Страхов Николай Николаевич - Заметки летописца

Н. Страховъ. Изъ исторіи литературнаго нигилизма. 1861--1865.

С.-Петербургъ. Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская ул., No 16. 1890.

ЗАМѢТКИ ЛѢТОПИСЦА.

Эпоха, 1864, іюль.

Опредѣленіе нигилизма

Въ чемъ заключается верхъ безобразія

Мракъ неизвѣстности

Г. Троицкій о Тренделегбургѣ

Опредѣленіе нигилизма.

Въ іюньской книжкѣ Отечественныхъ Записокъ находится слѣдующее опредѣленіе нигилизма:

"Извѣстно, что ничего бывшаго, ничего сущаго и даже осуществляемаго ортодоксальный нигилистъ признавать хорошимъ не долженъ: онъ обязанъ сочувствовать только тому, чего нѣтъ, стремиться къ тому, что еще возбуждаетъ сильныя сомнѣнія насчетъ своего существованія въ самой утробѣ временъ, особенно къ тому, что не оставляетъ ни малѣйшаго сомнѣнія насчетъ своего несуществованія даже и въ этой утробѣ; ибо только этимъ способомъ онъ можетъ улепетывать отъ стрѣлъ, пускаемыхъ въ него здравымъ смысломъ, и только это улепетываніе и поддерживаетъ въ немъ ту рѣзвость фантазіи, при которой становится понятнымъ, почему онъ свои незлобливые и отчасти даже милые шиши, посылаемые въ безпредѣльное пространство, считаетъ разрушительными гранатами".

Рѣзкость выраженій этой характеристики вполнѣ выкупается ихъ несомнѣнной мѣткостію. А вотъ и другое, болѣе серіозное опредѣленіе нигилизма, сдѣланное редакціею Дня, No 31:

"Нигилизмъ есть естественный, законный, историческій плодъ того отрицательнаго отношенія къ жизни, въ которое стала русская мысль и русское искусство съ перваго шага своей дѣятельности послѣ Петра. Вспомнимъ, что исторія нашей "литературы" (въ тѣсномъ смыслѣ) начинается сатирой! Это отрицаніе должно дойти, наконецъ, до отрицанія самаго себя. Таковъ процессъ нашего общественнаго сознанія и таково историческое оправданіе нигилизма. Въ частности же онъ имѣетъ значеніе протеста, не всегда справедливаго, но полезнаго уже тѣмъ, что, съ одной стороны, воздерживаетъ отъ примиренія со многою ложью и пошлостію, а съ другой -- нападеніями на истину -- вызываетъ ея приверженцевъ на болѣе разумную, строгую, критическую ея повѣрку и защиту".

Прибавимъ къ этому, что дѣятельныхъ истины оказывается гораздо меньше, чѣмъ можно бы было желать и надѣяться, и что, вообще, размѣры явленія указываютъ на неясность и бѣдность формъ той, въ сущности могучей внутренней жизни, къ которой нигилисты ставятъ себя въ отрицательное положеніе.

Въ чемъ заключается верхъ безобразія.

Читалъ я іюньскую книжку "Современника". Я люблю читать "Современникъ", какъ вообще люблю все ясное, опредѣленное, все то, что отчетливо понимаю и къ чему могу поставить себя въ несомнительное и твердое отношеніе. Пріятно мнѣ наблюдать въ "Современникѣ" постоянно веселый и бодрый тонъ, тонъ людей, очевидно, довольныхъ собою, ни мало не колеблющихся въ сознаніи своего ума и превосходства. Совершенно ясно мнѣ, какъ отсюда проистекаетъ та постоянная насмѣшливость, которая господствуетъ въ этомъ журналѣ и которая живо напоминаетъ мнѣ рѣчи петербургскихъ чиновниковъ и вообще большинства петербургскихъ людей. Нужно отдать полную справедливость -- "Современникъ* есть журналъ петербургскій въ полномъ смыслѣ этого слова. Петербургъ же, какъ извѣстно, есть городъ просвѣщенный и образованный до высочайшей степени. Чтобы убѣдиться въ этомъ стоитъ только послушать бесѣду его жителей, даже самыхъ маленькихъ, какихъ нибудь титулярныхъ совѣтниковъ или губернскихъ секретарей. Просвѣщеніе необыкновенное. Все-то они пересмѣютъ, все поддѣнутъ на зубокъ, вездѣ найдутъ пятно; чего лучше -- многіе глумятся даже надъ строгимъ соблюденіемъ постовъ. Такъ что слушаешь-слушаешь и думаешь себѣ: чортъ возьми, какіе, однакожъ, образованные люди! Какое отсутствіе предразсудковъ!

Вотъ точно также, и читая "Современникъ", постоянно чувствуешь, что пишутъ здѣсь люди просвѣщенные, чуждые предразсудковъ и потому отлично себя чувствующіе. Но, кромѣ этого бодраго и веселаго тона, свидѣтельствующаго о пріятномъ душевномъ настроеніи, я люблю "Современникъ" также за его направленіе. Направленіе это все состоитъ изъ тончайшей гуманности, изъ непрерывныхъ мысленныхъ заботъ о меньшемъ братѣ. Правда, образъ, въ которомъ представляютъ себѣ этого меньшаго брата писатели "Современника", не имѣетъ въ себѣ ничего привлекательнаго. Голова меньшаго брата наполнена сплошь густою тьмою, въ которой не проглядываетъ ни однаго свѣтлаго луча. Сообразительности у меньшаго брата нѣтъ ни капли, особенно если взять въ сравненіе ту высокую сообразительность, какою отличаются писатели "Современника". Сердце меньшаго брата живетъ и движется одними фальшивыми потребностями, напускными и извращенными чувствами. И что же? Не смотря на все это, "Современникъ" не отрицаетъ у меньшаго брата ни единаго права, никакихъ возможностей и преимуществъ. А именно -- главнѣйшимъ и существеннѣйшимъ образомъ, по его мнѣнію, меньшій братъ имѣетъ право на то, чтобы люди просвѣщенные и образованные очистили его голову отъ хлама предразсудковъ, ее наполняющихъ, и чтобы они изгнали изъ его сердца всѣ фальшивыя и напускныя чувства, которыми одними оно одушевляется. За этимъ главнымъ правомъ слѣдуютъ и всѣ другія права, какія только возможны. Такъ, напримѣръ, одинъ изъ писателей "Современника" объявилъ однажды весьма твердо и рѣшительно, что каждый нищій имѣетъ право ѣсть такія же кушанья, какія ѣстъ какой нибудь богатый лакомка, и одѣваться въ такое же платье, какое носитъ какой нибудь изысканный щеголь. Ботъ какъ далеко простирается гуманность въ направленіи "Современника"!

И такъ, я люблю читать "Современникъ*; отъ него такъ и вѣетъ -- во-первыхъ, образованностію, а во-вторыхъ, гуманностію. Образованность и гуманность, просвѣщеніе и человѣколюбіе -- что можетъ быть лучше? Съ такими чувствами я началъ читать въ іюньской книжкѣ "Замѣтки изъ общественной жизни", новый отдѣлъ, очевидно, составляемый писателемъ, который прежде его не составлялъ и, можетъ быть, даже въ первый разъ выступаетъ на литературное поприще. Я говорю новый отдѣлъ, ибо не должно смѣшивать этихъ замѣтокъ изъ общественной жизни съ тѣмъ, что называлось просто: наша общественная жизнь; замѣтки имѣютъ и болѣе скромное заглавіе, да и печатаются не тѣмъ гордымъ крупнымъ шрифтомъ, какимъ красовалась наша общественная жизнь.

И такъ, читаю я замѣтки -- въ самомъ пріятномъ настроеніи духа. Авторъ разсуждаетъ о пароходахъ и сильно возстаетъ противъ нѣкоторыхъ капитановъ, которые обходятся деспотически, начальнически съ своими пассажирами. Гуманность, подумалъ я, неизмѣнная, неистощимая гуманность!

И вдругъ мнѣ попадается страница, которая нарушаетъ мое благодушное настроеніе, которая отзывается не гуманностію и образованностію, столь мнѣ любезными, а чѣмъ-то совершенно противоположнымъ. Выписываю ее вполнѣ:

"Въ Николаевѣ, на Днѣпрѣ, входитъ въ каюту втораго класса пассажиръ въ шляпѣ (пассажиръ въ шляпѣ!) Къ нему подходитъ лакей изъ прислуги парохода и проситъ снять шляпу, говоря, что это правилами парохода не дозволяется. Пассажиръ отвѣчаетъ, что читалъ правила и въ правилахъ этого не видѣлъ, и продолжаетъ сидѣть въ шляпѣ. Лакей идетъ жаловаться капитану. Прибѣгаетъ капитанъ и прямо въ пассажиру: "Вы почему не снимаете шляпы?" -- "Не хочу".-- "Но правилами парохода требуется, чтобы пассажиры сидѣли въ каютахъ безъ шляпъ".-- "Я читалъ правила и такого не нашелъ".-- "Но этого правила не было нужно и писать; оно требуется самимъ приличіемъ".-- "Г. капитанъ, я не мальчикъ, и что прилично, что неприлично -- знаю самъ. И вамъ моимъ менторомъ быть въ этомъ случаѣ не приходится. Если же вы хотите, чтобы пассажиры ваши сидѣли безъ шляпъ, то напечатайте объ этомъ въ правилахъ. Почему вы знаете, можетъ быть, если бы такое правило существовало, я вовсе не нашелъ бы для себя удобнымъ ѣхать на вашемъ пароходѣ? Во имя приличія вы, пожалуй, будете требовать, чтобъ я не сидѣлъ въ каютѣ въ сапогахъ".-- "Но, если вы будете почитать себя въ правѣ дѣлать все, что не написано въ правилахъ, то вы начнете, пожалуй, дѣлать Богъ знаетъ что, о чемъ можетъ быть и въ правилахъ написать-неловко".-- "А въ такомъ случаѣ вамъ принесетъ на меня жалобу общество, съ которымъ я ѣду, и по по его иниціативѣ вы получите право быть моимъ судьею. Тогда и за то, что я сижу въ шляпѣ, вы можете осудить меня, если кто принесетъ вамъ на меня жалобу. Но являться ко мнѣ ни съ того ни съ сего съ наставленіями о томъ, что прилично и что неприлично, давать волю даже лакеямъ дѣлать мнѣ указанія, какъ я долженъ вести себя,-- это, г. капитанъ, какъ хотите, верхъ безобразія. И хоть мнѣ никакой нѣтъ пріятности сидѣть въ шляпѣ въ каютѣ, но, на досаду вамъ, я буду ѣхать не иначе, какъ въ шляпѣ до самой Одессы. Высаживайте меня за непослушаніе -- и будемъ судиться". Капитанъ увидѣлъ, что съѣлъ грибъ и удалился сконфуженный".

Браво! Молодецъ пассажиръ въ шляпѣ! Натянулъ носъ капитану!

Кто правъ, однако же, въ этой удивительной исторіи? Побѣжденный капитанъ, или побѣдоносный пассажиръ? Очевидно, нашъ пассажиръ вошелъ со шляпою на головѣ туда, гдѣ всѣ другіе сидѣли безъ шляпъ; очевидно, все это общество, и слуги парохода, и самъ капитанъ были твердо увѣрены, что само приличіе требуетъ сидѣть въ каютѣ безъ шляпы. Спрашивается, былъ ли совершенно правъ человѣкъ, вздумавшій не соблюдать приличій, признаваемыхъ на пароходѣ?

Но положимъ, онъ правъ; въ правилахъ не написано, публика не жалуется, значитъ онъ имѣлъ полное право сидѣть въ шляпѣ. За тоже онъ и остался побѣдителемъ въ возникшемъ недоразумѣніи: онъ заставилъ капитана съѣсть грибъ, и остался сидѣть въ шляпѣ тамъ, гдѣ другіе сидѣли безъ шляпъ. Если такъ, то на что же онъ жалуется? На то, изволите видѣть, что его обезпокоилъ капитанъ безъ иниціативы общества. Пуще же всего на то, что къ нему обратился лакей. А вѣдь что сдѣлалъ этотъ лакей? Онъ, сказано, просилъ снятъ, говоря, что это правилами парохода не дозволяется. И только! Но лакей, лакей! Этого нашъ баринъ вынести не можетъ; въ этомъ онъ видитъ верхъ безобразія. Какъ, восклицаетъ онъ, давать волю даже лакеямъ дѣлать мнѣ (очевидно, великому барину) указанія!...

Ой, какія нехорошія выраженія! Я увѣренъ, что на пароходахъ и лакеевъ-то не существуетъ; просто, слуги, и словцо это вставлено ради пущаго барства. Давать волю тоже старинное выраженіе, замѣчательное своею крѣпостію. Не нужно давать имъ воли ни въ чемъ; стоитъ дать имъ волю, такъ что изъ этого будетъ! Кому не знакомы такія выраженія, такой тонъ?

Этотъ маленькій случай, какъ будто нарочно, переноситъ мою мысль въ Испанію. Оказывается, что и въ Испаніи бываютъ подобные же маленькіе случаи, разумѣется, съ нашими русскими путешественниками. Такъ что, если взять въ расчетъ разстояніе и разнообразіе мѣстъ и обстоятельствъ, то можетъ быть изъ этихъ маленькихъ случаевъ составится и нѣкоторый большой случай.

Дѣло вотъ въ чемъ. По Испаніи путешествуетъ нѣкто Вадимъ, нашъ соотечественникъ; свои путевыя впечатлѣнія онъ печатаетъ въ газетѣ "Голосъ". Въ 227 No этой газеты я и прочиталъ разсказъ о маленькомъ происшествіи, которое меня заинтересовало. Путешественникъ говоритъ о томъ, что дѣти въ Испаніи безпрестанно поютъ и даже импровизируютъ, и разсказываетъ свою встрѣчу на улицѣ съ мальчишкою лѣтъ 12-ти.

"Представьте себѣ смуглую рожицу, съ глазами какъ уголь, съ лохматой головой подъ ухарски-надѣтымъ маленькимъ sombrero. Увидѣвъ меня, онъ пересталъ пѣть и прыгать и сдѣлавъ плутовскую печальную рожу, запищалъ:

"-- Senorico, un chavico. Tengo bambre! Mi padre esta enfermo. Senorico... (Господинчикъ, грошикъ! Я голоденъ. Отецъ боленъ...).

"Я не разнѣжился, потому что это извѣстная фраза мальчишекъ, которую слышишь разъ двадцать въ день. Ндва я прошелъ, обѣщая ему вмѣсто chavico -- uno paliza, то есть ударъ трости, онъ вдругъ захохоталъ и запѣлъ мнѣ въ слѣдъ:

"No temo la paliza

Que lo dice usted de risф

Y con sonrisa

Y alejandose de prisa".

("Не боюсь палки

Ибо говорите ради смѣха,

И съ улыбкой,

И поспѣшно отходя*).

"Это," ясно, была импровизація. Я остановился.

"Кто васъ выучилъ этой пѣснѣ? Сами вы ее сочинили, сейчасъ же?

"Но импровизаторъ, видя, что я возвращаюсь, запрыгалъ снова и перебѣжалъ на другую сторону, оглядываясь, чтобы не получитъ обѣщанную paliza.

"Напрасно я увѣрялъ его въ своихъ мирныхъ намѣреніяхъ" и пр.

Словомъ, путешественникъ съ большимъ трудомъ добился признанія, что пѣсенка была импровизирована. Ничего нѣтъ мудренаго, что мальчикъ испугался. Гдѣ же бѣдному испанскому мальчику понять то удивительное сочетаніе гуманности и грубости, просвѣщенія и потемокъ, которое нѣтъ-нѣтъ да и выкажется у насъ въ полномъ своемъ блескѣ. Человѣкъ грозитъ ему палкой; но вдругъ разнѣживается при одной мысли объ импровизаціи, начинаетъ заговаривать, говоритъ ему вы (это вы -- прелестно! особенно послѣ палки!) и пр. Какъ тутъ не испугаться! Мальчикъ думалъ, что это западня, что его хотятъ прибить; а выходитъ не западня, а тончайшее просвѣщеніе, любовь къ импровизаціямъ и въ изученію народной жизни. Но главное, вы и палка. Обѣ эти противоположности совершенно гармонируютъ одна съ другой у нашихъ путешествующихъ Вадимовъ и въ петербургскомъ "Голосѣ".

Мракъ неизвѣстности.

Начало междоусобія, возникшаго между Современникомъ и Русскимъ Словомъ, было мною своевременно занесено въ сіи замѣтки. Уже тогда, при самомъ началѣ этихъ громкихъ событій, взволновавшихъ и донынѣ волнующихъ петербургскую журналистику, я выразилъ убѣжденіе, что читателямъ нечего ждать отъ этой полемики, что она ничего не уяснитъ, ничего не разрѣшитъ, ибо нѣтъ въ ней зерна, которое могло бы принести какой либо существенный плодъ. Предсказаніе мое оправдалось самымъ блистательнымъ образомъ. Полгода полемики ничего не принесли, не дала ни единой крупицы пищи для ума и сердца. Была пища только для одного смѣха, да мы нынче что-то не такъ веселы, чтобъ охотно смѣяться.

Тѣмъ не менѣе, ея, отчасти по обязанности, отчасти по самой невозможности на моемъ мѣстѣ уклониться отъ зрѣлища, прилежно слѣдилъ за этими событіями, ознаменовавшими текущій годъ въ исторіи нашей словесности. Съ той или другой стороны, но зрѣлище могло же представить что нибудь любопытное.

И дѣйствительно, въ настоящую минуту, напримѣръ, дѣло имѣетъ самый необыкновенный и странный видъ. Именно, все поле междоусобной битвы вдругъ покрылось непроницаемою завѣсою. Гдѣ, что и какъ, ничего не видно; все окружено глубокимъ мракомъ неизвѣстности.

