Щепкина-Куперник Татьяна Львовна - История о том, какъ Якопо Бенедетти из Тоди любил прекрасную монну Ванну, и как любовь эта божественным огнем страдания очистила его душу

Исторія о томъ, какъ Якопо Бенедетти изъ Тоди любилъ прекрасную монну Ванну, и какъ любовь эта божественнымъ огнемъ страданія очистила его душу.

Въ зеленой Умбріи, тамъ, гдѣ бѣгущій съ высотъ Тоди бурно бросается въ объятія Найи, на склонѣ горы, въ славномъ городѣ Тоди жилъ нѣкогда именитый мессеръ Бенедетти. Городъ Тоди былъ весьма богатъ и славился на всю Умбрію крѣпостью своихъ стѣнъ и доблестью своихъ гражданъ. Три стѣны окружали его: первая была сложена изъ громадныхъ каменныхъ глыбъ еще руками этрусковъ, когда-то обитавшихъ здѣсь, вторая -- построена была при великихъ цезаряхъ, называвшихъ городъ этотъ -- Тудерціумъ; и только третья уже при папахъ, чтобы защищать предмѣстья, разраставшіяся съ каждымъ годомъ.

Четырнадцать окрестныхъ замковъ, подобно могучимъ стражамъ, охраняли тодертинскую коммуну, и подъ знаменами ея въ любую минуту могли собраться тридцать тысячъ пѣшихъ воиновъ и десять тысячъ всадниковъ. Много знатныхъ и богатыхъ домовъ насчитывалось въ стѣнахъ Тоди, но домъ мессера Бенедетти среди нихъ считался однимъ изъ самыхъ почтенныхъ.

Самъ мессеръ Бенедетти былъ человѣкъ высокаго ума. Господь благословилъ его доброю супругой и большой семьей; но любимцемъ и надеждою ихъ былъ ихъ первенецъ, Якопо, юноша крайне привлекательной наружности и выдающихся дарованій.

Съ дѣтства Якопо былъ окруженъ нѣжнѣйшими заботами своей матери. Сколько разъ, пока онъ былъ маленькимъ, вставала она ночью съ постели и зажигала свѣтъ и, дрожа отъ ночного холода, спѣшила съ тревогой взглянуть, хорошо ли онъ спитъ; по утрамъ сама, съ материнской улыбкой и нѣжными шутками, будила его и помогала ему одѣваться, не давая коснуться до него рукамъ наемниковъ. Не жалѣла она ему нарядовъ и одѣвала Якопо, какъ маленькаго принца.

Когда ему едва минуло 7 лѣтъ, устраивали въ Тоди торжественныя празднества въ память папы Мартина I, бывшаго тодертинскимъ уроженцемъ; по этому случаю было много великолѣпныхъ процессій и богослуженій, и по зеленому склону горы то и дѣло, подобно пестрой змѣѣ, тянулись шествія къ самой почитаемой древней часовнѣ, но имя Мадонны св. Слезъ, стоящей на вершинѣ.

Впереди шли музыканты, затѣмъ вѣрующіе несли деревянныя изображенія Мадонны и святыхъ, раскрашенныя и одѣтыя въ парчу и шелка и золото, такъ что казались живыми; также хоругви и знамена; сзади слѣдовали стрѣлки и латники, а потомъ уже толпы горожанъ и поселянъ въ праздничныхъ платьяхъ, и торговцевъ сладостями, плодами, орѣхами, четками и святыми реликвіями.

На празднества эти прибылъ папскій легатъ; и вотъ тогда маленькій Якопо, одѣтый ангеломъ, съ крыльями и въ вѣнкѣ на темныхъ кудряхъ, выступилъ впередъ и произнесъ легату латинское привѣтствіе, которое самъ сочинилъ, чему легатъ весьма изумился; отвѣтилъ ему также по латыни, затѣмъ поднялъ его высоко на руки, поцѣловалъ и предсказалъ счастливой матери, что будетъ ея сынъ великимъ человѣкомъ.

Но хорошо, что не знала мать, какою цѣною купитъ ея сынъ свое величіе; иначе гордая улыбка ея затмилась бы слезами, какъ солнечный день въ горахъ Умбріи внезапно смѣняется грозовыми темными тучами.

Когда Якопо вошелъ въ возрастъ, любящій отецъ рѣшилъ отправить его въ ученую и свободную Болонью, куда со всѣхъ четырехъ вѣтровъ стекались не только молодежь, но и зрѣлые люди, и дѣти коронованныхъ особъ, чтобы въ Фельзинскомъ храмѣ премудрости, какъ звали Болонскій университетъ, постигнуть науку права.

Хорошо жилось дома молодому Якопо; но все же, когда раннимъ утромъ, напутствуемый благословеніями матери, снабженный деньгами и письмами, въ сопровожденіи наставника и слугъ, Якопо на своемъ арабскомъ конѣ выѣхалъ въ Сполетанскую долину и вдохнулъ полной грудью свѣжій весенній воздухъ, то ему показалось, будто крылья развернулись у него за спиною; онъ пришпорилъ своего благороднаго коня и помчался такъ, что только вѣтеръ свистѣлъ у него въ ушахъ, навстрѣчу новой жизни.

Болонья, лежащая въ цвѣтущей долинѣ между Рено и Савенной, словно раскинувшаяся на отдыхъ веселая красавица, показалась юношѣ городомъ сплошного праздника послѣ спокойнаго Тоди.

По узкимъ, извилистымъ улицамъ, вдоль которыхъ тянулись портики со сводами, въ дурную погоду защищающіе отъ дождя, а въ жары дающіе прохладу, безпрерывно двигались толпы народа; были тутъ и важные германцы съ длинными свѣтлыми волосами, пользовавшіеся въ Болоньѣ многими правами и преимуществами; и фламандцы съ голубыми какъ у дѣтей глазами; и тонкіе и гибкіе на видъ, подобно молодымъ дѣвушкамъ, но смѣлые и насмѣшливые французы; и даже темные арабы въ бѣлыхъ покрывалахъ; но всѣ понимали другъ друга, ибо всѣ говорили на латинскомъ нарѣчіи. Тогда еще живъ былъ великій глоссаторъ Аккурціусъ, хотя уже и старъ, такъ что нерѣдко замѣняла его удостоенная докторской мантіи дочь его, столь же прекрасная, сколь и мудрая монна Дота д'Аккорсо, блиставшая среди убѣленныхъ сѣдинами лекторовъ и профессоровъ подобно бѣлой голубкѣ среди стаи сизыхъ орловъ. Не только ученые, но и купцы изо всѣхъ странъ съѣзжались въ Болонью.

