Недалеко от Боцена, на возвышенности и в лесу находится небольшое поместье барона фон Шотенега, едва видное с проезжей дороги. С бароном меня познакомил один мой приятель доктор, который живет в Меране лет уже десять и с которым я там встретился как-то осенью. Барону было лет около пятидесяти, и он тяготел к искусствам. занимаясь ими, как дилетант. Немного композиторствовал, хорошо играл на рояли и скрипке, недурно рисовал. Но в прежнее время он больше всего увлекался сценой. Рассказывали, что в ранней молодости он под вымышленной фамилией несколько лет подвизался в Германии на маленьких сценах. Но потом, вероятно, вследствие упорного сопротивления отца или, быть может, вследствие недостаточности таланта и успеха в этой деятельности, барон от нее отказался и сейчас же поступил на государственную службу, верный традициям предков. Он прослужил лет семнадцать добросовестно, но без жара и воодушевления.
После смерти отца, когда барону уже перевалило за сорок, он вышел в отставку, и тогда только стало ясно, до какой степени в нем была сильна любовь к театру, эта его юношеская мечта... Отделав заново свою виллу на откосе Гунтшнаберга, он стал собирать туда летом и осенью все шире и шире разраставшийся круг любителей сцены, и ставить, с его помощью, несложные по исполнению пьесы или просто живые картины. Жена барона, происходившая из патриархальной тирольской бюргерской семьи, не имела врожденного тяготения к искусству, но, будучи неглупой женщиной, не противилась увлечению пруга, тем более, что оно не шло в разрез с ее собственными интересами: любовью к обществу. И хотя общество, собиравшееся в замке, с точки зрения строгого критика, не могло назваться особенно избранным, но даже те из гостей, кто по рождению и воспитанию был склонен иметь общественные предрассудки, ничего не высказывали против свободной непринужденности баронского круга: ведь спектакли служили для нее достаточным оправданием, точно так же, как и безупречность репутации хозяев, устранявшая всякий намек на подозрение в вольности нравов. Между многочисленными посетителями замка, которых я уж и не припомню теперь. я встречал вот кого: молодого графа, служившего в Инсбрукском полку, офицера егерского полка из Ривы, капитана генерального штаба с женою и дочерью, берлинскую опереточную певицу да фабриканта ликеров из Боцена с двумя сыновьями. Потом барона Мейдольта, только что вернувшегося из кругосветного путешествия, бывшего артиста придворного театра, и графиню Сайму, в то время просто титулованную вдову, а некогда, еще до замужества, выступавшую на сцене, в качестве профессиональной актрисы. Графиня была с дочерью. Встречал я там еще и датского художника Петерсена.
В замке помещались лишь немногие из гостей. Иные жили в самом Боцене, а иные в скромной гостинице на шоссе, у поворота дороги в именье барона. После полудня обыкновенно весь кружок собирался в замке, где под режиссерством бывшего придворного актера или самого барона, никогда в спектаклях не участвовавшего, начинались репетиции, длившиеся до позднего вечера. Репетиции шли сначала среди шуток и смеха, а потом, по мере приближения дня спектакля, они делались все серьезней и серьезней, при чем устраивались всегда в зависимости от места действия и настроения: то у опушки леса на лугу за садом замка, если позволяла, конечно, погода, то в нижнем зале с тремя большими сводчатыми окнами.
Когда я в первый раз посетил барона, у меня не было никакого иного намерения, кроме желания провести приятно день на новом месте, среди новых людей. Но, как это часто случается с людьми, странствующими без цели и совершенно свободными да к тому же еще начинающими стариться, с людьми, которых никакие обязанности и привязанности не влекут домой, я поддался просьбам барона и остался у него еще на некоторое время. Дни проходили за днями и, таким образом, к моему собственному удивлению, я прожил до глубокой осени в замке, где мне в маленькой башне отвели очень милую комнату с видом на долину. Это мое первое пребывание в Гунтшнаберге навсегда оставило во мне хорошее, светлое воспоминание, тем более, что, несмотря на веселье и шум, происходившие вокруг меня, я лишь бегло общался с гостями, уделяя большую часть времени прогулкам по лесу, размышлениям и работе. Даже то обстоятельство, что барон, из любезности ко мне, гостю, предложил поставить у себя на сцене одну мою пьесу, не нарушало моего безмятежного состояния, потому, вероятно, что никто не обращал внимания на автора. Меня привлекала перспектива спектакля на зеленой дерновой лужайке, под открытым небом, так как это хоть и поздно, но совсем неожиданно осуществляло скромную мечту. моих юных дней. К концу лета оживление в замке обыкновенно утихало, так как заканчивались месяцы отпуска для многих из гостей, состоявших в службе. Лишь изредка наезжали знакомые, большею частью, соседи баронов. И только с этого времени я вступил в более близкие сношения с бароном и, признаюсь, не без приятного удивления заметил, что он был наделен гораздо большей скромностью, чем все дилетанты вообще. Он не заблуждался насчет своих спектаклей, находя, что они есть лишь лучший сорт салонной любительской игры, и, так как ему самому в жизни не удалось всецело отдаться любимому искусству -- сцене, он стал довольствоваться только отблеском его, этого искусства, озарявшим невинные театральные затеи замка, радуясь при этом тому, что здесь не было ни намека на интригу и дрязги, неизбежно связанные с профессиональным театральным делом.
Как-то гуляя со мною, барон высказал желание, чтоб на его сцене, под открытым небом была поставлена пьеса, специально предназначенная для исполнения среди живой природы. И случайно это его желание совпало с планом, который я давно уж лелеял в душе, поэтому я обещал барону непременно написать ему такого рода пьесу.
Потом вскоре я уехал из замка.
И в самом начале следующей весны я отправил барону мою пьесу, вместе со словами признательности, которые диктовали мне приятные воспоминания о минувшей осени, проведенной у него. Скоро пришел ответ от барона, благодарившего за пьесу и радушно приглашавшего провести у него осень.
Я пробыл лето в горах и в начале сентября, когда наступили прохладные осенние дни, поехал к Гардскому озеру, и не подозревая, что оно находится по близости имения фон Шотенегов. Мне даже кажется, что в то время я совершенно позабыл и о замке и обо всем, что происходило в нем. Но вдруг, восьмого сентября ко мне пришло из Вены письмо барона, переадресованное сюда. Он выражал некоторое удивление по поводу того, что обо мне ничего не слышно и сообщал при этом, что девятого сентября состоится постановка моей маленькой пьесы, которую я непременно должен приехать посмотреть.
-- Особенно вам понравятся дети, -- писал барон. -- Они и сейчас, в свободное от репетиции время, наряженные в свои хорошенькие костюмчики, бегают по дерновой площадке".
-- Главная роль, -- сообщал он мне дальше, -- Перешла, в силу кое-каких соображений и обстоятельств, к моему племяннику, Францу фон Умпрехту, который, если вы вероятно припомните, два раза участвовал прошлой осенью в живых картинах. Он теперь обнаруживает выдающиеся драматические способности.
Я сейчас же двинулся в путь, был к вечеру в Боцене и в самый день спектакля явился в замок, где так радушно меня встретили барон и его жена. Я там нашел еще и других старых знакомых: придворного актера, графиню Сайму с дочерью и Франца фон Умпрехта с его красавицей-женой. Была там еще и четырнадцатилетняя дочь лесника, которая должна была прочитать пролог к пьесе. После обеда в замке ожидалось большое общество, а вечером на спектакле должны были присутствовать более ста зрителей -- не одни только гости баронов, но и публика из окрестных мест, потому что и в этот раз, как всегда вообще, доступ на спектакль был для всех свободный. Кроме того, сюда приглашен был маленький оркестр из боценских музыкантов; специалистов и любителей. Они собирались исполнить во время антрактов увертюру Вебера и несколько композиций самого барона.
За обедом все были очень веселы, и только Умпрехт был менее оживлен и разговорчив. Сначала лицо его мне показалось почти незнакомым, и тем более странно было то, что он изредка бросал на меня то дружелюбные, то словно пугливые взоры и при этом ни разу не заговорил со мной. Потом выражение его лица мне как будто становилось все больше и больше знакомо и, наконец, я вспомнил, что прошлою осенью он участвовал в одной из живых картин. Он сидел, облокотившись на стол перед шахматами, в одежде монаха.
Я спросил его, не ошибаюсь ли я. Умпрехт точно смутился, когда я заговорил с ним. Барон ответил за него и стал сейчас же подшучивать над новым, неожиданно открывшимся талантом племянника. Тогда последний как-то странно, коротко усмехнулся и бросил на меня беглый взгляд, точно устанавливая между нами обоими какое-то взаимное понимание. Этого взгляда я не мог себе уяснить. Потом Умпрехт стал опять стараться не глядеть в мою сторону.
II.
После обеда я ушел к себе в комнату. Здесь в открытое окошко, как и в прошлом году, взорам моим открывалась освещенная солнцем долина, постепенно расширявшаяся вдаль, на горизонте она становилась такою широкой, что включала в себя и город и поля...
Вскоре раздался стук в дверь. Вошел Умпрехт, остановился на пороге и, с некоторым смущением, сказал:
-- Простите, если я помешал вам.
И, подойдя ближе, он продолжал:
-- Но если вы уделите мне минут двадцать и пожелаете меня выслушать, вы, я уверен, не будете в претензии на то, что я к вам зашел.
Я пригласил его сесть, он же, не обратив на мои слова внимания, с живостью продолжал:
-- Видите ли, я совершенно неожиданно для себя оказался вашим должником и считаю себя обязанным выразить мою благодарность.
Так как я был уверен, что слова Умпрехта относились к его роли, в силу чего его учтивость показалась мне преувеличенной, я стал пытаться отклонить его благодарность. Но он тотчас же прервал меня:
-- Вы не знаете, о чем я говорю, и потому вам неясно... Пожалуйста, выслушайте"...
Он присел на край подоконника, положил ногу на ногу и, желая, по-видимому, казаться совершенно спокойным, начал:
-- Я теперь помещик, как вам, быть может, известно, но до этого я был офицером... на службе... В то время, т. е. десять лет назад -- сегодня как раз этому исполнилось ровно десять лег, -- случилось непонятное происшествие, бросившее мрачный отсвет на всю мою жизнь с того момента и до настоящего... И сегодня, благодаря вам, но совершенно помимо вашей воли и участия, это приходит к концу. Между нами существует какая-то странная, таинственная связь, связь, так же мало понятная вам, как и мне... Но вы должны все-таки знать, что она существует. Мой полк стоял тогда в маленьком польском местечке, глухом и захолустном... Не было других развлечений, кроме попоек и карт, служба же была нетяжелая и мало времени отнимала... Мы не знали, сколько лет мы там простоим, и перспектива прожить еще долго в такой обстановке не для всех казалась легко переносимой... Один мой товарищ, мой лучший друг, застрелился на третий же месяц. Другой офицер, такой милый всегда, начал пить, сделался груб, несдержан, почти невменяем и, благодаря какому-то столкновению с местным адвокатом, должен был выйти из полка. А наш капитан, давно уж женатый, стал вдруг не знаю основательно, или неосновательно, до того безумно ревнив, что даже выбросил жену из окошка. Она однако осталась цела и невредима, а он, бедняк, умер в доме умалишенных. Один из офицеров - юнцов, довольно милый, но, правда, и довольно глупый юноша, вообразил вдруг, что прекрасно понимает Канта и Гегеля и стал заучивать целые страницы наизусть, слово в слово. Что касается до меня, я только дико скучал и, лежа иногда днем на кровати, ясно и с ужасом чувствовал, что вот-вот сойду с ума. Казармы наши были расположены за деревушкой, состоящей, приблизительно, дворов из тридцати. Ближайший же город, находящийся от нас в часе езды, был грязен и отвратителен, -- он был населен почти исключительно евреями. И мы, волей-неволей, должны были иметь с ними дело, -- потому что и трактирщик, и ресторатор, и сапожник -- были евреи. И, разумеется, мы их оскорбляли на каждом шагу. Нас, между прочим, как-то особенно злило и еще враждебней против них настраивало то, что в полку нашем служил один принц, который, неизвестно почему -- шутки ли ради, или, просто, из личной симпатии к евреям, необыкновенно вежливо отвечал на все их поклоны и приветствия. Он кроме того, явно и намеренно покровительствовал нашему врачу, который тоже был иудейского происхождения. Я бы, конечно, сейчас не стал касаться всех этих подробностей, если бы эта странность или прихоть принца, не свела меня с человеком, которому было суждено установить эту таинственную, непонятную связь между вами и мной... Человек этот был никто иной, как фокусник, сын еврея - кабатчика из соседнего городка. Еще мальчиком попал он в какой-то магазин в Лемберг, потом очутился в Вене и тут выучился у ко- го-то нескольким карточным фокусам. Научившись еще и другим сложным фокусам, он усовершенствовался в этом искусстве настолько, что стал ездить по го- родам и с успехом выступать на разных открытых и кафешантанных сценах. Летом он обыкновенно приезжал на родину, к родным. Тут он никогда не вы- ступал, и я, случайно увидев его на улице, обратил внимание на его странную внешность. Это был маленький, бритый и худой человечек, лет, приблизительно, тридцати, одетый, хоть и далеко не по сезону, но с видимой претензией на моду и франтовство: в длинный черный сюртук и нарядный жилет, шитый золотом. На голове был цилиндр, а на носу при ослепительном солнечном свете совсем темное пенсне.
