Книговод

Две жертвы

Соловьев Всеволод Сергеевич


  

Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ.

СТАРЫЯ БЫЛИ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ. ИЗДАНІЕ Н. Ѳ. МЕРТЦА.
1903.

  

ДВѢ ЖЕРТВЫ.

  

I.

   Берега Дона въ Воронежской губерніи и до сихъ поръ мѣстами очень живописны. Кой-гдѣ и до сихъ поръ встрѣчаются старые густые лѣса, поросшіе на значительныхъ крутизнахъ и какъ бы висящіе надъ водою. Однако такихъ дикихъ и красивыхъ мѣстъ съ каждымъ годомъ становится все меньше и меньше. Лѣса безпощадно вырубаются, дикая и живописная красота исчезаетъ..
   Но въ прежнее время, около ста лѣтъ тому назадъ, вѣковые лѣса стояли нетронутыми и среди нихъ кой-гдѣ возвышались палаты тогдашнихъ русскихъ баръ, жившихъ въ своихъ помѣстьяхъ широкой и полной жизнью, о которой до насъ доходятъ только легенды и смутныя воспоминанія.
   Въ тѣ далекіе годы чуть ли не самымъ красивымъ помѣстьемъ въ Воронежской губерніи было село Высокое, принадлежавшее графу Михаилу Петровичу Девіеру. Графъ Михаилъ былъ вторымъ сыномъ генералъ-аншефа и дѣйствительнаго камергера графа Петра Антоновича и внукомъ Антона Девіера, одного изъ иностранцевъ, пріютившихся въ Россіи въ эпоху преобразованій, женившагося на сестрѣ всесильнаго Меншикова, Аннѣ Даниловнѣ, бывшаго полиціймейстеромъ Петербурга, сосланнаго послѣ кончины Екатерины I и возвращеннаго въ Петербургъ передъ самой смертью своей, въ 1743 году.
   Внуки Антона Девіера успѣли уже позабыть свое происхожденіе и исторію дѣда и бабки. Русскіе графы, владѣтели огромныхъ богатствъ,-- они считали себя исконными русскими барами и были во второй половинѣ XVIII вѣка крупными представителями всѣхъ темныхъ сторонъ тогдашняго барства. Сынъ Антона Девіера еще чувствовалъ крѣпкую связь съ той средою, которая выдвинула отца его. Онъ былъ еще созданіемъ Петровскаго Петербурга и тамъ совершалъ свою карьеру, достигая высшихъ почестей. Но сыновья его оторвались отъ Петербурга и молодыми офицерами переселились въ воронежскія и харьковскія помѣстья,
   Тутъ они могли жить, какъ имъ хотѣлось, ничѣмъ не стѣсняясь;-- такъ они и жили.
   Старшій, графъ Николай, скоро навелъ ужасъ на всѣхъ близкихъ и дальнихъ сосѣдей. Онъ организовалъ цѣлую шайку разбойниковъ и грабилъ чуть-ли не среди бѣла дня. Всей губерніи была извѣстна слѣдующая его продѣлка:
   Была у него сосѣдка-старушка, барыня богатая да одинокая. Сталъ онъ покупать у нея вотчину, и сторговались они. Пріѣзжаетъ онъ къ ней.
   -- Ты, говоритъ, матушка, пожалуй ко мнѣ откушать въ такой-то день, мы тогда и бумаги всѣ напишемъ, и деньги я тебѣ, за вотчину тутъ-же выплачу.
   Пріѣхала старушка; онъ ее встрѣчаетъ, ласковый такой, куда усадить -- не знаетъ. Напоилъ, накормилъ онъ ее, мелкимъ бѣсомъ передъ нею разсыпается, да и говоритъ:
   -- Такъ и такъ, молъ сударыня, вотчину-то я у тебя купилъ, а денегъ заплатить у меня теперь нѣту.
   Старушка разсердилась:
   -- Какъ такъ нѣту? зачѣмъ покупалъ, зачѣмъ звалъ къ себѣ и заплатить обѣщался?
   -- Что дѣлать!-- отвѣчаетъ онъ:-- пришлось нежданно деньги выплатить -- вотъ ихъ и нѣту. Да ты не тужи, не останешься въ накладѣ: знаешь, чай, мою посуду серебряную?
   А посуда эта всѣмъ сосѣдямъ была извѣстна: блюда такія, что едва поднять можно.:
   -- Такъ вотъ,-- говоритъ графъ: -- я всю эту посуду, какъ есть, отдамъ тебѣ за вотчину.
   Сосѣдка подумала, разсудила и даже обрадовалась.
   -- Ладно!-- говоритъ.
   Ударили они по рукамъ. Осмотрѣли потомъ посуду. Приказалъ графъ уложить ее всю къ старушкѣ въ кибитку. Дѣло было зимою, и она въ кибиткѣ на полозьяхъ пріѣхала. Уложили посуду, и сосѣдка, несмотря на всѣ уговоры хозяина остаться переночевать, стала собираться въ дорогу.
   Отпустилъ онъ ее,-- поѣхала. Ночь темная да морозная. Только барыня не боялась: кучеръ у нея былъ вѣрный человѣкъ, дѣтина ражій и ловкій, дорогу зналъ хорошо.
   Пришлось имъ черезъ рѣку Осколъ переѣзжать; и только что спустилась кибитка съ берега, какъ накинулись на нее графскіе люди. Имъ было приказано посуду серебряную выбрать, а барыню съ кучеромъ и лошадьми -- въ прорубь.
   Такъ оно бы все и случилось, да, по счастью, въ ту самую пору проѣзжалъ сосѣдъ со своими людьми. Отбили они старушку и добро ея.
   Вздумала она жаловаться на Николая Петровича -- и только время потеряла: всѣхъ онъ въ рукахъ держалъ, на всѣхъ страхъ нагналъ -- некому было жаловаться. Онъ продолжалъ свои беззаконія, да еще и грозить сталъ сосѣдкѣ такъ, что она со страху разболѣлась и умерла скоро.
   Второй братъ, Михаилъ Петровичъ, тоже пользовался очень незавидной репутаціей. Но пока о немъ и о его жизни говорилось какъ-то глухо; его просто инстинктивно боялись сосѣди и въ то-же время съ радостью собирались къ нему въ Высокое, гдѣ шли пиры за пирами, гдѣ было разливанное море всякаго барскаго веселья.
   Высокое, какъ уже сказано, расположилось по нагорному берегу Дона. Село было большое, многолюдное и стояло значительно въ сторонѣ отъ барской усадьбы. Усадьбу-же себѣ графъ Михаилъ выстроилъ среди густого, почти непроходимаго лѣса, на красивомъ обрывѣ, круто нависшемъ надъ широкой, многоводной рѣкою.
   И что это была за усадьба! Не пожалѣлъ графъ на нее денегъ, смастерилъ себѣ истинно царскія палаты. Всѣ строенія были каменныя, массивныя, и если можетъ быть и оставляли кой-чего желать въ архитектурномъ отношеніи, то, по крайней мѣрѣ, широко удовлетворяли барскимъ потребностямъ. Комнатъ въ домѣ было безчисленное множество, корридоры, галлереи, лѣстницы, ходы да переходы. Домъ стоялъ на каменныхъ сводахъ; стѣны такой толщины, что и пушками не прошибешь ихъ. Службы, конюшни, псарня и прочія по тому времени необходимыя постройки помѣщались на огромномъ мощеномъ дворѣ, обнесенномъ высокой каменной стѣною, за которой сразу начиналась гущина лѣса.
   Незнакомому съ мѣстностью человѣку даже трудно было добраться до графской усадьбы, а доберется -- словно въ сказанное царство какое вступаетъ, въ заколдованный замокъ.
  

II.

   Графъ Михаилъ еще въ Петербургѣ, совсѣмъ почти мальчикомъ, лѣтъ девятнадцати, женился на богатой невѣстѣ, Софьѣ Адамовнѣ Олсуфьевой. Бракъ этотъ совершился по желанію родительскому и, повидимому, носилъ въ себѣ всѣ задатки для семейнаго счастья. Молодая графиня, принадлежавшая къ родовитому русскому дому, была прекрасно для того времени воспитана, отличалась здоровьемъ и красотою. Въ первые-же два года своего замужества она родила графу двухъ сыновей, и казалась всѣмъ знавшимъ ее -- олицетвореніемъ счастья и семейныхъ добродѣтелей. Молодой мужъ тоже, по всеобщимъ наблюденіямъ, сильно любилъ ее.
   Одно только показалось всѣмъ очень страннымъ: вдругъ онъ, безо всякой осязательной причины, бросилъ Петербургъ и перебрался въ свое воронежское помѣстье, въ село Высокое, гдѣ только-что въ то время отстроились на-диво всѣмъ сосѣдямъ его палаты.
   Двадцатилѣтній подполковникъ, красивый, богатый и тароватый, заблисталъ яркой звѣздой среди глухого провинціальнаго общества. Графиня, влюбленная въ мужа и на все глядѣвшая его глазами, ничего не имѣла противъ переселенія въ деревню. Она обворожила сосѣдей своей лаской и простотою.
   Но такъ шло не долго: не кончилось и года, какъ неясный, постепенно усиливавшійся шопотъ начался на десятки и даже сотни верстъ кругомъ Высокаго. Большую перемѣну стали замѣчать и въ графѣ, и въ графинѣ.
   Въ роскошныхъ лѣсныхъ палатахъ попрежнему собиралось еще шумное общество, по прежнему шли пированья; но это было совсѣмъ уже не то. Графъ какъ-то разошелся съ самыми почтенными и уважавшимися въ той мѣстности семействами, завелъ себѣ новую компанію, набирая ее невѣсть откуда. Графиня все рѣже и рѣже показывалась между гостями; все рѣже и рѣже объѣзжала сосѣдокъ и, наконецъ, совсѣмъ засѣла за своими каменными стѣнами.
   Прошелъ еще годъ, начался третій, и шопотъ окрестныхъ жителей превратился въ ропотъ. Впрочемъ, открыто и ясно никто ничего не говорилъ:-- богатство и столичныя связи графа заставляли всѣхъ прикусить языкъ во-время. Да и никакихъ опредѣленныхъ обвиненій еще ни у кого не было, передавалось только на ухо другъ другу, что молодой графъ ведетъ разгульную жизнь, что онъ очень падокъ до женщинъ, и въ Высокомъ завелось не мало всякихъ соблазновъ, что графиня очень несчастна въ супружествѣ.
   Жалѣли графиню, въ особенности женщины, охали да ахали, но дальше не шли. Многимъ смертельно хотѣлось пробраться въ Высокое, разглядѣть и разузнать все поближе, однако, этого не удавалось ни одной изъ сосѣдокъ-помѣщицъ. Графиня никого не принимала. Судили, рядили, толковали, разсказывали небылицы, но, наконецъ, это надоѣло; нашлись новыя сплетни, новые интересы, и графиня Девіеръ была позабыта.
   Вскорѣ, однако, ея имя оказалось опять у всѣхъ на устахъ, и случилось это самымъ неожиданнымъ и печальнымъ образомъ. Изъ Высокаго пришло извѣстіе, что графиня Софья Адамовна скончалась...
   Какъ такъ? какимъ образомъ? отъ какой болѣзни? Она была такъ молода, пользовалась такимъ цвѣтущимъ здоровьемъ! Что таится подъ этой ранней, внезапной кончиной?!.. Быть можетъ, преступленіе!..
   -- Навѣрное, это онъ, злодѣй, извелъ ее!-- если и не подсыпалъ зелья, такъ извелъ дурнымъ обращеніемъ, обидами, пожалуй, побоями... Отъ этакого изверга все станется...
   -- Вонъ, вѣдь, у него тамъ, ровно у салтана турецкаго, гаремъ цѣлый, безстыжихъ дѣвокъ со всѣхъ сторонъ нагнано, камедь представляютъ, пляшутъ передъ пьяной компаніей... Срамота такая, что и слушать то уши вянутъ!..
   -- Такъ, такъ!.. вѣрно это... и ужъ гдѣ-же ей, голубушкѣ, въ страхѣ Божіемъ воспитанной, да и любившей его, изверга, такое было вынести?!..
   Такъ разсуждали сосѣди и сосѣдки. Но большинство было того мнѣнія, что графъ просто-на-просто чего-нибудь ей подсыпалъ.
   -- Вѣдь, у нея тамъ, въ Питерѣ, родныхъ много, люди большіе, съ вѣсомъ. Вынося такое мученіе и безчестіе, она всегда могла найти способъ снестись съ этими родными, тѣ бы ее выручили, вырвали бы изъ этого омута. А подсыпалъ -- и кончено. Скончалась и -- нѣтъ уликъ. Теперь онъ свободенъ, будетъ жить какъ знаетъ, безъ помѣхи. Дѣточекъ вотъ больно жаль, двое маленькихъ мальчиковъ осталось; что съ ними станется при такомъ отцѣ?!..
   Но подсыпалъ или не подсыпалъ, были-ли эти разсужденія просто клеветою, на которую такъ падки языки людскіе, или графъ Михаилъ Петровичъ, дѣйствительно, оказывался причемъ нибудь въ смерти жены,-- она умерла, и сосѣди-помѣщики получили приглашеніе на ея похороны.
   Похороны графини Девіеръ были обставлены такою пышностью, какую еще никто и никогда не видалъ въ тѣхъ мѣстахъ. Самъ графъ казался опечаленнымъ, велъ себя съ большимъ достоинствомъ и не замѣчалъ или дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ шопота, косыхъ взглядовъ, перемигиваній. Слышали даже, какъ онъ просто и естественно жаловался, что вотъ, молъ, въ такихъ молодыхъ лѣтахъ остался безъ хозяйки и подруги съ двумя младенцами-сиротами.
   Кинулись сосѣди, а главнымъ образомъ, сосѣдки, взглянуть на покойницу.
   -- Какова-то она, сердечная, давно, вѣдь, никто не видалъ ее -- чай и не узнаешь!..
   Но и теперь не пришлось увидѣть. Близкіе къ графу люди толковали, что ему все не вѣрилось, точно ли умерла она, не обморокъ-ли съ нею такой долгій приключился, все ждалъ онъ: быть можетъ, очнется и встанетъ, примѣры тому не разъ бывали.
   -- И точно,-- разсказывали эти люди, невѣдомо откуда взявшіеся, никому изъ сосѣдей неизвѣстные:-- четыре дня лежала въ гробу графиня, будто уснувшая, ничуть не измѣнилась, а на пятое утро за ночь почернѣла вся, распухла и духъ отъ нея такой пошелъ, что вынести было невозможно, такъ вотъ и пришлось заколотить крышку гроба...
   Многіе качали головами, подозрительно переглядывались, и рѣшились изслѣдовать поближе справедливость разсказа. Но подъ конецъ все-же приходилось поневолѣ допустить возможность сообщеннаго, тѣмъ болѣе, что крышка гроба была не совсѣмъ плотно заколочена и изъ маленькой щели на нѣсколько шаговъ кругомъ ощущался сильный запахъ разложенія. Однако, нѣкоторые все-же никакъ не могли успокоиться, шептали:
   -- Можетъ, изуродована вся, бѣдная, такъ что и лика человѣческаго на ней нѣту, вотъ и заколотили крышку. А что попортилась, такъ тутъ нѣтъ ничего мудренаго: нарочно, видно, пять день продержали!..
   Но духовенство не возвышало голоса; все было соблюдено, какъ слѣдуетъ, придраться ни къ чему нельзя было и пришлось помалкивать... Похоронили молодую графиню, посудили, порядили и каждый занялся своими дѣлами.
   Девіеръ скоро уѣхалъ къ брату, прожилъ у него нѣсколько мѣсяцевъ, потомъ возвратился ненадолго въ Высокое, потомъ опять уѣхалъ. Куда онъ ѣздилъ, что дѣлалъ -- никому не было извѣстно. Двое маленькихъ его сыновей выростали за крѣпкими стѣнами, подъ надзоромъ цѣлаго штата нянекъ. Изъ постороннихъ никто къ нимъ не допускался.
  

