Н. Страховъ. Критическія статьи. Томъ первый. Объ И. С. Тургеневѣ и Л. Н. Толстомъ (1882--1885). Изданіе пятое.
Изданіе И. П. Матченко. Кіевъ, 1908.
Читатели "Руси", вѣроятно, сохранили особенное впечатлѣніе отъ Зимнихъ разсказовъ г. Вогюэ (см. "Русь", 1884 г., NoNo 4, 5, 6). Не говоримъ о мастерствѣ разсказа, которое такъ обыкновенно у французовъ; самое пріятное и даже удивительное то, что этотъ иностранецъ относится къ русской жизни не только не безъ пріязни, не только съ серіознымъ пониманіемъ, а даже съ явнымъ пристрастіемъ, что онъ умѣетъ сочувствовать очень глубокимъ, доступнымъ только сердечному вниманію, свойствамъ русской натуры. Къ такой искренней ласкѣ мы не привыкли.
Лѣтомъ нынѣшняго года явилась стать Вогюэ объ Л. Н. Толстомъ {Lee écrivains russes contemporaine. Le comte Léon Tolstoi. Revue des deux Mondes. 15 juill 1884.}, очень замѣчательная въ томъ же отношеніи; авторъ цѣнитъ нашего писателя съ величайшей любовью, съ такимъ пониманіемъ, какого можно пожелать каждому русскому. Онъ готовъ поставить Л. Н. Толстаго наравнѣ съ величайшими писателями всѣхъ временъ; онъ восхищается имъ, вѣрно и тонко оцѣнивая его художественныя достоинства. Но кромѣ того, Вогюэ подымается въ своей статьѣ до самыхъ высокихъ и общихъ точекъ зрѣнія; для него Л. Н. Толстой есть лучшій показатель не только современнаго искусства, но вмѣстѣ, и потому самому. и русскаго духа, и даже отчасти духа современной Европы. Замѣчанія, сдѣланныя въ этомъ отношеніи въ статьѣ Вогюэ, чрезвычайно заинтересовали насъ, и мы подѣлимся ими съ читателями. Мы увѣрены, что даже простыя выписки изъ этой статьи прочитаются съ живѣйшимъ интересомъ. У насъ рѣдко встрѣчаются разсужденія, имѣющія такую широту. Главное дѣло тутъ -- чувство того нравственнаго переворота, того колебанія совѣсти, которое слышится теперь и въ Европѣ, и у насъ. Это чувство выражено въ статьѣ очень ясно и сильно; въ то же время, какъ вамъ кажется, оно обсуждается съ точекъ зрѣнія не вполнѣ вѣрныхъ, и авторъ какъ-будто готовъ искать гдѣ-нибудь спасенія отъ самыхъ благородныхъ и глубокихъ своихъ симпатій.
I.
По общему направленію мыслей, по душевному строю Л. Н. Толстаго, французскій писатель называетъ его нигилистомъ. Очевидно, тутъ отчасти виновато происхожденіе этого слова nihil, и въ статьѣ часто повторяется звучное французское слово néant, съ оттѣнкомъ, который трудно передать по-русски. Вотъ главныя въ этомъ отношеніи слова статьи:
"Прежде всякаго другого и больше всякаго другого, Толстой есть въ одно время и выразитель, и распространитель того состоянія русской души, которое получило имя нигилизма. Въ религіозной исповѣди, которую онъ написалъ, романистъ, обратившійся въ богослова, въ пяти строчкахъ даетъ намъ исторію своей души: "Я прожилъ на свѣтѣ пятьдесятъ пять лѣтъ; за исключеніемъ четырнадцати или пятнадцати лѣтъ дѣтства, я тридцать пять лѣтъ прожилъ нигилистомъ, въ прямомъ и настоящемъ значеніи этого слова,-- не соціалистомъ и революціонеромъ, какъ обыкновенно принимаютъ это слово, но я былъ нигилистомъ въ смыслѣ "отсутствія всякой вѣры". Мы вовсе не нуждались въ этомъ позднемъ признаніи: оно громко вопіяло изъ всѣхъ писаній этого автора, хотя страшное слово въ нихъ ни разу не произнесено.-- Тургеневъ распозналъ болѣзнь и изучалъ ее объективно; Толстой страдалъ ею отъ первыхъ дней, не имѣя сначала вполнѣ яснаго сознанія своего состоянія; его пораженная душа высказываетъ да каждой страницѣ тоску, тяготѣющую надъ всѣми душами его племени. Если всего интереснѣе тѣ книги, которыя вѣрно выражаютъ жизнь извѣстной части человѣчества въ данный моментъ исторіи, то нашъ вѣкъ не произвелъ ничего болѣе интереснаго, чѣмъ сочиненія Толстаго" (стр. 267, 268).
Тутъ -- явное смѣшеніе двухъ разнородныхъ вещей, и нельзя оставить этого смѣшенія безъ разъясненія. То, что Вогюэ называетъ нигилизмомъ, есть не что иное, какъ полный практическій скептицизмъ, не теорія, а жизнь, не содержащая никакихъ твердыхъ основъ для мысли и дѣятельности, безсознательная духовная пустота. Это вовсе не то, что принято называть нигилизмомъ, не та болѣзнь, которую нѣсколько анализировалъ Тургевевъ и который далъ это названіе. Настоящій нигилистъ есть именно соціалистъ и революціонеръ, то есть человѣкъ увѣренный, знающій, что ему дѣлать, нимало не сомнѣвающійся ни въ своихъ познаніяхъ, ни въ правилахъ своей нравственности. Положимъ, нигилизмъ выростаетъ на почвѣ духовной пустоты; но эта пустота не всегда разрѣшается этимъ узкимъ и скуднымъ исходомъ. Дѣло для насъ чрезвычайно важное. Люди, глубоко страдающіе болѣзнію пустоты, когда сознаютъ ее и переболѣютъ ею, очевидно, имѣютъ возможность подняться до высочайшихъ душевныхъ проявленій, до самаго свѣтлаго пониманія и великой нравственной красоты. Этого нельзя сказать о тѣхъ, кто уже попалъ въ колею давно окрѣпшихъ западныхъ ученій. Тургеневъ не имѣлъ взгляда настолько широкаго, чтобы уразумѣть и оцѣнить все значеніе русской подвижности и глубины, сказывающейся въ душахъ, страдающихъ пустотою, и потому его нигилистъ есть самый обыкновенный нигилистъ, то есть человѣкъ, имѣющій вполнѣ готовый кодексъ и думающій очень мало.
