Когда у Ивана Владиміровича Загребскаго родился сынъ, онъ очень этому радовался. Къ сожалѣнію, дома некому было раздѣлить его чувствъ, потому что супругѣ его, Зинаидѣ Сергѣевнѣ, всякія чувства были чужды. Еще въ дѣвицахъ она была преимущественно languissante, а когда вышла замужъ, это качество окончательно сдѣлалось преобладающею чертою ея характера. Молодая мать довольствовалась сознаніемъ, что у ней есть un bébé, котораго будетъ крестить mon oncle le général. Но отцу, называвшему bébé Михайлой, такого сознанія было мало: онъ вообще не любилъ духовныхъ наслажденій и безъ шампанскаго ничего не понималъ. На радостяхъ необходимо было выпить, и Иванъ Владиміровичъ поспѣшилъ въ свой клубъ, куда давно уже привыкъ отправляться во всѣ важныя минуты жизни.
Съ тѣхъ поръ прошло много времени. Bébé давно выросъ и называется большею частію Мишелемъ, хотя въ клубѣ ему по прежнему случается быть Михайлой. Его мать продолжаетъ быть languissante, тѣмъ болѣе, что помимо сына существуютъ еще les deux demoiselles -- ея дочери.
Мишелю 26 лѣтъ. Онъ пользуется отличнымъ здоровьемъ и аппетитомъ; но, къ ужасу матери, онъ очень небольшого роста, хотя имѣетъ наружность удовлетворительную. Онъ росъ крайне балованнымъ мальчикомъ, какъ обыкновенно бываетъ въ семействахъ, когда среди женщинъ ростетъ единственный сынъ. Мать, бабушки, тетушки обожали Мишеля, но каждый членъ семейства смотрѣлъ на дѣло воспитанія и стремился "вести" ребенка по своему. Среди всѣхъ этихъ воспитаній и направленій плачевно увязали безпомощные гувернеры и гувернантки, состоявшіе при Мишелѣ. Но онъ, повидимому, ни мало не страдалъ отъ своего положенія и принялъ тактику -- одинаково въ грошъ не ставить ни родовыхъ, ни благопріобрѣтенныхъ воспитателей: онъ никогда никого не слушался, ни чему путемъ не учился и былъ очень доволенъ своей судьбой. Все это продолжалось до поступленія его въ корпусъ.
Пока онъ тамъ процвѣталъ, мать его обзавелась новымъ качествомъ, такъ какъ съ теченіемъ времени оказалась délaissée. Это произошло оттого, что Иванъ Владиміровичъ увѣрялъ, будто въ присутствіи жены онъ себя чувствуетъ "какъ сливки на солнцѣ". Супруги всегда были недовольны другъ другомъ, хотя въ сущности во многомъ сходились. Особенно ссорились они изъ-за сына: отецъ желалъ, чтобы Михайло былъ военный и молодецъ, а мать мечтала о томъ, чтобы Мишель былъ военный и... mauvais sujet.
Относительно перваго пункта все устроилось по родительскому желанію: по выходѣ изъ корпуса Мишель превратился въ то, что отецъ его называлъ "гвардіонцемъ", а мать -- les lanciers de Peterhoff. Остальное не удавалось: Мишель не попадалъ собственно ни въ ту, ни въ другую категорію. Напьется гдѣ-нибудь à Peterhoff, или съ отцомъ въ клубѣ, какъ прилично молодцу, а на другой день груститъ и терзается угрызеніями совѣсти, какъ баба, по выраженію Ивана Владиміровича, который терпѣть не могъ этой его черты и называлъ ее философіей.
Иногда бывалъ и на мамашиной улицѣ праздникъ: Мишель таскается по ресторанамъ, торчитъ за кулисами театра Буффъ, дѣлаетъ долги, побѣждаетъ сердца, становится un brillant mauvais sujet; но вдругъ, ни съ того, ни сего, запрется въ своей комнатѣ, засядетъ дома, задумывается и читаетъ. Когда Мишель принимался за книги, онъ дѣлался нисколько не похожъ на mauvais sujet, не интересенъ, не блестящъ. Впрочемъ, чтеніемъ онъ никогда долго не занимался: это ему надоѣдало, главное потому, что въ это время онъ самъ себя не понималъ.
Былъ у него пріятель, баронъ Влангъ, его товарищъ по полку. Влангъ былъ высокій, бѣлокурый, приличный офицеръ остзейскаго происхожденія. Онъ отлично одѣвался, носилъ pince-nez въ золотой оправѣ и говорилъ скрипучимъ голосомъ, въ носъ. Характера онъ былъ спокойнаго и пользовался особымъ расположеніемъ Мишеля, который цѣнилъ въ немъ выше всего его невозмутимость и сильно злоупотреблялъ ею, когда находился въ припадкѣ безпричинной и безпокойной тоски, нападавшей на него по временамъ. Подъ вліяніемъ этой тоски, Мишель болтался безъ дѣла, вралъ всякій вздоръ, нылъ и надоѣдалъ всѣмъ. Въ такія минуты онъ шелъ къ Влангу и между ними происходили разговоры въ такомъ родѣ:
-- Влангъ, я къ тебѣ: родители надоѣли.
-- Здравствуй, говорилъ баронъ.-- Кто тебѣ надоѣли?
-- Родители, душечка. Папаша съ мамашей.
-- Очень странно. Чѣмъ же надоѣдали?
-- Преимущественно любовію и ненавистью, жаловался Мишель, стоя среди комнаты и раскачиваясь на каблукахъ.-- Обожаютъ и доѣзжаютъ въ тоже время... Что, ты опять не понялъ? Возьми лексиконъ, отыщи тамъ глаголъ доѣзжать...
-- Довольно, я уже слыхалъ такія шутки и онѣ неумѣстны. Возьми это во вниманіе.
-- Надоѣло? Ну, выгоняй меня... О, Влангъ! Влангъ, какая скучища!
-- Займи себя чѣмъ-нибудь.
-- Да чѣмъ же? Когда бы я зналъ...
И Мишель вдругъ затягивалъ во все горло: "Когда-бъ онъ зналъ, что пламенной душою..."
Влангъ медленно доставалъ черепаховый портсигаръ, вынималъ папироску, закуривалъ.
-- Мало ли дѣла! произносилъ онъ, наконецъ.
-- Что ты, что ты? Какое же у насъ дѣло? Хоть бы война, что ли... Влангъ! Кого бы намъ поколотить?
-- Неговори такъ глупо. Если тебѣ нечего дѣлать въ военной службѣ, выходи въ отставку, занимайся своимъ имѣніемъ.
-- Имѣніемъ? А какого чорта я тамъ буду дѣлать? Я только и умѣю спать, да вздоръ молоть; вѣдь насъ съ тобой только этому и учили, переучиваться поздно! А
-- Никогда и ничто не поздно. Не хочешь ли зельцерской воды? предлагалъ Влангъ.
-- Зельцерской? Это еще что? Вина давай!
Вино приносилось, но на Мишеля никакіе напитки, кромѣ коньяка, не дѣйствовали; отъ коньяка же онъ пьянѣлъ и становился еще мрачнѣе. Когда находили на него припадки хандры, ничто не могло его развлечь; но въ свое время она проходила сама собою.
Находясь въ одномъ изъ такихъ пароксизмовъ, онъ былъ приглашенъ на именинный вечеръ къ одному изъ старшихъ офицеровъ полка и почему-то принялъ приглашеніе. Пиръ удался на славу: пили много, при дѣятельномъ участіи самого генерала. Генералъ былъ изъ молодыхъ, очень толстый и красный нѣмецъ, плохо говорившій по-русски. Мишель не чувствовалъ къ нему личной антипатіи, хотя былъ о немъ невысокаго мнѣнія; но такъ какъ онъ вообще не охотникъ былъ до нѣмцевъ, то и на генерала смотрѣлъ недружелюбно. Къ концу ужина Мишель, впалъ въ меланхолію: вино, водка и товарищи ему надоѣли, а уходить было лѣнь; отъ нечего дѣлать онъ взялъ свой бокалъ и подсѣлъ къ генералу. Устремивъ внимательный взглядъ на своего начальника и разглядывая его, онъ началъ разсуждать вслухъ:
-- Создатель, Создатель! И за что это его превосходительство попалъ въ генералы! Во-первыхъ, нѣмецъ; во-вторыхъ, глупъ... Будто ужь изъ русскихъ нѣтъ такихъ рожъ? Ну, за что его надъ нами поставили? Даже "хлѣбъ" выговорить не умѣетъ...
Мишель такъ углубился въ свои разсужденія, что не замѣтилъ восторженнаго вниманія господъ офицеровъ. Съ своей стороны, генералъ не сразу разобралъ къ кому относились эти рѣчи, но потомъ спохватился и сильно разгнѣвался. Вышелъ скандалъ, вслѣдствіе котораго Мишель на другой день вынужденъ былъ подать въ отставку.
Послѣ этого онъ поступилъ "просто" въ С... пѣхотный полкъ, къ невыразимой горести Зинаиды Сергѣевны. А Ивану Владиміровичу эта исторія такъ понравилась, что онъ даже не имѣлъ духу сердиться на сына.
Очутившись въ С... полку, Мишель на все махнулъ рукой и совершенно сбился съ толку, такъ что въ короткое время пріобрѣлъ обширную и печальную извѣстность. Родные были въ отчаяніи: дома онъ почти не бывалъ и, что всего хуже, никто не могъ разобрать, доволенъ-ли, по крайней мѣрѣ, самъ Мишель своей судьбою? Онъ не хандрилъ, но и веселости въ немъ не замѣчалось. Онъ велъ безобразную жизнь какъ-то серьёзно и систематично, точно дѣло дѣлалъ. Зинаида Сергѣевна рѣшила, что ея сынъ -- пропащій человѣкъ.
Такъ продолжалось до одного морознаго декабрьскаго вечера, когда Мишель отправился на благотворительный балъ.
Тетка Мишеля, баронесса Елена Владиміровна Шторхъ, устраивала благотворительный балъ. Она особенно любила Мишеля и въ угоду ей "пропащій человѣкъ" ѣздилъ иногда на танцовальные вечера, базары и тому подобныя учрежденія. Объ этомъ балѣ Мишель узналъ заблаговременно. "Пріѣзжай, голубчикъ, непремѣнно, писала ему баронесса:-- и выручи меня: дамъ будетъ пропасть, а кавалеровъ не знаю гдѣ взять". При этомъ извѣстіи Мишель поморщился и пожелалъ остаться дома; но тетка, какъ женщина предусмотрительная, помѣстила въ концѣ записки нѣсколько интересныхъ свѣдѣній о буфетѣ и это рѣшило вопросъ въ ея пользу. Мишель рѣшилъ, что надо ей сдѣлать удовольствіе, и поѣхалъ на балъ.
Морозъ былъ сильнѣйшій. Пока Мишель согрѣвался въ швейцарской и приходилъ въ нормальное состояніе, расположеніе его духа почему-то испортилось и мысли приняли критическое направленіе. Ему показалось, что всѣ пріѣзжавшія дамы отличались безобразіемъ, а кавалеры -- глупостью и нахальствомъ. Очевидно, скука будетъ страшная. Но тутъ изъ залы вышла на лѣстницу сама баронесса: она сіяла румянцемъ и весельемъ, и двигалась со всею быстротой, какую дозволяла ей пріятная, но неумѣренная полнота. За нею слѣдовали молодые люди. Они, повидимому, иначе смотрѣли на вещи, чѣмъ Мишель: имъ было вездѣ весело.
Веселые глаза Елены Владиміровны прямо остановились на Мишелѣ. Она накинулась на него тутъ же, поцѣловала его въ лобъ, взяла подъ руку, мимоходомъ кого-то радостно привѣтствовала, что-то приказала, чему-то посмѣялась и увлекла племянника наверхъ въ бальную залу, грозя немедленно представить его всѣмъ барышнямъ на всѣ кадрили.
Въ залѣ давно уже танцовали. Народу было множество, но въ вальсѣ участвовало сравнительно мало. Мишеля отрекомендовали высокой, блѣдной и бѣлорукой дѣвицѣ, которую онъ немедленно назвалъ въ душѣ макароной и пригласилъ на туръ вальса. Послѣ вальса тетка подвела его къ другой дамѣ, которую онъ пригласилъ на отдаленную кадриль. Оглядѣвъ залу, Мишель опять нашелъ, что хорошенькихъ нѣтъ, что балъ скучный, а мужчины все какіе-то дураки -- и пошелъ бродить по гостиннымъ. Гостинныя почти пусты: кое-гдѣ молодой человѣкъ, изучающій передъ зеркаломъ эффектъ пробора и фрака; нѣсколько парочекъ по угламъ; тамъ и сямъ скучающіе шапероны, временно отрѣшенные отъ своихъ обязанностей; въ одномъ креслѣ храпѣлъ толстый господинъ. Мишель взглянулъ на этого господина и вспомнилъ, что тутъ по близости должна быть голубая гостинная, а въ гостинной очень, очень покойный диванъ. Онъ направился къ этому убѣжищу, разсуждая, что, въ крайнемъ случаѣ, и кадриль проспать можно, а время, между тѣмъ, до ужина пройдетъ. Рѣшительными шагами онъ вошелъ въ голубую гостинную и подошелъ къ дивану, но мѣсто было занято.
При мягкомъ свѣтѣ стѣнныхъ лампъ, защищенныхъ матовыми шарами, Мишелю бросилось въ глаза что-то ярко красное, выступавшее за блѣдно-голубомъ фонѣ дивана. Это красное оказалось корсажемъ бальнаго платья. Обладательница его уютно помѣстилась на диванѣ, и когда Мишель вошелъ, она только что собиралась зѣвнуть, откинувъ голову на спинку дивана. Услыхавъ шаги, она отказалась отъ своего намѣренія и быстро отвернулась, точно досадуя, что ей помѣшали. Такъ, по крайней мѣрѣ, показалось Мишелю, который остановился какъ вкопанный, не спуская съ нея глазъ. Она, конечно, это замѣтила и сейчасъ же встала, собираясь удалиться.
Но Мишель остолбенѣлъ на мѣстѣ и разсматривалъ незнакомую дѣвушку, не заботясь о приличіяхъ. Онъ не могъ оторвать глазъ отъ ея лица, и это было дѣйствительно странное лицо. Въ немъ поражала не правильность чертъ, не строгость линій, которыя были, однако, очень изящны, но удивительная измѣнчивость выраженій и цвѣтовъ. Съ перваго взгляда оно уже производило такое впечатлѣніе, что обладательница его живетъ скорѣе, чѣмъ обыкновенные люди, что ея мысли и ощущенія скорѣе смѣняются и весь ходъ духовной жизни отражается физически въ глазахъ и чертахъ лица. Вообще ея наружность представляла рядъ контрастовъ: тонкія черты, маленькая головка и очень развитыя плечи; нѣжное, мягкое очертаніе лица и немного презрительное, надменное выраженіе губъ; свѣтлые пепельные волосы и темныя брови, нѣсколько блѣдный оттѣнокъ кожи и очень яркія губы. А глаза были всего удивительнѣе. Мишель въ теченіи одной минуты увидалъ ихъ сѣрыми, черными, зелеными... Мѣнялся ихъ цвѣтъ -- мѣнялось и выраженіе. Съ удивленнымъ взглядомъ, съ высоко поднятой головкой, она стояла предъ нимъ, ожидая, что онъ, наконецъ, дастъ ей дорогу или уйдетъ; а онъ все стоялъ и смотрѣлъ. Это было дерзко; это становилось глупо. Она подняла брови, опустила глаза и направилась къ дверь, шурша длиннымъ трапомъ, составлявшимъ рѣзкій контрастъ съ кроваво-краснымъ бархатнымъ корсажемъ, изъ котораго выдѣлялись, какъ изъ рамки, ея обнаженныя плечи и руки. Она была почти у двери, когда въ гостинной появилось новое лицо.
Рослый, пожилой господинъ, слегка переваливаясь, переступилъ черезъ порогъ, сейчасъ же сѣлъ на первое попавшееся кресло и громко обратился къ ней, съ оттѣнкомъ неудовольствія въ голосѣ:
-- Помилуй, Соничка, куда ты запропастилась? я тебя вездѣ ищу!
-- Сидѣла здѣсь и зѣвала, спокойно отвѣчала Соничка.
-- Что-жь это такое, мой другъ? Для чего ты тутъ зѣвала, да еще одна, въ добавокъ? Отчего ты не танцуешь? Лучше поищемъ тетку и домой поѣдемъ, если ужь соскучилась.
-- Я потомъ буду танцовать, я не хочу домой. Я просто ушла отъ Калиновскаго...
Господинъ покосился на Мишеля, который не двигался съ мѣста, и продолжалъ:
-- Ушла? Что за пустяки, къ чему ты ушла?
-- А къ тому, что онъ пригласилъ меня на слѣдующую кадриль, а я его терпѣть не могу. Очень просто, папа.
-- Ну, ужь ты меня извини, это вздоръ. Лучше было просто отказать. Engagée -- да и конецъ, возразилъ папа.
-- Нельзя было, мнѣ его баронесса сама подвела.
Дальше Мишель не слушалъ. Онъ поспѣшно отправился искать Елену Владиміровичу и нашелъ ее очень скоро: она сидѣла недалеко отъ оркестра въ залѣ и кушала мороженное съ блюдечка, которое держалъ передъ нею огромный кирасиръ, пока другой кирасиръ, поменьше, обмахивалъ ее вѣеромъ. Всѣмъ троимъ было очень весело и они чему-то смѣялись.
Мишель сразу приступилъ къ дѣлу:
-- Ma tante, поскорѣе представьте меня одной барышнѣ! Вы ее навѣрное знаете... Скорѣе, пока она не ушла... Пойдемте!
-- Ты что? влюбился? Paul! подержите мороженое. Сейчасъ, пойдемъ... Давайте вѣеръ, Друцкой. Иду, Мишель, иду. Гдѣ? заторопилась она, опираясь на его руку.
Мишель привелъ ее прямо въ голубую гостинную; но тамъ уже никого не было.
Они вернулись въ бальную залу и -- о радость! Мишель увидѣлъ ее почти тотчасъ же: при яркомъ освѣщеніи ея кровавый корсажъ издали бросался въ глаза. Она вальсировала съ высокимъ гусаромъ и оба составляли такую яркую, красивую группу, что Мишелю не трудно было указать Еленѣ Владиміровнѣ на предметъ своихъ поисковъ. Онъ съ трепетомъ освѣдомился, знаетъ ли она эту особу?
-- Ахъ Боже мой, конечно знаю! Прехорошенькая, особенно teint -- совершенный перламутръ... У тебя отличный вкусъ! весело сказала баронесса, направляясь къ тому мѣсту, гдѣ остановилась, послѣ вальса, требуемая дѣвица. Прежде, чѣмъ онъ успѣлъ опомниться, тетушка уже подвела его къ ней и, улыбаясь, проговорила:
-- Позвольте вамъ представить моего племянника. Monsieur Загребскій -- mademoiselle Муратова. Ему страшно хочется танцовать съ вами!
Бѣдный Мишель! Какое непріятное изумленіе отразилось въ странныхъ сѣрыхъ глазахъ, строго устремленныхъ на него. Она очевидно, сразу узнала того несноснаго офицера, который такъ дерзко разсматривалъ ее въ голубой гостинной. Величавое пренебреженіе выразилось во всей ея фигурѣ и тонкія брови высоко поднялись. Однако, должно быть, она вспомнила, что его опять-таки подвела "сама баронесса", и рѣшилась слегка улыбнуться, наклоняя голову въ отвѣтъ на его поклонъ. Но онъ такъ смиренно пригласилъ ее на кадриль, что улыбка совсѣмъ расцвѣла на ея лицѣ и въ глазахъ забѣгало множество лукавыхъ огоньковъ. Уже совершенно милостиво она увѣдомила его, что приглашена на всѣ кадрили.
-- Въ такомъ случаѣ, позвольте васъ просить на мазурку.
-- Мазурку я обѣщала недѣлю тому назадъ, отвѣчала она, очевидно, чувствуя большое удовольствіе, что могла это сообщить.
Мишель чувствовалъ ея капризное наслажденіе и въ первый разъ въ жизни не находилъ, что кокетство и капризъ въ женщинѣ -- пренепріятныя учрежденія, которымъ противно подчиняться. И въ душѣ его въ первый разъ не поднялся протестъ противъ этой непрошенной власти.
Онъ сначала оторопѣлъ, но вдругъ ему пришла счастливая мысль.
-- Для перваго знакомства, танцуйте со мною слѣдующую кадриль, предложилъ онъ рѣшительно: -- а Калиновскому мы скажемъ, что я васъ прежде пригласилъ.
-- Калиновскому? А вы почему знаете, что я танцую съ Калиновскимъ? Ахъ, да! вы слышали...
Она вспомнила голубую гостинную, разсмѣялась и согласилась.
Все обошлось благополучно. Молодая дѣвушка была очень весела и съ самаго начала кадрили озадачила своего кавалера, спросивъ, съ какой стати онъ вообразилъ, что ей съ нимъ пріятнѣе танцовать, чѣмъ съ Калиновскимъ?
-- Вы сами доказали это, согласившись танцовать со мною, храбро отвѣчалъ Мишель.
-- Нисколько не доказала. Я танцую съ вами, чтобы сдѣлать удовольствіе вашей тетушкѣ, которую очень люблю.
-- Да? такъ это вы для тетушки...
-- Конечно, для нея. А скажите, что это у васъ за манера разсматривать незнакомыхъ людей?
-- У меня вовсе нѣтъ этой манеры...
-- Нѣтъ? такъ это значитъ исключеніе въ мою пользу? Merci. Ну, еслибы вы не были племянникомъ вашей милой тетушки...
-- Опять тетушка! Забудьте тетушку и мое глупое поведеніе, ради Бога. Я не имѣлъ ни малѣйшаго намѣренія быть дерзкимъ, но я такъ былъ пораженъ...
Мишель подумалъ, какъ бы это выразить, чѣмъ именно онъ поразился, и неожиданно для себя вдругъ совралъ: -- Вашей прической!-- и поспѣшилъ взглянуть на ея голову.
И взглянулъ не даромъ: дѣйствительно оказалось что-то необыкновенное въ убранствѣ этихъ вьющихся пепельныхъ волосъ, украшенныхъ вѣтками бѣлыхъ цвѣтовъ.
-- Такъ васъ поразила моя прическа... проговорила молодая особа, и такъ наивно и серьёзно посмотрѣла на него вдругъ широко раскрывшимися сѣрыми глазами, что Мишель счелъ необходимымъ оправдаться.
-- Честное слово, у васъ совершенно необыкновенная прическа! завѣрилъ онъ:-- волосы такъ оригинально расположены, что я поневолѣ остановился и долго вспоминалъ, гдѣ я это видѣлъ?
-- Гдѣ-же? вспомнили? спросила она серьёзно, разсматривая своего vis à vis сквозь рѣзьбу костяного вѣера.
-- Вспомнилъ. На одной медали, изображающей французскую республику.
-- У меня куафюра, какъ у республики?
-- И да, и нѣтъ; республику, видите ли, всегда изображаютъ въ фригійской шапкѣ -- волосы почти закрыты. А у васъ именно волосы образуютъ что-то похожее на bonnet phrygien. Да, совершенно! говорилъ Мишель, очень серьёзно оглядывая свою собесѣдницу.
Кадриль кончилась; Мишель отвелъ свою даму къ отцу и удостоился чести быть ему представленнымъ. Во весь слѣдующій вечеръ онъ протанцовалъ нѣсколько вальсовъ съ своей новой знакомой, а остальное время простоялъ за ея стуломъ. Его нескрываемое вниманіе, повидимому, не мало забавляло молодую дѣвушку и время прошло незамѣтно для обоихъ до самаго ужина, за которымъ Мишель познакомился съ "ея тетушкой".
Эта тетка оказалась сильно перезрѣлою дѣвицей, направлявшей всѣ свои силы къ тому, чтобы казаться молодою дамой; объ этомъ свидѣтельствовали ея томныя, нѣсколько искуственныя очи, дорогіе шелковистые локоны, обильныя вѣтки разноцвѣтныхъ розъ, разсѣянныя по ея особѣ, и чрезмѣрно-открытый корсажъ бальнаго платья. Она кокетливо повернула къ Мишелю свое смятое, напудренное лицо и, сжимая слишкомъ красныя губы, протяжно выразила ему свое удовольствіе, по случаю знакомства съ "интереснымъ молодымъ человѣкомъ, про котораго она столько уже слышала"...
-- А ну, какъ и въ самомъ дѣлѣ слышала, чортъ бы ее побралъ! подумалъ Мишель съ ужасомъ и безпокойно оглянулся на племянницу, соображая, какъ много нежелательнаго онѣ могли про него слышать. Но тетка, вѣроятно, соврала: ужь еслибы слышали, то съ нимъ, пожалуй, и разговаривать бы не стали; вѣдь не даромъ же Зинаида Сергѣевна называла его "un compromettant"...
Мишель взглянулъ еще на старую дѣвицу и положительно рѣшилъ, что она ничего объ немъ не слыхала.
Ужинъ прошелъ превесело. Послѣ ужина снова начались танцы, но Мурановы уѣхали. Мишель имѣлъ удовольствіе посадить ихъ въ карету и остался на морозѣ въ смутномъ, восторженномъ настроеніи, какого никогда не испытывалъ прежде. Онъ самъ хорошенько не понималъ, что именно онъ чувствуетъ; ясно было только одно, что спать онъ теперь не могъ и надо было куда-нибудь отнести свое небывалое настроеніе, кому-нибудь разсказать; разсказать хоть самому себѣ...
И Мишель пошелъ по тротуару, углубляясь въ морозный туманъ ранняго петербургскаго утра и разсказывая себѣ по порядку, со всѣми подробностями, все, что случилось за эту ночь.
Зинаида Сергѣевна была въ отчаяніи. Она приказала закладывать карету и поѣхала но своимъ знакомымъ разсказывать, что она въ отчаяніи. Вторая дочь ея, Зиночка, отказала Романовичу, imaginez vous! Наканунѣ вечеромъ, ce pauvre Романовичъ самъ сказалъ ей о своей déconfiture, когда она только что передъ тѣмъ оторизировала его поговорить съ Зиночкой. У Ивана Владиміровича нѣтъ сердца -- онъ не понимаетъ этого; онъ даже радуется, узнавъ чѣмъ кончилось искательство бѣднаго молодого человѣка. Зинаида Сергѣевна ѣздила по Петербургу и въ десятый, въ сотый разъ разсказывала свое горе -- sa douleur maternelle.