III.

   Уже больше году прошло со смерти графини. Молодой двадцатишестилѣтній вдовецъ въ одну изъ своихъ поѣздокъ, цѣль которыхъ для всѣхъ попрежнему оставалась тайной, очутился въ Полтавѣ. Онъ былъ страстный любитель лошадей. Въ Полтавѣ ему очень приглянулись два кровныхъ жеребца, принадлежавшихъ Григорію Ивановичу Горленкѣ, Прилуцкаго полка подкоморному.
   Горленко былъ человѣкъ богатый, родовитый малороссъ, имѣвшій прекрасныя помѣстья въ Полтавской губерніи и временно проживавшій тогда съ семьею своей въ Полтавѣ. Заслалъ къ нему Девіеръ узнать, не продастъ ли онъ ему жеребцовъ. Горленко объявилъ, что жеребцы, непродажные. Но у графа Михаила коли загорится что, онъ ужъ не отстанетъ. Отправился онъ самъ къ Григорію Ивановичу со всякими любезностями, обворожилъ его совсѣмъ, уговорилъ продать коней, и такимъ образомъ завязалось знакомство.
   У Горленки оказалась семнадцатилѣтняя дочка, Анна Григорьевна, писаная красавица. Сразу она приглянулась молодому вдовцу. Только о ней онъ и думалъ послѣ перваго свиданія. И зачастилъ онъ къ Горленкамъ. Анна Григорьевна была совсѣмъ еще ребенокъ, выросла въ деревнѣ, людей не видала, распѣвала какъ пташка вольная, выдумывала себѣ дѣтскія игры и забавы, и не вѣдала, не примѣчала, что расцвѣла красота ея дѣвичья, не задумывалась еще о своемъ суженомъ, о своей женской долѣ. Графъ Девіеръ былъ первый мужчина, привлекшій къ себѣ ея вниманіе. Недѣли въ двѣ онъ сумѣлъ очаровать ея родителей, отъ которыхъ, конечно, не могло ускользнуть впечатлѣніе, произведенное на него ихъ дочерью.
   -- Вотъ такъ женихъ,-- думали и толковали между собою старые Горленки:-- лучше намъ не сыскать для нашей Ганнуси. Одно не ладно, что вдовецъ онъ и двое дѣтей у него, а Ганнуся еще и сама дитя неразумное!.. Ну, да ужъ знать такова воля Божья,-- отъ судьбы своей не уйдешь... Посмотримъ, поглядимъ, тамъ видно будетъ. А не принимать такого важнаго человѣка нельзя. Нельзя ему не показывать вниманія. Да и хлопецъ онъ куда какой хорошій!..
   Замѣчали старые Горленки, что съ появленіемъ Девіера и Ганнуся ихъ словно другая стала, на себя непохожа. То задумчива, молчалива, слова отъ нея не добиться, то вдругъ радость ее такая охватитъ, поетъ, смѣется, до слезъ смѣется! И румянецъ рдѣетъ, разгорается на щекахъ ея, и глаза сверкаютъ...
   Да, Ганнуся въ нѣсколько дней стала другая; въ нѣсколько дней ушло невозвратно куда-то ея дѣтство и счастливая безпечность. Сама она не понимала, что творится съ нею; но ужъ понимала, что всему виною этотъ ласковый и страшный красавецъ, который къ нимъ повадился, который заворожилъ ее и мучаетъ ея душу, и днемъ и ночью мучаетъ. Съ первой минуты какъ появился, съ первой минуты какъ она встрѣтилась съ его бмѣлымъ, жгучимъ и властнымъ взглядомъ, она почувствовала и трепетъ, и муку, и сладкую истому. Она почувствовала, что этотъ человѣкъ имѣетъ надъ нею власть и что она безсильна передъ его властью, что она должна ему подчиниться волей или неволей, безъ размышленій... что хочетъ онъ, то съ нею и сдѣлаетъ...
   И онъ самъ отлично понималъ это. Не долго тянулъ онъ, меньше двухъ недѣль бывалъ у нихъ въ домѣ, и вотъ разъ наѣхалъ рано утромъ. Самого Горленки не было дома, да и старуха тоже пошла къ обѣднѣ. Ганнуся провела ночь безсонную, тревожную и сказалась нездоровой, будто предчувствовала, что должна остаться.
   Время было весеннее, теплынь стояла. Вышла Ганнуся въ садикъ; деревья уже опушились свѣжей зеленью, уже распустившаяся сирень наполняла садикъ своимъ сладкимъ, прянымъ запахомъ, а между вѣтвей древесныхъ звонко и немолчно перекликались веселыя птицы. Ганнуся побродила по узкимъ тропинкамъ и въ нѣгѣ какой-то и истомѣ упала на сочную траву, въ тѣни старой липы и замерла, задумалась.
   Она слышала какъ стучитъ ея сердце, она чувствовала какъ кровь то приливаетъ къ лицу, то отливаетъ. Она ждала чего-то, ждала вопросительно, съ мученіемъ и тревогой.
   И дождалась.
   Вотъ онъ передъ нею -- ея властелинъ, ея мучитель. Что онъ несетъ ей: смерть или жизнь?
   Она приподнялась, слабо вскрикнула, боязливо взглянула на него, вспыхнула вся румянцемъ, опустила глаза и схватилась за сердце.. А онъ стоялъ и любовался ея красотой и смущеніемъ. Да, она была хороша! Черная густая коса, вся переплетенная цвѣтными лентами, блестѣла какъ мягкій шелкъ. Длинныя опущенныя рѣсницы бросали тѣни на горячій румянецъ нѣжныхъ, смуглыхъ щекъ. Влажныя пунцовыя губы красиваго рта были полуоткрыты, и изъ-за нихъ виднѣлся рядъ ровныхъ, мелкихъ и бѣлыхъ зубовъ. Крѣпкая молодая грудь высоко дышала. Она была хороша, какъ только можетъ быть хороша на волѣ выросшая дочь Украйны, которую впервые коснулось дуновеніе страсти.
   Долго любовался ею графъ Михаилъ. Наконецъ, онъ склонился на траву рядомъ съ нею, взялъ ея обезсилѣвшія, похолодѣвшія руки, крѣпко сжалъ ихъ, и сказалъ своимъ властнымъ голосомъ:
   -- Ганнуся, я люблю тебя, ты будешь моею!
   Онъ не спросилъ ее -- любитъ ли она его, хочетъ ли она принадлежать ему. Онъ сказалъ только: "ты будешь моею". Ему незачѣмъ было ее спрашивать; онъ зналъ, что она въ его власти.
   Она еще разъ слабо вскрикнула, слезы брызнули изъ глубокихъ, темныхъ глазъ ея, и она безъ силъ, безъ воли упала въ его объятія. И онъ цѣловалъ ее, жегъ и томилъ ее своими поцѣлуями.
   Надъ ними раздался голосъ стараго Горленки:
   -- Что-же это, графъ? Развѣ такъ дѣлаютъ добрые люди? За что ты позоришь мою дочку?!
   Графъ Михаилъ очнулся и объяснилъ, что позора нѣтъ никакого, что онъ любитъ Анну Григорьевну, и будетъ счастливъ назвать ее своей женою.
   -- Прости, Григорій Ивановичъ, что тебя впередъ не спросился, затѣмъ къ тебѣ и ѣхалъ. Да сказали -- тебя нѣту, остался поджидать, вышелъ въ садикъ, а тутъ сама Анна Григорьевна... Ну, и... прости... не стерпѣлъ, собой не владѣю! Благословляешь, что-ли, Григорій Ивановичъ?!
   Горленко стоялъ и качалъ головою.
   -- Что ужъ,-- вымолвилъ онъ, наконецъ:-- не ладно такъ-то, да Богъ съ тобою, бери Ганнусю и будьте счастливы...
  

IV.

   Свадьбой не стали мѣшкать.
   Ганнуся была какъ въ туманѣ и сама не могла рѣшить, чего въ ней больше: радости и счастья, или тоски и страха. Она стояла передъ неизвѣстной будущностью, о которой до того времени никогда не думала. Она переживала быстрое превращеніе изъ ребенка въ женщину.
   Женихъ съ большимъ трудомъ и неохотой подчиняла требованіямъ приличія и исконныхъ обычаевъ; ему хотѣлось бы ни на минуту не отпускать отъ себя невѣсту. Въ первые дни онъ изумлялъ, смущалъ и страшилъ ее своими страстными порывами. Но вотъ мало-по-малу она стала понимать его, онъ успѣлъ и въ ней зажечь пламя страсти, которое разгоралось съ каждой минутой...
   Утомительный день свадьбы, наконецъ, прошелъ.
   Молодые переночевали въ домѣ Горленки и на слѣдующее-же утро имъ подана была огромная, неуклюжая, но отлично приспособленная къ дальнему путешествію колымага, въ которой они и тронулись въ путь, въ невѣдомыя Ганнусѣ страны.
   Окрестности Высокаго огласились нежданннымъ слухомъ: въ графскихъ палатахъ новая хозяйка, новая графиня. Узнали, кто она, откуда, а между тѣмъ никто еще не видалъ ее. Объѣдетъ ли она семейные дома по сосѣдству, получатся ли приглашенія въ Высокое? Прошло два-три мѣсяца -- приглашеній нѣтъ, графиня нигдѣ не бывала. Новая пища для разныхъ догадокъ.
   "Прячетъ жену! И этой скоро не станетъ... развѣ ему надолго! Вернется опять къ своимъ плясуньямъ: онѣ и теперь, говорятъ, все тамъ-же, въ Высокомъ, только на время переведены въ дальній флигель..."
   Графиня, дѣйствительно, все лѣто не выѣзжала изъ-за каменной ограды, изъ заколдованнаго замка. Но это происходило не оттого, что мужъ деспотически къ ней относился и запиралъ ее. Нѣтъ, она сама никуда не хотѣла, ей ничего не нужно, лишь бы съ нею былъ онъ, ея властелинъ, ея сокровище, ея счастье. Она ужъ больше не боялась его, и ея прежніе, неясные страхи казались ей смѣшными, ребяческими.
   Его бояться! Онъ далъ ей такое блаженство, онъ превратилъ ея жизнь въ такой нескончаемый сладкій сонъ. Какъ онъ ее любитъ, какъ онъ ласковъ, веселъ! День начинается, день кончается -- и не видишь какъ идетъ время; одна мысль, одно желанье,-- чтобы такъ всегда продолжалось, чтобы никогда, до самой смерти, не прерывался этотъ чудный сонъ.
   Они почти всегда вмѣстѣ; только раза два въ недѣлю отлучается графъ куда-то на нѣсколько часовъ. Куда? Она было и спросила его; но онъ отвѣтилъ ей только однимъ словомъ: "нужно". И она не интересовалась больше. Она знала, что дѣйствительно, видно, нужно, если онъ ее оставляетъ.
   Тогда она вся отдавалась его дѣтямъ, двумъ милымъ мальчикамъ, которыхъ полюбила сердечно, будто они были ея собственныя дѣти. Она забавлялась съ ними, ласкала ихъ и баловала, наряжала какъ куколъ. Онъ ей въ этомъ не перечилъ, онъ и самъ былъ, повидимому, нѣжнымъ отцомъ, и нѣсколько разъ говорилъ ей:
   -- Какъ я счастливъ, что ты ихъ любишь! Мнѣ такъ тяжело было, что они безъ матери. Да и самъ я долженъ былъ отлучаться надолго изъ дому... и потомъ это не мужское дѣло ребятъ ростить. Спасибо тебѣ, будь имъ родной матерью!
   Просить ее объ этомъ было нечего. Она была такъ молода, такъ добра; она еще не знала, что такое горе, что такое злоба; она жила полной и счастливой жизнью. И въ такомъ состояніи она, конечно, никому не могла дать ничего, кромѣ ласки, любви и участія. Она всегда любила дѣтей, а ужъ его-то дѣтей -- какъ ей не любитъ ихъ... И вдобавокъ оба они на него похожи...
   Проходило лѣто, наступала осень; но жизнь Ганнуси не измѣнялась: туманъ счастья все еще стоялъ вокругъ нея. И сквозь этотъ туманѣ она многаго не замѣчала. Не замѣчала она, что въ ихъ огромномъ домѣ какъ-то все не совсѣмъ по-людски. Да и самъ домъ этотъ какой-то странный. Она до сихъ поръ не могла изучить его и путалась въ корридорахъ и переходахъ. Прислуги видимо-невидимо и всѣ мелькаютъ словно тѣни, всѣ молчаливы, сумрачны, ни отъ кого не добьешься живого слова.
   Въ домѣ по временамъ появляются невѣдомо откуда какіе-то странные, таинственные люди. Никого изъ нихъ графъ и не знакомитъ съ молодой женою. Наѣдутъ эти странные люди, запрется съ ними графъ, толкуетъ о чемъ-то, потомъ уѣдутъ вмѣстѣ.
   Странно! Но какое-же ей дѣло до всего этого? И вѣрно такъ нужно...
   Въ началѣ осени она почувствовала, что будетъ матерью, и чуть съ ума не сошла отъ радости. Но, къ ея величайшему изумленію, графъ вовсе не такъ обрадовался, какъ она этого ожидала.
   -- Да что же ты, неужто не радъ?! Пойми, у насъ будетъ ребенокъ! нашъ ребенокъ! Пойми, какое счастье! Ты молчишь?! Отчего ты глядишь такъ странно?! Ахъ, Боже мой, я понимаю: ты, можетъ, думаешь, что отъ этого я буду меньше любить Володю и Мишу?! Какъ тебѣ не стыдно! на всѣхъ моей любви хватитъ... я только стану еще счастливѣе!..
   -- Да я радъ, я радъ,-- отвѣчалъ графъ Михаилъ:-- только я невольно думаю о твоемъ здоровьи... ты такъ еще молода!..
   Но она его не понимала, она ничего не боялась. Она восторженно цѣловала его и отъ него бѣжала къ дѣтямъ, и ихъ цѣловала, и смѣялась, и сіяла своей южной, горячей красотою, которая пышно развернулась за эти блаженные мѣсяцы.
   А вокругъ нея, вокругъ этого счастливаго лучезарнаго созданія, все было такъ мрачно, такъ уныло и таинственно. Вѣковыя деревья роняли свои желтѣющіе листья. Осенній вѣтеръ стучался въ окна. Потемнѣли и глухо ворчали волны Дона. Тишина стояла въ огромномъ мрачномъ домѣ, и только по каменнымъ корридорамъ гулко раздавались шаги молчаливой, подозрительно глядящей прислуги.
  

