Щебальский Петр Карлович - Письма русского офицера ... Ф. Глинки

Письма русскаго офицера о Польшѣ, Австрійскихъ владѣніяхъ, Пруссіи и Франціи, съ подробнымъ описаніемъ отечественной и заграничной войны съ 1812 по 1815 годъ. Ѳ. Глинки. Москва, 1870.

Въ прошломъ году вышелъ томъ Духовныхъ стихотвореній Ѳ. Н. Глинки, и вотъ еще томъ его прозы. Не готовится ли полное собраніе сочиненій этого Нестора русскихъ литераторовъ? Глинка и князь Вяземскій единственные въ настоящее время представители того литературнаго періода, который составляетъ соединительную эпоху между эпохами Карамзина и Пушкина. Князь Вяземскій ближе примкнулъ къ людямъ Пушкинскаго времени чѣмъ Глинка, болѣе чѣмъ онъ усвоилъ ихъ взгляды и способы выраженія; онъ въ настоящее время свѣжѣе Глинки; но за то этотъ послѣдній болѣе возбуждаетъ, если можно такъ выразиться, историческаго интереса. Глинка не только питомецъ Карамзинской школы: онъ, равно какъ Жуковскій, современникъ Карамзина. Слава Карамзина начинается съ его Писемъ русскаго путешественника, напечатанныхъ въ 1792 году, а съ того года какъ вышли въ свѣтъ Письма о походахъ 1805--6 годовъ, начинается и извѣстность Глинки. Отъ его Писемъ русскаго офицера вѣетъ временемъ юности Карамзина, его буколическимъ сочувствіемъ природѣ и его манерой изложенія. Читая Письма русскаго офицера, нельзя не вспомнить Писемъ русскаго путешественника. "Природа въ полномъ цвѣтѣ!... Зеленѣющія поля обѣщаютъ самую богатую жатву. Все наслаждается жизнью. Не знаю отчего сердце мое отказывается участвовать въ общей радости творенія. Оно не смѣетъ развернуться подобно листьямъ и цвѣтамъ. Непонятное чувство, похожее на то которое смущаетъ насъ предъ сильною грозой, сжимаетъ его. Предчувствіе какого-то отдаленнаго несчастія пугаетъ меня. Но можетъ-быть это мечты!" Такъ начинается сборникъ Писемъ русскаго офицера. "Прощай, говоритъ онъ въ концѣ перваго письма,-- я иду въ свой садикъ поливать цвѣты и слушать громкаго соловья, пока это еще можно."

Это оказалось возможнымъ не надолго. Еще не перестали звучать пѣсни соловья, какъ на берегу Нѣмана раздался звукъ оружія. Имѣніе, въ которомъ Глинка предавался философскому уединенію и садоводству, находилось въ нѣсколькихъ десяткахъ верстъ отъ Смоленска, а 16го іюля 1812 года непріятель подступалъ уже къ Оршѣ. Вырванный военною бурей изъ своего мирнаго гнѣзда, невольный странствователь пристраивается къ арміи, гдѣ встрѣчаетъ многихъ товарищей по воспитанію, и вмѣстѣ съ ними, вмѣшиваясь въ ряды солдатъ, идетъ,-- буквально идетъ съ ними пѣшкомъ, имѣя на себѣ единственно "синюю куртку, сдѣланную изъ синяго фрака, у котораго при полевыхъ огняхъ фалды обгорѣли". Такъ идетъ онъ до Царева-Займища, Бородина, Москвы и Тарутина, гдѣ вступаетъ въ военную службу съ назначеніемъ въ свиту Милорадовича. Во время этого тяжелаго странствія, потомъ при слѣдованіи нашей арміи къ границѣ, и наконецъ отчасти въ 1813 и 1814 годахъ, онъ записываетъ у бивачныхъ огней свои впечатлѣнія, адресуя ихъ какому-то пріятелю; и вотъ происхожденіе Писемъ русскаго офицера, которыя, появившись въ свѣтъ въ 1815 году, имѣли нѣсколько изданій и донынѣ перепечатываются въ отрывкахъ составителями христоматій, какъ обращикъ прекраснаго языка, какъ литературное произведеніе сохранившее яркую печать своей эпохи. Кто не знаетъ хоть изъ христоматій конца его описанія Бородинскаго сраженія, и кто не помнитъ первыхъ строкъ этого описанія: "застонала земля и пробудила спящихъ на ней воиновъ"?...

Но мы не будемъ останавливаться на качествахъ г. Глинки какъ стилиста: въ этомъ отношеніи права его достаточно признаны и извѣстны. Мы лучше обратимъ вниманіе на мысли которыя возбуждаютъ въ немъ совершавшіяся событія; поищемъ въ немъ человѣка 1812 года. "Мой другъ, пишетъ онъ изъ Смоленска отъ 7го іюля, наступаютъ времена Минина и Пожарскаго. Духъ народный, послѣ двухсотлѣтняго рабства, пробуждается".... "Народъ проситъ води чтобы не потерять вольности", говоритъ онъ далѣе (19го іюля). "Но война народная слишкомъ нова для насъ.Кажется, еще боятся развязать руки. До сихъ поръ нѣтъ ни одной прокламаціи дозволяющей собираться, вооружаться и дѣйствовать гдѣ, какъ и кому можно. Дозволятъ, и мы, поселяне, готовы въ подкрѣпу воинамъ." Мысль о народной войнѣ уже проглядываетъ въ этихъ строкахъ и, можетъ-быть, Ѳ. Н. Глинка былъ первымъ въ Россіи который совершенно ясно формуловалъ эту мысль. Въ письмѣ отъ 8го августа онъ говоритъ: "Третьяго дня дрались, вчера дрались, сегодня дерутся и завтра будутъ драться. Вооружайтесь всѣ, вооружайся всякъ кто только можетъ, гласитъ наконецъ главнокомандующій въ послѣдней покламаціи своей.... Итакъ, народная война!"

Потерявъ небольшое свое состояніе, лишенный крова, г. Глинка съ горечью говоритъ о Французахъ и о "галломаніи," не вполнѣ исчезнувшей даже во время самой войны двѣнадцатаго года. Замѣчая что въ окрестностяхъ Серпухова, въ самомъ сердцѣ Россіи, на прекрасныхъ берегахъ Оки, стоятъ запустѣлыя господскія усадьбы, онъ жалуется что богатые русскіе помѣщики не любятъ жить въ деревнѣ, среди своихъ крестьянъ, а тратятъ свои доходы на парижскіе наряды: "Французскія торговки и разсѣянная жизнь все поглощаютъ." -- "Другъ мой, говоритъ онъ далѣе, французскіе учители не менѣе опасны и вредны французскихъ завоевателей; послѣдніе разрушаютъ царства, первые -- добрые нравы." И впрямь, повѣрятъ ли наши потомки, что даже въ арміи, въ той самой арміи которая сражалась противъ Французовъ, французскій языкъ продолжалъ господствовать, по крайней мѣрѣ въ штабахъ! "Часто думаешь, пишетъ Глинка, что идешь мимо французскихъ биваковъ!.." "Гремитъ громъ, говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ, а не всякій еще крестится!"

Но вотъ совершается поворотъ во взаимномъ положеніи воюющихъ. Завоеватели начинаютъ отступать, а потомъ вскорѣ и бѣжать къ границѣ; русская армія переходитъ въ наступленіе. Состоя при Милорадовичѣ, Глинка находится въ авангардѣ и, слѣдуя по пятамъ за непріятелемъ по странѣ совершенно разоренной, терпитъ страшный недостатокъ въ первыхъ жизненныхъ потребностяхъ. Бархата, всякой драгоцѣнности бери -- не хочу, а "нѣтъ ни корки хлѣба". Что нужды! Свѣтлыя надежды его одушевляютъ; онъ предусматриваетъ великія судьбы Россіи, ея быстрое, широкое развитіе. "Генералъ Вильсонъ (англійскій агентъ при главной квартирѣ), отмѣтилъ Глинка 26го октября, говоритъ что война эта подвинула Россію на цѣлое столѣтіе впередъ на пути опытовъ и славы народной.... Мой другъ! молніи и зарницы электрическою своею силой способствуютъ зрѣлости Жатвъ; молніи войны пробуждаютъ духъ народовъ и также ускоряютъ зрѣлость ихъ...." Справедливо, но дѣло устроилось такимъ образомъ что благія послѣдствія войны двѣнадцатаго года стерлись гораздо скорѣе чѣмъ причиненныя ею матеріальныя бѣдствія. Еще лѣтъ двадцать тому назадъ въ Смоленскѣ было нѣсколько домовъ неотстроенныхъ послѣ Француза, а крестьяне "просившіе воли чтобы не потерять вольности" были по прежнему поставлены на барщинную работу, и ихъ помѣщики снова преклонились предъ тѣми кого побѣдили.

Въ день новаго 1813 года г. Глинка пишетъ слѣдующія строки, многими еще знаемыя наизусть и подъ которыми конечно не отказался бы подписаться Карамзинъ: "Взволновались народы, и всѣ силы, все оружіе Европы обратилось на Россію. Богъ предалъ ее на раны, но защитилъ отъ погибели. Россія отступила до Оки, и съ упругостію, свойственною силѣ и огромности, раздвинулась опять до Нѣмана. Области ея сдѣлались пространнымъ гробомъ неисчислимымъ врагамъ. Русскій, спаситель земли своей, пожалъ лавры на снѣгахъ ея, и развернулъ знамена свои на чуждыхъ предѣлахъ. Изумленная Европа, слезами и трауромъ покрытая, взирая на небо, невольно восклицаетъ: "Великъ Богъ земли Русскія, "государь и народъ ея!" -- "Великъ Кутузовъ, полководецъ мудрый," говоритъ исторія, и вмѣстѣ съ именемъ его пишетъ на золотыхъ скрижаляхъ своихъ 1812 годъ."

Слѣдуемъ дальше за нашимъ авторомъ. Вотъ онъ уже на границѣ Германіи, въ городкѣ Фрауштатѣ. Ему отведена "прекрасная, чистая комната, украшенная живописью, зеркалами и диванами. Хозяинъ одѣтъ очень опрятно; пьетъ по утрамъ кофе, имѣетъ вкусный столъ, ходитъ въ театръ, читаетъ книги и судить о политикѣ. Кто онъ таковъ? Угадай, спрашиваетъ г. Глинка у пріятеля которому пишетъ.-- Дворянинъ?-- Нѣтъ.-- Богатый купецъ?-- И то нѣтъ.-- Кто жь?-- Мѣщанинъ, цирюльникъ. Я предчувствую удивленіе твое и раздѣляю его съ тобою. Развѣ у насъ нѣтъ цирюльниковъ? но они живутъ въ хижинахъ, часто въ лачугахъ". Вотъ впечатлѣнія которыя ложились на душу Русскихъ, когда они въ 1813 году переступили границу. И чѣмъ далѣе они подвигались внутрь Германіи, тѣмъ впечатлѣнія эти становились сильнѣе, разнообразнѣе, выгоднѣе для Германіи. Глинка не можетъ наговориться о чистотѣ, доволь ствѣ и порядкѣ нѣмецкихъ городовъ, о добрыхъ нравахъ жителей, о благоустройствѣ которое проглядываетъ вездѣ, не взирая даже на неизбѣжныя замѣшательства военныхъ обстоятельствъ. "Посмотри, пишетъ онъ, на эти высокія каменныя строенія съ огромными конюшнями, крытыми скотными дворами, огородами, прекрасными садами, цвѣтущими бесѣдками: какъ думаешь, что это?-- Вѣрно господскіе дома, дома князей и бароновъ?-- Нѣтъ! Это деревня гдѣ живутъ силезскіе крестьяне. Дивись, но вѣрь." Въ Бунцлау сдѣлался пожаръ. Но ни суеты, ни смущенія, ни воя жителей при этомъ не было: почему? потому что всѣ дома застрахованы. "Въ Саксоніи теперь нѣтъ ни короля, ни министровъ; они всѣ уѣхали, но безъ нихъ тутъ какъ хорошо! Во всемъ такой удивительный порядокъ!" За то нашего русскаго офицера, еще недавно описывавшаго суровое величіе народной войны, женщинъ и старцевъ защищавшихъ свою родину, не удивляетъ что во время самаго разгара битвы около Дрездена "поселяне ближайшихъ окрестностей пахали землю". Его не возмущаетъ что онъ видѣлъ въ самомъ Дрезденѣ, "въ одной аллеѣ, очень недалеко отъ того мѣста куда падали ядра, порядочно одѣтаго человѣка, спокойно читающаго книгу...." Ему не приходитъ въ голову что этотъ философъ предоставляетъ чужимъ защищать свое отечество; напротивъ, онъ говоритъ: "О, добрый народъ саксонскій, какъ не сражаться за свободу твою!..."

Что же будетъ далѣе, когда нашъ просвѣщенный землякъ насытится зрѣлищемъ дрезденской галлереи, когда онъ посѣтитъ Веймаръ, наполненный воспоминаніями Виланда, Гёте и Шиллера,-- эти Аѳины Германіи! Что будетъ когда онъ увидитъ Парижъ?... Правда, при видѣ Франціи и Парижа, въ немъ пробуждается недружелюбное чувство, естественное въ Русскомъ того времени и смоленскомъ помѣщикѣ. Онъ строже судитъ Французовъ чѣмъ Нѣмцевъ; его смущаетъ призракъ революціи, который еще сильно проглядываетъ по ту сторону Рейна; но какъ устоять противъ обаянія "столицы міра", ея шума и движенія, ея блеска, ея историческихъ воспоминаній, ея памятниковъ, ея картинныхъ галлерей, академій, театровъ, противъ могущественной, совершающейся въ ней умственной и промышленной дѣятельности? "La belle France!" припоминаются ему восклицанія учителей и гувернеровъ русскаго юношества,-- его собственныхъ учителей. Онъ еще твердитъ: "села на Волгѣ и Окѣ тоже прекрасны", но почва патріотизма начинаетъ ускользать подъ нимъ; впечатлѣнія двѣнадцатаго года уступаютъ мѣсто новымъ.... Въ Сентъ-Аролѣ онъ слышитъ изъ-за двери прекрасную французскую рѣчь и звучный женскій голосъ. Онъ тотчасъ рисуетъ въ воображеніи своемъ изящную, образованную Парижанку, и не безъ нѣкотораго удивленія убѣждается что это лишь неопрятная, растрепанная кухарка-Парижанка. Какъ быть! Иные и до сихъ поръ еще почитаютъ русскую рѣчь спеціальностью русскаго мужика вмѣстѣ съ сермягой и грубымъ голосомъ, и готовы признать всякаго изящно одѣтаго человѣка не Русскимъ. Безъ кваса и лаптей многимъ еще немыслима Россія!... Увы, изъ-подъ горячей любви къ ней слишкомъ часто сквозитъ презрѣніе, можетъ-быть и безсознательное.

Мы не относимъ послѣдняго замѣчанія къ нашему автору; онъ былъ одинъ изъ лучшихъ людей своей эпохи; но ошибемся ли мы если скажемъ что патріотизмъ его современниковъ исчерпывался горячими воспоминаніями двѣнадцатаго года? Мы отстояли Россію, могли они сказать съ гордостью вполнѣ справедливою: но что могли они къ тому прибавить? На чемъ еще могло въ нихъ основываться сознаніе превосходства надъ иностранцами? Глинка оставилъ свой родной городъ еще въ развалинахъ, а Германія уже начинала зацвѣтать. Онъ вмѣнялъ въ честь Россіи что ея армія проливаетъ кровь за благоденствіе "добрыхъ Саксонцевъ", и это естественно, ибо Нѣмцы Россійской Имперіи пользовались привилегіями предъ коренными ея жителями. Для крестьянъ-Нѣмцевъ приготовлялось личное освобожденіе, Полякамъ начертывалась конституція съ народнымъ представительствомъ, а для Русскихъ вырабатывались Аракчеевъ и цензурный уставъ Шишкова!... Будемъ справедливы: людямъ первой четверти нынѣшняго вѣка приходилось имѣть дѣло съ такою дилеммой: или возводить въ идеалъ поклоненіе лаптямъ и прославленіе невѣжества,-- или отрицать Россію и, въ интересахъ будто бы гуманности и цивилизаціи, жертвовать ея правами и самыми существенными интересами. Два воззрѣнія, при внѣшней противуположности, сходящіяся въ своей основѣ и заключаютъ въ себѣ, какъ то такъ и другое, болѣе презрѣнія чѣмъ любви къ отечеству...

П. Щ.

"Русскій Вѣстникъ", No 4, 1870