Шахова Елизавета Никитична - Открытое письмо графу Льву Николаевичу Толстому

Монахиня Мария (Елизавета Шахова).
Открытое письмо
графу Льву Николаевичу Толстому *)

("Новороссийский Телеграф". 1885. No 3239 (29 декабря). С. 2)

*) От редакции "Новороссийского Телеграфа": Уважая талант гр. Л.Н. Т-го и понимая религиозные побуждения нашего знаменитого художника, заставившие его написать исповедь и др. произведения, в которых он высказывает пережитые им нравственные муки над разрешением некоторых вопросов, затрогивающих тайну загробной жизни, редакция не считает себя вправе отказать в напечатании настоящего открытого письма, несмотря на его субъективный характер, зная, что в жизни нашей сотрудницы и графа Толстого есть много общего и что откровенное слово пишущей, может быть, наведет, графа Толстого на следы к разгадке истин, которых он ищет.

Ред. ["Новороссийского Телеграфа"]

Глубоко почитаемый, граф Лев Николаевич!

Давно, уже несколько лет, с горячим сочувствием, до замирания сердца, одна неизвестная отшельница на далеком севере, следить за внутренним переворотом, совершающимся в многодаровитой душе вашей, насколько это доступно в ее уединении. До моей полузатворнической келии доносились слухи о ходившей по рукам и возбудившей в обществе разноречивые толки вашей "исповеди". Потом я прочитала в "Гражданине", князя Мещерского, "отповедь" на нее покойной нашей писательницы г-жи Соханской (Кохановской). По поводу, именно, этой горячей отповеди, стали ко мне обращаться некоторые благочестивые люди, из числа моих знакомых, письменно, с вопросами, даже с убеждениями, высказаться за или против "обличений" ревнительницы благочестия. Со вниманием и, вместе, с беспристрастием перечитала я не раз пламенное излияние набожной души нашей почтенной писательницы, и -- глубоко призадумалась: не над ее порывистыми опровержениями вашего отрицания, вашего умственного брожения (в которых я подметила много нервного разгорячения, неспособного благотворно действовать на обличаемого), но над самым характером такого брожения. Что-то знакомое шевельнулось в моем сердце, при разборе тех заблуждений, на которые вооружалась обличительница. "Не нападать бы надо на собрата, -- подумалось мне, -- а помочь ему!".

Очевидно, нападающая ревнительница благочестия сама никогда не подвергалась испытанию такой борьбы умственной, такому нравственному томлению, какими вы страдаете и до настоящего времени, наш достойно уважаемый и достойно славимый художник-бытописец! Бичевать вас изречениями св. писаний и увещаниями познать истину, когда еще она скрывается от вас под покровом духовного невидения, значит -- осуждать вас, а не сострадать вам. Снять эту плотную завесу, облистать светом откровения внутреннее зрение недоумевающего, может только один Бог, как мог только Он один открыть очи слепорожденному -- прикосновением к этим очам Своею зиждительною десницей. Доколе не совершится таинственное чудо отверзения душевных очей, тщетно объяснять красноречием великолепие сияния солнца правды.

"Создания принадлежат Создателю", -- выразил один из современных нам аскетических писателей. "Он -- их полновластный Владыка и искупитель!". "Ему принадлежат: и их спасение, и самые способы к их спасению".

В истории христианской церкви, в жизнеописаниях святых и прославленных ее подвижников -- множество примеров разнообразия путей промысла Божия, в многоразличных видах обращения заблуждающихся и самых отчаянных отрицателей Евангельской истины. Не равны были пути призвания самих апостолов Христовых. Верховному из них, Петру, довольно было указания своего брата на пришедшего Мессию, чтобы уверовать во Христа. Будущему же "учителю народов", избранному сосуду Св. Духа, Павлу, потребовалось чудесное явление самого Господа Иисуса, в видении наглядном, с поражением на время слепотою, до уверования. Трудно объяснимое упорство Фомы, поверить воскресению Христа из мертвых, по одному свидетельству о нем достоверных самовидцев, не было осуждено Господом-Сердцеведцем: напротив, Он допустил сомневающегося ученика осязательно убедиться в том, чего не мог постичь его пытливый разум, еще не озаренный откровением, и св. церковь нарекла неверие Фомино -- блаженным!

