Страхов Николай Николаевич - Автобиография Джона Стюарта Милля

"Гражданин", No 6, 1874

Оригинал здесь -- http://smalt.karelia.ru/~filolog/grazh/1874/74n06.htm

Автобiографiя Джона Стюарта Милля. Переводъ съ англiйскаго подъ редакцiей Г. E. Благосвѣтлова. Спб. 1874.

Эта книга составляетъ не столько автобiографiю, сколько пространное предисловiе ко всѣмъ сочиненiямъ Милля, взятымъ въ совокупности. Тутъ разсказана исторiя убѣжденiй автора, обстоятельствъ и влiянiй, при которыхъ написана каждая книга. Но все это разсказано отвлеченно, такъ, какъ обыкновенно дѣлается въ ученыхъ предисловiяхъ, гдѣ авторъ ни высказываетъ своихъ настоящихъ, живыхъ чувствъ и пoбужденiй, а является чисто въ видѣ мыслящаго cyщества, руководимаго одною научною любознательностью, однимъ теоретическимъ интересомъ. Есть однакоже въ автобiографiи Милля нѣкоторыя мѣста вполнѣ живыя, и мы укажемъ на нихъ читателямъ, какъ на то, чтó намъ показалось всего любопытнѣе. Англичане не всѣ такiе патрiоты, какъ мы привыкли думать; и между ними есть вольнодумцы, прогрессивные люди, которые, подобно нашимъ образованнымъ людямъ, смотрятъ на свое отечество съ некоторымъ презрѣнiемъ и сожалѣнiемъ, завидуютъ другимъ народамъ и берутъ себѣ въ примѣръ другiя страны. Haстроенie этого рода замѣтно у Диккенса; Карлейль восхищался Германiею, ея королями, философами и поэтами; Милль же во многомъ предпочиталъ своему отечеству Францiю.

Въ 1820 году, слѣдовательно когда ему было 14 лѣтъ, онъ цѣлый годъ гостилъ во Францiи и вотъ что онъ потомъ занесъ въ свою автобiографiю:

"Величайшую пользу изъ этого пребыванiя во Францiи я приобрѣлъ оттого, что впродолженiе цѣлаго года дышалъ свободной, искренней атмосферой континентальной жизни. Хотя я въ то время не сознавалъ и не вполнѣ оцѣнивалъ эту пользу, но тѣмь не менѣе она была очень значительна. Зная такъ мало англiйскую жизнь и приходя въ столкновенiе до сихъ поръ лишь съ немногими людьми, которые большею частiю стремились не къ личнымъ, а къ великимъ общественнымъ цѣлямъ (здѣсь Милль разумѣетъ своего отца, Рикардо, Бентама и подобныхъ людей, среди которыхъ выросъ), я не вращался на низкомъ нравственномъ уровнѣ того, чтó называется въ Англiи обществомъ, не вѣдалъ привычки англичанъ подразумѣвать въ дѣйствiяхъ каждаго лица непремѣнно мелкiя, низкiя побужденiя, и отсутствiя въ этомъ обществѣ возвышенныхъ чувствъ, чтó обнаруживается презрительнымъ осужденiемъ проявленiя подобныхъ чувствъ и общей сдержанностiю (за исключенiемъ нѣкоторыхъ религiозныхъ сектъ) отъ заявленiя какихъ бы то ни было высокихъ правилъ въ жизни, кромѣ тѣхъ торжественныхъ случаевъ, когда подобное заявленiе составляетъ необходимую принадлежность требуемыхъ этикетомъ формальностей и мундира. Я не зналъ тогда и не могъ оцѣнить различiя между подобнаго рода существованiемъ и жизнью такого народа, какь французскiй, недостатки котораго, при всей ихъ очевидности, совершенно инаго характера. Во Францiи чувства, которыя можно назвать, по крайней мѣрѣ по сравненiю, возвышенными, составляютъ мелкую ходячую монету какъ въ книжкахъ, такъ и въ частной жизни. Если иногда эти чувства улетучиваются въ громкихъ фразахъ, все же они живутъ въ массѣ нацiи благодаря постоянному употребленiю и питаемому къ нимъ уваженiю, такъ что они составляютъ живой, дѣятельный элементъ существованiя громадной массы людей и понятны всѣмъ и признаны всѣми. Точно также я не могъ тогда оцѣнить общаго развитiя ума, происходящаго отъ постояннаго влiянiя возвышенныхъ чувствъ и замѣчаемаго въ самыхъ необразованныхъ классахъ нѣкоторыхъ континентальныхъ странъ, тогда какъ подобнаго умственнаго развитiя нельзя встрѣтить въ Англiи даже въ такъ называемомъ образованномъ обществѣ, за исключенiемъ рѣдкихъ людей, которые, благодаря очень чувствительной совѣсти, постоянно напрягаютъ свой умъ къ разрѣшенiю вопросовъ о добрѣ и злѣ, справедливомь и несправедливомъ. Я не зналъ, что у большинства англичанъ чувства и умственныя способности потому именно ocтаются неразвитыми или развиваются односторонне и ограниченно, что они не интересуются всѣмь, не касающимся ихъ личнаго интереса, за исключенiемъ очень рѣдкихъ спецiальныхъ случаевъ, и не только не говорятъ другимъ, но и не размышляютъ много сами о томъ, что дѣйствительно ихъ интересуетъ; всѣдствiе этого они, какъ умственныя существа, ведутъ какую-то отрицательную жизнь. Все это я понялъ гораздо позже, но и тогда чувствовалъ, хотя и смутно, разительный контрастъ между откровенной общительностью и добродушной любезностью французской частной жизни и порядками, существующими въ англiйскомъ обществѣ, гдѣ каждый дѣйствуетъ такъ, какъ будто всѣ остальные (за очень рѣдкими исключенiями, если такiя исключенiя бываютъ) -- враги или навѣвающiе скуку болваны. Правда, во Францiи дурныя и хорошiя черты отдѣльныхъ личностей и нацiональнаго характера скорѣе обнаруживаются въ ежедневныхь столкновенiяхъ, чѣмъ въ Англiи, но по общему обычаю, французы выказываютъ дружеское чувство ко всякому и ожидаютъ того же отъ всякаго, за исключенiемъ тѣхъ случаевъ, когда существуютъ положительныя причины для непрiязни. Въ Англiи можно сказать тоже лишь въ отношенiи самыхъ образованныхъ людей въ высшихъ классахъ или въ высшемь слоѣ среднихъ классовъ (стр. 57-60)."

Вотъ характеристика если и не полная, то все-таки очень вѣрная. Въ отношенiи кь англичанамъ она содержитъ черты, которыя нѣсколько напоминаютъ намъ нашъ собственный народный характеръ; у насъ такая же сдержанность, подозрительность, грубость развитiя; а вмѣсто презрительнаго осужденiя чувствъ у насъ насмѣшливость, равняющаяся этому осужденiю. Но можетъ быть Милль не совсѣмъ правъ, не видя зa этими дурными чертами какихъ нибудь положительныхъ чертъ своего народа; можно предполагать, что, по закону полярности или контраста, въ душѣ англичанъ таятся свойства глубокой чувствительности, сильнаго энтузiазма, тѣ свойства, съ которыми мы знакомы по Шекспиру, Диккенсу и пр. Не даромъ же англiйскiй народъ обнаруживаетъ такое могущество; оно должно имѣть нравственное основанiе.

Изъ приведенныхъ словъ Милля видно вообще, какъ сильны были его симпатiи къ Францiи. Они отразились и въ его oбразѣ мыслей; французскiе политическiе дѣятели и мыслители, соцiализмъ, позитивная философiя -- имѣли на него влiянiе. Пo складу своего ума онъ нe увлекся ничѣмъ до конца, но вошелъ, такъ сказать, въ искусные компромиссы со всѣми этими влiянiями.

Выпишемъ еще одинъ интересный отзывъ Милля объ англiйской жизни:

"Свѣтская жизнь въ современной Англiи", говоритъ онъ "до того безцвѣтна и приторна даже для тѣхъ, которые придаютъ ей торжественный характеръ, что ее поддерживаютъ пo какой угодно причинѣ, но только не изъ удовольствiя. Всякое серьезное обсужденiе вопросовъ, по которымъ существуютъ различныя мнѣнiя, считается неприличнымъ, а нацiональный недостатокъ живости и общительности мѣшаетъ развитiю искуства прiятно болтать о пустякахъ, въ чемъ достигли такого совершенства французы прошлаго столѣтiя; поэтому единственная прелесть того, чтó называется обществомъ, заключается для людей, еще недостигшихъ верхней ступени общественной лѣстницы, въ надеждѣ найти средство подняться на эту ступеньку; тогда какъ для стоящихъ на верху свѣтская жилнь только привычка и предполагаемое необходимое условiе ихъ положенiя. Для всякаго человѣка, одареннаго способностями умственными и нравственными, хоть немного превосходящими оченъ низкiй современный уровень, подобное общество должно быть чрезвычайно непривлекательно (стр. 240)".

Такъ обличаетъ Милль свою родину. Въ немъ очевидно сказывалось довольно сильно то чувство недовольства своимъ, которое намъ такъ хорошо знакомо.

Самая живая страница въ автобiографiи Милля, конечно, та, гдѣ онъ разсказываетъ, какъ онъ мучился непонятною тоскою и какъ наконецъ открылъ тайну истиннаго счастiя.

"Начиная съ зимы 1821 года", говоритъ онъ, когда я впервые прочелъ Бентама, и особенно съ начала изданiя "Вестминстерскаго Обозрѣнiя", я имѣлъ цѣль въ жизни -- быть реформаторомъ всего мipa. Мое понятiе о личномъ cчастьѣ сливалось совершенно съ этой цѣлью. Я не жаждалъ другаго сочувствiя, какъ сочувствiя моихъ сотрудниковъ въ великомъ дѣлѣ преобразованiя человѣчества. Пo дорогѣ я не отказывался отъ нѣкоторыхъ удовольствiй, но полнымъ, совершеннымъ удовлетворенiемъ моихъ желанiй могло быть только стремленiе къ этой цѣли, и я поздравлялъ сѣ;бя съ прочнымъ счастiемъ въ жизни, такъ какъ мой идеалъ счастья былъ такъ далекъ, что постоянно можно было подвигаться къ нему, но никогда его не достичь. Подобнымъ образомъ я существовалъ нѣсколько лѣтъ и моя жизнь повидимому достаточно была одушевлена сознанiемъ, что на свѣтѣ происходятъ постоянныя улучшенiя и я участвую въ борьбѣ для достиженiя этихъ улучшенiй. Но пришло время, когда я какъ бы очнулся отъ сна. Этo было осенью 1826 года. Я находился въ мрачномъ настроенiи духа, какъ случается со всякимъ; нервы мои были разстроены и неспособны ощущать никакого удовольствiя, -- однимъ словомъ, я находился въ такомъ настроенiи, когда все кажется пошлымь, непрiятнымъ и на все смотрится равнодушно; въ такомъ положенiи, я полагаю, находятся методисты, когда ихъ впервые посѣщаетъ внутреннее coзнанie грѣха. Въ это время мнѣ пришла въ голову мысль предложить cѣбѣ слѣдующiй вопросъ: "если всѣ твои цѣли въ жизни осуществятся, еслибъ въ настоящую минуту могли произойти тѣ перемѣны въ человѣческихъ учрежденiяхъ и мнѣнiяхъ, которыхъ ты добиваешъся, то составило ли бы это для тебя величайшую радость и полное счастье?" Непреодолимый голосъ совѣсти прямо отвѣчалъ: "нѣтъ!" Сердце мое дрогнуло. Я ставилъ все свое счастье въ постоянномъ стремленiи къ одной цѣли; эта цѣль потеряла для меня свою обаятельную силу; къ чему же было болѣе къ ней стремиться? Къ чему же было долѣе жить?" (стр. 137-9).

Такое состоянiе отчаянiя продолжалось шесть мѣсяцевъ. Наконецъ оно стало проходить, и Милль вспоминаетъ, что при излѣченiи отъ отчаянiя ему помогали и сильно на него дѣйствовали нѣкоторыя художественныя впечатлѣнiя, именно одна трогательная сцена въ мемуарахъ Мармонтеля, музыка Веберовской оперы "Оберонъ", и стихи Boрдсворта. Вслѣдствiе этого онъ въ первый разъ понялъ, какое важное значенiе имѣетъ искусство вообще; а вмѣстѣ онъ рѣшилъ для сѣбя вопросъ, въ чемъ состоитъ и какъ достигается истинное счастiе человѣческой жизни.

"Я нисколько не сомнѣвался", пишеть онъ, "въ правильности своего прежняго убѣжденiя, что счастье -- мѣрило всѣхъ жизненныхъ правилъ и цѣль существованiя; но я теперь полагалъ, что этой цѣли можно было достигнуть только тогда, когда она будетъ поставлена на второй планъ. Тѣ люди только счастливы, думалъ я, которыя ставятъ себѣ цѣлью въ жизни какой либо другой предметъ, а не свое собственное счастье, напримѣръ счастье другихъ, усовершенствованiе человѣчества, какое-нибудь искуство или предпрiятiе. Такимъ образомъ, стремясь къ чему-либо иному, они находили свое счастье, такъ сказать, на пути. Пo моей новой теорiи, въ жизни было достаточно наслажденiй для приданiя ей обаятельной силы, если мы беремъ ихъ en passant, не придавая имъ значенiя главной цѣли нашего существованiя. Придайте имъ такое значенiе -- и они тотчасъ окажутся недостаточными и не выдержатъ строгаго анализа. Спросите себя, счастливы ли вы, -- и вы перестаете быть счастливыми. Единственная возможность достигнуть счастья заключается въ томъ, чтобы считать не счастье, а что-либо другое цѣлью въ жизни. На служенiе этой цѣли употребите все свое самосознанiе, всю свою способность къ анализу, и, если другiя обстоятельства вашей жизни удачно сложатся, то вы будете счастливы, вдыхая въ себя счастье вмѣстѣ съ воздухомъ, а не думая о немъ, не анализируя его. Эта теория стала теперь основой моей философiи жизни, и я до сихъ поръ считаю ее лучшей теорiей для всѣхъ, которые обладаютъ умѣренной впечатлительностiю и такой же умѣренной способностiю къ наслажденiю, то-есть для большинства человѣчества (стр. 148-9)".

И такъ передъ нами лучшая теорiя счастья, -- плодъ не однихъ размышленiй, но и жизненнаго опыта. Но странно, -- эта теорiя похожа скорѣе на какую-то загадку, она вся состоитъ изъ противорѣчiя, ничѣмъ необъясненнаго. Уже и въ прежнемъ отрывкѣ не могутъ не поразить слова: "я поздравлялъ себя съ прочнымъ счастiемъ въ жизни, такъ какъ никогда не могъ достигнутъ своего идеала". Милль радовался, что идеалъ его очень далекъ! Теперь же онъ признаетъ теорiю еще болѣе поразительную. Счастье, говоритъ онъ, есть "мѣрило всѣхъ жизненныхъ правилъ и цѣль существованiя". Но чтобы достичь его не нужно къ нему стремиться, нужно стремиться къ чему-то другому, а о счастiи не думать. Какъ же это сдѣлать? Вѣдь мы знаемъ, что стремленiе къ счастью есть самое сильное и общее стремленiе всѣхъ живыхъ существъ, и конечно на этомъ основанiи Милль призналъ счастiе за мѣрило и цѣль жизни. И такъ мы должны отказаться от самаго сильнаго и общаго своего стремленiя, то есть мы должны отречься отъ жизни, не думать о ея радостяхъ, достичь въ этомъ отношенiи равнодушiя и спокойствiя. И тогда, какъ обѣщаетъ намъ Милль, мы по пути, незамѣтно, не думая, вмѣстѣ съ воздухомъ -- вдохнемъ въ себя и счастье. Очевидно условiе отреченiя отъ жизни есть условiе не выполнимое для большинства. Оно можетъ быть слѣдствiемъ только такого полнаго отчаянiя, какое пережилъ Милль въ теченiе полугода; и такъ, кто хочетъ счастья, тотъ долженъ сперва впасть въ совершенную безнадежность и тоску, потомъ получить равнодушiе, и наконецъ, уже не думая о счастьи, чѣмъ нибудь заняться, -- все равно чѣмъ, "усовершенствованiемъ человѣчества, какимъ-нибудь искуствомъ, или предпрiятiемъ". Счастье прiйдетъ само собою. Такова лучшая теорiя.

Эти противорѣчiя, намъ кажется, ясно показываютъ, что Милль не развязалъ узла и не достигъ тѣхъ понятiй, которыя хоть сколько нибудь опредѣляютъ назначенiе человѣка. Совѣтуя быть равнодушнымъ къ счастiю и не думать о немъ, онъ долженъ былъ бы однакоже чувствовать, что есть вещи, которыя выше такъ-называемого счастья.

Н. Страховъ.