алось имъ пробивать брешь! А другіе, находящіеся въ той сторонѣ, съ которой дуетъ вѣтеръ, тоже не промахи: не одинъ домъ случалось имъ поджигать, когда не было другихъ средствъ овладѣть имъ! Осажденные стрѣляютъ черезъ дыры въ полу галереи, и одному или двумъ изъ враговъ пришлось уже поплатиться жизнью за свою смѣлость; но другіе защищены галлереей и дождь пуль, сыплющійся на домъ, разъединяетъ силы отстрѣливающихся, принуждая ихъ отвѣчать на перекрестный огонь. Еще удара два и дверь рухнетъ, а изъ густого дыма, поднимающагося въ сторонѣ, скоро покажется и пламя...

   Осажденные знаютъ это. Необходимо произвести попытку отвратить гибель, хотя-бы на короткое время. Надо сдѣлать вылазку. Для этого нужны два человѣка. Кто возьмется за это опасное дѣло?

   -- Я кричитъ смѣлый пасторъ.-- Чего мнѣ беречься?

   -- Я! кричитъ Конрадъ.-- Это мое дѣло!

   -- Конрадово и мое! восклицаетъ Ламбертъ громкимъ голосомъ.-- И ничье болѣе! Прочь всѣ! На свои мѣста! Вы, Рихардъ и Фрицъ, защищайте дверь. Вотъ топоры... Ну, но имя Божіе!

   Перекладины, укрѣпляющія дверь изнутри, отнимаются; вмѣсто нихъ приставляется прочная доска, плотно входящая въ отверстіе, и на которую сыплются теперь удары осаждающихъ, такъ-какъ собственно дверь уже изрублена. Наконецъ, отдергиваютъ и послѣднюю перекладину... доска падаетъ, открывая брешь, о чемъ такъ сильно хлопотали враги, но изъ нея кидается на встрѣчу имъ, отталкивая въ сторону Ламберта и Конрада, старый Христіанъ Дитмаръ, потрясая надъ собой мощными руками топоръ и восклицая: "Да здравствуетъ Германія во вѣки!"

   Это было первое слово, произнесенное имъ въ этотъ день и послѣднее оно, какъ на сегодня, такъ и навсегда! Онъ падаетъ, пронизанный на пролетъ тремя пулями, разрубленный и растерзанный дюжиною ударовъ ножами и топоромъ; но его великодушная цѣль достигнута. Онъ вынесъ на себѣ первый порывъ атаки, проложилъ дорогу двумъ молодымъ людямъ, слѣдующимъ за нимъ. Они кидаются по этому пути; ничто не можетъ устоять передъ исполинской силой Конрада: удары его сыплются градомъ; онъ неистовствуетъ среди толпы, какъ ягуаръ среди стада овецъ. Да, они видятъ передъ собой ягуара! Великаго Ягуара, какъ прозвали Конрада озерныя племена, и который растерзалъ уже многихъ изъ онондагскаго племени! Они готовы драться съ самимъ злымъ духомъ, но не могутъ выносить блеска глазъ Великаго Ягуара! Они безсильны передъ Великимъ Ягуаромъ! Они бросаются назадъ къ стѣнѣ, на нее, черезъ нее, въ ровъ, преслѣдуемые Конрадомъ, которому напрасно предлагаетъ остановиться Ламбертъ, успѣвшій отвлечь на себя часть огня непріятелей: видя постыдное бѣгство товарищей, осаждающіе обратили всѣ свои усилія только на двухъ братьевъ; пуля за пулей ударяются въ стѣну возлѣ Ламберта,-- чудо, что онъ не раненъ, что онъ еще живъ. Но онъ не думаетъ о себѣ; вся его забота лишь объ одаренномъ львинымъ мужествомъ братѣ. Онъ кидается къ безумцу, который боролся въ эту минуту у стѣны съ тремя индѣйцами, послѣдними въ кругу ограды. Онъ не хочетъ выпустить ихъ: хватаетъ одного, размахиваетъ имъ въ воздухѣ и швыряетъ его объ стѣну, на которой несчастный остается недвижимъ съ проломленнымъ затылкомъ; остальные два пользуются мгновеніемъ; они вскарабкиваются на стѣну... одинъ изъ нихъ, прежде, чѣмъ спрыгиваетъ въ ровъ, спускаетъ курокъ.

   -- Воротись, ради Бога, Конрадъ! восклицаетъ Ламбертъ.

   Онъ хватаетъ брата за руку и тащитъ его за собою; они почти уже у двери; вдругъ Конрадъ пошатывается, точно пьяный. Ламбертъ обхватываетъ его. "-- Ничего, милый братъ", говоритъ Конрадъ, выпрямляясь, но въ дверяхъ падаетъ снова: кровь ударяетъ ручьемъ изъ его горла, орошая порогъ, черезъ который онъ не хотѣлъ переступить, призывая, въ противномъ случаѣ, кровь на свою голову...

   Дверь защищена снова, еще крѣпче прежняго.

   Огонь, разведенный вокругъ дома, потухаетъ, не нанеся вреда, благодаря усиліямъ Ламберта, успѣвшаго разметать, хворостъ.

   Домъ спасенъ, но надолго-ли? Оборонявшій его, ничтожный отрядъ уменьшился двумя бойцами; остальные смертельно утомлены страшной борьбою; зарядовъ остается уже немного и солнце едва посылаетъ свои красные лучи изъ-за лѣса на одинокое мѣсто побоища. Оно зайдетъ черезъ нѣсколько минутъ и тогда наступитъ ночь,-- послѣдняя ночь.

   -- Твой братъ умеръ! говоритъ пасторъ Ламберту.

   -- Онъ только предупредилъ насъ! отвѣчаетъ Ламбертъ.-- Не отходи отъ меня, Катерина!

   Пасторъ и Катерина остались внизу ухаживать за Конрадомъ. Пасторъ свѣдущъ въ медицинѣ, но все его искуство, на этотъ разъ, не послужило ни къ чему. Конрадъ открылъ только на самое короткое время свои прекрасные голубые глаза и мутный взглядъ ихъ мгновенно прояснился, когда, сквозь смертный туманъ, ему представилось лицо Катерины. Потомъ, закрывъ глаза, онъ пролежалъ тихо, съ выраженіемъ глубокаго спокойствія въ недавно еще столь дикихъ, разъяренныхъ среди боя, чертахъ, и вздохнулъ въ послѣдній разъ; голова его склонилась на сторону, какъ-будто въ мирномъ снѣ...

   Солнце скрылось за лѣсомъ; находящіеся на галереѣ мужественные защитники блокгауза облиты багровыми лучами заката.

   -- Чего ждутъ они? спрашиваетъ Якобъ Эрлихъ.

   -- Успѣешь еще насладиться вѣчностью, дуракъ! отвѣчаетъ ему Антонъ Бирманъ.

   -- Если отецъ думаетъ послать къ намъ на выручку, ему слѣдуетъ торопиться! говоритъ съ горькою усмѣшкою Рихардъ Геркгеймеръ.

   -- Ура! Ура! Еще разъ, ура! кричитъ Адамъ Беллингеръ, высовываясь изъ слухового окошка.

   -- Рехнулся нашъ Адамъ? замѣчаетъ на это Фрицъ Фольцъ.

   -- ѣдутъ! ѣдутъ! продолжаетъ кричать Адамъ. Онъ кидается внизъ съ лѣстницы, пляшетъ, какъ безумный,.и потомъ падаетъ со слезами на грудь пастора.

   -- Бѣдный, бѣдный малый! произноситъ пасторъ.

   Ламбертъ переходитъ, однако, по галереѣ на другую сторону дома, съ которой видна часть Крика, простирающаяся до угла, гдѣ дорога дѣлаетъ поворотъ и скрывается изъ глазъ, чтобы, черезъ нѣсколько сажень разстоянія, снова показаться не надолго. На обоихъ этихъ открытыхъ мѣстахъ не видно никого, и слабая надежда, озарившая душу Ламберта, потухаетъ опять. Онъ грустно качаетъ головой.

   Но... что это? Раздается какой-то глухой, но вмѣстѣ съ тѣмъ, сильный звукъ, ясно слышный Ламберту, потому-что въ эту самую минуту затихаютъ крики враговъ. Звукъ слабѣетъ и снова усиливается. Сердце Ламберта бьется такъ, что готово разорваться.

   И вдругъ изъ лѣсу показываются одинъ, два, три всадника, мчащіеся во весь духъ; за ними, черезъ мгновеніе, еще цѣлая толпа: двадцать, тридцать лошадей, подъ копытами которыхъ дрожитъ почва. Всадники потрясаютъ своими ружьями и крикъ: "Ура! ура!" явственно долетаетъ до слуха Ламберта.

   Онъ бросается къ товарищамъ.-- Готовы ружья у всѣхъ? Такъ за мною! Впередъ! Мы теперь ихъ погонимъ!

   И начинается дикая охота на покрытой сумракомъ полянѣ. Французы и индѣйцы кидаются въ лѣсъ, ища спасенія въ безумномъ бѣгствѣ, а въ догонку имъ летятъ мѣткія пули, пущенныя изъ хорошихъ винтовокъ.

   

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.

   Черезъ пять лѣтъ послѣ описанныхъ нами событій, августовское солнце, поднявшись изъ-за лѣса во всемъ своемъ блестящемъ величіи, принесло чудный день нѣмецкимъ колонистамъ на Могавкѣ, Крикѣ и Шохари. Въ этотъ день, олени и бизоны могли безпрепятственно пробираться по своимъ тропинкамъ въ вѣковыхъ лѣсахъ: охотники вынули боевые заряды изъ своихъ винтовокъ и замѣняли ихъ холостыми, впрочемъ, не жалѣя пороха при этомъ. Коровы и овцы не выгонялись изъ хлѣвовъ: пастухи тщательно вычистили свои праздничные кафтаны и украсили себѣ шляпы громадными пучками цвѣтовъ. Не было въ этотъ день никакой работы на поляхъ, а явись въ ней нужда, хотя-бы и самая безотлагательная, у пахарей было дѣло поважнѣе: имъ всѣмъ, какъ пастухамъ, такъ и охотникамъ,-- всѣмъ безъ исключенія, старымъ и малымъ, мужчинамъ, женщинамъ и дѣтямъ, надо было праздновать праздникъ,-- великій, прекрасный праздникъ мира.

   Миръ наконецъ опять существовалъ на землѣ, лившей втеченіи длинныхъ семи лѣтъ потоки человѣческой крови: миръ тамъ, въ старой родинѣ, миръ и здѣсь, въ новой. Тамъ, герой столѣтія, старый Фрицъ, поборолъ своихъ враговъ и вложилъ мечъ въ ножны; можно было и здѣсь убрать топоръ битвы.

   Впрочемъ, здѣсь, въ дѣвственныхъ лѣсахъ Америки, во всѣ послѣдніе года было уже довольно тихо. Со времени мужественнаго отпора, полученнаго отъ нѣмцевъ въ 58 году, французы и индѣйцы не осмѣливались болѣе переступать границъ племени, способнаго защищать съ такою отвагою свои права; когда-же сдался фортъ Фронтенакъ, а наконецъ, въ слѣдующемъ году, былъ уступленъ и Квебекъ, побѣда англичанъ сдѣлалась несомнѣнною, и мелкія стычки, время отъ времени безпокоившія трудолюбивыхъ колонистовъ были уже послѣдними вспышками потухавшаго большого пожара. Но для деревянныхъ или соломенныхъ нѣмецкихъ крышъ и каждая искра была опасна; ни одинъ хозяинъ не ложился еще спать съ спокойною душою, и не отправлялся, вставъ по утру на свою работу, безъ винтовки на плечѣ. Но теперь изчезла послѣдняя тѣнь этой неувѣренности и колокола маленькой церкви возвѣщали: "Миръ! миръ!" оглашая своимъ звукомъ поля, озаренныя солнцемъ, и тихіе лѣса.

   И изъ этихъ лѣсовъ, съ этихъ полей стремились пѣшкомъ и верхомъ, праздничными толпами, старики и молодые, всѣ разукрашенные цвѣтами. Еще издали весело здоровались они между собою, задушевно пожимали другъ другу руки, встрѣчаясь на перекресткахъ, и продолжали дальнѣйшій путь вмѣстѣ, въ искренней бесѣдѣ, вдоль по цвѣтущей долинѣ между Могавкомъ и Крикомъ, къ холму, на которомъ высилась церковь, въ этотъ день далеко не вмѣстившая и половины набожныхъ прихожанъ, стекавшихся въ нее благодарить Бога.

   Но Господь обитаетъ не въ храмахъ, созданныхъ человѣческими руками: свѣтъ -- Его одежда, небеса -- престолъ, и земля -- подножіе ногъ Его!-- Эти слова служатъ текстомъ проповѣди, произносимой въ это утро достойнымъ пасторомъ Розенкранцомъ своей паствѣ, которая внимаетъ ему, скучась большою толпою подъ яснымъ неболъ, среди земной зелени. Онъ славословитъ Господа и рѣчь его разносится, какъ на орлиныхъ крылахъ, надъ безмолвнымъ собраніемъ,-- славословитъ его, великаго, милосердаго избавителя, къ которому они обращались въ нуждѣ, и который спасъ ихъ изъ опасности среди дикой пустыни. Упоминаетъ пасторъ и о павшихъ въ этой битвѣ: они пролили свою кровь не даромъ, отстаивая домы и дворы, потому что въ нихъ живетъ человѣкъ, чтобы въ кругу себѣ близкихъ, у своего домашняго очага, въ своей общинѣ, вѣчно слѣдовать добродѣтели, которую составляютъ: любовь къ своимъ собратьямъ и готовность помочь имъ во всякое время и во всякихъ обстоятельствахъ -- и жить по образу Того, кто создалъ человѣка. Оставшіеся въ живыхъ призваны, послѣ страшныхъ боевыхъ трудовъ, къ прекраснымъ трудамъ мира; и чтобы не возстали мертвые, и не вопросили съ укоромъ: "Зачѣмъ-же мы умерли?" всякая злоба и ненависть, всякій споръ и недоброжелательство должны быть навсегда изгнаны изъ среды общины!

   Голосъ пастора дрогнулъ не разъ отъ волненія впродолженіе этой рѣчи. Старикъ пережилъ и перестрадалъ многое вмѣстѣ съ тѣми, павшими героями! И каждое слово его выходило, поэтому, изъ самой глубины сердца и какъ рождалось оно въ сердцѣ, такъ и доходило до сердецъ слушателей. Врядъ-ли, между сотнями ихъ, нашелся хоть одинъ человѣкъ, глаза котораго остались бы сухи, а когда пасторъ благословилъ собраніе, попросивъ Господа, такъ явно обратившаго теперь къ нимъ ликъ Свой дарованіемъ мира, благословлять и охранять и впредь свой народъ, и произнесъ: "Аминь!" слово это прозвучало во всѣхъ сердцахъ и шепотъ сотни голосовъ: "Аминь! Аминь! "пронесся подобно вѣтру, шелестящему въ вершинахъ деревьевъ. И вотъ, шелестъ этотъ усилился, разразился мощными, торжественными звуками гимна, огласившими тихія поля:

"Тебе, Бога, хвалимъ!"

   И всѣ разошлись потомъ тише, чѣмъ собирались.

   Но празднику мира слѣдовало быть и праздникомъ веселья, и вмѣстѣ со стариками на немъ присутствовало слишкомъ много молодыхъ, чтобы это веселье могло долго оставаться чиннымъ. Сначала стало слышаться тамъ и сямъ шутливое словцо, потомъ одному шутнику впало на умъ что-то до того уже забавное, что онъ не могъ удержать этого про себя среди такого прекраснаго свѣтлаго дня, и вотъ, старики улыбнулись, молодые люди засмѣялись, дѣвушки стали хихикать; и эта веселость и смѣхъ были до того заразительны, что ружья принялись какъ-то сами выпускать выстрѣлы; человѣкъ, незнакомый съ положеніемъ вещей, могъ-бы подумать, что усадьбу Геркгеймера, которую не посмѣли затронуть сами французы въ ужасные 57 и 58 года, штурмуетъ теперь нѣмецкая молодежь, среди своего праздника мира.

   Штурма, однако, не требовалось. Большой, всегда гостепріимный домъ Геркгеймера былъ открытъ теперь еще болѣе настежъ, чѣмъ обыкновенно: все мужское и женское населеніе Могавка, Крика и Шохари, все, что только было въ странѣ нѣмецкаго или хотѣло радоваться за одно съ нѣмцами, все было приглашено испить пива Николая Геркгеймера, поѣсть у него жареной дичи и весело отпраздновать общій великій праздникъ. Такъ-какъ приглашались всѣ безъ исключенія, то дома остались развѣ только такія матери, которыя уже никакъ не могли покинуть своихъ дѣтей, или люди, рѣшительно прикованные чѣмъ-нибудь къ мѣсту. Пришелъ тоже толстякъ Іоганнъ Мертенсъ; съ улыбкою пробирался онъ между гостями, засунувъ большіе пальцы въ карманы своего длиннаго камзола, и вытаскивая ихъ лишь тогда, когда онъ отводилъ кого-нибудь въ сторону, спрашивая таинственно: не прекрасно-ли было съ его, Іоганна Мертенса, стороны, что онъ предоставилъ первенство Николаю Геркгеймеру и даже почтилъ его праздникъ своимъ присутствіемъ, хотя могъ-бы устроитъ пиръ не хуже, а можетъ быть, и немного получше этого? Пришелъ тоже и Гансъ Габеркорнъ, но этотъ велъ себя очень скромно и только спрашивалъ то у того, то у другого изъ гостей: не помнитъ-ли онъ, что Гансъ Габеркорнъ настаивалъ еще и тогда о пользѣ трехъ перевозовъ? Теперь ихъ было цѣлыхъ шесть, и каждый содержатель заработывалъ себѣ хлѣбъ. Нѣкоторые подумывали при этомъ, что Гансъ Габеркорнъ поетъ такъ сладко оттого, что обязанъ каждымъ тренингомъ, получаемымъ съ перевоза и съ харчевни, Николаю Геркгеймеру, да сверхъ того, долженъ ему еще сотни двѣ долларовъ; но кому было время толковать теперь объ этомъ?

   Конечно, не молодымъ людямъ и дѣвушкамъ, неутомимо кружившимся на лугу передъ домомъ, въ тѣни высокихъ тополей, подъ веселые звуки скрипки, двухъ дудокъ и барабана. У пожилыхъ людей и у стариковъ, сидѣвшихъ въ прохладѣ подъ большимъ домовымъ навѣсомъ, и медленно осушавшихъ кружку за кружкой, были также болѣе занимательные предметы для разговора. Вспомнилось тутъ,-- самъ день того требовалъ,-- все перенесенное тамъ, далеко, на старой родинѣ, самими бесѣдовавшими, или ихъ отцами,-- дѣдовскіе разсказы слыхали уже немногіе. Вспоминалось, какъ враги жгли и опустошали зеленые берега прекраснаго Рейна; какъ собственные властители, черезъ своихъ прислужниковъ, отбирали у народа то, чего не успѣвалъ отнять непріятель,-- отбирали для того, чтобы тѣшиться съ своими наложницами въ пышныхъ замкахъ, задавать блестящіе пиры и устраивать богатыя охоты, въ то время, какъ обремененный всякими налогами и тяготами народъ оставался безъ жилья и безъ хлѣба. А папскія распоряженія! десятины и всѣ другіе поборы съ нѣмецкой націи святѣйшаго отца папы и его кардиналовъ! Да, нечего сказать, было плохо жить тамъ; и если многое и поправилось съ тѣхъ поръ, какъ великій старый Фрицъ принялся разрѣшать дѣло своимъ мечомъ, не забывая пускать въ ходъ и свой костыль, -- все-же здѣсь, на новой родинѣ, жилось свободнѣе и прекраснѣе, потому-что, собственно говоря, не было тутъ никакого владыки, а на счетъ пасторовъ,-- хотя, конечно, не всѣ были такіе отличные люди, какъ Розенкранцъ,-- все-же, грѣхъ было сказать, чтобы они держали себя гордо съ простыми людьми. Поэтому, можно было еще жить здѣсь, да радоваться, въ особенности теперь, когда война совсѣмъ прекратилась.

   Съ этого разговоръ перешелъ на самую войну. Полился неистощимый запасъ разсказовъ. Каждый принималъ участіе въ войнѣ, каждый сражался на ряду съ прочими и потому имѣлъ про запасъ свою повѣсть,-- свою особую повѣсть, которая, если не другимъ, то ему лично казалась наиболѣе занимательной. Но были въ этой войнѣ и такія событія, за которыми всѣ признавали одинаковый интересъ,-- событія, пересказанныя во всѣхъ подробностяхъ, но всегда снова обсуживаемыя охотно и успѣвшія, несмотря на то, что видѣвшіе ихъ въ очію были, большею частью, еще живы, принять нѣкоторый оттѣнокъ легенды.

   Изъ всѣхъ этихъ наиболѣе любопытныхъ и замѣчательныхъ происшествій, самымъ любопытнымъ и замѣчательнымъ признавалась осада дома Штернберговъ въ 58 году. Самый фактъ шести или семи-часовой защиты девяти человѣкъ противъ полутораста хорошо вооруженныхъ враговъ, могъ казаться почти фантастичнымъ, легендарнымъ; но въ исторіи осады были еще эпизоды, придававшіе ей романическій оттѣнокъ даже въ глазахъ самыхъ пеувлекающихся людей: ссора братьевъ изъ-за красавицы-дѣвушки, считавшейся теперь самой красивою женщиной въ цѣломъ округѣ; примиреніе ихъ въ послѣднія минуты и послѣдовавшая тотчасъ вслѣдъ затѣмъ геройская смерть Конрада и Христіана Дитмара,-- самаго юнаго и самаго стараго изъ отряда. Оба они умерли такою прекрасною смертью, что ничего нельзя было лучше сдѣлать, какъ послѣдовать ихъ примѣру,-- какъ выразилась тетка Урсула, когда опускали ихъ въ сырую землю. И она скоро послѣдовала за ними, эта твердая, чудная женщина, жесткая по наружности, но одаренная такимъ нѣжнымъ сердцемъ, что она не могла перенести разлуки съ своимъ старикомъ мужемъ, съ которымъ цѣлыхъ сорокъ лѣтъ дѣлила горе и радость,-- сколько горя дѣлила! и съ своимъ дикимъ, сильнымъ, послѣднимъ, можетъ быть, наиболѣе любимымъ сыномъ. Да, онъ былъ сыномъ ей, теткѣ Урсулѣ, онъ, этотъ индѣецъ, какъ его прозвали здѣсь, великій ягуаръ, какъ дали ему имя на озерахъ, онъ, Конрадъ Штернбергъ! Дикъ онъ былъ и силенъ! Будь онъ живъ, Корнелій Бруманъ съ Шохари не одержалъ-бы недавно побѣды надъ молодежью съ Могавка! А что сдѣлалъ Корнелій, -- сущіе пустяки! Ухватясь за дышло саней, въ которыя насѣло двѣнадцать полновѣсныхъ молодцовъ, онъ сдвинулъ ихъ на полтора фута съ мѣста. Конрадъ сдвинулъ-бы и на цѣлые пять футовъ, таща, въ придачу, еще и самого Корнелія у себя на плечахъ! Да, да, Конрадъ Штернбергъ былъ одаренъ не человѣческою силой; если-бы не такъ, могъ-ли-бы онъ одинъ справиться съ двадцатью четырьмя индѣйцами, пробившимися уже къ дому? А развѣ это была тоже не смѣлость, превышающая человѣческую, когда онъ, зная, что каждый онондагъ поклялся его погубить, все-таки отправился къ нимъ въ лагерь, чтобы перессорить онондаговъ съ онеидами, и обоихъ ихъ съ французами, а потомъ отдался въ руки онондаговъ, требовавшихъ его къ себѣ въ заложники, но объявилъ, что останется у нихъ только до тѣхъ поръ, пока они съумѣютъ его удержать. И эти глупцы, которымъ слѣдовало-бы уже знать, съ кѣмъ они имѣютъ дѣло, вообразили себѣ, что шести человѣкъ будетъ достаточно для этого, и пустили съ ними Конрада проводникомъ впереди отряда. И указалъ-же онъ имъ такіе пути, съ которыхъ не возвращаются! Такимъ-то способомъ спасъ онъ свой родной домъ, а если хорошенько поразсудить, то и всѣ дома на Крикѣ и Могавкѣ, потому-что, лишь только началась битва, онеиды перешли на сторону нѣмцевъ. Французы съ онондагами должны были еще радоваться, что ихъ не горячѣе преслѣдовали вечеромъ, пославъ, по необходимости, половину коннаго отряда на выручку дома Штернберговъ. Да, нечего сказать, этотъ Конрадъ былъ такой человѣкъ, какого второго, можетъ быть, нескоро и найдется; настоящій Сампсонъ между филистимлянами, разбившій ихъ ослиною челюстью, какъ объ этомъ упомянулъ сегодня пасторъ въ своей проповѣди, хотя и не называлъ Конрада по имени. Пасторъ могъ поразсказать многое объ этихъ событіяхъ, потому-что былъ самъ всему очевидцемъ, но онъ не любилъ разговаривать объ этомъ предметѣ. Но развѣ можно было осуждать служителя мира за то, что онъ не любилъ, когда ему напоминали о томъ, что онъ въ этотъ день собственною рукою положилъ на мѣстѣ шестерыхъ индѣйцевъ. Если же и Ламбертъ Штернбергъ тоже говорилъ рѣдко о своемъ братѣ, то и этому находили объясненіе: онъ, можетъ быть, имѣлъ на то свои причины; каждому теперь извѣстно, что Катерина любила Конрада болѣе, чѣмъ его, и что Ламбертъ, несмотря на свое теперешнее богатство,-- такъ какъ онъ получилъ наслѣдство и послѣ тетки Урсулы,-- несмотря на красавицу жену и прекрасныхъ дѣтей, все-же несчастнѣйшій человѣкъ во всей долинѣ. Но тише! вотъ и онъ, вмѣстѣ съ Геркгеймеромъ; но что за странное маленькое существо разговариваетъ теперь съ ними?

   Николай Геркгеймеръ и Ламбертъ подошли къ почтенному кружку, бесѣда котораго только-что приняла такой занимательный оборотъ. Они представили собранію мистера Броуна изъ Нью-Іорка, бывшаго по дѣламъ въ Албани и узнавшаго тамъ о праздникѣ по случаю мира у нѣмцевъ на Могавкѣ. Какъ другъ нѣмецкаго племени, онъ тотчасъ-же собрался въ дорогу, чтобы посмотрѣть на торжество и принять въ немъ посильное участіе. Почтенныя лица привѣтствовали благосклонно иностранца, говоря, что цѣнятъ вполнѣ ту честь, которую онъ имъ оказываетъ, и пригласили его вмѣстѣ съ Ламбертомъ -- Геркгеймеръ тѣмъ временемъ удалился -- присѣсть къ ихъ столу и выпить съ ними стаканчикъ за благоденствіе ихъ общаго новаго отечества. Мистеръ Броунъ съ удовольствіемъ принялъ предложеніе и выпилъ, сверхъ того, и за здоровье нѣмцевъ вообще, но вслѣдъ за тѣмъ удалился съ Ламбертомъ, подъ тѣмъ предлогомъ, что хотѣлъ еще поглазѣть немножко на праздникъ, но далъ, впрочемъ, обѣщаніе потомъ снова возвратиться.

   Этотъ мистеръ Броунъ совершилъ дальній путь изъ Нью-Іорка въ Альбани, и изъ Альбапи на Могавкъ не ради однихъ только своихъ дѣлъ и не изъ одной симпатіи къ нѣмцамъ. Онъ былъ довѣреннымъ лицомъ отъ правительства, которое поняло, наконецъ, всю цѣну нѣмецкихъ колоній на Могавкѣ и выше къ озерамъ, вслѣдствіе чего, твердо рѣшилось помогать всѣми силами ихъ упроченію. Мистеръ Броунъ, вслѣдствіе своихъ давнишнихъ дѣловыхъ сношеній съ нѣмцами, былъ человѣкомъ, вполнѣ способнымъ для переговоровъ по этому предмету. Ему было поручено сойтись съ самыми уважаемыми изъ нѣмецкихъ колонистовъ, съ Николаемъ Геркгеймеромъ и съ Ламбертомъ Штернбергомъ, и разузнать ихъ требованія и желанія. Онъ успѣлъ уже переговорить въ этомъ смыслѣ съ Николаемъ Геркгеймеромъ, а теперь, расхаживая съ своимъ болѣе молодымъ пріятелемъ, сообщалъ и ему о своихъ предположеніяхъ. Ламбертъ слушалъ молча и внимательно. Отъ него не укрылось, что англичанинъ имѣлъ постоянно въ виду свои національные интересы, хотя говорилъ о выгодахъ, которыя предстояли для нѣмцевъ при осуществленіи его плана. Впрочемъ, мистеръ Броунъ и не скрывалъ своихъ намѣреній.

   -- Мы народъ практическій, мой любезный молодой другъ, говорилъ онъ,-- и не дѣлаемъ ничего даромъ. Дѣла должны быть всегда дѣлами, но то, которое я вамъ предлагаю, дѣло честное, то-есть, я хочу сказать, выгодное для обѣихъ сторонъ. Само собой разумѣется, что вамъ придется служить намъ стѣною и оплотомъ противъ нашихъ враговъ, французовъ, и помогать намъ расширять постепенно наше владычество на этомъ материкѣ. Но если вы будете таскать для насъ, такимъ образомъ, каштаны изъ огня, развѣ вамъ самимъ не удастся при этомъ пользоваться хорошими плодами? И если вы будете драться за короля Георга, то развѣ вы не будете защищать, въ то-же время, свои собственныя дома и усадьбы? Что дѣлать, любезнѣйшій! Пока не стоишь самъ твердо на ногахъ, надо опираться немножечко на другихъ. Добейтесь того, чтобы вамъ, нѣмцамъ, можно было занять, на свой счетъ и страхъ, мѣсто на мірскомъ рынкѣ, но пока довольствуйтесь тѣмъ, что мы соглашаемся вести васъ на буксирѣ,-- или, если вамъ это выраженіе болѣе понравится, вы будете нашими развѣдчиками и піонерами.

   Живой старичокъ, уступая привычкѣ, сталъ говорить, подъ конецъ, очень громко, размахивая при этомъ своими худощавыми ручками и постукивая о землю своею испанскою тростью. Замѣтивъ это самъ, онъ оглянулся съ смущеніемъ, схватилъ Ламберта подъ руку и, слѣдуя за нимъ, продолжалъ болѣе тихимъ голосомъ:

   -- Я долженъ довѣрить вамъ еще кое-что, любезный другъ, но желалъ-бы, чтобы это никоимъ образомъ не дошло до ушей мистриссъ Броунъ, -- да и, вообще, попрошу васъ приберечь это для себя. Помните вы, Ламбертъ, какъ вы были въ Нью-Іоркѣ, назадъ тому пять лѣтъ? Мы стояли вмѣстѣ съ вами на набережной и смотрѣли, какъ высаживались съ судовъ ваши земляки, бѣдные люди! Шелъ сильный дождь, что, конечно, не могло придать веселости печальной дѣйствительности. Ну, знаете, я не переставалъ думать теперь объ этомъ утрѣ; думалъ все время, пока мы тутъ съ вами ходили, и пришелъ къ такому заключенію: что за неистощимая жизненная сила должна гнѣздиться въ этомъ племени, которому довольно одного человѣческаго поколѣнія для того, чтобы превратиться изъ полуголодныхъ, запуганныхъ, все переносящихъ рабовъ въ полныхъ здоровья, широкоплечихъ, мужественныхъ, свободныхъ людей! И какія безграничныя страданія должно было вынести подобное племя, для того, чтобы пасть такъ низко! И какъ высоко можетъ подняться оно, если оно будетъ избавлено отъ этихъ страданій и предоставлено самому себѣ, своимъ хорошимъ инстинктамъ,-- если ему посчастливится свободно развить ту исполинскую силу, которая до сихъ поръ дремала въ немъ и теперь едва просыпается! Да, высоко должно оно подняться! широко развернуться! До чего не достигнетъ оно тогда? Не смѣйтесь надо мною, мой молодой другъ, но я, содрогаюсь, думая объ этомъ и разсчитывая: чѣмъ станетъ это войско, если оно таково теперь, не имѣя еще вождей и повинуясь лишь одному закону тяготѣнія,-- чѣмъ станетъ оно, когда научится руководить собою и маршировать плечомъ къ плечу, дружно?.. Но что-бы тамъ ни было, для меня уже ясно одно: вы, поселившіеся въ нашей передовой линіи, составляете нашъ авангардъ только повидимому; въ сущности-же, вы подготовляете дорогу своимъ землякамъ, то есть, вы воистину нѣмецкіе піонеры. Но, прошу васъ еще разъ: ни слова объ этомъ, когда вы пріѣдете этой осенью въ Нью-Іоркъ! Сосѣди и безъ того уже называютъ меня за глаза нѣмцемъ и мистриссъ Броунъ, пожалуй, еще... Но будетъ объ этомъ, а такъ-какъ мы заговорили о домахъ, то позвольте спросить: гдѣ-же ваша супруга, съ которою вы скрылись тогда такъ поспѣшно? Я намѣревался завтра-же попросить у васъ гостепріимства на нѣсколько дней и потому хотѣлъ бы представиться уже напередъ прекрасной хозяйкѣ.

   -- Жены моей нѣтъ здѣсь, отвѣчалъ Ламбертъ.-- Она...

   -- Понимаю, понимаю! перебилъ словоохотливый старичокъ.-- Маленькія домашнія событія, случающіяся даже въ самыхъ благоустроенныхъ семействахъ. Понимаю!

   -- Я хотѣлъ вамъ сказать, продолжалъ Ламбертъ, улыбаясь,-- что хотя моему меньшому ребенку уже полгода, но моя жена разстается очень неохотно на цѣлый день съ дѣтьми; а сверхъ того, этотъ радостный день вмѣстѣ съ тѣмъ и день грустной памяти для моего семейства.

   -- Знаю, знаю! замѣтилъ старикъ.-- Вашъ братецъ... объ этомъ говорили въ Нью-Іоркѣ. Какже, какже! Вашъ смѣлый подвигъ теперь въ устахъ народа. Уличные пѣвцы распѣваютъ:

   

   "Разсказать-ли вамъ повѣсть

   О смѣломъ героѣ?

   

   Слѣдовало-бы сказать: "о двухъ смѣлыхъ герояхъ", но народъ сложилъ ее посвоему. Вы должны, однако, разсказать мнѣ эти событія, во всѣхъ подробностяхъ завтра, когда я буду у васъ.

   -- Очень охотно, сказалъ Ламбертъ, -- но сегодня, позвольте мнѣ проститься съ вами. Солнце уже садится, а мнѣ хотѣлось-бы добраться до дому пораньше.

   Ламбертъ проводилъ мистера Броуна къ хозяину праздника, который послалъ свой задушевный привѣтъ Катеринѣ и обѣщалъ побывать у Ламберта на другой день вмѣстѣ съ гостемъ, чтобы поговорить сообща о занимавшемъ ихъ предметѣ, да и навѣстить по дорогѣ свою невѣстку, которая подарила его, за двѣ недѣли тому назадъ, маленькимъ внучкомъ. Рихардъ былъ теперь близкимъ сосѣдомъ Ламберта, потому-что купилъ Дитмарову усадьбу послѣ смерти тетки Урсулы. Онъ собрался теперь домой вмѣстѣ съ Ламбертомъ; Фрицъ и Августъ Фольцъ сдѣлали-бы тоже очень охотно, но жены ихъ не могли еще рѣшиться разстаться съ праздникомъ, который былъ въ самомъ разгарѣ. Сверхъ того, онѣ вбили себѣ въ голову, что въ этотъ день или никогда братъ ихъ, Адамъ, долженъ положить свою гордую свободу къ ногамъ Маргариты Бирманъ, сестры Антона Бирмана. Адамъ подошелъ въ это время; глаза у него были красные и держался онъ не совсѣмъ твердо на своихъ длинныхъ ногахъ. Онъ обнялъ Ламберта и сталъ увѣрять его съ горячими рыданіями, что у человѣка только одно сердце и что онъ свое уже отдалъ, но что, если только это требуется для ламбертова спокойствія, -- такая необходимость понятна,-- то онъ готовъ послѣдовать недавнему примѣру Якоба Эрлиха, то-есть, жениться на дѣвицѣ Бирманъ. Все это, хотя у человѣка только одно сердце бываетъ, и самое имя: Маргарита! вовсе не такъ благозвучно, какъ другое имя, котораго не произнесутъ, однако, его уста, потому-что у человѣка только одно сердце бываетъ, а его сердце...

   Въ это время за невѣрнымъ рыцаремъ появились Антонъ Бирманъ и своякъ его, Якобъ. Антонъ, разслышавшій послѣднія слова Адама, сталъ убѣждать Ламберта въ томъ, что хотя Адамъ совершенный дуракъ, но, въ концѣ концовъ, онъ все-же добрый, славный малый. Къ тому-же, старики Беллингеры оставили ему порядочный капиталецъ, не считая усадьбы; и потому, если только сама сестра Гретхенъ захочетъ, то онъ не станетъ препятствовать ея браку съ Адамомъ. Хотѣлось-бы Якобу знать объ этомъ мнѣніе Ламберта.

   Ламбертъ отвѣчалъ, что онъ всегда считалъ Адама за порядочнаго человѣка, такимъ считаетъ его и теперь. Въ этомъ-же смыслѣ, спорилъ онъ и съ Рихардомъ Геркгеймеромъ, когда они, часа черезъ два, ѣхали рысью вверхъ по долинѣ Крика.

   -- Адамъ вовсе не круглый дуракъ, говорилъ онъ.-- У него много природнаго ума, и если онъ часто служитъ предметомъ для шутокъ, то замѣть, что онъ никогда не оставляетъ безъ отвѣта шутки, перешедшія границу. Ты знаешь, что при случаѣ у него является отвага. Помнишь тотъ день, какъ мы защищались въ моемъ домѣ... Развѣ не выказалъ онъ отваги... А въ отношеніи супружества надо именно бытъ отважнымъ. Поэтому, я не отговариваю никогда человѣка, когда дѣло идетъ объ основаніи новаго очага. Нѣмецъ преуспѣваетъ только тогда, когда имѣетъ собственный очагъ и заботится о своемъ домѣ и дворѣ, о своей женѣ и дѣтяхъ. И я привѣтствую дымъ каждаго новаго очага, какъ знамя, вокругъ котораго соберется новый отрядъ нѣмецкихъ піонеровъ, какъ выражается мистеръ Броунъ, пролагающихъ путь слѣдующей за нами арміи.

   Рихардъ смотрѣлъ на своего спутника съ нѣкоторымъ удивленіемъ. Этотъ Ламбертъ всегда думалъ и выражался такъ странно! Рихарду хотѣлось спросить, кого онъ разумѣетъ подъ именемъ идущей за ними арміи, но въ это самое время они подъѣхали уже къ его дому и Ламбертъ, пожавъ ему руку и прося передать поклонъ Анхенъ, поѣхалъ рысью далѣе.

   Да, у Ламберта бывали всегда странныя мысли, странныя для всѣхъ другихъ, но не для Катерины. Ей могъ онъ говорить обо всемъ, что озабочивало его теплое сердце и заставляло тревожиться его вѣчно занятый умъ. Она, прекрасная, добрая, умная, понимала его, сочувствовала ему и часто вносила свѣтъ въ тѣ предметы, которые оставались темными для него. Что-то она скажетъ теперь на счетъ предложеній мистера Броуна?.. "Ну, Гансъ, старый пріятель, скорѣе, не лѣнись!"

   Гансъ не противился; пять лѣтъ не убавили еще его силъ; онъ могъ, пустясь крупной и скорой рысью, перегнать любую лошадь, хотя на десятимильной гонкѣ.

   Но, на этотъ разъ, его всѣмъ извѣстная выносливость не подверглась испытанію. Едва пробѣжалъ онъ сотни двѣ шаговъ рысью и только-что началъ входить во вкусъ, хозяинъ вдругъ остановилъ его на полномъ бѣгу и, черезъ минуту, соскочилъ уже съ сѣдла.

   -- Катерина!

   -- Ламбертъ!

   -- Что дѣти?

   -- Всѣ здоровы. Конрадъ не хочетъ ложиться спать, пока тебя не увидитъ.

   -- А Урсула?

   -- У нея вышелъ сегодня третій зубъ.

   -- А Кэтхенъ?

   -- Спитъ себѣ отлично!

   Они пошли рядомъ къ берегу; Ламбертъ велъ Ганса въ поводу.

   -- Ты все думаешь еще? произнесла Катерина.

   Ламберту незачѣмъ было спрашивать, на какую думу она намекаетъ. Такія вещи не забываются; ему казалось, что все это случилось только вчера.

   А между-тѣмъ, какъ все перемѣнилось съ того вечера! Вмѣсто едва протоптанной луговой тропинки, подъ ногами путниковъ лежала теперь хорошая дорога, съ широконаѣзженною колеею, и перерѣзывала колосившіяся поля. И повсюду, до самой лѣсной опушки, отодвинувшейся теперь подалѣе, виднѣлась воздѣланная земля; если же гдѣ и показывался лоскутъ прежней дикой поляны, то онъ былъ обнесенъ большой загородью, изъ-за которой выглядывалъ на прохожихъ какой-нибудь жеребенокъ или теленокъ своими тусклоблестящими глазами, между-тѣмъ, какъ далѣе по загону, паслись другіе на сочной травѣ. За этими полями и лугами высилась драничная крыша большого новаго скотнаго двора, возлѣ котораго старый, выжженый дворъ показался-бы уже до крайности жалкимъ; а на мѣстѣ прежняго блокгауза стоялъ теперь красивый каменный домъ, въ стрѣльчатыхъ окнахъ котораго играли послѣдніе лучи заходившаго солнца.

   Да, многое перемѣнилось со времени того вечера, который, казалось Ламберту, прошелъ еще только вчера, хотя, вмѣстѣ съ тѣмъ, ему казалось иной разъ, что никогда не было ничего этого, никогда не могъ жить онъ, Ламбертъ, безъ своей жены, безъ своихъ дѣтей!

   Они уложили въ постельку Конрада, и Катерина убаюкала упрямаго мальчика своимъ нѣжнымъ пѣніемъ, между-тѣмъ какъ двое другихъ дѣтей продолжали спокойно спать съ разрумянившимися щечками. Послѣ того мужъ и жена усѣлись передъ крыльцомъ въ плющевой бесѣдкѣ; сквозь тѣсныя вѣтви ея продувалъ теплый вечерній вѣтерокъ.

   Ламбертъ передалъ Катеринѣ обо всемъ, случившемся впродолженіе дня и о мистерѣ Броунѣ. Они разобрали вдвоемъ планъ англичанина, состоявшій въ томъ, чтобы распространить нѣмецкія колоніи еще далѣе вверхъ по Крику, до Блэкъ-Ривера, а если возможно, то и до Онейдскаго озера; новыя земли должны были пріобрѣсти мистеръ Броунъ, Ламбертъ и Николай Геркгеймеръ; Ламберту предоставлялось быть вождемъ новыхъ колонистовъ въ пустынѣ. Ламбертъ сообщилъ Катеринѣ и о мнѣніи старика относительно будущности нѣмцевъ въ Америкѣ, и о его страхѣ передъ тѣмъ, что это трудолюбивое, усидчивое и выносливое племя пересилитъ, наконецъ, англійское и вырветъ у него изъ рукъ владычество надъ материкомъ.

   -- Намъ можно гордиться подобными словами, высказанными такимъ умнымъ человѣкомъ, замѣтила Катерина.

   -- Я самъ думалъ такъ, возразилъ Ламбертъ, -- но теперь, обсудивъ дѣло серьезнѣе, я чувствую только горесть.

   -- Что ты разумѣешь, Ламбертъ?

   -- Я разумѣю то, что прилежаніе, трудъ, старанія, силы, неутомимость и предпріимчивость, которые мы вынуждены тратить здѣсь, были-бы болѣе на мѣстѣ въ нашей старой родинѣ. По твоему описанію, отецъ твой былъ кротокъ, благороденъ, готовъ на помощь, ученъ; мой отецъ -- быстръ, рѣшителенъ, дальновиденъ; дядя Дитмаръ -- непоколебимъ, упоренъ, непреклоненъ; нашъ чудный Конрадъ, наша великолѣпная тетка Урсула... что и говорить о нихъ! И драгоцѣнная кровь подобныхъ людей уже оросила эту землю, и мало-ли еще будетъ пролито такой-же впослѣдствіи! А приноситъ-ли должный плодъ это дорогое сѣмя? Не знаю. Предположимъ, что мы достигнемъ до всего, что намъ предсказываетъ нашъ другъ, англичанинъ,-- хотя, правду сказать, все это похоже на сказку, да, можетъ-быть, и останется! сказкой,-- но предположимъ, что все совершится и мы подѣлимъ здѣшнее роскошное наслѣдство съ англичанами; что тогда? Останемся-ли мы нѣмцами? Я сомнѣваюсь въ этомъ, да и сама ты, Катерина, поселила въ меня это сомнѣніе. Чѣмъ былъ-бы я безъ тебя! И ты должна была появиться ко мнѣ изъ старой родины; не могла ты придти иначе, какъ изъ нея! Въ твоей душѣ звучитъ болѣе чистый, болѣе глубокій отголосокъ, какъ и въ тѣхъ прекрасныхъ пѣсняхъ, которыя ты привезла съ собою, и которыхъ никто не умѣетъ спѣть лучше тебя. Будетъ-ли звучать этотъ отголосокъ и въ душахъ нашихъ дѣтей? А если онъ смолкнетъ, что будетъ изъ нихъ?

   Ламбертъ замолчалъ; Катерина положила голову къ нему въ плечо. Она не находила отвѣта на вопросъ, который уже не разъ задавала себѣ съ глубокою скорбью.

   -- И въ виду этого, сердце мое дѣлится на двое! продолжалъ Ламбертъ. -- Когда придетъ завтра нашъ старый пріятель, я пойду съ нимъ въ лѣсъ и укажу ему тѣ пути, по которымъ слѣдуетъ идти далѣе, укажу мѣста, гдѣ лучше устроить поселки. Самъ же я... я желалъ-бы снять свой шатеръ, взять тебя и дѣтей... Какъ это говорится въ той пѣснѣ, Катерина, которою ты убаюкала нашего мальчика, въ этой милой, старой пѣснѣ нашей милой, старой родины?

   

   Была-бъ я дикимъ соколомъ,

   Взлетѣла-бъ я туда...

   

   И Ламбертъ указалъ рукою на востокъ, гдѣ въ святыхъ материнскихъ объятіяхъ ночи покоилась заря будущаго блестящаго дня.

"Дѣло", NoNo 10--11, 1870