Свенцицкий Валентин Павлович - Письма Мережковским

--------------------

Публикуется по: Русская литература. 2023. 2. С. 198-204.

--------------------

<Август 1907 г.>

Дорогой Дмитрий Сергеевич! Я получил Ваше письмо, мне было и радостно, и грустно читать его. Радостно потому, что я из него увидел и понял, что между нами, как бы мы ни разномыслили, уже нет более того тяжёлого чего-то, что так давило и мучило меня. Я почувствовал, что Вы меня простили, что, что бы там ни было, у нас один Христос, один Бог.

Родной мой Дмитрий Сергеевич, мне до смешного хочется говорить Вам ласкательные слова, увидеть Вас и услышать. Страшное в Вашем письме было то, что Вы написали о моей силе. Мне хочется, чтобы Вы думали и знали обо мне именно то, что я есть; видит Христос, не из скромности пишу, а потому что чувствую себя правдивым.

Во мне много силы, но силы демоничной, человеческой, тяжёлой, я мучаюсь ей.

Когда-то на спиритическом сеансе при свете я приказывал вещам передвигаться, и они двигались. С тех пор (пусть это был гипноз) я никогда не делаю ничего подобного, но чувствую "животную" подлую силу и "власть" не Божескую.

Хочу быть как ребёнок, ничего не знать, никакой "воли" не иметь.

Я -- не старший "брат", я мишура и гордыня -- вот всё, что я узнал к 25 годам своей жизни. И рад этому и счастлив бесконечно.

Вот почему моё решение идти в монастырь не есть установление объективного пути для всех. Я и за себя-то ничего решать не смею. Потому у меня нет ещё определённых, отчётливых решений. Я путаюсь, признаюсь, но так ясно теперь знаю, что надо идти в пустыню, но кажется, что это искушение; одно я теперь только как неподвижную точку ощущаю в себе -- это что Господь поможет мне, но оставим.

Я живу внешне значительно по "инерции"; внешнее что-то делается, езжу, хожу в Унив<ерсите>т и пр. и пр., а сам точно уже где-то не здесь. И радостно, и жутко. И так хочется плакать, что в душе столько язв, мерзости тьмы. Так ясно видишь, как мучаешь Спасителя своей подлостью и всё ещё не можешь перестать и быть его сыном.

О "земном" я, должно быть, не так выразился. Может быть, я не знаю настоящей любви к земле, но то, что я знаю, мне кажется, что есть любовь. Я люблю природу, люблю траву, цветы, лес, так бы и обнял всё, так бы и приласкал.

Впрочем, теперь у меня какая-то жажда ненасытимая, хочется любить всё, всегда и всех, и чем больше любишь, тем больше хочется, и боишься, что умрёшь и не поспеешь ещё ласкать и полюбить.

Из Вашего письма я вынес впечатление, что Вы приезжаете в Россию? Правда ли это? Мне необходимо видеть Вас и говорить лично.

Волжский когда-то всё, с обычной его нежностью, выговаривал мне за то, что я не "принимаю мелочей" и что это грех. Господи, как он прав. Требовать от всех: чувствуйте, как и я, -- это такая безобразная форма самоутверждения, и потому я, каясь за прошлое, теперь стараюсь всюду любовно и просто относиться к делам житейским, не говоря уж об "общественных", а потому по мере сил буду и в "Веке" (он возобновится в виде "Религии и жизни"), и в Религиозно-фил<ософском> обществе, пока не определюсь, куда мне идти. Об этом теперь я молюсь непрестанно и прошу Вас, брата моего, молиться обо мне, как и я теперь постоянно молюсь за всех Вас, как умею.

Господи, как хочется сказать: Христос посреди нас. Господи, возьми к себе и прости и помилуй.

Горячо обнимаю Вас и крепко-крепко целую.

В. Свенцицкий

P. S. Покуда мой адрес:

Москва, Остоженка, 1-й Зачатьевский пр. д. 6 <нрзб.> кв. 1.

Канцелярия Рел<игиозно>-фил<ософского> об<ще>ства.

Если Вы приедете в Россию, ведь вы, конечно, прочтёте что-нибудь в нашем Москов<ском> обществе?

<Октябрь 1907 г.>

Дорогой Дмитрий Сергеевич!

Я возвратился сейчас из Петербурга, куда ездил для ликвидации "Века" и на открытие Об<ще>ства. По поводу того и другого пишу Вам "деловое" письмо.

Мы решили, ввиду закрытия "Религии и жизни" за полной невозможностью издаваться в Петерб<урге>, перенести издание в Москву. У нас для Москвы есть разрешение на "Живую Жизнь". Денег у нас с уплатой штрафа мало. Всего хватит на 4. Будем мы издавать поэтому с 1 ноября книжечками листов в 5 по 2 раза в месяц, т. е. два месяца -- ноябрь и декабрь. За это время мы откроем подписку и, если подписка пойдёт -- перенесём издание на 1908 г., если нет, возвратим присланные деньги обратно и прекратим издание.

Ввиду такого оборота дела, мы просим помочь нам литературно и прислать по возможности для 1-го какую-нибудь, хотя бы самую коротенькую статью. О том же просим Зин<аиду> Никол<аевну> и Философ<ова>. Это во-первых, а во-вторых, просим разрешить упоминать ваши имена в числе сотрудников в объявлениях.

Теперь об обществе.

В. В. Успенский сказал, что Вы в Россию нын<ешний> год не приедете. Это толкнуло меня обратиться к Вам с следующим предложением. Не согласились ли бы Вы приехать к нам в Москву со специальной целью прочесть реферат в двадцатых числах ноября? Само собой, что в материальном отношении это не потребовало бы от Вас никаких расходов, а удобство то, что Вы тот же реферат могли бы прочесть и в Петербурге.

Если бы Вы знали, какая большая радость была бы для нас Ваш приезд. По получении этого письма ответьте мне телеграммой о Вашем решении, т. к. это отразится на всём плане наших рефератов. Ещё, конечно, ноябрь удобен, можно и в начале декабря, и в начале ноября.

О заседании в Петербурге Вам, наверное, напишут лучше меня, скажу только о себе, что хотя я и выступал и говорил против нового религиозного сознания, но уверен, что теперь всё это было по-новому, и уверен не только потому, что, видимо, это чувствуют идущие после заседания. Ельчанинов сказал мне, что стал говорить совсем иначе. Еще бы не иначе! Мне было так легко и радостно на душе, я всё думал, что вы сидите все рядом со мной, и мне хотелось всем сказать, что мы все маленькие, все деточки, я чуть не обнял Введенского, который так сердито говорил, и не подозревая, какой он сам маленький голенький птенчик.

Ну, прощайте. Христос с вами.

Ваш Вал. Свенцицкий

<Середина ноября 1907 г.>

Дорогой мой брат о Христе, я долго не писал Вам, потому что был болен духом. Я и сейчас не совсем поправился, но уже нет той остроты. Я снова выплыл, снова начинаю любить и радоваться, а без любви и радости как-то грешно подходить к человеку. И сколько бы ни писал Вам, я всегда буду начинать с того, что люблю Вас, потому что так хочется без конца повторять это чудное слово. Я знаю, Дмитрий Сергеевич, что если встречусь с Вами, многое переживу нелюбовно, от многого оттолкнусь, многое внешнее не смогу преодолеть; но всё же это чувство к Вам на расстоянии -- не иллюзия, наоборот -- то иллюзия.

Хочу, чтобы Вы знали, в чём мои затруднения. Я передам их схематично и теоретично, но знаю, что Вам нетрудно понять их психологическое содержание.

Не в силах я преодолеть раздвоенность созерцания и религиозной активности. Это новая для меня внутренняя задача, которой раньше я как-то не чувствовал. И она разрывает мою душу на две половины, и я то хочу пустыни -- то площади.

Началось это с лета, а эти дни, особенно под влиянием виденных впечатлений, дошло до болезни. Приехав, Волжский да и Булгаков сдружились с Новосёловым, теперь прославляют приятие мира в виде "житья-бытья", против религиозного максимализма восстают самым резким образом и как-то размякли. Я чувствую, что в активности много соблазна, но такая мягкость стала приводить меня в злобное состояние, скверное и несправедливое, в результате которого я дошёл до грубости и опять стал впадать в религиозную писаревщину. А тут опять заговорило в душе молитвенное, Бога видеть, почти осязать, вся душа уходит в нетленное. Сейчас успокоился, грубость прошла. У нас оттепель, и на душе тоже снег сошёл. И я пишу Вам, как брату бесконечно дорогому и близкому. Христос с Вами. Зинаиде Николаевне спасибо за письмо и за приписочку в Вашем письме. Письмо её поразило меня глубоко внутренней чистотой и силой правдивости. Ваши письма обоих так дополняют друг друга и имеют для меня совершенно исключительное значение. Передайте ей, что я целую её три раза и прошу её, пусть и она перекрестит меня, мне это нужно. Хочется мне ещё сказать Вам несколько слов об Антихристе, которого послал Вам. Тут дело не в том, "Антихрист" ли это -- но мне хочется, чтобы Вы поняли эту книгу вполне, а для этого хочу сказать два слова о её внутреннем происхождении. Писал я её два года -- пережитое в ней относится к 5-6 годам назад (хотя фабула взята более современная). То есть когда мне было 19 лет и я только что начинал веровать. Я тогда стал замечать двойственность в виде неуловимых и раздельных чувств, чем дальше, тем больше, и наконец увидел какого-то внутреннего двойника, абсолютно со мной схожего и диаметрально мне противоположного. Даже когда я молился, он тоже по-своему молился. Я чувствовал, что погибну и духовно, и психически, если его не преодолею. Господь помог мне. После того я стал принимать причастие.

Я не мог не написать этой книги, этой исповеди своего двойника, но не печатать её, конечно, мог, -- здесь уж были мотивы тоже религиозные, но уже иного порядка.

Я хотел бы Вас просить написать об этой книге, ибо предвижу религиозно-невежественную ругань по поводу этого больного моего "детища". Что бы и как Вы ни написали, как бы Вы меня резко ни судили и как литератор, и как мыслитель -- Вы это сделаете с любовью, а потому уж если даже и не объективно, правильно (с моей точки зрения), то внутренне правильно. Впрочем, это так; я понимаю, что Вам может оказаться тяжело писать, и тогда не обращайте на мою просьбу никакого внимания.

Статьи Ваши получил. Журнал печатается, но всё выходят задержки из-за разрешения, вторая статья Ваша, к несчастью, нецензурна. Спасибо Вам за помощь. Надеемся выйти 25-го ноября.

Прощайте. Всем Вам желаю мира и радости. Помогите научиться любить. Христос с вами, дорогие. Вал. Свенцицкий

Влад. Фр. <Эрн> Вам кланяется.

<Середина ноября 1907 г.>

Дорогая Зинаида Николаевна,

Я сейчас получил Ваше письмо, -- оно так меня взволновало, что я не могу не написать Вам ответ сейчас же.

Вы сказали в своём письме много несправедливого, и я, поскольку смогу, напишу Вам откровенно.

Во-первых, Вы пишете: "вы её так любовно издали и разослали". Издателем являюсь не я, и никому книги, кроме Д<митрия> С<ергеевича>, я не посылал. Во-вторых, Ваши слова о письме Волжского ударили меня по самому больному месту. Действительно, А<лександр> С<ергеевич> в этот приезд застал меня в подлом виде, но добрый и тихий А<лександр> С<ергеевич>, Булгаков и пр. буквально, как зайца, травили меня и чуть было не затравили, но Бог спас. И всё из любви делали. И вот травля даже там в письме. Я всех их собрал в этот приезд: Флоренского, Булгакова, Эрна, Рачинского. Был и Бугаев -- Вы любите его, Вы и спросите, как они мне "помогали" это тяжёлое время. Глупо, но важно-таки, что Бугаев, рассказывая о Вас, помог мне больше всех. Когда они по-дружески потравили меня некоторое время, он тихо сел ко мне и стал говорить о том, как вы молитесь. Спросите его, Бога ради, о том вечере, Вам многое станет понятно. Вы пишете, что я создаю вокруг себя шум; нельзя было ничего сказать насмешливее, я с ума схожу от всех этих религиозных сплетен, где Булгакову говорит Новосёлов, а Новосёлову передаёт Кузнецов, Кузнецову -- Тернавцев, и пр., и пр., и пр.

Все мои друзья были против опубликования книги, и я почти разошёлся с Эрном после её напечатания -- были же, значит, какие-то мотивы побольше создания "шума". Да и какой шум? Разве я не понимаю, что эта книга -- сплошной минус для моего самолюбия.

В Вашем письме мне больно какое-то страшное внутреннее недоверие, которое парализует искренность, и когда начинаешь бояться, что написанное чувство будет воспринято как "самоковыряние". Вы пишете, что я лезу в абсолютики. Неправда это, неправда, тысячу раз неправда. Никаким себя гением я не считаю, а жить "просто" я не могу, хотя хочу этого всей душой, хочу быть Вл<адимиром> Францичем, даже быть простым и никому не знакомым, где-нибудь капусту рубить на пироги.

Вы скажете, с какой же стати было печатать. Это тайна моя большая, тайна, которую я, умирая, не скажу. Но если сколько-нибудь мне верите, поверьте, что здесь что-то побольше моей воли.

Я ничего не понимаю из того, что Вы пишете о любви. Может быть, у Вас зрение глубже, но я своё чувство не могу называть возможностью полюбить.

Я для Вас троих -- когда чувствую, что люблю, -- всё бы отдал бы, ни минуты не колеблясь.

После рассказов Андрея Белого у меня явилась мысль поехать к Вам, ибо я хоть и средний человек, но и средние люди могут погибать. Я измучен галлюцинациями, которые путаются с видениями, измучен мелкими, но мучительными сомнениями. Мне Бор<ис> Ник<олаевич> сказал, что он, когда совсем измучится, всегда стремится к Вам.

Ваше письмо меня оттолкнуло и ударило непрямотой и резкостью своей с этим ставлением под вопрос самую задушевную сторону человека. Ведь в конце концов и мелкое копание в душе -- большой грех и большой упадок.

Вообще, сейчас мне очень трудно, много личного горя, и всё это как-то связывается некстати. Когда-нибудь напишу Вам ещё, а покуда прощайте. Если можете, помолитесь, я, как умею, всегда теперь молюсь за Вас всех.

Вал. Свенцицкий.