Итакъ, неправильно Л. Н. Толстой назвалъ себя нигилистомъ, и неправильно называетъ его такъ авторъ статьи, придавая этому слову слишкомъ широкій смыслъ. Слѣдующее мѣсто статьи, какъ намъ кажется, очень хорошо поясняетъ этотъ вопросъ.
"Князь Андрей", разсказываетъ г. Вогюэ, принять у Сперанскаго; извѣстно, каково было непонятное счастіе этого семинариста.-- Это былъ какой-то Сіэсъ, чуть было не надѣлившій Россію конституціею и управлявшій' нѣкоторое время имперіею во имя чистаго разума, силлогизмовъ доктора "каноническаго права". И Вогюэ приводитъ выписку изъ Л. Н. Толстаго:
"Главная черта ума Сперанскаго, поразившая князя Андрея, была несомнѣнная, непоколебимая вѣра въ силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла прійти въ голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя все-таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнѣніе въ томъ, что не вздоръ ли все то, что я думаю и все то, во что я вѣрю? И этотъ-то особенный складъ ума Сперанскаго всего болѣе привлекъ къ себѣ князя Андрея". (Война и Миръ, т. 3, въ началѣ).
"Вотъ она", замѣчаетъ сейчасъ Вогюэ, "та черта, по которой вы узнаете нигилиста (въ князѣ Андреѣ); онъ "увертывается и уходитъ въ свою пустоту (néant) до потери всякой увѣренности. Послѣднее замѣчаніе (Л. Н. Толстаго) очень вѣрно; оно вполнѣ объясняетъ власть, которую Сперанскій имѣлъ надъ своимъ государемъ и надъ своею страною и, если взять дѣло общѣе, ту силу, которая постоянно подчиняетъ эти нерѣшительные умы западному положительному складу ума" (Ib. р. 284).
Истолкованіе очень тонкое, сдѣланное французскимъ писателемъ вслѣдствіе яснаго чувства и сознанія разницы, существующей между умами западными и русскими. И тутъ мы можемъ прямо сказать: именно Андрей Болконскій съ его нерѣшительностію и не похожъ на нигилиста въ точномъ смыслѣ слова; наоборотъ, именно Сперанскій представляетъ складъ ума, свойственный настоящимъ нигилистамъ, ихъ непоколебимую вѣру въ сдѣланные разъ выводы, ихъ опредѣленность въ пониманіи вещей. Достоевскій когда то ихъ называлъ прямолинейными умами, а еще прежде Аполлонъ Григорьевъ, ради журнальныхъ приличій, далъ имъ имя теоретиковъ и подъ этимъ именемъ выводилъ нигилистическія ученія, противъ которыхъ боролся. Припомнимъ кстати, что многихъ изъ главныхъ теоретиковъ дало намъ то самое сословіе, изъ котораго вышелъ Сперанскій. Есть эпоха въ недавней исторіи нашей литературы, которую въ грубыхъ чертахъ можно описать такъ: у насъ долго одни дворяне занимались литературою; поэтому и Пушкинъ когда-то замѣтилъ, говоря о писателяхъ:
Въ Россіи же мы всѣ -- дворяне,
Всѣ, кромѣ двухъ иль трехъ; за то
Мы ихъ и ставимъ ни во что.
Но вдругъ явились семинаристы, быстро добились главной, руководящей роли, и почти всѣ дворяне литераторы смиренно покорились и пошли слѣдомъ за этими увѣренными теоретиками.
II.
Несравненно яснѣе характеризуетъ Вогюэ умственное настроеніе и все душевное развитіе Л. Н. Толстаго въ слѣдующемъ мѣстѣ, которое, по его важности, мы приведемъ вполнѣ, не прерывая своими замѣчаніями.
"Въ силу страннаго и часто встрѣчающагося противорѣчія, этотъ возмущенный и колеблющійся умъ, тонущій въ туманѣ нигилизма, одаренъ несравненною зоркостью и проницательностью для научнаго изслѣдованія явленій жизни; онъ ясно, быстро, аналитически видитъ все, что ни бываетъ на землѣ, и наружность и внутренность человѣка: во первыхъ, реальности, доступныя чувствамъ, потомъ -- игру страстей, самые летучіе мотивы дѣйствій, самыя легкія смущенія совѣсти. Можно бы сказать: умъ англійскаго химика въ душѣ индійскаго буддиста; пусть кто хочетъ берется объяснить это удивительное сочетаніе: кто сумѣетъ это сдѣлать, тотъ объяснитъ современную Россію. Толстой ходитъ среди человѣческаго общества съ тою простотою и естественностію, въ которой, повидимому, отказано французскимъ писателямъ; онъ смотритъ, слушаетъ, онъ сохраняетъ въ себѣ образъ и удерживаетъ эхо того, что видѣлъ и слышалъ; и это -- навсегда, съ такою точностію, которая вынуждаетъ наше громкое подтвержденіе. Не довольствуясь тѣмъ, что собралъ разсѣянныя черты общественной физіономіи, онъ ихъ разлагаетъ на ихъ послѣдніе элементы съ какимъ-то утонченнымъ ожесточеніемъ; вѣчно занятый вопросомъ, какъ и почему совершается данный поступокъ, онъ за видимымъ дѣйствіемъ преслѣдуетъ начальную мысль, онъ не выпускаетъ изъ виду, пока не обнажитъ ея, извлекши ее изъ сердца съ самыми сокровенными и тонкими ея корнями. Къ несчастію, его любопытство на этомъ не останавливается. Эти явленія представляютъ ему очень твердую почву, когда онъ изучаетъ ихъ въ отдѣльности, но онъ хочетъ узнать ихъ общія связи, хочетъ подняться до законовъ, управляющихъ этими связями, до недостижимыхъ причинъ. Тутъ его отчетливое зрѣніе отуманивается; безстрашный изслѣдователь теряетъ опору и падаетъ въ бездну философскихъ противорѣчій; въ себѣ и вокругъ себя онъ чувствуетъ только пустоту и мракъ; лица, которыя онъ заставляетъ говорить, предлагаютъ жалкія метафизическія объясненія; и вдругъ раздраженныя этими школьными глупостями, они сами уходятъ изъ-подъ своихъ истолкованій".