V.

   Прошло еще нѣсколько мѣсяцевъ. Повидимому не было никакой перемѣны, только графъ вѣрно или самъ услышалъ гдѣ нибудь, или ему передали о неблагопріятныхъ толкахъ между сосѣдями. Онъ уговорилъ жену объѣздить съ нимъ нѣкоторыя изъ самыхъ почетныхъ семействъ. Она, конечно, согласилась: -- его слово было для нея закономъ.
   Но эти новыя знакомства не доставляли ей никакого удовольствія. Она была такъ далека отъ интересовъ, которыми жило это общество; она вся ушла въ свою внутреннюю жизнь, въ свое счастье. Какое ей было дѣло до чужой жизни, до пересудовъ и сплетенъ.
   Однако, ея природная доброта и ласковость заставили ее ко всѣмъ отнестись какъ можно милѣе и любезнѣе. Ея сверкающая красота и молодость тоже должны были говорить въ ея пользу, должны были всѣхъ сразу расположить къ ней.
   А между тѣмъ, несмотря на всю свою разсѣянность, она не могла не замѣтить странность въ обхожденіи съ нею. Ее принимали съ большимъ почетомъ, не знали куда усадить, чѣмъ угостить, но въ то-же время съ нею всѣмъ было какъ-то особенно неловко. Она подмѣтила нѣсколько странныхъ, непонятныхъ взглядовъ, разслышала нѣсколько, шопотомъ произнесенныхъ, фразъ, очевидно, относившихся къ ней и выражавшихъ не то какой-то ужасъ, не то сожалѣніе.
   Чему ужасаться? Кого сожалѣть? Что все это значитъ?
   Но, можетъ быть, ей только показалось. Во всякомъ случаѣ, она скоро позабыла и эти взгляды, и этотъ шопотъ.
   Она приглашала новыхъ знакомыхъ къ себѣ въ Высокое, извинялась и придумывала предлоги, объясняя, почему до сихъ поръ не сдѣлала этого.
   Ея приглашеніями поспѣшили воспользоваться. Въ мрачный лѣсной домъ нѣсколько разъ наѣзжали гости, нѣсколько пировъ задалъ графъ Михаилъ. И пиры эти отличались прежнимъ великолѣпіемъ, но веселья не было. Да и сама молодая хозяйка сильно скучала:
   "Зачѣмъ все это? Къ чему этотъ шумъ, эта толкотня и хлопоты?"
   Ей было жаль прежняго уединенія. Она боялась, что эти люди своимъ говоромъ, своимъ присутствіемъ разрушатъ блаженное очарованіе, въ которомъ она такъ долго находилась.
   И она была права,-- очарованіе начинало разрушаться, туманъ мало-по-малу разсѣявался.
   Какъ это случилось? когда? въ чемъ собственно состояла перемѣна? Повидимому, все было по-старому. Графъ такъ-же любилъ, такъ-же ласкалъ ее, а между тѣмъ прежней жизни не стало. Ей не хотѣлось уже, какъ прежде, цѣлый день смѣяться или плакать отъ счастья. На нее нападала не то тоска, не то задумчивость. Она часто думала о томъ, что ее ожидаетъ. Скоро она будетъ матерью. Мысль эта, доставлявшая ей въ первое время такую радость, теперь какъ-будто иногда даже пугала ее. Графъ не разъ заставалъ ее, послѣ своихъ нѣсколько участившихся отлучекъ, въ слезахъ, съ опущенной головою.
   -- Милая, что съ тобой?-- спрашивалъ онъ, беря ее за руки и нѣжно цѣлуя.
   -- Ничего, такъ, взгрустнулось!-- отвѣчала она.-- Гдѣ ты былъ? Ты такъ часто теперь уѣзжаешь изъ дому, я тебя совсѣмъ почти не вижу!
   Она преувеличивала, она упрекала.
   Онъ морщился и опять ссылался на обязанности.
   Но, наконецъ, эти упреки стали раздражать его; онъ вдругъ заговорилъ съ ней такимъ тономъ, какого она прежде отъ него никогда не слыхала.
   -- Неужели ты думаешь,-- говорилъ онъ:-- что можно всю жизнь прожить, цѣлуясь и не отходя другъ отъ друга? И потомъ -- твои слезы, твои упреки?.. Знай разъ навсегда,-- я не люблю ни слезъ, ни упрековъ. Я люблю смѣхъ, улыбки, я полюбилъ тебя за твою улыбку, она такъ идетъ къ тебѣ. Посмотри!..
   Онъ поднесъ къ ней зеркало.
   -- Да посмотри-же на себя: на что ты стала похожа?
   Она видѣла въ стеклѣ свои заплаканные глаза, свое поблѣднѣвшее лицо, которое отъ слезъ, отъ блѣдности было еще прелестнѣе, передъ которымъ должно было стихнуть всякое раздраженіе. Но онъ продолжалъ:
   -- Я не люблю такихъ лицъ. Слезы тебя не красятъ, слезливая женщина... да, вѣдь, хуже этого быть ничего не можетъ! Смотри, берегись, Ганнуся, очнись во-время, не то тебѣ и впрямь придется заплакать!!
   "Что это? Онъ уже грозитъ ей!"
   Да, въ его голосѣ вдругъ прозвучало что-то, что-то злое, холодное, страшное!
   Она съ ужасомъ взглянула на него.
   "Онъ-ли это? Онъ-ли ея милый, ея добрый и ласковый!?"
   Прежній, совсѣмъ было забытый страхъ ея къ нему вдругъ снова хватилъ ее за душу. Но это было одно мгновеніе: Онъ, повидимому, понялъ, что зашелъ немного далеко, и успокоилъ ее ласковымъ словомъ и поцѣлуями. И она улыбнулась ему, засмѣялась и прогнала свою тоску, свои неясные страхи.
   Однако, ненадолго. Прошелъ день-другой -- и опять неспокойна Ганнуся.
   -- Да что-же это съ тобой, наконецъ, сталось?-- говорилъ ей мужъ.
   -- Сама не знаю, милый, сама понять не могу что со мною. Но только иной разъ такъ мнѣ тяжко, мнѣ кажется, что я умру скоро...
   -- Ну, знаешь ли, наконецъ-то я понялъ! это такъ, причуды, это бываетъ въ твоемъ положеніи... Подожди вотъ немного -- и все пройдетъ, и все какъ рукой сниметъ...
   Ждать приходилось недолго: у Ганнуси скоро родился здоровый мальчикъ. Новая жизнь началась для нея, новое чувство вспыхнуло въ ней и охватило ее разомъ. Она опять повеселѣла, она не могла наглядѣться на своего ребенка.
   И графъ былъ очень доволенъ; онъ ужъ не слыхалъ упрековъ. Онъ могъ теперь, не стѣсняясь, уѣзжать изъ дому и долго не возвращаться: она такъ занята своимъ сыномъ, она почти не отходитъ отъ его колыбели.
   Но онъ заблуждался. Новое чувство, какъ ни велико было оно, не отняло мѣста у стараго чувства въ сердцѣ Ганнуси. Она очень скоро замѣтила эти непривычныя, долгія отлучки. Болѣе того, она стала замѣчать многое, чего прежде совсѣмъ не замѣчала. Она начинала наблюдать, прислушиваться. Она сама еще не знала, что наблюдаетъ и къ чему прислушивается; но уже вся была на-сторожѣ, вся въ тревогѣ.
  

VI.

   Она вдругъ возненавидѣла этотъ странный мрачный домъ, еще такъ недавно казавшійся ей заколдованнымъ замкомъ, полнымъ самыхъ прелестныхъ и свѣтлыхъ видѣній. И въ то-же время ей захотѣлось, наконецъ, ознакомиться, какъ слѣдуетъ, съ этимъ домомъ, обойти всѣ закоулки.
   Во время отсутствія мужа, когда ея новорожденный ребенокъ засыпалъ, а старшія дѣти весело играли съ няньками, она начинала свои изслѣдованія. Она бродила по длиннымъ корридорамъ, отворяла всѣ двери, всюду заглядывала. Но многія двери оказались запертыми на крѣпкіе замки. Она звала прислугу, спрашивала, что тутъ такое? Ей отвѣчали, что тутъ кладовыя, или ходы на обширные чердаки или ходы въ погреба.
   -- Отворите, я хочу взглянуть.
   Но отворить было невозможно: ключи у его сіятельства. Мужъ возвращался. Она обращалась къ нему съ просьбой показать ей и кладовыя, и чердаки, и погреба, и подвалы. Онъ удивлялся, зачѣмъ ей это, что тамъ интереснаго.
   -- Въ погреба-то я тебя не пущу, ни за что не пущу, какъ ты тамъ хочешь. Смотрѣть въ нихъ совсѣмъ нечего. Старыя бочки съ виномъ для тебя не могутъ быть интересными, а сырость такая, что того и жди разболѣешься. Охъ, ужъ этотъ мнѣ домъ! кажется, и хорошо построенъ, а видно все-же какая-нибудь ошибка, или это донская вода дѣйствуетъ, что сырость такая завелась въ подвалахъ и погребахъ!..
   -- А все-же-таки мнѣ хотѣлось бы взглянуть. Пойдемъ, пожалуйста, покажи. А то, что-же это: хозяйка я, и не знаю устройства нашего дома.
   Графъ качалъ головою и улыбался.
   -- Ну, а до сихъ поръ-то что-же не справлялась? ишь, вѣдь, когда спохватилась! Да пойдемъ, пожалуй, коли ужъ тебѣ такая охота. Въ подвалы и погреба, сказалъ, не сведу, а кладовыя и чердаки осмотримъ; это можно...
   И они отправлялись нѣсколько разъ все осматривать. Графъ приказывалъ принести фонарь, самъ отпиралъ двери. Крѣпкіе замки звучно щелкали; потомъ раздавался скрипъ желѣзныхъ засововъ. Тяжелыя, дубовыя двери распахивались -- и мгновенно охватывалъ графиню сырой, затхлый воздухъ. Свѣтъ фонаря озарялъ обширныя помѣщенія, въ которыхъ хранилось много всякаго добра.
   Ганнуся все разглядывала и изумлялась. Чего только не было въ этихъ кладовыхъ и на этихъ чердакахъ! Тутъ и мѣха дорогіе, и вещи серебряныя, и много всякой всячины, и все-то такое красивое, дорогое...
   -- Милый мой,-- говорила она:-- такъ вотъ ты что тутъ подъ замками держишь, вотъ что отъ меня скрываешь! Не знала я, что ты такой скупой да жадный. Вотъ, вѣдь, чтобы женѣ хорошій подарокъ сдѣлать, а онъ подъ запоромъ все держитъ!
   Графъ начиналъ смѣяться, такъ непринужденно и весело отшучивался; но въ то-же время поспѣшно выбиралъ какую-нибудь цѣнную вещь и дарилъ ее женѣ.
   -- На вотъ... на, отвяжись только, да отпусти душу на покаяніе. Ну, чего мы тутъ стоимъ! уйдемъ, пожалуйста, а то у меня уже першить въ горлѣ начинаетъ.
   Они выходили. И опять съ визгомъ захлопывались дубовыя двери, и опять щелкали замки.
   Ганнуся несла къ себѣ новый подарокъ. Мужъ шутилъ и смѣялся; а на сердцѣ у нея все-же было какъ-то неспокойно. Все ей казалось, что вокругъ нея есть какая-то тайна, какая-то мучительная, страшная тайна, что отъ нея всѣ что-то скрываютъ, а главное -- онъ, онъ отъ нея что-то скрываетъ...
  

