Вотъ, наконецъ, и ночлегъ. Я у домика съ мезониномъ. Направо -- церковь Алексѣя Божьяго Человѣка, налѣво -- узкій и длинный переулокъ крутымъ колѣномъ. Утромъ таяло, и чирикали воробьи, а теперь, подъ вечеръ, шаги звенятъ: снова подмерзло, и опять санный путь.
Позвоню сейчасъ у крыльца. Знаю: глянетъ женское, съ доброй улыбкой лицо, кто-то всплеснетъ руками, отбѣжитъ вглубь сѣней и радостно вскрикнетъ:
-- Владиміръ Иванычъ, вы ли?...
Въ пестрыхъ клѣткахъ, у оконъ, будутъ весело щебетать желтыя канарейки. Кисейныя занавѣски станутъ мнѣ улыбаться, лампадка неугасимо горѣть, а на столѣ запыхтитъ самоваръ.
Въ дальнихъ комнатахъ шлепаютъ туфли. Чей-то старческій кашель. Вотъ и хозяинъ, о. Михаилъ.
-- А, Володя, Володя... ну, гдѣ былъ? что видѣлъ, что слышалъ?
-- Богъ хранитъ тебя... Богъ... У-ухъ, искаріотовъ сколько теперь на Москвѣ -- не приведи Царица Небесная.
А старикъ ходитъ, молчитъ, куритъ длинную-длинную трубку.
На подушкахъ хмурится котъ. Сонно дремлютъ портреты и молчатъ глубокія кресла. Молчитъ и ночь, заглянувъ черезъ темныя окна. И старушка тоже молчитъ, задремала.
-- Ну, спать, дружокъ, спать... Гляди, позвонятъ Іуды скажи: мой, слышь, племянникъ, по торговымъ дѣламъ, молъ, въ Москвѣ.-- Понялъ? Ну, и я тебѣ тоже удостовѣрю. Такъ и расчислимъ...
Шлепаютъ туфли, скрипятъ половицы. Гдѣ то мышь шуршитъ за стѣною. Тихо.
-----
На широкомъ диванѣ не спится. Въ углу, въ ризахъ, кіотъ, строгій ликъ Богоматери. Въ тяжелыхъ шкафахъ старинныя книги, золотомъ тисненыя "чтенія". А въ рамѣ окна -- вечернія звѣзды.
-- Слышь, Володя, скажи: долго ли этакъ то будетъ?
-- Что будетъ, отецъ?
-- Кровопролитіе убійственное, дни эти бѣдственные.. Ох-ох-ох, вспомнить, такъ страшно... Вонъ, въ декабрѣ, когда ваши дрались: тутъ баррикада, тамъ баррикада, а мы, какъ стезя въ глубокой водѣ. Я, прости Господь, что ужъ,-- на карачкахъ, вѣришь, ходилъ, по полу ползалъ. Долго ли пулѣ то залетѣть... Ночи не спали. Все ждемъ, все ждемъ... Вотъ придутъ, вотъ придутъ.. И не постыдятся, не обратятся назадъ...
Тонетъ шепотъ въ мягкихъ углахъ. Строго глядитъ Богоматерь. А старикъ губами жуетъ, грудь креститъ.
-- Сохрани васъ Господь и помилуй... За правду вы, Божьи люди... За правду... Странники вы на землѣ, со слезами сѣятели... Но вѣрю, Володя, и жду... Вотъ приходитъ день Господа лютый, съ гнѣвомъ и пылающею яростью... Бѣда мнѣ, бѣда мнѣ, увы мнѣ! Злодѣи злодѣйствуютъ и злодѣйствуютъ злодѣи злодѣйски. Ужасъ, и яма, и петля для тебя, житель земли... Но возстану на нихъ, говоритъ Господь Саваоѳъ, и истреблю имя Вавилона, и сына и внука, говоритъ Господь. И сдѣлаю его владѣньемъ ежей и болотомъ... Слышишь, Володя? владѣньемъ ежей и болотомъ... Такъ будетъ. Такъ будетъ. Такъ писано у пророковъ...
Чутко примолкъ старикъ. Что это? Нѣтъ. Ничего. Это морозъ на дворѣ трещитъ.
Вспыхнула спичка. Погасла. Полутьма и опять старческій шепотъ:
-- Охъ, Володя, Володя... Спи, родной, спи... Ты мнѣ замѣсто сына родного. Знаю: убьютъ они тебя, нечестивцы, убьютъ... Но вспомни,-- поразитъ Господь мечемъ своимъ тяжелымъ Левіаѳана, змѣя бѣгущаго и убьетъ чудовище морское... И тогда Судъ водворится въ пустынѣ и правосудіе будетъ пребывать на плодоносномъ полѣ... Такъ сказано у пророковъ.
Тише. Падаетъ легкій сонъ. И сквозь сонную дрему:
-- Храни Богъ и помилуй... И помилуй... Помилуй...
Вотъ таетъ-таетъ-таетъ старикъ. Расплывается ночь, гаснутъ слова. Все что было за день -- уходитъ; уходитъ забота и кровь, все уходитъ куда то во тьму, въ путь непорочный. Вотъ только еще голова чья-то сѣдая, чьи-то вздохи, чье-то томленіе.
Звѣзды въ окнахъ горятъ.
-- Спи, родной, спи....
-----
А утромъ солнце играетъ, и къ ранней обѣднѣ благовѣстятъ.
Утромъ все видно. Капитолина Петровна монашкой. Вся въ черномъ, косынка на головѣ, платокъ уютный и спицы въ рукахъ. Вяжетъ.
Нѣтъ-нѣтъ, да и взглянетъ:
-- Кушай, голубчикъ, кушай...
Что-то щебечутъ желтыя канарейки. Ходитъ котъ подъ столомъ. Снова пыхтитъ самоваръ.
Снова улица, городъ. Пустыня каменная, изсушенное море. Снова забота и люди, и штыки, и висѣлицы, и тюрьмы... Неисцѣльная рана и жестокая битва.
-- Миръ вамъ, старики...
II. Они приходятъ...
Въ первый разъ я увидѣлъ его въ Москвѣ, на Кузнецкомъ Мосту. Я не думалъ о немъ, я почти забылъ тогда, что его нѣтъ. Не зналъ, что онъ видитъ меня...
Онъ шелъ мнѣ навстрѣчу. Тотъ же, такой же, какъ всегда. Блѣдный, худой, въ короткомъ черномъ пальто и въ фетровой шляпѣ. Мнѣ ли не узнать его печальныхъ и удивленныхъ глазъ?
Я не остановился. Прошелъ мимо. Сдѣлалъ видъ, что не замѣчаю его, не помню его. Да, именно -- не помню...
Вѣдь онъ умеръ. Можетъ быть, поэтому я и не подошелъ къ нему тогда вечеромъ, зимою, въ Москвѣ. Я имѣлъ мужество сказать себѣ: это бредъ, онъ умеръ, его нѣту.
Его нѣтъ. А если... Если это все-таки былъ онъ? Я не могъ ошибиться. Я знаю его. Знаю его глаза, его взглядъ, его руки, его походку, его лицо. Я знаю каждый волосъ на его головѣ, каждую мелочь его одежды, каждую мелочь до самой послѣдней, до самой, самой ничтожной изъ мелочей. Значитъ, это былъ онъ. Но вѣдь знаю же я, что онъ умеръ.
Я постарался забыть объ этой встрѣчѣ. Ну, пусть я встрѣтилъ его. Ну, что жъ, если я и встрѣтилъ его? Однажды, вечеромъ, случайно, встрѣтилъ...
Вчера я сидѣлъ въ Тиволи, въ углу, недалеко отъ оркестра. Направо жгли бенгальскій огонь, и кусты то пылали, то гасли. Вдалекѣ, на травѣ, разноцвѣтно горѣли плошки. Шли люди. Много людей. Я помню,-- было очень много людей...
Сначала я его не замѣтилъ. Однако онъ уже давно сидѣлъ рядомъ со мною, за однимъ со мною столомъ, слѣва. Онъ былъ на этотъ разъ безъ пальто, все въ той же фетровой шляпѣ.
Я хотѣлъ встать и уйти.
Не могу же я забыть то, что знаю, то, что было? А было вотъ что: онъ лежалъ цѣлый день на тюремной койкѣ. Вечеромъ,-- нѣтъ, не вечеромъ,-- ночью, когда крѣпость заснула,-- къ нему вошли люди. Я это все знаю, знаю навѣрное. Крѣпко связали ему назадъ руки, такъ крѣпко, что веревка впивалась въ тѣло... Вотъ и слѣдъ: у кисти, на правой рукѣ красная черта отъ веревки... Вывели на дворъ. Тамъ былъ священникъ, были солдаты... Было холодно и горѣли звѣзды... У края стѣны чернѣла висѣлица. Ее строили въ ту же ночь. Забивали гвоздями балки, укрѣпляли помостъ. Для него...
Онъ умеръ. Поэтому я и хотѣлъ теперь, здѣсь, въ Тиволи, встать и уйти. Отлично помню, что я хотѣлъ уйти. Но онъ улыбнулся и заговорилъ. Говорилъ спокойно, просто, какъ будто мы вчера разстались, и намъ не о чемъ говорить.
-- Я радъ тебя видѣть... Скучно здѣсь, въ Тиволи...
Онъ сказалъ: скучно. Такъ именно и сказалъ.
Я замѣтилъ, что кругомъ насъ не было ни души. Мы были вдвоемъ, съ глазу-на-глазъ, за круглымъ столомъ, у оркестра. Я -- и онъ.
Ночью я вышелъ изъ сада. Онъ умеръ, онъ умеръ, онъ умеръ...
А былъ -- онъ. Я видѣлъ. Я утверждаю, что онъ сидѣлъ рядомъ со мной, тамъ, въ Тиволи, пилъ кофе и слушалъ оркестръ. И очень внимательно слушалъ.
Я утверждаю.
Да, такъ было вчера. А сегодня... Что будетъ сегодня?
-----
За что она меня полюбила? Развѣ я могъ дать ей радость, или любовь, или миръ? Я могъ только тихо смотрѣть въ ея душу, да цѣловать ея косы... А теперь ея нѣтъ.
Часто въ бѣлыя лѣтнія ночи, когда мы были вдвоемъ, и насъ не слышалъ никто, она шептала мнѣ:
-- Я не сдамся живой, слышишь, я убью себя. Слышишь?
Я въ отвѣтъ цѣловалъ ея глаза, цѣловалъ ея милыя руки. Развѣ могъ я ей вѣрить тогда? Развѣ могъ тогда знать, что она умретъ,-- а я буду жить?
И вотъ, я живу. Она умерла.
Это случилось уже давно. Теперь опять настали бѣлыя ночи. Серебромъ свѣтятся мои открытыя окна. Я живу одинъ, и много комнатъ кругомъ, пустыхъ и гулкихъ. Боюсь я бѣлыхъ ночей. Знаю: вотъ потемнѣетъ низкое небо, загорятся огни тамъ, далеко у залива, въ полѣ. И заснетъ каменный городъ, замолкнетъ безсвязный шумъ. И тогда ко мнѣ въ окно глянетъ бѣлая ночь. У нея круглые безъ блеска глаза и сѣрыя крылья.
И тогда... тогда я буду лежать у себя въ горячихъ подушкахъ.