Как-то мы сидели в казино после ужина у своего длинного стола. Человек нас было пятнадцать- шестнадцать. Стояла душная ночь, и все окна были настежь. Кое-кто из товарищей уселся за карты, кое-кто стоял у окна и разговаривал, иные, молча, курили и пили. Вдруг вошел дежурный капрал и объявил о прибытии фокусника. Сначала мы удивились, но фокусник, вошедший непринужденно и с достоинством, сказал несколько вступительных слов, по поводу того, что он выражает благодарность за оказанную ему честь -- приглашение в наше собрание. Говорил он с легким еврейским акцентом. Речь его относилась к принцу, любезно к нему подошедшему и, конечно, на зло нам, крепко ему пожавшему руку. Еврейчик принял это, как должное, и заявил, что сначала он покажет несколько карточных фокусов, а потом приступит к опытам по магнетизму и хиромантии. Не успел он это вымолвить, как многие из товарищей, сидевших у стены в углу, заметили, что все фигуры у них в колоде исчезли, а потом вдруг по знаку фокусника пропавшие карты влетели обратно в окно. И все другие фокусы, показанные им вслед за этим, превосходили по ловкости все, виденное мною до того. Но еще более удивительными оказались магнетические опыты, произведенные им потом. Мы не без ужаса наблюдали, как наш юный офицер-философ, усыпленный фокусником, по внушению последнего, выскочил в открытое окошко, пробрался по совершено гладкой, штукатуренной стене на крыш?, быстро обошел ее всю у самого края и потом спустился во двор. И когда, наконец, он, сойдя, очутился внизу, наш начальник сказал фокуснику:
-- Ну, знаете, если б он разбил себе голову, вы бы не вышли живым из казармы"...
Не забуду никогда его презрительного ответного взгляда и слов, обращенных к полковнику. Он почему-то произнес их тихо и медленно.
-- Не хотите ли, господин командир, чтоб я предсказал вам, по линиям руки, каким выйдете вы из казарм, живым или мертвым?
Не знаю, что ответили бы ему в другое время на такую вызывающую фразу и полковник и мы, но общее настроение было до того возбуждено и приподнято, что никого не удивило, когда начальник наш протянул фокуснику свою руку, слегка передразнивая его акцент:
-- Ну, читайте", -- сказал он.
Это происходило во дворе, где все еще стоял у стены усыпленный офицер, с руками, распростертыми, как у распятого на кресте. Фокусник взял руку полковника и принялся внимательно рассматривать линии.
-- Ну что ты там, еврей, прочитал? -- спросил один из офицеров, порядком подвыпивший.
Фокусник покосился в сторону и серьезно ответил:
-- Мое сценическое имя -- Марко-Поло.
Принц положил еврею на плечо руку и сказал:
-- О, у моего приятеля, Марко-Поло, очень острое зрение.
-- Ну, что вы там видите? -- спросил полковник несколько более вежливым тоном.
-- Желаете, чтоб я все вам сказал? -- спросил Марко-Поло.
-- Мы не можем вас насильно заставить, -- сказал принц.
-- Говорите все! -- воскликнул полковник.
-- А я предпочел бы умолчать, -- ответил Марко-Поло.
Полковник громко рассмеялся.
-- Ну, ну, говорите!.. Не так уж это и страшно... А если и страшно, то ведь это совсем не значит, что должно быть непременно верно"...
-- Да, это страшно, -- сказал фокусник, -- и притом еще верно. -- Все смолкли.
-- Ну и что же? -- спросил полковник.
-- Вам не придется больше испытывать холод, господин командир", -- ответил Марко-Поло.
-- Почему? -- воскликнул полковник: -- разве полк наш переведут в Риву?
-- Я не знаю ничего про полк, господин командир, но вижу только, что к осени, вам уж не жить". -- Полковник рассмеялся, но все молчали.
Уверяю вас, что нам всем в эту минуту казалось, будто перед нами стоит человек, безнадежно приговоренный к смерти. Потом кто-то из нас, очевидно, намеренно, громко расхохотался, примеру его последовали другие, и мы шумно и весело вернулись в казино.
-- Ну что ж, господа, -- сказал полковник -- моя судьба уж известна, а вот не захочет ли кто из вас узнать свою?..
Один шутливо воскликнул:
-- О, нет мы не хотим ничего узнавать...
Другой заявил, что во имя религиозных убеждений следует протестовать против подобных предсказаний, а третий, совсем еще молодой офицер нашел, что таких людей, как Марко-Поло, следует на всю жизнь сажать в тюрьму. Принц же с одним из старших офицеров стоял в углу и курил. До меня долетела его фраза: -- Как много чудесного на свете!.. -- Я подошел к Марко-Поло, который, тем временем, собирался уж идти и тихонько ему шепнул:
-- Погадайте и мне...
