Щепкина-Куперник Татьяна Львовна - Право не любить

Право не любить.

Вотъ уже третій часъ ночи, а я не въ состояніи оставить эту комнату и уйти къ себѣ.

Я сижу здѣсь совершенно одинъ. Зинаида Павловна послѣ приличнаго случаю слезопролитія почувствовала себя утомленной и отправилась наверхъ. Она взяла комнаты въ самомъ верхнемъ этажѣ, несмотря на всю свою затаенную вражду къ подъемнымъ машинамъ, чтобы только быть подальше отъ нея.

Я было пошелъ наверхъ. Зинаида Павловна сидѣла у туалета, съ папильотками на лбу, въ пестромъ капотѣ. Лицо ея было сильно смазано на ночь какимъ-то "кремомъ" и напудрено. Передъ ней стояла чашка дымящагося шоколада, горка маленькихъ булочекъ и сливочное масло.

Когда я вошелъ, Зинаида Павловна повернулась ко мнѣ всей своей пышной фигурой и томнымъ голосомъ произнесла:

-- Ты не выпьешь со мной шоколада, Serge? Я такъ разстроилась, такъ разстроилась, что даже аппетитъ почувствовала!

Я посморѣлъ на всю ея располнѣвшую фигуру пышащей жизнью тридцатипятилѣтней блондики, на двѣ громадныя кровати съ пуховиками, на сервированный на нѣмецкій манеръ ужинъ, на электричество, весело освѣщавшее розовые букеты ковра...

И рѣзкой болью въ моемъ сердцѣ прошла мысль о ней.

Она лежитъ теперь, похудѣвшая, почти миніатюрная, въ своемъ бѣломъ платьѣ, усыпанномъ цвѣтами, сама бѣлая, бѣлая... Легкія голубыя тѣни подъ закрытыми вѣками и во впадинахъ щекъ еще больше выдѣляютъ эту холодную бѣлизну. И попрежнему прекрасны черты изящнаго лица, и даже изгибъ губъ плѣнителенъ, какъ прежде. Только уголки рта слегка опущены книзу, съ непривычнымъ мнѣ выраженіемъ, а вѣки плотно сжаты. И такая скорбь застыла на этомъ молодомъ лицѣ, что кажется, вотъ-вотъ дрогнутъ губы и выкатятся крупныя слезы изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ. Бѣдная! Мнѣ кажется, ей холодно и непріютно въ этой громадной, полутемной комнатѣ, съ завѣшенными зеркалами, едва озаренной невѣрнымъ мерцаніемъ трехъ восковыхъ свѣчей. Ей страшно слушать монотонное, заунывное чтеніе русскаго дьячка...

Она вѣдь всегда боялась одиночества, боялась темноты...

И я чувствую, что долженъ пойти къ ней, не оставлять ее одну, побыть возлѣ нея.

-- Я иду разобрать ея бумаги,-- говорю я женѣ.-- Къ пріѣзду брата, можетъ быть, надо будетъ кое-что уничтожить.

Ея лицо оживляется и она говоритъ мнѣ:

-- Ахъ, Сережа! Если ты найдешь что-нибудь интересное, принеси мнѣ почитать,-- я все равно скоро не засну: ты знаешь мои нервы!

Я только взглядываю на нее... и ухожу.

И вотъ я въ этой ужасной комнатѣ.

Присутствіе вѣчной тайны преображаетъ банальную обстановку гостиничнаго номера; мебель вынесена, зеркала и люстры закутаны точно въ бѣлые саваны, три свѣчи, распятіе, цвѣты, всюду цвѣты... и комната въ полумракѣ кажется какой-то капеллой, полной важнаго и строгаго молчанія. Я подхожу близко къ ней. Я беру ея отяжелѣвшую, холодную руку... Словно рука мраморной статуи лежитъ въ моей рукѣ.

Я смотрю на это скорбное лицо, и глубокая, безпредѣльная жалость,-- жалость не къ себѣ, оставшемуся, а къ ней, ушедшей,-- заливаетъ мое сердце, и слезы выступаютъ на давно поплакавшіе глаза...

-- Не бойся!-- говорю я ей, точно она можетъ меня услышать, самъ не зная, что говорю, и цѣлую ея блѣдное лицо, ея тонкіе мраморные пальцы.-- Не бойся! Я съ тобою, милая моя! Не бойся!

И я только и могу безсвязно повторять эти слова, уговаривая ее не бояться, и мнѣ кажется, что ей легче, что она понимаетъ меня.

Ея бѣлое платье пахнетъ ея любимыми духами -- флорентійскимъ ирисомъ,-- которыми она при жизни надушила его, и этотъ тонкій запахъ еще существуетъ и, смѣшиваясь съ печальнымъ ароматомъ вянущихъ у гроба гіацинтовъ, еще витаетъ въ воздухѣ. Запахъ! Почти ничто, неосязаемое, неуловимое... А ея уже нѣтъ, и гдѣ она, я не знаю, и мнѣ страшно, и темная пропасть открывается передъ моими глазами.

Наконецъ я рѣшаюсь оторваться отъ нея. Завтра пріѣзжаетъ братъ. Я долженъ разсмотрѣть ея бумаги, ея письма и, вѣроятно, многое сжечь.

Теперь въ моихъ рукахъ все, что осталось отъ нея на землѣ, и, вѣрно, я узнаю все то, что было для меня тайнымъ въ ея надломленной жизни. Я заранѣе готовъ простить ей все, что бы я ни узналъ, и совѣсть велитъ мнѣ уберечь ея тайну отъ всѣхъ постороннихъ, даже отъ мужа, который, впрочемъ, былъ однимъ изъ самыхъ постороннихъ для нея.

