Стасов Владимир Васильевич - Древнейшая повесть в мире

ДРЕВНѢЙШАЯ ПОВѢСТЬ ВЪ МІРѢ.

(Древне-египетскій папирусъ.)

"РОМАНЪ ДВУХЪ БРАТЬЕВЪ".

Я хочу передать здѣсь нашей публикѣ одно литературное произведеніе глубочайшей древности, которое извѣстно всей Европѣ уже лѣтъ 15-ть, но съ которымъ, къ удивленію, никто до сихъ поръ не познакомилъ на русскомъ языкѣ. А между тѣмъ, намъ кажется, не слѣдуетъ его игнорировать: о немъ было писано уже не мало, и оно послужило къ уничтоженію одного очень страннаго мнѣнія, пущеннаго въ ходъ уже довольно давно и съ тѣхъ поръ всюду повторяемаго.

Правда, это странное мнѣніе касается такого предмета, до котораго намъ рѣдко случается дотрогиваться: дѣло идетъ о литературѣ и поэзіи одного изъ древнѣйшихъ народовъ міра. Но это соображеніе не можетъ, не должно останавливать насъ. Равнодушіе къ важнымъ историческимъ вопросамъ изъ жизни того или другого народа, которое основывалось-бы только на томъ, что этотъ народъ отдѣленъ отъ насъ и нашего времени длинными столѣтіями, было-бы не что иное, какъ замаскированное равнодушіе къ исторіи вообще. Кому дороги не одни только событія настоящей минуты, кому доступны интересы исторіи, какъ и всякаго вообще разумнаго знанія, тотъ не оттолкнетъ отъ себя съ постыдною апатіею разсмотрѣніе фактовъ изъ жизни извѣстныхъ народовъ подъ тѣмъ только предлогомъ, что эти народы жили не 40 лѣтъ, а 40 столѣтій тому назадъ. Судьбы человѣчества вездѣ одинаково достойны нашего вниманія, одинаково призываютъ къ себѣ нашъ умъ, на всѣхъ стадіумахъ своего развитія.

Историческіе учебники воспитали множество предшествующихъ намъ поколѣній въ мысли, что у древняго Египта не было никогда ни литературы, ни поэзіи. Что за странность! неужели, въ самомъ дѣлѣ, впродолженіе долгихъ столѣтій, существовалъ такой народъ, неужели когда-то жили такіе, слѣдовавшіе одни за другими милліоны людей, въ которыхъ никогда не говорило поэтическое чувство, которые отъ-роду не находили надобности выражать, посредствомъ слова (а значитъ и письма), душевныя свои движенія, радость и горе, свои порывы, обожанія и надежды, и которые никогда не возвысили рѣчь свою до степени художественнаго произведенія? Неужели и въ самомъ дѣлѣ были когда-то на свѣтѣ такіе люди? И какъ же этому вѣрить, когда тотъ самый народъ, про который разсказываются такія невѣроятныя чудеса, обладалъ многообразнымъ творчествомъ, имѣлъ истинно-художественныя наклонности и покрылъ свою страну безчисленными памятниками совершенно оригинальной архитектуры, скульптуры и живописи! Или быть можетъ мы обязаны представлять себѣ, что бываютъ такіе народы, что производятъ на свѣтъ великолѣпные памятники этихъ трехъ искусствъ, а сами въ это время могутъ оставаться совершенно чужды всякой литературѣ и поэзіи?

Удивительное предположеніе для всякаго, кто хоть сколько-нибудь задумывался надъ вопросомъ, что такое поэзія и художества, и кто дошелъ уже до сознанія, что всѣ искусства суть не что иное, какъ различныя формы, въ которыхъ проявляется художественное настроеніе народовъ, и что гдѣ это настроеніе выразилось въ формахъ пластическихъ, тамъ оно не могло не выразиться еще гораздо раньше въ формахъ словесныхъ, какъ болѣе простыхъ, малосложныхъ и общедоступныхъ.

Но что же было дѣлать съ Египтомъ, когда храмовъ, статуй и картинъ его было передъ глазами у каждаго такъ много, а литературныхъ произведеній -- ни одного.

Казалось-бы, отвѣтъ на это простой. Мы имѣли только право сказать: мы не знаемъ литературы Египта, потому что до насъ не дошло ея памятниковъ -- мало ли чего еще не дошло до насъ отъ временъ древности! Но никакъ еще не можемъ сказать, чтобъ этой литературы никогда не бывало. Есть тысячи вещей, которыхъ мы не знаемъ, и которыхъ, быть можетъ, никогда не узнаемъ, и все-таки изъ этого еще ничего другого не выходитъ, кромѣ того, что мы должны признаваться въ своемъ невѣдѣніи, въ недостаточности научныхъ средствъ, научнаго матеріала, намъ доступнаго -- вотъ и все.

Но нашлось слишкомъ много такихъ людей, которые не захотѣли довольствоваться такимъ простымъ отвѣтомъ въ виду загадки, представляемой намъ Египтомъ. Еще до самаго послѣдняго времени, въ европейской наукѣ господствовалъ обычай всѣ пробѣлы знанія наполнять собственными соображеніями, и тамъ, гдѣ недостаетъ точныхъ и положительныхъ фактовъ, ставить на мѣсто ихъ -- мало того, что предположеніе того или другого рода, но еще и философскія, пользовавшіяся прежде большимъ довѣріемъ, доказательства, почему именно совершился или существовалъ такой-то и такой-то фактъ (намъ вовсе неизвѣстный).

Такъ поступали въ прежнее время во всѣхъ отрасляхъ знанія, начиная отъ самыхъ высшихъ и кончая самыми низшими. Само собою разумѣется, что исторія представляла въ этомъ отношеніи старинному доктринерству особенно богатое поприще, и здѣсь уже не только прежнія "философіи исторіи," но и всѣ простыя изложенія исторіи наполнены были множествомъ такихъ вещей, которыя не имѣли ничего общаго съ дѣйствительнымъ, положительнымъ знаніемъ.

Такъ случилось и съ поэзіей и литературой древняго Египта. Множество писателей, людей самыхъ компетентныхъ и свѣдущихъ, рѣшили въ своей головѣ, что намъ неизвѣстно никакихъ остатковъ ея, значитъ ея не было, и такой приговоръ былъ пущенъ на весь міръ.

Одинъ изъ основательнѣйшихъ спеціалистовъ прежняго времени, оріенталистъ Пейронъ, спеціально занимавшійся коптскимъ языкомъ, т. е. тѣмъ языкомъ, который считается уцѣлѣвшимъ обломкомъ и наслѣдникомъ древне-египетскаго языка, говорилъ въ 1839 году историку Раумеру, въ Римѣ, что у египетскаго языка такая математическая правильность и деревянность, что онъ, оріенталистъ, и представить себѣ не можетъ, чтобъ въ древнемъ Египтѣ могла когда-нибудь существовать поэтическая и историческая литература, въ высшемъ смыслѣ {Raumer, Italien. Berlin, 1840. II, 124.}. И Раумеръ вполнѣ вѣрилъ этому приговору, конечно, какъ и всѣ. Еще бы не вѣрить оріенталисту, ученому спеціалисту!

Знаменитый историкъ всеобщей литературы, Розенкранцъ, тоже авторитетъ немаловажный, писалъ въ своемъ полнѣйшемъ сочиненіи, что у египтянъ не было литературы, и именно потому, что они постоянно жили въ слишкомъ большомъ непосредственномъ напряженіи, а оно мѣшало имъ углубляться внутрь себя, тогда какъ поэзія именно этого-то и требуетъ. У египтянъ не было никакого эпоса, потому что они очень рано выработали себѣ историческій смыслъ, который и закрѣпился вполнѣ въ произведеніяхъ архитектуры и скульптуры, а въ гіероглифахъ утвердилъ свои воспоминанія съ прочностью лѣтописи {Hosenkrantz,Die Poesie und ihre Geschichte. Königsherg. 1855, 121--128.}.

Не менѣе извѣстный и общераспространенный писатель, историкъ Веберъ, говорилъ въ своей всеобщей исторіи, что у египтянъ, точно также какъ у китайцевъ, нѣтъ силы миѳическаго творчества, всегда служащаго основой эпической и драматической поэзіи, и поэтому у нихъ только и была что лирика, да и та собственно религіознаго характера {Weber, Allgem. Weltgeschichte. Leipzig, 1857, I, 183.}. Это уже былъ шагъ впередъ: у египтянъ признавалась по крайней мѣрѣ хоть лирика (ее начинали открывать въ разныхъ воззваніяхъ и обращеніяхъ къ божеству, гіероглифическихъ надписяхъ, но главное обвиненіе продолжало все-таки тяготѣть надъ бѣдными египтянами.

Вотъ нѣсколько примѣровъ того, что проповѣдывали о египетской поэзіи оріенталисты, историки и историки литературы. Отъ нихъ не отставали конечно и историки искусства, и едва ли не самый знаменитый между ними въ послѣднее время, Шназе говоритъ въ своей общей исторіи искусствъ, что намъ нечего ни удивляться, ни сожалѣть о томъ, что до насъ дошло такъ мало египетскихъ сочиненій: уже самый языкъ этого народа былъ такой несовершенный, что указываетъ на недостатокъ литературныхъ способностей, и притомъ древніе писатели сообщаютъ намъ, что поэзія вовсе не процвѣтала въ древнемъ Египтѣ {Schnaase, Geschichte der bildenden Künste. Düsseldorf, 1848, I.}.

Вотъ сколькими разнообразными путями, вотъ со сколькихъ разнообразныхъ каѳедръ входило въ европейское сознаніе -- убѣжденіе въ отсутствіи литературы и поэзіи въ Египтѣ, вмѣстѣ съ полнѣйшимъ убѣжденіемъ, что иначе никогда и быть не могло. Само собою разумѣется, мелкіе профессора и учебники на всѣ лады повторяли то, что было высказано болѣе крупными учеными, и такимъ-то образомъ это убѣжденіе заложилось вездѣ прочно и несокрушимо.

Вдругъ появились на свѣтъ факты, которые сдунули вонъ, словно какіе-нибудь карточные домики, основательнѣйшіе и неопровержимѣйшіе доводы ученыхъ, и дали узнать совершенно противное тому, чему учили юношей и взрослыхъ.

Послѣдователи Шамполліона, продолжая работать съ тою же энергіею и необходимою жаждою знанія, какъ и ихъ геніальный учитель, стали наконецъ свободно читать рукописи гіератическаго (т. е. курсивнаго, бѣглаго) письма, и вдругъ открыли цѣлую литературу древне-египетскую, заключенную въ рукописяхъ этого письма, обогатившихъ, въ теченіи послѣднихъ десятилѣтій, египетскія собранія главнѣйшихъ столицъ Европы. Самыя значительныя сокровища оказались, разумѣется -- у англичанъ, въ коллекціяхъ Британскаго Музея. Въ гіератическихъ рукописяхъ нашлись вдругъ и оды фараонамъ и разнымъ знатнымъ лицамъ ихъ двора, и путешествія, и письма, и разсказы, и трактаты въ видѣ разговоровъ, наконецъ и повѣсти и легенды волшебнаго характера. Узнали, что у египетской литературы была своя эпоха высшаго блеска и процвѣтанія, и она относится ко времени фараона Рамзеса II (Сезостриса грековъ) и ближайшихъ его преемниковъ, т. е. ко времени XIX царской династіи, современной Моисею (XIV столѣтіе до Р. Хр.). Узнали, что при этомъ Рамзесѣ II, царствовавшемъ цѣлыхъ 60 лѣтъ, существовала цѣлая коллекція грамотѣевъ, писателей и переписчиковъ, у которыхъ былъ даже особый начальникъ или староста, какеву или кагабу, онъ же былъ и библіотекарь царскій съ титломъ "грамотѣя двойного свѣтлаго дома его величества". Тутъ же узнали, что званіе грамотѣя или писателя стояло въ Египтѣ такъ высоко, что съ нимъ не могло равняться никакое другое званіе: одна египетская рукопись содержитъ очень пространный и интересный разговоръ отца съ сыномъ, отецъ хочетъ пустить сына въ люди, и на разставаньи даетъ ему наставленія, какъ и чѣмъ ему лучше было бы заняться; для этого, онъ перебираетъ одно за другимъ всѣ состоянія или занятія въ Египтѣ, въ очень поэтическихъ картинахъ, разсказываетъ ихъ выгоды и невыгоды, значенія и совершенства, и, наконецъ, приходитъ къ тому заключенію, что нѣтъ на свѣтѣ выше званія писателя {Revue archéologique, 1860: Goodwin, Sur les papyrus hiératiques, 223--234; 1852: Rougé, Notice sur un papyrus égyptien, 385--386.}.

Одно изъ примѣчательнѣйшихъ сочиненій, открытыхъ теперь на страницахъ древне-египетскихъ папирусовъ -- это чудесная эпическая поэма, сочиненная однимъ знаменитымъ египетскимъ грамотѣемъ или писателемъ, II, и разсказывающая знаменитый военный подвигъ фараона Рамзеса II. Разъ этотъ фараонъ воевалъ съ какимъ-то семитическимъ народомъ, вѣроятно пришельцемъ изъ Аравіи. Вдругъ къ нему въ лагерь являются два шпіона, подкупленные непріятелемъ, и, притворившись людьми преданными, разсказываютъ царю, что непріятель слабъ и малочисленъ, что вотъ теперь самое время напасть на него. Фараонъ попадается въ ловушку, и, посовѣтовавшись со своими военачальниками, которые также даютъ себя обморочить, беретъ небольшой отрядъ и идетъ на непріятеля. Тутъ вдругъ оказывается истина. Египетскій отрядъ обращается въ бѣгство, но самъ фараонъ, превосходящій всѣхъ подданныхъ своихъ силой и непобѣдимымъ мужествомъ, схватываетъ копье и саблю свою, и, покрытый золотыми латами, одинъ бросается на непріятеля. Легко понять, что должно дальше слѣдовать въ поэмѣ египетскаго придворнаго поэта: само собою разумѣется, что великій Рамзесъ одинъ всѣхъ побиваетъ и возвращается торжествующій. Это сочиненіе Пентаура такъ понравилось фараону, что онъ велѣлъ награвировать его цѣликомъ, на наружныхъ стѣнахъ нѣсколькихъ знаменитѣйшихъ храмовъ (въ Ибсамбулѣ и Ѳивахъ),-- эти надписи уцѣлѣли до сихъ поръ, и вотъ теперь, въ то время, какъ одни современные египтологи (Шамполліонъ и Лепсіусъ) читали ее на стѣнахъ Египта написанную гіероглифами, другіе (Руже) читали ее на лондонскомъ папирусѣ, написанную гіератическимъ почеркомъ {Revue archéologique, 1858, Chabas: Traduction et analyse de l'inscription hiéroglyphique d'Ibsamboul, 575--588.}. И дѣйствительно, надо признаться, поэма эта стоила своей древне-египетской славы: она заключаетъ въ себѣ не только казенное, придворное прославленіе царя, но еще наполнено дѣйствительно поэтическими красотами. Разговоры, описанія, лирическое воззваніе Рамзеса II къ солнцу -- все это носитъ на себѣ печать таланта и глубокой художественности, и самымъ яркимъ образомъ противорѣчитъ прежнимъ соображеніямъ ученыхъ, почему именно древній Египетъ не имѣлъ и не могъ имѣть поэзіи, особенно эпической.

Но едва ли не самая интересная изъ египетскихъ рукописей, прочитанныхъ въ послѣднее время -- это рукопись, также принадлежавшая британскому музею и купленная ею въ 1857 году отъ леди д'Орбиней. Эта дама, купивъ эту рукопись гдѣ-то въ Италіи, еще въ 1852 году привозила ее въ Парижъ, и тутъ извѣстный егинтологъ, виконтъ Ружё (консерваторъ египетскаго собранія въ Луврѣ), разобралъ почти весь папирусъ и тотчасъ же напечаталъ извлеченіе изъ него въ "Revue archéologique" 1853 г.

Разобранное виконтомъ Руже оказалось повѣстью, которую французскіе египтологи тутъ-же прозвали: "Le roman des deux fr er es". Открытіе было столь неожиданно, столь ново, столь важно, что множество ученыхъ (кромѣ русскихъ, въ числѣ которыхъ никогда еще не было египтологовъ) занялись новымъ папирусомъ. Трактаты о немъ появились на языкахъ: французскомъ, нѣмецкомъ, англійскомъ, и получили еще новую энергію съ тѣхъ поръ, какъ управленіе британскаго музея, никогда не жалѣющее денегъ на значительныя научныя предпріятія, издало въ 1860 году этотъ папирусъ въ видѣ великолѣпнаго факсимиле {Select pаpiri of the hieratic character from the collection of the Britich Museum. London, 1860, fо. Предисловіе, гдѣ подробно излагается содержаніе повѣсти о братьяхъ, составлено консерваторомъ британскаго музея, египтологомъ Бирчемъ. Экземпляръ этого великолѣпнаго изданія находится въ импер. Публ. Библіотекѣ въ С.-Петербургѣ.}. Это изданіе имѣло значительнѣйшимъ результатомъ то, что одинъ изъ значительнѣйшихъ современныхъ египтологовъ, берлинскій профессоръ Бругшъ наконецъ сдѣлалъ полный переводъ повѣсти о двухъ братьяхъ и издалъ его въ 1864 г. въ своей книгѣ: "Аus dem Orient", подъ заглавіемъ: "Das älteste Märchen der Weib (древнѣйшая повѣсть на свѣтѣ), названіе, которое, кажется, теперь если уже не навсегда, то на долго утвердилось за этимъ древнимъ и замѣчательнымъ литературнымъ созданіемъ.

Такъ какъ, кажется, пора наконецъ и намъ его узнать, то я и рѣшился представить здѣсь по возможности вѣрный переводъ этой повѣсти, взявъ за основаніе нѣмецкій переводъ Бругша, и представивъ, въ видѣ разнорѣчій, главныя отличія, которыя я нахожу во французскомъ переводѣ Руже.

-----

Было два брата, отъ одной матери и отъ одного отца. Старшаго звали Анепу, младшаго -- Батау {Руже читаетъ это имя: "Сату", но прибавляетъ въ примѣчаніи, что сомнѣвается въ вѣрности своего чтенія.}. Анепу жилъ своимъ домомъ, и былъ женатъ. Младшій братъ жилъ у него словно сынъ, и тотъ давалъ ему одёжу. Онъ ходилъ за его скотомъ въ поле, а когда паханье кончалось, онъ долженъ былъ подсоблять во всякой полевой работѣ. Ну, и вотъ младшій братъ былъ добрый работникъ, не было другого такого во всемъ краю.

Прошло много дней, и младшій братъ все былъ при своихъ волахъ, но всегдашнему своему обычаю, и каждый вечеръ пригонялъ ихъ домой, а самъ, навьюченный разною травой, приходилъ съ поля, чтобъ дать потомъ эту траву своей скотинѣ. Старшій братъ садился тогда со своею женой, чтобъ поѣсть и попить, а тѣмъ временемъ младшій братъ оставался въ хлѣву при своихъ волахъ {У Руже: "Онъ приходилъ и садился съ братомъ и его женой, чтобъ поѣсть и попить, а потопъ шелъ въ хлѣвъ, къ своимъ воламъ".}. И вотъ, когда прояснивалась земля и брежжилъ новый день, и лампа переставала горѣть, онъ вставалъ раньше своего старшаго брата, и несъ хлѣбы въ поле, чтобъ дать ихъ работникамъ, поѣсть въ полѣ. Потомъ онъ ходилъ за своими волами, и они всегда говорили ему, гдѣ хорошая трава; и онъ слушался всего, что они говорили, и гналъ ихъ къ тому мѣсту, гдѣ была хорошая трава, какую они любили {У Руже: "Онъ понималъ все, что они говорили, и воротись въ хлѣвъ, они тамъ находили тѣ травы, которыя любили".}. И тѣ волы, что передъ нимъ ходили, становились отличные и сильно размножались.

Ну и вотъ пришло время пахать, и старшій братъ сказалъ ему: "возьмемъ-ка запряжку, надо пахать, вотъ ужъ поля выступаютъ наружу (послѣ наводненія), теперь хорошо ихъ пахать {У Руже: "Поля теперь стали лучше".}. Неси-же въ поле сѣмена, мы станемъ пахать". Это онъ ему сказалъ. И младшій братъ сдѣлалъ все такъ, какъ ему сказалъ старшій братъ.

И когда земля прояснилась потомъ, и начался новый день, пошли они на поле со своей запряжкой, и много имъ было работы на полѣ, и они радовались глядя на свою работу.

Прошло много дней потомъ, они были на полѣ, у нихъ не хватило сѣмени, и онъ сталъ посылать младшаго своего брата, и сказалъ ему: "ступай скорѣй, неси намъ сѣмя съ деревни". И младшій братъ засталъ жену своего старшаго брата на томъ, что она сидитъ и плететъ себѣ волосы. Тутъ онъ сказалъ ей: "Встань-ка, да выдай мнѣ сѣмя, мнѣ надо скорѣй идти въ поле, братъ не велѣлъ замѣшкиваться". Тогда она сказала ему: "Поди и отопри сарай, и возьми самъ, что тебѣ надо; если я пойду, у меня, пожалуй, волосы развалятся" {При XVIII и XIX династіяхъ, египтянки носили огромныя прически, составленныя изъ косъ и локоновъ, спускавшихся до груди.}.

Тутъ юноша пошелъ въ сарай и взялъ большую корзину {У Руже: "сосудъ".}, потому-что ему хотѣлось снести побольше сѣмени, и онъ нагрузилъ на себя премного пшеницы и ячменя и вышелъ вонъ. Тогда она ему сказала: "Сколько ты это несешь"? онъ сказалъ ей: Три мѣры ячменя и двѣ мѣры пшеницы, всего пять мѣръ -- вотъ онѣ у меня на рукахъ". Это онъ ей сказалъ. Тогда она стала говорить и сказала: "Вотъ какой ты сильный! Я всегда видѣла, что ты молодецъ"! (въ этомъ мѣстѣ папирусъ сильно попорченъ)... и сердце ея узнало его... она совсѣмъ ошалѣла отъ него, и сказала ему: "Поди сюда! дай-ка мы часокъ отдохнемъ на свободѣ. Принарядись, я дамъ тебѣ славныя платья" {У Руже: "Ты мнѣ нравишься, и я вотъ нарочно надѣла самыя лучшія свои платья". Руже полагаетъ, что слово "часокъ" указываетъ на время сіесты, или обычнаго отдыха южныхъ народовъ во время сильныхъ дневныхъ жаровъ.}.

Тутъ юноша пришелъ въ гнѣвъ, словно пантера какая, отъ этихъ худыхъ рѣчей, что она ему говорила, и вотъ! она перепугалась. И онъ заговорилъ, и сказалъ ей: "Ты мнѣ все равно что мать, а твой мужъ мнѣ все равно что отецъ. Онъ старше меня, онъ мнѣ за-мѣсто воспитателя. Что ты это, за грѣхъ такой мнѣ сказываешь {У Руже: "Не могу я сдѣлать такого великаго грѣха. Скажи мнѣ что-нибудь другое (и я сдѣлаю)".}. Не говори мнѣ больше этого, и я тоже никому не стану разсказывать, я ни единаго слова не скажу объ этомъ, ни единому человѣку"! И онъ нагрузилъ на себя свою ношу и ушелъ въ поле. И онъ воротился къ старшему брату, и у нихъ много было работы, и они справили свое дѣло.

Когда кончился день и пришелъ вечеръ, старшій братъ воротился домой. А его младшій братъ пошелъ позади своихъ воловъ, и нагрузилъ на себя всякой полевой травы, и погналъ своихъ воловъ передъ собой на ночлегъ въ ихъ хлѣвъ, въ деревню.

И вотъ, жена его старшаго брата очень трусила того, что наговорила. Тогда она изрѣзала себя ранами и прикинулась, словно дурной человѣкъ сдѣлалъ ей какое насиліе, ей хотѣлось сказать своему мужу: "Это вотъ твой младшій братъ сотворилъ надо мною насиліе"!

Но ея мужъ, но всегдашнему, воротился домой вечеромъ, и вошелъ въ домъ, и нашелъ, что его жена лежитъ, точно будто какой-нибудь злодѣй сдѣлалъ ей насиліе.

И она не подала ему, по обыкновенію, воды на руки умыться, и не зажгла лампы передъ нимъ, и домъ его стоялъ темный. А она лежала нагая.

И мужъ сказалъ ей: "Кто съ тобой говорилъ"? {У Руже: "Мужъ сказалъ: Это я съ тобою говорю".} Встань. "А она отвѣчала": Никто со мной не говорилъ, кромѣ твоего младшаго брата {У Руже: "Не говори со мною, сказала она".}. Когда онъ пришелъ за сѣменемъ, то я сидѣла одна, и онъ сталъ мнѣ говорить: "Поди-ка сюда! Дай мы полежимъ часокъ на свободѣ. Надѣнь самыя красивыя свои платья". Вотъ что онъ мнѣ сказалъ. Но я его не слушала, и сказала: "Да ты посмотри, развѣ я не мать тебѣ, развѣ твой старшій братъ не все равно что отецъ тебѣ"? Вотъ что я ему говорила. А онъ перепугался и сталъ меня насильничать, чтобъ я ничего не разсказывала. Если ты его оставишь въ живыхъ, тогда я умру. Вотъ видишь! Онъ приходилъ (испорченное мѣсто въ папирусѣ) -- и если я снесу его худыя рѣчи, тогда онъ навѣрное такъ и сдѣлаетъ".

Тогда его старшій братъ сдѣлался словно пантера, и наточилъ свой топоръ {У Руже: "Мечъ".}, и взялъ его въ руку. И старшій братъ сталъ за дверью хлѣва, чтобъ убить младшаго брата, когда онъ воротится вечеромъ, и станетъ загонять скотину въ хлѣвъ.

Когда солнце сѣло {У Руже: "Когда легъ богъ Муи".}, тотъ по всегдашнему обычаю воротился домой, нагруженный всякою травой полевою, и первая корова вошла въ хлѣвъ. Тогда она стала говорить своему пастуху: "Берегись старшаго своего брата, онъ стоитъ тутъ съ топоромъ, чтобъ тебя убить. Стань подальше". И онъ выслушалъ рѣчь своей первой коровы. Потомъ вошла другая корова и сказала ему тоже самое. И онъ посмотрѣлъ подъ дверь своего хлѣва, и увидалъ ноги старшаго брата, что стоялъ тутъ за дверью, съ топоромъ въ рукѣ. И онъ спустилъ свою ношу на землю, и побѣжалъ оттуда вонъ во всю прыть, а его братъ побѣжалъ за нимъ вслѣдъ, съ топоромъ.

И младшій братъ сталъ молиться богу солнца, Хармахису {У Руже: "Сталъ призывать Фру, бога обоихъ солнечныхъ поясовъ".}, и говорилъ: "Господине добрый! ты вѣдь отличаешь правду отъ неправды"! И богъ солнца остановился и выслушалъ всѣ его жалобы. И богъ солнца простеръ великія воды {У Руже: "Сдѣлалъ великую рѣку".} между имъ и его старшимъ братомъ, и онѣ были полны крокодиловъ. И одинъ изъ нихъ стоялъ на одномъ берегу, а другой на другомъ.

Старшій братъ рубнулъ своею рукой два раза, но не могъ убить его. Вотъ что онъ сдѣлалъ. И его младшій братъ закричалъ ему съ того берега: "Стой тутъ, и не уходи, пока не просвѣтлѣетъ земля; а когда солнце выплыветъ, тогда я передъ нимъ откроюсь тебѣ во всемъ, чтобъ ты узналъ правду: вѣдь я никогда не дѣлалъ тебѣ ничего дурного. Но я не останусь тамъ, гдѣ ты стоишь теперь, я пойду на кедровую гору".

Когда земля прояснилась и наступилъ другой день,-- выплылъ наверхъ богъ солнца Хармахисъ {У Руже: "Фра, богъ обоихъ небесныхъ поясовъ, засіялъ".}, и каждый изъ нихъ увидалъ другого. И юноша сталъ говорить своему старшему брату и сказалъ ему: "Зачѣмъ ты это меня преслѣдуешь, чтобъ понапрасну убить меня? Развѣ ты не слышишь, что говорятъ уста мои {У Руже: "Ты вѣдь никогда не слыхалъ ни единаго слова, сказаннаго противъ меня".}? я твой младшій, истинный братъ, и ты былъ мнѣ замѣсто отца, а твоя жена замѣсто матери. Ну, вотъ видишь-ли, въ тотъ разъ, что ты меня послалъ принести сѣмя, развѣ твоя жена не сказала мнѣ: "Поди сюда! Дай-ка мы полежимъ часокъ на свободѣ?!" А теперь вотъ, она все тебѣ перевернула на выворотъ. И онъ разсказалъ ему, какъ что происходило между имъ и его женою.

И онъ поклялся богомъ солнца, Хармахисомъ, и сказалъ: "Если у тебя есть намѣреніе понапрасну убить меня, то заткни ты себѣ топоръ за поясъ". И онъ вынулъ острый ножъ и отрѣзалъ себѣ одинъ членъ тѣла, и бросилъ его въ воду, и рыбы пожрали его {У Руже: "Крокодилъ пожралъ его".}. Тогда онъ упалъ безъ чувствъ и лежалъ словно мертвый, а душа его старшаго брата совсѣмъ помутилась. И онъ стоялъ, плакалъ и жаловался, и все-таки не могъ перейти на ту сторону къ своему младшему брату, крокодилы мѣшали.

И младшій братъ сталъ кричать ему, и говорилъ: "Вотъ смотри, ты задумалъ недоброе дѣло, и не было у тебя ничего хорошаго на умѣ. А я тебѣ скажу, что теперь надо дѣлать. Ступай къ себѣ домой, ходи самъ за скотомъ, я ужъ не стану больше жить тамъ, гдѣ ты будешь, я пойду на кедровую гору {У Руже: "Долина акацій".}. Но только вотъ что ты долженъ для меня сдѣлать, когда придешь навѣдаться обо мнѣ. Знай -- я долженъ разстаться со своею душой {У Руже: "Съ сердцемъ".}, и я вложу ее въ головку цвѣтка кедроваго дерева {У Руже: "Въ головку цвѣтковъ акаціи".}. И когда расколятъ кедровое дерево, она упадетъ на землю. Когда ты придешь отыскивать ее, то останься тутъ семь лѣтъ, и ищи ее, и если твоя душа вынесетъ это, ты найдешь ее. Тогда вложи ее въ сосудъ съ холодной водой {У Руже: "Сосудъ съ жертвоприносительною жидкостью".}, и я снова оживу и дамъ отвѣтъ на всѣ вопросы, чтобъ ты зналъ, что дальше со мною будетъ. Пусть тоже у тебя подъ руками будетъ бутыль съ ячменнымъ питьемъ; засмоли ее, и смотри, не замѣшкивайся съ нею".

И онъ пошолъ на кедровую гору, а его старшій братъ пошелъ домой, поднялъ руку къ головѣ, и посыпалъ голову пепломъ {Въ знакъ горести, египтяне поднимали руку къ головѣ, и посыпали голову пепломъ.}. Взойдя въ свой домъ, онъ убилъ жену свою, бросилъ ее собакамъ на съѣденіе {У Руже: "Звѣрямъ (быть можетъ свиньямъ)".}, и сѣлъ, чтобъ горевать о своемъ младшемъ братѣ.

Много дней спустя, младшій его братъ все былъ на горѣ, и никого не было съ нимъ; и онъ проводилъ весь день въ охотѣ за звѣрями того края, а вечеромъ приходилъ и ложился подъ кедровымъ деревомъ, въ увѣточной головкѣ у котораго лежала его душа.

Много дней спустя, онъ своею рукой построилъ себѣ на кедровой горѣ хижинку, и наполнилъ ее всякимъ добромъ, какого только ему хотѣлось для своего дома.

Вышелъ онъ изъ своей хижины и повстрѣчалъ всѣхъ девятерыхъ боговъ, вышедшихъ для того, чтобъ позаботиться обо всей тамошней землѣ {У Руже "О Египтѣ".}. И всѣ боги стали говорить между собою, и сказали ему: "Эй, Батау! ты, волъ боговъ, зачѣмъ ты это одинъ, зачѣмъ ты покинулъ свою землю изъ за жены Анепу, твоего старшаго брата? Вотъ видишь-ли, жена-то его убита. Воротись-же домой къ нему, онъ тебѣ отвѣтитъ на всѣ вопросы". И сердце ихъ очень сжалилось надъ нимъ.

Тогда богъ солнца, Хармахисъ, сказалъ Хнуму {Богъ Нумъ, или Кнуфисъ, египетскій Вулканъ, обыкновенно изображается формующимъ человѣка на гончарномъ станкѣ, изъ глины.}: "Сдѣлай женщину для Батау, пусть онъ не сидитъ одинъ". И Хнумъ создалъ ему женщину, и она тутъ сидѣла, и была прелестнѣе всѣхъ остальныхъ женщинъ той страны, и все божество было въ ней. И всѣ семь Хаторовъ пришли, и посмотрѣли на нее, и сказали одними устами: "Она умретъ насильственною смертью" {У Руже Хаторъ является тутъ ее въ седмиричномъ, а единственномъ видѣ.-- Богиня Хаторъ, жена бога Хоруса, была богиня красоты и жизни.}.

И онъ крѣпко полюбилъ ее, и она сидѣла у него въ домѣ, а онъ между тѣмъ весь день охотился за звѣрями той земли и потомъ клалъ передъ нею добычу.

И онъ сказалъ ей: "Не выходи ты отсюда, не то ты повстрѣчаешься съ моремъ, и оно унесетъ тебя. Мнѣ тогда нельзя будетъ спасти тебя, я такая-же женщина какъ ты, потому-что моя душа лежитъ въ головкѣ кедроваго цвѣтка. Если другой кто-нибудь найдетъ ее, я долженъ буду изъ-за нее сражаться". И онъ раскрылъ ей все свое сердце.

Много дней спустя, Батау разъ вышелъ изъ дому, чтобы поохотиться, но всегдашней своей привычкѣ, а молодая женщина тоже вышла, чтобъ погулять подъ тѣмъ кедромъ, что стоялъ около ея дома. И вотъ вдругъ ее увидало море {У Руже "рѣка".}. Оно поднялось вслѣдъ за нею и пошло, но она во весь духъ убѣжала отъ него и спаслась въ домъ свой. А море заговорило тогда съ кедровымъ деревомъ, и сказало ему: "Ахъ, какъ я ее люблю"! Тогда кедръ далъ ему прядь ея волосъ. И море унесло ее въ Египетъ, и положило его тамъ, гдѣ были стиральщики фараонова дома {У Руже: "красильщики фараоновыхъ платьевъ". Впрочемъ, Руже самъ выражаетъ сомнѣніе въ точности этого перевода.}. И запахъ той пряди волосъ вошелъ въ платья фараоновы, и у стиральщиковъ фараоновыхъ поднялся споръ; они говорили: "платья фараоновы пахнутъ благовоннымъ масломъ"! и этотъ споръ шелъ у нихъ всякій день. И они не знали, что имъ дѣлать.

Но разъ начальникъ фараоновыхъ стиральщиковъ пошелъ къ морю, и душа его была печальна отъ этого ежедневнаго спора. И онъ вышелъ и сталъ на берегу, противъ пряди волосъ, лежавшей въ морѣ. Тогда онъ наклонился и схватилъ локонъ. И отъ него пахло ужасно сладко. И онъ снесъ ту прядь волосъ въ фараону.

И созвали мудрыхъ грамотѣевъ фараоновыхъ. И они сказали фараону: "Это прядь волосъ дочери бога солнца и всякое божество въ ней. Вся здѣшняя земля поклоняется тебѣ; такъ пошли-же ты вѣстниковъ по всей землѣ, искать ее, а съ тѣмъ вѣстникомъ, что пойдетъ на кедровую гору, пусть отправляется много людей, чтобъ ее привести сюда".

И вотъ царь сказалъ: "Это хорошо, что вы сказали"! и, людей разослали.

Много дней спустя, тѣ, что ходили по разнымъ странамъ, воротились съ извѣстіемъ къ царю, но тѣхъ не было, что пошли къ кедровой горѣ, потому что Батау всѣхъ ихъ перебилъ, и только одного отпустилъ, чтобъ снести царю извѣстіе.

И царь послалъ людей, много воиновъ пѣшихъ и конныхъ {Руже замѣчаетъ, что слово "конные" всегда означаетъ въ Египтѣ "воиновъ на колесницахъ".}, чтобъ все-таки привести ее. И съ ними была тоже женщина. Этой надавали въ руки всякихъ чудесныхъ женскихъ украшеній.

И та женщина пришла съ нею въ Египетъ, и изъ-за нее поднялась великая радость по всему тому краю. И царь крѣпко полюбилъ ее, и сдѣлалъ ее великою своею красавицею (наложницею).