Всѣ вѣдь знаютъ въ чемъ дѣло. Дѣло въ томъ, расходится ли г. Щедринъ съ "Современникомъ", или не расходится? Дѣйствительно ли онъ сперва не имѣлъ своихъ мыслей, а потомъ откуда-то ихъ набрался? Согласенъ ли "Современникъ" съ тѣмъ, что говорилъ г. Щедринъ противъ романа "Что дѣлать?", или же "Современникъ" не отступаетъ отъ этого романа и потому изгоняетъ г. Щедрина?

Опять повторяю, эти вопросы, по моему мнѣнію, не имѣютъ ни малѣйшей важности и существенности; но вѣдь въ нихъ и только въ нихъ все дѣло, изъ-за нихъ поднялась вся эта буря. И что же? Вдругъ, передъ глазами нетерпѣливой публики рѣшеніе этихъ вопросовъ застилается непроницаемымъ туманомъ. Въ іюльской книжкѣ Современника есть по этому поводу двѣ полемическія статьи противъ "Эпохи", Чего только тамъ не наговорено! Но о дѣлѣ -- ни гугу, ни слова. Мертвое молчаніе, полный мракъ неизвѣстности.

Одна только фраза показалась мнѣ какъ будто слабымъ лучемъ, блеснувшимъ въ этомъ мракѣ. Именно, говоря о полемикѣ съ "Эпохой", "Современникъ" пишетъ въ одномъ мѣстѣ: "г. Щедринъ можетъ поступить, какъ ему угодно, или плюнуть на васъ, или отвѣчать вамъ". Эта фраза, какъ мнѣ показалось, подаетъ нѣкоторую надежду въ пользу г. Щедрина. Въ ней есть нѣчто подобострастное, какъ бы лакейское.

Впрочемъ, можетъ быть я слишкомъ тонко толкую слова "Современника". Во всякомъ случаѣ на такія соображенія твердо полагаться нельзя. Ну, а ничего болѣе положительнаго въ статьяхъ нѣтъ, такъ что судьбы нигилистическаго раскола сокрыты въ мракѣ грядущаго.

Кстати скажу ужь и объ этихъ двухъ статьяхъ. Взятыя сами по себѣ, онѣ составляютъ также весьма замѣчательное явленіе въ нашей литературѣ, стоющее занесенія въ лѣтопись не менѣе, чѣмъ расколъ въ нигилистахъ. По фразѣ, которую я сейчасъ привелъ, читатель уже можетъ судить о тонѣ, которымъ статьи написаны. Тонъ этотъ, мнѣ кажется, можно вполнѣ изобразить такою рѣчью: "вы насъ бьете по лицу (буквальныя слова одной изъ статей), а мы плюемъ на васъ". Все это метафоры, читатель, разумѣется, метафоры!

Но я вовсе не хотѣлъ сдѣлать замѣтку о смѣлости метафоръ. Тонъ, конечно, прежде всего бросается въ глаза; но не онъ составляетъ самое замѣчательное въ этихъ статьяхъ. Всего замѣчательнѣе въ нихъ -- ихъ совершенное безсиліе, ихъ полная несостоятельность. Отвѣчать на эти полемическія статьи нѣтъ никакой нужды; не настоитъ ни малѣйшей надобности защищаться противъ нихъ; они сами себя побиваютъ, сами собою падаютъ.

Дѣло стоющее нѣкотораго вниманія. Каждый писатель, конечно, дорожитъ своей литературной и общественной репутаціей; каждому, конечно, желательно сохранить чистою свою репутацію. Мало того, защищать и оберегать свою репутацію не только желательно, но и должно, но и составляетъ обязанность каждаго. Ибо каждый долженъ дорожить общественнымъ 'мнѣніемъ, долженъ уважать общество, среди котораго живетъ; а тотъ, кто небрежетъ своею репутаціею, очевидно, этимъ мнѣніемъ не дорожитъ и этого общества не уважаетъ.

Что же случается, однако же? Являются вдругъ статьи, наполненныя самыми тяжкими обвиненіями на васъ, всевозможными укорами и обличеніями вашихъ публичныхъ дѣлъ. Казалось бы, тутъ-то и защищаться; между тѣмъ вы ясно видите, что никакой нужды въ защитѣ нѣтъ. Нападки до того яростны, обвиненія до того притянуты за волоса, преувеличены и спутаны, во всемъ слышно столько злости, столько желанія выбраниться, а не сказать дѣло, что первая мысль ваша будетъ: зачѣмъ же тутъ защищаться? Не всякій ли читатель тотчасъ пойметъ, въ чемъ дѣло? Не всякій ли тотчасъ замѣтитъ ярость и преувеличеніе? Нужно же надѣяться и на читателей; необходимо полагаться на ихъ здравое пониманіе. Иначе, отвергая эту надежду и опору, мы тоже обнаруживаемъ неуваженіе и недовѣріе къ тому обществу, среди котораго дѣйствуемъ и которое насъ судитъ; а вмѣстѣ съ тѣмъ ставимъ себя въ слишкомъ шаткое и непрочное положеніе.