И вотъ часы бѣгутъ,-- я не замѣчаю ихъ.

Ужъ синій разсвѣтъ ползетъ въ окна, сѣроватыя тѣни прячутся по угламъ; въ каминѣ тлѣютъ уголья; гдѣ-то пропѣлъ пѣтухъ, завыла собака, хлопнули ворота, щелкнулъ бичъ погонщика, а я все не могу оторваться отъ разнообразныхъ, тонкихъ, плотныхъ, пестрыхъ и бѣлыхъ листковъ, исписанныхъ всевозможными почерками и переложенныхъ сухими цвѣтами ириса. Нѣкоторыя письма лежатъ въ шкатулкахъ, нѣкоторыя просто связаны пачками.

Тутъ и дѣтскія, расплывчатыя строчки,-- письма институтскихъ подругъ,-- и золотообрѣзныя съ графскими и княжескими коронами записочки свѣтскихъ пріятельницъ, и характерныя круглыя буквы мужскихъ писемъ,-- много интересныхъ автографовъ, которымъ бы позавидовалъ любой коллекціонеръ... Но ничего, ничего, что бы оправдывало легенду, сложившуюся вокругъ этой прекрасной головы; ни одного компрометирующаго слова, намека, угрозы... И я начинаю теряться въ догадкахъ, и тысячи вопросовъ толпятся въ моей головѣ. Я вспоминаю все, что пережилъ съ ней, что зналъ о ней и что слышалъ о ней.

Знакомство нашей семьи съ семьей Верховцевыхъ было давнишнее, такъ что я помню Лизу (Литу, какъ ее звали,-- это имя она сама себѣ дала въ дѣтствѣ, и оно осталось за ней) со дня ея рожденія. Я старше ея на 15 лѣтъ, а моя старшая сестра была подругой и ровесницей ея матери. Я видѣлъ, какъ мало-по-малу изъ прелестнаго ребенка съ длинными локонами и большими глазами вытянулась стройная, высоконькая дѣвочка, какъ прошло дѣтство, годы кукольнаго царства, сказокъ и нескончаемыхъ игръ съ моей племянницей Наташей. Наступило отрочество. Пошли первые уроки. Я занимался съ обѣими дѣвочками и поражался способностями Литы. Я могъ бы сдѣлать изъ нея недюжинно-образованную женщину со временемъ. Но нашъ кругъ требовалъ другого, и дѣвочекъ отдали въ институтъ. Мы встрѣчались только лѣтомъ въ имѣніи сестры, сосѣднемъ съ помѣстьемъ Верховцевыхъ.

Первые годы я мало обращалъ вниманія на дѣвочекъ; въ это время я увлекался, ухаживалъ, развлекался... Наконецъ, встрѣтился съ Зинаидой Павловной, влюбился, женился, привыкъ къ этому и опять взглянулъ на Литу.

Ей было восемнадцать лѣтъ.

Она была удивительно хороша, тонкая, высокая, со сложеніемъ Діаны и "гордымъ профилемъ камей", съ своеобразными отливами золота и темной бронзы въ каштановыхъ волосахъ, съ великолѣпными то сѣрыми, то зелеными глазами.

И не только внѣшностью,-- именно вся она была красива.

Все, что она дѣлала,-- ея походка, движенія, манера говорить, голосъ,-- все было полно внутренней гармоніи, все было красиво. Въ ней не было ни дѣланной наивности, ни институтскихъ манеръ, но уже въ юной дѣвушкѣ сказывалось что-то ей одной свойственное и притягивающее взглядъ. Живя въ деревнѣ, Лита вела замкнутую жизнь; то не дѣлала ни шагу изъ парка и по цѣлымъ днямъ лежала въ гамакѣ, заложивъ руки за голову, пристально глядя на голубое небо и думая о чемъ-то, упорно думая; то одна уходила за нѣсколько верстъ отъ дома, на болота, и сидѣла тамъ, смотря на метелки камышей, словно тонкимъ карандашомъ обведенныя на розовомъ фонѣ заката. Деревенская жизнь, возня съ ребятишками, сѣнокосъ, молочная ферма -- все, чѣмъ тѣшилась Наташа, мало занимало ее. Больше всего она любила уйти въ библіотеку моего дѣда и сидѣть тамъ, подперевъ голову руками и совсѣмъ уйдя въ книги; брала она ихъ къ себѣ въ комнату, и я часто, возвращаясь поздно ночью домой или на разсвѣтѣ уходя на охоту, видѣлъ свѣтъ въ ея окнахъ.

Читала она много, но выборъ чтенія былъ случайный. Ничего серьезнаго ей читать не давали и не трудились слѣдить за ней, продолжать ея образованіе, развивать ея богатый умъ; зато воображеніе получало чрезмѣрно много пищи: она зачитывалась Байрономъ, Шелли, Гейне, Ламартиномъ, Готье...

Обладая отъ природы художественнымъ чутьемъ, она не могла не увлечься музыкой стиха, изысканностью безукоризненной формы; она полюбила поэзію и всегда "витала въ облакахъ", по выраженію старой Наташиной гувернантки.

