Константин Михайлович Станюкович
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 6 апреля 2002 года http://publ.lib.ru
"К.М.Станюкович. "Морские рассказы"": Издательство "Художественная литература"; Москва; 1986
Константин Михайлович Станюкович
Однажды, под вечер воскресного дня, баркас с матросами первой вахты пристал к левому борту парусного корвета "Гонец", стоявшего на севастопольском рейде.
В числе возвратившихся с берега пожилой фор-марсовой Лаврентий Чекалкин, носивший кличку "Волка", поднялся со шлюпки озлобленный, мрачный и бледный. Голова его была обмотана тряпицей, пропитанной кровью.
Другой матрос, тоже пожилой фор-марсовой, Антон Руденко, поднялся на палубу, прихрамывая на одну ногу. Вспухшее его лицо было окровавлено. Половина уха была оторвана.
-- Это что такое? -- сердито спросил старший офицер Петр Петрович старшину баркаса.
-- Передрались, ваше благородие.
Быстрый и решительный во всяких случаях, Петр Петрович крикнул боцману Гордеенку:
-- Завтра до флага перепороть обоих!
-- Есть, ваше благородие! Но...
-- Какие там "но"? Я тебе "но" пропишу на морде!
-- Слушаю, ваше благородие. Однако дозвольте переждать порку.
-- Почему?
-- Волк быдто поранен ножом, а Руденко вовсе измят. И ноги, должно быть, перелом.
-- Были вдребезги?
-- Выпимши, но при полном рассудке, ваше благородие!
Старший офицер изумился.
Оба матроса были исправные и приятели.
-- И вдруг так изувечили друг друга? Из-за чего?
-- Не могу знать, ваше благородие. Должно, из-за эстой самой Феньки, -- со снисходительным презрением к женщинам прибавил боцман.
-- Какая такая Фенька?..
-- Молодая вдовая матроска.
-- Ну, так что ж?
-- С Волком два года путалась и в один секунд: "Отваливай! Очертел, мол, сразу". Беда какие торопливые есть матроски! -- насмешливо промолвил боцман.
-- Так, значит, Руденко не зевал на брасах... А Волк приревновал?..
-- Не должно... Фенька в Симферополь утекла. Новый город пожелала увидать. Любопытная, видно! -- усмехнувшись, пояснил старый боцман.
-- Ничего не понимаю! -- воскликнул Петр Петрович.
-- Как баба облестит -- никакого не выйдет понятия, ваше благородие!
-- Тоже нашли -- из-за бабы драться! А еще хорошие матросы! Позови-ка их сюда! -- приказал Петр Петрович.
Он решительно был изумлен романической историей, и у кого же? "У пожилого умного Волка, казалось, не способного на такие штуки!" -- подумал старший офицер, питавший некоторую слабость к лихому марсовому.
Уж очень хорошо он вязал штык-болт на ноке фор-марса-реи и вообще был "отчаянный" в работах матрос... Первый на "Гонце".
И вдруг -- скажите пожалуйста!
Через минуту оба матроса подошли на ют, где стоял старший офицер.
-- Так как же, Волк? Обезумел, что ли, под старость?
-- Никак нет, ваше благородие! -- застенчиво промолвил Волк.
-- Хорош: "Никак нет!" Полюбуйтесь оба на себя. Доктор сейчас осмотрит. Нечего сказать: старые петухи! А еще приятели!.. Прежде пьянствовали вместе... А теперь, видно, отстал пить?
-- Отстал, ваше благородие...
-- Ну, говори, Волк, чтобы мне знать, как вас выдрать после починки. Из-за чего разодрались?
-- Так, ваше благородие! Из-за разговора.
-- Не ври, Волк... Из-за Феньки?.. Сказывай!
Волк молчал.
-- Точно так, ваше благородие! С позволения сказать, из-за непутящего ведомства и вышла раздрайка! -- проговорил виновато Руденко.
Волк только презрительно взглянул на приятеля.
-- И ты, Волк, из-за бабы изувечил Руденку? А эта злая скотина пырнул тебя? Кто зачинщик?
-- Я, ваше благородие! -- безучастно вымолвил Волк.
-- А ты, верно, подзадорил его, подлец? Волк зря не начнет! -- сердито обратился старший офицер к Руденко.
-- Я, ваше благородие, думал, чтобы как следует... Для его старался... Открыть, значит, глаза его хотел... Вижу, Волк здря в тоску вошел. Я и обсказываю: по той, мол, причине Фенька от его сбежала, что не очень-то лестно ей хороводиться с им. Прикидывалась, говорю, быдто обожает... Как пить, в Симферополе тую ж минуту молодого солдата нашла. Лукавая, ваше благородие! Вокруг пальца обводила Волка, а он...
-- И Волк за твои подлые слова изувечил тебя, Руденко?
-- Точно так, ваше благородие!
-- Ты, подлец, как разбойник... ножом? Ну уж и отполирую я тебя, мерзавца!
-- Не оборонись я ножом, не жить бы мне, ваше благородие! Освирепел из-за слов Волк. Извольте взглянуть на морду... И ухо... И нога...
-- Мало еще тебе. Будешь помнить выволочку... Зачем лез с подлым разговором к Волку?.. Просил он тебя насчет Феньки?.. Говорил, что ли?
-- Никак нет, ваше благородие...
"Какой же он привязчивый дурак!" -- подумал старший офицер, взглядывая на Волка. И, казалось, теперь понял причину перемены Волка в последнее время.
Волку было стыдно и обидно. То, что скрывал он от всех, стало предметом общего внимания. Главное, о Феньке пойдут разговоры.
-- Ступай оба. Доктор осмотрит! -- сказал Петр Петрович.
И значительно смягченным тоном прибавил, обращаясь к Волку:
-- А ты не тронь больше этого подлеца!
-- Есть, ваше благородие!
-- Ведь до смерти его изобьешь... У тебя кулак!.. И угодишь в арестанты из-за мерзавца. Помни, Волк.
-- Есть, ваше благородие!
И тон голоса Волка, и выражение его лица как будто говорили, что не стоит в арестанты из-за такого человека, который своим подлым разговором довел до драки и теперь, как "последний матрос", обсказал причину старшему офицеру.
-- И ты, Волк, знаешь... того... Не распускай шкотов... Нечего матросу скучать... Плюнь! -- почти ласково промолвил Петр Петрович.
Через полчаса в кают-компанию вошел худощавый и маленький старый врач Никифор Иванович. Обыкновенно веселый и легкомысленный "папильон" , он несколько озабоченно сказал старшему офицеру:
-- Дело-то "табак", Петр Петрович!
-- Больных не любите, так и "табак", Никифор Иваныч? -- проговорил, подсмеиваясь, старший офицер.
Он хорошо знал, что этот "мичман", несмотря на его почтенный возраст, не любил лечить больных. Давно уже позабывший медицинские книжки, он всегда весело говорил, что природа свое возьмет, а не то госпиталь есть, если матросу предназначено в "чистую", как Никифор Иванович называл смерть.
По счастью для него и, главное, для матросов, на корвете больных не бывало.
-- Да что их любить, Петр Петрович! А Волка нужно бы в госпиталь!
-- Разве на корвете нельзя зачинить?
-- Все можно, а лучше отправить на берег. Природа у Волка свое возьмет, и хирург живо обработает. Рана глубокая, под ухо прошла... Перевязку сделал, а теперь пусть дырку чинят в госпитале. Верней-с. Ну, да и я, признаться, давно не занимался хирургией, Петр Петрович!.. И вообще не любитель лекарств! -- откровенно признался Никифор Иванович.
-- А Руденко что?
-- Отлежится... Дня через три с богом порите его, Петр Петрович!
-- А нога?
-- То-то перелома будто нет. Посмотрю, как завтра... И ловко же его изукрасил Волк! Счастье, что Руденко еще цел! -- весело промолвил старенький доктор.
Старший офицер послал вестового сказать на вахте, чтобы подали к борту четверку, и сказал юному, несколько месяцев тому назад произведенному смуглолицему мичману Кирсанову:
-- Отвезите, Евгений Николаич, вашего любимца в госпиталь. Да попросите сейчас же его осмотреть и спросите, нет ли опасности.
-- Слушаю, Петр Петрович!
-- И ведь с чего сбрендил старый дурак! Знаете, Евгений Николаич?
-- Знаю, Петр Петрович. Оттого он переменился в последнее время и тосковал.
-- То-то и удивительно... Волк... и... из-за какой-то Феньки!..
-- Волк не похож на других... Он по-настоящему любит женщину! -- краснея и взволнованно промолвил мичман, словно бы обиженный за удивление старшего офицера.
Мичману было двадцать лет. Ему казалось, что и он "по-настоящему любит", и навеки, конечно, эту "божественную" Веру Владимировну, к сожалению, жену капитана первого ранга Перелыгина. Он знаком с нею три месяца, и с первой же встречи влюбился в эту хорошенькую блондинку лет тридцати и таил от всех свою любовь. "Божественная" с ним кокетничала, а он благоговел, по временам втайне желал "кондрашки" толстому, короткошеему капитану, раскаивался и верил, что госпожа Перелыгина -- пушкинская Татьяна. Недаром же она любила декламировать:
Но я другому отдана
И буду век ему верна
Вымытый, перевязанный и переодетый, с "отсылкой" (бумагой) в госпиталь, вышел Волк на палубу.
Перед тем как Волку спускаться в шлюпку, его окликнул старший офицер и сказал:
-- Скорей починись, Волк!
-- Есть, ваше благородие!
Вся команда, уже в палубе, пожелала Волку скорей вернуться на корвет.
Он хотел было идти на нос шлюпки, но мичман приказал матросу сесть на сиденье рядом с ним, и четверка отвалила.
Вечер был обаятельный. Звезды загорелись в небе.
Волк задумался.
Это был здоровый, крепкий человек, далеко за сорок, мускулистый, широкоплечий, мешковато одетый, спокойно-уверенный в своей физической силе, привыкший к морю и любивший его, с грубоватым, суровым лицом, с тем выражением искренности, простоты и в то же время какого-то философски-спокойного ума, которым отличаются моряки, много видавшие видов на своем веку.
Еще недавно его серые глаза светились радостно, и по временам в его серьезном лице появлялась горделиво-торжествующая улыбка счастливого человека. В то время он и бросил пить, вдруг сделался бережлив и стал мягче характером.
Суровый на вид, он обыкновенно редко сердился, и его трудно было разозлить. Только скалил свои крепкие белые зубы и добродушно подсмеивался. Но, когда его охватывал гнев, он напоминал обозленного волка, и все боялись довести матроса до исступления. Знали, что мог избить до смерти, если не удержать силой.
В последнее время Волк сразу изменился. Стал молчалив, угрюм и раздражителен. По временам долго смотрел на море, точно думал какие-то невеселые думы, и глаза его были тоскливые, какими прежде не бывали.
От людей старался скрыть тоску, и матросы, любившие и уважавшие Волка, только дивились, пока не узнали, что его бросила Фенька, безумная "приверженность" к которой была известна на корвете и всех изумляла.
-- Чудеса! Вовсе втемяшился Волк! -- говорили тихонько на баке.
Но подсмеиваться над ним не смели.
Все знали, что Волк вообще не любил "пакостных" разговоров, как называл он циничные шутки о бабах, обычные на баке, и очень озлился бы за Феньку. Раз он избил до полусмерти одного матроса, сказавшего при нем что-то скверное о ней.
И это хорошо помнили на баке.
Шлюпка повернула с рейда в Корабельную бухту.
Море точно дремало. Кругом было тихо-тихо... Только часовые с блокшивов, на которых жили арестанты, перекликались протяжными "слу-шай!..".
Огоньки мигали в домах слободки.
Волк глядел на огоньки... Еще месяц тому назад Фенька здесь жила...
"Конец!" -- подумал Волк, и чувство обиды и боли охватило его, когда он опять вспомнил "скоропалительность" перемены Феньки... Была, кажется, привержена, обещала вернуться из Симферополя и вдруг так "обанкрутила"...
Слова Руденки жалили его сердце, точно змея...
-- Что, брат Волк... Болит голова? -- вдруг участливо спросил мичман.
-- Самую малость, ваше благородие!
-- Верно, скоро выпишешься...
-- Как бог, ваше благородие...
-- Экий подлец этот Руденко!.. Уж ему будет!
-- И без того... избил... А полегче бы его пороть, ваше благородие!.. Заступились бы, ваше благородие, перед старшим офицером... Зачинщик-то я... Я и виноватый!
-- И ты еще заступаешься за подлеца? -- воскликнул мичман, тронутый словами Волка.
-- А то как же, ваше благородие? Не оборонись он и не ошарашь ножом, пожалуй, быть бы мне убивцем... За это в арестанты.
-- Разве убил бы?
-- В обезумии человек на все пойдет, ваше благородие, -- необыкновенно просто и убежденно сказал Волк.
"Он по-настоящему любит", -- снова подумал мичман.
И ему стало обидно, что он не только не вызвал на дуэль одного лейтенанта, который в кают-компании назвал "божественную" Веру Владимировну "любительницей похождений", но промолчал и теперь даже разговаривает с лейтенантом.
"И какой я подлец в сравнении с Волком!" -- мысленно проговорил мичман.
Он несколько минут молчал, чувствуя себя виноватым и восхищенный любовью матроса. И вдруг порывисто и сердечно проговорил, понижая голос до шепота:
-- Знаешь что, Волк?
-- Что, ваше благородие? -- чуть слышно ответил Волк.
-- Может, ты захочешь известить Феньку, что ты в госпитале... Так скажи адрес. Я напишу.
-- Спасибо, ваше благородие... Не надо!
И при лунном свете лицо Волка показалось угрюмее, когда он еще тише прибавил:
-- Не приедет, ваше благородие!..
-- Шабаш! -- крикнул мичман.
Четверка остановилась у пристани.
Юный мичман приказал гребцам ждать его возвращения и вместе с Волком вышел на берег.
-- Скорей поправься -- и на конверт, Лаврентий Авдеич! -- горячо проговорил молодой загребной на четверке.
-- Спасибо, братцы! Чуть починят башку -- на конверт!
Мичман с Волком поднимались в гору. Матрос шел немного сзади, соблюдая дисциплину.
-- Иди рядом, Волк! -- наконец проговорил Кирсанов.
-- Есть, ваше благородие!
И Волк поравнялся с мичманом.
-- Отчего, ты думаешь, не приедет?.. Только написать... Навестит.
-- Не надо, ваше благородие.
-- Недобрая, что ли, она?
-- Она?! Руденко все набрехал на нее! -- возбужденно проговорил Волк.
-- Так отчего же она уехала?.. Ты так привязан к ней. Нарочно зимой на вольную работу ходил, чтобы только...
-- Не пытайте, ваше благородие! -- перебил матрос.
В его голосе звучала почти что мольба.
Юный мичман сконфузился и смолк.
В госпитале как раз был вечерний осмотр главного доктора, и были все врачи, когда пришел мичман с раненым.
Хирург внимательно осмотрел рану Волка, ковырял ее каким-то инструментом и велел фельдшеру поместить Волка в палату.
-- Счастливо оставаться, ваше благородие! -- ответил Волк на ласковое прощание мичмана.
И когда матрос ушел, мичман спросил пожилого рыжеватого врача:
-- Что, доктор, опасна рана?
-- Опасна! -- умышленно преувеличивая опасность раны, отчеканил резко, с апломбом, рыжий врач, словно бы недовольный недостаточно почтительным тоном профана к жрецу.