У подножія башни Гаризенды и подъ сводами портиковъ, въ открытыхъ лавкахъ лежали роскошныя ткани, шитыя золотомъ, шелковыя, выдѣлывавшіяся въ Болоньѣ или привозимыя съ востока; стояли чеканные золотые и бронзовые кувшины и хрустальные кубки; манили взоръ сочные плоды и заморскія вина.

Женщины Болоньи были свободны и смѣлы, ибо наравнѣ съ мужчинами имѣли право посѣщать университетъ и присутствовать на теологическихъ и иныхъ диспутахъ. Нѣкоторыя изъ нихъ изучали даже еврейскій, халдейскій и арабскій языки, и многія заслужили большую славу.

Прибывъ въ Болонью, Якопо не только предался наукѣ, но и кинулся въ бурныя развлеченія юношества; и тому и другому отдавался онъ съ большою страстью, благодаря своему кипучему нраву. Богатый, щедрый, остраго ума, великолѣпно слагающій любовные стихи, не уступающіе канцонамъ Чіулло или императора Федериго, онъ быстро сталъ любимцемъ своихъ товарищей и былъ неоднократно избираемъ ими въ совѣтъ. Онъ усердно твердилъ пандекты и дигесты, вызывая удивленіе профессоровъ блестящими своими дарованіями; писалъ сочиненія и трактаты; изучалъ великихъ классиковъ: Цицерона, Аристотеля, Виргилія, Тита-Ливія и многихъ другихъ. Но это не мѣшало ему принимать участіе во всѣхъ развлеченіяхъ и продѣлкахъ своихъ товарищей.

Забавлялись они тѣмъ, что срывали лѣпныя или деревянныя вывѣски, висѣвшія передъ лавками, и перевѣшивали ихъ; такъ, напримѣръ, они очень обидѣли почтеннаго банкира, м. Оньибене, привѣсивъ ему у входа въ его домъ толстую раскрашенную свиную голову, снятую съ дома колбасника; а достойному канонику Лоренцо придѣлали надъ дверью боченокъ, служившій вывѣской трактирщику.

По ночамъ бѣгали они веселыми и шумными толпами по улицамъ, и когда разбуженные горожане высовывали изъ оконъ головы въ ночныхъ колпакахъ, они пугали ихъ криками: "пожаръ" или "на помощь, убійство!" Тѣмъ же лекторамъ, которыхъ они не любили, устраивали они музыку: мяукали по кошачьи, лаяли, свистѣли и били въ мѣдные тазы. Были у нихъ продѣлки и не такія невинныя; они цѣловали встрѣчавшихся монахинь, или похищали дѣвицъ изъ-подъ родительскаго крова; кромѣ того, принимали живѣйшее участіе въ раздиравшемъ тогда всю Италію междоусобіи гвельфовъ съ гибеллинами, и нерѣдко въ харчевняхъ за пирушкой мѣняли кубки на мечи.

Такъ прожилъ нѣсколько лѣтъ Якопо въ Болоньѣ; наконецъ, сталъ онъ докторомъ; и торжественномъ красной докторской мантіи, объѣхалъ весь городъ верхомъ, предшествуемый университетскими трубачами, герольдами и музыкантами и сопутствуемый товарищами. Съ балконовъ знакомыя и незнакомыя дамы и дѣвицы бросали ему цвѣты и посылали улыбки; и три дня послѣ этого пировалъ Якопо съ товарищами, и такъ закончилъ свои бурные студенческіе годы.

Вернувшись въ Тоди, Якопо увидѣлъ, что отецъ его очень постарѣлъ и угнетенъ былъ тѣмъ, что большая часть его богатствъ ушла на долги и расходы не считавшаго золота Якопо.

-- Теперь, отецъ, отдыхай, а я буду умножать наше состояніе!-- со смѣхомъ сказалъ Якопо, и сдержалъ свое слово.

Весь Тоди гордился молодымъ юрисконсультомъ, какъ бы своимъ собственнымъ ребенкомъ. Такъ онъ былъ образованъ, уменъ, къ тому же красивъ и веселъ, что всѣ охотно шли къ нему и поручали ему свои дѣла и тяжбы. Скоро, когда Якопо прогуливался на площади въ часъ заката, толпа кліентовъ сопровождала его подобно свитѣ. Не много лѣтъ прошло, какъ у него уже былъ свой пышный домъ, и о праздникахъ, дававшихся тамъ, говорилъ весь городъ.

Вздыхала только мать его, видя разсѣянную жизнь своего сына и полное отсутствіе въ немъ благочестія; и часто уговаривала его жениться, надѣясь, что бракъ усмиритъ его. Но Якопо смѣялся и отдѣлывался шутками. То говорилъ онъ:

-- Я женюсь, матушка, если вы найдете мнѣ такую невѣсту, чтобы у нея были: глаза флорентинки, волосы венеціанки, ручка веронки, походка испанки, бедра фламандки, зубы неаполитанки, станъ гречанки, покорность славянки, умъ француженки и гордость римлянки; на меньшемъ я не помирюсь!

То увѣрялъ:

-- Хорошая жена и дурная одинаково просятъ палки!-- и не хотѣлъ и думать о женитьбѣ, хотя часто искалъ общества прекрасныхъ дамъ и развлекалъ ихъ игрой на лютнѣ и нѣжными пѣснями, такъ что не одинъ супругъ съ тревогой замѣчалъ, какъ жена его бросаетъ слишкомъ умильные взоры на молодого доктора правъ.

Но разъ, возвращаясь съ пирушки раннимъ утромъ и проѣзжая мимо церкви св. Фортунато, мессеръ Якопо увидѣлъ молодую дѣвицу, монну Ванну, дочь м. Бернардино ли Квидонэ, графа Кольдимецца. Воспаленные и усталые глаза м. Якопо остановились на чистой красотѣ монны Ванны, какъ на небесномъ видѣніи; онъ спрыгнулъ съ коня, привязалъ его къ дереву и вошелъ въ церковь, чего не дѣлалъ почти съ дѣтства; но въ церкви онъ не молился, а только смотрѣлъ на монну Ванну, и такъ сталъ у чаши со святой водой, чтобы подать ей воды; и когда дотронулся до ея прекрасныхъ тонкихъ пальцевъ, то весь задрожалъ такъ, что даже монна Ванна замѣтила это и подняла на него глаза, смущенная; увидѣвши же пылающій взоръ Якопо, еще больше смутилась, покраснѣла и поспѣшно покинула церковь.

