Станюкович Константин Михайлович - На каменьях

НА КАМЕНЬЯХЪ.

(Изъ воспоминаній моряка).

(Посвящается другу -- Любови Николаевнѣ С--чъ).

Эта вахта на "Красавцѣ", куда меня недавно перевели съ "Голубчика", была не изъ пріятныхъ.

Дождь хлесталъ немилосердно и, несмотря на новый дождевикъ и нахлобученную зюйдвестку {Такъ моряки называютъ дождевыя шляпы.}, ехидно пробирался за воротникъ, заставляя по временамъ вздрагивать отъ холода водяной струйки, стекавшей по спинѣ. Дулъ довольно свѣжій, почти противный вѣтеръ, и клиперъ "Красавецъ", спѣшившій, вслѣдствіе предписанія адмирала, несся подъ парами полнымъ ходомъ среди непроглядной тьмы этого бурнаго вечера въ Китайскомъ морѣ.

Признаюсь, мнѣ было очень жутко въ началѣ вахты. Воображеніе юнца-моряка, настроенное окружающимъ мракомъ, рисовало всевозможныя неожиданности, съ которыми, казалось, мнѣ не справиться. Въ глазахъ мелькали -- то справа, то слѣва -- воображаемые красные и зеленые огни встрѣчныхъ судовъ, или внезапно выросталъ, подъ носомъ клипера, грозный силуэтъ громаднаго "купца", не носящаго по безпечности, какъ часто случается, огней, и я напряженнѣе вглядывался впередъ, въ темную бездну,-- вглядывался и, не видя ничего, кромѣ чуть бѣлѣющихся гребешковъ волнующагося моря, часто покрикивалъ часовымъ на бакѣ вздрагивающимъ отъ волненія голосомъ: "хорошенько впередъ смотрѣть!" -- хотя и понималъ, что часовые, также какъ и я, ничего не увидятъ въ этой кромѣшной тьмѣ, окутавшей со всѣхъ сторонъ нашъ, несшійся впередъ, маленькій клиперъ.

Скоро, впрочемъ, я свыкся съ положеніемъ. Нервы успокоились, галлюцинаціи зрѣнія прошли, и къ концу вахты я уже не думалъ ни о какихъ опасностяхъ, а ждалъ смѣны съ нетерпѣніемъ влюбленнаго, ожидающаго свиданія, мечтая только о свѣжемъ бѣльѣ, сухомъ платьѣ и стаканѣ горячаго чая въ теплой каютъ-компаніи.

Время на такихъ вахтахъ тянется чертовски долго, особенно послѣдняя стклянка. Отъ нетерпѣнія поскорѣй обсушиться и отогрѣться послѣ четырехчасовой "мокрой" вахты, кажется, будто этой послѣдней, желанной стклянки и конца не будетъ.

-- Сигнальщикъ!, узнай, сколько до восьми?

Притаившійся отъ дождя подъ мостикомъ, сигнальщикъ, хорошо знающій нетерпѣніе "господъ" передъ концомъ вахты, торопливо спускается внизъ и черезъ минуту возвращается и докладываетъ, что осталось "всего восемь минутъ".

"Цѣлыхъ восемь минутъ!"

-- Ты на какихъ это часахъ смотрѣлъ?-- грозно спрашиваешь у сигнальщика.

-- Въ каютъ-компаніи, ваше благородіе! Ужь Николай Николаичъ обряжаются къ вахтѣ!-- прибавляетъ, въ видѣ утѣшенія, сигнальщикъ и исчезаетъ подъ мостикъ.

И снова шагаешь по мостику, снова взглядываешь на компасъ и снова приказываешь, чтобы впередъ смотрѣли.

Дождь начинаетъ хлестать съ меньшею силой и вѣтеръ, какъ будто стихаетъ.

"Счастливецъ этотъ Литвиновъ!" -- не безъ зависти думаешь о "счастливцѣ", который смѣнитъ тебя и не промокнетъ до нитки.

Вотъ, наконецъ, бьетъ восемь стклянокъ и съ послѣднимъ ударомъ колокола окутанная въ дождевикъ, плотная фигура лейтенанта Литвинова появляется на мостикѣ.

-- Скверно же вы сдаете мнѣ вахту... Что бы приготовить получше?-- говоритъ Литвиновъ, заливаясь, по обыкновенію, веселымъ смѣхомъ.

-- Скверно?! Вы посмотрѣли бы, что на моей было!-- отвѣчаешь недовольнымъ, обиженнымъ тономъ.-- Дождь-то проходить.

-- За то темно, какъ...

Литвиновъ заканчиваетъ свое сравненіе и говоритъ:

-- Ну, сдавайте вахту... Небойсь чаю хочется? Спѣшите, а то панъ Казиміръ унесетъ свой коньякъ. И то я его наказалъ на цѣлую рюмку. Накажите и вы, чтобъ онъ не могъ заснутьб отъ отчаянія.