"По мѣрѣ того, какъ онъ подвигается въ своемъ писаніи и въ своей жизни, все больше и больше колеблемый сомнѣніемъ обо всемъ, Толстой расточаетъ свою холодную иронію на созданія своего воображенія, усиливающіяся вѣрить въ какую-нибудь послѣдовательную систему и выполнять ее на дѣлѣ; но подъ этимъ внѣшнимъ холодомъ слышатся рыданія сердца, алчущаго вѣчныхъ предметовъ. Наконецъ, утомясь сомнѣніемъ и исканіемъ, убѣдясь, что всѣ исчисленія разума приводятъ только къ позорной несостоятельности, попавъ подъ чары мистицизма, который уже давно сторожилъ его безпокойную душу, нигилистъ вдругъ повергается къ ногамъ Бога,-- какого Бога, мы сейчасъ увидимъ. Я долженъ буду говорить въ концѣ этого этюда о странномъ фазисѣ, который приняла мысль этого писателя; надѣюсь сдѣлать это со всею сдержанностію, какая слѣдуетъ живому, со всѣмъ уваженіемъ, какое слѣдуетъ искреннему убѣжденію. Я не знаю ничего болѣе занимательнаго, какъ нынѣшнія заявленія г. Толстаго о томъ, что творится въ глубинѣ его души; это цѣлый кризисъ, которому подвергается теперь русская душа, кризисъ, являющійся въ ракурсѣ, въ полномъ освѣщеніи, на высотѣ. Этотъ мыслитель есть законченный типъ, вліятельный вождь множества умовъ; онъ пробуетъ высказать то, что смутно чувствуютъ эти умы" (Ib. р. 268--269).
Тутъ, какъ видятъ читатели, вопросъ о складѣ ума и направленіи мыслей Л. Н. Толстаго во всей ширинѣ. Французскій критикъ чрезвычайно вѣрно замѣчаетъ, что это направленіе составляетъ главный нервъ всѣхъ произведеній Толстаго, что оно находится въ тѣсной связи съ самыми пріемами его творчества. Далѣе, что это -- направленіе глубокое, захватывающее самые важные интересы человѣческой жизни. Наконецъ, что отсюда же объясняется и тотъ послѣдній поворотъ мыслей Толстаго, который такъ удивилъ и удивляетъ многихъ. Тутъ утверждается и связь писателя съ человѣкомъ, и единство всего, что писано Толстымъ отъ начала до послѣдней строчки. Почему же этотъ процессъ, такой правильный и такой важный, процессъ, приведшій великаго художника къ Богу, почему онъ не встрѣчаетъ полнаго сочувствія со стороны французскаго критика? Это сомнѣніе, это исканіе -- что можетъ быть естественнѣе? Не тѣмъ ли и поражаетъ насъ Толстой, что величайшая пытливость и серіозность чувствуется во всемъ, что онъ ни изображаетъ? -- эти рыданія алчущаго сердца, которыя подслушалъ критикъ въ картинахъ, написанныхъ съ такой несравненной яркостію и точностію, ужели это не законное явленіе человѣческой души, не лучшій ея откликъ на все, что она испытываетъ въ жизни? И наконецъ, порывъ къ Богу есть, безъ сомнѣнія, единый правильный исходъ изъ всей борьбы.
Между тѣмъ критикъ, такъ вѣрно установившій общую формулу развитія Толстаго, такъ ясно видящій связь между фазисами этого развитія, вполнѣ признаетъ, и хотѣлъ бы удержать для себя, только одно художество нашего писателя. Пружину, двигавшую этимъ художествомъ, ту думу, которая его воодушевляла, онъ называетъ нигилизмомъ, а исходъ изъ всѣхъ сомнѣній и исканій -- мистицизмомъ,-- два слова, очевидно, имѣющія для критика значеніе порицанія, хотя~бы и не такого страшнаго, какъ для многихъ. Такъ называемый нигилизмъ и такъ называемый мистицизмъ Толстаго критикъ отвергаетъ, какъ нѣкоторую болѣзнь, или уродливость. Онъ хотѣлъ бы, какъ и многое множество читателей, чтобы Толстой ограничился однимъ творчествомъ.
Невозможное и странное требованіе! Глубокая и серіозная мысль разлита во всѣхъ произведеніяхъ Толстаго, и выдѣлить ее изъ нихъ, выдернуть изъ нихъ этотъ стержень невозможно. Не ясно ли, что эта страшная чуткость, эта небывалая ясность изображенія связаны съ упорнымъ исканіемъ правды и не могутъ помириться ни на чемъ половинчатомъ, не могутъ быть обмануты никакою видимостію? Такого художника могла удовлетворить только истинная жизнь, только вѣчная правда; онъ всегда стремился къ ней, всегда ее одну имѣлъ въ виду.
Когда онъ замолкъ и разнеслись слухи, что онъ не хочетъ болѣе писать романовъ, всѣ принялись сокрушаться о томъ, что будутъ впередъ лишены такого великаго удовольствія. Но удовольствія онъ, кажется, достаточно принесъ читателямъ и имѣетъ уже нѣкоторое право негодовать на нихъ за то, что они продолжаютъ требовать отъ него забавы, но остались совершенно чужды его задушевнымъ стремленіямъ, нимало не приняли той мысли, которая составляетъ душу его произведеній. Если бы они вникали въ эту мысль, можетъ быть, они поняли бы, что для человѣка бываютъ дѣла и занятія, которыя выше художества, что прежде всего нужно найти такое дѣло и дѣлать его, а уже потомъ думать или не думать о художествѣ.
III.
Французскій критикъ очень ясно видитъ цѣльность всѣхъ писаній Толстаго. Онъ дѣлаетъ подробный разборъ "Войны и Мира" и "Анны Карениной", съ восторгомъ выставляетъ на видъ ихъ художественныя достоинства и показываетъ, что основная мысль въ томъ и другомъ произведеніи одинакова.
