Садовской Борис Александрович - Невольник чести

Борис Садовской

Невольник чести

Я такой же дворянин, как и вы.
Фонвизин

За пять недель до нового, 1742 года совершился в Петербурге переворот. Гренадерская рота лейб-гвардии Преображенского полка возвела на престол царевну Елисавету.

В первый день января капрал Шмурыгин, очнувшись от вчерашнего похмелья, громко икнул, потянулся и кликнул жену:

-- Ей, Марья!

Капральша Марья Титишна Шмурыгина торопливо сунула горшок в печь, громыхнула ухватом и встала на пороге, глядя в глаза хозяину.

Шмурыгин усмехнулся.

-- Чаво изволишь, жаланный?

Шмурыгин почесал в затылке. Икота одолевала его.

-- Огурчиков табе аль кислой капусты?

Шмурыгин опять усмехнулся.

-- Ишь ты, капустки... Ладно. А кто я таков?

-- Чаво?

-- Чаво! Дура ты, и больше ничаво. Ты сказывай, какой на мне чин?

-- Кап...

-- Кап! Как бы тебе не кап!.. Покапало, да мимо. Бухайся в землю, молись, дурища! Капитаншей будешь. А супруг твой Иван Петрович Шмурыгин есть лейб-гвардии капитан и помещик. Дворянством нас царица жалует, слышь?

-- Слышу, кормилец.

Марья Титишна недоверчиво косилась.

-- Что, аль думаешь с похмелья? Небось! Всю нашу роту до последнего барабанщика в дворяне записали. Мне в Теменковском уезде поместье дадено -- село Ужовка, слышь?

Шмурыгин сдвинул жесткие брови.

-- В эфтом самом селе, стало быть, я родился и оттоль в некруты взят. Господь взыскал. Таперича ужовским мужичкам буду заместо отца.

-- Огурчиков табе али капустки?

...К вечеру капральша узнала, что муж не соврал. Вся рота получила дворянство, чины, поместья. Лейб-кампанцам отвели квартиры в казенных домах; у обывателей их привечать опасались. Дебоши, безобразия, пьянство превзошли всякую меру. Жаловаться на новых офицеров никто не смел. Нередко приходилось на улице, даже вблизи дворца, слышать, как иной лейб-кампанец, пьяный, без шляпы и с париком набекрень, орал:

-- Смирно, черти собачьи! Во фрунт! Кому присягаете, дьяволы? Гвардии! В гвардии ноне вся сила! Кто втапоры Меншикова князя в Сибирь упек? Гвардейцы! Царицу Анну кто ослобонил? Опять же мы! Иван Антоныча мы тоже единым духом! Не подходи! Убью!

Главная обязанность лейб-кампанцев была охранять царицу. Их наряжали дежурить при торжественных приемах, сопровождать высочайшие выходы, нести во дворце караул. Отпуски давались им с первого слова. В трактирах и австериях лейб-кампанцев угощали даром: бери, что хочешь, только не тронь; в лавках за полцены уступали: сделай милость, отвяжись. К весне капитан Шмурыгин пообтесался и от смышленых товарищей набрался хороших слов. Перенял он и кое-какие ухватки. Движения его напоминали медведя, обученного плясать.

-- Таво, стало быть... Сударыня-капитанша, пожалуйте-ка сюды.

Марья Титишна вся расплылась в улыбку. И она переменилась. Вместо сарафана и кички -- парчовый роброн со шлейфом; жидкие космы высоко зачесаны. У нее в услужении две девки, и спит теперь Марья Титишна от сумерек до полудня.

-- Будьте милостивы садиться.

Марья Титишна стыдливо закрылась рукавом. Шмурыгин пододвинул жене скамейку и развалился в кресле.

-- Так вот оно, стало быть, как... Да ты садись, дура, бить не буду.

Капитанша сложила руки на животе.

-- Чаво изволишь, касатик?

-- Ну вот, опять за свое! Эко дубье деревенское. Чаво! Ты помни, кто ты есть и кто у тебя супруг. Держи в уме непременно. А ты "чаво"! Не чаво, а куман, сто разов тебе говорить? По-хранцузскому эфто. Сказывай: куман.

-- Ку... куман.

-- Ну, то-то. И еще тебе мой приказ: не смей ты себя Марьей Титишной коремендовать. Не априбуется дворянке и помещице мужичье имя.

-- Кто же я таперича буду?

Сонные тараканьи глазки мигнули и налились слезами.

-- Не реви, корова. Ты есть капитанша Марья Титовна, мадам-госпожа Шмурыгина, вот ты таперича кто. Не Титишна, а Титовна, слышь?..

-- Что же ты воешь, ровно домовой?

-- Ох, да нешто можно... Ведь энто грех, не басурманка я, чать...

-- Не басурманка, а дура.

Шмурыгин засопел и, развернувшись, хватил жену по затылку.

Легкий июньский вечер. Если глядеть направо, до самого края небес плывут ржаные поля.

Налево посмотришь: опять рожь да рожь. Оборотись назад: дорога пылит и вьется, а за дорогой все те же просторы хлебных морей. И только вдали одиноко торчит на пригорке крылатая мельница.

Шмурыгин приближался к Ужовке.

-- Эфти места я таперь признаю. Тут была и наша полоска. Во! Вон она... -- Рябое бритое лицо раскраснелось.

Необозримый океан под ветром слегка волнуется; кланяясь, приветствуют колосья новых господ. Высоко над тарантасом, перебирая проворными крыльями, пляшет кобчик.

-- Слышь, Марья, проснись, приехали.

-- Чаво?

Марья Титишна с трудом расклеила заплывшие глазки.

-- Вставай, буде дрыхнуть.

Сбоку, приминая колосья и васильки, вынырнула тележка в одну лошадь. Уродливый бритый человечек с косичкой снял порыжелый треух.

-- Ну и харя!

Кобчик запищал и камнем свалился в рожь.

Шмурыгин издали видит околицу. Все ему знакомо. Плетень, конопляники, церковь, поповский дом. Гонят стадо. Сдается, пастух тот же самый, что двадцать пять лет назад.

-- Господа приехали!

Тарантас подвалил к барскому крыльцу. Отовсюду бежит народ. Мужики с высокими шапками под мышкой, бабы в цветных платках, сгорбленные старухи, румяные невесты, дети с белыми, как лен, волосами.

Благовест. Толпа закрестилась, все кланяются в землю. Два старика на белом полотенце подносят хлеб-соль.

С дороги Шмурыгин крепко заснул и поднялся поздно.

Все хорошо: и вчерашний приезд, и встреча. А ему не по себе.

Он силился понять и припомнить. Неладно что-то. Кажись, имение в порядке, народ богатый, живи да добра наживай. С чего же под сердцем ноет?

Ужовкой много лет владел немецкий барон. Фельдмаршалу Миниху доводился сродни и вместе поехал в ссылку.

Баронский дом каменный и строен на славу. Чистые полы, везде зеркала, картины; в углу клавикорд. Шмурыгин прошелся по комнатам, поглядел на портреты в рамах (чай, дорогие); подивился чистоте (известно, немцы); пальцем потрогал звякнувший клавиш и сладко-сладко зевнул.

-- Аль выпить? Марья!

Марья Титишна выплыла из кухни. Она зевала и крестила рот.

-- Щи-то приставлять, што ли, соколик? Тамотка белый мужик пришел.

-- Какой мужик? Повар эфто.

-- Ну, ин повар, все одно. Пущать али нет? Боюсь я.

-- Ах ты дура, дура сиволапая! Беда мне с тобой. Да ведь эфто твой же повар, наш раб крепостной. Боюсь! Он тебя бояться должен, а не ты его.

-- Чаво меня бояться?

-- Как чаво? Ведь ты барыня, дворянка, а он холоп. Ты его не токмо што по морде, в солдаты можешь отдать.

-- Ну?

В прихожей кто-то вздохнул. Шмурыгин увидел синий армяк и рыжую бороду. Опять засосало в сердце.

-- Староста пришел.

Староста с порога тряхнул кудрями.

-- Здравствуйте, батюшка-барин! -- и низко поклонился.

Шмурыгин, хмуря брови, глядел. Он начинал вспоминать.

-- Ты, староста, малость повремени. Огляжусь, стало быть, на новоселье.

-- Вестимо так, батюшка.

-- А как тебя звать?

Староста, смущаясь, потупился. Смутился и барин.

-- Меня-то? Степаном.

У Шмурыгина выступил пот на лбу. Он поднял и вновь опустил глаза.

-- Покудова што приказу тебе легулярного не будет. А миру на сходе скажи, что барин, мол, вас жалеет. Слышь? Взыску понапрасно штоб не боялись. Ежели кому какая нужда, иди прямо на барский двор.

Староста вдруг переступил с ноги, заложил за спину руки и смело, с улыбкой взглянул на барина. Шмурыгин побледнел.

-- Иди себе, -- молвил он хрипло.

Степан вышел бойко, скрипя сапогами. Он продолжал улыбаться. Барину даже почудился сдержанный смех.

...Нет, новоселье не удалось у Шмурыгина. В ужовской усадьбе он сознавал себя лишним.

Хорошо еще, что заведенные бароном порядки крепко держались в доме. Дворовые убирали покои и служили за столом, но ни сам Шмурыгин, ни Марья Титишна ничего не умели приказать, не знали, как и чем распорядиться. Повар первое время являлся утром и спрашивал, что готовить. Сначала барин заказывал студень либо яичницу, однако взглядов повара больше трех дней вынести не мог. На кухне принялись хозяйничать как попало. Шмурыгин понимал, что его дурачат. Иное блюдо в рот не возьмешь, а повар со смехом божится, что барон-де особенно эту стряпню хвалил. И Шмурыгин жевал через силу: не уступать же барону. Мало-помалу вся дворня так стала себя держать, что барин хоть и не мог ни к чему придраться, однако видел: все идет врозь. Да и барыня вела себя не по-барски: спала на кухне, пила воду из ведерка, ладонью утиралась.

Через неделю новый помещик от скуки не знал, куда деться.

Попробовал Шмурыгин поехать к соседям. У графа Ефимовского его не приняли; один сосед-помещик все спрашивал, откуда он родом и кто у него жена; другой заговорил по-французски. Измученный, злой подъезжал Шмурыгин к родной Ужовке. Сердце щемило. На селе мужики и бабы кланялись барину; в их беглых взглядах Шмурыгин ловил злорадство.

Дома лейб-кампанец столкнулся с гостем. Низенький человечек с крысиной косичкой, умильно приседая, показывал красные десны.

-- Подьячий земского суда Губошлепов. Дерзнул отъявиться вашему благородию касательно недоимок, а наипаче с нелицемерным почтением, яко законному посессору сих угодий.

Шмурыгин оживился.

-- Милости просим, стало быть... гостем будете... Водочки выпьешь?

-- А ты слухай, как дело было.

Шмурыгин медленно налил стакан и задумался.

-- Слухай, приказна строка. Да ты пей. Пей, слышь, не отставай. Я эфтого не люблю.

Губошлепов торопливо взялся за бутылку.

-- Таперича вот как, стало быть. По указу ее анператорского величества я выхожу благородный. Нас в роте было всего триста шестьдесят четыре гарнодера, ежели считать с музыкантами, с кашеварами и с прочей сволочью. Нашими, стало быть, руками скрутили мы немцев. Раз-два -- и шабаш! И вот таперича за эфто самое дело, за нашу верную службу, учинила нам государыня лейб-кампанию. Теперь смекай: капитан-поручик вышел в енерал-аншефы; два, значит, поручика в енерал... как бишь их... Ну, ладно. Да там пошли бригадеры, полковники, пример-маёры, секутмаёры. Мы все, дюжина цельная капралов -- капитанами. Слышь?

-- Слышу, ваше благородие, что и говорить.

-- И всех в дворяне. И кажному поместье. Вот мне Ужовка таперь досталась. Ербы дворянские дадены всем: на ербах гарнодерский, стало быть, кивер и литеры: за ревность и верность, слышь? Мундеры с особливым, значит, шитьем, золотое, значит...

Безоблачный день опускался к ясному вечеру. В саду кричал грач. Мерно отбивали время часы. Портреты со стен не мигая смотрели. Шмурыгин пьянел.

-- Помоги ты мне, братец, дело обладить одно.

-- Какое такое дело? -- Губошлепов, захмелев, начал держаться развязней. -- Сказывай, ваше благородие.

-- Решпекту я себе от хамов не вижу, вот што. Кто же я таперича выхожу? Дворянин я али нет?

Подьячий насторожился. Его дребезжащий голосок вдруг яростно зазвенел:

-- Что ж! Коль ты дворянин, так поступай по-дворянски. Вам власть предоставлена для чего? Ради всемерного соблюдения государственных ее императорского величества интересов. Нешто хамов можно баловать? Прикинь, сколько их и сколько нас. Из повиновения выйдут хоть однажды -- прощайся с фортуной. И будешь и ты и капитанша твоя на воротах болтаться -- ей-ей, вот помяни мое слово!

Шмурыгин приставил палец к носу.

-- А чем же мне их... того?

-- Как чем? Эх, ты! А еще барин, помещик! Чем? Кошками да плетями, известно. Мужик свинья, его словом не прошибешь.

-- У меня и плетей-то нету.

-- У тебя нету, а вот у барона были. Хочешь, сейчас покажу? Ей, малый!

Явился лакей, небритый, босой, в рубашке.

-- Чего вам?

-- Принеси барину ключи от чулана.

-- Сейчас.

Лакей, зевая, ушел.

-- Ин полюбуйтесь на своих людишек. Чему подобно? Халуй перед барином раздетый, брюхо чешет, в глаза не глядит. Посмел бы он эдак при бароне.

-- Извольте ключи.

Лакей повернулся и вдруг, закричав, отлетел к стене. Кровь брызнула. Шмурыгин с размаху ударил его еще и еще, свалил и начал с ревом топтать.

-- Я вам покажу, анафемы, сволочи! Я вас всех переберу! Узнаете господина, хамово племя. Ах вы, скоты!

Прибежала простоволосая Марья Титишна. Дворовые из дверей робко глядели на бушевавшего барина. Подьячий, согнувшись, шмыгнул из сеней во двор, вскочил в тележку и полетел что есть духу, забыв в гостиной палку и треух.

Вечер надвинулся ниже. В небе звенят стрижи.

Подле конюшни стол на зеленом лужке. На высоком кресле гвардии капитан Иван Петрович Шмурыгин с трубкой. На столе штоф и стакан.

Проворные слуги волокут скамью.

-- Старосту давай. Как тебя звать?

-- Степан.

-- По батьке?

-- Петров.

-- Прозванье твое?

Сразу наступила тишина. Только заливаются в небе стрижи, да сипит барская трубка.

-- Сказывай, аль оглох?

-- Шмурыгин.

-- Ага! Клади его на скамью.

Розги засвистали. Кровь мерно брызжет и долетает до барина.

-- Буде.

Степан лежит. Слышатся слабые стоны. Слуги насилу дышат: умаялись.

-- Кошками его!

У кошек узловатые ремни; на ржавых железных крючьях засохшая кровь: барон не любит шутить.

-- Ну!

Кошки запрыгали, весело шлепая и цепляясь. Кровь струится; зеленый лужок покраснел.

-- Стой! Жив аль нет?

Старый буфетчик пощупал тело.

-- Кончился, царство ему небесное.

-- Вот кажному так таперича будет, знайте вы эфто! Ежели кто когда... На колени, хамы проклятые!

Шмурыгин шатаясь встал. Глаза недвижны, лицо посинело.

-- Повара сюда!

Слуги заметались. Один побежал на кухню, другой в сад, третий в людскую.

-- Ну, что же? Где повар? Всех запорю!

Буфетчик шепнул испуганно:

-- Сбежал он, батюшка-барин.

-- Ладно, далече не убежит.

Стало темнеть. На закате нависли тяжелые тучи; вот потянул ветерок.

Утром дворовые вынули из петли тело лейб-кампанца. Он повесился в сенях.

Марья Титишна осталась в Ужовке. Она перебралась в людскую; прядет там с бабами, слушает сказки и песни; подтягивает тонким голоском. Изредка заезжает к ней Губошлепов. Марья Титишна радушно принимает подьячего, потчует бражкой и медом. После обеда они играют в носки.

1927

Примечания

Под названием "Лейб-кампанец" Садовской несколько раз посылал рассказ в разные издания, однако ответы рецензентов единодушно были отрицательными, вроде такого: ""Лейб-кампанец" -- вариант на тему "Мещанина во дворянстве" по существу своему пытается утвердить, на печальном опыте капрала из крестьян <...> тезис о том, что крепостные, охотно повинующиеся дворянам-помещикам, не склонны признавать власти над собой выходца из крестьян же. <...> Получается -- быть может и помимо желания автора, -- некая апология дворянства" (оп. 2, ед. хр. 2а, л. 4 об.).

Публикуется впервые по рукописи (оп. 2, ед. хр. 38).

--------------------------------------------------------------------

Источник текста: Садовской Б. А. Лебединые клики. -- М.: Советский писатель, 1990. -- 480 с.