Я сталъ сдавать вахту, сказалъ курсъ, передалъ распоряженіе не уменьшать ходя безъ приказанія капитана и прибавилъ, что въ исходѣ девятаго мы должны быть на траверзѣ группы маленькихъ подводныхъ островковъ. Они должны остаться слѣва.

-- Да развѣ мы ихъ еще не прошли?

-- То-то, нѣтъ... Хотите удостовѣриться -- взгляните на карту. Она, кстати, наверху, въ рубкѣ.

Мы спустились въ маленькую рубку подъ мостикомъ и заглянули туда.

Тамъ сидѣлъ сухощавый, низенькій пожилой человѣкъ лѣтъ пятидесяти, съ маленькимъ, морщинистымъ, суровымъ лиуомъ, озабоченно поглядывая на лежащую передъ нимъ карту. На немъ былъ дождевикъи зюйдвестка, изъ-подъ которой виднѣлись сѣдоватые темные волосы.

Это былъ старшій штурманъ "Красавца", штабсъ-капитанъ Никаноръ Игнатьевичъ Осинниковъ или, какъ тихонько звали его гардемарины, "Синусъ Синычъ", молчаливый, угрюмый, основательный служака изъ штурманскихъ "косточекъ", много переплававшій на своемъ вѣку, страшно самолюбивый и мнительный въ охраненіи своего достоинства, щекотливый къ малѣйшей шуткѣ и, въ то же время, рѣдкій добрякъ, несмотря на свой суровый видъ, съ тѣми, кто пользовался его расположеніемъ, то есть не подозревался въ насмѣшливомъ или презрительномъ отношеніи къ штурманамъ, и кто умѣлъ хорошо брать высоты и вычислять безошибочно широту и долготу мѣста.

Литвиновъ, этотъ общій любимецъ и "enfant gaté" каютъ-компаніи, всегда добродушный, веселый и жизнерадостный остроумный разскащикъ неистощимыхъ анекдотовъ, умѣвшій вызывать улыбку даже на хмуромъ лицѣ Никанора Игнатьевича, заглянулъ въ карту, на которой былъ проложенъ курсъ, и неосторожно кинулъ вопросъ:

-- А не снесетъ насъ теченіемъ, Никаноръ Игнатьичъ?

Нѣсколько суевѣрный, не любившій, чтобы заранѣе говорили о какой-нибудь опасности, грозившей клипперу по штурманской части, Никаноръ Игнатьевичъ строго взглянулъ на молодое, румяное, веселое лицо лейтенанта.

-- А вы думаете, теченіе не принято въ разсчетъ? Принято-съ? Потому-то и курсъ проложенъ-съ въ десяти миляхъ отъ этихъ маленькихъ подлецовъ!-- съ сердцемъ промолвилъ старый штурманъ, указывая своимъ высохшимъ, костлявымъ пальцемъ на "маленькихъ подлецовъ", обозначенныхъ на картѣ.-- Оно, конечно, лучше бы и еще подальше отъ нихъ! Наблюденій сегодня не было... Теченія тутъ никто не опредѣлялъ... Чортъ его знаетъ!-- какъ бы въ сердитомъ раздумьи прибавилъ Никаноръ Игнатьевичъ.

-- Такъ отчего же мы не наплюемъ на этихъ подлецовъ и не оставимъ ихъ совсѣмъ далеко, Никаноръ Игнатьичъ?-- спросилъ, весело улыбаясь, Литвиновъ.

-- То-то, вамъ все наплевать! А приказаніе адмирала -- спѣшить, какъ можно скорѣй?... На него не наплюешь! Капитанъ, и рѣшилъ идти ближе къ берегамъ. Волненіе здѣсь не такое сильное, какъ въ открытомъ морѣ при этомъ подломъ нордъ-вестѣ, и, слѣдовательно, клиперъ имѣетъ большой профитъ въ ходѣ-съ. Тамъ бы ползли узловъ по шести, а теперь по десяти дуемъ-съ! Не давай такихъ предписаній!-- неожиданно прибавилъ возбужденно и сердито Никаноръ Игнатьевичъ.-- Какая такая спѣшка?!

Столь подробное объясненіе, которымъ удостоилъ, обыкновенно скупой на слова, старый штурманъ, едва ли можно было приписать исключительно расположенію Никанора Игнатьевича къ Литвинову. Возбужденный, сердитый тонъ штурмана обнаруживалъ скорѣй его волненіе, которое онъ всегда испытывалъ, тщательно, впрочемъ, скрывая его, когда вблизи клипера были какіе-нибудь "большіе" или "маленькіе подлецы".

Литвиновъ больше не разспрашивалъ. Поднимаясь на мостикъ, онъ снова повторилъ мнѣ на прощанье совѣтъ "непремѣнно наказать пана Казиміра", и вслѣдъ затѣмъ крикнулъ веселымъ, звучнымъ голосомъ, во всю силу своихъ могучихъ легкихъ:

-- Впередъ смотрѣть!

И точно наэлектризованные этимъ веселымъ голосомъ, часовые на бакѣ такъ же весело и громко отвѣтили:

-- Есть! Смотримъ!