Якопо же, узнавъ, кто она, пришелъ къ матери и сказалъ:

-- Матушка, я пересталъ смѣяться надъ женитьбой: высватай мнѣ графиню Ванну ли Кольдимецца, и тогда можешь готовиться къ свадьбѣ.

Благородна была монна Ванна кровью, но еще болѣе благородна прелестью; дѣвственна тѣломъ, но еще чище душою; богата красотой, но еще богаче чудесной скромностью.

Отецъ ея не повторялъ, подобно многимъ своимъ согражданамъ: "Храни насъ Боже отъ ослицы ревущей и отъ дочки, разумѣющей по латыни", но, наоборотъ, далъ ей прекрасное образованіе; и мудростью монна Ванна могла поспорить съ любымъ докторомъ философіи, но невинностью можно было ее сравнить съ пасхальнымъ барашкомъ.

Мать монны Ванны, графиня Катарина, воспитала дочь свою въ духѣ чистаго христіанства. Она не только имѣла счастье лицезрѣть святую Клару при жизни ея, но даже пользовалась ея поученіями, и сама принадлежала къ третьему ордену миноритовъ: это были всѣ тѣ, кто, не вступая въ монашество и оставаясь въ мірѣ, по мѣрѣ силъ своихъ служили тремъ великимъ францисканскимъ добродѣтелямъ: бѣдности, смиренію и чистотѣ. Графиня Катарина знала, что труднѣе сохранить эти добродѣтели въ міру, чѣмъ укрывшись въ тихихъ стѣнахъ монастыря. И хотя она оставалась покорною женой своему супругу и господину, и жила во дворцѣ и одѣвалась, какъ подобало ея высокому положенію, но питалась скромнѣе любой своей служанки, и часть ночи всегда проводила въ бдѣніи и молитвѣ; ни одинъ просящій не уходилъ отъ нея съ пустыми руками, и никогда никто не слышалъ отъ нея рѣзкаго слова или крика, или несправедливой нападки. Такою же кроткой вырастала монна Банна, и нѣжный голосъ ея врачевалъ душу, а глядя ей въ глаза, хотѣлось сложить руки въ благоговѣйной молитвѣ.

Мессеру Якопо, когда онъ увидѣлъ ее, показалось, что такою должна была быть златокудрая Изольда, царская дочь, въ день, когда впервые склонилась надъ Тристаномъ, чтобы перевязать его раны; мы Джиневра королева, когда Ланчелотто преклонилъ передъ нею колѣни въ Камалотскомъ дворцѣ, провозгласивъ ее своею дамой; такой царственной прелести полна была монна Банна.

Ростомъ она была высока, станъ же имѣла тонкій и гибкій. Волосы ея отъ природы обладали тѣмъ цвѣтомъ, котораго добивались другія дамы съ помощью разныхъ втираній и жидкостей и сидѣнья часами подъ палящими лучами солнца. Особенно прекрасны были ея руки, тонкія, съ длинными нѣжными пальцами, чуть розовѣющими на концахъ; глядя на нихъ, мысленно называлъ ее Якопо розоперстою зарею.

Словомъ, не только въ Тоди, но и во всей Умбріи и во всей Италіи трудно было бы найти дѣвицу красивѣе и достойнѣе молодой графини ли Кольдимецца.

Когда родители монны Ванны сообщили ей, что Якопо Бенедетти проситъ ея руки и что бракъ этотъ вполнѣ угоденъ имъ, то сердце ея сперва наполнилось смущеніемъ и страхомъ. Ранѣе часто мечтала она о блаженной судьбѣ св. Клары. Въ тишинѣ своей дѣвической свѣтлицы, вышивая шелками и золотомъ изображенія святыхъ, и читая разсказы Григорія Турскаго о чудесахъ мучениковъ, или житіе человѣка Божія Алексѣя, или любимую свою исторію о красавицѣ Урсулѣ, дочери британскаго короля, промѣнявшей земную любовь и царскую корону на любовь небесную и мученическій вѣнецъ -- она задумывалась, и чудесныя видѣнія проходили передъ ея глазами; а когда окликнутъ ее -- она не слыхала, и потомъ точно возвращалась на землю снова, побывавши въ надзвѣздныхъ краяхъ.

Но когда она увидала темнокудраго Якопо и узнала въ немъ того, кто смутилъ ее въ церкви св. Фортунато, и взглянула въ его огненные глаза, и услыхала его живую рѣчь -- сердце ея забилось предчувствіемъ любви и горя, и она безропотно приняла отъ судьбы новое чувство, открывшееся ей.

Когда же по ночамъ Якопо становился неподалеку отъ ея окна, и играя на десятиструнной арфѣ, пѣлъ канцонетты, сложенныя въ честь ея, то ей было и жутко, и сладостно, и вмѣстѣ съ теплымъ вѣтеркомъ, обвѣвающимъ ея щеки и сыплющимъ на нее бѣлые пог меранцевые лепестки, проникало къ ней въ душу невѣдомое и знойное вѣяніе; и охватывалъ ее такой трепетъ, и такъ замирала она, какъ когда въ дѣтствѣ, качаясь съ подругами на качеляхъ, летѣла внизъ съ высоты и, казалось, вотъ-вотъ упадетъ.

Свадьбу отпраздновали съ необыкновенной пышностью.

Долго отъ Тоди до Сполето всѣ говорили о торжествахъ, устроенныхъ старымъ Бенедетти.

Двѣ недѣли продолжались свадебныя празднества.

Въ саду Бенедетти били фонтаны изъ вина; мельничные жернова, въ устроенныхъ нарочно мельницахъ съ золотыми крыльями, размалывали благовонныя травы. На вертѣлахъ жарились цѣлыя туши телятъ и ягнятъ. Выписаны были музыканты, плясуны по канату, люди, которые глотали на глазахъ у всѣхъ огонь и отточенные мечи. Все это было для увеселенія простонародья.

Въ самомъ домѣ переходили отъ пировъ къ танцамъ и пѣнію; когда раздавался второй звонъ о тушеніи огней, то почти всѣ оставались ночевать въ домѣ, чтобы не расходиться.