Между тѣмъ, безчувственная Зина была очень весела; ея безсердечный отецъ хохоталъ на всю квартиру и безпрестанно приставалъ къ дочери, разспрашивая о подробностяхъ неудавшагося романа.
-- Воображаю, какая у него была глупая рожа! Что же онъ сказалъ, когда ты ему носъ натянула, а? Зина!
-- Ничего не сказалъ, папа, право! краснѣя и смѣясь, отвѣчала Зина, немножко гордая тѣмъ обстоятельствомъ, что ей было сдѣлано предложеніе и довольная сознаніемъ своей самостоятельности въ этомъ случаѣ.
-- Ну, вотъ -- ничего! У тебя все -- ничего. Для такого необыкновеннаго случая могла бы быть пооткровеннѣе.
-- Тутъ нечего быть откровенной, папа; онъ ничего замѣчательнаго не сказалъ... Глупости какія-то!
-- Онъ всегда глупости говоритъ. Онъ дуракъ, а ты у меня умница. Ты это хорошо сдѣлала!..
-- Вотъ maman этого не находитъ, улыбаясь произнесла Зина и переглянулась съ сестрой.
-- Maman твоя... началъ было Иванъ Владиміровичъ, но въ нерѣшительности остановился. Къ счастію, Зина избавила его отъ труда продолжать начатую фразу и радостно объявила:-- вотъ и Миша!
Дѣйствительно, Мишель вошелъ въ комнату. Тутъ ужь и безъ него было весело, благодаря "деконфитюрѣ" Романовича и отсутствію maman, а Мишель принесъ съ собою новый запасъ веселости и всѣ члены семьи сразу увидѣли это по его лицу. Съ небывалою нѣжностью онъ поцѣловалъ сестеръ и, тотчасъ же помѣстившись на качалкѣ, принялся раскачиваться съ такимъ сіяющимъ, довольнымъ видомъ, какого давно не видали его домашніе.
-- Миша! вѣрно ты опять наслѣдство получилъ? освѣдомилась Зина.
-- Представь себѣ, что нѣтъ. А что? спросилъ Мишель, очень хорошо чувствовавшій, что сестра имѣла основаніе найти особую причину его прекраснаго расположенія духа.
-- А вотъ спроси-ка Зину, что она получила! съ торжествомъ посовѣтовалъ Иванъ Владиміровичъ. Тогда Мишелю сообщили о важномъ событіи, совершивпіемся въ домѣ, и онъ, какъ нѣжный сынъ, принялъ достодолжное участіе въ общемъ веселіи.
Болѣе или менѣе остроумныя варіаціи были въ полномъ разгарѣ, когда въ гостинную вошла сама Зинаида Сергѣевна. При ея появленіи дѣвицы съ необыкновенною живостью заговорили о французскомъ театрѣ, Мишель мгновенно углубился въ чтеніе руководящей статьи "С.-Петербургскихъ Вѣдомостей", а глава семейства, обезпокоивъ собственную особу, увязшую въ креслѣ передъ каминомъ, всталъ и исчезъ въ боковую дверь.
Зинаида Сергѣевна сегодня рѣшилась быть послѣдовательной. Она опустилась на козетку, по сосѣдству съ качающимся и читающимъ Мишелемъ, томно забилась въ уголокъ сидѣнья, согнувши необыкновенно тонкій и моложавый станъ, и съ подавленнымъ видомъ принялась за стягиваніе слишкомъ узкихъ перчатокъ.
Мишель читалъ. Дѣло шло объ ужасающихъ злоупотребленіяхъ гдѣ-то, по какому-то вѣдомству -- онъ не разобралъ хорошенько, потому что началъ съ третьяго столбца.
Мать подняла брови.
-- Мишель, заговорила она протяжно:-- ты знаешь?..
-- Ахъ да, maman, деконфитюра; слышалъ, отвѣчалъ онъ, покорно оставляя газету.
-- Да, именно, mon ami. La déconfiture de ce pauvre Romanovitch! Mesdemoiselles! вы бы пошли къ себѣ.
Дѣвицы вышли и Мишель остался наединѣ съ матерью.
-- Мишель, ты имѣешь на нее вліяніе! Я тебя прошу ее вразумить, сказала Зинаида Сергѣевна убѣдительно.
Мишель раскачивался, наблюдая лѣпные карнизы.
-- Мой другъ, вся моя надежда на тебя... Ты обѣщаешь, да? N'est-ce pas? продолжала мать, тревожно вглядываясь въ лицо возлюбленнаго сына.
Мишель вмѣсто отвѣта, раскачнулся съ новымъ усердіемъ; онъ чувствовалъ себя прекрасно, несмотря на приставанія матери, потому что успѣлъ побывать у своей дорогой тетушки и она обѣщала устроить ему знакомство съ Мурановыми. Это обстоятельство положительно измѣняло всѣ его воззрѣнія: maman могла привязываться сколько угодно.
-- Ахъ, ты меня вовсе не понимаешь, Мишель! ты мнѣ на нервы дѣйствуешь aves cette affreuse качалка! Я тебя прошу: отнесись серьёзно... отнесись серьёзно! упрашивала Зинаида Сергѣевна.
Мишель раскачнулся отъ всего сердца и порѣшилъ какъ-нибудь удрать.
На его счастье, приблизился часъ обѣда и привелъ въ гостинную одного изъ привычныхъ посѣтителей, безъ которыхъ не обходился почти ни одинъ обѣдъ. Иванъ Владиміровичъ терпѣть не могъ садиться за столъ безъ гостей, по многимъ причинамъ и главное потому, что присутствіе постороннихъ поддерживало хорошее расположеніе духа его жены. Въ настоящемъ случаѣ появленіе друга дома оказалось не безъ пріятности: Зинаида Сергѣевна тотчасъ имъ завладѣла и приступила къ изложенію своей douleur maternelle.
Мишель съ облегченнымъ сердцемъ предался качалкѣ и пріятнымъ размышленіямъ, пока изъ мамашинаго угла до него долетали слова: "déconfiture", "камеръ-юнкеръ" и проч., и проч. Онъ самъ не замѣтилъ, какъ глаза его сомкнулись и подъ тихій ропотъ материнскихъ жалобъ чуть было совсѣмъ не уснулъ, но тутъ доложили, что кушать подано.
Онъ сидѣлъ за обѣдомъ и радовался. Радовался тому, что было внутри его. Онъ никакъ не называлъ этого чувства, и можетъ быть даже не подозрѣвалъ, что это была любовь; но онъ ее чувствовалъ, и сіялъ. Зина не могла не обратить на это вниманія и замѣтила, что "Миша сіяетъ какъ мѣдный грошъ", за что немедленно получила отъ матери замѣчаніе: Annà! quelle expression!!
А между тѣмъ это дѣйствительно было такъ; ему было до того хорошо, что онъ чувствовалъ потребность сдѣлать кому-нибудь пріятное и вообще подѣлиться своими чувствами.
Случай скоро представился. Можетъ быть, въ сотый разъ Зина стояла у окна, выходящаго на Англійскую набережную и толковала о томъ, какъ она любитъ эти чудные морозные, лунные вечера, какъ должно быть хорошо теперь гулять по набережной, какъ ей этого хочется, и вотъ нельзя! Потому что одну не пустятъ, а кто же съ ней пойдетъ? Не Миша-же... лѣнтяй!
Мишель не разъ слыхалъ такіе монологи своей младшей сестры, но обыкновенно они не производили на него дѣйствія. Онъ великодушно допускалъ называть себя лѣнтяемъ и не опровергалъ этого мнѣнія. Но въ этотъ необыкновенный вечеръ онъ совершенно растаялъ отъ внутренней радости и готовъ былъ на всякія добрыя дѣла; а потому удивилъ Зину предложеніемъ сопровождать ее на желанную набережную, и еще куда-нибудь, и даже всюду, куда она захочетъ.
Зина въ восторгѣ побѣжала одѣваться, и черезъ нѣсколько минутъ они шли по широкому гранитному тротуару, усыпанному пескомъ поверхъ искрящагося снѣга.
