Дружинин Александр Васильевич - "Украинские народные рассказы", Марка Вовчка. Перевод И. С. Тургенева

А. В. Дружининъ

"Украинскіе народные разсказы", Марка Вовчка. Переводъ И. С. Тургенева. СПБ. 1859.

Собраніе сочиненій, т. VII, 1865

Приступая къ отчету о книжечкѣ разсказовъ г. Марка Вовчка, про которые много говорили и писали въ послѣднее время,-- мы попросимъ напередъ позволенія замѣнить критическое мы фельетоннымъ я, и разсказать одно изъ воспоминаній нашего дѣтства. по видимому, весьма мало относящіеся къ книгѣ нами разбираемой и ея талантливому автору. Разсказы г. Марка Вовчка живо припомнили намъ одинъ нехитрый эпизодъ изъ нехитрой жизни, и мы рѣшаемся передать его безъ всякихъ амплификацій или красоты слога.

Много лѣтъ тому назадъ, когда пишущій эти строки ходилъ еще въ курточкѣ,-- въ Петербургѣ поселилось одно семейство, имѣвшее большія имѣнія въ Малороссіи. Въ числѣ прислуги, по нашему обычаѣ, слишкомъ изобильной, въ этомъ семействѣ находилась красивая дѣвушка лѣтъ двадцати, нанятая проѣздомъ чрезъ Полтаву, приставленная къ дѣтямъ въ числѣ мамокъ и нянюшекъ. Наташу (такъ звалась малороссіянка) взяли въ домъ, такъ сказать, отъ нечего дѣлать,-- во первыхъ, потому, что она была сирота, каждый день терпѣла побои отъ злой мачихи, отчасти и по той причинѣ, что дѣти привязались къ ней съ перваго свиданія. Наташа была усердна, добра, а по кротости и безотвѣтности напоминала намъ собою героинь книги, теперь находящейся передъ нами. До сихъ поръ я хорошо помню это тихое, услужливое созданіе, исполненное силы и здоровья, готовое умереть за дѣтей, которымъ она служила. При всей своей силѣ и здоровомъ сложеніи, дѣвушка поражала, однако, какою-то заунывностью и слезливостью, безъ сомнѣнія развившимися подъ жестокой рукой мачихи. Какъ бы то ни было, Наташа постоянно была словно чѣмъ-то недовольна, въ разговорахъ звала себя безсчастною, по вечерамъ пѣла самыя жалкія пѣсни и всегда кончала ихъ слезами. Кто-то изъ домашнихъ друзей замѣтилъ, что не совсѣмъ хорошо держать при бойкихъ и воспріимчивыхъ дѣтяхъ дѣвушку такихъ тоскливыхъ наклонностей,-- но совѣтъ пропустили безъ вниманія, да и дѣти такъ привыкли къ Наташѣ, что разлучить ихъ съ ней было бы неловко.

Прошло нѣсколько мѣсяцевъ, и въ Наташѣ произошла значительная перемѣна. Вмѣсто того, чтобъ отдохнуть и повеселѣть въ привольной жизни,-- дѣвушка похудѣла и стала слезливѣе прежняго. Прежде она плакали только по вечерамъ за своими пѣснями, теперь она цѣлый день утирала слезы и вспоминала про отчизну. На отчизнѣ у ней не было ни одного близкаго человѣка, въ Полтавѣ не видала она ничего, кромѣ толчковъ и нужды -- но нравственныя болѣзни не подходятъ подъ законы разума и такъ называемая насталгія (тоска по родинѣ) не спрашивается нашихъ обычныхъ порядковъ. Умная хозяйка дома, знавшая характеръ малороссіянъ, серьозно поговорила съ дѣвушкой и безъ труда убѣдилась, что ей оставаться въ Петербургѣ невозможно: тоска по родинѣ грызла Наташу и могла обратиться въ какой нибудь недугъ изнурительнаго свойства. Безъ дальнихъ проволочекъ, написано было письмо къ полтавскимъ знакомымъ, съ ихъ помощью пріискано для Наташи мѣсто въ ея родномъ городѣ и, по первому зимнему пути, рѣшено отправить хохлачку, съ надежной попутчицей, до Полтавы. Казалось, все дѣло было устроено съ полнымъ успѣхомъ, но осень въ тотъ годъ стояла необыкновенно долго, постоянные дожди поддерживали распутицу, снѣгъ не выпадалъ, и морозы, какъ въ настоящемъ 1859 году, медлили появленіемъ. Въ это время, безпрестанно видаясь съ дѣтьми, за которыми ухаживала наша дѣвушка, я всякій день по нѣскольку разъ встрѣчалъ и Наташу. Нельзя было безъ тоски глядѣть на страдалицу по отчизнѣ -- она плакала какъ рѣка и глаза у ней сдѣлались красны какъ у кролика. Горю ея не могли пособить никакія увѣщанія или разсчеты, потому что самое горе усложнилось: съ одной стороны дѣвушка тосковала о родномъ краѣ, съ другой проливала слезы о дѣтяхъ, къ которымъ привязалась, по своему родному обычаю. Утромъ она, рыдая, говорила, что никогда не дождется зимы и умретъ въ проклятомъ большомъ городѣ,-- вечеромъ она цѣловала своихъ панночекъ и собиралась умереть, разставшись съ ними. Все это было очень жалко, очень трогательно, очень грустно, и, наконецъ, чрезвычайно скучно. Сама хозяйка дома, всегда терпѣливая и кроткая, стала желать зимы, и подъ разными предлогами. не позволяла дѣтямъ часто бывать въ дѣтскихъ комнатахъ. Одинъ разъ вечеромъ она пришла въ спальню дѣвочекъ чтобъ вызвать оттуда Наташу и побранить ее за вѣчныя слезы, но сцена, которую она увидала, обезоружила ея негодованіе. Дѣвочки спали, а хохлачка, стоя надъ ихъ кроватками, горько плакала и зажимала себѣ ротъ, чтобъ не зашумѣть на всю комнату. Скука и хандра нашла на весь домъ изъ за молодой, больной и совершенно невинной въ дурныхъ помыслахъ Наташи. Дѣти не рѣзвились и ходили словно сонные, хотя имъ уже не такъ, какъ прежде, было жаль своей няньки; слезливая дѣвушка надоѣла и имъ. Прислуга, особенно женская, исполняла свое дѣло какъ-то неохотно и вяло, будто какая-то бѣда стряхнулась надъ домомъ или приходилось покойника отправлять на кладбище. Даже дѣти постороннихъ семействъ, видавшіяся съ панночками, неохотно шли къ подругамъ своихъ игръ и ихъ братьямъ: еще въ залахъ игра шла на ладъ, но въ дѣтской ихъ ждала одна и та-же картина слезъ и отчаянія. Невозможно передать, до какой степени въ этомъ отношеніи перепутались наши дѣтскія понятія: мы любили дѣвушку-хохлачку и въ тоже время она насъ утомляла, мы жалѣли о томъ, что она горюетъ, но видъ ея сталъ намъ просто непріятенъ, мы очень ее цѣнили за ея услужливость и ласковость, но ея сѣтованія насъ мучили. Наконецъ, наступила зима. Многіе ребятишки изъ. дружескихъ семействъ пришли рано поутру, чтобъ проститься съ Наташей въ день ея отъѣзда, дѣвушку цѣловали, осыпали подарками, а, между тѣмъ, чуть она уѣхала, сами взрослые вздохнули свободнѣе, а въ дѣтскихъ комнатахъ, гдѣ лились слезы бѣдняжки, мгновенно воцарилась какая то ясность.

Исторія, какъ видитъ читатель, не очень затѣйлива и не длинна, но она избавляетъ насъ отъ множества длинныхъ разсужденій и отъ затѣйливостей топкаго анализа. До сихъ поръ я помню очень хорошо то чувство, съ которымъ цѣловалъ уѣзжавшую Наташу, и могу сказать съ достовѣрностью, что это самое чувство не разъ припомнилося намъ, рецензенту, при прочтеніи послѣдней страницы послѣдняго изъ "Украинскихъ Разсказовъ". Нельзя не любить Марка Вовчка, нельзя не признавать въ немъ чувства, теплоты, нѣкоторой, по временамъ, довольно сильной поэзіи, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, нельзя не сказать на послѣдней страницѣ: "ну, теперь можно вздохнуть свободнѣе". Говоря безъ сравненій, книжка утомительна для русскаго читателя, неподкупленнаго національной прелестью изложенія, какого въ ней, по словамъ малороссіянъ, весьма много. Отдѣльные разсказы Марка Вовчка, прочитанные медленно, съ большими интервалами времени между каждымъ, доставляютъ наслажденіе; въ общей сложности ими остаешься недоволенъ. Корень этого недовольства, безъ всякаго сомнѣнія, заключается въ односторонности разсказовъ, которые таковы, что прочитавши одинъ изъ нихъ, точно какъ будто бы прочиталъ всѣ остальные. Этимъ обстоятельствомъ мы объясняемъ причину огромнаго успѣха сочиненій г. Марка Вовчка между малороссами, въ то самое время, когда русскій читатель остается къ нимъ весьма холоденъ, не взирая на отзывъ дилетантовъ и всѣ подстреканья снисходительной критики. При чтеніи г. Марка Вовчка, уроженецъ малой Россіи, до тонкости знающій свой край, испытываетъ тоже, что, напримѣръ, испытываетъ русскій человѣкъ, заслышавши вдалекѣ жалобный мотивъ народной пѣсни: цѣлое море родной поэзіи встаетъ передъ нимъ при этомъ звукѣ, при этомъ отрывкѣ любимой пѣсни, совершенно непонятной для чужестранца. Малороссъ самъ дополняетъ каждый намекъ своего родного писателя, разыгрываетъ цѣлую фантазію на мотивъ или отрывокъ мотива, передъ нимъ пропѣтый. Мы этого сдѣлать не можемъ. Мы цѣнимъ и любимъ поэзію Малороссіи такъ, какъ она является намъ въ истинно вдохновенныхъ разсказахъ Гоголя, гдѣ новая и былая жизнь народа всецѣло развивается передъ нами, исполненная юмора, удальства, величія и наивности. Но для оцѣнки отрывочныхъ, прерывающихся мотивовъ въ одномъ и томъ же мирномъ тонѣ, мы не годимся. Намъ хорошо лишь тамъ, гдѣ онъ касается всего пережитаго и перечувствованнаго, и въ дѣлѣ уясненія малороссійской поэзіи, намековъ г. Марка Вовчка намъ слишкомъ мало.

Книжка начинается разсказомъ "Сестра",-- по нашему мнѣнію лучшимъ изъ всего собранія. Г. Тургеневъ сдѣлалъ все, что могъ сдѣлать съ своимъ переводомъ, избѣгнувъ всѣхъ непереводимыхъ идіотизмомъ, и, по всей вѣроятности, сохранивши безъ ущерба привлекательную простоту изложенія. Правда въ немногихъ мѣстахъ онъ отказался отъ передачи малороссійскихъ фразъ во всей ихъ поэтической наивности, но на это мы не сѣтуемъ, потому что мало вѣримъ въ значеніе чисто мѣстныхъ красотъ языка и, какъ русскіе, имѣемъ полное право холодности передъ выраженными: "нехай подъ обома земля перомъ", "журбою поля не перейдешь", и такъ далѣе. У извѣстнаго Жасмена или шотландскаго пастушка Гогга, по всей вѣроятности, найдутся сотни мѣстныхъ выраженій, очень милыхъ ихъ соотечественникамъ и ничего не значащихъ для остальныхъ цѣнителей. Какъ бы то ни было, въ разсказѣ "Сестра" есть поэзія и прелесть помимо всѣхъ мѣстныхъ условій. Героиня разсказа стоитъ передъ нами, какъ живая, во всей своей тихой преданности, во всей несокрушимой любви къ родному углу и роднымъ людямъ, съ душою, созданною для самопожертвованія, и руками, неутомимыми на трудъ. Это лицо, въ которомъ соединены свѣтлыя стороны женщинъ того края, не поблѣднѣетъ рядомъ съ малороссійскими женщинами Гоголя: оно создано свободно, со всею самостоятельностью, въ немъ не отыщете вы ничего напередъ заданнаго или навѣяннаго чужими образцами. Свѣтъ и прелесть, на немъ сосредоточенные, мягко разливаются на весь разсказъ, отражаются во всѣхъ его подробностяхъ и дѣлаютъ изъ "Сестры" истинную идиллію, заслуживающую величайшихъ похвалъ. Вся вещь написана прекрасно, но въ ней есть страницы, особенно удавшіяся, воспоминаніе о которыхъ надолго не изгладится изъ памяти читателя. Приведемъ хотя эти странички, едва-ли не самыя художественныя въ разсказѣ. Героиня, обиженная невѣсткою, покинула родной домъ и стала наниматься на службу у слѣпого отца Ивана:

Демьяновка лежитъ въ долинѣ, словно въ зеленомъ гнѣздышкѣ. Село великое л богатое; двѣ церкви въ семъ: одна каменная, высокая, другая деревянная и древняя, даже въ землю вросла и покривилась. Отецъ Иванъ могъ недалеко за каменной церковью. Былъ у него домикъ, и садокъ, и огородъ; хозяйство небольшое, да хорошее. Вошли мы въ село -- о разбрелись богомольцы по улицамъ; каждый въ свой домъ спѣшитъ, къ своимъ; а я за старушкой иду. Такъ мнѣ грустно и боязно, что даже сердце замираетъ. Бывало, прежде, куда я ни шла, такъ весело иду и охотно; а теперь и глазъ я не смѣю поднять. Вошла да и стою, сама не своя. Слышу -- старушка про меня разсказываетъ. "Войди и отдохни, дитятко", промолвивъ кто-то такъ истово и тихо. Подняла я глаза,-- противъ меня на липовой лавкѣ сидитъ старый-старый дѣдъ. Глаза у него незрячіе, и такая въ тѣхъ глазахъ тишина да доброта, что я и не видывала. Борода у него бѣлая, кудрявая, ниже пояса; сидитъ онъ въ тѣни, только вечерній солнечный лучъ словно золотомъ его осыпаетъ. Какъ услышала я такія ласковыя слова, такъ меня словно что за сердце схватило; слезы брызнули у меня изъ глазъ. А онъ протянулъ руку, да и благословилъ меня. Смотрю я -- хозяйка вошла, старенькая, миленькая, чуть отъ земли водой, а еще бодренькая, словоохотливая такая. "Оставайся у насъ съ Богомъ, голубушка. Ты еще молоденькая, ты вашу хату развеселишь и внучку порадуешь. Бѣги-ка ты сюда, Маруся, иди, не стыдись. Такая ужь она стыдливая у насъ, словно просватанная." "Взяла она за ручку хорошенькую смуглую дѣвочку, что все изъ-за дверей глазенками сверкала, и введя ее въ хату. "Поклонись", говоритъ, "Маруся, молодицѣ, привѣтствуй ее". Она поклонилась и привѣтствовала меня; а я думаю себѣ: "что-то теперь племяннички мои милые? вспоминаютъ и они меня?" Я осталась у отца Ивана. Живу я у сего мѣсяцъ, живу другой; житье мнѣ у него! всѣ меня любятъ, словно дитя родное. Бывало, я управлюсь, приберу хату; мы пообѣдаемъ, да и усядемся въ саду подъ черешню. Батюшка тихо сидитъ себѣ да думаетъ, или молитву шепчетъ. или псалмы поетъ... да хорошо такъ, Боже мой! Старушка и хозяйка говорятъ промежь себя то о томъ, то о другомъ; а я подсяду къ нимъ да послушиваю; а внучка, словно бѣлый клубочекъ по садику катается; то къ намъ подбѣжитъ, то опять въ зеленой густотѣ пропадетъ. Такъ тихо да спокойно пройдетъ день, что, кажется, весь вѣкъ свой такъ бы свѣковалъ, а у меня все тоска на сердцѣ да печаль неусыпная. Они и разговариваютъ со мной, и утѣшаютъ меня. "Не кручинься", говорятъ: "это грѣхъ великій. Дитя плачетъ потому, что оно ничего не смыслитъ; а кто выросъ, тотъ самъ своему горю помочь долженъ. Подумай только то: ты, можетъ быть, на свѣтѣ добро еще узнаешь; а потратишь свое здоровье -- какое ужь тогда житье? Полно, сердешная, послушайся насъ, старыхъ людей! Вотъ, посмотри лучше, какой Господь вечеръ далъ!"

Кто не скажетъ что этотъ отрывокъ прелестенъ? Но кто, прочитавъ его, не побоится за дальнѣйшую дѣятельность автора? Діапазонъ голоса, пропѣвшаго намъ эту сладкую пасторальную пѣсенку, такъ деликатенъ и такъ необъемистъ! Что будетъ со сказаннымъ голосомъ, когда въ пѣніи потребуется энергія, когда слѣдующая пѣсня окажется сложнѣй и громче? Не оборвется ли деликатный голосъ, которымъ мы сейчасъ восхищались? И ему точно суждено было оборваться въ самомъ непродолжительномъ времени. На разсказахъ "Казачка" и "Одарка", прямо слѣдующихъ за "Сестрою", голосъ г. Марка Вовчка оборвался. Оба разсказа сложнѣе и печальнѣе предыдущаго: въ первомъ изъ нихъ описываются невзгоды вольной казачки Олеси, вышедшей замужъ за крѣпостного человѣка,-- во второй идетъ жалостная, но до крайности избитая исторія крѣпостной дѣвочки, загубленной лихимъ паномъ. Темы, какъ видите, не новыя и съ любовью разработанныя даже не однимъ гимназистомъ съ литературными стремленіями; чтобы сдѣлать изъ нихъ что нибудь хорошее, нужно много силы, много свѣжести во взглядѣ. Силы, къ сожалѣнію, и не оказалось у нашего автора. Съ одной теплотой сердца не много сдѣлаетъ тамъ, гдѣ все избито и изношено, обращено въ спекуляцію и кинуто на расхищеніе писакъ запирательнаго свойства. Г. Маркъ Вовчокъ слишкомъ уменъ и чистъ для того, чтобъ погрузиться въ запирающую литературу, рамки его разсказовъ слишкомъ тѣсны для обширной картины, талантъ его слишкомъ объективенъ для поучительнаго лиризма. При такихъ условіяхъ какъ не вдаться въ плаксивость манеры -- тѣмъ болѣе, что самая постройка обоихъ разсказовъ ведетъ къ ней безъ всякихъ околичностей? Съ одной стороны видимъ мы двухъ добрыхъ, безотвѣтныхъ овечекъ, съ другой полковъ и душегубовъ, чуждыхъ всякаго человѣческаго чувства. Гдѣ тутъ быть драмѣ и коллизіи? Волкъ, повстрѣчавшись съ овцой, кушаетъ ее на здоровье, и затѣмъ, между этими двумя существами никакихъ дальнѣйшихъ приключеніи случиться не можетъ. На бѣду, у г. Марка Вовчка Олеся и Одарка скромнѣе кроткихъ овечекъ, а господа Олеси и лихой панъ свирѣпѣе голодныхъ волковъ. Даже и аксссуарныя лица имъ подъ масть -- родные Одарки и Олеси плачутъ какъ рѣка, а противники ихъ выкидываютъ каннбальскія потѣхи. Самимъ панскимъ дѣтямъ нѣтъ пощады: онѣ впиваются въ Одарку какъ пьявки, щиплютъ ее и заставляютъ плясать для своей потѣхи. Просто за человѣка становится страшно, а за автора вдвое болѣе,-- потому что въ искусствѣ есть свои непреложные законы на счетъ преувеличенія, особенно преувеличенія сантиментальнаго. О законахъ этихъ стоитъ думать всякому писателю, потому что они существуютъ лишь для зоркаго ума, и потому, что лишь зоркій умъ понимаетъ весь вредъ, происходящій отъ введенія исключительныхъ явленій въ область искусства.

