Книговод

Воспоминания

Басаргин Николай Васильевич


  

Н.В. Басаргин

Воспоминания

   Н.В. Басаргин. Воспоминания, рассказы, статьи. Восточно-Сибирское книжное издательство, 1988.
  
   Оригинал здесь -- http://www.hrono.info/libris/lib_b/basarg00.html
  
   [Устав артели].
   [Мысли о будущности России и ее политике].
   Журнал.
   Воспоминания об учебном заведении для колонновожатых и об учредителе его генерал-майоре Николае Николаевиче Муравьеве.
   [Воспоминания об А. А., Н. А., М. А. Бестужевых, об И. Д. Якушкине, И. И. Пущине, М. К. Кюхельбекере, П.И. Пестеле, М. П. Бестужеве-Рюмине, С. П. Трубецком].
  

УСТАВ АРТЕЛИ

I

Цель учреждения артели

  
   § 1. Опыт нескольких лет удостоверил нас в необходимости иметь всегда налицо определенную сумму денег, которая могла бы служить как для обеспечения общественных издержек, так и для удовлетворения потребностей каждого лица. Положительное назначение суммы на наступающий год, во-первых, доставляет хозяину возможность располагать ею с большею выгодою для артели и сделать годовые и срочные закупки; во-вторых, может некоторым образом отвратить затруднительное положение, в каком вся артель и каждый участник иногда находились от замедлительной присылки денег.
  

II

Средства к учреждению

  
   § 2. Для достижения сей цели составляется годовая общественная сумма.
   § 3. Составление этой суммы производится следующим образом:
    a) Подпискою на взносы.
    b) Жалованьем от казны и
    с) Суммою от продажи экономической муки.
   § 4. Подписка на содержание артели должна быть кончена к 1-му числу февраля.
   § 5. Сумма из пятисот рублей ассигн. принята за необходимую на полное годовое содержание каждого потребляющего лица, и на основании этого она производится таким образом:
   a) Все участники артели, получающие 500 р., подписывают их сполна.
   b) Получающие менее 500 р. подписывают все, что получают.
   c) Получающие более 500 р. подписывают непременно 500, а свыше этой суммы по желанию.
   § 6. При подписке означаются вероятнейшие сроки взносов.
   § 7. Подписная сумма обращается в действительную следующим образом:
   a) Подписавшие 500 р. и менее вносят их немедленно по получении.
   b) Подписавшие свыше 500 р. вносят их, если возможно, в сроки, ими назначенные.
  

III

Назначение сумм

  
   § 8. Сложность общественной суммы разделяется на три части: на хозяйственную, частную и экономическую.
   a) Хозяйственная сумма назначается на продовольствие всех участников артели в совокупности.
   b) Частная сумма назначается на удовлетворение частных потребностей каждого лица отдельно.
   c) Экономическая сумма назначается частью заимообразно на хозяйственные артельные обороты и частью для выдачи отъезжающим из тюрьмы.
   § 9. Хозяйственная сумма определяется наибольшим количеством денег, назначаемых на годовое продовольствие одного лица, помноженным на число потребляющих лиц.
   § 10. Частная сумма составляется от остающейся от определенной на полное годовое содержание, по вычету из оной всей хозяйственной суммы.
   § 11. Экономическая сумма составляется:
   а) из пяти процентов общественной суммы, немедленно отделяется по переводе денег из собственности подписавшихся лиц в общественную сумму;
   b) из избытка действительной суммы над определенною на полное годовое содержание артели и
   c) из экономии хозяйственной суммы.
   § 12. Экономическая сумма разделяется: на закупную и запасную:
   a) Закупная сумма составляется: 1) из пяти процентов подписной суммы, 2) из половины избытка действительной суммы над определенною на полное годовое содержание артели и 3) из половины экономии хозяйственной суммы.
   Закупная сумма назначается заимообразно на хозяйственные обороты и должна состоять в наличности к 1 февраля каждого года.
   b) Запасная сумма образуется: 1) из другой половины избытка действительной суммы над определенною на полное годовое содержание и 2) из другой половины экономии хозяйственной суммы. Запасная сумма назначается для выдачи отъезжающим из острога и должна быть всегда в наличности.
  

IV

Свойство наличной суммы

  
   § 13. Всякая подписная сумма, поступившая в наличность, становится безвозвратно общественною собственностью.
  

V

Разделение наличных сумм

  
   § 14. Разделение наличной общественной суммы на хозяйственную и частную бывает правильным и неправильным.
   a) Правильное разделение наличной суммы должно быть соразмерно определенному в смете годовому разделению сумм, а именно на сей 1832-й год (по исключении пяти процентов в экономическую сумму) 237 рублей на каждого участника в хозяйственную и 248 р. 80 к. в частную.
   b) Неправильное разделение есть несоразмерное годовому разделению сумм.
   § 15. Если на удовлетворение хозяйственных потребностей достаточно будет суммы, отчисленной по правильному разделению, то оно и должно быть правильно; если же недостаточно, то в таком случае оно становится неправильным и производится сообразно с прилагаемой таблицею, составленной на текущий год.
   Таблица допускаемого неправильного разделения сумм (1832)

Месяцы

Хозяйственная сумма

Участковая сумма

  

что следует

что можно

выдать

что следует

что можно

выдать

Март

19,75

40

20,73

0

Апрель

19,75

24

20,73

16

Май

19,75

16

20,73

24

Июнь

19,75

16

20,73

24

Июль

19,75

18

20,73

22

Август

19,75

20

20,73

22

Сентябрь

19,75

21

20,73

20

Октябрь

19,75

20

20,73

20

Ноябрь

19,75

20

20,73

20

Декабрь

19,75

16

20,73

24

Январь

19,75

14

20,73

26

Февраль

19,75

12

20,73

30,80

Итого:

237

237

248,80

248,80

    

VI

Движение сумм

  
   § 16. Хозяйственная наличная сумма обращается единственно на хозяйственные закупки.
   § 17. Частная сумма наличная разделяется на равные участки по числу лиц, состоящих в артели, и поступает навсегда в неприкосновенную собственность каждого участника.
  

VII

Управление суммами

  
   § 18. Годовое управление общественными суммами и обороты оными зависят от двух комиссий.
   a) От временной, которая дает суммам годовое направление, т. е. утверждает смету, составленную хозяином на наступающий хозяйственный год, начинающийся с 1-го марта и продолжающийся по 1-е число того же месяца следующего года.
   b) От постоянной комиссии, называемой хозяйственною, которая заведывает распределением и движением сумм на основании сметы, утвержденной временною комиссией.
   § 19. Временная комиссия, составленная из пяти избранных членов, собирается обыкновенно перед выборами хозяина и казначея и, сверх утверждения сметы, имеет целью:
   a) Проверку общественных счетных книг.
   b) Рассмотрение устава и предложение необходимых в оном изменений на общее разрешение.
   c) Распоряжение при выборах в общественные должности.
   d) Передачу хозяйства новоизбранным лицам.
   § 20. Временная комиссия по исполнению помянутых обязанностей немедленно расходится.
   § 21. Хозяйственная комиссия состоит из трех ежегодно избираемых лиц: хозяина, закупщика и казначея, которые имеют голос и во временной комиссии, при составлении и утверждении смет.
   § 22. В хозяйственной комиссии хозяин есть блюститель хозяйственных общественных выгод, закупщик -- частных, а казначей -- посредник между ими обоими.
   § 23. Хозяйственная комиссия распределяет общественную сумму на хозяйственную и частную; обращает часть хозяйственных сумм на гуртовые закупки, разрешает на ссуды из запасной суммы; предварительно рассматривает условия и контракты, заключаемые хозяином и закупщиком, поверяет ежемесячно частные и общественные книги, и по окончании поверки два члена сей комиссии, хозяин и закупщик, подписывают счеты, ими рассмотренные. Комиссии вменяется также в обязанность заботиться о размене звонкой монеты, если она прислана будет на имя кого-либо из участников артели. Наконец, пред истечением хозяйственного года комиссия делает оценку припасам, оставшимся от годового продовольствия, и причисляет их ценность к экономической сумме.
  

VIII

Должность хозяина

  
   § 24. Хозяин, избираемый на год, принимает по описи от своего предместника все, входящее в состав общественного хозяйства.
   § 25. Хозяин составляет смету на наступающий год и представляет ее временной комиссии на утверждение.
   § 26. Если по непредвидимой дороговизне припасов цены будут превосходить смету, то недостаток сумм, происходящий от повышения цен, вознаграждается соразмерным уменьшением выдачи чаю и сахару. Но ни в каком случае хозяин не может выйти из пределов, поставленных в смете.
   § 27. Приступая к хозяйственным гуртовым закупкам сахара и чая, хозяин обязан спросить, не желает ли кто выписать их и на собственные деньги.
   § 28. При том же самом случае он обязан тоже спросить, не пожелает ли кто за свою долю чаю и сахару получить деньгами.
   § 29. Выдача чаю и сахару производится хозяином в общей комнате в день, им заранее объявленный.
   § 30. Хозяин избирает выгодное время для продажи экономической муки и извещает письменно казначея о количестве вырученных денег.
   § 31. Хозяин ведет валовую домашнюю книгу прихода и расхода и сообщает ее казначею для выписки за два часа до оной.
   § 32. Хозяин обязан вести очередь наблюдающим за чистотою на кухне и уведомляет за неделю до того, чья очередь наступает.
   § 33. Все служители, состоящие при кухне и бане, находятся в полном распоряжении хозяина: он обязан при найме сих служителей объявить им, что они немедленно должны исполнять всякое частное приказание, имеющее целью услугу для внезапно заболевшего в ночное время кого-либо из участников артели.
   § 34. Каждый хозяин обязан представить временной комиссии, к первому заседанию по открытии оной, подробный отчет о всех бывших закупках:
   a) в какое время, в каком количестве, каких товаров, по каким ценам и на какие деньги, займом ли добытые или иным образом, были сделаны большие закупки и
   b) были ли закупки выгодны или невыгодны и по каким причинам.
   § 35. В случае кратковременной болезни хозяина исправляет должность его казначей; в случае же продолжительной болезни того или другого приступают к новым выборам по установленному порядку.
  

IX

Должность закупщика

  
   § 36. Закупщик ходит в лавку два раза в неделю и, сверх того, один раз посылает сторожа.
   § 37. Никто не может требовать от закупщика покупки товаров в долг.
   § 38. Закупщик ведет одну книгу всем сделанным им покупкам.
   § 39. Закупщик показывает и раздает вещи в общественной зале, в известный день и час, им самим назначенный, единожды на целый год при вступлении его б должность. Покупающие, по получении товаров от закупщика, обязаны по его требованию выдать ему уплатные записки.
   § 40. Закупщик ведет очередь всем выходящим на казенную работу. Если дежурный офицер объявит закупщику, что не все вышли на работу, в таком случае он представляет ему список очереди находящимся на работе. Если же по какому-нибудь случаю потребуется большее число на работу, тогда он отсчитывает из следующей очереди требуемое число лиц, по порядку списка, и извещает их о том. На другой день очередь начинается уже с первого, оставшегося в сей очереди.
   § 41. Закупщик должен иметь в конторе (см. No 81) свой стол для отправления дел и хранения общественной книги, большой шкаф для помещения товаров и ящик под замком для записок о покупке товаров.
   § 42. В случае кратковременной болезни закупщика исправляет его должность хозяин; в случае же продолжительной -- приступают к новым выборам.
  

X

Должность казначея

  
   § 43. Казначей начинает отправление своей должности собранием подписки на наступающий год и представляет ее временной комиссии на рассмотрение, для утверждения по ней сметы.
   § 44. Он переводит подписанные деньги из собственности лиц в общественную сумму, немедленно по присылке их, получив предварительное согласие подписавшихся на сумму свыше 500 и без предварительного согласия на 500 руб. и менее. Причем во всяком случае он извещает о том подписчика.
   § 45. По разделении наличной частной суммы на участников казначей каждое 25 число объявляет каждому лицу о сумме, причитающейся на его месячную долю, означив оную на черной доске в общей комнате.
   § 46. Никто, кроме казначея, не имеет права выписывать из общественных сумм, и по этим общественным суммам только он входит в сношение с горным начальством.
   § 47. Казначей делает выписки из всех сумм, входящих и не входящих в состав общественной суммы, т. е. хозяйственной, участковой, экономической и личной.
   § 48. Казначей производит выписку три раза в неделю.
   § 49. Из хозяйственной суммы казначей выписывает по запискам хозяина, а из участковой наличной суммы по запискам закупщика и частных лиц, которые обязаны доставлять ему сии записки по крайней мере за два часа до выписки.
   § 50. Если кто желает не расходовать своего участка и оставляет его временно в общественной частной сумме, то казначей обязан потребовать от него означение положительного срока, когда он хочет получить свой участок в свое распоряжение, и ранее сего срока казначей не может выдавать ему оный.
   § 51. Для отвращения застоя в одной сумме и задержки выдачи из другой казначей может переводить из кредита одного счета в дебет другого, с тем, однако, чтобы сумма, поступающая в дебет, была совершенно обеспечена подпиской.
   § 52. Казначей не может переводить деньги из одного участка в другой без письменного согласия самого участника.
   § 53. Казначей не обязан входить в личные сделки и записывать, кто кому должен.
   § 54. Он получает от хозяина переплетенные счетные книги.
   § 55. Казначей должен вести книгу по двойной бухгалтерии, соответственно утвержденной форме, при сем прилагаемой.
   Под No 1 форма книги общественной подписки.
   --"-- 2 --"-- общ. прихода и расхода.
   --"-- 3 --"-- " хозяйственной.
   --"-- 4 --"-- " частной, составленной из
   тетрадей, по числу участников под NoNo и при алфавитном списке имен.
   --"-- 5 --"-- " кассового журнала.
    Примечание. Казначей, если образуется запасная или закупная сумма, обязан иметь еще 6-ю и 7-ю книгу.
   § 56. Каждую субботу, от 3 до 6 часов пополудни, счетные книги, за исключением алфавитной, означенной под No 4, должны находиться в общей комнате для желающих сделать какие-либо справки.
   § 57. Казначей обязан показывать тетради, составляющие алфавитную книгу, желающим справляться с ними два раза в неделю, в том месте и в те дни и часы, которые он сам назначит единожды на целый год при вступлении своем в должность; впрочем, справляющимся лицам он показывает только тетради их собственного прихода и расхода.
   § 58. Казначей должен иметь в конторе (см. No 81) свой стол для отправления дел и хранения артельных книг и ящик под замком для уплатных записок.
  

XI

Должность огородника

  
   § 59. Сверх трех главных общественных лиц избирается еще огородник.
   § 60. Когда наступает время для выбора в огородники, хозяйственная комиссия приступает к этому по установленному порядку для выборов.
   § 61. Обязанность огородника заключается в составлении сметы огородных издержек, и по утверждении сей сметы хозяйственною комиссией он получает сумму, ему назначенную. При засеве огородник соглашается c хозяином о том, каких и сколько овощей будет нужно на общественное продовольствие. Пока овощи на грядах, он располагает ими независимо от хозяина, но уведомляет его за несколько дней до снятия, сколько и каких овощей можно будет собрать для общественного стола,
  

XII

Правила общие

  
   § 62. Артель управляется по правилам, составленным временной комиссией и утвержденным положительным большинством голосов; но никакое предложение, хотя бы и принятое большинством голосов, если будет сделано не через посредство временной комиссии, не имеет обязательной силы для лиц, не соглашающихся на оное.
   § 63. Все участники артели имеют равные права на общественную сумму.
   § 64. Все артельные заведения учреждаются и поддерживаются общественными суммами. Хозяину возбраняется всякого рода подписка на общественные издержки.
   § 65. Всякий почитается обязанным нести общественные должности, за исключением тех лиц, которые не пользуются выгодами, доставляемыми артели отправлением сих должностей.
   § 66. Несший единожды какую-либо общественную должность по выбору имеет право отказываться от подобной должности в течение трех лет.
   § 67. Каждый имеет право делать во всякое время вклады, в какую ни пожелает отрасль общественной суммы. Употребление же сих добровольных вкладов будет подчинено правилам, поставленным для каждой отрасли особенно.
   § 68. На содержание каждого лица определяется при достаточном сборе 500 р., при недостаточном же -- сколько произойдет от разделения всей суммы на число потребляющих лиц.
   § 69. Каждому из отъезжающих лиц артель обязывается выплатить все, что, за исключением употребленных на него издержек, останется от полного годового содержания.
   § 70. Когда запасная сумма сделается действительною, то выдача из оной отъезжающим должна быть назначаема по единогласному определению хозяйственной комиссии.
   Примечание. В случае внезапного отъезда кого-либо из участников артели хозяйственной комиссии разрешается выдать отъезжающему из запасной суммы до 300 руб.
   § 71. Плата за мытье белья будет производиться не из хозяйственной суммы, но каждым участником из своего участка, по причине разности в количестве белья, отдаваемого тем или другим участником.
   § 72. Всякому предоставляется право делать замечания на устав артели и на исполнение общественных должностей. Сии мнения вносятся в хозяйственную комиссию, которая хранит их для передачи временной комиссии. Если же число подобных замечаний по одному и тому же предмету возрастет до одной трети всех участников, то хозяйственная комиссия обязана немедленно собрать временную, которая по исследовании сих мнений представляет их на общее разрешение.
   § 73. Никто не имеет права требовать от хозяйственной комиссии, чтобы она представила на общее рассмотрение замечания, поступающие от одного лица и не относящиеся к артельному устройству; но если оные поступят за подписью более одной седьмой (1/7) всех участвующих в артели, то комиссия обязана представлять подобные предложения на общее разрешение.
   § 74. Все предположения хозяйственной и временной комиссии должны быть выражены таким образом, чтобы каждый мог отвечать на них словами "да" или "нет".
   § 75. Замечания или оговорки, делаемые каким-нибудь лицом на предложения временной или хозяйственной комиссии, должны быть принимаемы не иначе, как на особом листе, и непременно относиться прямо к предложенному вопросу.
   § 76. Если предложенный вопрос состоит из нескольких пунктов, то оные должны быть представлены отдельно, чтобы на каждый из них можно было отвечать словами "да" или "нет".
   § 77. Общественные лица не подают голоса на вопросы, относящиеся к исполнению их обязанностей.
   § 78. Всякий имеющий надобность до трех общественных лиц обязан сноситься с ними только в те дни и часы и только в том месте, которые будут ими самими определены.
   § 79. Каждый выписывающий деньги должен означить на уплатной записке, из какой суммы он выписывает: из личной или из участка.
   § 80. Общественная зала состоит под надзором хозяина.
   § 81. Зала разделяется на две части: в одной из них, меньшей, должна быть устроена контора хозяйственной комиссии, другая, большая, остается для общественных нужд, как-то: богослужения, баллотировки, классов и пр. § 82. Подлинник Устава хранится у хозяина и, сверх того, две копии для выдачи в частные руки.
  

XIII

О выборах

Избрание временной комиссии

  
   § 83. Хозяйственная комиссия оповещает всех участников в артели о предстоящем избрании во временную комиссию и просит каждого отвечать, будет ли подавать голос; потом число избирателей делит на пять отделов, по порядку номеров, причисляя остаток, если есть, к последнему отделу.
   § 84. Члены хозяйственной комиссии порознь обходят отделы с особенным пакетом для каждого отдела и с числом билетов по числу избирателей. Сии последние пишут на билетах, под своими собственными именами, имя лица, ими избираемого, и вкладывают оные в пакет своего отдела.
   § 85. Хозяин, закупщик и казначей рассматривают билеты. Получивший положительное большинство в своем отделе (в четном числе избирателей -- половину сего числа плюс один голос) объявляется членом временной комиссии.
   § 86. После третьего неопределенного выбора в каком-либо из отделов избиратели оного выбирают в члены временной комиссии уже между кандидатами других отделов. Если ни один из них не получит положительного большинства в сем отделе, тогда предлагаются им на выбор два кандидата, имеющие большее число голосов. Если же и в сем случае голоса разделяются поровну, то решает жребий.
   § 87. На следующий день по выборе все новоизбранные члены временной комиссии собираются в зале и взаимно поверяют свои полномочия.
   О выборе и баллотировке в срочные общественные должности
   § 88. При выборе и баллотировке хозяина и казначея распоряжается временная комиссия.
   § 89. При выборе и баллотировке закупщика и огородника распоряжается хозяйственная комиссия, если выбор их не совпадает с выборами хозяина и казначея.
   § 90. Когда все выбираются в одно время, то наблюдается следующий порядок: сначала выбирают хозяина, потом казначея, далее закупщика и, наконец, огородника. О производстве выборов
   § 91. За два дня до выборов комиссия, распоряжающаяся оными, извещает всех, в какую должность предстоит выбор.
   § 92 . Она собирает посредством своих членов голоса по правилам вышеизложенным.
   § 93. Неподание голоса означает согласие с положительным большинством остальных избирателей.
   § 94. Кто получит положительное большинство, тот избран.
   § 95. Если никто не имеет положительного большинства голосов, то два лица, соединившие большее сравнительное число голосов, становятся кандидатами и баллотируются.
   § 96. Если, по причине равенства голосов, два кандидата не будут определены, то между имеющими равное число оных решает баллотировка.
   О производстве баллотировки
   § 97. Накануне баллотировки комиссия извещает о именах двух кандидатов и уведомляет о том порядке, который будет соблюдаться при производстве баллотировки.
   § 98. Все подававшие голоса при избрании находятся и при баллотировке; кто же не придет, тот располагает письменно своими шарами, через одного из членов комиссии.
   § 99. Только те имеют право баллотировать, которые избирали.
   § 100. В зале в день баллотировки один из членов комиссии раздает шары, выдавая каждому баллотирующему порознь белый и черный на каждого баллотирующегося.
   § 101. Получивший шары подходит к двум сосудам, поставленным для принятия шаров; другой член комиссии, при них стоящий, объявляет, который сосуд для кого назначен.
   § 102. Положившие шары отмечаются в алфавитном списке имен.
   § 103. Когда же все шары положены, комиссия считает перед всеми число белых и черных каждого кандидата. Получивший положительное большинство голосов б отношении к числу баллотирующих и сравнительное относительно к другому кандидату объявляется избранным.
   § 104. Если оба имеют положительное большинство, но равны между собою, то снова баллотируются. По третьей неопределенной баллотировке решает жребий.
   § 105. Если оба не будут иметь положительного большинства белых шаров, то баллотирующие приступают к новым выборам.
  

Прибавление

  
   § 106. Общественные счетные книги за 11 месяцев, т. е. по 1-е февраля, должны быть представлены отдельно, к 10-му числу сего месяца, дабы после 1-го марта оставалось поверить счеты только за один месяц.
    
   Это благодетельное учреждение избавляло каждого от неприятного положения зависеть от кого-либо в отношении вещественном я обеспечивало все его надобности, Вместе с тем оно нравственно уравнивало тех, которые имели средства, с теми, которые вовсе не имели их, и не допускало последних смотреть на товарищей своих, как на людей, пользующихся в сравнении с ними большими материальными удобствами и преимуществами. Одним словом, оно ставило каждого на свое место, предупреждая, с одной стороны, тягостные лишения и недостатки, а с другой -- беспрестанное опасение оскорбить товарища своего не всегда уместным и своевременным предложением помощи. Маленькая артель была учреждена именно с тою целью, чтобы доставлять отъезжающим на поселение некоторое пособие, необходимое на первое время их прибытия на место. Сумма, которою она распоряжалась, составлялась из добровольных вкладов и пожертвований. Участниками в ней были все те, которые вносили часть получаемых ими денег, и те, кто отдавал 10-й процент с той суммы, которую получал на свои расходы из большой артели.
   Быт наш в Петровском заводе, или, лучше сказать, в тюремном замке, с устройством артели и принятыми мерами, чтоб обеспечить по возможности на первое время отъезжающих на поселение, материально гораздо улучшился. Каждый имел собственные способы, мог, как хотел, располагать ими, обзавестись необходимым хозяйством, мог даже употреблять избыток или на пользу общую, отдавая его в маленькую артель, или на удовлетворение некоторых привычек прежней жизни, сделавшихся для многих почти необходимостью. Обедать в общую залу мы не собирались, найдя это неудобным, а имел стол по своим отделениям в коридоре. Сторож приносил с кухни кушанье, приготовлял и убирал обед и ужин, кормился тут вместе с нами, мыл посуду, ставил самовар, топил печи и получал за это от нас ежемесячно жалованье, которым был вполне доволен. Между нами был медик -- доктор Вольф, и медик очень искусный. В случае серьезной болезни к нему обращались не только мы сами, дамы наши, но и комендант, офицеры и все, кто только мог, несмотря на то, что правительством назначен был собственно для нас должностной врач. Но этот врач, молодой человек, только что выпущенный из академии, понял вскоре все превосходство Вольфа над собою и прибегал, при всяком пользовании, к его советам, опытности и знанию. Слава об искусстве Вольфа так распространилась, что приезжали лечиться к нему из Нерчинска, Кяхты и самого Иркутска. Комендант, видя пользу, которую он приносил, дозволил ему свободно выходить из тюрьмы в сопровождении конвойного. В одном из номеров, нарочно для того назначенном, подле номера Вольфа, помещалась наша аптека, в которой были все нужные медикаменты и прекрасные хирургические снаряды. Все это вместе с известными творениями и лучшими иностранными и русскими журналами по медицинской части выписывалось и доставлялось Вольфу дамами. Одним словом, со стороны врачебных средств нам не оставалось ничего желать.
   Мы выписывали также много иностранных и русских журналов, тоже через посредство и с помощью дам. Из французских: "Journal des Debats", "Constitutionel", "Journal de Francfort", "Revue Encyclopedique", "Revue Britanique", Revue des deux mondes", "Revue de Paris"; немецкие: "Preussische Staatszeitung", "Гамбургского корреспондента", "Аугсбургскую газету"; русские почти все журналы и газеты. Вот это мы читали с жадностью, тем более, что тогдашние события в Европе и в самой России, когда сделалось Польское восстание, не могли не интересовать нас 119). При чтении журналов и газет введен был порядок, по которому каждый ими пользовался в свою очередь, и это наблюдалось с большой строгостью и правильностью. На прочтение газеты определялось два часа, а для журнала два и три дня. Сторожа наши беспрестанно разносили их из номера в номер с листом, где отмечалось каждым из нас время получения и отправки.
   Библиотека наша также неимоверно увеличилась, так что не могла быть уже общею, и потому каждый держал свои собственные книги у себя и брал у других то, что было ему нужно. В особенности женатые, и между ними Муравьев Никита Михайлович, имели огромное количество книг, в которых никому не отказывали, хотя нередко их богатые издания подвергались от неосторожности чтецов не только повреждению, но и совершенному истреблению.
   И всем этим, по справедливости говоря, мы обязаны были приезду наших дам. Они точно и во всем смысле выполняли обет и название свое. Это были ангелы, посланные небом, чтобы поддержать, утешить и укрепить не только мужей своих, но и всех нас на трудном и исполненном терния пути.
   В первое время нашего пребывания в Петровском дамы по собственному желанию, чтобы не разлучаться с мужьями, были с ними в казематах и ходили на свои квартиры только утром, на несколько часов, чтобы распорядиться хозяйством, обедом и туалетом своим. Для большего удобства их помещения мы с радостью уступили им еще по номеру для каждой, так что женатые занимали два рядом номера, а некоторые из холостых разместились по два в одном. По вечерам в номерах их собиралось иногда маленькое общество, и странно было видеть людей, одетых скорее бедно, нежели изящно, беседующих в темной, тесной комнате, при самой простой обстановке, со всеми условиями лучшего общества и соблюдающих все приличия, все утонченности высшего образования. Пребывание дам в общей тюрьме продолжалось около года. Здоровье их, видимо, страдало от неудобства казематной жизни, от частых переходов к себе на квартиру в дурное или холодное время, особенно же от недостатка света в номерах. Многие даже из нас подвергались глазным болезням и испортили зрение. Об этом как дамы, так и мы упоминали нередко в письмах к родным. Полагаю даже, что и комендант, с своей стороны, доносил о том правительству. Оно вынуждено было, наконец, обратить на это обстоятельство внимание и на другой год прибытия нашего в Петровский завод предписало прорубить в каждом номере по окошку и вместе с тем отштукатурить внутренние стены. Летом 1831 года начались эти работы. Разумеется, дамы перебрались на свои квартиры; мужьям позволили жить вместе с ними, а нас, холостых, разместили по нескольку человек вместе и переводили из неотделанного отделения в отделанное до тех пор, пока кончилось совсем исправление. Оно продолжалось более двух месяцев, и потом каждый из нас занял опять свою комнату. Дамы наши после этого исправления не переходили уже в тюрьму. Вскоре позволили мужьям бывать у них, когда пожелают, и только ночевать в номерах, а под конец разрешено было и им постоянно жить в домах своих вместе с женами {Я не уверен, что не ошибся, сказав, что после отделки наших казематов дамы уже не жили в них. Припоминая теперь, мне кажется, что некоторое время (хотя очень недолго) Ивашева жила с мужем в тюрьме, когда уже в комнате их было окно. Не ручаюсь в совершенной точности и других мелких подробностей. Разумеется, что если Ивашева жила в каземате, то и другие дамы точно так же, потому что дозволение жить по домам своим было общее.}.
   Здесь я нелишним считаю поместить одно обстоятельство, которое в свое время чрезвычайно меня поразило и обратило мое внимание на нравственность ссыльнорабочего населения заводов тамошнего края. Я уже сказал, что в Петровском было около двух тысяч жителей. Четвертую часть этого населения составляли чиновники, горные служители, служащие и отставные разночинцы, солдаты горного ведомства, старики, выслужившие сроки в работах и т. д. Остальные, т. е. 3/4, были ссыльнорабочие или каторжники, сосланные за важные преступления и наказанные кнутами, со штемпельными знаками, одним cловом, люди, по своему преступлению и в особенности по наказанию исключенные навсегда из общества, а потому и естественные враги его. Эти ссыльнорабочие употреблялись не только на выделку чугуна и добывание руды, но и в другие работы: кузнечные, плотничные, Столярные, колесные и т. д. Многие из них были очень искусные и трудолюбивые ремесленники, которые вступали с нами в сношение, потому что каждому из нас необходимы были и кровать, и стол, и кое-какая мебель, одним словом, их услуги. Мы платили им очень хорошо, а в некоторых случаях помогали в их нуждах, и, следовательно, они были нами очень довольны. Тюремный наш замок строился ими, и когда приказано было прорубить окошки и штукатурить стены, то употребили для этого их же. Этою работою занимались, по крайней мере, человек 60, чтобы скорее кончить, и когда нас переводили по очереди из своего номера в другой, то, не желая перетаскивать на короткое время вещи, мы брали с собою только постель, а остальные вещи оставляли в своем каземате, сложа все посредине комнаты и накрыв простынями или коврами. Так как у каждого из нас не было ни денег, ни хороших вещей, то мы и не заботились о пропаже. Стало быть, рабочие в продолжение двух месяцев имели возможность брать из наших пожитков все то, что им было угодно. И тем не менее ни у одного из нас не пропало даже булавки. Как объяснить этот факт? Я очень помню, как он меня поразил. С этих пор я обратил особенное внимание на этот класс заводских жителей и убедился многими доказательствами в их честности и их признательности за оказываемые им услуги. До прибытия нашего у них был начальником какой-то горный чиновник, человек злой и несправедливый, который поступал с ними самым жестоким образом. В его время, как было нам известно, ни он сам и никто из чиновников горного ведомства не смели выходить ночью с квартиры. Лишь только делалось темно, запирались у всех окна и брались все предосторожности от злого умысла ссыльнорабочих. В наше же время начальником был горный офицер Арсеньев, добрый и справедливый человек; он обходился с ними человеколюбиво, выдавал им все положенное, занимался улучшением их быта, хотя был и строг, когда требовала этого необходимость. При нем всякий мог безопасно ходить по заводу в глубокую полночь, без всякого оборонительного оружия. Мне самому не раз случалось возвращаться в тюрьму в сопровождении одного конвойного и встречать на пустырях по пятку и десятку ссыльнорабочих, иногда не совсем даже трезвых. Они мирно проходили мимо, снимая шапки, вежливо приветствуя. Во все продолжение моего пребывания в Петровском о воровстве я никогда не слыхал. Этого преступления как будто не существовало, и не раз нам возвращали кое-какие вещи, оставленные нами или в бане или во время прогулок. Одним словом, я тогда убедился и убежден теперь, что ссылаемые в работу за важные преступления, убийство, святотатство и т. д. гораздо нравственнее тех, которые ссылаются на поселение за воровство или другие не так важные проступки. Первые могли быть побуждены к сделанному ими преступлению сильными страстями, непреклонностью характера, мщением или изуверством, но не потеряли всех нравственных оснований, и, следовательно, если бы обратить только на них внимание и заняться умеючи их воспитанием, то я уверен, что большая часть из них могла бы сделаться не только порядочными, но даже очень полезными гражданами; тогда как сосланные на поселение за кражу, обман, подлоги, утаение чужой собственности, скрытие ворованных вещей и т. д., доведенные до этих преступлений постоянным развитием дурных наклонностей, постепенно ухудшающейся нравственностью, не так легко могут исправиться, как первые. Во всяком случае, правительство сделало бы величайшее благодеяние, можно сказать, высокий нравственный подвиг, если бы занялось этими последними ступенями общественной лестницы; если бы не заграждало им навсегда пути к восстановлению себя; если бы действовало, одним словом, как искусный врач, а не как неумолимый, непреклонный мститель.
   Кстати, расскажу здесь для соображения моралистов один резкий пример железной воли, твердости характера и равнодушия к телесным истязаниям одного из ссыльнорабочих. В Восточной Сибири существует обыкновение между каторжными в летнее время отлучаться из заводов месяца на три в окрестные леса, чтобы, как говорят они, погулять на свободе, подышать свободным воздухом. Разумеется, что с их стороны это преступление, тем более, что при этих отлучках совершаются многими иногда новые противозаконные поступки. С наступлением холодного времени большая часть из них возвращаются в Завод, где их наказывают за побег и потом употребляют опять в работу. Не имея достаточных средств, чтобы воспрепятствовать этим побегам, горное начальство принимает, однако же, некоторые меры; и одна из них состоит в том, что платит за каждого пойманного каторжника десять рублей ассигнациями тому, кто приведет его. В случае же, если он будет при поимке убит, то не только не преследует лишившего его жизни, но платит ему тогда пять рублей. Буряты, зная об этом распоряжении, сделали из него род промысла. Летом они отправлялись верхами с оружием для поимки беглых и когда завидят в лесу одного или двух, то, подъезжая на некоторое расстояние и приготовив лук и стрелы, закричат им, чтобы остановились. Если они послушаются, тогда бурят велит им следовать по пути к Заводу, а сам едет за ними поодаль с направленным против них ружьем или стрелою и таким образом приводит их и получает следующую ему награду. Если же они не послушаются его и захотят убежать, то убивает их и получает награду вполовину менее. Весьма естественно, что это служит причиною непримиримой вражды ссыльнокаторжных с бурятами. Один из первых, по прозванию Масленников, бывший орловский мещанин, негодуя на бурят, решился объявить им войну и каждый год в летнее время отправлялся в поход, чтобы, в свою очередь, убивать их. Когда же наступали морозы, он возвращался в Завод и сам объявлял начальству, сколько ему удалось истребить так называемых им неприятелей. Часто даже брал на себя преступления других. Его заковывали, судили, секли кнутом, держали некоторое время в остроге, но, наконец, выпускали, и в первое же лето он опять повторял то же самое. В продолжение 10 лет шесть раз делал он такие походы, убил человек до 20 и шесть раз был нещадно сечен кнутом. Наконец, это упорство, эта неисправимая злоба принудили начальство взять решительные меры. В последний раз, когда следовало его наказать сто одним ударом, начальник, человек строгий и безжалостный, заранее приказал палачу засечь его насмерть. Дня за два до исполнения приговора слух о таком приказании разнесся и достиг до одного отставного ссыльнокаторжного, старика набожного и по своему образу жизни всеми уважаемого. Он идет к начальнику и просит его отменить его приказание, обещая уговорить Масленникова дать слово не бегать и отказаться от войны с бурятами и ручаясь в том, что если он даст это слово, то сдержит его. Долго не соглашался начальник, но, наконец, убежденный стариком, которого он сам уважал, решается на этом условии отменить свое приказание. Старик, пришедши к Масленникову, сказал ему об условии, которое может сохранить его жизнь, и просит дать слово. Тот долго не решался на это, целый день борется сам с собою, наконец, самосохранение одерживает верх, и он дает требуемое обещание. Его наказывают. Железное тело его выдерживает наказание. Он выздоравливает и после этого живет на Заводе примерным образом. Повиновением, деятельностью заслуживает благосклонность начальства и делается, не говорю нравственным, но порядочным человеком. Когда мы прибыли в Завод, он уже несколько лет жил на свободе, своим домом; при нас вел себя все время хорошо и однажды, работая в моем каземате, сам рассказал мне, как до сих пор боятся его буряты. Нередко, говорил он, при встрече с бурятом он, не зная меня, спрашивал у меня же, жив ли неприятель их Масленников, и рассказывал мне прежние мои с ними проделки. Характеры, подобные Масленникову, могут быть и величайшими злодеями, и великими людьми! Все зависит от воспитания и обстоятельств.
   Летом 1831 года приехала невеста Ивашева, молодая, милая, образованная девушка. Он успел приготовить дом и все, что нужно для первоначального хозяйства. Она остановилась у княгини Волконской и прожила у нее до свадьбы своей, которая совершилась дней через пять по приезде ее 120). Я радовался, видя его вполне счастливым, и нашел в его супруге другого себе друга. Им позволили прожить у себя дома около месяца, и, глядя на них, я невольно вспоминал себя. По прошествии этого месяца она, по примеру других дам, перешла с мужем в его номер и оставалась тут до тех пор, пока всем женатым позволили жить у себя. Свадьба Ивашевых не была уже так оригинальна, как Анненковых.
   По переходе женатых в дома свои я занял номер Ивашева. Мы остались в этом отделении только трое: Муханов, Пестов и я. В продолжение этого времени некоторым из нас вышли сроки, и они были отправлены на поселение. Не помню, по какому-то случаю, кажется, в рождение одного из великих князей, нам убавлено было три года работы, а в рождение последнего из сыновей государя еще два года. Первые уехавшие из Петровского на поселение были Кюхельбекер 2-й и Глебов, потом Розен, Репин, Вегелин и Игельстром 121).
   В 1832 году я был избран хозяином. Эта должность сопряжена была с большими хлопотами, тем более, что каждому, кого выбирали, желалось угодить своим товарищам и соблюдать, сколько возможно, общие интересы, удовлетворяя вместе с тем и частные требования. Помню, что меня очень затрудняли распоряжения насчет кушанья. Не имея понятия в гастрономии, я часто не знал, какие выдумывать обеды для разнообразия нашего скромного стола, и нередко прибегал к советам повара, которые не всегда были удачны. Помню, как, бывало, досадовал я на себя при каком-нибудь худом обеде или ужине и, наоборот, как доволен оставался, когда гастрономические мои соображения удавались и все были довольны.
   Впрочем, и нелегко было удовлетворить, с маленькими средствами нашими, вкусу и требованиям семидесяти человек, более или менее привыкших к хорошему столу. Но и в этом случае те из нас, которые более понимали в гастрономии и более имели прав судить о ней, обыкновенно молчали, покоряясь необходимости, и не обращали внимания на материальную часть нашей жизни. Случайный ропот происходил иногда между молодыми товарищами нашими, не имевшими такого образования, как другие, и служившими прежде в армейских полках.
   Год этот был тем более для меня труден, что здоровье мое не соответствовало моей должности. Зимою надобно было ходить по Заводу для разных закупок, отпускать припасы, быть по целым часам на кухне и потом из жару, выходить прямо на холод. Я часто простуживался и с этих пор не так уж стал здоров, как прежде.
   Первый случай смертности между нами оказался в нашем отделении и очень поразил нас всех, тем более, что это случилось внезапно. У соседа моего Пестова сделался на спине простой веред, который его несколько беспокоил, но он ходил и даже вздумал идти в баню {В баню нам позволялось ходить каждую неделю. Мы содержали ее на свой счет, она много способствовала к сохранению нашего здоровья.}. Это было накануне рождественского сочельника. Я было отговаривал его, но он не послушался. На другой, день, сидя со мной за чаем в коридоре, он очень жаловался на боль и сожалел, что нельзя будет идти в Рождество вместе со мной к Ивашевым. Утром, в день праздника, я зашел к нему в комнату узнать об его здоровье. Он лежал еще в постели и сказал, что чувствует небольшой озноб. Тогда я ему посоветовал послать за Вольфом; он сначала было не соглашался, говоря, что это пустая болезнь и пройдет без медицины; но к обеду ему стало хуже, и он пригласил Вольфа. Между тем я ушел к Ивашевым; мы еще сидели за обедом, как я получил записку Вольфа, который извещал меня, что Пестов при смерти, что у него карбункул и начался уже антонов огонь в спинной кости. Я побежал домой и застал больного в совершенной памяти, но ужасно слабым. Ему не говорили об опасном его положении, и вечером, часу в 12, он скончался в полном сознании, разговаривая с окружающими его товарищами и не подозревая приближающейся смерти. Только за несколько минут до кончины он перестал говорить и потерял зрение.
    Это грустное событие опечалило всех. Мы оплакали его и похоронили приличным образом на погосте Петровской церкви. Всем нам позволено было сопровождать его тело, которое мы сами несли до церкви, переменяясь поочередно. Опустивши гроб в могилу и отдавши последний долг его праху, мы грустно возвратились в тюрьму свою. Он первый из нас явился к пятерым казненным нашим товарищам.
   Вскоре после кончины Пестова смерть избрала новую жертву {Не ручаюсь, чтобы я не ошибся здесь в последовательности. Пестов и А. Г. Муравьева скончались в одну и ту же зиму: первый на Рождество, она же прежде или после него, теперь не упомню хорошо 122).}, и жертву самую чистую, самую праведную. А. Г. Муравьева, чувствуя давно уже общее расстройство здоровья своего (следствие нравственных волнений и преждевременных родов), старалась скрыть ненадежное положение от мужа и продолжала вести обыкновенную жизнь, не принимая, как советовал ей Вольф, особенных предосторожностей. Она ходила иногда в зимнее время, легко одетая, из каземата на свою квартиру по несколько раз в день, тревожилась при малейшем нездоровье своего ребенка и, сделавшись беременною, крепко простудилась. Долго боролась ее природа, искусство и старание Вольфа с болезнью (кажется, нервическою горячкою). Месяца три не выходила она из опасности, и, наконец, ангельская душа ее, оставив тленную оболочку, явилась на зов правосудного творца, чтобы получить достойную награду за высокую временную жизнь свою в этом мире.
   Легко представить себе, как должна была поразить нас всех преждевременная ее кончина. Мы все без исключения любили ее, как милую, добрую, образованную женщину, и удивлялись ее высоким нравственным качествам: твердости ее характера, ее самоотвержению, ее безропотному исполнению своих обязанностей. Бедный супруг ее был неутешен. Она оставила ему после себя залогом своей нежной неограниченной любви четырехлетнюю дочь 123). Две старших, рожденные в России, находились в Москве, у мужниной матери, вдовы М. Н. Муравьева 124). Тело ее предано земле на погосте Петровской церкви, и постоянно теплящаяся лампада в устроенном над нею склепе служит в мрачную ночь, как очень хорошо выразился один из наших товарищей, посетивший лет через 15 Петровское, путеводною звездою для путешественников, приближающихся к Заводу.
   Обе эти утраты, и в особенности последняя, навели облако скорби на нашу отшельническую жизнь. Горесть остальных дам наших о потере достойной подруги их еще сильнее давала нам чувствовать это общее, так сказать, семейное несчастье. При каждой болезни кого-либо из них мы страшились новой потери.
   В конце 1832 года всем нам убавили по нескольку лет работы, и вследствие этого четвертому разряду, т. е. тем, которые были осуждены на 8 лет, окончился срок. В этом разряде находились: Фонвизин, Нарышкин, Лорер, Бобрищев-Пушкин, Аврамов, Фаленберг, два брата Беляевых, Одоевский, Муханов, Мозган, Иванов, Шишков 125) и Александр Муравьев {Он отказался и просил остаться до отъезда брата.}. Они отправились в начале 1833 года, и с отбытием их тюрьма наша как-то опустела. Нас осталось менее 50 человек, и, следовательно, тогда не только каждый имел особую комнату, но даже осталось несколько номеров незанятых.
   Еще в продолжение нашего пребывания в Чите поместили к нам несколько человек, совсем не принадлежавших к нашему делу. То были: брат Завалишина и бывшие офицеры Оренбургского корпуса -- Колесников, Таптиков и Дружинин 126). По прибытии уже в Петровский завод прислали туда слепого старика Сосиновича (из поляков) и какого-то разжалованного майора Кучевского 127). Мы приняли их радушно, не обращая внимания и не спрашивая, за что они попались к нам; и как все они не имели никаких способов, то и участвовали в общей нашей артели на том же положении, как мы сами.
   Комендант Лепарский посещал нередко нашу тюрьму и обращался с нами самым вежливым образом. Он никогда, бывало, не войдет в затворенную комнату, не постучавши и не спросивши, можно ли войти. Если заметит, бывало, чернильницу, то улыбнется и скажет: "Я этого не вижу". Все просьбы наши (разумеется, они были не важны и не подвергали его ответственности) исполнял он с удовольствием, и если был недоволен каким-либо поступком одного из нас, то никогда не выговаривал ему, а принимал какую-нибудь общую против всех в смысле поступка меру, чтобы дать знать виновнику, что этим вредит он не только себе, но и всем товарищам. Этим средством он вернее достигал своей цели. Плац-майор ежедневно обходил нас, принимал от нас просьбы (они большею частью заключались в дозволении выйти куда-нибудь из тюремного замка) к коменданту и был с нами не только ласков, но и почтителен. Прочие офицеры следовали примеру своих начальников. Бывало, нам самим странно было слушать, как унтер-офицер, обходя казематы, говорил: "Господа, не угодно ли кому на работу?" Кто хотел, тот выходил, а нежелающие оставались покойно дома.
   Эти работы были неутомительны и очень часто прекращались на месяц и на два, под самыми пустыми предлогами: или по случаю сильного холода, сильного жара, дурной погоды, или существования повальных болезней. Они были те же, как и в Чите, т. е. молонье на ручных жерновах муки, и точно так же, как и там, приходившие на работу садились читать книги, газеты или играть в шахматы.
   В Петровском нас посетили бывшие генерал-губернаторы Восточной Сибири Сулима и Броневский 128). Каждый из них, обходя казематы, чрезвычайно вежливо обошелся с нами, спрашивал о здоровье и о том, не имеем ли мы особенных просьб или жалоб. Разумеется, ни тех, ни других не было. Приезжали тоже по службе генерал Чевкин (теперешний главный управляющий путями сообщения) и полковник Багговут (ныне генерал-лейтенант) 129), но мы их не видели, потому что они не имели и поручения осматривать тюрьму нашу. Первый имел свидание в доме коменданта с Арт. Зах. Муравьевым, а последний останавливался у Ивашевых, которым он был родственником.
   Я получил в это время горестное известие о кончине старшего брата моего, артиллерийского штаб-офицера, только что возвратившегося из турецкой кампании. Он оставил семейство, жену и двух дочерей, судьба которых меня озабочивала. Письменные сношения мои с родными покойной жены, ее матушкою, сестрою и братьями, были самые дружеские. Они жили тогда уже в Петербурге.
   В 1834 году я сильно занемог воспалением в мозгу. Болезнь была опасная и мучительная. Вольф и Арт. Зах. Муравьев (он тоже занимался медициной и очень удачно пользовал) прилагали, с дружеским усердием, все искусство свое, чтобы помочь мне. Благодаря их стараниям я выздоровел. Товарищи во время болезни моей не отходили от меня. Каждую ночь дежурили четыре человека и не спали по очереди, чтобы услуживать мне и давать лекарство. Ивашев с женою почти каждый день меня навещали и приготовляли мне у себя на дому кушанье и питье. Одним словом, нигде бы я не мог найти таких попечений, такого ухода, такой предупредительной заботливости, как в Петровской тюрьме. Мудрено ли после этого, что в течение 10 лет нашей тюремной жизни мы потеряли одного только Пестова, и то больше от собственной его неосторожности.
   Я имел большое утешение в семействе Ивашевых, живя с ними, как с самыми близкими родными, как с братом и сестрой. Видались мы почти каждый день, вполне сочувствовали друг другу и делились между собою всем, что было на уме и на сердце. Приближалось время нашего поселения, и мы желали только одного, чтобы не разлучаться по выезде из Петровского. Это желание впоследствии исполнилось. Родные Ивашева просили о том графа Бенкендорфа, и он удовлетворил их просьбу.
   У них родился сын, мой крестник, и это событие, можно сказать, удвоило их счастье. Хотя впоследствии, потеряв его на втором году, они испытали все то, что родительская нежность может испытать в таких случаях, но вскоре рождение дочери, тоже моей крестницы, утешило их и мало-помалу залечило их сердечные раны. Зная подробно все их семейные отношения, я невольно удивлялся той неограниченной любви, которую родители Ивашева и сестры его питали к нему. Во всех их письмах, во всех их действиях было столько нежности, столько заботливости, столько душевной преданности, что нельзя было не благоговеть пред такими чувствами. Последствия доказали, что тут не было ничего искусственного. По смерти родителей Ивашева и его самого с женою сестры отдали трем детям его 130) все состояние, которое следовало на долю отца, если бы он осуждением не потерял прав своих, и которое по закону принадлежало уже им, а не его детям.
   Наконец наступил и наш срок к отъезду. В конце 1835 года второму разряду убавлены остальные шесть месяцев; но как не было сделано распоряжение, в какие места мы назначались, то, пока происходила переписка, мы оставались в тюрьме и выехали из Петровского ровно через 10 лет после сентенции, т. е. в июле 1836 года. Прочим товарищам нашим 1-го разряда оставалось пробыть еще три года. В нашем разряде находилось 19 человек: 2 брата Муравьевых, Волконский, Ивашев, Лунин, Свистунов, Анненков, Штейнгейль, Громницкий, Митьков, Киреев, Тютчев, Фролов и я. Некоторых поселили в Иркутской губернии, других в Енисейской, а нас с Ивашевым, по просьбе матери его, назначили в г. Туринск Тобольской губернии.
   Приготовления к отъезду, разлука с товарищами, неизвестность будущего -- все это занимало и озабочивало нас. Может быть, мне не поверят, но, припоминая прежние впечатления, скажу, что грустно мне было оставлять тюрьму нашу. Я столько видел тут чистого и благородного, столько любви к ближнему, что боялся, вступая опять в обыкновенные общественные занятия, найти совершенно противное, жить, не понимая других, и, в свою очередь, быть для них непонятным. Благодетельно, с пользою прошли эти 10 лет для моего нравственного, умственного образования; но они не только не подвинули меня ни на шаг в опытности житейской, а скорее заставили забыть и то, что было приобретено прежде. Понимая все это, страшно было явиться опять на свет лишенным всяких внешних преимуществ, всего, чему поклоняется толпа, и с такими правилами и убеждениями, которые могли показаться не только безрассудными, но даже вредными господствующим понятиям. Меня утешало только, что я буду жить вместе с Ивашевыми и, следовательно, буду иметь два существа, близкие мне по сердцу, которые всегда поймут меня и не перестанут мне сочувствовать.
   Пока продолжалась переписка о нашем назначении, нам позволено было выходить из тюрьмы, когда пожелаешь. Пользуясь этим правом, мы каждый день посещали женатых, обедали у них, в ожидании разлуки проводили вместе время с ними и с прочими товарищами. Случалось иногда выпить и бокал шампанского в дружеской, задушевной беседе.
   Наконец наступило время отправления нашего. Холостым назначили ехать в Иркутск всем вместе, а женатым каждому особо. Так как я назначен был в одно место с Ивашевыми, то мне позволили отправиться вместе с ними. Мы остались до отъезда холостых и, проводив их, простясь с ними, стали сами готовиться к выезду.
   В день отправления я утром пошел проститься с комендантом. "Генерал,-- сказал я ему,-- в течение десяти лет вы доказали вашим обращением с нами, что можно соединить человеколюбие с обязанностями служебными. Вы поступали с нами как человек добрый и благородный и много облегчили этим наше положение. Несколько раз Я хотел было выразить вам искреннюю мою признательность, но считал это неуместным, пока был под надзором вашим, и отложил это до дня моего отправления из Петровского. Этот день настал. Благодарю вас от души; я уверен, что вы не усомнитесь в искренности моих слов теперь, когда мы, вероятно, расстаемся с вами навсегда". Он прослезился. "Ваши слова,-- отвечал он,-- лучшая для меня награда, но, и с моей стороны, я должен отдать вам полную справедливость. Вы все, господа, вели себя так, что если бы на вашем месте были все Вашингтоны 131), то и они не могли бы лучше вести себя. Мне ни одного разу не случалось прибегать к мерам, несогласным с моим сердцем, и вся моя заслуга состоит в том только, что я понял вас и, вполне на вас надеясь, следовал его Внушениям". Мы обнялись и в последний раз простились с ним. Через год по отъезде нашем он скончался, в престарелых уже летах, и погребен в Петровском. Могила его, А. Г. Муравьевой и Пестова останутся навсегда памятниками нашего там пребывания. По смерти генерала Лепарского к оставшимся товарищам нашим назначен был новый комендант, полковник Ребиндер (мой родственник), новый плац-майор Казимирский и другие плац-адъютанты. Прежний плац-майор, полковник Лепарский, и прежние офицеры возвратились в Россию, получив большие награды за их службу в Сибири 132).
   Прощальный обед наш был у Волконского. Тут собралась большая часть товарищей наших. С теми же, которые не могли присутствовать, мы простились в казематах. Шумно и грустно провели мы последние часы. Тостов было много. Наконец, мы крепко, со слезами, обнялись друг с другом, простились со всеми и, разместившись в экипажи, оставили Петровский. Проезжая мимо церковного погоста, вышли поклониться праху доброго товарища и достойной, примерной женщины, бывшей нашим ангелом-утешителем; потом, пустившись в путь, долго еще смотрели на удалявшийся Петровский, пока не скрылся последний предмет -- купол и крест колокольни.
   Здесь оканчиваю первый отдел моих воспоминаний. То, что случилось со мной по отъезде из Петровского во время 20-летнего пребывания моего в Западной Сибири, относится более ко мне одному и, следовательно, не может быть так интересно. Постараюсь, однако же, хотя вкратце изложить в следующем отделе то, что касалось всех нас и нашей жизни по разным местам обширной Сибири в этот длинный период времени, и заключу рассказ мой моими наблюдениями этой любопытной страны и моим воззрением на правительственные распоряжения и политическое направление последнего царствования.
  

Комментарии:

  
   119 Восстание в Польше началось 29 нояб. 1830 г. и закончилось поражением восставших 8 сент. 1831 г.
   120 Свадьба В. П. Ивашева с Камиллой Петровной Ледантю (1808--1839) состоялась 16 сент. 1831 г. (ВД. Т. 8. С. 320. Ср.: Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушкина. М., 1951. С. 172--176). Об их романтических отношениях очень прочувствованно, но с большими фактическими ошибками написал А. И. Герцен в "Былом и думах" (Герцен. М., 1956. Т. 8. С. 59--61. Ср.: Буланова О. К. Роман декабриста. М., 1925).
   121 Поручики Литовского пионерного батальона Александр Иванович Вегелин и его двоюродный брат Константин Густавович Игельстром являлись членами тайного Общества военных друзей и по приговору военного суда от 15 апр. 1827 г. были сосланы на каторжную работу в Сибирь сроком на 10 лет. Каторгу отбывали вместе с декабристами в Чите и Петровском заводе. По указу 8 нояб. 1832 г. обращены на поселение вместе с поименованными мемуаристом декабристами.
   122 Действительно, память изменила мемуаристу. А. Г. Муравьева умерла 22 нояб. 1832 г., а А. С. Пестов -- 25 дек. 1833 г.
   123 Дочь Муравьевых -- Софья (Нонушка), в замужестве Бибикова (1826--1892).
   124 У бабушки жили умственно неполноценная Екатерина (1824--1870) и вторая дочь Муравьевых -- Елизавета, умершая в девические годы.
   125 О каком Шишкове идет речь, неизвестно.
   126 В конце XVIII в. в Оренбурге возник кружок, имевший первоначально масонский характер. В начале 1820-х гг. он превратился в тайное общество, напоминающее декабристские организации. Во главе его стояли директор оренбургской таможни П. Е. Величко, а после его смерти чиновник и писатель П. М. Кудряшов. Он "завербовал нескольких молодых людей, служивших в тамошнем гарнизоне" (ЯЗ. 1862. Кн. 7. Факсимильное издание. М., 1968. С. 92). Среди них были портупей-прапорщик Василий Павлович Колесников (1803 -- после 1874), впоследствии автор "Записок несчастного, содержащих путешествие в Сибирь по канату" (последнее издание -- Челябинск, 1975); прапорщик Дмитрий Петрович Таптиков (около 1797 -- после 1862), Хрисанф Михайлович Дружинин (1808 -- после 1862) и некоторые другие. Все они стали жертвами провокации Ипполита Иринарховича Завалишина, сосланного в начале 1827 г. в оренбургский гарнизон солдатом. По его доносу в апр. 1827 г. члены оренбургского кружка были арестованы и преданы военному суду. 12 авг. 1827 г. Николай I подписал приговор, по которому Колесникова, Таптикова и Дружинина осудили на каторжные работы в Сибирь сроком от 3 до 6 лет. Такая же судьба постигла и провокатора-доносчика И. И. Завалишина. Все они отбывали наказание вместе с декабристами вначале в Чите, а затем в Петровском заводе.
   127 Кучевский Александр Лукич (около 1780--1871), майор Астраханского гарнизонного полка; был арестован 13 янв. 1822 г. по подозрению в антиправительственной деятельности. Ему вменили в вину составление тайного общества в Астрахани, за что военным судом 13 янв. 1827 г. он был лишен чинов, дворянства и сослан на каторжные работы в Нерчинские рудники. После неудавшегося заговора (Нечкина М. В. Заговор в Зерентуйском руднике // В сердцах Отечества сынов. Иркутск, 1975) И. И. Сухинов переведен в Петровский завод. С 1839 г. на поселении в Тугуевской слободе. О Сосиновиче данных нет.
   128 Сулима Николай Семенович (1777--1840), ген.-лейтенант. Участвовал в войнах против Наполеона, в русско-турецкой войне 1828--1829 гг. и в подавлении польского восстания 1830--1831 гг. В 1833--1835 гг. был ген.-губернатором Восточной, а в 1835-- 1837 гг. -- Западной Сибири. Броневский Семен Богданович (1786--1858), ген.-лейтенант, сенатор. С янв. 1835 по 1837 г. был ген.-губернатором и командующим войсками Восточной Сибири.
   129 Чевкин Константин Владимирович (1802--1875), ген.-адъютант, начальник штаба Горного корпуса (1834--1845), сенатор (1845), главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями, председатель Департамента государственной экономии Государственного совета (1863--1871), председатель комитета по делам Царства Польского (с 1872 г.). Багговут Александр Федорович (1806--1883), ген. от кавалерии, участник русско-иранской войны 1826--1828 гг.; участвовал в подавлении польского восстания 1830--1831 гг. и национально-освободительного движения в Венгрии (1849). В Крымской войне командовал всей русской кавалерией.
   130 у Ивашевых остались дети: Мария (1835--1897), в замужестве Трубникова, Петр (1837--1896) и Вера (1839--1897), в замужестве Черкесова.
   131 Имеется в виду Джордж Вашингтон (1732--1799), первый президент США (1789--1797), командующий армией колонистов в борьбе за независимость в Северной Америке, приведшей к ликвидации английского колониального господства и провозглашению независимости страны; председатель конвента по выработке конституции США.
   132 Ребиндер Григорий Максимович -- жандармский полковник, назначенный в 1838 г. после смерти ген.-майора С. Р. Лепарского комендантом Петровского завода. В начале 1840-х гг. комендант г. Николаева Херсонской губ. Казимирский Яков Дмитриевич -- с 1838 г. плац-майор Петровского завода. Впоследствии начальник жандармского округа в г. Омске, ген.-манор. Состоял в дружеских отношениях со многими декабристами. Лепарский Осип Адамович -- племянник С. Р. Лепарского, плац-майор Петровского завода. После смерти дяди уехал в Европейскую Россию. Умер в 1876 г.
  

Отдел II

  
   Десятилетняя тюремная жизнь моя окончилась. Я вступил опять в сношение с людьми, начинал пользоваться кое-какими правами, не скажу гражданина, но человека. В продолжение этих 10-ти лет (мне было уже 36 лет) я много приобрел в разных отношениях, мог обсудить и поверить мои убеждения и окончательно утвердиться в них, мог положить прочное основание своим правилам и религиозным понятиям. Много прочел с пользою и многому научился. Но одного недоставало во мне. Это опытности житейской, которая в каждом из нас, в эти десять лет, скорее уменьшилась, нежели увеличилась. Но этот последний недостаток не мог иметь влияния на наши нравственные элементы; он мог вредить нам во внешней жизни нашей. В сношениях наших с людьми мы могли обманываться, заблуждаться, принимать позолоту за чистый металл; но все это не могло поколебать твердости наших правил и наших убеждений. Одним словом, в большей части из нас стихия нравственная была более или менее обеспечена от всякого внешнего и нового влияния. Здесь я считаю обязанностью отдать справедливость и выразить мою признательность правительству. Размести оно нас сначала по разным заводам, отними у каждого общество товарищей, лиши возможности поддерживать друг друга, смешай с простыми ссыльнорабочими, подчини местному начальству и общим заводским правилам, легко могло бы случиться, что большая часть из нас, будучи нравственно убиты своим положением, без всяких материальных средств, не имея сношения с родными и находясь еще в таких летах, когда не совсем образовался характер, когда нравственное основание не так прочно, а ум легко подчиняется страстям и прелести воображения, легко могло бы случиться, говорю я, что многие потеряли бы сознание своего достоинства, не устояли бы в своих правилах и погибли бы безвозвратно, влача самую жалкую, недостойную жизнь. Поступив же таким образом, как оно поступило, соединив вас вместе, отделив от массы и назначив для надзора за нами людей добрых, оно доставило нам средства не только удержаться на прежней ступени нравственного достоинства, но даже подняться выше. Правда, что нелегко нам было отказаться для этого от последней частицы свободы, которою пользуются все даже ссыльные, жить в продолжение 10-ти лет строже, чем живут монахи, не иметь ни собственной воли, не располагать даже ни одним шагом своим; но когда эти 10-ть лет прошли, когда все эти лишения остались только в воспоминаниях и сохранились благодетельные результаты, тогда нельзя не признать, что для нас было бы гораздо хуже, если бы правительство предоставило нас общей участи осужденных.
   Путешествие наше от Петровского до Байкала летом, в прекрасную погоду, так было занимательно для нас, природа этого края так величественна, так красиво представлялась глазам нашим, что, невзирая на грустные наши думы о разлуке с друзьями и о неопределенной будущности, нас ожидающей, мы, как дети, восхищались разнообразием и красотою тех местностей, которыми проезжали. Особенно великолепны берега Селенги. Мы нередко выходили из экипажа и шли пешком версты по две и по три, чтобы вполне насладиться прелестным зрелищем природы. Иногда глазам нашим представлялись огромные развалины старинных зимовок самой фантастической архитектуры. Это были прибрежные скалы, до такой степени красиво расположенные, что мы невольно предавались обману зрения и, подходя к ним, старались отыскивать, вопреки рассудку, следы архитектурного искусства каких-нибудь древностей, может быть, допотопных обитателей этих стран. Бархатные луга по обоим берегам реки испещрены миллионами разного рода цветов, которым не отказали бы место в оранжереях, и ароматические травы распространяли повсюду благоухание в воздухе и казались обширным искусственным садом. Растительность была изумительная. Одним словом, Забайкальская природа, особенно местность Читы и берега Селенги, оставили во мне такие впечатления, которые никогда не изгладятся.
   Переехав через Байкал на судне, мы прибыли в Иркутск; прожили там около недели, очень ласково были приняты генерал-губернатором Броневским и всеми жителями, с которыми случалось нам иметь сношение. Проведя это время с некоторыми из товарищей наших, выехавших из Петровского и оставшихся по разным причинам в Иркутске, мы отправились в путь к месту нашего назначения тою же самою дорогою, которою ехали десять Лет тому назад. В некоторых местах встречали прежних знакомых и везде находили радушие, приветливость и Готовность оказать услугу. В Красноярске прожили мы дней десять. Там нашли Фонвизина, Бобрищевых-Пушкиных и Краснокутского. Исправление экипажей доставило нам удовольствие пробыть с ними несколько дней. Местные власти не торопили нас выездом. Два казака, нас провожающие, были в полном нашем распоряжении. В это время начались в Енисейской губернии кое-какие открытия золотых приисков, и потому общее внимание обращено было на этот предмет, который исключительно занимал все умы и служил основою всех разговоров и суждений. Дешевизна съестных припасов и овощей в это время была необыкновенная. Я помню, как она поразила меня. Я попросил хозяина купить мне к обеду свежих огурцов и, соображаясь с петровскими ценами, дал ему 20 копеек серебром. Мне привезли целый воз, по крайней мере сотни три. Хлеб был также неимоверно дешев. Кто мог ожидать, что через два года цены на эти предметы увеличатся в 10 раз и более? Многие предусмотрительные люди составили себе впоследствии огромные от того капиталы.
   Проехав Томск и несколько уездных городов, мы прибыли в половине августа в Тобольск. Отсюда я поехал в Туринск уже один, потому что Ивашевы должны были остаться тут недели на две, по болезни ребенка и чтобы самим отдохнуть от дальней дороги. Мне же хотелось скорее прибыть на свое место и окончательно устроить свой быт.
   Нелегко, однако же, казалось мне, устроить его. Помню, что эта мысль тогда сильно беспокоила меня. Помощи у правительства я просить не хотел. Обратиться к товарищам я считал неприличным: мне было бы тягостно сделать это. Брат мой был небогат, и я не знал, будет ли он иметь возможность присылать мне что-нибудь. Правда, что в Петровском я кое-что получал от него, но весьма неаккуратно и не в известное время. Следовательно, я не мог положительно знать, сколько могу проживать ежегодно. Выезжая из Петровского завода, я получил из маленькой артели 700 руб. ассигн. и истратил дорогою только 100 р.; остальные привез с собою. При моей умеренности этих денег могло достать надолго, тем более, что жизнь в Туринске дешева; но все-таки, рано или поздно, они должны были издержаться, и тогда как быть? Я придумывал разные средства приобретать самому кое-что трудами своими, но должен был убедиться, что из этого никакого не будет толку. Ремесленником, земледельцем я быть не мог: ни способности, ни здоровье мое, ни самые привычки не дозволяли мне и думать о том. Промышленных занятий я также не мог предпринять: для этого нужен капитал, которого я не имел. Одним словом, как я ни думал, ничего не мог придумать дельного и потому решился сократить сколько можно издержки свои {Я еще в Петровском заводе думал о том, что ожидает меня на поселении, и нарочно хотел испытать себя, могу ли я перенести самый строгий образ жизни как в отношении пищи, так и других необходимых потребностей. Я решился в продолжение шести месяцев питаться одним черным хлебом, молоком и яйцами, отказавшись от чая, говядины, рыбы, куренья табаку, и выдержал этот срок, не чувствуя больших лишений и не замечая, чтоб здоровье мое от того потерпело. Испытав себя таким образом, я спокойнее стал смотреть на ожидавшую меня будущность.}, предоставить это времени и обстоятельствам, стараясь между тем ознакомиться хорошенько с краем и местными способами. Провидению угодно было вывести меня из этого затруднительного положения. Вскоре брат мой известил меня, что он будет присылать мне ежегодно 400 рублей ассиг. Этого уже было довольно для меня; а потом добрый родственник мой, Барышников, доставил мне единовременно 4000 рублей, стал присылать сверх того ежегодно 1000 рублей. Сделавшись, сверх чаяния моего, не только вне всякой нужды, но даже относительно богатым, я перестал думать о своем вещественном быте и мог устроить свой образ жизни, согласно своему желанию и своим привычкам. Я упоминаю здесь об этом, чтобы показать, как много я обязан и брату моему и в особенности Барышникову, которые вывели меня из затруднительного положения и, обеспечив материальные нужды мои, приобрели право на искреннюю, душевную мою признательность.
   По приезде Ивашевых мы стали жить в Туринске очень покойно. Жители скоро ознакомились с нами и полюбили нас. Чиновники обходились с нами вежливо, приветливо и даже с некоторым уважением. Не входя ни в какие городские сплетни, пересуды, не принимая участия ни в их служебных делах и отношениях, мы жили собственною жизнью, бывали иногда в их обществе, не отталкивали их от себя, но уклонялись от всякого с ними сближения. Это избавило нас от неприятных столкновений и мало-помалу дало нам такое значение в их мнении, что они стали высоко ценить знакомство с нами. К этому много способствовало также, независимо от нашего собственного поведения, обращение с нами высших властей. Губернаторы при посещении города обыкновенно бывали у нас и обходились с нами самым предупредительным образом. Губернские чиновники, приехавшие по делам службы, сейчас старались знакомиться с нами и проводили у нас большую часть времени. Все это, в глазах уездных чиновников и вообще всех жителей, придавало нам какое-то значение.
   Так было почти во всех местах, где поселены были прочие наши товарищи. Редко, очень редко встречались исключения. Поведение наше, основанное на самых простых и строгих нравственных правилах, на ясном понятии о справедливости, честности и любви к ближнему, не могло не иметь влияния на людей, которые, по недостаточному образованию своему и искаженным понятиям, знали только материальную сторону жизни и потому старались только об ее улучшении, не понимая других целей своего существования. Их сначала очень удивляло то, что, несмотря на внешность, мы предпочитали простого, но честного крестьянина худому безнравственному чиновнику, охотно беседовали с первым, между тем как избегали знакомства с последним. Но потом, не раз слыша наши суждения о том, что мы признаем только два разряда людей -- хороших и худых, и что с первыми мы очень рады сближаться, а от вторых стараемся удаляться, и что это -- несмотря на внешность их, на мундир, кресты, звезды или армяки и халаты, они поняли, что наше уважение нельзя иначе приобрести, как хорошим поведением, и поэтому старались казаться порядочными людьми и, следовательно, усвоили некоторые нравственные понятия. Можно положительно сказать, что наше долговременное пребывание в разных местах Сибири доставило в отношении нравственного образования сибирских жителей некоторую пользу и ввело в общественные отношения несколько новых и полезных идей. Присоединив к этому влияние, которое имело открытие золотых приисков, успехи промышленности и торговли, привлекшие в Сибирь множество дельных и умных людей (много, правда, и дряни, безнравственных аферистов), неудивительным покажется, что в продолжение последних 20 лет в этой стране так много изменилось к лучшему.
   Действия правительства в отношении нас были двоякого рода. С одной стороны, оно не хотело показаться к нам особенно жестоким, не имея на то никакой причины; с другой -- ему не хотелось, чтобы мы приобрели какое-нибудь значение, не хотелось ослабить в общем мнении важность нашей вины против него и показать, что оно само предает ее забвению. Одним словом, ему хотелось, чтобы мы служили постоянно угрожающим примером для тех, кто вздумает восстать против правительства или ему противодействовать. Имея в виду обе эти цели, оно согласовало с ними свои меры в отношении нас, и потому меры эти никогда не были определены. В них высказывалось желание как можно ниже поставить нас в общественном мнении, лишить нас всяких средств иметь влияние на общество и вместе с тем не обнаружить своего к нам неравнодушия, не показать ясно, что оно поступает для этого вопреки существующих узаконений. В иных случаях оно считало даже нужным явить к нам некоторое милосердие, некоторую снисходительность. Так, например, многим дозволено было служить рядовыми на Кавказе, другим разрешено было вступить в гражданскую службу в Сибири канцелярскими служителями. Удовлетворялись также все почти просьбы о переводе из одного места в другое... Посланные на Кавказ служили там нижними чинами по 8-ми и более лет; многие лишились жизни от пуль горцев или от климата, а дослужившиеся до офицеров возвратились на родину в преклонных уже летах. Поступившим в гражданскую службу затруднилось также производство и не дозволялось занимать сколько-нибудь значительные должности. Жившие в Сибири не имели права отлучаться от места своего жительства далее 30-ти верст, не позволялось им вступать ни в какие частные должности, ни в какие общественные сделки, ни в какие промышленные или торговые предприятия. Одним словом, отнимались у них все те права, которыми пользуются вообще ссылаемые на поселение в Сибирь. Письма наши должны были идти через правительство. Материальные пособия тоже были ограничены. Холостым не позволялось получать более 300 руб. сер. в год, а женатым 600 р., и хотя эта мера не достигала цели, потому что частным образом мы без затруднения получали все то, что могли присылать родные наши, и нередко даже из рук самих генерал-губернаторов Западной и Восточной Сибири, но все-таки это показывает, как занималось нами правительство. Ясно было, что ему очень хотелось, чтобы местные власти поступали с нами строго, без излишнего снисхождения, не доводя этого, впрочем, до той степени, чтобы высшая власть должна была вмешиваться и быть судьею между исполнителями своей воли и угнетенным лицом, на которое оно хотя и негодовало, но на стороне которого могли быть справедливость и общественное мнение.
   Во всех своих действиях относительно нас правительство в продолжение нашего долговременного пребывания в Сибири руководствовалось одним произволом, без всяких положительных правил. Мы не знали сами, что вправе были делать и чего не могли. Иногда самый пустой поступок влек за собою неприятные розыски и меры правительства; а в другое время и важнее что-нибудь не имело никаких последствий. Так, например: снятие некоторыми из нас дагерротипных портретов с тем, чтобы послать их к родным, побудило правительство к запрещению не только снимать с себя дагерротипы, но даже и обязало нас подпискою не иметь у себя никаких дагерротипных снимков. К счастию еще нашему, что орудия правительства, т. е. исполнители его воли, принимали в нас участие и оказывали его во всех случаях, где не могли подвергнуться ответственности за особенное к нам снисхождение. Это много улучшило наш быт, который без того был бы очень незавиден. Сверх того, мы были под непосредственным ведением и надзором учрежденного императором Николаем корпуса жандармов и III отделения собственной его канцелярии. Это, впрочем, говоря правду, скорее служило к пользе, нежели ко вреду нашему. Лица корпуса жандармов, с коими случалось нам иметь сношения, оказывались людьми добрыми и внимательными к нашему положению. Через них и через III отделение мы могли доводить до сведения государя наши просьбы и наши жалобы и, следовательно, иметь всегда возможность защитить себя в случае какого-либо явного, незаконного притеснения. Правда, что до этого никогда не доходило, и мы не имели надобности жаловаться; но все-таки это могло удержать многих от несправедливого на нас нападения или от ложных доносов. Расскажу здесь одну меру правительства, которая явно показывает, до какой степени оно старалось истребить в обществе всякое об нас воспоминание (вопреки даже естественным понятиям) и вместе с тем желание явить пример своего милосердия и правосудия {Последняя фраза, отсутствующая в печатных текстах, восстановлена по автографу Басаргина.}.
   В 1842 году всем женатым товарищам нашим предложено было отправить детей своих, рожденных в Сибири, в разные учебные заведения России со всеми правами прежнего звания их родителей, но с одним условием, чтобы изменить их фамилии. Предложение странное и столь же затруднительное, как и обидное для родителей и детей, когда они войдут в лета. С одной стороны, родителям больно было лишить своих детей всех выгод воспитания и прав преимущественных сословий; а с другой -- также прискорбно совершенно отказаться от них, сознать себя недостойными передать им свою фамилию; лишить их, так сказать, законности рождения и подвергнуть обидным упрекам -- иметь родителей, не носящих с ними одной фамилии.
   Кроме Давыдова, все вообще отказались от этой милости, и она не достигла своей цели. Правда, что впоследствии правительство вместо того, чтобы понять всю несостоятельность такой меры, настояло на своем и по смерти некоторых женатых товарищей наших, возвратив детей в Россию, поместило их, с переменою фамилий, в разные учебные заведения.
   Через три года по выезде нашем из Петровского отправилась оттуда и последняя категория, так что уже там никого не осталось. Комендант и все прочие офицеры возвратились в Россию. Тюремный замок наш обратили в помещение простых ссыльнокаторжных, подвергнувших себя одиночному заключению. Товарищи наши первого разряда поселены были, подобно нам, в разных городах и селениях Сибири.
   Не лишним считаю упомянуть здесь, кто и где в это время находился: за Байкалом в Чите -- Завалишин 1-й. В Селенгинске -- двое братьев Бестужевых и Торсон. В Баргузине -- два брата Кюхельбекеры. В с. Кабанском -- Глебов. В Петровском заводе остались на поселении, по собственному желанию, Горбачевский и Мозалевский. В Иркутске и в близлежащих селениях -- два брата Муравьевых, Волконский, Трубецкой, Юшневский, Панов, Вольф, два брата Поджио, Вадковский, Сутгоф, Бечасный, Быстрицкий, Громницкий, Муханов, два брата Борисовых и Артамон Муравьев. В г. Канске Енисейской губернии: Щепин-Ростовский, Соловьев и Арбузов. В городе Красноярске: Митьков, Давыдов и Спиридов. В г. Минусинске: Киреев, два брата Крюковых, Фролов, Тютчев, Фаленберг, два брата Беляевых и осужденный прямо на поселение Мозгалевский. В Туруханске: Аврамов 2-й и Лисовский. В Енисейске: Якубович. В г. Тобольске: Свистунов, Штейнгейль (переведенный из Красноярска по собственному желанию), Фонвизин, два брата Бобрищевых-Пушкиных и Краснокутский. В г. Кургане: Нарышкин, Лорер, Лихарев, Розен, фон Бриген, Фохт, Швейковский и Назимов. В Ишиме: Одоевский. В Туринске: Ивашев, Пущин, Оболенский, Анненков и я. Я жил сначала в Туринске, вместе с Ивашевыми. Туда же потом приехали Анненковы и Пущин. Когда Ивашев и жена его скончались, а Анненков переведен в Тобольск, то и мы с Пущиным просили перевода: Пущин в Ялуторовск, а я в Курган. Прожив в Кургане пять лет, меня зачислили в гражданскую службу, и потому я должен был переехать в Омск, откуда, по просьбе моей, был переведен окончательно в Ялуторовск, где и находился до возвращения в Россию. В Ялуторовске: Муравьев-Апостол, Якушкин, Тизенгаузен, Ентальцев и Черкасов. Впоследствии многие отправились на службу рядовыми на Кавказ, а некоторые переведены, по просьбе своей, в другие места. В военную службу поступили: Сутгоф, Беляевы, Игельстром, Вяземский, Загорецкий, Кривцов, Чернышев, Нарышкин, Лорер, Лихарев, Розен, Назимов, Одоевский, Черкасов и некоторые другие. Одни из них дослужились до офицерского чина и возвратились в Россию, другие умерли на Кавказе от болезней или были убиты горцами.
   Несмотря на рассеяние наше по всей Сибири и на отправление некоторых на Кавказ, мы все составляли как будто одно семейство: переписывались друг с другом, знали, где и в каком положении каждый из нас находится, и, сколько возможно, помогали один другому. Редко, очень редко случалось нам слышать что-нибудь неприятное об ком-либо из товарищей 133). Напротив, все известия, доходившие до нас, были самые утешительные; все мы вообще, в тех местах, где жили, пользовались общим уважением, с достоинством шли тем путем, который провидению угодно было назначить каждому из нас. Я уверен, что добрая молва о нас сохранится надолго по всей Сибири, что многие скажут сердечное спасибо за ту пользу, которую пребывание наше им доставило. Неудивительно после этого, что все искали нашего знакомства и что некоторые из прежних наших сослуживцев, увидя кого-либо из нас после 20-, 30-летней разлуки, позабывали различие взаимных общественных положений наших, встречались с нами с прежнею дружбою и откровенно сознавались, что во многих отношениях мы счастливее их.
   Но между тем время шло обычным путем своим и для нас шло так скоро, что из молодых людей мы сделались стариками. В продолжение 20-летней жизни моей в Тобольской губернии большая часть товарищей моих оставила этот мир. В последние годы смертность между ними особенно увеличилась. В 1840 году я потерял друзей моих Ивашевых. Жена умерла прежде от простудной нервической горячки. Ровно через год, и в тот же самый день, скончался и муж от апоплексического удара. Маленьким сиротам их, сыну и двум дочерям, позволено было ехать в Россию к родным, которые впоследствии устроили судьбу их. Также и из других мест доходили до меня часто грустные известия о кончине кого-либо из наших. Фонвизину, Тизенгаузену и двум Бобрищевым-Пушкиным позволено было возвратиться в Россию к своим семействам. К концу царствования Николая Павловича оставалось нас в Сибири не более 25 человек. В минуту смерти покойный государь не мог не вспомнить ни дня вступления своего на престол, ни тех, которых политика осудила на 30-летние испытания. От всей души желал бы и желал собственно для него, чтобы в эту торжественную минуту, отложив свои помыслы о земном величии, он сделался из умирающего царя простым христианином, готовым предстать перед судом всевышнего. Но, кажется, не так оставил он этот мир {Две последние фразы, изъятые цензурой из печатного текста, восстановлены по автографу Н. В. Басаргина.}.
   Помещаю здесь одно весьма странное и до сих пор необъяснимое для меня обстоятельство. Рассказ мой может быть интересен как факт, который для тех, кто не усомнился в моей правдивости, послужит доказательством, до какой степени в прошедшее царствование {В печатном тексте вместо слов "в прошедшее царствование" явно в результате цензурного вмешательства значилось: "в прошедшие времена".} трудно было найти правосудие и как мало была обеспечена частная собственность, когда она попала в руки сильных этого мира. В излагаемом мною случае кто могли быть эти сильные и имело ли правительство обо всем этом сведение, мне неизвестно. Передаю только то, что знаю и за достоверность чего ручаюсь всем, что есть свято. Если бы нынешнее правительство захотело исследовать это обстоятельство, то нет сомнения, что оно могло бы теперь открыть истину и найти виновных.
   В 846, 47 и 48 годах, когда я жил в Омске, там находился на жительстве, под надзором полиции, статский советник князь Грабе-Горский 134). В 825 году он был вице-губернатором на Кавказе. За что был сменен, не знаю, но событие 14 декабря застало его в Петербурге, куда он приехал оправдываться или искать нового места. Когда войска вышли на площадь, Грабе-Горский явился туда, не принадлежа нисколько к обществу, и был арестован как участник в бунте. Хотя следствие доказало его непричастность, но как в ответах своих Комитету он выражался довольно дерзко и сверх того был на замечании у правительства за свою строптивость, то его хотя и не судили, но послали в одно с нами время в Сибирь под надзором полиции. Сначала ему назначали местом пребывания Березов, а потом перевели в Тару. Тут опять он попал под следствие, был арестован, судим, оправдан и отправлен на жительство в Омск, где я и застал его. В это время ему уже было лет под 70. Это был видный, красивый старик, говоривший всегда с жаром и любивший рассказывать свои военные подвиги. Действительно, в кампании 812 года он очень отличился, получил много орденов, в том числе и св. Георгия, и был переведен в гвардейскую артиллерию. Гражданская служба его была не так блестяща, как военная: репутация его как чиновника была незавидна. Известно только было, что он имел большие деньги, а как он нажил их и откуда они достались ему, знал только он сам и его собственная совесть.
   В Омске он жил скромно, даже бедно. Получал от правительства 1200 руб. сер. в год и, кажется, не имел других способов. Он был везде принят, но не пользовался общим расположением по своему строптивому характеру, по страсти рассказывать одно и то же, т. е. или свои военные подвиги, или жалобы на несправедливость и притеснения разных правительственных лиц. Вместе с тем он не пользовался также и большим доверием к своим рассказам.
   Зная о нем понаслышке, я, признаюсь, старался избегать его знакомства. Но он сам посетил меня. Вежливость требовала, чтобы я его принял и заплатил визит. Не знаю, почему, даже против моего желания, он сделался так расположен ко мне, что стал нередко заходить и просиживать у меня по целым часам, толкуя о том, что для меня было вовсе неинтересно и чему во многом я не слишком ему верил. Часто приходилось мне зевать при его рассказах, а иногда, увидя, что он идет ко мне, я не оказывался дома.
   Раз как-то зашла речь об Таре, о следствии, которому он там подвергся. Он стал подробно рассказывать о нем, но как мне показалось, что он говорит вздор, то я невольно выразил мое сомнение. В самом деле, трудно было поверить, чтобы, живя в Таре, он обладал такими огромными средствами, как выходило из его слов, и чтобы тамошние чиновники, желая воспользоваться его достоянием, обвинили его в вымышленном ими самими заговоре, хотя я вместе с тем и знал, по окончании его тарского дела, что он точно был обвинен несправедливо и что некоторые из тех лиц, которые ложно донесли на него, преданы были суду и обвинены. Но я предполагал, что они сделали донос из желания выслужиться перед правительством и по негодованию на него за какую-нибудь с его стороны дерзость. Видя его в нужде и бедности и сомневаясь в его правдивости, мог ли я поверить, чтобы у него было несколько миллионов? Да и откуда ему, казалось, их взять, и как все это случилось в Таре?
   Заметив мое сомнение, он сказал мне: "Вижу, что вы мне не верите. Теперь пока я объясню вам, как получил я эти богатства, а потом представлю и доказательства. До сих пор я их никому не показывал из опасения, чтобы меня их не лишили. У нас ведь все можно делать властям. Но вам, надеясь на вашу скромность и дорожа вашим мнением, я решаюсь их показать".
   Вот его рассказ:
   "Фамилия наша в Польше пользовалась большим значением. Она даже находилась в родстве с последним королем, Станиславом Понятовским 135), и я сам начал службу его пажем. Мы имели в Польше большие имения, по которым и теперь продолжаются у меня процессы. В дошедшей мне в разное время движимости, состоявшей из денег, билетов опекунского совета, долговых обязательств, драгоценных вещей и т. д., заключалось более 6-ти миллионов рублей ассигнациями. Эта движимость, когда меня арестовали в Петербурге, находилась у моей жены. При окончании дела моего она была больна, но дочь посещала меня в больнице, где я лежал некоторое время до отправления моего в Сибирь. Через нее я дал знать жене, чтобы она переслала мне при случае это имущество туда, где я буду находиться.
   В Березове я жил без всяких средств. Жена и дочь хлопотали, чтобы меня оттуда перевели, и, наконец, через два года они успели выхлопотать мой перевод в Тару. По прибытии в Тобольск тамошний полицмейстер объявил мне, что губернатор давно меня ожидает, и поручил ему немедленно меня к нему привести. Этот губернатор был Сомов, только что прибывший из России, с которым я прежде вместе служил и находился в дружеских отношениях. Он встретил меня как старого приятеля и товарища, повел сейчас в кабинет и, взяв все предосторожности, чтобы никто не помешал нам, объявил, что при отъезде из Москвы виделся с моей женою, которая поручила ему передать мне все мое движимое имущество. "Если тебе нужны наличные деньги,-- прибавил он, вручая мне билеты опекунского совета, -- то я с удовольствием разменяю тебе один из них". И действительно, я тогда взял у него 30 тысяч рублей вместо одного из билетов на такую же сумму.
   Вот как это состояние дошло до меня в Сибирь.
   Приехавши в Тару, разумеется, я начал жить довольно роскошно, по сравнению с тамошними чиновниками, и особенно при тогдашней дешевизне. Чиновники эти были, более или менее, люди дурные. Они с завистью смотрели на меня, и так как я не был лишен ни своего звания, ни чина, то и в этом отношении я стоял выше их и мог отклонять всякое их намерение сделать мне неудовольствие.
   Покуда Сомов был губернатор, никто из них не смел ко мне привязываться. Но вам может быть известно, что он вскоре умер; тогда они видимо переменились. Я, впрочем, не обращал на это внимания, зная, что никакого вреда они мне сделать не могут; а от личного оскорбления я был огражден своим званием.
   В это время кончилась польская революция 1830 г. Два раза в неделю проходили через Тару многолюдные партии ссыльных, между коими большею частию были тогда поляки, ссылаемые за возмущение. Все они были в самом бедственном положении, изнуренные и без одежды. По чувству сострадания и даже потому, что я сам был поляк, мне пришло на мысль по возможности быть им полезным. Средства у меня были, и я распорядился таким образом, чтобы к приходу каждой партии иметь в готовности некоторые предметы из одежды, как-то: полушубки, сапоги, валенки, рубашки и т. д., которые и раздавал нуждающимся. Сверх того у меня заказывался для них сытный обед человек на 100 и более. Это продолжалось всю осень и, разумеется, возродило в городе различные толки о моем богатстве и вместе с тем подало мысль враждебным чиновникам погубить меня и воспользоваться моим достоянием. Они составили донос, что я имею намерение возмутить край с помощью ссыльных поляков, что с этой целью я помогаю им и трачу на это большие суммы, которые, вероятно, доставляются мне тайным образом от врагов русского правительства. Донос этот был отправлен к генерал-губернатору Вельяминову 136), и вследствие этого началось мое тарское дело. В Тару приехал сейчас же исправляющий должность губернатора А. Н. Муравьев. Он арестовал меня и взял с собою в Тобольск. Имущество мое было запечатано и отправлено вместе со мною.
   В Тобольске сделана была ему подробная опись, и оно было у меня отобрано. Опись эта была составлена в двух экземплярах. Один, за подписью плац-майора и генерал-губернатора, отдан был мне; а другой, за моею подписью, плац-майор взял с собой вместе с имуществом.
   Опись, мне выданная, хранится у меня и служит явным доказательством справедливости того, что я вам говорю.
   Дело продолжалось, как вы знаете, около 4-х лет. Как ни старались найти что-либо преступное в моих действиях, но ничего не могли отыскать. Меня оправдали совершенно и перевели на житье в Омск. Чиновников, сделавших донос, предали суду и решили отставить от службы и впредь никуда не определять.
   После этого, разумеется, я стал требовать возвращения моего достояния. Обращался к генерал-губернатору, князю Горчакову 137), писал шефу жандармов 138), князю Голицыну 139) и т. д., но везде встречал одно молчание.
   На бумаги мои мне не отвечали. При личном моём свидании с Горчаковым он покачал головою и советовал мне оставить это дело без дальнейшего розыска. Словом, я видел ясно, что мне не хотят возвратить его. Опись, у меня находящуюся, я не решился представить потому, что могли ее уничтожить и лишить меня всякого доказательства. Она и теперь у меня, и я боялся даже показать ее кому-либо; но вам когда-нибудь покажу, чтобы истребить в вас всякое сомнение. Сверх того, надобно вам сказать, что в это время мне назначили от правительства 1200 р. в год и утвердили в княжеском достоинстве, как будто бы хотели этим меня задобрить".
   Сознаюсь, что, слушая, хотя и со вниманием, этот рассказ, я не поверил ему. Характер и репутация князя Грабе-Горского возбуждали во мне большое сомнение в истине его странной истории. Сомов действительно был губернатором в Тобольске и умер там же, не прослужа даже году. И то было совершенно справедливо, что относилось к доносу тарских чиновников и до арестования Горского Муравьевым. Но можно ли было поверить, чтобы такое огромное имущество могло исчезнуть без вести? Нельзя, чтобы о нем не знали многие из служащих лиц. Да и сам бывший генерал-губернатор Вельяминов пользовался заслуженной репутацией честного человека и, конечно, не захотел бы участвовать в похищении чужой собственности. Муравьев также известен за человека бескорыстного. Одним словом, как я ни соображал все обстоятельства, убеждение мое оставалось то же, что и прежде, т. е., что Горский, по неудовольствию своему на правительственные лица, выдумал всю эту историю без всякого основания. Последствия еще более утверждали меня в этом мнении. Прошло несколько месяцев, но он не показывал обещанной описи и даже не упоминал о ней, ни о деле своем. Я так был уверен, что весь рассказ его вымышлен, что никому даже не говорил об этом, боясь показаться доверчивым простаком. Наконец, я и сам перестал об этом думать. Сам же Горский возбуждал во мне после этого какое-то неприятное чувство, ибо я видел в нем человека, желавшего очернить репутацию таких лиц, которые оказали ему правосудие в деле его. В начале 1848 года я собирался ехать из Омска на жительство в Ялуторовск. Мы с женою укладывали поутру кое-какие вещи для отправления с обозом, как вдруг явился Горский.
   "Я приехал к вам проститься, -- сказал он, входя в залу.-- Может быть, вам не удастся ко мне заехать или вы меня не застанете дома. Мне же надобно, при отъезде вашем, истребить ваше ко мне недоверие и попросить доброго совета. Я привез показать вам опись, о которой говорил. Вот она; уверен, что она удивит вас и уничтожит всякое сомнение. Прочитайте и скажите по совести: что мне делать?"--прибавил он, подавая мне бумагу в несколько сшитых листов.
   Совсем некстати было его посещение; время было для меня дорого, и он мешал нам. Я должен был, однако, взять бумагу и прекратить прежнее занятие. Пригласив его сесть, я, как теперь помню, стал читать вслух с прежним недоверием и с убеждением, что эта бумага мне ничего не докажет. Жена моя была всему свидетельницей. Вот что читал я:
   "Опись имуществу, принадлежащему стат. советнику Грабе-Горскому (тогда он не был еще утвержден князем), отобранному у него тобольским плац-майором, полковником Мироновым, по распоряжению г. генерал-губернатора Запад, Сибири генерала от инфантерии Вельяминова 1-го в Тобольске, такого-то года, месяца и числа.
   1) Билеты Московского и С.-П. Опекунского советов, следуют суммы и номера, с означением годов и чисел. Всего без процентов на сумму более 2 миллионов ассигнациями,
   2) Заемные, частные обязательства, от кого и на какую сумму, более миллиона.
   3) Драгоценные вещи: 3 больших солитера, по оценке самого Грабе-Горского, с чем-то 600 т.
   4) Портрет короля Станислава, осыпанный бриллиантами.
   5) Потом исчисление разных других вещей, табакерок, часов, колец и проч. Всего же на сумму более миллиона.
   6) Турецких шалей, платков и проч., на сколько, не упомню.
   7) Батистового белья и еще что-то. Затем следовали еще разные предметы, с оценкою и без оценки.
   Вся опись помещалась на 2,5 листах, и в конце подведен итог деньгами, с чем-то 6 мил. рублей. Потом было подписано: означенные билеты и документы и все вещи от статского советника Грабе-Горского приняты, и в его присутствии опись сия составлена такого-то года, месяца и числа в г. Тобольске. Подписал: тобольский плац-майор полковник Миронов. Далее:
   Означенные в сей описи билеты, документы и вещи от Тобольск. плац-майора полк. Миронова для хранения получил генерал-губернатор Зап. Сибири генерал от инфантерии Вельяминов 1-й".
   Последняя подпись была написана собственною рукою генерал-губ. Вельяминова, которую я очень хорошо знал, имея случай часто видеть прочие бумаги в Главном управлении Западной Сибири.
   Можно представить себе мое удивление, когда я кончил читать опись и когда убедился, что она была точно подписана Вельяминовым. Руки плац-майора я не знал, и Признаюсь, что если бы опись была подписана им одним, то я все-таки остался бы при прежнем мнении и скорее подумал бы, что Горский все это сам составил. Но рука Вельяминова была хорошо мне знакома, подписаться под нее было невозможно, тем более, что нужно бы было писать не одну фамилию, а целых три строки мелким письмом. Если бы Горский решился на такой поступок, тогда бы, вероятно, кроме фамилии, остальное он написал бы другою рукою, как это и делается в официальных бумагах. Все это вполне убедило меня, что опись справедлива. Я стоял несколько секунд в удивлении и потом показал подпись жене. Горский видимо торжествовал и опять повторил: "Ну что, убедились ли теперь? Скажите же, что мне с этим делать?"--"Отправить прямо к государю".--"Но дойдет ли она до него и вместо удовлетворения не пошлют ли меня опять в Березов? Или, что еще хуже, не посадят ли в сумасшедший дом как безумного или ябедника? Уничтожить опись недолго. Тогда чем мне доказать справедливость моей жалобы? А ведь жаловаться мне надобно на людей сильных, всемогущих в житейских делах".
   Я не знал, что на это отвечать, и сказал ему, что решительно не могу дать никакого дельного совета. "Все, что я могу сказать,-- прибавил я,-- ограничится тем, что остаюсь совершенно убежден в истине всего и прошу извинения в сомнении, которое до сих пор имел".-- "На этот раз с меня и этого довольно,-- сказал он мне, пожав руку.-- Я рад, что, по крайней мере, один честный человек будет знать, что, обвиняя моих гонителей, я говорю правду и имею право их обвинять. Если не доживу {Так в подлиннике.-- И. П.} до того времени, что мне позволят возвратиться в Россию, то обращусь с этой бумагой к правосудию царя.
   Три года после этого он умер в Омске, не дождавшись нового царствования, которое, может быть, доставило бы ему возможность отыскать свою собственность.
  

Комментарии

  
   133 В официальной справке за янв. 1843 г. о поведении Басаргина говорится: "Из каторжной работы на поселении с 1836 года, сначала в городе Туринске, потом в 1842 году переведен в город Курган. Занимается чтением духовных книг, ведет себя хорошо, в образе мыслей скромен" (ЦГВИА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 13174. Л. 1).
   134 Горский Осип Юльян Викентьевич (1766--1849), с 1804 г. на военной службе юнкером. Отличился в Отечественной войне 1812 г., имел награды. В 1819 г. назначен кавказским вице-губернатором и произведен в статские советники, но в 1822 г. за злоупотребления уволен со службы. Не будучи декабристом, Горский 14 дек. 1825 г, оказался, имея при себе пистолет, "в толпе восставших". Хотя мотивы поведения Горского на Сенатской площади были неясны, в ночь с 14 на 15 дек. он был арестован. На следствии давал противоречивые по содержанию и вызывающие по форме показания. Верховный уголовный суд не вынес Горскому никакого приговора и представил дело на высочайшее усмотрение. 5 марта 1831 г. по состоянию здоровья переведен в Тобольск, а оттуда в Тару. Позднее жил в Омске, где и умер 7 июля 1849 г. Известен как обманщик и авантюрист. Эпизод, о котором рассказывает далее Н. В. Басаргин (конфискация имущества Горского),-- скорее всего одна из многочисленных мистификаций, на которые был способен Горский.
   135 Понятовский Станислав Август (1732--1798), последний польский король (1764--1795), избран при поддержке Екатерины II и прусского короля Фридриха II. После третьего раздела Польши отрекся от престола (25 нояб. 1795 г.) и доживал свои дни в России.
   136 Вельяминов Иван Александрович (1771--1837), ген. от инфантерии, участник войн с Наполеоном в 1805--1814 гг. С 1827 г. командир Отдельного Сибирского корпуса и ген.-губернатор Западной Сибири.
   137 Горчаков Петр Дмитриевич (1789--1868), ген. от инфантерии, командир Отдельного Сибирского корпуса и ген.-губернатор Западной Сибири (1837--1851).
   138 Начальником III отделения и шефом жандармов в 1826-- 1844 гг. был ген.-адъютант А. X. Бенкендорф, а после его смерти, до 1856 г., кн. Алексей Федорович Орлов (1786--1861).
   139 Вероятно, речь идет об Александре Федоровиче Голицыне (1796--1864), который в царствование Николая I был председателем комиссии прошений на высочайшее имя.
  

Отдел III

  
   Окончив рассказ мой о том, что касалось собственно до меня и всех нас, проживших в Сибири большую половину жизни, я не могу не сказать несколько слов об этой замечательной стране, бывшей предметом долговременных моих наблюдений и размышлений.
   Сибирь на своем пространстве представляет так много разнообразного, так много любопытного, ее ожидает такая блестящая будущность, если только люди и правительство будут уметь воспользоваться дарами природы, коими она наделена, что нельзя не подумать и не пожалеть о том, что до сих пор так мало обращают на нее внимания. Хоть в последнее время самый ход событий много подвинул ее во многих отраслях народного благосостояния и внутреннего устройства, но она все еще находится на низших ступенях общественного быта, все еще ожидает таких мер и преобразований, которые бы могли доставить то, чего у ней недостает, и тем бы дали ей возможность развить вполне свои силы и свои внутренние способы. Тогда нет никакого сомнения, что она мало бы уступала Американским Штатам в быстрых успехах того материального и политического значения, которые так изумительны в этой юной республике, и в отношении достоинства и прав человека (я разумею здесь вопрос о невольничестве) превзошла бы ее.
   Вот чего недостает Сибири: внутренней хорошей администрации, правильного ограждения собственности и личных прав, скорого и строгого исполнения правосудия как в общественных сделках, так и в нарушении личной безопасности; капиталов; путей сообщения; полезных мер и учреждений в отношении просвещения и нравственности жителей; специальных людей по тем отраслям промышленности, которые могут быть с успехом развиты в ней, наконец, достаточного народонаселения.
   Первый из этих недостатков бросается в глаза каждому мыслящему обитателю Сибири. Управление края находится в руках людей, не имеющих никакого понятия о гражданском благоустройстве. Эти лица, не обладая ни теоретическими познаниями, ни практической опытностью, не имея стремления к общей пользе, думают только о собственных ничтожных выгодах, об улучшении своего личного вещественного быта, об удовлетворении чувственных наслаждений или мелких честолюбивых видов. Они действуют не в смысле той пользы, которую общество вправе от них требовать, а, напротив, считают, что управляемые, т. е. общество, созданы для того, чтобы устроить их личное благосостояние. От этого происходит, что при отправлении своих служебных обязанностей они имеют в виду самих лишь себя и ни во что ставят пользу общественную и справедливость. Из каждого административного распоряжения высшей власти они извлекают только то, что им выгодно, и в этом смысле стараются привести его в исполнение. Искаженное ими, а иногда и худо понятое управляемыми, оно редко достигает своей цели, если же и достигает, то далеко не оправдывает ожиданий.
   Для устранения этого гибельного направления должностных лиц в Сибири правительству необходимо обратить особенное внимание на выбор и нравственность определяемых им туда чиновников. Бесспорно, что при настоящем порядке вещей и вообще всего общественного быта в России эта задача весьма трудная, которую вдруг и вполне разрешить невозможно, но полагаю, что время и строгое, постоянное наблюдение за действиями судебной и исполнительной власти в Сибири, внимание правительства к истинным заслугам должностных лиц, как бы ни маловажно было их значение, и соответственные этим заслугам награды, особенно же обеспечение их вещественного быта, могли бы постепенно искоренить или по крайней мере значительно уменьшить стремление к лихоимству и много улучшить нравственность чиновников. Пример нижнеудинского исправника Лоскутова ясно показывает, как много может принести пользы для края самое незначительное правительственное лицо, понимающее свою обязанность и действующее, может быть, без особого сознания, на пользу общественную. В таком крае, как Сибирь, где огромные пространства отделяют не только верховую власть, но и высшие инстанции от управляемых, необходимо существует много произвола, и жалобы притесненных редко и с трудом доходят до того места или лица, которые могут защищать их.
   Тот, кто хотя несколько обратил внимание на ход общественного быта в этом крае, не может не согласиться со мною, что как в отношении администрации, так И в отношении всех других вопросов общественного быта много бы принесло пользы для Сибири учреждение наместничества с такими правами, которые бы дозволяли доверенному лицу, облеченному в эту должность, действовать в некоторых случаях, не ожидая разрешения высшей власти, и в особенности, если бы это лицо было одним из членов царской фамилии или одним из самых высших сановников империи, лицо, которое, пользуясь полным доверием государя, не опасалось бы брать на свою ответственность такие распоряжения или такие административные меры, на которые не смеет решиться простой генерал-губернатор. Независимо от пользы, которую бы такой наместник оказал личным своим присутствием в Сибири, где он сам мог бы видеть и соображать то, что нужно для края, и где распоряжения его исполнялись бы без всякого замедления, благодетельно было бы также его постоянное пребывание в отношении выбора и назначения должностных лиц. Нет сомнения, что га ним охотно бы последовало на службу в этот отдаленный край много хороших и деловитых людей, имея в виду заслугами своими обратить на себя его внимание и получить достойные за то награды. При нем гражданская служба в Сибири не имела бы одну только корыстолюбивую денежную цель, а могла бы быть основана на побуждениях более возвышенных. С другой стороны, угнетенные находили бы в нем близкого защитника, и жалобы их легко бы могли доходить до него.
   Учреждение двух департаментов Сената -- гражданского и уголовного, а также и высшего учебного заведения принесло бы тоже несомненную пользу для Сибири. Ныне каждое гражданское и уголовное дело, поступающее в Сенат, тянется иногда более 10 лет, и окончательное решение воспоследует тогда уже, когда в гражданском процессе тот предмет, о котором шло дело, до такой степени уменьшится в своем значении, что не вознаградит даже расходов продолжительного иска. В уголовном же деле осуждение виновного по долговременности суда никогда почти не достигает своей цели, ибо, вместо того, чтобы служить примером справедливой строгости законов за содеянное преступление и удовлетворением общества за нанесенное ему зло, оно возбуждает одно только сострадание к виновному, так долго томящемуся под судом за давно уже забытый всеми поступок. Нельзя не согласиться, что в делах гражданских скорость судебного решения в высшей степени необходима как для сохранения и ограждения частной собственности, так и для обеспечения общественных сделок и договоров, на которых основаны успехи промышленности, торговли и развитие народного богатства. В делах же уголовных она не менее значительна как в отношении преступника, так и самого общества. Первый (не говоря уже о том, если подсудимый должен быть оправдан) чем скорее подвергнется наказанию, тем справедливее оно будет казаться всем и тем сильнее пример его будет действовать на других; а последние вместо сострадания к виновному будут видеть в его осуждении справедливое возмездие за соделанное им преступление.
   С открытием высшего учебного заведения в каком-либо из центральных сибирских городов образование молодых людей всех сословий, поступающих по окончании своего воспитания или на служебное поприще в Сибири или избирающих промышленные и торговые занятия, принесло бы величайшую пользу краю. В особенности же, если бы при этом высшем заведении учреждены были специальные обучения, согласные с местными требованиями. Недостаток в образованных, а тем более в дельных специальных людях так ощутителен в Сибири, что иногда самые выгодные для страны и для частных лиц предприятия, для которых найдутся и капиталы, и желающие заняться ими, потому только не могут состояться, что нет людей, способных привести их в исполнение. Выписывать таких людей из России или из-за границы иногда невозможно как по значительности требуемого ими содержания, так и по сомнительности в их знании и их нравственности. Мне самому случалось видеть, как иногда самое выгодное промышленное фабричное предприятие не имело успеха и вовлекало в огромные убытки именно от того только, что вместо дельнего и знающего человека употребляли какого-нибудь словоохотливого хвастуна, обманувшего рассказами о своих познаниях и обещаниями выполнить то, о чем он не имел никакого понятия. Самая золотопромышленность, которая так обогатила многих, а других пустила с кошелем, принесла бы в тысячу раз более выгоды и стране и самим золотопромышленникам, если бы с самого начала нашлись люди, которые бы понимали это дело, и если бы занимающиеся ею не принуждены были действовать более или менее ощупью. Во всех других отраслях промышленности недостаток специальных людей еще более ощутителен. Удивительно даже, как некоторые заведения при таких невыгодных условиях могут приносить пользу своим учредителям, и это можно объяснить только местными удобствами и природным богатством края. Нередко случается видеть, что промышленное заведение, хоть сколько-нибудь согласное с требованиями и произведениями той местности, где оно учреждено, несмотря на недостаток заведений учредителя, на всевозможные неудачи, приносит иногда в Сибири большие выгоды, и я не раз был свидетелем, как таковые заведения после продолжительных попыток и неудач обогащали, наконец, своих владельцев. Что же было бы, если бы с самого начала принялись за них со смыслом и знанием дела. При таком недостатке дельных людей, разумеется, редкий, который решится пожертвовать небольшим капиталом своим на дело, ему неизвестное, и одни только богатые капиталисты могут быть исключением в этом отношении. При тех естественных богатствах, которыми наделена Сибирь, при той дешевизне первых потребностей и того разнообразия {Так в подлиннике.-- И. П.} произведений различных местностей нет никакого сомнения, что с необходимыми капиталами и сведущими людьми вся Сибирь вскоре бы покрылась бесчисленными промышленными заведениями, соответствующими местным потребностям, удобствам и произведениям.
   Хоть недостаток капиталов и сказывается теперь в Сибири, но это обстоятельство не так еще важно, и ему легко можно пособить. Во-первых, при тех условиях, в которых находится теперь общественный быт в Сибири, большая часть местных капиталов остается в бездействии. Большие сибирские капиталисты -- некоторые из них золотопромышленники и откупщики -- живут большею частью в России и употребляют все то, что доставляет им Сибирь, не в самом крае, а вне его. Маленькие -- боятся пускать свое достояние в такие обороты, где опасаются первой неудачи, и занимаются только тем, к чему привыкли, чем занимались исстари и что приносит хотя небольшой, но верный доход. Между ними есть даже и такие, которые, нажив небольшое состояние, совсем бросают занятия, опасаясь потерять приобретенное. С лучшим устройством страны, с положительным обеспечением собственности, с уверенностью в скором правосудии по гражданским искам и в несомненном покровительстве правительства, равно как и в возможности находить дельных и знающих людей для всякого промышленного предприятия, все эти капиталы необходимо обратятся в действие и поступят в капиталы производительные.
   Кроме того, весьма было бы полезно, если бы правительство не только не воспрещало, но содействовало своими узаконениями основанию разного рода частных компаний как на акциях, так и по условиям или договорам. Тогда могли бы образоваться огромные капиталы для таких предприятий, к которым невозможно приступить одному частному лицу, как бы ни велико было его состояние.
   Учреждение местных банков с обеспечением предъявленного ими капитала недвижимою собственностью, напр. застрахованных от огня домов и заведений в главных городах Сибири, могло бы также увеличить местные способы и обратить в производительные капиталы такую собственность, которая остается теперь без всякого производительного движения.
   Пути сообщения необходимы для Сибири более, нежели где-либо. При разнообразии ее климата, местностей и произведений внутренняя и внешняя торговля ее не иначе может получить успешное развитие, как при удобствах сообщения. Самое даже благосостояние жителей этого обширного края зависит от того. В продолжение моего долговременного пребывания в разных местах Сибири я был не раз свидетелем, до какой степени недостаток сообщений лишил тот край, где я находился, или выгодного сбыта излишнего, или возможности приобрести необходимое. Например, до 1835 года в Забайкальском краю, равно как и в других местах Иркутской губернии, при хорошем урожае какого-либо произведения этих стран, как-то: хлеба, орехов, табаку и т. д., товар этот продавался за самую низкую цену, потому что потребность в деньгах и некоторых необходимых предметах принуждала небогатых жителей сбывать излишек за какую бы то ни было цену. Несколько зажиточных купцов скупали эти произведения за бесценок и выжидали такого года, когда оказывался на какой-либо из купленных им предметов неурожай, и тогда сбывали его по неимоверным ценам, в десять и более раз дороже. Таким образом, несколько лиц быстро обогащались, а весь край страдал.
   В Тобольской губернии до 1850 года цены на хлеб были так низки, что не вознаграждали трудов земледельцев, между тем как в то же время в Томске и Красноярске они возвысились до такой степени, что разоряли золотопромышленников, принужденных платить от пяти до шести рублей за пуд ржаной муки и по 12 и 15 рублей за пуд мяса, тогда как ту же говядину в Тобольской губернии и в киргизской степи можно было иметь по рублю и менее за пуд. В течение последних десяти лет сообщение между Тобольской и Томской губерниями, по случаю заведения двух или трех пароходов, по рекам Иртышу и Оби и нескольким полноводным немного улучшилось, и от этого небольшого улучшения как в той, так и в другой губернии цены на их местные произведения почти что уравнялись. Мне кажется, что по географическому положению Сибири железная дорога от Тюмени до Перми 14® и водяное сообщение посредством пароходства по рекам Иртышу, Оби, Енисею, Ангаре, Лене, Амуру, Байкальскому морю, озеру Зайсану и в киргизской степи по реке Ише удовлетворят настоящие требования сибирского края в отношении всех отраслей промышленности и торговли.
   Здесь, разумеется, я только поверхностно могу коснуться тех улучшений, которых ожидает Сибирь, и не вхожу ни в какие подробности, для объяснения которых нужно иметь и более данных и более сведений, нежели имею я. Частный человек, какое бы он ни имел стремление к пользе общей, не может изучить совершенно все потребности такой обширной страны, как Сибирь, и указать с положительным знанием дела, как и что надо сделать. Для этого недостаточно целой жизни, и сверх того надобно обладать такими сведениями, для приобретения которых независимо от средств нужно бы было еще другую жизнь. Достаточно и того, если с полным усердием к общественной пользе гражданин, любящий свое отечество, совестливо сообщит благонамеренному правительству общие свои идеи, которые оно имеет более средств обсудить в подробностях и применить к делу {Это было писано до 1850 года. С тех лет особенно Восточная Сибирь постоянно обращала на себя внимание правительства и публики. С назначением генерал-губернатора графа Муравьева-Амурского многое изменилось в ней как в отношении управления, так и в ее территории. Присоединение Амурского края, свободное плавание по Амуру до его впадения в океан, учреждение двух новых областей -- Приамурской и берегов Восточного океана, основание нескольких городов и портов, перевод областного управления из Камчатки в один из портов Восточного океана, транзит с Китаем и Японией -- все это содержит много полезного для будущности Восточной Сибири. В Западной части были сделаны некоторые приобретения за рекой Ишим, основаны несколько <нрзб.> и укрепились на границах киргизской степи к Коканду и Ташкенту.}. Если бы действительно правительство пожелало подвинуть успехи благосостояния этой страны и для этого вознамерилось ознакомиться с ее настоящим положением, то оно легко могло бы исполнить это, учредив в губернских сибирских городах несколько комиссий и возложив на них обязанность представить ему подробный и совестливый отчет о состоянии каждой из них в отношении административном, так и в отношении общественного местного ее быта вместе с проектом тех улучшений и преобразований, которые могут оказаться нужными для края. Я бы посоветовал только в этом случае не возлагать учреждение этих комиссий на местные власти. Они, не в укор будет им сказано, составят их из своих приближенных, которые весьма естественно постараются одобрить все прежние распоряжения своих начальников, доказать, что край пользуется самыми благодетельными учреждениями и что следует изменить только то, что не согласуется с собственными их видами. Почему бы не отправить в каждую губернию по одному доверенному лицу из деловых и благонамеренн ых людей и дать им полномочие составлять таковые комиссии под своим председательством из лиц, избранных ими на месте тех сословий и людей, которые окажутся наиболее для того способными и полезными? Эти комиссии могли бы действовать независимо от местных властей и имели бы право требовать от них те сведения, которые им нужны и которые могут быть им доставлены. Сии комиссии не имели бы права приступать ни к каким исполнительным распоряжениям, а только бы занялись точным исследованием настоящего положения губернии, верным и отчетливым изложением оного, для соображения высшей власти, и своими предположениями для улучшения в ней всех отраслей гражданского и общественного быта -- предложениями, основанными на общей пользе, на знании края и обстоятельств. Правительство, получив отчет этих комиссий, могло бы правильно и более или менее безошибочно сообразить общие и местные узаконения, меры и учреждения, которые бы могли наиболее согласоваться с выгодами этой обширной страны.
   В заключение скажу несколько слов о сибирском народонаселении и тех мерах, которые, по мнению моему, могли бы служить к его просвещению и к улучшению его нравственности.
   В Сибири общественные элементы относительно разделения народонаселения на сословия или касты несколько различны с Россией. В ней нет дворянства, нет крепостного состояния, исключая очень немногих и весьма незначительных помещиков (их всего наберется едва ли десятка два), перевезенных на пожалованные предкам их в прежние царствования земли крепостных людей из России. Но, с другой стороны, есть два лишних разряда -- поселенцев и ссыльнокаторжных. Первые пользуются совершенно свободой и лишены только некоторых незначительных прав в сравнении с крестьянами, а последние живут по казенным заводам и употребляются в самые тяжелые работы, находясь в совершенном распоряжении правительства и местных начальств. От этого изменения в составе народонаселения происходят значительные различия в общественном устройстве того или другого края. Отсутствие крепостного состояния благодетельно действует на быт низшего класса, т. е. крестьян. Здесь, в Сибири, они гораздо смышленее, гораздо зажиточнее, гораздо выше в общественном значении, нежели крестьяне русские. Их разделяет меньшее расстояние от высшего сословия, они гораздо независимее, свободнее в сношениях с ними, и переход из одного сословия в другое совершается гораздо легче. Нельзя также не признать, что полезно для края и то, что в нем дворянства или, лучше сказать, помещиков нет. Это избавляет его от значительного числа непроизводительных лиц и капиталов, скорее затрудняющих, нежели поощряющих успехи народного богатства, и часто примером своим и своими исключительными привилегиями вредно действующих на общественный быт. Но с другой -- это самое лишает Сибирь некоторого общественного надзора за действиями должностных лиц и позволяет последним прибегать к произволу и уклоняться от правосудия и законности, не имея над собою, так сказать, постоянного косвенного контроля. Два излишние разряда сибирского народонаселения, поселенцы и ссыльнорабочие, приносят, в свою очередь, и пользу и вред здешнему обществу. В отношении нравственности они много вредят ему, ибо постоянно поддерживают худые наклонности человека между низшими сословиями и умножают преступления против собственности и личной безопасности. Но зато хотя понемногу, сравнительно с пространством края, но все-таки увеличивают постепенно народонаселение и доставляют обществу много способных, смышленых, хотя и не весьма нравственных людей, которых, впрочем, действуя с осторожностью и благоразумием, можно всегда употребить с пользою. {Не излишним считаю сказать здесь мое мнение насчет поселенцев и ссыльнорабочих, ежегодно прибывающих в Сибирь. Система, принятая в отношении их правительством, не совсем полезна для края и требует много лучшего. Поселенцы худою нравственностью своею много вредят обществу и не только портят нравы туземцев, но часто дажа вовлекают их в преступления. Мне кажется, что гораздо лучше было бы, если бы некоторое время по прибытии в Сибирь они не пользовались тою свободою, которая им теперь предоставляется, и находились бы в это время под особым надзором и только по прошествии известного срока и по испытании их причислялись к волостным и получали те права, которыми теперь пользуются и тотчас по прибытии своем. Почему бы не избрать в Сибири какой-нибудь малонаселенный округ и помещать туда новоприбывших поселенцев? Этот округ мог бы иметь особое управление, и надзор за ссыльными мог бы также быть особенный. Там бы можно было также учредить, под ведением нарочно назначенных для этого должностных лиц, некоторые ремесленные и земледельческие заведения, где употреблялись бы ссыльные. По прошествии известного срока и по засвидетельствовании начальства о хорошем поведении ссыльные поступали бы оттуда на совершен ную свободу и причислялись бы к крестьянским обществам. Неисправимые же оставались бы там навсегда. Ежегодно главный начальник этого округа представлял бы список тех из ссыльных, которых бы он нашел достойным освободить и водворить крестьянами. От этого, я уверен, очень бы выиграла нравственность низших классов сибирского народонаселения и очень бы уменьшились преступления противу личности и собственности. Независимо от местного надзора высшие правительственные лица Сибири могли бы посещать этот округ и лично видеть, так ли все исполняется, как желает правительство.}
   Относительно ссыльнорабочих на рудниках и заводах тоже можно сказать многое. Во-первых, по моему мнению, нравственность их гораздо удобнее к исправлению, нежели нравственность поселенцев, о чем я, кажется, уже говорил. Вследствие этого я считаю, что ни в каком случае не должно на них смотреть, как на неисправимых членов общества. Наказание, которое налагает на них вечное клеймо и навсегда исключает из общества, по всей справедливости, должно быть отменено -- быт их должен быть улучшен, работы положительнее, определеннее, управление ими смягчено; произвол Их начальников сколько можно ограничен, и сверх того необходимо дать им возможность хорошим поведением заслужить облегчение их участи. Почему бы, например, не предоставить местным властям тех из них, которые своим усердием и улучшением своей нравственности заслужат внимание начальства, представлять к освобождению от работы и к переводу в округ поселенцев, откуда они могли бы поступить даже и в крестьяне.
   Лихоимство и система откупов суть два величайших врага общественного быта в Сибири. Первое до такой степени развилось во всех слоях общества, что заразило без исключения все сословия, начиная от. правительственных мест до последнего крестьянина. Кто только может, тот и берет в Сибири, и берет с такою наглостью, с таким отсутствием всякого приличия, с такою вопиющею несправедливостью, что решительно нет такой общественной сделки, нет такого дела, как бы оно ни было ничтожно и справедливо, которое бы обошлось без взяток. Всего же грустнее видеть, что это проникло в самые даже низкие слои общества; крестьяне, которые наиболее терпят от него, в свою очередь, так им заражены, что когда кто-либо из них поступит на общественную должность в своей волости, то необходимо становится отъявленным взяточником и готов всеми средствами притеснять своих собратий, чтобы иметь повод к лихоимству. В городах то же самое. Едва купец или мещанин избран обществом головою, старостою или каким-нибудь членом городского управления, он в ту же минуту забывает прежний свой быт и становится чиновником со всеми его дурными свойствами и сверх того без всякого знания дела {*}.
   {* Помещаю здесь несколько случаев взяточничества и поступков должностных лиц, за достоверность которых могу поручиться, потому что жил там, где они происходили.
   1) Один зажиточный крестьянин, будучи на охоте, убил вместо дикого дворового гуся, принадлежащего другому крестьянину, тоже зажиточному. Оба они за это поссорились. В это время в волость приехал заседатель, и обиженный принес ему жалобу. Заседатель узнал, что оба мужики богаты, обещал ему, если он подарит ему 50 рублей, не только взыскать за убитого гуся, но и наказать крестьянина, его убившего. Тот, из желания поставить на своем и отомстить своему сопернику, согласился дать деньги. Тогда заседатель посадил первого крестьянина в волостную тюрьму и продержал его некоторое время, дав ему знать через волостного писаря, что если он даст ему сто рублей, то будет выпущен, а противник его будет посажен на его место. Этот тоже согласился--был выпущен, а второй крестьянин посажен. Эти попеременные аресты продолжались до тех пор, пока оба крестьянина не убедились, что их дурачат за их же деньги. А между тем заседатель приобрел от обоих 800 рублей. Когда же увидал, что уже более нельзя получать, то призвал к себе обоих мужиков и помирил их. Но что всего удивительнее и показывает, до какой степени может простираться наглость,-- это то, что тот же самый заседатель, не называя себя, рассказывал эту историю в обществе нескольких лиц, которым она не была известна, как пример умного и ловкого лихоимца.
   2) Каждое следствие, как бы оно ни было маловажно, служит поводом к лихоимству следователей. Если даже нужно сделать простой повальный обыск, то и тут не обойдется без значительной взятки с того селения, до которого это касается. Заседатель, стряпчий, исправник, например, дает знать, что такого-то числа он будет для опросу и чтобы весь народ был в сборе. Если ему поднесут значительный подарок, то он приедет в свое время и кончит как следует дело. В противном случае же народ в волости прождет его неделю, две, а он отзовется, что не мог прибыть к назначенному им самим времени по какому-либо особенному непредвиденному случаю. Но как крестьянам, особенно в рабочее время, каждый день очень дорог, то они охотно решаются, чтобы не потерять больше, платить следователю за каждое даже пустое дело.
   3) Мне самому случилось избавить одну деревню от значительного расхода по требованию какого-то землемера. Раз как-то приходит ко мне знакомый крестьянин, поставлявший мне дрова, и просит моего совета, дать ли приехавшему в их деревню землемеру 500 руб., настоятельно им требуемых. "А зачем он к вам приехал?" -- спросил я.-- "Проверять план, батюшка,-- отвечал крестьянин,-- этот самый план был два года тому назад составлен другим землемером, которому мы уже подарили. Он же говорит, что если мы не дадим ему пятьсот рублей, то проживет у нас более месяца и каждый день потребует 10 подвод и человек 20 рабочих. Теперь же сами знаете -- страдное время. Чего это нам будет стоить?" Я подумал и отвечал ему: "Делайте, как знаете, но я бы ни за что не дал и лучше бы перенес эту тягостную повинность. Сверх того, я что-то сомневаюсь, имеет ли он такое поручение, а если и действительно имеет, то, вероятно, оно дано ему именно с тем, чтобы покормиться около вас. Если вы дадите нынешний год, немудрено, что на следующий или через год опять прислан будет к вам новый экземпляр и потребует новых 500 р., так что этому и конца не будет. Если же выдержите, то, может быть, окончится одним разом. Впрочем, опять повторяю, делайте, как хотите, я не советую, я говорю просто; как думаю". Крестьянин ушел; недели через две, увидевшись со мной, рассказал мне, что они поступили, как я говорил, ничего не дали землемеру, и тот, пробыв у них дней пять, уехал, не поверяя план свой.
   4) У одного из моих знакомых купцов один чиновник занял деньги и дал закладную на свой дом. По прошествии срока и по несостоятельности должника купец подал закладную ко взысканию. Дело очень простое; стоило только поступить согласно самому ясному из законов. А между тем оно продолжалось около четырех лет и до сих пор не окончено. В просьбе не отказывают, но пересылают ее из окружного суда в губернское правление, оттуда в губернский суд, потом обратно опять в окружной суд и нигде не полагают окончательного решения.
   5) Каждое имущество, поступающее по какому-либо случаю в опеку, или до окончания спора, или до совершеннолетия, особенно в первом случае, почти совершенно уничтожается вследствие нерадения, злоупотреблений и т. д. Я сам испытал это на себе. Имение жены моей было в споре и находилось в опеке. При начале тяжбы оно состояло по весьма худо составленной и неполной описи на сумму 60 тыс. ассигн. Тяжба продолжалась восемь лет, и, когда последовало окончательное решение, мы получили всего едва 4 тыс. рублей серебром.
   В том городе, где я жил, все члены окружного суда были, наконец, отданы под суд за растрату нескольких опекунских имуществ. Этот суд над ними, если бы он скоро был окончен и виновники подверглись бы справедливому наказанию, мог бы служить благодетельным примером, но, к несчастию, он продолжался столько времени, что, за исключением одного, все успели умереть, не дождавшись конца, и на них уже смотрели не как на виновников, а как на страдальцев. Преемники же их забыли уже и думать о том, что их ожидает, если будут поступать точно так же.}
   Трудно, весьма трудно будет благонамеренному правительству искоренить это зло. Для этого необходимо и большое терпение, и большое искусство, и много помощи со стороны людей нравственных, бескорыстных и преданных отечеству. Необходимы также и многие правительственные меры: узаконения, более согласные с пользою общественною и иногда противоречащие принятым понятиям о самодержавии. Распорядительный и вполне понимающий административное дело наместник, о котором говорено было выше, может принести в этом отношении большую пользу и мало-помалу ослабить эту всеобщую заразу. Взяться за это надобно с большою осторожностью и большим хладнокровием. Во время пребывания моего в Сибири я сам был свидетелем, как недостаточно одной строгости, одного желания исправить лихоимство, чтобы достигнуть предполагаемой цели. Некоторые из генерал-губернаторов, преследуя без разбору взяточничество, делали более вреда, нежели пользы, и, губя мелких, еще неопытных чиновников, попадавшихся по собственной оплошности, при первом иногда случае, таких чиновников, которые еще могли легко исправиться и быть порядочными исполнителями их распоряжений, находились в совершенном ослеплении насчет самых отъявленных лихоимцев, которые искусно управляли ими, пользуясь некоторыми из их слабостей, и которых они считали за самых честных, благонамеренных людей.
   Второе, еще большее зло, потому что оно действует и на нравственность и на материальное благосостояние самого многочисленного класса народонаселения,-- система винных откупов, составляющих вместе с тем один из значительнейших источников государственного дохода,-- так явно противоречит всем понятиям о благоустроенном и нравственном обществе, что излишним бы было повторять то, что известно и самому правительству и каждому сколько-нибудь рассуждающему гражданину. Напрасно, первое, т. е. правительство (и в этом должно отдать ему справедливость), старалось в разные времена улучшить эту систему, напрасно предполагало оно согласовать ее хоть сколько-нибудь с нравственностью. Каждый раз оно должно было убедиться в невозможности, развивая ее, увеличивать государственный доход и улучшать в то же время народные нравы. И действительно, каким образом может усиливаться источник дохода, основанного на сбыте такого предмета, потребность которого уничтожает достоинство человека, без вредного влияния на его нравственное состояние? Тут, сколько я полагаю, ложно самое основание, и потому какую бы хитрую систему ни создали на этом основании, какой бы ни старались придать ей нужный вид, одним словом, в какое бы платье ни одели се, она была и будет всегда гибельна для народного благосостояния и народных нравов.
   Неужели правительство или, лучше сказать, государственные люди, составляющие проекты откупов и занимающиеся этим источником государственных доходов, не понимают, что откупщики, принимающие на себя обязанность удовлетворять народную потребность в спиртных напитках, заключали и заключают с правительством при каждой системе откупов такие условия, которых они не могут выполнить, если будут действовать в смысле заключенного договора. Они только потому и соглашаются на все ограничения, что наперед уверены в том, что будут иметь возможность не стесняться своими обязательствами и действовать более или менее произвольно. Для этого они сами или доверенные их весьма естественно прибегают к подкупам лиц, от коих зависит надзор за их действиями, и, стало быть, распространяют лихоимство, и без того уж столь повсеместное. Само правительство, т. е. даже те главные члены его, которые по своему положению и по своим правилам не причастны к этой заразе, по необходимости должны смотреть сквозь пальцы на противозаконные действия откупщиков, ибо в противном случае сии последние могут оказаться несостоятельными и, следовательно, лишить казну значительной части ее доходов.
   Вот почему мы всюду замечаем, и в особенности в Сибири, что откупщики имеют большой вес в главных правительственных местах и что там, где откуп не доволен мелкими должностными лицами, иногда ему противодействующими или по независимому своему характеру, своим честным правилам, но чаще потому, что недовольны получаемым от него окладом, он весьма легко выхлопатывает их увольнение или перевод в другое место. От этого происходит то, что люди, желающие быть честными, не хотят занимать таких должностей, где они необходимо навлекут на себя неудовольствие и даже преследование высшего начальства. Те же из них, которые не могут существовать без службы и, следовательно, совершенно зависят от нее, поневоле делают сделку со своею совестью и подчиняются общепринятым относительно откупов правилам, т. е. получают от него оклады и содействуют ему в противозаконных действиях. Мне самому не раз случалось слышать от некоторых чиновников, которые по многим отношениям заслуживали уважения, что они берут от откупа именно потому, что во всяком случае должны смотреть сквозь пальцы на его действия, и что если бы они поступили иначе, то не остались бы и месяца при своих должностях. Следовательно, не бравши от откупщиков, они лишили бы себя только способов, не принося никакой этим пользы в служебном отношении. Таковые мнения и таковые, можно сказать, вынужденные сделки с совестью имеют вредное влияние на бескорыстие и честность чиновников. Один раз допустивши себя к некоторого рода лихоимству и находя оправдание в самом положении обстоятельств, тот чиновник, который бы, может быть, никогда не решился на взятки, мало-помалу изменяет свои понятия о бескорыстии и, видя вокруг себя беспрестанные лихоимства, делается вскоре и сам отъявленным лихоимцем.
   Но откупы еще вреднее действуют на нравственность и вещественный быт низших сословий народонаселения. Распространяя, с одной стороны, пьянство и сопутствующие ему пороки и даже преступления, они, так сказать, подрывают самое основание общественного благосостояния и имеют гибельное влияние на народные нравы. Я уверен, что если рассмотреть хорошенько все уголовные дела, то окажется, что большая половина преступлений была совершена или в пьяном состоянии или по причине страсти к вину. С другой стороны, они значительно истощают материальные способы низших сословий. В Сибири, где труд земледельца и ремесленника так щедро вознаграждается и самою природою, и местными удобствами, крестьяне могли бы быть гораздо богаче, одним словом, решительно благоденствовать, если бы не тратили и деньги, и время, и здоровье на гибельную наклонность К пьянству. Они даже и теперь в несравненно лучшем положении, нежели крестьяне России. Что же бы было, когда бы они сохранили все то, что издерживается ими в пользу откупов, и когда бы истребилась в них мало-помалу эта вредная и безумная страсть к горячим напиткам?
   При нынешней системе откупов правительство не может принять никаких благодетельных мер к искоренению в народе этой страсти. Оно должно довольствоваться тем только, что само поощряет ее, хотя и должно смотреть сквозь пальцы на все то, что делается во вред общественных нравов {В Петербурге как-то вышла очень остроумная карикатура. Представлен крестьянин, и по одну сторону его церковь, а по другую -- питейный дом. Министр государственных имуществ тащит его за руку в первую, а министр финансов за другую в последний, и таким образом разрывают мужика на две части.}.
   К несчастью, оно должно даже иногда противиться благонамеренным усилиям частных лиц в этом отношении. Так, например, воспрещено было общество трезвости, которое начинало было учреждаться, по примеру Англии и Соединенных Штатов, в Остзейских губерниях 141).
   Но мне возразят, может быть, что легко осуждать этот источник государственных доходов, но не так легко заменить его и что недостаточно того, чтобы указать на необходимое и всем известное зло, надобно вместе с тем объяснить, как устранить его без ущерба казне. Будучи частным, а не правительственным лицом, я не могу знать все отрасли государственных доходов, которые бы могли заменять этот грязный источник, что было бы, мне кажется, гораздо выгоднее, справедливее и полезнее, если бы все то, что правительство получает от откупов, шло к нему прямо от тех, кто доставляет возможность откупщикам не только исполнять свои обязательства с правительством, но обогащаться самим и издерживать огромные суммы на подкупы и на управление питейными сборами. Тогда бы все расходы и все то, что наживают так скоро и так несправедливо откупщики, осталось бы чистою прибылью для народа, и вместе с тем нравственная польза много бы приобрела от этого. Не странно ли, не грустно ли видеть теперь, каким почетом пользуются у правительства люди, нажившие в самое короткое время огромные состояния. Как эти люди за какие-нибудь вздорные пожертвования на пользу общую из того, что они приобрели такими грязными путями, превозносятся и восхваляются органами правительства как самые лучшие граждане отечества! К чему служит тогда честность, прямота, бескорыстие, все нравственные достоинства, когда можно приобрести и почет, и уважение, и даже известность, идя таким путем, где отсутствуют лучшие принадлежности человечества?
   Указать, как обратить в прямой налог или в разные косвенные налоги государственный доход от откупов, я не имею возможности. Это дело тех людей, в руках которых находятся бразды правления. Во всяком случае, мне кажется, что если бы нужно было пожертвовать частию доходов и для этого сократить некоторые государственные издержки, то и тогда не следовало бы задумываться. Правительство со временем выиграло бы от того не только в одном нравственном отношении, но и в отношении будущих своих способов, основанных всегда на народном благосостоянии.
   Наконец, самое сильное, самое действительное орудие для улучшения народной нравственности есть, без сомнения, религия, которая имеет тем большее влияние на человека, чем ум и сердце его простее, чем понятия его ближе подходят, как сказал сам Спаситель, к понятиям детей. И действительно, у нас в России духовенство могло бы оказать величайшие услуги народной нравственности, если бы действовало согласно своему назначению в этом мире. К несчастию, и особенно в Сибири, не так поступает оно и не тому направлению следует. Занятое исключительно, по одностороннему образованию своему, внешними церковными обрядами и личными материальными выгодами, в которых так нуждается по своему общественному положению, оно не приносит десятой доли той пользы, которую могло бы приносить, и часто своим примером и своим корыстолюбием служит соблазном для мирян. Если благонамеренное правительство захочет иметь в нем благодетельного и сильного помощника к нравственному улучшению своего народа, то необходимо должно обеспечить вещественный быт его и деятельно заняться его образованием, как умственным, так и религиозным. Тогда только духовенство вполне поймет свое назначение в этом мире и сделается достойным орудием к достижению той высокой цели, которая предназначена всему человечеству.
  

Комментарии

  
   140 Среди неопубликованных сочинений Н. В. Басаргина, хранящихся в фонде Якушкиных, имеется статья "Об устройстве железной дороги от г. Тюмени до р. Камы" (ЦГАОР. Ф. 277. Оп. 1. Д. 179), в которой излагается проект постройки названной магистрали и обосновываются экономические выгоды от его осуществления.
   141 Общества трезвости стали создаваться в России с авт: 1858 г. вначале в Виленской и Ковенской губ., а затем распространились на 32 северо-западные, центральные и поволжские губернии. Они были по сути организованным протестом податного сословия против откупной системы в связи с повышением косвенного налога на водку и вылились в так называемое трезвенное движение, ставшее одним из проявлений антикрепостнической борьбы масс. С мая 1859 г. крестьяне и городские низы от отказа употреблять водку перешли к разгрому питейных заведений. Активные действия происходили в 15 губерниях, где трезвенное движение было усмирено при участии войск. 780 зачинщиков были преданы военному суду, наказаны шпицрутенами и сосланы в Сибирь. Под непосредственным влиянием трезвенного движения указом от 26 окт. 1860 г. объявлялось об отмене откупной системы с 1 янв. 1863 г.
  

Отдел IV 142)

  
   Тридцатилетие царствования покойного императора Николая как во внешней политике, так и во внутреннем управлении выразило вполне свой характер. Если бы события последнего времени не показали, до какой степени оно было несогласно с настоящим положением государства, если бы кончина его последовала до начатия последней войны 143), многие, может быть увлеченные наружным величием России и некоторыми удачными эпизодами его политики в течение этого долгого периода времени, остались бы в заблуждении насчет того, Что он сделал и чем он был для России. Преемнику же его досталось бы в наследство отвечать перед современниками, и потомством за все то, что не имело случая выразиться и, может быть, подвергнуться несправедливому осуждению в неумении идти по следам своего предшественника и блистательно окончить то, что им было начато и отчасти совершено. Но провидение не захотело подвергать ответственности нового царя за действия его родителя. Оно как будто нарочно продлило жизнь последнего до того периода борьбы с западными державами, когда уже никто не мог сомневаться и в ошибочности его политики, и во внутреннем неустройстве России. Он оставил престол именно в то время, когда наследник его не отвечал за последствия войны, мог свободно действовать к восстановлению мира и согласиться на такие уступки, которые были вынуждены обстоятельствами. Новый государь не только этим не навлек на себя укора своих подданных, но заслужил всеобщую признательность.
   Эту войну можно считать даже благодетельною для России, если смотреть с той точки зрения, что она явила во всем блеске русский народ, его самоотвержение, неограниченную его любовь к своему отечеству и указала вместе с тем новому правительству необходимость изменить прежнюю политику, несостоятельность которой так видимо подтвердилась событиями, и следовать путем, более согласным с истинной жизнью государства. Нет никакого сомнения, что теперь оно не только не встретит противодействия в необходимых для блага России преобразованиях, но найдет везде деятельных и преданных сотрудников. Этим отчасти она обязана будет последним событиям предшествующего царствования.
   Это царствование началось тридцать лет тому назад при самых горестных, но вместе с тем благоприятных для него обстоятельствах. Кровь русская была пролита У подножья нового престола 144), но это не было виною правительства. Оно защищало себя, и этого права никто не посмеет у него оспаривать. Оставшись победителем, оно вдруг приобрело независимо от вещественной большую нравственную силу и при понятиях русского народа о самодержавии могло действовать, не встречая нигде не только сопротивления, но даже противоречия.
   Рассмотрим, как оно воспользовалось своим выгодным Положением.
   Вместо того, чтобы приступить к тем преобразованиям, в которых нуждалась Россия, вместо того, чтобы заменить вредные для ее блага учреждения новыми, соответствующими и времени, и общему требованию, оно вопреки собственной пользы явило себя грозным последователем внешней и внутренней политики всех пред шествовавших царствований. С одной стороны, оно предстало перед Европою бдительным стражем самовластия, явившись врагом всех прав народных, противником просвещения, одним словом, приняло на себя роль защитника всех устарелых идей, несогласных ни с духом времени, ни с общим направлением европейского общества. Понятно, что европейские государи обрадовались такому могущественному союзнику, который в случае нужды мог оказать им и нравственную, и материальную помощь при их внутренних распрях с подданными. Они при сознании могущества России, олицетворенной в особе государя, видели в нем главного сподвижника прав и преимуществ верховной власти, царственного вождя, готового во всякое время защитить их, и это положение между коронованными главами Европы не могло не льстить его самолюбию, не возбуждать в нем преувеличенного понятия о своем значении, своей силе и не вовлечь его во все действия и интриги европейской политики.
   Уничтожив единственную оппозицию в России, заключавшуюся в тайном обществе и в малом числе лиц, сочувствовавших побежденным, он предал членов этого общества всей строгости законов и произволу самодержавной власти своей, увеличенной одержанной победой. Преувеличивая с целью, а может быть, и без намерения, угрожавшую престолу и государству опасность, он торжествовал эту победу как восстановитель общественного спокойствия, а потом отправился в Москву исполнять торжественный обряд своего коронования145), не сомневаясь в той раболепной преданности, с которою все сословия России встретят его. Но вместе с тем, желая отвлечь общественное внимание от предмета, исключительно занимавшего его в первые шесть месяцев нового царствования,-- суда над так называемыми государственными преступниками, он воспользовался некоторым недоразумением с персидским двором и объявил войну шаху 146) Русские войска, всегда готовые приняться за оружие, с радостью отправились на такое поприще, где они могли быть существенно полезны для славы своего отечества и где пылкая молодежь пыталась познать новые лавры, новые награды за военные подвиги. Вся Россия, видевшая в военной славе единственный предмет своей гордости и привыкшая к победам, которые заменяли ей все другие общественные успехи, с участием следила за ходом войны и торжествовала вместе с царем своим подвиги российских войск.
   Война эта не могла не иметь успеха. Персия в отношении численности войск, финансов, военного искусства и вообще всех средств своих не могла состязаться с Россией и рано или поздно должна была признать себя побежденной. Так и случилось. Едва прошел год, как, положив оружие, она вынуждена была просить мира, и этот мир, заключенный на выгодных для России условиях и доставивший ей значительные приобретения 147), озарил новое царствование блеском военной славы и увеличил значение владыки русского народа.
   Вскоре за тем последовала Наваринская битва 148), столь в свое время превозносимая. В смысле морского военного дела она была подвигом очень неблестящим, а в смысле нравственном поступком несправедливым. В Англии хотели даже судить Кодрингтона за нарушение нейтралитета и данных ему инструкций, и общественное мнение во всей Европе было тогда в пользу греков против турок, и потому английское и французское правительства должны были поневоле одобрить действия своих адмиралов. Вслед за нею началась турецкая война, обратившая на себя внимание Европы 149). Первый год был не совсем счастлив для русского оружия, но в следующий победы графа Паскевича в Малой Азии, переход графа Дибича через Балканы и занятие Адрианополя 150) блистательно вознаградили прежние неудачи и принудили Порту просить мира. Войска наши могли бы беспрепятственно вступить в Константинополь, но, опасаясь заступничества западных держав, государь должен был довольствоваться Адрианопольским трактатом, по которому Россия приобрела некоторые земли и большое влияние на Востоке 151), показав вместе и силу своего оружия, и свою умеренность.
   По окончании этих двух кампаний значение императора, как в Европе, так и внутри России много увеличилось. Это было время, в которое он мог бы легко предпринять в своем государстве без всякой опасности для себя и для своей власти все те внутренние преобразования, которые нашел бы согласными с пользой и достоинством своего народа. Никто не дерзнул бы ему противоречить, никто но посмел бы не одобрить его распоряжений, никто не подумал бы, что он делает это не по собственному влечению. Все исполнилось бы по одному его слову тихо, спокойно, безропотно. Так силен он был в это время, и так готовы были все повиноваться ему.
   Но, к несчастью и его собственному, и всей России, возвеличенной успехами своего оружия, обстоятельствами и удачами трехлетнего царствования, он думал лишь об одном себе, о настоящем и позабыл о своем народе и об истории. Он опасался малейшим сочувствием к народу, малейшим уклонением от принятой им консервативной системы ослабить понятие о самодержавии, опасаясь возродить в умах даже тень независимости, надежду на учреждения, более согласные с духом времени. Крепостное состояние, это грязное пятно в жизни русского народа, которое так легко мог бы он вычеркнуть из будущей истории России и которое он сам по своему образованию и по своей вере, как христианин, не мог не считать вопиющей несправедливостью, унижением человечества, не удостоилось даже его внимания потому только, что с его уничтожением могла возродиться мысль об основных преобразованиях, о законности естественных прав человека 152).
   Не странно ли было видеть, читать и слышать в последнее время все то, что он сам говорил о притеснении христиан в Турецкой империи, все то, что он считал законным предлогом к последней войне, все, что печаталось с разрешения правительства в газетах и журналах об этом вопросе, и знать в то же время, что у нас в России десять миллионов христиан-сограждан томятся в неволе у их собратий по вере, по отечеству и что в продолжение 30 лет самого спокойного царствования не сделано ни малейшей попытки снять с них эти оковы, ни малейшего узаконения в пользу их освобождения.
   И как легко мог бы он уничтожить это пятно, заслужить этим признательность современников и уважение потомства. Какая бы была прекрасная страница в истории его царствования! Но он не хотел этого и не хотел потому только, что боялся ослабить временную самодержавную власть свою. Спрашиваю, есть ли тут что-нибудь высокого?
   Вся политика, все действия его носили отпечаток величайшего эгоизма, Я преобладаю во всем и везде 153). Не встречая никакого сопротивления внутри России и наложив оковы на самую мысль своих подданных, он весь обратился к внешней политике, где находил пространное поле для своей себялюбивой деятельности и где надеялся играть роль Агамемнона в ареопаге европейских владык 154). Обстоятельства содействовали много к тому, чтобы питать в нем это понятие о своем значении. В Европе из всех коронованных лиц не было ни одного гениального человека. Сверх того, каждый из них был более или менее озабочен внутренним положением своего государства, тайной или явной борьбой со свободою мысли, одним словом, исключительно был занят охранением своих прав и преимуществ от Притязания подданных и потому смотрел на русского царя как на нужного и сильного заступника, к которому он мог прибегнуть в крайнем случае и который своим грозным, могущественным положением, своею явною враждою к новым идеям доставил бы ему большую нравственную помощь во всех случаях, касавшихся до неприкосновенности его власти. Особенно соседние государства Австрия, Пруссия и вся Германия находились под непосредственным его влиянием. Турция после Адрианопольского мира, убедившись в своем бессилии, не имела уже никакого голоса и поддерживалась одною политикою европейских государств.
   Таким образом, все содействовало к тому, чтобы придать его политике характер самый резкий, не нуждающийся в осторожности, в мягкости, и убедить его самого, что страх, непреклонная настойчивость и воля, не терпящая противоречий, не знающая препятствий и не подчиняющаяся закону необходимости, суть единственные качества самодержавного государя. Что только таким образом должно управлять массами и заслужить в истории имя Великого! Уверенный в своей силе, ложно убежденный в твердости своего характера и даже некоторого рода в высшем призвании остановить, уничтожить не только в России, но и в целой Европе дух свободомыслия и утвердить верховную власть на прочных, не разрушаемых основаниях, он не задумался явно показать свою цель, не прибегая к предосторожностям, не заимствуя помощи ни от общественного мнения, ни от любви своих подданных. Подобно колеснице Джаггернаута 155), он шел по избранному им пути, раздавляя все, что встречал на дороге, и с самоуверенностью смотрел на коленопреклоненный по странам народ 156).
   Результаты такого управления и такой политики соответствовали вполне их свойствам. Внутри государства общее раболепие, недостаток в людях государственных, ибо лица сколько-нибудь дельные, знающие себе цену, независимые по своему характеру и своим правилам не могли быть безусловными, слепыми орудиями, следовательно, удалялись или устранялись на первом шагу служебного поприща. На нем оставались и выслуживались только люди, исполнявшие беспрекословно, без размышления волю своего владыки. Эти люди довольствовались одними выгодами, не думая нисколько о том, полезно или вредно обществу то, что исполняют 157). Как от этого, так равно и от отсутствия всякого умственного развития, от совершенного порабощения мыслящей, нравственной стихии человека, от оков, наложенных на просвещение, на воспитание, одним словом, на все, что составляет лучшее достояние человечества,-- повсеместная привязанность к материальной стороне жизни, эгоизм и все сопутствующие им худые наклонности и пороки. Лихоимство приняло огромные размеры и коснулось даже лиц, стоявших на высших ступенях общественной лестницы. Отвратительный разврат распространился во всех сословиях. Религия служила маской для лицемерия и мирских вещественных выгод.
   Одним словом, материализм в полном смысле и в своих гнусных, отвратительных видах. Законы не исполнялись, роскошь, привязанная к чувственным наслаждениям, заразила все слои общества. Всякий помышлял только о том, как бы скорее нажиться какими бы то ни было путями, а потом наслаждаться грязным добром своим, утопая в роскоши и разврате. Одним словом, общество в России представляло подобие общества римского в последние времена его упадка. Одного только страшились, одного только не позволялось: противоречить правительству, рассуждать о верховной власти. Малейшее в этом случае отступление, малейшее свободное слово, действие наказывалось как величайшее преступление. Ссылка в Сибирь и каторжная работа ожидали всех тех, кто высказывал хоть тень свободомыслия 158).
   При таком порядке вещей и направлении общества самые даже вещественные выгоды государства страдали. Все отрасли народного материального благосостояния не могли получить того развития, которое бы они получили при других условиях гражданского быта. Успехи торговли, промышленности задерживались, с одной стороны, стеснительными узаконениями и мерами правительства, а с другой -- уважением законов, отсутствием правосудия и вдобавок недостатком образования и необходимых сведений.
   Откупная система, которая и в прежние царствования была явным злом для государства, при императоре Николае получила такое развитие, которое не позволяло сомневаться в участии самого правительства или, по крайней мере, высших правительственных лиц в ее вредных и противозаконных действиях. С каждыми новыми откупами возвышались на торгах откупные цены, и для этого правительство прибегало к тайным сделкам с торгующими ею, награждало известных своей нечестностью, своим плутовством откупщиков, если они только надбавляли цену, и заключало с ними условия такого рода, которые допускали их уклоняться от общих по этому предмету узаконений.
   Относительно войск, этой опоры своего могущества, покойный государь не только следовал прежней системе, но еще умножил военные силы и подвергнул их более строгой дисциплине. Беспрестанные смотры, военные праздники, маневры занимали большую часть его времени, а выправка солдат, одиночное фронтовое учение служили постоянным предметом занятий офицеров и нижних чинов. На материальную и существенно военную части, как-то: на оружие, на меткость стрельбы, на улучшение обмундировки, не столько обращалось внимания. В отношении продовольствия и по части комиссариатской существовали большие злоупотребления, а о сохранении здоровья солдат и об улучшении их служебного быта нисколько не заботились. Лазареты и вообще вся военно-медицинская часть находились в плохом состоянии. Занимались более наружностью, старались на смотрах показать товар лицом и мало думали об образовании искусных Врачей, об усовершенствовании способов лечения, об уходе за больными.
   Морская сила обратила особенное внимание императора. Для будущих видов его нужно было увеличить, усовершенствовать флот, и потому в этом отношении сдвиги были очевидные, успехи и улучшения. Чтобы возбудить рвение и усердие в моряках, он назначил одного из сыновей своих в морскую службу 159) и старался возвысить эту часть отличиями, особенною благосклонностью и скорыми повышениями. Балтийский флот был увеличен целою дивизиею, а Черноморский не только что увеличен, но и преобразован совершенно, так что впоследствии он явился с таким блеском, который останется навсегда в летописях морской военной истории.
   Опасаясь военной молодежи, к которой принадлежала большая часть членов уничтоженного им при восшествии тайного общества 160), он затруднил производство как в гвардии, так и в армии. Прежде оно шло так быстро, особенно в первой, что чин полковника получали ранее тридцатилетнего возраста. При нем же в штаб-офицеры производились уже люди пожилые, прослужившие 20 и более лет в обер-офицерских чинах. Этим он надеялся уничтожить значение и влияние молодежи в войсках. Расчет его в этом отношении был верный, но не верный в другом. Он лишил армию молодых начальников, столь полезных в тех случаях, где потребна большая деятельность, самоотвержение, энтузиазм и все принадлежности юных лет.
   В отношении гражданского благоустройства лучшая заслуга его была составление и обнародование свода законов 161). Прежде него изучение отечественных законов, которых незнанием, впрочем, никто не смел отговариваться, было недоступно. Это было нечто вроде хаоса, в котором нельзя было найти никакого толку. Процессы гражданские, дела уголовные производились, не основываясь почти ни на чем. Стоило только подыскать какой-нибудь хотя сколько-нибудь подходящий закон, основать на нем решение -- и возражать уже было нельзя. Так называемые стряпчие, люди, посвятившие себя ябедам, проводившие жизнь свою, роясь в грудах разного рода узаконений всех царствований, одни только могли кое-как действовать в процессах и оттого пользовались большими выгодами. Они только могли указывать иногда судьям на неправильность их суждений и отыскивать для этого законы, противоречащие тем, на которых последние основывались. От этого происходило, что не только достояние, но самая участь людей находилась во власти лихоимцев и ябедников. С обнародованием свода законов, где, несмотря на некоторую запутанность, все-таки можно доискаться и справиться в каждом тяжебном деле, кто прав и кто не прав, где обозначены обязанности и права всех сословий и всех должностей, где, по крайней мере, можно найти при каждом встретившемся обстоятельстве, что законно и что противозаконно, не только простые граждане, но и благополучные чиновники много выиграли как для своего спокойствия, своей совести, так и для ограждения своей собственности и своей личности. Этим сводом Россия обязана как покойному государю, так и исполнителю его воли графу М. М. Сперанскому.
   Учреждение Министерства государственных имуществ можно отнести также к числу благодетельных мер правительства. Оно показывает желание ознакомить простой народ со своими правами и обязанностями и сколько-нибудь оградить его от произвола, от притеснений местных управлений. Вместе с тем, по смыслу своего учреждения, оно занялось распространением между государственными крестьянами полезных сведений по части земледелия, хозяйства и разного рода ремесел и крестьянских промыслов. Мысль учреждения этого министерства принадлежит графу Киселеву, который и был назначен министром 162). Хорошо зная этого государственного сановника, я убежден, что самые благие намерения руководили его при основании своего министерства, и если он не вполне достиг своей цели, если, как я слышал от многих лиц, достойных веры, оно идет не совсем хорошо и что вкралось множество злоупотреблений, то это отношу я скорее не к свойству или погрешностям самого учреждения, а к негодности и худому качеству орудий, которыми должно было действовать и без которых нельзя обойтись, а также отчасти и к противодействию тех, чьи выгоды или виды это учреждение нарушало. Можно к этому прибавить, что по цели своей, будучи некоторым успехом в отношении народного быта и народных прав, оно при понятиях покойного государя не могло быть вполне развито, должно было подчиниться тому, что не согласовывалось с его свойствами, и потому следствия его не могли быть так благодетельны.
   Этими двумя распоряжениями ограничиваются существенно полезные действия правительства относительно внутреннего и гражданского благоустройства. Остальные законодательные и правительственные меры в течение этого продолжительного царствования или были вызваны обстоятельствами и так ничтожны, что не стоит о них и говорить, или имели целью, как, например, присоединение униатов, придать большую силу верховной центральной власти и упрочить ее политику.
   Гонения и наказания противу свободы мышления не прекращались во весь этот долгий период времени. Студенты, профессора университета, журналисты, уклонившиеся хоть несколько от определенного им пути, выражавшие сколько-нибудь свободно мысль свою, часто даже по простому подозрению лишались мест, ссылались под присмотр полиции в отдаленные губернии, а иногда подвергались осуждению к ссылке в Сибирь или сажались в крепости 163).
   В отношении книгопечатания цензура была так строга, что не пропускала даже самых невинных выражений, часто не дозволяла изложение простых исторических фактов и самых безвредных рассуждений. В университетах и высших учебных заведениях инспектора назначались из военных, и студенты подвергались под их надзором самой строгой дисциплине. Многие из юношей за неосторожное слово, за выраженное изустно или на бумаге непозволительное желание теряли всю будущность свою, ссылались на Кавказ солдатами или в Сибирь па поселение. Одним словом, это был некоторого рода терроризм, который затруднял общественные сношения и принуждал каждого более или менее сосредоточиваться в самом себе или в своем семействе.
   Учреждение корпуса жандармов и 3-го отделения собственной канцелярии государя было предназначено для того, чтобы заведовать тайною полициею в государстве и наблюдать за общественным мнением 164). Оно имело своих тайных и явных агентов. Это учреждение могло бы быть страшным орудием гибели при худых качествах исполнителей, но, к счастью, с самого начала граф Бенкендорф, принявший на себя должность шефа жандармов, будучи добрым человеком, старался принимать в свой корпус более или менее хороших людей. В том же смысле поступал и преемник его, так что оно не имело тех вредных последствий для общества, которые бы можно было ожидать и опасаться 165).
   Приступаю теперь к внешней политике правительства.
   По заключению Адрианопольского мира государь, достигший в молодых еще летах некоторой славы и большого веса в Европе, пользовавшийся неограниченною властью в самой России, предполагал, может быть, спокойно идти путем своей политики. Он надеялся при малейшем удобном случае утвердить окончательно свою власть в тех странах, которые наиболее подчинялись его влиянию, и преобладание своей политической системы в остальной части Европы. К югу -- Турция, обессиленная, распадающаяся, к западу -- славянские племена, находившиеся под игом Австрии, были заманчивой целью для его честолюбивых видов. С одной стороны, осуществить идею Петра Великого, намерения Екатерины: изгнать из Европы турок, завоевать древнюю византийскую столицу, колыбель православия, сделаться главою пятнадцати миллионов греков, своих единоверцев, с другой -- соединить племена славянские, избавить их от чуждого ига, наконец, утвердить во всей Европе преобладание своей политики, уничтожить развивающиеся понятия о свободе и правах народных, заключить в определенные границы свободу мысли и иметь сателлитами своих остальных европейских государей -- вот картина, которая представлялась ему в будущем и которую более или менее определенно рисовало его воображение. Надобно сознаться, что эта картина была заманчива и хотя не совсем была согласна с прямодушною политикою, хотя не заключала в себе ничего существенного для блага народов и самой России, но по понятиям государя не могла не казаться ему делом великим -- достойною для него целью.
   Вскоре, однако, он увидел необходимость отложить на время свои виды и обратить не только внимание на неожиданно совершившиеся события в Европе, но и действовать против них оружием. Июльская революция изгнала Бурбонов, прочных союзников России, и, учредив во Франции правление более свободное, имела влияние на всю Европу 166). Во многих местах вспыхнули возмущения против установленных властей, народы вновь потребовали прав своих, и вся Европа перешла в какое-то тревожное состояние, которое восстанием Польши коснулось и России.
   Это восстание принудило государя отказаться на время от деятельного участия в европейских делах и обратить силы своего государства на возмутившуюся Польшу, Никто не мог сомневаться в последствиях борьбы послед. ней с Россией. Несмотря на мужество ее малочисленного войска, на чрезвычайные усилия, которые она делала в этой борьбе, она не могла по своему положению и своим способам состязаться с таким исполином без посторонней помощи. Этой же помощи при тогдашних обстоятельствах в Европе ниоткуда нельзя было ожидать, и почему, невзирая на ошибки русских полководцев, она должна была пасть. Нескольких месяцев достаточно было, чтобы потушить возмущение и восстановить прежнее владычество русского царя 167).
   По окончании польской кампании начались преследования польских инсургентов. Большая часть из участвовавших в ней офицеров, генералов бывшей польской армии, членов национальных собраний, духовных и должностных лиц, признавших сторону учрежденного революционного правительства, предана была суду, имения их конфискованы, а сами или сосланы в Сибирь, или в отдаленные русские губернии. Остальные искали спасения за границей и рассеялись по всей Европе, в Германии, Англии, Франции и Соединенных Штатах, поселяя в народах страх и ненависть к русскому владычеству. Прежнее законоположение Польши, дарованное ей по Венскому трактату императором Александром, было уничтожено 168). Кодекс Наполеона, которым руководствовались в Польше 169), был заменен в уголовных и некоторых других делах русскими законами. Польская армия перестала существовать и по частям вошла в состав русских войск, начиная от бригадных генералов до главнокомандующего, одним словом, национальность была совершенно почти уничтожена, и с каждым днем появлялись законы и распоряжения правительства, не позволявшие сомневаться в намерении его сделать из Польши провинцию русской империи и навсегда силою слить оба народа воедино, не отступая ни от каких для этого мер, как бы они ни были жестоки и несправедливы.
   Как русский, я не могу быть защитником Польши, не могу желать, чтобы Россия принуждена была силою отказаться от своих завоеваний, стоивших ей столько крови и пожертвований, но как человек, как гражданин христианского мира, должен сознаться и сожалеть, что политика русских царей из личных своих видов обрекла столько жертв и отняла отечество у целого народа. Что выиграла Россия от завоевания Польши? Негодование и укоризну всей Европы, огромные траты людей и государственных доходов, ненависть целого народонаселения" опасность иметь под боком постоянного врага и при каждом затруднительном случае, при каждом разрыве с какою-либо из европейских держав отделять значительные силы единственно для того только, чтобы охранять в этой стороне свои владения и останавливать там беспрестанное брожение умов. Сверх того, какое горестное, плачевное зрелище русское правительство находит в необходимости постоянно являть глазам своего народа и всей Европы. Беспрестанные осуждения, казни, ссылки и непрерывный ряд разного рода жестоких мер против людей, которых все преступление состоит в том только, что, не понимая и не принимая политики русских государей, они предаются несбыточной надежде восстановить свое отечество и свою независимость.
   Не благоразумнее ли, не согласнее ли бы с выгодами России была такая политика, которая вместо того, чтобы покорить, поработить Польшу, старалась бы устроить ее, упрочить ее самостоятельность, охранить от притязании других держав и тем сделать ее навсегда своею союзницею. Тогда бы с этой стороны она служила для нас всегдашним оплотом противу тех, кто захотел бы вторгнуться в наши пределы, а в войне внешней или умножила бы наши силы, или, по крайней мере, оставалась нейтральною, избавила бы нас от необходимости отделять огромное число войск для охранения наших с нею границ. Вместе с тем какую нравственную силу, какое бы уважение приобрело русское правительство во мнении других государств. Европа, не страшась преобладающей, завоевательной политики России, с доверенностью смотрела бы на ее преуспевание и во всех существенных, жизненных вопросах своего внешнего и внутреннего существования видела бы в ней силу, сохраняющую, благодетельную для своего политического быта, а не разрушающую, не грозящую рано или поздно покуситься на самостоятельность ее политических обществ и не только остановить успехи ее цивилизации, но даже отодвинуть ее к векам варварства.
   Мне кажется, что как в жизни человека, так и в жизни целого общества или государства всякий не только противоправительственный, но даже неблагоразумный поступок влечет за собой такие последствия, на которые иначе нельзя смотреть как на наказание самого провидения.
   В отношении Польши нельзя не согласиться, что Россия дорого платилась и платится за ошибочную, скажу более, недобросовестную политику прежних царствований. Теперь хотя бы правительство и желало возвратить, восстановить прошедшее, но уже этого нельзя сделать, и волею или неволею оно должно следовать тем путем, который избран его предшественниками, и нести на себе тягостное бремя всех последствий их неблагоразумных видов. Дай бог, чтобы, обсудя здраво и прямодушно этот вопрос, оно нашло такой исход, который бы согласовался и с пользою государственною, и с правилами нравственной, человеколюбивой политики. Этим оно заслужило бы всеобщую признательность своих подданных и вместе с тем восстановило бы себя в общем мнении всего мира. Дай также бог, чтобы в то же время прекратилась и эта продолжительная, вековая ненависть между двумя единоплеменными народами и чтобы они, забыв прошедшее, существовали впредь или добрыми союзниками, или единоотечественными братьями.
   Потушив польское восстание, покойный император не остановил прежней политики своей вмешиваться во все европейские дела и играть в них господствующую роль, в особенности же в отношении Турции, которую он считал, рано или поздно, своей добычею. Неустройство, внутренние раздоры и самый состав этого государства давали беспрестанный повод первенствующим европейским державам участвовать не только в ее внешних сношениях, но даже и во внутреннем ее управлении. Несогласия, а в скором времени и явный разрыв султана с египетским пашою, своим вассалом, и успех оружия последнего, завоевавшего Сирию и грозившего самому Константинополю, доставили случай Англии, Франции v в особенности России вмешаться в эту междоусобную войну и явиться согласно политике своей защитником той или иной стороны 170). Франция держала сторону Мехмета-Али и хоть явно не помогала ему, но видимо сочувствовала его успехам. С другой стороны, Англия по своим видам на Востоке, опасаясь допустить Францию к большему там влиянию в том случае, если бы египетский паша завладел престолом оттоманов, и Россия, согласно своей постоянной цели не допускать в Турции учреждения самостоятельного и прочного правительства, приняли сторону султана. Русский государь, не довольствуясь переговорами, высадил значительный корпус войска на азиатский берег Босфора 171) и этим не только защитил столицу Турции, но и остановил успешные действия Ибрагима-паши после его Конийской победы 172). Пользуясь этим случаем, он заключил дополнительный трактат с Махмудом без посредничества прочих европейских держав и, приобретая таким образом преобладающее влияние на Востоке, сделал большой шаг в видах своей политики. После долгих переговоров к примирению обеих враждующих сторон и несогласия Мехмета-Али принять сделанные ему предложения соединенный английский и российский флот начал действовать против него, отнял приморские города Сирии и принудил его, наконец, не только отказаться от своих завоеваний, но и принять такие условия, которые отнимали у него политическую независимость и делали его простым вассалом султана даже в отношении самого Египта. Франция хотя и была оскорблена такими действиями Англии и России, противными ее видам и в которых ее даже не пригласили участвовать, но не могла или не считала для себя возможным явно вступиться за своего египетского союзника.
   Весьма естественно, что после этого Россия приобрела большой вес и большое влияние в Турецкой империи 173), который она старалась через своих агентов поддерживать не только в самом правительстве, но и во мнении его подданных. Все христианское народонаселение Турции, принадлежащее большей частью к православному исповеданию и составляющее почти половину жителей Турецкой империи, смотрело на русского царя как на единственного своего защитника, как на будущего властелина, который должен был рано или поздно избавить их от турецкого ига. Вместе с тем и прочие европейские державы, не сомневаясь более в видах России, усмотрели всю опасность такой политики и хотя не могли явно остановить ее успехи, зорко за ней следили и ожидали только благоприятного случая, чтобы отнять у нее возможность привести в исполнение свои намерения. С этих пор сношения главных европейских держав с Турцией представляют непрерывный ряд интриг и всякого рода тайных действий их дипломатии, которыми та и другая из них домогались приобрести исключительное влияние на Оттоманскую Порту 174).
   Итак, чтобы выразить в нескольких словах внешнюю и внутреннюю политику покойного государя, безошибочно можно сказать, основываясь на очевидных, отчасти вышеобъясненных фактах, что первая заключалась в домогательстве распространить свое владычество, с одной стороны, уничтожением Турецкой империи, покорением ее областей русскому престолу или основанием нового государства для одного из потомков дома Романовых, а с другой -- соединить все славянские племена под державой русского царя. Далее, в явном желании приобресть господствующее, безраздельное влияние на остальную часть Европы и прочно утвердить правила самодержавия изгнанием и подавлением всех свободных идей, одним словом, в намерении основать некоторого рода всемирную монархию, главою которой был бы русский император. Вторая же -- уничтожить в России всякую тень оппозиции, развить идею и правила самовластия до крайних их пределов и иметь в ней могущественное и беспрекословное орудие к достижению своих целей.
   Я уверен, что тот, кто хотя несколько вникнет в смысл действий и событий прошедшего царствования, будет согласен с этим об нем мнением, которое, несмотря на все уверения в бескорыстии, на все старания покойного государя скрывать свое намерение, утвердилось почти во всей Европе и заставило даже самые дружелюбные для него правительства убедиться в его властолюбии и угрожающей им опасности.
   Да и как можно было предполагать с его стороны, чтобы европейские государства из каких-нибудь личных, мелких видов их правлений согласились отказаться от своей самостоятельности, своей независимости и допустить Россию в 19 веке осуществить идею Карла Великого, Карла 5-го и, наконец, Наполеона, этого гения-исполина новейшей истории 175). Деяния и окончательный результат последнего столь еще свежи в памяти поколения, могли бы служить поучительным примером для покойного государя, но уроки прошедшего редко принимаются в соображение там, где действуют страсти или честолюбивые побуждения и где искажает все лесть и раболепие. Иначе как можно бы было объяснить то ослепление, которому подвергаются самые даже высокие умы, не перестающие увлекаться надеждою остановить пути самого провидения, столь явно предназначившего человечество не к животной невольнической жизни рабов, а к успехам и усовершенствованиям, согласным с природою разумных существ.
   Да и вправду сказать, самый характер покойного императора и его, так сказать, государственные и административные способности не были на той высоте, которая требовалась от них обстоятельствами, вызванными его политикой. То, что он сам в себе считал твердостью и в чем многие, подобно ему, ошибались, было скорее упрямство, необузданная настойчивость, нежели твердость характера. Не отнимая у него много достоинств как человека, не оспаривая умственных его способностей, в нем нельзя было, однако ж, признать ничего гениального, а одностороннее образование, сильная раздражительность и преувеличенное о себе понятие мешали ему видеть настоящую сторону, стать на настоящей точке зрения в самых обыкновенных вопросах государственного управления. Так, например, имея такие обширные виды, он не старался или не умел приготовить к удобному для исполнения их времени ни людей, способных помогать ему, ни государственные финансы, ни материальную и искусственную часть своей военной силы, одним словом, увлекаясь наружным величеством России, ее безропотною покорностью и численным превосходством своего войска, он не понял, что этого недостаточно не только к наступательной войне с целою Европою, но даже и к войне оборонительной, к собственной защите своей. Восставая, возмущаясь против злоупотреблений, он ничего не предпринимал, чтобы истребить или уменьшить их, а думал, что все дело правителя состоит только в том, чтобы без пощады наказать тех, которые случайно окажутся виновными. Под влиянием своей раздражительности он часто оскорблял самых преданных ему людей и вместе с тем не замечал, что совершалось у него перед глазами самыми близкими к нему сановниками. Дела генерала Тришатного и Политковского показали целой России и всей Европе, что делалось между высшими правительственными лицами и на что способны государственные сановники России! 176)
   Он не понял или не хотел понимать, что люди дельные, способные имеют характер более или менее независимый и потому не могут быть слепыми орудиями власти. От того-то за все его царствование не образовалось ни одного вполне государственного человека или знаменитого полководца. Генерал Ермолов, пользовавшийся заслуженной репутацией и доверенностью сограждан, должен был провести весь период его царствования в бездействии 177). Некоторые из молодых людей, военных и гражданских, много обещавших на своем поприще, должны были оставить службу и жить частными людьми. Одним словом, ничто не показало в нем такого администратора, который для выполнения своей цели заранее приготовляет все то, в чем окажется надобность в данное время.
   А это настоящее, можно сказать, неблагоразумное, преследование свободы мышления, доходившее даже до смешного, сколько вреда сделало ему не только в общем мнении, но даже и в исполнении его намерений. Оно восстановило против него как в Европе, так и в самой России всех сколько-нибудь благомыслящих людей и заставило одуматься даже его приверженцев. Каждый явно видел, что можно ожидать в будущем при таком правительстве, которое хочет иметь одних бессмысленных рабов.
   Еще более вреда сделало ему такое поведение и такой образ действий во внешних его сношениях с Европою. Независимо от опасений увеличивающегося могущества России европейские и особенно германские правительства беспрестанно были оскорбляемы его вмешательство м в их взаимные между собою отношения в таких делах, которые нисколько не касались России, тоном, каким он при этом обращался с ними. Англия, которой он не сочувствовал, но которую всех более опасался, старалась воспользоваться каждой его неосторожностью, чтобы втайне приготовить сильную против него оппозицию, и выжидала удобного времени и новых ошибок с его стороны для вступления в явную и успешную с ним борьбу. Франция в правление Людовика-Филиппа по робкой внешней политике своей не была опасна для него, но он не любил представительного правления, не любил и короля, который, будучи обязан престолом Июльской революции и получивший власть по воле народной, своим конституционным поведением, своею тесной связью со средним сословием (bourgeosie) унижал в его глазах свое достоинство и служил вредным примером для других государств. После Февральской революции, сначала его поразившей своею неожиданностью и устрашившей своими последствиями 178), как только что заметил реакцию, так всеми силами стал помогать ей. Золото и интрига России много послужили к избранию и возведению на престол Людовика-Наполеона и к реактивным событиям в Италии и в Германии. Ему не пришло в голову, что, содействуя к возвышению наполеоновской династии, он приобретал этим не покорного союзника, а могущественного врага, который даже для поддержания власти своей, для склонения на свою сторону общественного мнения и для обессиления внутренних враждебных ему партий находился в необходимости возбудить воинственный дух Франции, воспользоваться первым удобным случаем отплатить России за 1812 год и стереть этим пятно, оставшееся на ее военной славе. Зная характер французов, Людовик-Наполеон понимал хорошо, что этим только он может утвердиться на престоле и заставить общественное мнение забыть противозаконность своих прежних действий и свое прошедшее. Покойный государь, содействуя к. его возвышению, не сообразил, увлекаясь своей ненавистью к свободным учреждениям, что он воздвигает этим новое и сильное препятствие к осуществлению своих будущих видов.
   В отношении Австрии, Пруссии и Германского союза тоже двусторонняя и противная своим собственным выгодам политика. С одной стороны, несомненная, всегдашняя и существенная помощь правительствам против вcex либеральных идей и покушений, а с другой -- беспрестанное оскорбление этих же самых правительств неуместным вмешиванием в германские дела, надменным тоном, поведением и явным домогательством не только пробуждать, поддерживать сочувствие, но и умножать своих приверженцев как между славянскими народами, вошедшими в состав Германской империи, так и между публицистами и высшими сановниками каждого государства. Все это, весьма естественно, посеяло недоверие в германских правительствах к видам русского императора и явно показывало его политические намерения, столь противные выгодам и независимости Германии.
   Что делалось, обсуждалось втайне европейскими дворами, какие были их взаимные по этому предмету сношения, одним словом, как действовала современная европейская дипломатика, скрывается еще под непроницаемой завесой и не поступило в достояние истории. Но можно заключить по некоторым политическим уверениям, приписываемым известным по значению своему авторам, и по тому, что было печатано в разных временных сочинениях и журналах по поводу восточного вопроса и последних событий, что давно уже все европейские правительства более или менее желали уменьшить могущество и влияние России на Европу, остановить честолюбивые замыслы ее правительства к новым успехам на избранном им пути.
   До Февральской революции или, лучше сказать, до Венгерской кампании 179) хотя влияние России на европейские дела было значительнее, нежели влияние других государств, исключая, может быть, Англии, но его принимали как естественное следствие ее могущества и некоторым образом как вознаграждение за те поддерживания и ту помощь, которую оказывал покойный государь правительствам в их распрях и междоусобиях с подданными.
   С Венгерской же войны, предпринятой без всяких выгод для собственного государства, а единственно в пользу Австрии, с этого именно времени, когда пожертвовано тысячи русских войск и миллионы русских денег для восстановления разрушавшегося престола потомков Габсбургского дома, все европейские правительства сделались тайными его недоброжелателями, тем более, что и его высокомерие, перейдя за пределы благоразумной политики, оскорбляло беспрестанно те из них, которые по своему положению или обстоятельствам боялись навлечь на себя его гнев. Так, например, в несогласиях Пруссии с Австрией в чисто германском вопросе он дал знать первой, готовившейся взяться за оружие, что объявит себя против той, которая начнет военные действия, и потом принудил их своим вмешательством прекратить спорный вопрос, противно видам и желаниям лучшей союзнице своей Пруссии 180), Король ее, будучи самым близким родственником покойного императора 181), неоднократно испытывал следствия его высокомерного характера и начинал опасаться его властолюбия, не был уже так расположен поддерживать его политику. Австрийский император, обязанный ему престолом, тяготился этим, отчасти зависимым положением, тем более, что выгоды его государства не согласовывались иногда с тем, что требовалось от него признательностью. Взаимное сочувствие русских и венгерцев в эту кампанию было и неприятно, и оскорбительно для австрийского правительства. Русские, помогая австрийцам, не любили их, при всяком случае смеялись над ними и оскорбляли их самолюбие, в то же время дружили и с уважением обращались с венгерцами, которые, в свою очередь, платили русским тою же монетою 182). Даже полководцы венгерские клали оружие с условием вручить его русским, а не австрийцам. Таковая симпатия между теми и другими не могла нравиться австрийцам и заставила их опасаться за будущее. Они даже могли думать, что русское правительство с намерением старалось возбудить к себе и к своим войскам сочувствие венгерцев, и потому немудрено, что по окончании кампании вместо приятельского союзника государь приобрел в австрийском императоре тайного недоброжелателя, страшившегося дорого поплатиться за оказанное ему благодеяние и потому жадно выжидавшего случая избавиться от этого страха и упрочить свою независимость.
   Некоторые события во время венгерской кампании, как-то: нарушение нейтралитета Дунайских княжеств, переход через них русских войск и преследование венгерцев в самих княжествах, в особенности же требование у турецкого правительства выдачи венгерских и польских предводителей восстания, перешедших в турецкие владения, более и более показывали Европе, как мало уважал покойный государь мирные трактаты и независимость соседних государств. В дело о выдаче Кошута и его сподвижников вступились Англия и Франция, поддерживаемые общественным мнением. Посланники их внушили и помогли турецкому правительству отвергнуть настоятельные по этому случаю требования России и Австрии 183), что и было причиною большого неудовольствия русского государя против Турции. С этого времени влияние России на турецкое правительство стало видимо уменьшаться, а в мыслях императора Николая утверждается намерение не медлить окончательными посягательствами на независимость и самостоятельность Оттоманской Порты.
   Всем известно, какое малозначащее само по себе обстоятельство дало повод к войне, угрожавшей воспламенить всю Европу. Франция и Англия в последнее время приобрели господствующее влияние на турецкое правительство, смотревшее с недоверчивостью на Россию, и при всяком случае старались уменьшить еще более ее значение в турецкой политике. Вопрос о ключах к храму господню в Иерусалиме служил только предлогом 184). Главное дело заключалось в том, что Порта более и более освобождалась от влияния России и подчинялась политике западных держав. Тут прослеживалось также частное обстоятельство, которое много повредило императору Николаю. Я хочу сказать о личном неудовольствии на него лорда Стрэдфорда-Рэдклифа, английского посланника при Оттоманской Порте. Последний считал себя оскорбленным русским государем. Не мог простить ему этого и, где только мог, старался вредить ему 185). Со своей стороны, покойный государь, негодуя на Порту за ее уклонение от его влияния, особенно в делах о польских и венгерских выходцах, которых ему очень хотелось иметь в своих руках, в полной уверенности на свои силы и свои средства, обманутый насчет положений других держав, решился ускорить события и приступить к исполнению давно задуманного им намерения.
   Опасаясь одной Англии и предполагая, что прочие державы не посмеют препятствовать ему и ограничатся одними только дипломатическими возражениями, он при образовании нового английского министерства под председательством лорда Абердина, которого считал своим приверженцем, открыл свои намерения английскому посланнику, думая выгодными обещаниями привлечь на свою сторону британское правительство. При этом случае он имел неосторожность выразиться оскорбительно о других державах, у которых не считал даже нужным спросить их мнение. Лорд Сеймур (английский посланник) с согласия императора передал разговор свой и ноту русского правительства своему министру, которое, таким образом, узнав положительные виды государя и начав с ним дипломатическую полемику, стало принимать на всякий случаи свои меры и, вероятно, вошло в тайные сношения по этому вопросу с другими державами. Ему немудрено было склонить их всех на свою сторону. Людовик-Наполеон с радостью вступил в союз с Англией. Для его политики ничего не могло быть выгоднее, как роль защитника Турецкой империи и война с Россией, в которой он надеялся показать с блестящей стороны военные силы и средства Франции и которая могла не только упрочить, но даже прославить его царствование, а ему самому придать большее значение в Европе. Австрия и Пруссия не могли также одобрить намерений русского государя и, сверх того, были оскорблены его к ним неуважением. Первая, сверх того, по своему географическому и политическому положению страшилась распадения Турецкой империи и новых с этой стороны завоеваний России. Она охотно вступила бы в более тесный союз с западными державами, если бы не опасалась показаться перед светом неблагодарною за недавнее благодеяние, оказанное ей российским императором в венгерском возмущении.
   Таким образом, тогда как государь мечтал заставить Турцию надменным тоном своей дипломатики или силою оружия покориться неизбежной судьбе своей и перейти из самостоятельного существования в положение, зависимое от России, и, может быть, даже овладеть самим Константинополем и оставить после громкое имя в истории, западные государства своим тесным союзом, своими приготовлениями и дипломатическими сношениями с остальной Европой выдвигали сильный против него оплот и с уверенностью в успехе ожидали, когда наступит время действовать. Посланники их в Константинополе зорко следили за каждым шагом русской политики и обещаниями поддержать Турцию, вселяли в нее уверенность и увеличивали свое на нее влияние.
   Неблагоразумие и неосторожность русских агентов еще более запутывали и без того уже ошибочную русскую политику. В Болгарии, Черногории, Сербии и в самых даже славянских владениях Австрии они старались возжечь пламя возмущения и обещали помощь России. Они везде распространяли слух, что наступил последний час турецкому владычеству и что одного слова российского императора достаточно, чтобы положить ему конец. Что это слово, поддержанное миллионом войска и огромным флотом, готово уже уничтожить существование Порты и основать на ее развалинах новое христианское государство.
   Во многих местах Турецкой империи, обитаемых народами греческого исповедания, вспыхнули преждевременно возмущения, и в самом даже Константинополе попадались в руки Оттоманского правительства русские агенты, объяснявшие своими поступками настоящие виды русского двора. В самой России появились рукописные статьи преданных правительству авторов, в которых высказывалась возможность присоединения славянских племен к России и об их готовности войти в состав единоплеменной с ними империи. Никто не сомневался, что они были писаны с согласия самого правительства, тем более, что в том же смысле, хотя и с большею осторожностью, выражались и печатные органы правительства. Таким образом, прежде начатия военных действий цель его [Николая I.-- И. П.] сделалась очевидна и вся Европа имела время приготовиться к предстоящим событиям.
   Наконец, последовало посольство князя Меншикова 186). Это посольство было одной из величайших ошибок покойного государя и его советников. Оно в одно время показало Европе и настоящую цель его требований и робость, опасение приступить к решительным мерам. Не знаю, правда или нет, но только я слышал от людей достоверных и по своему положению в обществе знавших то, что происходит за кулисами, что когда в тайном совете государя рассуждали об этом посольстве, то один из лучших государственных людей был такого мнения, что или совсем не посылать Меншикова и ограничиться простыми дипломатическими нотами и действиями аккредитованного посланника, или, отправляя, поддержать его требования Черноморским флотом и двухсоттысячною армиею. Первый должен был стать под самым Константинополем, а вторая, занявши княжества, ожидать последнего слова российского посла, чтобы идти вперед или возвратиться в свои границы. Совет дельный, который, может быть, дал бы другой исход событиям. Немудрено, что турецкое правительство, устрашась близких последствий и будучи застигнуто врасплох, согласилось бы на все требования князя Меншикова или же занятие Константинополя и распадение Турецкой империи совершалось прежде, чем западные державы могли подать ей существенную помощь. Конечно, в последнем случае могла бы возгореться продолжительная европейская война, но уже не за интересы Турции, и в этой войне обладание Босфором, Константинополем и единоверными с нами провинциями Турции доставило бы нам огромные преимущества. Правда, что и тогда исход такой всеобщей войны мог быть не в нашу пользу, тем более, что со стороны России она не была бы основана на чистых началах, по крайней мере, мы бы имели на своей стороне более вероятий к успеху, и легко могло случиться, что европейские государства, не имея уже надежды спасти Турцию, согласились бы разделить между собой ее области.
   Но из всего заметно, что покойный государь сам боялся приступить к решительным мерам и полагался более на свою политику, нежели на свое оружие. Он не переставал надеяться, что достигнет желаемых им результатов одною наружною твердостью и грозным своим положением и что со своей стороны европейские державы, ограничась возгласами, побоятся выжечь пламя европейской войны и вступить в борьбу с таким исполином, как Россия, Он никак не воображал (и это было следствием его высокомерной самоуверенности), что они давно уже выжидали благоприятных для них обстоятельств, чтобы ослабить Россию и остановить ее помыслы к завоеваниям. Теперь он сам представлял им к тому удобный случай.
   Поведение князя Меншикова в Константинополе было в высшей степени неблагоразумно. Своим надменным обращением, несоблюдением приличий он оскорблял достоинство независимого государства и гордость нации. Предъявив требования своего двора, которые низводили Турецкую державу на степень вассальства и делали русского царя покровителем половины народонаселения всей империи, он вместе с тем ясно высказывал, что могло ожидать в будущем Турецкое правительство, если признает покровительство России. Не слушая возражений, не соглашаясь на переговоры, не допуская никаких уступок, он поставил Турецкий диван в необходимость предаться совершенно внушениям западных держав и от-
   Вергнуть его предложения187). Английский, французский, австрийский посланники очень ловко воспользовались ошибками князя Меншикова. Показывая, с одной стороны, желание миролюбиво окончить несогласия России с Турцией, с другой -- своими обещаниями и, наконец, формальным договором утвердили последнюю в решимости на отчаянную борьбу с Россией.
   Уезжая без успеха из Константинополя и получив от государя особенное на то полномочие, князь Ментиков по возвращении в Одессу приказал русским войскам, стоявшим на границе, перейти Прут и занять княжества. Два корпуса действующей армии немедля исполнили это повеление и вступили в Молдавию и Валахию188). Этим движением нарушался опять Адрианопольскии договор и в тогдашних обстоятельствах это могло считаться началом военных действий. Соединенный англофранцузский флот, в свою очередь, приблизился к Дарданеллам, и хотя переговоры между западными державами, Турцией и Россией продолжались, но все уже предвещало неизбежную войну, тем более, что государь отвергал всякое посредничество и не хотел слышать oб общем покровительстве турецких христиан. Изъясняя по своему прежние договора с Турцией, он настаивал на своем, хотел иметь дело с нею одною и не соглашался отступить от своих требований. Ни Австрия, желавшая принять на себя роль посредника, ни Пруссия, старавшаяся советами своими склонить его к уступкам, не могли ничего сделать. Будучи уверен, что Франция и Англия не решатся на явную борьбу с Россией, он думал своим упорством и решительными мерами принудить их отказаться от намерений защитить Турцию и, делая шаг вперед к своей цели, надеялся, что они сейчас отступят и предоставят Порту судьбе своей и его великодушию.
   Посмотрим теперь, как приготовился покойный государь к этой войне внутри государства своего и какие были его действия как политика, администратора и полководца. Управляя по своему произволу общим мнением в России, он хотел придать предстоящей войне характер религиозный, водрузил знамя креста за угнетенных единоверцев и старался возбудить в подданных своих всеобщее к ним сочувствие. Но он не подумал в то же время, как странно должно было показаться всякому рассуждающему человеку такое ревностное в русском царе желание быть защитником жителей другого государства, находящихся более 400 лет под игом своих завоевателей, тогда как десять миллионов собственных его подданных, одной с ним веры, одного происхождения, томятся в оковах рабства и тщетно ожидают своего освобождения. Какое противоречие, какая несообразность! То же самое проявляется и в другом отношении. Умножая до огромных размеров численность своих войск, он не заботился о необходимых при этом случае административных распоряжениях касательно продовольствия, их вооружения, их размещения в смысле стратегическом, не заботился о приготовлении для такой войны достаточного количества военных снарядов И других принадлежностей военного дела. Финансы России были также не в уровень с предстоящими обстоятельствами, одним словом, затруднения, недостатки всякого рода должны были оказаться при самом начале кампании. Как полководец он и его помощники явили такое отсутствие военных способностей и дарований, такое неразумение высших стратегических правил, что беспрестанные ошибки их бросаются в глаза всякому человеку, сколько-нибудь понимающему военное дело. В одном только они не ошиблись. Это рассчитывая на мужество и храбрость войск. В этом с ними была уверена вся Россия, и события блистательно оправдали эту уверенность.
   Первый выстрел в этой войне сделала Турция, но ей и нельзя было поступить иначе. Движение русских было такого рода, что она должна была препятствовать им, тем более, что в войне нельзя было сомневаться и что по составу своих войск наблюдательное положение было для нее хуже военного189). Вслед за тем последовало формальное объявление войны с той и другой стороны.
   Синопское дело, столь прославленное, было новой и большой ошибкой в политическом смысле 190). Оно окончательно убедило западные державы в необходимости действовать оружием и положить конец всем переговорам. Вместе с тем как электрическая искра оно воспламенило в Европе общее мнение против покойного императора и заставило даже приверженцев его отказаться от тщетных усилий оправдать его намерения. Лишь только весть об истреблении турецкого флота достигла Константинополя, соединенный англо-французский флот занял Босфор и вышел в Черное море. Правительства же обеих союзных Держав стали деятельно готовиться к войне и снаряжать десантные войска для подкрепления Турции.
   Все события этой жестокой войны так свежи еще у всех в памяти, что я считаю излишним говорить о них. Несправедливо, неблагоразумно начатая, имевшая целью не пользу России, а личные расчеты властолюбия, при этом ошибочно, бездарно веденная как в административном, так и в стратегическом отношении, она должна была окончиться, как обыкновенно кончаются все предприятия людей, которые ни во что ставят жизнь и благосостояние подобных им, не подчиняются никаким нравственным правилам и не хотят слушать поучительных наставлений истории 191), одним словом, таких людей, которые действуют, имея в виду одно только собственное Я, а других считают безгласными орудиями, ступеньками к своему возвышению. Конец таких людей бывает всегда один и тот же. Иногда еще при жизни их наступает минута разочарования, они усмотрят, может быть, но уже поздно, всю ошибочность, всю суетность, всю порочность своих прежних убеждений и своих поступков. История рано или поздно воздает им должное, запишет на своих скрижалях новый поучительный пример, который, в свою очередь, также может послужить уроком для их последователей.
   Нельзя не поместить здесь, однако же, несколько эпизодов последней войны, ясно показывающих, с каким отсутствием политических и военных соображений действовали покойный император и его полководцы. Например, переход через Дунай и осада Силистрии предприняты были в такое время, когда союзные войска стали прибывать уже на подкрепление турок и могли сделать высадку во фланг русским, когда Австрия явно объявила уже себя на стороне союзников и, следовательно, заняв княжества, могла стать у нас в тылу, отрезать от сообщений и, таким образом, без боя погубить нашу армию. По части высадки союзников в Крым? Как могла бы она совершиться, если бы приняты были хоть какие-нибудь предварительные меры. Всей России, всей Европе было известно из всевозможных журналов, даже наших собственных, что готовится сильный десант в Крым, что союзные войска имеют намерение овладеть Севастополем и уничтожить там русский флот. Их корабли беспрестанно обозревали в виду русских крымские берега, брали промеры, а наши, между тем, оставались сложа руки спокойными зрителями и не только не готовились к отпору, но с насмешками над союзниками хвастались своею беспечностью и спокойствием своих вождей 192). Я помню, как в то время каждый был уверен, что в Крыму находится многочисленное войско и приняты все меры, чтобы отразить высадку, и что потому в газетах наших так спокойно, так самоуверенно говорят о ней. Вскоре узнали, к несчастью, как велико было там войско и какие приняты были меры. А Альмская битва, а обход союзниками Севастополя, а дела Инкерманские и Чернореченские? 193) С одной стороны, храбрость, самоотвержение войск, с другой -- бездарность, беспечность вождей, исполненные ошибками распоряжения, и военные, и административные. Сколько крови, сколько юных прекрасных жизней, сколько вещественного благосостояния принесено было в жертву властолюбию, руководимому упрямством и неспособностью.
   И тут-то именно ясно высказалось в покойном государе отсутствие той твердости, которая спокойно смотрит на события, не падает духом перед неудачей, а управляет кормилом государства в самую жестокую бурю так же хладнокровно, как в хорошую погоду. Вместо того, чтобы своим присутствием одушевить войска, ускорить административные распоряжения, обсудить своими глазами на месте состояние армии и действия исполнителей его воли, он заперся во дворце своем, с беспокойством, тревогой ожидал каждого известия и упадал духом при каждом неблагоприятном донесении. Наконец, его сильная физическая натура не выдержала всех нравственных потрясений и разочарований. Не дожив до конца вызванных им самим событий, он покинул этот мир, оставляя в наследство преемнику своему борьбу с целой Европой, армию хотя многочисленную, мужественную, но худо устроенную, смущенную поражениями и потерями, истощенные финансы, недостаток в полководцах и государственных людях и, наконец, обязанность поддерживать некоторое время такую политику, которая делала врагами его всю Европу.
   Бог помог новому царю исправить одну из главных ошибок прежнего царствования, и хотя он должен был исправить ее с пожертвованиями, но благодетельные результаты этих пожертвований уже очевидны 194). Мир и спокойствие водворились в России и в целой Европе. Россия не потеряла своего места в ряду первенствующих европейских держав. Уважение к особе государя и к его характеру скорее увеличилось, нежели уменьшилось. Начинания его вселяют общую к нему доверенность, а новые пути, которыми он предполагает следовать, обещают для России развитие ее внутренних средств с благосостоянием, успехи просвещения, улучшение ее гражданского и общественного быта, а для него самого любовь народную, всеобщее доверие, уважение современников и потомства, блестящие страницы в истории и, наконец, милость и награду от самого провидения. Да поможет ему бог исполнить всеобщие ожидания и да утвердит его помыслы идти неизменно тем путем, который ведет к исполнению этих ожиданий.
   Скажу еще несколько слов о том, в чем заключаются эти ожидания с моей стороны и в чем состоит, по моему мнению, истинное назначение России в судьбах всего человечества.
  

Комментарии

  
   142 В ЦГАОР (ф. 279, оп. 1, д. 180) имеется черновик "Отдела IV" под названием "Записки Н. В. Басаргина о Крымской войне и внешней политике России".
   143 Н. В. Басаргин имел в виду Крымскую войну 1853--1856 гг.
   144 Речь идет о восстании на Сенатской площади Петербурга 14 дек. 1825 г.
   145 Очень эмоционально и психологически точно воспроизвел А. И. Герцен сцену коронации 19 июля 1826 г. Николая I в статье "К нашим", опубликованной в первой книге ПЗ (авг. 1855 г.). В этот день "победу Николая над пятью,-- писал Искандер,-- торжествовали в Москве молебствием. Середь Кремля митрополит Филарет благодарил бога за убийства. Вся царская фамилия молилась, около нее сенат, министры, а кругом на огромном пространстве стояли густые массы гвардии, коленопреклоненные, без кивера, и тоже молились; пушки гремели с высот Кремля. Никогда виселицы не имели такого торжества; Николай понял важность победы!" (Герцен. М., 1959. Т. 12. С. 299--300. Ср.: Т. 8. С. 62).
   Акцент Басаргина на торжественном обряде коронования в Москве Николая I после казни пяти декабристов мог быть сделан под впечатлением чтения ПЗ, экземпляр которой был в Ялуторовске у И. Д. Якушкина (Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушина. М., 1951. С. 177--178, 624--625).
   146 Русско-иранская война в царствование Николая I началась 16 июля 1826 г. нападением 30-тысячной армии под командованием Абасса-Мирзы, сына шаха, на пограничные земли России. Однако в ходе военных действий инициатива перешла к русской армии, которая в конце 1827 -- начале 1828 гг. захватила Тебриз, Урмию и Ардебиль. Под угрозой полного разгрома шах Ирана Фетх-Али капитулировал.
   147 Мирный договор между Россией и Ираном при Николае 1 был подписан 10(22) февр. 1828 г. в д. Туркманчае (недалеко от Тебриза). В его составлении принимал непосредственное участие А. С. Грибоедов. Согласно Туркманчайскому договору к России отходили Эриванское и Нахичеванское ханство и новая граница устанавливалась по р. Араке. Кроме того, на Иран была наложена контрибуция в размере 20 млн. рублей.
   148 Наваринское морское сражение состоялось 8(20) окт. 1827 г. между турецко-египетским флотом (82 корабля) под Командованием Ибрагима-паши и объединенной эскадрой, состоявшей из кораблей Англии (командующий вице-адмирал Э. Кодрингтон), России (командующий контр-адмирал Л. М. Гейден) и Франции (командующий контр-адмирал А. Г. де Риньи) в составе 26 боевых единиц. Н. В. Басаргин неточно изложил фактическую сторону событий и совершенно неправильно оценил ход и результаты сражения. Корабли Англии, России и Франции были направлены к берегам Эллады для того, чтобы добиться от правительства Турции посредством военного нажима исполнения условий Лондонской конвенции 1827 г. о предоставлении Греции автономии. Возглавивший союзническую эскадру вице-адмирал Э. Кодрингтон имел приказ нейтрализовать турецко-египетский флот в Наваринской бухте. С этой целью союзническая эскадра вошла в гавань. Для ведения переговоров был направлен английский офицер-парламентер. Турки убили его и открыли огонь, который вызвал ответные действия союзников. В течение трех часов 55 кораблей из состава флота Ибрагима-паши были уничтожены, а остальные потоплены самими турками. В этом сражении особенно отличился русский флагманский корабль "Азов" под командованием капитана 1-го ранга М. П. Лазарева, экипаж которого геройски вел бой против пяти кораблей противника и победил их. В результате Наваринского сражения была подорвана военно-морская мощь Турции, что способствовало, с одной стороны, успеху национально-освободительной борьбы греческого народа, а с другой -- победе России в русско-турецкой войне 1828--1829 гг.
   149 Русско-турецкая война второй четверти XIX в. продолжалась с 14(26) апр. 1828 г. по 2(14) сент. 1829 г.
   150 Мемуарист имел в виду занятие войсками генерала И. Ф. Паскевича на Кавказе в июле--авг. 1828 г. крепостей Каре, Ахалцих, Баязет, а в начале 1829 г. -- Поти и Ардаган. Войска под командованием генерала И. И. Дибича 8(20) авг. 1829 г. взяли Адрианополь и стали реально угрожать Константинополю, в силу чего султан Махмуд II запросил мира.
   151 Согласно Адрианопольскому мирному договору, подписанному 2(14) сент, 1829 г., к России отошли на Кавказе Ахалцихский пошалык с крепостью Ахалкалаки и побережье Черного моря от устья р. Кубани до порта св. Николая. Кроме того, Греция получила независимость, а Сербия, Молдавия и Валахия -- автономию. При этом Россия под давлением европейских держав вернула Турции все территории, захваченные у нее в Болгарии и Румелии.
   152 Н. В. Басаргин с полным основанием бросил Николаю I гневный упрек в том, что он не предпринял серьезных мер к ликвидации крепостного права, ограничившись лишь одними разговорами. Мемуарист, скорее всего, не знал о его беседе в 1834 г. с П. Д. Киселевым, во время которой царь демагогически заявил: "Я со вступления моего на престол собрал все бумаги, относящиеся до процесса, который я хочу вести против рабства, когда наступит время, чтобы освободить крестьян во всей империи" (Семевский В. И. Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX в. Спб., 1888. Т. 2. С. 20). В течение 30-летнего царствования Николая I один за другим начиная с 6 дек. 1826 г. создавались секретные комитеты по крестьянскому вопросу, деятельность которых не дала реальных результатов (Дружинин Н. М. Антикрепостническое движение, 1826--1850. Внутренняя политика // История СССР с древнейших времен до наших дней. М., 1960. Т. 4. Гл. 4). А ведь то, что "крепостное состояние есть пороховой погреб под государством", как писал А. X. Бенкендорф во всеподданнейшем отчете III отделения за 1839 г., знали все в правительстве. В речи, произнесенной на заседании Государственного совета в марте 1842 г., Николай I сказал: "Нет сомнения, что крепостное право в нынешнем его положении у нас есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к нему теперь было бы делом еще более гибельным" (Сб. Российского исторического общества. Спб., 1896. Т. 98. С. 114). Николай I так и не решился всерьез изменить положение в русской деревне, и в первую очередь положение помещичьих крестьян.
   Характеристика политики Николая I по крестьянскому вопросу, данная Басаргиным, созвучна ее оценке Герценом. Разоблачая рабско-верноподданническое утверждение автора анонимного послания к нему от 13 марта 1854 г., гласившее, что Николай I якобы "только о том и кручинится, чтоб освободить крестьян", Искандер с едким сарказмом возражал: "Согласитесь, что он был воздержаннее Сципиона [известного римского полководца Публия Корнелия Африканского (ок. 235--183 до н. э.), в течение многих лет готовившегося к Пуническим войнам и ведшего длительные дипломатические переговоры с царем Сирии Антиохом III.--И. П.], не давши в продолжение тридцати лет волю своему желанию, что, конечно, стоило бы меньше его отеческому сердцу, нежели перекрещивание униат и терзание Польши" (Герцен. Т. 12. С. 292). Ответ "анониму" был напечатан в 1-й книжке ПЗ за 1855 г., которую Е. И. Якушкин привез в Ялуторовск, и, следовательно, Басаргин мог его знать.
   153 "Пусть погибнет Россия, лишь бы власть оставалась неограниченной и нерушимой" -- таков в передаче Герцена девиз деспотизма в царствование Николая I. "Он властвует, чтобы властвовать, -- писал Герцен,-- <...> его цель увеличение императорской власти" (Герцен. М., 1956. Т. 7. С. 201; 324--325). По меткому определению А. Е. Преснякова, правление Николая I было апогеем самодержавия (Пресняков А. Е. Апогей самодержавия. Николай I. Л., 1925).
    
   154 Стремление к гегемонизму в Европе было свойственно русскому самодержавию со времени злополучного Священного союза (1815--1830). В 1830--1840-х гг. усилиями Николая I Россия была превращена в жандарма Европы (Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т.1. С. 269). Об усилении влияния и роли Николая I на европейские дела в 1840-е гг. писали К. Маркс и Ф. Энгельс. "В период революции 1848--1849 гг. не только европейские монархи,-- отмечали они,-- но и европейские буржуа находили в русском вмешательстве единственное спасение против только что собравшегося с силами пролетариата. Царя провозгласили главою европейской реакций" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 19. С. 305).
   Обращение Басаргина к одному из главнейших героев древнегреческого эпоса -- Агамемнону и имело целью показать господствующее положение Николая I в Европе до Крымской войны.
   155 Джаггернаут -- европейская транскрипция имени Джаганнатха (мировладыки), одного из богов религии индусов. Ему посвящено 24 праздника, из которых главный отмечается в июле, когда скульптурное изображение Джаганнатха вывозится на громадной 16-колесной колеснице. Религиозные фанатики, попадающие год колеса последней, гибнут, раздавленные ею. Использование Басаргиным индусской религиозной мифологии объясняется желанием мемуариста выразительно и эмоционально раскрыть деспотизм и жестокость "незабвенного" (о культе Джаганнатха см.: Невелева С. Л. Мифология древнеиндийского эпоса. М., 1975; Рукавишникова Н. Ф. Колесница Джаганнатха: (Рассказы о странах Востока). М., 1983).
   156 Характеризуя николаевское царствование, Герцен писал: "На поверхности официальной России, "фасадной империи", видны были только потери, жестокая реакция, бесчеловечные преследования, усиление деспотизма. В окружении посредственностей, солдат для парадов, балтийских немцев и диких консерваторов, виден был Николай, подозрительный, холодный, упрямый, безжалостный, лишенный величия души--такая же посредственность, как и те, что его окружали". При Николае I "министерства превратились в конторы, их главы и высшие чиновники стали дельцами или писарями <...>. Большие знатоки всевозможных формальностей, холодные и нерассуждающие исполнители приказов свыше, они были преданы правительству из любви к лихоимству <...>. Какая скудость правительственной мысли, какая проза самодержавия, какая пошлость!" (Герцен. Т. 7. С. 209-210).
   157 Наиболее типичным представителем такого рода сановных лихоимцев являлся главноуправляющий в 1842--1855 гг. путями сообщения и публичными зданиями. П. А. Клейнмихель (1793--1869), ближайший сподвижник и друг Николая I, наживший на злоупотреблениях при строительстве железной дороги Петербург -- Москва огромное состояние.
   158 О жестоких преследованиях в царствование Николая I всех инакомыслящих очень ярко написал Герцен. "Ужасный, скорбный удел уготован у нас всякому, кто осмелится поднять свою голову выше уровня, начертанного императорским скипетром; будь то поэт, гражданин, мыслитель -- всех их толкает в могилу неумолимый рок. История нашей литературы -- это или мартиролог, или реестр каторги...
   Рылеев повешен Николаем. Пушкин убит на дуэли, тридцати восьми лет. Грибоедов предательски убит в Тегеране. Лермонтов убит на дуэли, тридцати лет, на Кавказе. Веневитинов убит обществом, двадцати двух лет. Кольцов убит своей семьей, тридцати трех лет. Белинский убит, тридцати пяти лет, голодом и нищетой. Полежаев умер в военном госпитале, после восьми лет принудительной солдатской службы на Кавказе. Баратынский умер после двенадцатилетней ссылки. Бестужев погиб на Кавказе, совсем еще молодым, после сибирской каторги" (Герцен. Т. 7. С. 208). Список жертв Николая I можно было бы продолжить.
   159 Речь идет о вел. кн. Константине Николаевиче (1827-- 1892), который с 1853 г. был исполняющим обязанности, а с 1855 г. стал управляющим морским министерством.
   160 Автор имеет в виду тайные общества декабристов Северное и Южное, хотя говорит о них как о едином целом.
   161 31 янв. 1826 г. согласно именному указу Николая I в составе его собственной канцелярии было создано II отделение, главная задача которого заключалась в систематизации и обнародовании законодательных документов. Николай I полагал, что кодификация законов в обстановке кризиса феодально-крепостнической системы укрепит государственный и общественный строй России.
   В основном подготовка к изданию "Полного собрания законов Российской империи" (ПСЗ) была проведена М. М. Сперанским и завершена опубликованием в 1830 г. М. М. Сперанский прадед лал огромный объем работы, собрав в государственных учреждениях и архивах 30 600 документов, начиная с Соборного уложения, Алексея Михайловича (1649) до 12 дек. 1825 г., которые составили 45 томов (Ерошкин Н. П. Крепостническое самодержавие и его политические институты. Первая половина XIX века. М., 1981. С. 147--150). На основе ПСЗ для практических нужд был подготовлен и в 1832 г. издан 15-томный "Свод законов Российской империи", куда вошли лишь действующие законы.
   17 янв. 1833 г. на заседании Государственного совета Николай I сказал, что цель кодификации "не созидать новых законов, но привести в порядок старые" (там же, с. 151).
   Герцен справедливо писал о том, что "свод законов, изданный Николаем,-- лучшее свидетельство отсутствия принципов и единства в имперском законодательстве. Этот свод представляет собою собрание всех существующих законов, это смесь распоряжений, повелений, указов, более или менее противоречивых, которые гораздо лучше выражают характер государя или интересы дня, нежели дух единого законодательства" (Герцен. Т. 7. С. 197).
   Естественно, проведенная М. М. Сперанским в царствование Николая I систематизация законов ни в коей мере не изменила самой сущности самодержавной власти и ее прерогативов.
   162 Министерство государственных имуществ во главе с П. Д. Киселевым было учреждено в 1837 г. и явилось важнейшей составной частью реформы государственной деревни.
   163 Хотя Басаргин не назвал имен лиц, пострадавших за свое "вольнодумство", он совершенно верно охарактеризовал сущность карательной политики Николая I. Достаточно вспомнить имена А. И. Полежаева, братьев Критских, Н. П. Сунгуроза, П. Я. Чаадаева, Н. И. Надеждина, А. И. Герцена, Н. П. Огарева, Т. Г. Шевченко, И. С. Аксакова, М. В. Буташевича-Петрашевского, Ф. М. Достоевского, М. Е. Салтыкова-Щедрина и многих других, чтобы отчетливо представить, как жестко преследовал "царь-капрал" своих идейных противников.
   164 Задачи III отделения были сформулированы его первым главноуправляющим и шефом корпуса жандармов А. X. Бенкендорфом в отчете на имя царя за 1826--1833 гг. Они заключались "в наблюдении за общим мнением, в открытии злоупотреблений сокровенных, в обнаружении страждущей невинности или преступления ненаказуемого" (ЦГАОР. Ф. 109. Оп. 223. Д. 1. Л. 45-45 об.). Еще более политически точно назначение III отделения определено в специальной "Исторической записке" о его деятельности, написанной 20 нояб. 1850 г. в связи с 25-летним юбилеем "резиденции у Цепного моста". Высшая полиция,-- говорится в "Записке", -- "с одной стороны, обнимает важнейший предмет -- безопасность престола и спокойствие государства, а с другой -- устроена по собственной мысли его величества, развита по его личным указаниям и имеет обязанность между прочим следить за общим мнением и толками насчет правительства" (ЦГАОР. Ф. 109. On. 221. Д. 1-а. Л. 1).
   А. И. Герцен называл III отделение и корпус жандармов, составлявшие при Николае I высшую политическую полицию, "вооруженной инквизицией, полицейским масонством, имевшим во всех уголках империи, от Риги до Нерчинска, своих братьев слушающих и подслушивающих" (Герцен. Т. 7. С. 211).
   165 О доброте и гуманности А. X. Бенкендорфа и А. Ф. Орлова у Басаргина сложилось явно превратное представление.
   166 См. примеч. 117. Отзвуками на события июльской революции 1830 г. во Франции были выступления трудящихся масс и буржуазии с лозунгами социальной свободы и национальной независимости в авг. 1830 г. в Бельгии, Гессене, Саксонии, Баварии, Брауншвейге, входивших в состав Германского союза, в Италии и Польше.
   167 Восстание в Польше в 1830--1831 гг. продолжалось немногим более девяти месяцев (см. примеч. 119). Руководители восстания, принадлежавшие к аристократическим верхам, не ставили задачу решить социальные проблемы, и прежде всего аграрный вопрос. Но восстание имело и прогрессивное международное значение, поскольку встало на пути замышляемой Николаем I интервенции во Францию и содействовало развитию революционного и национально-освободительного движения в Европе.
   168 14(26) февр. 1832 г. Николай I подписал "Органический статут Королевства Польского", который подвел политические итоги неудачного восстания 1830--1831 гг. Согласно "Статуту", устанавливалась неразрывная связь Королевства Польского с Российской империей, отменялся акт специальной коронации русского царя в Варшаве, ликвидировался сейм и отдельная польская армия. Вся полнота власти сосредоточивалась в руках наместника, насаждавшего в польской административной системе нормы и порядки Российской империй.
   169 Так называется французский гражданский кодекс, в разработке которого принимал участие Наполеон I. Кодекс был утвержден 21 марта 1804 г. законодательным корпусом Франции. В нем провозглашались буржуазные принципы формального равенства граждан перед законом, гарантировалась охрана частной собственности и поощрялось капиталистическое предпринимательство. Защищая интересы крупной буржуазии, кодекс, по сравнению с феодальными правовыми нормами, действовавшими до Великой французской революции 1789--1794 гг., все же являлся прогрессивным юридическим документом. До 1814 г. кодекс Наполеона был введен в Великом герцогстве Варшавском, но после 1832 г. по сути дела неофициально заменен российскими судебно-правовыми законоположениями.
   170 Осенью 1831 г. произошел конфликт между султаном Турции - Махмудом II и его вассалом египетским пашой Мехмедом-Али, отказавшимся повиноваться своему сюзерену. Сын паши Ибрагим в мае 1832 г. захватил г. Акку и, разбив турецкие войска, овладел всей Сирией. Египетская армия стала угрожать Константинополю. Турецко-египетский конфликт из феодальной распри перерос в очень острую международную проблему, которая захватила Францию, поддерживавшую Египет, а также Англию и Россию, стремившихся укрепиться в Турции. В окт. 1832 г. турецкое правительство обратилось к Англии с просьбой оказать помощь военными кораблями. Но последняя, боясь вызвать этим усиление активности России в Малой Азии, не удовлетворила просьбу султана.
   171 2 февр. 1833 г. турецкое правительство через русского посла в Порте А. П. Бутенева обратилось к Николаю I за помощью. 20 февр. 1833 г. русская эскадра в составе девяти кораблей под командованием контр-адмирала М. П. Лазарева вошла в Босфор. В начале апр. 1833 г. около 14 тысяч русских солдат высадились на азиатском берегу Босфора недалеко от Константинополя. Царское правительство поставило в известность султана, что русские войска останутся в Турции до тех пор, пока Ибрагим-паша не уйдет за Тавр. "Это решение императора,-- говорилось в дипломатическом документе,-- бесповоротно. Оно в интересах султана и императора" (Киняпина Н. С. Внешняя политика России первой половины XIX в. М., 1963. С. 181). Ультиматум Николая I возымел действие, и под дипломатическим давлением Англии и Франции в конце июня 1833 г. войска Ибрагима-паши отошли за Тавр. Но до этого в мае 1833 г. в Кютахии был подписан турецко-египетский договор, по которому к Египту отходили Сирия и Аданский округ. Правда, паша Мехмед-Али взамен признал себя вассалом султана.
   172 21 дек. 1832 г. войска Ибрагима-паши при Конии разбили турецкую армию под командованием Рашида-паши, попавшего в плен к. египтянам. Победа при Конии открывала Ибрагиму-паше дорогу на Константинополь.
   173 8 июля 1833 г. в летней резиденции султана местечке Ункиар-Искелесси в знак благодарности за оказанную услугу турецкий уполномоченный подписал вместе с А. Ф. Орловым договор сроком на восемь лет, который предоставлял России особые привилегии в проливах, но привел к обострению англо-русских отношений.
   174 В ряду наиболее значительных договоров европейских государств, связанных с решением ближневосточной проблемы, стоят: 1) секретная конвенция России с Австрией, подписанная 18 сент. 1833 г. в Мюнхенгреце, в которой обе договаривавшиеся стороны заявили о своем намерении сохранить в неизменном положении Оттоманскую империю под управлением правившей в ней династии и 2) Лондонская конвенция между Англией, Австрией, Пруссией, Россией и Францией, с одной стороны, и Турцией -- с другой, подписанная 13 июля 1841 г. Данная конвенция восстанавливала принцип, которым руководствовалось правительство Турции до Ункиар-Искелесского договора, а именно проливы Дарданеллы и Босфор в мирное время закрывались для военных судов всех стран. Привилегия России была ликвидирована, николаевская дипломатия потерпела поражение.
   175 Речь идет о бредовой, но весьма навязчивой среди некоторых правителей идее завоевания мирового господства.
   176 Казнокрадство и лихоимство были весьма распространенными явлениями даже среди генералитета и высшего чиновничества России. Басаргин называет два имени, связанных с из ряда вон выходящими служебными злоупотреблениями, которые стали известны и получили скандальный резонанс в правительстве и общественном мнении. Имелись в виду, во-первых, систематическое и наглое казнокрадство в резервном корпусе, командир которого ген.-лейтенант Тришатный и его ближайший сподвижник ген.-лейтенант Добрынин были преданы военному суду "за злоупотребления, следствием которых была непомерная смертность между нижними чинами" (Никитенко А. В, Дневник. Л., 1953. Т. 1. С. 302, 516), и, во-вторых, дело председателя "Комитета о раненых" А. Г. Политковского.
   В дневнике А. В. Никитенко под датой 5 февр. 1853 г. написано: "Еще новое и грандиозное воровство. Был некто Политковский, правитель дел комитета 18 августа 1814 года. В комитете накопился огромный капитал в пользу инвалидов. Этот Политковский -- камергер, тайный советник, кавалер разных орденов и пр., и пр. Он в течение многих лет крал казенный интерес, пышно жил на его счет, задавал пиры, содержал любовниц. На днях он умер. Незадолго до его смерти открылось, что он украл миллион двести тысяч рублей серебром! Говорят, государь очень огорчен и разгневан. В самом деле, горько видеть такой разврат -- и не где-нибудь в глуши, между приказной мелочью, а в кругу людей значительных, в своей столице, чуть не у себя дома" (там же, с. 360).
   Николай I, по мнению Е. В. Тарле, "был потрясен не суммой кражи, а тем, что она совершалась много лет подряд, что на роскошных кутежах Политковского присутствовал весь сановный Петербург во главе с Леонтием Дубельтом, фактическим начальником III отделения" (Тарле Е. В. Сочинения. М., 1959. Т. 8. С. 73; Любавский А. Русские уголовные процессы. Спб., 1868. С. 101--138). Члены "Комитета о раненых", причастные к казнокрадству, предстали перед военным судом.
   177 Ермолов Алексей Петрович (1777--1861), ген. от артиллерии, герой Отечественной войны и заграничных походов, с 1816 г. командовал Отдельным Кавказским корпусом и возглавлял в Тифлисе военную и гражданскую администрацию в Грузии, проводил жестокую колониальную и активную завоевательную политику на Кавказе. Вместе с тем отличался независимостью убеждений и резко отрицательным отношением к аракчеевскому режиму. Николай I: Не доверял А. П. Ермолову, подозревая его в связях с декабристами, которые прочили "проконсула Кавказа" в состав Временного революционного правления (Семенова А. В. Временное революционное правительство в планах декабристов). В 1827 г. А. П. Ермолов был вынужден уйти в отставку и до конца своих дней оставался не у дел.
   178 Революция 1848 г. во Франции и последовавшие за ней события, о чем идет речь в "Записках" Басаргина, берут начало с демонстрации студентов, рабочих и представителей либерально-оппозиционной буржуазии, состоявшейся 22 февр. На следующий день она переросла в народное восстание, и 24 февр. король Луи-Филипп вынужден был отречься от престола. 4 мая 1848 г. Франция была провозглашена республикой, власть в которой захватила буржуазия. 10 дек. 1848 г. президентом Франции избирается Луи-Наполеон. Однако 2 дек. 1851 г. он совершает государственный переворот, а ровно через год провозглашает себя императором под именем Наполеона III. Николай I, приветствовавший переворот 2 дек. 1851 г., который, по его мнению, спас Францию от "красной революции", неодобрительно отнесся к принятию Луи-Наполеоном титула императора. И все же под влиянием правительств Австрии и Пруссии смирился с этим. Революционные события во Франции нашли сочувственный отклик в Германии и Италии.
   179 Под Венгерской кампанией Басаргин имел в виду подавление национально-освободительного и революционно-демократического движения в Венгрии "русским крепостным войском" Николая I. 21 апр. 1849 г. австрийский император Франц-Иосиф (1830--1916), не будучи в состоянии своими силами подавить революцию в Венгрии, обратился к Николаю I с просьбой о помощи. По приказу царя 140-тысячная армия под командованием наместника Царства Польского И. Ф. Паскевича двинулась на усмирение восставших. 13 авг. 1849 г. у Вилагоша армия повстанцев, которой командовал генерал Гергей, без боя капитулировала.
   180 Николай I всеми силами противился объединению Германии, кто бы ни возглавлял его, Поэтому 2 авг. 1850 г. по инициативе Николая I представители России, Англии, Франции и Австрии подписали в Лондоне соглашение, которое отвергало притязание Пруссии на Голынтейн, оставляя последний за Данией. 29 нояб. 1850 г. во время конфликта между Австрией и Пруссией из-за Гессена Николай I в г. Ольмюце заставил прусского короля Фридриха-Вильгельма IV подписать соглашение, в котором последний отказывался от захвата Гессенской земли. Это соглашение известно в истории дипломатии под названием "Ольмюцкого унижения".
   181 Николай I был женат на сестре Фридриха-Вильгельма IV (1795--1861), который, таким образом, приходился шурином русскому царю.
   182 Капитан Алексей Гусев создал в интервенционистской царской армии группу сочувствовавших венгерским повстанцам. "Нет никакого смысла,-- заявлял он,-- проливать русскую кровь, чтобы помочь австрийскому императору -- угнетателю славянских народов <...>. Если мы разобьем венгров, мы не освободим славян из-под власти Габсбургской монархии; единственный результат, которого мы добьемся, будет сводиться к тому, что отныне не только славяне, но и венгры также станут рабами немцев. Не за это, а против этого мы должны бороться" (Киняпина Н. С. Внешняя политика России первой половины XIX в. С. 237). В мае 1849 г. А. Гусев и семь его товарищей были арестованы и предстали в Минске перед военным трибуналом. В авг. они были повешены. В настоящее время одна из улиц Будапешта носит имя капитана А. Гусева.
   183 Австрийское правительство заочно приговорило руководителя венгерского национально-освободительного движения к смертной казни и направило султану Турции, куда эмигрировал в авг. 1849 г. Лайош Кошут (1802--1894), ноту с требованием выдать его. Такую же ноту послал и Николай I. Однако султан ответил, что мусульманская религия запрещает выдавать гостя. В 1852 г. по приказу Франца-Иосифа в Пеште была совершена символическая казнь Л. Кошута -- повешен его манекен. В 1859 г. в Лондоне Л. Кошут создал венгерский легион, который в составе войск Гарибальди принял участие в борьбе за освобождение Италии.
   До конца своих дней Л. Кошут оставался страстным борцом за освобождение Венгрии и непримиримым врагом Габсбургов.
   184 Современники очень хорошо понимали всю надуманность спора о "палестинских святынях" и о ключах храма господня в Иерусалиме. Б. Н. Чичерин в записке, которая имела широкое распространение в рукописных списках в 1855--1856 гг., писал: "Ключи Вифлеемского храма служат предлогом для достижения целей политических" (Чичерин Б. Н. Восточный вопрос с русской точки зрения // Записки князя С. П. Трубецкого. Спб., 1907. С. 127).
   185 Лорд Стрэтфорд-Каннинг-Редклиф, ярый противник русского влияния в Турции. В 1853--1855 гг. посол Великобритании в Константинополе. Еще в 1832 г. был оскорблен Николаем I, отказавшимся принять его послом в Петербурге, и, естественно, на всю жизнь сохранил откровенную неприязнь к русскому царю.
   186 Меншиков Александр Сергеевич (1787--1869), кн., военный и государственный деятель, с 1817 г. ген.-адъютант, ген.-квартирмейстер Главного штаба. За участие в подаче царю в 1821 г. записки об освобождении крестьян впал в немилость и в 1824 г. вынужден был уйти в отставку. В 1827 г. назначен начальником Главного морского штаба. В феврале--мае 1853 г. возглавлял дипломатическую миссию в Константинополе, имея чрезвычайные полномочия. В его задачу входило добиться от султана Абдул-Меджида официального признания особых прав русского императора в покровительстве православным подданным Турции и заключения тайной конвенции против Франции. Вел себя крайне высокомерно и вызывающе: потребовал и добился отставки министра иностранных дел Фуада-эфенди, сторонника Франции, неуважительно разговаривал с великим визирем Мехмет-Али и с самим султаном, чем явно провоцировал разрыв дипломатических отношений (Тарле Е. В. Сочинения. Т. 8. С. 143--188). В 1853--1855 гг. являлся главнокомандующим сухопутными и морскими силами в Крыму. Проявил себя бездарным военачальником и был отстранен от должности. В 1855--1856 гг. ген.-губернатор Кронштадта, в отставке жил в Москве. Во время подготовки крестьянской реформы, фрондируя против сторонников освобождения крестьян с землей, защищал интересы крепостников.
   187 24 марта 1853 г. Меншиков вручил правительству Турции угрожающую ноту и проект конвенции, в которых содержались ультимативные требования подчинить всех православных подданных Османской империи особому покровительству русского царя, что было равносильно вмешательству в ее внутренние дела. После заседания турецкого дивана в ночь с 13 на 14 мая и следуя совету Стрэтфорда-Редклифа, султан отверг русский ультиматум. 15 мая вечером Меншиков отправил новому министру иностранных дел Рашид-паше ноту, в которой уведомлял, что он вынужден разорвать дипломатические отношения с Высокой Портой, и демонстративно покинул Константинополь. Басаргин, расценивая посольство Меншикова как величайшую ошибку Николая I, полагал, что именно оно привело к войне. В действительности же причиной Крымской войны явились противоречия в Малой Азии между Англией и Францией, с одной стороны, и царской Россией -- с другой. Поведение Меншикова лишь ускорило уже назревший международный конфликт.
   188 4-й и 5-й пехотные корпуса численностью около 82 тысяч солдат и офицеров под командованием М. Д. Горчакова 3 июля 1853 г. вступили в Дунайские княжества.
   189 Турецкий султан 9 окт. 1853 г. потребовал в недельный срок вывести русские войска из Молдавии и Валахии. 16 окт. Турция объявила войну России.
   190 30 нояб. 1853 г. русская эскадра под командованием П. С. Нахимова в Синопской бухте уничтожила турецкий флот на Черном море. Это поражение Турции ускорило вступление в войну на ее стороне Англии и Франции.
   191 А. И. Герцен главным виновником "бесполезной, фантастической, религиозной" Крымской войны считал Николая I, который накликал ее на Русь. "Царь говорит,-- писал Герцен 25 марта 1854 г. в обращении к русскому воинству,-- что защищает православную церковь. Никто на нее не нападает <...>. Царь ничего не защищает и никакого добра никому не хочет; его ведет гордость, и для нее он жертвует вашей кровью <...>. Он начал войну, пусть же она падет на одну его голову" (Герцен. Т. 12. С. 201--202).
   192 Действительно, союзные англо-франко-турецкие войска в количестве 62 тыс. человек, не встретив никакого сопротивления, высадились 14 сент. 1854 г. с кораблей около Евпатории.
   193 20 сент. 1854 г. состоялось сражение на р. Альме, закончившееся поражением русских войск из-за бездарности генералов, командовавших ими. Затем последовало поражение у Инкерманских высот 5 нояб. 1854 г., открывшее путь союзникам к Севастополю.
   194 Н. В. Басаргин подразумевал Парижский мирный договор, подписанный 30 марта 1856 г.
  
  

МЫСЛИ О БУДУЩНОСТИ РОССИИ И ЕЕ ПОЛИТИКЕ 195)

  
   Россия по своему географическому положению, своему пространству, своим внутренним средствам, наконец, по свойству своего народонаселения есть единственное в Европе государство, которое может не только существовать, но и развивать свои силы и свое благосостояние независимо от внешней политики. Ей не нужно следить за каждым действием той или иной державы, за каждым европейским событием и опасаться всякую минуту нарушения так называемого политического равновесия в Европе. Англия ли, Франция или другая какая держава возьмет случайный перевес в отношении какого-либо современного вопроса, что ей за дело до того? Ей нечего бояться за себя, за свою самобытность, за свои государственные интересы. При всех политических потрясениях в Европе она может спокойно идти своим путем и заниматься своим внутренним благоустройством, не обращая внимания на то, что делается вне ее пределов. Но этим преимуществом она может пользоваться только при одном условии: не домогаться, в свою очередь, не принадлежащего ей влияния на события, отказаться от политики завоевательной, не участвовать во внутренних распрях между правительствами и подданными других государств.
   Тогда никто не подумает и не посмеет не только вмешиваться в ее собственные внутренние дела, но и отказать ей в том законном участии в важных европейских событиях, которые ей принадлежат как одной из первенствующих держав земного шара.
   Это выгодное положение России дает возможность ее правительству, если оно поймет его и захочет следовать нестоящим интересам своего государства, обратить большую часть своего внимания и своих вещественных способов на внутренние успехи и улучшение своего народа. Оно позволяет ему не следовать примеру прочих держав как в отношении военных сил своих, так и в отношении тех огромных расходов, которых требует внешняя политика при постоянном в ней участии и при желании играть главную роль. Для ограждения внутреннего общественного порядка едва ли нужна и треть того числа войск, которое она содержит и теперь, а для необходимых внешних сношений едва ли потребна половина тех издержек, которые она должна делать при теперешнем ее участии во всех европейских событиях. Следовательно, большая часть государственных доходов, употребляемых им на эти предметы, могут служить к внутреннему устройству государства, к улучшению его вещественного и нравственного благосостояния.
   Уменьшив армию до трети или хотя бы до половины настоящего числа и на всякий случай обезопасив себя такими учреждениями, которые бы могли доставить ему во всякое время для защиты государства {Должно предполагать, что при такой миролюбивой и добросовестной политике это время никогда не наступит.} необходимые военные силы, русское правительство, с одной стороны, подало бы этим двигательный пример другим государствам и, может быть, со временем изменило бы и их политику, а с другой -- как для себя, так и для народа своего произвело бы самые счастливые результаты.
   Во-первых, рекрутские наборы, эта столь тягостная повинность для простого народа, были бы не так часты, как теперь. У земледелия, промышленности не отнималось бы столько молодых и полезных рук. Народонаселение гораздо бы скорее увеличивалось. Нижним чинам можно было бы сократить сроки службы и тем поселить в них уверенность возвратиться в прежний свой быт. Ныне отставные солдаты приходят на работу дряхлые, изувеченные, в тягость и себе, и своим семействам, и обществу. Тогда же, напротив, они возвращались бы из службы полезными, трудолюбивыми гражданами.
   С уменьшением расходов на содержание войск правительство избавилось бы от необходимости прибегать к таким источникам доходов, которые вредят общественному благосостоянию и общественным нравам, и вместе с тем имело бы возможность приступить к мерам и преобразованиям, согласным с пользою государства, как, например, заменение откупной системы другими налогами, уничтожение крепостного состояния, образование и т. д. Все эти меры, клонящиеся к истинной пользе государства, придали бы большой вес правительству в общем мнении и послужили бы к развитию народного богатства, народного образования, которые, в свою очередь, усилили бы государственные средства и источники его доходов.
   Но, что всего важнее, такая система и такой пример могли бы совершенно изменить существующее теперь общее направление внешней политики, основанное на самых мирных началах, противных и нравственности, и собственным выгодам каждого государства. Вместо того, чтобы жить добрыми соседями, не вредить, а помогать друг другу в достижении общей цели всего человечества, европейские правительства существуют какими-то тайными между собою врагами, с завистью следят за каждым успехом, за каждым действием той или другой державы, рассчитывают использовать свои выгоды на неудачах или действиях прочих государств. Для этого они истощают свои собственные средства, содержат огромные армии, поддерживают такие правительства, которые заслуживают ненависть своих подданных, вступают в противные их выгодам союзы и нередко прибегают к оружию и проливают потоки крови для удовлетворения мелочного честолюбия или для поддержания так называемого европейского равновесия, случайно нарушаемого или властолюбивыми замыслами, или законченными успехами другой нации, по такому пути, которым сами не хотят следовать.
   Каждое из правительств просвещенных обществ, и в особенности те из них, которые имеют целью не собственные выгоды, а благо народное, видят хорошо всю неосновательность такой политики, но боятся по своему положению изменить ее, чтобы не ослабить средств для своей защиты в случае внешней войны или внутренних смут. Одна Россия в этом случае может взять безопасно инициативу и мало-помалу склонить другие державы последовать ее примеру.
   Нет сомнения, что она нашла бы во всех государствах много союзников для новой своей политики. Общество друзей мира, в котором участвуют благонамеренные и просвещенные люди всего света, служит доказательством, что здравый смысл, руководясь человеколюбием, стал уж прояснять общественные идеи и понял, что война -- это воззвание к материальной силе, это легкий способ удержать слабейшего противника. Это ultima ratio {Последний довод (лат.).} сильного, который чувствует свою несправедливость, есть величайшее зло и никогда не может быть оправдано, если предпринимается не для собственной защиты.
   И в самом деле, во всяком спорном вопросе что может доказать успех оружия? Одно только -- что или сила ваша превосходнее, или вы искуснее вашего противника, или, наконец, что средства ваши значительнее, чем у него. Может ли этот успех изменить свойство спорного вопроса, сделать несправедливое -- справедливым и обратно? Зачем же прибегать к такому средству, которое нисколько и никогда не убеждает. Зачем предоставлять решение того, что относится к умственной, нравственной принадлежности человечества, просто силе вещественной. Согласно ли это хоть сколько-нибудь со здравым смыслом?
   Но мне возразят, может быть, что хоть война и зло, но зло необходимое, что во всяком политическом вопросе каждая страна считает себя правою, и потому когда истощаются взаимные доводы, убеждения, то есть прекращаются дипломатические переговоры, то необходимо должно прибегнуть к оружию, чтобы решить спорный вопрос. С прашивается, почему это? В частных недоразумениях, тяжбах, когда обе стороны не могут миролюбиво окончить дело, не прибегают же они к физической силе {Я говорю здесь о просвещенных нациях. В диком состояния человек беспрестанно прибегает к силе вещественной или телесной, и это одно из лучших доказательств против войны между образованными государствами.}, а предают дело суду и покоряются его решению. Почему между государствами не может быть точно так же, как между частными людьми? Почему не установить согласия всех правительств постоянный конгресс из пол комочных всех держав? Его решению подлежали бы все спорные дела, которые не могут окончиться миролюбиво самими правительствами. Нельзя предполагать, чтобы такой конгресс обсудил и решил несправедливо, тем более, что заседание и прения его могут быть гласны. С другой стороны, нельзя также предполагать, чтобы та держава, которая будет недовольна его решением, отказалась повиноваться ему. Имея тогда против себя общее мнени своих подданных и всего света, она не захочет вступить в состязание с целым союзом государств, а если и будет так упорна и недальновидна, что решится на такую борьбу, то скоро должна будет раскаяться в своем неблагоразумии, и пример ее послужит для всех поучительным уро ком на будущее время.
   При таком политическом положении европейских обществ нельзя сомневаться, чтобы не прекратились навсегда и самые войны, и те бедствия, которые сопровождают их.
   Но во всяком случае, если бы другие государства не захотели согласоваться с такой политикой, то Россия без всякой опасности для своей самобытности и своего могущества положительно могла бы следовать ей.
   И тогда какой нравственный вес имела бы Россия, ее правительство в общем мнении всего света. Будучи единственною державою, которая, занимаясь внутренним устройством своим, своими собственными делами, не домогается распространять ни своего владычества, ни своего влияния на другие государства, она бы не замедлила пожать плоды своего благоразумия и своей умеренности.
   Нет сомнения, что каждая нация, каждое государство существует и развивает свой общественный быт во имя какой-нибудь идеи, согласно какой-нибудь цели провидения, которое, таким образом, постепенно ведет человечество к усовершенствованию и окончательному его назначению.
   Так, например, англичане, по своему положению и национальному характеру, видимо, предназначены к тому, чтобы населять необитаемые земли, распространять европейскую цивилизацию в целом мире -- быть руководителями на пути промышленности и торговли, то есть на пути вещественного благосостояния людей. Назначение Франции состоит в развитии умственного, гражданского и общественного образования человечества. Италии -- в усовершенствовании изящных наук, или, так сказать, изящного отдела цивилизации. Германские народы взяли на свою долю область отвлеченных идей и улучшение семейного быта, семейных нравов. Так, в древнем мире греки и римляне, в средние века варварские народы, каждый следовали цели, указанной им провидением, и сошли со сцены, когда исполнили свое предназначение.
   Какая же в этом отношении должна быть цель России? В чем должно состоять ее предназначение, ее заслуга в пользу человечества?
   До Петра Великого Россия, как полный жизни и здоровья младенец, росла, постепенно развивала свои физические силы. С его времени начинается период ее нравственного и умственного воспитания согласно с направлением европейской цивилизации. Правда, что ее воспитатели не всегда совестливо, не всегда удачно исполняли свои обязанности, и тем не менее она подвигалась в своем образовании и достигла таким образом взрослого возраста. До сих пор ее правители и сама она (может быть, даже согласно с целью самого провидения) имели только в виду увеличить материально ее состав, ее телесные силы, и потому мы видим, что преобладающая идея политической жизни России в продолжение этого последнего полуторавекового периода была идея завоеваний военной силы, увеличения своих владений, своего имущества, одним словом, все то, что в лета юности и несовершенной зрелости ума так льстит самолюбию, так действует на воображение. Существование ее было существование ребенка, младенца, юноши под надзором опекунов и воспитателей, которые заботились о ее вещественном быте, о ее достижении, пользовались выгодами, которые доставляло им положение их, и не только не старались о ее умственном, внутреннем развитии, но даже затрудняли его. Стало быть, до настоящего времени она жила частью для себя, для своей будущности, большей частью для своих правителей и ничего не сделала еще для пользы человечества. Но такое существование огромной державы, как Россия, не могло и не может быть неизменным назначением провидения, которое неисповедимыми путями своими ведет каждый народ к общей цели всего человечества. Нельзя же предполагать, чтобы оно допустило, предназначило Россиею поглотить все прочие национальности, основать всемирную монархию и остановить постоянное усиленное движение человеческого рода к своему усовершенствованию. Нельзя предполагать, чтобы оно хотело основать в целом мире некоторого рода Китайскую империю, подчинить лучшие принадлежности разумных существ материальной силе и обречь их на вечную неподвижность.
   Последняя война, остановив завоевательные намерения России на востоке и западе Европы, была, кажется, последнею попыткою ее юной натуры к всемирному владычеству. Если бы эта война была удачна, если бы Россия достигла цели своего правительства и, разрушив Турецкую державу, овладела столицею бывшей Византийской империи, она силою самих обстоятельств принуждена была бы идти далее по этому пути, и один бог знает, какие вышли бы от этого последствия. Благодетельное провидение, не допустив ее исполнить неблагоразумное желание свое и заставив ее изменить свою политику и свои виды, указало ей и ее правительству настоящее их назначение в среде просвещенных европейских держав.
   Это назначение, с одной стороны, то есть относительно Европы и образованного мира, состоит, мне кажется, в том, чтобы своею рассудительной умеренностью, своим добросовестным поведением, согласным со справедливостью и истинными пользами государства, изменением существующей и теперь общей политики, основанной на недоверчивости и властолюбии, ввести новые начала во взаимные отношения образованных обществ; осуществить и развить идею политического союза, согласного с независимостью каждой нации и основанного не на силе вещественной, а на преобладании рассудка и правосудия. С другой -- усваивая и распространяя успехи европейской цивилизации и правила учения внутри своего государства, служить вместе с тем проводником этих правил и этой цивилизации для грубых непросвещенных народов Азии, смежных с ее границами, и, следовательно, сделаются некоторым образом преобразователем большей части азиатского материка. Для этого, конечно, ей случится, может быть, прибегать иногда к силе вещественной, к оружию и распространять свои владения, но таких завоеваний никто не поставит ей в вину потому, что они будут оправданы необходимостью и основаны на справедливости и на благе самих завоеванных стран.
   Итак, содействовать примером своим и законным нравственным влиянием к изменению внешней политики просвещенных наций и к основанию между ними нового, лучшего порядка политических отношений, заняться преимущественно внутренним устройством своего государства и действовать с благодетельными видами на соседние племена Азии -- вот что должно быть отныне постоянной целью русского правительства и что неминуемо доставит Россия и внутреннее благосостояние и высокое значение между образованными нациями.
   Какие бы успехи могла сделать Россия по этому пути, если бы покойный император в продолжение своего тридцатилетнего царствования вместо того, чтобы тратить способы своего обширного государства на содержание миллиона войск и на политические свои виды на Западе, действовал в смысле истинного назначения России. Какой бы славой озарил он свое царствование и каких благодетельных результатов мог бы достигнуть.
   Россия независимо от того значения, которое она необходимо имеет между первенствующими европейскими державами по своему географическому положению, по своему пространству и числу своего народонаселения, обладает сверх того такими выгодами и преимуществами, которые ставят прочие государства в некоторую даже от нее зависимость. Я хочу сказать здесь о ее плодородии и ее земледельческой промышленности. Чем был Египет для Италии во времена римского владычества, тем в настоящее время может статься Россия для всей Европы. В неурожайные годы она спасает от голода европейские государства, она одна не боится умножения народонаселения, ибо с каждым годом может увеличивать сбыт своих произведений на европейских рынках. При усовершенствовании земледельческой промышленности, при уничтожении крепостного состояния и при лучшем устройстве общественного и гражданского быта производительность ее увеличится еще более. Какое значение, какое влияние это одно обстоятельство должно доставить ей в целой Европе?
   Я изложил здесь вкратце мои мысли и мои заключения насчет будущности России собственно для себя, чтобы впоследствии поверил их с действительными событиями, которых могу быть еще свидетелем. Убежденный в сбыточности моих желаний и предположений и в полной надежде -- судя по начинаниям -- на новое царствование, я молю создателя, чтобы он просветил лучами всеобъемлющего, божественного разума своего нового нашего царя и утвердил его в намерении царствовать для блага России.
   Пишу эти последние строки в день, назначенный для коронации, и присоединяю мольбы мои к мольбам и благословениям всей России. Да не обманутся общие надежды всех россиян и да ознаменуется его царствование благодетельными подвигами к устройству, просвещению, благосостоянию и славе нашего драгоценного отечества.
   3 сентября 1856 года*.
  
   {* Далее следует зачеркнутый Н. В. Басаргиным текст, доступный для прочтения: "Надежды мои на нового царя России более и более оправдываются. Великодушное его сердце обратило и на нас его милосердие. В день коронования своего он совершенно изменил нашу участь, сделав из ссыльных изгнанников свободными гражданами. Итак, наша тридцатилетняя ссылка окончилась, но менее половины дожили до этого дня. Во всей Сибири осталось только 26 человек, которые воспользуются этой милостью. Собственно для нас в наши преклонные лета возвращение всех прежних прав не имеет большого значения, но для семейных, для детей их оно чрезвычайно важно. С моей стороны, с глубокою душевною признательностью прочел я высочайший о том манифест и вознес к всевышнему теплые мольбы мои за доброго и великодушного царя". Последующий текст так зачеркнут, что может быть прочтен лишь при помощи специальной техники.}
    

Комментарии

  
   195 Автограф сочинения Басаргина "Мысли о будущности России и ее политике" хранится в ЦГАОР (ф. 279, оп. 1, д. 182). Печатается впервые.
   Выделение этой части "Записок" в самостоятельное дело является следствием небрежной обработки рукописей Басаргина в архиве. Весьма существенно то обстоятельство, что текст этого сочинения начинается с 241-й страницы, проставленной рукой самого автора, и следует непосредственно за последней, 240-й, страницей IV отдела "Записок". Кроме того, органическая связь "Мыслей..." с "Записками" определяется заключительной фразой IV отдела последних, которая гласит: "Скажу еще несколько слов о том, в чем заключаются эти ожидания с моей стороны и в чем состоит, по моему мнению, истинное назначение России в судьбах всего человечества". Содержание "Мыслей..." полностью отвечает авторскому замыслу и тем самым дает основание для включения их как своеобразного эпилога в состав "Записок".
  

ЖУРНАЛ

  
   1856, октябрь 1)
   Не знаю еще сам, на что решусь. Поеду ли в Россию или останусь в Сибири? В первой нет уже никого из близких мне людей. Разве поклониться праху усопших и ожидать в родном краю, когда наступит очередь соединиться с ними. С другой -- я свыкся, полюбил ее. Она дорога мне по воспоминаниям того, что я испытал, и тех нравственных утешений {Так в подлиннике.-- И. П.}, которые нередко имел. Но мне будет грустно, тяжело остаться одному, разлучиться навсегда с товарищами тридцатилетнего изгнания, которых я привык считать более чем родными. Одним словом, сам не знаю, как поступить.
   Во всяком случае, предаваясь промыслу всевышнего, я мало думаю о кратковременной предстоящей мне жизни. Я надеюсь до конца идти тем путем, который указало мне провидение, и сохранить чувства и правила, поддержавшие меня в тяжкие дни испытаний.
   В мои преклонные лета и при слабости моего здоровья я уже не могу быть лицом действующим. Мне остается только быть зрителем совершающихся событий и радоваться, когда будут оправдываться мои надежды на новое царствование, на нового государя, которого по какому-то безотчетному чувству я люблю искренне.
   Ноябрь. Я получил на днях письмо от доброго Барышникова, он спрашивает меня, воспользуюсь ли я милостью государя и буду ли в России? Но тут же изъявляет желание увидеться со мной и на будущее лето хочет возвратиться из-за границы в свое имение. Я решаюсь ехать. Но надобно кончить здесь кое-какие домашние и хозяйственные дела -- съездить в Туринск, Курган и Омск.
   Декабрь. Я уже приступил к исполнению моего намерения, продал дом, мебель и весь свой ненужный скарб. Не знаю, выдержит ли мое здоровье такой дальний путь. С некоторого времени я чувствую себя гораздо слабее и хилее. Одышка не дает мне покоя. Очень бы желал повидаться с Барышниковым и еще кое с кем в России, но не уверен, позволит ли провидение исполнить это желание.
   Неделю тому назад отправились отсюда Оболенский и А. В. Ентальцева. За ними уехал Пущин. Скоро поедут Муравьев 2) и Якушкин. Останусь я один. Я получил письмо от сестры покойной жены моей Бутович с приглашением приехать на жилье в Киев. Если бог позволит, то, повидавшись с Барышниковым, съезжу и в Киев.
   Уже пятеро из наших отправились в Россию. Первый Штейнгейль, он не заезжал к нам, потом Волконский из Иркутска, после него Батеньков из Тюмени. Последнего я не знал прежде и познакомился с ним во время проезда. Он человек замечательный как по уму, так и по характеру. Непонятно, как, пробыв в крепости 20 лет, он так сохранился. Все его суждения, даже письма носят какой-то оригинальный отпечаток и показывают в нем недюжинного человека.
   Странно и даже больно мне, что я до сих пор не получал писем от племянниц. Неужели они испугались моего возвращения и боятся навязать себе на шею скучное и тяжелое бремя -- старика дядю.
   Наконец пришло письмо от Машеньки 3), очень милое и радушное. Она зовет меня к себе жить на Кавказ. Предлагает даже для этого способы. Я рад за нее, что она так поступает. Помощи мне ее не нужно, а нужна только ее любовь. От Оленьки 4) же до сих пор ничего нет. Жаль, если вмешиваются тут расчет и соображения. Очень бы желал, чтобы это забытие самого близкого и родного происходило скорее от молодости и ветрености, чем от других каких-либо причин.
   Переехавши в Россию и поселясь в деревне, где у меня много свободного времени, а особенно зимою, я решился продолжать мои записки. Две причины побудили меня к этому. 1) Испытанные мною ощущения при свидании с родными, которых я нашел еще в живых, и с потомством умерших и при возобновлении связей с прежними моими друзьями, сослуживцами и знакомыми, а также и при новых отношениях общественной жизни. 2) Совершавшиеся в это время многозначительные события в нашем отечестве: я уверен, что для будущих читателей этих записок не лишен будет некоторого интереса взгляд на эти события человека, пострадавшего именно за те идеи, которыми руководствуется ныне само правительство, человека, уже отжившего свой век и остающегося простым беспристрастным зрителем настоящих общественных изменений.
   Остановившись на том месте, когда я решил переехать в Россию, не знал еще сам, как это исполнить. Не лишним нахожу описать здесь жизнь в Ялуторовске. Это объяснит, почему мне грустно и тяжело было расставаться с моим прежним бытом и почему я только по долгом размышлении решился покинуть Сибирь. Ялуторовск -- маленький, но опрятный и красивый городок на самой почти границе с Россией. Через него идет большая дорога в Сибирь. Там поселено было нас несколько человек: я, Пущин, Оболенский, Муравьев-Апостол и Якушкин. Трое из нас были люди семейные, и все мы были чрезвычайно дружны между собой. Не проходило дня, чтобы мы не виделись и, сверх того, раза четыре в неделю обедали и проводили вечера друг у друга. Между нами все почти было общее, радость или горе каждого разделялось всеми, одним словом, это было какое-то братство -- нравственный и душевный союз 5). Маленькое и дружное наше общество увеличивалось сосланными туда поляками -- их было человек шесть, из них один женатый. Все они были люди довольно образованные, весьма добрые и нравственные. Некоторые из местных чиновников и граждан Ялуторовска были с нами также довольно коротки и оказывали нам не только уважение, но даже искреннюю преданность. Стало быть, несмотря на все невзгоды нашего общественного положения, жизнь наша там текла мирно, покойно и не лишена была нравственных наслаждений. Присоедините к этому некоторые материальные удобства -- следствие дешевизны необходимых потребностей. Нередкий приезд знакомых в Сибирь или из Сибири, которые обыкновенно останавливались на день, на два гостить у нас, и вы, конечно, согласитесь, что такая жизнь стоила того, чтобы жалеть о ней, и особенно тогда, когда ожидает неизвестность. Побывав зимою 1856 года в Кургане, в Туринске и Тобольске, где у меня были и родные, и много воспоминаний, и устроив житейские дела, я к концу февраля мог уже выехать в Россию.
   К крайнему сожалению, должен заметить здесь, что местные губернские власти, которые до этого времени, казалось, были очень к нам внимательны и благосклонны, показали после манифеста какое-то особенное недоброжелательство. Губернатор (Арцимович) 6) вместо того, чтобы послать сейчас же тогда состоявшийся манифест и предписать уездному начальству распорядиться нашим отправлением, более месяца продержал его у себя и не иначе выдал товарищам моим виды на проезд, как по неоднократному их требованию. В видах этих означено было, что они находятся под надзором полиции, тогда как в манифесте ничто о том не было сказано. Правда, что впоследствии на протест их об этом распоряжении он отменил его и извинился, что это сделано было по ошибке, но все-таки этот поступок показывает если не прямое желание повредить нам, то, по крайней мере, совершенное равнодушие к изменению нашей участи. Что же касается меня собственно, то, находясь на службе, я должен был подать просьбу об отставке и хотя я сам лично просил Арцимовича, будучи в Тобольске, чтобы сперва выдали мне аттестат, но едва мог получить его накануне моего отъезда из Ялуторовска. Так что если бы еще промедлили неделю или две, то мне уже нельзя бы было ехать зимою. Целых 5 месяцев тянулось самое пустое дело, которое могло кончиться в один день. Не жалуясь и не обвиняя никого, я, однако же, имею полное право сказать, что сочувствия и участия ускорить исполнение высочайшей к нам милости местные власти нисколько не показали. Неужели, занимая места, должностные лица должны отказываться от наилучшей принадлежности человека -- расположения к ближнему и все подчинять только формам и букве закона. Вообще я заметил, что молодые люди, выходящие из школы правоведения (Арцимович там воспитывался), особенно равнодушны к людям. Все у них основано на холодных расчетах и их личных соображениях. Никогда не проявляется душа.
   Февраля 21 мы оставили Ялуторовск, откуда уже все товарищи мои уехали прежде. Брат жены моей 7) приехал из Омска проводить нас и в это время сделал нам предложение жениться на нашей воспитаннице Полиньке 8). Этот союз был по мыслям и мне, и жене, и самой Полиньке. Но как она была еще слишком молода, то, не давая положительного слова, а обнадежив его в нашем на то согласии, мы отложили окончательное решение до того времени, когда ока сама будет в состоянии обсудить его предложение и дать ответ, основанный на обдуманном суждении и на своих к нему чувствах. Побывать в России, увидать там свет и людей было полезно, по нашему мнению, и для нее. Она была слишком неразвита и темна и умственно походила скорее на ребенка, нежели на взрослую девушку, а потому мне казалось, что путешествие в Россию, зрелище новых предметов, о которых она не имела даже понятия, сношения с лицами большего образования, чем ялуторовское маленькое общество, одним словом, новая сфера, в которую она войдет на некоторое время, могут с пользой подействовать на ее окончательное домашнее воспитание.
   В день нашего отъезда все знакомые собрались проводить нас. Явились из простонародья и все те, которые или служили нам, или имели какое-либо с нами сношение. Тут я не мог не заметить с особенным чувством искреннего их к нам доброжелательства и привязанности. Прощаясь с нами, все они навзрыд плакали, напутствовали нас самыми теплыми благопожеланиями. Отслужив молебен, мы сели в свой возок и отправились со слезами на глазах, глубоко тронутые общим к нам сочувствием. Грустно мне было оставлять край, где я так долго и покойно жил, пользуясь общим расположением.
   Путь наш был на Шадринск, Челябинск, Златоуст и Казань. Дорога была дурная, ухабы страшные, здоровье мое сильно терпело, иногда я едва мог переводить дыхание, садясь в возок.
   В одиннадцатый день мы приехали в Казань. Усталый, изнуренный, я решился тут несколько дней отдохнуть и, остановившись в гостинице, поехал навестить молодого Якушкина, пользовавшегося в Казанской клинике 9). К несчастью моему, он жил на 4-м этаже, и я должен был идти по ужасно высокой лестнице. Войдя к нему в комнату, я едва уже мог дышать, а просидев у него полчаса, с трудом от него вышел. При возвращении в гостиницу у меня сделался сильный припадок одышки, так что целую ночь я вынужден был сидеть в прямом положении и не смыкал глаз. К утру я так ослаб, что едва двигался. Послали за доктором, который дал мне лекарство и велел поставить пиявки, и хотя на третий день я несколько поправился, но выехал из Казани чрезвычайно слабым.
   Дорога от Казани до Нижнего была также очень плохая. В Нижнем я пробыл около двух недель и опять должен был лечиться. Марья Александровна Дорохова 10), начальница Нижегородского института, давно с нами знакомая, и семейство военного губернатора А. Н. Муравьева приняли нас с неподдельным радушием и почти ежедневно навещали меня больного. Я увиделся тоже в Нижнем с тестем Машеньки Ивашевой -- г. Трубниковым и старым своим сослуживцем Ал. Ег. Крюковым, которые оказали нам самое искреннее расположение. В Нижнем мы оставили свой возок и перешли в тарантас.
   Выехав 20 марта по шоссе, мы прибыли через два дня во Владимир, а на третий день в Липню, где находится имение покойного брата, принадлежащее теперь его вдове. Она с племянницей моей, дочерью другого моего брата, тоже умершего, находилась в это время в Курске. Я остановился у них в доме и послал сказать о своем приезде двоюродной сестре моей, живущей в нескольких верстах от Липни. На другой день она приехала ко мне и едва не упала в обморок, увидавши меня после 33 лет разлуки. Оба мы расстались молодыми людьми. Она была тогда девушкой, а теперь жила вдовою и уже старушкою. Мы поехали к ней, ночевали у нее и на другой день отправились в Покров, а оттуда в Москву, где я надеялся прожить некоторое время, чтобы восстановить свое здоровье. Пробыв два дня в Покрове, где я нашел кое-кого из прежних моих знакомых дряхлых уже стариков, мы приехали в Москву 26 марта и остановились у Якушкиных с тем, чтобы приискать себе подле них небольшую квартиру 11).
   Отец Якушкина, ялуторовский товарищ мой, встретил меня с неприятною новостью. По распоряжению генерал-губернатора графа Закревского 12) нам не дозволялось останавливаться в Москве, и сам Якушкин на другой же день нашего приезда выезжал на житье в Тверскую губернию в имение одного из своих знакомых 13). Эта новость разрушила все мои предположения и приводила меня в большое затруднение. Здоровье мое было так расстроено, что медицинские пособия и покой были мне необходимы. В Москве я надеялся восстановить хоть несколько свои силы и дождаться приезда родственника моего Барышникова из-за границы, чтобы ехать к нему в деревню, вместо этого я должен был больной выехать из Москвы и жить несколько месяцев без всякого пособия в каком-нибудь уездном городе, не имея ни души знакомой.
   Не понимаю, как могло состояться подобное распоряжение. Вероятно, оно сделано было без ведома доброго государя нашего, потому что носило отпечаток явного к нам недоброжелательства. Нельзя предположить, чтобы, делая нам милость, он в то же время подвергал нас мелочным затруднениям в образе нашей жизни 14). Пять-шесть возвратившихся дряхлых и болезненных стариков не могли быть опасными ни своим присутствием в столице, ни своими мыслями. Не позволяя нам оставаться в Москве, нас лишали утешения видеться с оставшимися нашими родными, которые большей частью жили там или в Петербурге. Лучшее же доказательство, что государь об этом и не думал,-- это то, что впоследствии по просьбе нашей последовало высочайшее разрешение каждому из нас приезжать в столицу. Стало быть, распоряжение генерала Закревского было не что иное, как личное и собственное его недоброжелательное действие.
   В Москве это распоряжение возмутило всех благомыслящих людей, и многие посоветовали мне ехать к графу Закревскому для личного объяснения. Я так был болен, что там этого сделать не мог и послал вместо себя жену мою. Он принял ее очень вежливо, но сказал решительно, что по существующим правилам долго оставаться в Москве он мне дозволить не может и разрешает отдохнуть только несколько дней. При разговоре Закревского с женой у него вырвалось престранное замечание, явно показывающее отсутствие всякого сочувствия к ближнему. Когда жена сказала ему, что я очень болен и что покой мне необходим, он возразил, что странно, что мы все возвращаемся больными. Он не подумал ни о наших летах, ни о тридцатилетнем нашем страдальческом изгнании и нашел странным, что дряхлые старики, проехавши три тысячи верст по скверным дорогам и без всяких удобств, приезжают расстроенные здоровьем и имеют надобность в отдохновении. Это замечание показывает, до какой степени черствы сердца у людей, привыкших повелевать и считать за ничто все то, что ниже их на ступенях общественной лестницы.
   Мне опять советовали потребовать медицинского свидетельства и написать к шефу жандармов, но, признаюсь, я так был огорчен таким нечеловеческим приемом, такими мелочными придирками, что подумал: "Le je ne vaut pas la chandelle" {Игра не стоит свеч (франц.).} и решился больной выехать из Москвы.
   Как ни грустно было встретить мне такое жестокосердное равнодушие в правительственных лицах, но, с другой стороны, меня много утешил прием прежних моих сослуживцев и знакомых. Лишь только они узнали о моем приезде, все поспешили посетить меня и показали самое искреннее участие, самую неподдельную радость при свидании со мной. Каждый из них предлагал мне свои услуги и свое ходатайство. Некоторые из них занимали значительные места. Вот лица, с которыми я виделся тогда в Москве: Новосильцева, барона Ховена, Путяту, Вельтмана, Горчакова, Пушкина, князя Голицына, Менда. В особенности Новосильцев и Ховен каждый день меня навещали и делили со мной все время моего пребывания в столице. Душевное сердечное им за то спасибо.
   У Якушкина я познакомился со многими московскими литераторами: Бабстом, Забелиным, Коршем, Кетчером, Павловым, Дмитриевым и многими другими. По просьбе их я читал им мои записки, которые, конечно, из вежливости они одобрили. Из родственников своих я нашел в Москве Ребиндерову, Прокудину-дочь, зятя Алсуфьевых и некоторых других.
   В это время ожидали в Москве многих изменений и более либерального направления нового царствования. Все единогласно осуждали прежнюю систему и радовались, что наконец была надежда и дышать, и говорить свободнее. Цензура начинала уже смягчаться, появились в печати такие статьи, за которые прежде этого авторы насиделись бы в крепости. Сочинения Герцена, "Полярная звезда", "Колокол" и "Голоса из России" ходили по рукам печатанные и переписанные. Люди старого времени с негодованием смотрели на ежедневные успехи новых идей, так давно таившихся под гнетом тридцатилетнего самодержавия. Привыкнув встречать одно лишь раболепное повиновение и приказывать без всякого рассуждения, они с ужасом усматривали, что век их уже проходил и что скоро наступит время, когда нужно будет властвовать не одною силой, а умом, и что тогда волею или неволею они должны будут сойти со сцены и, может быть, отдать отчет перед потомством в своих произвольных и нерациональных действиях.
   После шестидневного пребывания в Москве я собрался в путь и решился ехать сначала к племяннице в Курск, а потом к сестре покойной жены моей в Киев, 2 апреля отправился из Москвы все еще больной и запасся на случай письмом к одному известному по своей практике доктору в Серпухове. Благодаря богу, однако же, надобности в нем не предоставилось. При выезде моем погода была прекрасная, появилась весна в самом цветущем своем виде. Деревья начинали распускаться, дни стояли теплые, и свежий воздух так благодетельно подействовал на мое здоровье, что с каждым днем я более и более укреплялся в силах.
   Через Серпухов, Тулу, Орел мы прибыли по шоссейной дороге в Курск накануне святого воскресенья 6 апреля.
   В Курске я отыскал сейчас же свою племянницу и жену покойного брата, которые приняли нас самым родственным образом. Мы переехали к ним и прожили у них очень спокойно и весело более двух недель. Там я нашел одного из старых своих товарищей по службе и прежнюю очень близкую знакомую даму. Они очень нас обласкали и даже уговаривали навсегда поселиться в Курске. Город и климат курский мне понравились. В Курске мне очень помог тамошний медик, так что при выезде моем в Киев около 25 апреля я был почти совершенно здоров.
   В Киев мы приехали, не помню, 2 или 3-го мая. Путешествие наше было самое приятное, время было самое прекрасное, дорога сухая, места в Курской, Черниговской, Киевской губерниях живописные. Одним словом, я с каждым днем оживал и какое-то безотчетное приятное чувство наполняло дряхлый состав мой. А сам Киев что за прелестный город? Я невольно выскочил из экипажа, когда мы приближались к мосту, и не знал, чем более восхищаться -- искусству ли и бесподобной отделкой самого моста или роскошному, величественному виду древней столицы России -- колыбели русского православия.
   Мы приехали в Киев в то самое время, когда случилась там известная история студентов с полковником Фон-Бримменом. Флигель-адъютант граф Бобринский прибыл в это время на следствие, и в городе только и говорили, что об этом происшествии15).
   Остановившись в гостинице, я отправился сейчас отыскивать наших товарищей, живших в Киеве: Трубецкого, Давыдовых и Юшневскую. Первого я застал на отъезде к дочери, жившей с мужем в деревне. Прошло двадцать лет, как мы расстались с ним, и очень обрадовались, увидевшись. У него я нашел полковника Бобрищева-Пушкина, брата одного из наших товарищей. Потом пришла дочь его -- жена попечителя Киевского учебного округа Ребиндер -- милая и добрая женщина16).
   От Трубецкого я пошел к Давыдовым, жившим подле него, а потом к Ребиндеровым. Все они приняли меня как близкого родного, и А. И. Давыдова сейчас сама отправилась к жене, чтобы взять ее и Полиньку к себе.
   Мы пробыли в Киеве четыре дня, исправили в это время экипаж, повидались с Юшневской, осмотрели город, Лавру, очень приятно проводили время в обществе своих сибиряков и, наконец, отправились к сестре моей Бутовичевой17), которая в это время жила с мужем в деревне своей в 70-ти верстах от Киева, Жена и Полинька с особенным восхищением осматривали все достопримечательности Киева.
   История студентов могла иметь неприятные последствия не только для них самих, но и для начальника Киевского учебного округа, а потому попечитель Ребиндер, муж Трубецкого дочери, очень был ею встревожен, и это несколько мешало нам чувствовать вполне все удовольствие нашего там пребывания.
   На другой день по выезде из Киева мы приехали в Мировку (имение Бутовичевых) и были встречены с чувством живейшей радости как сестрою, так и ее мужем. Поместье было у них большое, и нам отвели прекрасную комнату окнами в сад. Много было общих воспоминаний, много было что передавать друг другу. Все прошедшее будто вновь ожило в моей памяти. А между тем, расставшись 32 года тому назад, когда она была еще ребенком, а я молодым человеком, мы встретились теперь уже в таких летах, когда один стоял на краю могилы, а другая перешла за большую половину жизни.
   Два месяца я прожил у Sophi, и это время пролетело незаметно. Чудный климат, прекрасный сад, живописное местоположение, все удобства жизни, посещения соседей, прогулки по окрестностям, приятное общество, предупредительность и ласка хозяев, одним словом, ничего не доставало к тому, чтобы отдохнуть и телом, и душою. Здоровье мое с каждым днем укреплялось и даже мог ходить без усталости по две и по три версты. А фруктов столько, сколько душе угодно. Здесь надобно заметить, что я до них большой охотник. И сестра, и муж ее, даже мать последнего, так полюбили и меня, и жену, и Полиньку, что просили неотступно поселиться у них и вместе провести остаток жизни.
   Но обстоятельства требовали моего возвращения внутрь России. Надобно было видеться с Барышниковым и самобытно устроиться где-нибудь. По моему независимому характеру я знал, что нигде мне не будет так хорошо, как у своего собственного очага. К тому же будущая судьба Полиньки меня озабочивала. Чтобы окончить начатое дело замужества, надобно было побывать еще раз в Сибири.
   Замечу здесь также, что, несмотря на сердечный, вполне радостный прием, нам сделанный, на любезность и особенное расположение всех соседей сестры моей, польский элемент, преобладающий в Киевской губернии, был мне не по сердцу. Что-то отзывалось не отечественным. Даже обычаи и образ воззрения на самые простые вещи и отношения не согласовывались с теми понятиями, с теми привычками, которые я усвоил в продолжение всей моей жизни. В особенности не понравился мне простой народ своим особенным раболепием и своею несмышленостью.
   Общественное и нравственное расстояние между помещиками и крестьянами было так велико, что я невольно возмущался при их самых обыкновенных между собою сношениях. Рабство проявлялось во всей наготе своей и не смягчалось ни обращением господ, ни поведением и самосознанием подвластных. Самые даже формы их отношений были унизительны для человечества. Здесь надобно еще заметить, что Бутовичевы по своему образованию и по своим душевным наклонностям считались там одними из самых лучших и снисходительных помещиков.
   В конце мая месяца мы с женой поехали в Тульчин, где я так счастливо провел несколько годов своей молодости и где покоится прах первой жены моей. Полиньку оставили у Бутовичевых, которые дали нам своих лошадей и легонький экипаж. Тульчин был от них в 240 верстах. В четыре дня мы доехали туда. Путь наш был на Белую Церковь, Сквиру, Летичев, Немиров и Брацлав. Подольская губерния представляется роскошным садом. Места чудные, климат бесподобный. Местности красивые. Невольно восхищаешься и думаешь: вот где бы жить. В особенности понравился мне Немиров, местечко чистенькое, опрятное, отличающееся какою-то свежестью. Оно до сих пор принадлежит графу Потоцкому, которого я знал еще юношей и который, как говорят, много сделал полезного для края.
   Очень изменился Тульчин с того времени, как я оставил его, и изменился не в свою пользу. Сад запущен, жители большей частью одни евреи и кое-кто из отставных чиновников. Домики обветшали, но я скоро узнал знакомые здания и глубоко вздохнул, проезжая мимо прежней своей квартиры. Былое теснилось в моих воспоминаниях. Все прошедшее представилось мне так отчетливо, как будто возвращался после самой кратковременной отлучки.
   Остановившись в еврейской корчме и напившись чаю, мы пошли с женой на кладбище. Я бежал, она, бедная, едва поспевала за мной. Увы! Старого кладбища уже не существовало. Устроено было новое, очень обширное, сажень во сто от первого, и оно уже было почти все наполнено могилами. Эти покойники все жили, когда я оставил Тульчин, и переселились в вечность во время моего отсутствия. Какой предмет для размышлений! А мы, бедные, так хлопочем о нескольких днях этой временной скоротечной жизни.
   Хотя на старом кладбище осталось только несколько холмиков и два-три разрушившихся памятника, но я сейчас же отыскал могилу жены и дочери и почти прямо, не останавливаясь, пришел к ним. Так сохранилась в памяти моей и вся местность и самое место ее успокоения. Не стану говорить о чувствах, которые в ту минуту наполняли меня. Памятник ее был разрушен, тополи, которые были тогда посажены, не существовали. Скот ходил свободно по обросшему травою лугу. Сохранившиеся возвышения были изрытыми. Горько мне было смотреть на эту картину разрушений. Грустно было подумать, сколько чистых, прекрасных созданий тлеют под этой некрасивой внешностью. Могилы жены моей и младенца дочери я на другой же день приказал поправить и уложить дерном, чтобы защитить, сколько можно, от бродящего скота.
   На другой день мы служили на могиле ее панихиду, с грустными, но усладительными чувствами возвратился я на квартиру. Бог дозволил мне еще раз поклониться ее праху и помолиться на месте, где покоятся ее останки. Сколько раз в продолжение тридцатилетней моей ссылки я мечтал о том, увижу ли я когда-нибудь ее могилу. Побываю ли в тех местах, где испытал я первое чувство взаимной любви и где так безоблачно, хоть и кратковременно, был счастлив. Бывший в Тульчине католический костел обращен был в русскую церковь, и мы были два раза в ней у обедни. Заходили к священнику, которого я просил присмотреть за могилой жены, на что он охотно согласился.
   Я посетил тогда старую свою знакомую девицу Белявскую, которую я оставил молодой еще девушкой, а теперь встретил чистой и опрятной старушкой. Много припомнили мы с ней из прошедшего бытия, вспоминали многие случаи прошедшей жизни. Я уверен, что и она с удовольствием провела несколько часов с человеком, знавшим ее тридцать два года тому назад. Я нашел в Тульчине человек трех-четырех, которые меня помнили, и в том числе вдову генеральшу Давыденкову, ее муж служил вместе со мною.
   После четырехдневного пребывания мы отправились в обратный путь в Мировку, заехав еще раз проститься с дорогим для меня прахом. Там нас уже ждали. Мужу сестры моей надобно было ехать в Киев, где он выбран был предводителем дворянства. Прожив в Мировке до начала июня, мы отправились вместе с сестрою в Киев и прожили там около недели. Само собою разумеется, что я делил все это время между ними и своими добрыми сибиряками-товарищами.
   Время прибытия из-за границы Барышникова приближалось. Я получил от него письмо о его выезде из Франкфурта и поэтому поспешил ехать в смоленское его имение, куда он должен был скоро приехать. Дорога от Киева до Смоленска была для меня самой скучной. Дождливая погода нас преследовала, а недостаток с лошадьми на станциях и страшная грязь замедляли наше путешествие. Целых одиннадцать дней мы ехали с небольшим семьсот верст.
   В Алексине (имение Барышникова) мы приехали прежде него. Нас приняли племянник и племянница А. П. Чебышева, которые со дня на день ожидали его приезда. Для нас отвели прекрасное и удобное помещение и с особенною заботливостью старались, чтобы нам было хорошо и покойно.
   Шесть дней мы жили до прибытия самого хозяина, и в это время я успел полюбоваться прекрасным и вполне барским его имением. Огромный каменный дом, две церкви, обширный и прекрасный сад. Множество оранжерей с плодовыми деревьями и редкими растениями, несколько больших прудов, одним словом, тут было все для привольной и роскошной жизни богатого и образованного помещика.
   Наконец, я увиделся с самим хозяином. Прошло более 30 лет, как мы расстались с ним, и в продолжение этого времени общение и отношения наши не прекращались, я всегда с чувством признательности буду вспоминать его постоянные обо мне заботы во все время моей ссылки Трудно было бы описать нашу встречу. Его любящая душа вполне высказалась при этом случае. Он непременно захотел, чтобы мы поместились подле него, и окружал нас такою внимательностью, которая предупреждала малейшие мои желания.
   Вскоре собрались у него его близкие родные. За стол нас садилось человек до сорока и до пятидесяти. Все они, видя дружбу его ко мне, оказывали нам самое искреннее расположение. Всем нашлись удобные помещения в его огромном доме. Утро мы проводили большей частью у себя. Я же в это время обыкновенно часа два беседовал с ним вдвоем. Перед обедом гуляли по саду, а потом собирались в общую гостиную. После обеда я уходил к себе отдыхать и являлся к общему чаю. Вечером музыка, иногда танцы и маленькая игра в вист или преферанс. После ужина я опять заходил к нему, и мы передавали друг другу все, что было с нами в продолжение нашей разлуки, и все то, что каждый из нас думал и ожидал для будущности России. Так пролетели незаметно три месяца. Здоровье мое укрепилось, и надобно было помышлять об отъезде в Москву и об устройстве будущего своего быта. Хотя Барышников и приглашал меня жить у него в имении, но я на это не решился. Сам он должен был по своей болезни ехать опять за границу, а мне оставаться одному и жить без дела на чужой счет не хотелось.
   Надобно заметить здесь, что в это время по моей просьбе к шефу жандармов я получил разрешение жить в Москве с дозволения тамошнего военного генерал-губернатора. Барышникову тоже настало время отправляться за границу, и потому в половине ноября я выехал из Алексино, исполненный сердечной признательностью и к провидению, дозволившему мне увидеться с ним, и к нему за его теплые ко мне чувства.
   В Москву мы приехали 19 ноября, и, остановившись на Тверской в гостинице, я отправился сейчас же к племяннице на Басманную, куда потом приехала и жена с Полинькой. После обеда у меня сделался сильный припадок одышки, так что я должен был тут ночевать и прибегнуть к пособию медика. Пиявки, ножные ванны и лекарства внутрь прекратили к утру пароксизм, но я чрезвычайно ослаб и совершенно изнеможденным должен был ехать к генерал-губернатору. Там я едва взошел на лестницу, и граф Закревский, увидев меня, кажется, вполне убедился, что я тяжело болен. Он дозволил мне прожить в Москве, сколько я пожелаю, но советовал переехать из гостиницы и жить на квартире; поняв, к чему клонился совет его, я ему ответил, что, привыкнув жить 30 лет с открытыми окнами и дверьми и не имея нужды скрывать своих убеждений, я не опасался никакого надзора и никакой полиции.
   Гостиница, где мы остановились, была не совсем удобна, номер тесен и душен, поэтому я стал приискивать маленькую квартиру среди города. Вскоре мы нашли такую на бывшей Дмитровке и туда переехали.
   Я располагал пробыть в Москве месяца два, не более, чтобы несколько поправить здоровье, а главное, поместить свой маленький капитал, с которого казенными тремя процентами жить мне было невозможно. Надеялся также приискать небольшое населенное имение в одной из близких от Москвы губерний.
   Болезнь и усталость не позволяли мне часто выезжать, тем более, что начались уже сильные морозы. Прежние сослуживцы и сибирские товарищи мои, жившие в то время в Москве (Нарышкин, Волконский, Ентальцева), нередко меня навещали. Бедный Якушкин (отец) в то время уже не существовал. Он кончил страдальческую жизнь свою в августе этого года, и одною из причин его смерти был отчасти принужденный выезд его из Москвы. Часть зимы и всю весну до тех пор, пока не выслали ему по ходатайству сына высочайшее разрешение жить в столице, он должен был с расстроенным здоровьем находиться в деревне без всяких удобств и пособий. Там он простудился и переведен был в Москву больной и безнадежный. Два месяца боролся он с болезнью и, наконец, окончил дни свои среди своего семейства. Мир праху его! Он был добрый, правдивый и в полной мере достойный человек.
   Прочие мои товарищи, возвратившиеся из Сибири, с разных мест, устраивали свой быт. Оболенский, Свистунов, Батеньков -- в Калуге, Пущин в Бронницах, Волконский в Москве. Штейнгейль, фон дер Бриген в Петербурге, на что было особенное высочайшее дозволение. Анненков в Нижнем, Трубецкой, Давыдова, Юшневские, Быстрицкий в Киеве. Один я только не знал, где и как приютиться окончательно. Меня удивила, чтобы не сказать более, женитьба Пущина на вдове Фонвизина, удивила самым неприятным образом. Привыкнув видеть в нем (несмотря на некоторые недостатки) честного, бескорыстного человека, я должен был многое изменить в своем об нем мнении и убедился, что не все то золото, что блестит18).
   В это время уже было заметно новое либеральное направление правительства. В журналах появились статьи, рассуждавшие о многих основных государственных вопросах, явно нападавшие на вековые злоупотребления по всем отраслям общественного и гражданского быта. В них всего более нападали на крепостное состояние и на лихоимство. Сочинения Щедрина (Салтыкова), Григоровича, Писемского, Некрасова, Аксакова, Бабста, Каткова, Кавелина и многих других с жадностью всеми читались, но всего более занимали общественное мнение листки Герцена, печатанные им в Лондоне и ходившие по рукам во многих тайно привозимых или присылаемых оттуда экземплярах. В них представлялись во всей наготе и возмутительные злоупотребления, несправедливости, и безнравственность, корыстолюбие многих лиц, стоявших на высшей ступени государственного управления. Говорят, что сам государь почерпнул из них много для своего сведения и не раз убеждался в справедливости того, что в них излагалось.
   Я был тогда оглушен всеми толками, которые возбуждали эти вопросы. Многие из моих прежних знакомых -- люди уже немолодые, чиновники, привыкшие смотреть на власть и на существующие учреждения с привычной точки зрения и надеявшиеся дожить свой век так, как они прожили большую половину своей жизни, разумеется, считали рассуждения передовых людей опасными для общего спокойствия. С другой стороны, некоторые мои знакомые из числа этих писателей и их друзей, образ мысли которых более согласовался с моим собственным, и которые в других формах, в других выражениях говорили почти то, что тридцать лет тому назад было предметом постоянных наших прений, сообщали мне и свои желания, и свои опасения, и свои надежды на виды нового правительства.
   Должно заметить здесь, что государь высоко стоял во мнении этих людей и что все действия его единодушно одобрялись. Прощение <павших> студентов, справедливое негодование на московскую полицию в деле московских, показав его прекрасную душу и его отеческое сердце, заслужили всеобщее к нему расположение и любовь19). Напротив того, те из защитников старого порядка, которые опасались нововведений, были им недовольны и, к стыду своему, распускали самые нелепые о нем слухи, которым, впрочем, никто из сколько-нибудь мыслящих людей не верил.
   В этом положении находилось московское общество, когда нежданно явился манифест об улучшении крепостного быта. Можно представить себе, как он поразил отсталых людей, как обрадовал всех, кто мыслил прямодушно, бескорыстно, и какое действие он произвел на все общество20).
   Сначала большая часть дворянства испугалась: она вообразила, что вслед за этим последует всеобщее восстание крепостных и что они могут не только лишиться состояния, но и опасаться за жизнь. Вскоре, однако же, терпеливое и благоразумное поведение крестьян уничтожило этот страх, и тогда явились новые опасения потерять часть достояния, лишиться таких прав, которые были им дороги и по привычкам к нерациональному понятию о сельском хозяйстве.
   Тогда в Москве только и было речей, что о предстоящем общественном изменении. Многие из помещиков, не думавшие никогда об этом вопросе и мало занимавшиеся сельским хозяйством, другие, привыкшие к обычаям и следствиям крепостного быта, в особенности барыни, наконец, все те, которые боялись всякого рода нововведений, громко восстали против такого переворота. Они утешали себя надеждою, что когда правительство заметит сильную оппозицию в дворянстве и когда сами крестьяне дадут повод опасаться введения нового порядка, то оно отступит от своих видов и отложит исполнение их на долгое время.
   Но они не рассчитывали на твердость характера государя, на его непоколебимое убеждение в справедливости и своевременности обдуманного им изменения. С другой стороны -- большая часть юного поколения, ученые, литераторы, одним словом, просвещенные и передовые люди общества пламенно присоединились к видам правительства, начали говорить и писать в пользу этого переворота, писать и с усердием, достойным полного одобрения, посвятили труды свои для того, чтобы рационально обсуживать этот вопрос со всех его сторон, нравственной, экономической и политической. Появились множество новых журналов по крестьянскому делу, и во всех старых помещались беспрестанно статьи, логически справедливо осуждавшие прежние порядки и доказывавшие все выгоды не только для государства, но и для самих помещиков от предстоящего изменения.
   Нельзя не признать, что содействия этих людей и их рвение подвинуть этот вопрос настолько, чтобы уже нельзя было воротиться назад, много помогли правительству. Они изменяли мнение большей части тех, которые или по лености рассуждать, или по привычке к прежним идеям были сначала противниками этого изменения и которые потом перешли на его сторону. Против него остались одни только лица закоренелые в предрассудках и по невежеству своему, не имевшие никакого влияния на общественное мнение.
   Не довольствуясь словом и пером, они в торжественных собраниях произносили речи, исполненные здравого смысла и увлекательного красноречия в пользу освобождения крестьян, и отдавали должную справедливость правительству, восхваляя его по этому случаю действия.
   Первое из таковых собраний было в Купеческом клубе, где собралось около 200 человек ученых, литераторов и просвещенных людей разных сословий и где за обедом говорены были речи в пользу улучшения быта крестьян. Эти речи были потом помещены в журналах и отличались столько же справедливостью суждений, сколько и пламенною любовью к человечеству21). Я жил тогда против самого Купеческого клуба, и по окончании обеда ко мне заехали некоторые из участников этого торжества, которые с одушевлением передали мне о том, что происходило там.
   Здесь надобно заметить, что это некоторого рода официальное празднество возбудило против его учредителей негодование всех противников эмансипации и особенно неблаговоление военного генерал-губернатора, который даже запретил некоторым из своих подчиненных, желавших в нем участвовать, быть там. Этот обед был им представлен высшей власти в виде опасной для спокойствия столицы протестации со стороны оппозиционной партии22), но государь умел отличить истину и приказал благодарить тех, которые так торжественно показали свое желание содействовать его видам23).
   Между тем как московское дворянство, вопреки ожиданиям царя, медлило с предоставлением своей просьбы об улучшении быта крестьян, Нижегородская, Петербургская и некоторые другие губернии одна за другою испрашивали высочайшего разрешения об открытии комитетов и немедленно получали его. Наконец, и в Москве убедились, что государь не отступит от твердо принятого им намерения и что более нельзя уже было медлить и навлекать на себя недовольство монарха и негодование низшего сословия. В речи своей московскому дворянству во время своего пребывания в Москве государь очень справедливо выразил свое неудовольствие на медленность его содействовать высочайшей воле 24). К тому же у многих благомыслящих людей вследствие более ясных понятий о предстоящих изменениях, усвоенных с того времени, как этот вопрос сделался почти исключительным предметом всех толков и рассуждений, переменилось совершенно мнение, и они, не задумываясь, явили свою готовность согласоваться с видами правительства. Тогда-то и Московская губерния последовала примеру других и вошла с просьбою о высочайшем дозволении учредить Комитет по крестьянскому делу. Это было в конце февраля месяца, около семи недель после того, как состоялся первый об этом манифест 25).
   В это самое время я оставил Москву и переехал на житье во Владимирскую губернию, где жили мои родные со стороны покойного отца моего.
   Вопрос об уничтожении крепостного состояния так важен для будущего благосостояния России во всех отношениях, что всякому гражданину, любящему свое отечество, нельзя не радоваться тому, что правительство, наконец, приступило к мирному его разрешению, и не желать от всей души, чтобы это грязное пятно в истории общественного русского быта, исказившее его нравственность и препятствовавшее всем отраслям народного богатства и благосостояния, не исчезло навсегда из русских летописей и не соделалось простым воспоминанием прошедшего. Но надобно также желать и того, чтобы переход из крепостного состояния в свободное совершился мирно, тихо, без всяких потрясений государственного состава, чтобы как те, которые получают новые права, так и те, которые должны им возвратить их, остались в самых лучших между собою отношениях и чтобы собственность и выгоды преимущественного сословия сколько можно менее потерпели от этого общественного изменения. Я не берусь здесь излагать свои о том мысли. Об этом предмете так много толкуют и словесно, и письменно, и дельно, и недельно, что излишним считаю увеличивать своими суждениями как то, так и другое. Люди опытные, понимающие дело гораздо лучше меня, и мне подобные, разберут и объяснят все стороны этого важного вопроса. Я здесь только замечу, кстати, что все то, что теперь об этом пишут, более сорока лет тому назад занимало мысли просвещенных людей того времени и не тайно, а гласно было говорено ими, когда не совсем безопасно было проповедовать подобные истины. Вот что говорится о крепостном состоянии в статистике Арсеньева 1818 г., по которой мы тогда учились:
   Крепость земледельцев есть также великая преграда для улучшения состояния земледелия. Человек, не уверенный в полном возмездии за труд свой, вполовину не производит того, что в состоянии сделать человек, свободный от всяких уз принуждения.
   Доказано:
   а) что земля, возделанная вольными крестьянами, даст обильнейшие плоды, нежели земля одинакового качества, обработанная крепостными. Истина непреложная, утвержденная опытом многих веков протекших, что свобода промышленности и промыслов есть самое верное ручательство в приумножении богатства частного и общественного и что для поощрения к большей деятельности и к большему произведению нет лучшего, надежнейшего средства, как совершенная, не ограниченная ничем гражданская личная свобода, единый истинный источник величия и совершенства всех родов промышленности 26).
   В Москве я испытал на себе, до какой степени не обеспечена в России собственность, до какой степени недеятельность и равнодушие и отсутствие правосудия в судебных местах покровительствуют обман и безнравственность. Один дворянин, помещик взял у меня с лишком 3 тысячи руб. серебром и в обеспечение этого долга выдал мне законное условие на запродажу леса в имении своей жены, от которой была у него на то доверенность. В скором времени открылось, что эта доверенность была ложная, недействительная. Поступок этот подвергал его лишению всех прав состояния и ссылке на поселение. Сначала я было не хотел его преследовать законным порядком и надеялся, что, одумавшись, он возвратит мне мою собственность. Но вместо того, чтобы окончить это дело без огласки, он скрылся с моими деньгами, и я вынужденным нашел обратиться к судебному месту того уезда, где он имел имение. Поехав туда сам, я узнал, что он не первый уже раз посягает таким образом на чужое достояние и что для того, чтобы лишить кредиторов своих возможности получить удовлетворение, он надавал на всех родственников своих ложные обязательства. После этого безрассудно бы было с моей стороны щадить его, и потому, объяснив в моем прошении его поступок со мной и представив факты, служащие явными тому доказательствами, я потребовал, чтобы с ним поступлено было согласно законам. Дело было явное, чистое. Условие между нами было засвидетельствовано у маклера, им подписано, одним словом, никакие оправдания с его стороны не могли затмить истины, а между тем вот уже около года по этому делу нет никакого решения, деньги мне не возвращают, он проживает свободно и, вероятно, изобретает новый обман, а просьба моя лежит под сукном.
   Когда же дождемся мы, чтобы честный человек был огражден от обмана и от ухищрений бессовестных, когда дождемся мы, чтобы в судах наших творилась правда, чтобы судьи были не простыми приказными, заботящимися о своих только выгодах и старающимися из каждого дела извлекать одну только собственную пользу, а защитниками невинных -- строгими исполнителями закона. По моему мнению, в этом случае никакие меры и распоряжения правительства не будут в состоянии изменить вековое гибельное направление наших гражданских властей, начиная от высших до последних инстанций. Одна только гласность может помочь этому злу. Действуя на общественное мнение, она одна может заставить лихоимца и бессовестного исполнителя закона трепетать перед своим трибуналом. Она одна может открывать тайны неправосудия и защитить угнетенных от судебных грабительств.
   С другой стороны, самый даже образ нашего судопроизводства подвергает тех, которые по несчастью имеют дела,-- к зависимости от суда и произвола их. Низшая инстанция всегда найдет и возможность и причины оправдать себя не только в медленности, но и в несправедливости решений, да и в высших присутственных местах, которым захотели бы приносить жалобы, заседают лица с теми же самыми воззрениями и правилами, как и в низших. Рука руку моет, говорит пословица. Только уже самая вопиющая несправедливость и особенное ходатайство за притесненное лицо могут иногда подвергнуть взысканию несправедливого и погрязшего во взятках судью.
   Гласность судопроизводства, свобода обращения к общественному мнению в случае неправосудия, строгий надзор за исполнением судебных обязанностей и, наконец, воспитание юношества в таких правилах, которые бы заставляли их гнушаться лихоимства, могут совершенно изменить теперешнее направление наших гражданских властей.
   Приехав в конце февраля месяца в г. Покров, я остановился тут до весны и нашел себе маленькую квартирку. Вскоре двоюродная сестра моя предложила мне купить у нее маленькое имение в 30 верстах от города по Владимирской дороге. В этом имении был небольшой домик и необходимая усадьба с садом и всеми службами. Имение это пришлось мне по мыслям, тем более, что в трех верстах от него схоронены были все мои родные. Я согласился на ее предложение и, уговорившись в цене, решил доживать тут остальной свой век. В конце апреля мы приехали сначала в Липню, деревню вдовы брата моего, и потом к сестре, в купленное мною имение. В начале мая вместе с нею поехали во Владимир и там совершили купчую. Возвратившись, я занялся небольшим хозяйством своим и необходимыми поправками в доме и усадьбе.
   Между тем брат жены моей беспрестанно писал к нам и напоминал о данном ему обещании выдать за него Полиньку. Сама она желала этого союза и не переменила своих мыслей в России. Хотя мы могли бы пригласить его приехать к нам, что он сейчас исполнил бы, но нам хотелось самим посмотреть его образ жизни, узнать покороче его служебные отношения и средства к семейному быту, а потому, не откладывая в долгий ящик, мы решили этим же летом ехать в Сибирь и там окончательно устроить судьбу их, а потом уже заняться устройством и своего существования в России.
   10 июня мы отправились в путь. Во Владимир приехал проводить нас другой брат жены моей, служащий профессором в Петербургском университете 27). Мы там пробыли с ним дня четыре и поехали дальше. В Нижнем думал я застать Пущина, но он выехал оттуда за 2 дня до моего приезда, и мы с ним разъехались дорогой. Дорохова, Муравьев и Анненков приняли нас, как родных. Свояченицы княжны А. И. Шаховской так были внимательны и любезны со мной и с женой, что я не знаю, как и благодарить их за их доброе к нам расположение, В Нижнем же пришло известие о намерении государя посетить этот город во время ярмарки. Все приготовлялись к его приезду 28).
   Анненков, получивши от родных своих часть имения покойной его матери, был уже нижегородским помещиком и потому избран был в члены комитета по крестьянскому делу. Он сообщил мне журнал заседаний комитета, и я с любопытством прочел его занятия. Вообще прения и толки членов показывали незнание парламентских форм и обычаев и переходили часто в личности. Видна также была цель защитить сколько возможно собственные интересы.
   Мне посоветовали отправиться до Перми на пароходе и оставить в Нижнем карету, которая могла затруднить меня. Я не совсем благоразумно поступил, отправляясь в этот путь в рессорном экипаже. Вообще в России для дальних дорог тарантас всего удобнее. В нем и поместительнее и даже покойнее сидеть, в случае починки везде можно исправить. Карету же или дормез надобно уже иметь новые и самой прочной работы, а то может случиться, что придется бросить их на станции.
   Сообразив это, я решился оставить в Нижнем свой экипаж, сесть на пассажирский пароход и плыть водою до Перми, а там уже купить тарантас. По расчету моему это сохраняло у меня почти столько прогонных денег, сколько нужно было заплатить за него. Стало быть, я все-таки был в выгоде. Сохранил свою карету, приобретал тарантас и избавился с лишком тысячи верст сухопутной дороги, которая по случаю ненастья и гористого местоположения могла быть очень затруднительна.
   Пробыв и отдохнув в Нижнем около 10 дней и взяв билеты на пароход "Молодец" общества Меркурий, мы отправились оттуда 26-го июня. Путешествие наше водное было самое приятное, время стояло теплое, общество пассажиров прекрасное. Пароход шел быстро и в шесть дней совершил этот рейс. Прекрасная каюта, удобное помещение, вкусный стол и для чтения два-три журнала. Утром мы гуляли по палубе, проводили время в разговорах и в чтении. После обеда отдыхали и опять выходили на палубу. Вечером составлялся преферанс или приятная и одушевленная беседа, одним словом, не заметил, как прошли все 6 дней, и я, со своей стороны, советую всякому ехать летом из Нижнего до Перми водою, а не сухим путем, который и утомителен, и скучен, и по сравнению гораздо дороже.
   В Перми я купил себе прекрасный тарантас и пробыл там два дня. Взяв билет на вольных почтах до Екатеринбурга, мы отправились дальше и, к несчастью, должны были проститься с хорошей погодой. При выезде нашем пошел дождь и не переставал уже до самого Омска. На другой же день дорога испортилась, и мы ехали до Екатеринбурга по страшной грязи и по самой гадкой дороге. Я каждую минуту опасался за наш экипаж и благодарил бога, что не поехал в карете, которая никак бы не выдержала такого пути. Тарантас же наш оказался столь прочным, что не потребовал ни малейшей поправки.
   Живши в Сибири, мне не раз приходила мысль о пользе железной дороги между Тюменью и Пермью. Эта дорога соединила бы Сибирь с Россией и доставила бы сбыт всем произведениям первой, увеличив вместе с тем торговые сношения второй. В Перми начинается водное сообщение по системе российских рек, а в Тюмени такое же сообщение по системе сибирских. Соединив железной дорогой эти два пункта, исчезли бы все путевые препятствия между обеими странами {Так в подлиннике.-- И. П.}, и обе они только выиграли от этого соединения во всех отношениях своего благосостояния. В особенности теперь, когда Амурский край принадлежит нам и когда для Восточной Сибири открылись новые торговые сообщения с Америкой и другими приморскими державами. Я даже изложил тогда свое об этом мнение в кратком проекте, который привез с собой в Россию и который передал некоторым лицам, и в том числе генерал-губернатору Восточной Сибири графу Муравьеву-Амурскому, видевшись с ним в начале января месяца в Москве 29).
   Не зная хорошо местности между Екатеринбургом и Пермью чрез Уральские горы, я не смел говорить тогда об удобствах или затруднениях в отношении устройства этой дороги. Теперь же, проезжая эти места летом, я воспользовался случаем, чтобы вним ательно рассмотреть их, и могу сказать ныне, что Уральский хребет не слишком возвышен, что препятствий больших нет, что местность везде большею частью удобная и что издержки на сооружение железной дороги в этом краю сравнительно не должны быть значительными. Польза же и выгода чрезвычайно важны и велики,
   Из Екатеринбурга мы поспели на Шадринск, а не на Тюмень, потому что Тюменская дорога, по случаю ненастья, была очень дурна. Из Шадринска в одни сутки мы поехали в Ялуторовск.
   Тут я намерен был остановиться недели на две, чтобы повидаться с прежними знакомыми нашими. Было около полутора года, как я выехал из Ялуторовска, и в это короткое время нашел столько перемен в составе тзмошнего должностного общества, что едва отыскал между ними кое-кого из старых знакомых. Обыватели же из купечества и простонародья встретили нас с восхищением. Все, узнав о моем приезде, тотчас же явились к нам и так рады были нас видеть, как будто бы мы были самые близкие им люди. Остановились мы у купца Балакшика, с которым мы были в коротких отношениях и в семействе которого Полинька имела несколько подруг,
   Прожив в Ялуторовске очень весело и приятно более двух недель, мы отправились в Омск -- окончательный пункт нашего путешествия, ибо там служил брат жены моей и находились многие ее родные. Ненастная погода опять нас преследовала. Дотащившись кое-как до Ишима, мы должны были там остановиться дня на три. Дождь лил ливнем и почти не переставал до самого нашего приезда в Омск. Последний день только небо несколько прояснилось.
   По дороге из Ишима до Омска я встретил курьера от генерал-губернатора Восточной Сибири, везшего в Петербург донесение о заключении трактата с китайцами, по которому уступали нам левый берег Амура и утверждалось свободное по нему плавание30). Это было большое приобретение и особенно для будущего времени. Муравьев вполне заслуживал признательность правительства своими неусыпными трудами, своими распоряжениями, своею настойчивостью в этом важном для России деле. Он первый возымел мысль овладеть им и наконец окончил с успехом его приобретение. Надобно отдать справедливость и правительству, которое достойно его наградило31).
   В Омск мы приехали утром 1 августа и остановились у сестры жены моей. Она, муж ее почтенный, добрый старик, и все их многочисленное семейство встретили нас с открытыми объятиями. Нам отвели покойную комнату, и к обеду все родные собрались к нам. Лобызания и шумное общество взрослых и малолетних до того взволновали меня, что я начинал чувствовать приближение своего припадка и потому сей час после стола удалился в свою комнату и оставался один, пока несколько успокоился. Вечером я мог уже принимать к себе и провел несколько усладительных часов в искренней и задушевной беседе с добрыми и близкими мне по чувствам людьми. Жениха, т. е. брата жены, не было в городе, он по службе находился в киргизской степи, и ему сей час дано было знать о нашем прибытии.
   На другой день я сделал кое-какие визиты к прежним знакомым, а потом проводил время в своем родственном кругу и в приготовлениях к Полинькиной свадьбе. Кто выдавал дочь или сестру, тот поймет, сколько бывает житейских мелочных хлопот по этому случаю.
   Дня через четыре после нашего прибытия в Омск приехал и наш жених из степи. Я не воображал, чтобы он так горячо любил нашу Полиньку. Она, со своей стороны, показывала к нему расположение, но вела себя чрезвычайно пристойно и с достоинством -- медлить было нечего. Все, что мы узнали и от родных своих, и от посторонних, говорило в его пользу, следовательно, никаких особенных препятствий, исключая необходимых приготовлений к браку, не было. Мы решились в конце этого же месяца соединить их, провести с ними недель пять-шесть и потом возвратиться осенним путем в свой угол. Хорошего санного пути дожидаться было долго, да и к тому я боялся сильных морозов, а рано выехать было опасно. В России зимняя дорога начинается довольно поздно.
   Я редко выезжал по своему слабому здоровью, но у родных наших к обеду и к вечеру были беспрестанные гости. На сцене был неизменный преферанс, и мы проводили время не скучно. Утро я сидел у себя, читая журналы, жена ездила по лавкам и, возвращаясь, показывала мне покупки. Иногда заходила беседовать со мной сестра жены, ее муж и его зять -- человек очень дельный и умный, занимавший место товарища военного губернатора области сибирских киргизов.
   Управление Западной Сибири во время теперешнего генерал-губернатора шло и идет, по пословице, через пень-колоду. Генерал Гасфорд 32) сам по себе человек добрый, честный, но без ясных административных идей. Все делается у него по заведенному порядку. Подписывая бумаги, принимая подчиненных с важностью начальника и рассказывая всем и каждому о своих подвигах военных и гражданских, он воображает, что делает все, что требуется от настоящего государственного человека, каким он себя почитает. А между тем некоторые из его подчиненных, слушая с раболепием его о себе рассказы, управляют им и заставляют делать то, что им хочется. К тому же он не имеет никакой поддержки при дворе и в министерствах, а потому всего боится и хотя не сознается в этом, но видно, что думает только, как бы удержаться сколько можно долее на месте. При таком управлении немудрено, что Западная Сибирь вместо того, чтобы усиленно развивать все отрасли своего благосостояния и улучшать свой нравственный и вещественный быт, остается в самом незавидном положении и служит житницею для чиновников, имеющих должностные места.
   В бытность мою в Омске я был очевидцем весьма смешной и вместе с тем прискорбной комедии провинциального унижения и раболепства должностных лиц перед молодым чиновником, присланным из Петербурга по какому-то особенному делу в Западную Сибирь. Это был не более как секретарь Сибирского комитета, юноша, едва только поступивший на службу из школы правоведения. Сам генерал-губернатор и все высшие по нем чиновники, старики генералы, военные и гражданские, друг перед другом старались заслужить и обратить на себя его внимание. Для него делались обеды, вечера, устраивали охоты, представляли на его смотр разные учреждения, даже пожарную команду. Смешно и гадко было смотреть на все эти проделки. Они так живо напомнили гоголевского "Ревизора", с тою только разницею, что там действующими лицами были мелкие, необразованные уездные чиновники, а здесь люди сановные и более или менее понимающие то, что они делали. Юноша этот приходился мне сродни и был у меня. Я не вытерпел и сказал ему, что все эти фарсы должны его затруднять. Он смешался и отвечал мне, что действительно такое преувеличенное внимание ставит его в ложное положение.
   Вот какими людьми управляется обширный и богатый край, находящийся в столь отдаленном расстоянии от центральной высшей власти, что редкие только действия местного начальства могут подвергаться ее контролю. Какое сравнение с управлением Восточной Сибири, конечно, и там много произволу, но, по крайней мере, видны удовлетворительные результаты распоряжений местной власти, видна жизнь и устои общества. В Западной же Сибири, с одной стороны, застой и не согласный с пользой страны порядок управления, а с другой -- явное предпочтение личных интересов перед интересами общественными, или, лучше сказать, что управляемые служат только средствами к пользе и выгодам управляющих.
   Грустно было мне смотреть на все это, тем более, что я люблю Сибирь -- люблю тамошний народ, который, несмотря на свои недостатки, на свои пороки, несравненно смышленее, понятливее и самостоятельнее, чем простона-родие в России. Самые даже чиновники не так грязны, как те, которых мне случалось встречать в российских губерниях, по крайней мере, в них более наружного достоинства и приличия. Нужен только человек с головой, с сердцем и с царским доверием, чтобы дать этому краю новую жизнь, новый вид и упрочить его благосостояние. Ознакомясь с местными обстоятельствами, с потребностями и способами этой обширной страны, он вскоре сам увидит то, что необходимо оставить, что изменить и что преобразовать и, наконец, что добавить нового к существующим учреждениям. Самое трудное для него будет находить честных, деятельных и усердных исполнителей.
   24 августа была свадьба Полиньки. Это был заключительный акт принятых нами в отношении ее обязательств. В продолжение 10 лет мы свято и добросовестно исполняли их и, наконец, устроили ее будущность, насколько можно представить слабому человеческому рассудку. Если потом не так сделается во всех отношениях хорошо, как мы предполагаем, и союз этот не будет счастлив, я не отдам богу отчет в худых его последствиях. Ей постоянно внушались правила самой чистой Нравственности и того, что нужно для счастья семейной жизни, обоим им даны советы, как поступать для того, чтобы избежать житейские невзгоды, и некоторые средства, достаточные для удовлетворения необходимых материальных надобностей. Одним словом, ничего не было забыто, не было оставлено без внимания при этом союзе двух близких нам лиц.
   Мне приятно было, что обряд бракосочетания совершил наш почтенный ялуторовский протоиерей Знаменский, которого я привык уважать за его святительские достоинства. Вечером был у нас ужин, на котором присутствовало человек 25 родных и близких знакомых, и на другой день обед. Этим окончились все свадебные празднества. Полиньку нашу все полюбили. В первое воскресенье после свадьбы молодые делали визиты -- были и у генерал-губернатора, который на третий же день посетил их и потом вскоре пригласил к себе на бал.
   Вскоре мы должны были праздновать и другую свадьбу -- племянницы жены моей, молодой девушки одних лет с Полинькой. В этой я и жена были посажеными отцом и матерью со стороны жениха. Жить продолжали мы в доме родных, потому что наших молодых квартира была не так просторна, чтобы нам иметь в ней удобное помещение. Впрочем, мы каждый день были с ними вместе.
   Во все время нашего пребывания в Омске ненастная погода не прекращалась. Грязь была страшная, так что в некоторых местах не было прохода, я никуда почти не выезжал и дожидался только ясного времени, чтобы готовиться к обратному пути. Местность Омска самая неприятная. Зелени почти нет, климат нездоровый -- ветры летом и бураны зимой располагают к беспрестанной простуде. Сама постройка города дает ему какой-то неопрятный и грустный вид. Пространные площади около крепости и неправильные грязные форштаты кругом не представляют ничего красивого. Жизнь обывателей (должностных военных и гражданских) большей частью официальная и служебная. Десять лет тому назад я прожил в нем два года и был очень рад, когда оставил. Он нисколько не изменился с тех пор, как будто еще постарел.
   Наконец время прояснилось. Начались небольшие морозы, и нам медлить было нечего. 25 сентября, простившись с родными и знакомыми, мы отправились в обратный путь. Полинька с мужем и кое-кто из родных поехали провожать нас до первой станции. Там мы ночевали и на другой день рано утром пустились в дорогу. Бедная Полинька, прощаясь с нами, плакала неустанно и, наконец, упала без чувств в объятия жены. Это проявление ее чувств при ее обычно твердом характере доказывало всю ее к нам привязанность.
   До Ялуторовска мы дотащились с грехом пополам. После ненастного времени настали морозы, и мы должны были ехать по замерзшей грязи. В деревнях не было почти проезду. В Ялуторовске пробыли опять более недели и взяли с собою оттуда девушку, которая у нас жила прежде с малолетства и которая теперь просилась с нами в Россию. Теперь я уже навсегда прощался с прежними местами своего пребывания в Сибири и потому с особенным грустным чувством оставлял Ялуторовск и тамошних знакомых своих. До Шадринска мы доехали скоро, оттуда до Екатеринбурга дорога была сносная, но с Екатеринбурга началась сущая каторга. Удивляюсь и теперь, как выдерживал наш тарантас. Иную станцию от 25 до 30 верст мы ехали по 7, 8 и 9 часов, только и просили ямщика ехать тише и тише. Лошадей впрягали нам по пяти и шести, и нередко мы встречали переломанные экипажи и однажды даже были поражены упряжью почтовой кареты. В нее была запряжена двадцать одна лошадь.
   Бесспорно, что беспрестанные дожди и ранние холода много испортили дорогу, но все-таки было очевидно, что местные власти нисколько не заботились об ее исправлении. Кучи песку, навезенные давным-давно для поправки дороги, лежали, заросшие травой, и представлялись вроде маленьких холмиков. Попадавшиеся иногда крестьяне с кирками и заступами сидели, ничего не делая, и на вопрос, отчего не работают, отвечали, что они явились по распоряжению земского начальства не за тем, чтобы работать, а так, дня на два--на три, для вида, и по прошествии же этих дней возвратятся домой, о чем у них уже было слажено с начальством. Вот как идет у них управление. А сколько терпят между тем от этого проезжающие и торговля. Мне сказывали, что возвращающиеся с нижегородской ярмарки купцы принуждены были платить на иной станции по 10 и 12 руб. серебром за каких-нибудь 25 верст, за одну тройку. Разумеется, вместо тройки надобно было впрягать лошадей шесть. Это еще больше убеждало меня в необходимости железной дороги по этому тракту.
   Едва в 9-й день после выезда нашего из Екатеринбурга мы прибыли в Пермь, Расстояние же всего 370 верст. Я был весь измучен и должен был остановиться отдохнуть дня два. Пароходство тогда уже прекратилось и, следовательно, из Перми иначе нельзя было ехать, как сухим путем. По Каме уже шел лед, но мы благополучно переплыли ее на лодке и в 13-й день самой мучительной езды, донельзя усталые, прибыли в Казань, К нашему несчастью, на последней станции перед Казанью, где мы остановились ночевать, я и жена так угорели, что едва могли выйти и сесть в тарантас. В Казани вследствие всех дорожных беспокойств и в особенности от угара у меня сделался сильный припадок, который продолжался около суток, так что после этого я едва мог держаться на ногах.
   Я спешил оставить Казань. Мне казалось, что тамошний воздух и старинные массивные постройки города, с его узкими улицами, не позволяют мне свободно дышать. И в самом деле, выехав из Казани почти совсем больной, я скоро почувствовал облегчение, а приехав в Васильсурск, совсем поправился, оставалась одна только слабость.
   Оттуда мы своротили в сторону от большой дороги, в деревню двоюродной сестры моей, находящейся в Симбирской губернии, пробыли там два дня и потом выехали опять на Нижегородский тракт в знаменитом селе Лыскове. На другой же день 2 ноября прибыли в Нижний, где и остановились дней на пять.
   Пребывание государя в Нижнем оставило во всех жителях этого города самое приятное и признательное воспоминание. Он был там донельзя добр, весел и любезен. Его слова нижегородскому дворянству показывают столько же доброты сердца, сколько и твердости в однажды принятых убеждениях. Доброе семейство Муравьева, Дорохова и Анненковы встретили нас, как родные. Занятия Комитета по крестьянскому делу в Нижегородской губернии были уже окончены. В Петербург отправили два проекта. Один большинства, неудобоисполнимый в применении, не облегчающий, а отягчающий участь крестьянам и явно противоречащий смыслу высочайшего желания. Другой, составленный меньшинством членов, более согласный с видами правительства, в более либеральном духе и не столь затруднительный в применении, как первый. Я их читал и полагаю, что последний, особенно если уменьшить предположенную в нем ценность земли, удовлетворительно разрешит трудную задачу уничтожения крепостного состояния в Нижегородской губернии.
   8 ноября мы оставили Нижний и уже по льду перебрались через Оку. Дорога была санная, но мы ехали по шоссе на колесах в оставленной мной там карете. Тарантас наш мы дали доехать до Покрова одному знакомому, отправлявшемуся в это время в Москву. Наконец, пробыв 3-е суток во Владимире, мы прибыли 13-го числа вечером в свое сельское уединенное жилище, где предполагаем провести остальные дни свои.
   Это имение, как я уже говорил, прежде куплено было мною у моей родственницы, и я не затруднялся приобресть населенную собственность потому только, что крепостное состояние в России уничтожалось и, следовательно, такое владение не противоречило моим понятиям и моим правилам. Купивши ее в мае месяце, я отправился недели через две в Сибирь, стало быть, не имел времени даже ознакомиться с новым своим приобретением. Приехав теперь на житье, я, разумеется, стал вникать во все подробности моего маленького деревенского хозяйства в отношении крестьян и дворовых людей с помещиком, в образ жизни, нравственность, поведение тех и других, в их обязанности, их занятия, одним словом, во все, что составляло их быт и их значение в общественной, семейной жизни. Наблюдения эти занимали меня тем более, что, будучи всегда по теории и по нравственным убеждениям противником крепостного состояния, я мог поверить теперь на самом деле справедливость своих прежних суждений. К тому же при предстоящем разрешении современного вопроса об уничтожении крепостного состояния каждому рассуждающему человеку не мешает знать положение, в котором находится большая часть крепостных людей, и вникнуть в те причины, которые поставили их в это положение.
   Если бы я даже никогда не думал о нравственном положении помещичьих крестьян, то и тогда бы одного-двух месяцев деревенской жизни достаточно было, чтобы сделать из меня пламенного приверженца их освобождения. Надобно еще заметить здесь, что родственница моя и родители ее, от которых она получила это имение по наследству, были люди добрые и далеко не такие, чтобы не заботиться о благосостоянии их человеческой собственности. Не менее того все вообще хозяйство, управление, нравственность и понятия всего этого маленького населения представлялись таким хаосом самых явных противоречий здравому смыслу, самых бестолковых идей, самых унизительных проявлений и пороков рабства.
   Начну с крестьян: они были на барщине, но на барщине нисколько для них не отяготительной. Каждое тягло обрабатывало в поле менее чем одну казенную десятину. Других работ почти никаких не было, сами же они пользовались по две десятины на тягло, и, сверх того, летом, во время сенокоса и жнитва, созывались из соседних деревень помочи. Каждый крестьянин при таком порядке управления должен бы был благоденствовать, а выходило напротив.
   Все они были не скажу бедные, но и не зажиточные. Собственные их пороки были леность, нерадение, в некоторой степени пьянство и в высшей лживость и лицемерие. Не было ни одного, который делал бы что-нибудь охотно, с желанием угодить и исполнить добросовестно. На словах униженность, раболепие, а на деле как бы увернуться от работы, сделать ее кое-как, выйти поздно, уйти рано или совсем не прийти. То, что можно было окончить в день двум-трем человекам, делалось десятью в неделю и то скверно, без всякого старания. Расскажу здесь один случай, который всего лучше объяснит их леность и недобросовестность или, лучше сказать, барщинную работу помещичьих крестьян.
   В мае месяце, вскоре после покупки этого имения, я спросил старосту, что теперь делают крестьяне. Дни летние -- сложа руки сидеть было бы безрассудно. Он мне отвечал, что кончили только посев ярового хлеба и что теперь недели две с лишком до возки навоза полевой работы не будет, и каждый займется у себя дома. Помещику же они обыкновенно в это время исправляли кое-что по усадьбе, вот и теперь надобно было починить и исправить забор около сада. Я сам осмотрел предполагаемые поправки и спросил, во сколько дней они их кончат. Ответ старосты и крестьян был такой, что дай бог всей барщине сделать их в две недели. По-моему же, работы тут было двум человекам на пять -- на шесть дней. Я велел собрать всех крестьян и предложил им, не хотят ли они на господскую работу нанять, а самим ехать возить лес на кирпичные заводы, что было для меня чрезвычайно выгодно. Они подумали и согласились. Тут же наняли двух человек из своих и дали им за всю работу тринадцать рублей серебром, а сами в течение шестнадцати дней до возки навоза выработали одиннадцать человек с лошадьми 176 р. 50 коп. Вот что значит барщина. Вот сколько пропадает обыкновенно драгоценного для крестьянина времени при невольном, вынужденном труде.
   Решившись сколько возможно улучшить их быт, мало-помалу исправить недостатки, вредные для них самих, я оставил, однако же, до разрешения вопроса об уничтожении крепостного состояния прежний порядок, т. е. барщину, чтобы не вводить чего-нибудь нового на короткое только время и чтобы потом с большим знанием дела и всех местных обстоятельств устроить их сколько можно для них выгоднее при новых отношениях между ними и помещиком. Сам же, не входя много в подробности своего хозяйства и не нарушая незавидного прежнего управления, занялся одним только наблюдением за действиями, поступками, нравственностью и сельскими занятиями лиц, составляющих население моего маленького имения.
   В самое короткое время я не мог не заметить в крестьянах, и в особенности в дворовых, отсутствия самых простых правил нравственности. Крестьяне не имели к помещику никакого усердия, напротив, старались скорее вредить ему, нежели помогать, даже невзирая на собственный от того ущерб. Так, например, они без спросу и без малейшей пощады рубили небольшой, но единственный в имении лес, который нарочно оставлен был на всякий случай для их же будущих надобностей. Так, насилу могли добиться, чтобы они поправили необходимый для них же колодец, на что материал им был дан господский. Так, для каждой бездельной поделки или часовой работы надобно было посылать десять раз, пока придет тот, за кем посылалось. А работали кое-как -- просто смех и горе. Привыкши в Сибири к вольному труду, я невольно возмущался, смотря на их работу. Мне понадобились один раз две простые форточки в рамах, я послал за лучшим плотником, который прежде сам брал подряд, и что же -- он ровно четыре дня делал эти форточки, по вечерам брал свечи и едва, наконец, кончил их. Между тем как тут всей работы было на два -- на три часа, и, сверх того, я ему положил за них полтину серебром.
   В другой раз я едва в неделю добился, чтобы перевесить дверь, которая неплотно притворялась. Одним словом, грустно и возмутительно было смотреть на все это. Точно так же отправлялась и вся сельская барщинная работа. Земля пахалась дурно. Под малейшим предлогом иные не выходили совсем на работу, а другие приходили позже, а уходили как можно раньше. Ссоры и ругательства с старостой, жалобы его на крестьян и крестьян на него были беспрестанны. Когда же позовешь их и станешь выговаривать, то начнут уверять все в преданности, самая грубая лесть, самые раболепные проявления. Признаюсь, никогда не ожидал я встретить такую полнейшую испорченность в правилах, полное отсутствие всякого понимания честности и своего достоинства как человека, своих даже выгод.
   Но это я описал только лучшую половину населения, вторая, т. е. дворовые, были во сто раз еще хуже. Я не мог представить себе, проживши половину века со свободной прислугой, на какой жалкой и вместе с тем испорченной ступени стоит эта многочисленная часть крепостного сословия. Расскажу факты, они лучше объяснят и покажут в настоящем виде весь этот мир и вместе с тем наведут и на причины такого нравственного упадка.
   В имении, мною купленном, было одиннадцать человек дворовых мужского пола и одиннадцать женского. Чрезвычайно много для такого незначительного поместья. Человек пять мужчин и столько же женщин имели определенное занятие, например кучер, повар, человек и мальчик для прислуги и скотник. Из женщин прачка, ключница, скотница и две девушки, остальные были без должностей и исполняли то, что заставляли их делать, а делать было ровно нечего. Все они были на месячине и маленьком жалованье и получали, по-моему мнению, не совсем достаточно. Правда, что у них оставалось много свободного времени и если бы они были ремесленные люди, то могли бы порядочно зарабатывать, но мне кажется, что не должно этого брать в расчет при назначении содержания прислуги, и потому я опять повторяю, что тем, что они получали, довольны быть они не могли. Родственница моя, женщина уже немолодая и несколько старого века, оставляла все, как оно было прежде -- тридцать лет тому назад, и потому ей, может быть, не приходило и в голову, что для настоящего времени недостаточно того, что для прежнего было довольно.
   Впрочем, дворовые хоть и были недовольны содержанием, но не роптали, а хотя иногда и роптали, но самой госпоже не жаловались. Напротив, в глаза превозносили ее до небес. И в самом деле, она действительно была женщина добрая, то они делали, что хотели, и пополняли свои недостатки, чем и как только могли. Господская собственность считалась ими за ничто -- вечно смотря на нее как на средство ловко (а иногда даже и очень неловко) отделить от нее для себя частицу. Таким образом укоренился между ними порок, не скажу воровства (потому что они, вероятно, не считали его таковым), но недобросовестности или нечестности.
   При продаже этого имения родственница моя объявила мне, что всем дворовым людям даны ею отпускные, которыми, однако, они могут воспользоваться только по ее смерти. Я же уговорил ее дать эти отпускные немедленно, на что она и согласилась. Стало быть, войдя во владение, я нашел дворовых людей не крепостными, а свободными.
   Их было так много для меня, по моему образу жизни и по маленькому моему хозяйству, что я было хотел сначала оставить только половину, а остальных уволить. Но между ними были люди, которые уже давно служили и которым трудно бы было найти себе место, и потому я решился до времени оставить всех и предложить каждому из них свои условия насчет его обязанностей и содержания. Например, повару кроме достаточной месячины я назначил 4 р. серебром в месяц, двум людям при помещиках по 3 руб. и т. д.
   Сравнительно с прежним их содержанием это было несравненно более, и я полагал, что они не только будут довольны, но обрадуются такому распоряжению. Вышло, однако же, напротив. Сейчас у них явилась мысль, что они мне необходимы и что без них я не буду знать, что делать, и потому все почти объявили, что плата эта для них недостаточна. Когда же я сказал им на это, что более дать не могу и что если они недовольны, то могут приискивать себе другого хозяина, а что я, со своей стороны, также найду другую прислугу, то они, потолковавши между собою и поразузнавши на стороне о жалованье служителям, явились ко мне через несколько дней с искренней просьбою позволить им остаться с изъявлением полной готовности служить за назначенную им мною плату.
   Хотя поступок этот доказывал мне ясно их недобросовестность, но, не желая лишать их верного места, а некоторых даже куска хлеба, я оставил у себя не только тех, которые были мне нужны, но даже излишних.
   Вскоре потом я заметил, до какой степени была развита между ними зависть и недоброжелательство друг к другу. Те из них, которым по их летам и по их обязанностям и предложено было меньшее жалованье, стали завидовать получавшим более и не упускали случая наговаривать на них. Разумеется, я с первого же раза вывел на чистую воду их сплетни и тем прекратил навсегда это повсеместное обыкновение деревенской дворни.
   Беспорядочность и лень были отличительными чертами этого жалкого народа. Если случалось, что приказывают кому-либо, все находившиеся тут бросались как сумасшедшие, перепутывали все на изворот и потом оставляли без исполнения до тех пор, пока не повторишь десять раз одного и того же. Догадаться сделать, исправить что-нибудь и не дожидайся. Самые даже простые обязанности исполнялись медленно, неохотно или так, чтобы только показать свое мнимое усердие. Сколько раз случалось мне заметить, что одну и ту же комнату мели три или четыре человека в продолжение одного часа и в то же время ни один из них без особенного приказания не заботится прибрать в сенях, закрыть порядком ставни или закрыть как следует печь.
   Неопрятность и неряшество их тоже возмущали меня. Нельзя представить себе, до какой степени понятие о чистоте было далеко от них. Многого мне стоило добиться до того, чтобы они хоть сколько-нибудь соблюдали чистоту и около себя и в том, чем каждый занимался по своей обязанности.
   Но все эти недостатки не значили ничего в сравнении с их лживостью. Странно, до какой степени порок этот развит в людях крепостного состояния. Это я даже замечал и прежде в так называемых господских домах. Стоит только спросить господину своего дворового служителя о чем бы то ни было, можно быть наперед уверенным, что в ответе необходимо будет большая или меньшая ложь. Ему, вероятно, сейчас представляется, что вы спрашиваете его с какой-нибудь целью, и он ответит вам так, чтобы вы не могли узнать истины. И это даже не в каком-либо важном, до него касающемся обстоятельстве, а так при каждом незначительном вопросе.
   Сколько раз я мог поймать свою прислугу в этой лжи, но мне совестно было обличать их, и я молчал, подавляя в себе неприятное чувство, а они, кажется, думали, что нет ничего легче, как меня обмануть. Если что изломается, разобьется, то уже не ищите виновника, хотя все и уверены, что не только взыскания, но даже выговора не будет. Если же станете доискиваться, боже упаси, поднимется шум, глупые уверения в усердии, укоризны друг на друга и общее недовольствие, а все-таки вы не добьетесь истины, и выйдет, что вещь разбилась или изломалась сама.
   Не мог я тоже привыкнуть к их образу выражаться и говорить со мной. Привыкнув обходиться с людьми свободными, я был в Сибири для служителей моих никто более, как старший в доме, т. е. хозяин, с которым они заключили взаимно-обязательные условия: с одной стороны, служить и исполнять все в разумной мере то, что от них требуется, а с другой стороны, получать за то положенное вознаграждение и удовлетворительное содержание. Если обе стороны были друг другом довольны, то не расставались десятки лет, в противном случае очень полюбовно рассчитывались и расходились.
   В отношениях наших соблюдались только такие формы, которые для них не были унизительными, а в отношении меня в должной степени вежливы и благопристойны. Здесь же, напротив того, их способ выражаться и вообще образ их сношений со мной был до того унизителен и раболепен, что я не раз возмущался им, и мне многого стоило, чтобы, наконец, приучить их к простой обходительности со мной. Например, господская рука была не рука, а ручка, не нога, а ножка, господин не ходит, не ест, не пьет, а изволит ходить, изволит кушать, забавляться, изволил занемочь и т. д. Как-то раз я заметил одной женщине, что ее выражения неправильны, что ручки только у детей и что слово "изволил" не идет к такому действию, которое совершилось против желания, например: упасть и ушибиться. Она с удивлением посмотрела на меня и отвечала, что я, конечно, изволю шутить, что рука у простонародия, а у господина ручка и что нельзя про них говорить иначе, как с прибавлением изволил ко всему, что они делают и что с ними случается.
   Признаюсь, я долго не знал, как приступить к изменению в них этих форм, а надобно было начинать с этого, чтобы дойти, наконец, и до постепенного уничтожения их нравственных недостатков. Решившись жить в деревне и находясь по своим летам и своему расстроенному здоровью вне круга общественной деятельности, я считал обязанностью своей принести хоть маленькую пользу человечеству, действуя с благонамеренной целью на крошечную его частицу, меня окружающую. Задав себе задачу улучшить их вещественное благосостояние и нравственные качества, я ни на минуту не уклонялся от этой цели и согласовал с нею свои действия. В этом отношении мне помогло одно обстоятельство: мы привезли с собой из Сибири девушку, которая у нас жила с самого малолетства и так к нам привыкла, что сама просилась ехать с нами в Россию. Она почти выросла в нашем доме и была, так сказать, нами воспитана. Мы обходились с нею не как с простою служанкою, а как с верным и преданным существом. Ее же обращение с нами было самое простое, ровное, без всякого раболепства и унижения. Сначала моя новая прислуга с удивлением смотрела на наши отношения с этой девушкой. Им было странно, непонятно, как могла она сидеть, когда я или моя жена входили в комнату, как она при каком-нибудь поступке не целовала руки и не затрудняясь просила, что ей было нужно, а главное, как могла она быть с нами откровенной в случае какой-либо неосторожности или даже ветрености. Их изумляло то, что мы никогда на нее не сердились и если и приходилось делать иногда выговор, то делали его покойно и ласково. Привыкши к своим понятиям, они пытались, хотя и неудачно, сбить ее с толку и лгать так же, как лгали сами. Но она благоразумно отвечала им, что так вести себя с нами не привыкла, да этого и не было нужно, потому что мы легко извиняли ей всяку ошибку, ложью же и неправдою можно как более огорчить и потерять наше доверие. Такой очевидный пример не мог на них не подействовать благодетельно, хотя первоначально и смешивал их понятия.
   Не прошло и трех месяцев, как я стал замечать в них видимую перемену к лучшему, сплетни и наговоры друг на друга прекратились, уменьшились и наклонности к вину. Появилось непритворное желание угодить, исполнить порядочно то, что требовалось от них, и, наконец, стала заметна некоторая искренность. С моей стороны в этом случае не было употреблено не только каких-либо строгих мер, но никогда не было даже выговора. Я только старался показать им, что обман и всякие недостатки я замечаю и хотя с неудовольствием, но снисходительно переношу все как необходимое следствие их прежних обычных наклонностей.
   С крестьянами я вел себя с большей обдуманностью и желал развить в них чувство справедливости, старался даже в самых обыкновенных случаях соблюдать строгое беспристрастие. Так, например, несмотря на то, что они были на барщине, я не употреблял их, кроме определенных занятий, ни на какие произвольные господские работы. А если и случалось иногда прибегать к их труду, то платил им как вольным.
   Вместе с тем я требовал от них, чтобы то, что они должны были делать, делалось хорошо и чтобы никто без особенной причины не уклонялся от своих обязанностей. Вместе с тем явным образом отличал тех, которые вели себя добросовестно. Каждая их добровольная мне услуга не оставалась без заметки и вознаграждения.
   Более четырех месяцев я не прибавлял ничего к моим записям. Летнее время и некоторые занятия по устройству моего жилища и хозяйства отвлекали меня от этого. Надобно было также совершить маленькие путешествия в Тульскую и Тамбовскую губернии. В первой я купил для моей племянницы небольшое имение, принадлежавшее нашему роду, а во вторую нужно было съездить, чтобы повидаться с двоюродным братом, с которым некогда мы были очень дружны, даже вместе воспитывались. Кроме того, у нас были с ним и семейные дела. Путешествие наше было самое приятное, погода стояла прекрасная, и мы с женой вполне наслаждались отличным в этом году летним временем.
   В это время получил я прискорбное известие о смерти нашего товарища Пущина, одного из лучших моих друзей. Он был почти одних со мною лет и пользовался всегда прекрасным здоровьем. Я подозреваю, что некоторые нравственные причины по приезде его в Россию имели гибельное влияние на организм. В продолжение всех трех лет он постоянно был болен и жил в деревне, отказываясь от общества, которое он всегда любил.
   Мне не удалось видеться с ним в России, и кончина его меня крайне огорчила. Вскоре я узнал также и о смерти Бригена. С тех пор как мы возвратились в Россию, пятеро из наших, оставивших вместе со мною Сибирь, уже не существуют. Якушкин, Тизенгаузен, Пущин, Бриген и А. В. Ентальцева. Мир праху их!
   До поездки моей в продолжение весны и части лета я занимался улучшением моей усадьбы и переправками в доме. Работали большей частью свои крестьяне, но я им платил за все по высокой цене, а как в этот год по случаю сооружения железной дороги заработная плата была очень высока, мне же откладывать постройку было невозможно, ибо в доме почти нельзя было жить, то и приходилось платить очень дорого. Плотник, даже посредственный, получал в сутки не менее 80 копеек серебром. Крестьяне сначала было не совсем охотно нанимались на мою работу, опасаясь, что я не дам им настоящей цены и буду засчитывать барщину. Но когда увидели, что я поступаю добросовестно и выгода вся на их, а не на моей стороне, то упрашивали даже меня не нанимать посторонних, а оставлять работы за ними.
   Жизнь моя в деревне была чрезвычайно приятна и покойна. Занятия на постройке, в саду, по маленькому моему хозяйству, переписка с родными, знакомыми и друзьями, чтение книг и журналов, которые по случаю важных событий, совершавшихся в России, и по дозволенной им правительством свободе говорить и рассуждать обо всем без большого стеснения не могли не быть занимательны33). Кое-какая работа умственная и, хотя не частые, посещения родных и соседей -- все это наполняло время и не допускало скучать. К тому же и политические европейские дела в этом году представляли много интересного для мыслящего человека. Война итальянская, положение самой Италии, политика и действия правительства французского, австрийского, английского и других государств доставляли беспрестанную пищу для размышлений и разговоров34).
   По возвращении моем после поездки в Тульскую и Тамбовскую губернии я прожил месяца полтора в деревне, где в это время начались и продолжались летние работы, сенокос, жнитво и посев хлеба, в половине же августа отправился я опять с женой в Смоленскую губернию для свидания с Барышниковым, приехавшим в это время из чужих краев. У него мы пробыли до начала октября и провели время самым приятным образом. Независимо от дружеского и образованного общества мы пользовались всеми удовольствиями роскошной сельской жизни. Вечерами слушали превосходную музыку, гуляли в его обширном и прекрасном саду, ели бесчисленное множество фруктов, в дружеской беседе незаметно проводили время.
   3 октября я выехал от него через Москву в Виреево. В Москве пробыли только два дня. Без всякой причины у меня сделались припадки одышки, так что я во все время не мог никуда выйти из комнаты. Волконский, Трубецкой и С. Н. Бибикова навещали меня. Как только я почувствовал себя несколько лучше, то спешил выехать из Москвы, где воздух казался мне удушливым.
   В Покрове мы получили грустное известие о смерти свояка моего Я. С. Капустина, бывшего председателем казенной палаты в Тюмени. Весть эта очень огорчила нас, особенно жену. Сестра ее осталась после него с огромным семейством и с самыми недостаточными средствами.
   Возвратясь в Виреево, мы вели жизнь самую уединенную. Погода в это время стояла такая, что нельзя было никуда выйти. Во время отсутствия моего работы на железной дороге хотя и подвинулись, но не так, как я ожидал. Вообще заметно по управлению Главного общества железных дорог большое нерадение. Много пройдет еще времени, пока у нас в России акционерные общества станут заниматься своими делами добросовестно и представят отчеты и действия свои со всею гласностью на суд общественного мнения, да и самое это мнение еще не образовалось в такой степени, чтобы контроль его был всемогущ -- как в Англии. Принятая правительством в это время финансовая мера о пяти процентах и прекращении помещения частных капиталов в Опекунский совет 35) весьма благодетельно должна подействовать на наши финансы и частные капиталы, которые до сих пор лежали в банках, не принося государству той пользы; которую можно от них ожидать, и доставили владельцам их без всякой с их стороны деятельности незначительные доходы. Эта мера принята была всеми благомыслящими людьми с признательностью и возбудила некоторый ропот в одних только закоренелых в предрассудках и убеждениях, т. е. лицах, не желающих ничем заниматься, кроме своего собственного существования. Вообще все лучшие и передовые журналы отдали ей полную справедливость 36). Крестьянский вопрос также подвигается к окончанию. В последнем номере "Московских ведомостей" есть уже об этом положительные известия 37). Все, и особенно люди, сочувствующие этому благодетельному и великому перевороту, с нетерпением ждут окончательной развязки, которая совершенно преобразует наше сельское хозяйство. Даже у меня в маленькой имении моем в ожидании этой развязки все остановилось в самом вредном для хозяйства положении. Перемену к улучшению делать нельзя, потому что было бы неблагоразумно вводить что-либо новое на несколько дней, а между тем старое до того дурно, что из рук вон. Сверх того, при настоящем ожидательном положении оно сделалось еще хуже. Крестьяне и дворовые, смотря на свой теперешний быт как на временный и ожидая конца теперешнему порядку, нисколько не заботятся об исполнении своих обязанностей.
   Конечно, можно бы принудить их к тому, но для этого надобно вмешивать местную власть и принимать меры, которые противны моим правилам, а потому я и смотрю на все сквозь пальцы, стараясь кое-как поддерживать хозяйство миролюбивыми и кроткими убеждениями, весьма часто не ведущими ни к какому удовлетворительному результату.
   Говорят, что в январе последует окончательный манифест о крестьянском деле. Помоги бог доброму государю нашему совершить это дело на благо России.
   На днях я прочел в "Русском вестнике" замечательные статьи Безобразова об аристократии и интересах дворянства 38). Все, что говорится в них, так дельно и так справедливо, что чувствуешь особенное удовольствие, читая их. До сих пор нигде мне не случалось встречать такую ясность в изложении, такую, как в этих статьях. Много на своем веку прочел я и политических, и экономических, и другого рода творений, рассуждавших о тех же предметах, но никогда не случалось мне находить такие добросовестные и вместе с тем убедительные доказательства непреложных истин общественного устройства.
   Можно ли было ожидать пять лет тому назад, что у нас в России будут не только так писать, но даже и печатать. Вот что значит некоторая свобода мысли и слову!
   На какой бы высоте находилась теперь Россия, если бы настоящий порядок существовал уже 35 лет, если бы прошедшее царствование шло тем самым путем, которым следует новое.
  

Комментарии

  
   ЦГАОР. Ф. 279. Оп. 1. Д. 168
   Автограф с многочисленными вставками и поправками Басаргина. Кроме того, в деле находится копия, переписанная двумя неизвестными почерками, но с пропусками и ошибками, связанными с неточным прочтением подлинника.
   В том же фонде (д. 182, л. 9 об.-- 10) имеется, видимо, предварительная дневниковая , запись Басаргина, датируемая октябрем -- 18 нояб. 1856 г., которую он впоследствии отредактировал и превратил в начало "Журнала". Рукопись печатается впервые.
  
   1 На рукописи рукой Басаргина поставлена дата -- октябрь 1856 г. Ока фиксирует начало написания "Журнала". В дальнейшем "Журнал" в какой-то степени выполнял функции дневника и мемуаров, будучи органически связанным с "Записками" и являясь их своеобразным продолжением.
   "Переехавши в Россию и поселясь в деревне, где у меня много свободного времени, а особенно зимою,-- писал Басаргин,-- я решился продолжать мои записки" (наст. изд., с. 260).
   К осени 1859 г. относится запись Басаргина в "Журнале": "Более четырех месяцев я не прибавлял ничего к моим записям. Летнее время и некоторые занятия по устройству моего жилища и хозяйства отвлекли меня от этого". Судя по содержанию "Журнала", Басаргин писал его до конца нояб. -- начала дек. 1859 г., о чем говорят его ссылки на "последний" номер "Московских ведомостей", под которым он имел в виду газету от 22 нояб. (см. примеч. 37), и на четвертую часть статьи В. П. Безобразова, опубликованную в первой ноябрьской книге 24-го тома "Рус. вестника" за 1859 г. (см. примеч. 38).
   2 Речь идет о М. И. Муравьеве-Апостоле.
   3 Машенька -- племянница Николая Васильевича, дочь его брата Александра Васильевича Басаргина.
   4 Ольга Ивановна -- еще одна племянница декабриста, дочь его второго брата Ивана Васильевича Басаргина.
   5 Басаргин очень удачно и точно определил сущность взаимоотношений ялуторовских декабристов, как "какое-то братство -- нравственный и душевный союз". Участники этого дружеского кружка не только часто собирались и проводили вместе досуг. Они, по свидетельству И. И. Пущина, выписывали коллективно различные периодические издания, занимались просветительской деятельностью (Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма, С. 243).
   Кроме названных Басаргиным декабристов в Ялуторовске жили вдовы их товарищей А. В. Ентальцева, Д., И. Кюхельбекер (жена М. К. Кюхельбекера) и до 1853 г. В. К. Тизенгаузен, с которыми ссыльные поселенцы поддерживали самые дружеские отношения.
   6 Арцимович Виктор Антонович (1820--1893), действ, статский советник. В 1854--1858 гг. был тобольским губернатором, а в 1858--1861 гг. -- калужским. С 1862 г. сенатор, с 1863 г. вице-председатель Государственного совета Царства Польского.
    
   7 Менделеев Павел Иванович, младший брат Дмитрия Ивановича Менделеева (1834--1907).
   8 Пелагея (Полина), дочь умершего в 1844 г. декабриста Николая Осиповича Мозгалевского. С 1848 г. она воспитывалась в семье Басаргина. В 1858 г. вышла замуж за Павла Ивановича Менделеева.
   9 Скорее всего, Басаргин подразумевал старшего сына И. Д. Якушкина Вячеслава (1824--1861), который был человеком болезненным. В письме к Н. Д. Фонвизиной И. И. Пущин писал 16 нояб. 1856 г.: "Послезавтра снимаюсь с якоря. <...> Ты уже знаешь, что Евгений [младший сын И. Д. Якушкина.-- И. П.] 11-го числа уехал. <...> И. Д. [Якушкин.-- И. П.] со мной Не может ехать. Вячеслав все болен" (Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. С. 316). 8 янв. 1857 г. Басаргин писал из Ялуторовска Е. П. Оболенскому о том, что "здесь они [С. П. Трубецкой и Свербеевы.--И. П.] застали одного Якушкина, который все еще не может выехать и вряд ли выедет прежде февраля. Впрочем, Вячеслав, видимо, поправляется, и теперь нужна только одна большая осторожность, чтобы ему привыкнуть на воздухе и не простудиться" (ИРЛИ. Ф. 606. No 2).
   10 Дорохова Мария Александровна (1811--1887), воспитательница дочери И. И. Пущина, двоюродная сестра декабриста Ф. Ф. Вадковского и 3. Г. Чернышева, в конце 40-х -- начале 50-х гг. директриса иркутского женского института. Была невестой декабриста П. А. Муханова, который умер 12 февр. 1854 г. накануне свадьбы. В конце 50-х -- начале 60-х гг. директриса нижегородского женского института.
   11 Е. И. Якушкин, у которого в то время находился отец -- И. Д. Якушкин, давний товарищ Басаргина, проживал по адресу: Мещанская часть, дом Абакумова, недалеко от церкви св. Филиппа.
   12 Закревский Арсений Андреевич (1783--1865), тр., командир Отдельного Финляндского корпуса, ген.-губернатор Финляндии (1823--1830), московский ген.-губернатор (1848--1859), реакционер-крепостник.
   13 И. Д. Якушкин в силу правительственного запрета жить в столицах и не имея пристанища, вынужден был принять приглашение друга юности Николая Николаевича Толстого (1794--1872) и поселиться в его имении с. Новинки Тверской губ. Там Якушкин прожил до 6 июня 1857 г., когда ему по состоянию здоровья разрешили приехать для лечения в Москву, где он и скончался 11 авг. того же года.
   14 Н. В. Басаргин заблуждался относительно того, что Александр II якобы не знал о полицейском надзоре за амнистированными декабристами и о запрещении им жить в Петербурге и Москве. Все притеснения, которым подвергались вернувшиеся из Сибири "апостолы свободы", делались по распоряжению царя, или с его согласия.
   15 Студенческие "беспорядки" в Киевском университете в 1850-е гг. были явлением довольно частым. Они возникали как следствие грубого обращения администрации со студентами или являлись результатом их столкновений с военными. "Какой дух вызывал эти столкновения -- вопрос пока не разрешенный,-- писал А. Ф. Кистяковский -- наблюдательный современник и активный участник студенческих выступлений.-- Почему <...> частые столкновения между несколькими военными и несколькими студентами волновали все киевское студенчество, это следует приписать Корпоративному духу, господствовавшему тогда между студентами" (Киевская старина. 1895. No 1. С. 11). Попечитель Киевского учебного округа Н. Р. Ребиндер, назначенный на эту должность 12 апр. 1856 г., объяснял студенческие волнения нравственным упадком молодежи, который относил ко времени управления краем и учебным округом ген. от инфантерии Д. Г. Бибиковым (1837-- 1852). "В его время,--писал Н. Р. Ребиндер,-- заметно было стремление подавить всякую мысль, заглушить все благородные человеческие стремления, заставить силою одного страха повиноваться воле главного начальника" (ЦГИА. Ф. 1657. Оп. 1. Д. 28. Л. 1 об. Любезно сообщено В. П. Павловой).
   Случай, о котором упоминал Басаргин, произошел в начале апр. 1857 г. Студент-медик Яровицкий, скорее всего защищаясь от опасности быть укушенным, ударил собаку, принадлежавшую полковнику Бриммену. Тот "набросился на студента Яровицкого с бранью, позвал недалеко стоявших около его квартиры дворников и служителей, которые его [Яровицкого.-- И. Я.] схватили, тащили и вообще учинили над ним насилие" (Киевская старина. 1895. No 1. С. 11--12). Физическая расправа над Яровицким вызвала волну возмущения в студенческой среде. На следующий день около 300 студентов, выследив полковника Бриммена, избили его в театре. Вслед за этим последовали аресты зачинщиков. Для разбирательства дела в Киев был послан инспектор Министерства просвещения фл.-адъютант гр. В. А. Бобринский. По приговору специальной следственной комиссии исполнители насилия были приговорены к отдаче в солдаты. Однако Александр II распорядился "виновных, которые уже имели звание лекаря, послать на службу в отдаленные губернии" (там же, с. 12--13). Пострадал некоторым образом и Н. Р. Ребиндер, которого в авг. 1858 г. перевели в Одессу, правда, на ту же должность, а вместо него попечителем Киевского учебного округа назначили Н. И. Пирогова.
   16 Ребиндер Александра Сергеевна (1830--1860), старшая дочь С. П. Трубецкого.
   17 Имелась в виду сестра первой жены Н. В. Басаргина -- Софья Яковлевна Мещерская, в замужестве Бутович.
   18 Как это ни странно, Басаргин единственный из декабристов несправедливо и ошибочно отреагировал на бракосочетание И. И. Пущина с Н. Д. Фонвизиной, которое состоялось 22 мая 1857 г. Нельзя не согласиться с С. Я. Штрайхом, что "пятидесятидвухлетняя Наталия Дмитриевна в браке с Пущиным вовсе не жертвовала собой. <...> Подобно тому, как Пущин в Наталии Дмитриевне, так и Фонвизина искала в нем нравственную поддержку для себя. К Пущину ее влекло и чувство многолетней симпатии" (Штрайх С. Я. Декабрист И. И. Пущин // Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. С. 36).
   19 Суть дела изложена в докладной записке декана юридического факультета Московского университета профессора С. И. Баршева, поданной Александру II сразу же после событий. В ней говорилось: "29 сентября [1857 г.--И. П.] 13 человек студентов поляков собрались отметить день рождения одного из своих товарищей. Квартальный поручик Симонов и унтер-офицер Сергеев вторглись в квартиру и были оттуда выпровожены силой. Тогда они собрали ночных дворников, каких-то бродяг, взломали двери и избили студентов. Одного из них Симонов за ноги стащил по лестнице вниз. Этим Симонов не ограничился и уговорил частного пристава Морозова с помощью полицейской команды арестовать всех студентов. При этом Симонов поджигал студентов возгласами: "Бей ляхов-бунтовщиков" -- и стал бить связанных нагайкой. В результате избиения четверых студентов, изуродованных и обезображенных, положили в университетскую клинику".
   Записка заканчивалась весьма эмоциональной сентенцией: "Оскорбив самым наглым образом студентов и публично опозорив их мундир, полиция в лице их оскорбила весь университет, который и является в этом деле настоящим истцом. Закон карает не только преступников, но и укрывателей преступления. В таком гнусном деле полиция заслуживает примерного наказания" (ЦГИА, Ф. 1101. Оп. 1. Д. 618. Л. 1--2 об.).
   Либеральная интеллигенция была возмущена диким разгулом полицейских чинов. 15 окт. 1857 г. А. В. Никитенко записал в дневнике: "Общий голос, что молодые люди в этом деле вели себя превосходно. Даже враги университета во всем винят полицию. Все с нетерпением ждут решения государя (Никитенко А. В. Дневник. Т. 1. С. 461).
   Однако в хоре протеста громче всех прозвучал голос "Колокола", издатели которого считали "дело это чрезвычайно важным", поскольку "мы узнаем по нем, что такое в самом деле правительственное направление в России" (Герцен. Т. 13. С. 79).
   Под воздействием общественного мнения поручик Симонов, квартальный надзиратель Морозов, частный пристав Цвилинев, частный врач Лилеев были отданы под военный суд. Студент Ганусевич, более всего пострадавший, и его товарищи освобождены от ответственности (ЦГИА. Ф. 1101. Оп. 1. Д. 618. Л. 2 об.).
   Однако главные виновники полицейского произвола московский обер-полицмейстер ген.-майор А. А. Беринг и его покровитель "московский паша" А. А. Закревский остались в стороне. В связи с этим Герцен опубликовал в "Колоколе" заметку под названием "Москва", в которой писал: "Закревский отстоял Беринга, и он остается московским обер-полицмейстером. Вот вам и либеральный император, вот вам и сила общественного мнения" (Герцен. Т. 13. С. 89). И все же под нажимом широкого общественного недовольства Александр II в янв. 1858 г. уволил А. А. Беринга в отставку (ЛН. Т. 62. С. 370).
   20 Имелся в виду рескрипт Александра II от 20 нояб. 1857 г. прибалтийскому ген.-губернатору В. И. Назимову, в котором говорилось о необходимости дворянам этого края приступить к составлению проектов "об устройстве и улучшении быта помещичьих крестьян". Вслед за тем последовали рескрипты петербургскому ген.-губернатору П. Н. Игнатьеву (1797--1879) и нижегородскому губернатору А. Н. Муравьеву.
   По свидетельству современника событий Д. Никифорова, бывшего в то время плац-адъютантом при коменданте древней столицы, "достигшая в Москве весть об адресе виленского дворянства, подавшего его вследствие старания генерал-губернатора Назимова, разразилась над Москвой подобно громовому удару" (Воспоминания Д. Никифорова. Москва в царствование императора Александра II. М., 1904. С. 41).
   Первые высочайшие рескрипты, как об этом доносил царю шеф жандармов В. А. Долгоруков, произвели грустное и тревожное впечатление. Хотя, по предварительным слухам, все этого распоряжения ожидали, но, выраженное официально, оно озаботило тех, которые прежде одобряли означенную меру. Большая часть помещиков смотрит на это дело как на несправедливое, по их мнению, отнятие у них собственности и как на будущее разорение" (ЦГАОР. ф. 109. Он. 223. Д. 23. Л. 123. Ср.: Зайончковский П. А. Отмена крепостного права в России. М., 1968. С. 87).
   21 Торжественное собрание -- обед в Купеческом клубе Москвы, о котором писал Басаргин,-- состоялось 28 дек. 1857 г. На нем присутствовали 180 активных сторонников освобождения крепостных крестьян "сверху". Одним из инициаторов проведения собрания явился К. Д. Кавелин, который загодя приехал для этой цели из Петербурга в Москву. Кроме него в числе активных организаторов обеда были М. Н, Катков, М. П. Погодин и В. А. Кодорев.
   По замыслам устроителей обеда -- собрания, оно должно было решить две задачи: во-первых, публично продемонстрировать признательность и верноподданнические чувства царю за провозглашение им начала подготовки крестьянской реформы, а во-вторых, содействовать единению представителей различных течений среди либеральной интеллигенции, иначе говоря, по выражению М. Н. Каткова, "примирению и соединению всех литературных партий" (Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. Спб., 1901. Т. 15. С. 472).
   Обед прошел в восторженно-монархическом духе. "Одна мысль, -- писал М. Н. Катков,-- господствовала в этом собрании, мысль о царе" (Рус. вестник. 1857. Т. 12. Ч. 2. С. 205). С речами-тостами в честь Александра II выступили М. Н. Катков, А. В. Станкевич, Н. Ф. Павлов и К. Д. Кавелин. Уже по окончании обеда вместо заготовленной речи с кратким словом обратился к присутствующим В. А. Кокорев. Подробный отчет о торжественном обеде и текст непроизнесенной речи В. А. Кокорева были опубликованы в журнале "Русский вестник" (1857, т. 12, ч. 2, с 203--212 и 212--217). Но обед не достиг целей, которые ставили перед ним его организаторы. Он, во-первых, не привел к объединению либеральной интеллигенции, поскольку славянофилы отказались участвовать в нем, а во-вторых, правительство неодобрительно отнеслось к попытке западников активно включиться в решение крестьянского вопроса.
   22 Н. В. Басаргин оказался очень точно информирован о настроениях и действиях А. А. Закревского. Как вспоминал на склоне лет В. А. Кокорев, вскоре после обеда 28 дек. 1857 г. "граф Закревский прислал за мной и наговорил мне в самых желчных выражениях таких страхов и ужасов и таких угроз, что я счел за лучшее выслушать все их молча без всяких возражений" (Кокорев В. А. Воспоминания давно прошедшего // Рус. архив. 1885. No 3. С. 268--269). А. А. Закревский требовал от В. А. Кокорева прекратить всякого рода деятельность, связанную с подготовкой освобождения крестьян.
   Однако угрожающее предупреждение ген.-губернатора не остановило В. А. Кокорева. Он почувствовал особый вкус к политическим банкетам, своеобразным манифестациям и 16 янв. 1858 г. устроил у себя дома обед, на который пригласил свыше 100 человек и среди них тех, кто не был 28 дек. 1857 г. в Купеческом клубе. 18 янв. 1858 г. А. А. Закревский доносил В. А. Долгорукову о том, что на обеде 16 янв. Кокорев, а также славянофилы Кошелев и Самарин читали подготовленные речи. Перед окончанием обеда В. А. Кокорев, напомнив, что 19 февр. исполняется трехлетие царствования Александра II, "предложил для выражения верноподданнической любви и преданности к его величеству собраться в этот день на обед". Это предложение было встречено одобрительно, и сразу же началась подписка на участие в нем (Попельницкий А. З. Запрещенный по высочайшему повелению банкет в Москве 19 февр. 1858 г. // Голос минувшего. 1914. No 2. С. 202).
   Узнав о намерении Кокорева организовать в здании Большого театра грандиозный банкет, на котором предполагалось участие свыше 1000 человек, А. А. Закревский забил тревогу. Московский ген.-губернатор обратился к шефу жандармов за разъяснением, должен ли он "допускать вперед митинги наподобие заграничных и публичные политические обеды с речами об эмансипации, которые, подобно речам Кокорева, не успокаивая умов, только раздражают страсти и тем затрудняют спокойное и разумное обсуждение предложенного ныне дворянству государственного вопроса" (там же, с. 202--203).
   В. А. Долгоруков незамедлительно передал донесение А. А. Закревского царю, и Александр II распорядился: "Не дозволять вообще публичных политических собраний или обедов с произнесением речей о государственных вопросах" (Дружинин Н. М. Москва и реформа 1861 г. // История Москвы. М., 1954. Т. 4. С. 25).
   На этом закончилась банкетная кампания первых лет царствования Александра II с целью "завоевать умеренную свободу слова" (там же, с. 25).
   23 Вероятно, Басаргин в этом случае основывался на слухах, которые усиленно муссировались в Москве участниками обеда 28 дек. 1857 г. Так, М. Н. Катков писал М. П. Погодину 10 янв. 1858 г.: "Из Петербурга до сих пор слухи благоприятные. Государь выразился о наших речах весьма благосклонно. Они были представлены ему в рукописи. <...> В Москве мнения разделились: одни и очень сильно защищают нашу манифестацию, другие продолжают еще злобствовать" (Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. Т. 15. С. 492). Однако какого-либо официального поощрения выступавшим со стороны царя не последовало.
   24 Текст речи Александра II от 31 авг. 1858 г., обращенной к московскому дворянству, впервые на русском языке был опубликован 21 окт. 1858 г. в No 230 "Санкт-Петербургских ведомостей". Но до этого он появился на французском языке в газете "Le Nord". Вообще выступление Александра II получило широкую огласку, и сразу же текст его стал распространяться в списках. 6 окт. 1858 г. Семевский писал отцу: "Здесь ходит по рукам речь государя московскому дворянству. В благородных сильных словах он сильно распушил их за медлительность и неохоту в крестьянском деле" (ИРЛИ. Ф. 274. Оп. 1. Д. 41. Л. 650 об.).
   А. И. Герцен с одобрением отнесся к назиданиям царя московскому дворянству. 7 окт. 1858 г. он писал сыну: "Дошла ли до тебя речь Александра II к московскому дворянству? Он их оборвал отлично за то, что они не хотят освобождать, и речь велел напечатать. Если не читал (я думаю, "Nord" у вас есть), я посылаю сегодня" (Герцен. М., 1962. Т. 26. С. 214). Под впечатлением выступлений Александра II перед дворянством Нижегородской и особенно Московской губ. Герцен, по всей вероятности, написал предисловие к "Материалам по крестьянскому вопросу", опубликованным в 26-м листе "Колокола" 15 окт. 1858 г. (Порох И. В. А. И. Герцен в русском освободительном движении 50-х годов XIX в. // Дисс. доктора ист. наук. Саратов, 1977. С. 246--247).
   25 Басаргин не совсем точно датирует обращение московского дворянства к Александру II с просьбой разрешить "учредить Комитет по крестьянскому делу". Такой адрес был принят 7 янв. 1858 г. на общем собрании предводителей, а также депутатов дворянства Московской губ. и сразу же отправлен царю (Воспоминания Д. Никифорова. С. 60). 16 янв. последовал рескрипт на имя московского ген.-губернатора А. А, Закревского. Однако начал свою деятельность московский комитет по крестьянскому делу только 26 апр. 1858 г.
   26 Басаргин дословно привел текст из книги известного ученого-статистика, географа и историка Константина Ивановича Арсеньева (1789--1865) "Начертание статистики Российского государства" (Спб., 1818, ч. 1, с. 106--107), не заключив его в кавычки.
   27 Д. И. Менделеев.
   28 В Нижнем Новгороде Александр II пробыл с 17 по 21 авг. 1858 г. и 19 авг. выступил перед губернским дворянством (Татищев С. С. Император Александр II. Его жизнь и деятельность. Спб., 1911. Т. 1С. 311-312).
   29 В архивных документах Басаргина текст упомянутой записки составляет дело под названием "Об устройстве железной дороги от г. Тюмени до р. Камы" (ЦГАОР. Ф. 279. Оп. 1. Д. 179). Суть ее кратко изложена в "Журнале". Кроме того, об этом же Басаргин писал в "Записке о развитии промышленности и торговли в Сибири" (там же, д. 176).
   30 Айгунский договор между Россией и Китаем был подписан 16(28) мая 1858 г. Согласно ему левый берег Амура от истоков р. Аргуни до самого устья закреплялся за Россией.
   31 Муравьев Николай Николаевич (1809--1881), ген.-губернатор Восточной Сибири (1847--1861). С его деятельностью связано изучение и освоение Дальнего Востока. В 1854--1855 гг. руководил экспедициями по Амуру вплоть до его устья перед окончательным разделом близлежащей территории между Россией и Китаем. В 1858 г. Н. Н. Муравьев возведен в графское достоинство с присоединением к его фамилии приставки "Амурский". Кроме того, произведен в ген. от инфантерии (Барсуков Н. П. Граф Николай Николаевич Муравьев-Амурский. М., 1891. Кн. 1. С. 527-- 528). С 1861 г. член Государственного совета.
   32 Гасфорд Густав Христианович (1794--1874), в 1851--1861 гг. ген.-губернатор Западной Сибири.
   33 Басаргин преувеличивал свободу печати. Если в янв. 1858 г. Главный цензурный комитет разрешил специальными "Правилами" вести печатную полемику относительно проектов освобождения крестьян и по ряду других вопросов "государственной и правительственной деятельности", то в дальнейшем в течение года издал десять секретных распоряжений, ограничивающих эти "Правила". Так, после опубликования в четвертой книжке "Современника" за 1858 г. проекта К. Д. Кавелина 22 апр. того же года последовал циркуляр, предписывающий цензорам не пропускать статьи, "кои могут волновать умы и помещиков и крестьян", и обращать "строгое внимание на дух и благонамеренность сочинений" (Герасимова Ю. И. Из истории русской печати в период революционной ситуации конца 1850-х -- начала 1860-х гг. М., 1974. С. 40--70).
   34 Басаргин имел в виду австро-итало-французскую войну 1859 г. и ее последствия, связанные с подъемом национально-освободительного движения, направленного на объединение Италии.
   35 По всей видимости, Басаргин имел в виду царский указ от 16 янв. 1858 г., согласно которому уменьшались выплаты на капиталы, внесенные в Опекунские советы, с 5 до 4% (ПСЗ. Собр. 2-е. Т. 33. No 32689. С. 46). Мотивировалось это тем, что скапливающиеся в кредитных учреждениях значительные капиталы "не могут доставить надлежащего движения" и быть использованы для развития экономики страны (там же, т. 32, No 32082, с. 604--605).
   36 Откликами на этот указ явились статья Е. И. Ламанского "Вклады в банках или билеты непрерывного дохода? Виды на усовершенствование кредитных устан овлений" (Рус. вестник. 1859. Т. 20. С. 221--244) и редакционное сообщение в "Экономическом указателе" И. В. Вернадского (вып. 46 от 16/28 нояб. 1857 г., с. 1106--1107).
   37 22 нояб. 1859 г. в No 278 "Моск. ведомостей" сообщалось о том, что 10 нояб. в Пскове Александр II обратился к местным дворянам с речью, в которой благодарил их за сочувственное отношение к призыву правительства принять участие в подготовке крестьянской реформы. "Теперь это дело,-- заявил царь,-- <...> подходит к концу".
   38 Статья известного экономиста и публициста Владимира Павловича Безобразова (1828--1889), впоследствии академика и сенатора,-- "Аристократия и интересы дворянства. Мысли и замечания по поводу крестьянского вопроса" -- была опубликована четырьмя частями в 19, 21, 23, 24-м томах "Рус. вестника" за 1859 г. По содержанию она представляет собой изложение взглядов умеренно-либеральной интеллигенции на решение крестьянского вопроса и связанных с ним преобразований в сфере гражданско-политических отношений. Исходный тезис ее гласил: "Упразднение крепостного права, очевидно, влечет за собой преобразование в общественных и государственных условиях жизни не только крестьян, но и помещиков. Если это преобразование совершится в таком направлении, которое будет содействовать улучшению быта крестьян, то оно должно неминуемо сопровождаться улучшением и в быте помещиков" (т. 19, кн. 1, с. 68--69).
   Басаргину, вероятно, особенно понравилась конкретная программа решения крестьянского вопроса, выдвинутая В. П. Безобразовым. Она была изложена в следующих шести пунктах: 1 -- освободить крестьян и ликвидировать принудительные формы эксплуатации последних (т. 24, кн. 1, с. 31); 2 -- размер выкупных платежей должен определяться состоянием помещичьего хозяйства (там же, с. 32); 3 -- государство обязано помочь выкупной операции (там же); 4 -- освобождение крестьян провести с наделением их землей (там же); 5 -- "отказаться от тяжкого гнета всех без изъятия искусственных привилегий вотчинной власти и искать вознаграждение за нее в правильной системе самоуправления" (там же, с. 33); 6 -- "приготовить себя и грядущие поколения к исполнению такой задачи успехами умственного развития и воспитанием духа самостоятельности и гражданского характера" (там же, с. 34).
   Осуществление выдвинутой программы должно было, по мнению Безобразова, обеспечить естественные потребности русского дворянства, которые, как он считал, "можно назвать и интересами всего русского общества" (там же). Социально-экономическое сочинение Безобразова привлекло внимание Главного цензурного комитета. В специальном цензорском обзоре о нем отмечалось, что притязания автора, лишенные "прочной основы на русской почве, противны всем народным верованиям и убеждениям, наконец, несогласные <...> с общим духом и понятиями самого дворянства, могут волновать лишь людей крайне близоруких или ослепленных страстями. Тем не менее, такие признания, очевидно, терпимы быть не могут, и потому необходимо зорко следить, чтобы они не находили Себе пищи даже в общих и отвлеченных рассуждениях по вопросам государственного права (ЦГИА. Ф. 869. Оп. 1. 1859. Д. 70. Л. 1--2 об.).
   Статья Безобразова вызвала недовольство у Александра II как "несообразная с духом <...> государственных учреждений" (там же). В связи с этим Главный цензурный комитет 23 дек.
   1859 г. издал циркуляр, запрещающий публикацию "статей, касающихся прав дворянства" (Сборник постановлений и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 год. Спб., 1862. С. 449--450). За разрешение напечатать статью Безобразова цензор А. Н. Драшусов был по распоряжению царя уволен 31 дек. 1859 г. Герцен, получив сведения о цензурных преследованиях В. П. Безобразова, поместил в разделе "Смесь" 62-го листа "Колокола" от 1 февр. 1860 г. заметку, в которой говорилось: "Правда ли, что В. Безобразову, как некогда Чаадаеву, запретили писать,-- отчего не запретили ему думать, быть умным человеком и пр.?" (Герцен. Т. 14. С. 234).
  

Воспоминания об учебном заведении для колонновожатых и об учредителе его генерал-майоре Николае Николаевиче Муравьеве 1)

  
   Недавно случилось мне прочесть краткую биографию генерал-майора Николая Николаевича Муравьева 2), изданную в 1852 году некоторыми из бывших его воспитанников. Она была напечатана в немногих только экземплярах и предназначалась как предмет воспоминания для тех, кто находился некогда в его учебном заведении 3). Будучи одним из воспитанников этого заведения, я с истинным удовольствием прочел эту маленькую брошюру, напоминавшую мне давно минувшее былое. Вместе с тем она подала мне мысль изложить некоторые собственные мои воспоминания о незабвенном для меня корпусе колонновожатых и о достойном во всех отношениях его учредителе и начальнике.
   Сорок два года тому назад я приехал в Москву семнадцатилетним юношей, чтобы начать свое служебное поприще. Не имея определенной цели, при весьма недостаточном образовании, без всякой протекции и при материальных средствах самых ничтожных, но с пламенным желанием посвятить себя умственному и честному труду, я некоторое время не знал, на что решиться и как начать свой трудный путь самостоятельной жизни. Матери у меня не было (я лишился ее три года тому назад), и с ее кончиною прекратилось мое ученье. Три лучшие года юности я, как говорится, бил баклуши у отца в деревне. Он был человек уже пожилой, чрезвычайно добрый, но с устарелыми помещичьими понятиями и считал образование скорее роскошью, чем необходимостью. Я же сам, достигнувши 17-летнего возраста, позаботился о том, чтобы сделать из себя что-нибудь годное. Когда я передал отцу мое намерение, он не противился, с чувством благословил меня и снабдил небольшою суммою денег.
   Прибывши в столицу, я сообразил мои финансовые средства и, уверившись, что при строгой экономии я могу кое-как прожить ими год-другой, решился поступить вольным слушателем в Московский университет, чтобы потом держать экзамен. Явясь к тогдашнему ректору И. А. Гейму 4), я получил от него записку о дозволении посещать лекции. На другой день рано утром я был уже в классе, но, пришедши гораздо прежде профессора, так был возмущен неприличным поведением и дерзостью некоторых подобных мне юных слушателей, что с прискорбием должен был отказаться от университетских лекций и возвратился домой, не зная, что с собою делать.
   Я уже было хотел поступить на службу в Сенат и оставить намерение докончить свое воспитание, но, встретясь случайно с А. А. Тучковым 5), только что произведенным по экзамену из пажей в офицеры Квартирмейстерской части, и узнав от него о существовании корпуса колонновожатых, в котором тогда воспитывался его родной брат, я решился поступить в это заведение. Тучков по просьбе моей согласился охотно сам представить меня генералу Муравьеву.
   На другой день поутру мы отправились с ним к Николаю Николаевичу. С первых слов этого доброго и достойного человека нельзя было не почувствовать к нему сердечного влечения. Расспросив меня с участием обо всем, до меня относящемся, и вникнув во все подробности моего положения и моего воспитания, он с отеческою заботливостью объяснил мне все, что требуется для поступления в корпус и что ожидает каждого из воспитанников его при хорошем или худом прилежании и поведении. К счастию моему, рассказав ему откровенно мои скромные познания в русском и французском языках, в истории, географии и арифметике, я был им обнадежен, что они достаточны, чтобы выдержать экзамен для поступления в его учебное заведение, и он тут же согласился принять меня учащимся с тем, чтобы, по представлении свидетельства о дворянстве, допустить к испытанию в колонновожатые.
   В следующее утро я уже сидел на классной скамейке. Преподававший офицер (Н. Ф. Бахметев) был предуведомлен генералом и, сделав мне легкое испытание в арифметике и русской грамматике, объявил, что я поступаю в его класс, т. е. последний или, лучше сказать, малолетний.
   В этом классе я был старше всех летами, и, признаюсь, мне было как-то совестно сидеть с детьми. Всех нас было человек около тридцати. Класс наш был самый шумный и далеко не отличался прилежанием. Преподавателю стоило много труда объяснять ученикам предмет свой и наблюдать за тишиною в классе. Юные товарищи мои, из коих некоторые были богатые матушкины сынки, не очень боялись своего наставника, который, в свою очередь, был еще сам так молод, что легко понимал их невнимательность к его увещаниям и снисходительно извинял многое. Самое главное наказание было: оставление в классе без обеда. Редко проходил день, чтобы кто-нибудь не подвергался этому наказанию.
   Помню, с каким, бывало, уважением мы смотрели на воспитанников высших классов и как завидовали, смотря в двери, до прихода офицера, на учащихся 3-го класса, когда они повторяли свои уроки, чертя мелом на черной большой доске геометрические фигуры или решая алгебраические задачи. Все это казалось нам недоступною премудростию. И как благодарны мы были, когда кто-нибудь из них приходил к нам и с самодовольною улыбкою объяснял какое-нибудь нехорошо понятое нами правило арифметики.
   В корпусе было всего пять классов: четвертый класс, или самый последний (в брошюрке он назван приуготовительным), 2-е отделение третьего класса, 1-е отделение третьего класса, второй и первый. В год проходился весь курс математики, необходимой для офицерского экзамена, так что колонновожатый, который выдерживал каждый раз переводный из класса в класс экзамен, мог пройти весь курс в один год и удостоиться испытания в офицеры. Но если кто хотя один раз оставался в прежнем классе, тот уже только в следующий год мог быть выпущен. Вот почему юные товарищи мои в 4-м классе не слишком заботились об учении. По летам их нельзя было произвести в офицеры, и потому они не старались переходить в высшие классы. Что же касается до меня, то, сознавая всю пользу и собственную выгоду в прилежном учении, я решился во что бы то ни стало выдерживать каждый раз переходные экзамены, и как я вступил в корпус при начале курса, то и надеялся в течение года пройти все, что требовалось для офицерского экзамена.
   Кроме математики преподавались и другие науки. В 4-м проходилась или, лучше сказать, повторялась русская грамматика, священная история, кроме того, мы писали под диктовку по-русски и по-французски и занимались черчением и ситуационною рисовкою. В 3-м -- российская и всеобщая история, география, полевая фортификация и рисовка. Во 2-м-- долговременная фортификация, всеобщая история, черчение и рисование планов, правила малой и средней съемки с объяснением употребления инструментов. Наконец, в 1-м -- тактика, краткая военная история, геодезия, правила большой съемки {Распределение предметов преподавания впоследствии несколько изменилось, как видно из упомянутой брошюры, а равно часы преподавания и другие подробности.}. Военную историю и тактику читал сам генерал, и надобно было видеть, с каким всегда удовольствием шли к нему в класс. Объяснял он чрезвычайно ясно, говорил увлекательно, примешивал в свою лекцию множество любопытных и поучительных анекдотов из своей долговременной военной жизни, и все это передавалось им с таким добродушием, с таким знанием дела и понятий каждого из его слушателей, что его лекции считались не учением, а скорее отдохновением и приятною поучительною беседою.
   Сначала мне было очень трудно не отставать от преподавания и идти вместе с теми, которые слушали его во второй и третий раз. Я просиживал целые ночи за учебными книгами и за грифельною доскою. Во 2-е отделение 3-го класса я выдержал испытание хорошо и был переведен, но в этом классе, где по части математики все было для меня ново, требовались с моей стороны большие усилия, чтобы не отставать от преподавания. Напряженные занятия, ночи, проводимые без сна, тревожная забота, чтобы выдержать предстоящий экзамен,-- все это подействовало на мое слабое и без того здоровье. К этому присоединилась простуда, и я серьезно занемог грудною болезнью и кровохарканьем.
   Делать было нечего, следовало лечиться и оставаться дома {Жили мы по своим домам и ежедневно ходили в классы, в дом генерала. Колонновожатые -- как юнкера -- не имели права ездить, а должны были ходить пешком и только в 15® морозу позволялось им надевать шинели. Я строго соблюдал эти правила (с конца января 1818 г. я был уже колонновожатым) и простудился, путешествуя четыре раза в день, в одном мундире, от Каменного моста на Большую Дмитровку и обратно.}. Но и тут я не хотел запускать ученье и оставлять надежды на переход в следующий класс. Подружившись с некоторыми из колонновожатых высших классов, я просил одного из них ежедневно навещать меня и повторять со мною каждую новую лекцию, без меня пройденную. Вместе с тем я обложил себя учебными курсами и таким образом на болезненном одре следил за преподаванием. Надобно заметить здесь, что в нашем заведении между взрослыми воспитанниками существовала такая связь и такое усердие помогать друг другу, что каждый с удовольствием готов был отказаться от самых естественных для молодости удовольствий, чтобы передавать или объяснять товарищу то, что он или нехорошо понимал, или когда случайно пропускал лекцию. Сами даже офицеры на дому своем охотно занимались с теми, кто просил их показать что-нибудь непонятное им. Случалось даже обращаться за пояснениями к самому генералу, и он всегда с удовольствием удовлетворял нашу любознательность. Этот дух товарищества и взаимного желания помогать друг другу был следствием того направления, которому он умел подчинить наши юные умы. В это время помощником генерала и инспектором классов был его сын, штабс-капитан гвардейского Генерального штаба М. Н. Муравьев, нынешний министр государственных имуществ 6). Он заметил, что некоторые из колонновожатых в низших классах иногда ложно сказываются больными и пропускают лекции, свободно гуляя по столице. Для прекращения этого беспорядка он испросил у отца своего разрешение отправлять показывающихся больными в военный лазарет. Это распоряжение сильно оскорбляло наше самолюбие, и мы считали его в высшей степени несправедливым. Как нарочно, я занемог в это самое время и получил записку от дежурного офицера, что если завтра не явлюсь в классы, то буду отправлен в больницу. Такая строгость сильно меня огорчила. Мне казалось, что прилежанием моим я представил достаточное ручательство в моем ревностном желании учиться и что распоряжение, относящееся более до малолетних учеников, не следовало бы применять ко мне, Сверх того, по общему понятию, отправление в больницу унижало меня в глазах прочих. К тому же в лазарете я не мог продолжать своих домашних учебных занятий, да и товарищ мой не мог уже посещать меня. Все это ужасно как меня взволновало, и, не зная, как поступить, я решился отправиться прямо к генералу и объяснить ему мое положение. Хотя тогда мне уже сделалось несколько лучше, но я был еще так слаб, что едва мог одеться. По бледному, исхудалому лицу моему можно было судить о моей тяжкой болезни. Идти пешком я не мог и на этот раз считал себя вправе нарушить запрещение ездить. Закутавшись в шинель, сел я на извозчика и велел ехать прямо к Николаю Николаевичу. Это было после обеда. Я подъехал к крыльцу; никого не встретив и войдя в залу, попросил дежурного доложить о себе; генерал сейчас же вышел и, увидев меня, с сожалением и участием спросил, что мне надо. С волнением, почти со слезами, рассказал я ему об оскорблении, которое чувствовал, и о том, как мало заслужил подобную строгость. Добрый Николай Николаевич, видя, что я говорю правду и что лицо мое служит явным этому доказательством, старался меня успокоить, обещая до совершенного моего выздоровления оставить меня дома, не требуя никаких донесений и доказательств о моей болезни. Он обещал вместе с тем сказать об этом сыну и в заключение взял с меня слово не выходить с квартиры до тех пор, пока совсем не оправлюсь.
   Успокоенный его словами и участием, я возвратился домой в веселом расположении духа. Как будто целая гора свалилась с плеч моих. После этого я продолжал лечиться и по-прежнему заниматься. Когда же выздоровел, то наступила уже масленица, и в классах начались экзамены. Явясь к генералу, я рассказал ему, что в продолжение болезни учебные занятия мои не прекращались, и просил дозволить мне вместе с прочими держать экзамен в 1-е отделение 3-го класса, с тем, однако ж, чтобы мой экзамен отложить до первого дня великого поста, потому что в свободные дни масленицы я успею еще лучше себя к нему приготовить. Он охотно согласился на это, и таким образом, благодаря снисходительности Николая Николаевича, его участию к моему положению, а вместе с тем и радушному усердию моего товарища, я перешел в свое время в высший класс.
   Все это я говорю для того только, чтобы показать, как добр и снисходителен был Николай Николаевич, как он знал каждого из своих воспитанников и как умел привлечь к себе их сердца. Найдутся, конечно, люди и теперь, а тогда их было еще больше, которые утверждают, что одною только строгостию можно дойти до хороших результатов при воспитании юношества. Генерал Муравьев и его учебное заведение служат неопровержимым доказательством противного. Без преувеличения можно сказать, что все вышедшие из этого заведения молодые люди отличались -- особенно в то время -- не только своим образованием, своим усердием к службе и ревностным исполнением своих обязанностей, но и прямотою, честностью своего характера. Многие из них теперь уже государственные люди, другие -- мирные граждане; некоторым пришлось испить горькую чашу испытаний 7), но все они -- я уверен -- честно шли по тому пути, который выпал на долю каждого, и с достоинством сохранили то, что было посеяно и развито в них в юношеские лета.
   При поступлении моем в корпус колонновожатых штаб его был следующий: начальником ген.-майор Н. Н. Муравьев, помощником его сын, гвардии Генерального штаба штабс-капитан М. Н. Муравьев; офицерами-преподавателями: гвардии подпоручик Петр Иванович Колошин, Квартирмейстерской части подпоручик Христиани, Вельяминов-Зернов и Бахметев. Вскоре был второй выпуск. Из вновь произведенных были оставлены в корпусе прапорщики Зубков, Крюков и князь Шаховской. Бахметев же и Вельяминов-Зернов выбыли из корпуса. В 4-м классе математику преподавал сначала Бахметев, а потом Зубков и временами кн. Шаховской. В обоих отделениях 3-го класса Крюков и князь Шаховской, во втором Христиани, в первом Колошин. Тактику читал сам генерал, полевую и долговременную фортификацию Колошин. Он же и Шаховской -- всеобщую и русскую историю и географию. Рисование и черчение сначала Христиани, а потом прикомандированный к корпусу капитан Диаконов. Сверх того, Колошин и Христиани исправляли по временам должность помощника инспектора, а прочие офицеры по очереди дежурили по корпусу. Летом 1818 года колонновожатый Лачинов, бывший в Персии с генералом Ермоловым, был произведен за отличие и оставлен при корпусе.
   С ноября до начала мая корпус находился в Москве. Классы и чертежная помещались во флигеле дома, принадлежавшего генералу, на Большой Дмитровке. Самый дом был тогда занят Английским клубом, и одну из пристроек его на дворе занимал Николай Николаевич. Все колонновожатые и офицеры жили на своих квартирах. Первые получали по 150 руб. асе. в год жалованья, а последние по чинам их. Классы начинались в летние месяцы в 8 часов утра, а в зимние в 9 и продолжались до 12 и до часа. После обеда же от 2 до 6-ти. Следовательно, учились всего восемь часов в день. Математические лекции были ежедневно по одной для каждого класса, но иногда и по две. Рисовальный общий класс тоже каждый день. Прочие по три раза в неделю; но иногда случалось, что и последние преподавались ежедневно. Вообще на это не было положительного правила. Так как все предметы преподавались по программе, то случалось иногда, что в одном предмете преподаватель оканчивал курс, а в другом он же, или другой, был еще далеко от конца. Тогда лекции последнего учащались. Наблюдали только, чтобы к приблизительно назначенному времени преподавание всего, что входило в программу каждого класса, оканчивалось одновременно, и тогда начинались переводные экзамены. Те, которые выдерживали их, поступали в высший класс, а с оставшимися и вновь поступившими из низшего класса начинался прежний курс. В мае месяце колонновожатые отправлялись под надзором офицеров в село Осташево -- имение генерала Муравьева в 100 верстах от Москвы, по Волоколамской дороге. Там размещались они в деревне по крестьянским квартирам. В то же время приезжал туда и сам генерал. Тут начинались летние занятия, фронтовое ученье, съемка и т. д. Для прочих классов, кроме второго, научные занятия с приездом в Осташево прекращались, по 2-му классу преподавание продолжалось до окончания всего классного курса. Те из колонновожатых этого класса, которые оказывались, по экзамену, достойными к переводу в первый, предназначались, вместе с находившимися уже в нем, к офицерскому экзамену, и им всем около половины сентября, т. е. в то время, когда кончались летние занятия, начиналось преподавание предметов, входящих в программу первого класса. В Осташево обыкновенно оставались до начала зимы, или, лучше сказать, до окончания всего курса первому классу; так что по возвращении в Москву первоклассные колонновожатые в корпусе уже не учились, а занимались у себя повторением всего пройденного в продолжение года и приготовлением к офицерскому экзамену, который, смотря по обстоятельствам, бывал иногда в декабре, иногда в январе и феврале месяцах {То, что я говорю здесь, относится к 818 и 819 годам, когда я был в корпусе сначала колонновожатым, а потом офицером и преподавателем. После меня, т. е. от марта месяца 820 и 824 года, делаемы были некоторые изменения, а наконец и самый корпус переведен в Петербург.}.
   Вообще жизнь в Осташеве и летние занятия очень нам всем нравились. На квартирах у крестьян мы помешались по двое и по трое. Каждый избирал себе в товарищи того, с кем он был более близок, кто более сходился с ним в характере и в образе мыслей. При атом входили в расчет и обоюдные финансовые средства. Богатые обыкновенно жили поодиночке или с такими же богатыми. Имевшие ограниченные способы находили равных себе по состоянию. Хотя многие из колонновожатых были люди зажиточные, даже богачи и знатного аристократического рода, но это не делало разницы между ними и небогатыми, исключая только неравенства расходов. В этом отношении надобно отдать полную справедливость тогдашнему корпусному начальству. Как сам генерал, так и все офицеры не оказывали ни малейшего предпочтения одним перед другими. Тот только, кто хорошо учился, кто хорошо, благородно вел себя, пользовался справедливым вниманием начальства и уважением товарищей. Замечу здесь, что всего чаще даже попадались под взыскание молодые аристократы. Имея более средств, они иногда позволяли себе юношеские шалости, за которые нередко сажали их под арест. Между нами самими богатство и знатность не имели особенного весу, и никто не обращал внимания на эти прибавочные к личности преимущества. Да и сами те, которые ими пользовались, нисколько не гордились этим, никогда не позволяли себе поднимать высоко голову перед товарищами, которые, в свою очередь, не допустили бы их глядеть на себя с высоты такого пьедестала.
   Вот порядок, который был заведен во время пребывания нашего в деревне. Все колонновожатые были разделены на несколько отделений, человек по 10 и по 12. Начальником каждого назначался один из старших колонновожатых первого класса. Обязанность его состояла в том, чтобы наблюдать за воспитанниками своего отделения. В 9 часу вечера он должен был собрать и вести свое отделение на перекличку к дежурному офицеру и потом, по пробитии зори и по сигналу из пушки, обойти в 10 часов всех своих колонновожатых, осмотреть, дома ли каждый из них, и потушить у них огонь. Потом все начальники отделений вместе отправлялись к дежурному офицеру и рапортовали ему или об исправном состоянии всего, что подлежало их надзору, или доносили о том, если что оказывалось не в должном порядке; напр., если кого из колонновожатых не было дома или когда собравшиеся вместе отказывались разойтись и тушить огонь. Дежурный офицер, по получении рапортов от начальников отделений, шел к генералу и, в свою очередь, обо всем доносил ему. На другой день в 8 часов, также по пушечному сигналу, начальники опять вели свое отделение к старому дежурному, который сдавал дежурство новому, а сей последний, сделав перекличку, объявлял колонновожатым их занятия на этот день. Потом все расходились по квартирам и, напившись чаю, собирались отделениями к новому дежурному, который в 9 часов, и также по пушке, вел их в дом генерала для предназначенных им занятий.
   Эти занятия состояли в лекциях, в рисовке планов, в черчении и в одиночном и фронтовом учении, для чего нарочно назначался в корпус на летние месяцы знающий свое дело унтер-офицер. В 12 часов утренние классы кончались, и колонновожатые под надзором дежурного офицера возвращались на свои квартиры. В два часа, также по сигналу и тем же порядком, они шли опять к своим занятиям, а в шесть прекращали их.
   Эта жизнь в деревне, исключавшая все другие светские развлечения, кроме общества своих товарищей и таких удовольствий, в которых всякий мог участвовать, чрезвычайно как сближала молодых людей между собою и способствовала к основанию самых прочных между ними союзов. Многие из колонновожатых, находившиеся в одно время в корпусе, остались впоследствии на всю жизнь в самых близких и дружеских между собою отношениях, несмотря даже на различие их общественных положений. Сверх того, она много содействовала к возбуждению особенного рвения к ученью и полезным занятиям. Пример прилежных, старательных воспитанников, заслуживших безукоризненным поведением своим внимание начальства, не мог не действовать благодетельно на юные умы и нравственность остальных.
   Справедливость требует сказать, что добрый начальник наш умел всегда отличать тех, кто того заслуживал.
   Но он делал это таким образом, что самолюбие других не было оскорблено. Всякий видел в его особенном расположении к кому-нибудь справедливую дань прилежанию и нравственным качествам, так что большею частью тот, кого от отличал, был в то же время любимцем и своих товарищей. Странная вещь -- молодежь по какому-то инстинкту почти всегда очень верно судит и делает свои заключения о каждой личности из своей среды. От безотчетного ее наблюдения не скроются никакие недостатки, как бы ни старался иной таить их самым тщательным образом. Последствия всегда оправдывали то мнение, которое составлялось в нашем учебном заведении об каждом из воспитанников. Мне самому случилось встретить, после весьма продолжительного времени, некоторых из моих товарищей по корпусу, и я был удивлен, найдя в пожилых уже людях, в отцах семейства, в важных общественных лицах те самые черты и особенности характера, на которых мы основывали некогда свое об них мнение.
   Нельзя, чтобы не случалось иногда между 70-ю юношами каких-нибудь шалостей, каких-нибудь предосудительных поступков. Безнаказанно не проходило ничего. Но тут поступаемо было Николаем Николаевичем с величайшим тактом, с большою осмотрительностью и совершенным знанием юношеской природы. Принималось в соображение не столько самый поступок, сколько причина, побудившая к нему. Если эта причина не имела в себе ничего противного правилам нравственности, если это было увлечение, следствие прежнего неправильного воспитания, пылкого характера, необдуманности, резвости, одним словом, если провинившийся не сделал ничего такого, что бы унижало его,-- наказание было легкое, иногда ограничивалось простым выговором или увещанием. Но зато когда поступок показывал испорченность характера, явный предосудительный порок, тогда взыскивалось очень строго, и виновный подвергался иногда исключению из заведения. В этом случае генерал Муравьев как будто предугадывал правила будущего царственного руководителя общественного воспитания в России, который впоследствии с такою любовью, с такою отеческою снисходительностью поступал не раз с провинившимися воспитанниками русских учебных заведений 8). Воображаю, как бы порадовался наш добрый бывший начальник теперешней системе воспитания и тому, что делается с некоторого времени для блага России.
   В настоящее отрадное время молодые люди, выпущенные из корпусов и служащие в учебных заведениях и в войсках, конечно, уже хорошо понимают всю пользу справедливого, кроткого обращения с подчиненными, не только из дворян, но даже и из простого сословия. Но еще не так давно, а тем более сорок лет тому назад, надобно было иметь слишком высокое образование и особенную твердость и в характере и в убеждениях, чтобы действовать вопреки господствовавшей системе военного воспитания. Надевая тогда мундир, юноша должен был отказываться от своей личности, смотреть на все глазами начальника, мыслить его умом, делать без рассуждений все, что ему приказывалось. Горе было тому юноше, который осмеливался отступить хотя сколько-нибудь от этого правила. Потеря всей карьеры и нередко и тяжелое наказание на всю жизнь было его уделом. Не так поступал с своими питомцами Николай Николаевич. Он иногда радовался даже, когда замечал проявление самостоятельной личности, и, не стесняя юный рассудок, старался только направить его на все полезное, на все возвышенное и благородное.
   Свободное от занятий время мы посвящали дружеским беседам; сходились по нескольку человек у кого-либо из своих товарищей, где была попросторнее квартира, читали вслух, играли в шахматы (карты воспрещались) или, закурив трубки, толковали о том, что могло иногда занимать нас. Собирались также и с тем, чтобы вместе повторять то, что нам преподавалось. Тут каждый охотно помогал другому и объяснял, в чем тот затруднялся. По праздникам и воскресным дням ездили верхами по окрестностям, играли в мяч, в городки и в бары 9). Помню, что последняя игра очень нам нравилась. Она могла быть конная и пешая. Конная была гораздо занимательнее. Мы скакали друг за другом по всему пространству обширного луга, примыкавшего к деревне, и для глаз это была прекрасная картина. Но она не всегда оканчивалась благополучно. Случались нередко падения и ушибы, я оттого она дозволялась нам только при участии офицеров, которые наблюдали за порядком и не допускали играющих очень горячиться. Пешая же была безопасна и имела следствием одну усталость.
   Весною пребывание наше в Осташеве было непродолжительно. В конце мая мы все разъезжались на съемку Московской губернии. Съемка была трех родов: большая, средняя и малая. Две первые предназначались для составления общей тригонометрической сети. В первой употребляли повторительный круг, а во второй теодолиты. Малая, или топографическая, производилась астролябиями и планшетами 10) при 100- и 250-саженном масштабе на английский дюйм. На большую и среднюю назначалось по офицеру с несколькими колонновожатыми, а на малую -- несколько партий, состоящих от 10 до 12 человек каждая под начальством офицера. При всяком инструменте малой съемки находился один из старших колонновожатых и один или два из младших. Кроме того, для носки цепи, кольев и инструментов давалось каждой партии от 20 до 25 нижних чинов из команды, которая высылалась к нам сейчас по прибытии в Осташево на все летнее время стоявшею вблизи бригадою. Таких партий на малую съемку отправлялось три или четыре.
   В первый год, когда я был еще колонновожатым, досталось мне быть в партии, снимавшей окрестности Москвы. Офицером у нас был В. X. Христиани, и пребывание его было в Москве. Мне дали планшет, двух помощников и четырех солдат. Съемка была очень подробная, 100 сажен в дюйме. Я трудился усердно и в продолжение лета снял до 20 планшетов, или около сотни квадратных метров. Название некоторых мест я уже теперь забыл, но припоминаю Царицыно, Останкино, Архангельское и деревни Верхние и Нижние Котлы. Помню также, как встревожила наша съемка крестьян. С каким любопытством и недоверчивостью они смотрели на наши занятия! Им вообразилось, что у них отбирают земли, и они всеми средствами старались затруднить наши работы: весьма неохотно отводили квартиры и давали подводы, а иногда очень грубо отказывались от всякого пособия и даже стращали изломать инструменты, а нас попотчевать кольями. Но после некоторого времени все это уладилось. Мы платили им за все не только исправно, но даже щедро, и под конец они даже полюбили нас.
   С каким, бывало, удовольствием, по окончании дневного труда и ходьбы возвратившись на квартиру, напьешься чаю, поешь щей, каши, молока и уляжешься отдыхать с трубкою и книгою в руках! Жуковский {Жуковский находился в приятельских отношениях с Муравьевым и его старшими сыновьями. См. о Муравьеве в Сочинениях Жуковского, изд. 1857 г. т. XI, в статье о привидениях.}, Батюшков, русская история Карамзина, записки военного офицера Глинки, трагедии Озерова и "Вестник Европы" Каченовского с жадностью читались нами 11). Для доказательства, как восприимчива наша память в юные лета, скажу здесь, что даже теперь в моей памяти сохранилось гораздо более из того, что я прочел в то время, нежели то, что я читал, хотя и с большим вниманием, впоследствии. Целые страницы из стихов Жуковского, Батюшкова, Озерова я могу прочесть наизусть без ошибок, хотя с тех пор не заглядывал в их сочинения.
   К концу августа мы возвратились в Осташево, и тогда начались опять классы. Занимались много также и отделкою планов нашей съемки, вычислением треугольников для большой и средней тригонометрических сетей, равно как и прокладкою их. Эти занятия хотя и были довольно скучны, но весьма полезны как применение теории к практике. Я в это время был уже в первом классе, выдержав весною в Москве экзамен из 1-го отделения 3-го класса во второй, а в Осташеве, при отправлении на съемку, из 2-го в 1-й. Вникнув хорошо в математику, я уже шел вперед без больших усилий и был уверен, что выдержу офицерский экзамен не хуже других. В Осташеве стоял я вместе с колонновожатым первого класса Самойловичем, отличным математиком, и как мы были с ним очень хороши, то он с удовольствием объяснял мне всякое затруднение. Я много ему обязан в своих успехах.
   Вообще весь первый класс был между собою очень дружен, и это выразилось на деле, когда Самойловича, бывшего начальником отделения, хотели посадить под арест за то, что он не привел одного колонновожатого на перекличку. Все мы отправились к генералу и почти со слезами просили его извинить ему это упущение по службе. Генерал был тронут таким доказательством наших дружеских между собою отношений и удовлетворил нашу общую просьбу. Тогда мы, по окончании класса, с триумфом принесли на руках Самойловича на его квартиру. Но после этого он отказался от отделения, и я был назначен начальником на его место.
   Существовавшее тогда мнение, что неизбежные расходы колонновожатых были так значительны, что одни только богатые люди могли отдавать детей своих в заведение, было совершенно несправедливо, и лучшее доказательство я сам. Средства мои были весьма ограниченны, я мог издерживать едва тысячу рублей ассигнациями в год. Этой суммы мне было, однако же, очень достаточно на все. Разумеется, что при этом надобно было жить расчетливо. Были богачи, которые проживали тысяч по 10, по 15. Тянуться за ними было нельзя, да и не для чего. Они курили, или, лучше сказать, жгли табак в 25 р. фунт. Мы же употребляли двухрублевый и нисколько этого не стыдились. Они издерживали в конфектной лавке во время пребывания в Осташеве на одни сладости по тысяче и по две, мы же в нее и не заходили. Они держали по нескольку человек прислуги, по нескольку верховых и упряжных лошадей, мы же ограничивались одним человеком, а лошади и вовсе не имели. Одним словом, итог ежегодного расхода зависел собственно от нас самих, а не был необходимым, одинаковым условием для каждого из колонновожатых.
   К началу декабря месяца мы возвратились в Москву, а в начале января назначены были первому классу офицерские экзамены. Стало быть, нам оставалось с лишком месяц на приготовление. Весь курс учения был нами пройден, и мы ходили только часа на два в день в чертежную, а иногда на лекцию к генералу, доканчивавшему с нами стратегию. Это время было для нас самое тревожное. Мы по целым дням и ночам сидели за учебными книгами; повторяли и поодиночке и вместе, делая по программе друг другу испытания. Когда станешь, бывало, повторять, все, кажется, знаешь, но лишь только положишь книгу и отойдешь от доски, представляется, что и то не твердо, и другое. Помню, что я обыкновенно приказывал своему человеку будить меня в три часа, и будить непременно, так что если я разосплюсь и не стану вставать, то, несмотря ни на что, обливать даже меня холодною водою. Человек у меня был почти одних ее мною лет, недальнего ума, но очень ко мне преданный. Он всегда a la lettre {Буквально (франц.).} исполнял то, что было ему приказано, и не отставал от меня, пока я не встану с постели, а раза два употреблял даже воду. Сердиться за это на него я не имел права.
   Такая бессонная ночь и тревожная жизнь могла иметь вредное влияние на здоровье, а занемочь во время экзаменов было бы большим несчастием. Сверх того, утомляясь беспрестанными повторениями одного и того же затмевалось самое знание, а потому недели за две до начатия испытаний я оставил все занятия, чтобы дать Голове освежиться и не истощать напрасно физические силы. Это, я думаю, послужило мне в пользу, ибо Самойлович, знавший математику лучше меня, но не поступивший так же, как я, с меньшею против меня ясностью отвечал на офицерском экзамене.
   Наконец, в половине января 819 года начались эти экзамены. Всех первоклассных было 21 человек. Экзаменаторами были наши офицеры, и из них составлялся комитет под председательством генерала. Ежедневно, кроме праздников и воскресений, экзаменовали по два человека, одного -- от 9 до 12, а другого -- от 3 до 6 после обеда. Каждый колонновожатый должен был выдержать два испытания, сначала из математических наук, а потом точно таким же образом из остальных. На этих экзаменах могли бывать и университетские профессора, и всякий военный офицер ученого рода войск. Некоторым почетным лицам посылались пригласительные билеты, а к высшим сановникам, как, напр[имер], к московскому главнокомандующему графу Тормасову 12) и к корпусному командиру графу Толстому 13), ездил с приглашением сам генерал.
   Я был седьмым по списку в классе и с трепетом ожидал своей очереди. Первые шесть выдержали экзамен прекрасно, когда же наступил мой день и я пришел в восемь часов утра к генералу, то он с веселым видом сказал мне, что предшественники мои так отвечали, что уже лучше нельзя, но что он желает, чтобы и я выдержал не хуже их. Наконец, пробило 9 часов, и я стал у доски. Не знаю, почему, но, против моего ожидания, я нисколько не оробел, свободно отвечал на вопросы и так же свободно решал предлагаемые задачи. Припоминаю, что при выводе одной большой формулы из геодезии, переписывая ряд алгебраических величин, я ошибочно поставил не ту букву. Хотя экзаменаторы это заметили, но меня не предупредили, и я продолжал делать выводы, не замечая сделанной ошибки. Когда же потом у меня вышла не та окончательная формула, то я сейчас понял, от чего это произошло, и, обращаясь к экзаменаторам, без всякого смущения объяснил им, почему именно оказывается такая разность моего вывода с настоящею формулой. А как переписанная мною строка не была еще стерта, то я и указал на ошибочную букву. Это очень понравилось экзаменаторам, и они тут же сказали мне, что хотя и заметили мою ошибку, но не указали на нее, желая узнать, как я потом выпутаюсь и объясню окончательный вывод.
   По окончании экзамена добрый Николай Николаевич обнял меня и сделал самое лестное приветствие. В экзаменском листе моем везде стояло "отлично". Это значило даже выше полных баллов. С восхищением я пришел домой и потом стал исподволь приготовляться к другому экзамену, в военных и других науках, который должен был наступить для меня недели через три.
   Второй экзамен я выдержал также хорошо и получил полные баллы, но Самойлович отвечал лучше моего и имел везде "отлично", так же как и в математике. Между тем в математических науках он был сильнее меня, а военные и историю я знал лучше его. Это может объясниться только тем, что каждый из нас менее обращал внимания на те предметы, в знании коих он был уверен {На этом экзамене моем присутствовал бывший флигель-адъютант полковник Михайловский-Данилевский 14). Он спросил меня, знаю ли я что-нибудь из истории знаменитых осад этого и прошлого столетий. Хотя в программе этого не было, но из рассказов генерала и собственного чтения я что-то знал и отвечал ему, что могу рассказать осаду Сарагосы 15), что и сделал довольно удовлетворительно, так что потом генерал благодарил меня. Мне же это была лучшая награда.}.
   К концу февраля наши экзамены кончились, и представление о нашем производстве пошло в Петербург. Мы все тогда занялись приготовлением офицерской амуниции. Ходили по лавкам, закупали шарфы, эполеты, аксельбанты, заказывали мундиры, шинели и т. д., ожидая с нетерпением вожделенного приказа. Всякий, кто был когда-нибудь военным, испытал в свое время наши тогдашние чувства и наши ожидания. С каким, бывало, удовольствием, вставая поутру, мы предавались невозмутимому far niente {Ничегонеделанию, пустякам (ит.).} и всем сладостным фантазиям нашего воображения. Посещая беспрестанно друг друга, мы условливались в неизменной дружбе и в постоянной переписке. С каким уважением смотрели на нас оставшиеся в корпусе колонновожатые, завидуя нашему счастию, которого могли ожидать только через год! И как внимательно рассматривали мы один у другого мундиры и офицерские вещи! Это время можно считать одним из счастливейших даже в самой юности.
   Теперь, когда стоишь на краю могилы, все это кажется обыкновенным следствием несозревшего рассудка, юности, не вкусившей еще горьких плодов житейского опыта. Но и теперь не те же ли мы юноши с сединами? Вот этот сановник, занимающий важный пост, который так неутомимо трудился и сгибался всю свою жизнь, или этот дряхлый богач, так счастливо и с таким умением наживший огромное состояние, наконец, эта чиновная старушка, так ловко и так выгодно составившая блестящие партии своим дочерям: не все ли они своего рода дети, как бы ни высоко стояли они во мнении других и своем собственном? Пройдет год, два -- покрытая богатой парчой колесница отвезет их на общее для всех пристанище, и тогда все, что они созидали, все эти плоды их опытности, их ума, их расчета, к чему они послужат для них? Не такими ли они кажутся детьми, гонявшимися за призраками, но с тою только разницею, что юноша хотя и увлекается игрушками, но увлекается с побуждениями более чистыми, более возвышенными и не столь себялюбивыми?
   10 марта мы были произведены прапорщиками в свиту е. и. в. по Квартирмейстерской части, исключая двух, назначенных в армейские полки. Приказ о производстве привез генералу князь Меншиков, бывший в то время генерал-адъютантом, но числившийся по Генеральному штабу и находившийся в это время в Москве. Помню, что я и человека три из колонновожатых находились в тот день у генерала в чертежной. Как только Николай Николаевич объявил нам о производстве, мы бросили наши занятия и поскакали домой, отправив с радостною вестью гонцов ко всем товарищам. Через час или два все мы уже явились в новых блестящих мундирах к генералу. Он весело нас встретил, поздравил каждого и тут же объявил, что я и еще трое из вновь произведенных остаемся на год при корпусе преподавателями. Это было весьма лестно для нас и согласовалось вполне е нашим желанием -- жить в Москве, вблизи родных, и служить при начальнике, которого мы любили. Вечером почти все мы явились в театр, заняв почти целый ряд кресел, что, конечно, заставило публику догадаться о новом выпуске из муравьевского училища, как тогда называли наше заведение.
   Кроме нас четверых, остальные товарищи наши назначались кто в 1-ю армию, кто во 2-ю, кто на Кавказ. С месяц они еще прожили и повеселились в Москве, а потом отправились по своим местам. Грустно мне было расставаться с некоторыми, но мы дали слово писать друг другу и надеялись будущую зиму встретиться опять в Москве, куда многие из них обещались приехать в отпуск. Мы же четверо спустя несколько дней занялись службою в заведении. Меня назначили преподавателем во 2-е отделение 3-го класса, самое тогда многолюдное после 4-го класса.
   Перед Святой я поехал на 28 дней в отпуск к отцу в деревню. Старик был в восхищении, увидевши меня с небольшим год после разлуки нашей в блестящем мундире и так скоро достигшим цели своих желаний. Он признавался мне, что никак не ожидал, чтобы вышел какой-нибудь толк из намерения моего проложить самому себе путь, без всякой протекции, и что, отпуская меня, страшился, чтобы вместо чего-нибудь доброго не вышла бестолочь и не пострадала вся моя будущность. В глазах всех родных моих я также много выиграл и приобрел их выгодное о себе мнение. Меня это чрезвычайно радовало и удовлетворяло очень естественное юное мое самолюбие.
   В мае по обыкновению мы отправились опять в Осташево и оттуда на съемку. Не стану повторять здесь того же порядка занятий и надзора за воспитанниками. Собственно для меня разница состояла в том только, что я уже не подчинялся правилам, установленным для колонновожатых, а наблюдал вместе с другими офицерами, чтобы они в точности исполнялись ими. Мы по очереди дежурили, делали переклички, водили их в классы, ходили с рапортами к генералу и читали каждый в своем классе в назначенное время лекции. Нам было очень нетрудно исполнять наши обязанности, потому что вообще, исключая обыкновенных незначительных резвостей, все колонновожатые вели себя примерно и нас любили. С своей стороны, каждый из нас, т. е. из офицеров, старался приобрести их уважение и любовь как своим поведением и обращением с ними, так и готовностью помогать им в учении. Между собою мы были также очень дружны, и никаких раздоров и интриг между нами не было.
   Меня назначили на малую съемку и дали человек двенадцать колонновожатых, с командою нижних чинов и, кажется, пятью инструментами. Съемка моя была около Нового Иерусалима, верстах в 40 или 50 от Осташева. Я жил в деревне с одним из съемщиков и объезжал два раза в неделю работы других. Когда кто-либо из них оканчивал планшет или план, снятый астролябией, то привозил ко мне, я же поверял эти планы с местностью, сводил с другими, а потом уже отвозил в Осташево, с своим удовлетворением в точности съемки. Когда оказывалось при моей поверке, что съемка была неверна, то, сделав выговор старшему колонновожатому, я заставлял его переснять ту же местность. Но это случалось очень редко, раз или два в продолжение всего лета.
   Самая главная забота наша состояла в сохранении миролюбивых отношений между колонновожатыми и крестьянами. Первые по молодости лет не всегда были осторожны и не очень терпеливы, а вторые отказывались часто исполнять даже законные их требования, недоверчиво смотрели на их занятия, и от этого часто происходили неприятные столкновения и жалобы. Впрочем, все это улаживалось, и особенных неприятностей и историй не было. В праздничные и воскресные дни все колонновожатые, находящиеся у меня под начальством, приезжали ко мне, и мы вместе проводили время.
   По возвращении в Осташево начались обычные учебные занятия и переводные из класса в класс испытания, на которых мы были экзаменаторами. После вечернего рапорта генерал почти всегда оставлял дежурного у себя ужинать, а в праздники приглашал всех офицеров к обеду. Нельзя представить себе, как занимательна была его беседа. Он выбирал всегда какой-нибудь поучительный предмет для разговора или рассказа, примешивал множество забавных и любопытных анекдотов, описывал с такою верностью события прошедшего времени и известные исторические лица, в них участвовавшие, что, бывало, боишься пропустить каждое его слово. И все это говорилось так просто, с таким добродушием, хотя иногда и с шутливыми замечаниями, которые придавали еще более занимательности его рассказам. После всякого вечера, проведенного у него, каждый из нас выходил с новым знанием чего-нибудь полезного, любопытного и в самом веселом расположении духа.
   Со мною случилось в это время неважное происшествие, которое осталось у меня навсегда в памяти. Один раз в глубокую осень 819 года, будучи дежурным и проведя вечер у генерала, я после ужина возвращался на квартиру свою. Путь мой лежал сначала через сад, а потом саженей 200 по мелкому кустарнику, который кончался у проспекта, ведущего в деревню. При самом выходе из кустарника стояла гауптвахта. В это время так как команда, назначаемая к нам на летнее время, была уже отправлена в свое место, то здание оставалось пустым. Дня же за три до того утонул какой-то осташевский крестьянин, и тело его положили до приезда земской полиции в одну из комнат гауптвахты. Я это знал и, приближаясь в лунную, светлую ночь к этому месту, почувствовал невольный страх. Устыдясь внутренно своей робости, я тут же решился преодолеть ее: войти в комнату, где лежал утопленник, и посмотреть на него. Вошел я довольно смело, луна светила в окно, но лишь только я приподнял покрышку с обезображенного трупа, меня вдруг обдало таким запахом, что в ту же минуту мне сделалось дурно, и я едва выполз из комнаты. Чистый воздух несколько освежил меня, но все-таки со мной началась рвота. Кое-как дошел я до своей квартиры и всю ночь ужасно страдал. Фельдшер, за которым я послал и которому рассказал случившееся, поил меня всю ночь мятой и клал припарки к животу. Только к вечеру на другой день я совершенно оправился. Товарищи очень смеялись, узнавши обо всей этой истории; но на меня этот случай так подействовал, что до сих пор я избегаю смотреть на утопленников.
   Из Осташева приехали мы в Москву уже по санному пути. Тут начались приготовления к новому выпуску, Мы, с своей стороны, сколько могли, помогали тем из колонновожатых, которые были назначены к офицерскому экзамену. Повторяли с ними и делали им пробные испытания. Так как эта зима была последняя, которую мы проводили на службе в Москве, потому что с производством новых офицеров нам следовало отправляться в какую-либо из армий или на Кавказ, то мы и спешили насладиться всеми тогдашними удовольствиями столицы: ездили в театры, в собрания и по бальным вечерам. Одним словом, собственно для меня эта зима была самая шумная во всей моей жизни.
   В этих воспоминаниях моих, кроме самого генерала, я не упоминаю о других лицах, хотя многим из моих старых товарищей по корпусу я обязан большою признательностью за сохранение их теплых ко мне чувств. Но и в этом случае даже я считаю, что Николай Николаевич был главным виновником такой прочной нравственной связи между своими воспитанниками. Он умел поддерживать и развивать в них все, что служит к укреплению близких, дружеских отношений между благомыслящими людьми, в каких бы ни находились они положениях.
   Наконец, наступило время проститься и с Москвою, и с корпусом. В марте 820 года новый выпуск был произведен, и мы четверо и вместе с нами Лачинов командированы во 2-ю армию. Я попросился на месяц в отпуск и провел его у отца, куда в это время приехали и два служившие мои брата. В конце же апреля отправился к своему назначению.
   В заключение скажу, что Николай Николаевич не переставал следить за службою своих воспитанников и после того, как они выбывали уже из корпуса. Когда приедешь, бывало, в Москву в отпуск и явишься к нему (а каждый из нас считал это за непременную обязанность), с какою ласкою встретит он, с каким участием станет расспрашивать он обо всем, что касается до каждого из нас! Как он радуется, когда кто отличится чем-нибудь и получит награду! Как всегда, видимо, утешительно ему было слышать, что воспитанники его везде считаются за людей дельных и пользуются особенным вниманием своих начальств! И всегда, бывало, кончит приглашением посетить заведение. "Ну, теперь сходи, братец, в классы,-- скажет он,-- покажись старым твоим товарищам и новобранцам -- это будет и тебе и им приятно, а многим из них, сверх того, и полезно. Увидевши тебя, каждый из них подумает, как бы скорее быть тем же, и постарается лучше учиться". Иногда даже сам поведет туда, чтобы показать все, что было им вновь придумано и введено для улучшения корпуса.
   Мир праху твоему, человек добрый и гражданин в полном смысле полезный! Ты положил немалую лепту на алтарь отечества, и нет сомнения, что потомство оценит тебя и отдаст справедливость твоим бескорыстным заслугам. Память же о тебе в сердцах воспитанников твоих сохранится, я уверен, доколь хотя один из них будет оставаться в этом мире!
  

Комментарии:

  
   ЦГАОР. Ф. 279. Оп. 1. Д. 169
   Беловой автограф с авторской правкой. Опираясь на свидетельство самого Н. В. Басаргина о том, что сорок два года тому назад семнадцатилетним юношей он в 1817 г. приехал в Москву и поступил в школу колонновожатых, можно предположить, что эти воспоминания написаны в 1859 г. Впервые были опубликованы в "Рус. архиве" (1868, кн. 4--5, с. 793--822). Впоследствии дважды переиздавались в составе воспоминаний -- в 1917 и 1982 гг.
  
   1 Училище колонновожатых возникло в Москве по инициативе и на средства генерал-майора Н. Н. Муравьева. Оно образовалось из общества математиков, организованного в 1810 г. его сыном М. Н. Муравьевым, студентом университета. В доме Н. Н. Муравьева частным порядком читались публичные лекции по математике и военным наукам, которые были необходимы офицерам Квартирмейстерской части. В 1815 г. по предложению начальника Главного штаба кн. П. М. Волконского 44 слушателя муравьевских лекций после сдачи экзаменов были аттестованы офицерами и приняты на службу колонновожатыми. В 1816 г. курсы Н. Н. Муравьева преобразовали в Московское учебное заведение для колонновожатых, которое хотя и оставалось по-прежнему на его содержании, но получило значение государственного учреждения, так что все преподаватели и учащиеся считались состоявшими на военной службе. В 1816--1823 гг. училище окончило 138 человек. В 1823 г. Н. Н. Муравьев по состоянию здоровья отказался от заведования училищем. Оно было переведено в Петербург и просуществовало до 1826 г. Училище заложило учебно-организационные основы созданной 26 нояб. 1832 г. императорской военной академии Генерального штаба.
   2 Муравьев Николай Николаевич (1768--1840), ген.-майор, общественный деятель, писатель, отец А. Н. Муравьева -- организатора Союза спасения, писателя Андрея Николаевича Муравьева, Н. Н. Муравьева-Карского, а также М. Н. Муравьева ("вешателя"). Служил на флоте, в армии, в московской милиции. В 1812 г. был начальником штаба 3-го округа ополчения.
   3 Авторами брошюры были Н. В. Путята, В. X. Христиани и другие выпускники школы колонновожатых. Басаргин, вероятно, не знал, что ее текст в виде статьи под названием "Николай Николаевич Муравьев" был опубликован в 5-й книжке "Современника" за 1852 г., отдел 2, с. 1--26 (Боград В. Журнал "Современник", 1847--1866: Указатель содержания. М.; Л., 1959. С. 195, 512).
   4 Гейм Иван Андреевич (1758--1821), профессор, специалист в области истории и статистики, ректор Московского университета (1808--1819).
   5 Тучков Алексей Алексеевич (1800--1872), поручик, выпускник муравьевской школы колонновожатых, с 1820 г. в отставке. Член Союза благоденствия с 1818 г. В связи с процессом над декабристами был арестован, но по недостатку улик к суду не привлекался. Впоследствии предводитель дворянства Инсарского уезда Пензенской губ., известный деятель либерального движения. В 1850 г. вместе со своими зятьями Н. П. Огаревым и Н. М. Сатиным подвергался аресту по доносу о принадлежности к "коммунистической секте". Был близко знаком с А. И. Герценом. Дневник А. А. Тучкова опубликован в журнале "Вестник Европы" (1900, No 9).
   6 Муравьев Михаил Николаевич (1796--1866), тр., ген. от инфантерии, государственный деятель. Участник войны 1812 г. В молодости принадлежал к декабристскому движению и состоял членом Союза спасения и Союза благоденствия. После восстания Семеновского полка в 1820 г. отошел от тайного общества. Привлекался по делу декабристов, но вскоре был освобожден с оправдательным аттестатом; витебский вице-губернатор (1827), могилевский губернатор (1828--1829), один из самых рьяных усмирителей польского восстания 1830--1831 гг., гродненский (1831--1834), а затем курский губернатор, директор Департамента разных податей и сборов (1835--1839), сенатор и управляющий Межевым корпусом (с 1842), министр государственных имуществ (1857--1863). Являясь членом Главного комитета по крестьянскому делу, занимал откровенно крепостническую позицию. В 1863 г. в качестве ген.-губернатора северо-западных губерний подавлял восстание в Литве и Белоруссии. Получил прозвище -- "вешатель".
   7 Н. В. Басаргин имел в виду декабристов, окончивших в свое время школу колонновожатых, их было 24 человека. Из них за участие в тайных обществах кроме Басаргина пострадали Н. А. Крюков, братья Бобрищевы-Пушкины, А. З. Муравьев, П. А. Муханов, А. О. Корнилович, В. Н. Лихарев, Н, Ф. Заикин, Ф. П. Шаховской.
   8 Вероятнее всего, Басаргин подразумевал вел, кн. Михаила Павловича, начальника военно-учебных заведений (см. примеч. 11 к "Воспоминаниям об А. А., Н. А., М. А. Бестужевых <...>").
   9 Название игры -- "бары" -- произошло, видимо, от древнерусского слова "барить" в значении "задерживать, заставить мешкать" (Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955. Т. 1. С. 49).
   10 Перечисляются инструменты для топографических съемок местности.
   11 Жуковский Василий Андреевич (1783--1852), русский поэт. Начав как сентименталист, стал одним из создателей русского романтизма. Основные произведения -- баллады "Людмила" (1808), "Светлана" (1807--1812). Перевел "Одиссею" Гомера, произведения Ф. Шиллера, Дж. Байрона. Глинка Федор Николаевич (1786-- 1880), русский поэт. Участник Отечественной войны 1812 г.; член Союза спасения, один из руководителей Союза благоденствия. Басаргин имеет в виду здесь его "Письма русского офицера" (1815-- 1816). Озеров Владислав Александрович (1769--1816), драматург, автор нашумевших в свое время трагедий "Эдип в Афинах" и "Дмитрий Донской". Каченовский Михаил Трофимович (1775-- 1842), русский историк, критик, сторонник классицизма, с 1837 г. ректор Московского университета; в 1805--1830 гг. (с некоторыми перерывами) редактор журнала "Вестник Европы".
   12 Тормасов Александр Петрович (1752--1819), боевой генерал. В Отечественную войну командовал 3-й армией. В 1814 г. назначен членом Государственного совета и главнокомандующим в Москве. С 1816 г. гр.
   13 Толстой Петр Александрович (1761--1844), гр., ген. от инфантерии. В 1806--1807 гг. участвовал в войне против Наполеона. В 1807--1808 гг. чрезвычайный посол в Париже. В 1812 г. командующий войсками Казанской, Нижегородской, Пензенской, Костромской, Симбирской и Вятской губ. Руководил формированием ополченских полков. В 1813 г. во главе корпуса отличился под Дрезденом. С 1818 г. командовал в Москве 5-м пехотным корпусом. В 1828 г. главнокомандующий в Петербурге и Кронштадте. Был в числе усмирителей польского восстания 1830-- 1831 гг.
   14 Михайловский-Данилевский Александр Иванович (1790--1848), военный историк, ген.-лейтенант, сенатор (1835), член Российской Академии наук (1841). В 1812 г. вступил в Петербургское ополчение, был адъютантом М. И. Кутузова. В 1812--1815 гг. вел журнал боевых действий русской армии. В 1823--1825 гг. командовал бригадой. С 1826 г. занялся написанием истории войн России первой четверти XIX в. Его исторические сочинения носят описательный характер и страдают откровенной тенденциозностью, выражающейся в явном преувеличении заслуг Александра I в военных успехах России (см. о нем: Тартаковский А. Г. 1812 год и русская мемуаристика. М., 1981).
   15 Сарагоса была осаждена войсками французских оккупантов во время войны с Испанией и с авг. 1808 до февр. 1809 г. героически оборонялась. Эпизоды этой обороны запечатлены в офорте Ф. Гойи "Какое мужество!" и в повести Переас Гальдоса "Сарагоса".
    

[Воспоминания об А. А., Н. А., М. А. Бестужевых, об И. Д. Якушкине, И. И. Пущине, М. К. Кюхельбекере, П.И. Пестеле, М. П. Бестужеве-Рюмине, С. П. Трубецком].

  
   Начинаю эту статью под влиянием не совсем приятного впечатления после прочтенных мною в трех книжках "Отечественных записок" 1860 года писем покойного Марлинского (А. А. Бестужева) 1). Не могу понять цели их издания, а тем более причин, побудивших его родных передать во всеуслышание то, что писалось им для самых только близких лиц, где он часто говорит с ними не только нараспашку, но даже преувеличивая свои недостатки, чтобы представиться чем-то вроде дона-Жуана mauvais genre {Дурного тона (франц.).}. Это жалкое самообольщение было, как кажется, семейной принадлежностью всех братьев Бестужевых. Двух из них -- Николая и Михаила -- я знал очень коротко и был с ними дружен. Оба они, в особенности первый, при кротком, уживчивом характере, добром прекрасном сердце, при замечательных нравственных и умственных достоинствах имели несчастную слабость донжуанствовать, и не столько на деле, сколько для того, чтобы пользоваться незавидной репутацией львов нынешнего века, против которых ни одно женское сердце не может устоять. Разумеется, все те, кто хорошо их знали, смотрели на это снисходительно и, отдавая полную справедливость их достоинствам, извиняли в душе такой безвредный для других недостаток, но не менее того, однако же, он давал часто повод к смешным сценам и невольно заставлял улыбаться людей самых серьезных. К этому надо присоединить, что, не обладая великосветским образованием и не зная так называемый jargon du monde {Светская манера разговора (франц.).} и всех требований и правил высшего общества, они нередко давали право смеяться над собою тем, кто во многих других отношениях стоял гораздо их ниже.
   Чтение писем А. А. Бестужева еще более убедило меня, что этот недостаток был у всех у них общий, и я бы, конечно, не стал о нем упоминать, если бы г. Семевский и те, которые передали ему письма Марлинского 2), не выставили его перед публикой -- ей же, конечно, нисколько не занимательно знать о страсти к донжуанству одного из бывших своих любимцев. Что Александр Бестужев при многих своих литературных достоинствах был фразер -- это уже давно доказано. Что в его произведениях более фраз и мыльных пузырей, чем существенных достоинств (может быть, вследствие тогдашнего духа времени), в этом все согласны. Но зачем же делиться с публикой его самохвальством, его ложными понятиями о чести (смотри те письма, где он говорит о благосклонности к нему женщин и об обольщении жены своего товарища по несчастью Б[улгари], у которого он гостил в Керчи и которому он так худо заплатил за доверие и гостеприимство) 3). Этого публике вовсе не нужно было знать, ибо оно нейдет нисколько к делу и только налагает какую-то грустную оттушевку на такую личность, которая пользовалась и стоила общественной симпатии. Если бы предавать гласности все поступки и помышления лиц, более или менее известных по своей деятельности в разных сферах общественной жизни, то не было бы ни одного из них, который бы сохранился чистым в памяти соотечественников.
   Есть деяния и поступки, которые принадлежат всеобщему обсуждению, которые составляют достояние гласности, открывайте, выставляйте их. Когда государственный литературный деятель вследствие ложного понимания публики, не знающей его тайных действий и намерений, стоит в глазах общества на незаслуженном пьедестале, вы имеете полное право свести его с него или, наоборот, если он не оценен как следует, если не пользуется тем почетом, который заслужил, или, что хуже, если искажают его благонамеренные полезные цели и действия, вы даже обязаны, имея к тому возможность, восстановить его в общественном мнении. Но, с другой стороны, есть много таких поступков и действий, которые не имеют ничего общего с публикой, которые могут только обсуждаться в семейном близком кругу и в которых виновный должен отдавать отчет свой только совести или своему духовнику, таких, по моему мнению, не следует касаться, не следует предавать гласности. Какая, например, нужда публике знать, что А[лександр] Бестужев любил донжуанствовать, что имел в этом отношении ложные нравственные понятия или что он любил иногда писать высокопарные французские письма, не зная хорошо французского языка и делая ошибку на ошибке. Письма его предназначались <нрзб.> для знания братьями, сестрами, он никогда не воображал, чтобы они могли сделаться достоянием публики. Зачем же, таким образом, выставлять его в более или менее смешном виде. Это не услуга и не почитание его таланта, скорее недоброжелательство, и я удивляюсь, как могли согласиться его р одные на эту неблаговидную выставку его личности.
   Напрасно стали бы мне возражать, что издатель имел в виду благонамеренную цель представить его откровенный, несколько легкомысленный характер, готовый всегда увлекаться, и тем объяснить в хорошую сторону то, что бросало на него невыгодную тень. Но достиг ли он цели, и нужно ли было это? Смешная сторона останется всегда смешной, а противонравственный поступок никогда не будет чистым. Что А[лександр] А[лександрович] был человек добрый, с любящей душой, вполне преданный своим родным (это он беспрестанно доказывал), не говоря о его храбрости, ибо не считаю ее большим достоинством, что он имел дарование и как литератор пользовался в свое время большим влиянием на общество. Все это несомненно и не требует доказательств. Но что вместе с тем характер его был легкомыслен, не имел твердости, что убеждения его не были прочны и часто изменялись при каждом обстоятельстве, что он гонялся более за призраками, чем за существенным, жертвовал будущей своей оценкой и своей репутацией, как человек и литератор, для преходящей минуты, что его преувеличенное о себе мнение доходило до самообожания, одним словом, что он, подобно всем людям, имел и много достоинств и много недостатков -- этого всего тоже нельзя не. признать. Хотя Н, И. Греч, сравнивая его с К[ондратием] Ф[едоровичем] Р[ылеевым], отдает ему преимущество перед последним 4), но, несмотря на такой авторитет, я не только не убежден в том, но скажу более, что их обоих нельзя даже сравнить между собою. Р[ылеев] был человек с твердыми непоколебимыми убеждениями, с положительным, хотя и пламенным взглядом на то, что входило в круг тогдашнего мышления. В нравственном отношении он был безукоризнен. Такие личности, как К[ондратий] Ф[едорович], или погибают, что и случилось с ним, или становятся в голове своего поколения, оставляя после себя незабвенное имя в потомстве. Бестужев же был человек обыкновенный, и если бы не его временные литературные успехи, то никто бы даже и не знал о его существовании.
   Во многих отношениях покойный брат его Ник[олай] А[лександрович] стоит гораздо его выше. По способностям своим, по своей деятельности он был весьма замечательною личностью. Чем не занимался он? И литературой, и живописью, и механикой. У него были золотые руки, все же, что он делал, исполнялось им с большой отчетливостью и знанием дела. Характер у него был самый уживчивый, кроткий, добрый, веселый. Не будь в нем несчастной склонности к донжуанству (которая, в сущности, и в Сибири, где он провел век свой, никому не вредила, исключая его самого, и то со смешной стороны своей), он далеко бы выходил из ряда обыкновенных людей. Le ridicule gens du monde est quelquefois piusqua un depense {Смешное в глазах общества есть нечто большее, чем недостаток (франц.).}|.
   Грустно подумать, что сестры и близкие покойного Марлинского, из каких-нибудь вещественных выгод для живущих, не подумали о том, что могут повредить репутации так много любившего их брата. Желательно, чтобы это было сделано ими скорее по необдуманности, нежели из материального расчета.
   Скажу теперь несколько слов о нас самих, т[о] е[сть] о тех из наших сибирских изгнанников, которые вследствие манифеста или возвратились в Россию, или остались доживать свой век в Сибири. Четыре года прошло с тех пор, как состоялся этот манифест. Он застал в живых только 25 человек и то более или менее дряхлых стариков 5). В продолжение последних четырех лет многие из этих оставшихся уже переселились в вечность. В России не стало Якушкина, Тизенгаузена, Пущина, Бригена, Щепина-Ростовского. В Сибири -- Башмакова, Кюхельбекера, Бечаснова.
   Некоторые из умерших были люди замечательные и оригинальные по своим нравственным качествам и своему характеру, и я не считаю лишним описать тех из них, кого я более знал. С Якушкиным, Пущиным и Тизенгаузеном я прожил около десяти лет в городке Ялуторовске Тоб[ольской] губ[ернии], а с двумя первыми прежде этого десять лет в Петровской тюрьме.
   Иван Дмитриевич Якушкин по своему уму, образованию и характеру принадлежал к людям, выходящим из ряду обыкновенных. Отличительная черта его характера была твердая, непреклонная воля во всем, что он считал своей обязанностью и что входило в его убеждения. Будучи предан душою всему прекрасному, всему возвышенному, он был отчасти идеалист, готовый жертвовать собой для пользы ближнего, а тем более для пользы общественной. Об себе он никогда не думал, нисколько не заботился ни о своем спокойствии, ни о своем материальном благосостоянии. В последнем отношении он доходил даже до оригинальности. Имея очень ограниченные средства, он уделял последние на помощь ближнему и во все время жительства своего в Сибири не мог завести себе даже шубы. В Ялуторовске, без всяких средств, он вздумал завести школу для бедного класса мальчиков и девиц и одною своею настойчивостью, своей деятельностью и, можно сказать, сверхъестественными усилиями достиг цели. Для этого он в течение 10 лет должен был бороться не с одними материальными надобностями, но и с препятствиями внешними. Правительство строго воспрещало, чтобы кто-либо из нас имел влияние на воспитание юношества. За этим предписывалось наблюдать местным властям, от которых нельзя было скрывать его участия. Начались доносы, следствия, происки недоброжелателей из местных чиновников, смотревших на нас, как на порицателей такого порядка, с которым были существенно соединены их выгоды и их значение. Все это надобно было терпеть и кое-как улаживать. К чести высших губернских властей должно сказать, что они в этом случае постоянно были на стороне полезного дела и хотя явно не могли защищать того, что касалось до нас, часто под сурдинку содействовали намерениям Якушкина и одобряли его прекрасную цель. Вскоре сказались благодетельные следствия заведенной им школы. Простой народ с радостью отдавал в них своих детей, которые кроме рукоделия и первоначального научного образования получили тут и некоторое нравственное воспитание. Якушкин по целым дням проводил с учениками и ученицами, сам учил их, наблюдал за преподавателями и их руководил. Часто даже помогал бедным из своего тощего кошелька и нисколько не затруднялся просить у каждого, имеющего способы помочь нуждам школы. Пользуясь общим уважением, он воспользовался этим, чтобы где только возможно приобретать материальные средства для основанного им заведения. Пример его подействовал и на высшие местные власти. В Тобольске и Омске само начальство завело подобные женские учебные заведения, которые по значительности своих средств получили, разумеется, и большее развитие. Ялуторовская школа, несмотря на бедные свои способы, не только существовала во все время пребывания нашего в Сибири, но и теперь даже продолжает существовать под ведением местного училищного начальства. Можно положительно сказать, что общественное женское образование низших классов народонаселения Тоб[ольской] губернии многим обязано И. Д. Якушкину.
   В частных сношениях он отличался замечательным прямодушием и был доверчив, как ребенок. Будучи весьма часто обманут, он никогда на это не жаловался. Горячо вступался за хорошую сторону человеческой природы, не обращал никакого внимания на худую и всегда заступаясь за тех, кто нарушал какой-нибудь нравственный закон, приписывая это не столько испорченности, сколько человеческой слабости.
   Одного только не прощал он и в этом отношении был неумолим. Это -- лихоимства. Ничто в его глазах не могло извинить взяточника. Конечно, в этом случае он иногда противоречил самому себе и своему снисхождению к остальным недостаткам человечества. Но именно это-то и служит доказательством, что суждения его не были плодом необдуманной и принятой без убеждения мысли. К этому надобно присоединить, что он любил горячо спорить и всегда готов был вступиться за того, кто не мог или не умел сам себя защитить.
   Были в нем также и недостатки, но они еще более высказывали прочие его достоинства. Например, он был большой систематик и доходил в этом отношении иногда до упрямства. Приехавши в Ялуторовск, он остановился на прескверной квартире и прожил в ней двадцать лет, именно потому, что все советовали ему переменить ее, а ему хотелось доказать, что можно жить во всяком жилище. Не раз он бывал даже оттого болен, но никогда не признавал настоящую причину и не любил, когда ему напоминали об ней. Пришло ему также в голову, что полезно купаться в самой холодной воде,-- он вздумал испытать это на себе и отправлялся каждый день на Тобол в ноябре даже месяце при 5 и 6 градусах морозу. Выйдет, бывало, из реки синий, измерзший, с сильной дрожью и уверяет, что это чрезвычайно приятно и полезно. Впрочем, раз простудившись жестоко и получив горячку, он принужден был отказаться от этого удовольствия, хотя и не сознавался, что причиной болезни было осеннее купание.
   Возвратившись в Россию к сыновьям своим, он прожил только несколько месяцев. Главной причиной его кончины было невнимание и неизвинительное равнодушие местного московского начальства. В Москву, где в то время служил его сын, он приехал зимой 1857 г., больной, надеясь тут отдохнуть от дальней дороги и поправиться.
   Но генерал-губернатор Закревский {Я также на себе испытал бесчувствие бывшего г[енерал]-губ[ернатора] Закревского. Приехавши в Москву вскоре после Якушкина, больной и измученный дальнею и скверною дорогою, не имея достаточных сил ехать к г[енерал]-губ[ернатору], я послал жену мою попросить его дозволения прожить мне в Москве до летнего времени. Закревский хотя принял ее очень вежливо, но никак на это не согласился, а на возражение моей жены, что я так болен и слаб, что едва хожу по комнате, отвечал: "Это одна и та же история, все возвратившиеся из Сибири жалуются и на болезнь, и на усталость". Как будто не естественно, что дряхлые, болезненные старики, проехавши более 2-х или трех тысяч верст по скверной зимней дороге, имеют нужду в отдохновении. Несмотря на болезнь, я принужден был отправиться из Москвы в самую распутицу в начале апреля месяца и кое-как добрался до Курска, где и остановился до лета.} требовал непременно, чтобы он выехал из столицы на основании манифеста. Родные и некоторые знакомые Якушкина уговаривали его просить государя о позволении остаться в Москве, но он, никогда и ни о чем не просивши во всю жизнь, не хотел изменить своему правилу и уехал в деревню Тверской губернии, принадлежавшую одному из старых его сослуживцев 6). Там он без врачебных пособий и при худом помещении опасно занемог, так что сын его, получив разрешение на его жительство в столице, должен был сам ехать, чтобы довезти его. Через два месяца его не стало. Мир праху твоему, добрый и благородный товарищ. Жалеть о нем нечего. Ему легко и хорошо в лучшем мире.
   Другой ялуторовский товарищ мой -- Пущин, умерший в России в 1859 году 7), был общим нашим любимцем, и не только нас, т[о] е[сть] своих друзей и приятелей, но и всех тех, кто знал его хотя бы сколько-нибудь. Мало найдется людей, которые бы имели столько говорящего в их пользу, как Пущин. Его открытый характер, его готовность оказать услугу и быть полезным всякому, его прямодушие, честность, в высшей степени бескорыстие высоко ставили его в нравственном отношении, а красивая наружность, особенный приятный способ объясняться, умение кстати безвредно пошутить и хорошее образование {Он воспитывался в лицее и вышел в первый выпуск вместе с поэтом Пушкиным, князем Горчаковым, нынешним министром иностранных дел, и многими другими, заслужившими почетное имя между русскими сановниками, учеными и литераторами.} увлекательно действовали на всех, кто был знаком с ним и кому случалось беседовать с ним в тесном дружеском кругу. Происходя из аристократической фамилии (отец его был адмирал) 8) и выйдя из лицея в гвардейскую артиллерию, где ему представлялась блестящая карьера, он оставил эту службу и перешел в статскую, заняв место надворного судьи в Москве. Помню и теперь, как всех удивил тогда его переход и как осуждали его, потому что в то время статская служба, и особенно в низших инстанциях, считалась чем-то унизительным для знатных и богатых баричей. Его же именно и была цель показать собою пример, что служить хорошо и честно своему отечеству все равно где бы то ни было, и тем, так сказать, возвысить уездные незначительные должности, от которых всего более зависит участь низших классов. Надобно сказать, что тогда он уже принадлежал к обществу и, следовательно, полагал, что этим он исполняет обязанность свою как полезного члена в видах его цели 9).
   В Чите и Петровском, находясь вместе со всеми нами, он только и хлопотал о том, чтобы никто из его товарищей не нуждался. Присылаемые родными деньги клал почти все в общую артель и жил сам очень скромно, никогда почти не был без долгов, которые при первой высылке денег спешил уплатить, оставаясь иногда без копейки и нуждаясь часто в необходимом. Это бескорыстие, или, лучше сказать, бессребреность доходила до крайних пределов и нередко ставила его самого в затруднительное и неловкое положение; но он всегда умел изворачиваться без вреда своей репутации и не нарушая правил строгой честности.
   Нельзя сказать, чтобы и он не имел своих недостатков. Мнение света, то есть людей его знающих, слишком много значило для него, и нередко он поступал вопреки своему характеру и правилам, чтобы заслужить одобрение большинства. Кроме того, у него была и еще слабость: это особенное влечение к женскому полу. Покуда он был молод, ее мало кто замечал и всякий более или менее извинял его, под старость же она казалась в строгом смысле предосудительной, хотя в отношении его и прощалась теми, кто хорошо его знал, ибо вполне искупалась многими другими его прекрасными качествами. Впоследствии именно эти недостатки были причиною его неблагоразумной женитьбы и отчасти преждевременной кончины 10).
   Упомяну также в нескольких словах о Михаиле Карловиче Кюхельбекере, умершем в 1858 г. в Сибири. Он отличался неимоверною добротою и оригинальностью характера. Служив отлично в морской службе в Гвардейском экипаже, он пользовался репутацией дельного и деятельного офицера. В [1]825 году, возвратясь из кругосветного путешествия, он вскоре был взят 14 декабря на площади, куда явился вместе с прочими товарищами своими и частью Гвардейского экипажа. Будучи осужден, он и в день сентенции, возвратясь в свой каземат, не столько думал о себе, сколько о других. У него был Денщик, который хорошо ему служил и которого он очень любил. Предвидя его незавидную будущность, если ему придется воротиться в экипаж и поступить во фронт, Кюхельбекер вздумал написать о нем в[еликому] к[нязю] Михаилу Павловичу и просил своему денщику его покровительства. Эта просьба была довольно оригинальна, потому что он был осужден именно за то, что не допустил в[еликого] к[нязя] подойти и говорить с войсками, вышедшими на площадь, и даже угрожал ему тем, что он вынужден будет приказать стрелять по нем 11). К чести великого князя, надобно прибавить здесь, что он уважил просьбу Кюхельбекера и взял денщика к себе. В Чите и Петровском он нас всех очень занимал рассказами о своих путешествиях и во время болезни кого-либо из нас исправлял постоянно должность сестры милосердия. Отправляясь из Петровского в 1832 г. и будучи поселен за Байкалом в Баргузине, он вскоре женился и остался тут навсегда, потому что большое семейство и скудость средств не позволяли ему и думать о возвращении в Россию. Там он был всеми любим и при материальных недостатках своих находил возможность помогать неимущим и делиться с ними последним.
   Я бы мог также припомнить кое-что и о прочих товарищах, имевших каждый, в свою очередь, и свои достоинства, и некоторые, может быть, недостатки, но, не имев с ними близких отношений более 20 лет, я опасаюсь сказать что-нибудь несправедливое.
   Недавно мне случилось пробежать Донесение тайной следственной комиссии и Верховного уголовного суда над государственными преступниками 1825 г., а также и то, что печаталось тогда в русских газетах и журналах. Боже мой, в каких ужасных красках изображены все обвиненные. Время и обстоятельства частью оправдали их перед потомством, и, вероятно, я не ошибусь, если скажу, что теперь уже никто не верит тому, что писалось тогда по заказу угодниками власти; Впрочем, удивляться тут нечему. В тридцать пять лет многое изменилось в понятиях общества: многое черное сделалось белым, а многое белое -- черным. Многое из того, за что мы были осуждены, составляет теперь предмет ожидаемых реформ. Об этом пишут, рассуждают и говорят во всеуслышание. То, что ныне делается не только безнаказанно, но за что даже награждают,-- за то именно 35 лет тому назад мы были осуждены, сосланы и томились в темницах. Если бы это же самое случилось 100 лет назад, нас бы, вероятно, колесовали, четвертовали, резали языки, били кнутом и т. д. За примерами недалеко ходить в русской истории XVIII столетия.
   С другой стороны, нельзя не подумать, как странны бывают понятия и суждения людей. Все оправдывается успехом. Ныне Гарибальди герой, Наполеон III великий человек потому именно, что удача на их стороне. Если бы первый был разбит при высадке в Сицилию и взят в плен, он был бы злоумышленник, разбойник, одним словом, человек самый вредный для общества, и большинство рукоплескало бы его казни. Если бы второму не удался переворот 2 декабря 1852 г., его бы судили, как клятвопреступника, как возмутителя, и общественное мнение не сказало бы даже слова в его пользу 12).
   Жестоко, безнадежно бы было нравственное положение тех, кто, жертвуя собой для общей пользы, потерпит неудачу и вместо признательности и сожаления подвергнется несправедливому осуждению современников, если бы для них не существовало истории, которая, внеся в скрижали свои совершившийся факт, постепенно с течением времени очищает их от всяких неправд и представляет потомству в настоящем виде. А как человечество хоть и незаметно, но с каждым днем идет вперед, рассеивая покрывающий его мрак, то да утешатся все те, кто действует во имя успеха и страдает в этой временной жизни за свою благую цель. Настанет, несомненно, та минута, когда потомство признает их заслуги и с признательностью станет произносить их имена.
   Такая участь ожидает со временем память пяти страдальцев, погибших на эшафоте в июле 1826 года.
   Двух из них я знал и потому вменяю себе в обязанность вспомнить о них, изложив мое о них, так сказать, мнение.
   С Павлом Ивановичем Пестелем я был коротко знаком и могу смело сказать, что мое суждение о нем будет основано на самых положительных данных. Когда он погиб, ему был 31 год. Он был старшим сыном известного сибирского генерал-губернатора Пестеля, получил хорошее образование и был выпущен из камер-пажей офицером в гвардию в 811 году вместе с нынешним министром двора 13). В кампании 1812 года он находился адъютантом при графе Витгенштейне и обращал на себя внимание усердием, деятельностью, отличился во многих сражениях, даже, кажется, был ранен 14) и слыл за дельного офицера и способного исполнителя.
   Возвратясь в Россию штаб-ротмистром гвардии со многими знаками отличия 15), он остался при графе и заведовал его личной канцелярией, пользуясь полною его доверенностью. По вступлении в общество, которого он был одним из учредителей, он неутомимо занялся изучением политических и экономических наук, посвящая на это все свободное от службы время. Обладая замечательным умом, даром слова и в особенности даром ясно и логически излагать свои мысли, он пользовался большим влиянием на своих товарищей по службе и на всех тех, с кем он был в коротких отношениях. Я познакомился и сблизился с ним в 1820 году в м[естечке] Тульчине, где тогда находилась главная квартира 2[-й] армии. В это время он имел преобладающее влияние на всю тогдашнюю молодежь и пользовался этим влиянием не из самолюбия, а для того, чтобы действовать в пользу общества и его цели, будучи сам готов на все для этого пожертвования. Я давно знаю один из его поступков, который делает ему большую честь. Он готов был пожертвовать всеми своими служебными выгодами, чтобы достичь одного полезного для общества результата. Это, однако, не состоялось. Но при всем уме своем Пестель имел также недостатки. Желание подчинить своим идеям убеждения других было одним из них. Кроме того, он часто увлекался, и в серьезных политических разговорах, особенно когда встречал противоречие, доходил до крайних пределов своих выводов и умозаключений. Это давало иногда повод к таким разговорам, которые хотя и не имели определенной цели, но в то время посеяли разномыслие и внушали некоторое опасение во многих членах общества, а впоследствии при следственных допросах были причиною осуждения многих невинных в злых умыслах против правительственных лиц. Все это происходило оттого, что в жару прений он, желая усилить доказательства, увлекался против собственной воли и потом иногда сам сознавался в том. Нельзя также не упомянуть здесь о том, что он не имел способности внушать к себе полного доверия. Причиною этого были нередко его хотя и правдивые, но довольно резкие замечания насчет тех лиц, с которыми он был тесно связан по обществу, которые невольно заставляли присутствующих сомневаться в его искренности.
   Исключая этих недостатков, я не знаю, в чем бы можно было упрекнуть Пестеля. Сколько я ни припоминаю теперь его поведение в обществе во все время, пока мы жили в Тульчине, я не нахожу ничего такого, в чем бы можно было обвинить его. Что он действовал прямо, Честно, без всякой задней мысли в отношении себя, что он видел в обществе не средство к своему возвышению, а цель достичь желаемых результатов для блага России, в том я не только не сомневаюсь, но готов везде и всегда утверждать это. Судя его как человека, можно находить в нем много погрешностей, недостатков, уклонений от строгих правил нравственности, но и тут честность, бескорыстие, равнодушие к материальным выгодам и потребностям жизни составляли отличительные черты его характера. Как член же общества, как деятель политический, в первый раз задумавшийся в России об общественном перевороте не в пользу лица, а в пользу народного блага, он, кроме выше приведенных мною недостатков, зависевших не от него собственно, был, по моему мнению, вполне безукоризнен.
   Многими подробностями из его жизни в Тульчине я мог бы подтвердить мое о нем заключение, но предоставляю потомству подробно разобраться и оценить эту замечательную личность своего времени.
   Другой из пяти казненных, с которым я познакомился и сблизился в крепости, когда уже нас судили, был Михаил Бестужев-Рюмин. Я был помещен в начале моего заключения в таком сыром и душном каземате, что вскоре я сделался серьезно болен и потому по настоянию крепостного доктора был переведен в другой, более просторный. Когда я вошел в мое новое мрачное жилище, то от нечего делать я стал ходить по комнате и в это время услышал, что в соседнем со мною каземате кто-то напевал казацкую песню об изнывающем пленнике. Голос показался мне знакомым: "Est се n'est pas vous monsieur Viviens?" {Это не вы, господин Вивиен? (франц).} -- спросил я. (Вивиен был один из моих тульчинских знакомых и служил офицером в Польской уланской дивизии.) -- "Et vous le connaissez, cher camarade?-- отвечал он мне.-- Puis j'aussi vous demande Sans indiscretion qui etes vous" {Вы его знаете, дорогой товарищ? Позвольте мне также вас росить, кто вы такой (франц.).}. Назвавши себя, я, в свою очередь, спросил, с кем я имею утешение быть соседом.
   "Я Бестужев-Рюмин",-- отвечал он, и вместе с этим я услышал бряцание кандалов.
   Таким образом мы познакомились. В крепости не то, что в свете, связи делаются скоро. Потребность сочувствия и утешительное развлечение сообщать друг другу свои затворнические мысли располагают узников к доверию и откровенности, чем нередко, разумеется, пользуются соглядатаи ко вреду их. Может быть, то же было и с ним. Во всяком случае, мы хотя с Бестужевым и опасались этого, но, откинув излишнюю осторожность, продолжали говорить между собой при всяком удобном случае.
   В нашем тогдашнем положении скрывать себя друг перед другом не было надобности, и потому я убежден, что в пять месяцев, мною с ним проведенных, я узнал его лучше, чем бы в пять лет при другой обстановке и при других обстоятельствах. Да и к тому же у него был такой характер, что он даже не умел себя скрывать. Это было пламя, которое ярко вспыхивало при одной капле масла. Все в нем доходило до крайних пределов, до какого-то фанатизма. Преданность его к людям, которых он любил, не имела границ и готова была на все жертвы, не исключая даже слепого безотчетного повиновения их воле. Это был в полном смысле слова Магомедов сеид 16). Не думаю, чтобы собственные убеждения его были тверды, но, по крайней мере, в свое время он был искренен, и он ни за что бы не изменил им, покуда сам не признал бы их ошибочность.
   Доверие его походило на детское (да и ему было всего 22 года) 17). Не имея никаких задних мыслей, будучи на совести всегда чист, он не затруднялся передавать каждому все то, что было у него на душе; готов был при каждом случае сознаться в своей ошибке, хотя бы это было десять раз на день. Образование по-тогдашнему он получил прекрасное, знал французский, немецкий и английский языки и хорошо, правильно изъяснялся на них. Очень много читал, любил музыку и хоть не обладал обширным умом, подобно Пестелю, но даже и в этом отношении мог обратить на себя внимание. Говорил он хорошо, но всегда скоро и восторженно. Воспламенялся очень легко и особенно при таком рассказе или разговоре, который затрагивал сердечные его струны. Я очень сожалею, что, познакомясь с ним так коротко, я не мог видать его физиономии {Мы разговаривали через две деревянные стены наших казематов, между коими был коридор, но выходить и видеть друг друга никак не могли.}, но мне говорили, что она была очень выразительна, в особенности глаза, которые при малейшем душевном волнении, а оно случалось при каждой интересовавшей его беседе, воспламенялись как искры и находились в беспрестанном движении.
   Любовь его к Сергею Ивановичу Муравьеву-Апостолу доходила до обожания, и я уверен, что в последние минуты мысль, что их ожидает одна и та же участь, утешала и того, и другого.
   .... Остальных трех я не знал. Рылеева мне случалось видеть два раза в Петербурге у общего нашего знакомого А. О. Корниловича, а с Муравьевым-Апостолом я один раз встретился на станции около Киева. Каховского же ни разу не видал, даже до сентенции не слыхал об нем.
   Приехавши в Москву в ноябре месяце 1860 года, чтобы провести в ней зиму, я нашел в ней только одного из сибирских товарищей своих, князя Трубецкого, семидесятилетнего старца. Не суждено было мне увидаться с ним. Приехал я больной и никуда не мог выезжать. Он тоже был нездоров, и потому каждый из нас ожидал выздоровления, чтобы приехать к другому. Но вдруг я поражен был неожиданной вестью о его смерти. У него ночью сделался паралич сердца, и он скончался в несколько минут. Не стану говорить ни о горести его детей, ни о том сочувствии, которое оказали ему не только те, кто его знали, но и все мыслящие люди нашей древней столицы. Скажу лучше несколько слов об этой замечательной личности в наш эгоистический век -- замечательной не по твердости характера или по каким-либо принадлежностям гениальных умов, но по своей любви к ближнему, по неимоверной доброте души и той всегдашней готовности, с которою он рад был с полным самопожертвованием идти на помощь кому бы то ни было, и особенно друзьям своим. Трубецкой, как известно, играл незавидную роль в происшествии 14 декабря. Когда он прибыл в Восточную Сибирь вместе с прочими, начались его нравственные испытания, а с тем вместе выказались в полном свете его душевные качества.
   Долгое время товарищи его не могли иметь к нему того сочувствия, которое было общим между ними друг к другу. Он не мог не замечать этого, и хотя ни одно слово не было произнесено в его присутствии, которое бы могло прямо оскорбить его, не менее того, однако, уже молчание о 14 декабря достаточно было, чтобы показать ему, какого все об нем мнения. Около года продолжалось это тягостное для него положение, но ни одного ропота, ни одной жалобы не было слышно с его стороны. Наконец, его доброта, кротость победили это неприязненное чувство, и мы все от души полюбили его. Да и могло ли быть иначе, когда мы узнали эту прекрасную душу, этот невозмутимо кроткий, добрый характер? Сколько раз у больных товарищей своих просиживал он по целым ночам, с какой деликатностью, предупредительностью старался он разделять свои вещественные средства с неимевшими их. С каким участием разделял он и скорби и радости каждого из нас, наконец, как благородно, как, Скажу даже, великодушно вел он себя в отношении тех, которые наиболее осуждали его! Конечно, эти осуждения были отчасти справедливы, но много ли вы найдете людей, которые, признавая даже себя виноватыми в чем бы то ни было, безропотно, с кротостью и достоинством покорятся всем следствиям своей ошибки или слабости. Вся же его вина в отношении общества нашего и товарищей своих состояла в том, что у него недостало твердости характера в ту минуту, когда она была нужна для выполнения принятой добровольно на себя обязанности.
  

Комментарии

  
   ЦГАОР. ф. 279. Оп. 1. Д. 170. Л. 1-3. Д. 171. Л. 2--9
   Автограф воспоминаний с многочисленными исправлениями и дополнениями составляет два отдельных дела: 170 под названием "Воспоминания Басаргина о А. А., Н. А., М. А. Бестужевых" и 171 -- "Воспоминания Басаргина о И. Д. Якушкине, И. И. Пущине и др. и статья Басаргина о политике России". Статья Басаргина о внешней политике России, являвшаяся черновиком четвертого отдела "Записок", впоследствии была из дела 171 вынута и образовала самостоятельное дело 180 под названием "Записки Н. В. Басаргина о Крымской войне и внешней политике России".
   Н. В. Басаргин не озаглавил специально воспоминания о своих товарищах, хотя явно намеревался опубликовать написанное, о чем говорит тот факт, что в самом тексте сочинения оно квалифицировано как статья.
   Впервые с большими текстуальными погрешностями по сравнению с подлинником воспоминания были опубликованы Е. Е. Якушкиным в журнале "Каторга и ссылка" (1925, No 18(5), с. 162-- 175). Исходя, видимо, из внешнего признака, Е. Е. Якушкин считал, что в каждом деле находится самостоятельное воспоминание (там же, с. 161). Такая точка зрения противоречит содержанию воспоминаний, которые объединены Н. В. Басаргиным фразой, открывающей вторую часть припоминаний мемуариста (наст, изд., с. 330).
   Рассматривая воспоминания как целостное произведение, составитель дал им условное название.
   Воспоминания были написаны в июле -- дек. 1860 г. и, по справедливому наблюдению Е. Е. Якушкина, явились последним сочинением в литературном наследии Н. В. Басаргина. В настоящем издании воспоминания печатаются по автографу с учетом всех исправлений и дополнений, которые специально не оговариваются.
  
   1 Семевский М. И. Александр Александрович Бестужев (Марлинский). 1797--1837//Отеч. зап. 1860. Т. 130. Май. Отд. 1. С. 121--166; Июнь. Отд. 1. С. 299--348; 1860. Т. 131. Июль. Отд. 1. С. 43--100.
   2 Девяносто шесть писем А. А. Бестужева-Марлинского к братьям Николаю, Михаилу и Павлу за 1831---1837 гг. не случайно попали к М. И. Семевскому, будущему учредителю и издателю журнала "Рус. старина", начавшего выходить с 1870 г. Еще с конца 1850-х гг. М. И. Семевский энергично собирал материалы о братьях Бестужевых (Воспоминания Бестужевых. М.; Л., 1951. С. 424--474). Все письма А. А. Бестужева, опубликованные в "Отечественных записках", М. И. Семевскому передал близкий знакомый погибшего поэта и писателя и его родных Александр Николаевич Креницкий. Он же получил их от матери А. А. Бестужева и от его брата Павла (Отеч. зап. 1860. Т. 130. Май. Отд. 1. С, 123).
   3 Под криптонимом Б. подразумевался член Южного общества декабристов Николай Яковлевич Булгари (1803--1841), осужденный по VII разряду. После отбытия годичного тюремного наказания он служил с 1827 г. рядовым в армии. В 1832 г. получил офицерский чин прапорщика. В 1835 г. уволился с военной службы и определился переводчиком в Керченскую таможню. Летом 1836 г. и вторично в декабре А. А. Бестужев жил в Керчи, и у него возник роман с женой Н. Я. Булгари Антуанеттой Романовной, о чем он с циничной откровенностью поведал младшему брату (см. письмо к Павлу от 3--5 апр. 1837 г. // Отеч. зап. 1860. Т. 131. Июль. Отд. 1. С. 72--73. Ср.: Левин Ю. Д. Смерть русского офицера. Неизвестное письмо А. А. Бестужева (Марлинского) // Освободительное движение в России. Саратов, 1975. Вып. 4. С. 104--105).
   4 М. И. Семевский включил в качестве пояснений к письмам А. А. Бестужева представленные ему Н. И. Гречем отрывки из воспоминаний, правда, сделав в них большие купюры.
   Н. В. Басаргин имел в виду следующий текст. А. А. Бестужев,-- писал Н. И. Греч,-- человек "добрый, откровенный, преисполненный ума и талантов, красавец собою. [Вступление его в эту сатанинскую шайку и содействие его могу приписать только заразительности фанатизма, неудовлетворенному тщеславию и еще фанфаронству благородства.] <...> Познакомившись с Рылеевым, который был несравненно ниже его и умом, и дарованиями, и образованием, [заразился его нелепыми идеями,] вдался в омут и потом не мог или совестился выпутаться, [руководствуясь правилами худо понимаемого благородства, находил, вероятно, удовольствие в хвастовстве и разглагольствованиях и погиб]" (Отеч. зап. 1860. Т. 131. Июль. Отд. 1. С. 88. В скобки взяты слова, не вошедшие в публикацию. Ср.: Греч Н. И. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930. С. 473--474). Кроме того, Н. И. Греч, питавший злобную неприязнь к К. Ф. Рылееву, которого он считал главным виновником "злосчастных" событий 14 дек. 1825 г., заявлял: "Фанатизм силен и заразителен, и потому неудивительно, что пошлый, необразованный Рылеев успел увлечь за собою людей, которые были несравненно выше его во всех отношениях, например, Александра Бестужева" (Греч Н. И. Записки о моей жизни. С. 446). Басаргин с большим достоинством дал отповедь клеветнику и защитил честь "Шиллера заговора", как называл К. Ф. Рылеева Герцен.
   5 В именном указе Александра II Сенату от 26 авг. 1856 г. "О милостях и облегчениях <...> лицам, подвергшимся наказаниям за преступления политические", поименованы 34 члена тайных обществ декабристов (ПСЗ. No 30883).
   6 См. примеч. 13 к "Журналу". // С 507
   7 И. И. Пущин умер 3 апр. 1859 г. и похоронен в г. Бронницы около алтарной абсиды Архангельского собора.
   8 Отец декабриста Иван Петрович (ум. 1842) был в годы Отечественной войны и заграничных походов ген.-интендантом, впоследствии сенатор. Адмиралом был дед декабриста Петр Иванович Пущин (ум. 1812).
   9 Деятельность на поприще юриспруденции декабристы рассматривали как важную форму воздействия на общество. Так, в уставе Союза благоденствия -- "Зеленой книге" среди четырех отраслей, определявших сферы участия членов организации в практической работе, было названо "Правосудие". Памятуя об этом, И. И. Пущин принял решение (вслед за К. Ф. Рылеевым) поступить в суд. 5 апр. 1823 г. он становится сверхштатным членом Петербургской судебной палаты, а 13 дек. назначен судьей Московского надворного суда и приступил к исполнению своих обязанностей 14 марта 1824 г.
   А. С. Пушкин в стихотворном послании к Пущину от 13 дек. 1826 г. очень верно оценил общественное значение смелого поступка друга. Поэт писал:
  
   Ты победил предрассужденья
   И от признательных граждан
   Умел истребовать почтенья,
   В глазах общественного мненья
   Ты возвеличил темный сан.
   (Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1974. Т. 2. С. 561).
    
   10 См. примеч. 18 к тексту "Журнала".
   11 В рассказе о М. К. Кюхельбекере Басаргин допустил грубые и труднообъяснимые фактические ошибки, поскольку, как он писал, ему "недавно случилось пробежать Донесение тайной следственной комиссии и Верховного уголовного суда над государственными преступниками 1825 г., а также и то, что печаталось тогда в русских газетах и журналах". Во-первых, он приписал Михаилу Кюхельбекеру в день 14 дек. действия на Сенатской площади его старшего брата Вильгельма. О нем в "Донесении" говорилось: "Кюхельбекер (Вильгельм) дерзнул обратить оружие на великого князя Михаила Павловича" (БД. Т. 17. С. 58). Решением Верховного уголовного суда коллежский асессор В. К. Кюхельбекер был приговорен по I разряду к казни отсечением головы "за то, что, по собственному его признанию, покушался на жизнь его высочества великого князя Михаила Павловича во время мятежа на площади, принадлежал к тайному обществу с знанием цели, лично действовал в мятеже с пролитием крови, сам стрелял в генерала Воинова и рассеянных выстрелами мятежников старался поставить в строй" (там же, с. 205). Совершенно иначе вел себя на площади лейтенант гвардейского морского экипажа М. К. Кюхельбекер, который "подходил к его высочеству великому князю Михаилу Павловичу и просил его высочество подъехать к экипажу [гвардейскому морскому.-- И. П.] для прекращения мятежа" (там же, с. 124). Михаил Кюхельбекер был осужден по V разряду "за то, что, по собственному его признанию, лично действовал в мятеже с возбуждением нижних чинов (там же, с. 210). Во-вторых, Басаргин переадресовал просьбу В. К. Кюхельбекера относительно дальнейшей судьбы его слуги // С 508 Семена Балашова, находившегося под арестом в Гродно, М. К. Кюхельбекеру. В действительности же В. К. Кюхельбекер в дополнениях к своим следственным показаниям писал: "<...> имею смелость его [Балашова.-- И. Л.] рекомендовать доброте и милости е[го] и[мператорского] в[ысочества] вел[икого] кн[язя] Михаила Павловича. Пусть принадлежит он вам, государь; удостойте принять его от руки недостойной и преступной, но которая вам дарит весьма ценный подарок, а именно дарит верного слугу" (ВД. Т. 2. С. 158. Ср. с. 176). Скорее всего, вел. кн. Михаил Павлович принял, этот дар, в пользу чего говорит его ходатайство о смягчении приговора В. К. Кюхельбекеру (Вд. Т. 18. С. 226).
   12 Контрреволюционный государственный переворот, осуществленный во Франции ее президентом Шарлем Луи Наполеоном. Бонапартом (1808--1873) с помощью военщины, произошел 2 дек. 1851 г. В результате него будущий Наполеон III захватил всю полноту власти и 2 дек. 1852 г. провозгласил себя императором.
   13 Имелся в виду Владимир Федорович Адлерберг (1791--1884), бывший в 1852--1872 гг. министром двора. Действительно, он и П. И. Пестель одновременно были выпущены из Пажеского корпуса в дек. 1811 г. прапорщиками и направлены в гвардии Литовский (позднее переименованный в Московский) полк, с которым участвовали в Отечественной войне и заграничных походах.
   14 На Бородинском поле подпоручик П. И. Пестель получил пулевое ранение в бедро левой ноги. Он смело сражался в этом бою, за что награжден золотой шпагой с надписью "За храбрость".
   15 П. И. Пестель участвовал во многих кровопролитных баталиях, проявив мужество и героизм, за что был удостоен орденов: российских -- Владимира 4-й степени и Анны 2-го класса, австрийского -- Леопольда 3-й степени, баденского военного ордена -- Карла Фридриха, прусского -- "За заслуги", а также ряда памятных медалей.
   16 См. примеч. 20 к "Запискам".
   17 Найденная метрическая запись о М. П. Бестужеве-Рюмине дает основание точно датировать его рождение -- 23 мая 1801 г. (Мочульский Е, Н. Новые данные о биографии декабриста М. П. Бестужева-Рюмина // Исторические записки. М., 1975. Т. 96. С. 348).
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов