Страхов Николай Николаевич - Крымские впечатления

Крымскія впечатленія.

Недолго я твоихъ небесъ
Блистаньемъ синимъ любовался...

Вы непремѣнно хотите, чтобъ я разсказалъ вамъ свои крымскія впечатлѣнія. Позвольте ужъ въ такомъ случаѣ не стѣсняться и начать съ конца. Я вернулся изъ Крыма 31 октября, и знаете ли, что меня всего сильнѣе поразило въ Петербургѣ, что наводило на меня каждый день тоску, и къ чему я не привыкъ вполнѣ и до сихъ поръ? На меня самое жуткое впечатлѣніе сдѣлала та темнота, тѣ непрерывные потемки, въ которые я попалъ и которые -- увы!-- не проходятъ до сихъ поръ.

Какъ мало свѣта! Какое скупое, тощее, тусклое освѣщеніе всѣхъ предметовъ! Это не день, а сумерки -- дня въ Петербургѣ теперь не бываетъ и долго еще не будетъ. Но объ этомъ никто здѣсь и не догадывается, и люди живутъ и двигаются, не замѣчая, что они лишены величайшаго наслажденія -- дневнаго свѣта.

Вотъ я въ полдень выхожу изъ дому и иду мимо Царицына Луга. Какой то шумъ и крики -- это кавалерійскій смотръ. Какіе удивительные кони! И сколько ихъ! Какъ выхолены, какъ лоснится шерсть на нихъ! А что за молодцы на нихъ сидятъ, на подборъ, одинъ лучше другого! Мѣдные нагрудники чисты какъ стекло, вся эта масса людей и лошадей доведена до невѣроятнаго однообразія, такъ чисто отдѣлана и отшлифована, смыкается въ такія правильныя массы, движется такъ стройно.

И что же? Все это великолѣпіе подернуто туманомъ; я не могу хорошенько разглядѣть дальнихъ рядовъ. Блестящій золотомъ генералъ видѣнъ мнѣ какъ тусклая фигура, и голоса команды глухо обрываются въ сыромъ воздухѣ. Съ тоской отворачиваюсь и иду дальше.

Кажется, солнце? Какъ я обрадовался! Да, да, вонъ видны ярко освѣщенныя края высокихъ облаковъ; нижніе облака проносятся, видна часть неба, а вотъ часть Михайловскаго замка освѣтилась лучами солнца. Боже мой! какое разочарованіе! Свѣту все-таки нѣтъ. Въ полдень здѣсь солнце свѣтитъ такъ, какъ оно тамъ свѣтитъ при самомъ заходѣ, котда край его уже опустился за горы и день скоро погаснетъ. Эти сумерки въ полдень были невыразимо непріятны -- и я нисколько не жалѣю, что солнце опять скрылось.

Иду на Невскій. Какіе воротники, бакенбарды! Нагло и самодовольно блистаютъ глаза; съ великой гордостію несутъ на себѣ гуляющіе свои бсзъукоризненныя шляпы и щегольскія пальто. Посмотрите на катающихся: экипажи блестятъ, какъ будто выѣхали на Невскій прямо изъ сарая каретнаго мастера; развалившіеся дамы и кавалеры разодѣты такъ, какъ будто съ нихъ тотчасъ станутъ снимать модныя картинки; кучера имѣютъ совершенно непонятную толщину и бородатость, и каждый правитъ чудесными конями съ такимъ же величіемъ, какъ будто онъ Зевесъ, управляющій міромъ; словомъ, все такъ неестественно, поднято на такія ходули, доведено до такой фантастичности лоска и красокъ, что все вмѣстѣ могло бы представить картину очень занимательную, очень неструю и блестящую.

Но что же они дѣлаютъ, несчастные? Всѣ они думаютъ только о томъ, чтобы блистать; какъ же они не замѣчаютъ, что блистать въ этомъ сумракѣ рѣшительно невозможно? Они явились сюда, чтобы себя показать и другихъ посмотрѣть; какъ же не беретъ ихъ досада на то, что въ двадцати шагахъ уже ничего разсмотрѣть нельзя, что Невскій подобенъ въ настоящую минуту рѣкѣ сѣрожелтаго, грязнаго тумана, по дну которой они изволятъ ходить и ѣздить, прибавляя къ этому туману паръ своего дыханія и пота своихъ лошадей? Какая грязь на землѣ и въ воздухѣ! Какъ тускло сіяетъ весь этотъ лакъ, шолкъ, золото и шерсть! Въ пяти шагахъ вамъ нужно уже догадываться, что передъ вами нѣчто блистательное.