-- Волк умрет? -- испуганно, чуть не со слезами проговорил мичман.
-- С чего вы это взяли? Опасна -- не значит смертельна! -- внезапно смягчаясь, промолвил рыжий врач при виде испуга мичмана за матроса. -- Не волнуйтесь, молодой человек... Бог даст, выживет... Здоровый. А странная фамилия: Волк...
-- Это, доктор, кличка... А фамилия его Чекалкин... Первый матрос у нас на корвете... И какой хороший человек, если бы знали!.. Вы, доктор, почините его! -- умоляюще и краснея просил мичман.
-- Постараюсь... А вы первый год мичманом? -- ласково улыбаясь, промолвил врач.
-- Первый... А что?
-- Свежестью веет... Приятно смотреть на такого мичмана... Позвольте познакомиться... Зайдите ко мне как-нибудь...
Они назвали фамилии друг другу, и оба, по-видимому, были довольны новым знакомством.
Когда мичман вернулся на корвет и доложил старшему офицеру, что сказал хирург, Петр Петрович поморщился и пошел к капитану доложить о происшествии.
Ввиду серьезности раны капитан недовольно заметил, что придется написать начальнику эскадры рапорт, и прибавил:
-- А как Руденко отлежится, дайте ему триста линьков...
-- Есть!
-- А потом под суд... Законопатят в арестанты... Ножом пырнуть! Мог и убить!
Капитан помолчал и прибавил:
-- И как это Волк втемяшился в какую-то там бабенку-с!.. Не первогодок, кажется... Не понимаю-с!
-- И я не понимаю... Мог бы понять, что ему сорок шесть, а этой Феньке, говорят, двадцать пять!
-- Конечно, возраст основательный... Но... но Волк молодец и ведь не старик же, однако! -- с внезапным раздражением крикнул капитан.
И старший офицер спохватился, что дал маху.
Капитану было сорок пять, а его жене -- двадцать.
Волк лежал на койке рядом с матросом Бычковым, сломавшим себе ногу при падении с марса-реи фрегата "Проворный".
На третью ночь после поступления в госпиталь Волк не спал. Болела голова, и тревожили тяжелые мысли. Не занятый работой, он вспоминал недавнее время, -- и не мог от него оторваться.
И с какою-то мучительной проясненностью проносились перед ним картины счастья. А теперь?
Волк только встряхивал головой, словно отгоняя от себя тоску.
Припоминал, в чем виноват был перед Фенькой, и мучился раскаянием.
"Оттого и бросила!" -- объяснял внезапное решение Феньки этот не понимавший женщин матрос. И с тоской любящего сердца, потерявшего навеки Феньку, прошептал:
-- Крышка!
-- Чего не спишь, Волк? Это насчет чего крышка? -- спросил сосед по койке.
Волк не отвечал.
Но ему вдруг захотелось открыться, выкрикнуть кому-нибудь про боль смятенной души, не дающей покоя.
И, сдерживаясь от волнения, проговорил:
-- А я, братец ты мой, думаю: не может этого быть, чтобы бабья душа была вроде как беспардонная... Сегодня, к примеру, ты хороший, а завтра -- подлый человек, и чтобы духа твоего не было... Такой загвоздки в секунд нет... Видно, другая какая загвоздка...
-- Стоит и обмозговывать! Нашел чем заниматься! -- ответил Бычков, удивленный, что такой степенный и старый матрос думает о таком нестоящем предмете, как бабья душа, да еще ночью, когда спать надо. Но так как и Бычкову не спалось -- нога ныла, -- то он тотчас же прибавил: -- Всякая баба беспардонная и есть. Но только мало полного нашего понятия о бабе. От нее столько загвоздок, что лучше и не думай, по каким причинам, а бей ее! Оно верней.
Бычков, матрос лет за тридцать, уверенно и убежденно проговорил эти слова и притом без всякого озлобления. Напротив! И в его некрасивом, грубом лице, и в тоне его голоса было много добродушия.
-- За что бить? -- спросил Волк.
И в его голову пришла мысль: может, не обескуражила бы его Фенька, если бы он ее бил? Но в ту же минуту мысль эта исчезла. Стал бы он ее бить! Да и Фенька в его глазах была особенная. Тронь только ее!
-- А за все, братец ты мой! Такая уж в их природа. И которые лестнее, вовсе беспардонные шельмы! Видал ты вчера мою матроску, Волк? Проведать забегала...
-- Видал.
-- Так завсегда вертит подолом, стерва! По глазам ейным вижу... И чем глаза ласковей, тем больше облыжности... Значит, уж продает меня. Заметает, подлая лиса, хвостом... Как, мол, ловчей обмануть законного своего матроса!
Волк жадно слушал. Это суждение Бычкова казалось откровением. И ревнивые подозрения невольно закрадывались в голову Волка.
А Бычков среди тишины палаты, нарушаемой храпом или каким-нибудь словом во сне, вполголоса продолжал:
-- Уж сколько я дубасил свою матроску -- все загвоздок искал.
-- И что же?
-- Зря! Только мужчинское свое зло срывал. Бывало, бьешь -- клянется... Прибавишь бою -- Аришка взвоет и сперва поклянется, а потом зарок даст... "Никогда, мол, не буду... В потемнении рассудка, дескать, закон нарушила... Подлый матрос, мол, слабую матроску облестил... Так -- по путе ветром надуло... А я, говорит, тебя только, законного матроса, и обожаю..." И ведь так ублажит, что, по нашей подлости, и поверишь...
-- А веры-то нет?
-- Верь подлой! Синяки прошли, она опять за свое. Кровь в ей бунтует. Никак не может. Ну, и приверженности ко мне такой нет, чтобы закон Аришке в охотку... Однако -- врать нечего -- добрая матроска и завсегда уважит... Пойми-ка эту линию, Волк!
Но Волк не понимал, казалось, и возмущенно сказал:
-- Подлость одна бить так бабу.
-- То-то и я бросил потом Аришку. Вижу, не выучишь. И нет во мне прежней обиды. Служи, мол, такая-сякая, как обвязанная жена, и мой хлеб жри, и черт с тобой, ежели ты вроде быдто влюбленная... Путайся с другими... Вот, братец ты мой, как я полагаю насчет загвоздок... Плюнь, и шабаш!
Волк был возмущен и молчал.
-- А ты, Волк, чего не спишь?.. Какая загвоздка? Или башка болит? С чего это тебя матрос ножом пырнул?..
-- Избил его... Не догадайся он ножом, я б его до смерти...
-- Пьяный?
-- То-то тверезый.
-- Так чем же тебя матрос до точки довел?
-- А он не будь что ни на есть подлюгой! -- взволнованно начал Волк, закипая гневом. -- Нечего сказать, открыл свою подлую душу... И ведь нет больше подлости, как обессуживать бабу... Бреши на ее -- всякий поверит. А она что с подлецом сделает? Он-то расславит... Пакость на ей и останется. Понимаем ли мы бабу? Нам только чтобы себя потешить... И ты, Бычков, как ее понимаешь?
-- Да так и понимаю. На то и дадена баба.
-- Разве это правильно, ежели по совести? Можно, что ли, так форменно жить? Вот ты Аришке считаешься будто мужем. Собаки и есть. По-собачьи и живете... А знаю я одну, так она не такая. Позволит кто-нибудь ее лошматить? Наплюет тебе в рожу, да и от тебя в утек... Горда. Не то, что прочие... Ваши все на обман. А главное, Фенька наотмашь всю причину сказывала. Ничего не боялась.
Голос Волка звучал восторженно.
-- Чудно что-то... Так ты из-за эстой Феньки...
-- А ты как думал?
-- Ты, значит, вроде быдто...
Но Волк перебил:
-- Не вроде быдто, а форменно привержен. Меня она, может, другим обернула... Тоже и я до Феньки вроде как пес был... А как бог мне счастья послал... Феньку узнал, так прямо-таки под всеми парусами врезамшись на мель... И шабаш... Понять можешь, Бычков?
-- Бывает, видно... Втемяшится, быдто как в потемнении рассудка человек...
-- Небось не в потемнении, а в полном рассудке... И жизнь пошла другая. Будем мы, мол, по-хорошему... Мною не брезговала, понимала, что Волк душу ей отдаст... И как это... в секунд поворот от меня... Так и сейчас не войду в понятие... В чем загвоздка...
Голос Волка оборвался.
Невыносимая тоска томила его. Прошла минута-другая в молчании.
Наконец Бычков сказал:
-- Так, значит, этот самый матрос, которого ты избил...
-- Что матрос? -- грозно перебил Волк.
Бычков испуганно промолвил:
-- Набрехал все про Феньку...
-- А ты полагал: она по-собачьи? Сейчас меня обнадежила, а завтра с другим?.. Ты про нее подумай! Даром что ты со сломанной ногой... Нешто не понял, что я обсказал?..
-- Так по какой же причине Фенька вдруг тебя обанкрутила?
-- По какой причине? -- переспросил Волк.
И сам терзающийся непониманием, с какой-то отвагой отчаяния произнес:
-- Есть, значит, причина. Из-за моего подлого карактера бросила...
Волк смолк.
Ввиду предупреждения Волка, не расспрашивал более и Бычков и, разумеется, не смел сказать своего мнения о Феньке.
А Волк чувствовал неодолимую потребность убедить и Бычкова и, главное, себя, что Фенька не беспардонная душа.
И он проговорил:
-- Слушай... Я обскажу тебе, какая это матроска... Ты увидишь...
-- Обсказывай!
Волк вздохнул и начал.
-- Из-за ей -- прямо сказать -- свет увидал. А ты как думал, неверный матрос? Небось всякий жизни ищет, а не то чтобы очень рад, когда шкуру твою оббивают, словно она барабанная шкура, а больше как о ей и не смей полагать. По каким таким причинам ты вроде быдто арестант?.. И всего у тебя и радостей, что напился на берегу да пьяный облапил бабу. Что Машка, что Аксюшка -- все равно, а потом и айда на корабль. Жди там боя да шлиховки из-за всякой малости, ежели строгость самая что ни на есть форменная. И какой ты ни покорный матрос, и у тебя, может, душа требует отдышки. Чтобы хоть на берегу по-хорошему пожить, узнать привет и ласку. Чтобы настоящая душевная баба, с понятием, и могла понимать, какой я приверженный и доверчивый... И чтобы она не боялась... и безо всякой облыжности... На совесть... Хвостом не верти!.. Да только такой бабы, может, и не встретить во всю жизнь. Только в башке полагаешь да в душе тоскуешь... А то если и ветрел, а она начхала... Отваливай, мол!
-- И ты такую бабу ветрел, Волк? -- недоверчиво спросил Бычков.
-- Такую самую и ветрел. Поздно только по своим годам... Не сустоял в рассудке... Привязался, как смола. Тоже обезумел старый матрос. На мертвом якоре оставаться обнадеживал я себя в ослепленности... А заместо того -- крышка!.. А все-таки обидно, а сердца против Феньки нет... И в каких смыслах крышка?.. Не все ли равно? А она не виновата... И не забуду, что из-за ейной доброй воли я два года был во всей своей форме человеком. Душу получай, мол, всю. Только бери! И чтобы ей никакой обиды... Понял я с ей, какая приверженность во мне... Бывало, с конверта на берег -- так ног под собой не слышу, как бегу в слободку... Одним словом -- новый оборот жизни... И пить бросил... Пойми, ведь я кто такой?.. Грубая матрозня и из себя вроде старой швабры. И она... обратила на такого внимание... И ведь я чуть было от судьбы не убежал...
Волк вздохнул и примолк.
"Прост ты, Волк. Поверил бабе. Лучше бы не встревал эстой Феньки!" -- подумал Бычков и спросил, заинтересованный рассказом: