Салиас Евгений Андреевич - Смутитель

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ XIX.

МЕЛКІЕ РАЗСКАЗЫ.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-Литографія Г. Н. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ No 17, Савостьяновой.
1906.

СМУТИТЕЛЬ.

РАЗСКАЗЪ.

Въ ясный зимній день, около девяти часовъ утра, шелъ по Срѣтенкѣ человѣкъ за шестьдесятъ лѣтъ, съ тщательно выбритымъ лицомъ. На немъ было длинное теплое пальто съ рыженькимъ бобровымъ воротникомъ, коричневый вязаный шарфъ на шеѣ и форменный картузъ съ кокардой. Онъ шелъ медленно и внимательно озираясь по сторонамъ. Зачастую встрѣчные ему кланялись, онъ отвѣчалъ поклономъ, причемъ степеннымъ жестомъ только трогалъ козырекъ,-- и шелъ далѣе. Кое-гдѣ по дорогѣ, главнымъ образомъ хозяева различныхъ лавокъ, и желѣзныхъ, и москательныхъ, и посудныхъ, кланяясь, привѣтствовали его:

-- Наше почтеніе! Или:-- Какъ изволите здравствовать? Иные изъ лавочниковъ кланялись, говоря кратко:

-- Егору Ѳомичу!

Чиновникъ, кланяясь, изрѣдка снисходительно улыбался. Улыбка заготовлялась для болѣе близкихъ знакомыхъ. Поровнявшись съ одною колоніальной лавкою около Срѣтенскаго монастыря, онъ увидѣлъ хозяина ея на крыльцѣ и остановился, подавая руку.

-- Господину Пискареву всенижайшее! выговорилъ лавочникъ.-- Все-ли въ добромъ здоровья?

-- Слава Богу! отозвался чиновникъ.

-- Какъ же, Егоръ Ѳомичъ? Что слышно? Вы тотъ разъ сказывали, что вѣрно. А вотъ теперь въ газетѣ опять пишутъ -- войны не будетъ.

-- Газету печатаютъ тѣ же частные люди... Никому неизвѣстно. Никто не знаетъ, отозвался чиновникъ.

-- А я такъ полагаю, что намъ неизвѣстно, а вотъ вамъ, въ качествѣ служебнаго лица, полагалось бы знать.

-- Да вотъ въ скорости узнаемъ, важнѣе выговорилъ Пискаревъ.

-- Въ газетѣ, Егоръ Ѳомичъ, печатали не разъ, что султанъ совсѣмъ ничего знать не хочетъ. Стало быть придется намъ его на разумъ наставить. Мнѣ вчерась разсказывалъ капитанъ одинъ, въ отставкѣ, что мы, видите-ли, турку лѣтъ триста все бьемъ.

-- Это вѣрно, отозвался Егоръ Ѳомичъ.

-- Да-съ, лѣтъ триста, а то, говоритъ, и больше. Кажинныя сто лѣтъ мы его раза два-три пріймаемся бить. Капитанъ сказывалъ: прежде городъ Екатеринославъ былъ турецкій. Вонъ что!

-- Это возможно... нерѣшительно произнесъ Егоръ Ѳомичъ.

-- Вы уже будьте милостивы, не оставьте. Коли прослышите -- скажите. Хоть мы вотъ газетой этой самой и пробавляемся, да ничего толку не видать. Нынче печатаютъ -- война, а завтра печатаютъ -- никакой войны совсѣмъ не будетъ. А дѣло, знаете, такое... У меня племянникъ въ гренадерахъ. Малый, славный. Ему вѣдь тоже стало быть итти... Пожалуйста не откажите.

-- Непремѣнно! Уже будьте покойны. Я все-таки, по моей должности, прежде другихъ извѣстенъ буду.

Чиновникъ приподнялъ картузъ, протянулъ руку лавочнику и двинулся далѣе.

Всякій день титулярный совѣтникъ Егоръ Ѳомичъ Пискаревъ въ половинѣ девятаго, немножко раньше, немножко позже, выходилъ изъ маленькаго домика Водопьянаго переулка и шелъ къ Кремлю -- на службу въ провіантскій складъ, которымъ навѣдывалъ. Около трехъ часовъ Пискаревъ возвращался по тѣмъ же улицамъ. Ни разу онъ не прошелъ въ должность позже девяти, ни разу онъ не вернулся домой позже трехъ. Совершалось это ежедневно, кромѣ двунадесятыхъ праздниковъ и царскихъ дней. И такъ длилось оно съ 1855 года, а теперь шелъ уже 1877. Двадцать два года Егоръ Ѳомичъ Пискаревъ двигался въ должность и изъ должности домой въ видѣ маятника, но за эти двадцать два года много маятниковъ у хорошихъ часовъ испортились, стали, сломались. А Егоръ Ѳомичъ не портился и не сломался.

Въ должности своей Пискаревъ сидѣлъ аккуратно шесть часовъ въ углу небольшой горницы за столикомъ. Въ сосѣдней горницѣ сидѣлъ писарь унтеръ-офицеръ, его ближайшій подчиненный. Изрѣдка приходилось Пискареву писать на бумагѣ краткіе доклады, приходилось помѣчать "приходящія" и подписывать "исходящія", но случалось это разъ въ мѣсяцъ, не болѣе.

Затѣмъ, по крайней мѣрѣ раза два въ недѣлю, Пискаревъ обходилъ большое зданіе, гдѣ былъ складъ казенный. Во время своихъ обходовъ онъ больше всего служилъ отечеству не глазами, не руками, а носомъ. Проходя повсюду, онъ вдыхалъ въ себя воздухъ, чтобы убѣдиться, нѣтъ-ли сырости. Иногда ощупывалъ стѣны. Сырость была сильная, и съ нею насколько могъ боролся завѣдующій складомъ.

Разъ въ годъ Егоръ Ѳомичъ проводилъ нѣсколько тревожныхъ дней. Хотя не о чемъ было ему тревожиться, но уже такъ считалъ онъ нужнымъ.

Разъ въ году являлась ревизія.

Обыкновенно ревизоръ проходилъ по нѣсколькимъ большимъ кладовымъ; оглянувъ все, просматривалъ кое-какія бумаги и книги и затѣмъ исчезалъ навсегда, ибо черезъ годъ появлялся опятъ ревизоръ, но всегда кто-либо другой.

Иногда случалось Пискареву вздыхать о томъ, что у него ни разу не было такого ревизора, который бы перевертѣлъ весь складъ сверху до низу. Ему было бы пріятно доказать, въ какомъ у него все порядкѣ. А между тѣмъ каждый ревизующій только окидывалъ все начальственнымъ взоромъ издали, поверхностно, и исчезалъ.

-- Мало-ли что я могъ-бы сдѣлать, кабы я былъ человѣкъ безчестный! какъ бы обижался Пискаревъ.

Теперь, ровно въ девять часовъ по своей серебряной луковицѣ, которую Пискаревъ вынулъ изъ кармана, онъ вошелъ въ довольно большое казенное зданіе. Солдатъ отворилъ двери и впустилъ начальство. Пискаревъ снялъ пальто, которое другой солдатъ повѣсилъ на вѣшалку. Затѣмъ онъ снялъ съ себя картузъ и важно передалъ его, словно это была по крайней мѣрѣ кавалергардская каска. Солдатъ, бережно держа картузъ обѣими руками, донесъ его до столика и поставилъ, какъ бы предметъ тяжелый и хрупкій.

-- Кажись угарно немножко! выговорилъ Пискаревъ, раздувая ноздри.

-- Никакъ нѣтъ-съ... Размѣшалъ хорошо! отозвался третій солдатъ, завѣдывавшій душниками.

Замѣчаніе это Пискаревъ дѣлалъ по крайней мѣрѣ раза четыре въ недѣлю. Ему и не казалось угарно, а говорилось это, чтобы сказать что-нибудь.

-- Пакетъ, Егоръ Ѳомичъ, полученъ-съ... доложилъ унтеръ.

-- Когда?..

-- А вотъ сію минуточку..

-- Такъ, не по почтѣ?

-- Никакъ нѣтъ-съ... Разъѣздной казакъ завезъ.

Пискаревъ сразу взволновался и прошелъ въ горницу, гдѣ стоялъ маленькій столикъ и два стула. Большой пакетъ съ казенною печатью дѣйствительно лежалъ на столѣ.

Егоръ Ѳомичъ распечаталъ его. Хотѣлось ему быть достойно важнымъ, но тревога взяла верхъ -- и онъ быстро разорвалъ конвертъ и развернулъ бумагу. Прочитавъ страницу, Пискаревъ оторопѣлъ. Ему объявлялось, что черезъ нѣсколько дней явится для осмотра склада генералъ, и приказывалось, на случай большихъ требованій, распорядиться заготовкой ящиковъ, холста, рогожъ и веревокъ.

Егоръ Ѳомичъ тотчасъ сообразилъ въ чемъ дѣло. Уже давно толковали о предстоящей войнѣ съ Турціей. Какъ въ газетахъ, такъ и въ народѣ война ожидалась, обсуждалась, то назначалась, то отмѣнялась. Увѣдомленіе чиновника Пискарева о пріѣздѣ генерала было явнымъ доказательствомъ, что война скоро будетъ объявлена.

Егоръ Ѳомичъ сѣлъ на стулъ и понемножку успокоился.

-- Ну что-жъ, милости просимъ! выговорилъ онъ съ чувствомъ собственнаго достоинства.

Пискаревъ зналъ, что у него настолько все въ порядкѣ, все въ цѣлости, какъ давай Богъ повсюду. Въ двадцать два года у него не пропало ни сориночки, ни лоскуточка.

Отсидѣвъ положенное число часовъ, Егоръ Ѳомичъ около трехъ вышелъ снова въ прихожую. Унтеръ снова надѣлъ на него пальто, такъ же въ обѣихъ рукахъ поднесъ ему его картузъ. Пискаревъ вышелъ на улицу, но на этотъ разъ, быть можетъ въ первый за весь этотъ годъ, онъ пошелъ нѣсколько быстрѣе. Ему не терпѣлось сообщить поскорѣе о важной новости единственному близкому существу на свѣтѣ.

II.

Пискаревъ былъ старый одинокій холостякъ, не знавшій родни. Были у него кое-какіе родственники, но всѣ они разсыпались на пространствѣ Россійской Имперіи -- и не только онъ не зналъ гдѣ они и что они, но даже хорошо не зналъ ихъ именъ и фамилій. Двадцать лѣтъ назадъ онъ однажды получилъ по почтѣ письмо изъ Пензы, откуда его увѣдомляли, что вдова-чиновница Пояркова умерла, оставивъ послѣ себя круглою сиротой дѣвочку лѣтъ восьми.

По бумагамъ и письмамъ покойной оказалось, что Егоръ Ѳомичъ Пискаревъ приходится ей родственникомъ, поэтому мѣстныя власти предложили ему взять къ себѣ сироту.

Сначала сорокапятилѣтній холостякъ испугался обязанности, которую приходилось брать на себя. Онъ за всю свою жизнь не имѣлъ никакихъ сношеній съ дѣтьми, видая ихъ только издали; а тутъ вдругъ въ домѣ очутится ребенокъ восьми лѣтъ, да еще дѣвочка. Цѣлую недѣлю думалъ и смущался Егоръ Ѳомичъ, тревожился и чуть не захворалъ.

"Ну, будь мальчикъ, говорилъ онъ самъ себѣ, -- куда ни шло! Все таки хоть и маленькій, да мужчина. А тутъ вдругъ дѣвочка! Вѣдь это стало быть и платьица, и юбочки, и шпильки, и булавки... Не успѣешь оглянуться, будетъ ей шестнадцать-семнадцать лѣтъ, невѣстой сдѣлается, молодежь начнетъ кругомъ дома шнырять... Смотри въ оба, чтобы бѣды не было. А обойдется все благополучно -- еще того хуже... замужъ выдавать. А развѣ я могу какое приданое дать?.. Сущая бѣда!.. И какъ это они меня разыскали?.. И какая это Пояркова?"

Но потревожившись около недѣли, Егоръ Ѳомичъ сходилъ въ церковь, помолился Богу, вернулся домой и написалъ велерѣчивое посланіе на четырехъ страницахъ на имя уѣзднаго предводителя. Въ своемъ посланіи онъ излагалъ, что долгъ, честь и совѣсть велятъ ему призрѣть сироту.

Черезъ мѣсяцъ появилась въ его квартирѣ, привезенная какою-то купчихой, ѣхавшею изъ Сибири въ Петербургъ, маленькая, тщедушная и болѣзненная дѣвочка. По пріѣздѣ она пугливо озиралась и дико глядѣла на Егора Ѳомича. Но самъ Егоръ Ѳомичъ пожалуй еще болѣе дикими глазами глядѣлъ на нее.

Дѣвочка ничего не понимала. Она только устала съ дороги и все зѣвала.

Егоръ Ѳомичъ, напротивъ, много понималъ и еще больше воображалъ. И воображалъ онъ все только одно страшное. Если бы ему дали завѣдывать еще десятью такими же складами, какой былъ у него, онъ бы не испугался, а завѣдывать восьмилѣтнею дѣвочкой казалось ему дѣломъ мудренѣйшимъ.

Однако не прошло мѣсяца какъ Егоръ Ѳомичъ, возвращавшійся съ должности, съ удовольствіемъ ожидалъ увидѣть свою Любушку, услыхать ея пискливый голосъ. Оказалось, что отъ пребыванія дѣвочки въ квартирѣ не случилось ничего ужаснаго. Напротивъ -- три горницы квартиры будто ожили, не такъ тихо и уныло стало въ нихъ.

Прошелъ годъ, и Егоръ Ѳомичъ обожалъ дѣвочку, какъ еслибы она была его собственною. Любушка была дѣвочка не глупая, тихая и сосредоточенная. Егоръ Ѳомичъ ясно помнилъ и всегда умилялся при воспоминаніи о томъ, что случилось во время его болѣзни.

Онъ вылежалъ цѣлый мѣсяцъ больнымъ въ первый разъ въ жизни, и за время этой болѣзни маленькая и худенькая Любушка сидѣла на креслѣ около его постели, свѣсивъ ноги, которыя не доставали до полу. Маленькими сѣренькими глазенками глядѣла она на лежащаго Егора Ѳомича, не спускала съ него глазъ и при малѣйшемъ его движеніи спрашивала тоненькимъ голоскомъ:

-- Вамъ что, дяденька?

Даже наемная кухарка Степанида -- и та качала головой, подпиралась рукой и говорила:

-- Вотъ такъ ужъ рабеночекъ! Всю Москву пройди -- такого не найдешь. Сокрушенная дѣвочка! Сколько разъ принималась она плакать, да спрашивать: "что дяденька помретъ, аль нѣтъ"? Сокрушенная!

Прошло около двадцати лѣтъ -- Любушка была почти та же, какъ и тогда, только видимая въ увеличительное стекло.

Любовь Андреевна была такая же худенькая, блѣдная, такая же тихая, съ такимъ же дѣтскимъ или полудѣтскимъ взглядомъ. Разумѣется, она страстно любила своего названнаго дядюшку, и онъ давно сталъ для нея ближе и дороже родного отца, котораго она не помнила. Любовь Андреевна вела, конечно, хозяйство и завѣдывала всѣми домашними дѣлами, которыхъ было не много. Жизнь ея въ домѣ дяди была такова, что всякая другая на мѣстѣ ея сошла бы съ ума съ тоски. Единственнымъ ея развлеченіемъ была прогулка съ дядей пѣшкомъ по сосѣднимъ улицамъ, или по Чистымъ Прудамъ.

Разумѣется, на Масляницѣ и на Святой они бывали въ балаганахъ. Лѣтомъ, когда появились желѣзныя дороги вокругъ Москвы, они ѣздили недалеко погулять и подышать деревенскимъ воздухомъ. Любушка бывала счастлива поглядѣть на крестьянскія избы, на поля, на лѣса. Ей вспоминалось что-то давнишнее, когда-то виданное, смутно дорогое. Что касается до Егора Ѳомича, онъ ненавидѣлъ деревню, его начинало томить. Онъ какъ-то терялся въ просторѣ полей, даже конфузился.

Всю свою жизнь прожилъ онъ въ маленькомъ переулкѣ Москвы -- и деревенскій просторъ дѣйствовалъ на него такъ же, какъ на деревенскаго парня, попавшаго на палубу фрегата въ качествѣ матроса, дѣйствуетъ морской просторъ. Съ особеннымъ наслажденіемъ возвращался всегда Егоръ Ѳомичъ въ улицы и переулки Москвы.

-- То ли дѣло тутъ! И люди вездѣ, и стѣны направо и налѣво. А тамъ -- что же это такое?.. Того и гляди ударитъ въ тебя вихрь, подхватитъ и унесетъ.

III.

На звонокъ Егора Ѳомича дверь отворилась, и пожилая женщина сняла съ него верхнее платье. И ей точно такъ же передалъ Егоръ Ѳомичъ бережно и важно свой картузъ съ кокардой.

-- А Любовь Андреевна? произнесъ онъ.

-- На кухнѣ.

Егоръ Ѳомичъ степеннымъ шагомъ, но многозначительно улыбаясь, прошелъ коридоръ, отворилъ дверь и вошелъ въ кухню, гдѣ хлопотала некрасивая и худая дѣвушка.

-- Любушка, поди-ка сюда! выговорилъ Егоръ Ѳомичъ.

По лицу и по голосу дяди Любовь Андреевна тотчасъ же догадалась, что случилось въ ихъ сѣренькой жизни какое-нибудь происшествіе. По счастію, она понимала, что эти великія происшествія и событія среди ихъ существованія собственно важны съ точки зрѣнія дяди, но въ дѣйствительности они не имѣютъ никакого значенія.

Она хорошо помнила, какъ однажды Егоръ Ѳомичъ загадочно вызвалъ ее изъ кухни, повелъ за собой въ угольную горницу и объявилъ почти гробовымъ голосомъ:

-- Бумагу, Любушка, изъ Петербурга залилъ чернилами...

-- Что же вамъ за это будетъ?! воскликнула тогда дѣвушка.

-- Ничего, Любушка! Что же за это? Дѣло нечаянное! Рукавомъ зацѣпилъ чернильницу.

Между тѣмъ лицо дяди было тревожно. Въ его жизни и чернильница, опрокинувшаяся на казенную бумагу, была событіемъ.

Теперь, вытеревъ руки о полотенце и двинувшись за дядей въ ту же угольную комнату, Любовь Андреевна предчувствовала, что есть важное происшествіе, но оно не измѣнитъ ничего не только въ ихъ жизни, но даже и въ квартирѣ.

-- Сядь-ка! выговорилъ Егоръ Ѳомичъ, садясь у окошка и показывая на стулъ предъ собой.

Дѣвушка сѣла.

-- Приказъ, Любушка, полученъ! произнесъ Пискаревъ самымъ значительнымъ голосомъ, какимъ только владѣлъ.-- Заготовка страшная указана. Ѣдетъ генералъ.

-- Какой генералъ, дядюшка?

-- Генералъ! Ревизоръ!

-- Куда-же-съ?

-- Сюда. Вѣстимо сюда. Ко мнѣ.

-- То-есть въ складъ?

-- Ну-да, въ складъ. Не сюда же на квартиру. Ревизію производить... И должно быть требованія большія будутъ, потому что на мое разсужденіе война будетъ съ Турціей. Стало быть весь мой складъ очистятъ.

-- Вотъ какъ! выговорила дѣвушка.-- Ну, что жъ? Вѣдь у васъ все обстоитъ благополучно?

-- У меня-то!..

Егоръ Ѳомичъ улыбнулся самодовольно, потомъ вздохнулъ. Опять та же мысль пришла ему въ голову, что часто приходила.

"Есть такіе же завѣдующіе, какъ онъ, воры, грабители и мошенники -- и они благополучно существуютъ. А у него двадцать два года все въ полномъ порядкѣ -- и онъ тоже существуетъ благополучно. Выходитъ обидно".

Такъ какъ сказать больше было нечего, то и чиновникъ, и племянница просидѣли молча другъ противъ дружки нѣсколько минутъ, и затѣмъ дѣвушка отправилась снова въ кухню.

Послѣ обѣда Егоръ Ѳомичъ съизнова завелъ рѣчь объ ожидаемомъ генералѣ. Ввечеру за чаемъ -- тоже.

На другой день, вернувшись изъ должности, онъ снова заговорилъ о томъ-же. Но племянница уже привыкла. Она терпѣливо бесѣдовала теперь объ ожидаемомъ генералѣ и о томъ, что онъ найдетъ все въ порядкѣ, какъ когда-то мѣсяцъ цѣлый говорила объ опрокинутой чернильницѣ.

Прошло нѣсколько дней. Егоръ Ѳомичъ ежедневно появлялся въ должности въ девять часовъ, сидѣлъ до трехъ и возвращался домой. И съ часу на часъ, съ минуты на минуту онъ ожидалъ, что явится генералъ со свитой и будетъ осматривать складъ.

Но дни шли за днями, и все оставалось по-старому.

Разница была только въ одномъ. Егоръ Ѳомичъ проходилъ въ должность и возвращался снова по тѣмъ же улицамъ, но всѣ давнишніе полузнакомцы замѣчали въ немъ какой-то особенно важный и озабоченный видъ. Иногда Егоръ Ѳомичъ останавливался, бесѣдовалъ и объявлялъ, что ждетъ генерала, что, по его мнѣнію, война непремѣнно будетъ. И при этомъ у него было такое многозначительное и тревожное лицо, какъ если бы онъ самъ обдумывалъ и рѣшалъ -- объявить войну Туркамъ, или не объявлять.

Лавочники, разговаривавшіе съ чиновникомъ, послѣ нѣсколькихъ словъ сами принимали другой видъ. Лица ихъ дѣлались тоже серьезнѣе. Настроеніе Егора Ѳомича заразительно дѣйствовало на нихъ.

Ѳднажды, когда Егоръ Ѳомичъ, окруженный четырьмя сосѣдними лавочниками, толковалъ о прибытіи къ нему генерала, всѣ они имѣли такой видъ, что подошедшій къ нимъ сосѣдъ-домовладѣлецъ поклонился и вымолвилъ:

-- Что? померъ, что-ль, кто-нибудь?..

-- Нѣтъ. Вотъ они генерала ждутъ. Ревизія.

-- Какая?

Домовладѣлецъ и чиновникъ познакомились, назвались и стали говорить о ревизіи.

-- Ревизія ревизіи рознь, сказалъ домовладѣлецъ.-- У насъ въ банкѣ въ мартѣ была ревизія суммъ и въ наличности оказалось полтораста тысячъ лишнихъ, не записанныхъ, ни чьихъ...

-- Это впопыхахъ переложили, усмѣхнулся лавочникъ-лабазникъ.

-- Да-съ. А въ апрѣлѣ -- трахъ былъ и въ кассѣ оказалось четырнадцать съ полтиной.

Всѣ разсмѣялись.

-- У меня, благодареніе Богу, все въ цѣлости и сохранности, выговорилъ Пискаревъ.-- Всякая казенная былинка цѣла.

-- Пріятное это чувство-съ... самосознаніе, замѣтилъ домовладѣлецъ глубокомысленно.

-- Истинно вы изволили выразиться, вступился другой лавочникъ, посудникъ.-- Да-съ -- самосознаніе. Я вотъ весь свой товаръ по пальцамъ перечту, сколько чего и гдѣ въ кладовой искать, чтобы покупателя не задерживать.

-- У васъ свое -- а у нихъ казенное.

-- Да. Сказывается такъ: казенное не горитъ, не тонетъ... а разворовывается.

IV.

Черезъ нѣсколько дней въ зданіи, которымъ завѣдывалъ титулярный совѣтникъ Пискаревъ, происходило что-то чрезвычайное. У подъѣзда стоялъ экипажъ. На крыльцо часто выбѣгали служившіе при складѣ солдаты. Во всемъ зданіи было не только всеобщее смятеніе и волненіе, но все было кверху дномъ.

Въ провіантскомъ складѣ находился генералъ съ двумя адъютантами и со свитой -- всего человѣкъ семь. Происходила ревизія.

Ревизоръ-генералъ, человѣкъ высокаго роста, плечистый крайне угрюмый, тщательно осматривалъ все до послѣдней соринки. Его сумрачный видъ, несловоохотливость и даже манера говорить кратко и отрывисто -- производили особенное впечатлѣніе. Всѣ были будто насторожѣ.

Самъ Егоръ Ѳомичъ былъ смущенъ, чуя, что на этотъ разъ ревизоръ явился особенный.

"Напади онъ на Святого Угодника, такъ и тому не сдобровать! Серьезная особа!.." думалъ Егоръ Ѳомичъ.

Другой человѣкъ выразился бы проще, сказалъ-бы, что ревизоръ просто бѣшеная собака.

Перевертывая все кверху ногами, генералъ только изрѣдка обращался къ одному изъ своихъ адъютантовъ -- человѣку уже пожилому, и говорилъ:

-- Что-съ? Вамъ какъ кажется?..

Или:

-- Что-съ? невозможно-съ?.. Кто правъ?..

Иногда генералъ произносилъ озлобленно:

-- Да-съ, будь-моя воля, я бы...

И онъ только сжималъ кулакъ.

Егоръ Ѳомичъ, слышавшій отрывочные возгласы, какъ ни старался, ничего понять не могъ. То, чѣмъ хотѣлось ему наиболѣе похвастать предъ ревизоромъ, наиболѣе озлобляло генерала. Онъ восклицалъ:

-- Красиво! Очень красиво!

И, обращаясь къ адъютанту, прибавлялъ.

-- Что-съ?.. Я что говорилъ?.. Изволите теперь видѣть своими глазами!

Такого рода осмотръ и ревизія продолжались цѣлый день. Наконецъ стало темнѣть. Огня зажечь было нельзя. Генералъ прекратилъ осмотръ, отложивъ до слѣдующаго дня. Уже выходя садиться въ экипажъ, онъ обернулся къ завѣдующёму складомъ и отрывисто проговорилъ:

-- Ваша фамилія Пискаревъ?

-- Точно такъ, ваше превосходительство.

-- Какъ имя, отчество?

-- Егоръ Ѳомичъ, ваше превосходительство.

-- А чинъ?

-- Титулярный совѣтникъ, ваше превосходительство.

-- Титулярный совѣтникъ Егоръ Ѳомичъ Пискаревъ... Такъ-съ?..

-- Точно такъ-съ, ваше превосходительство...

Генералъ обернулся къ адъютанту и прибавилъ:

-- Запишите! Впрочемъ, завтра мы еще съ вами, господинъ Пискаревъ, побесѣдуемъ. Я пріѣду часовъ въ девять утра. Послѣ полудня кончимъ. Счастливо оставаться!

Все это было произнесено настолько рѣзко, что прохожіе, остановившіеся у крыльца поглазѣть на генерала, всѣ да единаго были увѣрены, что генералъ пушитъ чиновника и на части разноситъ. Да и самъ Егоръ Ѳомичъ, не смотря на простыя слова къ нему обращенныя, чувствовалъ себя въ такомъ положеніи, какъ если бы получалъ выговоръ. Сильно брало его смущеніе.

"Чуденъ этотъ генералъ... Ничего понять нельзя!"

Вернувшись домой, Егоръ Ѳомичъ разсказалъ все подробно племянницѣ и выразилъ опасеніе.

-- Чего же вамъ бояться? спросила Любушка.

-- Какъ чего? Всего! Нажалуется кому слѣдуетъ, мнѣ и велятъ подать въ отставку.