Вышелъ изъ рубки и Никаноръ Игнатьевичъ.

Полоса свѣта, падавшаго отъ машиннаго люка, освѣтила низенькую, маленькую фигурку стараго штурмана, пробиравшагося, понуривъ голову, по направленію на бакъ, съ большимъ биноклемъ въ рукѣ.

"Теперь Синусъ Синычъ вѣрно самъ будетъ впередъ смотрѣть. Смотрите, смотрите, господа!" -- подумалъ я, спускаясь внизъ, веселый и довольный, что кончилась эта скверная вахта.

II.

Черезъ пять минутъ, переодѣвшись въ сухое платье, я уже сидѣлъ въ теплой, свѣтлой каютъ компаніи за стаканомъ чая, испытывая то ощущеніе довольства, удовлетворенности и нѣкоторой пріятной истомы, которое хорошо знакомо морякамъ. Теперь ужь меня не особенно занимало, что дѣлается томе, наверху,-- хлещетъ ли дождь, или нѣтъ. Здѣсь, внизу, было уютно, сухо и тепло!

Однако, совѣта Литвинова такъ-таки и не удалось исполнить, хотя я и не прочь былъ влить нѣсколько ложечекъ коньяку въ чай. Въ тотъ самый моментъ, какъ вѣстовой подалъ мнѣ стаканъ и я только что хотѣлъ подговориться къ превосходному докторскому коньяку, предусмотрительный докторъ (онъ же панъ Казиміръ), по обыкновенію, ораторствовавшій о возвышенныхъ предметахъ со своимъ нѣсколько театральнымъ паѳосомъ и весь поглощенный, казалось, точнымъ опредѣленіемъ истиннаго мужества, успѣлъ, все-таки, замѣтить мой "прицѣльный" взглядъ на бутылку. И, словно бы желая собственнымъ примѣромъ показать образецъ истиннаго мужества, онъ поднялся съ дивана, не окончивъ перечисленія всѣхъ знаменитыхъ "свѣточей поэзіи и философіи", трактовавшихъ объ этомъ вопросѣ, и унесъ, къ крайнему моему огорченію, бутылку fine champagne въ свою каюту.

Многіе, замѣтившіе этотъ маневръ, наградили меня сочувственными улыбками, а сосѣдъ мой, молодой черноволосый мичманъ Гарденинъ, штудировавшій Шлоссера, шепнулъ, отрываясь отъ книги:

-- Опоздали! А, вѣдь, бутылка, противъ обыкновенія, была на столѣ все время, пока докторъ разводилъ разводы. Сегодня онъ въ особенномъ ударѣ! Старшаго офицера ужь въ лоскъ уложилъ и заставилъ удрать въ каюту. Теперь донимаетъ Ваничку... Глядите, какъ Ваничка обалдѣлъ! Скоро, пожалуй, придется спѣшить на выручку...-- прибавилъ, усмѣхаясь, мичманъ, умѣвшій съ большимъ искусствомъ травить доктора.

Панъ Казимиръ, между тѣмъ; вернулся и продолжалъ, какъ ни въ чемъ не бывало, прерванную бесѣду объ истинномъ мужествѣ, обращаясь, главнымъ образомъ, къ сидѣвшему близъ него младшему механику, невозмутимому молодому хохлу въ засаленной, когда-то бѣлой курткѣ; какъ къ единственной жертвѣ, способной выслушивать, безъ знаковъ нетерпѣнія, длинныя рѣчи и разсказы доктора Казиміра Викентьевича Горжельскаго.

-- Великій поэтъ Викторъ Гюго въ одномъ изъ своихъ твореній говоритъ, что мужество есть непремѣнное качество возвышенныхъ натуръ.

Докторъ, говорившій съ замѣтнымъ польскимъ акцентомъ, сталъ было цитировать стихи Виктора Гюго, отвратительно произнося французскія слова, но, продекламировавъ нѣсколько стиховъ, остановился.

-- Впрочемъ, вы, вѣдь, не знаете по-французску?-- спросилъ онъ.

"Обалдѣвшій" механикъ съ невозмутимымъ видомъ отрицательно качнулъ головой.

-- Такъ я вамъ переведу.

Онъ превелъ и продолжалъ.

-- Другой геніальный поэтъ, Байронъ... Вы знаете по-англійску?

Ваничка снова отвѣтилъ отрицателинымъ кивкомъ.

Тогда докторъ привелъ по-русски соотвѣтствующій примѣръ изъ Байрона и прибавилъ, что любитъ читать классиковъ въ подлинникахъ. "Это не то, что переводы! Очень жаль, что молодой человѣкъ не знаетъ языковъ! Онъ далъ бы молодому человѣву много интересныхъ книгь на французскомъ, нѣмецкомъ, англійскомъ и итальянскихъ языкахъ. Онъ на всѣхъ этихъ діалектахъ свободно говоритъ и читаетъ... Онъ много перечиталъ книгъ?.. Не менѣе двухъ тысячъ томовъ!" -- прибавилъ докторъ и снова воскликнулъ:

-- Ахъ, какъ жаль, что вы не знаете языковъ!

И этотъ самоувѣренный, полный необыкновеннаго апломба тонѣ, какимъ говорилъ докторъ, и выраженіе самовосхищенія, стоявшее въ чертахъ его продолговатаго, желтаго, окаймленнаго черными баками лица, съ низкимъ узкимъ лбомъ, подъ которымъ сидѣли небольшіе, холодные темные глаза, и быстрые взгляды изподлобья, бросаемые во время разговора на окружающихъ,-- словомъ, все въ этомъ сорокалѣтнемъ Нарцисѣ, влюбленномъ въ себя, говорило, что онъ не столько жалеетъ о незнаніи Ваничкой иностранныхъ языковъ, сколько хочетъ порисоваться и убѣдить публику въ своихъ преимуществахъ.

Несмотря на знаніе, докторомъ четырехъ языковъ (крайне, впрочемъ, сомнительное) и на необыкновенные случаи изъ практики, о которыхъ любилъ разсказывать докторъ, пана Казиміра въ каютъ-компаніи недолюбливали, "случаямъ" его вѣрили съ осторожностью и считали доктора самолюбивымъ, надутымъ фразеромъ и хвастуномъ.

Пожалѣвъ, что нашъ милѣйшій хохолъ Ваничка обреченъ на тьму невѣжества, докторъ хотѣлъ-было разсказывать одинъ изъ "интересныхъ случаевъ въ его, жизни, когда знаніе иностранныхъ языковъ принесло ему и громадную" пользу", какъ мой сосѣдъ Гарденинъ, воспользовавшись временемъ, пока докторъ, не спѣша, свертывалъ папиросу, шепнулъ мнѣ.

-- Совсѣмъ онъ замучаетъ Ваничку! Я, вѣдь, слышалъ этотъ "случай"... Очень длинный случай!... Вы знаете исторію про знатную итальянку?

-- Нѣтъ.

-- Такъ вотъ вамъ она въ краткомъ изложеніи. Знатная итальянка въ Петербургѣ... Ну, конечно, красавица и, конечно, у нея сложная болѣзнь, рѣдкая въ медицинѣ... Пять знаменитыхъ врачей, съ Боткинымъ во главѣ, не понимая ни слова по-италіянску, не понимаютъ разумѣется, и ея болѣзни, лечатъ отъ пневмоніи, тогда какъ у нея сердце, печень и что-то въ кишкахъ, -- словомъ, совсѣмъ, не то, а что-то другое... перикардитъ и еще какое-то мудреное названіе. Знатная итальянка чахнетъ, еще два-три дня -- и не видать, бы ей Божьего свѣта, какъ вдругъ панъ Казиміръ пріѣзжаетъ изъ Кронштадта и совершенно случайно, хотя и безъ тѣни правдоподобія, попадаетъ къ знатной итальянкѣ. Вы догадываетесь, конечно, о финалѣ? Она прогоняетъ всѣхъ врачей, черезъ пять дней встаетъ съ постели, а еще черезъ пять ѣдетъ: на балъ къ бразильскому посланнику. Само собой, дѣло не обходится безъ романтической компликаціи. Исполненная благодарности къ своему спасителю (вдобавокъ тогда панъ Казиміръ былъ чертовски хорошъ и, по его словамъ, отчаянный сердцеѣдъ), знатная итальянка намекаетъ, что такъ и такъ, она не прочь выйти замужъ за пана Горжельскаго (предки доктора, вѣдь, отъ Пяста!), но онъ, натурально, какъ благородный шляхтичъ, не хочетъ воспользоваться увлеченіемъ ея знойнаго темперамента и сдѣлаться владѣльцемъ замка въ Неаполѣ и рисовыхъ полей въ Ломбардіи... И вотъ тогда-то она снимаетъ съ своего пальца и надѣваетъ на мизинецъ пана Казиміра тотъ самый необыкновенный брилліантъ, стоющій сорокъ двѣ тысячи франковъ (ни одного сантима менѣе!), которымъ докторъ вмѣстѣ съ другими кольцами украшаетъ свои противные пальцы по праздникамъ и при съѣздахъ на берегъ... Нѣтъ, положительно надо выручить Ваничку! Ужь докторъ разглаживаетъ баки, значитъ, сейчасъ начнетъ!

И съ этими словами, произнесенными въ полголоса, черноволосый, худенькій, съ подвижною физіономіей и вздернутою губой, Гарденинъ поднялся съ мѣста и, присаживаясь на противуположномъ краѣ стола рядомъ съ Ваничкой, обращается къ доктору:

-- Позвольте побезпокоить васъ, докторъ, однимъ вопросомъ!

Серьезный тонъ и самое невинное выраженіе лица молодаго мичмана обманываютъ на этотъ разъ доктора, и онъ, не подозрѣвая никакой каверзы, позволяетъ благосклоннымъ наклоненіемъ головы.