Но мнѣ часто думалось, что вся чистота и мечтательность Литы таятъ въ себѣ много чувственнаго; какъ она блѣднѣла, слушая красивую музыку, какое выраженіе экстаза бывало у нея, когда при ней пѣли что-нибудь ея любимое, съ какимъ выраженіемъ она нюхала цвѣты,-- я видѣлъ ясно, что впечатлѣнія душевныя она переживаетъ всѣмъ существомъ, отзываясь на нихъ каждымъ нервомъ.

И послѣдствія, какъ мнѣ казалось, вполнѣ оправдали это мнѣніе.

Литѣ было лѣтъ 19, когда вернулся изъ заграничной командировки мой старшій братъ Андрей.

Андрею въ это время шелъ сороковой, но онъ былъ видный, сильный человѣкъ, весь проникнутый европейской культурностью и стоящій на прекрасной дорогѣ въ дипломатическомъ мірѣ.

Онъ сразу отличилъ Литу и, къ общему удивленію, скоро перешедшему въ радость, сдѣлалъ ей предложеніе. Двѣ семьи рады были породниться; мать Литы, болѣзненная и слабая женщина, умоляла ее выйти за Андрея и успокоить ее сознаніемъ, что она умретъ, увѣренная въ судьбѣ дочери, а Лита какъ-то безучастно согласилась на это. Вскорѣ послѣ свадьбы братъ съ женой уѣхалъ путешествовать, потомъ они поселились въ Петроградѣ, и я нѣсколько времени, года три, не видѣлся съ ними. Вдругъ получилось извѣстіе, что Лита ушла отъ мужа.

Родные были въ недоумѣніи, такъ какъ слышали, что они живутъ примѣрною четой, и въ отчаяніи; я одинъ, признаться, не удивился, такъ какъ меня скорѣе изумляло то, что Лита, вышла за такого сухого, педантичнаго и размѣреннаго человѣка, какъ братъ Андрей. Братъ былъ у насъ проѣздомъ въ Сибирь, гдѣ получилъ по собственному желанію значительный постъ; ему, очевидно, хотѣлось уѣхать подальше. Несмотря на всю его обычную сдержанность, я видѣлъ, чего ему стоила эта драма: онъ сильно посѣдѣлъ и осунулся, но о Литѣ онъ не сталъ и говорить.

Годъ или два о ней мало было слышно, потомъ все чаще и чаще стали доходить слухи мало утѣшительные... Она жила сначала въ Петроградѣ, затѣмъ за границей, между Парижемъ и Италіей. Имя ея часто попадалось въ газетахъ съ прибавленіемъ всевозможныхъ лестныхъ эпитетовъ въ описаніяхъ раутовъ, концертовъ, спектаклей, въ отдѣлахъ "Sport" и "Jachting"; мы узнавали то, что она побила рекордъ на бициклѣ, то, что она первая проѣхалась изъ Парижа въ Ниццу на автомобилѣ; легенды росли и росли; называли сотни именъ самыхъ неожиданныхъ и часто очень громкихъ, будто бы пользующихся у нея успѣхомъ; комментировали книжку стихотвореній молодого, но уже знаменитаго во Франціи поэта, посвященную ей; говорили о цвѣтахъ, которыми она будто бы засыпаетъ понравившихся ей актеровъ и актрисъ,-- словомъ, чего только не говорили... Въ тѣхъ космополитическихъ кругахъ, которые болѣе или менѣе всѣ знаютъ другъ друга отъ Парижа и Петрограда до Константинополя, имя "la belle madame Vorotynsky" стало синонимомъ эксцентричности и "послѣдняго крика". Все то, что я слышалъ, такъ не вязалось съ обликомъ мечтательной Литы, какой помнилъ я ее, и подтверждало мои предположенія, что подъ этой чистотой кроется огонь, теперь вырвавшійся наружу. Я видѣлъ ее два раза за десять лѣтъ. Разъ -- когда она пріѣзжала въ Москву и я ее изъ "Дрездена" перевезъ къ намъ въ домъ. Она прожила у насъ мѣсяца два и, какъ мнѣ казалось, подъ вліяніемъ нашей обстановки была проста, мила, совсѣмъ не похожа на ту "опасную женщину", какъ ее называла Зинаида Павловна и о которой писали газеты... Къ концу ея пребыванія я замѣтилъ нескрываемую холодность жены къ ней; замѣтила, должно быть, и Лита, потому что вдругъ уложила свои сундуки и уѣхала въ Вѣну.

-- Не волнуйся, другъ Гораціо!-- сказала она мнѣ на прощанье; такъ она всегда звала меня.-- Тому, у кого нѣтъ своей семьи, не слѣдуетъ слишкомъ близко видѣть чужую. Мнѣ лучше одной. А ты меня навѣсти, когда будешь за границей...

Послѣ этого прошло лѣтъ пять. Всякій разъ, когда я слышалъ что-нибудь о Литѣ, когда наши чопорныя тетушки и кузины ахали и охали надъ ея поведеніемъ, у меня являлось что-то въ родѣ угрызенія совѣсти, мнѣ казалось, что я долженъ былъ на нее повліять; но жизнь раздѣляла насъ, а Зинаида Павловна повторяла мнѣ какъ припѣвъ: "Я всегда чувствовала, что рано или поздно она себя покажетъ. Вотъ и вышло по-моему. Это ужасно... такое больное мѣсто нашей семьи!.."