Такимъ образомъ, если вы не хотите писать, чтобы посмѣяться, писать только за тѣмъ, чтобы уколоть вашихъ злыхъ противниковъ, вы получаете полную возможность молчать и заниматься своимъ дѣломъ.

Читатель согласится, что подобныхъ случаевъ не мало въ нашей литературѣ. Люди самые скромные, отнюдь не высокомѣрные молчатъ среди самыхъ жестокихъ публичныхъ порицаній. Къ числу такихъ порицаній, заслуживающихъ полнаго молчанія, принадлежатъ и указанныя статьи "Современника". Признаюсь, я никогда не могъ хладнокровно помириться съ такимъ ходомъ дѣлъ и нахожу его глубоко ненормальнымъ. Важны тутъ не личности, важно значеніе печати, значеніе публичнаго слова. Ужели простительно ронять его до такой степени? Ужели простительно до того его опошлить, что оно теряетъ всякую силу и можетъ быть пропускаемо мимо ушей? Слово, произносимое публично, должно быть слово обдуманное, не легкомысленное, должно носить на себѣ печать искренняго убѣжденія. Тогда оно будетъ имѣть вѣсъ; тогда на его вопросъ каждый почувствуетъ необходимость отвѣчать, противъ его порицанія защищаться, отъ его обвиненія оправдываться. Вотъ въ какому значенію должна стремиться печать, и достиженіе этого значенія зависитъ также и отъ самихъ пишущихъ. Вотъ почему становится досадно за литературу, когда вслѣдъ за яростными выходками раздается въ отвѣтъ ненарушимое молчаніе; вотъ почему яростныя выходки, вообще, есть вещь опасная, скользкая, требующая осторожности и умѣнья. Въ настоящую минуту все чаще и чаще случается слышать, какъ люди, читая выходки такого рода, замѣчаютъ: мало ли что пишутъ! Бумага все терпитъ! Это очень нехорошее слово, слово обидное для литературы; не нужно, чтобъ объ насъ говорили: мало ли что пишутъ!

Вотъ читатель вся та важность, которую я нашелъ въ фактѣ появленія двухъ полемическихъ статей Современника. Если она не велика, то ты съ меня ни взыскивай; я вѣдь лѣтописецъ, и притомъ веду не лѣтопись, а замѣтки.

Для меня, конечно, какъ для лѣтописца "Эпохи", есть въ этихъ статьяхъ еще одна любопытная черта; но съ общей точки зрѣнія это черта совершенно побочная и маловажная. Дѣло въ томъ, что означенныя статьи, очевидно, 'стараются воспользоваться прикрытіемъ постороннихъ обстоятельствъ; воспользовавшись же прикрытіемъ этихъ постороннихъ обстоятельствъ, они употребляютъ всѣ усилія, чтобы совершить дѣло, которое весьма сильно напоминаетъ собою желаніе утопить человѣка въ ложкѣ воды. Что касается до меня, то я совершенно убѣжденъ, что и воды-то тутъ вовсе не имѣется. Но имъ почудилось, что есть вода, что хоть на ложку да воды хватитъ; и вотъ они силятся утопить въ этой ложкѣ человѣка. Столь сильное и слѣпое зложелательство произведетъ, конечно, на читателей, если они его замѣтятъ, весьма непріятное впечатлѣніе. Но, такъ какъ это фактъ весьма обыкновенный и часто повторяющійся, желаніе же, по своей неудобоисполнимости, совершенно безвредно, то, опять повторяю, я не приписываю этому обстоятельству никакой важности, а потому и не стану о немъ распространяться.

Вообще упомянутыя статьи ни для кого не имѣютъ такой важности и силы, какъ для журнала, который помѣстилъ ихъ у себя. Журналъ долженъ чувствовать себя послѣ нихъ весьма не хорошо; онъ, вѣроятно, будетъ долго ихъ помнить, долго вспоминать о нихъ съ несовсѣмъ покойнымъ настроеніемъ. Ощущеніе это, я полагаю, должно имѣть нѣкоторое сходство съ тѣмъ, о которомъ такъ выразительно говоритъ Гоголь: "невозможно выразить, что дѣлается тогда на сердцѣ: тоска такая, какъ будто бы или проигрался, или отпустилъ не кстати какую нибудь глупость, однимъ словомъ -- не хорошо".

Г. Троицкій о Тренделенбургѣ.

Тренделенбургъ, профессоръ философіи въ Берлинскомъ университетѣ и членъ Берлинской академіи наукъ, пользуется у насъ весьма значительною репутаціей. Онъ прославился своимъ сочиненіемъ: Логическія изолированія (Logische Untersuchungen), вышедшимъ въ 1840 году (Второе изданіе въ 1862 г.). Слава объ этихъ изслѣдованіяхъ была такая, что въ нихъ ниспровергается система Гегеля; такъ что съ тѣхъ поръ часто можно было встрѣчать фразу такого рода: всякому свѣдущему въ философіи извѣстно, что послѣ Тренделенбурга невозможно уже держаться Гегеля, и пр.

Г. Троицкій есть одинъ изъ нашихъ молодыхъ ученыхъ, отправленныхъ года два назадъ за границу для приготовленія себя къ профессурѣ въ нашихъ университетахъ. Онъ слушалъ, между прочимъ, и Тренделенбурга и въ августовской книжкѣ "Журнала Мин. Нар. Просв.", въ своемъ отчетѣ министерству, произноситъ надъ берлинскимъ профессоромъ слѣдующее весьма рѣшительное сужденіе:

"Въ своемъ отношеніи къ логикѣ формальной проф. Тренделенбургъ сходится съ Гегелемъ; вся разница между ними состоитъ въ томъ, что проф. Тренделенбургъ не признаетъ чистаго или творческаго мышленія, производящаго изъ себя бытіе, и всѣ категоріи гегелевой логики (и отчасти философіи природы) выводитъ изъ чистаго или творческаго воззрѣнія".

"Въ осноавніи этого вывода лежатъ два понятія или, по мнѣнію проф, Тренделенбурга, два факта: движенія, какъ дѣятельности, лежащей въ основѣ мышленія, и цѣли, какъ осуществленія божественной мысли о мірѣ".

"У Аристотеля, котораго проф. Тренделенбургъ являлся не разъ вѣрнымъ толкователемъ, понятія движенія и цѣли играютъ преобладающую роль, но только въ физикѣ и метафизикѣ; проф. Тренделенбургъ распространяетъ господство этихъ понятій и на логику".

"Пространственное движеніе, какъ основная дѣятельность мышленія и бытія, есть понятіе очень давнее; мы застаемъ его въ самомъ младенчествѣ греческой философіи. Спрашивается: что новаго даетъ въ защиту этой теоріи логика проф. Тренделенбурга?-- Не лучшій ли разборъ мышленія, бытія и движенія?-- Но проф. Тренделенбургъ оставляетъ эти коренныя понятія безъ всякаго опредѣленія, какъ простыя и непосредственно извѣстныя предположенія. А пока намъ не дано болѣе глубокое изслѣдованіе мышленія, гипотеза пространственнаго движенія, какъ его сущности, остается неубѣдительною".

" Взглядъ проф. Тренделенбурга на мышленіе не отличается глубиною, все содержаніе его ограничивается воззрѣніями и представленіями и ихъ сочетаніемъ и раздѣленіемъ. Спрашивается: неужели сочетаніемъ и раздѣленіемъ представленій можно исчерпать всю силу нашей разсудительности, толковости и здравомыслія и все безсиліе тупоумія, легкомыслія и напыщенныхъ взглядовъ? И какимъ образомъ сочетаніе и раздѣленіе представленій есть пространственное движеніе? Я различаю, напр., между болью головы и болью груди; въ чемъ же тутъ пространственное движеніе? Или тѣ воспоминанія, которыя хранитъ моя грудь и голова, въ то время какъ я различаю ихъ, спѣшатъ удалиться другъ отъ друга? Но въ такомъ случаѣ требуется доказать, что до того времени они находились гдѣ нибудь вмѣстѣ, напр., въ какой нибудь части моей шеи".

*Мы, съ своей стороны, не раздѣляемъ взгляда проф. Тренделенбурга на мышленіе, и думаемъ, что его логическія изслѣдованія въ цѣломъ -- почтенная, но неудачная попытка".

"Съ тѣмъ вмѣстѣ, мы не можемъ не признать, что психологическій анализъ воззрѣнія, данный проф. Тренделенбургомъ, показываетъ до очевидности, что критика Канта далеко не рѣшила вопроса объ этой дѣятельности, и его понятія о пространствѣ и времени не выдерживаютъ строгой оцѣнки. Поэтому, не придавая особенной цѣны изслѣдованіямъ проф. Тренделенбурга какъ логикѣ, мы уважаемъ ихъ, какъ трудъ, поучительный для психолога".

Отзывъ этотъ интересенъ самъ по себѣ, такъ какъ основанъ на тщательномъ изученіи, и касается философскаго явленія, имѣющаго въ настоящее время весьма значительный авторитетъ. Но, кромѣ того, онъ показался намъ любопытнымъ по нашимъ внутреннимъ, такъ сказать, домашнимъ обстоятельствамъ.

Во-первыхъ, г. Троицкій, очевидно, ставитъ себя въ положеніе судьи относительно Тренделенбурга; онъ произноситъ ему не похвалу, которая бываетъ также и знакомъ подчиненія, а строгій приговоръ, который подобаетъ только человѣку власть имущему. Между тѣмъ г. Троицкій, какъ и другіе наши молодые ученые, посланъ за границу съ тѣмъ, чтобъ учиться; а этимъ молодымъ ученымъ, посланнымъ для того, чтобы учиться, было сдѣлано въ нашей литературѣ, если помнятъ читатели, строгое наставленіе, чтобъ они вели себя смирно, не пересуживали профессоровъ, у которыхъ учатся, не смѣли бы упражнять надо ними своихъ критическихъ способностей (таково было буквальное выраженіе). И такъ, г. Троицкій явно нарушилъ мудрое наставленіе; онъ оказался дерзкимъ вольнодумцемъ.

Трудно, однако же, не видѣть, что г. Троицкій совершенно правъ, давая волю своимъ критическимъ способностямъ. Его примѣръ какъ нельзя лучше показываетъ, что бываетъ множество случаевъ, когда русскій молодой ученый не только можетъ, но и необходимо долженъ поставить себя въ положеніе судьи въ отношеніи къ иностраннымъ знаменитостямъ. Смѣшно воздерживаться отъ сужденія, когда для него есть надлежащая сила и основа. Не всякій же нѣмецкій профессоръ полонъ не* досягаемой мудрости.

Во-вторыхъ, намъ пришло на мысль вообще отношеніе нашихъ русскихъ людей и нашей русской дѣятельности къ заграничнымъ авторитетамъ. Вотъ г. Троицкій увѣряетъ, что взглядъ Тренделенбурга на мышленіе не отличается глубиною. Сужденіе смѣлое, сужденіе, которое предполагаетъ, что г. Троицкій самъ достигъ большей глубины во взглядѣ на мышленіе. Мы не находимъ, однако же, въ этомъ ничего невѣроятнаго; мы думаемъ, что многіе русскіе люди способны достигнуть гораздо большей глубины взгляда, чѣмъ берлинскій профессоръ и академикъ Тренделенбургъ. А между тѣмъ для сколькихъ это покажется страннымъ! Какъ мы привыкли вѣрить превосходству всего нѣмецкаго! Своего мы не цѣнимъ, не обращаемъ на него вниманія, не ставимъ ни во что; чужое же, самое плохое, имѣетъ для насъ какой-то таинственный авторитетъ. Плохую иностранную книгу мы охотно изучаемъ, переведемъ ее на русскій языкъ, будемъ запоминать и разбирать ея мнѣнія; свой же трудъ, хотя бы въ тысячу разъ дѣльнѣе, пропустимъ мимо ушей.

У иностранцевъ дѣло идетъ наоборотъ, и въ этомъ великая выгода для ихъ умственнаго движенія. У нихъ все на счету, все цѣнится самымъ точнымъ образомъ. Каждый вершокъ, на который подвинулся нѣмецкій ученый, замѣчается всѣми, и если онъ потомъ не подвинется ни на іоту дальше, его вершокъ все-таки за нимъ останется. Отъ этого каждый дорожитъ своимъ вершкомъ, отъ этого тамъ легче и охотнѣе работать. Мы удивляемся иногда ограниченности тѣхъ иностранныхъ людей и книгъ, которые представляютъ, однако же, нѣчто значительное, въ законъ нибудь извѣстномъ отношеніи. Что же мудренаго? Люди весьма ограниченные легко могутъ произвести что нибудь значительное, когда чувствуютъ, что окружены общимъ вниманіемъ, что все, въ чемъ они дѣйствительно сдѣлали успѣхъ, будетъ какъ слѣдуетъ оцѣнено что никакое ихъ усиліе не пропадетъ даромъ. При такихъ условіяхъ скорѣе можно удивляться малопроизводительности европейцевъ; при такихъ условіяхъ казалось бы мы, русскіе, чего бы не надѣлали! Профессоръ Троицкій, глубже понимающій мышленіе, чѣмъ профессоръ Тренделенбургъ, написалъ бы можетъ быть что нибудь получше Логическихъ изслѣдованій!

Но глухо и холодно въ нашемъ обществѣ; нѣтъ охоты работать, и много силъ самыхъ прекрасныхъ пропадаетъ даромъ.