Дружинин Александр Васильевич - "Полное собрание сочинений русских авторов".- Сочинения В. Л. Пушкина и В. Д. Веневитинова

А. В. Дружининъ

"Полное собраніе сочиненій русскихъ авторовъ".-- Сочиненія В. Л. Пушкина и В. Д. Веневитинова. СПБ. 1855.

Собраніе сочиненій А. В. Дружинина. Том седьмой.

С-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865

Всякій разъ, когда намъ случается, бывая въ Москвѣ, ѣздить по живописнымъ московскимъ улицамъ, глазъ нашъ съ особенною любовью останавливается на старыхъ, обширныхъ, просторныхъ, барскихъ строеніяхъ, въ которыхъ когда-то кипѣла московская жизнь прежняго времени, жизнь памятная многимъ, много разъ разсказываемая въ стихахъ и прозѣ, схваченная Грибоѣдовымъ съ сатирической точки зрѣнія, жизнь, конечно, имѣвшая много смѣшныхъ сторонъ, но исполненная и нѣкоторой поэзіи. Для насъ, по крайней мѣрѣ, такъ много слышавшихъ о жизни московскаго общества въ первое двадцатипятилѣтіе нашего вѣка, помыслы о ней имѣютъ нѣчто свѣтлое, успокоительное, завлекательное. Эти древніе дома съ фронтонами, колоннами, эти зданія съ бельведерами и длинными боковыми флигелями, эти обширные пріюты стараго гостепріимства и старой здоровой гастрономіи -- милы до крайности. Намъ жаль видѣть ихъ въ рукахъ спекуляторовъ и прижимистыхъ торговцовъ, намъ грустно думать, что эти добрые московскіе палаццо покинуты своими обладателями, отданы въ наймы клубамъ и содержателямъ пансіоновъ, не украшены старыми гербами старыхъ фамилій, не оживлены многочисленною прислугою и даже не будятъ въ большинствѣ проходящихъ никакого живого воспоминанія. Намъ жаль этихъ барскихъ почтенныхъ домовъ съ такими тѣнистыми садами, съ такими большими залами, съ такими просторными столовыми! Новые дома ихъ бывшихъ владѣтелей, дома сооруженные на общій столичный манеръ, съ чугунными лѣстницами и небольшими теплыми комнатами, въ которыхъ наставлено столько произведеній Гамбса -- Бенвенуто Челлини нашего прозаическаго времени, вовсе намъ не нравятся, если они стоятъ рядомъ съ старыми зданіями, сейчасъ нами описанными. Всѣ наши симпатіи на сторонѣ старыхъ московскихъ зданій, и на новые отели въ новомъ вкусѣ мы глядимъ также косо, какъ глядѣлъ Пушкинъ на каменный многоэтажный домъ, дерзко занявшій мѣсто столь любимаго имъ домика въ Коломнѣ! Да, что бы ни говорили острословы, съ давнихъ поръ вмѣняющіе себѣ въ непремѣнную обязанность трунить надъ Москвою, Москва стараго времени имѣла свой любопытный періодъ, совершенно способный вдохновить нашихъ будущихъ Вальтеръ-Скоттовъ. Въ этой красивой, спокойной столицѣ, раскинутой по такимъ живописнымъ холмамъ, равно удаленной отъ глуши и отъ безмѣрно-хлопотливаго Петербурга, изукрашенной свѣжими садами и опоясанной такими изящными бульварами, было много просторныхъ барскихъ домовъ, и въ домахъ этихъ жили люди, умѣвшіе веселиться. Русскій человѣкъ любитъ прерывать свою дѣятельность днями спасительнаго, полнаго отдыха; а для огромнаго количества нашихъ согражданъ, для отцовъ и дѣдовъ нашихъ, радушная Москва именно была мѣстомъ такихъ отдыховъ. Въ старой Москвѣ стекались люди самого разнообразнаго свойства и еще разнообразнѣйшихъ направленій, стекались не для дѣлъ, не для подражанія, не для того, чтобы удивлять другъ-друга, но съ единственною цѣлью отдохнуть и повеселиться, поглядѣть на людей, дать людямъ на себя насмотрѣться, приготовиться къ будущимъ трудамъ или навсегда успокоиться отъ прежнихъ, болѣе или менѣе полезныхъ трудовъ. Подобно тому какъ на европейскихъ минеральныхъ водахъ вся публика знакомится въ одинъ часъ и на весь сезонъ уже представляетъ одно сплошное общество,-- точно также въ старой Москвѣ все сколько нибудь благообразное, воспитанное и имѣющее охоту выѣзжать, составляло одинъ постоянный кругъ почти-что безъ дѣленія на кружки и разряды. Человѣкъ съ глазами на своемъ мѣстѣ и имѣющій фракъ на плечахъ, проживши въ Москвѣ годъ, считалъ за порочное дѣло не знать всей Москвы; вся же Москва его давно знала и извлекала изъ него все, что могъ дать ей новый человѣкъ, имѣющій на плечахъ фракъ пристойнаго покроя. Если московскіе старожилы, да и наши отцы, не увлекаются въ своихъ разсказахъ чувствами понятнаго умиленія къ прошлому, то, основываясь на ихъ словахъ, мы можемъ сказать, что въ старой Москвѣ наука жизни была развита блистательно. Ни фатовъ, ни горделивыхъ нахаловъ, ни тщеславныхъ злоязычниковъ не было въ городѣ, ихъ не потерпѣла бы Татьяна Юрьевна и княгиня Марья Алексѣевна -- зато и отдадимъ должную честь Татьянѣ Юрьевнѣ и княгинѣ Марьѣ Алексѣевнѣ! Роскошь, этотъ ядовитый червь, гложущій большіе города, расторгающій связи семействъ, сокращающій жизнь нашу -- этой роскоши почти не существовало въ городѣ, не взирая на почтенные палаццо, о которыхъ мы сейчасъ говорили, не взирая на кареты шестерикомъ, не взирая на обиліе двухаршинныхъ стерлядей. Пока англійскій клубъ не избаловалъ гастрономовъ и не нанесъ страшнаго удара семейной жизни, потребности самыхъ богатыхъ Москвичей поражали своей разумностью, той разумностью, безъ которой самое теплое гостепріимство приметъ колоритъ болѣзненно-тщеславный. Московскіе богачи, каждый день дававшіе обѣды на сотню человѣкъ, кормили своихъ гостей простыми кушаньями и сами не знали кухонныхъ ухищреній, приносящихъ съ собой раззореніе. Изъ Москвы прибылъ къ намъ тотъ афоризмъ, безъ котораго, по нашему мнѣнію, не существуетъ истинной гастрономіи: человѣкъ долженъ видѣть, что онъ ѣстъ: всякая хитрая приправа кушанью можетъ только возбудить неудовольствіе гостя и навести подозрѣніе на хозяйскаго повара. Почти такимъ же взглядомъ руководились распорядители и учредители общественныхъ увеселеній. Огромная зала дворянскаго собранія, въ наше время никогда не наполняющаяся вполовину,-- въ старые годы бывала полна по два раза въ недѣлю, полна веселящейся публики, и публика танцовала въ ней до упаду, какъ на дружескомъ семейномъ вечерѣ. Какимъ дивнымъ путемъ директоры могли такъ часто наполнять свои залы? Система ихъ была весьма проста: они изгнали роскошь, не требовали роскоши отъ. гостей, убѣждали дамъ одѣваться какъ можно проще и такимъ образомъ сдѣлали собраніе доступнымъ для всего хорошаго общества. Еслибъ красавицамъ старой Москвы сказали, что лѣтъ черезъ тридцать-пять наступитъ время, когда каждый выѣздъ семейства на балъ будетъ обходиться въ тысячу рублей, и когда самыя богатыя плясуны станутъ сидѣть дома, не имѣя возможности бросать столько денегъ на одинъ вечеръ,-- красавицы старой Москвы или подняли бы на смѣхъ прорицателя, или восплакали бы о своихъ дѣтяхъ! Рядомъ съ такой увѣренностью въ дѣлѣ увеселенія шла изобрѣтательность, свойственная только людямъ образованнымъ, хорошимъ и дружнымъ между собою. Разспросите какихъ нибудь старушекъ о томъ, каковы были концерты московскаго собранія, маскарады, ужины, баснословные по дешевизнѣ и наконецъ знаменитые утренніе балы, утренніе балы, на которыхъ должно было блистать красотой и свѣжестью лица, никакъ не кружевами и не брилліантами. Боже! какой трепетъ и какое волненіе возбуждали эти утренніе балы, срочный экзаменъ для красавицъ, экзаменъ, отъ котораго отдѣлываться было нельзя, подъ страхомъ прослыть за старуху, употребляющую румяна! Такова была зимняя жизнь прежней Москвы, и лѣтняя ея жизнь имѣла тоже свою прелесть. О маленькихъ дачахъ, съ ихъ крашеной мизерностью и тѣснотою, такъ располагающей къ уличной жизни,-- никто не имѣлъ понятія -- на лѣто Москвичи или разъѣзжались по своимъ имѣніямъ, или проживая въ городѣ, въ своихъ собственныхъ садикахъ, во всякой свободный часъ посѣщали то или другое изъ барскихъ имѣній, постоянно открытыхъ всякому званому и незваному. Мудрено ли, что жизнь подобнаго рода находитъ себѣ до сихъ поръ восторженныхъ поклонниковъ между нашими отцами и тетушками? Мудрено ли, что и мы сами, наслушавшись ихъ разсказовъ о нашей старой Москвѣ, merry old Moscow, не можемъ видѣть стараго, запущеннаго барскаго дома на какой-либо московской улицѣ,-- не можемъ видѣть такого дома и не призадуматься о всемъ томъ, чему такой домъ, нынѣ заброшенный или проданный,-- былъ когда-то свидѣтелемъ!