Я увидѣлъ ее въ послѣдній разъ въ Римѣ, куда поѣхалъ, оставивъ жену въ Швейцаріи. Въ Римѣ это былъ какой-то вихрь карнаваловъ, баловъ, ужиновъ, невѣроятныхъ выходокъ; "la bella Russa" знали всѣ, толпы ходили за ней; дѣйствительно, она была въ это время изумительно хороша. Я какъ сейчасъ помню, въ театрѣ въ оперѣ она сидѣла въ ложѣ. На красной обивкѣ ложи выдѣлялась ея стройная фигура въ простомъ черномъ бархатномъ платьѣ; на открытой шеѣ была только нитка крупнаго чернаго жемчуга; гордая головка отливала темнымъ золотомъ. Пробираясь изъ партера къ ней, я самъ заглядѣлся на нее, на ея трагическіе глаза, при взглядѣ на которые я понималъ, почему говорятъ о ней "морфинистка", когда совсѣмъ незнакомый итальянецъ съ живостью южной натуры схватилъ меня за руку и сказалъ: "Lucrezia Borgia!.."

И правда, что-то мрачное было въ ея красотѣ, тревожное, тяжелое... Она веселилась и смѣялась, и ни капли веселья не было въ этомъ смѣхѣ. Мнѣ было больно смотрѣть на нее. Я не понималъ, что подтачивало ея организмъ, какая тайная боль грызла ея душу, что заставляло ее лихорадочно бросаться въ омутъ дозволенныхъ и недозволенныхъ удовольствій.

Но когда я попробовалъ поговорить съ ней, убѣдить ее поберечься, бросить это тревожное существованіе, подтачивавшее ея силы, она грустно взглянула на меня и отвѣтила просто: "Къ чему?.. Да и поздно".

Черезъ годъ ея не стало.

Меня извѣстили раньше брата, чтобы я могъ подготовить его, да я и ближе былъ къ Флоренціи,-- городу, гдѣ она умерла.

Меня какъ громомъ поразило это извѣстіе: я любилъ ее всегда, несмотря ни на что... И вотъ я поспѣшилъ сюда, чтобы въ послѣдній разъ взглянуть на ея несравненное лицо и запечатлѣть въ душѣ своей этотъ мраморный образъ, который отнынѣ невольно будетъ заслонять въ моихъ глазахъ всякую женскую красоту. Я перебираю ея бумаги, письма, замѣтки, все, что осталось послѣ нея, съ жадностью прочитываю все это -- и все меньше и меньше начинаю понимать, за что ее такъ преслѣдовали, за что такъ клеймили, за что Зинаида Павловна въ своихъ филиппикахъ называла ее "опасной женщиной, сиреной, Аспазіей".

Время отъ времени я бросаю въ каминъ старыя письма, тетрадки... Листы загораются яркимъ пламенемъ, сворачиваются, чернѣютъ, обугливаются и тонкими пленочками улетаютъ въ отверстіе камина; такъ исчезаютъ послѣдніе слѣды ея жизни, ея чувствъ, ея тоски,-- послѣдніе слѣды, оставленные ея милою рукою.

Но вотъ золотой ларчикъ,-- больше уже ничего нѣтъ. Я открываю его; сверху лежитъ конвертъ, надписанный ея рукою: "вскрыть послѣ моей смерти". И лицомъ къ лицу со смертью передо мной открывается ея жизнь, -- все, что я зналъ, освѣщенное, поясненное, понятое,-- слишкомъ поздно.

Письмо Литы.

Я не знаю, кто будетъ читать это письмо послѣ моей смерти, но мнѣ хочется увѣрить себя, что это будетъ другъ, что у меня есть другъ, которому дорого будетъ получить отъ меня эти строки. Хочу, потому что такъ тяжело, такъ безумно тяжело умирать одной, съ сознаніемъ, что никому-то на всей большой землѣ нѣтъ до тебя никакого дѣла. Почему я одна? Не знаю. Такъ странно сложилась вся жизнь... но я совсѣмъ одна.

Я никогда не жаловалась и рѣдко плакала, но теперь я пишу, а слезы такъ и падаютъ на бумагу, и я себя чувствую такой безпомощной, такой маленькой,-- а вотъ-вотъ наступитъ что-то большое, непонятное, чему такъ страшно глядѣть въ глаза... А теперь ужъ скоро. Я это вижу и по лицу моей сидѣлки Маріанны: у нея такой сострадательно-скучающій взглядъ, что мнѣ такъ и хочется сказать ей: "потерпите немножко, скоро освобожу!"

Вижу это и по рецептамъ доктора: онъ уже ничего мнѣ не прописываетъ, кромѣ какихъ-то сладкихъ сироповъ.

А я еще такъ молода! Я еще красива, несмотря на мою худобу, на обведенные темными кругами глаза... И никого, никого со мной въ эти минуты, кто бы меня убаюкалъ какъ ребенка, на чьихъ рукахъ я уснула бы сладко и незамѣтно.

Почему-то мнѣ вспоминается "Ночь" Микель-Анджело. Это -- большая женская фигура, она лежитъ въ неудобной позѣ, но такъ и чувствуешь, что она не хочетъ выйти изъ своего оцѣпенѣнія, что она полна мучительной жажды покоя и, главное, забвенья, которой дышатъ подписанныя на мраморѣ слова:

Grato m'è il sonno, et pin -- Fesser di sasso.

Mentre ehe il danno e la vergogna dura --

Non veder, non sentir m'è gran ventura.

Pero non mi destar, deh! parla basso... *)

*) Мнѣ сладокъ сонъ, и слаще камнемъ быть.

Пока здѣсь длятся зло, позоръ, страданья,--

Отрадно мнѣ не чувствовать, не жить...