VII.

   Опять лѣто было въ полномъ разгарѣ; но уже не прежнее лѣто. Ни о чемъ прежнемъ не было и помину. Графъ уѣзжалъ изъ дому иногда дня на два, на три. Завелись у него дѣла какія-то, по крайней мѣрѣ, на вопросъ жены онъ всегда отвѣчалъ односложно:
   -- Дѣла, дѣла!!
   Прежде она удовлетворялась такими отвѣтами; теперь она и хотѣла бы разспросить подробно, да уже знала, что съ мужемъ не сладишь; что коли онъ разъ замолчалъ, такъ ужъ ничего отъ него не добьешься.
   -- Какія дѣла?! Ишь ты, бабье любопытство! Ну что ты въ нашемъ мужскомъ дѣлѣ смыслишь! Ѣду -- значитъ, нужно ѣхать. Вернусь, какъ только все справлю, привезу тебѣ обновку, а ты жди меня, за дѣтьми присматривай, да встрѣть меня веселѣй: такъ-то вотъ и ладно будетъ!
   Онъ цѣловалъ, обнималъ ее. Но ей казалось, что это уже не прежніе поцѣлуи и ласки.
   Онъ уѣзжалъ. Она оставалась одна со своею думой, со своими неясными подозрѣніями. Она часто сходила съ высокой террасы дома и бродила по густому парку, доходившему до самаго крутого донского берега. Этотъ паркъ влекъ ее теперь къ себѣ неудержимо. Она полюбила его тѣнь, его прохладу, его извилистыя дорожки. Ей казалось, что здѣсь, именно въ этомъ паркѣ, какой-нибудь нежданный голосъ откроетъ ей непонятную тайну, лишившую ее покоя. Но пока еще не прозвучалъ этотъ голосъ, она бродила погруженная въ свои мысли и тревожныя грезы. Бродила иногда, не сознавая гдѣ она, куда идетъ и сколько времени продолжается ея прогулка.
   Въ особенности она любила этотъ паркъ вечеромъ послѣ солнечнаго заката, когда послѣдніе отблески зари постепенно блѣднѣли на верхушкахъ деревьевъ, когда мало-по-малу въ темнѣющей синевѣ небесной загорались одна за другой частыя звѣзды и вдругъ выбравшійся изъ-за лѣса полный мѣсяцъ озарялъ все своимъ тихимъ свѣтомъ и мѣнялъ очертанія предметовъ.
   Тогда Ганнуся выходила на широкую аллею, по которой все ярче и ярче ложились серебряныя полосы, и спѣшила дальше и дальше, къ маленькой каменной бесѣдкѣ, выстроенной на уступѣ высокаго берега.
   Отсюда передъ нею открывалась широкая картина. У самыхъ ногъ тихій Донъ катилъ свои волны, едва слышно плескавшіяся о берегъ. Дальше, на луговой сторонѣ, мелькали, покрытыя легкимъ туманомъ, безбрежныя поля, однообразіе которыхъ кой-гдѣ нарушалось далекими деревеньками и полосками лѣсовъ.
   Ганнуся садилась на каменную скамью бесѣдки и отдавалась очарованію влажной ночи, и подолгу, подолгу глядѣла на звѣзды, глядѣла въ туманную даль и мечтала и плакала о невѣдомо почему потерянномъ счастьѣ, и отгоняла страшныя грезы о непонятныхъ грядущихъ бѣдахъ.
   Но эти грезы не уходили. Съ каждымъ днемъ въ ней крѣпла увѣренность, что надъ нею должно стрястись что-то ужасное. И она вѣрила въ это предчувствіе души своей, и ждала съ сердечнымъ замираніемъ рокового удара.
   Очнется она на мгновеніе, отгонитъ мрачныя грезы, и сама на себя дивится:
   "Да что-же это такое? Изъ-за чего я такъ мучаюсь? Чего я жду? Откуда взялось все это? Ужъ не больна-ли я? Чего мнѣ бояться...и кого-же бояться?-- его?-- Вѣдь, это грѣхъ тяжкій, грѣхъ мой передъ нимъ. Это искушеніе, это навожденіе дьявольское!.."
   Она твердо рѣшалась побѣдить въ себѣ глупые страхи и быть по прежнему счастливой и довольной. Но этой рѣшимости хватало не надолго. Странное предчувствіе не покидало ея, и бороться съ нимъ она не была въ силахъ.
   И вотъ, въ одинъ изъ такихъ теплыхъ и лунныхъ вечеровъ, сидѣла она въ бесѣдкѣ, погруженная въ полузабытье, и не замѣчала какъ шло время, какъ приближался часъ поздній. Ей некуда было торопиться:-- дѣти спали, мужъ съ утра уѣхалъ и сказалъ, что не вернется дня два, а, можетъ, и больше. Сидѣла она окруженная тишиною и даже дремота начинала ее охватывать, какъ вдругъ странные и нежданные звуки заставили ее очнуться. Она вздрогнула, поднялась съ каменной скамьи и стала чутко прислушиваться.
   Что это? Подъ землею, подъ самой бесѣдкой, идетъ какой-то гулъ, будто раскаты грома. А потомъ еще страннѣе, еще непонятнѣе, будто гдѣ-то ржать кони. Но никогда еще въ жизни не слыхала она такого гулкаго ржанья.
   Она оглядывалась во всѣ стороны. Кругомъ было достаточно свѣтло отъ луннаго сіянія,-- ничего особеннаго не было видно. Знакомые кусты стояли неподвижно. Внизу тихо плескались серебристыя волны. На противоположномъ берегу тоже ни малѣйшаго движенія -- вся природа спала.
   Между тѣмъ странные звуки, и топотъ, и ржанье слышались всесильнѣе. Вотъ они еще и еще слышнѣе. Подземный гулъ вдругъ замеръ и смѣнился болѣе ясными звуками. Теперь уже не можетъ быть никакого сомнѣнія, слышится тихій говоръ человѣческихъ голосовъ, ржанье лошадей. Подъ самой бесѣдкой плеснула вода.
   Уфъ!!
   Что-то грузное будто упало въ рѣку и поплыло.
   Ганнуся прижалась къ каменной колоннѣ, слегка наклонилась надъ высокими перилами, взглянула внизъ и увидала въ водѣ плывущую лошадь, вотъ еще другая, третья, десятокъ, больше десятка лошадей. Нѣсколько человѣкъ конюховъ купаютъ ихъ и моютъ, тихо переговариваясь между собою.
   Она спряталась за колонну и ждала. Болѣе получаса слышался людской говоръ, храпъ и ржанье лошадей. Затѣмъ эти звуки опять смѣнились другими, то есть перешли съ чистаго воздуха подъ гулкіе подземные своды.
   Ганнуся вышла изъ бесѣдки и направилась къ дому полная неудомѣнія:
   "Здѣсь подземный ходъ, цѣлая галлерея, черезъ которую можно выводить лошадей къ рѣкѣ, а я не знала этого, никогда о томъ не слыхала, мужъ никогда ничего не говорилъ... И потомъ эти лошади? Какія это лошади?!"
   Она очень любила лошадей и знала всѣхъ, бывшихъ у нихъ на конюшняхъ.
   "Это не наши кони,-- съ изумленіемъ думала она:-- я ихъ хорошо разглядѣла. И потомъ, сколько ихъ! Какъ много! Что все это значитъ!?"
   Ей стало такъ тяжело, такъ тоскливо.
   "Вотъ... начинается!-- подумала она:-- тутъ тайна какая-то и все это неспроста!"
   Но какъ-же узнать ей, что это значитъ?! Спросить мужа, спросить прислугу; но, вѣдь, если это тайна, никто ничего не скажетъ... скроютъ истину, только будутъ слѣдить за нею, только помѣшаютъ ей добраться до правды. Нѣтъ, она ни у кого ничего не спроситъ. Она ни слова не скажетъ мужу ни про коней этихъ, ни про подземную галлерею. Она только будетъ наблюдать, будетъ искать...
  

VIII.

   Она рѣшилась молчать и осторожно слѣдить, а между тѣмъ за нею самой уже слѣдили. Но это былъ не мужъ и не приставленный имъ шпіонъ.
   Въ то время, какъ она, счастливая и отуманенная первой страстной любовью, пріѣхала въ Высокое и увидала своихъ маленькихъ пасынковъ, она замѣтила въ числѣ ихъ нянекъ старушку, которую называли Петровной. Обратила она на нее вниманіе потому, что эта Петровна была очень стара, очень безобразна и въ то-же время въ ея сморщенномъ, обвисшемъ лицѣ свѣтилось присутствіе чего-то особеннаго. Маленькіе черные глаза, несмотря на дряхлость и, вѣроятно, очень большіе годы старухи, глядѣли такъ зорко, такъ живо и останавливались на молодой новой хозяйкѣ съ пытливымъ вопросомъ.
   Старушка постоянно жевала беззубымъ ртомъ и что-то шептала сама съ собою. Но что -- разобрать было невозможно. При этомъ Ганнуся замѣтила, что Петровна особенно нѣжно обращается съ дѣтьми и что дѣти ее любятъ болѣе чѣмъ другихъ нянекъ.
   Черезъ мѣсяцъ-другой вдругъ оказалось, что Петровны уже нѣтъ въ дѣтскихъ комнатахъ.
   -- Гдѣ она? спросила Ганнуся.
   Ей отвѣтили, что Петровна захворала.
   Она стала о ней навѣдываться. Петровна выздоровѣла, а все же ея нѣтъ въ дѣтскихъ. Графиня спросила мужа, отчего нѣтъ Петровны. Онъ отвѣтилъ, что она очень стара, что ей пора на покой.
   Она не стала больше разспрашивать и скоро почти забыла Петровну: не до того ей тогда было.
   Между тѣмъ, старушка время отъ времени попадалась ей на глаза въ какомъ-нибудь дальнемъ корридорѣ огромнаго дома или во дворѣ.
   -- Какъ поживаешь, Петровна, здорова ли?-- ласково спрашивала она.
   Старушка низко кланялась, жевала губами и шамкала.
   -- Спасибо, сударыня, спасибо на ласковомъ словѣ, живу вотъ, таскаю ноги, жду не дождусь, когда Господь приберетъ меня...
   -- И, что ты, полно, зачѣмъ умирать, поживешь еще!-- съ тихой улыбкой говорила Ганнуся и проходила мимо.
   А старушка долго еще стояла на мѣстѣ, глядѣла ей вслѣдъ своими черными, живыми глазками,-- все съ тѣмъ-же вопросительнымъ выраженіемъ, и шептала что-то блѣдными, сморщенными губами.
   Въ самое послѣднее время Ганнуся почему-то все чаще и чаще встрѣчалась съ Петровной. Не разъ замѣчала она ее и въ паркѣ, во время своихъ уединенныхъ прогулокъ: бродитъ себѣ старушка, шепчетъ; жуетъ, поглядываетъ. И вотъ уже нѣсколько разъ показалось графинѣ, что старушка какъ-будто даже ей что-то сказать хочетъ.
   -- Не надо-ли тебѣ чего, Петровна? не обидѣлъ ли тебя кто?-- какъ-то спросила она ее:-- скажи, не бойся.
   -- Нѣтъ, сударыня, нѣтъ. Кто меня обидитъ, чего мнѣ, старой, нужно,-- ничего не нужно!
   А сама глядитъ пристально и вопросительно.
   Даже жутко стало Ганнусѣ, и она начала избѣгать встрѣчъ съ нею. А та какъ нарочно чуть не каждый день на глаза попадается.
   Вотъ и теперь, въ то время какъ Ганнуся, смущенная и тоскливая, спѣшила отъ каменной бесѣдки вдоль по ярко озаренной луною аллеѣ, изъ темноты древесныхъ вѣтокъ мелькнула и стала передъ нею эта странная старушка. Она даже вздрогнула отъ неожиданности и испуга, и чуть не вскрикнула.
   Старушка остановилась, низко кланяется, а потомъ взяла да и пошла рядомъ съ нею. Та спѣшитъ, а за нею и старушка поспѣваетъ.
   -- Чего тебѣ надо, Петровна? Зачѣмъ не спишь,-- ужъ поздно.
   А голосъ дрожитъ: что-то она отвѣтитъ, неспроста, неспроста это!
   -- Слышала лошадокъ, сударушка?-- прошамкала вдругъ старуха.
   -- Слышала,-- упавшимъ голосомъ отвѣтила Ганнуся.
   -- Подземныя лошадки, изъ-подъ земли выходятъ!!
   -- Петровна, ради Бога, ты знаешь что-нибудь!.. скажи мнѣ все, что знаешь... Какія это лошади, откуда? Откуда это идетъ этотъ подземный ходъ? какъ пройти туда? Я не знала, что у насъ подъ домомъ ходъ сдѣланъ...
   -- Сударушка, безталанная ты моя, мало ли ты чего не знаешь, что у насъ тутъ есть и что у насъ дѣлается!
   Ганнуся схватилась за сердце: такъ оно у нея стучалось.
   "Ну вотъ, вотъ тайна открывается!"
   Ужасъ охватилъ ее, а Петровна продолжала:
   -- Пора узнать, пора узнать, пришло время... все разскажу, все покажу... потерпи малость...
   Въ ея голосѣ звучала особенная торжественность, которая сразу показывала Ганнусѣ, что эта старуха дѣйствительно все знаетъ.
   -- Такъ не томи-же, говори... показывай. Силушки моей нѣту, измаяласъ я. Давно ужъ чуяло мое сердце недоброе что-то, а что такое -- невдогадъ мнѣ... не понимаю! Не томи-же, говори скорѣй!!
   -- Пожди малость -- все узнаешь!-- упрямо твердила старуха. Бѣдная ты, горемычная! Да скажи ты мнѣ одно, сударушка, можешь ли ты до времени таиться, что бы ни услыхала, что бы ни увидала? можешь ли сдержать себя, не пикнуть, глазомъ не сморгнуть: есть ли въ тебѣ силушка?
   -- Есть, Петровна, есть!-- прошептала она, и почувствовала, что, точно, хватитъ у нея силъ молчать до времени, не пикнуть, глазомъ не моргнуть, хоть бы адъ самъ вдругъ разверзся передъ нею.
   Она схватила Петровну за руку и повлекла ее за собой въ сторону отъ большой аллеи, по узкой дорожкѣ. Вотъ передъ ними въ темнотѣ густыхъ кустовъ деревянная скамейка; графиня опустилась на эту скамейку, усадила рядомъ съ собою старуху и, все не выпуская руки ея, глухимъ голосомъ шепнула ей:
   -- Говори, здѣсь никто не услышитъ насъ.
  

IX.

   -- Охъ, матушка! охъ, сударыня!-- начала старуха:-- много грѣха, много окаянства, какъ еще громъ небесный не разразился, какъ молнія Божья не убила злодѣя!... Жаль мнѣ тебя, голубушка; долго молчала, а вотъ и не могу, будто велитъ кто все тебѣ повѣдать... Страшно оно, да крѣпись, Богъ не безъ милости. Слушай, безталанная., графъ-то твой... любишь ты его, знаю, что любишь, а онъ тебя обманываетъ... Онъ злой человѣкъ, страшный человѣкъ, всю жизнь недобрыми дѣлами, разбоемъ да душегубствомъ занимается. Кони-то,-- тѣ, что въ Дону купались,-- ворованные кони, ихъ то и дѣло ночною порой его разбойники пригоняютъ, выдержатъ въ подземельи, потомъ тихомолкомъ лѣсомъ угоняютъ подальше да и продадутъ на сторонѣ... Я-то все знаю, все вывѣдала, про всѣ ихъ разбои слыхала... Не однихъ коней крадутъ,-- по дорогамъ грабятъ казну чужую, вещи дорогія съ собою привозятъ...
   Ганнуся сжала голову руками.
   "Такъ вотъ его дѣла!.. Вотъ куда онъ уѣзжаетъ!.. Боже мой, его и теперь нѣтъ дома... онъ и теперь, можетъ быть, гдѣ нибудь на дорогѣ грабить... Разбойникъ... онъ разбойникъ!.."
   -- Гдѣ онъ теперь... гдѣ?!-- безсознательно проговорила она.-- "Да нѣтъ, не можетъ того быть,-- выдумала все злая старуха!.."
   -- Не вѣрю я тебѣ, не вѣрю,-- вдругъ крикнула Ганнуся, отстраняясь отъ Петровны, и потомъ кинулась опять къ ней схватила ее за старыя, костлявыя плечи и стала трясти изо всей силы.-- Не вѣрю, говори сейчасъ, что ты меня обманула... что налгала, что все сама выдумала!.. Развѣ онъ можетъ быть разбойникомъ? Зачѣмъ ему быть разбойникомъ -- онъ графъ, онъ богатъ...
   Но, въ то-же время, сердце ея чуяло, что тутъ нѣтъ обмана, что старуха говоритъ правду. Она выпустила ея плечи, безсознательно упала на скамейку и залилась слезами.
   -- Солгала я!.. охъ, кабы солгала!-- проговорила Петровна, оправляясь послѣ неожиданнаго порыва Ганнуси.-- Сама увидишь каковъ онъ. Ты думаешь, онъ нынче-то уѣхалъ и далеко гдѣ-нибудь теперь?!.. Анъ нѣтъ -- недалече. Хочешь я тебѣ покажу его...
   -- Веди-же, веди скорѣе!!
   -- Ладно, сударыня, только сдержись, не крикни, не то все пропало, даромъ только и себя и меня загубишь, а пути изъ того никакого не выйдетъ... на другое надо тебѣ поберечь себя...
   -- Петровна, я, вѣдь, сказала уже, что силы у меня хватитъ... Веди ради Бога... Только дай я оправлюсь...
   Она замолчала и сидѣла нѣсколько мгновеній неподвижная. Она уже не плакала, сердце у нея какъ-будто застыло. Она такъ давно ждала чего-нибудь ужаснаго, ждала разъясненія томившей ее тайны. Вотъ разъясненіе явилось -- и поразило ее, какъ-будто она никогда не ждала ничего, какъ будто, чего она ждала, не должно было относиться къ нему, ея мужу.
   И вспомнилось ей вдругъ первое время ихъ знакомства, тотъ страхъ, который она испытывала къ этому человѣку. Не напрасенъ былъ тотъ страхъ: сердце правду чуяло, чуяло свою горькую долю.
   Но куда-же зоветъ ее старуха, что она ей покажетъ?! Она собрала всѣ свои силы, поднялась совсѣмъ даже спокойная съ виду и проговорила:
   -- Куда идти? веди меня, веди скорѣе... ты видишь, я спокойна!
   Петровна пошла передъ нею, направляясь въ глубину парка. Черезъ нѣсколько минутъ онѣ дошли до каменной ограды.
   -- Куда-же теперь?-- въ изумленіи спросила Ганнуся:-- здѣсь нѣтъ прохода!
   -- Есть проходъ,-- шепнула старуха:-- только ты, сударыня, тутъ никогда не бывала.
   Она раздвинула руками густыя вѣтки, и онѣ стали пробираться вдоль ограды.
   По временамъ старуха останавливалась, прислушивалась и пробиралась дальше. Ганнуся шла по пятамъ за нею. Вдругъ, старуха остановилась.
   -- Здѣсь,-- сказала она:-- вотъ дверца! Видишь ты... ея и не видно и всегда была заперта, а нынче и запереть позабыли, третью ночь стоитъ отпертая... я ужъ выслѣдила...
   И, говоря это, старуха дернула своими дрожащими руками за маленькую скобку. Открылась узенькая, закрашенная подъ камень дверца. Старушка прошла въ нее. Ганнуся послѣдовала за нею. Она уже не задавала себѣ никакихъ вопросовъ. Она ни о чемъ не думала, ничего не чувствовала. Все въ ней какъ-будто остановилось. Теперь единственное стараніе ея было идти какъ можно осторожнѣе, какъ можно меньше шумѣть; она вся превратилась въ слухъ и зрѣніе.
   Онѣ очутились въ какомъ-то узкомъ, темномъ проходѣ между двумя каменными стѣнами. Высоко надъ головою мигали звѣзды, луна озаряла только самую верхушку бѣлыхъ стѣнъ, а внизу было совсѣмъ темно и сыро. Онѣ прошли шаговъ триста. Петровна остановилась, шепнула едва слышно:
   -- Тише, притаись!-- и показала рукой передъ собою.
   Ганнуся вглядѣлась: разстояніе между двумя стѣнами расширялось, проходъ оканчивался небольшимъ крылечкомъ, ведшимъ въ одно-этажное каменное зданіе. Оставивъ крылечко вправо, можно было пройти дальше, между стѣной, которая шла вокругъ всего парка, и стѣною этого зданія. Тутъ былъ узенькій проходъ, и въ этотъ-то проходъ повела Петровна Ганнусю.
   -- Слушай!!
   Ганнуся уже и безъ того слушала. Она слышала людской говоръ, раздававшійся изъ этого неизвѣстнаго, никогда невиданнаго ею каменнаго домика. И видѣла она передъ собою полосу свѣта, ударявшую прямо въ стѣну. Этотъ свѣтъ долженъ былъ идти изъ окна. Вотъ и окно. Затаивъ дыханіе, Ганнуся мгновенно подкралась къ нему и взглянула. Окно занавѣшено, но не плотно, изъ праваго угла стекло выбито. Все видно, все слышно, все въ двухъ шагахъ... Она не дышетъ, не шелохнется, смотритъ въ небольшую щель изъ-за занавѣски. Ей видна часть комнаты, ярко озаренная...
   Вся эта комната убрана дорогими коврами, по стѣнамъ на полкахъ разставлена массивная серебряная посуда. Но Ганнуся не замѣчала этого убранства; она не мигая глядѣла на другое: передъ нею мелькали человѣческія фигуры; она отчетливо могла разсмотрѣть всѣ лица. Нѣкоторыя изъ этихъ лицъ ей знакомы:-- она видѣла ихъ тамъ, въ большомъ домѣ, у себя, за своимъ столомъ,-- эти невѣдомые внезапно появлявшіеся и исчезавшіе пріятели ея мужа. Но они не одни здѣсь. Вотъ передъ нею мелькаютъ женщины, молодыя и красивыя женщины... только въ какомъ онѣ видѣ!.. Какой стыдъ!.. Онѣ пляшутъ, онѣ поютъ...
   И вотъ,-- у нея почти остановилось сердце,-- вотъ онъ, ея мужъ. Онъ мелькнулъ передъ нею, обнявшись съ красивой, громко смѣявшейся женщиной. Да онъ ли это, полно?!, лицо красное, налитые кровью глаза... Онъ кричитъ что-то, еле на ногахъ держится. Да и всѣ видно пьяны... Безобразная оргія въ полномъ разгарѣ...
   Ганнуся закрыла глаза, отшатнулась отъ окошка и, держась за стѣну, сама шатаясь, точно пьяная, направилась назадъ, по прежней дорогѣ. Старуха осторожно пробиралась за нею. Онѣ вышли, наконецъ, изъ узкаго прохода.
   Ганнуся позабыла о Петровнѣ и, какъ безумная, кинулась сквозь кусты по дорожкамъ и тропинкамъ парка къ дому. Она бѣжала, будто за нею гналась цѣлая стая отвратительныхъ привидѣній.
   Но вдругъ силы ее покинули, она со слабымъ крикомъ упала на землю и потеряла сознаніе.
  

X.