О, тутъ я понялъ, что собственно нравится этимъ господамъ и госпожамъ, какія извращенныя чувства наполняютъ сердца ихъ заботами и волненіями. Они не о блескѣ хлопочутъ, т. е. не о настоящемъ блескѣ -- не о томъ, который созданъ Богомъ и источникъ котораго есть солнце; они жаждутъ искуственнаго сіянія -- того блеска, который создается людьми и находится въ ихъ распоряженіи. Требуется не удовлетворенія для глазъ, для настоящихъ глазъ дающихъ намъ радость свѣта и зрѣнія, а нужно поражать и насыщать внутреннее око ихъ душъ, т. е. тщеславіе, которымъ они все измѣряютъ и на основаніи котораго они судятъ о величинѣ и красотѣ предметовъ. Петербургъ вообще есть городъ субъективный, фантастическій, гдѣ настоящая жизнь, настоящая природа не имѣетъ никакого значенія,-- гдѣ люди все создаютъ изъ себя, живутъ своими внутренними ощущеніями и мыслями, и не хотятъ знать дѣйствительности.

Не мудрено: свѣту мало!

Ночь въ Петербургѣ лучше. По крайней мѣрѣ не видишь, что темно,-- т. е. я хотѣлъ сказать, ночью уже не смотришь и ничего не ищешь глазами, поэтому не замѣчаешь отсутствія звѣздъ, луны, того очарованія, которое имѣетъ въ южной ночи всякій лучъ свѣта, какъ бы онъ слабъ ни былъ. По крайней мѣрѣ темнота въ Петербургѣ настоящая, т. е. черная. Вотъ какой-то праздникъ -- и зажгли иллюминацію. Да, это не дурно! Въ первый разъ тоскующіе глаза мои испытали нѣкоторое наслажденіе, доставляемое свѣтомъ. Горящій газъ даетъ очень красивый свѣтъ; особенно хороши его полосы по линіямъ оконъ и арокъ. Идя мимо Штанге и Кумберга, уставившихъ свои громадныя окна сплошь зажженными лампами, я живо почувствовалъ, что значитъ для петербуржцевъ яркое и красивое вечернее освѣщеніе. Петербургъ живетъ собственно зимою и ночью. Тутъ-то онъ развертываетъ свой настоящій блескъ, тутъ получаетъ настоящее свое значеніе все то, что не имѣетъ смысла при дневномъ свѣтѣ и что въ немъ не нуждается. Комнаты сухи, теплы, богато убраны и ярко освѣщены; вотъ настоящій часъ и мѣсто жизни петербуржцевъ. Что имъ за дѣло до солнца и природы? Весь міръ для нихъ не существуетъ -- и всѣ эти степи, рѣки, моря совершенно естественно кажутся имъ излишнимъ украшеніемъ міра, безъ котораго они могутъ прожить самымъ благополучнымъ образомъ. Тутъ развиваются иныя страсти и наполняютъ душу другія желанія...

Не бойтесь однакоже! Я не буду увлекаться этими широкими темами, и оставлю про себя дальнѣйшія нравоученія и соображенія, которыя приходятъ мнѣ теперь на мысли. Вамъ я хотѣлъ сказать только одно: главнѣйшая прелесть южныхъ странъ заключается, по моему мнѣнію, именно къ обиліи свѣта и въ чистотѣ воздуха, въ силу которой тамъ можно видѣть ясно и далеко. Изъ поѣздки въ Крымъ я вынесъ то-же впечатлѣніе къ сильнѣйшей степени.

Что такое прекрасный видъ? Форма и цвѣтъ -- суть два существенныя качества видимыхъ вещей. О формѣ и порядкѣ вещей я не стану говорить; это предметъ важный. Но что касается до цвѣта, то можно вообще сказать, что цвѣтъ какихъ-бы то ни было предметовъ всегда бываетъ прекрасный, когда мы видимъ ихъ издали. Давно замѣчено, что нашъ подлунный міръ раскрашенъ очень недурно: напримѣръ, небо голубое, трава и листья зеленые. Я хочу прибавить къ этому, что, но свойству воздуха, всѣ предметы, видимые на очень далекомъ разстояніи, получаютъ цвѣтъ необыкновенно пріятный для глазъ. Какого-бы цвѣта ни была гора (хотя-бы табачнаго, который Карлейлемъ считается хуже всѣхъ другихъ), цвѣтъ этотъ становится тѣмъ мягче, тѣмъ больше ласкаетъ глаза, чѣмъ дальше мы отойдемъ отъ горы. При очень ясномъ освѣщеніи и при чистомъ воздухѣ большія горы можно видѣть очень издалека, и тогда онѣ являются въ окраскѣ невыразимо очаровательной. Цвѣтъ ихъ въ одно время и нѣженъ и совершенно ясенъ, такъ что, наконецъ, они кажутся вамъ громадами подкрашеннаго стекла, или кованнаго серебра. И въ этомъ, по моему, заключается одна изъ главныхъ прелестей большихъ горъ.

Что касается до луны и звѣздъ, то всѣ согласны, что они свѣтятъ очень красиво (и все, конечно, благодаря ихъ большому разстоянію); въ южныхъ странахъ свѣтъ этотъ имѣетъ большую силу и большую ясность. Луна тамъ дѣйствительно золотая и звѣзды тоже золотыя -- выраженія очень неправильно употребляемыя иногда относительно петербургской луны и петербургской звѣзды. Здѣсь въ Петербургѣ луна и звѣзды имѣютъ бѣловатый, лазурный, ледяной оттѣнокъ; звѣзды здѣсь не свѣтятъ золотомъ, а мерцаютъ льдомъ и всего скорѣе похожи на сверкающія снѣжинки, которыхъ никто не называетъ золотыми.

И вотъ, я прожилъ мѣсяцъ въ этой чудесной сторонѣ, гдѣ каждый взглядъ обнимаетъ далекіе предметы, гдѣ стоятъ горы, гдѣ движется море, гдѣ днемъ все залито яркимъ солнцемъ, а ночью по небу ходитъ золотая луна и золотыя звѣзды, гдѣ все такъ чисто, такъ ясно и отчетливо рисуется въ глазахъ, гдѣ видѣть и дышать -- наслажденіе. Подъ конецъ я началъ привыкать ко всей этой прелести и, бродя покрутимъ тропинкамъ, начиналъ укорять себя въ разсѣянности; какъ это я забылъ, думалъ я, взглянуть на горы или на море въ этомъ уголку, куда я зашелъ въ первый разъ?

Я только-что начиналъ привыкать, какъ пришлось уѣхать. Ѣхалъ я десять дней, но дорогой, среди хлопотъ и думъ, я не испыталъ живаго чувства перемѣны. Когда же я пріѣхалъ сюда, когда все улеглось, и потекли равномѣрно сумрачные дни и тусклыя ночи, безъ ясныхъ зорь, безъ яркаго солнца, безъ всякого простора, по которому можно было-бы простирать взглядъ, безъ всякой краски, могущей потѣшить глазъ,-- тогда мнѣ стало очень жутки.

II.

Знаете-ли вы, что такое "южный берегъ Крыма"? Если вы воображаете только, что это берегъ, т. е. граница, на которой открывается море со всею его чудесною жизнью, и что этотъ берегъ находится на югѣ, на самомъ южномъ, слѣдовательно на самомъ свѣтломъ и тепломъ краю Крыма,-- то вы все-таки не имѣете никакого понятія объ этомъ удивительномъ мѣстѣ. "Южный берегъ" -- мѣсто совершенно особенное; его очарованія зависятъ отъ совершенно исключительныхъ условій, въ которыхъ тамъ дѣйствуетъ свѣтъ, воздухъ и вода.

Все дѣло въ расположеніи горныхъ массъ. Представьте себѣ, что на берегу, который идетъ отъ востока къ западу, на самой линіи берега, граничащей съ моремъ, стоятъ непрерывнымъ хребтомъ горы вышиною въ три, въ четыре тысячи футовъ. Къ сѣверу, т. е. къ сушѣ, эти горы имѣютъ склонъ очень покатый, даютъ постепенно понижающіеся отроги. Но къ югу, т. е. къ морю, хребетъ обрывается почти вертикально, образуетъ не склонъ, а стѣну изъ сплошныхъ скалъ, до того близкихъ къ отвѣсному положенію, что на нихъ не можетъ удержаться ни горсти земли, не можетъ застрянуть и прорости никакое сѣмя, и потому нѣтъ никакой растительности. Голыя отвислыя скалы въ нѣсколько тысячъ футовъ! Если бы вы знали, какъ это красиво! Какая легкость, какой полетъ къ верху въ этихъ каменныхъ массахъ!

Если бы эта стѣна скалъ была открыта до самаго подножія и опускалась бы своимъ подножіемъ въ море, то и видѣть ее можно было-бы развѣ только съ корабля; тогда на южный берегъ было бы невозможно войти -- и собственно не было бы того, что мы называемъ теперь "южнымъ берегомъ". Вѣроятно, такъ и было когда-то, или по крайней мѣрѣ дѣло когда-то было ближе къ такому положенію, чѣмъ теперь.

Но представьте себѣ, что стѣна скалъ понемногу осыпалась и кое-гдѣ разрушилась. Острые края по мѣстамъ оборвались, откололись громадные вертикальные пласты, съ грохотомъ упали къ подножію и разбились на части; вода, просачиваясь и размывая, раздробила ихъ еще больше и обратила наконецъ въ песокъ и глину. Такимъ образомъ, подножіе стѣны было закрыто ея обломками, образовалась насыпь, которая отдѣлила собою стѣну отъ моря. Насыпь эта представляетъ узкую полосу земли, круто спускающуюся къ морю, и на верху, у стѣны, усѣянную крупными оборвавшимися камнями, а чѣмъ ближе къ морю, тѣмъ болѣе мягкую, и наконецъ состоящую изъ совершенно мелкихъ частицъ. На этой узкой полосѣ уже могли укрѣпиться растенія; она роскошію покрыта травами и деревьями, и она-то и есть "южный берегъ Крыма".

Теперь сообразите, въ какихъ благопріятныхъ условіяхъ находится эта полоса относительно свѣта и тепла. Съ сѣвера она отрѣзана и защищена своею громадною стѣною. Слѣдовательно, ея температура зависитъ только отъ тѣхъ вліяній, которыя идутъ съ юга. А съ юга у ней солнце и море. Если свѣтлый день, то для южнаго берега не пропадаетъ ни одного луча солнца, которое весь свой путь проходитъ надъ открытымъ моремъ -- и все тепло, приносимое этими лучами, сохраняется подъ защитою каменной ограды. Но еще важнѣе то, что воздухъ этой узкой полоски въ своей влажности и своемъ теплѣ вполнѣ зависятъ отъ моря, отъ этой громадной массы воды, которая зимою грѣетъ, а лѣтомъ холодитъ. Воздухъ тутъ болѣе морской, чѣмъ на всякомъ другомъ морскомъ берегу. Такъ какъ море на значительныхъ разстояніяхъ сохраняетъ одинаковую температуру, то безъ всякаго преувеличенія можно сказать, что это тотъ же воздухъ какъ въ Константинополѣ или въ Малой Азіи и даже, еще лучшій, потому что холодные потоки воздуха, все-таки достигающіе сѣверныхъ береговъ Малой Азіи, едва-ли попадаютъ на нашъ "южный берегъ"; переносясь черезъ стѣну его скалъ, они должны пролетать надъ нимъ.

Вотъ какой это удивительный уголокъ; вотъ отчего зависитъ равность его климата и растительности. Между "южнымъ берегомъ" и остальнымъ Крымомъ разница громадная -- можно даже точно опредѣлить -- такая же какъ между Петербургомъ и Крымомъ. Если не ошибаюсь, цифры говорятъ слѣдующее: въ Петербургѣ средняя температура года 3 1/2® по Реомюру; въ Симферополѣ, т. е. въ самомъ Крыму, въ двухъ-трехъ десяткахъ верстъ отъ Южнаго Берега -- 7®; на Южномъ Берегу 10 1/2®. Слѣдовательно, если мы переѣдемъ изъ Петербурга въ Симферополь, перемѣна въ климатѣ будетъ точно такая же, какъ если переѣдемъ изъ Симферополя на Южный берегъ.

И такъ Южный Берегъ -- это уголокъ другаго міра, полоска жаркаго климата, занесенная въ климатъ умѣренный,-- оазисъ тепла и пышной растительности, окруженный природою гораздо менѣе роскошною, сравнительно -- даже суровою. Была минута, когда я это не только понялъ и почувствовалъ, а увидѣлъ такъ же ясно, какъ на такой географической картѣ, на которой климаты былибы обозначены разными красками. 21-го октября, я простился наконецъ съ моими чудесными хозяевами. Когда я поднялся до Байдарскихъ Воротъ, т. е. до того пролома въ стѣнѣ, черезъ который сообщается Южный Берегъ съ остальнымъ Крымомъ,-- я велѣлъ ямщику остановиться и сошелъ съ телѣжки. Тутъ, со стѣны, на разстояніи нѣсколькихъ шаговъ открывались двѣ картины. Съ одной стороны былъ Южный Берегъ, еще весь зеленый, покрытый деревьями, на которыхъ едва начали желтѣть листья. Я зналъ, что тамъ еще цвѣтутъ розы и только-что распустились многіе осенніе цвѣты. Съ другой стороны была Байдарская долина, одно изъ прекраснѣйшихъ мѣстъ Крыма, еще недавно походившая на огромный садъ, разбитый въ живописной гористой мѣстности. Теперь эта долина открывалась мнѣ голая и печальная. Деревья стояли безъ листьевъ, и дулъ холодный сѣверный вѣтеръ. Пока я ѣхалъ отъ Байдаръ до Балаклавы, наступила ночь, и я увидѣлъ "большую медвѣдицу", созвѣздіе, котораго за стѣною горъ не видалъ все время, проведенное мною на Южномъ Берегу. Даже и въ этомъ отношеніи можно было сказать, что надо мною уже были другія небеса.

Вслѣдствіе того устройства, которое я описалъ, Южный Берегъ имѣетъ какой-то особенный, свѣтлый, праздничный характеръ. Тамъ все обращено къ югу, все смотритъ на югъ, все стремится къ югу. Деревья, какъ извѣстно, вездѣ даютъ на югъ больше листьевъ и вѣтвей; но на Южномъ Берегу нѣчто подобное происходитъ и съ домами и съ людьми. Всѣ фасады домовъ обращены на югъ. Небольшіе домики и хижины татаръ обыкновенно строются даже такъ, что сзади, т. е. на сѣверъ, у нихъ нѣтъ оконъ. Такъ какъ вся мѣстность представляетъ крутой скатъ къ морю, то задняя стѣна домовъ часто доверху врѣзывается въ землю, а если и подымается надъ землею, то въ ней все-таки не дѣлается оконъ; эти окна не давали бы ни свѣта, ни вида.

Какъ дома и деревья, такъ люди здѣсь постоянно обращены лицомъ на югъ. На югѣ -- далеко открывающійся видъ, просторъ, всегда притягивающій къ себѣ человѣческіе глаза; на югѣ -- вѣчно ходятъ корабли, вѣчная дѣятельность человѣка, невольно приковывающая вниманіе жителя пустыни; на югѣ -- море, съ его бурунами и прозрачными волнами, въ которыхъ можно купаться; на югѣ -- виноградники и смоковницы и цвѣты; чѣмъ ближе къ югу, тѣмъ меньше камней, тѣмъ мягче почва, тѣмъ укромнѣе, теплѣе, живописнѣе уголки, тѣмъ успѣшнѣе ростутъ всякія благодатныя травы и деревья. И вотъ почему всѣ лица обращены на югъ.

А какой воздухъ! Въ немъ нѣтъ избытка ни влажности, ни сухости, и не слыхать смѣшенія токовъ разнаго свойства. Октябрь стоялъ чудесный. Днемъ термометръ показывалъ 15, 16 градусовъ. Въ сумерки, пока еще можно было видѣть, я подходилъ къ термометру, повѣшенному на сучокъ кипариса, и находилъ 13 градусовъ. И вотъ, что меня восхищало безъ мѣры: въ какой-бы часъ ночи я потомъ ни подходилъ къ термометру, при огнѣ спички я всегда находилъ все также 13 градусовъ. Такъ продолжалось весь мѣсяцъ, почти безъ исключенія! Эти теплыя темныя ночи представляли прелесть невообразимую. Ни тѣни сырости, ни единой холодной струйки въ воздухѣ! Броди по саду, сколько хочешь; трава также суха, какъ днемъ; садись, куда попало, на сухую землю.

Всѣ лощинки проникнуты тепломъ; всюду такой же чистый, прозрачный, ласкающій воздухъ. Я не могъ вспомнить безъ отвращенія о сырыхъ петербургскихъ ночахъ, сырыхъ даже въ самые ясные и длинные іюльскія дни, о петербургскихъ зефирахъ всегда подбитыхъ холодкомъ. На Южномъ Берегу мнѣ было раздолье. Много часовъ и въ лунныя и въ безлунныя ночи я пробродилъ по огромному, старинному, заросшему саду Мшатки. Тишина, пустыня. Садъ спускается къ самому морю, которое одно шумитъ, не умолкая -- ни днемъ, ни ночью. Безмолвно стоятъ громады горъ. Изрѣдка звонко раздастся стрекотанье кузнечиковъ или залепечутъ листья.

Часу въ десятомъ (мы ложились обыкновенно въ десять часовъ) я взбирался, наконецъ, къ освѣщенному домику, гдѣ въ комнатѣ съ настежъ-отворенными окнами ждали меня ужинать. Однажды, когда я пытался выразить все удовольствіе, которое испытываю, мой милый хозяинъ замѣтилъ:

"Какъ вы подробно восхищаетесь!"

Это мнѣ очень понравилось; я дѣйствительно подробно восхищался Южнымъ Берегомъ -- и нахожу, что онъ вполнѣ достоинъ такого восхищенія.

Н. Страховъ.

20 ноября 1869 года.

"Нива", No 2, 1869