Срезневский Измаил Иванович - Воспоминания о Н. И. Надеждине

Воспоминания о Н. И. Надеждине

11 января нынешнего 1856 года скончался незаменимый Н.И. Надеждин.

Говоря "незаменимый", не бессмысленно повторяю одно из тех слов, которые, как оторванные от стебля цветы, теряя внутреннюю красоту жизни, сохраняют внешнюю на время, и тем менее берегутся, чем более завяли. Не здесь и не в воспоминании о Надеждине можно себе позволить повторение таких слов без жизни и смысла. Между истинно образованными людьми ценится заслуга и живых, и отживших, без различия их положения во внешней жизни, без отношения к степени сближения с ними, расположения или привычки к ним, и достойные памяти не забываются. Высоко ценило и будет ценить со временем ещё выше наше Общество заслуги Надеждина, как одного из деятелей новой, современной Руси, который силою светлой мысли и честного дела поддерживал, между прочим, деятельность нашего Общества -- не из суетливого желания быть замеченным и честимым, а из прямого чувства любви к добру и к истине, любви к Отечеству и полезному для него труду -- любви, одушевлявшей его во всю жизнь, до последнего истощения сил. Высоко ценились заслуги Надеждина и не будут забыты. Со временем вскроется в них и многое такое, что ещё не всем известно и не оценено, определится его высокое значение в ряду его современников, трудившихся на одном с ним поприще Русской науки; но и того, что знают о Надеждине все или почти все, довольно, чтобы помнить его с признательностью по смерти, так же, как уважаем был он при жизни.

Вспомнить это всем известное и дать этим повод остановиться мыслью на значении той деятельности Надеждина, которая заслужила ему уважение, как члену Русского Географического Общества -- вот всё, что я считаю теперь возможным и уместным в воспоминание о нём здесь, в бывшем кругу его сочленов. Только немногие слова об общем ходе и значении его трудов позволю я себе соединить с этим воспоминанием.

Сыном бедного сельского священника (Рязанской губернии) родился Надеждин в 1804 году и под призором отца провёл своё детство до одиннадцатого года. Шесть лет потом (с 1815 по 1820) учился он в Рязанской Семинарии и, как отличный студент, переведён был в Московскую Духовную Академию; в 1824 году двадцатилетним юношей вышел из неё со званием магистра богословия и тотчас же определён был в Рязанскую Семинарию профессором русской и латинской словесности и немецкого языка. Само собою разумеется, что он был гораздо моложе всех своих сослуживцев; даже многие из учеников его, студентов, были гораздо старше его -- и, однако, все его уважали за необыкновенные знания, светлый, проницательный ум, самобытное соображение и столько же самобытный дар увлекать живым словом. Им гордились его прежние и новые товарищи уже тогда, когда ещё он сам не знал, какое поприще его ожидает.

И не удивились они, узнав, что после увольнения от духовного звания (1826 г.) и переезда в Москву, где он скоро стал привлекать к себе общее внимание своими остроумными статьями в "Вестнике Европы", он с блеском выдержал испытание и публичное защищение диссертации на степень доктора философии в Московском Университете (1830). Непосредственно затем (с января 1831 г.) он явился перед русской публикой издателем учёно-литературного журнала "Телескоп", а через несколько месяцев и на кафедре университетской, как ординарный профессор теории искусств и археологии (1832 г.), едва лишь 27 лет от роду. Из нынешних участников в делах русской науки и литературы только юные могут не знать, какое уважение приобрёл себе Надеждин, как издатель журнала и как профессор, не постепенно, а разом.

В то время у нас немного было учёных, которые умели сочетать любовь к истине учёной с искусством внушать эту любовь в юных слушателях, для этого не совсем готовых; наша литература была бедна людьми образованно-учёными, которые могли сознательно взвешивать значение художественных и учёных трудов писателей отечественных и иностранных не на безмене личного вкуса, а на общих весах современной образованности, и сознательно высказывать свои убеждения не случайно занятые, а выработанные умом из основательных, тяжким трудом приобретённых знаний.

Вовремя занял он тогда своё место в университете и литературе, и занял не случайно, потому что умел сохранить его за собою, всё усиливая свои труды, всё развивая свои силы. Не забудем при этом его огромных знаний, которыми он владел тем легче, что память его, ничего не утрачивая, без усилия сдерживала в себе всё, что раз делалось её достоянием, а светлый ум был верным вожатаем её соображений.

Ещё в первой молодости он обогатил себя знаниями богословскими и церковно-обрядными; овладел языками Греческим, Латинским, Немецким, отчасти и Еврейским, и привык к строго-логическому изложению представлений и выводов языком столько же точным, как и богатым. Немного позже он усвоил себе науки философские в их историческом развитии и, между прочим, теорию и критику словесности, а равно и язык Французский и отчасти Итальянский. Успешные занятия литературой, в самом обширном смысле слова, считал он своим долгом, как приготовление к обязанностям издателя учёно-литературного журнала. Издание журнала и профессура ещё более усилили его учёное саморазвитие. Недаром изумлял он тогда обширностью и разнообразием знаний.

"Телескоп" издавался до 1836 года; почти столько же был Надеждин и профессором. Всего только пять лет, а кажется гораздо более: такова была сила впечатления, им произведённого. Не раз удавалось слышать о его влиянии на слушателей от них самих: иным не нравился его особенный слог, иногда цветистый, неровно соединявшийся с проблесками насмешливости; другим столько же не нравилась игра знаниями, казавшаяся хвастливостью; но все должны были сознаваться, что он возбуждал учёную пытливость и размышление, что не на время, а навсегда, хотя и незаметно, давал направление человеку. Таков он был и в своём журнале: умел сообщать новое, неизвестное и увлекать своими соображениями и мнениями; но ещё более возбуждал к самодеятельности ума и к любознательности, между прочим, и сомнениями к чужеземным выводам. Это было тогда так же необычно, как обычно было верить безусловно не только в иностранные авторитеты, но и в общеевропейскую важность летучих мнений иностранных журналов. Надеждин умел уважать иностранное, но только достойное. Изумляя обширностью и разнообразием знаний, он действовал силою ума, самобытностью суждений.

Как ни важны, впрочем, были первые усилия Надеждина на поприще науки и литературы, всё же это были усилия молодого человека, ещё не совсем взвесившего свои силы, не избравшего себе окончательно поприща для деятельности. И очень естественно: если не как профессор, то, по крайней мере, как журналист, он должен был обращать своё внимание на всё, что было достойно внимания тех, для кого трудился, предупреждать их вопросы, ни на чём особенно не останавливаться надолго и нередко останавливаться на том, что вовсе его самого не привлекало и не могло казаться ему важным. Таким иногда он выказывал себя и после 1835 года, как сотрудник "Библиотеки для Чтения" и "Энциклопедического Лексикона", но всё реже -- и всё более, насколько мог, сосредоточивался. Отчасти обстоятельства, отчасти внутреннее влечение решили его учёную судьбу, навсегда оставив его на поприще исследователя -- впрочем, не в каком-нибудь определённо тесном круге, что было бы несообразно ни с его неутомимой любознательностью, ни с его пылким и гибким характером, ни даже с его лёгкостью усвоения всякого рода знаний и переработкою всякого рода соображений.

Два рода исследований более всех других заняли ум Надеждина и всё более приковывали к себе его размышления: исследования историко-географические и историко-этнографические. Много есть в географии любопытного, достойного всякого самобытного ума и воображения; но всего любопытнее, всего более питает в ней воображение и ум то, что непосредственно соприкасается с судьбами человечества, что запечатлевает на себе след его разумного бытия и запечатлевает себя на его истории. Есть тут на чём остановиться: сила климата и почвы и сила человека над климатом и почвой; усвоение, размножение, расселение и уничтожение человеком растений и животных; его овладение течением вод и недрами земли; потом постройки самых громадных размеров и полные жизни, и лежащие в развалинах часто глубоко под почвой; потом имена краёв и местностей, вод, гор и степей, всего, где жил человек -- имена, переживающие в преданиях тысячи лет и остающиеся нередко вместо всяких летописей и памятников на память о жизни народов. Так думал Надеждин о географии, и географические исследования ставил в основание исследований и выводов исторических.

Глядя своеобразно на исследования географические, Надеждин не мог отрешать их от исследований этнографических. Этнограф -- думал он -- должен наблюдать все разнообразные особенности, представляющиеся в роде человеческом, где они есть, как есть, и чрез полное, всестороннее обследование их в их внешней раздельности выяснять существенную между ними внутреннюю связь и большую или меньшую общность, так чтобы и здесь разнообразие частностей, возводясь к своим естественным разрядам, совокуплялось, наконец, в стройную картину живого развития одного начала жизни, которое есть человечество. Первая самая общая точка зрения для этнографа в таком смысле есть язык; с другой стороны, народ, как органическая связь семей и поколений людей, обособляется качествами тела и души, особенностями телесного организма, наклонностей и физического быта и особенностями нравов, понятий и быта духовного. Но все явления этнографической лингвистики, физиологии и психологии, в какую бы ни приведены были систему, не могут своим разнообразием удовлетворять ум испытующий, не наводя его на вопросы о себе, как о последствиях причин разнообразных, случайных и, однако, беспрерывно повторяющихся. "Сильно бывает взаимное влияние народностей, когда они, вследствие различных переворотов, составляющих историю человечества, сталкиваются между собой, тем более остаются надолго в близком, постоянном соприкосновении. Тут всегда, больше или меньше, происходит обоюдный размен понятий, нравов, привычек -- одним словом, всех национальных особенностей, которые, по свойственной человеческой натуре ёмкости, до того срастаются иногда с восприявшими их народами, что кажутся уже не прививками и приростами, а существенными чертами их самородного, самобытного образа". Отделя то, что "в многовековой накипи разнородных и разнокачественных элементов, которая составляет бытность народа, должно признавать ниоткуда не занятым, самородным и самообразным, от того, что появилось вследствие чуждого влияния -- вот задача этнографической критики" -- задача, предполагающая в этнографе взгляд исторический и вместе филологический, и владение приёмами археолога.

И всего: знаний и дарований, терпения и любви к делу, было у Надеждина вдоволь для решения задач географии и этнографии, им предложенных, если бы внешние обстоятельства жизни могли сосредоточить и упокоить его учёную деятельность, не разрывая её на части. Это было тем более возможно, что он, как исследователь глубокосовестливый, не мог бы никогда позволить себе вопросов слишком общих, безграничных, и рад был ограничить круг своих исследований в среде того, что касается России, Русского народа и его соплеменников и соземцев. Среда и без того обширная. Земля Русская сама по себе, без прямого отношения к народонаселению современному, по преданиям и памятникам от времени до-Русского, одна вызывала тьму вопросов и неясно решённых и нетронутых; данные о ней из времени Русского сводились для него в такие же вопросы. Столько же задач этнографических представлял для него и народ Русский, с одной стороны, как часть племени Славянского и как часть особенного отдела народов, того отдела Восточно-Европейского, который составился преимущественно из соединения отраслей племён Славянского и Финского, с другой -- как народ, сомкнувшийся искони с другими народами Европы по отношениям образованности религиозной и политической. Обстоятельства жизни в связи с характером не дали Надеждину выработать вполне свои помыслы и в этой среде.

Вырабатывать их Надеждин начал первоначально для "Энциклопедического Лексикона", четыре тома которого полны его статьями. Их разнообразие указывает на громадность его прежних изучений; но, сколько ни важны они все, сколько ни ценны по основательности знания дела и изложения, без сомнения, самые важные из них те, в которых он выразил себя как историк-географ и историк-этнограф своего Отечества: таковы, например, его исследования о Венедах, о Великой Руси, о некоторых из Финских народов и пр. Ни одна из них не прошла мельком; ни одна не потеряла значения. Напечатано, впрочем, в изданных томах Лексикона далеко не всё, что было им заготовлено и даже отослано в редакцию: это свидетельствуют отчасти и ссылки его в статьях напечатанных.

Другой ряд работ, в тех же видах и в том же круге, начался для него со времени переезда его в Одессу и потом путешествия по землям Дунайским и задунайским. Ознакомление с языками Новогреческим, Валашским и с некоторыми из Западно-Славянских наречий одно уже должно было придать новую жизнь его исследованиям; тем более, личное ознакомление с народами, судьба и народности которых не могли остаться чужды его кругозору. Время не тратилось по-пустому: чтения, наблюдения, соображения были для него жизнью. Даже в путешествиях он находил возможность писать. Из статей, им написанных на пути, не могу умолчать об одной, вышедшей по поводу книги, изданной Копитаром, в Jahrb;cher der Litteratur. Это было одно из тех его исследований, в которых он коснулся своего предмета с точки зрения филологической. Задача её -- судьба Русского народа в языке. В этом исследовании не знаешь, чему более удивляться -- свежести ли соображений, или верности памяти, на подмогу которой не было у него под руками ни одной книги, могшей облегчить его труд. Я был свидетелем, как оно писалось, и не мог себе тогда представить, чтоб написанное выдержало поверку по источникам так, как оно в самом деле выдержало.

Время, проведённое Надеждиным в Одессе по возвращении из-за границы (1841 -- 1842), осталось одним из самых плодотворных в учёной деятельности Надеждина. Это свидетельствуют, кроме многих статей незначительного объёма, те его исследования, которыми украсился первый том "Записок Одесского Общества Истории и Древностей", почти им одним приготовленный к выходу в свет. Тут помещены его отчёт о путешествии по Юго-Славянским землям, его записка об угличах и Пересечене, его два большие исследования о Геродотовой Скифии, бесспорно, лучшие из всех изданных доселе исследований о древностях по-Днепровья. Другие записки Надеждина, относящиеся к этому же счастливому времени, по крайней мере, своим началом, напечатаны позже. Такова, например, обширная и в высшей степени увлекательная записка о Новороссийских степях в "Журнале Министерства Внутренних Дел".

С 1844 года начался новый ряд его работ на поприще географико-этнографическом: ему вверена была редакция "Журнала Министерства Внутренних Дел" -- обязанность тяжкая, по крайней мере, в том смысле, как понимал её Надеждин, требовавшая всех его разнообразных знаний и всего навыка его давать труду строгую учёную точность, при всей видимой простоте изложения. Всем образованным читателям известно достоинство этого журнала, неизменно за ним оставшееся, и никто не сомневался, что это достоинство придано было умом, учёностью и ловкостью редактора. Редко встречалось имя его, не было его даже и при статьях, им самим написанных, тем менее можно было ожидать его при тех, которые составлены им по обязанности редактора вследствие переработки материалов -- а между тем, на всём ложилась печать его руки. Чтобы привести какое-нибудь доказательство, одно вместо многих, вспомним об издании М.П. Погодина о географии Руси в период уделов: объяснения Надеждина и Неволина придали им такое значение, каким пользуются лучшие исследования по географии средних веков Европы.

Как ни велики были труды Надеждина по редакции журнала, у него было время и для продолжения любопытных исследований географико-этнографических, завлекавших его в чтения самые разнообразные. Вопросы историко-этнографические навели его на разыскания, тесно связанные с историей Русской церкви. Труды его по этой части останутся памятны навсегда, как плод необыкновенной учёности и наблюдательности и как начало самобытных исследований в области истории образованности Русского народа. Но никакие труды, казалось, не были в силах утомить Надеждина.

Основалось наше Русское Географическое Общество. Деятельное участие в душе и на деле принял он и в его работах и заботах. Основанное едва за десять лет перед сим (1845), оно утратило очень немногих из своих членов-учредителей и из членов, избранных в первое время после его учреждения: есть, следовательно, кому помнить, как обозначились научные стремления Надеждина в пользу Общества с самого начала его деятельности. Он был одним из тех членов, которые, понимая высокое назначение Географического Общества в России, содействовали развитию его благотворной деятельности по тому счастливому направлению, которое приобрело ему теперь общее уважение во всей России.

На первом же годовом собрании, в своей записке "Об этнографическом изучении народности Русской", он ясно выразил мысль, одушевлявшую его, как члена Общества. Собрание и учёную разработку этнографических материалов считал он одною из главных задач Общества -- и не ошибся: если ещё не обрабатывание, то, по крайней мере, собирание и обнародование сведений о народностях Русских и инородцев, живущих в России, остаётся и, конечно, останется тем из немногих звеньев, которыми утверждается связь Географического Общества с Отечеством.

Надеждин не ограничивался простым изложением своей мысли и своих надежд. Он указал тогда же образцы наблюдений и их сведений в выводы. Немного позже указал он пути для собирания наблюдений. Случайные присылки этнографических материалов из разных краёв России, сколько бы ни были любопытны, взятые отдельно, не могли быть полезны Обществу в строго-учёном отношении: надобно было подчинить случайности норме, надобно было облегчить разумение и исполнение вызовов Общества в доставлении этнографических материалов внимательно обдуманной программой. Как Член Этнографического Отделения и вместе Совета Общества, Надеждин взял на себя составление программы и, при содействии некоторых Членов, составил её (1848): она разослана была, в числе 7 000 экземпляров, во все края нашего Отечества. Эта рассылка имела самые утешительные последствия: со всех концов России начали стекаться в Общество местные этнографические описания, все более интересные и важные. Число драгоценных выводов увеличивалось почти с самого начала вызова личным участием Надеждина, с тех пор, как он был избран Председательствующим в Отделении Этнографии (в конце 1848 года). Ни одного даровитого вкладчика не оставлял он без привета, и такими приветами и советами вызывал их к новым трудам. Последствия показали ему, что программа, сколько ни была удовлетворительна вообще, не для всех была одинаково понятна, и Надеждин принял участие в её переработке. Рассылка этой вновь обработанной программы, столь же строго удовлетворяющей требованиям учёным, сколько и общедоступной по простоте изложения, вызвала ещё большую деятельность в той обширной среде лиц всех сословий и званий, где распространилось и распространяется сочувствие к Обществу. За всеми присылками Надеждин следил неукоснительно, с сочувствием, не тяготясь работой, оценяя всё по достоинству, и давал во всём отчёт Отделению, с целью пробуждать сочувствие в сочленах и наводить их на мысли пользоваться присылаемыми материалами для пользы общей.

Постепенное исследование очень любопытных и разнообразных этнографических материалов проясняло всё более возможность приступить к их обнародованию и учёной переработке. В 1850 году Общество определило приступить к труду. Издать вполне положено только те этнографические описания, которые подробно и основательно отвечают на все или, по крайней мере, на большую часть пунктов программы; из остальных составить систематические своды и сборники. На этом основании предпринято издание "Этнографического Сборника", и редакцию его принял на себя тот, кому принадлежала и первая мысль его издания -- Надеждин. Издавать как-нибудь Надеждин не умел, и первый выпуск "Этнографического Сборника" (1853), вышедший под редакциею его и К.Д. Кавелина, без сомнения, может быть назван образцовым. Всё хорошее в статьях, его составляющих, выставилось в должном свете, всё, не вполне достойное издания Общества, устранено; всё, потребовавшее объяснений, объяснено или в подстрочных примечаниях, или в особенных прибавлениях. Упоминая об этом последнем отделе труда редакции, напомню о тех статьях Надеждина, которые, явясь как простые замечания к статьям о Покровской Ситской волости и о Ситско-Станиславском приходе, заключают в себе превосходные исследования о Сити в общерусском историческом значении. Отказавшись от продолжения издания "Этнографического Сборника", Надеждин не отказался содействовать редакторам советом, знанием и самым трудом. При его содействии "Этнографический Сборник" печатался и в прошлом году под редакцией достойного сочлена нашего М.А. Коркунова.

Утвердив на прочных основаниях полезное издание, Надеждин продолжал следить за другою половиной этнографической деятельности Общества, за переработкой материалов для её систематического изложения. Эти материалы распадаются на два главные отдела: на памятники языка и на очерки быта, обычаев и понятий народа. Тот и другой отдел вызывал не раз в совещаниях Этнографического Отдела беседы, поучительные для присутствующих Членов и полезные для будущей постановки дела. Постоянным убеждением Надеждина было сознание необходимости раздробить обработку на нескольких отдельных независимых трудов. Он старался и умел возбуждать такие труды и поддерживать начатую деятельность. Над одним из этих трудов работал я с ним вместе, и, Бог даст, не напрасно: польза науки не позволяла нам ограничиваться в круге материалов Общества, а ещё менее спешить. Начало, нами сделанное, Бог даст, не останется бесполезно. Для облегчения таких трудов необходимо было предварительное обозрение материалов. Вследствие его влияния и при его постоянном участии, эти обозрения велись постоянно и не раз были предметом чтений в заседаниях Отделения и в общих собраниях Общества. Не этим одним вниманием к этнографическим материалам ограничивал Надеждин свою деятельность по долгу Члена Общества и Председательствующего в его Этнографическом Отделении. Понимая глубоко важность разработки этнографических вопросов в связи с общими успехами географии России, деятельно участвовал он во всех предприятиях Общества, касавшихся этнографии -- в издании журнала Общества, в трудах комиссии географической терминологии, в назначениях экспедиций для этнографических разысканий, в переводе географии Риттера, и т.д. Вспомним кое-что более важное по последствиям.

Повременное издание Общества, без сомнения, самое важное из его изданий по значению в литературе, есть "Вестник". Начало ему положено было также Надеждиным. В заседаниях своих, бывших в январе и феврале 1848 года, Совет Общества рассуждал, что "Записки", издаваемые Обществом бессрочно выходящими томами, не могут сообщать своевременно известий о трудах Общества, ни вообще текущих известий и новостей по предметам его занятий, и что, вследствие того, многие сочлены неоднократно изъявляли желание, чтобы кроме "Записок" Общество издавало особые к ним прибавления. Польза такого издания была признана единогласно. Главное затруднение состояло в приискании редактора, который своими познаниями и опытностью обеспечивал бы успех издания и притом не потребовал бы за то денежного вознаграждения, которого в то время Общество не могло назначить. Надеждин вызвался быть редактором и с марта 1848 года стал издавать "Географические известия". Кому неизвестно, каким учёным достоинством запечатлел он это издание с первой его тетради, как ценятся они в учёном свете. Три года издавались "Известия", и с 1851 года переменились в "Вестник": увеличился объём издания, увеличение объёма дозволило вносить в его состав статьи большие; но программа в мысли, а не во внешней форме, осталась и для "Вестника" та же, что была в "Известиях". Интересы этнографические должны были постоянно оставаться главными, уравновешиваясь по значению только с интересами общих географических открытий.

Не менее достойна признательной памяти одна из пламенных мыслей и надежд Надеждина, исполнение которой, без сомнения, должно будет рано или поздно осуществиться, хотя не так скоро, как должно было бы желать. Памятники нашей древности и старины, равно как и записки иноземцев о России и народах, в ней обитающих, суть богатые рудники драгоценных сведений этнографических, большею частью неразработанных. Должно вскрыть эти рудники, сделать их общедоступным достоянием; а это можно только посредством совместного труда нескольких членов, одинаково преданных науке. Не раз в заседаниях Отделения Надеждин выражал эту мысль и, возбудив к ней сочувствие, привёл её в состояние дела понятного и разрешимого. Положено было и начало ему. Труд не мог не оказаться огромным, не потребовать многих сил, самоотвержения многих лиц, и потому не мог быть начат во всех своих частях одновременно; но зато начатое было начато вполне сообразно с требованиями науки. Сам он принял личное участие в этнографической разработке древних Русских Летописей. Неизвестно, на чём именно остановился он в этом труде, насколько довёл его до полного исполнения; но предварительный перебор материала с критическим его разбором был им окончен ещё к лету 1853 года. Тогда уже я не раз имел случай слышать от него некоторые из его соображений и совещаться с ним относительно филологически объясняемых данных, слов и выражений нашего древнего языка, важных для этнографа.

Кто мог думать тогда, что его, а вместе с тем и нас, его сотрудников, ожидает удар, который немногим ранее или позже лишит Общество одного из его членов, незаменимых и вместе необходимых как по учёной приготовленности, так и по сочувствию к труду! Кто без прискорбия услышал весть о болезни, посетившей Надеждина в то же лето 1853 года, от которой уже не суждено ему было излечиться! И кто из видевших его скоро после не изумился силе его любви к делу! Едва оправясь, соскучив бездействием, но, не будучи в силах заняться ничем самостоятельным, Надеждин продолжал свои обычные учёные чтения, а вместе с тем по нескольку часов утра каждый день проводил за переводом одного из томов географии Риттера, в котором всегда принимал душевное участие. Вспомним, что его же мыслью, которой не могли не принять все единодушно, было издать географию Риттера по-русски, не в простом переводе, а с дополнениями и поправками по русским источникам.

Говоря о трудах Надеждина на пользу Географического Общества, не забудем его чтений в собраниях Общества: каждое из них приковывало к себе внимание слушателей и, оставаясь доступным для всех, всегда было не только в уровне с современным положением исследований предмета, но богато и новыми соображениями, дававшими выводам из них значение открытий. Таково было особенно его чтение статьи о значении Русских народных преданий в их применении к географии и этнографии в заседании 30 ноября 1853 года. Кто не помнит, в какой высокой степени было любопытно это чтение по новости предмета, взгляда на него и самого изложения; впечатление внутреннее на тех слушателей, которые могли близко к сердцу принять задачу чтения, как предмет личных занятий, было ещё важнее.

Много трудился Надеждин, как Член Географического Общества, как Председательствующий в Этнографическом Отделении, оставаясь им незаменимо до кончины, с постоянным уважением и усердием к обязанностям этого звания.

И всю жизнь свою Надеждин трудился с любовью без тщеславия, позволяющего работать и как-нибудь, лишь бы сбывалась работа с рук и только казалась дельною; трудился и тогда, когда никто и не воображал, что он трудится. Что же вышло изо всех его трудов? Вопрос этот не ускользнули от него самого. Не раз он смущал его последние светлые минуты последних дней его жизни безнадёжностью возврата прежнего здоровья. "Такова судьба человека, -- сказал как-то Гумбольдт, -- доходишь до конца жизни своей и не без грусти сравниваешь то малое, что удалось сделать для науки, со всем тем, что хотел для неё сделать. И эта грусть должна быть тем сильнее, чем неожиданнее ниспадает удар, подламывающий основы жизненной деятельности, и чем менее угнетает он самосознание, чем более надежд на будущее убивает своей тяжестью". Горестно было глядеть на Надеждина, сродняющегося с мыслью, что он уже не жилец этого мира, что для него всё без конца кончено. И, однако, кончено. Что же останется от него на память в летописях нашей Русской науки и литературы?

О, да останется, если только эти летописи будут также нелживы, как были они когда-то в древней Руси. Не многотомными сочинениями должно приобретаться в них место и уважительный отзыв, не весом их взвешиваться достоинство заслуг писателя. Сила участия в деле своего времени, на избранном общественно-важном поприще, сила влияния на ход дела, сообразная со значением самого дела -- вот мерило заслуг писателя. Чем важнее последствия дела и чем благотворнее участие и влияние писателя, тем важнее его заслуга. Было ли общественно-важно поприще, выпавшее на долю Надеждина обстоятельствами и влечением? Конечно, да. Был ли он достоин его, было ли сильно и благотворно его участие и влияние, сильнее и благотворнее очень многих из его современников? И в этом нет сомнения. А если и многие стоят с ним в уровень по силе влияния в деле общем, то это не умаляет заслуг ни их, ни его. Дай Бог, чтобы их было всё более. Говоря о нём, мы можем иметь в виду оценку только его одного. Всякий отдельный труд его -- а их сколько! -- носит на себе печать этой силы и благотворности, и сам по себе, прямым своим значением, и как образец честного, бескорыстного подвига для других. Во всяком из них он оставался вожатаем, пробивая путь и верно указывая его направление далее, никогда никуда не завлекая в бесплодную глушь, всюду умел отыскивать и указывать копи, драгоценные для современников. И не могло быть иначе при его светлом уме, всегда чистом в помыслах, всегда сильно действовавшим на всех, при его громадной учёности, по которой, конечно, очень немногие могли с ним сравниться, не у нас только, но везде -- при той учёности, которая заставляла честность и честолюбие других учёных, его знавших, не напрасно напрягать свои силы, чтобы с достоинством работать рядом с ним.

Не слишком ли преувеличивают значение Надеждина те, которые так думают о нём? Не отзывается ли в этом взгляде на него сила впечатления, произведённая его утратой? Тем лучше, что отзывается, лишь бы отзывалась из глубины души. Значит, сильна утрата, многозначительна утраченная сила. Конечно, многозначительна, хотя и не для всех одинаково осязаема, по самому разнообразию её бывшего влияния. Такие, не для всех осязаемые, но мощные силы в делах науки и литературы всегда были высоко ценимы и не оставались в забвении у потомства. Не такой ли неосязаемой силой влияния памятны Эней Сильвий, Эрасм Роттердамский, Павел Иовий и другие подобные писатели, которых нельзя помянуть одним монументальным творением, и которые, однако же, памятны более писателей, оставивших творения, казавшиеся монументальными? Рядом с ними будет памятен и Надеждин. Не преувеличено ли значение Надеждина и этим уравнением его заслуги с заслугами людей, подобных Эрасму? Позволю себе думать, что беспристрастное обсуждение решит вопрос не против него.

И если бы нашлись люди с некоторым самоотвержением и с приготовленностью к труду, то всё неосязаемое могло бы сделаться для всех доступным и увековечить заслугу утраченного нами сподвижника.

Деятельности Надеждина не доставало внешней сосредоточенности; но всё, им производимое, сосредотачивалось в душе его, было плодом одного и того же семени, выражением одних и тех же убеждений. Есть возможность придать и внешнюю форму цельности всему, им высказанному, как ни мало им высказанное в сравнении с тем, что утрачено с ним в могиле. Подобрать вместе всё, им написанное по каждой отрасли его работ отдельно и в должном порядке по содержанию, с этим вместе собрать и с недосказанным письменно соединить всюду, где возможно, воспоминания тех, которым он высказывал свои учёные соображения, выводы, мысли и убеждения -- вот что должно, кажется сделать, как памятник Надеждину и вместе как один из достойнейших памятников современной русской науки и литературы . Этот сборник осязательно укажет даже своим внешним объёмом значительность учёной деятельности Надеждина: он займёт не менее шести больших томов, если и не будет в нём дано места, как и следует, ни переводам и извлечениям, ни переработкам чужих трудов. Для всех знающих ещё значительнее он будет и по учёной основательности содержания, и вместе по удивительному разнообразию и важности предметов. И явится этот сборник в нашей литературе не только как памятник уже прошедшего, но как светоч для будущего, если не навсегда, то, по крайней мере, надолго, как светоч огня чистой любви к добру и к истине, любви к отечеству и полезному для него труду, от которого займут себе искру много других светочей. О лишь бы их возгоралось всё более и более вокруг нас с тем неукоризненным бескорыстием, с каким берёг свою искру нами утраченный, незаменимый Надеждин.

И. Срезневский.

Д. Чл. Общ.

"Вестник Императорского Русского Географического Общества", 1856