Страхов Николай Николаевич - Стихотворения Графа А. В. Голенищева-Кутузова. Спб. 1884

Н. Н. Страховъ

Гр. А. А. ГОЛЕНЩЕВЪ-КУТУЗОВЪ.

(Русь, 1884, 1 мая).

Замѣтки о Пушкинѣ и другихъ поэтахъ

Кіевъ, 1897

Стихотворенія Графа А. В. Голенищева-Кутузова. Спб. 1884.

Кастальскій ключъ волною вдохновенья

Въ степи мірской изгнанниковъ поитъ.

Пушк.

Рекомендуемъ эту книгу любителямъ поэзіи,-- если только есть еще на свѣтѣ такіе любители, если есть люди, непоглощенные до конца ни биржевою игрою, ни движеніемъ по государственной службѣ, ни промышленностію и торговлею, ни политикою внѣшнею или внутреннею, люди, которые читаютъ еще что-нибудь кромѣ газетъ и для которыхъ поэзія составляетъ одно изъ важныхъ дѣлъ жизни. Но намъ совершенно необходимо предположить существованіе такихъ людей; иначе намъ не къ кому было-бы обратиться съ тѣми замѣчаніями, которыя мы собрались высказать объ этой книгѣ стиховъ.

Первое впечатлѣніе, ею производимое, нельзя назвать благопріятнымъ. Мы говоримъ не про наружность; наружность очень привлекательна простотою, вкусомъ, удобствомъ. Но звукъ этихъ стиховъ нѣсколько слабъ, вялъ; повороты, переходы, заключенія лирическихъ изліяній и разсказовъ -- не имѣютъ энергіи, не звучатъ ясно и оцредѣленно.

Что касается до фактуры стиха, то любители поэзіи знаютъ, какъ это важно. Своеобразная сильная мелодія есть настоящій даръ небесъ. Обыкновенные стихотворцы даже не имѣютъ понятія объ этомъ дарѣ и преспокойно пишутъ на чужія мелодіи на Пушкинскія, Лермонтовскія и т. д. Имъ кажется, что хорошо, когда стихи звукомъ и теченіемъ напоминаютъ чужіе, то есть когда проявилась одна чистая подражательность. Въ этомъ отношеніи, мнѣ приходитъ на мысль одинъ очень крупный примѣръ. А. К. Толстой, поэтъ очень симпатичный, имѣлъ способность и къ своимъ собственнымъ мелодіямъ, напр.

Осень. Осыпается

Весь нашъ бѣдный садъ...

или

Гаснетъ западъ вдали блѣдно-розовый....

но, между прочимъ, онъ очень любилъ писать баллады изъ богатырской жизни; многія изъ нихъ имѣютъ яркія достоинства, и однакоже всѣ ихъ мелодіи не представляютъ своебразія, всѣ онѣ -- только варіаціи на Пушкинскую мелодію.

Какъ нынѣ сбирается вѣщій Олегъ

Отмистить неразумнымъ Хазарамъ.

Пушкинъ въ этомъ стихотвореніи возвелъ въ перлъ созданія бывшія тогда въ ходу думы и далъ тотъ тонъ, который съ тѣхъ поръ безъ конца повторяется въ этого рода произведеніяхъ.

Другой примѣръ. Фетъ почти никогда не беретъ ходячей мелодіи (которая, разумѣется, сама по себѣ не есть что-нибудь непозволительное). Онъ очень богатъ своими звуками, и онъ до послѣдняго времени запѣваетъ на новый, неслыханный прежде ладъ. Такъ недавно онъ нарисалъ удивительное стихотвореніе:

Измученъ жизнью, коварствомъ надежды,

очень своеобразное по мелодіи. Отчасти, своеобразіе это зависитъ отъ размѣра, котораго, кажется, еще никто не употреблялъ. Это -- два ямба и два анапеста -- размѣръ чрезвычайно красивый. Напр.

И такъ прозрачна огней безконечность,

И такъ доступна вся бездна эфира,

Что прямо смотрю я изъ времени въ вѣчность

И пламя твое узнаю, солнце міра!

И неподвижно на огненныхъ розахъ

Живой алтарь мірозданья курится;

Въ его дыму, какъ въ творческихъ грезахъ,

Вся сила дрожитъ и вся вѣчность снится.

И все, что мчится по безднамъ эфира,

И каждый лучъ, плотской и безплотный,

Твой только отблескъ, о солнце міра!

И только сонъ, только сонъ мимолетный...

Замѣтьте, что и вторая стопа на нѣкоторыхъ стихахъ -- анапестъ, а въ другихъ и третья -- ямбъ; но это не неправильность; это -- разнообразіе, не нарушающее главной мелодіи.

Но не въ одномъ размѣрѣ дѣло. Пушкинъ, напримѣръ, любилъ самые простые и одинаковые размѣры; между тѣмъ, никто съ нимъ и равняться не можетъ по разнообразію и опредѣленности мелодій. Положимъ, вы читаете:

Когда владыка Ассирійскій

Народы казнію казнилъ,

И Олофернъ весь край Азійскій

Его десницѣ покорилъ, и пр.,

а на слѣдующей страницѣ:

Альфонсъ садится на коня,

Ему хозяинъ держитъ стремя.

Сеньоръ, послушайтесь меня,

Пускаться въ путь теперь не время,

Въ горахъ опасно, ночь близка, и пр.,

то вы можете подумать, что это два совершенно различные размѣра; между тѣмъ это тотъ-же четырехстопный ямбъ.

И такъ, вотъ та сторона дѣла, съ которой стихотворенія гр. Голенищева-Кутузова, какъ намъ кажется, не производятъ выгоднаго впечатлѣнія. Струны этой лиры какъ будто слабо натянуты. Не только вѣчный ямбъ утомителенъ, но и напѣвъ этого ямба не звучитъ живо и своеобразно, а ограничивается очень простою мелодіею и иногда падаетъ до совершенно беззвучной прозы.

Однакоже, это вѣдь только внѣшность. Вчитываясь въ эти стихи, не поражающіе сперва наружной яркостію, вы откроете въ нихъ внутреннія достоинства, соотвѣтствующія этимъ недостаткамъ: простоту пріемовъ, точность и ясность языка, прямоту и искренность чувства и наконецъ вездѣ -- настоящую, ненатянутую, прямую поэзію, которая дѣйствуетъ тѣмъ неотразимѣе, что ея форма такъ проста. Есть стихотворцы, владѣющіе очень звучнымъ стихомъ и истинно поэтическимъ языкомъ; но читателю часто приходится досадовать, когда подъ этою оболочкой онъ не находитъ ясной поэтической мысли. Тутъ же -- наоборотъ: подъ скромной внѣшностью открывается золотая струя поэзіи.

При такихъ свойствахъ этой музы, отчасти пояятно, что ея достоинства выступаютъ всего яснѣе въ разсказѣ. Спокойный эпическій тонъ ей сподручнѣе, чѣмъ лирическое напряженіе. И дѣйствительно, въ небольшихъ поэмахъ: "Старыя рѣчи", "Дѣдъ простилъ", "Разсвѣтъ" и пр., разсказъ и описаніе необыкновенно хороши по точности, простотѣ и совершенной изобразительности. Еслибы не неловкія вступленія и финалы, которые иногда просто хочется откинуть, это были-бы вещи безупречныя по мастерству изложенія. И тутъ, когда по ходу дѣла разсказъ оживляется сильнымъ порывомъ лиризма, тутъ нашъ поэтъ достигаетъ и наибольшей силы стиха, создаетъ самые лучшіе свои звуки. Таковы: метель и гроза въ "Дѣдъ простилъ", или безсонная ночь и восходъ солнца въ "Разсвѣтѣ", и многія такія мѣста. Выпишемъ одно.

Прекрасна туча грозовая!

Полнеба грудью обнимая,

Идетъ -- и небо тѣсно ей!

Она живетъ, растетъ и дышетъ,

И крылья мощныя колышетъ,

И хмуритъ черный валъ бровей.

То взглянетъ... то вновь смолкаетъ

Въ раздумьи страстномъ, и грозна

Ея живая тишина.

Идетъ, надвинулась, сверкнула

Могучимъ взглядомъ; грянулъ громъ --

И все смѣшалося кругомъ;

Все въ тьмѣ и бурѣ потонуло.

Но что-же это за муза? До сихъ поръ мы все толкуемъ какъ эстетическіе сластолюбцы, жадные до образности и музыки, готовые

Для звуковъ жизни не щадить.

Но въ чемъ-же состоитъ внутреннее содержаніе, какова душа этой поэзіи? Этотъ вопросъ будетъ потруднѣе, и говорить о немъ нельзя такъ развязно, какъ о ямбахъ и хореяхъ. Каждая муза имѣетъ свой взглядъ на міръ, свой особый способъ чувствовать и понимать и природу, и свою и чужую жизнь. Характеризовать музу гр. Кутузова тѣмъ труднѣе, чѣмъ больше въ ней простоты, искренности, чѣмъ меньше преувеличенія и напряженности. Однакоже вотъ черта, на которую можно, кажется, прямо указать. Нашъ поэтъ очень часто останавливается на мысли о смерти, и эта мыслъ имѣетъ у него особенный, именно какой-то свѣтлый характеръ.

Еще недавно, страхъ передъ смертью былъ намъ изображенъ другимъ художникомъ, покойнымъ И. С. Тургеневымъ. Въ "Стихотвореніяхъ въ прозѣ" встрѣчается множество варіацій, съ большою живостью представляющихъ тоску и отвращеніе, всякія волненія жизнелюбія, подымающіяся въ душѣ при видѣ неизбѣжнаго конца.

Чувства эти очень естественны, но вовсе не рѣдкость другое, болѣе спокойное отношеніе. Порывы чувства и горькіе опыты научаютъ многихъ становиться выше любви къ жизни, и обыкновенно поэты въ своихъ созерцаніяхъ смерти -- идутъ дальше не только простой боязни, но и вообще печали и мрака.

Помните-ли вы, любезный читатель, стихи Баратынскаго? Это въ полномъ смыслѣ -- гимнъ смерти.

Ты -- дочь верховнаго эѳира,

Ты -- свѣтозарная краса;

Въ рукѣ твоей -- олива мира,

А не губящая коса.

Когда возникнулъ міръ цвѣтущій

Изъ равновѣсья дикихъ силъ,

Въ твое храненье Всемогущій

Его устройство поручилъ.

И ты летаешь надъ твореньемъ

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И въ немъ прохладнымъ дуновеньемъ

Смиряешь буйство бытія.

Ты укрощаешь возстающій

Въ безумной силѣ ураганъ;

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Даешь предѣлы ты растенью,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А человѣкъ? Святая дѣва!

Передъ тобой, съ его ланитъ

Мгновенно сходятъ пятна гнѣва,

Жаръ любострастія бѣжитъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Недоумѣнье, принужденье --

Условье смутныхъ нашихъ дней --

Ты -- всѣхъ загадокъ разрѣшенье,

Ты -- разрѣшенье всѣхъ цѣпей!

Конечно, это больше отвлеченныя мысли, такъ-сказать изложеніе смысла смерти; но чувство очевидно проникаетъ собою эти чудесные стихи.

У гр. Кутузова смерть является въ болѣе конкретныхъ формахъ; онъ уловляетъ опредѣленныя черты того глубокаго смысла, который она имѣетъ для человѣка, и онъ любитъ вглядываться въ этотъ смыслъ. Это вовсе не страхъ, не отчаяніе, не покорность; нѣтъ, тутъ говоритъ только живое чувство житейской тьмы, которое охватываетъ поэта по какому-нибудь поводу, иногда не содержащему въ себѣ ничего мрачнаго или печальнаго. Смерть есть выходъ изъ этой тьмы.

"Три свиданія (стр. 47), конечно,-- свиданія съ музою; при третьемъ свиданіи она говоритъ:

Пойдемъ туда, гдѣ нѣтъ ни счастья, ни кручины,

Гдѣ умолкаетъ шумъ ненужной суеты,

Гдѣ льдами вѣчными покрытыя вершины

Глядятъ на міръ и жизнь съ безстрастной высоты!

При наступленіи весны, мысль поэта обращается все туда же, къ той же важной темѣ; его "Весенняя дума" (стр. 52) оканчивается такъ:

Вижу сквозь праздникъ, сквозь пламя и радугу лѣта,

Образъ иной красоты, неизмѣнно спокойный,

Слышу сквозь пѣсни, сквозь шумъ треволненья нестройный

Тихую ласку и прелесть инаго привѣта!

Вижу подъ саваномъ бѣлымъ уснувшую землю,

Миръ водворила съ ней смерти цѣлебная сила;

Взоръ успокоенный къ небу съ земли я подъемлю --

Въ вѣчной лазури тамъ вѣчныя блещутъ свѣтила!

Этотъ образъ вѣчности въ видѣ спокойной бѣлой зимы, озаряемой звѣздами -- выразителенъ и прекрасенъ.

