Россия", 1989

§ 1

О ТОМ, КАК МЫ ОТПРАВИЛИСЬ ОБЕДАТЬ В ПАРГОЛОВО

Наконец, положено было собраться к Якову Петровичу, который жил в Болотной улице -- что между Пустой и Безымянной -- и оттуда уже всем вместе идти к омнибусам. Яков Петрович и Лука Лукич накануне были избраны распорядителями сего parti plaisir {полезное удовольствие (фр.).}, >как изъяснялся Иван Никитич на разных диалектах, и они взяли с собой все нужное -- самовар, кремень, огниво, трут, горсть угольев в носовом платке, фонарь, свечку, скатерть, салфетки -- пет, к чему салфетки! по зрелом соображении, мы разочли, что дело загородное, своя компания, можно обойтись и без салфеток -- чайник, чашки, тарелки, три мелких и две глубоких, блюдо, ножей, вилок, ложек -- пару занял он у хозяйки и три у знакомого трактирщика, с которым некогда имел делишки,-- лимонов, сахару, перцу, соли, стаканов, рюмок,-- впрочем, лгать не стану: статься может, что рюмки не было ни одной,-- сельдей, колбасу, окорок, уксусу, хрену, белого хлеба, сыру, редьки, масла -- сливочного и прованского, жареного петуха и огромную кулебяку. Все съестное и все относительное к пуншу Яков Петрович забрал в соседней мелочной лавочке, тоже по знакомству. Максим Козмич явился с парою холодных сигов, Иван Никитич с частию поросенка, Галактион Андреич с куском жареной говядины, Лука Лукич со штофом отличной домашней настойки и бутылкой красного, Илья Никифорович с тремя бутылками дрей-мадеры, наконец, я сам с двумя бутылками рому, также с картузом трехрублевого табаку и пучком сигарок с перышками и без перышек -- ad libitum {по желанию (лат.).} -- так что было чего и поесть, и попить, и покурить, сколько душе угодно.

Мы сошлись с удивительною точностью, ровно в одиннадцать, хотя жили один на Петербургской стороне, а другие в Гавани, и через час сидели уже в омнибусе -- точнее, на омнибусе, потому что один только Яков Петрович не хотел подняться на империял, а Максим Козмич сел с ним вниз только для компании. Трясясь на высоте колесницы -- немножко похожей на погребальную, но это не наше дело,-- мы всю дорогу рассуждали о "горах" Парголовских -- Галактион Андреич (бывший в юности, кажется, придворным певчим) спел по этому случаю большую малороссийскую арию "Пид горою Маруся" -- и о невыгодах, сопряженных с высокими чинами. Лука Лукич первый заметил: "Вот, например, Яков Петрович! дослужился до седьмого класса и поневоле садится уж в первое место в омнибусе. Что бы ему взобраться на империял!" Тут пошли толки о независимости и близости к милой простоте природы чинов четырнадцатого, двенадцатого и десятого класса -- отчасти даже девятого. Такие рассуждения могут казаться мелочными сторонним людям, едущим шибко в Парголово в своих колясках, но надо знать, как облегчают они сердце деловое, экс-канцелярское, не испорченное высокоблагородием, на пути от Гостиного Двора до Поклонной Горы, где кучер деспотически приказал нам слезть с империяла, потому что его чахлые четыре клячонки не могли встащить на гору всей нашей компании с провиянтом. Мы хотели спорить, но он отвечал, что омнибусы имеют на то привилегию. Далее мы ехали довольно скоро -- кучер разгорячился, обгоняя чухонскую одноколку,-- н приехали бы на место почти без приключения, если б одна из четырех лошадей не пала и не околела на осьмой версте. Злополучная! она околела в половине пути, хотя имела привилегию ходить десять лет беспрепятственно от Городской башни до самого Парголова.

Мы наконец приехали. Яков Петрович, принявший на себя почетное звание хозяина -- он превосходно знает Парголово,-- повел нас прямо во второй сад, к круглому зеленому столу на одной ножке, осененному великолепными соснами, между которыми есть и ели, и сам, собственными руками, разостлал скатерть -- не совсем чистую, но и не совсем запачканную: можно заключить, что она вымыта не далее как за неделю -- потом расставил свою посуду, являвшую самое пестрое разнообразие фабрик, размеров, оттенков и царапин; наконец, общими силами приступили мы к установке блюд -- статья чрезвычайно важная и сопряженная с большими затруднениями, потому что при малейшем нарушении равновесия стол имеет привычку наклоняться то в ту, то в другую сторону и как будто угрожает падением. Но с помощию палок, чубуков и разбитого цветочного горшка, под руководством Ильи Никифоровича, который некогда служил в артиллерии, удалось нам утвердить его совершенно в горизонтальном положении; мы выпили по полустакану настойки...

Я должен прервать здесь рассказ. Теперь я хорошо помню, что рюмок у нас не было: мы пили настойку стаканами, так как в хорошем обществе нынче совсем не в моде пить прямо из бутылки, а Илья Никифорович очень советовал употребить к тому стаканы, что, как он уверял, вообще принято в низовых приволжских губерниях.

Мы выпили по полустакану настойки, закусили редькой, перекрестились и сели обедать. День был прекрасный -- не было ни дождя, ни солнца -- не холодный -- но и не жаркий -- как обыкновенно бывает в знойное, каникулярное, свободное от занятий время -- когда бесятся собаки.

§ 2

О ТОМ, КАК МЫ ОБЕДАЛИ В ПАРГОЛОВЕ

Не знаю, отчего жребий пал прежде всего на холодных сигов, но знаю, что через пять минут их как не бывало.-- "Подвиньте-ка,-- сказал Яков Петрович твердым голосом,-- подвиньте-ка сюда поросенка".-- Но поросята оказались так же скоропреходящими, как и сиги, как колбаса и окорок, преемники поросенка: впрочем, ясное доказательство, что никто из нас но следовал учениям ни юдаизма, ни исламизма и что все был народ православный. Говядина и петух сменили голую кость окорока, и мы напали на них с таким же плотоядным ожесточением: живо ходили ножи и челюсти, погребальная тишина господствовала в сосновой роще, мертво было молчание присутствующих. Первый нарушил его Иван Никитич.

-- Желательно бы выпить теперь за ваше здоровье! -- сказал он Луке Лукичу, утираясь рукою.

-- С моим удовольствием! -- отвечал тот,-- но чего прикажете? у меня только настойка да красное.

-- Да хоть красненького, батюшка! К настоичке имели случай прикладываться.

-- Что за церемонии! -- молвил Яков Петрович, взял бутылку и разом пустил ее в ход, как залежавшееся дело после доброй взятки.

Все отзывались с самой лучшей стороны о красном, которое было объявлено отменным виноградным вином и ротвейном первого сорта, и наговорили Луке Лукичу столько лестных приветствий, что лицо его непременно покрылось бы румянцем стыдливости, если б не было такого цвета, к которому нельзя прибавить никакого дополнительного отлива красоты. О дополнительных отливах зри "Библиотеку для чтения", на которую мы подписались вшестером: седьмой, Максим Козмич, покамест читает ее даром, потому что еще не внес семи рублей четырнадцати копеек. В нынешнем году, однако ж, мы оставили "Библиотеку" и подписались на "Энциклопедический лексикон" вместе с нашим лавочником -- так как в самой "Библиотеке" и "Северной пчеле" было сказано, что "Лексикон" тот же журнал, только по алфавитному порядку. Все это говорю я только для сведения и надлежащего соображения тех, которые исчисляют успехи наук и образованности в Гавани и на Петербургской стороне. Дело в том, что румянец на щеках Луки Лукича был бы то же самое, что позолота на чистейшем золоте.

-- Ах, а сыр! Сыр-то мы и забыли! -- вскликнул Яков Петрович почти с отчаянием, потому что красное было выпито, а мадера стояла еще не раскупорена, и мрак неизвестности покрывал намерение ее расчетливого хозяина.

-- А кулебяка с капустой! -- подхватил Максим Козмич.

Вытащили сыр и кулебяку. Мы принялись за кулебяку с необыкновенным рвением. Она имела вид весьма странный: круглая как солнце -- я никогда в жизни не видывал такой кулебяки -- двенадцать вершков в поперечнике -- и запах ее разлился по всей сосновой роще, как скоро ее разрезали. Резать ее по общепринятым правилам было очень неудобно, но мы нашли средство: в самое короткое время выели в ней угол в 45 градусов. Она явилась на стол правильным кругом, но через несколько минут вид ее совершенно изменился -- что можно видеть из следующего чертежа.

А -- первоначальный вид кулебяки; EBD -- вид кулебяки после первого натиска семи исключенных из службы чиновников, которых презрительно называют в романах "мелкими"; ЕВС -- угол в 45®.

Чтоб не повторять чертежей, я могу сказать тут же, что и сыр -- настоящий латышинский -- княгини Мещерской -- представлял точно такую же геометрическую фигуру не более как после пяти минут наших усилий.

-- Госиода! -- произнес Яков Петрович, оглядывая с самодовольным видом корку сыра,-- право, мы умно сделали, что не навезли с собой ни десертов, ни бланманже, ни мороженого, никакой дребедени!

Мы единодушно обнаружили свое презрение ко всем ничтожным затеям избалованного вкуса, известным на левом берегу Невы, и при этом невольно взглянули на непочатые бутылки, стоявшие перед Ильей Никифорычем. Ободренный этим взглядом, ясно выражавшим общее сочувствие большинства присутствующих, Яков Петрович решился взять одну из них и откупорить; однако ж, не налив себе ни капли, он с редким самоотвержением передал ее хозяину.

-- Я,-- сказал Илья Пикифорыч,-- если и выпью, так разве на поросенка: боюсь, чтоб не забурчало в животе.

-- А мне непременно должно запить сига,-- подхватил Лука Лукич, принимая бутылку.

-- Я,-- сказал Иван Никитич,-- выпью от жару: нынче мне что-то так душно!

-- Я тоже выпью стаканчик,-- сказал Максим Коз-мич,-- у меня целый день как мороз по коже.

-- Так выпить и мне! -- молвил Галактион Андреич,-- действительно, погода такая странная -- не знаешь, что делать!

-- И я за вами,-- сказал Яков Петрович с свойственным ему достоинством и лаконизмом.

-- Что греха таить! -- сказал, наконец, историк этой попойки,-- признаться вам, я выпью потому, что люблю выпить.

Несмотря на то, что мы пили все по разным причинам, в бутылках не осталось ни капельки.

§ 3

О ТОМ, КАК МЫ РАЗГОВАРИВАЛИ В ПАРГОЛОВЕ

Когда это было сделано, все мы легли на траве и закурили трубки и сигарки -- но легли так, как лежали римляне, которые, несмотря на лежачее свое положение, могли удобно пить. Винцо было, право, хоть куда, и мы тем сильнее чувствовали его достоинство, что в наших странах редко употребляем ренское. Беседа наша скоро оживилась, и -- боже милостивый -- о чем не было у нас речи! Я думаю, ни в одной книге, не только русской, но и французской, даже и в "Смеси" "Библиотеки для чтения", нет и сотой доли тех историй, поговорок и шуточек, которые отпускались тут наперерыв, не говоря уж о канцелярских анекдотах и дельных толках касательно службы и наград, или, точнее, наград и службы, без которых два православные не могут пробыть пяти минут вместе. Через несколько времени рассуждения наши образовали один непонятный, хаотический гул звуков, в котором, слушая со стороны, можно было различить только один глагол -- повторяемый всеми в различных тонах: -- получил! -- не получил! -- да, получил! -- не получил! -- получил! -- получит!!!

Потом пошли рассказы -- сцены из частной жизни.

Илья Никифорыч рассказывал, как, поступив в милицию, он прежде всего воспользовался своим мундиром, чтобы припугнуть одного лавочника в Белове, который пришел к нему за старым должком. Яков Петрович служил с отличием по питейному сбору, а когда там все пошло на новый лад, он поспешил выйти в отставку с небольшим чином и маленьким куском хлеба, который накопил из жалованья и крошечных доходцев. С тех пор Яков Петрович занимается делишками и был бы совершенно доволен своим состоянием, если б прежние товарищи его не были теперь кто коллежским, кто даже статским советником. Лука Лукич, в бытность свою без всякой вины под судом, управлял партикулярно одним господским домом -- и надо было видеть, в какой он привел его порядок и как умел держать в струнке людей! Правда, он вывихнул себе обе руки, но без такой усиленной деятельности невозможно быть управителем в настоящем смысле слова. Иван Никитич -- тот самый, который изъяснялся "на разных диалектах" -- был прежде квартальным поручиком и уволен от службы за сущую безделицу: в его квартале был рынок, и каждый торговый день Иван Никитич ходил туда с двумя будочниками, наблюдал за порядком и иногда, единственно для домашнего обихода, снимал сливки у деревенских баб, которые приезжали с молоком из окрестностей. Под этим ничтожным предлогом бдительный Иван Никитич был отставлен; но он клянется, что его отставили только для того, чтобы место его дать другому. Максим Козмич был смотрителем в одном казенном доме; ему поручили распорядиться экономическим образом поправкою печей, и архитектор, который крестил у него старшего сына Петю, засвидетельствовал, что, сколько можно судить по наружности, печи совершенно исправны; но не прошло двух недель, как четыре из них развалились. Представьте, что начальство велело переделать все печи на счет строителя, в то время как Максим Козмич не виноват ни телом, ни душою!

Затем разговор обратился к словесности -- потому что все это уже читает, все это уже судит, не прогневайтесь, господа сочинители,-- и само собою разумеется, что литература московская и литература петербургская были поставлены лицом к лицу, обозрены и сравнены в своих относительных достоинствах. Большинство клонилось в пользу того мнения, что в петербургских книгах более просвещения, образованности, вкуса... то есть, сударь, толку...

Тут Яков Петрович хотел налить себе мадеры, по ее уже не было.

-- Плохой же ваш погребщик,-- сказал он Илье Никифорычу,-- что отпускает вам по три бутылки! Право, следовало б узаконить, чтобы меньше полудюжины отнюдь не давали в долг.

-- Правда ваша,-- отвечал Илья Никифорыч.-- Я ж ему, разбойнику, не заплачу за это ни копейки!

И не думайте, что Илья Никифорыч пошутил: могу вас уверить, что в подобных случаях он всегда держит слово.

Наконец, возникло самое интересное прение о том, как лучше насладиться ромом: в виде пунша или в виде грога. Некоторые утверждали, что в хороших компаниях грог теперь гораздо больше в употреблении, чем пунш, и что эта мода основывается на весьма логическом начале: горячую воду с чаем можно пить отдельно и ром с горячею водою отдельно; таким образом, ни чай, ни ром не уничтожают друг друга и совокупно содействуют успехам просвещения. Яков Петрович предложил решить вопрос коллегиально. Пошли на голоса:

В пользу грога

В пользу пунша

Лука Лукич.

Илья Никифорович.

Яков Петрович.

Максим Козмич.

Галактион Андреич.

Иван Никитич.

Я.

Большинство в пользу грога.

К чести нашего общества должно заметить, что никто не изъявил желания пить ром голью.

Илья Никифорыч был отряжен к самовару, а я избран для приготовления грога на все общество -- во-первых, как ревностный защитник этого напитка, во-вторых, по тому соображению, что, живучи в Гавани, поближе к морякам, я должен обладать основательными сведениями в пропорции двух главных составных частей его, рому и воды,-- что весьма важно: нет ничего легче, как испортить лучший ром, разведя его чересчур водой!

§ 4

О ТОМ, КАК ГАЛАКТИОН АНДРЕИЧ ПРЕРВАЛ СВОЕ МОЛЧАНИЕ В ПАРГОЛОВЕ

Когда мы выпили по четыре чашки чаю, наступила очередь грогу. Когда мы стали пить грог, беседа пошла шумнее прежнего. Читатели, конечно, уже заметили, что я ни разу не упоминал об участии, какое принимал в общем разговоре Галактион Андреич. Это единственно потому, что он во все время не вымолвил почти ни слова. Галактион Андреич на службу поступил, кажется, из певчих -- но он говорит, что из дворян -- и в чины происходил по провиантской части, и если б но одно несчастное обстоятельство, которое заставило его облечься в серый мундир и потом просить увольнения от должности, он, верно, был бы провиантмейстером.

Отчего же он так безмолвствовал в нашем обществе? Я, право, не знаю. Прежде, когда он служил по провиантской части, он любил рассуждать, любил рассказывать "случаи", и о чем бы вы с ним ни заговорили -- хоть об астрономии -- ну хоть о философии -- он тотчас прерывал вас восклицанием: "Вот именно был у нас один подобный случай по провиантской части!" -- Тут начиналась длинная история. Таких историй по провиантской части у него было по две, иногда по три, на все обстоятельства внешней и внутренней жизни, на все предметы разговора. Длины их в точности определить не могу, но помню, что была она как отсюда до Могилева, потому что раз путешествовал с ним туда на перекладных и он рассказывал мне ее всю дорогу. Словом, вся созданная природа объяснялась у него как нельзя лучше провиантскою частию, и только некоторые, очень темные вопросы -- комиссариатским штатом. Но, между нами сказать, Галактион Андреич был недалек и, кажется, не чувствовал в себе отваги тягаться с такими людьми, как Максим Козмич или Яков Петрович. Как бы то ни было, он, сердечный, присмирел как мокрая курица, так, что мне даже стало его жаль. Однако ж, осушив стаканчик-другой грогу, он как будто поободрился, и за третьим стаканом в нем явно обнаружилось намерение что-нибудь сказать. Мы на эту пору посмолкли и прилежно курили трубки и сигары, как вдруг из облака табачного дыму раздался козлиный голос Галактиона Андреича и произнес очень явственно:

-- Вот именно один такой случай был у нас по провиантской части...

Все мы продолжали курить в глубоком молчании, прислушиваясь к словам рассказчика, и Галактион Андреич завел предлинную историю. Ничто не мешало звонкому его голосу; только изредка случайный звук стакана или шипение докурившейся трубки сливалось с потоком его речи. Повесть длиннела, ширилась, толстела; Галактион Андреич излагал ее во всей полноте, без малейшего опущения; мы слушали как нельзя внимательнее, пускали Дым, тянули грог -- а история все шла своей дорогою. Галактион Андреич не кончил бы ее до сих пор, если б стук отъезжающего омнибуса не заставил нас вскочить с мест, допить остатки грогу и настойки и уложить наскоро драгоценную посуду Якова Петровича.

Как мы доехали на трех лошадях до заставы, как начали расходиться по домам, как я имел несчастие попасть в руки будочников и ночевать на съезжем дворе -- все это легко себе представить без особенного о том параграфа.

§ 5

О ТОМ, КАКУЮ ИСТОРИЮ РАССКАЗЫВАЛ ГАЛАКТИОН АНДРЕИЧ В ПАРГОЛОВЕ

На другой день, прямо с казенного ночлега, зашел я к Якову Петровичу. У него был Илья Никифорыч. Мы выпили по рюмке водки, закусили остатками вчерашнего сыра, потом стали смеяться, стали вспоминать о своей поездке, признаваясь друг другу, что еще никогда так славно не потешились, повторяя сказанное несколько раз накануне -- и опять смеяться от чистого сердца, как будто были еще в сосновой роще. Мы сожалели только об одном -- что нам никак не удалось погулять по саду! Вдруг лицо Якова Петровича омрачилось думою; он был в явном недоумении и сидел, не говоря ни слова.

-- Яков Петрович, что с вами сделалось? Подумав еще немного, он спросил нас:

-- Что за историю рассказывал вчера Галактион Андреич, когда мы сидели за третьим стаканом грога?

-- Я помню, что она начиналась так: "Вот именно один такой случай был у нас по провиантской части..."

-- Да, да! У нас, по провиантской.-- подхватил Илья Никифорыч.

-- Это-то я знаю,-- отвечал Яков Петрович,-- да что же дальше? Я, хоть убей, не припомню.

Напрасно все мы ломали голову: повесть Галактиона Андреича не оставила ни малейших следов в нашей памяти, в отношении к ней мы как будто не существовали. Между тем пришли еще Лука Лукич и Иван Никитич.

-- Знаете ли. о чем мы сейчас толковали дорогой? -- спросил последний.

-- Нет, не знаем.

-- О том, -- продолжал Иван Никитич,-- какую историю рассказывал нам вчера Галактион Андреевич.

-- Она начинается: "Вот именно был такой же случай и по провиантской части",-- примолвил Лука Лукич,-- а далее мы никак не могли вспомнить.

-- Вот чудо! -- воскликнули мы все вместе.

-- Ах, да вот и Максим Козмич! У него память не подлиннее ли нашей?

Тщетная надежда! Максим Козмич знал только: "Вот именно то самое случилось и у нас по провиантской части..."

-- Да это психологическая задача! -- вскричал он с удивлением. Максим Козмич учился в семинарии и сверх того читал повесть М. П. Погодина о московском извозчике, который нашел мешок с деньгами, отдал хозяину и сам повесился; он знает, что такое психологическая, и очень часто употребляет это слово.-- Постойте же! со мной, кажется, есть красненькая; сейчас пойду к Галактиону Андреичу, позову его в Палкин завтракать, подпою голубчика, и он расскажет мне снова свою историю.

Иван Никитич навязался с ним вместе, а мы остались ждать их у Якова Петровича. Они воротились в сумерки.

-- Ну что, рассказал ли он вам, что было по провиантской части?

-- Рассказать-то рассказал,-- отвечал Максим Козмич почти с ужасом, -- только божусь вам, я ничего не припомню.

-- И я тоже,-- примолвил Иван Никитич.

Эта странность сделала в нас сильное впечатление. Мы выпили по стакану пуншу и решились тотчас же послать за Галактионом Андреичем и навести его на вчерашний рассказ.

Через полчаса он уже сидел между нами. Пунш и настойка развязали ему язык, и ровно в одиннадцать он начал тем же голосом:

-- Вот именно один такой случай был у нас по провиантской части...

-- Ну! -- воскликнули мы в один голос,-- теперь-то услышим мы эту историю. Чур, не проронить ни одного слова!

-- Что это значит? -- спросил Галактион Андреич с изумлением.

-- Ничего, ничего! Нам очень хотелось слышать вашу повесть.

-- Понимаем-с! -- сказал Галактион Андреич с бешенством.-- Теперь помню, что когда-то уж я вам ее рассказывал. Не беспокойтесь! я не дамся в дураки...

-- Полно сердиться, Галактион Андреич! -- сказал ласково хозяин.

-- Нет, Яков Петрович! терпеть не могу насмешек, и если вы за тем меня позвали, так прощайте.

Сказав это, он схватил шляпу и зонтик и убежал из комнаты.

Да! Убежал -- с тем, чтоб никогда не возвращаться, и повесть его осталась но сю пору неизвестною. Скорее успеете вы прочесть все иероглифы древнего Египта, нежели повесть Галактиона Андреича: она погребена в душе его и никогда не воскреснет для света. Эпохи будут следовать за эпохами, государства будут процветать и падать, но никто не узнает, что это за история. Такова непреложная воля судьбы!

Поэтому и я не могу сообщить вам этой истории для напечатания в "Библиотеке для чтения". Вы потеряли повесть -- или быль, все равно -- оригинальную, настоящую русскую, в которой не было ни малейшего следа подражания иностранному; в которой все было наше; которая отличалась неподдельною народностью -- и которая теперь, увы! невозвратно погибла для Словесности!..

Покорнейше прошу упомянуть, сочиняя историю русской литературы, что повестей и былей собственно у нас одною меньше, чем бы следовало быть по-настоящему, потому что, клянусь, я имел твердое намерение напечатать этот любопытный случай по провиантской части: ведь таким образом пишутся почти все повести для нашей словесности -- повторяя, без всяких усилий своего воображения, первый заслышанный где-нибудь анекдотик! Будь только рассказ Галактиона Андреича такого свойства, чтоб можно было его упомнить -- вы бы имели одною "оригинальною" повестью больше, и я был бы один лишний оригинальный сочинитель.

А теперь имею честь пребыть и прочая

А. Белкин

1835

Впервые: Библиотека для чтения.-- 1834.-- Т. X.-- С. 134--150. Подпись: А. Белкин.

С. 419. Омнибус -- многоместный конный экипаж с платными местами для пассажиров.

С. 420. ...сердце ... не испорченное высокоблагородием...-- Имеется в виду чиновник, не достигший 7-го класса (чина надворного советника).

С. 422. "Энциклопедический лексикон" -- многотомное издание, выходившее с 1834 г. в издательство А. А. Плюшара под редакцией Н. И. Греча и О. И. Сенковского.

С. 423. ...двенадцать вершков в поперечнике...-- Вершок -- около 4,5 см.

С. 423. Бланманже -- желе из сливок или миндального масла.

С. 424. Милиция -- здесь: армейское ополчение.

С. 427. ...облечься в серый мундир...-- Имеется в виду одежда арестанта.

С. 427. Провиантмейстер -- чиновник, занимающийся отпуском продовольствия нижним чинам.

С. 427. Комиссариатский штат -- расписание или таблица числа чинов правительственного учреждения (комиссии).

С. 428. Съезжий двор -- полицейский участок.

С. 429. ...повесть М. П. Погодина о московском извозчике...-- имеется в виду повесть М. П. Погодина "Корыстолюбец" (1832), ставшая объектом насмешек Сенковского как в данном рассказе, так и в специальной статье "Библиотеки для чтения" (1835.-- Т. VIII.-- Отд. II.-- С. 7).