-- Объясните, пожалуйста, что это за болѣзнь перикардитъ?-- продолжаетъ Гарденинъ, повидимому, весьма заинтересованный свѣдѣніями о перикардитѣ, и, въ то же время, незамѣтно подталкиваетъ локтемъ Ваничку -- "уходи, молъ!"

Хотя докторъ предварительно и замѣчаетъ, что профану въ медицинѣ довольно трудно будетъ понять сущность этой болѣзни, тѣмъ не менѣе, входитъ въ подробныя объясненія, уснащивая ихъ различными медицинскими терминами, а тѣмъ временемъ младшій механикъ благополучно удираетъ изъ каютъ-компаніи.

Удовлетворивъ любознательности Гарденина и совершенно успокоившись насчетъ его намѣреній, докторъ, замѣтившій исчезновеніе Ванички, не можетъ удержаться отъ искушенія разсказать про "случай" и прибавляетъ:

-- Я только что хотѣлъ разсказать объ одномъ весьма интересномъ случаѣ излеченія именно той болѣзни, которая васъ интересуетъ... Всѣ лучшіе доктора...

-- Это когда вы лечили одну знатную итальянку, докторъ?-- перебилъ мичманъ.

Докторъ, не любившій, чтобъ его прерывали, съ важностью промолвилъ:

-- Я на своемъ вѣку многихъ аристократовъ пользовалъ...

-- Но, сколько мнѣ помнится, именно у итальянки былъ жестокій перикардитъ съ какими-то. осложненіями, и если бы не ваше искусство, плохо пришлось бы больной?-- продолжалъ Гарденинъ съ самымъ серьезнымъ видомъ, преисполненный, казалось, необыкновеннымъ почтеніемъ къ искусству доктора.

-- Да, былъ такой случай... Я пользовалъ маркизу Кастеламарре!-- говорилъ докторъ, произнося слова: "маркизу Кастеламарре" съ какимъ-то сладостнымъ замираніемъ въ голосѣ.-- Объ этомъ случаѣ въ свое время много говорили въ медицинскомъ мірѣ...

-- Какъ же, какъ же... Я, вѣдь, слышалъ, какъ вы разсказывали эту любопытную исторію...

-- Это, изводите знать, не исторія, а фактъ!-- внушительно проговорилъ панъ Казиміръ, начиная хмуриться.

-- О, разумѣется, фактъ, тѣмъ болѣе, что и брилліантовое кольцо въ сорокъ двѣ тысячи франковъ -- тоже фактъ, и весьма цѣнный фактъ!

-- Вѣроятно, вамъ не случалось видѣть хорошихъ брилліантовъ, и вы, кажется, изволите сомнѣваться въ цѣнности моего супира?-- съ презрительною усмѣшкой замѣтилъ закипавшій злостью докторъ, нервно пощипывая длинными, желтыми пальцами свою выхоленную, великолѣпную черную бакенбарду.

-- Христосъ съ вами, докторъ, смѣю ли я сомнѣваться?-- воскликнулъ, повидимому, съ полною искренностью шаловливый мичманъ.-- Такіе ли еще бываютъ факты!... "Есть много, другъ Гораціо, тайнъ" и такъ далѣе... Я, положимъ, не видалъ хорошихъ брилліантовъ,-- не стану врать,-- но видалъ, напримѣръ, крупнѣйшихъ окуней у насъ, въ Смоленской губерніи, и знаю тоже въ своемъ родѣ интересный фактъ объ ихъ живучести, о которомъ я, съ вашего позволенія, разскажу. Стали жарить однажды громаднаго жирнаго окуня, фунтовъ этакъ десяти, и что-жь бы вы думали?-- ужь одинъ бокъ его сталъ румяниться, а окунище, подлецъ, все еще живъ... Такъ и пляшетъ, я вамъ доложу, на сковородѣ. Сняли этого самаго мерзавца со сковороды, зашили ему брюхо, пустили въ рѣчку и -- повѣрите ли, докторъ?-- вѣдь, поплылъ, какъ встрепанный, окунь-то этотъ... Фактъ невѣроятный, а, вѣдь, я самъ видѣлъ!-- прибавилъ съ невозмутимою серьезностью мичманъ.

Общій смѣхъ огласилъ каютъ-компанію.

Не смѣялся только одинъ докторъ.

Позеленѣвшій отъ злости, съ презрительно сощуренными глазами, онъ въ первую минуту пребывалъ въ гордомъ молчаніи и только когда смѣхъ прекратился, замѣтилъ съ пренебреженіемъ оскорбленнаго величія:

-- Признаюсь, я не понимаю этого мичманскаго остроумія... Какой-то... окунь какой-то вздоръ.

Вдругь раздался страшный трескъ. Клиперъ вздрогнулъ всѣмъ своимъ корпусомъ, какъ-то странно покачнулся и, казалось, сразу остановился.

Всѣ на мгновеніе замерли, недоумѣвающіе и испуганные, взглядывая другъ на друга широко раскрытыми глазами.

Старшій офицеръ, вылетѣвшій изъ каюты, пронесся какъ бѣшеный, наверхъ. Вслѣдъ за нимъ ринулись и другіе. Докторъ блѣдный, какъ полотно, не трогаясь съ мѣста, беззвучно что-то шепталъ и крестился.

Въ первое мгновеніе я не сообразилъ, что такое случилось и не испугался. Но вслѣдъ затѣмъ мнѣ почему-то представилось; будто на насъ наскочило судно и врѣзалось въ бокъ. И тогда мною овладѣлъ страхъ, который я тщетно усиливался побороть, стараясь сказаться спокойнымъ. Сердце упало, холодъ, пробѣгалъ по всему тѣлу, и я бросился стремглавъ вслѣдъ за другими наверхъ, охваченный паникой и стыдясь, въ то же время, своего малодушія, недостойнаго моряка.

III.

Непроглядная темень, попрежнему, окутывала клиперъ, недвижно стоявшій среди моря. На палубѣ царила грозная тишина. Только рокотало море, да вѣтеръ жалобно посвистывалъ въ снаcтяхъ. И среди этой тишины клиперъ, приподнимаемый волненіемъ, снова еще разъ и другой тяжело ударился о подводный камень. Удары эти сопровождались такимъ, наводящимъ ужасъ трескомъ во всѣхъ членахъ судна, что, казалось, оно не вынесетъ этой пытки и вотъ-вотъ сейчасъ развалится пополамъ.

-- О, Господи!-- раздалось чье-то скорбное восклицаніе среди людскихъ тѣней, собравшихся кучками на палубѣ.

И чей-то голосъ сталъ тихо читать молитву.

-- Безпремѣнно тепериче разобьетъ насъ на каменьяхъ!

-- Вишь, угодили то какъ!

-- Смирно!-- раздался вдругъ съ мостика голосъ капитана.

Разговоры мгновенно смолкли.

-- Триселя и кливеръ поставить! Лотовые на лотъ! Полный ходъ впередъ!-- командовалъ капитанъ.

Въ этомъ негромкомъ нѣсколько гнусавомъ, отчетливомъ голосѣ не слышно было ни одной нотки страха или волненія. Онъ былъ спокоенъ, простъ и ровенъ, точно капитанъ распоряжался на ученьи. И это спокойствіе словно бы сразу низводило опасность положенія до самой обыкновенной случайности въ морѣ и, невольно передаваясь другимъ, вселяло бодрость и увѣренность въ сердца испуганныхъ людей.

-- Ишь, вѣдь, отчаянный онъ у насъ какой!-- проговорилъ кто-то среди толпившихся матросовъ повеселѣвшимъ голосомъ.

-- Не бойтесь, онъ распорядится.

И у меня отлегло отъ сердца. Я еще болѣе устыдился своего малодушія и торопливо поднялся на мостикъ, гдѣ долженъ былъ находиться по росписанію, во время аврала.

Машина работала полнымъ ходомъ, но клиперъ не двигался съ места.

-- Какъ глубина?

Въ отвѣтъ раздался отрывистый голосъ старшаго штурмана, подъ наблюденіемъ котораго лотовые обмѣряли глубину вокругъ клипера.

Не даромъ голосъ Никанора Игнатьевича, перегнувшагося черезъ бортъ съ фонаремъ въ рукахъ, звучалъ сердито. Обмѣръ показывалъ, что клиперъ сидѣлъ всѣмъ своимъ корпусомъ на камнѣ, и только корма была на вольной водѣ.

-- Фальшвейры!-- приказалъ капитанъ.

Ярко-красный огонь фальшвейровъ, выкинутыхъ съ обѣихъ сторонъ, погрузивъ во тьму клиперъ разсѣялъ таинственность окружающаго мрака. Слѣва, въ недалекомъ разстояніи, бѣлѣлись грозные и буруны, доносясь слабымъ откликомъ характернаго гула. Справа море было, чисто и съ однообразнымъ ровнымъ шумомъ катило свои волны разсыпавшіяся пѣнистыми сѣдыми верхушками. Ясно было, что мы, по счастію, налетѣли на крайній камень изъ этой группы маленькихъ "подлецовъ", брошенныхъ среди моря.

-- Стопъ машина! Полный ходъ назадъ!-- распоряжался капитанъ, передавая приказанія въ машину черезъ переговорную трубку.

Прошла еще безконечная тягостная минута.

-- Идетъ ли?-- спросилъ капитанъ своимъ прежнимъ гнусавымъ голосомъ.

-- Нѣтъ!

И, словно въ подтвержденіе, что не идетъ, клиперъ снова безпомощно ударился о камень. Ударъ этотъ, тяжелый, медленный, казалось, былъ ужаснѣе прежнихъ.

Капитанъ взялся за ручку машиннаго телеграфа.

"Дзинь, дзинь!"

Машина застопорила.

"Дзинь, дзинь!"

Машина снова застучала полнымъ ходомъ.

Бѣдняга клиперъ, точно прикованный, не подавался.

Я взглянулъ на худощавую, невысокую фигуру капитана, стоявшаго въ полосѣ слабаго свѣта отъ огня компаса, разсчитывая, по выраженію его лица, узнать о степени грозившей намъ опасности.

Ни черточки страха или волненія! Напротивъ, во всей его фигурѣ, неподвижно стоявшей у машиннаго телеграфа, было какое-то дерзкое, вызывающее спокойствіе, и всегдашнее, чуть замѣтное надменное выраженіе, обыкновенно скрадывавшееся любезною улыбкой, теперь, ничѣмъ не сдерживаемое, свѣтилось во всѣхъ чертахъ красиваго молодаго лица, опушеннаго свѣтло-русыми вьющимися бакенбардами.

Мнѣ не былъ симпатиченъ этотъ "лордъ", какъ мѣтко прозвали гардемарины нашего капитана. Молодой, красивый, изящный, фаворитъ высшаго начальства, не въ примѣръ другимъ дѣлавшій карьеру, двадцати шести лѣтъ уже бывшій командиромъ щегольскаго клипера, онъ держалъ себя гордо и неприступно, съ тою холодною вѣжливостью, подъ которою чувствовалось снисходительное презрѣніе служебнаго баловня и черствость себялюбивой натуры. И, несмотря на это, теперь этотъ человѣкъ невольно восхищалъ своимъ самообладаніемъ.

"Неужели же онъ нисколько не боится за клиперъ?" -- съ досадой думалъ я, посматривая на невозмутимаго "лорда".

Точно въ отвѣтъ на мои мысли, капитанъ тихо сказалъ старшему офицеру, все тѣмъ же своимъ спокойнымъ голосомъ:

-- Кажется, плотно врѣзались. Осмотрите, нѣтъ ли течи?... Да чтобы гребныя суда были готовы къ спуску!-- еще тише прибавилъ капитанъ.-- Мало ли что можетъ случиться!

Не успѣлъ старшій офицеръ уйти, какъ съ бака крикнули:

-- Въ подшкиперской вода!

Этотъ неестественно-громкій, взволнованный голосъ нашего боцмана-финляндца заставилъ меня невольно вздрогнуть. Подъ мостикомъ кто-то испуганно ахнулъ.

Въ отвѣтъ на отчаянный окрикъ капитанъ крикнулъ обычное "есть!" такимъ равнодушнымъ, хладнокровнымъ тономъ, будто въ извѣстіи боцмана не было ничего важнаго и онъ отлично знаетъ, что въ подшкиперской вода.

И, понизивъ голосъ, прибавилъ, обращаясь къ старшему офицеру:

-- Что за идіотъ этотъ чухонецъ!... Оретъ, вмѣсто того, чтобъ придти доложить... Потрудитесь осмотрѣть, Алексѣй Петровичъ, что тамъ такое, велите поскорѣй заткнуть пробоину и дайте мнѣ...

Взбѣжавшій на мостикъ младшій механикъ прервалъ капитана докладомъ, что въ машинѣ вода.

-- И много?

-- Подходитъ къ топкамъ!-- взволнованно отвѣчалъ обыкновенно невозмутимый хохолъ.

-- Помпа пущена?

-- Сейчасъ пустили!

-- Ну, и отлично!-- промолвилъ капитанъ, хотя, казалось, ничего "отличнаго" не было.-- Давайте чаще знать, какъ въ машинѣ вода.

Механикъ ушелъ и капитанъ хладнокровно продолжалъ отдавать приказанія старшему офицеру, и только рѣчь его сдѣлалась чуть чуть торопливѣе и отрывистѣе.

-- Пустите всѣ помпы! Скорѣй на пробоину пластырь! Когда сойдемъ, подведите парусъ.

Старшій офицеръ бѣгомъ полетѣлъ съ мостика, а капитанъ снова взялся за ручку машиннаго звонка.

"Сойдемъ-ли?"

Сомнѣніе закрадывалось въ душу, усиливаясь при новомъ ударѣ безпомощнаго клипера и вызывая мрачныя мысли.

"До берега далеко, не менѣе двадцати миль... Какъ доберемся мы на шлюбкахъ при такомъ волненіи, если придется спасаться? Неужели намъ грозитъ гибель? За что же? За что? А жить такъ хочется!"

И сердце тоскливо сжималось, и взоръ невольно обращался по направленію къ этому далекому берегуіи.

Но глазъ ничего не видитъ, кромѣ непроглядной тьмы бурной ночи. Вѣтеръ, казалось, крѣпчалъ. Всплески волнъ съ шумомъ разбивались о бока клипера.

"Ахъ, еслибъ онъ скорѣе сошелъ!"

Съ тѣхъ поръ, кагь мы вскочили на камень, прошло не болѣе двухъ-трехъ минутъ, но въ эту памятную ночь эти минуты казались вѣчностью.

-- Господинъ Костинъ! взгляните, какъ барометръ, да посмотрите, нѣтъ ли воды въ ахтеръ-люкѣ!-- приказалъ капитанъ.

Я бросился внизъ и -- странное дѣло!-- мрачныя мысли тотчасъ же исчезли; я думалъ только, что надо исполнить приказаніе, не вызвавъ снисходительно-насмѣшливаго замѣчанія "лорда".

На трапѣ я нагналъ Гарденинаъ, посланнаго старшимъ офицеромъ съ тѣмъ же порученіемъ.

Я спустился за Гарденинымъ въ ахтеръ-люкъ. Воды тамъ не оказалось, и мы тотчасъ вышли.

-- Какъ вы думаете, Гарденинъ? сойдемъ?

-- А чортъ его знаетъ! Нѣтъ, непремѣвно выйду въ отставку, какъ вернусь въ Россію, если только буду живъ!-- неожиданно прибавилъ онъ.-- Эти ощущенія не особенно пріятны... ну ихъ!-- проговорилъ съ какою-то возбужденною, подкупающею искренностью Гарденинъ, пользовавшійся заслуженною репутаціей лихаго офицера.

Съ этими словами онъ выскочилъ изъ каютъ-компаніи.

Взглянувъ въ капитанской каютѣ на барометръ, я поднялся наверхъ и взбѣжалъ на мостикъ.

Капитанъ стоялъ на краю и, перегнувшись черезъ поручни, смотрѣлъ за бортъ, держа въ рукѣ фонарь. На шканцахъ, перевѣсившись совсѣмъ черезъ бортъ, съ тою же средоточенностью смотрѣлъ на воду и Никаноръ Игнатьевичъ.,

Точно въ ожиданіи чего-то особенно важнаго, на палубѣ была мертвая тишина. Только машина, работавшая полнымъ ходомъ, торопливо отбивала однообразные такты.

Я доложилъ капитану о высотѣ барометра и объ осмотрѣ ахтеръ-люка, но онъ, казалось, не обратилъ вниманія на мой докладъ и, не поднимая головы, крикнулъ:

-- Идетъ ли?

Нѣсколько секундъ не было отвѣта.

-- Тронулся!-- вдругъ прокричалъ старый штурманъ.-- Идетъ! еще веселѣе крикнулъ онъ черезъ секунду.

-- Пошелъ... пошелъ!-- раздались съ бока радостные голоса.

Капитанъ торопливо подошелъ къ компасу.

-- Самый полный ходъ впередъ!-- крикнулъ онъ въ машину.

Слышно было; какъ клиперъ съ усиліемъ черпнулъ по камню и словно обрадовавшись свободѣ, вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ и быстро двинулся впередъ, разсѣкая темныя волны. Грозный бурунъ надъ камнемъ бѣлѣлся сѣдымъ пятномъ за кормой.

Невыразимое ощущеніе радости и счастія охватило меня. Громкій вздохъ облегченія пронесся на палубѣ. И дерзкая, вызывающая улыбка весело играла на лицѣ капитана.

-- Лѣво на бортъ!-- крикнулъ онъ рулевымъ, и клиперъ, сдѣлавъ полный оборотъ, поворотилъ назадъ.

-- Счастливо отдѣлались!-- сказалъ капитанъ подошедшему старшему офицеру.-- Что, много воды?

-- Порядочно... Одну пробоину нашли въ носу... Сейчасъ будемъ подводить парусъ...

-- Я иду назадъ!-- замѣтилъ капитанъ.-- Идти по назначенію далеко, да и вѣтеръ противный... Какъ окончите подводку паруса, ставьте всѣ паруса и брамсели.

-- Вѣтеръ крѣпчаетъ!-- осторожно вставилъ старшій офицеръ.

-- Ничего, пусть гнутся брамъ-стеньги! Подъ парами и парусами мы живо добѣжимъ до порта и завтра будемъ въ докѣ. Насъ вѣрно-таки порядочно помяло... Не правда ли?-- прибавилъ капитанъ.

И, не дождавшись отвѣта, спросилъ:

-- Кто на вахтѣ?

-- Я!-- проговорилъ Литвиновъ, поднимаясь на мостикъ.

-- Курсъ SSW... Идти полнымъ ходомъ!

-- Есть!

-- Ну, теперь пойдемте-ка, Алексѣй Петровичъ, досмотримъ, какова течь... А, вѣдь, крѣпокъ "Красавецъ"! Било его сильно-таки... Сколько мы стояли на камнѣ, Никаноръ Игнатьичъ?

-- Четыре съ половиной минуты-съ!-- хмуро отвѣчалъ старый штурманъ.

-- Довольно времени, чтобы разбиться!-- усмѣхнулся капитанъ, спускаясь съ мостика и исчезая въ темнотѣ.

-----

Черезъ полчаса подъ носовую часть клипера былъ подведенъ парусъ. Всѣ помпы работали, едва успѣвая откачивать воду, и "Красавецъ", подъ парами и всѣми парусами, несся среди мрака ночи узловъ по тринадцати въ часъ, словно раненый звѣрь, бѣгущій къ логову, чтобы зализать свои раны.

М. Костинъ.

"Русская Мысль", кн.I, 1888