И ее стали уговаривать, чтобъ она разсказала исторію своего мужа. И она сказала царю: "Вели срубить кедровое дерево, чтобъ оно пропало"!

Тогда послали вооруженныхъ людей, съ топорами {По Руже "съ мечами".}, чтобъ срубить кедровое дерево. И они пришли къ кедру и срѣзали цвѣтокъ, внутри котораго была душа Батау. И цвѣтокъ упалъ, а онъ скоро потомъ умеръ.

Когда прояснилась земля и поднялся новый день, кедровое дерево срубили. И Анепу, старшій братъ Батау, пошелъ въ свой домъ, и сѣлъ, чтобъ вымыть себѣ руки. И онъ взялъ кружку съ ячменнымъ напиткомъ, и закупорилъ ее смолой, а другую кружку съ виномъ, и закупорилъ ее глиной. И взялъ онъ свою палку, и свои башмаки, вмѣстѣ со своимъ платьемъ и дорожнымъ запасомъ, и пошелъ въ путь-дорогу къ кедровой горѣ.

И пришелъ онъ къ хижинкѣ своего младшаго брата и увидалъ, что его младшій братъ лежитъ, растянувшись во весь ростъ на своей рогожкѣ. Онъ умеръ.

И сталъ онъ плакать, увидавъ, что младшій братъ лежитъ, протянувшись, какъ мертвый. И пошелъ онъ искать душу своего брата подъ кедромъ, гдѣ его младшій братъ всегда ложился вечеромъ. И онъ проискалъ ее три года, и все не находилъ. И когда пришелъ четвертый годъ, душу его стало тянуть въ Египетъ, и онъ сказалъ: "Я пойду завтра, рано утромъ". Это онъ такъ положилъ.

И когда земля прояснилась и наступилъ новый день, всталъ онъ подъ кедромъ, и пошелъ въ дорогу, и весь день-деньской проискалъ душу. И когда онъ воротился вечеромъ назадъ, и посмотрѣлъ еще разъ вокругъ себя, нѣтъ-ли тутъ души, -- онъ нашелъ плодъ; и когда онъ воротился съ нимъ, смотри-ка! это оказалась душа его младшаго брата. Тогда онъ взялъ сосудъ съ холодной водой, вложилъ туда душу, а самъ сѣлъ, но всегдашнему своему обыкновенію.

Когда пришла ночь, душа втянула въ себя воду, и Батау сталъ двигаться всѣми своими членами и посмотрѣлъ на старшаго своего брата. Но сердце не двигалось. И Анепу, старшій его братъ, взялъ сосудъ съ холодной водой, гдѣ была душа его брата, далъ ему выпить его, и смотри-ка! душа очутилась на прежнемъ своемъ мѣстѣ. Тутъ онъ тотчасъ же сдѣлался такимъ, какимъ былъ прежде. Они обнялись, и стали разговаривать другъ съ другомъ. И Батау сказалъ своему старшему брату: "Вотъ что! я превращусь въ священнаго вола со всѣми святыми отмѣтинами, никто не будетъ знать его тайны, а ты садись мнѣ на спину. И когда взойдетъ солнце, мы будемъ тамъ, гдѣ теперь моя жена. Отвѣчай мнѣ: сведешь-ли ты меня туда? Вѣдь съ тобой будутъ обращаться совершенно такъ, какъ должно. Тебя нагрузятъ серебромъ и золотомъ, когда ты меня поведешь въ фараону: я вѣдь несу съ собой счастье, и меня будутъ провожать радостными кликами по всей землѣ. А ты ступай въ свою деревню".

Когда земля прояснилась и наступилъ новый день, Батау принялъ на себя тотъ видъ, про который говорилъ своему брату. И Анепу, его старшій братъ, сѣлъ къ нему на спину на самомъ разсвѣтѣ. И онъ пришелъ къ тому мѣсту, и царю сказали объ этомъ; и царь посмотрѣлъ на него и очень обрадовался, сдѣлалъ для него праздникъ, такой большой, что и не разсказать, потому что это было великое счастіе. И изъ-за него шла радость по всей землѣ. И много серебра и золота дали его старшему брату, жившему въ деревнѣ, а къ волу приставили много слугъ и отпустили ему много всякихъ вещей, и фараонъ сталъ крѣпко любить его, больше чѣмъ какого-бы то ни было человѣка въ цѣломъ краю.

Много дней спустя вошелъ волъ въ святилище и сталъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ была красавица. Тогда онъ сталъ говорить съ нею и сказалъ: "Смотри-ка сюда, а вѣдь я живъ"!-- А она сказала: е Да это-же ты такой"?-- И онъ сказалъ ей: "Я Батау. Въ тотъ разъ, что ты велѣла срубить кедръ, ты сказала фараону, гдѣ я, для того, чтобъ мнѣ потомъ больше не жить. А вотъ, посмотри-ка на меня, я только оборотился воломъ".-- Тогда красавица крѣпко испугалась, услыхавъ то, что сказалъ мужъ.

И когда онъ вышелъ изъ святилища, царь, чтобъ провести хорошенько день, сидѣлъ съ нею, а она была въ милости у царя, и онъ выше всякой мѣры былъ до ней добръ {Руже замѣчаетъ, что здѣсь надо разумѣть очередной день гаремной женщины}, тутъ она ему и сказала: "Поклянись мнѣ богомъ, что исполнишь все, что я тебѣ скажу". Тогда онъ исполнилъ все, что она ему говорила, и она сказала: "Дай мнѣ съѣсть печень этого вола, вѣдь тебѣ онъ не нуженъ". Это она ему сказала. И онъ очень опечалился тому, что она она говорила {У Руже: "Эти слова произвели между ними великую ссору".}, и душа фараона смутилась выше всякой мѣры.

Когда потомъ прояснилась земля и наступилъ новый день, приготовили большіе праздники, чтобъ приносить жертвы волу. Но тутъ одинъ изъ самыхъ первыхъ слугъ царевыхъ пошелъ убить вола. И потомъ случилось, что когда его хотѣли убивать, подлѣ него стояли люди. И когда онъ ударилъ его по затылку, двѣ капельки крови брызнули туда, гдѣ стоятъ оба косяка царскихъ дверей, одна капля попала на одну сторону дверей фараоновыхъ, а другая на другую сторону {У Руже: "Люди держали вола, и когда его убивали, онъ сталъ трясти шеей и двѣ капельки крови брызнули"...}. И изъ нихъ выросло два большихъ персеевыхъ дерева {Персея -- дерево жизни. Съ его вершины изливаетъ живую воду богиня Хаторъ, которой это древо посвящено. Unger, Botanische Streifzüge auf dem Gebiete der Culturgeschichtc. Sitzungsherichte der kuis. Akademie der Wiss. zu Wien.-- В. XXXVIII, 1895, 125--126.}. И каждое изъ нихъ стояло отдѣльно.

Тогда пошли къ царю, и сказали ему, что двѣ большія персей выросли за ночь, царю на счастье, въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ стоятъ большія царскія двери; и отъ этого поднялась великая радость по всей землѣ.

Много дней спустя, на царѣ было надѣто ожерелье изъ лаписъ-лазули, и прекрасные цвѣточные вѣнки висѣли у него на спинѣ {Руже замѣчаетъ, что ожерелья египетскихъ фараоновъ обыкновенно состояли всего болѣе изъ кусковъ настоящаго лаписъ-лазули или искусственной эмали, оправленныхъ въ золото; украшенія ожерелья были составлены изъ цвѣтовъ и бутоновъ лотоса.}. Онъ стоялъ на своей золотой колесницѣ, и только-что выѣхалъ изъ царскихъ палатъ, тутъ тотчасъ и увидалъ персей. И женщина-красавица ѣхала на колесницѣ за фараономъ. И царь сѣлъ подъ одну изъ персей {У Руже: "Царь остановился у персей".}, и дерево стало говорить его женѣ: "Эй, ты, обманщица, я Батау, я еще живъ, да только оборотился. Ты сказала фараону, гдѣ я, чтобъ меня убили; я былъ воломъ, и ты велѣла меня убить".

Много дней спустя, красавица была въ милости у царя, и онъ былъ добръ до нея. И она сказала царю: "Да вотъ, поклянись мнѣ богомъ, что сдѣлаешь все, что я скажу". Онъ и тутъ выполнилъ всѣ ея слова, и она сказала: "Вели спилить оба персеевы дерева, пусть изъ нихъ надѣлаютъ хорошихъ досокъ".-- И всѣ ея слова исполнили.

Много дней спустя, царь велѣлъ позвать хорошихъ работниковъ, чтобъ срѣзать фараоновы персей, и царица-красавица стояла тутъ же, и смотрѣла. И отлетѣла прочь щепка и попала въ ротъ красавицѣ, и она замѣтила, что забеременила. (Здѣсь папирусъ испорченъ).... И дѣлали все, чего только ея душа пожелаетъ.

И, много дней спустя, она родила мальчика, и пошли сказать царю: "У тебя родился сынъ". И его принесли, и ему дали кормилицу и нянекъ, и пошла радость по всей землѣ. Всѣ разсѣлись, чтобъ отпраздновать праздникъ, ему дали имя, и царь съ того же часа крѣпко полюбилъ его и назвалъ его эѳіопскимъ царевичемъ {Руже говоритъ, что при ХІХ-й династіи, титло "эѳіопскаго царевича" было высшимъ государственнымъ саномъ.}.

И когда, послѣ того, прошло много дней, царь сдѣлалъ его намѣстникомъ страны.

И когда, послѣ того, прошло много дней, и онъ много лѣтъ пробылъ намѣстникомъ, царь умеръ, и фараонъ улетѣлъ на небо.

И тотъ сказалъ: "Ну, хорошо, пусть ко мнѣ приведутъ знатныхъ и вельможъ царскаго двора, я имъ разскажу всю исторію, какъ что было со мной и съ царицей". И къ нему привели его жену, и онъ далъ себя узнать ей, передъ ними, и они произнесли свой приговоръ.

И къ нему привели его старшаго брата, и онъ сдѣлалъ его намѣстникомъ всей своей страны. Онъ тридцать лѣтъ правилъ Египтомъ какъ царь.

Послѣ того, онъ прожилъ 30 лѣтъ, и его братъ сталъ на его мѣсто въ день похоронъ {У Руже: "Послѣ того онъ прожилъ 30 лѣтъ, и его братъ наслѣдовалъ ему въ день его прибытія въ гавань".}.

-----

Всѣ египтологи въ одинъ голосъ говорятъ, что эта повѣсть -- древнѣйшая изъ всѣхъ извѣстныхъ на свѣтѣ и имѣющая несомнѣнно около 3000 лѣтъ отъ роду -- переноситъ насъ въ самую среду египетскихъ вѣрованій и понятій, и въ самую среду египетской жизни, со всѣми подробностями. Переселеніе душъ, языкъ звѣрей, священный волъ Аписъ и его религіозное чествованіе, фараонъ со своимъ гаремомъ и со всей дворцовой и царской обстановкой, земледѣльческій классъ народа въ Египтѣ, странствующіе по землѣ и покровительствующіе народу боги -- всё это выражено здѣсь въ такихъ чертахъ и краскахъ, въ національности и самостоятельной оригинальности которыхъ нельзя сомнѣваться.

