Соколов Иван Иванович - Торопь вешняя

Иванъ Соколовъ.

ТОРОПЬ ВЕШНЯЯ.

I.
ЗАСУПОНЯ.

Живетъ Засупоня не въ лѣсу, не въ полѣ, на моховой кочкѣ живетъ, а кочка посередь болота.

Ночью курлыкаетъ, -- слышали?-- жа-лоб-но.

Похожъ Засупоня на еловую шишку о трехъ глазахъ, глаза что бисеренки.

Прилетѣлъ весной журавель отъ теплой рѣки, и прямо на Засупонину кочку.

-- Ты кто?

-- Засупоня.

-- Пошолъ вонъ, я тутъ гнѣздиться стану.

И согналъ Засупоню. Палъ Засупоня духомъ, ужъ не курлыкаетъ.

-- Я ему отплачу!

А чѣмъ отплачивать: рукъ нѣтъ, ногъ нѣтъ -- еловая шишка.

-- Я ему яйца перепорчу, я ему!..

Сказалъ -- сдѣлалъ: улетитъ журавель, а Засупоня къ яйцамъ, надстукаетъ, и пропало яйцо!

Понялъ журавель: нечисто мѣсто.

Взялъ журавель въ клювъ, что было, перенесъ на ново"? мѣсто.

-- Пропадай ты пропадомъ, несчастное мѣсто!

А Засупонѣ того и надо: у Засупони кочка.

И закурлыкалъ еловый по вешнему,-- слышали?

II.
ГОСТЬ ДОЛГІЙ.

У Лѣшаго въ гостяхъ Медвѣдь сидитъ. Смерть надоѣлъ, а не выгонишь -- вѣдьмедь!

Ну и придумалъ Лѣшій уловку.

-- Не угодно-ль, Михай.то Михайлычъ, устрицевъ покушать, черноморскія, Денакса?

Извѣстно, медвѣдь объ устрицахъ слышать не можетъ, а тутъ смолчалъ.

-- Ну что-жъ,-- говоритъ -- съѣмъ, пожалуй.

И пришлось Лѣшему на столь черноморское кушанье ставить, а медвѣдь сидитъ и сидитъ,

"Вотъ,-- думаетъ Лѣшій,-- лѣшій какой! Какъ бы мнѣ его выкурить".

И начинаетъ этакъ невинно, самъ на дверь смотритъ:

-- Подумайте, Михайло Михайлычъ, какъ народъ необразованъ. Сегодня утромъ пришли ко мнѣ изъ Лядищъ двѣ дѣвочки: "Дяденька,-- спрашиваютъ,-- нѣтъ ли у тебя медвѣжьяго сальца, у матери голова болитъ".

-- Ну,-- медвѣдь понялъ,-- мнѣ, кажется, пора: засидѣлся.

III.
ПУЗО.

Ходило по городу Пузо, поперекъ пуза золотая цѣпь.

-- Эй, Пузо!

Оглянулось: Мѣшокъ кличетъ.

-- Знаешь-ли, Пузо, въ городѣ Оспа, а ты такъ.

Затряслось, заколыхалось Пузо отъ страху.

-- Спаси меня, Мѣшочекъ!

-- Ну что-жъ, полѣзай...

Летитъ черезъ городъ Ласточка, птичка Божья.

Мѣшокъ снизу кричитъ:

-- Куда летишь! Оспа тамъ.

Смѣшно стало Ласточкѣ, хочетъ отдохнуть, съ Мѣшкомъ побесѣдовать.

-- Ну?

-- Говорю, что Оспа.

-- А мнѣ-то что!

-- Помрешь.

-- Эка -- смѣется.

Слышитъ разговоръ Пузо. Досадно ему стало. Отъ досады и лопнуло.

Здравствуй, Ласточка! Милая моя птичка, смѣлая!

IV.
ПѢТУШЬЯ ГОЛОВА.

Между камышами въ Брусовомъ пруду есть плѣшины, заросшія водянымъ лопухомъ -- лиліями, что спятъ ночью. На этихъ плѣшинахъ дикія утки своихъ утенятъ по водѣ ходить учили:

-- Вотъ такъ, ути! Вотъ такъ, ути!

Часто въ тѣхъ мѣстахъ изъ воды большіе пузыри выскакивали: буль, Буль!-- и дикія утенята шарахались, пугалась и утка.

Тамъ же стояла привязанная лодка-плоскодонка съ позеленѣвшимъ дномъ.

Два лѣта въ лодкѣ катался одинъ Водяной, а на третье на шелъ ее гимназистъ Саша и отъ Водяного на цѣпочку заперъ.

Лодка для двоихъ была слажена, и струганымъ деревомъ бѣлѣли между старыми бортами двѣ новыхъ скамеечки. А съ кѣмъ-то катался Саніа... А катался онъ ни съ кѣмъ другимъ, -- съ Павой катался Саша.

Жила Пава у Ивана Павловича Брусова за замками во флигелѣ съ зеленой крышей. И знали про нее только трое: старая дьяконица -- Ванька-Гусаръ, Липочка старая и Кузьма. Трое, и берегли ее.

Болѣзнь-ли Ивана Павловича отвела имъ недреманныя очи, или потому, что самъ Иванъ Павловичъ ужъ по могъ слѣдить, но только каждый вечеръ каталась Пава съ гимназистомъ въ лодкѣ по камышамъ; выплывали они на озеро на просторную гладь, и, если свѣтила луна. Заѣзжали далеко по лунной серебряной дорогѣ къ темнѣющему берегу острова, къ Пѣтушьей Головѣ.

Еженочно съ тихимъ шелестомъ выплывала качкая лодка изъ темныхъ камышей и, поблескивая весломъ, беззвучно скользила по лунной дорогѣ. подплывала лодка къ острову и останавливалась въ сухой осокѣ, посылая круги. Легко выскакивалъ гимназистъ Саша и, смѣясь подавалъ весло гибкой Панѣ.

Пробирались они сквозь частый кустарникъ, усаживались на бревна развалившейся бесѣдки, подолгу молчали, взявшись за руки, и начинали смѣяться тихо и такъ счастливо, какъ шелестятъ листья въ высокихъ тополяхъ.

А изъ малиновыхъ частыхъ кустовъ зеленымъ глазомъ смотрѣлъ на нихъ Водяной.

Когда-то для тайныхъ дѣлъ построилъ Брусонъ на островѣ бесѣдку -- Пѣтуха: раскрытый пѣтушій клювъ -- двери, крыша -- красный гребень зубчатый, два глаза -- окна. Бесѣдка стояла не долго. Въ суматошный годъ приплыли на островъ хлопцы, ударили топорами, и осталась отъ Пѣтуха только куча красныхъ дранокъ, два бревна, разрисованная дверь и одно пѣтушье око съ переливной слюдой.

На этихъ бревнахъ и сидѣли Саша съ Павой, обнималъ Паву Саша, цѣловала его Пава.

И ухалъ кто-то по водѣ, смѣясь.

Прижалась Пава къ Сашѣ:

-- Онъ страшно, Саша, изъ кустовъ глазъ смотритъ, Саша! Пойдемъ въ лодку.

Подъ тихимъ теплымъ вѣтеркомъ шелестѣла жестяная осока и затаенно смѣялись тополиные листья въ высокихъ черныхъ вершинахъ.

-- Гдѣ-жъ лодка?

Нѣтъ лодки, уплыла,-- угналъ ее Водяной на лунную дорогу, на тихій вѣтеръ,-- уплыла она далеко, едва чернѣетъ.

Посмотрѣла Пава на Сашу, Саша на Паву...

-- Что-же это?

А въ малиновыхъ кустахъ Водяной яснымъ глазомъ хлопалъ.

Очень страшно стало Павѣ и смѣлому Сашѣ.

-- Ай, ай, кто тамъ!

-- Никого, Пава, и никого.

-- Ш-шіи... буль, будь... кррр!.. Ого-го-го-го-о!-- звонкимъ вскрикомъ вскрикнуло въ малинникѣ.

Упала Нава на грудь Сашѣ и дрожитъ вся.

-- Ой, что намъ дѣлать, Саша, пропали мы!

-- Мы уплывемъ, Пава!

-- А лодка?

-- Плотъ, я плотъ устрою, Пава!