Главными выразителями этой мысли онъ справедливо считаетъ Левина и Пьера, называя ихъ нигилистами въ томъ неправильномъ смыслѣ, который онъ придаетъ этому слову. Свой разсказъ о Пьерѣ онъ оканчиваетъ такъ: "Тотъ же Пьеръ олицетворяетъ чувства русскаго народа въ 1812 г., національное возстаніе противъ чужеземца, мрачное безуміе, которое овладѣло побѣжденною Москвою и изъ котораго вышелъ этотъ навсегда необъяснимый пожаръ, зажженный неизвѣстно чьими руками. Это безуміе -- составляетъ высшую точку книги: непроницаемый образъ дѣйствій Растопчина, Верещагинъ, отданный на жертву толпѣ, сумасшедшіе и преступники, выпущенные на волю, входъ французовъ въ Кремль, таинственное пламя, поднявшееся ночью, и то, какъ его видятъ и толкуютъ о немъ длинные ряды бѣглецовъ, покрывающіе собою дороги, все это -- картины, поражающія трагическимъ величіемъ, написанныя чертами простыми и красками трезвыми. Про себя, въ глубинѣ души, я думаю, что ничего выше этого я не знаю ни въ какой литературѣ".
"Графъ Пьеръ остался въ городѣ, пожираемомъ пламенемъ; онъ, какъ въ галлюцинаціи, оставляетъ свой дворецъ и въ крестьянскомъ платьѣ смѣшивается съ чернью; онъ бродитъ безъ цѣли, съ смутною мыслью убить Наполеона, быть мученикомъ, искупительною жертвой своего народа".
"Два одинаково-сильныя чувства (говоритъ Толстой) неотразимо привлекали Пьера къ его намѣренію. Первое было чувство потребности жертвы и страданія при сознаніи общаго несчастія, то чувство, вслѣдствіе котораго онъ 25-го поѣхалъ въ Можайскъ и заѣхалъ въ самый пылъ сраженія, теперь убѣжалъ изъ своего дома и, вмѣсто привычной роскоши и удобствъ жизни, спалъ, не раздѣваясь, на жесткомъ диванѣ и ѣлъ одну пищу съ Герасимомъ; другое было то неопредѣленное, исключительно-русское чувство презрѣнія ко всему условному, что считается большинствомъ людей высшимъ благомъ міра. Въ первый разъ Пьеръ испыталъ это странное и обаятельное чувство въ Слободскомъ дворцѣ, когда онъ вдругъ почувствовалъ, что и богатство, и власть, и жизнь, все то, что съ такимъ стараніемъ устраиваютъ и берегутъ люди, все это, ежели и стоитъ чего-нибудь, то только по тому наслажденію, съ которымъ все это можно бросить" ("Война и Миръ", т. 5, стр. 123).
"И вотъ", говоритъ г. Вогюэ, идутъ страницы за страницами, гдѣ авторъ развиваетъ эту мысль, подмѣченную нами уже въ первыхъ изліяніяхъ его юности, этотъ гимнъ нирванѣ, который не иначе поется на Цейлонѣ, или въ Тибетѣ. Нужно прямо сказать, Пьеръ Безуховъ есть старшій братъ тѣхъ богатыхъ и ученыхъ людей, которые нѣкогда пойдутъ въ народъ, станутъ по доброй волѣ раздѣлять его страданія, понесутъ динамитную бомбу подъ своимъ кафтаномъ, какъ Пьеръ несетъ кинжалъ,-- движимые двоякой потребностію: принять участіе въ общемъ страданіи и насладиться уничтоженіемъ другихъ и самихъ себя".
"Безуховъ, ставши плѣнникомъ французовъ, встрѣчаетъ между товарищами своего несчастія бѣднаго солдата, крестьянина съ душею темною, едва мыслящею, Платона Каратаева. Этотъ человѣкъ переноситъ бѣдствія этихъ страшныхъ дней съ смиреніемъ и самоотреченіемъ (l'humble résignation) вьючнаго животнаго, онъ смотритъ на графа Пьера съ доброю невинною улыбкою, обращаясь къ нему съ нѣсколькими наивными словами, съ народными пословицами мало опредѣленнаго смысла, проникнутыми отреченіемъ, братствомъ, особенно же фатализмомъ; разъ вечеромъ, когда онъ не въ силахъ идти далѣе, конвой его разстрѣливаетъ подъ сосной, среди снѣга, и онъ принимаетъ эту смерть съ тѣмъ же самымъ безразличнымъ воспріятіемъ всякаго рода вещей, какъ больная собака,-- да, скажемъ прямо, какъ безсловесное животное (la brute). Съ этой встрѣчи начинается возрожденіе Пьера. Тутъ я уже не берусь ничего растолковать моимъ соотечественникамъ; я говорю то, что есть. Безуховъ, знатный, цивилизованный, ученый, идетъ въ ученики къ этому первобытному созданію, онъ нашелъ, наконецъ, для себя идеалъ жизни, раціональное объясненіе міра въ этомъ выщемъ духомъ. Онъ хранитъ память и имя Каратаева какъ талисманъ; съ того времени ему стоитъ лишь подумать о смиренномъ мужикѣ (moujik), чтобы почувствовать себя успокоеннымъ, счастливымъ, расположеннымъ понимать и любить все, что создано. Умственное развитіе нашего философа закончено, онъ достигъ до высшаго аватара, до мистическаго безразличія" (стр. 285--286).
Эта страница -- самая поучительная въ статьѣ; она всего лучше показываетъ и глубокое пониманіе смысла "Войны и Мира", и ту границу, на которой останавливается это пониманіе. Нѣсколько далѣе критикъ пытается, однако, уменьшить свое изумленіе и недоумѣніе примѣрами изъ исторіи. "Не правда ли", говоритъ онъ, "вы узнаете здѣсь ходъ мысли и вѣковое помѣшательство восточнаго аскетизма, культъ іоги, неподвижнаго факира, созерцающаго свой пупокъ? Мы не далеко отъ него съ добрымъ Каратаевымъ, который "медленно разувался,-- ... отдѣляя отъ себя при всякомъ движеніи крѣпкій запахъ пота и, получше усѣвшись, обнялъ "свои поднятыя колѣни и прямо уставился на Пьера" {Въ этой выдержкѣ изъ описанія, какъ разувался Каратаевъ, есть явная ошибка: слова медленно (lentement) вовсе нѣтъ въ подлинникѣ; напротивъ, сказано, что "онъ разувался аккуратно, круглыми, спорыми, безъ замедленія слѣдовавшими одно за другимъ движеніями" (стр. 228).}. "Западъ не всегда былъ застрахованъ отъ этой болѣзни; и "онъ тоже, въ блужданіяхъ аскетизма, восхвалялъ скота (la brute) и искажалъ божественную притчу о нищихъ духомъ. Но истинное отечество этого заразительнаго отреченія -- Азія; мать его -- Индія и ея ученія; эти ученія воскресаютъ, съ очень малыми видоизмѣненіями, въ томъ неистовствѣ, которое увлекаетъ часть Россіи въ это умственное и нравственное отреченіе, иногда тупое по своему квіетизму, иногда высокое по своей преданности, какъ евангеліе Будды. Все связано между собою" (стр. 287).