   Не мало прошло времени, пока Ганнуся, очнувшись на сырой травѣ парка, собралась съ силами и добрела до дому. Страшную ночь провела она, а на слѣдующее утро поднялась съ постели, на которой почти не смыкала глазъ, совсѣмъ другою, совсѣмъ новою.
   Она сама себя не узнавала. Несмотря на всѣ тревоги и тоску, она все-же до этого дня оставалась почти ребенкомъ, существомъ, не знавшимъ жизни, у котораго все еще было впереди:-- теперь это была женщина, у которой все назади осталось. Она чувствовала себя старой, уставшей. И жизнь, и все показалось ей такимъ ненужнымъ, такимъ отвратительнымъ.
   Она пошла къ своему ребенку, страстно прижалась къ нему, облила его слезами. Малютка смѣшно улыбался ей, выставлялъ впередъ губки и, что-то бормоча, тянулся къ ней крохотными рученками. Но онъ не вызвалъ въ лицѣ ея отвѣтной улыбки, не заставилъ радостно дрогнуть материнское сердце. Она еще горьче заплакала, любуясь имъ; потомъ ея слезы вдругъ остановились,-- безмолвная тоска сдавила ей грудь, и она только шептала:
   -- Зачѣмъ ты родился, несчастный? Лучше бы тебѣ не родиться!
   Прибѣжали дѣти, его дѣти; но она не нашла въ себѣ для нихъ ласки. Ихъ сходство съ нимъ заставило ее вздрогнуть. Она ушла изъ дѣтскихъ комнатъ и заперлась у себя въ спальнѣ. Но здѣсь ей было еще тяжелѣе, еще страшнѣе. Эта комната столько напоминала, и воспоминанія были ужасны. Здѣсь все казалось насмѣшкой, жестокой, отвратительной насмѣшкой. Эти часы счастья, часы любви... это супружеское ложе. Все говорило о немъ, о его ласкахъ. Вѣдь, она любила его такъ безумно!.. но теперь, что въ ней осталось? любви нѣтъ и слѣда, какъ-будто никогда и не бывало. Одинъ ужасъ, одно отвращеніе, одна ненависть.
   Она оказалась не изъ тѣхъ женщинъ, которыхъ можно безнаказанно оскорблять и обманывать. Какъ беззавѣтно внезапно она полюбила его, такъ-же внезапно и возненавидѣла. И потомъ она чувствовала, что онъ разомъ разбилъ ея душу. Какъ она теперь съ нимъ встрѣтится, какъ на него взглянетъ!?
   Но, по счастью, онъ не возвращался. Она весь день ходила какъ въ туманѣ. Она ждала вечера, ждала Петровны; знала, что та ее непремѣнно будетъ дожидаться, тамъ въ паркѣ, на вчерашней скамейкѣ.
   И едва зашло солнце, едва тихій вечеръ наложилъ тѣни на вѣковыя деревья, она сошла съ высокой террасы и углубилась въ древесную чащу. Она шла спокойная, холодная; въ лицѣ ея не было ни кровинки, даже глаза ея, горячіе южные глаза, вдругъ померкли подъ густыми черными рѣсницами.
   Она казалась привидѣніемъ, призракомъ, вставшимъ изъ гроба. Да и въ дѣйствительности, вѣдь, она умерла:-- жизни нѣтъ и не будетъ больше...
   Она дошла до знакомой скамейки, и не ошиблась: Петровна уже тамъ сидитъ, ее дожидается.
   Но если Ганнуся казалась мертвой, странная полумертвая старуха вдругъ какъ-будто помолодѣла, глаза такъ и горятъ, дряхлости какъ не бывало.
   Едва Ганнуся подошла къ ней, старуха вскочила со скамейки и кинулась ей въ ноги.
   -- Матушка, сударыня!-- заговорила она прерывающимся голосомъ, и слезы дрожали въ этомъ голосѣ, и слезы текли по дряблымъ щекамъ ея.-- Прости ты меня, растравила я твою душу, погубила твою молодость! Ужъ и плакала я, и Господу Богу молилась, думала, можетъ быть, мнѣ не слѣдъ было все тебѣ разсказывать да показывать... Прожила бы ты ничего не вѣдая, прожила бы въ спокойствіи. Думаю я это такъ, а мнѣ будто кто и шепчетъ: "нѣтъ, надо такъ было, непремѣнно надо!.."
   -- Да, надо,-- отвѣтила ей Ганнуся.-- И одно ты дурно сдѣлала, что не открылась мнѣ раньше. Зачѣмъ ты раньше не открылась; вѣдь, ты знала, все это и прежде было? Зачѣмъ-же ты не сказала мнѣ, какъ только я сюда пріѣхала?
   -- Зачѣмъ не сказала?! Да какъ же сказать было? Выслушай ты меня, сударыня. Вотъ я стара и всю жизнь прожила на графской службѣ, еще матушку ихъ, покойницу, царствіе ей небесное, выняньчила, ихъ всѣхъ, изверговъ, выняньчила. Многаго я на своемъ вѣку навидалась... Въ Питерѣ жила, такъ чего-чего тамъ тоже не было, а все же николи не думала, что на старости лѣтъ такіе грѣхи придется увидать... Здѣсь-то я, въ Высокомъ, лѣтъ пять какъ живу, а допрежъ того жила у старшаго его брата, у Николая Петровича. Злодѣй онъ тоже и разбойникъ, и нашего съ пути сбилъ попервоначалу. Вѣдь, это ты вотъ, можетъ, ничего не знаешь, ничего не слыхала, а на сотни верстъ спроси, кого хочешь, про Николая Петровича, всякій тебѣ скажетъ, что разбойникъ. Онъ воровствомъ и душегубствомъ промышляетъ, онъ уже не скрывается, никто съ нимъ ничего подѣлать не можетъ: всѣ его боятся. Тутъ хоть, по крайности, тихо да съ опаской, а онъ все открыто. Въ домѣ срамоты не оберешься, на моихъ глазахъ что было!.. Не втерпежъ мнѣ стало глядѣть, взмолилась я графу Михаилу Петровичу: "возьми, молъ, твою мамку, къ себѣ въ Высокое, за твоими дѣтками ходить буду, твоей графинюшкѣ угождать стану!" Ну, и взялъ онъ меня, и попала я изъ одного омута въ другой...
   Ганнуся слушала старуху, не прерывая ее, но и безучастно.
   Только вдругъ она нѣсколько оживилась.
   -- Петровна, скажи мнѣ про первую жену его... Знала ли она все? отчего умерла она, бѣдная? съ горя видно? говори-же!..
   -- О ней-то, сударыня, и я пришла говорить съ тобою,-- отвѣтила старуха какимъ-то совсѣмъ новымъ и страннымъ голосомъ:-- про нее, горемычную, тебѣ и знать надо...
  

XI.

   Старуха обошла вокругъ скамейки, заглянула за кусты, чутко прислушалась на всѣ стороны. Но все было тихо, она не могла разслышать никакого подозрительнаго звука, только высоко въ древесныхъ вѣткахъ время отъ времени вздрагивала съ просонья какая-то птица и тихо шуршали задѣтые ея крыльями листья.
   Ганнуся сидѣла не шевелясь ни однимъ членомъ, опустивъ руки на колѣни, уныло склонивъ голову, будто мраморное изваяніе. Старуха снова подошла къ ней, присѣла рядомъ съ нею и начала шептать почти на ухо:
   -- Слушай, матушка,-- вотъ какъ пріѣхала я въ Высокое, ажно душа во мнѣ встрепенулась отъ радости: графиня молодая, красавица, да добрая и ласковая; дѣточки словно ангельчики. Меня, старуху, даромъ, что раба я и старая да глупая, а полюбила сразу какъ родную, всякую ласку мнѣ оказывала. Ну, и я въ ней души не чаяла, только о томъ и была моя забота, какъ бы угодить ей, да лучше присмотрѣть за дѣточками. Радовалась я и на графа, думала: ну какъ съ такой женой добрымъ человѣкомъ не сдѣлаться. И все-то на первыхъ порахъ казалось мнѣ у нихъ тихо да гладко. Только не надолго: не пробыла я здѣсь и двухъ мѣсяцевъ, какъ стала замѣчать то то, то другое. Графинюшка иной разъ вся въ слезахъ къ дѣточкамъ выйдетъ, хоть и пробуетъ скрывать свое горе, свои слезы, да не можетъ. Я къ ней. Матушка, говорю я, золотая моя, о чемъ плачешь, повѣдай мнѣ свое горе, будь милостива! Крѣпилась она, крѣпилась, да и повѣдала: "Какъ мнѣ, Петровна, не плакать, какъ не горевать. Шла я замужъ, думала счастливѣе меня нѣтъ на свѣтѣ, жила первое время какъ въ раю,-- да не надолго того райскаго житья хватило"...
   "Тоже, что и со мною!-- подумала Ганнуся:-- не я первая; но развѣ отъ этого легче?! одна погибла, такъ другую погубить надо!.."
   Петровна продолжала:
   -- Да въ чемъ, спрашиваю, горе твое? кажись, у насъ ладно, вонъ, вишь, дѣточки-то какія здоровыя, славныя; аль муженекъ чѣмъ обидѣлъ? "Ахъ, говоритъ, кабы обидѣлъ разъ, я бы его простила, и другой, и третій разъ простила бы, а, вѣдь, онъ всегда, кажинный день обижаетъ. Прежде для него лучше да краше меня никого на свѣтѣ не было,-- теперь все не ладно. Одна я про то знаю, что выносить мнѣ приходится! Опостыла я ему, Петровна!"
   ...Какъ сказала она мнѣ это, такъ у меня сердце и упало. Гляжу я на нее, писаная красавица, ровно лебедь бѣлая, кабы про другого сказала, не повѣрила бы, а его знаю, всѣ они таковы! Потѣшился вволю да и прочь пошелъ: ему новаго надобно. Ну, вотъ призналась это она мнѣ, вырвалось у нея то слово ненарокомъ, а потомъ и замѣчала, даже будто совѣстно ей и глядѣть на меня. Придетъ если, такъ притворяется веселой, съ дѣточками играетъ. Вижу я все это, а заговорить ужъ и не смѣю. Только день-ото-дня хуже у насъ становится. Графъ, ровно какъ вотъ и теперь, съ путными людьми не знается, всѣхъ отъ дома отвадилъ. Наѣзжаютъ къ нему озорники только да разбойники, и съ ними онъ изъ дома на долгое время пропадаетъ. Срамоту эту завелъ, комедіантокъ, и графини совсѣмъ пересталъ стыдиться, даже не скрывается, ее-же, бѣдную, смотрѣть эту мерзость заставляетъ, при ней пьянствуютъ да разбойничаютъ. Ужъ чего, она, сердечная ни дѣлала, чтобы его урезонить,-- только никакого прока изъ того не вышло. Стали подниматься между ними свары; крикъ, бывало, идетъ такой по дому, что хоть святыхъ вонъ выноси. Не разъ заставала я ее, горемычную, всю въ синякахъ, избитую. Терпѣла, терпѣла, ради дѣтокъ терпѣла, да и опять думала: можетъ, это онъ временно такъ, а послѣ и образумится. Только, видитъ, наконецъ, что все хуже и хуже; думала она, думала и рѣшилась, говорить ему: "Отпусти ты меня, ради Бога, съ дѣтками въ Питеръ къ роднымъ, а самъ дѣлай здѣсь, что хочешь,-- я тебѣ мѣшать не стану".-- "Не отпущу!" это онъ кричитъ, "ты тамъ всѣмъ наговоришь на меня, срамить меня учнешь... и чтобы я тебя отпустилъ! николи не отпущу." Она ему клянется всѣми святыми: "Молчать, молъ, стану, никому слова не пророню, что прикажешь, то и говорить буду -- зачѣмъ отсюда уѣхала".-- "Пустое, пустое, не отпущу!" -- На томъ сталъ и ни съ мѣста!
   -- Писать она думала своимъ сродственникамъ, такъ онъ письмецо-то перехватилъ, а мужика, съ которымъ она письмецо въ городъ отослать надумала, выпороли на конюшнѣ, да такъ, что онъ, бѣдный, и пошевелиться не могъ, дней черезъ пять, не то шесть, Богу душу отдалъ. Приставилъ онъ къ ней людишекъ своихъ: слѣдомъ за ней по пятамъ ходятъ, глазъ не спускаютъ, о каждомъ ея шагѣ, о каждомъ словѣ ему доклкдываютъ... И такое подъ конецъ пошло, что и разсказывать не гоже...
   -- Боже мой!-- отчаянно проговорила Ганнуся:-- и на такихъ людей ни суда, ни правды?! Какъ-же умерла она, несчастная? своей ли смертью, отъ болѣзни какой, или, пожалуй, онъ убилъ ее? Все говори мнѣ, говори правду!
   -- Кто умеръ?-- еще тише, еще таинственнѣе зашептала Петровна:-- графинюшка-то жива, она, слышь ты, жива-живехонька, по сей день жива.
   Ганнуся вскочила со скамейки, какъ сумашедшая.
   -- Что ты! какъ жива!? Очнись, не морочь меня... Кто живъ?!
   -- Графинюшка жива, какъ передъ Истиннымъ! вотъ-ти Христосъ! Да развѣ я шутки ради говорю съ тобою. Жива она, горемычная... да лучше было бы, кабы мертва была!
   Ганнуся схватилась за голову, глядѣла остановившимися страшными глазами на Петровну. Ей казалось, что она съ ума сходитъ. Она ничего не могла сообразить.
   -- Какъ жива? что-же это? Нѣтъ, такого не бываетъ? Гдѣ же она?!
   -- Здѣсь, матушка, въ подземельи, въ темницѣ кромѣшной, вотъ уже сколько времени свѣта Божьяго не видитъ.
   Ганнуся отшатнулась отъ страху, въ негодованіи.
   -- Лжешь ты, старая вѣдьма, издѣваешься надо мною... морочишь! И чего я, глупая, тебя слушаю!?
   Дрожа всѣмъ тѣломъ, она кинулась прочь отъ злобной вѣдьмы. Но старуха за нею, догнала ее, схватила за платье, не пускаетъ.
   -- Куда ты, родимая, куда? Остановись, дослушай! Покажу я тебѣ ее, хоть и знаю, что тутъ моя погибель. Обѣщался онъ, что коли я одно слово вымолвлю, тутъ-же велитъ меня запытать до смерти, и такъ сдѣлаетъ. Да что мнѣ? не втерпежъ уже, да и умереть пора, такъ или иначе. Можетъ, за лютую смерть такую Господь грѣхи помилуетъ. Покажу я тебѣ ее, проберемся мы къ ней, пожди только малость.
  

XII.