"Неудобно богатому внити в царство небесное", -- произнес Спаситель, когда "некий человек", похвалясь пред ним выполнением всех ветхо-заветных заповедей, отошел прочь, услышав от него новую заповедь самоотречения, которая ему, обладавшему

имением многим", показалась невыносимо-тяжкою. По объяснению некоторых св. отцов Восточной церкви, под словом "имение многое" должно разуметь не одно вещественное богатство, запинающее, пристрастием к нему, достижение царства небесного. Трудно, если не еще труднее, многодаровитому, обогащенному разносторонними познаниями человеку -- отречься от произвола своего широкоразвитого, самоуверенного разума, и покорить его в послушание закону духовному -- учению Христову. По естественному понятию, по усвоившейся нашей многострастной человеческой природе -- гордости, это положительно невозможно, и отходят от Христа -- Подвигоположника самоотречения -- богатые и сильные естественным умом и дарованиями многими, с прискорбием, с душевной мукой -- тоски по Боге!

О! Эта тоска -- душевная удава, по выражению аскетических писателей, лютее всех душевных страданий: это -- тоска по отчизне, признанная наукой одним из неизлечимых, смертельных недугов, в случае невозможности страждущему ею вырваться из чужбины! Такова и тоска души по своей духовной родине, тоска по Боге -- предвечном начале вечной жизни. Она может быть и смертельна! По крайней мере, она доводит иногда до отчаяния и решимости прекратить свое существование. Знакомо это состояние духа вам, человек дорогой в нашем отечестве? Знакомо оно было и мне, ничтожнейшей былинке, когда-то, давно, очень давно, зеленевшей на ниве русской словесности!..

Но -- себя в сторону. Коснусь только отчасти такого сообщения из своей внутренней жизни, которое может остановить на себе ваше внимание.

Почему, однако же, не все даровитые люди ощущают в себе это непреодолимое, тоскливое томление, разрастающееся у других до болезни духа? Не потому ли, надо заключить, почему не все, удаленные от родины, одинаково тоскуют по ней? Иные спокойно уживаются в чужом краю, усвоиваются с его обычаями, и не только забывают о своей родине, но относятся к ней даже враждебно. Так и в душевном состоянии: одни исключительные люди, хотя часто бессознательно, не удовлетворяются никакими благами, вращаясь в области, чуждой их духовной природе. На души, ощутившие такую неудовлетворенность всем, что подлежит их воззрению, призирает Бог: эти души особенно Ему дороги, как одаренные от него большим восприятием божественного света. К такими душам Он всегда подходит, стучится в дверь их чуткого сердца и ждет долготерпеливо, когда они почуят Его пришествие и широко отворят Ему эту таинственную дверь... Он дал свободу человеку и не благоволит стеснять ее, всегда готовый увенчать его подвиг, споспешествуемый Его благодатию, как жертву произвольную, без принуждения.

Такие тихие, чудные стуки слышатся и вами, граф Лев Николаевич! Явственно отдаются они на многих местах, по страницам ваших превосходных творений! Еще настойчивее раздались они недавно, в вашем знаменательном сновидении, перепечатанном из газеты "Неделя", в No 3496 "Нового Времени" на 20-е ноября н. г. Это-то сновидение и побудило меня наконец -- уже неотложно -- обратиться к вам открытым посланием, посредством печати! Адрес ваш неизвестен отшельнице: да и слишком дорожу я своим влечением помочь вам, чтобы писать на удачу, и рисковать получить письмо мое обратно, нераспечатанным.

Особенно замечательно заключение вашего сновидения: ... "В головах у меня стоит столб, и твердость этого столба не подлежит никакому сомнению, несмотря на то, что стоять этому столбу не на чем. Потом, от столба проведена петля, как-то хитро и вместе просто, и если лежишь на этой петле срединой тела и смотришь вверх, то, даже, и вопроса не может быть о падении. Все это было мне ново, и я был рад и спокоен. И, как будто, кто-то мне говорит: "Смотри же, запомни это...".

Сон ваш, граф, не плод болезненной фантазии: такой сон -- от Бога: Последний совет -- было внушение, голос вашего ангела-Хранителя, неусыпного стража души христианской -- до исхода ее из тела! Но, не имея никакого права представиться пред вами новыми Иосифом-снотолкователем, я прошу вас приникнуть вниманием к следующим моим автобиографическим воспоминаниям. Может быть, в них вы найдете что-нибудь соответствующее вашему душевному состоянию в то время, когда душа ваша была объята тоскою по своей духовной отчизне.

В моей душе, это, щемящее сердце неопределенное чувство стало проявляться очень рано, с самых первых лет расцвета жизни, только я его не понимала. В темной рамке печатного послания, я должна буду делать скачки чрез все многосложные обстоятельства своей жизни, сокращая отчет о себе, и скажу только, что не обстоятельства, а именно это чувство загнало меня в 23 года, в монастырь, вследствие неудовлетворенности земными радостями, тем менее теми благами, на какие я имела тогда, если уже не права, то очень сбыточные надежды. Скоротечность, до неуловимости, -- земных утешений всегда отравляла мне увлечения ими: душе моей всегда чего-то недоставало, чего-то она искала более полного, существенного, высшего... Бывали мне и известительные явления, призывы к познанию истины и веры христианской, выше обрядовых постановлений, в которых я была воспитана. Часто я тосковала среди светских удовольствий; -- тогда я, вдруг, прерывала связи с обществом и отдавалась своему поэтическому вдохновению, своим думам и мечтам, жадно читала и литературные и научные произведения, русские и иностранные, того времени (1838-1845 годов), заключаясь в моем домашнем уединении. Мало льстила мне и некоторая моя известность в тогдашнем литературном кругу... Иногда тоскливость доходила до болезненности. Наконец, я решилась вступить в монастырь, в надежде удовлетворить потребности своего духа в отшельнической жизни. В течение первого года моего новоначалия, точно я чувствовала себе утешенною. Мысль, -- что я очутилась в собрании земных ангелов, мое участие в хоре, в качестве кононархи и чтицы, духовная поэзия церковных песнопений, приводили меня в восторг. Мне сдавалось, что я уже в преддверии неба и точно, небо отверзалось мне... Жадно проникала душа моя к глубинам разума духовного в гимнах церкви, смысл которых, мне казалось, стал уясняться мне все полнее и полнее. В обители, где я провела три года своего новоначалия, хор крылошанок был образцовый. К сожалению, скоро меня лишили утешения участвовать в хоре и дали мне послушание письмоводительницы. Отправляя свою должность машинально, хотя и добросовестно, я заскучала. Приходя чаще в соприкосновение с окружающим меня обществом, я невольно стала осматриваться вокруг себя, и, не имея настоящего, опытного руководства в духовной жизни, постепенно впадала в уныние. Немощи и слабости ближних вырастали в моем помраченном воображении до того, что я стала соблазняться на них, осуждать их внутри себя, и разочаровываться в надежде найти в монашестве то, что привлекло меня к нему. Правила по церкви и по келии стали мне казаться одною докучливою обрядностью, я начала тяготиться ими, и, к концу третьего года, мое душевное состояние становилось невыносимым... Сомнения обступали мой ум, не давая мне ни днем, ни ночью покоя, терзая меня бессонницей... Я дошла до отчаяния, до сомнения в бытии Божием. Когда я пришла к такому страшному заключению, я остановилась на мысли: "- Если зло распространено в мире, в этом многобурном житейском море, еще можно уйти от него, укрыться в пристанях, какими я почитала монастыри... Но вот я в пристани, и не обрела вожделенного покоя!.. Где же и в чем спасение? Где же Бог, подающий мир душам, его ищущим? Если же нет Бога, не стоит жить ни одного дня!" и -- приняла решимость прекратить свою жизнь -- утоплением, в глубоком монастырском пруду, на это и посягнула, было, придя, в темный весенний вечер, к намеченному месту... Но тут произошло нечто сверх-естественное, чему и вы можете не поверить... Однако же, согласитесь, для чего бы мне это оглашать, если б не последовало в действительности подтверждения того, что со мною совершилось? Подходя к пруду, я вдруг услышала над собою чудное, необычайное, невыразимое пение славословия Бога... Я не вдруг дала веру слышанию чудному, и, подумав, что пение раздается из того домика, где жили крылошанки, что их спевку я могла издали принять за ангельское пение, в моем возбужденном состоянии, при глубокой тишине и прозрачности свежего, вечернего воздуха. Я обошла вокруг запертую под замком церковь, крылосный корпусок и убедилась, что везде глухо и ни откуда не слышно никакого отголоска. И удивительно! Чудесное пение смолкало, по мере моего удаления от пруда, и снова раздавалось поразительно-близко надо мною, когда я возвращалась на тропинку к воде... Потрясенная до глубины души, со страхом и верою в Живого Бога, славимого в небесах, я пала ниц, и, припав к земле, вопила всем душевным существом моим: "Господи, сый на небеси! Яви же мне спасение Свое! Дай же мне услышать от истинно святого человека слово жизни вечной!".