Дѣйствительно, былъ чудный зимній вечеръ. Воздухъ не отличался мягкостью; напротивъ, морозъ стоялъ порядочный; но это-то и было хорошо. Въ этомъ воздухѣ, отъ этого мороза, было что-то необыкновенно пріятное, доброе; онъ подзадоривалъ скоро идти, твердо ступать на хрустящій, блестящій снѣгъ, прямо смотрѣть въ хрустально-прозрачное, серебристо-синее небо. На небѣ сіяла луна. Но это не была блѣднолицая, сентиментальная луна нѣмецкихъ романсовъ: это была яркая, сильная, мужественная луна, свѣтившая энергично и холодно. Ея не скрывали никакія легкія облачка, никакіе причудливые пары; всякимъ облачкамъ и парамъ было холодно, они съёжились и спрятались отъ мороза; ей никто не мѣшалъ свѣтить. Очертанія домовъ и покрытыхъ инеемъ деревьевъ чисто выступали на фонѣ вечерняго неба; рѣзкость и чернота тѣней, серебрянное сверканіе крышъ и оконъ, отражавшихъ луну, бѣлизна стѣнъ, освѣщенныхъ ея свѣтомъ -- все вмѣстѣ превращало сѣрый, тусклый Петербургъ въ какой-то таинственный, чудный серебряный городъ. Даже печальная, при дневномъ освѣщеніи, бѣлая скатерть Невы пріобрѣтала необыкновенный, красивый колоритъ: она разстилалась и уходила вдаль, подъ темныя арки мостовъ, широкою серебряной дорогой, на которой мѣстами сверкали ряды вырѣзанныхъ льдинъ, отливавшихъ фантастическими зелеными цвѣтами. Лунный свѣтъ обливалъ все, проникалъ всюду и жестоко смѣялся надъ жалкими, безпомощными точками газовыхъ фонарей, пропадавшихъ въ его бѣлыхъ потокахъ. Луна соглашалась свѣтить на весь Петербургъ вообще, но, казалось, ей нравился главнымъ образомъ Исакіевскій соборъ. Его она, должно быть, считала наиболѣе достойнымъ отражать свой свѣтъ и на его куполѣ соединила цѣлый снопъ яркихъ лучей.
Зина находила, что никогда еще не бывало такого вечера, какъ сегодня, и Мишель вполнѣ соглашался съ нею. Они шли вдоль по набережной все прямо, мимо Николаевскаго моста.
-- Что можетъ быть лучше нашего сѣвера! восклицала Зина.-- Ну, гдѣ еще есть такая зима, такой славный, веселый воздухъ? Нигдѣ, нигдѣ!
-- Да, да. Я совершенно согласенъ... Впрочемъ, теперь мнѣ рѣшительно все ужасно пріятно. Еслибы ты знала, Зина...
Мишель почувствовалъ приливъ необыкновенной откровенности, потребность много, много разсказать сестрѣ, -- но собственно что же разсказывать? Что случилось? Онъ самъ не зналъ, и потому остановился. Но Зина сейчасъ поняла то, чего онъ самъ въ себѣ не понималъ и прямо выговорила это.
-- Ты влюбленъ, да? Милый, милый Миша! Ты мнѣ все разскажешь? Какъ ее зовутъ?
-- Ее зовутъ Соничкой, т. е. Софьей, отвѣчалъ онъ не задумываясь.
-- Софья мнѣ не нравится; а Соничка хорошенькое имя. Какая она? Блондинка, навѣрное?
Зина сама была почти что брюнетка, и потому первымъ условіемъ красоты считала цвѣта, противоположные своимъ.
-- Какъ тебѣ сказать... Она не блондинка, и не брюнетка, хотя скорѣе блондинка. Она -- необыкновенная!
-- И навѣрное страшная кокетка? продолжала спрашивать Зина, весело взглянувъ на брата.
Онъ шелъ съ блаженнымъ, задумчивымъ лицомъ, смотрѣлъ прямо передъ собою куда-то въ пространство, и видѣлъ въ этомъ пространствѣ ее. Онъ разсматривалъ ее восторженнымъ мысленнымъ взоромъ, наслаждаясь этимъ созерцаніемъ и желая сообщить Зинѣ самыя точныя свѣдѣнія. Слова сестры заставили его улыбнуться.
-- Да, она кокетка; ужасная. Но вмѣстѣ съ этимъ она удивительно милая. Я ее видѣлъ одинъ разъ....
-- Какъ, только разъ? удивилась Зина.
-- Да; всю прошлую ночь, на балѣ. Теперь я съ ней познакомлюсь и надѣюсь, что ты ее также увидишь. Ее описать нельзя; надо видѣть. Лучше ея ничего не можетъ быть, честное слово, Зина.
-- Ну, это, положимъ, ты влюбленъ, ты это и находишь, произнесла Зина тономъ опытной, солидной особы, искушенной въ подобныхъ дѣлахъ.-- А хотѣла бы я знать: ты влюбленъ, или ты ее любишь? прибавила она еще солиднѣе.
-- То есть какъ же?-- конечно, люблю, если влюбленъ. Какая ты смѣшная, Зина!
-- Нѣтъ, извини. Это большая разница! съ жаромъ возразила Зина:-- влюбленнымъ можно быть тысячу разъ, и это очень скоро проходитъ; а настоящая любовь бываетъ только одинъ разъ и не проходитъ никогда... Никогда! съ увѣренностью сказала она.
-- А ты почему знаешь? Ты испытала?
-- Я, конечно, была влюблена, много разъ... Но любви... Нѣтъ, я еще слишкомъ молода. Да и ты, Миша, еще не доросъ!
-- Сдѣлай одолженіе... не доросъ! обидѣлся Мишель.-- Говори про себя, сударыня.
-- Я говорю про себя, а потому и про тебя. Мнѣ семнадцать лѣтъ, а тебѣ двадцать шесть; слѣдовательно, ты годомъ моложе меня, заключила она серьёзно.
-- Это что же за ариѳметика? Объяснись, душа моя! И Мишель даже остановился отъ изумленія.
-- Я не точно выразилась. Вотъ видишь: мужчины развиваются позже женщинъ...
-- Ну, ужь извини!
-- Позже! упорствовала Зина.-- Такъ что мужчина въ 26 лѣтъ все равно, что дѣвушка въ шестнадцать; а мнѣ семнадцать -- значитъ ты годомъ моложе меня. А, впрочемъ, разскажи мнѣ лучше про Соничку. Что она, влюблена въ тебя?
-- Не знаю. Не думаю, вздохнулъ Мишель.
-- Тѣмъ лучше.
-- Какъ, тѣмъ лучше?
-- Конечно. Еслибъ она въ тебя сразу влюбилась, она бы тебѣ сейчасъ разонравилась. А если она къ тебѣ равнодушна, тутъ-то ты и привяжешься. Всѣ вы такіе.
-- Вообще, это, пожалуй, правда, согласился онъ.-- Но тутъ совсѣмъ другое: я буду ее любить, что бы она ни чувствовала ко мнѣ, во что бы то ни стало.
-- Значитъ, ты воображаешь, что ты серьёзно любишь ее?
-- Не воображаю, а дѣйствительно люблю.
-- Значитъ, ты хочешь жениться на ней? продолжала Зина съ безпощадною логикой.
Мишель оторопѣлъ. Жениться! Ахъ, впрочемъ... конечно!
-- Да, хочу; непремѣнно хочу! рѣшительно заявилъ онъ.-- И сдѣлаю для этого все на свѣтѣ.
-- Миша, дай Богъ, чтобы это у тебя было серьёзно и чтобы удалось. Я бы ужасно желала этого. Но это не можетъ быть -- это слишкомъ скоро... А мнѣ очень хочется ее видѣть, прибавила она задумчиво.
-- Я надѣюсь, что увидишь. Повернемъ назадъ, Зина: посмотри какъ мы далеко.
На обратномъ пути оба молчали. Трогательнаго изліянія не вышло, но такъ или иначе все было сказано, что Мишель хотѣлъ сказать. И довольные своей прогулкой, своими дружескими отношеніями, они шли быстро, наслаждаясь бодрымъ холодомъ воздуха и таинственною красотою зимней ночи.
Дома ихъ отсутствіе не было замѣчено. Иванъ Владиміровичъ пребывалъ въ клубѣ; Лена совершенно углубилась въ кресло и въ новый англійскій романъ. Мать, весьма languissante, сидѣла съ ногами на кушеткѣ и курила пахитоски; невдалекѣ помѣщался другъ дома, очень хорошо сохранившійся, видный, надушенный господинъ съ бакенбардами, подернутыми сѣдиной, и съ удивительнымъ проборомъ въ порѣдѣвшихъ волосахъ. Во всемъ домѣ господствовала приличная, комъ-ильфотная тишина; и среди этой тишины изъ гостинной доносился томный голосъ Зинаиды Сергѣевны, убѣдительно говорившей другу дома:
-- Вы не можете меня понять! Vous n'avez jamais été mère!
Мишель пропалъ; однако, теперь его не называли пропащимъ человѣкомъ, хотя это дѣйствительно было бы кстати. По логикѣ матери, онъ не былъ пропащимъ, потому что не дѣлалъ долговъ. Мишель исчезъ для всего "своего" міра, но за то проявился въ новомъ: онъ пропадалъ у Мурановыхъ. Что онъ тамъ дѣлалъ -- съ точностью опредѣлить было невозможно. Главнымъ образомъ, онъ влюблялся въ Соничку и игралъ въ шахматы съ ея отцомъ, который необыкновенно скоро привыкъ къ нему и находилъ очень естественнымъ, что нашъ герой почти поселился у него въ домѣ.
Расположеніе Петра Александровича Муранова къ молодому человѣку обусловливалось тремя обстоятельствами: во-первыхъ, Мишель нравился Соничкѣ, во-вторыхъ -- игралъ въ шахматы, въ-третьихъ -- угодилъ Платону. А угодить Платону было великое дѣло, такъ какъ безъ его благосклонности человѣкъ рѣшительно ничего не значилъ въ этомъ домѣ.