Не умѣлъ Саша плавать. Ахъ, онъ догналъ бы лодку, воротилъ бы къ острову, успокоилъ Паву. Ну, а на плотъ всего и есть два бревна отъ Пѣтушьей Головы. Два, такъ два, рѣшено строить. Поясомъ связалъ Саша бревно, спустилъ въ воду -- готовъ корабль, только верхомъ садиться надо.

Саша готовъ и верхомъ плыть, да какъ Пава, Павѣ раздѣться надо. Но хотѣла Пава, да согласилась, только бы не смотрѣлъ на нее Саша. Вареная вода ночью, вошла Пава но колѣно, хотѣла уцѣпиться за скользкое мокрое дерево. ухъ! ухъ!-- и нырнула съ головой въ черную глыбь, въ щучій просторъ.

У Саши волосы на вершокъ выросли.

И утащилъ Водяной Паву, лишь шелеститъ жестяная осока отъ поднятыхъ волнъ, звенятъ кипучіе пузыри -- дыханіе Водяного, нѣтъ Павы.

Ухнулъ въ воду тяжелый на водѣ Саша, и поддержалъ его другъ лунный свѣтъ -- спасъ Паву, вынесъ се на сукой листъ обморочную, всю скользкую по русалочьи, по русалочьи блѣдную.

И когда мѣсяцъ посмотрѣлъ въ ея закрытыя глаза, очнулась Пава, и какъ увидѣла Сашу и себя, вскрикнула.

Саша кинулся къ водѣ: черно и пусто, уплылъ плотъ, утащилъ его раздосадованный Водяной. А на плоту уплыла одёжа и его и ея.

-----

Жилъ въ Брусовой банѣ рыболовъ Ляксандра Иванычъ, спившійся дьяконъ. Былъ дьяконъ хорошій, да рубануло горе по сердцу, запилъ, и остались у него только двѣ радости: удочки да водка.

Каждое утро, лишь встанетъ роса, выплывалъ Ляксандра Иванычъ съ червями, привадой и удочками. Издалека бѣлѣетъ размотанная рогулька, есть добыча!

Тихо раннимъ утромъ на Пѣтушьей Головѣ, отяжелѣли тополиныя листья, осѣла осока, и лишь чирикаетъ звонкая птичка свистунчикъ.

Ляксандра Иванычъ привязалъ лодку и подошелъ къ малиннику, гдѣ у него былъ спрятанъ плетеный садокъ, и остолбенѣлъ: передъ нимъ, едва прикрытая вѣтвями, спала русалка.

Отъ ужаса у Ляксандра Иваныча языкъ узломъ завязался, бросился онъ къ лодкѣ, и не плылъ, а летѣлъ; прилетѣлъ, ударилъ языкомъ по всѣмъ Архамомамъ.

-- Русалка на островѣ спитъ, живая!

Схоханулся народъ русалку ловить. Забрали неводъ, крестъ, воду крещенскую и съ колдуномъ Фалалсемъ въ предводительствѣ отплыли на НЬтушью Голову.

А тамъ спитъ Пава, какъ русалка, во снѣ серебро видитъ. Угрѣлъ ее Саша мягкимъ листомъ и вѣтвями. Парное утро и тепло Павѣ.

А Саша уплылъ на колодѣ въ камыши лодку искать.

Потихоньку подвелъ Ляксандра Иванычъ мужиковъ, окружили неводомъ Паву, оплеснули священой водой и заулюлюкали...

Пава чуть ума не рѣшилась. Ее опутали сѣтью и положили въ лодку: русалку везутъ!

-- Ишь склизкая, что налимъ твой!

-- Красавая, тварь.

-- Ахъ, грѣхъ какой, и не вѣрилось...

-- Куда-жъ мы се?

-- У Фалалѣя спросить. Да смотри, чтобъ не улизнула въ воду!

-- Погань какая!

На берегу обморочную Паву перенесли въ баню, обмыли святой водой руки и приступили къ Фалалѣю, какъ быть.

-- Сжечь, а пепелъ на вѣтеръ!

Такъ и постановили. Да помѣшали бабы: "гдѣ русалка?", я бабамъ нельзя русалку казать, стали мужики стѣной.

Какая-то выискалась юркай въ окошко.

Батюшки,-- кричитъ,-- да это брусовская!..

Такъ спаслась Пава отъ сожженія, сама отъ стыда сгорѣла.

"Пряникъ осиротевшимъ дѣтямъ", Петроградъ, 1916