Итакъ, все это -- болѣзнь, по мнѣнію критика; весь смыслъ "Войны и Мира" заключается въ нѣкоторомъ извращеніи души, столь жестокомъ, что его даже не могутъ понять люди, наслаждающіеся душевнымъ здоровьемъ. Это извращеніе, съ одной стороны, примыкаетъ къ безумнымъ анархистамъ, съ другой, къ безсмысленнымъ факирамъ. Впрочемъ, эти крайніе образчики, повидимому, еще нѣсколько понятны для критика; самое удивительное, самое непостижимое для него, это -- Платонъ Каратаевъ. Каратаевъ, очевидно, не факиръ и не анархистъ; по опредѣленію критика, онъ просто -- la brute, скотъ, безсловесное животное. А между тѣмъ, онъ-то составляетъ для Пьера (а потому и для Толстаго) примѣръ человѣческаго достоинства, образецъ душевной красоты!
Тутъ -- граница пониманія умнаго и глубоко просвѣщеннаго иностраннаго писателя, и тутъ же -- разрѣшеніе всего узла. Дѣлая очень правильныя сближенія съ разными историческими явленіями, критикъ забылъ объ одномъ, которое казалось всего ближе,-- о христіанствѣ. Платонъ Каратаевъ, мы знаемъ, что такое,-- это крестьянинъ, т. е. христіанинъ. Не стародавнее помѣшательство Азіи, не Индія со своимъ буддизмомъ, а именно христіанство сдѣлало Каратаева "олицетвореніемъ духа простоты и правды", какъ выразился о своемъ героѣ Толстой (т. 5, стр. 236). Казалось бы, съ этой стороны дѣло должно быть для насъ и всего понятнѣе. Между тѣмъ, критикъ только вскользь упоминаетъ о европейскихъ блужданіяхъ аскетизма, но и не думаетъ останавливаться на существенномъ и истинномъ духѣ христіанства. Онъ съ отвращеніемъ смотритъ на фигуру Каратаева, нарисованную съ ясностью и глубиною. Это отвращеніе уже само по себѣ противно христіанскимъ чувствамъ, и очевидно,-- оно вытекаетъ изъ двухъ причинъ: во-первыхъ, изъ аристократической гордости просвѣщеніемъ, и во вторыхъ, изъ совершеннаго незнанія того, въ чемъ заключается истинный духъ христіанской религіи. Во Христѣ всѣ равны, и послѣдніе станутъ первыми -- вотъ что непонятно для насъ, просвѣщенныхъ людей, воображающихъ, что просвѣщеніе подняло насъ на новую ступень человѣческаго достоинства. Въ дѣйствительности, наше просвѣщеніе только отвело насъ въ сторону отъ главнаго пути; мы выработали себѣ какое-то новое язычество, при которомъ раздѣленіе между людьми свободно разросталось и приняло тысячу разнообразныхъ формъ, и мы почти вовсе забыли сущность той религіи, которая нѣкогда была источникомъ всей нашей духовной жизни. Ничего не можетъ быть поразительнѣе и поучительнѣе того презрѣнія, съ которымъ просвѣщенные люди смотрятъ на Каратаева, и ни въ чемъ недостатки нашего просвѣщенія не выражаются такъ ясно, какъ въ томъ полномъ забвеніи христіанства, которое обнаруживается въ писаніяхъ даже корифеевъ современной мысли, положимъ, напримѣръ, Ренана или Тэна. Индійская религіозность, этотъ недавній предметъ европейскаго любопытства, для насъ какъ-будто понятнѣе и занимательнѣе, чѣмъ ученіе Христа {Невольно вспоминаются стихи Тютчева къ "Краю русскаго народа" (который онъ называетъ: "край родной долготерпѣнья"), оканчивающіеся такими строфами:
Не пойметъ и не замѣтитъ
Гордый взоръ иноплеменный,
Что сквозитъ и тайно свѣтитъ
Въ наготѣ твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
Въ рабскомъ видѣ
Царь Небесный сходилъ благословляя.
(Примѣчаніе И. С. Аксакова).}.
Но въ русскомъ простомъ народѣ это ученіе сохранилось, вошло въ плоть и кровь и составляетъ единственное руководящее правило нравственности. Эти души оправдали изреченіе Тертулліана: большею частью онѣ "по природѣ христіанки", и среди глубокой тьмы, въ которой часто живутъ, легко находятъ свѣтъ и вступаютъ на истинный путь. Для нашего крестьянина мужикъ и Царь -- вполнѣ равны предъ Богомъ, то есть равны въ самомъ главномъ и высшемъ отношеніи. Эта высшая свобода и это высшее равенство незыблемо сохраняются въ душахъ, несмотря на все, что противорѣчитъ имъ во внѣшнемъ порядкѣ и ходѣ дѣлъ, тогда какъ онѣ, очевидно, изгладились до конца въ умахъ той страны, которая такъ часто провозглашала себя страною свободы, равенства и братства.
Въ русскомъ художникѣ, выведшемъ на сцену Каратаева, очевидно, сказалось христіанское чувство, проникающее собою весь русскій народъ, безсознательно живущее и въ тѣхъ классахъ, которые пытаются идти по другимъ путямъ. Симпатія, которою Л. Н. Толстой окружилъ Каратаева, и значеніе, которое далъ ему въ своей эпопеѣ, ясно доказываютъ, что поворотъ художника къ религіознымъ мыслямъ, обнаружившійся въ послѣднее время, не былъ внезапною вспышкою, не совершился случайно, подъ какимъ-нибудь внѣшнимъ воздѣйствіемъ, а есть только настроеніе, которое жило въ немъ всегда и все яснѣе и яснѣе раскрывалось въ его произведеніяхъ.
IV.
Приведемъ теперь главное мѣсто, гдѣ критикъ характеризуетъ и обсуждаетъ тѣ заявленія религіозности, которыя въ послѣднее время сдѣланы были авторомъ "Войны и Мира".