-- Да за что-же? Вѣдь у васъ все въ порядкѣ.

-- У меня, Любушка, въ такомъ порядкѣ, что завтра передъ Господомъ Богомъ на Страшномъ Судѣ похвастаться готовъ, а не то что какъ бываетъ у насъ сплошь и рядомъ. Но вѣдь онъ -- генералъ, начальство, особа серьезная... Ты бы поглядѣла, какъ его всѣ съ нимъ пріѣхавшіе боятся! Видно, что съ дуба рветъ. Шаркнетъ -- и нѣтъ человѣка. Что же, да будетъ воля Божія! Обидѣть маленькаго человѣка не мудрено, только за это отвѣтъ будетъ.

-- Да вѣдь отвѣтъ-то на томъ свѣтѣ, а по нашему времени люди перестали эдакихъ отвѣтовъ бояться! вздохнула дѣвушка.

На другой день, въ восемь часовъ утра, Егоръ Ѳомичъ былъ уже въ казенномъ зданіи и ожидалъ ревизоровъ.

Ровно въ девять часовъ появился генералъ со своею свитой и началось то же самое. На этотъ разъ генералъ изрѣдка только произносилъ еще болѣе краткія выраженія. Иногда онъ говорилъ:

-- Фу, Господи помилуй!

И въ голосѣ его было нетерпѣніе и досада. Иногда онъ только вздыхалъ и принимался смѣяться, и при этомъ каждый разъ озирался на своего адъютанта. Взглядъ этотъ всѣ понимали. Егоръ Ѳомичъ тоже понималъ. Глаза генерала, говорили то, что вчера говорилъ языкъ:

-- Что-съ? Видите? Хорошо? Красиво?

На этотъ разъ ревизія продолжалась только до полудня. Генералъ махнулъ на нѣсколько кладовыхъ и выговорилъ рѣзко:

-- Нечего дальше и лазить! Не нужно!.. Я, не видавши, впередъ скажу, какъ тамъ все обстоитъ.

Затѣмъ генералъ обернулся къ Егору Ѳомичу:

-- Пожалуйте за мной на пару словъ, произнесъ онъ.-- Обождите, господа, минуту.

Онъ двинулся въ маленькую горницу, которая была нѣчто въ родѣ канцеляріи, а Егоръ Ѳомичъ съ замираніемъ сердца вышелъ за нимъ одинъ.

Когда они были въ комнатѣ, генералъ вымолвилъ:

-- Заприте дверь.

Генералъ сѣлъ за небольшой столъ, за которымъ двадцать слишкомъ лѣтъ сиживалъ Пискаревъ, и пригласилъ его сѣсть тоже. Егоръ Ѳомичъ робко откланялся, какъ бы прося позволенія постоять при начальствѣ.

-- Садитесь! настолько рѣшительно выговорилъ генералъ, что Егоръ Ѳомичъ тотчасъ же сѣлъ на кончикъ стула.

Генералъ сдѣлалъ Пискареву цѣлый рядъ вопросовъ, касавшихся до его службы, и только два раза переспросилъ.

-- Двадцать два года завѣдуете?

-- Точно такъ, ваше превосходительство.

-- Вотъ изволите ли видѣть, что я считаю долгомъ вамъ объяснить, господинъ Пискаревъ. Воровство и мошенничество въ нашемъ дѣлѣ, или вѣдомствѣ, коего вы состоите представителемъ, есть дѣло обыкновенное. Такое воровство, или такое мошенничество врядъ ли гдѣ можно встрѣтить. Не знаю, существуетъ ли подобное въ заморскихъ земляхъ, новъ Россіи ни въ какомъ вѣдомствѣ ничего подобнаго быть не можетъ. Всѣ чиновники вамъ подобные -- голые разбойники... Имъ одно мѣсто -- висѣлица. Я сдѣлалъ много ревизій за цѣлый мѣсяцъ, изъѣздилъ много сотъ верстъ -- и всюду, гдѣ я былъ, я нашелъ все въ такомъ видѣ, что со зла пить и ѣсть и даже спать пересталъ. Сонъ отшибло! Повторяю: будь въ моей власти, я бы. всѣхъ завѣдующихъ перевѣшалъ бы... ну, хоть на фонаряхъ вдоль какой-нибудь большой улицы. Въ Сибирь сослать мало!

И вдругъ генералъ прибавилъ:

-- Что вы?.. Что съ вами?!..

Егоръ Ѳомичъ, давно блѣднѣвшій понемногу, сидѣлъ уже предъ нимъ съ зеленымъ лицомъ.

-- Ваше превосходительство, выговорилъ онъ черезъ силу.-- За что же?.. Грѣхъ!..

-- Да вы какъ же все это поняли!? воскликнулъ генералъ.

-- Я чистъ передъ Богомъ и передъ царемъ... Обидѣть не мудрено. Но грѣхъ, ваше превосходительство...

Егоръ Ѳомичъ едва-едва могъ произнести слова, такъ какъ языкъ отнимался у него не столько отъ смущенія, сколько отъ кровной обиды. Явная несправедливость поразила его больше, чѣмъ опасеніе за себя.

-- Да вы какъ же поняли? Что вы! Христосъ съ вами!

И генералъ размашисто перекрестилъ Егора Ѳомича по воздуху.

-- Я вамъ сказываю, что всѣ завѣдущіе -- воры и мошенники, грабители, всѣмъ имъ мѣсто по малой мѣрѣ въ Сибири, а вы... понимаете: вы, одинъ, вы первый, -- честный человѣкъ! И вы-то мнѣ доказали, что можно вести дѣло, какъ оно у васъ обстоитъ. Всѣ эти мерзавцы еще болѣе виноваты стали въ моихъ глазахъ съ тѣхъ поръ, что я прошелся по вашему складу.

Отъ волненія, или отъ быстраго перехода отъ одного чувства къ другому, Егоръ Ѳомичъ вдругъ прослезился и полѣзъ за носовымъ платкомъ.

Онъ хотѣлъ сказать что-то, но языкъ измѣнилъ ему. Наконецъ онъ собрался съ силами и произнесъ:

-- Покорнѣйше благодарю!

-- Не вамъ благодарить, господинъ Пискаревъ, а мнѣ... Вашему прямому начальству васъ надо благодарить. И будьте увѣрены, что это такъ и будетъ. Я этого такъ не оставлю! Я васъ поставлю въ примѣръ всѣмъ прочимъ и можетъ быть даже заѣду и притащу сюда за шиворотъ трехъ самыхъ отчаянныхъ грабителей, чтобы показать имъ какіе склады бываютъ. Вотъ что я имѣлъ вамъ сказать. Награда свыше вамъ будетъ непремѣнно, а пока позвольте мнѣ имѣть честь пожать руку безспорно честнаго человѣка.

Генералъ потянулся и, взявъ Пискарева за руку, крѣпко стиснулъ ее.

У Егора Ѳомича мутилось въ глазахъ. Онъ почти не видалъ и не слыхалъ того, что происходило предъ нимъ. Онъ очнулся, когда генералъ былъ уже на крыльцѣ и уѣзжалъ,-- и очнулся отъ словъ, сказанныхъ генераломъ свитѣ:

-- Господа! выговорилъ тотъ.-- Если у васъ когда спросятъ, видали ли вы истинно честныхъ людей и истинно добросовѣстныхъ чиновниковъ, строго исполняющихъ долгъ -- однимъ словомъ, видѣли ли вы примѣрныхъ слугъ царя, такъ прошу васъ не забыть отвѣчать: видѣли, молъ, въ Москвѣ -- титулярнаго совѣтника Пискарева.

Когда генералъ со свитой своей отъѣхалъ отъ зданія, Егоръ Ѳомичъ на рысяхъ бросился назадъ, заперъ собственноручно всѣ двери, кое-какія запечаталъ и затѣмъ, положивъ всѣ ключи въ желѣзный сундукъ, заперъ его, взялъ отъ него ключъ къ себѣ въ карманъ и вышелъ въ прихожую.

-- Кажись довольны остались! выговорилъ унтеръ-офицеръ.

Егоръ Ѳомичъ только махнулъ рукой, самъ схватилъ съ подоконника картузъ и вышелъ на улицу. Къ удивленію солдатъ, провожавшихъ начальника, Пискаревъ, пройдя нѣсколько шаговъ, нанялъ извозчика и сѣлъ.

Этого почти никогда не бывало. Даже осенью или зимой, когда погода, случалось, бывала скверная, Егоръ Ѳомичъ пережидалъ дождикъ или вьюгу и все-таки шелъ пѣшкомъ.

Дѣйствительно, Пискаревъ на этотъ разъ чувствовалъ, что не можетъ итти пѣшкомъ. Ему хотѣлось сократить время, поскорѣе повидать Любушку и разсказать ей что произошло. Въ первый разъ въ жизни и за двадцать два года строго исполняемыхъ обязанностей, онъ былъ награжденъ: высокопоставленное лицо жало его руку и, указывая на него людямъ много выше его стоящимъ, просило поглядѣть на честнаго человѣка.

VI.

Племянница ревизуемаго чиновника была дома цѣлый день тоже въ смущеніи. И ночь ей плохо спалось. Дядюшка отправился на должность робкій, съ тревогой на лицѣ.

"Ну, вдругъ", думалось Любови Андреевнѣ, "въ самомъ дѣлѣ какой-нибудь злой, безсердечный человѣкъ -- съ тѣмъ и пріѣхалъ ревизовать, чтобы погубить дядю. Можетъ быть за тѣмъ, чтобы посадить на его мѣсто другого. Правду говоритъ дядюшка: долго ли маленькаго человѣка обидѣть!"

И все время, что Егоръ Ѳомичъ отсутствовалъ, Любушка просидѣла у окна въ раздумьѣ.

Лишится дядя мѣста -- и имъ хоть на улицу итти. Да и не это главное... Она хорошо шьетъ, можетъ зарабатывать. Будетъ на что прожить... Но если дядя лишится мѣста, то, очевидно, будетъ настолько пораженъ, что просто не переживетъ этого.

На иныя вещи Пискаревъ былъ такъ чутокъ, чувствителенъ, что малѣйшій ударъ судьбы могъ его свести въ могилу.

Случалось Егору Ѳомичу, разсказывая про какую-нибудь несправедливость, совершенную надъ совершенно чужимъ ему человѣкомъ, приходить въ такое состояніе, что племянница должна была успокоить дядю. У него голосъ дрожалъ, руки тряслись.

"Что же будетъ, если надъ нимъ учинятъ несправедливость?" думалось дѣвушкѣ.

Когда къ подъѣзду маленькаго домика подъѣхалъ и остановился извощикъ и Любушка увидѣла дядю, сходившаго съ саней, то она ахнула. Сердце замерло въ ней. Пріѣхавшій, а не пришедшій пѣшкомъ Егоръ Ѳомичъ -- былъ настолько знаменательнымъ явленіемъ, что это говорило ясно о совершившемся происшествіи.

Дѣвушка бѣгомъ выскочила на подъѣздъ, отворила дверь и уже готова была сказать:

-- Перестаньте, полноте!.. Господь милостивъ, какъ-нибудь проживемъ.

Но увидѣвъ дядю въ лицо, Любушка остановилась. Она сразу увидѣла, что дѣйствительно произошло нѣчто чрезвычайное, но хорошее.

-- Что?! Что?! воскликнула она.

Егоръ Ѳомичъ отчаянно замахалъ руками, но лицо было настолько счастливое, что Любушка не испугалась. Чрезъ нѣсколько минутъ Егоръ Ѳомичъ, сбиваясь, кое-какъ разсказалъ все происшедшее, а затѣмъ уже, успокоившись, черезъ, полчаса разсказалъ племянницѣ подробно весь свой разговоръ съ генераломъ и все, что онъ сдѣлалъ.

Любушка выслушала, бросилась на шею къ дядѣ и начала его цѣловать.

-- Вотъ видите, дядюшка, пословица-то: За Богомъ молитва, а за царемъ служба не пропадаютъ!

-- Бываетъ, бываетъ, Любушка, да не всегда! За Богомъ молитва настоящая никогда не пропадетъ, а за царемъ служба можетъ пропасть. Между Богомъ и человѣкомъ богобоязненнымъ никого не стоитъ, а между царемъ и маленькимъ человѣкомъ много народу стоитъ, пуще сотни каменныхъ заборовъ!

-- Какая-же награда, дядюшка, будетъ вамъ?

-- Ужъ и не знаю... Полагаю такъ -- выдадутъ рублей сто, или двѣсти въ пособіе...

-- Что-же, это-бы хорошо!

-- Еще-бы не хорошо! А можетъ быть чинъ дадутъ. Только это наврядъ. Мнѣ по должности выше чина и нельзя имѣть, иначе бы я теперь давно былъ коллежскимъ совѣтникомъ, а то и больше. Думаю, что денегъ дадутъ.

-- Ну, а крестъ какой развѣ не дадутъ?

-- Что ты! Что ты, глупая! Намъ почитай не полагается. Да притомъ коли и дадутъ, то что-же? Станислава въ петлицу. Что-же мнѣ въ немъ на старости лѣтъ!

Съ этого знаменательнаго дня въ жизни Егора Ѳомича прошло около мѣсяца. Разумѣется, ежедневно въ домикѣ между двумя обитателями только и было разговору, что о пріѣздѣ генерала и ревизіи. Какъ ни терпѣлива была Любушка, какъ ни любила дядю, но наконецъ и ей стало прискучивать ежедневно слышать одну и ту же подробную передачу о томъ, что произошло при ревизіи и что говорилъ генералъ.

Однажды Егоръ Ѳомичъ вернулся изъ должности не въ три часа, а въ часъ, и опять-таки не пѣшкомъ, а подъѣхалъ на извозчикѣ. Любушка случайно снова увидѣла, снова поняла значеніе событія и опять испугалась.

Произошло буквально то же самое. Дѣвушка выскочила, отворила дверь и воскликнула:

-- Что случилось?..

Егоръ Ѳомичъ точно такъ-же замахалъ руками, но при этомъ слезы были у него въ глазахъ. Черезъ минуту, войдя въ горницы и успокоившись, Егоръ Ѳомичъ вынулъ изъ кармана конвертъ съ письмомъ и выговорилъ:

-- Прочти!

Любушка быстро пробѣжала письмо. Оно было отъ генерала. Въ немъ повторялось все то же самое, тѣ же похвалы, которыя когда-то ревизоръ расточалъ чиновнику лично, а въ концѣ письма стояло, что въ примѣръ прочимъ, по докладу генерала начальству Пискарева, онъ награжденъ орденомъ Станислава 2-ой степени.

Любушка обрадовалась и бросилась цѣловать дядю.

-- Какъ-же вы говорили, дядюшка, что вамъ оно будетъ не лестно, а теперь, видите...

-- Что ты! Что ты! Да развѣ мы это говорили? Мы говорили объ третьей степени...

-- Ну да... А теперь вы и второй рады. По моему даже и первой степени вы бы рады были. Дай я тоже... Ей-Богу! Все-таки лестно...

-- Да ты ничего не понимаешь! воскликнулъ Егоръ Ѳомичъ.-- Да знаешь-ли ты, что это такое -- Станиславъ первой степени? Это седьмая награда по старшинству. Это звѣзда! И только генераламъ дается. Поняла? Да нѣтъ -- ты не понимаешь. Охъ, вы бабы, бабы! Самыхъ важныхъ вещей на свѣтѣ не можете уразумѣть.

-- Развѣ вторая степень выше, чѣмъ третья?

-- Да что-жь ты дура что-ли! воскликнулъ Пискаревъ, но тотчасъ спохватился и чуть не взялъ себя за голову.

Первый разъ съ тѣхъ поръ, что племянница была въ его домѣ, онъ назвалъ ее дурой. Любушкѣ даже забавно стало получить "дуру". Оно ясно доказывало, насколько дядя взволнованъ.

Дѣйствительно, если памятенъ былъ день въ жизни Егора Фомича, когда генералъ показалъ на него, рекомендуя въ немъ честнѣйшаго исполнителя своего долга и рѣдкаго слугу царя, то день полученія письма отъ генерала сталъ еще болѣе знаменательнымъ.

VII.

Не прошло трехъ дней, какъ Егора Ѳомича не узнавали знакомые Мясницкой и Срѣтенки. Всѣ спрашивали, что случилось съ нимъ, настолько помолодѣлъ и похорошѣлъ Егорѣ Ѳомичъ. Онъ однако отдѣлывался общими выраженіями и не говорилъ ни слова никому. Онъ ждалъ того дня, когда въ офиціальномъ пакетѣ придетъ обѣщанное.

"Тогда нечего будетъ объяснять. Сами всѣ увидятъ. Да, всѣ увидятъ! Вся Москва увидитъ! Отъ важныхъ генераловъ, до послѣдняго дворника. Всѣ увидятъ и всѣ ахнутъ!"

Съ замираніемъ сердца, каждый день входилъ Пискаревъ въ свое казенное зданіе и ждалъ съ почты офиціальной посылки.

"А если онъ зря мнѣ написалъ... если его обманутъ... Обѣщать обѣщали, а дать раздумаютъ. Ужъ лучше-бы ему и не писать мнѣ. Что-жъ по губамъ мазать! Только одно смущеніе покоя".

Мысли эти приходили въ голову Пискарева и при сидѣніи въ должности, а равно и среди ночи, когда онъ просыпался въ постели.

Но генералъ не зря написалъ. Большой конвертъ со вложеннымъ въ него маленькимъ, синенькимъ, пришелъ.

Черезъ нѣсколько дней по Срѣтенкѣ такъ же шелъ медленнымъ и особенно степеннымъ шагомъ хорошо знакомый старожиламъ обывателямъ чиновникъ въ длинномъ пальто съ рыженькимъ бобромъ и въ форменномъ картузѣ. Но была важная перемѣна...

На этотъ разъ всѣ встрѣчные знакомые, и прохожіе, и лавочники, кланялись и привѣтствовали Пискарева съ большою поспѣшностью, снимали картузъ еще издали и были особенно довольны, если онъ милостиво останавливался сказать пару словъ. Пальто его было распахнуто, и на груди, подъ воротникомъ бѣлой накрахмаленной рубашки, красовался большой крестъ.

За всю свою жизнь, въ зимнее, а равно и осеннее время, Егоръ Ѳомичъ, будучи здоровья слабаго и постоянно подверженъ кашлю и насморкамъ, всегда носилъ шерстяной шарфъ -- вязанье Любушки. При этомъ онъ плотно застегивалъ воротникъ пальто на крючокъ. По въ этотъ день, когда появился казенный конвертъ съ крестомъ, Егоръ Ѳомичъ, конфузясь, какъ молодая дѣвушка, съ легкимъ румянцемъ на щекахъ, объяснилъ Любушкѣ, подававшей шарфъ:

-- Нынче, кажется, не свѣжо?

Любушка тоже сконфузилась и вымолвила:

-- Да, не очень.

И дядя, и племянница чувствовали, что лгутъ другъ другу -- и лгутъ въ первый разъ. Лганье хоть невинное, а все-таки будто стыдно.

И съ этого дня Егоръ Ѳомичъ, украшенный кавалеріей, уже не надѣвалъ своего кашне и даже не застегивалъ пальто на крючокъ. А между тѣмъ на дворѣ былъ морозъ.

Прошло еще три-четыре дня -- и Егоръ Ѳомичъ нѣсколько измѣнилъ свои привычки. Послѣ должности онъ не возвращался прямо домой. Всегда являлось у него какое-нибудь дѣло, хотя и не важное, но все-таки необходимое, ради котораго ему приходилось отправляться пѣшкомъ въ какой-нибудь дальній край Москвы. И такимъ образомъ, сдѣлавъ верстъ восемь десять пѣшкомъ, онъ являлся домой гораздо позже.

Было въ Москвѣ три-четыре человѣка старыхъ знакомыхъ, которыхъ Егоръ Ѳомичъ видалъ только на Пасху, да въ Рождество. Теперь и къ нимъ явился онъ прямо изъ должности въ вицъ-мундирѣ и съ крестомъ на шеѣ.

Всѣ бесѣды, которыя онъ велъ со знакомыми, вертѣлись преимущественно на одномъ предметѣ,-- на пріѣздѣ генерала-ревизора, его незабвенныхъ словахъ и наконецъ на появленіи царской награды.

Однажды, проснувшись по-утру и собираясь въ должность, Егоръ Ѳомичъ почувствовалъ себя плохо. Ему что-то сжимало горло, явилась хрипота, грубый кашель и насморкъ. Онъ хотѣлъ было отправиться въ должность, но Любушка уговорила его остаться дома.

-- Вѣдь простудились. Посидите денька два, ничего у васъ тамъ не произойдетъ.

Пискаревъ согласился и остался. Натеревшись уксусомъ со спиртомъ, привязавъ на шею носовой платокъ съ масломъ и поставивъ горчичники на спину, Егоръ Ѳомичъ въ три дня освободился немного отъ простуды. Слѣдовало бы еще посидѣть денька два дома, но онъ не могъ.

Одинъ изъ его старыхъ пріятелей, который сильно обогналъ его по службѣ и былъ теперь полковникомъ въ отставкѣ, написалъ ему записку. Онъ выразилъ желаніе спрыснуть награду Егора Ѳомича и приглашалъ его вмѣстѣ пообѣдать и выпить.

Такъ какъ оба они жили на разныхъ концахъ города, то полковникъ пригласилъ товарища явиться въ четыре часа въ Петербургскій трактиръ.

Егоръ Ѳомичъ въ условленный день и часъ надѣлъ свой новый черный сюртукъ, всю новую пару, припомадилъ немножко серебристые волосы и, тщательнѣе чѣмъ когда-либо, обрился. Любушка, не спѣша, аккуратно, съ чувствомъ достоинства надѣла на него крестъ и завязала тесемочки подъ галстукомъ. При этомъ случилось то же, что бывало каждый разъ.

Егоръ Ѳомичъ попросилъ привязать крестъ капельку пониже, а потомъ, приглядѣвшись въ зеркало, попросилъ привязать капельку повыше. Сразу Любушка никакъ не могла угодить. Полюбовавшись на себя въ зеркало, Егоръ Ѳомичъ радостный собрался изъ дому, но вышелъ угрюмымъ.

На этотъ разъ, въ виду сильнаго мороза, Любушка упорно и упрямо настаивала на томъ, чтобы дядя надѣлъ свой шарфъ. Егоръ Ѳомичъ не соглашался. И дѣвушка рѣшилась на крайнее средство: сказать дядѣ въ глаза то, что умалчивалось.

-- Стыдно вамъ, дядюшка! Простудитесь совсѣмъ. Ну, что вамъ въ прохожихъ?.. Какая прибыль отъ того, что глазѣть будутъ?

Егоръ Ѳомичъ насупился.

-- Что-жъ, я ради ротозѣевъ что-ли? Дурная это привычка -- носить шарфъ... горло баловать... Забудешь гдѣ-нибудь и простудишься сразу. Ну, да ужъ давай!

И онъ вышелъ на улицу нѣсколько не въ духѣ.

VIII.

Черезъ полчаса титулярный совѣтникъ Пискаревъ степенно входилъ въ большую залу, гдѣ была пропасть маленькихъ столиковъ и шныряли половые въ бѣлыхъ рубашкахъ и фартукахъ. Всѣ сидящіе за столиками невольно обратили вниманіе на вошедшаго. Въ его фигурѣ было что то особенное. Не крестъ на шеѣ, а его торжественное лицо обращало на себя вниманіе.

Найдя свободный столикъ въ углу залы, Егоръ Ѳомичъ сѣлъ и объяснилъ половому, что будетъ дожидаться знакомаго. Не прошло нѣсколько минутъ, какъ въ ту же залу вошелъ высокій и худой офицеръ безъ эполетъ и безъ оружія. Это и былъ полковникъ въ отставкѣ -- Бабинъ, пріятель и однокашникъ Пискарева по училищу.

Увидя его въ углу, Бабинъ быстро подошелъ, расцѣловался съ нимъ, а потомъ развелъ руками, какъ бы любуясь пріятелемъ, и выговорилъ:

-- Вотъ какъ! и въ парадѣ. Ну что-жъ, отлично!... Мы вотъ и спрыснемъ кавалерію.

Пріятели усѣлись, спросили обѣдъ, пива и бутылку вина. И Егоръ Ѳомичъ, по просьбѣ стараго товарища, сталъ разсказывать то, что Любушка и нѣкоторые лавочники на Срѣтенкѣ знали наизусть.

Егоръ Ѳомичъ сидѣлъ въ углу лицомъ ко всей залѣ. Полковникъ напротивъ -- спиной къ публикѣ. За ними за сосѣднимъ столикомъ сидѣло трое посѣтителей. Двое изъ нихъ были въ статскомъ платьѣ, а третій въ мундирѣ какого то училища.

Одинъ изъ статскихъ былъ сильный брюнетъ, черномазый, съ орлинымъ носомъ, съ выбритыми, синеватыми щеками, очевидно кавказецъ или армянинъ, а можетъ быть и еврей.. Оба были съ длинными волосами, не хуже любого дьякона, и одѣты довольно небрежно и неопрятно.

Около одного изъ нихъ пожалъ на стулѣ сѣрый поношеный пледъ, въ которомъ тотъ и явился, замѣнивъ имъ шубу, не смотря на сильный морозъ. На студентѣ былъ тоже очень поношеный сюртукъ съ цвѣтнымъ воротникомъ, смятымъ спереди и сильно полинявшимъ сзади.

Молодые люди уже кончали обѣдъ, но большой графинчикъ, не сходилъ со стола -- и они продолжали прикладываться. Бесѣда ихъ дѣлалась все шумнѣе, особенно сильны взрывы хохота.

Полковникъ, сидѣвшій къ нимъ спиной, не замѣчалъ ничего, а Егоръ Ѳомичъ уже давно таращилъ глаза на молодыхъ людей -- и въ его взглядѣ было легкое недоумѣніе.

-- Чего они ревутъ баранами? выговорилъ онъ наконецъ.-- Да еще поглядываютъ.

Полковникъ обернулся, оглядѣлъ молодыхъ людей и встрѣтилъ ихъ насмѣшливо-дерзкіе взгляды. Въ лицѣ одного изъ двухъ статскихъ было даже что-то нахальное, вызывающее. Полковникъ быстро отвернулся, какъ бы опасаясь нажить непріятность.

-- Такъ себѣ... подгуляли маленько! выговорилъ онъ добродушно.

Егоръ Ѳомичъ продолжалъ разсказъ о ревизіи, который безъ всякой просьбы пріятеля уже разсказывалъ во второй разъ въ малѣйшихъ подробностяхъ.

-- Даже торжественная дурафья! долетѣло до его слуха.

Онъ перевелъ глаза на самаго черномазаго изъ молодыхъ людей, сидѣвшаго прямо противъ него, шагахъ въ пяти.

-- Именно дурафья! повторилъ тотъ.

Егоръ Ѳомичъ слегка вытаращилъ глаза. Ему почудилось, что посѣтитель говоритъ это ему. По крайней-мѣрѣ онъ смотритъ прямо ему въ лицо. Такъ какъ полковникъ ничего не замѣчалъ, то Егоръ Ѳомичъ перевелъ глаза къ себѣ на тарелку, хотѣлъ продолжать разсказъ, но смолкъ и думалъ:

"Привязывается, что-ли?.. Говоритъ "дура", а самъ въ лицо смотритъ".