Он, словно машинально, взял мою руку, посмотрел и сказал:
-- Тут совсем плохо видно.
И действительно, я заметил, что горевшие лампы вдруг потускнели и замигали, а линии руки моей словно запрыгали и стали дрожать.
-- Пойдемте во двор, господин офицер, я предпочитаю свет лунный.
И держа меня за руку, он сквозь раскрытую дверь вышел со мною на воздух.
Вдруг мной овладело боязливое и странное чувство
-- Нет, послушайте, Марко-Поло, -- сказал я: -- если вы только так умеете пророчить, как напророчили полковнику, тогда лучше не нужно, -- я отказываюсь...
Фокусник с улыбкой опустил мою руку.
-- Господин офицер, кажется, изволил испугаться?
Я быстро обернулся, чтоб видеть, не слышит ли кто-нибудь нас. Мы быстро вышли из ворот казармы и очутились на дороге, ведшей к городу.
-- Видите ли, я хочу знать что-нибудь более определенное, -- сказал я. -- Слова же толкуются на разные лады.
Марко-Поло на меня внимательно посмотрел.
-- Что же вы, собственно, желаете, господин офицер?.. Может быть, желаете видеть портрет вашей будущей супруги? -- А вы б могли показать?
Марко-Поло сделал этот характерный жест плечами. -- Отчего ж?.. Это можно!..
-- Нет, не нужно, -- прервал его я. -- Я вот хотел бы, например, знать, что со мной будет лет через десять"...
Марко-Поло покачал головой.
-- Ну, я это не знаю... А вот нечто другое я, пожалуй, смог бы показать...
-- А что? -- спросил я.
-- Ну вот хотя бы какой-нибудь отдельный момент из вашей будущей жизни, господин офицер, -- это я показал бы вам, как в картине...
Сначала я не совсем понял фокусника.
-- Что вы разумеете под этим?
-- А вот что. Я могу сейчас и тут же на месте показать вам какой-нибудь момент из вашего будущего...
-- То есть как?
-- Вы господин офицер, должны мне только сказать, какой именно момент вы желаете...
Я хоть и не особенно ясно его понимал, но заинтересовался ужасно.
-- Хорошо, -- сказал я: -- если выи в силах это сделать, то покажите, что будет со мной ровно через десять лет, минута в минуту. Вы меня поняли Марко-Поло?
-- Ну, конечно, господин офицер, -- ответил Марко-Поло и пристально взглянул на меня. И вдруг у меня на глазах он исчез. Исчезла и казарма, мгновенье назад сверкавшая в лучах месяца, исчезли и бедные хижины, разбросанные по долине и тоже озаренные луной... Исчезло все, и я себя увидел таким, каким вот иногда видишь во сне... Лет на десять старше, с окладистой каштановой бородой, со шрамом на лбу на носилках средь луга... На коленях около меня стояла прелестная женщина с золотисто рыжими волосами, закрыв руками лицо. С нею рядом было двое детей -- мальчик и девочка, за лугом виднелся лес... темный лес, а тут же по близости стояли два человека... охотники с факелами в руках... Вы поражены?.. Ведь правда вы поражены?
И, действительно, я был крайне изумлен услышанным, потому что то, что мне сейчас изобразил Умпрехт, совпадало вполне с заключительной картиной моей пьесы, в которой он должен был исполнять роль умирающего героя. Пьеса заканчивалась ровно в десять часов.
-- Вы сомневаетесь, -- продолжал Умпрехт, -- но я ничуть не обижаюсь, потому что вашим сомнениям сейчас наступит конец.
Умпрехт быстро засунул руку в карман сюртука и вынул оттуда запечатанное письмо.
-- Пожалуйста, прочтите, что написано на конверте...
Я прочитал вслух:
-- Запечатано нотариальным порядком 4-го января 1859 года. Распечатать 9-го сентября года 1868-го.
Внизу стояла подпись, лично хорошо мне знакомого венского нотариуса, доктора Артинера.
-- Это и есть именно сегодняшний день, -- сказал Умпрехт. -- Сегодня как раз прошло ровно десять лет со дня таинственного предсказания Марко-Поло, предсказания, которое разрешается, хоть и не разъясняется, вот каким образом. Из года в год, словно какая-то странная, капризная судьба тешилась надо мной, и возможность осуществления этого пророчества как-то неуловимо и непонятно колебалась, превращаясь то в грозную действительность, то будто совсем исчезая и рассеиваясь. Затем опять являлась на сцену неумолимая и неотвратимая правда, потом она снова стушевывалась, потом опять возвращалась и делала свое дело... Позвольте, однако, досказать мой рассказ. Самое видение, вероятно, длилось не более секунды, потому что, как только оно кончилось, я опять услышал громкий смех кого-то из офицеров, смех, который за минуту до видения резко звучал у меня в ушах. И снова я увидел перед собой Марко-Поло, почему то улыбавшегося, но, как именно, не могу сказать, -- была ли то грустная улыбка или насмешливая, я не понял. Он снял свой цилиндр и сказал:
-- Ну, прощайте, господин офицер, надеюсь, вы мной остались довольны.
И, повернувшись, зашагал по дороге к городу. Между прочим, я узнал потом, что на следующий день он уехал в свое обычное странствие.