"Толстой", говоритъ критикъ, "поетъ радостный гимнъ и утверждаетъ тономъ несомнѣнной искренности, что онъ нашелъ, наконецъ, покой души, цѣль жизни, твердыню вѣры. И онъ зоветъ насъ за собою. Очень опасаюсь, что закоренѣлые скептики Запада, упорные противъ дѣятельной благодати, вовсе откажутся вступать въ обсужденіе новой религіи. Они напрасно будутъ искать въ ней оригинальной мысли; они увидятъ въ ней только первый лепетъ раціонализма, старую мечту о милленіумѣ, преданіе постоянно возобновлявшееся съ начала среднихъ вѣковъ -- у вальденцевъ, лоллардовъ, анабаптистовъ. Счастливая Россія -- для нея еще новы эти прекрасныя фантазіи! Одно только должно удивить Западъ -- то, что такія ученія оказались подъ перомъ великаго писателя, несравненнаго наблюдателя человѣческаго сердца" (стр. 299).
Вотъ первое возраженіе противъ религіозныхъ мыслей Толстаго. Оно основано на томъ, что это уже старыя мысли, давно знакомыя и ясно напоминающія такое древнее для насъ время, какъ средніе вѣка.
Если бы мы не были способны, вслѣдствіе привычки, совершенно равнодушно слышать современные предразсудки, то такое возраженіе должно бы было чрезвычайно удивить насъ. Почему же старыя мысли непремѣнно мысли слабыя, невѣрныя? Почему Западъ такъ пораженъ, встрѣчая ихъ подъ перомъ великаго писателя? Не правильнѣе ли думать наоборотъ, что именно старыя мысли бываютъ очень хороши, что даже наилучшія мысли -- вѣчныя, всегдашнія, неизмѣнно возникающія въ человѣческой душѣ? Въ настоящемъ случаѣ дѣло идетъ о христіанскихъ мысляхъ, которыя уже двѣ тысячи лѣтъ назадъ проповѣданы и живутъ среди насъ. А если держаться положенія Тертулліана, что душа человѣческая по природѣ христіанка, то въ той или другой формѣ мы найдемъ сѣмя и слѣдъ этихъ мыслей въ другихъ религіяхъ, а особенно ясно во всѣхъ лучшихъ представителяхъ нравственной природы человѣка, не только средневѣковыхъ, но и дохристіанскихъ. Чему же дивиться, что именно подобными мыслями былъ возбужденъ и увлеченъ Л. Н. Толстой?
Исторія нерѣдко сбиваетъ насъ съ пути въ нашихъ сужденіяхъ. Мы не умѣемъ разсмотрѣть новаго, потому что старое своими привычными образами заслоняетъ намъ новизну. Вмѣсто того, чтобы судить о томъ, есть ли жизнь и истина въ мысляхъ, которыя намъ проповѣдуютъ, мы пускаемся въ сближенія, мы говоримъ: это похоже на мысли Платона, или Лейбница, или Спинозы, и потомъ уже ничего отличить не можемъ. Мы совершенно отвыкаемъ судить по существу дѣла и вполнѣ довольствуемся одною своею эрудиціею.
Такъ и здѣсь. Вмѣсто того, чтобы въ новомъ появленіи давнишняго стремленія увидѣть жизненность и силу этого элемента человѣческой души, вмѣсто того, чтобы съ жадностью слѣдить за новымъ раскрытіемъ этого элемента, мы напередъ рѣшаемся ничего не видѣть, кромѣ того, что давно уже знаемъ. Еще хуже: мы не знаемъ и не хотимъ хорошенько знать этого стараго, но напередъ вѣримъ, что оно навсегда пережито человѣчествомъ, навсегда уже мертво, а потому и самое живое современное явленіе признаемъ по аналогіи мертворожденнымъ. Мы становимся равнодушными и невнимательными къ жизни.
Французскій критикъ замѣтилъ, однако, что есть что-то особенное, своеобразное въ настроеніи, которое онъ подвергаетъ своему анализу. Свои опредѣленія онъ оканчиваетъ слѣдующими замѣчаніями:
"Впрочемъ, эти ученія принимаютъ у славянъ особенный характеръ, или, по крайней мѣрѣ, этотъ характеръ все"го явственнѣе у этого племени. Подъ совокупнымъ вліяніемъ древняго арійскаго духа въ народѣ и ученій Шопенгауэра въ образованныхъ классахъ, въ Россіи передъ нашими глазами происходитъ настоящее воскресеніе буддизма:-- иначе я не могу назвать этихъ стремленій. Передъ нами здѣсь опять древнее индійское противорѣчіе между нигилизмомъ, или пантеистическою метафизикою, и чрезвычайно высокою нравственностью. Этотъ духъ буддизма, въ своихъ отчаянныхъ усиліяхъ -- расширить еще далѣе евангельское милосердіе, напиталъ русскую литературу беззавѣтною нѣжностью къ природѣ, къ самымъ низменнымъ созданіямъ, къ страждущимъ и обездоленнымъ; онъ подсказываетъ отреченіе отъ разума предъ скотомъ и внушаетъ безконечное сердечное соболѣзнованіе. Эта братская простота и безпредѣльная нѣжность придаетъ русской литературѣ нѣчто чрезвычайно трогательное" (стр. 299, 300).
Итакъ, братская простота, безпредѣльное страданіе, беззавѣтная нѣжность къ людямъ и къ природѣ -- все это -- Шопенгауэръ, индійскій буддизмъ, духъ арійскаго племени, но никакъ не христіанство. Почему же нѣтъ? Для самого Толстаго всего важнѣе, всего драгоцѣннѣе то, чтобы согласовать свои мысли съ ученіемъ Христа, вполнѣ проникнуться этимъ ученіемъ. Таково, по крайней мѣрѣ, его стремленіе. Но мы не хотимъ этому вѣрить. Наши понятія о христіанствѣ такъ сузились, что мы не опознаемъ его, когда оно является намъ не вполнѣ въ привычныхъ формахъ, что мы не умѣемъ представить себѣ, какъ оно можетъ превышать всякій буддійскій общеарійскій духъ, не потому, что отрицаетъ, ихъ безусловно, а потому, что объемлетъ ихъ собою и доводитъ до настоящей полноты и опредѣленности. Мы обращаемъ вниманіе на частности, на мелочныя различія и изъ-за нихъ упускаемъ изъ виду самое существенное, потому что давно потеряли чутье къ этому существенному, давно забыли корень того дѣла, о которомъ судимъ.
V.
Критикъ подъ конецъ выставляетъ еще одно важное и рѣшительное возраженіе противъ мыслей Толстаго и вообще противъ русской литературы. Оно состоитъ въ слѣдующемъ:
"Сначала", говоритъ онъ, "насъ трогаетъ и очаровываетъ эта широкая симпатія. Къ несчастію, я начинаю вспоминать и размышлять; я вспоминаю, что у насъ, у французовъ, тоже былъ свой вѣкъ чувствительности и простонародности: за двадцать лѣтъ до 93 года всѣ любили всѣхъ, мы возвращались къ полямъ, дѣлались вновь простыми, проливали слезы надъ земледѣльцемъ,-- пока онъ не сталъ проливать кровь. Почти математическій законъ историческихъ колебаній таковъ, что за этими изліяніями слѣдуютъ страшныя реакціи, что жалость ожесточается и чувствительность обращается въ неистовство. "Di avertant omen!" (стр. 300).
Опять мы находимъ здѣсь сближеніе съ историческимъ явленіемъ, сбивающее нашу мысль на давно знакомую колею. Настроеніе русской литературы здѣсь приравнивается къ той идилличности и сентиментальности, которая господствовала передъ Французской революціей. Между тѣмъ, такое приравниваніе совершенно несправедливо. если современный духъ русской литературы имѣетъ болѣе глубокій источникъ, если онъ шире простой мечты о счастьи на лонѣ природы, о новомъ золотомъ вѣкѣ, если мы находимъ въ этомъ духѣ воздѣйствіе религіозной идеи, вѣковѣчныя стремленія Азіи, а главное -- воздѣйствіе христіанства.
Исторія есть, конечно, разсказъ о постоянныхъ неудачахъ человѣчества, о постоянномъ разрушеніи самыхъ свѣтлыхъ и благородныхъ надеждъ. И Европа такъ напугана своею исторіею, что уже боится во что нибудь вѣрить; она готова поэтому отрицать и самые источники жизни и вѣры.
VI.
Приведемъ, наконецъ, общее заключеніе критика, въ которомъ онъ не только подводитъ итогъ сказаннаго имъ о русской литературѣ, но и обращается къ себѣ, къ современному настроенію Европы.
"Изъ моего этюда я желаю вывести только одно заключеніе, въ которомъ мы, французы, прямо заинтересованы. Въ умѣ превосходнаго писателя и, слѣдовательно, въ болѣе смутномъ сознаніи читателей, слѣдующихъ за нимъ и его подталкивающихъ, мы прошли чрезъ четыре точки роковой линіи: чрезъ пантеизмъ, нигилизмъ, пессимизмъ, мистицизмъ. Русскіе, быстрые во всякомъ дѣлѣ, однимъ скачкомъ дошли до послѣдняго предѣла. Да и мы, французы, какъ мы уйдемъ отъ нигилизма, отъ этихъ столь мало французскихъ явленій, которыя въ послѣднія пятнадцать лѣтъ завладѣли нашею литературою и бросаются въ глаза самыхъ неопытныхъ зрителей? Еще болѣе, чѣмъ природа, духъ человѣческій боится пустоты; онъ не можетъ долго держаться въ равновѣсіи на небытіи. Не кончимъ ли мы скептицизмомъ? Можно думать, что нашъ національный характеръ предохранитъ насъ отъ этого; позволительно надѣяться, что нѣкоторая религіозная идея, какъ необходимый предѣлъ прогрессіи, явится и утѣшитъ эти молодые таланты, съ такою горечью отрицающіе и страдающіе, или же воздвигнетъ новые таланты, если эти потерпятъ крушеніе.
"Мистицизмъ! Мнѣ говорили, что графъ Толстой, хорошо чувствуя, гдѣ опасность, энергически защищается отъ этого слова, которое, по его мнѣнію, не приложимо къ человѣку, признающему царство небесное на землѣ. Нашъ языкъ "не представляетъ мнѣ другого термина для этого случая. Знаменитый писатель, котораго я не имѣю чести знать, благоволитъ простить меня" (стр. 301).
Итакъ, мистицизма еще нѣтъ во Франціи, тогда какъ русскіе, быстрые во всякомъ дѣлѣ, уже дошли до него. Мистицизмъ -- такое печальное и жалкое явленіе, что критикъ извиняется предъ Толстымъ въ употребленіи этого термина, но настаиваетъ на томъ, что, однакоже, это -- точный терминъ для характеристики направленія Толстаго. Поэтому же, хотя Франція движется по той же роковой линіи критикъ надѣется для нея лучшаго, не позорнаго мистицизма, а чего-нибудь заслуживающаго имени настоящей религіозной идеи.
Вопросы -- важные выше всякой мѣры! Мы ищемъ религіи, Европа ея ищетъ; мы чувствуемъ эту глубочайшую потребность и ждемъ, что откуда-то придетъ восполненіе этого мучащаго насъ недостатка, что оно должно когда-нибудь прійти, что такъ жить, какъ мы теперь живемъ, нельзя. Говоря образно, но совершенно опредѣленно, это можно выразить такъ: мы ищемъ Бога и не находимъ Его; Богъ отъ насъ скрылся, и мы въ тоскѣ ждемъ, когда Онъ вновь намъ откроется.
Но какъ же это возможно? Какъ могло возникнуть такое невѣроятное состояніе? Мы называемъ что-то религіею и увѣряемъ, что мы ея не можемъ найти, несмотря на всѣ исканія, и что кто-то долженъ открыть намъ путь къ ней. Но развѣ вокругъ насъ уже не существуетъ никакой религіи? Развѣ намъ неизвѣстны великія формы религіознаго стремленія, которыми жили и живутъ сотни милліоновъ людей? Но мы, искатели религіи, ничего этого не хотимъ; мы не хотимъ ни пантеизма, ни буддизма, ни христіанства, ни мистицизма. Мы жаждемъ того, чего и сами не знаемъ, вопреки правилу: ignoti nulla cupido. Очевидно, состояніе нашихъ умовъ гораздо хуже, чѣмъ мы его выставляемъ. У насъ въ головѣ винтъ свернулся и нейдетъ впередъ, а вертится на мѣстѣ (выраженіе Л. Н. Толстаго).