Платонъ былъ камердинеръ, состоявшій при Петрѣ Александровичѣ для изнашиванія его платья, куренія его сигаръ, а также для глотанія его гомеопатіи. Петръ Александровичъ всегда лечился отъ неопредѣленныхъ болѣзней, и Платонъ помогалъ ему истреблять его лекарства, находя всякое леченіе для себя полезнымъ. Баринъ очень жалѣлъ бѣднаго Платона и часто съ меланхоліей объяснялъ своимъ знакомымъ, что его камердинеръ ужасно страдаетъ нервами. Платону иногда дѣлалось дурно, особенно, если Петръ Александровичъ позволялъ себѣ сомнѣваться въ пригодности для него своихъ жилетовъ или носовыхъ платковъ. Впрочемъ, это случалось рѣдко. Сестрицѣ барина, Прасковьѣ Александровнѣ, чрезвычайно нравились усы Платона; стало быть онъ былъ безопасенъ и съ этой стороны. Что касается до Сонички, она попробовала было избавить отца отъ диктатуры камердинера, но въ первый разъ въ жизни встрѣтила со стороны Петра Александровича рѣшительный отпоръ. Объявивъ ему однажды, чтобы онъ выбиралъ между нею и Платономъ, она получила въ отвѣтъ: "Помилуй, мой другъ, ты можетъ быть надняхъ выйдешь замужъ, а Платонъ всегда при мнѣ останется. Какже мнѣ безъ него, сама посуди!" Она покорилась; Платонъ утвердился на прочныхъ основаніяхъ и навѣки завладѣлъ бариномъ. Лѣтомъ, между нимъ и Петромъ Александровичемъ иногда возникали несогласія, потому что въ деревнѣ Платонъ особенно любилъ отдыхать на лонѣ природы, такъ что баринъ никогда не могъ удостоиться его лицезрѣнія. Въ такихъ случаяхъ Мурановъ съ неожиданнымъ геройствомъ отказывалъ ему отъ мѣста; Платонъ величественно удалялся на село къ священнику, тамъ оставался, по большей мѣрѣ, два дня, и снова призывался на царство. Послѣ такихъ размолвокъ онъ снисходительно принималъ отъ барина, въ залогъ примиренія, запонки или серебряный портъ-сигаръ, и жизнь снова текла обычнымъ порядкомъ. Въ тѣ же минуты, когда Мурановъ мимолетно сердился на своего камердинера, подъ вліяніемъ своего вспыльчиваго нрава, онъ имѣлъ обыкновеніе громогласно ругать его на французскомъ языкѣ, чтобы все-таки не оскорбить его чувствительности и не разстроить его нервовъ. Неотъемлемое достоинство Платона составляла его честность: онъ никогда не воровалъ, и когда присвоивалъ себѣ барскія вещи, то всегда дѣлалъ это открыто, предъ лицомъ всего свѣта, съ полною увѣренностью, что имѣетъ на то право. Нашъ герой почему-то пришелся ему по вкусу и сразу былъ принятъ подъ его покровительство. Между прочимъ, Мишель угодилъ ему за обѣдомъ, обнаруживъ глубокое познаніе и тонкое пониманіе винъ, чего, къ величайшему прискорбію Платона, рѣшительно недоставало Петру Александровичу, который предпочиталъ шампанское всѣмъ винамъ, а сладкую шипучку -- шампанскому. Платонъ съ горечью сообщилъ Мишелю, что баринъ не умѣетъ отличить хереса отъ портвейна, и что съ полстакана лафита у него въ головѣ шумитъ. Мишель пожалѣлъ объ этомъ, вмѣстѣ съ чувствительнымъ камердинеромъ, и съ этой минуты они стали друзьями. Это скоро замѣтила и Соничка.
-- Ну, вы у насъ совсѣмъ получили право гражданства, смѣясь сказала она однажды послѣ обѣда.-- Платонъ рѣшительно къ вамъ благоволитъ; значитъ, вамъ больше и желать нечего.
На это Мишель не замедлилъ отвѣтить очень глупо, что ему дѣла нѣтъ до Платона и что вовсе не въ томъ дѣло, чтобы Платонъ... Петръ Александровичъ явился во-время, чтобы выпутать его изъ затруднительной фразы и повелъ къ шахматному столику.
Игра въ шахматы продолжалась иногда цѣлый вечеръ. Мурановъ до крайности любилъ это занятіе и игралъ очень хорошо, распѣвая во все время тоненькимъ голоскомъ чувствительные романсы, преимущественно "Скинь мантилью, ангелъ милый", и "Не искушай меня безъ нужды". Случалось иногда, что, позабывъ о своемъ будто бы болѣзненномъ состояніи, онъ увлекался за обѣдомъ и до того наѣдался, что не могъ играть въ шахматы и сладко спалъ въ креслѣ. Тогда Мишель блаженствовалъ: онъ разговаривалъ съ Соничкой или, лучше сказать, слушалъ ея разсказы, такъ какъ самъ онъ ужасно глупѣлъ въ ея присутствіи и просто не находилъ словъ. Иногда имъ мѣшала Прасковья Александровна, пускавшаяся въ безконечныя конфиденціи о томъ, какъ вся молодежь московскаго полка повлюблялась въ нее на одномъ балѣ, какъ баронъ Пельцъ не могъ безъ нея жить, а его кузина ужасная дура, и проч. Ея разсказы сильно надоѣдали Мишелю, а главное мѣшали вполнѣ наслаждаться присутствіемъ Сонички. Сколько бы онъ ни видѣлъ ее, сколько бы ни говорилъ съ нею, ему все казалось мало: весь интересъ его жизни сосредоточился на ней. Домой онъ заходилъ главное для того, чтобы поговорить о ней съ Зиной. Познакомить ихъ ему не удалось: онѣ встрѣтились однажды на танцовальномъ вечерѣ, но обошлись другъ съ другомъ такъ церемонно и сухо, что каждая осталась недовольна. Зина объявила брату, что "его Соничка" очень хорошенькая, но страшно надменная, и навѣрно холодная кокетка: а Соничка нашла, что Зина должно быть совсѣмъ пустая, легкомысленная дѣвочка. Мишель сначала огорчился, но вскорѣ позабылъ объ этомъ, такъ какъ ни о чемъ не думалъ, кромѣ того, чтобы завтра пойти къ Мурановымъ, и это "завтра" повторялось каждый день.
Такъ прошло два мѣсяца и наступилъ великій постъ. Мишель вдругъ точно очнулся и принялся размышлять о своей судьбѣ. Случилось это съ нимъ потому, что у Мурановыхъ пошли толки объ отъѣздѣ въ деревню, и онъ вдругъ сообразилъ, что они скоро уѣдутъ и ему больше нельзя будетъ къ нимъ ходить. Ужь и прежде, въ теченіи своего двухмѣсячнаго пребыванія въ семействѣ, онъ нерѣдко слыхалъ разговоры о деревнѣ и замѣчалъ, что Соничка съ необыкновенною любовью вспоминала свое Петровское. Но все это слушалъ онъ смутно, потому что пребывалъ въ какомъ-то чаду, и больше обращалъ вниманія на звукъ ея милаго голоса, чѣмъ на смыслъ того, что она говорила. Помнилъ онъ, напримѣръ, что одинъ разъ на ней все платье серебрилось и глаза ея были тогда почему-то зеленые; въ другой разъ онъ замѣтилъ въ нихъ совсѣмъ голубой оттѣнокъ, и но этому поводу началъ про себя сочинять стихи. Первая строчка сейчасъ же нашлась: "Твои лазурные глаза"... Но дальше онъ ничего не могъ придумать, и ему страшно надоѣло слово "аза", которое не отвязно лѣзло въ голову и просилось въ риѳму.
Когда ему случалось бывать въ оперѣ вмѣстѣ съ Мурановыми, онъ сидѣлъ въ ложѣ позади Сонички и совсѣмъ ничего не видалъ, кромѣ ея; музыка куда-то исчезала; исчезали всѣ звуки, кромѣ ея голоса, всѣ лица, кромѣ ея лица. Такое состояніе было довольно безсмысленно, но очень пріятно, и вдругъ приходилось съ нимъ распроститься. Когда онъ ясно сообразилъ, что Соничка скоро уѣдетъ, на него нашло глубокое уныніе.
Мишель заперся на своей половинѣ и въ первый разъ въ жизни принялся анализировать свои чувства.
И такъ, она скоро уѣдетъ, и надолго. Что же будетъ? Онъ, конечно, не перестанетъ о ней думать и ее любить; ну, а она? Онъ въ первый разъ спросилъ себя, любитъ ли она его? И началъ припоминать всевозможные разговоры и случаи, надѣясь отыскать какое-нибудь доказательство ея взаимности. Доказательства не нашлось ни одного -- Мишель съ горечью сознался себѣ въ этомъ. Онъ могъ утѣшаться тѣмъ, что если она его не любила, то не любила еще и никого другого. У него столько же шансовъ на ея любовь, какъ и всѣхъ другихъ ея знакомыхъ, даже больше, потому что, насколько онъ могъ замѣтить, до сихъ поръ она предпочитала его общество всѣмъ другимъ. Правда, она относилась къ нему совершенно какъ сестра или какъ товарищъ; она даже совсѣмъ перестала съ нимъ кокетничать, что дѣлала по привычкѣ въ первое время ихъ знакомства. Но въ этомъ еще нѣтъ большой бѣды: пока она не влюблена ни въ кого другого, можно на все надѣяться. Всѣхъ ея городскихъ знакомыхъ Мишель видѣлъ и могъ съ увѣренностью сказать, что никого изъ нихъ она не любила. Вотъ развѣ въ деревнѣ? Да кто же можетъ быть въ деревнѣ? Попъ да становой, только и всего. Это соображеніе значительно утѣшило влюбленнаго, хоть и не совсѣмъ.
"Какъ это я до сихъ поръ не знаю ея вкусовъ? размышлялъ Мишель.-- Какъ я не узналъ, что ее тянетъ въ эту проклятую деревню, и нѣтъ ли тамъ чего особеннаго? Хорошо, она теперь ни въ кого не влюблена; но вѣдь это можетъ случиться каждый день, мало ли что бываетъ... Нѣтъ, такъ нельзя!"
Онъ убѣдился, что нельзя, и съ этою увѣренностью отправился поскорѣе къ Мурановымъ, послѣ трехдневнаго отсутствія.
Хозяинъ дома встрѣтилъ его шумными изъявленіями радости; Платонъ -- любезною улыбкой; Соничка очень мило протянула ему руку. Но Мишель страшно нахмурился. Какъ разъ, когда онъ собрался провести вечеръ семейнымъ образомъ и побольше поговорить съ нею, онъ засталъ у Мурановыхъ совершенно лишнихъ гостей. За чайнымъ столомъ, кромѣ тетушки Прасковьи Александровны и пріятеля доктора, сидѣли два неизвѣстныхъ ему лицеиста, дальніе родственники. Мишеля сильно раздосадовали эти лицеисты, особенно одинъ, съ усиками, очевидно, фатъ страшный.
Еслибы Мишель не былъ влюбленъ, онъ бы тотчасъ замѣтилъ, что эти молодые люди, называвшіеся Полемъ и Жоржемъ, чуть не давились каждую минуту отъ изящества и употребляли такія изысканныя французскія выраженія, что всякаго француза непремѣнно бы стошнило отъ нихъ. Онъ увидѣлъ бы, что глаза его возлюбленной Сонички въ этотъ вечеръ совершенно зеленые, и полны то неудержимаго смѣха, то злого огня. Но ничего не понималъ злополучный влюбленный, и ему, напротивъ того, казалось, что Соничка очень весело слушаетъ Поля и съ великимъ удовольствіемъ смотритъ на Жоржа.
Жоржъ съ большимъ апломбомъ называлъ Соничку кузиной, а Поль услаждалъ ее интересными подробностями относительно нѣкоей гнѣдой Фатимы, которая, по его словамъ, имѣла "des jarrets magnifiques".
Мишель отъ негодованія пролилъ свой чай на скатерть, причемъ подмѣтилъ снисходительную улыбку на устахъ лицеистовъ, что окончательно привело его въ бѣшенство. На его счастье, эти очаровательные молодые люди, подѣлившись съ Соничкой свѣдѣніями о Фатимѣ и сообщивъ всѣмъ присутствующимъ о своемъ близкомъ знакомствѣ съ многими послами и посланниками, сочли за нужное вѣжливо распроститься и уйдти.
Мишель вздохнулъ свободно, а Петръ Александровичъ громогласно объявилъ, что "терпѣть не можетъ этихъ Полей и Жоржей", дѣлая удареніе на послѣднемъ слогѣ. Только Прасковья Александровна вступилась за молодыхъ людей, запальчиво утверждая, что у Жоржа удивительно тонкая талія. На это ея братъ только пожалъ плечами, а Соничка разсмѣялась.
-- Нечего сказать, удивительное достоинство для молодого человѣка! замѣтила она.
-- Соничка, ты сама себѣ противорѣчишь! Ты всегда говорила, что для мужчины главное -- фигура, а Жоржъ удивительно какъ сложенъ!
-- Удивительно, удивительно! передразнилъ Мурановъ тонкимъ голосомъ.
-- Пожалуйста, безъ глупостей, Пьеръ! обидѣлась Прасковья Александровна.-- Терпѣть не могу несправедливостей! Какъ же, Соничка, ты сама говорила...
-- Я совсѣмъ не то говорила, тетя. Я говорила, что мнѣ нравятся мужественныя фигуры, что я не люблю мизерныхъ и мелкихъ мужчинъ...
-- Ну да, невозмутимо продолжала старая дѣва:-- и я тоже говорю. Сложеніе, это главное. Да еще волосы... Я просто не понимаю, какъ можно носить фальшивые шиньоны? Я не скрываю, что у меня свои волосы, я этимъ горжусь!
Петръ Александровичъ сѣлъ играть въ шахматы съ докторомъ, а Мишель предложилъ Соничкѣ походить по залѣ. Она тотчасъ согласилась. У нихъ въ домѣ царила полнѣйшая свобода, что произошло частію отъ того, что Мурановъ очень рано овдовѣлъ и некому было вводить свѣтскую дисциплину. Прасковья Александровна жила большею частію за границей и хозяйкою дома, или лучше сказать, его царицею была Соничка, надъ которой никогда не бывало никакой власти. Отецъ находилъ всегда прекраснымъ все,что она дѣлала, и баловалъ ее безконечно. У ней перебывало множество гувернантокъ и учителей; ее много учили, но никто не воспитывалъ. Ея умъ подвергся различнымъ вліяніямъ и обработкамъ, а характеръ выросъ и сложился самъ собою, почти по произволу судьбы. Можетъ быть, отъ этого происходила нѣкоторая рѣзкость и рѣшительность ея рѣчей и движеній, не смягченныхъ материнскимъ взглядомъ и словомъ. Матери своей она совсѣмъ не помнила; ей казалось, что ея и не было никогда. Все, что ей осталось отъ матери, былъ блѣдный дагерротипный портретъ и могила съ бѣлымъ мраморнымъ ангеломъ на Петровскомъ сельскомъ кладбищѣ. Мать для нея была не воспоминаніемъ, а миѳомъ, и въ дѣтствѣ, которое она все провела въ деревнѣ, образъ матери неразрывно связался въ ея дѣтскомъ представленіи съ бѣлой мраморной фигурой на ея могилѣ. Она привыкла сама дѣйствовать и рѣшать за себя, сама отвѣчать за свои поступки, и часто сознавала всю тяжесть этой отвѣтственности. Лучше всего въ ея жизни была полная, безграничная свобода, свобода думать и дѣйствовать какъ она хотѣла. Теперь ей захотѣлось идти въ залу съ Мишелемъ, и ей въ голову не пришло, чтобы это могло считаться неприличнымъ. Они часто ходили взадъ и впередъ по этой залѣ и разговаривали тамъ въ полутьмѣ, при слабомъ отблескѣ камина, освѣщавшаго красноватымъ свѣтомъ золотыя рамы картинъ, неясно-бѣлѣвшія стѣны и группы широко-лиственныхъ растеній, рисовавшихся на фонѣ оконъ и зеркалъ.
Очутившись въ этой спокойной, едва освѣщенной комнатѣ, Мишель почувствовалъ приливъ необыкновенной храбрости и прямо заговорилъ о томъ, что его такъ сильно занимало.
-- Софья Петровна, зачѣмъ вы такъ скоро ѣдете въ деревню? спросилъ онъ.
-- Совсѣмъ не скоро: я надѣялась уѣхать на вербной недѣлѣ, а не знаю, удастся ли. Кажется, папа откладываетъ до Ѳеоминой, сказала она со вздохомъ.
-- На вербной? Что же вы тамъ будете дѣлать?
-- Какъ, что дѣлать? Да я только тамъ и дѣлаю что-нибудь. Въ Петровскомъ мы всегда живемъ до ноября, а уѣзжаемъ туда на вербной.
-- Я рѣшительно не понимаю, какъ вы не скучаете въ деревнѣ! Съ вашимъ живымъ характеромъ, съ вашей общительностью, вы должны были бы ненавидѣть деревенскую жизнь!
-- Во-первыхъ, вспомните, что я выросла въ Петровскомъ: до двѣнадцати лѣтъ я никогда не выѣзжала оттуда -- этого одного довольно, чтобы его любить. А скучать тамъ даже невозможно. Я вообще не знаю, что такое скука. Я иногда тоскую, но никогда не скучаю. У меня въ Петровскомъ такъ много хорошихъ занятій, такъ много дѣла...
-- Вѣроятно, вы занимаетесь школами и больницами? Больше я ничего и придумать не могу для деревни.
-- Да, у насъ тамъ есть школа, и больница есть. Но я сама этимъ не занимаюсь. У меня нѣтъ ни терпѣнія, ни охоты учить дѣтей. Я гораздо лучше умѣю возиться съ крошечными дѣтьми, съ новорожденными, чѣмъ поучать большихъ. А въ больницѣ у насъ отличный докторъ. Я туда и не показываюсь.
-- Но позвольте, Софья Петровна, что же вы тамъ дѣлаете? Вы говорите, что у васъ такъ много дѣла?
-- Представьте себѣ -- хозяйствомъ занимаюсь.
-- Какъ, хозяйствомъ? не понимаю...
-- Да такъ, хозяйствомъ. Папа ужасно любитъ садоводство и, кромѣ того, вѣчно все строитъ и пристраиваетъ -- у насъ чуть ли не двадцать балконовъ и пристроекъ въ домѣ. А я люблю большое сельское хозяйство. Вы не можете себѣ представить, какое наслажденіе жить на своей собственной землѣ, слѣдить за тѣмъ, какъ она обработывается, какъ на ней все всходитъ, растетъ, зрѣетъ. Я всегда помню, что эта земля, это поле, этотъ садъ составляютъ частицу міра, и что въ этой частицѣ совершаются все тѣ же таинства природы, какъ и во всей вселенной. Въ деревнѣ ихъ лучше понимаешь и чувствуешь, потому что какъ-то ближе къ ихъ источнику. Я не люблю деревню зимой, когда все мертво; но весну я всегда страшно боюсь пропустить. Для меня ничто не можетъ быть лучше той минуты, когда все снова оживаетъ...
-- Одна идеализація!
-- Нѣтъ, извините, вы не испытали этого чувства только потому, что всегда жили испорченной городской жизнью, съ жаромъ возразила она.-- Вы бы попробовали моей любимой жизни, той здоровой жизни, которую Богъ предназначилъ людямъ, не воображая, какъ они съумѣютъ испортить ее себѣ. Еслибы вы знали, какое это наслажденіе! Я съ каждымъ годомъ все больше привязываюсь къ своему Петровскому и интересуюсь имъ. Знаете, по моему, самый разумный взглядъ на жизнь былъ у египтянъ: они считали высшимъ благомъ на свѣтѣ занятіе земледѣліемъ. Я думаю такъ же, какъ они. Посмотрите и на современную Европу: чѣмъ цивилизованнѣе государство, тѣмъ выше стоитъ тамъ земледѣліе. Вотъ еслибы вездѣ оно было на первомъ планѣ и вездѣ одинаково совершенно, еслибы и мужики...
-- Ну, а мужиковъ-то вы такъ же любите, какъ частичку міра?
-- Нечего вамъ смѣяться. И мужиковъ, конечно, люблю. Люблю, потому что много съ ними живу, потому что знаю ихъ...
-- Ну, ужь и знаете! Воображаю, какое вѣрное понятіе вы себѣ о нихъ составили!
-- Вѣрнѣе вашего, ужь за это ручаюсь. Городскіе жители пробавляются тѣми истинами, что мужикъ пьяница, ходитъ въ красной рубашкѣ и играетъ на гармоникѣ. А мужикъ настоящій, будничный мужикъ, справляющій чуть не каторжную работу, переносящій ее терпѣливо, подъ часъ благоговѣйно...
-- Опять идеализація!
-- У насъ съ папой никакой идеализаціи нѣтъ; мы просто думаемъ, что образованные люди должны какъ можно ближе стоять къ народу. Многіе изъ нашихъ сосѣдей...
Мишель даже вздрогнулъ: сосѣди? Нѣтъ ли особенно интересныхъ? Но только что онъ собрался замѣчать, какіе сосѣди бываютъ въ Петровскомъ, какъ Прасковья Александровна безпощадно нарушила tête à tête.
-- Я совсѣмъ было заснула надъ книгой... О чемъ вы тутъ бесѣдовали, разскажите? сказала она, входя въ залу.
-- Софья Петровна собиралась разсказывать мнѣ о вашихъ деревенскихъ сосѣдяхъ, отвѣчалъ Мишель.
-- Очень мило! Я думала, вы о чемъ-нибудь интересномъ, презрительно отозвалась старая дѣва.-- Нашла чѣмъ занять молодого человѣка, душечка! Ужь, конечно, бѣдный Жоржъ гораздо интереснѣе.
-- Не понимаю, тетя, что тебѣ дался сегодня этотъ Жоржъ! нетерпѣливо возразила Соничка.
-- А я не понимаю, что тебѣ въ немъ не нравится. Ты до того разборчива, душечка, что просто ужасъ! Я просто представить не могу, кого тебѣ нужно, чтобы понравился!
-- Кого? повторила Соничка.-- Михаилъ Ивановичъ, читали вы "Перлино", сказку Лабулэ?
-- Нѣтъ, не читалъ. А что?
-- Да вотъ, я вспомнила о ней по поводу нашего разговора. Тамъ разсказывается объ одной разборчивой невѣстѣ; Віолеттой, кажется, ее зовутъ. Отецъ выбиралъ, выбиралъ ей жениховъ, никто ей не нравился. Ей почему-то казалось, что всѣ они похожи на собакъ. Кстати, тетя: твой Жоржъ -- совершенная левретка!
-- Соничка! ужаснулась тетя.
-- Отецъ Віолетты непремѣнно хотѣлъ видѣть свою дочь замужемъ. Наконецъ, она рѣшилась исполнить его желаніе: въ одинъ прекрасный день замѣсила миндальное тѣсто на розовой водѣ, сдѣлала себѣ изъ него мужа и украсила сахаромъ и изюмомъ. Вотъ еслибъ можно было сдѣлать себѣ мужа изъ чего хочешь! Вѣдь отлично бы, тетя?
-- И вышелъ бы пряникъ, а не мужъ!
-- Да я не говорю, что непремѣнно изъ миндальнаго тѣста. Мужъ Віолетты таялъ и раскисалъ безпрестанно, она была пренесчастная.
-- А вы изъ чего сдѣлали бы себѣ мужа, Софья Петровна? весело спросилъ Мишель.
-- Я? Я взяла бы самаго чистаго, прозрачнаго горнаго хрусталя, потомъ желѣза, кремня, много, много стали...
-- Ну, а наружность какая? Брюнетъ или блондинъ? съ интересомъ перебила Прасковья Александровна, недоумѣвая, какіе бываютъ изъ себя желѣзно-хрустальные люди.
-- Ужь этого, право, не знаю. Главное, не мелкій, не мизерный, фигура въ родѣ античной. А лицо...
Она задумалась на секунду, и потомъ сказала совершенно серьёзно:
-- Лицо человѣка, умирающаго за идею, то-есть способнаго умереть.
-- Ну, ужь выдумала! Это значитъ разбойникъ какой-нибудь! Что за дикая фантазія...
Мишель опять получилъ наслѣдство. Въ первую минуту онъ обрадовался; но потомъ это обстоятельство повергло его въ глубокое уныніе.
-- И чортъ ее дернулъ умереть! говорилъ онъ про ту почтенную особу, которая оставила ему значительный капиталъ по смерти, въ знакъ особаго расположенія при жизни.-- Что я буду дѣлать съ этими деньгами?
-- Послушай, Миша, ну, что ты ноешь? разсудительно замѣтила Зина: -- вотъ нашелъ о чемъ горевать! Точно ты обязанъ сію минуту истратить эти деньги?
-- Положимъ, что не сію минуту, а все-таки... Да ты не обращай вниманія, я скоро привыкну. Это меня только первое время мутитъ.
Но на другой день забота о помѣщеніи новой фортуны снова обуяла злополучнаго наслѣдника.
-- Зина, не хочется ли тебѣ чего-нибудь? неожиданно спросилъ онъ утромъ.
-- Хочется, Миша: шелковыхъ чулокъ какъ можно больше!
-- Какого цвѣта?
-- Всякаго, только очень блѣдныхъ, mourant, знаешь?
-- Знаю, знаю. Только на это много не истратишь. Ну, а еще чего?
Зина подумала.
-- Право, у меня все есть. Не знаю! сказала она, качая головой.
-- Подумай хорошенько.
-- Въ циркъ хочу! съ торжествомъ возгласила Зина, старательно обдумавъ.
Мишель вздохнулъ съ облегченіемъ и въ тотъ же день абонировался въ циркъ: взялъ ложу у барьера на весь сезонъ. А шелковыхъ чулокъ накупилъ столько, что, по словамъ сестры, "на цѣлый эскадронъ хватило бы". Онъ всѣмъ рѣшительно предлагалъ денегъ взаймы и, между тѣмъ, обратился съ этимъ предложеніемъ къ Влангу.
-- А какіе проценты? не спѣша освѣдомился Влангъ.
-- Проценты? Ты, кажется, съ ума сошелъ! Развѣ я банкиръ? Или ты воображаешь, что я въ ростовщики хочу выйдти?
-- Такъ зачѣмъ же ты хочешь взаймы давать? И какъ же это можно безъ процентовъ?
-- А также, взялъ, да и отдалъ. Денегъ много -- вотъ и предлагаю. Хочешь -- бери, а не хочешь -- чортъ съ тобой!