О, не буди! Молчи изъ состраданья.

И я устала. Такъ темно вокругъ меня. Еще темнѣе та ночь, въ которую я сойду. О, если бы и я могла превратиться въ камень, не чувствовать, не видѣть, не сознавать своего медленнаго умиранія...

Помню, какъ-то мнѣ сказала одна женщина, умная и талантливая: "Я такъ боюсь умирать, что иногда мнѣ хочется убить себя".

Вотъ какъ она объяснила мнѣ свою мысль: ее до того угнетаетъ сознаніе посторонней, неодолимой, неотвратимой силы, которая заставитъ ее умереть, что она предпочла бы своими руками отнять у себя жизнь по своей волѣ и когда угодно.

Но, во-первыхъ, для этого надо имѣть характеръ Робеспьера, а во-вторыхъ... въ сущности это только самообманъ. Это все равно, что опустить занавѣсъ послѣ третьяго акта и увѣрять, что пятиактная трагедія хорошо кончается.

Нѣтъ, я не могла бы покончить съ собою. Вѣдь собственно вся наша жизнь, это -- только время, болѣе или менѣе продолжительное, которое мы употребляемъ, чтобы умереть. Я это знаю и повинуюсь; прервать жизнь я не сумѣю, да и зачѣмъ? Ея такъ немного осталось. Болѣзнь не очень мучаетъ меня, а я еще вижу иногда солнце, Маріанна приноситъ мнѣ цвѣтовъ, иногда пѣсня залетаетъ ко мнѣ въ окно, мои любимыя книги со мною...

Но только тяжело умирать одной. Я никогда не любила одиночества, всегда была окружена людьми. Хоть большинство моихъ "друзей" всегда готово было купить меня, а большинство моихъ "пріятельницъ" -- продать меня... Кто изъ нихъ лучше, я объ этомъ и не думала,-- я просто искала шума, говора, развлеченій, чтобы заглушить сосавшую меня тоску душевнаго одиночества; но именно теперь я оставлена всѣми... Кому интересна больная, умирающая женщина?.. Я лежу и думаю: пока я была здорова, какая у меня была масса какихъ-то казавшихся важными и неотложными обязанностей: тутъ обижались на меня, что я пропустила обѣдъ, тамъ безъ меня не могъ состояться спектакль, сейчасъ я должна была заѣхать за подругой на vernissage, а потомъ необходимо было торопиться на засѣданіе Automobile-Club, гдѣ меня ждали... И такъ день за днемъ, часъ за часомъ, я была нужна, необходима, спѣшила, писала записки, получала телеграммы, звонила по телефону... И вотъ я заболѣла. Первое время справлялись, волновались, летѣли записки, цвѣты и т. д. Потомъ... это длилось слишкомъ много времени. Кончился сезонъ... Всѣ разъѣхались и опять вернулись. Моя болѣзнь затянулась... А жизнь шла своимъ чередомъ. Только незамѣтно и нечувствительно я была замѣнена, вытѣснена. Кѣмъ? Не знаю, одной или многими; но въ моей ложѣ была другая... Мое кресло въ русской церкви было занято другой... У Дусэ прибавилась новая заказчица... Спектакли, которые не могли раньше состояться безъ меня, прекрасно шли... Обѣды, выставки, скачки -- все это продолжалось, и мое отсутствіе было совершенно незамѣтно, такъ что невольно приходилъ мнѣ въ голову вопросъ: кому же это я была такъ нужна? Да никому, рѣшительно никому! Я этого не чувствовала, пока была сильна, смѣла и весела... Теперь я это почувствовала страшно. Думая о смерти,-- это со мной съ самой ранней юности часто случалось: прямо ночью иногда проснешься вся похолодѣвшая при мысли, что надо будетъ умереть, -- я только одного желала: чтобы въ минуту ея приближенія со мной былъ кто-нибудь близкій, родной, и въ этомъ-то мнѣ судьба и отказала.

И теперь я нарочно начинаю припоминать всѣхъ, кто меня любилъ хорошо.

"Иныхъ ужъ нѣтъ, а тѣ далече..."

И то, какъ немного!

Мама... старенькая наша miss Black... обѣихъ нѣтъ. Пожалуй, Гораціо... Онъ такъ любилъ меня ребенкомъ, потомъ жизнь разъединила насъ; но когда онъ былъ у меня въ Римѣ, онъ такъ тепло, такъ просто говорилъ со мной... Кто же еще? Вотъ и счетъ конченъ.

Немного же я сберегла отъ прошлаго.

Но, можетъ быть, когда я умру, найдутся друзья, неизвѣстныя сердца, которыхъ я не понимала... Хочу въ это вѣрить! Хочу думать, что кто-нибудь обо мнѣ вздохнетъ, можетъ быть заплачетъ... И хочу оставить память о себѣ, о такой, какова я есть, а не какой меня считали.

Вздумай я разсказывать все это при жизни, мнѣ бы не повѣрили. Смерть на все налагаетъ торжественный отпечатокъ, и не найдется человѣка, способнаго лгать передъ ея лицомъ. Если бы кто-нибудь изъ знавшихъ меня даже "хорошо" могъ заглянуть ко мнѣ въ душу, онъ не узналъ бы меня, какъ не узналъ бы въ этой трагической маскѣ "красавицы Воротынской"...

"Красавица Воротынская! Цирцея! Опасная женщина! Испорчена до мозга костей!.. Страшная женщина!.."

Эти эпитеты летѣли за мною вѣрной свитой, а я только повторяла про себя:

Ich bin besser als mein Ruhm...

Легенды окружили меня вскорѣ послѣ того, какъ я разошлась съ мужемъ, и имъ всѣ вѣрили или дѣлали видъ, что вѣрятъ. Не повѣрить -- значило бы прослыть идеалистомъ, наивнымъ человѣкомъ. Вступиться за меня -- хуже скомпрометировать и быть обвиненнымъ въ солидарности со мной. Даже бѣдный Гораціо, и тотъ не посмѣлъ, да и немудрено: ему отравили бы жизнь ревностью, какъ это и начиналось въ тотъ недолгій срокъ, что я провела у нихъ.

Я не сужу никого. Но теперь, въ послѣдніе дни моей жизни, мнѣ хочется хоть нѣсколькими словами открыть глаза тѣмъ людямъ, которые... не вѣдали, что творили.

Не стану лгать: я узнала, что такое любовь, послѣ свадьбы. За Андрея я вышла почти безсознательно, повинуясь желанію мамы и не понимая всей важности этого шага, не понимая, что такое недостатокъ свободы,-- ну, словомъ, это было самое обыкновенное свѣтское супружество, и, можетъ быть, оно осталось бы вполнѣ "счастливымъ", если бы я не встрѣтила одного человѣка. Выйдя замужъ и сдѣлавшись женщиной, я стала думать, что любовь, о которой я читала у моихъ любимыхъ поэтовъ,-- только созданіе ихъ воображенія, объектъ для риѳмъ и красивыхъ образовъ, а жизнь сама по себѣ такъ спокойна, размѣренна, несложна... Что никакой любви въ ней нѣтъ... Вѣдь мужъ мой меня любилъ? И я его любила; вотъ что называется любовью, а той другой, безумной и прекрасной, не бываетъ...

И вдругъ она пришла, пришла съ трепетомъ, съ молитвеннымъ экстазомъ, съ бурей страданій и часами дивнаго забытья, налетѣла вихремъ, закружила, унесла меня съ земли,-- я полюбила и полюбила такъ, какъ любятъ разъ въ жизни.

Мой другъ былъ еще молодъ, но уже извѣстенъ всей Россіи. Имя его... къ чему? Его уже нѣтъ. Когда мы встрѣтились съ нимъ, онъ былъ боленъ, ему грозила чахотка. Мы оба знали это. Но онъ былъ такъ уменъ, такъ увлекательно-талантливъ, но мы проводили съ нимъ такіе незабвенные часы у него, въ его квартирѣ, всѣ углы которой я любила какъ что-то родное. Мы иногда цѣлые вечера просиживали за книгой, за музыкой; я играла ему Бетховена... Онъ видѣлъ во мнѣ не только женщину, но и друга. Это было полное, блаженное счастье, и даже совѣсть не мучила меня, что я скрываю его отъ людей: мнѣ наше чувство казалось такимъ священнымъ, такимъ прекраснымъ, что его надо беречь.

Когда я вспоминаю о моей единственной любви, объ этой чудной поэмѣ моей юности, Боже, какъ хорошо и грустно мнѣ вмѣстѣ! Сколько я испытала счастья и страданія, до того сливавшихся между собою, что я не знала, гдѣ кончалось одно и начиналось другое. Но объ этомъ нельзя говорить: все равно никто не переживетъ этого со мной. Здѣсь дороги настроенія, взгляды, молчанія -- все то, чего нельзя передать, какъ нельзя передать словами запаха цвѣтовъ или краски неба.

Но мой незабвенный другъ таялъ день ото дня.

Я должна была уѣхать въ Москву,-- въ это время заболѣла и скончалась мать моя. Тамъ я оставалась больше мѣсяца. Его письма -- драгоцѣнность всей моей жизни -- я храню въ золотомъ ларчикѣ; пусть это глупая сантиментальность, но мнѣ хотѣлось бы, чтобы ихъ положили со мной въ гробъ: я хочу взять съ собою то, что у меня было дорогого въ жизни.

Послѣднее письмо было не отъ него, а отъ его матери, которая знала, что я люблю ея сына, и простила мнѣ это.

"Ему очень худо, пріѣзжайте!"

Я бросила все и прилетѣла какъ безумная; на мое свѣжее горе это новое,-- я прямо теряла силы.

Я застала его послѣднія минуты. Онъ едва могъ дышать, но спросилъ меня: "Зачѣмъ ты въ черномъ?"

Я сняла жакетку и осталась въ бѣлой блузкѣ,-- тогда онъ просвѣтлѣлъ.

Онъ взялъ мою руку, цѣловалъ ее и держалъ крѣпко, цѣплялся за нее -- словно за жизнь цѣплялся.

Я не смѣла плакать и насильно улыбалась, слушая его прерывистыя слова, его мечты о томъ, какъ мы поѣдемъ въ Италію, лишь только онъ поправится...

При матери я дала ему послѣдній долгій, прощальный поцѣлуй, и вотъ какъ кончилось счастье всей моей жизни.

Когда я уходила, его мать сказала мнѣ: "Дай и вамъ Богъ силы".

Она еще нашла слова утѣшенія для меня! И Богъ далъ мнѣ силы.

Я не хотѣла скрывать своего отчаянія, я не хотѣла лгать и рѣшилась взять себѣ право идти за его гробомъ, плакать о немъ, послѣдней съ нимъ проститься.

Это право я рѣшилась взять какой угодно цѣной и послѣ его смерти я ушла отъ мужа.

Не знаю, поймутъ ли меня, но послѣ его смерти я не могла оставаться подъ кровлей другого человѣка.

Это была та "необъяснимая" причина моего разрыва съ Андреемъ. Чѣмъ только ее не объясняли въ отчаяніи, что не могутъ опредѣлить одной какой-либо мужской фамиліей!..

Но вотъ когда и начался весь трагизмъ моего положенія.

Я рѣшила быть совсѣмъ искренней и потому продолжаю.

Года два я совершенно удалялась отъ людей, отъ общества, оплакивая моего друга. Потомъ острая боль утихла. Любить я больше не могла. Какъ ни странно, но, очевидно, и въ нашемъ вѣкѣ остались натуры, способныя любить разъ въ жизни и больше никогда... Но жить я все-таки хотѣла.

Я была молода. Я говорила себѣ, что въ жизни, кромѣ любви, остается еще много хорошаго: поэзія, музыка, путешествія, театры, общество умныхъ людей; что все это наполнитъ мое существованіе и поможетъ пустоту сердца заглушить жизнью, полной впечатлѣній и интересовъ. Въ этомъ была и моя вина, и моя ошибка, за которую я была жестоко наказана. Только теперь я поняла, чего у меня не было.

У меня не было права не любить.

Право не любить!

Его нѣтъ у женщины. Или она должна идти въ монастырь. Но если она хочетъ оставаться среди людей, быть молодой, красивой, элегантной, интересоваться тѣмъ, что происходитъ вокругъ нея, разговаривать съ мужчинами, чего добраго, принимать ихъ у себя, выѣзжать, какъ это дѣлала я, и въ то же время оставаться чистой и не любить никого, какъ это тоже дѣлала я... Современная мораль этого не признаетъ, современная логика не допускаетъ, а современные мужчины не хотятъ.

Я этого не знала.

Я вошла въ жизнь свободная, смѣлая, спокойная, думая, что есть у меня право не любить.

Я ошибалась: мнѣ этого не простили. Женщины не прощали, можетъ быть, потому, что примѣръ имъ былъ невыгоденъ. Мужчины -- потому, что это унижало ихъ гордость. Каждый изъ приближавшихся ко мнѣ мужчинъ не могъ допустить мысли, что въ отвѣтъ на его признаніе я не поспѣшу съ восторгомъ пасть въ его объятія... Я даже, когда вспоминаю обо всемъ этомъ, думаю: какъ они не соображали хоть одного, что если бы я отвѣчала на требованія ихъ всѣхъ, что бы я такое была...

И вотъ скоро я очутилась посреди волковъ,-- волковъ, которые или ненавидѣли, или слишкомъ "любили" меня. Но что страшнѣе -- ненависть волка или его любовь? Не знаю.

Каждый мой шагъ, каждый мой взглядъ, каждый жестъ, каждый поступокъ разсматривался съ дурной стороны.

Тамъ, гдѣ у другой это считалось бы добрымъ дѣломъ, у меня... была эксцентричность. Если я была больна,-- причина крылась въ моей ужасной жизни.

Я одѣвалась изысканно,-- это било въ глаза. Я начинала одѣваться скромно,-- это было утонченное кокетство.

Я была любезна съ кѣмъ-нибудь,-- это былъ вызовъ обществу.

Я удаляла отъ себя,-- это было высокомѣріе. Если я уединялась, -- о, конечно, для какихъ-нибудь тайныхъ цѣлей мнѣ надо было скрываться. Чаще выѣзжала,-- желаніе заставить о себѣ говорить.

Я была здорова и хорошо выглядѣла,-- я красилась. Наоборотъ, измученная нелѣпой травлей, проплакавъ ночь напролетъ, я вставала блѣдная, съ синевой подъ глазами,-- ну, понятно, я невозможно провела ночь.

Мнѣ вспоминается сказка про отца съ сыномъ, которые вели осла на рынокъ. Отецъ ѣхалъ, сынъ шелъ.

-- Какой дурной отецъ!-- сказали люди.-- Не жалѣетъ своего ребенка!

Отецъ посадилъ сына, а самъ пошелъ.

-- Какой дурной сынъ!-- сказали люди.-- Заставляетъ идти пѣшкомъ старика!

Сѣлъ и отецъ,-- поѣхали оба.

-- Злые люди!-- говорила толпа.-- Мучаютъ несчастное животное!

Наконецъ бѣдняги взвалили осла на плечи и понесли. Но тогда всѣ стали указывать на нихъ пальцами и громко издѣваться:

-- Да это сумасшедшіе! На цѣпь ихъ надо!

Для меня жизнь была такой же исторіей. Господи, какъ часто первое время, оставаясь одна, подавленная тучей сплетенъ, непріятностей, уколовъ, издѣвательствъ, я спрашивала себя: неужели это та самая жизнь, въ которой были Шекспиръ, Гёте, Пушкинъ? Неужели тамъ же, гдѣ есть звуки Бетховена, краски Тиціана, мраморы Кановы, -- тамъ же есть столько некрасиваго, дурного, злобнаго?..

Неужели, если не миѳы такіе люди, которымъ мы ставимъ памятники, такія личности, какъ герои послѣдней войны, такія женщины, какъ сестры милосердія,-- неужели есть столько недобрыхъ, ослѣпленныхъ, завистливыхъ людей?..

Мнѣ хотѣлось иногда, въ тѣ первые годы, остановить любого встрѣчнаго, подѣлиться съ нимъ моими сомнѣніями, моимъ горемъ... Я такъ еще была наивна тогда!

Я жаждала друга. Но друзей у меня не было.

Если мужчину, болѣе другихъ симпатичнаго мнѣ, казавшагося сердечнѣе и проще остальныхъ, я приближала къ себѣ, невольно приходилось вспомнить миѳъ о Цирцеѣ. На нихъ что-то нападало: они словно считали своей обязанностью, видя мое расположеніе, какъ бы отвѣтить мнѣ любезностью и выказать болѣе нѣжныя чувства... А мой отказъ, возможности котораго они искренно не предполагали, вдругъ разжигалъ ихъ, и то. къ чему они были скорѣе равнодушны, благодаря неожиданной недоступности, начинало ихъ привлекать. Они увлекались мною какъ спортомъ, какъ азартной игрой. Я становилась добычей! Исчезали довѣріе, простота въ обращеніи; проскальзывала враждебность исконной борьбы двухъ половъ... Происходили сцены, намеки, исторіи.

Взгляды мѣнялись, пожатія рукъ становились лихорадочными; они начинали ненавидѣть другъ друга. Меня компрометировали они страшно. Кончалось тѣмъ, что я указывала имъ на дверь и пріобрѣтала новаго врага, который подозрѣвалъ всѣхъ остальныхъ въ близости со мной и кричалъ про это на всѣхъ перекресткахъ. А иной разъ и давалъ понять изъ самолюбія, намекомъ, краснорѣчивымъ умолчаніемъ... что и онъ былъ не чуждымъ мнѣ. Мое имя окружалось все большимъ количествомъ мужскихъ именъ безъ того, чтобы я дала хоть поцѣлуй одному изъ нихъ. Съ женщинами дружбы у меня не было. Многія меня не любили; тѣ же, которыя могли полюбить, должны были отъ этого отказываться: вѣдь если я пробовала сойтись съ замужней женщиной, то это было изъ вѣроломнаго намѣренія отбить у нея мужа... Съ дѣвушкой -- еще хуже: изъ желанія отравить и испортить ея юный умъ. И возникающую дружбу со всѣхъ сторонъ разрывали усердно:

"Помилуйте! Цирцея, Мессалина, опасная женщина!"

Какая насмѣшка!

Помню свой разговоръ съ однимъ умнымъ, порядочнымъ человѣкомъ, уже немолодымъ.

-- Вы слишкомъ красивы, слишкомъ женственны, -- говорилъ онъ мнѣ, усмѣхаясь.-- Какъ же вы хотите, чтобы вѣрили въ вашу... чистоту?

-- Но если я никого не люблю?

-- Такъ что же изъ этого?

-- Какъ что изъ этого?

-- А кто теперь любитъ? Любовь замѣняютъ подогрѣтыя чувства, нервность, темпераментъ. Природа требуетъ своего. Немножко луны, немножко поэзіи, и кажется, что любятъ, вотъ и все.

-- Что вы говорите! Вамъ не стыдно? Ну, позвольте мнѣ маленькую роскошь не любить... безъ любви.

-- Посмотрите на себя: развѣ съ такими глазами можно не любить... даже безъ любви?

-- Такъ вы мнѣ не вѣрите?

-- Не вѣрю...

Этимъ кончился разговоръ, -- такихъ у меня бывали сотни. Мнѣ никто не вѣрилъ. Моя жизнь всѣмъ казалась загадкой... Искали разгадки и часто заходили за предѣлы фантазіи. Чего только ни говорили хотя бы тѣ же мои достопочтенные родственники, мои милыя кузины и тетушки, всѣ романы которыхъ были настолько ясны и непреложны, что загадокъ никакихъ не представляли.

Упрекали меня въ томъ, что я живу одна.

Я пріѣхала къ Сергѣю, брату мужа.

Первая его жена ясно дала мнѣ понять неудобство моего присутствія.

Пригласила я къ себѣ гостить институтскую подругу... Но объ этомъ такъ заговорили, что я и отъ этого должна была отказаться. Наконецъ, все это до того наскучило мнѣ, что я махнула на все рукой. Я стала жить, какъ мнѣ вздумалось, не искала отъ людей ни дружбы, ни добрыхъ чувствъ. Я не хотѣла любить какъ женщина, и потому никто не любилъ меня какъ человѣка. Я была одна и одна и умираю.

Умираю!..

А минутами я даже рада этому. Все-таки, можетъ быть, я отдохну; я такъ устала, такъ намучилась. Мнѣ бы только хотѣлось, чтобы рядомъ со мной кто-нибудь былъ и говорилъ мнѣ что-нибудь такое хорошее, чистое, прекрасное... чего я никогда не слышала...

Вѣдь есть же люди на свѣтѣ! Отчего же они не попались на моей дорогѣ?

Можетъ быть, я сама виновата, я не умѣла выбирать; я не нашла силы уйти изъ нашего круга, пойти къ другимъ людямъ, къ бѣднымъ, голоднымъ? Поздно теперь думать объ этомъ, поздно. Такъ сложилось все странно и нехорошо, а вѣдь я могла же быть счастливой. У меня только не было одного, это -- "права не любить". Пусть помолится обо мнѣ тотъ, кто будетъ читать эти строки: все-таки мнѣ страшно -- я одна... одна.

Т. Щепкина-Куперникъ.

"Женскій сборникъ в пользу ялтинского попечительства о пріѣзжихъ больныхъ...", М., 1915