Не Богъ скрылся отъ насъ, а мы упорно отворачиваемся отъ Бога. Если бы не это упорство, то мы легко нашли бы Его, потому что Онъ вездѣ и всегда. И если бы мы сколько-нибудь знали путь къ Богу, то для насъ открылась бы великая поучительность во всѣхъ религіозныхъ формахъ, въ которыя человѣчество облекало и облекаетъ свое вѣковѣчное стремленіе. Тогда и мистицизмъ, лучшій цвѣтъ этого стремленія, не пугалъ бы насъ, и, можетъ быть, мы согласились бы съ давнишнимъ положеніемъ, что всякій истинный христіанинъ есть мистикъ (иногда безсознательный), хотя бы мы при этомъ и отвергли обратное положеніе, по которому и всякій мистикъ (сознательный) есть истинный христіанинъ {Эти формулы часто повторяются у Лабзина.}.
VII.
Такъ встрѣтила Европа вѣсть о религіозныхъ стремленіяхъ, овладѣвшихъ Толстымъ. А какъ были встрѣчены эти вѣсти у насъ? Французскій критикъ, какъ мы видѣли, толкуетъ о Шопенгауэрѣ, о буддизмѣ, о религіозныхъ движеніяхъ среднихъ вѣковъ, о душевныхъ особенностяхъ русскаго народа, даже о древнемъ арійскомъ духѣ. Онъ глубоко заинтересованъ и не столько судитъ о предметѣ, сколько задумывается надъ нимъ и отказывается судить. У насъ дѣло было проще. Религіозными вопросами у насъ почти никто не занимается. Трудно указать у насъ даже маленькій слой людей, которые интересовались бы вопросами, подобными тѣмъ, какіе затрагиваетъ г. Вогюе; напрасно онъ думаетъ, напримѣръ, что Шопенгауэръ имѣетъ у насъ много поклонниковъ. Въ отношеніи къ религіи наши просвѣщенные люди раздѣляются на два ясныхъ класса. Одни не занимаются религіею потому, что считаютъ ее позорнымъ и не стоющимъ вниманія заблужденіемъ людей; другіе, напротивъ, считаютъ религіозные вопросы дѣломъ святымъ, но, въ силу этого самаго, признаютъ себя совершенно недостойными столь высокаго дѣла и потому тоже имъ не занимаются. Изученіе и уразумѣніе религіи предоставлено особому классу людей, получающихъ за то приличное, а часто и неприлично малое вознагражденіе. Такъ что, когда прошли слухи, что Толстой читаетъ и объясняетъ Евангеліе, даже пишетъ на него толкованіе, то поднялось великое изумленіе. "Да онъ съ ума сошелъ!" сказали вольнодумцы: "развѣ можетъ здравомыслящій человѣкъ заниматься этими давно отжившими предразсудками?" "Да онъ съ ума сошелъ!" стали говорить вѣрующіе: "развѣ онъ можетъ, какъ слѣдуетъ, понимать Евангеліе? Для этого нужно быть архіереемъ и кончить курсъ въ духовной академіи!" Такъ и пошло ходить это сужденіе въ "обществѣ", и до сихъ поръ можно неожиданно услышать непріятный вопросъ: "не знаете ли, какъ теперь здоровье Толстаго?" -- вопросъ, обыкновенно предлагаемый людьми, дѣйствительно, здоровыми, такъ какъ они не обременяютъ себя никакимъ мышленіемъ, а только повторяютъ тѣ слова, какія придется услышать.
Между тѣмъ если взять дѣло серіозно, то обращенію Толстаго къ Евангелію слѣдовало бы очень радоваться и видѣть въ немъ самое здоровое душевное явленіе. Если бы онъ даже впалъ въ ересь, то это было бы все же въ тысячу разъ лучше, чѣмъ то мертвенное равнодушіе и отчужденіе, съ которымъ мы относимся къ религіи. Какимъ образомъ будутъ у насъ раскрываться истины религіи и развиваться богословскія занятія, если все общество отшатнется отъ нихъ навсегда? Если бы писанія Толстаго имѣли смыслъ только одного возбужденія и толчка къ дѣятельности въ этой области, то и тогда слѣдовало бы только имъ радоваться.
Дѣло въ томъ, что напрасно мы будемъ ссылаться на архіереевъ и на духовныя академіи. По тѣмъ или другимъ причинамъ, наше духовное сословіе преимущественно занималось до сихъ поръ практическою стороною христіанства. Мы можемъ указать на хорошихъ проповѣдниковъ, и у насъ существуетъ проповѣдническая литература. Но богословской литературы у насъ почти нѣтъ. Сошлемся на недавнія заявленія г. Н. Гилярова-Платонова, конечно, вполнѣ авторитетнаго судьи въ этомъ дѣлѣ.
"Православной богословной науки", говоритъ онъ, "вообще не начиналось еще; все, что имѣемъ мы, продолжаетъ быть компиляціей съ западныхъ богослововъ, у однихъ болѣе удачною, у другихъ менѣе, но компиляціей -- не далѣе. Въ самое послѣднее время явившіяся диссертаціи магистровъ и докторовъ богословія -- тѣ же компиляціи, хотя и высматривающія съ высока, съ цитатами изъ первоисточниковъ. Знакомый съ западною литературой, однако, легко открываетъ, что ученыя изысканія авторовъ идутъ не далѣе вторыхъ рукъ и во всякомъ случаѣ черезъ нихъ" {Изъ прожитаго, Н. Гилярова-Платонова. "Русскій Вѣстникъ". 1884, стр. 225.}.
Не грустно ли, что въ такомъ положеніи находится умственная жизнь страны, въ которой народъ проникнутъ христіанскимъ духомъ больше, чѣмъ въ какой нибудь другой? Ибо не даромъ французскому писателю, сумѣвшему такъ сочувственно отнестись къ душевному настроенію нашего народа, вспоминается и средневѣковой аскетизмъ, и индійскій буддизмъ, и общеарійскій духъ -- всякія формы сильнѣйшей религіозности. Религія есть, дѣйствительно, душа нашего народа, и святой человѣкъ -- его высшій идеалъ.
Въ этой глубокой народной жизни наша сила и наше спасеніе. Мы должны всячески стремиться примкнуть къ ней и сердцемъ, и умомъ, привести ее себѣ къ сознанію, проникнуться ею, цѣнить и беречь ее во всѣхъ ея проявленіяхъ. Л. Н. Толстой несомнѣнно одинъ изъ ея прямыхъ выразителей и представителей, и потому, какъ бы его дѣятельность ни представлялась намъ неясною, одностороннею и даже ошибочною, она должна быть для насъ въ цысшей степени важна и поучительна.