Чрез несколько времени, посетил нашу обитель, по приглашению настоятельницы, такой истинно духовно просвещенный человек, о котором, впрочем, ходило столько разноречивых толков, которые и меня колебали в доверии к его духовному достоинству!

Я была ему представлена, как душевно-больная. Опытный, проницательный, глубокий делатель и наблюдатель, сам искушенный многими бранями, умственными и душевными, оказался способным помогать искушаемым. Он выслушал мою страдальческую исповедь, не подивился ничему в ней, и, после долгой и глубокой беседы, предложил мне свое отеческое руководство, которое не только облегчило, сняло тяжесть с души моей, но разрешило все мои сомнения и недоумения, дав ответ на все вопросы, смущавшие мой ум, о жизни земной и загробной. В течение двадцати лет, до самой праведной кончины моего духовного благодетеля-отца я постоянно пользовалась его устным и письменным руководством: подвергалась многим искушениям и скорбям, переходя чрез многообразные испытания много-бедственной и многотрудной, в наше время, монашеской жизни, но обрела вожделенный покой мира душевного.

Когда случается заблудиться в незнакомом, нерасчищенном, дремучем лесу путнику: будь он -- вельможа, или богач путешествующий из любви к природе и сбившийся с прогулки, или на охоте, будет ли он разбирать, кто ему укажет выход из лесу? Бродяга ли оборванец, пастушенка деревенский, или отшельник, скрывающийся от людей в пустынной лесной чаще? Не будет ли он рад всякому указанию на верную тропинку?

Граф Лев Николаевич! Вонмите слову искушенной подобными вашим (может быть, еще и большими) борениями естественного разума с буйством проповеди благовестия Христова (хотя он и ограниченнее вашего, несомненно гениального, ума). Вонмите слову, идущему прямо от сердца, от любви во Христе; приобретите себе все сочинения епископа Игнатия (Брянчанинова). Слово этого аскетического богослова, из образованных, просвещенных и светскими и духовными познаниями людей, живо, и по смерти Святителя, доступно всем ищущим истинного, духовного просвещения. Сочинения епископа Игнатия Брянчанинова, как в 5-ти томах, так и отдельно, по брошюрам, можно приобрести в Петербурге, в книжных магазинах гг. Глазунова и Тузова, и в Москве, у Ферапонтова.

Для первого ознакомления, полезно прочитать следующие отдельные брошюры: Слово о различных состояниях естества человеческого, по отношению к добру и злу. 2-е, Судьбы Божии, и 3-е, Слово о смерти.

М[охахиня] Мария. [Елизавета Шахова]

Публикация М.А. Бирюковой.

От публикаторов:

Монахиня Мария -- в миру Елизавета Никитична Шахова (1822 -- 1899) -- русская духовная писательница и поэтесса. "Автобиографический очерк писательницы Елизаветы Шаховой -- монахини Марии (1822--1899)" и её библиография опубликованы в "Ежегоднике Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2002 год" (публикация Е.М. Аксененко; С. 344 - 365).