Эта волшебная, народно-египетская повѣсть, по предположенію Бирча написанная въ стихахъ {Select papiri of the hieratic cbaractery from the collection of the British Museum. London, 1860, предисловіе, стр. 7: "Судя по краткости фразъ и поэтическому складу стиля, кажется, что это скорѣе поэма, чѣмъ простой разсказъ въ прозѣ".}, знакомитъ насъ, въ пластическихъ, глубоко-художественныхъ образахъ не только съ литературою и поэзіею, но и съ самою жизнью Египта, и уничтожаетъ многія фальшивыя представленія, вынесенныя нами еще изъ школы. Мы не станемъ уже болѣе вѣрить тѣмъ ученымъ, которые станутъ увѣрять насъ, что, изучая Египетъ, нельзя довольно надивиться "совершенному недостатку конкретной жизни въ древнемъ Египтѣ"; что "индивидуальная великость совершенно отсутствуетъ въ историческихъ фазисахъ египетской жизни", и что "всѣ литературныя произведенія Египта имѣютъ содержаніемъ только узкій кругъ національной, кастовой и семейной жизни" {Gosche, Wisenschnftlicher Jahreshericht über die Morgenlаndischen Studien, 1859--1861. Leipzig, 1868, 276, 277 и 280.}; мы не станемъ уже больше вѣрить и тѣмъ ученымъ, которые вздумали бы, по прежнему, увѣрять насъ, что "въ Египтѣ жизнь состояла болѣе въ избѣжаніи всего дурного, чѣмъ въ исполненіи добрыхъ дѣлъ; что отрицательная добродѣтель, заботливо хлопотавшая: только о томъ, какъ бы не нарушать предписаній жреческихъ, стояла выше, чѣмъ положительная дѣятельность или религіозная задушевность, ищущая чистоты сердечной; что это нравственное направленіе религіи высказывается, въ Египтѣ, точно также, какъ и въ Китаѣ, въ честной гражданской жизни и семейныхъ добродѣтеляхъ ежедневной жизни. Бракъ въ Египтѣ, какъ и въ Китаѣ, является въ такихъ нѣжныхъ отношеніяхъ, какъ нигдѣ болѣе, во всемъ языческомъ мірѣ {Weber, Allgem. Weltgeschichte. Leipzig, 1857, I, 183.}. Настоящая повѣсть убѣждаетъ насъ, что египтяне были точно такой же народъ, какъ и всѣ остальные: имѣли и свои добродѣтели, и свои пороки; бракъ у нихъ не игралъ никакой исключительной роли передъ остальными народами и подвергался точно такимъ же нарушеніямъ, какъ и вездѣ, а люди были вмѣстѣ и герои и не-герои, -- и люди массы, и люди индивидуальныхъ проявленій, какъ и въ остальномъ свѣтѣ. А что касается до женщинъ и мужчинъ египетскихъ, то новѣйшіе египтологи, на основаніи какъ этой повѣсти, такъ и другихъ произведеній египетской литературы, не только но считаютъ ихъ образцами пассивной кротости и семейныхъ добродѣтелей, но утверждаютъ, что это былъ "народъ горячій и любострастный, у котораго увлеченія страсти, излишества роскоши, игра соперничествъ общественной жизни часто были причиной катастрофъ, и именно тутъ-то саркастическій и каррикатурный юморъ древнихъ египтянъ очень рельефно любилъ выставлять женщинъ" {Chaba, Les Papyrus magique, Harris, Chalon-sur-Saône, 1860, 134--135.}. Но имѣемъ ли мы, однакоже, право считать настоящую повѣсть кореннымъ египетскимъ произведеніемъ? Гдѣ и какъ оно первоначально возникло?

Изъ послѣсловія папируса, содержащаго повѣсть о двухъ братьяхъ, мы узнаемъ, что она сочинена писателемъ Аннаной или Енаной, для наслѣдника престола, царевича Сети Меренфты, сына фараона Рамзеса Міамуна, и что она считалась столько превосходною, что признана достойною быть присоединенною къ сочиненіямъ писателей Кагабу, Хоры и Мереману. При этомъ Бруинъ замѣчаетъ, что повѣсть эта имѣетъ нѣкоторое сходство со многими разсказами и легендами, дошедшими до нашего времени, и прибавляетъ: "Самъ ли писатель Аннана сочинилъ эту повѣсть, или слышалъ ее отъ другихъ и только изложилъ ее въ художественной формѣ -- это вопросы, которые никоимъ образомъ не увеличиваютъ и не уменьшаютъ ея достоинства. Повѣсть есть и навсегда останется въ высшей степени достойна уваженія по своему происхожденію и по древности, которая можетъ быть доказана".

Нельзя не согласиться съ Бругшемъ, что эта повѣсть дѣйствительно заключаетъ въ себѣ не мало мотивовъ, встрѣчаемыхъ въ разныхъ современныхъ легендахъ и даже народныхъ сказкахъ. Соблазненіе добродѣтельнаго юноши замужнею женщиною встрѣчается въ очень многихъ литературныхъ произведеніяхъ европейскихъ и азіятскихъ народовъ (у насъ, въ особенности въ былинѣ о Сорока каликахъ со каликой); преслѣдованія мужа невѣрною женою, обмираніе его и превращеніе въ разныя существа, и, наконецъ, полное его торжество надъ всѣми кознями -- все это мотивы также намъ извѣстные, каждый въ отдѣльности, изъ разныхъ восточныхъ и европейскихъ повѣстей и сказокъ. Но есть одинъ восточный разсказъ, гдѣ въ одной нераздѣльной послѣдовательности мы встрѣчаемъ, почти во всей полнотѣ, ту самую повѣсть, какую разсказывалъ египетскій писатель Аннана египетскому царевичу Сети Меренфтѣ.

Приведемъ ее здѣсь въ возможно краткомъ видѣ. Она можетъ послужить намъ для довольно-любопытныхъ заключеній.

Въ персидскомъ Шахъ-Намэ огромное мѣсто занимаетъ исторія царевича Сіавуша, сына царя Кей-Кауса.

Когда пришли юношескіе годы Сіавуша, царь Кей-Каусъ, испытавъ его въ теченіе 7 лѣтъ, далъ ему часть своего царства въ управленіе, и именно провинцію Кевертанъ. "Сердце царево, говоритъ Шахъ-Намэ, радовалось на его сына (царевича Сіавуша). Разъ Кей-Каусъ сидѣлъ съ Сіавушемъ, вдругъ Судабэ (первая царская жена) показалась въ дверяхъ и неожиданно увидала Сіавуша. Она задумалась и сердце у ней сильно забилось. Пожалуй иной сказалъ-бы, что она была хороша словно кайма у ковра, что она блестѣла словно кусочикъ льда передъ огнемъ. Она послала одного человѣка къ Сіавушу, и говоритъ ему:-- Ступай ты къ нему по секрету, и скажи, что-дескать въ покояхъ царскихъ женъ (гаремѣ) никто не удивится, если ты вдругъ пожалуешь туда. Посланный пошелъ и исполнилъ порученіе; по благородный Сіавушъ разсердился и сказалъ ему:-- Я совсѣмъ не такой человѣкъ, что годится для женскихъ покоевъ; не ходи ты больше ко мнѣ, я не люблю хитростей и лжи.

На другой день Судабэ прибѣжала къ царю Иранскому и сказала ему: -- "О царь народа, ни солнце ни луна не видали такого царя какъ ты, и никто на свѣтѣ не равняется твоему сыну. Да возрадуется весь свѣтъ твоему дитяти! Пошли-ка его къ твоимъ женамъ, къ его сестрамъ и твоимъ идоламъ (наложницамъ), и скажи ему: ступай въ женскіе покои, къ твоимъ сестрамъ, и ходи туда почаще. У всѣхъ женщинъ, завѣшенныхъ покрывалами, сердце нашлось кровью и щеки омочены слезами, такъ онѣ его любятъ. Мы станемъ ему кланяться и надаемъ ему подарковъ; мы тоже заставимъ и дерево почтенія принести плодъ". Царь отвѣчалъ: "ты добро говоришь, ты любишь его какъ сто матерей вмѣстѣ." И Каусъ позвалъ Сіавуша и сказалъ ему: Крови въ жилахъ и любви не спрячешь. Пресвятой Богъ сдѣлалъ тебя такимъ, что кто тебя ни увидитъ, непремѣнно полюбитъ. Богъ далъ тебѣ чистое рожденіе, и никогда ни одна мать не рожала такого чистаго ребенка, какъ ты. Въ самомъ дѣлѣ, тѣ кто приходится тебѣ близкими по крови, какъ-же онѣ будутъ считать тебя за родного, когда будутъ видѣть только издали? За занавѣсами моихъ женскихъ покоевъ, сидятъ твои сестры, и Судабэ для тебя все равно, что самая нѣжная мать. Сходи-ка, повѣдайся съ этими женщинами въ покрывалахъ, да побудь у нихъ немножко, пусть онѣ призовутъ милость Господню на тебя.-- Сіавушъ выслушалъ рѣчь цареву и посмотрѣлъ на него смущеннымъ взглядомъ; онъ долго подумалъ внутри себя и постарался выгнать изъ сердца это безпокойство. Ему пришло въ голову, что отецъ хочетъ испытать его, чтобъ посмотрѣть, что онъ думаетъ, потому что Каусъ былъ порядочный хитряга, съ льстивою рѣчью, человѣкъ осторожный, дальнозоркій и подозрительный. Онъ сказалъ про себя:-- "Плохо дѣло! Это все отъ Судабэ идетъ; а если мнѣ не пойти въ женскіе покои, она сдѣлаетъ такъ, что меня забранятъ." Онъ и отвѣчалъ:-- "Царь далъ мнѣ власть, тронъ и вѣнецъ. Отъ того мѣста, гдѣ восходитъ высокое солнце, чтобъ свѣтить міру, и до того, гдѣ оно садится, нѣтъ царя, котораго можно былобы съ тобой сравнить по добротѣ, мудрости, обращенію и хорошимъ совѣтамъ; но мнѣ нужны мобеды (жрецы) и мудрецы, вельможи и люди опытные въ дѣлахъ; мнѣ нужны копья и палицы, стрѣлы и луки, чтобъ бросаться на ряды твоихъ враговъ; мнѣ нуженъ тронъ царскій, пышность придворная, пиры, вино и собесѣдники. Чему мнѣ учиться въ покояхъ царскихъ женъ? Вѣдь не женщины-же укажутъ путь мудрости! Но если того царь хочетъ, мое дѣло слушаться." Царь сказалъ:-- О сынъ мой, да будешь ты счастливъ! Да будешь ты всегда столпомъ разума! Мало я слышалъ такихъ хорошихъ рѣчей, и мудрость твоя будетъ все только рости, когда ты ужъ уразумѣлъ все это. Не давай подозрѣнію входить въ сердце твое, будь веселъ и ни объ чемъ не безпокойся. Сходи ты только одинъ разъ, повидай этихъ молодушекъ, доставь имъ немножко удовольствія. Сіавушъ отвѣчалъ:-- "Я пойду завтра утромъ, я сдѣлаю все, что сказалъ царь. Я стою передъ тобой какъ рабъ: я отдалъ свою душу и сердце твоимъ приказаніямъ. Я пойду какъ ты велишь, потому что ты царь и владыка міра, а я рабъ."

Когда на другой день Сіавушъ вошелъ въ гаремъ, "всѣ женщины прибѣжали къ нему на встрѣчу, веселыя и разряженныя, какъ въ праздникъ. Весь покой, отъ одного конца до другого, былъ полонъ муска, золота и шафрана; женщины стали бросать серебряныя монеты подъ ноги Сіавушу, и перемѣшали вмѣстѣ множество рубиновъ и изумрудовъ, чтобъ осыпать его голову. Не видать было пола подъ китайской парчой; вся земля была покрыта самымъ отличнымъ жемчугомъ; были тутъ вино и музыка; слышно было пѣвцовъ, у которыхъ у каждаго было по вѣнцу изъ драгоцѣнныхъ камней на головѣ. Вся палата была убрана, словно парадизъ, и наполнена женщинами-красавицами и драгоцѣнностями. Когда Сіавушъ пришелъ ко входу большой залы, онъ увидалъ тамъ тронъ, сіяющій золотомъ, весь убитый бирюзой и украшенный парчой, достойной царя. На этомъ тронѣ сидѣла Судабэ съ лицомъ, подобнымъ мѣсяцу, чудесная разноцвѣтными красками и благоуханіями, словно парадизъ. Она сидѣла, точно будто блестящая звѣзда, сама покрытая локонами волосъ, падающими одинъ на другой; у ней на головѣ была высокая корона, и косы ея волосъ, благоухающихъ мускомъ, висѣли до самыхъ ея ногъ. Передъ нею стояли въ порядкѣ ея рабыни, со своими золотыми башмаками въ рукахъ, и наклонивъ голову къ землѣ. Только-что Сіавушъ переступилъ за занавѣсъ, Судабэ быстро сошла съ трона, пошла къ нему на встрѣчу граціознымъ шагомъ, и поклонилась ему; она долго прижимала его къ своей груди. Она стала цаловать ему лицо и глаза, и не могла насмотрѣться на молодого царевича. Она благодарила Бога на сто разныхъ манеровъ, и говорила: я стану молиться Богу и денно и нощно, потому что нѣтъ ни у кого такого сына какъ ты, и нѣтъ у царя дитяти, равнаго тебѣ. "Сіавушъ почувствовалъ, что это была за любовь, и что эта нѣжность была не по-божьему; онъ поскорѣе и подошелъ къ своимъ сестрамъ, потому что ему не по-сердцу было оставаться съ Судабэ. Сестры стали благословлять его, и усадили на золотомъ сѣдалищѣ. Онъ долго остался съ ними, потомъ воротился къ царю".

День спустя, царь, наученный своею влюбленной женой, снова принуждаетъ Сіавуша идти въ свой гаремъ: тамъ онъ долженъ теперь выбрать себѣ жену или наложницу. Только-что Сіавушъ вошелъ въ гаремъ, Судабэ начинаетъ спрашивать его, которую изъ всѣхъ находящихся тутъ красавицъ онъ выбираетъ. Сіавушъ молчитъ. "Тогда красавица съ лицомъ пери сняла съ чела своего покрывало, и сказала ему: Когда ты видишь, на ихъ блестящихъ тронахъ, солнце и молодую луну, что же тутъ мудренаго, что ты презришь луну и прижмешь къ груди своей солнце! Когда какой-нибудь человѣкъ увидитъ меня, сидящую на тронѣ слоновой кости, съ вѣнцомъ изъ рубиновъ и бирюзы на головѣ, нечего тогда удивляться, если онъ не станетъ больше смотрѣть на луну, и никого больше не считаетъ красавицей, кромѣ меня. Если ты согласенъ теперь сойтись со мной, и будешь вѣренъ, и успокоишь мою голову, я дамъ тебѣ одну изъ моихъ молодыхъ дочерей, чтобъ она стояла передъ тобою, какъ раба. Дай-же мнѣ теперь великую клятву и не отступай ни отъ чего того, что у тебя спрошу. Когда царь покинетъ этотъ міръ, ты замѣнишь его у меня, ты не станешь терпѣть, чтобъ кто-нибудь причинялъ мнѣ вредъ, ты будешь обожать меня, какъ свою собственную душу. Вотъ я стою передъ тобой какъ раба, я отдаю тебѣ свое тѣло и свою блестящую душу; что бы ты у меня ни спросилъ, я все исполню, и никогда не отворочу головы моей отъ твоего аркана.-- Она крѣпко прижала губы свои къ щекѣ Сіавуша и поцѣловала его; она забыла всякій стыдъ и добродѣтель. Щеки Сіавушевы покраснѣли отъ стыда словно розаны, и его рѣсницы вдругъ покрылись горячими кровавыми слезами. Онъ сказалъ въ душѣ своей: Да сохранитъ меня пресвятая звѣзда отъ дѣлъ дива (злого духа)! Я не хочу измѣнять моему отцу, ни входить въ союзъ съ Ариманомъ. Если я стану холодно говорить съ этой безстыдной женщиной, ея сердце будетъ кипѣть и бѣшенство всю ее разожжетъ; тогда она втайнѣ состряпаетъ какую-нибудь колдовскую хитрость, и царь повѣритъ ея словамъ. Лучше будетъ сказать ей горячимъ голосомъ нѣсколько нѣжныхъ и лестныхъ словъ.-- Вотъ онъ и отвѣчалъ потомъ Судабэ: Нѣтъ на свѣтѣ женщины равной тебѣ; твоей красоты не съ чѣмъ сравнить, развѣ что съ луной, и никто тебя не достоинъ кромѣ царя. Съ меня уже довольно и того, что ты мнѣ отдаешь твою дочь, и не долженъ обладать никакою другою женщиной. Оставайся же въ своемъ намѣреніи, и скажи объ этомъ царю иранскому, и обрати вниманіе на то, что онъ тебѣ скажетъ. Я стану свататься за твою дочь и женюсь на ней, и вотъ тебѣ порукой мое слово, что я не подумаю ни объ какой другой женщинѣ, пока она не доростетъ до моего роста. Ты вотъ говорила мнѣ еще про мое лицо, ты дала любви ко мнѣ войти въ твою душу. Богъ въ милости своей сдѣлалъ меня такимъ, каковъ я есть, о женщина, прекраснѣе всѣхъ на свѣтѣ! Держи про себя тайну свою и не сказывай ея никому; я же только и думаю, какъ бы ее скрыть. Ты первая изъ всѣхъ царицъ, и ты наша царица, а я смотрю на тебя все равно какъ на мать.-- Онъ сказалъ это и оставилъ Судабэ, а ея душа была полна любви къ нему."

Послѣ того царица увѣряетъ Кей-Кауса, что Сіавушъ выбралъ себѣ ея дочь въ жены; царь радуется этому, и назначаетъ сыну множество сокровищъ, а Судабэ произнесла про себя много колдовскихъ рѣчей и сказала сама себѣ: "Если Сіавушъ не исполнитъ того, что я хочу, я согласна, пусть онъ уничтожитъ мою душу, я употреблю все, что только есть на свѣтѣ тайныхъ и явныхъ средствъ; и если потомъ онъ все-таки отвернетъ отъ меня голову, я нажалуюсь на него царю. Послѣ того она сѣла на свой тронъ, съ чудными серьгами въ ушахъ и съ золотымъ вѣнцомъ на головѣ. Она велѣла позвать къ себѣ Сіавуша, стала говорить ему обо всемъ этомъ и сказала: "Царь назначилъ тебѣ большія сокровища, богаче всѣхъ троновъ и діадемъ. Тутъ есть все, чего только ты можешь пожелать, безъ счета; еслибъ ты захотѣлъ перевести ихъ, понадобилось бы 200 слоновъ. А я, такъ хочу отдать тебѣ дочь свою. Но посмотри на мое лицо, мой лобъ и мой вѣнецъ, и скажи мнѣ; ну зачѣмъ ты это отвергаешь мою любовь, зачѣмъ тк удаляешься отъ моего лица и моего тѣла? Съ тѣхъ поръ, какъ я тебя увидала, я все равно что мертвая, я плачу, я жалуюсь, я вѣчно безпокойна, я несчастна. Я въ такой горести, что не вижу больше свѣтлаго дня, мнѣ кажется точно будто солнце потемнѣло. Вотъ ужъ цѣлыхъ семь лѣтъ, моя любовь заставляетъ меня проливать кровавыя слезы по щекамъ моимъ. Сдѣлай-же ты меня счастливой одинъ разъ втайнѣ, отдай ты мнѣ одинъ день своей молодости. Я тебѣ надѣлаю больше браслетовъ, вѣнцовъ и троновъ, чѣмъ даетъ тебѣ царь. Но если ты меня послушаешься, если твое сердце не вылѣчитъ моихъ мукъ, я лишу тебя этого царства, я затемню тебѣ солнце и луну". Сіавушъ отвѣчалъ: Никогда бы моей головѣ не вертѣться по вѣтру, какъ сердце пожелаетъ! Неужто мнѣ измѣнить своему отцу? Неужто мнѣ отступиться отъ добродѣтели и хорошаго поведенія? Ты царева жена и солнце, освѣщающее его тронъ -- и ты же еще предлагаешь мнѣ такой грѣхъ?-- Онъ всталъ со своего трона, съ негодованіемъ и гнѣвомъ, но Судабэ схватила его за руки и сказала: Я тебѣ высказала свою душевную тайну, а ты скрылъ отъ меня свои дурные помыслы; въ своемъ безуміи, пожалуй, ты вздумаешь меня погубить, ты меня выставишь легкомысленною передъ добрыми людьми. И тутъ она тотчасъ же разодрала всѣ свои одежды, окровавила себѣ щеки ногтями, и наполнила своими. криками покои царскихъ женъ. На улицѣ слышенъ былъ шумъ изъ дворца; оттуда слышны были голоса и крики, пожалуй, иной сказалъ бы, что ночь воскресенія мертвыхъ пришла. Дошелъ слухъ и до царя; онъ сошелъ со своего царскаго трона; полный подозрѣній, онъ покинулъ свой золотой тронъ, и побѣжалъ въ покои своихъ женъ. Придя туда, и видя, что лицо у Судабэ все растерзано, а дворецъ полонъ всякой смуты, онъ сталъ распрашивать всѣхъ, кого только увидалъ; сердце у него съежилось, но ему и въ голову не приходило, что такое надѣлала эта женщина съ каменнымъ сердцемъ. Судабэ подбѣжала къ нему; она испускала вопли, проливала кровавыя слезы, рвала на себѣ волосы, и закричала ему: Сіавушъ пришелъ къ моему трону, наложилъ руки на меня, и силою схватилъ меня, говоря: моя душа и мое сердце полны любви къ тебѣ; къ чему же это, красавица, ты противишься мнѣ? Съ самаго начала я только тебя и желалъ! Вотъ вся правда, я должна же сказать ее. Онъ сронилъ діадему съ моихъ мускусовыхъ волосъ, и вотъ ты видишь, какъ онъ разорвалъ мнѣ платье на груди. Царь задумался при этомъ разсказѣ, и сталъ много распрашивать Судабэ. Онъ сказалъ про себя: если только она правду говоритъ, если она не о томъ хлопочетъ, чтобъ его оклеветать, надо будетъ отрубить голову Сіавушу; я этимъ сокрушу.

Послѣ того царь начинаетъ распрашивать Сіавуша, и тотъ разсказываетъ какъ что было. Судабэ снова начинаетъ увѣрять Кей-Кауса, что Сіавушъ хотѣлъ изнасиловать ее, приводитъ цѣлыя его рѣчи. Царь не знаетъ, кому вѣрить, и наконецъ, придумываетъ обнюхать и своего сына и свою жену. Тутъ онъ находитъ, что отъ Судабэ съ ногъ до головы пахнетъ виномъ, мускусомъ и розовой водой, а на Сіавушѣ онъ не нашелъ и тѣни этихъ запаховъ. Увѣрившись, такимъ образомъ, что Сіавушъ до нея недотрогивался, царь оправдываетъ его. Но царица на этомъ не останавливается. Она подкупаетъ одну беременную служанку свою, заставляетъ ее выкинуть, и потомъ съ крикомъ и жалобами объявляетъ Кей-Каусу и всѣмъ окружающимъ, что мертворожденные младенцы -- ея дѣти отъ Сіавуша, послѣ его насилія. Царскіе астрологи гадаютъ по волшебнымъ своимъ книгамъ, и узнаютъ тамъ истину; но Кей-Каусъ, постоянно подкупаемый царицей, все-таки еще не вѣритъ и, наконецъ, послѣднимъ средствомъ для того, чтобъ узнать истину, избираютъ огонь: если обвиняемый пройдетъ сквозь огонь цѣлъ и невредимъ, онъ значитъ правъ. Сіавушъ добровольно соглашается на это испытаніе. Тогда сто верблюжьихъ каравановъ привозятъ въ сто поѣздокъ столько лѣса, что его потомъ сложили двумя кучами вышиной до самого неба; эти кучи поливаютъ нефтью и двѣсти человѣкъ зажигаютъ костры. Тогда Сіавушъ, съ золотымъ шлемомъ на головѣ, весь въ бѣломъ, спокойный и улыбающійся, подъѣзжаетъ на ворономъ конѣ къ своему отцу, и обливаетъ всего себя камфорой, по персидскому похоронному обычаю. Кей-Каусу такъ стыдно, что у него краска на лицѣ, но Сіавушъ успокоиваетъ его, говоря, что вѣрно такъ небо хочетъ, а потомъ онъ подъѣхалъ къ костру и обращается къ Богу. "О Боже! говоритъ онъ, ты, что стоишь превыше всякой нужды, дай мнѣ пройти сквозь эту огненную гору, и избавь меня отъ стыда, который покрываетъ меня въ глазахъ моего отца!" потомъ онъ во весь опоръ скачетъ на своемъ конѣ, и проѣзжаетъ сквозь горящіе костры цѣлъ и невредимъ. Кей-Каусъ обнимаетъ его, радуется за него и за себя, и велитъ повѣсить Судабэ, но Сіавушъ выпрашиваетъ ей у отца своего прощеніе.

Боясь дольше оставаться вмѣстѣ съ отцомъ своимъ, который во всемъ слушается царицы Судабэ, Сіавушъ отпрашивается командовать персидскимъ войскомъ противъ туранскаго царя Афразіаба, сдѣлавшаго нашествіе на Иранъ. Но тутъ онъ скоро навлекаетъ на себя сильный гнѣвъ своего отца, потому что заключаетъ перемиріе съ Афразіабомъ, и участвуетъ въ его пирахъ. Кей-Каусъ велитъ сыну сдать начальство надъ войскомъ другому воеводѣ иранскому, а самому воротиться домой. Тогда Сіавушъ, еще больше прежняго боясь козней и ненависти царицы Судабэ, посылаетъ сказать Афразіабу, что онъ хочетъ прійти жить къ нему, потому что ем;у теперь неблагоразумно было бы воротиться къ Кей-Каусу, котораго приказаній онъ не выполнилъ. "Хочу я, говоритъ Сіавушъ, сыскать себѣ такой уголочекъ на землѣ, гдѣ ничего бы не зналъ обо мнѣ Кей-Каусъ, гдѣ-бы я ничего не слыхалъ-бы про его дурныя намѣренія, и гдѣ-бы мнѣ можно было, хоть на нѣсколько времени, отдохнуть отъ борьбы съ нимъ." Афразіабъ принимаетъ его съ распростертыми объятіями, его самого и его отрядъ -- онъ въ восхищеніи, что иранское войско будетъ лишено теперь одного изъ главныхъ и самыхъ могучихъ богатырей своихъ. Много времени проходитъ въ праздникахъ и пирахъ, Афразіабъ обращается съ Сіавушемъ, точно съ самымъ любимымъ сыномъ, и наконецъ, по совѣту одного вельможи, отдаетъ за него замужъ свою дочь, Ференгизъ. "Красавица эта -- говоритъ Шахъ-Намэ -- старшая дочь царя туранскаго, и нѣтъ на землѣ такого лица подобнаго свѣтлой лунѣ, какъ у ней. Ея станъ стройнѣе кипариса, а голова покрыта вѣнцомъ чернаго мускуса. Ея добродѣтель и мудрость несравненны, и нѣтъ женщины, ей равной, во всемъ Кашмирѣ и Кабулѣ". Афразіабъ, вмѣстѣ съ дочерью, далъ цѣлую область Сіавушу, тотъ тамъ поселяется какъ намѣстникъ царскій, перейдя море, выстраиваетъ для своего житья два города, именемъ -- одинъ Гангдизъ, а другой Сіавушгирдъ, такіе города, которыхъ, по словамъ Шахъ-Намэ, нельзя было по красотѣ и по накопленнымъ тамъ богатствамъ сравнить ни съ какимъ другимъ городомъ. Но мобедэ (жрецы) тутъ же предсказываютъ Сіавушу, что онъ не долго проживетъ, и умретъ насильственною смертью.

И дѣйствительно, скоро обрушиваются на Сіавуша несчастія. Родной братъ Афразіаба, Герзивецъ, завидуя Сіавушу и въ силѣ, и въ богатствѣ его, и въ счастіи и въ царской милости, клевещетъ на него Афразіабу, и увѣряетъ туранскаго царя, что Сіавушъ хочетъ измѣнить ему и перейти опять къ иранцамъ, и вотъ лучшее тому доказательство: Афразіабъ вотъ уже два раза посылаетъ сказать Сіавушу, чтобъ онъ со своей женой, Ференгизъ, ѣхалъ повидаться съ царемъ, а Сіавушъ не ѣдетъ, и только подъ разными предлогами отговаривается. Афразіабъ вѣритъ клеветѣ и тотчасъ же идетъ на зятя своего съ войскомъ. Тогда Сіавушъ разсказываетъ своей женѣ Ференгизъ сонъ свой, изъ котораго онъ знаетъ все, что должно съ нимъ случиться; говоритъ, что вотъ теперь придетъ Афразіабъ, его схватятъ и убьютъ, а она родитъ послѣ него сына, который выростетъ и сдѣлается великимъ царемъ и отомститъ за него. Ференгизъ плачетъ и мечется въ отчаяньи, но помочь дѣлу нечѣмъ.

Сіавушъ выходитъ на встрѣчу Афразіабу съ маленькимъ своимъ отрядомъ иранцевъ, тѣ готовы храбро биться съ туранцами, но этихъ гораздо больше и, щадя своихъ спутниковъ, Сіавушъ не велитъ имъ сражаться. Его схватываютъ, приводятъ къ Афразіабу, и тотъ велитъ казнить. Тутъ прибѣгаетъ дочь его, красавица Ференгизъ, и умоляетъ его помиловать Сіавуша, вмѣстѣ и ласкаясь въ отцу, и грозя бѣдами, которыя неминуемы для туранцевъ, если они убьютъ иранскаго царевича. Но ничѣмъ не пронять Афразіаба: онъ теперь точно бѣшеный и велитъ запереть дочь свою въ одинъ далекій покой дворца Сіавуша. Потомъ Сіавуша потащили вонъ за городъ, и тутъ одинъ изъ царскихъ приближенныхъ, именемъ Геруи-Зерэ, столько же ненавидѣвшій Сіавуша и завидовавшій ему, какъ Герзивецъ, схватилъ блестящій кинжалъ Герзивецовъ, чтобъ пролить кровь Сіавушеву. Онъ волочилъ его за волосы до самаго того мѣста, гдѣ однажды Сіавушъ и Герзивецъ метали свои стрѣлы въ день игръ {На этихъ играхъ Сіавушъ побѣдилъ всѣхъ туранскихъ богатырей, въ томъ числѣ Герзивеца и Геруи-Зерэ, и это была одна изъ главныхъ причинъ ихъ ненависти.}.

Придя туда, подлый Геруи-Зерэ, который только одно и любилъ, какъ бы сдѣлать какое зло, бросилъ объ-полъ Сіавуша, слона ужаснаго, безъ всякой жалости къ царевичу, безъ всякаго страха Божія. Онъ поставилъ передъ Сіавушемъ золотой сосудъ, завернулъ ему горло какъ барану, и отдѣлилъ голову отъ тѣла, подобнаго серебряному кипарису. Тогда кровь потекла въ сосудъ. Потомъ Геруи-Зерэ снесъ тотъ сосудъ туда, куда велѣлъ Афразіабъ, вылилъ его, и тотчасъ же изъ этой крови выросло растеніе, въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ вылили сосудъ. Это растеніе зовутъ Сіавугнева (драконова) кровъ."

Тутъ весь дворецъ наполнился плачемъ и стонами; всѣ рабыни распустили свои волосы, а "Ференгизъ отрѣзала длинную прядь своихъ черныхъ волосъ и повязала себя ею поперегъ тѣла; она разодрала ногтями свои розовыя щеки, громкимъ голосомъ проклиная душу Афразіабову, и проливая слезы." Узнавъ обо всемъ этомъ, царь пришелъ въ такую ярость, что велѣлъ палачамъ схватить свою дочь, царицу Ференгизъ, волочить ее за волосы по землѣ и колотить палками до тѣхъ поръ, пока она не выкинетъ младенца, которымъ беременна. Приближенные Афразіаба, приведенные въ негодованіе такимъ варварскимъ приказаніемъ, съ большимъ трудомъ успѣваютъ отговорить его. Однакоже онъ, наконецъ, соглашается, Ференгизъ уѣзжаетъ въ свой городъ, и тамъ рожаетъ сына Сіавушева, Кей-Хозру. Скоро потомъ въ Иранѣ узнаютъ про несчастную участь Сіавуша, одинъ изъ богатырей Кей-Еаусовыхъ ѣдетъ за маленькимъ Кей-Хозру, отыскиваетъ его и привозитъ въ Иранъ, вмѣстѣ съ матерью его, царицею Ференгизъ. Царь съ радостью принимаетъ своего внука, осыпаетъ его всякими богатствами, и дѣлаетъ предводителемъ надъ войскомъ, а вскорѣ потомъ оставляетъ тронъ свой и возводитъ на него Кей-Хозру. Правленіе Кей-Хозру продолжается 60-тѣ лѣтъ, и послѣ него правленіе переходитъ въ руки дяди его, Лограспа и сына его Гуштаспа.

-----

Египетская "повѣсть о двухъ братьяхъ" написана въ XIV вѣкѣ до Р. Хр., а персидская поэма "Шахъ-Намэ" явилась на свѣтъ въ ХІІ-мъ вѣкѣ по Р. Хр., значитъ между нашими двумя разсказами есть, по крайней мѣрѣ, 2600 лѣтъ разстоянія, и значитъ, мудрено было бы ожидать не только совершеннаго тожества, но даже какого-нибудь слишкомъ близкаго сходства . И однакоже, такое сходство, такое тожество -- есть; оно столь поразительно, что трудно было бы его не замѣтить.

Молодая замужняя женщина (жена Анепу = Судабэ) влюбляется въ юношу, мужнина брата или сына (Батау = Сіавуша). Самъ мужъ (Анепу = Кей-Каусъ) посылаетъ юношу къ своей женѣ, и тѣмъ даетъ поводъ къ признанію въ любви со стороны своей жены. Она говоритъ юношѣ, что давно уже смотритъ на него и давно уже находитъ его прекраснымъ и могучимъ, и предлагаетъ ему свою любовь, но онъ не поддается обольщенію, и объявляетъ влюбленной женщинѣ, что предложеніе ея -- "великій грѣхъ", что "онъ смотритъ на нее какъ на свою мать, а на ея мужа какъ на своего отца", и обѣщается никому не говорить о ея предложеніяхъ. При описаніи молодой женщины большую роль играютъ, въ обоихъ разсказахъ, ея волосы: въ египетскомъ разсказѣ, она въ это время заплетаетъ свои волосы, персидскій также съ особенною тщательностью упоминаетъ, именно въ этомъ самомъ мѣстѣ разсказа, о волосахъ героини. Обманутая въ своихъ ожиданіяхъ, она бросается на полъ, разрываетъ на себѣ одежды, и когда мужъ возвращается домой, то находитъ ее лежащею на полу. Она клевещетъ на молодого человѣка, въ котораго сама влюблена, мужъ ей вѣритъ и хочетъ сначала убить его, но потомъ убѣждается въ его невинности. Его всего болѣе убѣждаетъ въ этой невинности то грозное тѣлесное испытаніе, которому подвергаетъ себя оклеветанный юноша: въ египетскомъ, разсказѣ, Батау отсѣкаетъ у себя членъ тѣла и бросаетъ его въ воду, въ персидскомъ -- Сіавушъ самъ бросается всѣмъ тѣломъ своимъ въ огонь, и оба выходятъ изъ этого очистительнаго испытанія цѣлы и невредимы. Послѣ того, преслѣдуемый юноша навсегда покидаетъ свою родину и своего отца или брата, переселяется въ чужую землю, устраиваетъ тамъ себѣ новое жилище (Батау, -- хижину, Сіавушъ -- дворецъ) и женится на дѣвушкѣ чудной красоты, но при этомъ получаетъ предсказаніе о близкой смерти: Батау получаетъ отъ боговъ предсказаніе о смерти своей жены, Сіавушъ получаетъ отъ мобедовъ или жрецовъ предсказаніе о собственной соей смерти. Наконецъ, преслѣдуемый враждебною ему женщиною герой разсказа погибаетъ, и въ обоихъ разсказахъ это происходитъ совершенно одинакимъ образомъ: его, по приказанію царскому, зарѣзываютъ въ присутствіи цѣлой толпы народа; его кровь брыжжетъ на землю, и на этомъ самомъ мѣстѣ выростаетъ изъ его крови дерево или растеніе. Послѣ смерти героя, его жена остается беременна, и скоро потомъ родитъ сына, котораго царь дѣлаетъ впослѣдствіи своимъ наслѣдникомъ, а послѣ и его смерти, царская власть переходитъ въ другое колѣно того же рода.

Нельзя сомнѣваться въ томъ, что мы имѣемъ здѣсь два изложенія: египетское и персидское, одного и того же разсказа. Но, спрашивается, отчего же зависитъ такое сходство, откуда оно взялось?

Когда принять въ соображеніе хронологическія данныя, когда вспомнить, что египетская повѣсть существовала уже за 14-вѣковъ до Р. Хр., а персидская поэма появилась не ранѣе ХІІ-го столѣтія по Р. Хр., по-неволѣ сначала подумаешь, что персидскій разсказъ произошелъ отъ египетскаго. Сношенія Запада съ Востокомъ извѣстны, такъ точно, какъ извѣстно вліяніе (въ сравнительно говоря позднее время) Египта на разныя азіатскія государства. Ничего нѣтъ легче, какъ предположить, что египетскій разсказъ былъ загнанъ въ Азію, долго обращался тамъ въ разныхъ формахъ и, наконецъ, въ числѣ множества другихъ народныхъ легендъ, вошелъ въ XII столѣтіи по Р. Хр. въ составъ поэмы Шахъ-Намэ. Но когда станешь пристальнѣе вглядываться въ составъ и физіономію египетской повѣсти, скоро придешь къ заключенію, что она не есть произведеніе первоначальное, самостоятельное, а должна быть признана довольно неловкимъ и нѣсколько испорченнымъ пересказомъ какого-то разсказа гораздо болѣе древняго и удовлетворительнаго.

Египетская повѣсть о двухъ братьяхъ состоитъ изъ двухъ половинъ, и въ обѣихъ половинахъ дѣйствуетъ все одинъ и тотъ же мотивъ: женщина преслѣдуетъ своею ненавистію или мщеніемъ мужчину. Въ первой половинѣ, это братъ ея мужа; во второй половинѣ, это ея собственный мужъ, а между тѣмъ, тутъ передъ нами дѣйствуетъ не одна и та же женщина, съ извѣстнымъ опредѣленнымъ характеромъ, а двѣ разныя женщины, не имѣющія ничего общаго. Откуда такой странный параллелизмъ, и какая его цѣль? Въ персидской поэмѣ его уже нѣтъ: тамъ тоже на сценѣ являются двѣ женщины, но первая изъ нихъ преслѣдуетъ юношу, въ котораго влюблена, а вторая -- это уже его жена, изъ послѣдующей эпохи его жизни, жена, которая въ противуположность первой женщинѣ, покровительствуетъ и помогаетъ ему. Тутъ уже герой разсказа не играетъ комической роли слабаго какого-то человѣка, котораго непремѣнно какая-нибудь да женщина преслѣдуетъ; здѣсь событіе и личности, окружающія героя, разнообразны. Далѣе, въ египетской повѣсти многіе мотивы не выдѣланы, или точнѣе сказать не додѣланы, не досказаны. Такъ, напр., Багау велитъ своему брату ждать терпѣливо и искать его душу 7 лѣтъ, и онъ черезъ это оживетъ, а между тѣмъ оживаніе происходитъ совершенно вопреки предсказанію, на 4-мъ году, такъ-что предсказаніе оказывается здѣсь и совершенно фальшивымъ, и совершенно напраснымъ. Точно также, боги предсказываютъ, что созданная ими женщина погибнетъ, но этого на дѣлѣ не оправдывается: въ разсказѣ вовсе ничего нѣтъ о смерти этой женщины. Опять предсказаніе фальшивое и лишнее, тѣмъ болѣе поразительное, что оно исходитъ отъ верховныхъ боговъ. Въ самомъ концѣ разсказа, герой его, родившійся въ новомъ видѣ у своей-же собственной жены (?), созываетъ, послѣ смерти фараоновой, вельможей и придворныхъ его, и, въ присутствіи матери своей (та же и прежняя жена его) разсказываетъ имъ всю жизнь свою, и даетъ этой женѣ своей узнать себя, и тѣ вельможи "произносятъ свое сужденіе." Что за такое сужденіе они произносятъ и на что оно тутъ является въ повѣсти, Ну какія имѣетъ послѣдствія, и вообще, къ чему служитъ весь разсказъ новаго фараона -- всего этого повѣсть ни однимъ словомъ не объясняетъ. Наконецъ, въ заключеніе всего, упоминается, что послѣ смерти этого фараона, ему наслѣдовалъ братъ его -- опять подробность, къ дѣлу вовсе не идущая, и ни въ какомъ отношеніи не нужная для повѣсти. Все вмѣстѣ заставляетъ предполагать, что у насъ тутъ передъ глазами мотивы искаженные, гдѣ-то и когда-то изложенные, въ совершенно иномъ, настоящемъ своемъ видѣ.

Въ персидской поэмѣ, которую нельзя не признать болѣе близкимъ (хотя и несравненно болѣе позднѣйшимъ) отраженіемъ мотивовъ первоначальныхъ, всѣ подробности разсказа имѣютъ свое основаніе, свое строго-опредѣленное значеніе и свои логическія причины, какъ это бываетъ со всѣми народными разсказами, не растерявшими, во время долгаго странствованія своего по разнымъ племенамъ и столѣтіямъ, первоначальнаго своего разумнаго, простого и яснаго склада. Если въ персидской поэмѣ есть предсказанія высшихъ силъ или существъ, то они тутъ являются не праздно, не напрасно, а для того, чтобъ непремѣнно осуществиться впослѣдствіи. Такимъ образомъ, напримѣръ, мобеды предсказываютъ смерть Сіавушу, и, послѣ того, весь разсказъ клонится къ тому, чтобъ показать, какимъ именно образомъ то предсказаніе выполнилось. Такъ точно, и въ Шахъ-Намэ говорится, въ концѣ жизнеописанія Кей-Хозру, что послѣ него правленіе перешло не въ прямымъ нисходящимъ, а косвеннымъ наслѣдникамъ въ восходящей линіи родства. Но это имѣетъ здѣсь свои глубокія причины. Вся исторія Сіавуша, по замѣчанію Шпигеля, есть не что иное, какъ разсказъ о томъ, какъ смертью этого царевича исполнилась вара въ домѣ Кенанидовъ за совершенное ихъ предками беззаконное, вопіющее убійство Айріу. Сама судьба влечетъ молодого богатыря Сіавуша, поссориться съ отцемъ своимъ, Кей-Каусомъ, для того, чтобъ этотъ царевичъ перешелъ въ злѣйшему врагу своей родины, туранскому царю Афразіабу, и наконецъ былъ убитъ имъ. Правда, сынъ его, Кей-Хозру, наслѣдуетъ своему дѣду, который, изъ раскаянія, покидаетъ престолъ и добровольно уступаетъ его своему внуку, но все-таки царская власть не остается въ этомъ колѣнѣ, и послѣ Кей-Хозру (добровольно пошедшаго искать себѣ смерти на вершинѣ снѣжныхъ горъ), она переходитъ къ Лограспу и его сыну Гуштаспу, потомкамъ невинно убитаго Айріу {Spiegel, Avesta, Leipzig, 185, III, Einleitang, LXII -- LXV.}. Все это въ египетской повѣсти утрачено, и переходъ Батау въ чужую страну, погибель его, переходъ царской власти въ другое колѣно -- все это, хотя и разсказано, но ни одинъ мотивъ, условливающій событія и дѣйствія, не уцѣлѣлъ, и вмѣсто того, на лицо остался какой-то темный, ничѣмъ необъяснимый хаосъ.

Но откуда зашелъ этотъ разсказъ въ Шахъ-Намэ, не поздняго-ли онъ происхожденія, не позднее-ли это распространеніе мотивовъ, полученныхъ изъ Египта? Нѣтъ, мы не имѣемъ ни малѣйшей надобности останавливаться на такомъ предположеніи, потому что имѣемъ точныя свѣдѣнія объ источникахъ, откуда разсказъ о похожденіяхъ и судьбѣ Сіавуша зашелъ въ персидскую поэму XII-го вѣка. Въ своихъ превосходныхъ изслѣдованіяхъ о Зендавестѣ, Шпигель замѣчаетъ, что, безъ малѣйшаго сомнѣнія, легенда о Сіавушѣ была извѣстна сочинителямъ Зендавесты: въ разныхъ мѣстахъ этого творенія, указываемыхъ имъ, мы встрѣчаемъ разбросанныя черты, изъ которыхъ возстановляется та самая исторія о кровной мести двухъ поколѣній, которая составляетъ основу разсказа Шахъ-Намэ о Сіавушѣ. Въ Зендавестѣ Сіавушъ является подъ именемъ Сіаваршана, Кей-Каусъ подъ именемъ Кави-Кавата, Афразіабъ -- подъ именемъ Фраграсе, КейХосру -- подъ именемъ Кава-Хусрава, Кай-Лограспъ -- подъ именемъ Лурватъ-аспа, Гуштаспъ -- подъ именемъ Вистаспа. Цѣпь событій та же. Сіаваршана убѣгаетъ отъ своего отца къ Фраграсенѣ и невинно претерпѣваетъ отъ него смерть, но этою смертію исполняется предопредѣленіе -- осуществлено кровавое мщеніе, и Вистаспа восходитъ, въ концѣ событій, на тронъ Ирана {Тамъ же.}.

Какое же заключеніе исходитъ изъ всего этого? Заключеніе, имѣющее для исторіи значеніе, быть можетъ, не маловажное.

Шамполліонъ и ближайшіе его послѣдователи считали египтянъ племенемъ, принявшимъ свое оригинальное образованіе, всю свою культуру, получившимъ характерную физіономію свою отъ племенъ африканскихъ, отъ эѳіоплянъ {Champollion, Récis de lecture des écritures égyptiennes, Paris, 1828, Conclusion, 4.}. Но новѣйшая наука не вѣритъ болѣе такому ходу исторіи, съ тѣхъ поръ, какъ изучила памятники эѳіопскаго искусства, и узнала, что не египтяне отъ эѳіоповъ, а эѳіопы заимствовали отъ египтянъ (и притомъ въ эпоху упадка Египта). Эта наука замѣтила, что есть значительное сходство между догматами и вѣрованіями египетскими и индійскими: такъ, напримѣръ, египетское вѣрованіе въ переселеніе душъ, вѣрованіе въ соединеніе души, послѣ смерти человѣка, съ солнцемъ, вѣрованіе въ поѣздку солнца на ладьѣ -- все это догматы, существующіе уже и въ Ведахъ {Benfey, Orient und Occident, m. III, статья Бенфея, "Indien und Egypten", 168--171.}. Эта наука признаетъ теперь египтянъ выходцами изъ Азіи, и приводитъ въ доказательство очень много самыхъ существенныхъ подробностей, рѣшающихъ дѣло, какъ-то: желтый цвѣтъ тѣла древнихъ египтянъ, по памятникамъ (въ чемъ они совершенно сходятся съ монгольскою расою); волосы, заплетенные у египетскихъ знатныхъ юношей въ одну косу (какъ у татарскихъ племенъ); отвращеніе египтянъ отъ моря (что напоминаетъ жизнь первоначальныхъ арійскихъ племенъ въ срединной Азіи, далеко отъ значительныхъ водныхъ пространствъ); обожаніе священнаго вола и воздержаніе отъ мяса (какъ у древнихъ индійцевъ), наконецъ, даже самое бальзамированіе, которое не могло возникнуть на египетской почвѣ потому, что для него всегда употреблялась смола, получаемая изъ Мертваго моря {Sharpe. Geschichte Egypten, deutsch, bearbeitet von Leipzig, 1857, I, 3.}. Наконецъ, новая наука считаетъ египтянъ такими выходцами изъ Азіи, которые всегда съ трудомъ подвергались измѣненіямъ расы и національныхъ особенностей посредствомъ смѣшенія съ чуждыми племенами {Brugsch, Histoire d'Egypte, Leipzig, 1859, X, 1--13.}.

Не даетъ-ли намъ все это право заключить даже и а priori, что и въ дѣлѣ литературы и поэзіи, гдѣ всегда такъ ярко выражаются особенности, характеръ и вкусы науки, древніе египтяне непремѣнно и очень крѣпко держались своихъ коренныхъ, азіатскихъ основъ, и что у нихъ въ литературномъ обращеніи были но преимуществу все только мотивы, принесенные ими съ собою изъ Азіи, или впослѣдствіи оттуда полученные, но только получившіе уже нѣсколько новый, африканскій колоритъ? Но мы не нуждаемся въ такихъ соображеніяхъ а, когда имѣемъ въ рукахъ факты, прямо ведущіе въ доказательству этого самаго.

Безъ сомнѣнія, новыя открытія, новыя изслѣдованія маленькой, но энергической фаланги современныхъ египтологовъ скоро увеличатъ самымъ значительнымъ образомъ списокъ литературныхъ и поэтическихъ созданій древняго Египта, и у повѣсти "О двухъ братьяхъ" скоро найдутся не менѣе ея важные и интересные товарищи. Безъ сомнѣнія, эти произведенія будутъ встрѣчены, какъ и эта повѣсть, всеобщимъ любопытствомъ и участіемъ. Но, не смотря на всѣ могущія тамъ найтись достоинства, формы и содержанія, они будутъ имѣть особенно важное для насъ и нашихъ потомковъ значеніе въ томъ отношеніи, что будутъ все болѣе и болѣе разъяснять одинъ изъ любопытнѣйшихъ и серьезнѣйшихъ вопросовъ исторіи, вопросъ о томъ, какія племена молодого, начинающаго жить, человѣчества, были одарены способностями оригинальнаго, самостоятельнаго творчества, и какія -- только способностями заимствованія, подражанія и переработыванія; наконецъ, вопросъ о томъ, какая была умственная и поэтическая пища этихъ племенъ, въ первыя столѣтія исторической жизни народовъ.

Сколькимъ предразсудкамъ прежняго времени суждено при этомъ погибнуть навсегда!

Влад. Стасовъ.

"Вѣстникъ Европы", No 10, 1868