Коснувшись предмета, столь важнаго и обильнаго поученіемъ, мы, поневолѣ, должны на короткое время оставить разсказы, нами разбираемые, и сказать нѣсколько словъ о причинѣ страннаго, по видимому, необъяснимаго, но повсемѣстнаго отвращенія русскихъ читателей къ литературнымъ произведеніямъ, въ которыхъ обличаются недостатки крѣпостного права или злоупотребленія власти, доставшейся людямъ черезъ крѣпостное право. Съ достовѣрностью можно сказать, что писателю (за исключеніемъ двухъ пли трехъ всѣмъ извѣстныхъ) строящему свое произведеніе на фактахъ, вытекающихъ изъ крѣпостного права, фактахъ, часто разительныхъ и драматическихъ,-- сочувствія нѣтъ нигдѣ, кромѣ мелкаго мірка фельетонистовъ и гимназистовъ, о которыхъ говорилось выше. Писателей этихъ почти не читаютъ, о нихъ отзываются съ пренебреженіемъ, какъ о фантазерахъ, враляхъ, писунахъ, не имѣющихъ на копѣйку знакомства въ предметомъ, про который они пишутъ. Даже въ ихъ благонамѣренность никто не вѣритъ; -- если кому нибудь изъ нихъ,-- что чрезвычайно рѣдко,-- случится вымолвить мысль не глупую и практическую,-- на такую мысль не обращается малѣйшаго вниманія. Предположить, что тутъ виновато само общество, мы никакъ не можемъ: вѣдь общество, по мѣрѣ силъ своихъ, занимается крестьянскимъ вопросомъ и благія стремленія правительства находятъ же себѣ цѣлыя массы сочувствующихъ личностей. Спросите у каждаго изъ умныхъ людей, глубоко преданныхъ дѣлу эмансипаціи, что онъ думаетъ о дидактически-обличителыюй литературѣ по части крестьянскаго дѣла, и постоянно вы получите отвѣтъ одинъ и тотъ же: "грязь, болтовня неумѣлыхъ людей, вздорная рапсодія писакъ ничего не знающихъ". Самый зоркій изъ спрошенныхъ, можетъ быть, прибавитъ къ этому: "безплодная возня съ исключительными явленіями, помимо настоящей сущности дѣла."

Безплодная возня съ исключительными явленіями, помимо настоящей сущности дѣла,-- вотъ справедливое опредѣленіе почти всѣхъ литературныхъ произведеній изъ крестьянскаго быта, вотъ смертный приговоръ всей этой массѣ филантропическаго хлама изъ деревенскихъ правовъ! Въ самомъ дѣлѣ, переберите наши журналы за послѣдніе года, перечитайте томы разныхъ крестьянскихъ повѣстей и разсказовъ, преодолѣйте чувство отвращенія при видѣ всей этой грязи и мерзостно-отвратительныхъ эпизодовъ -- какая умная мысль, какой дѣльный выводъ наградитъ васъ за моральную пытку, которой вы только что подверглись? Прояснится ли хоть немного вашъ горизонтъ и чѣмъ обогатится вашъ разумъ, кромѣ сброда анекдотовъ весьма скверныхъ и часто неправдоподобныхъ? Не ждите ничего подобнаго. Писатели и писаки ознакомили васъ не съ сущностью дѣла, а только съ исключительными его проявленіями, вывели передъ вами толпу лицъ достойныхъ смирительнаго дома, лицъ, которыя по натурѣ своей будетъ также точно достойны смирительнаго дома и послѣ отнятія у нихъ права на личность людей имъ подчиненныхъ. А такъ какъ въ современномъ обществѣ, при всѣхъ его порокахъ, изверги, достойные смирительнаго дома, составляютъ непримѣтное меньшинство, то и цѣль поучительная недостигнута. За лицъ, поражаемыхъ писаками, лицъ, подлежащихъ исправленію полицейскому -- никто не вступится, да и не пожелаетъ вступиться: злодѣй размалеванъ такъ ярко, что ровно никто не признаетъ въ немъ своей неяркой личности. Возьмемъ хоть "Одарку", автора которой, по его таланту и добросовѣстности, мы иикакъ не отнесемъ къ писакамъ, о какихъ сейчасъ говорилось. Въ этомъ разсказѣ на мѣстѣ пана мы видимъ какого-то бѣшенаго волка, который едва похожъ на живое существо, и который, по идіосинкразической своей натурѣ, былъ бы бѣшенымъ волкомъ не только въ своемъ имѣніи, но и въ самой вольной станицѣ, и въ Миргородѣ, и въ Москвѣ, и въ Петербургѣ, и остался бы звѣремъ при всѣхъ условіяхъ въ жизни, до той поры покуда бы самъ не сломилъ себѣ шеи, наткнувшись на законъ или на частное мщеніе. Если-бы крѣпостное право уничтожалось нашимъ благимъ правительствомъ только потому, что при немъ возможны паны въ родѣ Одаркина,-- игра не стоила бы свѣчъ и цѣль была бы достигнута однимъ усиленіемъ полицейскихъ мѣръ, да неукоснительнымъ наблюденіемъ за исполненіемъ того закона, который ввѣряетъ предводителямъ и инымъ лицамъ наблюденіе надъ владѣльцами, во зло употребляющими свою власть надъ жителями. Тутъ то и видимъ мы всю огромность промаха обличительно-крестьянской литературы. Чтобъ доказать вредъ отжившаго учрежденія,-- надо указывать не исключительные факты, ими время отъ времени порождаемые, но его глубокое и неотразимое вліяніе на все общество. Чтобъ разузнать и описать недугъ общества, надо не сидѣть надъ какимъ нибудь отдѣльнымъ прыщемъ паціента, но изслѣдовать весь его организмъ. А этого-то изслѣдованія мы и не видимъ въ нашихъ писателяхъ, бѣдныхъ знаніемъ. Исторія жестоко наказаннаго псаря или похищенной дѣвчонки можно сочинить, не выходя изъ своей квартиры, но вѣрной картины сельской жизни, съ ея печальными явленіями, не создашь изъ "глубины собственнаго бѣднаго самосознанія". Потому наша обличительная литература по крестьянской части болѣе чѣмъ безсильна и вліяніе ея ничтожно. Она питалась исключительными Фактами превышенія власти, а между тѣмъ, нагородивъ сотни томовъ, не коснулась ни одного изъ несравненно болѣе общихъ, и, стало быть, болѣе вѣрныхъ явленій, кидающихся въ глаза всякому, кто жилъ въ деревнѣ. Ею даже ни разу не была высказана та простая, неоспоримая, всѣмъ извѣстная мысль, что въ наше время русскій крѣпостной поселянинъ терпитъ вовсе не отъ жестокостей при личномъ столкновеніи съ владѣльцомъ,-- но отъ излишнихъ требованій, окладовъ и работъ, вслѣдствіе жизни дворянъ не по состоянію и общаго распространенія роскоши въ образованномъ классѣ. Имъ даже не приходило въ голову, что при значительномъ смягченіи нравовъ, соединенномъ съ врожденнымъ благодушіемъ русскаго человѣка,-- жестокость обращенія стала рѣдка, но замѣшалась бсзтолковостью въ управленіи и жаждой доходовъ. Они не сообразили того, что бить и мучить подобнаго себѣ человѣка есть дѣло, для всякаго противное и не дающее никакихъ выгодъ,-- между тѣмъ какъ увеличеніе оброка, спокойно рѣшенное въ столицѣ и объявленное безъ шума, выгодно (хотя на время) для кармана и не влечетъ за собой нареканія. Наши писатели и писаки просто упустили изъ вида важность рубля въ крестьянскомъ быту, подслушивая въ разныхъ закоулкахъ народныя изреченія въ родѣ чаво и эфтотъ, они даже не слыхали ни разу пословицы крестьянской: "не бьетъ дубьемъ, а бьетъ рублемъ!" Да и въ самомъ дѣлѣ, стоитъ ли заниматься такими пустяками, когда такъ легко подражать похожденіямъ героевъ изъ "Старыхъ Годовъ" господина Печерскаго. Чтобъ быть дѣльнымъ и толковымъ, надо учиться и вникать, и съ усиліемъ рисовать картины вѣрныя многосторонней дѣйствительности, между тѣмъ какъ можно болтать, не выходя изъ своей квартиры, писать такъ просто, и задирательно, и скандалезно!...

Даже становится смѣшно, когда подумаешь о тысячѣ важнѣйшихъ сторонъ сельской жизни, сторонъ, неразрывно связанныхъ съ крѣпостнымъ правомъ,-- и не смотря на то,даже мелькомъ не подмѣченныхъ нашими обличителями. Ихъ правило такое: гдѣ нѣтъ исключительности, тамъ пѣтъ и пищи для фантазіи. Описывая прибитаго лакея или сельскую нимфу, выданную замужъ противъ воли, они даже не касаются сторонъ сельской жизни, въ тысячу кратъ болѣе знаменательныхъ и подлежащихъ изученію. Изображалъ ли кто нибудь изъ нашихъ писателей положеніе цѣлаго селенія, въ которомъ, но вѣтреному или корыстному разсчету владѣльца, земледѣліе заброшено и всѣ рабочія силы пожертвованы на какую нибудь огромную фабрику, разшатывающую нравственность, здоровье и благосостояніе всего населенія? Касались ли наши сельскіе обличители безпрерывно повторяющагося факта отдаванія имѣній въ аренду и безконечнаго зла, отъ аренды происходящаго? Обличали ли они передъ свѣтомъ и правительствомъ тысячи увертокъ, посредствомъ которыхъ обманывается законъ, строго воспрещающій отдавать населенныя имѣнія въ аренду иностранцамъ? Знаютъ ли они, напримѣръ, что значитъ кабакъ, по безпечности помѣщика или изъ грошевыхъ барышей допущенный въ деревню, гдѣ прежде кабака не было? Показали ли они намъ, черезъ рядъ живыхъ сценъ, что такое иностранецъ-управитель и каковъ бываетъ въ сношеніяхъ съ русскимъ мужичкомъ вольнолюбивый швейцарецъ и даже ученый агрономъ-англичанинъ? Раскрыли ли они передъ нами весь возмутительный гнетъ и всю страшную неправду, къ которымъ способенъ міръ, то есть то самое мірское, общинное управленіе, о которомъ до сихъ поръ многіе непрактическіе люди говорятъ чуть не со слезами умиленія на рѣсницахъ? Знаютъ ли господа, теперь упоминаемые нами, самую азбуку сельскаго хозяйства, въ его самыхъ вліятельныхъ проявленіяхъ относительно вседневнаго крестьянскаго быта? Извѣстно ли имъ, напримѣръ, что въ подгородныхъ имѣніяхъ, даже управляемыхъ съ крайней снисходительностью, множество дѣтей мужескаго пола пропадаетъ оттого, что родители ихъ, не имѣя никакой потребности отдалять отъ себя ребятишекъ, все-таки считаютъ необходимымъ отдавать ихъ, за малую плату, на бумагопрядильныя, сигарныя и другія фабрики, убійственныя для здоровья! Приходило ли въ голову имъ,-- обличитель цѣловальниковъ и грозѣ винныхъ приставовъ,-- сдѣлать когда нибудь сравненіе между обыкновеннымъ имѣніемъ и имѣніемъ съ винокуреннымъ заводомъ, котораго существованіе предполагаетъ двойную, если не тройную тяготу для крестьянина? Описывали ли они намъ когда нибудь имѣніе, взятое въ риску или находящееся подъ опекою по малолѣтству владѣльцовъ? Вотъ сколько нетронутыхъ и важныхъ сторонъ дѣла насчитали мы, не причисляющіе себя къ людямъ практическимъ и проводящіе въ деревнѣ самую малую часть года. Мудрено ли послѣ этого, что наша обличительная литература, слабая во многихъ своихъ проявленіяхъ, не только слаба, но совершенно ничтожна въ отношеніи къ изображенію русской сельской жизни. Наше общество вовсе не злится на писателей, со знаніемъ дѣла указывающихъ его темныя стороны,-- успѣхъ и симпатія, встрѣтившіе Щедрина, подтверждаютъ слова наши. Но деревенскій нашъ бытъ не имѣлъ своихъ Щедриныхъ.

Снова возвращаясь къ книгѣ г. Марка Вовчка, мы замѣтимъ; что вторая ея половина, особенно разсказы: "Сонъ" и "Максимъ Гримачь" отчасти изглаживаютъ непріятное впечатлѣніе, произведенное "Одаркою" и "Казачкою". Въ обоихъ, только что названныхъ разсказахъ, дѣло идетъ о любви, любви дѣвической, робкой и, тѣмъ не менѣе, очень страстной. Такая любовь съ особенной удачей вдохновляетъ нашего автора: ей обязанъ онъ не одною свѣтлою страницею въ своей книгѣ, и чуть онъ замѣняетъ ее чѣмъ нибудь другимъ, голосъ его тотчасъ же обрывается. И дѣйствительно, женщины г. Марка Вовчка словно не женщины, а дѣвочки. Онѣ бѣгаютъ по цвѣтамъ, какъ живые цвѣтки, слабыя и ломкія, хоронятся за своихъ подругъ при взглядѣ паробка, плачутъ и ждутъ сватовъ, а при свиданіи съ женихомъ, только замираютъ и цѣпенѣютъ. Съ бракомъ онѣ утопаютъ въ океанѣ любви, и исторія ихъ прекращается. При несчастной любви онѣ томятся и сходятъ съ ума. Какъ онѣ живутъ замужемъ и ведутъ хозяйство, этого мы не знаемъ. Не смотря на все наше малое знакомство съ малороссійской жизнью, мы смѣемъ замѣтить, что тутъ ее вся жизнь, а лишь одна изъ ея частныхъ сторонъ, можетъ быть слишкомъ уже опоэтизированная. Такъ жить и любить едва ли въ состояніи простой человѣкъ, окруженный тысячью заботъ о первѣйшихъ потребностяхъ жизни. Если-бы малороссійскія дѣвушки, послѣ брака, проводили такъ много времени, глядя въ соколиныя очи своимъ супругамъ,-- бѣдные ихъ мужья, лѣнивые по натурѣ и несклонные къ домашнему хозяйству, сидѣли бы зачастую безъ борща и галушекъ. Но на дѣлѣ мы видимъ совершенно противное; всякій знаетъ, что въ Малороссіи у простолюдина весь домъ держится доброй хозяйкою, несравненно способнѣйшею въ этомъ отношеніи, чѣмъ наши великорусскія женщины.

Эта хрупкость и слабость героинь г. Марка Вовчка, какъ мы уже сказали выше, ведетъ за собой ихъ полную безотвѣтность передъ враждебными событіями жизни. Ни потягаться съ лютой свекровью, ни побороться съ ревнивымъ мужемъ онѣ не въ состояніи. Свекровь ихъ гонитъ со свѣта какъ Орлиха Галю (въ повѣсти "Свекровь"), ревнивецъ-супругъ беретъ жену за косу и убиваетъ ее острой саблею, что и сдѣлалъ Данило Гурчь, хотя катастрофа (къ неслыханному нашему удивленію) происходила на водѣ и самъ убійца плылъ въ.челнокѣ, за неимѣніемъ весла, разсѣкая воду острой саблею. При всякомъ столкновеніи любящей горлицы съ злымъ человѣкомъ или лихой бабой, возобновляется то, что мы замѣтили въ Одаркѣ. Чудовище глотаетъ бѣдняжку и -- дѣло кончено. При такомъ роковомъ условіи неизбѣжны два неудобства,-- разсказъ выходитъ коротокъ и, что страннѣе, утомителенъ въ своей краткости. Драма не завязывается по невозможности борьбы и хоть какой нибудь коллизіи, а раздѣленіе дѣйствующихъ лицъ на чудовищъ и жертвъ порождаетъ однообразіе мотивовъ. Немного нравственной стойкости какой нибудь Галѣ или Натальѣ,-- немного человѣческихъ чувствъ злому пану или Гурчу, все бы измѣнилось и жизнь пошла бы передъ нами совсѣмъ иначе. Для того, чтобъ продолжать свою дѣятельность и написать что нибудь обширное, г. Маркъ Вовчекъ долженъ, во что бы ни стало, примириться съ многосторонностью жизни -- безъ этого мы,-- при всемъ уваженіи къ его таланту,-- не предвѣщаемъ ему замѣтной будущности.

Мы едва было не забыли маленькой повѣсти "Выкупъ", которая произвела на насъ утѣшительное впечатлѣніе. Она подала намъ надежды, которыхъ мы не имѣли до ея прочтенія, въ ней нашли мы кое-что отличное отъ предыдущихъ разсказовъ, именно искорки юмора и наивной наблюдательности, съ особенной силой выказавшіеся, напримѣръ, при описаніи панскихъ хоромъ и сутяги Захаревича. Если эти задатки развернутся и принесутъ свой плодъ, то талантъ и значеніе автора измѣнятся во многомъ. Съ юморомъ, который уже самъ по себѣ предполагаетъ шпроту физическаго взгляда, г. Маркъ Вовчекъ не останется чисто-мѣстнымъ писателемъ въ родѣ Гогга или провансальца Мистраля, а съ трудовъ его сгладится та печать слезливаго однообразія, которую видятъ въ нихъ русскіе читатели, незнакомые съ красотою украинской рѣчи.

Переводъ г. Тургенева очень гладокъ и простъ,-- это лучшая похвала всякому, переводу -- но книжка издана не совсѣмъ опрятно, что не помѣшало какому-то фельетонисту, при выходѣ ея въ свѣтъ, найти изданіе крайне изящнымъ и даже воспѣть хвалу издателю Кожанчикову. Присоединиться въ этой хвалѣ трудно!

1859.