Читатель, очень хороню знающій, что въ началѣ предлагаемой ему статьи выставлены имена двухъ поэтовъ нашихъ, В. Пушкина и Веневитинова, можетъ быть, сѣтуетъ на наши разглагольствованія о московской жизни и думаетъ при этомъ, "да какое же отношеніе можетъ быть между этой жизнью и рецензіею, которой я дожидаюсь? Но мы смѣемъ надѣяться, что половина нашего дѣла сдѣлана. Впечатлѣніе, произведенное на насъ полнымъ собраніемъ стихотвореній Василія Львовича Пушкина, какъ нельзя болѣе сходствуетъ съ впечатлѣніемъ при видѣ старыхъ, почтенныхъ московскихъ домовъ, о которыхъ мы говорили недавно. Въ этихъ домахъ когда-то жили добрые, счастливые, умные люди,-- умѣвшіе веселиться, въ этомъ поэтѣ жилъ духъ веселаго, образованнаго человѣка, хорошо понимавшаго науку жизни. О цѣломъ занимательномъ періодѣ московской жизни говорятъ намъ барскіе дома Москвы,-- объ этомъ самомъ періодѣ напоминало намъ дарованіе В. Л. Пушкина, одного изъ образованнѣйшихъ москвичей стараго времени. Съ этой точки зрѣнія труды Василья Львовича, слабые въ безусловномъ смыслѣ, имѣютъ нѣкоторое относительное достоинство. Въ нихъ сказывается намъ почтенный эпикуреецъ стараго поколѣнія, человѣкъ воспитанный и сочувствующій словесности, взросшій на Вольтерѣ и Гораціѣ, родственникъ и соименникъ великаго пѣвца нашего, сверстникъ и другъ такихъ людей какъ Карамзинъ, Жуковскій, Дмитріевъ, князь Вяземскій и A. И. Тургеневъ.

Василій Львовичъ считался украшеніемъ стараго московскаго общества, и хотя по связямъ своимъ не разъ посѣщалъ любимую свою резиденцію, но Москва, по его собственному выраженію, была для него всегдашнымъ пріютомъ отъ бурь житейскихъ. Спокойная, разнообразная, нѣсколько лѣнивая жизнь старой нашей столицы, какъ нельзя лучше подходила къ понятіямъ и средствамъ поэта, стоявшаго на рубежѣ двухъ литературныхъ поколѣній, и этимъ самымъ отчасти обреченнаго на скромную дѣятельность. Не смотря на сатирическое направленіе нѣкоторыхъ произведеній В. Л. Пушкина, не взирая на его роль въ арзамасскомъ литературномъ обществѣ, не смотря на "Грозный Вотъ" (прозваніе Василья Львовича, сохраненное въ посланіи его племянника), намъ кажется, что дядюшка Александра Сергѣича, большой скептикъ по природѣ, глядѣлъ на каждое "піитическое упражненіе", какъ на умственную гимнастику" какъ на игру, честную, полезную игру и ничего болѣе. "О радость, о восторгъ! и я... и я -- піитъ!" возгласилъ онъ въ одномъ изъ своихъ стихотвореній, читанномъ на вечерѣ у Хераскова; но едва-ли восторженное восклицаніе, здѣсь приведенное, не было сказано для одной красоты слога, въ угодность пѣвцу "Россіады", всегда считавшему свѣтскаго Василья Львовича за вѣтрогона, пренебрегающаго прямымъ путемъ къ вершинѣ росскаго Пинда. М. А. Дмитріевъ, въ своихъ любопытныхъ замѣткахъ о литературѣ стараго времени, сообщаетъ намъ исторійку, основываясь на которой, мы и произносимъ свое сужденіе. Одинъ разъ В. Л. Пушкинъ явился къ высокопарному автору "Кадма и Гармоніи" съ небольшимъ сверткомъ стиховъ, собираясь прочесть ихъ суровому старцу. Херасковъ, внѣ своего собственнаго признанія не признававшій никакихъ другихъ піитическихъ направленій, быль убѣжденъ, что дѣло идетъ о какой-либо трагедіи, поэмѣ, одѣ и такъ далѣе. Пушкинъ развернулъ свертокъ, и вдругъ уши маститаго ветерана поразились слѣдующими звуками:

Чѣмъ я начну теперь? Я вижу, что -- баранъ

Нейдетъ тутъ ни къ чему, гдѣ риѳма -- барабанъ;

Извѣстно вамъ, друзья, что галка не -- фазанъ,

И что въ поэтахъ я казакъ, а не -- гетманъ;

Но васъ душой люблю и это не -- обманъ:

Разсмѣйтесь -- я счастливъ. Послушайте -- Арманъ

Былъ добрый человѣкъ. Что наша жизнь? -- романъ,

Онъ часто говорилъ. Что наша смерть? -- туманъ.

A лучше что всего? биф-штексъ и -- лабарданъ.

И если жъ я умру, пусть трупъ мой хищный -- вранъ,

Какъ хочетъ, такъ и ѣстъ; смерть, грозный -- великанъ,

Уноситъ все съ собой. И дубъ, о -- маяранъ,

И червь и человѣкъ въ рукахъ ея -- воланъ:

Поймаетъ вмигъ она, и спрячетъ въ свой -- карманъ;

Оттуда не уйдешь ни въ Лондонъ, ни въ -- Миланъ.

Арманъ мой справедливъ: смерть лютый -- звѣрь-кабанъ,

Гіенна, леопардъ; могила не -- диванъ:

Когда подумаю, что лѣзть мнѣ въ -- чемоданъ,

Что тамъ исчезнетъ все и голова и -- станъ,

Поморщусь и вздрогну. Я въ -- Музулипатанъ

Согласенъ хоть сейчасъ; пройду -- лдіанъ;

Но пусть я буду живъ! Пусть жизни -- караванъ

Въ дорогѣ будетъ ввѣкъ. Французъ и -- молдаванъ

Твердятъ, что смерти путь и трудегъ и -- пещанъ;

A въ жизни мило все, крапива и -- тюльпанъ.

Живу, люблю, горю; Амуровъ мнѣ -- капканъ

Не страшенъ никогда. Уродливый -- Вулканъ

И Марсъ, и Аполлонъ, Добрыня и -- Полканъ

Амура чтили всѣ. Стамедъ и -- тарлатанъ --

Прекрасно все на той, которой онъ -- колчанъ

И стрѣлы далъ свои. Амуръ -- Левіаѳань --

Въ романахъ говоритъ извѣстный -- де-Трессанъ.

Амуръ богъ радостей, гласитъ вамъ -- Унцельманъ:

Прекрасной вѣрю я. И грекъ и -- музульманъ

Готовы въ ротѣ быть, Эротъ гдѣ -- капитанъ;

Захочетъ сильный богъ, красавецъ и -- губанъ --

Пойду съ Темирой я въ огонь о въ -- океанъ.

При первыхъ стихахъ Херасковъ съ недоумѣніемъ приподнялъ голову -- а вслѣдъ затѣмъ разсердился на молодого поэта. Дѣло въ томъ, что стихи Василья Львовича были написаны на заданныя сумазбродныя риѳмы, нарочно выбранныя съ трудомъ, для усиленія трудности въ задачѣ. Задача, какъ всякій самъ можетъ повѣрить, была выполнена прекрасно, и нѣтъ сомнѣнія, что всѣ jeux d'esprit Василья Львовича, еслибъ ихъ собрать въ одну книжку, составили бы сборникъ весьма характеристическій.

Между этими jeux d'esprit, иногда принимавшими большіе размѣры и очень часто отдѣлываемыми съ великимъ тщаніемъ, необходимо надо упомянуть о поэмѣ, на которую не разъ ссылается А. С. Пушкинъ, въ V главѣ "Онѣгина" и въ своихъ мелкихъ замѣткахъ. Это шуточное произведеніе, содержащее въ себѣ разсказъ о томъ, какъ одинъ буйный и промотавшійся пріятель увлекъ автора въ собраніе гулякъ, неспособныхъ провести вечера не подравшись, знакомо всему свѣту и содержитъ въ себѣ признаки таланта истиннаго; а фигура Буйнова, растрепаннаго господина, въ пуху, съ картузѣ съ козырькомъ, подтибрившаго рысаковъ у Пахома и мечтавшаго о томъ какъ бы лихо прокатиться по городу и подставить фонари своему ближнему -- стоитъ передъ читателемъ какъ живая. Впечатлѣніе, оставленное въ насъ нѣкоторыми мастерскими подробностями всего разсказа, было такъ замѣчательно, что въ первый разъ увидавъ полное собраніе стиховъ В. Л. мы долго искали въ нихъ какихъ нибудь картинъ московскаго быта, набросанныхъ знакомой размашистой кистью,-- но ожиданія наши были напрасны -- поэтъ или не сознавалъ самъ своего дара или не умѣлъ извлечь изъ него полное для искусства примѣненіе. Жаль, истинно жаль, что между тысячами слушателей, толпившихся вокругъ Василья Львовича и съ хохотомъ внимавшихъ разсказу про Буянова, не нашлось ни одного строгаго цѣнителя, который сказалъ бы даровитому шутнику: "въ тебѣ кроется талантъ оригинальный, талантъ истинный, талантъ, котораго не слѣдуетъ тратить на шалости. Произведеніе твое исполнено мѣткихъ выраженій, живыхъ стиховъ, картинъ, достойныхъ фламандскаго живописца, юмора, которому надобенъ лишь просторъ и достойная тема. Будь же самимъ собою, пока еще время. Брось стихотворныя шалости, оставь шутки и подражанія Дмитріеву, будь самимъ собою и знакомь насъ съ русскою жизнью, безъ прикрасъ и риторическихъ умствованій!" Еслибъ у Василья Львовича нашелся подобный совѣтникъ, и еслибъ совѣты подобнаго рода затронули его за живое,-- мы имѣли бъ однимъ оригинальнымъ поэтомъ больше, и имя Василія Пушкина не казалось бы ничтожнымъ письмомъ, даже еслибъ его сказать тотчасъ послѣ имени Пушкина -- Александра.