За трапезами каждый изъ пирующихъ получалъ на свою долю или цѣлаго каплуна, или телячью ногу, мы четверть дикой козы, и много всякой птицы, на серебряномъ вызолоченномъ блюдѣ, которое потомъ могъ унести съ собою.

Въ большихъ тазахъ приносили между каждымъ кушаньемъ розовую воду, чтобы омывать руки, и полотенца тончайшаго фламандскаго полотна. Многія кушанья -- телячьи головки, молодые молочные кабанчики, пироги -- были искусно вызолочены и высеребрены; павлины подавались какъ бы живые, роскошно распустившіе хвосты свои въ видѣ опахалъ, а также лебеди, красиво изогнувшіе бѣлыя шейки; были и цѣлые барашки съ золотыми рогами, покрытые бѣлой, какъ снѣгъ, шкуркой, и украшенные цвѣтами; молочные поросята и голуби, и цыплята, облитые розовой водой и вареные съ шалфеемъ и сахаромъ, и всякія рыбы, и артишоки, и плоды, айва, свѣжая корица, всевозможныя печенія изъ миндаля, меду и тонкой муки. Всего перемѣнъ по пятнадцати; и между каждымъ блюдомъ были пѣсни и музыка, а потомъ входили слуги и вносили новое блюдо, а передъ ними несли золотую клѣтку и въ ней живыхъ животныхъ, или птицъ, и овощи того же рода, какого подавалось кушанье: чтобы всякій зналъ, что онъ будетъ ѣсть. Между перемѣнами буффоны выдѣлывали разные прыжки и головоломныя упражненія; или же разсказывали такія смѣшныя исторіи, что многіе, даже почтенные старики не могли ѣсть и держались за бока и наклонялись взадъ и впередъ, и отъ смѣха у нихъ текли изъ глазъ крупныя слезы.

На всей свадьбѣ тиха и скромна была только молодая, по своей застѣнчивости. Мессеръ Якопо не сводилъ съ нея глазъ, и даже пошелъ противъ обычая. Когда молодыхъ отводили въ первую ночь въ ихъ домъ, то молодежь Тоди устроила имъ серраліо, то-есть протянула поперекъ улицы гирлянду изъ цвѣтовъ и потребовала выкупа. Послѣ выкупа надлежало, чтобы самый красивый юноша сказалъ бы новобрачной стихи и подъ руку довелъ бы ее до порога. Но когда мессеръ Арриго вознамѣрился сдѣлать это, то Якопо оттолкнулъ его и воскликнулъ:

-- Никто, кромѣ меня, съ моей женой не пойдетъ!

Это вызвало большое раздраженіе, и уже схватился кое-кто за мечъ; и только ангельскій голосъ монны Ванны, попросившей ради ея свадьбы не начинать ссоры, обезоружилъ молодежь, и ихъ пропустили; но многіе затаили надолго вражду противъ гордаго Якопо.

Якопо осыпалъ свою молодую жену подарками. Свадебный ларецъ, подаренный имъ, былъ великолѣпной работы, изъ санталоваго дерева, украшенный золотой рѣзьбой, слоновой костью и живописью. Только почтенныя дамы неодобрительно покачивали головами, что изображено тамъ было не Благовѣщеніе или Рожденіе Св. Дѣвы, какъ это было принято, а исторія прекрасныхъ грѣшницъ древности: Елены, Медеи и Клеопатры.

Но содержимое ларца заставляло ихъ забыть о языческой живописи на немъ. Были тамъ роскошныя одежды, полосатыя и затканныя цвѣтами, и тонкая тафта, и бархатъ, и багряница, и шерстяныя ткани изъ Кана и Ипра, и нѣжныя багдадскія, съ золотой нитью, прорѣзащей ихъ, какъ лучи солнца прорѣзаютъ морскую волну, и венеціанскій самитъ, и мѣха съ далекаго сѣвера, и надушеныя перчатки, и ожерелья, и пояса, и застежки, и все, чего бы могла пожелать молодая прекрасная женщина для украшенія своего тѣла и для удовольствія своихъ глазъ.

Первое время послѣ свадьбы Якопо не отходилъ отъ монны Ванны. Онъ заперся это всѣхъ, и часами лежалъ на коврѣ у ея ногъ, положивъ голову къ ней въ колѣни. То пѣлъ ей пѣсни, то цѣловалъ подолъ ея платья и плакалъ, говоря, что это онъ плачетъ отъ счастья.

Самъ онъ наряжалъ ее, заплеталъ и расплеталъ ея косы и перевивалъ ихъ жемчужными нитями и бирюзой и изумрудами, смотря, что лучше.

Иногда же онъ складывалъ руки, колѣнопреклоненно молился ей, какъ молятся Мадоннѣ, говоря ей, что она Мадонна красоты; и пугалъ ее тѣмъ, что сравнивалъ ея земную прелесть съ красотою Пречистой Дѣвы и заставлялъ ее сразу и дрожать отъ страха, чтобы Господь не покаралъ его за богохульство, и ощущать жгучій восторгъ при мысли о силѣ любви его.

Но, какъ бурный потокъ, стремящійся съ горъ весною, лѣтомъ пересыхаетъ и медленно и тихо катитъ лѣнивыя струи, такъ и страсть Якопо, когда минула весна ея, успокоилась; и сталъ онъ прежнимъ Якопо.

Понемногу возвратился онъ къ прежней жизни: сталъ опять заниматься своими дѣлами, работалъ со своими клерками, и снова окружилъ себя товарищами, которые давно уже съ усмѣшкой кивали на его запертыя двери.

Днемъ онъ часто уходилъ по дѣламъ, или же къ нему являлись люди и, замкнувшись въ своемъ рабочемъ покоѣ, онъ часами говорилъ съ ними; по вечерамъ же онъ началъ посѣщать снова веселыя пирушки своихъ товарищей, говоря, что человѣкъ безъ друзей -- все равно, что замокъ безъ стѣнъ.

Такимъ образомъ онъ началъ часто оставлять въ одиночествѣ молодую жену свою, что не мѣшало ему любить ее и гордиться ея красотой.

Монна Ванна въ первые мѣсяцы послѣ ихъ свадьбы, какъ бы обвѣянная и согнутая вихремъ страсти Якопо, забыла весь міръ и всецѣло предалась покой для нея наукѣ, сладкой и мучительной наукѣ любви, и жила какъ бы въ чаду или въ волшебномъ туманѣ, подобно туманамъ феи Морганы, закрывавшемъ отъ нея міръ и превращавшемъ его въ зачарованный садъ.

Но когда монна Ванна осталась одна и могла начать думать, она устыдилась, что, подобно язычницѣ, все это время предавалась земной любви. И чувствовала она, что изъ-за супруга своего сама свершала великій грѣхъ, отдалившись отъ молитвъ и богослуженій и святыхъ книгъ.

Поэтому охлажденіе супруга приняла она, какъ должное, и тоже вернулась къ прежнимъ своимъ занятіямъ; и только иногда закрывала лицо руками и сжимала сердце, чтобы отгонять видѣнія недавняго прошлаго.

Мало-по-малу монна Ванна стала привыкать къ своей новой жизни. Дѣла было у нея много, хотя Богъ и не далъ ей познать сладкой радости материнства.

Но домъ Якопо Бенедетти былъ великъ и слугъ много, и отъ житницы до погреба все было подъ ея наблюденіемъ. Кромѣ того, мессеръ Якопо нерѣдко устраивалъ пиршества для своихъ друзей и людей, съ которыми имѣлъ дѣла, а также онъ требовалъ, чтобы монна Ванна присутствовала на всѣхъ торжествахъ и празднествахъ въ городѣ и была одѣта, какъ королева.

Когда городской совѣтъ издавалъ какіе-нибудь законы для прекращенія неразумной роскоши женскихъ одеждъ, мессеръ Якопо только смѣялся и говорилъ:

-- Припусти еще нѣсколько локтей къ длинѣ твоей юбки и надѣнь лишнюю нить жемчуговъ: не будь я Якопо Бенедетти, если они заставятъ меня изъ страха денежной пени повиноваться ихъ законамъ.

И приносилъ ей постоянно новыя драгоцѣнности.

Но несмотря на его частые подарки и баловство, чѣмъ дольше жила со своимъ супругомъ монна Ванна, тѣмъ тяжелѣе становилось у нея на сердцѣ. Уменъ и красивъ былъ ея супругъ: умнѣе и красивѣе всѣхъ въ городѣ Тоди, такъ ей казалось; Господь создалъ его въ минуту милости своей. Но онъ далекъ былъ отъ того, чтобы исполнять волю Божію. Благочестія онъ чуждался; вмѣсто твореній святыхъ отцовъ и учителей церкви читалъ онъ языческія книги, и въ нихъ черпалъ свою мудрость. Отъ приходившихъ къ нему требовалъ онъ денегъ, и если имѣли что дать ему, то не смотрѣлъ, справедливо ли дѣло его, или нѣтъ, а если не имѣли, то не приказывалъ пускать къ себѣ на глаза. Онъ служилъ сильнымъ и богатымъ, притѣсняя бѣдныхъ ради ихъ выгоды. Все это знала монна Ванна, и не разъ долетали до ея слуха упреки и тяжкія обвиненія мессеру Якопо. Такъ, разъ, когда она шла къ обѣднѣ, какая-то простая женщина указала на нее и воскликнула:

-- Видите эти алмазы на ея шеѣ? Это -- слезы моихъ разоренныхъ дѣтей!

Какъ отъ удара кинжаломъ въ сердце пошатнулась монна Ванна и вся блѣдная вернулась домой, и тамъ на колѣняхъ начала умолять супруга бросить неправедныя дѣла. Но онъ грозно оттолкнулъ ее, крикнувъ:

-- Видно, правда, что хорошая жена такъ же проситъ палки, какъ дурная!

И, хлопнувъ дверью, ушелъ изъ дома и не вернулся всю ночь.

Самому ему стало стыдно и жаль, когда на другой день увидѣлъ онъ, какъ измучена и встревожена была монна Ванна; и онъ подарилъ ей въ знакъ примиренія драгоцѣнный перстень съ двумя пылающими рубинами, но при этомъ прибавилъ, чтобы она помнила свое женское дѣло и никогда не заговаривала съ нимъ о томъ, чего ей знать не надлежитъ.

-- Помни,-- сказалъ онъ ей,-- мужская воля -- это все равно, что сильный пахарь. Онъ терпитъ холодъ и жару, обливаясь потомъ. Гнется надъ своимъ ярмомъ, но ничто не помѣшаетъ ему вспахать свою полосу, ничто не заставитъ его бросить плугъ, пока поле не воздѣлано. Неужели ты думаешь, что его можетъ остановить нѣжный цвѣтокъ, попавшійся въ полѣ? Женщина -- это прекрасный и слабый цвѣтокъ, который можетъ украсить нашу жизнь, но не больше.

Послѣ этого монна Ванна не рѣшалась больше говорить съ нимъ о его дѣлахъ. Но она не любила перстня, который онъ подарилъ ей, и рубины эти представлялись ей двумя капельками крови.

Мессеръ Якопо продолжалъ заботливо собирать богатства и дозволенныхъ вещей было ему мало. Хотя онъ наживалъ золото не для того, чтобы прятать его, какъ скупецъ въ подвалы, но и не для дѣлъ милосердія, а для тлѣнныхъ забавъ и наслажденій. Хорошія лошади, охота съ соколами, драгоцѣнные кубки, полные старымъ виномъ, игра въ кости, открытый веселью домъ и красавица жена, нарядамъ которой завидовали всѣ женщины города -- вотъ что нужно было Якопо.

А что за спиной называли его нечестивымъ, алчнымъ, гордецомъ -- надъ этимъ онъ только смѣялся; и какъ ему иногда приходилось спорить съ собственной совѣстью -- на это онъ старался закрывать глаза. Зато слава его росла и доходила до папскаго и королевскаго дворовъ. И если бѣдные втихомолку не произносили его имени иначе, какъ съ ненавистью, то что изъ этого? Бѣдняковъ никто не слышалъ, что они тамъ ворчали, какъ псы въ своихъ жалкихъ землянкахъ; зато у сильныхъ міра сего былъ Якопо -- желанный гость.

Монна Ванна, памятуя, что первый долгъ жены -- повиноваться мужу, научилась молчать и таить свои чувства. Подобно тому, какъ иныя скрываютъ свою суетность и гордость подъ личиной набожнаго смиренія, такъ она свою небесную скромность прятала подъ выраженіемъ спокойнаго величія.

И многіе считали ее такой же надменной и гордой, какъ ея супруга, хотя и восхищались ея красотой. Но никто не зналъ, что все, что могла, она тайно раздавала бѣднымъ, а многіе часы ночью, пока не приходилъ Якопо, что часто случалось уже на разсвѣтѣ, молилась, стоя на колѣняхъ на каменномъ полу; и лишь заслышавъ шаги Якопо, ложилась, вся дрожащая, подъ горностаевое одѣяло и дѣлала видъ, что спитъ, прося у Бога прощенія за свою невинную ложь, ибо знала, что Якопо будетъ смѣяться или гнѣваться, узнавъ объ этомъ.

Въ одинъ день праздновалась въ Тоди свадьба сына подесты, бывшаго другомъ мессера Якопо. Городъ, чтобы почтить своего подесту, рѣшилъ устроить по этому случаю публичныя игры.

-- Смотри же, будь прекраснѣе всѣхъ!-- сказалъ мессеръ Якопо своей супругѣ.

И дѣйствительно, какъ луна затмеваетъ своимъ сіяніемъ самыя яркія звѣзды, такъ монна Ванна затмила своей красотою всѣхъ дамъ города. На ней была одежда изъ венеціанскаго серебрянаго самита, затканнаго цвѣтами бѣлыхъ лилій съ золотыми тычинками, и на каждой лиліи, какъ капля росы, или трепетала матовая жемчужина, или мерцалъ алмазъ. На рукавѣ ея, какъ принято было у благородныхъ дамъ, вышитъ былъ девизъ: "Castitas -- ornamentum meum", что означало: "чистота -- украшеніе мое". Съ головы ея спускалось тончайшее прозрачное покрывало, окутывавшее ее подобно тому, какъ утренній серебристый туманъ обнимаетъ уже розовѣющія вершины горъ. Золотой обручъ придерживалъ его, а изъ-подъ покрывала виднѣлись бѣлые цвѣты жасмина, увѣнчавшіе прекрасную гордую головку. Тонкій станъ монны Ванны, казалось, сгибался подъ тяжестью безчисленныхъ украшеній изъ жемчуговъ и алмазовъ, какъ гнутся весною вѣтви апельсинныхъ деревьевъ, слишкомъ отягощенныя бѣлымъ цвѣтомъ своимъ. И когда, подобно бѣлой лебеди, плывущей по тихому озеру, легкой и плавной походкой своей шла она по устланной коврами площади объ руку съ мессеромъ Якопо, взоры всѣхъ обращались на нее; юноши слѣдили за ней съ восторгомъ, женщины -- съ завистью, но всѣ знали, что мадонна Джіованна Беннедетти такъ же прекрасна, какъ и недоступна.

Сіяя царственною прелестью, прошла она на приготовленныя для знатнѣйшихъ дамъ города трибуны. Супругъ довелъ ее и вернулся внизъ. Тамъ онъ со своими товарищами бродилъ, обмѣниваясь съ ними веселыми разговорами и шутками. Говорили они о томъ, что въ таверну стараго Чекко привезли такое вино изъ Греціи, что кто его выпьетъ больше кувшина, того невидимая сила прикуетъ къ сидѣнью и встать онъ уже не можетъ. И о томъ, что красавица куртизанка Нина сочиняетъ латинскіе стихи не хуже любого клерка, и надняхъ написала трактатъ "о добродѣтеляхъ". И о томъ, что на послѣднемъ конскомъ ристалищѣ побѣдила лошадь прихода св. Георгія. И о многомъ другомъ. А тѣмъ временемъ онъ прислушивался, какъ кругомъ раздавались похвалы его супругѣ. Говорили, что она превзошла красотою невѣсту; и называли ее жемчужиной Тоди; и восхищались ея прелестью, и роскошью наряда, и драгоцѣнностями, которымъ не было равныхъ въ Тоди. Когда же мессеръ Якопо взглядывалъ наверхъ, на трибуну, гдѣ подобно цвѣтнику красовались прекрасныя дамы города, и видѣлъ среди нихъ улыбавшуюся ему монну Ванну, то невыразимая гордость, что она принадлежитъ ему, переполняла его сердце.

Въ этотъ день мессеръ Якопо былъ наверху удачи. Онъ выигралъ тяжбу одного знатнаго Гибеллина противъ племянника самого папы, и зналъ, что это -- ступень къ возвышенію, даже къ власти; и въ головѣ его носились честолюбивыя мечты о томъ, какъ онъ покинетъ Тоди, какъ при королевскомъ дворѣ будетъ блистать его красавица жена. И онъ полонъ былъ радости, и веселило его ярко-синее, какъ чаша изъ лаписъ-лазули, небо, и протянутые черезъ улицы пестрые ковры и гирлянды цвѣтовъ. Съ удовольствіемъ прислушивался объ къ веселому смѣху и говору нарядно отѣтыхъ горожанъ и къ голосамъ продающихъ плоды, опахала, святыя четки изъ Іерусалима и цьѣты, и къ пѣснямъ уличныхъ пѣвцовъ. Веселило его и состязаніе въ силѣ и ловкости лучшихъ юношей города. И думалъ онъ, что хотя далеко не юноша, но съ любымъ изъ нихъ могъ бы поспорить въ доблести.

Въ то время какъ онъ, со всѣми другими, смотрѣлъ на арену, гдѣ сплетались въ тѣсныхъ объятіяхъ какъ бы изъ бронзы вылитыя тѣла борцовъ,-- вдругъ раздался оглушительный трескъ и стоустый вопль, и на мгновенье все стихло, и всѣ какъ бы окаменѣли, не зная -- что случилось. Потомъ поняли, что это обвалилась часть трибуны, устроенная въ видѣ выступа, и увлекла въ своемъ паденіи сидѣвшую тамъ женщину и погребла ее подъ своими обломками. Ничего не было видно, только облачко бѣлой известковой пыли стояло въ воздухѣ.

Якопо взглянулъ наверхъ и среди смятенныхъ и плачущихъ женщинъ сразу не увидѣлъ одной. Этой одной была монна Ванна.

Какъ раненый звѣрь, съ нечеловѣческимъ крикомъ бросился онъ впередъ, расталкивая толпу; и дѣйствительно, подъ обломками балокъ, известковыхъ лѣпныхъ украшеній и зеленыхъ вѣтокъ лежала монна Ванна; кровь струилась по ея золотымъ волосамъ, заливала серебро парчи, и бѣлыя лиліи стали алыми во многихъ мѣстахъ.

Мессеръ Якопо молча кинулся къ своей женѣ. Изъ смятенной толпы уже выдѣлились бывшіе тамъ врачи, одинъ самый знаменитый въ Тоди -- Іеронимусъ, учившійся у арабскихъ мировъ. Но онъ едва взглянулъ на нее, какъ тихо приказалъ вызвалъ ея духовника. Все же онъ велѣлъ разстегнуть и освободить одежды раненой, чтобы осмотрѣть ее.

Но она погасающимъ взоромъ смотрѣла на своего супруга, словно моля его о чемъ-то, и старалась слабѣющими пальцами воспрепятствовать ему разстегнуть ея одежду. Якопо же, думая, что причиною этого только женская стыдливость, не понималъ ея нѣмой мольбы и дрожащими руками разрывалъ завязки и застежки, но не могъ ничего сдѣлать отъ волненія, и наконецъ разрѣзалъ ея одежду кинжаломъ. Но когда поддалась плотная кованая парча, вмѣсто тонкой нижней одежды увидалъ онъ на нѣжномъ тѣлѣ своей молодой жены -- грубую власяницу кающейся, въ кровь раздиравшую ея грудь; тонкій же станъ ея былъ сдавленъ желѣзнымъ обручемъ такъ, что багровая полоса перерѣзала его.

-- Во имя Бога, Джіованна! Что это?-- съ ужасомъ воскликнулъ мессеръ Якопо, хватая руки жены.

-- За тебя... за тебя!-- едва прошептала монна Ванна, съ невыразимой тоской и любовью взглянувши на своего супруга; и съ этими словами чистая душа ея отлетѣла туда, гдѣ уже дзвео ждали ее святые ангелы, пѣсни и улыбки безсмертныхъ духовъ.

Когда покойницу перенесли въ пышный домъ Якопо Бенедетти, то онъ остался съ нею одинъ на всю ночь.

И сперва былъ онъ подобенъ слѣпому, кричащему на дорогѣ и не находящему ни откуда помощи, и падающему во мракѣ.

Но потомъ мысли вернулись къ нему, и при свѣтѣ факеловъ глядѣлъ онъ на прекрасную жену свою, лежащую подобко мраморному изваянію, и спрашивалъ себя:

-- Къ чему же существуетъ міръ, и кипитъ, и борется подъ знаменемъ земной славы, если счастье ея такъ тлѣнно? Падаетъ ея величіе, подобно тому, какъ разбивается глиняный сосудъ. Можно ли вѣрить лжи земного міра? Это все равно, что вѣрить письмамъ, начертаннымъ на льду. Короткій праздникъ, радость его проходитъ, какъ тѣнь человѣка. Вотъ она, блѣдная смерть, мрачная, обезображивающая! Тѣло, бывшее такимъ нѣжно прекраснымъ, теперь добыча червей. Гдѣ же глаза, смотрѣвшіе такъ ясно? Гдѣ лобзанія румяныхъ устъ?... Гдѣ объятія сильныхъ и стройныхъ рукъ? Ни голоса, ни звука; и кто остался при ней? Вотъ, уже измѣняется любовь къ ней -- въ страхъ, и близкіе должны удалить ее изъ своего дома, и дать ей могилу въ жилище. О, земля! Не гордись собою! Горсть праха, не прославляйся! Человѣкъ, червь земляной, ты долженъ умереть. Почему было думать, что эта чаша минетъ меня?... Гдѣ Соломонъ во всей славѣ его? Гдѣ непобѣдимый Самсонъ? Куда ушелъ Цезарь, спустившись съ высотъ своего величія, и нсправедный богачъ, окончивъ свой пиръ? Однодневная трава должна увянуть. Какъ гордо въ блескѣ и славѣ поднималъ я свою голову?

И вотъ лежу, уничтоженный, въ прахѣ... Что же можно назвать своимъ, когда все обречено на погибель? Вотъ передо мною -- неподвижная вещь, горсть праха... Капля росы! Небытіе!... Зачѣмъ же жить, когда не знаешь -- не умрешь ли завтра?

Такъ вопрошалъ ночную тьму Якопо, глядя на блѣдный ликъ монны Ванны и на власяницу, которой не велѣлъ снимать съ нея.

И хотѣлъ онъ быть мертвымъ, потому что понималъ теперь, какъ плохо жилъ. И понималъ, какое терзаніе доставлялъ своей нѣжной подругѣ; и начиналъ то съ сухими глазами прядать, какъ левъ, по комнатѣ, и мысли вились у него въ головѣ подобно разорваннымъ тучамъ и сухимъ листьямъ во время бури; то кидался къ ногамъ монны Ванны, цѣлуя ея мраморныя руки, обливая ихъ слезами и умоляя ее встать, причемъ говорилъ съ ней какъ съ живой, и давалъ ей клятвы измѣнить свою жизнь и примириться съ Богомъ. И такъ рыдалъ и рычалъ, какъ раненый звѣрь, что слуги, не спавшіе, за дверью крестились и дрожали отъ ужаса, думая, что господинъ ихъ сойдетъ съ ума.

Потомъ онъ падалъ безгласный на полъ и лежалъ подобно мертвому тѣлу, въ душѣ умоляя смерть взять его. Но вдругъ вскочилъ и воскликнулъ:

-- Не стою я смерти, ибо плохо жилъ!

И вотъ пришло къ нему откровеніе. И рѣшилъ онъ въ мысляхъ своихъ, что недостоинъ онъ смерти, но долженъ отречься и отъ земной жизни. И сколько бы ему ни пришлось еще остаться въ земной юдоли -- не знать ни одной радости земной. Заслужить славу безумца; общее презрѣніе, отречься отъ самого себя.

-- Не даромъ же ты за меня молилась, Джіованна!-- сказалъ онъ своей супругѣ, и при колеблющемся свѣтѣ факеловъ показалось ему, будто дрогнули и улыбнулись нѣмыя уста.

Никто не зналъ, что было съ Якопо въ эту ночь; но только, кто увидѣлъ его на утро -- изумился, ибо Господь отмѣтилъ его своимъ знаменіемъ: вошелъ мессеръ Якопо въ домъ свой темнокудрымъ и стройнымъ мужемъ, въ расцвѣтѣ силъ, вышелъ же оттуда сѣдымъ и согбеннымъ старцемъ.

Послѣ похоронъ монны Ванны мессеръ Якопо въ одинъ день продалъ свой домъ и все свое имущество и роздалъ деньги бѣднымъ, чтобы каждый бралъ, сколько хотѣлъ.

И покинулъ онъ своихъ родителей, родныхъ и друзей, покинулъ навсегда веселое общество прекрасныхъ дамъ и дѣвицъ со всѣми ихъ ухищреніями и смертоносными стрѣлами; покинулъ звуки музыки и пѣсни; покинулъ флорины, дукаты, карлипы и генуэзскіе червонцы, которые собиралъ когда-то съ такимъ рвеніемъ,-- какъ нестоящій товаръ. Покинулъ также Сократа, Платона, чудесныя искусства, тайны которыхъ постигъ Аристотель, старыя книги, которыя такъ любилъ, и рубрики Цицерона, мелодія коихъ была столь сладостна ему. Бросилъ и свои пышныя одежды, и обнажилъ тѣло, какъ обнажилъ душу, ничего не оставивъ себѣ, кромѣ желанія испытать свои силы въ борьбѣ мощной и суровой, ринуться въ великую битву съ самимъ собою, на великій трудъ побѣды надъ жизнью и смертью.

И скрылся онъ въ лѣсахъ и жилъ тамъ десять лѣтъ. Полунагой, едва прикрытый лохмотьями, питался кореньями и древесной корою, спалъ въ норѣ, вырытой своими руками. Терпѣлъ стужу, голодъ, болѣзни. Иногда же нарочно показывался въ Тоди, гдѣ толпы жестокихъ дѣтей бѣжали за нимъ, и дразнили его, и кидали въ него камнями со свистомъ и воемъ, а взрослые, бывшіе его друзьями, указывали на него пальцемъ и, кто съ жалостью, а кто съ насмѣшкой, говорили: "вотъ безумный Якопоне!"

И не зналъ, что бы ему еще сдѣлать, чтобы больше заслужить насмѣшекъ и презрѣнія.

И хотѣлъ покорно переносить всѣ лишенія этой жизни, всю тоску, всѣ муки, всѣ страданія, которыя только можно выразить словомъ или постигнуть мыслью. И также хотѣлось ему, чтобы по смерти его демоны схватили бы его душу и унесли въ мѣсто пытокъ, и тамъ чтобы вынести ему всѣ муки ада, взять на себя страданія всѣхъ грѣшниковъ.И было бы для него великимъ утѣшеніемъ, если бы всѣ они вернулись въ обитель рая, но даже не знали бы, что этимъ обязаны ему: такъ велико было его презрѣніе къ себѣ.

Съ этими мыслями жилъ онъ въ лѣсахъ, рыдалъ и бичевалъ себя; скитался, гонимый всѣми встрѣчавшими его, боявшимися его, точно дикаго звѣря; онъ же радовался, что вызываетъ ужасъ и отвращеніе, и благословлялъ страданія; и носилъ онъ два щита, съ которыми не боялся никакой раны. Первый щитъ, твердый какъ брилліантъ, была его ненависть къ самому себѣ; второй, пылающій какъ гранатъ, была его любовь къ памяти монны Ванны, зовущая его къ Богу.

Десять лѣтъ прожилъ онъ такъ, и въ концѣ этого времени Богъ сжалился надъ нимъ. Онъ укротилъ его муки, претворивъ истерзавшее его раскаяніе въ великій даръ слагать пѣсни.

Въ этихъ пѣсняхъ то, какъ звонъ набата, бичевалъ онъ пороки, отъ которыхъ такъ страдала за него его кротчайшая лилія; то, какъ струны арфы, славилъ Христа и Мадонну, которыхъ любила она такой нѣжной любовью. И до сихъ поръ еще въ храмахъ повторяютъ сладкозвучнѣйшую пѣснь его,"Stabat Mater dolorosa", о томъ, какъ Матерь скорбная стояла у Пречистаго Креста.

И сталъ Якопоне изъ Тоди считаться величайшимъ поэтомъ не только Умбріи и Тосканы, но и всей Италіи, колоколомъ, звенящимъ во славу божественной любви. Но обличенія его навлекли на него гнѣвъ папы Бонифація, ибо папа не любилъ правды, и Якопоне ввергли въ темницу.

Въ полномъ мракѣ, прикованный короткой цѣпью къ каменной стѣнѣ, томился престарѣлый Якопо, какъ левъ, въ плѣну; но и изъ-за тюремной рѣшетки раздавались по Италіи его пѣсни, и, слушая ихъ, краснѣли отъ стыда и гнѣва недостойные служители церкви, торгующіе именемъ Божьимъ, и исполнялись великаго огня чистыя души послѣдователей правды.

Послѣ смерти папы Бонифація Якопоне вышелъ изъ темницы больной, умирающій, но окрѣпшій духомъ. Послѣдніе дни своей земной жизни провелъ онъ въ обители францисканскихъ братій.

Въ рождественскую ночь, какъ разъ въ то время, когда рядомъ въ церкви начиналась рождественская месса и пѣли "Gloria in Ехcelsis" -- глазамъ Якопо, лежавшаго въ одиночествѣ своей кельи на одрѣ болѣзни, представилась сіяющая лѣстница.

Лѣстница эта, вся изъ золота и хрусталя, вела въ небеса; цвѣтущія вѣтви пальмъ, лавровъ и миртъ украшали ее, и стройными рядами высились вдоль ея сторонъ бѣлыя лиліи. На каждой ступени лѣстницы возсѣдали всѣ добродѣтели: Чистота и Справедливость, и дама сердца св. Франциска, святая Нищета, и Смиреніе, и всѣ, малыя и великія; на самомъ же верху, передъ лазоревой завѣсой, изъ-за которой струился ослѣпительный свѣтъ, стояла Любовь, съ пламеннымъ мечомъ въ рукѣ, увѣнчанная короной.

А рядомъ съ нею увидѣлъ Якопоне прекрасную, въ бѣломъ одѣяніи, съ жемчугами въ золотыхъ, какъ лучи заходящаго солнца, волосахъ, небесную свою лилію, монну Ванну, которая съ лучезарной улыбкой на устахъ звала его къ себѣ. Онъ простеръ къ ней руки,-- и умеръ также съ блаженною улыбкой: ибо искупилъ свои грѣхи и заслужилъ соединеніе съ той, которая ждала его въ небесахъ.

Т. Щепкина-Куперникъ.

"Русская Мысль", кн.V, 1908