Безсмертіе, надежда на "вѣчный покой и вѣчную любовь", конечно, составляютъ твердыя вѣрованія нашего поэта. Но его мысли о смерти интересны для насъ больше всего по ихъ отношенію къ жизни, по тому, какъ ими озаряется жизнь. Насъ поражаетъ, когда у него "въ трезвый мигъ душевнаго досуга", "въ случайной тишинѣ" такъ легко является мысль о смерти,--

Внезапно прозвучитъ, какъ дальній голосъ друга,

Грядущаго конца таинственный привѣтъ (стр. 56).

Чокаясь бокалами при "Встрѣчѣ новаго года" (стр. 64), поэтъ почувствовалъ, какъ шевельнулось у всѣхъ доброе чувство --

На мигъ передъ живымъ участьемъ

Смирилась власть враждебной тьмы.

Но этотъ лучъ среди тьмы сейчасъ же принесъ ему болѣе общее и широкое напоминаніе.

Но мнѣ какой-то голосъ странный

Вдругъ прошепталъ привѣтъ иной,--

Привѣтъ таинственный, нежданный,

Неслыханный дотолѣ мной.

И я взглянулъ: въ красѣ безстрастной,

Сверкая вѣчной бѣлизной,

Издалека съ улыбкой ясной

Мнѣ смерть кивала головой!

Такова для него смерть: она одарена безстрастною красою и смотритъ на него съ ясной улыбкой.

Три поэмы: "Старыя рѣчи", "Дѣдъ простилъ", "Разсвѣтъ", поэмы, невольно обратившія на себя большое вниманіе читателей и составляющія, конечно, лучшее право гр. Кутузова на званіе дѣйствительнаго поэта, всѣ эти поэмы въ своей завязкѣ основаны на смерти, или на близости смерти. Въ живыхъ образахъ вы видите, какъ смерть разрѣшаетъ узлы, сплетаемые жизнью, какъ она есть прямой и желанный выходъ илъ житейской тьмы.

Узелъ завязывается тѣмъ, что человѣку, ради своего счастья и ради счастья любимаго существа, приходится жертвовать счастьемъ другаго человѣка. Въ первой поэмѣ самый узелъ не успѣваетъ затянуться; передъ лицомъ смерти тутъ мгновенно

Жаръ любострастія бѣжитъ.

Въ "Разсвѣтѣ" съ большою и тонкою правдою описано безъисходное сплетеніе, въ которое стали дѣйствующія лица, и смерть во всей своей крась является на помощь главному герою:

Я смерти видѣлъ взглядъ. Великая отрада

Была въ спокойствіи ея нѣмаго взгляда:

Въ немъ чуялся душѣ неслыханный привѣтъ,

Въ немъ брезжилъ на землѣ невиданный разсвѣтъ!

Казалося, дотоль я не имѣлъ понятья

Объ утренней красѣ безоблачныхъ небесъ:

Теперь -- весь дольній міръ въ разсвѣтѣ томъ исчезъ;

Я неба чувствовалъ безстрастныя объятья,

Я погружался въ нихъ -- и становилось мнѣ

Все безпечальнѣе, все легче въ тишинѣ (стр. 251).

Въ поэмѣ "Дѣдъ простилъ" самая исторія разсказана не въ столь конкретныхъ и ясныхъ чертахъ, какъ въ "Разсвѣтѣ"; но развязка -- превосходна. Это -- "Дѣдъ простилъ!" невольно напоминаетъ русскую поговорку о скончавшихся: "Богъ его уже простилъ"; смыслъ этой смерти есть настоящее, радостное освобожденіе отъ земнаго ига, не простой выходъ, не наказаніе, а именно прощеніе.

Мы остановились на той чертѣ музы нашего поэта, которая показалась намъ ясною и выдающеюся; да и предметъ, о которомъ шла рѣчь, показался намъ достойнымъ вниманія читателей. Ибо смерть имѣетъ свою важность даже по сравненію съ внѣшнею и внутреннею политикою. Размышленіямъ о смерти издавна приписывается особая сила и польза; они ведутъ насъ въ высокія области.

Мы указали только одну характерную черту музы этого новаго "изгнанника въ степи мірской", какъ Пушкинъ называетъ поэтовъ; пусть читатели сами ближе и польѣе познакомятся съ этой прекрасной музой.