Первая моя мысль, когда я возвращался в казарму, была та, что фокусник, вероятно, с помощью какого-нибудь своего скрытого помощника и при посредстве зеркал, устроил оптическую иллюзию видения. Войдя во двор я с ужасом заметил у стены, все в той же распростертой позе, усыпленного офицера. Очевидно, о нем позабыли. До меня доносились из казармы возбужденные голоса споривших. Я схватил товарища за руку. Он сейчас же проснулся, не выразил ни малейшего удивления по поводу своего сна и только никак не мог понять, почему это все офицеры так взволнованы и возбуждены. А я сам чуть не с яростью, вмешался в их горячий, но довольно пустой разговор о необъяснимости того, что у нас на глазах случилось, и рассуждал по этому вопросу, вероятно, не умнее всех прочих. Вдруг полковник воскликнул: "Ну, господа, я держу пари, что доживу и до будущей весны. Один против сорока пяти! Хотите? -- обратился он к одному из товарищей, большому картежнику и любителю всяких пари. Но, однако, пари не состоялось. Несмотря на то, что искушение для офицера это было не малое, он все же счел не совсем удобным держать пари на смерть полковника с ним же самим и в ответ только молчал и улыбался. Потом, должно быть, он сам об этом не раз пожалел, потому что, спустя какие-нибудь две лишь недели, на второе утро генеральных маневров, начальник наш упал с лошади и умер на месте. И при этом все мы заметили, что смертью этой мы как-то не были особенно удивлены а, наоборот, встретили ее, как нечто ожиданное. Я же лично начал с тех пор не без тревоги останавливаться мыслью на том ночном пророчестве или видении, про которое я почему-то пока еще никому не сказал. И вот, кажется на Рождестве, перед отъездом в отпуск, в Вену, я передал об этом одному товарищу, некоему Фридриху фон Гулянту. Быть может, вы о нем слышали, -- он писал такие красивые стихи и умер совсем молодым. Вот с ним вместе мы и составили план, который вы сейчас найдете в этом конверте. Гулянт находил, что подобные явления не должны пропадать для науки, все равно, если даже предсказание и оказалось бы ложным. С ним же вместе я был и у нотариуса Артинера, на глазах у которого план этот мы вложили в конверт. Все время конверт хранился у нотариуса и только вчера, по моей просьбе, он был мне прислан сюда. Должен сознаться, что серьезность, с которой отнесся Гулянт ко всему этому происшествию, меня немного расстроила, но потом, благодаря тому, что я его уже больше не видел, так как он вскоре после этого умер, вся эта история стала мне казаться будто даже смешной. Во-первых, мне стало ясно, что вся моя судьба, все мое будущее всецело в моих собственных руках, и поэтому ничто в мире не могло меня заставить 9-го сентября 1868 года оказаться с окладистой каштановой бородой и лечь на носилки в десять часов вечера. Теперь оставалось только избегать леса и луга, не жениться на рыжей женщине и не иметь детей. И лишь единственно чего мне трудно было избегнуть, это какой-нибудь несчастной случайности или дуэли, от которой у меня мог появиться на лбу шрам. Итак, я немного успокоился. Спустя год после предсказания, я женился на моей теперешней жене и вскоре, выйдя в отставку, занялся сельским хозяйством. Я стал присматривать себе имение для покупки и, как это ни смешно, старался выбрать такое, в котором бы не было луга, похожего на тот, что я видел тогда... во сне. Так для своего успокоения я называл мое странное виденье. Я совсем было уж решил купить одно мне приглянувшееся имение, как вдруг жена получила в наследство поместье в Каринтии с прекрасным охотничьим парком. При первом осмотре новых владений, я вдруг натолкнулся на луг, слегка покатый и окруженный лесом. Он показался мне похожим на местность, которой мне, по моим соображениям, следовало избегать.
Это немного меня испугало. Жене своей я, однако, ничего не сказал о пророчестве, потому что она настолько суеверна, что, пожалуй, я своим признанием отравил бы ей жизнь вплоть "до сегодняшнего дня", -- прибавил он с улыбкой облегчения. -- Таким образом, я не мог с ней поделиться моими опасениями и старался сам себя успокоить, решив, что ничто не может заставить меня очутиться у себя в имении в сентябре 1868 года.
В 1860 году у меня родился сын. И уж с первых его лет я стал находить сходство с мальчиком, мне явившимся в том видении. Иногда это сходство, будто исчезало, потом опять выступало яснее, и теперь вот я уверен, что мальчик, который сегодня в десять часов вечера будет стоять у моих носилок, будет точь-в-точь походить на того... из видения. А вот дочери у меня нет. Но три года назад умерла в Америке сестра жены, вдова, и оставила маленькую дочку. По просьбе жены, я поехал в Америку, взял девочку и привез ее, чтоб поселить в доме у нас. При первом на нее взгляде я сразу заметил, что она очень похожа на девочку, явившуюся в видении. У меня даже мелькнула мысль оставить ребенка где-нибудь вдали, в чужой семье. Но я, конечно, постарался сейчас же заглушить в себе это не совсем не благородное душевное движение, и мы взяли девочку к себе.
И, несмотря на все увеличивающееся сходство обоих детей с детьми пророческого видения, я успокаивал себя тем, что меня, быть может, обманывает память, не сохранившая точного воспоминания. Благодаря этому, я некоторое время пользовался полным душевным спокойствием и даже как будто почти позабыл о том странном вечере в польском захолустье, как вдруг ровно два года назад я получил от судьбы новое предостережение, предостережение, которое меня опять порядочно-таки потрясло. Месяца на два я должен был отлучиться по делам и когда вернулся домой, ко мне навстречу вышла жена с совершенно рыжими волосами, и особенно разительным мне показалось сходство с той женщиной, когда я только издали ее увидел и не мог еще, как следует, разглядеть лица. Под видом гнева я хотел скрыть свой испуг. Помню, что я даже нарочно преувеличил гнев этот, желая заглушить боль, причиненную безумным, мелькнувшим у меня планом: уехать совсем от жены и детей и, таким образом, избежать грозящей опасности, словом одурачить судьбу. Жена стала плакать, убиваться, молить о прощении и объяснила причину затеи. Оказалось, что год назад, когда мы были вместе на выставке в Мюнхене, и я пришел в восторг от портрета одной рыжеволосой красавицы, жена моя тог- даже решила выкрасить, при первой возможности, свои волосы в рыжий цвет. я стал конечно умолять ее восстановить, как можно скорый, ее прежний темный цвет и, когда потом она это сделала, я будто опять