   Ганнуся машинально опять подошла къ скамейкѣ, опустилась на нее и долго оставалась неподвижной. Она уже пережила самое страшное потрясеніе и не могла ожидать новаго. Она полагала, что ей придется услышать въ этотъ вечеръ отъ Петровны многое. Приготовилась къ разсказамъ о всевозможныхъ преступленіяхъ, совершенныхъ и совершаемыхъ ея мужемъ, но не могла ожидать того, что теперь услышала.
   Жива! Но, вѣдь, это невозможно! А между тѣмъ старухѣ нельзя не вѣрить.
   Бѣдная Ганнуся долго боролась, долго искала выхода. Сначала ей казалось, что она просто не понимаетъ того, что говоритъ ей Петровна; но она должна была покинуть эту спасительную мысль, и тотчасъ-же ухватилась за другую.
   Ночь темна, какъ-то странно вокругъ, какъ-то необычно свѣтитъ луна, и все будто новое, особенное. Да и Петровна совсѣмъ не та Петровна, которую он а всегда знала: та дряхлая старуха, а эта вонъ какая живая, какая бодрая, какъ говоритъ, какъ въ темнотѣ блестятъ глаза ея. Конечно, это сонъ и нѣтъ ничего такого, ни этой ночи, ни луны, ни этихъ странныхъ деревьевъ, ни Петровны, все только грезится!.. Боже, нѣтъ, это не сонъ!
   Ганнуся хватала себя руками, хватала Петровну, и должна была убѣдиться, что не спитъ, не грезитъ, что явь, самая дѣйствительная, самая неумолимая передъ нею. Но она все-же еще не сдавалась, она вглядывалась въ Петровну.
   Да, она не шутитъ, она думаетъ сама, что говоритъ правду, но ей самой это только такъ представляется, она сошла съ ума, бѣдная старуха! Однако-же, вотъ, вѣдь, и вчера можно было почесть ее за безумную, а между тѣмъ она тотчасъ-же доказала ужасную истину словъ своихъ!
   -- Петровна!-- наконецъ, отчаяннымъ голосомъ крикнула Ганнуся: -- такъ что-же это ты мнѣ не разсказала всѣхъ этихъ ужасовъ, когда я пріѣхала? какъ могла ты это скрывать отъ меня?
   Старуха задрожала и повалилась въ ноги передъ нею.
   -- Матушка, горемычная моя, чувствую я всю мою вину передъ тобою. Грѣхъ, тяжкій грѣхъ взяла на душу, и все дѣточекъ неповинныхъ жалѣючи и ее, графинюшку, жалѣючи! Вѣдь, онъ что мнѣ сказалъ, я сдуру-то тогда въ ноги ему кинулась, молила его. А онъ мнѣ въ отвѣтъ: "Нишкни, говоритъ, старая! коли слово единое отъ тебя еще услышу, коли ты кому ни на есть заикнешься про что,-- такъ, право, я, право, всѣхъ этихъ щенятъ передавлю". И вотъ, какъ передъ Истиннымъ, могъ онъ, могъ это сдѣлать!
   -- Господи!-- простонала Ганнуся:-- да за что-же мнѣ все это? за что такъ надругались надо мною? за что погубили?
   -- Матушка, болѣзная моя,-- шептала Петровна: -- и меня-то ты истомила. Какъ пріѣхала ты тогда, думаю: какую онъ еще тамъ привезъ... и взглянуть-то на тебя не хотѣлось за графинюшку. А какъ глянула -- вижу ты ровно дитя -- добрая да ласковая, ко всѣмъ привѣтливая. Смѣхомъ заливаешься, дѣточекъ ласкаешь, на него такъ смотришь любовно, думаешь на жизнь счастливую да радостную пріѣхала. Такъ и упало мое сердце, сказать ничего не смѣю. Графиней, графиней тебя величаютъ, я то знаю, что графинюшка наша въ подвалѣ за замками, ты... какая же ты графиня?!-- ты полюбовница его, разбойника не графиня...
   Ганнуся дико вскрикнула и онѣмѣла.
   Петровна сказала правду. Но, несмотря на весь ужасъ этихъ нежданныхъ открытій, на извѣстіе о томъ, что первая жена графа жива, до этого мгновенія Ганнуся все-же не думала объ этой ужасной правдѣ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- задыхаясь выговорила она, наконецъ, отчаянно протягивая руки и будто что-то отъ себя отстраняя:-- нѣтъ, я все-же жена его, повѣнчанная, законная жена, насъ ві церкви вѣнчали... я жена его!..
   -- Да отъ живой жены развѣ вѣнчаютъ?-- а коли обманно повѣнчаютъ, такъ все одно, что и не было этого вѣнчанья,-- тихо проговорила Петровна.
   Ганнуся упала на скамью въ полномъ безсиліи. Теперь она уже ясно понимала, что у нея отнято все, и ничего ей не осталось, что даже ребенокъ ея несчастный -- незаконное дитя, безъ правъ, безъ имени. Она схватилась за голову, будто стараясь припомнить что-то, что то сообразить, но ничего не могла придумать: голова ея была пуста -- ни одной мысли! Тупое отчаяніе охватило ее, а сердце -- то билось съ такой никогда неизвѣданной болью, то вдругъ замирало, будто совсѣмъ останавливаясь. Всю грудь ея жгло, какъ огнемъ, и въ то-же время ей было холодно, нестерпимо холодно.
   -- Гдѣ же она? Веди меня къ ней! Покажи мнѣ ее... графиню!-- прошептала, наконецъ, Ганнуся.
   -- За замками въ подвалѣ бѣдная графинюшка, и не видитъ она свѣта Божьяго, не слышитъ она голоса человѣческаго. Молила я его, изверга, дозволить мнѣ носить ей пищу,-- долго не соглашался, почитай полгода не видала я ее. Опять кинулась просить его -- дозволилъ, только клятву страшную взялъ съ меня, да наказалъ одному изъ своихъ разбойниковъ провожать меня, чтобы я не засиживалась. И минуточки не даютъ побыть съ нею. Да что -- вотъ ужъ теперича она, бѣдная, почитай что и не узнаетъ меня, и на человѣка почти непохожа стала -- разума лишилась...
   -- Веди меня къ ней, я должна ее видѣть!-- хватая за плечи старуху, безумно повторяла Ганнуся:-- веди меня къ ней! Пока сама не увижу, не повѣрю тебѣ, не можетъ того быть, нѣтъ, она умерла, всѣ про то знаютъ!
   -- Всѣ про то знаютъ! А тѣ, кто связанную ее, по рукамъ да по ногамъ, да съ платкомъ во рту, чтобы не кричала, понесли въ подвалъ-тѣ-то, небось, знаютъ жива ли она или нѣтъ. А тѣ, кто, прости Господи, въ гробъ-то вмѣсто покойницы дохлую, смердящую собаку укладывали, тѣ тоже, небось, знаютъ, кого въ томъ гробу похоронили!
   -- Веди меня къ ней!-- твердила Ганнуся.-- Не вѣрю, лжешь ты, старуха!
   -- И проведу, матушка,-- проговорила Петровна:-- ужъ теперь чего-же мнѣ -- проведу, и пусть онъ, злодѣй, казнитъ всѣхъ насъ. Да, нѣтъ, сударушка, сдержи ты свое сердце, о Богѣ подумай, о младенцѣ своемъ подумай; пожалѣй ты, коли себя не жалѣешь, и ту безвинную душу, что въ подвалѣ за замками спрятана. Проведу я тебя тихомолкомъ -- крѣпись только, улучу время какъ одна пойду безъ разбойника, что за мною ходить приставленъ, благо лѣнивъ онъ нынѣ сталъ, иной разъ меня и одну отпускаетъ. Погляди на нее, да удержи свое сердце, ободрись, сударушка...
   И то, что Петровна не успѣла договорить, было уже ясно для Ганнуси. Внезапная рѣшимость охватила ее, она вдругъ позабыла всѣ свои муки, весь ужасъ своего положенія. Она поднялась со скамьи.
   -- Веди меня... погляжу на нее я... А потомъ, Петровна, если только не солгала ты, я должна вырваться отсюда, я убѣгу, я доберусь до города, я все раскрою... найду судъ и правду!..
   -- Матушка, родная, дай-то Господи!.. Крѣпись только... А на зарѣ выйди сюда опять на это-же мѣсто, пожди меня... Можетъ, я и устрою. На зарѣ я пищу-то ей ношу, пожди меня тутъ до солнечнаго восхода. Не приду я -- знай -- тогда ждать надо.
   Съ этими словами Петровна исчезла.
   Ганнуся пошла домой. И уже не шаталась она со стороны въ сторону, не чувствовала слабости, не чувствовала боли въ сердцѣ. Она думала только о своемъ рѣшеніи, и въ этомъ рѣшеніи почерпала силу. Глядя на нее теперь, на ея спокойное застывшее лицо, никто не могъ подумать какія страшныя минуты пережила она. Только въ ней не осталось ничего отъ прежней Ганнуси; мужъ не узналъ бы ее, еслибъ встрѣтилъ, но его не было дома, онъ еще не возвращался.
  

XIII.

   Темно и тихо; только издалека едва слышно доносится не то плескъ, не то шорохъ; то волны донскія ударяются о берегъ и разсыпаются бѣлой пѣной. Это почти единственный, но за то вѣчный, неизмѣнный звукъ, который, то усиливаясь, то почти замирая, достигаетъ до темнаго подземелья.
   Въ яркій солнечный день въ подземелье проникаетъ слабый лучъ свѣта изъ маленькаго оконца. Но прежде, чѣмъ дойти сюда, лучъ этотъ долженъ совершить большой путь: онъ спускается по цилиндрическому отверстію, продѣланному въ массивной каменной стѣнѣ. Не будь этого отверстія -- подземелье потонуло бы во мракѣ и въ немъ можно было бы задохнуться отъ почти полнаго отсутствія воздуха. И теперь здѣсь душно и сыро...
   Темно и тихо... Но вотъ, въ углу что-то шевельнулось; поднялась съ легкимъ стономъ человѣческая фигура и опять опустилась на свое ложе. И снова все тихо.
   Но если освѣтить подземелье, изумленнымъ глазамъ представится странная картина: въ углу, у сырой стѣны, поставлена желѣзная кровать, на кровати перина, подушки, шелковое стеганное одѣяло; рядомъ, на широкомъ креслѣ, брошена мѣховая женская шуба; столъ, кувшинъ съ водою, потомъ еще другое кресло, коврикъ у кровати. И всѣ эти вещи -- роскошныя, дорогія, вынесенныя изъ богатыхъ верхнихъ покоевъ; но въ какомъ онѣ видѣ?! Все запылено, загрязнено, бѣлье давнымъ-давно не перемѣнялось на кровати. И на этомъ грязномъ бѣльѣ лежитъ, вытянувшись своими изсохшими членами, существо человѣческое, женщина, одѣтая въ какое-то подобіе когда-то богатаго шелковаго платья, отъ котораго остались теперь только одни лохмотья. Длинные русые волосы не чесаны, не заплетены въ косы, безпорядочно разметались по грязной подушкѣ. Лицо женщины, зеленовато-блѣдное, осунулось, и трудно въ немъ уже замѣтить слѣды прежней, недавней красоты и молодости.
   А между тѣмъ, года три тому назадъ, эта женщина была молодой красавицей, сильной и здоровой, у которой во всю щеку игралъ румянецъ, прекрасные глаза которой свѣтились умомъ и добротою...
   Эта женщина -- похороненная торжественнымъ образомъ, всѣми позабытая графиня Девіеръ.
   Не солгала Петровна. Она жива, если только можно назвать жизнью ея теперешнее существованіе. Она жива, хотя смерть давно борется съ ея крѣпкой, здоровой натурой: побѣда смерти, можетъ быть, уже близка, но все-же еще не совершилась.
   Сколько разъ несчастная графиня звала смерть; сколько разъ молила Бога сжалиться надъ нею и послать ей успокоеніе. Но теперь уже давно она перестала молиться и звать смерть. Давно она проводитъ дни и ночи безъ мыслей, безъ чувствъ, безъ всякаго сознанія.
   Рѣдко приходитъ она въ себя; тогда все снова проясняется передъ нею, снова отчаяніе охватываетъ ее и она бьется о каменныя стѣны своей темницы, рыдаетъ и проклинаетъ... Но проклятья скоро смолкаютъ, она дѣлаетъ надъ собою страшное усиліе, начинаетъ молиться и незамѣтно, среди этой молитвы, нападаетъ на нее забытье. И опять она ходитъ, не замѣчая окружающаго, садится или ложится и говоритъ сама съ собою, а о чемъ, того не знаетъ.
   Она чувствуетъ только холодъ и голодъ. Когда ей холодно, она надѣваетъ свою шубу; когда голодна, слушаетъ, чутко прислушивается... и вотъ раздаются шаги, глухо повторяясь по корридорамъ... ближе, ближе... щелкаетъ замокъ, со скрипомъ отворяется дверь, входитъ Петровна, приноситъ ей пищу. Она ѣстъ жадно и поспѣшно, а потомъ, насытясь, или ложится и засыпаетъ, или говоритъ опять сама съ собою и ужъ не замѣчаетъ присутствія Петровны, не слышитъ ея вопросовъ, не понимаетъ ее, не видитъ, какъ Петровна иной разъ перемѣняетъ бѣлье на ея кровати, какъ иной разъ своими дрожащими, старческими руками причесываетъ ей голову.
   При наступленіи осени Пётровна, въ сопровожденіи молчаливаго и мрачнаго человѣка, переводитъ графиню въ другое подземелье, гдѣ есть печка, которую этотъ-же мрачный, молчаливый человѣкъ обязанъ топить, чтобы графинѣ не было холодно. Но онъ часто забываетъ свою обязанность, и холодъ и сырость насквозь пронизываютъ несчастную, и она кутается въ свою шубу.
   Проходятъ дни и ночи, недѣли, мѣсяцы, годъ, другой, третій, а графиня все жива, только совсѣмъ высохла, только совсѣмъ потеряла свой прежній образъ. Она -- скелетъ, обтянутый кожей, призракъ, появленіе котораго способно испугать самаго храбраго человѣка.
   Но и среди этихъ перемежающихся порывовъ отчаянія, безумія и забытья, все-же иной разъ мелькаютъ для графини минуты и даже часы счастья. Случается, что по долгу сидитъ она неподвижно на своей грязной кровати, устремленные во мглу глаза ея блестятъ, на сухихъ, увядшихъ губахъ мелькаетъ улыбка. Она позабыла весь ужасъ своего существованія, всю безнадежность. Она всецѣло перенеслась въ прошлое и живетъ имъ. На яву ей снятся свѣтлые дни, ей чудится, что прошлое снова вернулось. Она молода, здорова, счастлива, окружена родными, окружена шумомъ и блескомъ столичной жизни. Ей слышатся веселые звуки музыки. Передъ нею мелькаютъ нарядные кавалеры и дамы, со всѣхъ сторонъ раздается гулъ веселящейся толпы.
   Вотъ склоняется передъ нею молодой красавецъ, приглашая ее на танецъ. Она протягиваетъ ему руку, выступаетъ впередъ. Веселые звуки, то замедляясь, удаляясь будто, то вдругъ приближаясь, захватываютъ ее и она граціозно повертывается и вправо и влѣво, машинально выдѣлываетъ хитрые па и поклоны менуэта.
   Вотъ надъ самымъ почти ея ухомъ раздается голосъ... Одно за другимъ прямо въ сердце ей вливаются дорогія слова, отъ которыхъ такъ ярко вспыхиваютъ ея щеки. И сердце сладко замираетъ. То слова любви, первыя слова любви, обѣщающей еще неизвѣданное счастье.
   Какъ непохожимъ на всѣхъ остальныхъ кажется ей человѣкъ этотъ, какъ онъ выше всѣхъ, всѣхъ умнѣе и краше, и какъ она въ него вѣритъ!..
   Онъ становится ея женихомъ, ея мужемъ. Она вспоминаетъ свое первое счастливое время, рожденіе перваго ребенка, вспоминаетъ все, что было до того самаго дня, когда ужасная дѣйствительность открылась передъ нею во всемъ своемъ безобразіи; когда не оставалось уже никакихъ сомнѣній. Но она не хочетъ вспоминать и переживать снова этихъ страшныхъ дней, вмѣстѣ съ которыми ушли ея счастье, ея молодость. Она гонитъ отъ себя новый, ужасный, отвратительный образъ, который замѣнилъ собою милаго и любимаго человѣка. Она не хочетъ, знать его. Передъ нею не онъ, какимъ пришлось узнать его впослѣдствіи...
   И сидитъ она, несчастная, заживо погребенная, и ея блѣдныя губы шепчутъ слова любви, нѣжно шепчутъ имя злодѣя, ее погубившаго.
   Но проходятъ минуты очарованія, исчезаютъ, разсыпаются призраки прошлаго... Свѣтъ смѣняется тьмою... Графиня вздрагиваетъ всѣмъ своимъ изсохшимъ тѣломъ и, послѣ этихъ минутъ счастья, еще ужаснѣе сознаніе дѣйствительности, еще невыносимѣе безвыходное отчаяніе...
   "Дѣти! дѣти!" -- стонетъ она, ломая руки.
   Безуміе начинаетъ одолѣвать ее и спутываетъ ей мысли.
  