Послѣ всего сказаннаго нами, понятно будетъ читателю, много ли пользы и наслажденія получитъ онъ, пробѣгая полное собраніе сочиненій В. Л. Пушкина. Для человѣка, знакомаго съ старой Москвою и прежнимъ литературнымъ кругомъ -- многія темныя мѣста покажутся ясными и стало быть книга отъ того выиграетъ. Для наблюдателя, имѣвшаго случай слыхать разсказы о литературномъ періодѣ времени Василья Львовича, чтеніе его стихотвореній не будетъ лишнимъ дѣломъ. Но для любителей истинной поэзіи, даже для поклонниковъ легкаго чтенія -- едва ли разбираемый нами поэтъ въ силахъ дать что-либо пріятное. Дарованіе его слишкомъ неопредѣленно, и самъ онъ не вѣритъ въ свое дарованіе. Литература, какъ мы уже замѣтили одинъ разъ, для Василія Львовича была умственною гимнастикою, никакъ не дѣломъ всей жизни, не любимымъ трудомъ, не ежечасною борьбою въ пользу своего таланта. Воспитанный на французскомъ языкѣ, французскомъ умѣ и французскихъ поэтахъ, Пушкинъ старшій съумѣлъ остаться русскимъ по сердцу,-- но его міросозерцаніе, его жизнь, его умъ, его капризы, наслажденія, предразсудки -- все это было Французскимъ. Въ Херасковѣ чтилъ онъ уваженіе къ псевдоклассицизму, въ Шишковѣ и парнасскихъ славянахъ ненавидѣлъ онъ поползновеніе вражды съ заранѣе принятыми авторитетами. Умъ, или вѣрнѣе остроуміе, были божествами для Василія Львовича, разрядъ головной поэзіи былъ для него любимымъ разрядомъ; къ романтизму онъ не питалъ никакого сочувствія, къ блистательнымъ начинаніямъ своего великаго племянника онъ оставался холоденъ и даже полувраждебенъ, какъ говорятъ нѣкоторые. Такимъ образомъ воспитаніе и предразсудки пѣвца Буянова шли совершенно наперекоръ всему тому, что въ немъ таилось хорошаго, какъ въ литераторѣ. В. Пушкинъ умѣлъ писать живымъ, мѣткимъ, чисто разговорнымъ языкомъ, но даръ этотъ употреблялъ только изрѣдка, въ басняхъ, на всякомъ шагу не довѣряя себѣ и думая -- не зашелъ ли онъ слишкомъ далеко, не вдался ли онъ въ низость и тривіальность языка? Мастерски изображая типическія лица въ своихъ шуточныхъ (и стало быть ненапечатанныхъ произведеніяхъ), онъ избѣгалъ всякой картинности въ стихотвореніяхъ, назначавшихся къ печати и даже смѣялся надъ картинностью манеры въ молодыхъ поэтахъ. Зная нѣкоторыя черты русскаго быта и даже умѣя передавать нашу народную рѣчь, Василій Львовичъ считалъ, что подражаніе Горацію или мадригалъ Хлоѣ во сто-кратъ выше всякой картины изъ русскаго быта. Подобно тому какъ самыя хорошенькія маркизы стараго версальскаго двора считали неловкимъ выѣзжать въ гости ненарумянившись,-- такъ и нашъ авторъ считалъ неприличнымъ пускаться въ печать, не запасшись игривостью, шутливостью, остроуміемъ словъ, ловкими сближеніями въ концѣ каждой пьески. Намъ кажется, что всякій разъ, когда фантазіи Василія Львовича представлялась мысль простая и мѣткая, выраженіе или народное или очень картинное, онъ говорилъ себѣ усмѣхаясь -- это годится для "Опаснаго Сосѣда", но никакъ для серіознаго произведенія. Нашъ поэтъ былъ слишкомъ уменъ для того, чтобъ говорить высокопарнымъ слогомъ и возноситься къ райскимъ кринамъ, когда-то росшимъ въ изобиліи на высотахъ росскаго Пинда, но убѣгая отъ трескучаго фразерства, онъ не могъ спастись отъ другой Харибды старыхъ нашихъ литераторовъ,-- то есть отъ той фальшивой, сладенькой простоты или полупростоты, жрецами которой были Богдановичъ и отчасти Дмитріевъ. Оттого все собраніе стихотвореній, нами разбираемыхъ, читается не легко, и по прочтеніи оставляетъ довольно приторное впечатлѣніе; даже своимъ подражаніямъ Горацію нашъ поэтъ придаетъ нѣчто изнѣженное, многословное. Лучшими вещицами Василія Львовича намъ кажутся нѣкоторыя изъ его басенъ, писанныхъ на извѣстныя приключенія и споры, волновавшіе литературу и свѣтскій кружокъ того времени.

Но пора кончить съ Васильемъ Львовичемъ Пушкинымъ,-- насъ ждетъ другой представитель прежняго московскаго общества, юноша много обѣщавшій для искусства и угасшій безвременно, оставивъ послѣ себя лишь одни замѣчательныя начинанія. Отрывки его юношескихъ опытовъ помѣщены въ одной книгѣ съ сочиненіями В. Л. Пушкина; по этимъ слабымъ отрывкамъ мы должны судить человѣка, выказывавшаго всѣ залоги первоклассныхъ писателей. Мы говоримъ о Веневитиновѣ, котораго принято оплакивать какъ юнаго угасшаго поэта, тогда какъ намъ кажется, что наша словесность лишилась въ Веневитиновѣ не поэта съ большими надеждами,-- а критика и литературнаго двигателя, изъ тѣхъ многостороннихъ дѣятелей, которые для насъ можетъ быть еще нужнѣй чѣмъ поэты.

Не знаемъ откуда издатели Смирдинскаго изданія русскихъ авторовъ почерпаютъ краткія біографическія свѣдѣнія объ этихъ авторахъ, свѣдѣнія иногда прилагаемыя въ началѣ, иногда въ серединѣ книжекъ (часто впрочемъ ихъ и вовсе не прилагается),-- но во всякомъ случаѣ поражающія чрезвычайной бѣдностью содержанія. Намъ кажется, что издатели, скупясь заказывать біографическія замѣтки о поэтахъ и прозаикахъ, входящихъ въ составъ ихъ предпріятія, даромъ берутъ матеріалъ изъ газетныхъ некрологовъ, изъ статей, набросанныхъ давно и уже устарѣвшихъ; но, соблюдая такимъ образомъ мизерную выгоду, они подвергаются самому справедливому, заслуженному нареканію со стороны читателя. Такъ и къ сочиненіямъ Веневитинова приложено странички четыре о жизни и трудахъ молодого писателя, четыре странички, какъ кажется, написанныя однимъ изъ друзей покойнаго, и украшавшія въ 1827 году изданіе его стихотвореній. Подумайте объ этомъ -- къ писателю, изданному въ 1855 году, когда исторія отечественной словесности такъ разработана, приложенъ біографическій очеркъ, составленный въ 1827 году, за двадцать восемь лѣтъ до нашего времени! Нѣтъ спора, что крошечный очеркъ, о которомъ здѣсь говорится, составленъ грамотно, написанъ съ теплотой и не безъ пониманія дѣла, но все-таки ему двадцать восемь лѣтъ, и сужденія, въ немъ излагаемыя, не совсѣмъ ладятъ съ нашими теперешними литературными понятіями. Съ 1827 по 1855 годъ наша критика сдѣлала же какіе нибудь успѣхи, мы выучились же сколько нибудь разборчивости, и уважая голосъ современниковъ Веневитинова, можемъ же взглянуть на молодого поэта съ нашей собственной точки зрѣнія! Не находимъ достаточно словъ, чтобъ достойно упрекнуть издателей за такое непростительное, нерадивое, обидное для литературы и публики невниманіе. Дѣлая экономію на грошахъ, всегда потеряешь рубли, и намъ грустно сообщить, что изданіе "Полнаго Собранія Сочиненій Русскихъ Авторовъ", начавшееся съ успѣхомъ, каждый годъ теряетъ во мнѣніи покупщиковъ, благодаря промахамъ издателей. Нѣтъ, и тысячу разъ нѣтъ! такъ не издаютъ людей, которымъ вся грамотная Россія одолжена такъ много, такъ не позволяется обращаться съ поэтами, имена которыхъ, всякій нашъ соотечественникъ благоговѣйно произноситъ! Во имя приличія, во имя всей нашей словесности, произносимъ рѣшительное и рѣзкое слово по поводу небрежныхъ книгопродавческихъ спекуляцій. Такъ не дѣлаютъ прочныхъ дѣлъ, такъ не создаютъ дѣльныхъ предпріятій, такъ не издаютъ первыхъ русскихъ писателей. Если хотите пріобрѣтать рубль на рубль и работать спустя рукава -- издавайте Поль-де-Кока и Александра Дюма, но не подступайтесь ни къ Карамзину, ни къ Батюшкову, ни къ Державину! Пора однако кончить со всѣмъ этимъ и вернуться къ Веневитинову.

Такъ какъ В. Л. Пушкинъ былъ представителемъ стараго поколѣнія старой Москвы, поколѣнія выросшаго на французскомъ воспитаніи и мирно окончившаго свою дѣятельность посреди тихаго дилетантизма въ дѣлѣ благъ житейскихъ,-- В. Д. Веневитиновъ былъ представителемъ поколѣнія болѣе юнаго, болѣе серьознаго, болѣе страстнаго по натурѣ и болѣе развитаго воспитаніемъ. Веневитиновъ родился въ Москвѣ, 14 сентября 1805 года, въ настоящее время ему было бы пятьдесятъ лѣтъ и онъ жилъ бы между нами, еслибъ неисповѣдимыя пути Провидѣнія пощадили его жизнь, такъ обильную надеждами. Много отличныхъ писателей, много храбрыхъ вождей, много государственныхъ дѣятелей дано Россіи поколѣніемъ, къ которому принадлежалъ Веневитиновъ, молодой человѣкъ, отмѣченный печатью таланта первокласснаго. Не въ стихотвореніяхъ юноши надо искать слѣдовъ этой печати, но въ его воспитаніи, въ его блестящей умственной дѣятельности, въ его свѣтломъ взглядѣ на искусство, въ его широкомъ развитіи, правильномъ и послѣдовательномъ, не взирая на всю свою широту. Вотъ что говоритъ о молодомъ писателѣ его біографъ: "Веневитиновъ обучался дома. Рано обнаружились въ немъ необыкновенныя способности къ живописи и музыкѣ; но занятія важнѣйшія не позволили ему предаться имъ совершенно. Прилежно изучивъ многіе древніе и новѣйшіе языки, онъ съ жадностью перечитывалъ творенія классиковъ, и въ свободные часы переводилъ отрывки, особенно его поражавшіе. Чтеніе критическихъ книгъ было также съ раннихъ лѣтъ однимъ изъ любимыхъ его занятій. Почувствовавъ со временемъ всю бѣдность сужденій, основанныхъ на однихъ частныхъ наблюденіяхъ, онъ ревностно сталъ изучать критиковъ нѣмецкихъ и съ жаромъ принялся за философію. Съ тѣхъ поръ предметомъ его размышленій было его собственное, внутреннее чувство. Повѣрять, разпознавать его, было главнымъ занятіемъ его разсудка. Отъ того, не смотря на веселость, даже на самозабвеніе, съ которымъ онъ часто предавался минутному расположенію духа, характеръ его былъ совершенно меланхолическій; отъ того и въ произведеніяхъ его господствуетъ болѣе чувство, нежели фантазія. Желаніе служить отечеству не только словомъ, но и дѣломъ, заставило его переселиться въ Петербургъ и опредѣлиться въ министерство иностранныхъ дѣлъ, гдѣ онъ занимался службою со всею ревностью юности. Но здоровье его было уже разстроено, и 15 марта 1827 года онъ скончался отъ нервной горячки". Вотъ почти все что говоритъ о Веневитиновѣ одинъ изъ преданнѣйшихъ друзей покойнаго; -- чтобъ ближе понять, какую утрату мы всѣ понесли въ молодомъ писателѣ, надо будетъ остановиться надъ сочиненіями, оставшимися послѣ его смерти.

Малое число стихотвореній юнаго поэта, дошедшее до насъ, отличается достоинствами скорѣе относительными нежели безусловными. На перекоръ всѣмъ начинающимъ стихотворцамъ, Веневитиновъ не строитъ себѣ литературныхъ кумировъ, не увлекается подражательностью, не идетъ ни за старой риторической школою, ни за туманными теоріями современныхъ ему романтиковъ. Не имѣя возможности, по причинѣ своей великой молодости, имѣть своего собственнаго поэтическаго фонда, онъ пренебрегаетъ заимствовать, у другихъ и хладнокровно ждетъ своего часа. Если бы Веневитиновъ жилъ ранѣе Жуковскаго и Пушкина, гладкость, свѣжесть, сжатость его стиха послужила бы образцомъ и укоромъ для поэтовъ стараго покроя. Его нельзя упрекнуть въ стремленіи къ сладенькой и условной полупростотѣ, гладкій стихъ юноши не напоминаетъ "стиха безъ мысли въ пѣснѣ модной",-- напротивъ того, стихъ Веневитинова ровенъ и силенъ отъ присутствія мысли, отъ полнаго пренебреженія писателя къ общимъ мѣстамъ, при помощи которыхъ такъ легко говорить стихами. Возьмемъ напримѣръ небольшое стихотвореніе "жизнь", въ которомъ до сихъ поръ не отыскать ни одной устарѣлой фразы, ни одного выраженія, противнаго языку настоящей поэзіи.

Сначала жизнь плѣняетъ насъ:

Въ ней все тепло, все сердце грѣетъ

И, какъ заманчивый разсказъ.

Нашъ умъ причудливый лелѣетъ.

Кой-что страшитъ издалека,--

Но въ этомъ страхѣ наслажденье:

Онъ веселитъ воображенье,

Какъ о волшебномъ приключеньѣ

Ночная повѣсть старика.

Но кончится обманъ игривой --

Мы привыкаемъ къ чудесамъ;

Потомъ -- на все глядимъ лѣниво,

Потомъ." -- и жизнь постыла намъ.

Ея загадка и завязка

Уже длинна, стара, скучна,

Какъ пересказанная сказка

Усталому предъ часомъ сна.

Смѣю можемъ сказать, что подъ выписаннымъ стихотвореніемъ самъ Пушкинъ не постыдился бы подписать свое имя всѣми буквами. И однако, не взирая на его несомнѣнное достоинство, мы скорѣе видимъ въ немъ трудъ сильнаго мыслителя, умнаго литератора, нежели поэта по призванью. Въ томъ, что тонко развитая натура Веневитинова была понятлива въ поэзіи, въ томъ, что она была роскошно одарена и способна на всякій трудъ, для насъ нѣтъ никакого сомнѣнья. Но этого еще мало для того, чтобъ признать Веневитинова поэтомъ. Изъ него могъ выйдти отличный поэтъ, какъ можетъ выйдти отличный поэтъ изъ каждаго 22-хъ-лѣтняго юноши, блистательно образованнаго, любящаго и понимающаго поэзію. Продолжая заниматься стихами, Веневитиновъ могъ написать длинную поэму, книжечку изящныхъ стихотвореній, но одно время могло рѣшить, готовился ли въ немъ поэтъ оригинальный, сильный, понятный для Россіи и понимающій поэзію Руси. По складу ума своего, молодой человѣкъ былъ далекъ отъ подражательности, отъ способности пѣтъ съ чужого голоса; но можетъ быть по складу же своего ума онъ былъ удаленъ и отъ чистой оригинальности въ области поэзіи. Можетъ быть рано развитая способность анализа опередила его творческія способности, можетъ быть его собственная личность еще не имѣла времени характеристически обрисоваться; во всякомъ случаѣ Веневитиновъ, какъ поэтъ, не является намъ въ какомъ нибудь, опредѣленномъ, ему собственно принадлежащемъ видѣ. Въ лучшихъ своихъ стихотвореніяхъ онъ является намъ не страстнымъ юношей, не живымъ человѣкомъ, исполненнымъ достоинства и слабостей, но мыслителемъ почти идеальнымъ, отрѣшеннымъ отъ дѣйствительности. Потому въ лучшихъ стихотвореніяхъ Веневитинова мы еще не имѣемъ права искать отвѣта на вопросъ, чѣмъ сдѣлался бы этотъ даровитый юноша въ зрѣлые года своей жизни. Попытаемся теперь разсмотрѣть прозу Веневитинова, эти disjectae membrae poetae, эти замѣчательные отрывки, писанные замѣчательнымъ языкомъ и несомнѣнно показывающіе юношу замѣчательнаго. Намъ кажется, что проза нашего автора даетъ намъ отвѣтъ, котораго мы тщетно допытывались отъ его поэзіи.

Прозаическія сочиненія Веневитинова начинаются "Письмомъ къ графинѣ N N о Философіи", первымъ письмомъ изъ ряда писемъ, по всей вѣроятности неконченныхъ молодымъ авторомъ. Но уже перваго письма достаточно, какъ для того, чтобъ показать точку зрѣнія, съ которой нашъ писатель глядѣлъ на науку. такъ и для удостовѣренія читателя въ драгоцѣнной способности Веневитинова популяризировать идеи самыя отвлеченныя. На первыхъ страницахъ своего посланія онъ говоритъ: "когда письма мои покажутся вамъ темными, разорвите ихъ тотчасъ-же",-- такъ велика увѣренность Веневитинова, такъ горяча его любовь къ начатому дѣлу. И надо признаться -- дѣло начато превосходно, слогъ письма поражаетъ простотою и прелестью, всѣ положенія, выходя изъ души, проникнутой живымъ сознаніемъ, не только ясны какъ-день, но и высказаны привлекательно. Прозу Веневитинова можно только сравнить съ тѣми лучшими страницами Карамзинской прозы, въ которыхъ незабвенный сочинитель "Писемъ Русскаго Путешественника", сдѣлавшій такъ много для просвѣщенія своихъ читателей, передаетъ имъ свои выводы о Шекспирѣ, французской трагедіи или свой бесѣды съ поэтами и мыслителями Германіи. Страстно любя науку и желая сообщить другимъ людямъ плоды своихъ познаній, Веневитиновъ имѣстъ все нужное для бесѣды съ массой читателей: его живое слово увлекаетъ и заставляетъ думать; а молодость самого автора придаетъ его поученіямъ, что-то горячее, свѣтлое, напоминающее изустную бесѣду немногихъ людей съ убѣжденіями въ жизни. Обративши вниманіе на другую, весьма замѣчательную статью нашего автора "Нѣсколько мыслей въ планъ журнала", мы еще болѣе утверждаемся въ нашихъ понятіяхъ о прозаикѣ-Веневитиновѣ. Но письму о Философіи мы признали за нимъ способность къ увлекательному изложенію чужихъ идей,-- теперь намъ открываются эстетическія воззрѣнія самого писателя на словесность его родины. Намъ было ясно, что Веневитиновъ владѣетъ отличнымъ органомъ; посмотримъ теперь, на какой предметъ думаетъ онъ употребить этотъ органъ -- поле для наблюденій нашихъ оказывается очень широкимъ, ибо въ статьѣ своей, толкуя о направленій какого-то замышляемаго имъ періодическаго изданія, Веневитиновъ, по обязанности своей, касается самыхъ тонкихъ и самыхъ глубокихъ вопросовъ какъ русской журналистики, такъ и всей русской словесности.

Послѣ первыхъ разсужденій о просвѣщеніи и самопознаніи народномъ, составляющихъ исходную точку всего проекта, молодой писатель ясно высказываетъ намъ ту мысль, что благодаря подражательному характеру современной ему русской литературы, наше положеніе въ литературномъ мірѣ есть положеніе отрицательное, неясное и странное. Безпечная толпа русскихъ литераторовъ, мало воспитанная въ эстетическомъ отношеніи, по видимому не подозрѣваетъ того, что для всякой словесности необходимы здравая критика, выводы литературнаго самосознанія, незыблемыя истины, изъ которыхъ бы истекало разумное творчество дѣятелей. "Мы, русскіе, говоритъ Веневитиновъ, получили форму литературы прежде самой ея существенности. Все наше просвѣщеніе мы получили извнѣ, оттого и произошло наше чувство подражательности, которое самому таланту приноситъ въ дань не удивленіе, но раболѣпство. У насъ прежде учебныхъ книгъ появились журналы, прежде дѣльныхъ переводовъ оригинальные типы. Литература стала не дѣломъ, а забавою. Журналы наши до сихъ поръ служатъ пищей невѣжеству, ибо забавляютъ насъ игрой ума и схватываютъ верхи со всѣхъ познаній, и не проникая въ глубину науки, только льстятъ нашей умственной лѣности. Противъ такихъ уклоненій литературы отъ ея здраваго пути, необходимо бороться каждому человѣку, уважающему родное искусство".

Вотъ что говорилъ двадцатилѣтній Веневитиновъ, вотъ какъ смотрѣлъ онъ на современную ему критику, на современные ему журналы, поселявшіе страхъ во многихъ поэтахъ болѣе зрѣлыхъ и болѣе знаменитыхъ! Но пойдемъ далѣе въ нашемъ анализѣ.

"Легче дѣйствовать на умъ", говоритъ нашъ авторъ -- "когда онъ пристрастенъ къ заблужденію, нежели когда онъ равнодушенъ къ истинѣ. Ложныя мнѣнія не могутъ всегда состоятся; онѣ порождаютъ другія; такимъ образомъ вкрадывается несогласіе, и самое противорѣчіе ведетъ къ своего рода движенію, изъ котораго наконецъ возникаетъ истина. Давно ли сбивчивыя сужденія французовъ о философіи и искусствахъ почитались въ Россіи законами? И гдѣ же слѣды ихъ? Они въ прошедшемъ, или разсѣяны въ немногихъ твореніяхъ, которыя съ большой упорностью стараются представить намъ прошедшее настоящимъ. Такое освобожденіе Россіи отъ условныхъ оковъ и отъ невѣжественной самоувѣренности французовъ было бы торжествомъ ея, если бы оно было дѣломъ сознательнаго разсудка; но къ несчастью оно не произвело значительной пользы, ибо причина нашей слабости въ литературномъ отношеніи, заключалась не столько въ образѣ мысли, сколько въ бездѣйствіи мысли. Мы отбросили французскія правила не отъ того, что могли опровергнуть ихъ какою либо положительною системою; но потому только, что не могли примѣнить ихъ къ произведеніямъ новѣйшихъ писателей, которыми наслаждаемся. Такимъ образомъ правила невѣрныя замѣнялись у насъ отсутствіемъ всякихъ правилъ... Однако изъ пагубныхъ послѣдствій сего недостатка нравственной дѣятельности, была всеобщая страсть выражаться въ стихахъ. Многочисленность стихотворцевъ есть всегда признакъ легкомыслія: самыя поэтическія эпохи исторіи всегда представляютъ намъ самое малое число поэтовъ. У насъ языкъ поэзіи превращается въ механизмъ; онъ дѣлается орудіемъ безсилія, которое не можетъ дать себѣ отчета въ своихъ чувствахъ и потому чуждается опредѣлительнаго языка разсудка. Скажу болѣе: у насъ чувство нѣкоторымъ образомъ освобождается отъ обязанности мыслить, и прельщая легкостью безотчетнаго наслажденія, отвлекаетъ отъ высокой цѣли усовершенствованія.... Надлежало бы нѣкоторымъ образомъ охранить Россію отъ подражательности, закрыть отъ ея взоровъ всѣ маловажныя произшествія въ литературномъ мірѣ, безполезно развлекающія ея вниманіе, и опираясь на твердыя начала науки мышленія, представить ей полную картину развитія ума человѣческаго, въ которой бы она видѣла свое собственное предназначеніе... Не безполезно было бы обратить вниманіе Россіи на древній міръ и его произведенія. Сіе временное устраненіе отъ настоящаго пропзведетъ вѣрную пользу: находясь въ мірѣ совершенно для насъ новомъ, котораго всѣ отношенія для насъ загадки, мы принуждены будемъ дѣйствовать собственнымъ умомъ для разрѣшенія всѣхъ противорѣчій, какія намъ представятся. Такимъ образомъ мы сами сдѣлаемся преимущественнымъ предметомъ нашихъ изысканій... Веневитиновъ кончаетъ статью новымъ заключеніемъ о необходимости строгой эстетической критики, критики основанной на выводахъ науки, способной дать намъ должную самобытность и твердость во всѣхъ дѣлахъ искусства.

Вотъ на какого рода страницахъ основываемъ мы настоящую славу Веневитинова,-- вотъ какими строками показалъ намъ талантливый юноша малую часть сокровищъ, въ немъ заключавшихся. Всѣ эти слова, всѣ эти выводы, всѣ эти благородныя стремленія не утратили ничего и по прошествіи тридцати лѣтъ. Что за свѣтлый взглядъ, что за самостоятельность убѣжденій, что за любовь ко всему дѣльному и прекрасному! Такъ, въ Веневитиновѣ лишились мы литератора истиннаго, рѣдкаго, блистательнаго. Онъ унесъ многое съ собой въ могилу. Онъ принесъ бы великую пользу родной словесности. Уступая многимъ изъ своихъ товарищей въ поэтическомъ талантѣ, онъ головой превышалъ ихъ всѣхъ въ другомъ отношеніи. Въ немъ готовился руководитель словесности, критикъ съ достоинствами по видимому несовмѣстимыми въ одномъ человѣкѣ, критикъ богатый образованіемъ, полный горячности и терпимости, одаренный поэтическимъ талантомъ, усовершенствованный жизнію въ образованнѣйшихъ слояхъ общества, благородный, энергическій, и непреклонный въ своихъ убѣжденіяхъ. Двѣ статейки по поводу А. С. Пушкина, помѣщенныя въ разбираемомъ нами "Собраніи" (одна изъ нихъ написана прекраснѣйшимъ французскимъ языкомъ, безъ педантизма и жаргона, такъ несноснаго во французскомъ языкѣ не-французовъ), въ высшей степени характеризуютъ критическую самостоятельность Веневитинова. Одна изъ нихъ, писанная въ 1825 году (автору не было еще тогда двадцати лѣтъ), возбуждена черезъ-чуръ восторженною статейкою "Московскаго Телеграфа" о первой пѣсни Евгенія Онѣгина. Веневитиновъ, самъ чтитель Пушкина, но чтитель разумный и нелицепріятный, былъ глубоко возмущенъ раболѣпными колѣнопреклоненіями критика, поспѣшившаго поставить первую пѣснь "Онѣгина" на ряду съ твореніями Данта и Байрона. "Что бы сказалъ Пушкинъ" -- почти въ такомъ смыслѣ говоритъ нашъ критикъ -- "еслибъ онъ прочелъ статью, въ которой, вмѣсто здраваго суда, дѣльныхъ похвалъ и замѣтокъ, поэту расточаются, можетъ быть изъ корыстныхъ редакторскихъ цѣлей, похвалы самыя неловкія и преувеличенныя? Ошибки подобнаго рода могутъ только распространять лживыя понятія о Пушкинѣ, да и обо всей поэзіи. Кто отказываетъ Пушкину въ превосходномъ талантѣ, кто сомнѣвается въ его заслугахъ на пользу нашей словесности? Но какое отношеніе можете вы находить между Пушкинымъ и Байрономъ, какъ осмѣливаетесь вы ставить на одну доску первую пѣснь только что начатой поэмы съ произведеніями, въ которыхъ сосредоточивается стремленіе вѣка, и которымъ предназначено только остаться въ лѣтописяхъ ума человѣческаго. Я говорю смѣло о Пушкинѣ: онъ стоитъ на такой степени, гдѣ правда уже не колетъ глазъ. При всѣхъ заслугахъ пѣвца "Кавказскаго Плѣнника", "Людмилы и Руслана" и другихъ имъ подобныхъ произведеній, мы не видимъ въ немъ ничего такого, чтобы дѣлало честь вѣку, мы не видимъ, чтобы онъ шолъ впереди своего поколѣнія и представлялъ намъ въ своихъ созданіяхъ нѣчто изумительное и міровое. Его еще нельзя равнять съ поэтами, поражающими весь свѣтъ звуками своего голоса".

Переходя къ первой пѣсни "Онѣгина" (какъ извѣстно, самой слабой изо всей поэмы), Веневитиновъ вглядывается въ нее съ проницательностью до крайности рѣдкою въ то время, когда о Пушкинѣ никто не говорилъ безъ колѣнопреклоненія или свирѣпства. Эта пѣснь ему кажется прекраснымъ цвѣткомъ въ русской словесности, изящнымъ началомъ чего-то многообѣщающаго, но ни чуть не картиной Рафаэля, какъ утверждаетъ рецензентъ "Телеграфа". Народности, чисто русскаго элемента Веневитиновъ не признаетъ въ новой вещи Пушкина; ему видимо не нравятся мелочныя описанія бульваровъ, трактировъ -- всѣ эти описанія, отъ которыхъ конечно "Онѣгинъ" не выигрываетъ. "Я не знаю", говоритъ Веневитиновъ, "что тутъ есть народнаго, кромѣ именъ петербургскихъ улицъ и ресторацій. И во Франціи, и въ Англіи пробки хлопаютъ въ потолокъ, охотники ѣздятъ въ театръ и на балы". Разговоръ поэта съ книгопродавцемъ нравится молодому критику безусловно; а вторая глава "Онѣгина", появившаяся послѣ окончанія всей статьи, побуждаетъ его къ чистосердечной замѣткѣ о томъ, что эта глава "несравненно превосходнѣе первой, какъ по изобрѣтенію, такъ и по изображенію характеровъ".

Вотъ какого рода цѣнители нужны русскимъ поэтамъ и прозаикамъ, не смотря на всѣ ихъ достоинства. Горячо нападая на неловкихъ хвалителей Пушкина, Веневитиновъ за то поднимаетъ свой голосъ, когда по видимому всѣ прежніе хвалители оставили поэта, когда любимое дитя Пушкинскаго генія, "Борисъ Годуновъ", не находилъ себѣ сочувствія въ публикѣ, когда пришло время сказать читателю -- "открой свои очи и привѣтствуй поэта, гигантскими шагами идущаго къ кругу великихъ, истинныхъ поэтовъ!" По поводу сцены изъ "Годунова", въ первый разъ помѣщенной въ "Московскомъ Вѣстникѣ", Веневитиновъ говоритъ дѣльное и честное слово. Престарѣлый инокъ, кончающій свое "послѣднее сказаніе" при свѣтѣ лампады и Григорій Отрепьевъ, пробуждающійся отъ тревожнаго сновидѣнія, здѣсь оцѣнены по достоинству. Тихое величіе, которымъ проникнуто начало всей сцены, героическая кротость Пимена, жадное любопытство разпросовъ Григорія -- все это схвачено, понято, истолковано молодымъ критикомъ. Веневитиновъ понялъ все созданіе такъ, какъ мы его теперь понимаемъ, и преклонясь передъ поэтическимъ даромъ Пушкина, привѣтствовалъ его уже не какъ любезнаго и талантливаго стихотворца, но какъ сильнаго мужа, устремившагося къ дорогѣ, проложенной стопами Гете и Шекспира.

Намъ кажется, что статья, про которую мы здѣсь говоримъ, не была нигдѣ напечатана. Зналъ ли о ней Пушкинъ, чувствовалъ ли нашъ поэтъ, что въ Россіи находился одинъ высокоразвитый пламенный юноша, вполнѣ достойный цѣнить его произведенія? Сознавали ли сверстники его, русскіе писатели Пушкинскаго періода, что въ средѣ ихъ формируется человѣкъ, можетъ быть предназначенный, не смотря на свою молодость, быть ихъ цѣнителемъ, судьею, руководителемъ, совѣтникомъ въ часы сомнѣнія, заступникомъ въ глазахъ вѣтренаго читателя, человѣкъ исполненный сладкихъ словъ и высокихъ мыслей, критикъ честный и самостоятельный, дѣятель еще небывалый въ нашей словесности?

Но судьба судила иначе: двадцати-двухъ лѣтъ отъ роду угасъ писатель, осмѣлившійся разоблачать ничтожность нашей критики и слабыя стороны всей словесности. При началѣ дней своихъ погибъ юноша, смѣло рѣшившійся сказать строгое слово по поводу первой пѣсни "Онѣгина", и за сцену изъ "Бориса Годунова" привѣтствовать въ Пушкинѣ поэта европейскаго. Честь и миръ праху Веневитинова! вѣчная память юношѣ, въ полномъ смыслѣ слова обильному надеждами!.

1855.