успокоился. Мне стало снова казаться, что судьба, по-прежнему, в моих руках. И, действительно, все случившееся до сих пор имело пока самое простое и естественное разъяснение. Ведь у многих же людей есть поместья с лугами и лесом, точно так же как и дети, которые были и у меня, и единственно, что могло бы, пожалуй, испугать суеверного и мнительного человека, это предсказание шрама, но до зимы этого года он еще не появлялся на моем лбу. А теперь вот видите здесь? Я вообще не трус: признаюсь вам, что я дважды дрался на дуэли, когда был еще офицером, и дрался при очень тяжелых и опасных условиях, потом лет восемь назад, вскоре после женитьбы, когда уже вышел в отставку... Но в прошлом году один господин по совсем ничтожному поводу, кажется, из-за какого-то недостаточно любезного поклона, стал требовать от меня объяснений, и я... я предпочел перед ним извиниться... При этих словах Умпрехт слегка покраснел. Дело, конечно, уладилось вполне просто, не задев моей чести, но я все же знаю наверное, что в другое время я всегда предпочел бы дуэль, а теперь -- испытывал только безумный ужас перед возможностью быть раненым противником в лоб, и, дать этим судьбе еще лишний козырь в руки. Но, увы, как видите, и это не помогло: у меня все-таки шрам на лбу. И в ту минуту, когда это случилось я особенно глубоко, глубже, чем во все эти десять лет, осознал и почувствовал всю свою беспомощность перед неумолимостью рока. Это было нынешней зимой, так под вечер... Я проезжал по железной дороге расстояние между Клагенфуртом и Вилахом и находился в вагоне с несколькими совершенно незнакомыми людьми. Вдруг зазвенели и задребезжали стекла, и я почувствовал боль во лбу. Одновременно с этим раздался стук от падения какой-то тяжести на пол. Я схватился за лоб, -- он весь был в крови. я быстро наклонился и поднял с пола острый-преострый камень. Перепуганные пассажиры в купе повскакивали с мест. -- Что случилось? -- спрашивает кто-то. Увидев на моем лице кровь, все начали вокруг меня суетиться. Только, помню, один -- живо представляю его себе и сейчас -- сидит неподвижно, откинувшись на спинку дивана. На следующей станции принесли воду, железнодорожный врач сделал мне перевязку, и меня конечно, уж не страшила возможность смерти: я знал, что рана заживет, но что останется шрам. В вагоне завязывается разговор, общий разговор о том, намерение ли это покушение или просто глупое озорство.
Сидевший в углу господин, молчаливо смотрит в пространство. В Вилахе я выхожу. Вдруг за минуту перед этим господин тот подходит ко мне и говорит:
-- А ведь камень был пущен в меня...
И прежде, чем я успеваю оглядеться, он поворачивается и исчезает. Так я и остался навсегда в неизвестности, кто он такой. Быть может, это был сумасшедший, страдавший манией преследования... Быть может, человек, имевший основание думать. что его преследует какой-нибудь оскорбленный муж или брат... Не знаю, что именно тут было, но верно только одно: я спас его тем, что лично мне суждено было иметь шрам во лбу... И спустя какие-нибудь две-три недели он красовался у меня вот здесь, на том самом месте, на котором я видел его тогда, в видении. Мне становилось все ясней и ясней, что я вступил в борьбу с какой-то неведомой и враждебной силой, в неравную борьбу и с возрастающей тревогой ждал дня, когда исполнится, наконец, последняя часть предсказания. Весной мы получили от дяди приглашение приехать сюда. Мне ужасно не хотелось ехать, потому что, несмотря на то, что в памяти от видения не сохранилось ничего определенного, я все же боялся, что в имении дяди может оказаться то проклятое, заколдованное место... Жена моя, конечно, не могла понять причину моего нежелания ехать, и вот я только в начале июля решил приехать сюда вместе с ней и детьми с твердым намерением, как можно скорее, отсюда отправиться на юг в Венецию или в Лидо. Вскоре после нашего приезда зашел разговор о вашей пьесе. Дядя сказал, что в ней есть две маленькие детские роли и попросил меня позволить играть их моим детям. Я согласился. Тогда же было решено, что роль героя возьмет на себя профессиональный актер. Вдруг через несколько дней мной овладел страх, что я опасно заболею и не в состоянии буду уехать во время. Поэтому, я объявил на другой же день, что на некоторое время уезжаю на морские купанья и при этом обещал, согласно дядиной просьбе, что к началу сентября непременно вернусь. В тот же день, неожиданно было получено письмо от актера, отказывавшегося от своей роли, под каким-то незначительным предлогом. Дядя мой страшно вспылил, потом попросил меня прочесть пьесу и посоветовать ему, кому бы из знакомых предложить эту роль. Я взял пьесу и, уйдя к себе, прочитал ее. Вы представьте себе, что я должен был испытать, когда дошел до места, где увидел дословное изображение того, что было предсказано мне на 9-ое сентября настоящего года. Еле дождавшись утра, поспешил я к дяде, чтоб сказать ему, что роль эту я сам берусь исполнить, и, помню, ужасно боялся его отказа. Но дядя мой тут же согласился, и с этого момента все, по-видимому, приняло хороший оборот. Мы приступили к ежедневным и тщательным репетициям, так что сцену ту я повторил уже раз двадцать-пятнадцать. Я лежу на носилках, а молодая графиня Сайма стоит предо мной на коленях, закрыв руками лицо, с волной своих дивных, рыжих волос. И дети стоят около...
Когда Умпрехт кончал свой рассказ, взгляд мой опять остановился иа конверте, лежавшем на столе все еще не распечатанным. Умпрехт улыбнулся.
-- Ах, да... Я еще не представил вам доказательств, -- сказал он, разрывая печать.
Из конверта выпала вчетверо сложенная бумага. Умпрехт развернул ее и положил на стол. Передо мной находился необыкновенно точный, словно мной самим составленный план заключительной сцены пьесы. Задний план слегка был намечен и обозначен подписью "лес". Приблизительно на средине плана была схематично изображена мужская фигура и черта с надписью "носилки"... Под другими, тоже бегло намеченными фигурами, было подписано мелкими буквами красными чернилами: "рыжая женщина", "мальчик", "девочка", "люди с факелами", "человек с поднятыми руками". Я обернулся к Умпрехту и спросил: "Что значит человек с поднятыми руками?"
-- Ах, о нем я почти позабыл", -- как-то нерешительно ответил он. -- Вот что означает эта фигура. В видении моем был еще ярко освещенный факелами человек, совершенно лысый и бритый, в очках, с темно-зеленым шарфом на шее, с высоко поднятыми руками, с широко раскрытыми глазами".
В этот момент я был, действительно, поражен.
С минуту мы помолчали, потом я с тревогой спросил: "Что же вы, собственно, думаете, -- кто это должен был быть?"
-- Я думаю", -- спокойно ответил Умпрехт, -- это, вероятно, кто-нибудь из зрителей или слуг, а то из крестьян... Он начнет волноваться в последнем действии и даже будет готов броситься на сцену. Или, быть может, по странному капризу судьбы, капризу, который меня теперь уж ей-богу даже и не удивить, как раз в тот момент, когда я буду лежать на носилках, около меня на сцене очутится сумасшедший, вырвавшийся положим из больницы...
Я покачал головой.
-- Что вы сказали?.. Лысый?.. Очки?.. На шее зеленый шарф?.. Теперь это все мне кажется даже еще более странным, чем прежде... Ведь человек, которого вы видели в вашем сне, есть действительно, фигура или лицо, которое я вначале хотел вывести в пьесе, но потом раздумал и выбросил... Это должен был быть сумасшедший отец жены... о нем идет речь в первом действии, и я предполагал сделать так, чтоб он в последнем акте неожиданно вбежал бы на сцену...
-- Ну а шарф и очки?
-- Это ведь личное дело актера, который мог их надеть или не надеть... Ведь правда?
-- Конечно...
Разговор наш прервали. Жена Умпрехта прислала за мужем, с которым до представления, вероятно, хотела поговорить. Он ушел, а я провел еще несколько минут в тщательном рассматривании плана, оставленного Умпрехтом у меня на столе.
III.
Скоро меня потянуло на место, где должно было произойти представление. Оно находилось за замком и отделялось от него красивым парком. Там, где последний заканчивался низкой изгородью, было поставлено десять рядов длинных деревянных скамей. Первые ряды были покрыты темно-красными коврами. Тут же по близости стояло несколько нотных пюпитров и стульев, но занавес отсутствовал. Сцена отделялась от публики двумя соснами, росшими слева и справа. Справа же рос дикий кустарник, ловко скрывавший кресло суфлера. Влево виднелось пустое пространство и открывало вид на долину. Задний план сцены составляли большие деревья, густо сдвинутые к середине. А с боков, прямо из тени выбегали вперед капризные, причудливые дорожки. Дальше, уже в глубине леса, в небольшой, искусственно сделанной просеке, были размещены стол и стулья для актеров, поджидавших своего выхода. Для освещения этой последней по обеим сторонам сцены и скамей, в вышину кулис поставили старинные канделябры с огромнейшими свечами. За кустами же справа было устроено воздушное помещение для бутафорских принадлежностей. Тут я заметил, в числе прочих предметов, нужных для пьесы, носилки, на которых Умпрехт должен был умирать в заключительной сцене. И когда я шел лугом, он весь сиял в лучах вечернего солнца. Я, конечно, был весь погружен в мысли о том, что сейчас рассказал мне Умпрехт. Сначала мне казалось, что он просто фантазер-мистификатор, придумавший всю эту историю, только затем чтоб, порисоваться и произвести эффект. Я допустил даже, что подпись нотариуса могла быть поддельной и что Умпрехт действует еще при посредстве других, чтоб получше обставить все это дело. Особенно подозрительным казался мне человек с поднятыми к верху руками, с которым Умпрехт мог войти в соглашение. Но все мои сомнения на этот счет разбивались соображением, что вначале человек этот входил, в качестве действующего лица, в мой рассказ, а это никому, кроме меня, не было известно. Умпрехт, к тому же, производил на меня очень хорошее впечатление, не допускавшее возможности такого обмана. И при всей неправдоподобности и чудовищности его рассказа, мне как-то помимо воли, хотелось ему верить. Быть может, во мне говорило глупое чувство гордости, благодаря которому приятно было сознавать себя исполнителем какой-то высшей, непонятной для нас, силы. Тем временем вокруг уже началось оживление, -- явились слуги, зажглись свечи. Люди из окрестностей, иные в простых крестьянских нарядах, медленно поднимались вверх по холму и робко выстраивались в ряды у скамеек. Потом вскоре пришла сама баронесса с несколькими гостями и заняла с ними места для зрителей. Я присоединился к пришедшим и стал беседовать со своими прошлогодними знакомыми. Явился оркестр и то же занял места. Состав инструментов был довольно оригинальный: две скрипки, виолончель, альт, контрабас, флейта и гобой. Они сейчас же приступили к репетиции увертюры Вебера, так как времени в их распоряжении оставалось, по-видимому, еще много. Впереди всех, совсем у оркестра, стоял старый, лысый крестьянин, и вокруг его шеи был повязан темный платок. Быть может, это именно и есть тот, думал я, который вдруг, по велению рока, вынет из кармана очки, наденет их, сойдет с ума и кинется на сцену. Свет дневной понемногу погас, а зажженные свечи колебались своим пламенем от легкого ветра. За кустами тоже началось оживление: любители прошли скрытыми дорожками прямо к сцене. И, вспомнив об исполнителях, я сообразил, что не видел из них никого, кроме Умпрехта, его детей и дочери лесника. Слышался голос режиссера, смех молодой графини Саймы. Все места были заняты, и в одном из первых рядов я увидел самого барона, разговаривающего с графиней-матерью. Заиграл оркестр, потом выступила дочь лесника и прочитала пролог. Пьеса изображала судьбу человека, который, будучи охвачен внезапною страстью к путешествиям и всевозможным приключениям, оставляет семью и, пускается в путь, даже ни с кем не простившись. В течение одного дня он переносит столько бедствий и огорчений, что решается вернуться домой, прежде, чем жена и дети могут заметить его отсутствие. Но последнее приключение, которое случается с ним на возвратном пути и совсем уже чуть не на пороге дома, является для него роковым: -- его смертельно ранят и он умирает на руках у семьи, для которой смерть его, также, как и внезапное исчезновение, является неразрешимой загадкой.
Тем временем представление началось. Играли хорошо, и, с удовольствием следя за изображением простых происшествий, я будто на время даже забыл о рассказе Умпрехта. После первого действия оркестр заиграл снова, но, по-видимому, его никто и слушать не желал, потому что на всех скамьях шла оживленная беседа. Я все время стоял в стороне, невидимый для других, слева от сцены, там, где дорога спускалась в долину. Началось второе действие. Ветер усилился, и мерцающее освещение гармонировало с настроением пьесы. По окончании его, исполнители опять скрылись в лес и снова послышались звуки музыки. Взгляд мой случайно упал на. флейтиста: у него было бритое лицо и на носу очки, но при этом длинные, седые волосы и отсутствие темно-зеленого шарфа. Оркестр смолк, и исполнители вышли на сцену. Вдруг я заметил, что флейтист, положив на пюпитр свой инструмент, вытащил из кармана большой зеленый шарф, сложил его вдвое и обмотал вокруг шеи. Я был немало изумлен. Минуту спустя на сцену вышел Умпрехт, и я видел, как взгляд его вдруг остановился на флейтисте, на его зеленом шарфе, заметив который Умпрехт, будто запнулся и оробел. Потом быстро оправился и продолжал плавно вести свою роль. Я спросил у сидевшего поблизости юноши, одетого в простое рабочее платье, не знает ли он кто такой флейтист. Оказалось, что последний -- школьный учитель из Кальтерна. Представление шло, и уж близилось к концу. Дети: и мальчик, и девочка, согласно роли, тревожно метались по сцене, шум, доносившийся из глубины леса, раздавался все громче и громче, потом послышались крики и зов. Было очень кстати, что ветер случайно усилился. Наконец, внесли на носилках Умпрехта -- умирающего искателя приключений. Дети бросились к нему, люди с факелами неподвижно стояли по сторонам. Вслед за этим вбегает жена и с выражением безумного ужаса кидается к одру умирающего. Он пытается что-то сказать, пробует приподняться, но, как и требуется по пьесе, не может. Вдруг сильнейший порыв ветра грозит потушить факелы. Я вижу как кто-то из оркестра вскакивает с места, это, оказывается, флейтист. К моему, великому изумлению, он совершенно лыс, потому что парик его унес ветер. С поднятыми кверху руками, с зеленым шарфом на шее он хочет броситься на сцену за своим париком. Я невольно слежу за Умпрехтом. Его окаменелый, испуганный взор прикован к флейтисту. Он хочет что-то сказать, но, очевидно, не может и беспомощно падает на спину... Многие из зрителей думают, что все это относится к его роли, я сам лично тоже не знаю, как понять это его движенье, флейтист же, тем временем, мчится мимо носилок в лес, в погоне за своим париком и совсем исчезает в темноте. А Умпрехт так и не поднимается. Новый порыв ветра гасит один из факелов, некоторые из зрителей, сидящих впереди, начинают волноваться и тревожиться. "Тише, тише" -- говорит барон. Ветер опять стихает, но Умпрехт все еще продолжает лежать, вытянувшись и не шевеля ни одним членом. Графиня Сайма вскрикивает, а все думают, что это тоже относится к пьесе. Я проталкиваюсь сквозь толпу пробираюсь на сцену, подбегаю к носилкам и слышу, как вокруг поднимается общая тревога. За мной идут и другие и окружают носилки тесным кольцом. -- Что случилось? -- говорят голоса... Я порывисто беру факел у одного из людей и освещаю лицо Умпрехта... Начинаю его трясти, быстро расстегиваю на нем платье, потом приходит врач и слушает сердце и пульс... Он просит всех отойти и что-то шепчет барону... Жена Умпрехта тревожно проталкивается вперед и с криком отчаяния бросается к мужу. Растерянные дети ничего не могут понять. Никто из окружающих не хочет верить тому, что случилось, все испуганно перешептываются между собой. Потом вскоре становится известно, что Умпрехт умер внезапно, как только его внесли на сцену.
В этот вечер, глубоко потрясенный случившимся, я спустился в долину. Какой-то непонятный, суеверный страх мешал мне опять войти в замок. На другой день в Боцене я увиделся с бароном и рассказал ему дословно историю Умпрехта, накануне услышанную из его уст. Сначала он мне не поверил, но когда я вынул из бумажника таинственный листок с планом и показал ему, он с удивлением, почти с ужасом на меня взглянул, взял листок, рассмотрел его и потом отдал мне. В эту минуту лист был совершенно чист: на нем не было ничего ни начерчено, ни написано...
Я пытался потом разыскать Марко-Поло, но, к сожалению, мог узнать о нем только то, что в последний раз, года три назад, он выступал в Гамбурге на какой-то низкопробной открытой сцене.
Для меня лично самым непонятным во всем этом происшествии является загадочное исчезновение школьного учителя-флейтиста, который в погоне за своим париком, скрылся в лес и больше никогда уж оттуда не возвращался. Даже труп его не был найден нигде...
Послесловие издателя.
Автора этого рассказа я лично не знал. В свое время это был довольно известный писатель, но однако, когда он умер лет десять назад, его почему-то забыли. Умер он лет шестидесяти. Все, что от него осталось, перешло в руки бегло упомянутого в рассказе меранскаго доктора, его старого друга, а от него к какому-то другому врачу. С последним я познакомился в Меране прошлой зимой, много говорил с. ним на разные темы и, в особенности, по вопросам, составляющим, для нас пока еще полную тайну: о внушении на расстоянии, всякого рода предсказаниях и т. п. Тогда же он мне и передал вышеприведенную рукопись, чтоб я ее напечатал, сделав достоянием публики то, что в ней представляет такой интерес. Содержание ее я, конечно, легко счел бы простым вымыслом, если бы врач тот, как видно из этого рассказа, не присутствовал сам на спектакле с его странным и трагическим исходом и сам лично не знал того загадочно исчезнувшего учителя-флейтиста. Что касается до Марка-Поло, я помню хорошо, что когда-то еще в ранней, ранней юности видел имя его на одной из афиш. Я запомнил это имя потому только, что, как раз в то самое время собирался прочитать сочинение знаменитого путешественника, называвшегося Марко-Поло.