Снова было началъ бесѣду Егоръ Ѳомичъ, но до него ясно долетѣли слова того же сизощекаго кавказца, или еврея:

-- И вѣдь воображаетъ, что очень хорошъ! Просто не жрать, а священнодѣйствовать явился!... Корова въ сѣдлѣ!

Егоръ Ѳомичъ робко поднялъ глаза на говорившаго и получилъ уже прямо въ лицо:

-- Ахъ, душка!.. Просто фельдмаршалъ!

Двое товарищей покатились отъ хохота.

Егоръ Ѳомичъ окончательно убѣдился, что подпившіе посѣтители придираются къ нему, тѣмъ болѣе, что студентъ, какъ замѣтилъ Пискаревъ, уже въ третій разъ усовѣщевалъ и останавливалъ своего пріятеля, но черномазый не унимался. Онъ крикнулъ полового и потребовалъ тесемочку.

-- Слушаю-съ! сухо отозвался этотъ и нехотя пошелъ.

-- Полно баловаться, замѣтилъ студентъ.

-- Ну, что, чертъ съ нимъ! прибавилъ и третій.

Егоръ Ѳомичъ не могъ продолжать говорить и озирался нѣсколько смущенно. Раза два снова глянулъ онъ искоса на сосѣдей, но тотчасъ же отвелъ глаза въ сторону. Очевидно, подгулявшіе молодые люди хотѣли скандала.

Половой появился и подалъ тесемку. Черномазый взялъ ее, и несмотря на увѣщанья пріятелей, сталъ что-то дѣлать на столѣ, а затѣмъ поднялъ обѣ руки къ галстуку. Егоръ Ѳомичъ невольно взглянулъ на него и увидѣлъ нѣчто, чего сразу не сообразилъ, а потомъ, сообразивши, вспыхнулъ и оторопѣлъ.

Черномазый на тесемочкѣ пристроилъ пробку отъ пивной бутылки и повѣсилъ ее себѣ на шею подъ галстукомъ. Пріятели съ хохотомъ старались снять съ него пробку, но онъ не давался.

-- Отстань! говорилъ онъ.-- Это орденъ Баварской Затычки.

Полковникъ, сидѣвшій задомъ къ буянамъ, наконецъ убѣдился по оторопѣлой фигурѣ своего пріятеля, что за его спиной что-то произошло. Онъ обернулся сразу, увидалъ черномазаго молодца съ пробкой, висѣвшей у галстука, и сразу вообразилъ все.

Полковникъ въ отставкѣ, Бабинъ, добродушнѣйшее существо на свѣтѣ, былъ изъ числа тѣхъ людей, которыхъ по счастью много на Руси. Онъ за всю свою жизнь мухи не обидѣлъ, а когда случилось пробыть ему полгода при осадѣ Севастополя, онъ изумлялъ товарищей и начальство своей дерзкою отвагой и покинулъ батарею только тогда, когда къ двумъ давно полученнымъ ранамъ прибавилась третья, почти смертельная.

Пока Егоръ Ѳомичъ сидѣлъ пунцовый и оскорбленный до глубины душу, Бабинъ быстро поднялся съ мѣста. Егоръ Ѳомичъ растерялся до безчувствія, ибо надъ нимъ насмѣхались въ первый разъ въ его жизни. Бабинъ шагисто подошелъ къ черномазому молодому человѣку, протянулъ руку и, сорвавъ съ него пробку, сунулъ ее ему подъ носъ.

-- Это что? выговорилъ онъ грозно.

-- Какъ вы смѣете! рявкнулъ черномазый и вскочилъ съ мѣста, собираясь ударить.

Но въ то же время два его товарища бросились къ нему и схватили его за руки.

-- Гей, половой! крикнулъ Бабинъ.-- Пошлите за полиціей!

Въ залѣ произошла сумятица. Многіе повскакали съ мѣстъ и приблизились къ стулу, гдѣ начиналась непріятность. Другіе быстро разсчитывались, чтобы удалиться.

Тотчасъ появился хозяинъ заведенія, и въ нѣсколько минутъ все успокоилось. Молодыхъ людей выпроводили вонъ изъ трактира, а Бабинъ съ пріятелемъ, не окончивъ обѣда, расплатились и сумрачные вышли тоже.

IX.

Нѣсколько дней подъ-рядъ Егоръ Ѳомичъ чувствовалъ себя нехорошо. Легкая хрипота все еще не покидала его, но вмѣстѣ съ тѣмъ прибавилось странное душевное настроеніе. Пискаревъ часто задумывался, и Любушка съ трудомъ приводила его въ себя. На всѣ ея разспросы, дядя не объяснялъ ни слова и ни разу не обмолвился ни о случаѣ въ трактирѣ, ни о томъ, что думалъ съ утра до вечера, что преслѣдовало его вопросомъ.

А все, что онъ думалъ, можно было свести къ вопросу:

-- "Что же тутъ смѣшного?"

И на этотъ вопросъ Егоръ Ѳомичъ отвѣчать не могъ. Да и поумнѣе его люди могли бы разъяснить этотъ вопросъ съ большимъ трудомъ.

"Завидущій?" говорилъ иногда чиновникъ Пискаревъ. А затѣмъ онъ сознавался мысленно себѣ самому, что черномазый нахалъ все-таки смутилъ его душевный покой, ясность его разума и мыслей. "Смутитель... Да! смутитель!" кратко и печально говорилъ иногда про себя Егоръ Ѳомичъ.

Не смотря на нездоровье и угнетенное состояніе духа, Пискаревъ продолжалъ все-таки ходить въ должность. Дня четыре спустя послѣ глупой и странной исторіи, которая не выходила у него изъ головы, онъ собрался въ дальній конецъ города, въ гости къ пріятелю Бабину.

Тогда, послѣ неожиданнаго случая въ трактирѣ, они ни словомъ не перемолвились о непріятности. Пискаревъ совершенно не зналъ, какъ разсудилъ дѣло Бабинъ, мнѣніями котораго онъ дорожилъ.

Найдя полковника дома, онъ объяснилъ свое посѣщеніе "дѣльцемъ". Поговоривъ о погодѣ, о войнѣ, о разныхъ новостяхъ городскихъ, вычитанныхъ въ газетахъ, Егоръ Ѳомичъ приступилъ къ дѣлу и попросилъ пріятеля "прямо и откровенно" разъяснить происшедшее въ трактирѣ.

Бабинъ только пожалъ плечами, но объяснять ничего не сталъ.

-- Шалые! Скандалисты! Безобразники! Напьются и привязываются къ публикѣ.

-- Да мнѣ, собственно, не это нужно, сказалъ Егоръ Ѳомичъ.-- Я это понимаю... А вы мнѣ объясните, почему собственно... къ чему онъ привязался? Ну, скажи онъ, что носъ у меня красный, или вся фигура не казистая... А то вѣдь къ чему же онъ привязался!.. Вѣдь не сталъ же онъ приставать къ вамъ, что вы въ мундирѣ?

На этотъ вопросъ, поставленный прямо, Бабинъ отвѣчалъ цѣлою рѣчью, что времена бѣдовыя, народились всякіе удивительные молодые люди... Вся рѣчь Бабина была рѣчь о нигилизмѣ.

Егоръ Ѳомичъ выслушалъ внимательно, обсуждалъ мысленно каждое слово, но когда Бабинъ кончилъ, онъ долженъ былъ внутренно сознаться себѣ, что не повѣрилъ ни слову изъ всей рѣчи. Или, вѣрнѣе сказать, рѣчь пріятеля не объяснила, ему его вопроса.

Наступило молчаніе, послѣ котораго Егоръ Ѳомичъ, слегка, смущаясь, выговорилъ:

-- А вотъ что, любезнѣйшій! Ужъ коли такъ вышло, ужъ коли на то пошло... Вы -- человѣкъ умный. Ну, какъ по вашему? Стало быть, не слѣдъ было надѣвать?..

-- То есть это вы насчетъ вашего, креста?

-- Да, да... произнесъ Егоръ Ѳомичъ, опуская глаза.

-- Какъ можно! Что вы! Господь съ вами! воскликнулъ Бабинъ.-- Въ извѣстныхъ случаяхъ необходимо, даже законъ обязуетъ.

-- Я не про то... Вѣстимо, законъ... въ извѣстныхъ случаяхъ... А я вотъ говорю -- стало быть не всегда надѣвать?...

И сказавши слово "не всегда", Егоръ Ѳомичъ почувствовалъ, что съ тревогой на сердцѣ ожидаетъ отвѣта: неужели пріятель подтвердитъ его тайную мысль.

-- Оно, конечно, другъ любезный, если всюду... Ну, хоть бы въ трактиръ, что ли... Или на улицу, что ли... на бульваръ... Оно, вѣстимо, знаете... для статскихъ... Вотъ военные иное дѣло.

И Бабинъ замолчалъ.

Егоръ Ѳомичъ ждалъ нѣсколько мгновеній, потомъ опустилъ глаза, подавилъ въ себѣ вздохъ, и оба пріятеля долго молчали.

-- А какъ теперь думаете весну ждать? выговорилъ Бабинъ, чтобы сказать что-нибудь.-- Полагаю, поздняя будетъ...

Но Егоръ Ѳомичъ тотчасъ же отвѣчалъ на это:

-- Какъ же-съ тогда?.. Позвольте!.. Несправедливость!-- И въ голосѣ его прозвучало негодованіе.-- Человѣкъ по театрамъ, по зрѣлищамъ и по торжествамъ не таскается; знакомыхъ, которые бы вечера какіе давали, у него нѣту; по должности онъ одинъ, начальства никакого, все въ Петербургѣ. Когда же тогда-съ?.. Въ Свѣтлую заутреню и въ Рождество?.. Два раза въ году?.. Какъ же такъ?.. И гдѣ же такой законъ, который бы это разъяснялъ? Какъ же такъ?.. Знакъ отличія -- да запереть въ комодъ! Что же это такое? Это и сообразить невозможно...

Егоръ Ѳомичъ, взволнованный, поднялся съ мѣста и началъ ходить но комнатѣ. Бабинъ сталъ успокаивать его и говорить совершенно противоположное, увѣряя, что если Егору Фомичу желательно, то онъ можетъ всякій день съ утра до вечера ходить въ крестѣ. Но Егоръ Ѳомичъ грустно улыбался и, наконецъ, махнулъ рукой.

-- Противорѣчье, любезнѣйшій другъ!.. Разъ сказано и понято. А теперь это все такъ... въ видѣ поблажки, въ видѣ утѣшенія..

Пискаревъ тотчасъ же взялъ тихо картузъ, молча простился съ пріятелемъ и вышелъ на улицу печально задумчивый.

Съ этого дня титулярный совѣтникъ Пискаревъ сталъ еще сумрачнѣе, чѣмъ прежде. Ему хотѣлось объясниться съ единственнымъ близкимъ лицомъ -- Любушкой, и вмѣстѣ съ тѣмъ ему не хотѣлось касаться жгучаго вопроса.

А вопросъ этотъ былъ жгучъ. Вопросъ этотъ какъ бы застрялъ въ его головѣ, томилъ его, гнетомъ лежалъ на душѣ, сбилъ всѣ его соображенія, затемнилъ многія его убѣжденія и жизненныя правила. Вообще, все какъ-то въ жизни перевернулось, какая-то путаница и нѣтъ исхода. А главное -- грустно и обидно...

Прошелъ мѣсяцъ. Егоръ Ѳомичъ ни разу не надулъ своего креста, но за то почти ни разу не улыбнулся, ни разу не поболталъ ввечеру съ Любушкой, какъ бывало прежде. Онъ казался человѣкомъ, у котораго случилось въ жизни если не горе, то большая бѣда нравственная или нѣчто смутившее его чистую совѣсть, отъ чего надо избавиться, а средствъ нѣтъ, или онъ не можетъ ихъ найти -- придумать. Онъ даже чувствовалъ себя хворымъ, хотя ничѣмъ не болѣлъ.

Подошелъ большой праздникъ. Въ Кремлѣ въ этотъ день ежегодно бываетъ большой крестный ходъ. Егоръ Ѳомичъ, изъ прихода котораго тоже участвовало духовенство въ крестномъ ходу, собрался съ Любушкой.

Какъ всегда, Пискаревъ надѣлъ вицъ-мундиръ, но на этотъ разъ надѣлъ крестъ.

На этотъ разъ онъ чувствовалъ "законность" креста.

Любушка, по обычаю, предложила дядѣ вязаный шарфъ, но Егоръ Ѳомичъ отказался.

-- Помилуй, голубушка, зачѣмъ же тогда и парадъ, коли шарфъ надѣвать? Все-таки крестный ходъ, все-таки торжество!

-- Да вѣдь на дворѣ очень холодно... Градусовъ двадцать, дядюшка.

-- Не бѣда... Что за важность! Не надо баловать себя.

Крестный ходъ длился долго. Народу была туча. Егоръ Ѳомичъ былъ въ переднихъ рядахъ вмѣстѣ съ племянницей. У него на усахъ были льдинки. Многіе кутались. Духовенство шло въ тепломъ платьѣ подъ ризами.

А Егоръ Ѳомичъ торжественно, чинно, съ счастливымъ, почти восторженнымъ лицомъ шествовалъ съ распахнутымъ пальто, и на груди его сіялъ крестъ. Однако выраженіе лица у него изрѣдка омрачалось.

Егоръ Ѳомичъ дѣлалъ то, чего прежде не дѣлывалъ никогда. Онъ тщательно всматривался въ лица тѣхъ людей, которые смотрѣли на него. Казалось, что въ каждомъ лицѣ Егоръ Ѳомичъ искалъ чего-то. Онъ будто спрашиваетъ:

"Ты какъ смотришь на меня -- такъ или этакъ? Какъ чумазый нахалъ въ трактирѣ, или иначе?"

И изрѣдка глянувъ на кого-нибудь въ толпѣ, шествовавшей въ крестномъ ходу или стоявшей по бокамъ улицы, Егоръ Ѳомичъ вдругъ встрѣчалъ такой взглядъ, преимущественно среди людей молодыхъ, что ему вспоминался его трактирный черномазый. И тѣнь набѣгала на его лицо. Онъ опускалъ глаза, и неразрѣшимый вопросъ снова гнетомъ ложился на. чистую, наивную совѣсть.

XI.

Въ этотъ день Егоръ Ѳомичъ вернулся съ крестнаго хода сильно озябши. За обѣдомъ ему не ѣлось. Послѣ обѣда ему стало особенно жарко. Онъ разбранилъ прислугу за то, что черезъ мѣру нажарила печи, но Любушка увѣрила дядю, что печи чуть теплыя.

Вечеромъ, въ постели, Егоръ Ѳомичъ понялъ, что онъ сильно простудился. Его ломало, явилась дрожь, а послѣ нея: сильнѣйшій жаръ. На утро въ домѣ былъ уже, конечно, докторъ. Осмотрѣвъ больного, тщательно разспросивъ обо всемъ, докторъ сказалъ, что ничего рѣшить еще не можетъ.

-- Черезъ сутки, а то и двое окажется...

Но онъ ошибся. Черезъ нѣсколько часовъ уже оказалось. У Егора Ѳомича былъ тифъ. Къ вечеру онъ уже бредилъ.. Предъ его безсознательно яснымъ взоромъ проходили черномазые молодые люди съ дерзкими ужимками, проходили пріятели Бабины, висѣли пробки на тесемочкахъ... Но вмѣстѣ съ тѣмъ, все и всѣ хватали его за горло или за голову, или давили грудь.

Черезъ недѣлю титулярный совѣтникъ Егоръ Ѳомичъ Пискаревъ былъ "въ селеніи праведныхъ".

Въ томъ, что онъ достоинъ былъ этого,-- не можетъ быть и сомнѣнія. За всю свою жизнь онъ не сдѣлалъ ни малѣйшаго зла, сдѣлалъ много невидимаго маленькаго добра. Самъ же за всю жизнь добра почти не видалъ.

Одинъ только разъ отплатили ему люди по заслугамъ... Одинъ разъ въ жизни человѣкъ умный и высокопоставленный указалъ на него какъ на примѣръ рѣдкаго исполнителя своихъ обязанностей, честнаго и добросовѣстнаго слугу царя и отечества. Затѣмъ, первый разъ въ его жизни былъ онъ отличенъ по заслугамъ, и награда стала роковою...

Любушка, конечно, выплакала всѣ свои слезы. Смерть дяди вліяла на все ея существованіе, такъ какъ она, въ качествѣ чужой, не имѣла права на маленькую пенсію. Но она и не думала объ этомъ.

Когда въ домѣ появился гробъ, Любушка, вмѣстѣ съ сосѣдками, одѣвъ дядю и положивъ его въ гробъ, достала изъ комода крестъ и надѣла его на шею покойника.

Послѣ панихиды, бѣловолосый старикъ священникъ обратился къ плачущей хозяйкѣ и выговорилъ добрымъ голосомъ:

-- Любовь Андреевна, вы по незнанію, извините, поступили неправильно. Вы изволили орденъ надѣть на покойника. Вы снимите.

Любушка не выговорила ни слова, широко раскрыла глаза и съ полнымъ недоумѣніемъ глянула въ доброе лицо священника.

-- Не полагается, Любовь Андреевна! Закономъ воспрещено...

-- Какъ?! выговорила наконецъ дѣвушка.

-- Нельзя-съ...

-- Что вы?!. произнесла Любушка совершенно пораженная.

-- Закономъ воспрещено... А если желаете, то достаньте бархатную подушечку, положите вотъ на скамеечкѣ, а на нее крестъ. При выносѣ впереди понесутъ за образами.

Любушка ничего не отвѣтила, поникла головой, а когда духовенство удалилось, она сѣла около стола, на которомъ стоялъ гробъ, и глубоко задумалась.

"При жизни, думалось ей,-- много отъ этого вамъ горькаго было... И теперь, послѣ смерти, когда вздумалось оставить на васъ крестъ на вѣки-вѣчные, какъ бы въ утѣшеніе -- и этого законъ не дозволяетъ".

Черезъ нѣсколько минутъ она встала и, наклонясь къ покойнику, стала снимать съ него крестъ. Но вдругъ руки ея ослабѣли, она опустила голову, припала къ тѣлу и заплакала.

Черезъ нѣсколько мгновеній Любушка отвязала крестъ, обернула его въ ленту и спрятала на груди покойнаго, подъ жилетомъ.

-- Все-таки останется съ вами, дядюшка! проговорила она сквозь слезы, грустно улыбаясь покойнику въ лицо.