XIV.

   Несчастная графиня очнулась отъ тяжелаго забытья. Она открыла глаза и безучастно взглянула на привычную, уже давно переставшую ужасать ее обстановку темницы. Слабый свѣтъ, проникавшій въ небольшое отверстіе посреди сводчатаго низкаго потолка, извѣстилъ ее, что тамъ, въ далекомъ отъ нея мірѣ, съ которымъ она давно и навѣки потеряла всякую связь, кончилась ночь, что тамъ начался день, быть можетъ, ясный, солнечный день. Но ей было все равно: ночь ли, день ли.
   Она приподнялась со своей постели, спустила на старый, пыльный коверъ исхудалыя ноги. Ей стало холодно, и она снова улеглась, Закутываясь въ одѣяло. Она была голодна: ей хотѣлось пить, только она врядъ ли сознавала это.
   Гулкіе шаги раздались въ отдаленіи, потомъ стали приближаться. Щелкнулъ замокъ у двери, дверь пріотворилась и на порогѣ душной кельи показалась фигура старухи.
   Графиня не шевельнулась. Она знала, что это Петровна, которая каждое утро приносила ей пищу. Иногда она узнавала ее, иногда нѣтъ. Прежде, когда узнавала, то радовалась ея появленію, кидалась ей навстрѣчу, разспрашивала ее о дѣтяхъ; но въ послѣднее время, хоть и узнаетъ иной разъ, но ужъ не радуется, ни о чемъ не разспрашиваетъ. Узнаетъ Петровну, а о дѣтяхъ забудетъ, не знаетъ, что здѣсь по близости ея дѣти, что старуха, быть можетъ, видала ихъ недавно. Вспомнитъ про дѣтей, но не узнаетъ старуху, не видитъ, что она передъ нею, не слышитъ того, что она говоритъ ей.
   Но кто-же это сегодня пришелъ вмѣстѣ съ Петровной? Вотъ у двери изъ-за старухи выглядываетъ другая человѣческая фигура.
   Графиня приподнялась, смотритъ: женщина молодая, красивая; но съ такимъ блѣднымъ лицомъ, какъ-будто она не живой человѣкъ, а привидѣніе. Только глаза черные такъ и горятъ, такъ и впились въ нее, въ графиню.
   Ей стало страшно. Она отвернулась, но и отвернувшись она чувствовала этотъ невыносимый, ужасный взглядъ.
   И она взглянула снова. Она подумала, что ошиблась, что никого нѣтъ съ Петровной. Но блѣдная женщина не исчезаетъ, а беззвучно приближается къ ней.
   Графиня вскочила съ кровати и, почему-то дрожа всѣмъ тѣломъ, остановилась передъ блѣдной женщиной.
   -- Кто это? кто это?-- шептала она.
   И нѣсколько мгновеній стояли онѣ другъ передъ другомъ, обѣ пораженныя, обѣ дрожащія.
   Ганнуся хотѣла говорить -- и не могла. Она только изо всѣхъ силъ инстинктивно сдавливала руками сердце, которое шибко и мучительно билось въ груди ея. Наконецъ, она произнесла, едва выговаривая слова, едва ворочая языкомъ, стуча зубами:
   -- Кто вы? ради Бога не обманывайте меня, скажите правду!..
   Графиня разслышала ея вопросъ, вопросъ, который еще никто никогда не задавалъ ей. И она поняла этотъ вопросъ, къ ней вернулось сознаніе, и она отвѣтила:
   -- Я -- графиня Девіеръ...
   Ганнуся схватилась за голову и пошатнулась.
   -- Поклянитесь мнѣ Богомъ, что вы его законная жена, жена Михаила Девіера!..
   -- Такъ кто-же я иначе?!-- изумленно сказала графиня.-- Зачѣмъ вы меня спрашиваете? Чего вамъ отъ меня надо? Зачѣмъ вы пришли сюда?..
   Мысли ея снова начинали спутываться. Она вернулась къ своей кровати, сѣла на нее и опустила голову.
   Ганнуся слабо вскрикнула. Петровна поспѣшила къ ней и шепнула:
   -- Матушка, ради Создателя крѣпись... о ребеночкѣ подумай!.. поспѣшимъ, не то насъ застанутъ, тогда все пропало!..
   Въ эту минуту желѣзная дверь, въ которую вошли онѣ, съ шумомъ распахнулась и въ темницу вбѣжалъ Девіеръ. Онъ остановился на мгновеніе, оглядѣлъ всѣхъ и, не произнося ни слова, со всего размаху, своимъ сильнымъ кулакомъ, ударилъ по головѣ Петровну.
   Та тихонько и какъ-то странно ахнула и повалилась на полъ.
   Графиня сидѣла на кровати, безсмысленно глядя передъ собою и ничего не понимая.
   Ганнуся даже не замѣтила, не видѣла какъ графъ ударилъ Петровну, какъ та повалилась. Она видѣла только его страшное, искаженное лицо. Она ступила къ нему и задыхаясь, указывая на графиню, проговорила:
   -- Правда-ли, что она -- жена твоя?
   Онъ стиснулъ зубы. Онъ хотѣлъ-было броситься на нее, но вдругъ остановился.
   -- Правда!-- крикнулъ онъ.
   -- А я... я...
   -- А ты -- моя любовница, которая мнѣ надоѣла и которую за шпіонство я проучу какъ слѣдуетъ!
   Ганнуся кинулась было къ двери, но онъ отстранилъ ее.
   -- Назадъ!-- крикнулъ онъ.-- Ты пришла познакомиться съ этой женщиной... ну, и прекрасно, и оставайся теперь съ нею...
   Вдругъ онъ замолчалъ. Несмотря на свое бѣшенство, несмотря на полумракъ, царившій въ подземельи, онъ увидалъ, что съ Ганнусей дѣлается что-то странное: одной рукой она держалась за сердце, другую простирала впередъ, будто ища что-то передъ собою...
   Вотъ она покачнулась и со всего размаху грохнулась на полъ.
   -- Пустое, очнешься!--проворчалъ Девіеръ, вышелъ изъ темницы и съ проклятіемъ заперъ за собою дверь.
  

XV.

   Но Ганнуся не очнулась. Когда черезъ нѣсколько часовъ, по приказу Девіера, двое изъ самыхъ преданныхъ ему разбойниковъ его шайки вошли въ темницу, они нашли въ ней безумную графиню, сидѣвшую на полу передъ двумя безжизненными тѣлами. При входѣ ихъ графиня отошла отъ труповъ, легла на кровать и закуталась одѣяломъ.
   -- Счастливыя!-- шептала она:-- имъ хорошо! просила, просила... не хотятъ меня взять съ собою!..
   Петровна не вынесла удара разсвирѣпѣвшаго Девіера, этотъ ударъ пришелся ей прямо по виску и уложилъ на мѣстѣ дряхлую старуху. Ганнуся не вынесла пытки послѣднихъ дней и ея наболѣвшее сердце разбилось въ ту самую минуту, когда ее началъ повидать разумъ.
   Черезъ два дня въ Высокомъ пышно справлялись похороны. На этотъ разъ съѣхавшіеся сосѣди могли видѣть лицо покойницы. Въ этомъ блѣдномъ страдальческомъ лицѣ трудно было узнать красавицу Ганнусю; но все-же это была она. Это ея длинныя черныя рѣсницы оттѣняли прозрачныя, будто восковыя щеки, это ея роскошные волосы чернѣлись изъ-подъ цвѣтовъ и легкаго газа...
   -- Умерла! и эту уморилъ... такъ тому и быть слѣдовало!..-- шептали въ толпѣ, окружавшей гробъ.
   Но какимъ-то образомъ, неизвѣстно откуда, скоро по губерніи начали распространяться слухи, что первая жена графа жива, что онъ держитъ ее подъ замками, въ подземельи, и что Анна Григорьевна умерла отъ огорченія, узнавъ про это. Говорили, но никто не рѣшался провѣрить этихъ слуховъ. Графъ Михаилъ по прежнему нагонялъ на всѣхъ страхъ, а самъ никого не боялся.
   Онъ продолжалъ свою преступную, разгульную жизнь и черезъ три года, въ 1780 году женился снова, на дочери маіора, Марьѣ Яковлевнѣ Ревякиной.
   Намъ неизвѣстна жизнь и судьба этой третьей жены его, извѣстно только, что отъ нея у него было четверо дѣтей -- сынъ и три дочери. Извѣстно также, что и этотъ бракъ былъ незаконный, такъ какъ во время его совершенія несчастная графиня все еще томилась въ своей темницѣ. Смерть долго не приходила къ ней на помощь. Она умерла только въ самомъ концѣ 1786 года.
   Ея смерть огласилась и тайна подземелья окончательно перестала быть тайной. Но общество не возвышало голоса, власти бездѣйствовали, графъ Михаилъ Девіеръ оставался на свободѣ, продолжая свои разбои. Всѣ эти обстоятельства всплыли на поверхность только черезъ долгіе годы, когда его дѣти стали отстаивать законность своего рожденія въ виду жалобъ, поданныхъ въ сенатъ и сѵнодъ родственниками отца ихъ.
   Конецъ карьеры графа Михаила Девіера, по сохранившимся свѣдѣніямъ, носитъ на себѣ такой-же легендарный характеръ, какъ и вся жизнь его. Въ послѣдніе годы XVIII вѣка съ нимъ случилась исторія, схожая съ исторіей его брата Николая, только послѣдствія были иныя.
   Какъ-то разъ обѣдалъ онъ у богатаго помѣщика, жившаго верстъ за сто отъ Высокаго. Онъ плѣнился великолѣпной серебряной посудой, которую подавали за обѣдомъ и рѣшилъ во что бы то ни стало завладѣть ею. Онъ подкупилъ дворецкаго, который укралъ для него эту посуду и явился съ нею въ Высокое.
   Девіеръ обѣщалъ ему дать "вольную", показавъ его своимъ крѣпостнымъ, но, конечно, не намѣренъ былъ исполнить этого. Получивъ посуду, онъ пожелалъ избавиться отъ опаснаго свидѣтеля. Онъ удержалъ его у себя, обращался съ нимъ ласково, оказывалъ ему знаки довѣрія и, когда наступила зима и Донъ покрылся льдомъ, далъ ему какое-то порученіе въ уѣздный городъ.
   Между тѣмъ кучеру было приказано дорогою убить его, а трупъ бросить въ прорубь. Такъ все и совершилось. Но трупъ какъ-то выплылъ, его вытащили, узнали дворецкаго и въ карманѣ его платья нашли зашитое въ кожу собственноручное письмо Девіера, въ которомъ онъ уговаривалъ его украсть посуду и обѣщалъ за это пристанище, деньги и "вольную".
   Обворованный помѣщикъ имѣлъ большія связи и рѣшился возбудить дѣло. Девіеру приходилось плохо: онъ могъ кончить ссылкою въ Сибирь. Тогда онъ, не долго думая, повторилъ комедію, ужъ разъ ему удавшуюся. Онъ, какъ и относительна первой жены своей, распустилъ вѣсть о своей смерти, устроилъ свои похороны, а самъ преспокойно продолжалъ жить въ Высокомъ, щедрыми подарками обезпечивая себѣ молчаніе и бездѣйствіе мѣстныхъ властей.
   Несмотря на существующіе документы и свидѣтельства современниковъ, сразу даже не вѣрится подобнымъ исторіямъ, относящимся къ нашему, сравнительно недавнему, прошлому. Поражаютъ не изверги, въ родѣ Девіеровъ -- такіе изверги найдутся вездѣ и во всѣ времена -- поражаетъ состояніе общества, при которомъ могутъ завѣдомо, открыто оставаться безнаказанными самыя страшныя злодѣянія, и не знаешь, кто отвратительнѣе: безнаказанный-ли извергъ, или общество, которое его покрывало и держало въ средѣ своей изъ-за самыхъ позорныхъ побужденій.
   Но зачѣмъ поражаться этими былями нашего прошлаго?! Стоитъ только попристальнѣе поглядѣть вокругъ себя, чтобы ясно увидѣть, что общество развивается и улучшается крайне медленно, что подъ новой вылощенной оболочкой скрывается таже преступная слабость, тѣ-же позорные инстинкты.
  
   1883 г.
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов