Страхов Николай Николаевич - Из предисловия к сочинениям Аполлона Григорьева

Н. Страховъ

Изъ предисловія къ сочиненіямъ Аполлона Григорьева.

(Томъ I. Изд. H. H. Страхова. 1876 г.)

Н. Страховъ. Критическія статьи. Томъ второй. (1861--1894).

Изданіе И. П. Матченко. Кіевъ, 1902.

Имя Аполлона Григорьева очень извѣстно; но значеніе его для многихъ, даже для огромнаго большинства, совершенно темно. Одна изъ прямыхъ и простыхъ причинъ этого заключается въ малой доступности для читающихъ самаго рода его писаній. Критика, по существу дѣла, есть нѣкоторое философское разсужденіе и, слѣдовательно, требуетъ особаго упражненія и усилія мысли.

Были, конечно, и есть и другія причины, и внѣшнія и внутреннія. Къ внутреннимъ принадлежитъ, напримѣръ, широта и многосторонность мысли, затрудняющая пониманіе и мѣшающая самому писателю выражать свой взглядъ рѣзкими формулами и итогами.

Книга эта, говоря любимымъ словомъ ея автора, есть явленіе органическое. Въ продолженіе долгихъ лѣтъ, когда она писалась, однѣ и тѣ же мысли занимали писавшаго, и онѣ раскрывались все яснѣе и опредѣленнѣе, не измѣняясь въ своей сущности. Но этого мало; чтобы писать настоящія книги, такія, которыя не были бы лишь болѣе или менѣе удачнымъ подобіемъ, болѣе или менѣе грубымъ извращеніемъ другихъ книгъ, нужно еще выполнить большое условіе: нужно, чтобы предметы нашихъ мыслей составляли часть нашей жизни, сокровище нашего сердца. Такимъ предметомъ, дѣйствительно, была для Ап. Григорьева наша литература (т. е. художественная). Отсюда, то глубочайшее воодушевленіе, тотъ тонъ горячаго убѣжденія, которымъ поражаетъ эта книга; отсюда и тѣ истины, которыя она намъ открываетъ.

Ибо одинъ голый умъ есть сила формальная, холодная, и во многихъ областяхъ истина ему недоступна; самое важное въ мірѣ -- красота и внутренняя сила вещей открываются не уму, а только сердцу. Въ мірѣ нравственномъ, великія и высокія явленія бываютъ непонятны для человѣка съ мелкою и низкою душею; такъ и вообще, чтобы сущность предмета была намъ постижима, должно быть нѣкоторое соотвѣтствіе между нашею натурою и природою предмета. Смотря по тому, что такое мы сами, мы одно любимъ, другого не любимъ; а проницательность, постиженіе дается только любовью, и скорѣе ненависть угадаетъ глубокую сердцевину своего предмета, чѣмъ сухое, холодное изученіе. Вотъ почему Ап. Григорьевъ совершенно правъ и, какъ нельзя лучше, характеризуетъ свое отношеніе къ дѣлу, когда говоритъ:

"Наши мысли вообще (если онѣ точно мысли, а не баловство одно) суть плоть и кровь наша, суть наши чувства, вымучившіяся до формулъ и опредѣленій. Немногіе въ этомъ сознаются, ибо и немногіе имѣютъ счастіе или несчастіе раждать изъ себя собственныя, а не чужія мысли" ("Эпоха". 1865, No 2).

Извѣстно, что литературныя явленія -- мало сказать: возбуждаютъ нашу любовь,-- они имѣютъ силу подчинять себѣ душу, овладѣвать ею. На эту силу часто указываетъ Ап. Григорьевъ и трудно представить себѣ человѣка, который испытывалъ бы ея дѣйствіе въ большей степени, чѣмъ онъ самъ. Художественныя произведенія были живыми и всесильными образцами, по образу которыхъ складывались его собственныя чувства и взгляды; художество было для него средствомъ самаго яснаго и убѣдительнаго созерцанія идеаловъ красоты, добра и правды.

Понятно, что для него значеніе искусства было необыкновенно высоко. Онъ называлъ его "лучшимъ изъ земныхъ дѣлъ", давалъ ему руководящую роль въ движеніи человѣчества, признавалъ за нимъ однимъ право и способность сказать "новое слово". Этотъ взглядъ на искусство составляетъ характеристическую черту Ап. Григорьева. И въ мышленіи, и въ дѣйствительной жизни искусство было для нашего критика исходною точкою и окончательною повѣркою.

Высшія, руководящія начала для насъ обыкновенно составляютъ, съ одной стороны, религіозныя и нравственныя понятія, съ другой, практическія нужды, требованія пользы, справедливости. Часто говорятъ поэтому, что и искусство должно быть подчинено этимъ самымъ началамъ, что оно не имѣетъ правъ на самостоятельность и если выходитъ изъ служебной роли, то бываетъ безполезно и даже вредно. Ап. Григорьевъ, конечно, хорошо чувствовалъ эти вопросы, и мы находимъ у него двѣ статьи, особо имъ посвященныя. Онъ называлъ всѣхъ, не признававшихъ высшаго значенія искусства, теоретиками, понимая подъ словомъ теорія все, что противуположно жизни, а слѣдовательно и искусству, какъ прямому "органу жизни". Статья "О правдѣ и искренности въ искусствѣ" направлена противъ одного рода теоретиковъ и излагаетъ вопросъ объ отношеніи искусства къ нравсгвенности; статья "Критическій взглядъ на основы, значеніе и пріемы современной критики искусства" направлена противъ другахъ теоретиковъ и говоритъ о томъ, въ какихъ отношеніяхъ искусство и его критика должны находиться къ требованіямъ времени. Въ этихъ двухъ статьяхъ вообще объясняются и смыслъ искусства, и обязанности критики.

Искусство не есть простое изображеніе жизни; оно есть непремѣнно и судъ надъ нею, судъ во имя самыхъ высшихъ началъ, только не существующихъ въ отвлеченіи, а тѣхъ, которыя живутъ и стремятся воплотиться въ изображаемой жизни. Идеалъ души человѣческой, по убѣжденію Ап. Григорьева, всегда и вездѣ остается неизмѣннымъ; но въ своемъ чистомъ и общемъ видѣ онъ не можетъ ни воплотиться, ни быть познаваемъ. Въ этомъ отношеніи намъ доступна, какъ выражался Ап. Григорьевъ, только цвѣтная истина; ея выраженіе есть художество. Отвлеченная, голологическая мысль всегда понимаетъ и судитъ жизнь уже, одностороннѣе. Только художествомъ могутъ быть вѣрно изображены, только созерцаніемъ и чувствомъ могутъ быть вполнѣ поняты проявленія одного и того же идеала въ различныхъ частныхъ формахъ, смотря по народамъ и историческимъ эпохамъ.

Такимъ образомъ, искусство по самой своей сущности національно. Самое творчество заключается, главнымъ образомъ, въ созданіи типовъ, то есть образовъ, представляющихъ намъ опредѣленный, органически цѣльный и, слѣдовательно, носящій на себѣ печать извѣстной народности складъ душевной жизни. Типическое въ этомъ смыслѣ не значить общее, отвлеченное, одностороннее, а напротивъ частное, конкретное, многосложное, какъ явленія дѣйствительной жизни. Искусство должно стремиться скорѣе къ типовому, то есть къ уловленію чертъ опредѣленнаго типа, чѣмъ къ типическому, если подъ типическимъ разумѣть общія черты душевныхъ явленій.

Критику, которая разсматриваетъ искусство въ такой тѣсной связи съ жизнью и видитъ въ немъ не какое-то простое отраженіе жизни, а ея руководящій органъ, Ап. Григорьевъ называлъ органическою, онъ противуполагалъ ее и эстетической критикѣ, какъ совершенно отвлеченной, и исторической, для которой искусство есть результатъ жизни, а не выраженіе того стремленія къ идеалу, которымъ управляется самая жизнь. Представителя исторической критики Ап. Григорьевъ видѣлъ у васъ въ Бѣлинскомъ, и потому часто говорилъ о немъ, съ большою силою и проницательностію указывая его досгоинства и недостатки. Въ концѣ своей жизни Ап. Григорьевъ съ величайшимъ энтузіазмомъ привѣтствовалъ книгу Виктора Гюго о Шекспирѣ, въ которой встрѣтилъ ту же вѣру въ искусство и тотъ же взглядъ на безграничную глубину жизни, неуловимую для отвлеченной мысли (см. Парадоксы органической критики).

Явленія русской литературы, о которыхъ писалъ Ап. Григорьевъ, относятся, главнымъ образомъ, только къ періоду времени отъ Карамзина до конца жизни критика. За это время читатель найдетъ здѣсь полный и проникнутый однимъ взглядомъ очеркъ нашего литературнаго движенія.

До-карамзинская литература, можно сказать, не существовала для Ап. Григорьева; изрѣдка встрѣчающіеся отзывы о ней небрежны и высокомѣрны; видно по всему, что критикъ не жилъ ея произведеніями, и они остались для него чуждыми.

Но Карамзинымъ онъ уже жилъ, и значеніе этого великаго писателя въ нашемъ развитіи указано имъ съ величайшею мѣткостію.

Наша новая литература возникла подъ вліяніемъ чужихъ литературъ и развилась подъ ихъ непрерывнымъ воздѣйствіемъ. Самостоятельною и, слѣдовательно, народною она стала только въ Пушкинѣ, который поэтому и составляетъ величайшую задачу для русской критики. Объясненіе значенія Пушкина есть та центральная точка, съ которой Ап. Григорьевъ смотрѣлъ на развитіе нашей литературы. Онъ показалъ, какъ пробудилось въ поэтѣ наше типовое, народное.

Дѣятельность Пушкина, по Ап. Григорьеву, представляетъ нѣкотораго рода борьбу съ различными идеалами, съ различными исторически-сложившимися типами душевной жизни, тревожившими натуру поэта и пережитыми его. Идеалы эти или типы принадлежали чужой жизни; это были: мутно-чувственная струя псевдоклассицизма, туманный романтизмъ, но всего больше байроновскіе типы Чайльдъ-Гарольда, Донъ-Жуана и т. д. Эти формы чужой жизни, чужихъ народныхъ организмовъ, вызывали сочувствіе въ душѣ Пушкина, находили въ ней сгихіи и силы для созданія соотвѣтствующихъ идеаловъ. Это не было подражаніе, внѣшнее передразниваніе извѣстныхъ типовъ,-- это было ихъ дѣйствительное усвоеніе, ихъ переживаніе. Но вполнѣ и до конца природа поэта покориться имъ не могла. Обнаружилось то, что Ап. Григорьевъ называетъ борьбою съ типами, то есть, съ одной стороны, стремленіе отозваться на извѣстный типъ, дорости до него своими душевными силами и, такимъ образомъ, помѣряться съ нимъ; съ другой стороны -- неспособность живой и самобытной души вполнѣ отдаться типу, неудержимая потребность отнестись къ нему критически и даже питать въ себѣ и признать законными сочувствія, вовсе не согласныя съ типомъ.

Изъ этого процесса, изъ этой борьбы съ чужими типами Пушкинъ всегда выходилъ самимъ собою, особеннымъ типомъ, совершенно новымъ. Въ немъ "въ первый разъ обособилась и ясно обозначилась наша русская физіогномія, истинная мѣра всѣхъ вашихъ общественныхъ, нравственныхъ и художественныхъ сочувствій, полный очеркъ типа русской души". Пушкинъ, дѣйствительно, жилъ другими типами, но имѣлъ силу поставить наравнѣ съ ними свой собственный типъ, смѣло узаконить желанія и требованія того самобытнаго склада душевной жизни, который въ себѣ чувствовалъ, и онъ сталъ творцомъ русской поэзіи и литературы, потому что въ немъ "наше типовое не только сказалось, но и выразилось, то есть облеклось въ высочайшую поэзію, поравнялось со всѣмъ великимъ, что онъ зналъ и на что отзывался своею великою душею".

Это глубокое истолкованіе Пушкина, очевидно, сдѣлано съ точки зрѣнія самой близкой къ сущности художества. Оно возможно было только для такого человѣка, какъ Ап. Григорьевъ, который самъ жилъ художественными типами и образами почти въ той же мѣрѣ, какъ ими живутъ художники, который на себѣ зналъ, что такое -- "стремленіе создать въ себѣ и утвердить въ душѣ обаятельные призраки и идеалы чужой жизни", и какъ пробуждаются въ душѣ "кровныя, племенныя, жизненныя симпатіи", стремленіе "къ своей почвѣ".

Пробужденіе въ Пушкинѣ "нашего типоваго" выразилось всего яснѣе въ созданіи лица Бѣлкина, отъ имени котораго поэтъ велъ многіе разсказы (къ нимъ нужно причислить и Капитанскую дочку и Дубровскаго). Важное значеніе этого цикла произведеній вполнѣ показано нашимъ критикомъ, какъ по отношенію къ Пушкину, такъ и по отношенію къ послѣдующему развитію литературы.

Бѣлкинъ выражаетъ собою нѣкоторый протестъ, именно -- онъ воплощаетъ тѣ стороны нашего типа, которыя "вопіютъ противъ злоупотребленія вами нашей широкой способности понимать и чувствовать". Бѣлкинъ есть "голосъ за простое доброе, поднявшійся въ душахъ нашихъ противъ ложнаго и хищнаго"

Между тѣмъ какъ у Гоголя слышится лишь глубокая тоска о прекрасномъ человѣкѣ, между тѣмъ какъ онъ только срываетъ съ нашей дѣйствительности всѣ формы героизма, добродѣтели, чувства изящества и показываетъ намъ, что всѣ онѣ лишь взяты на прокатъ и что подъ ними скрывается одна пошлость и пошлость,-- Пушкинъ еще ранѣе выразилъ тотъ же протестъ, но не въ чисто-отрицательной формѣ ироніи и негодованія, а въ положительномъ образѣ своего Бѣлкина, въ типѣ смирнаго человѣка, въ которомъ нѣтъ ничего блестящаго и героическаго, но который вмѣстѣ съ тѣмъ своею простотою, добротою и правдивостію протестуетъ противъ всего ложнаго, злого и преувеличеннаго въ какихъ бы то ни было героическихъ типахъ. Смирный типъ есть какъ бы элементарная, простѣйшая форма нашего народнаго типа.

"Романтическое вѣяніе", "тревожное начало" -- такъ называлъ Ап. Григорьевъ общій источникъ чужихъ намъ героическихъ типовъ, главный элементъ тѣхъ вліяній, съ которыми боролся Пушкинъ, которымъ подчинился Лермонтовъ, и т. д. Это вѣяніе, хотя и пришедшее извнѣ, находило однакоже въ нашей натурѣ готовую почву, его воспринимавшую, готовыя стихіи для созданія соотвѣтствующихъ типовъ. Простѣйшую форму такихъ типовъ критикъ назвалъ хищнымъ типомъ, образующимъ какъ бы прямую противуположность смирному типу. Душевный процессъ, породившій Бѣлкина, повторяется въ послѣ пушкинской литературѣ, и происходить какъ-бы борьба между двумя типами, хищнымъ и смирнымъ.

Нельзя не изумляться чуткости, съ которою Ап. Григорьевъ установилъ понятіе объ этой борьбѣ и слѣдилъ за ея развитіемъ. Онъ правильно чувствовалъ, что "романтическое вѣяніе" находитъ у насъ постоянный отпоръ, хотя глухой и неясный; уже тогда (въ 1859 году) сильнѣйшимъ врагомъ этого вѣянія онъ считалъ Л. Н. Толстаго, котораго одного ставилъ, по художественной силѣ, на ряду со своимъ любимымъ Островскимъ. Онъ какъ-будто предвидѣлъ, что вѣянію будутъ наносимы удары все сильнѣе и сильнѣе, и бралъ его подъ свою защиту. Эта чуткость объясняется лишь тѣмъ, что самъ онъ былъ романтикомъ; "тревожное начало" нашло въ немъ себѣ почву; на самой его жизни неблагопріятно отозвалось то вѣяніе, которому заплатили дань Мочаловъ, Полежаевъ и многіе другіе, и которое въ иной только формѣ унесло отъ насъ Лермонтова и Пушкина.

Но въ мысли, въ пониманіи Ап. Григорьевъ не преувеличивалъ значенія своего романтизма; напротивъ, онъ, кажется, тѣмъ съ большею ясностію цѣнилъ иныя начала, тѣмъ выше ихъ ставилъ. Всего больше онъ благоговѣлъ передъ Пушкинымъ, именно -- какъ передъ "могучимъ заклинателемъ душевныхъ стихій", какъ передъ художникомъ, обладавшимъ самого широкою способностію сочувствій и вмѣстѣ удивительною мѣрою въ своихъ сочувствіяхъ. Пушкинъ въ своей поэзіи есть образецъ гармоніи душевныхъ силъ, несмотря на то, что умѣлъ сочувствовать самымъ бурнымъ движеніямъ душевной бездны. Онъ имѣлъ власть надъ этими движеніями и если погибъ отъ "слѣпой стихіи", которую нѣкогда воплотилъ въ Алеко, то потому лишь, что на ту одну минуту далъ ей волю.

Имя Ап. Григорьева останется навсегда связаннымъ съ тремя именами: Пушкина, Островскаго и Тургенева. Въ Островскомъ онъ первый указалъ новое слово нашей литературы и постоянно съ величайшимъ жаромъ истолковывалъ это слово читателямъ, доказывая, что Островскій не простой продолжатель Гоголя, не чисто отрицательный поэтъ, а напротивъ поэтъ, который совершенно просто подходитъ къ изображаемому имъ быту и выводитъ изъ него цѣлый рядъ новыхъ образовъ, и положительныхъ и отрицательныхъ, новыхъ вполнѣ-драматическихъ отношеній, новыхъ явленій русской души, не однихъ только смѣшныхъ и пошлыхъ, но и глубокихъ, и трогательныхъ, и нѣжныхъ. Притомъ всѣ эти образы -- чисто-народныя и изображены съ небывалою вѣрностію языка и быта.

Дѣятельность Тургенева точно также никѣмъ не характеризована съ такой глубиною и тонкостію, какъ Ап. Григорьевымъ. Разборъ сосредоточенъ около "Дворянскаго Гнѣзда", лучшаго произведенія Тургенева, согрѣтаго той душевной теплотою, которая одна лишь способна дать художеству его высшую силу. Для поясненія дѣла критикъ перебираетъ другія произведенія Тургенева и показываетъ намъ развитіе художника, главные пункты, около которыхъ колебались его настроенія.

Вообще же, у Ап. Григорьева мы встрѣтимъ отзывы о множествѣ писателей, такъ какъ онъ старался всегда показать связь и внутреннія отношенія между различными литературными явленіями. Эти указанія всѣ соединяются въ одинъ взглядъ, или лучше -- всѣ вытекаютъ изъ одного взгляда, принадлежащаго Ап. Григорьеву, и единственнаго у насъ общаго взгляда на развитіе нашей литературы. Въ крупныхъ чертахъ взглядъ этотъ будетъ такой: въ Пушкинѣ обозначились и объемъ и мѣра нашихъ симпатій. Всѣ послѣдующія явленія представляютъ развитіе тѣхъ элементовъ, которые сказались въ Пушкинѣ. Происходятъ различныя колебанія въ борьбѣ между своимъ и чужимъ, между смирнымъ и хищнымъ типомъ, между отрицательнымъ и прямымъ отношеніемъ къ дѣйствительности, и всѣ эти колебанія совершаются около точекъ уже опредѣлившихся въ Пушкинѣ. Онъ одинъ есть полный образъ русской души, но лишь въ очеркѣ,безъ красокъ, которыя лишь потомъ являются въ предѣлахъ его очертаній; въ немъ проявилось наше типовое, народное, и съ тѣхъ поръ растетъ и выясняется.

Въ такомъ общемъ видѣ этотъ взглядъ не кажется яркимъ; но главная его сила обнаруживается въ приложенія къ подробностямъ, въ тѣхъ различныхъ психологическихъ краскахъ, которыми нашъ критикъ покрываетъ всю картину нашей литературы. Отвлеченное требованіе народности отъ литературы есть мысль очень простая; наши славянофилы, выходя послѣдовательно изъ своихъ началъ, давно и твердо ее заявили и пытались съ этой точки зрѣнія анализировать нашу литературу. Но они обыкновенно приходили къ тому, что, за немногими исключеніями, отрицали самостоятельность и, слѣдовательно, народность нашихъ художественныхъ писателей. Такимъ образомъ, охъ глазъ этихъ мыслителей ускользнуло именно то, что должно бы ихъ всего болѣе радовать; они не видѣли, что борьба своего съ чужимъ уже давно началась, что искусство, въ силу своей всегдашней чуткости и прозорливости, предупредило отвлеченную мысль.

Наша литература есть драгоцѣнное и высокое явленіе нашей жизни; поэтому разгадать внутреннюю силу ея развитія, смыслъ ея движенія есть глубокая и важная задача. Рѣшеніе ея, единственное заслуживающее имени рѣшенія предложено Ап. Григорьевымъ.

Скажемъ нѣсколько словъ объ ошибкахъ, въ которыя онъ впадалъ. Онѣ имѣютъ, по нашему мнѣнію, несущественный характеръ. Какъ человѣкъ страстно п^данный дѣлу, онъ легко вѣрилъ въ то, чего желалъ и потому иногда приписывалъ нашему развитію слишкомъ большую быстроту, считалъ иногда отжившимъ то, что еще продолжало жить, заявлялъ о побѣдѣ силъ и явленій, которымъ предстояла и до сихъ поръ предстоитъ долгая борьба. Но это не значитъ ошибаться въ принципахъ, въ смыслѣ фактовъ, въ направленіи движенія. Онъ самъ превосходно указывалъ и объяснялъ, что это движеніе имѣетъ органическій характеръ, что у насъ въ различныхъ формахъ, все болѣе и болѣе ясныхъ, проявляются все тѣ же жизненные элементы. Медленно проясняется нравственный и умственный хаосъ нашей жизни, и сторонники первыхъ очертаній новаго организма обыкновенно находятся въ фальшивомъ положеніи, такъ какъ стоятъ за то, что имѣетъ лишь зачаточную форму. {Рукописная замѣтка H. H. Страхова: "Оцѣнка нѣкоторыхъ писателей (Л. Н. Толстого, Е. М. Достоевскаго, А. А. Фета и др.), очевидно, неполна и даже неправильна у Ап. Григорьева. Но нужно имѣть въ виду, что въ то время, когда онъ писалъ, большею частію, эти писатели еще не совершили того круга своей дѣятельности, который у насъ теперь передъ глазами." Изд.}

16 марта 1876 г.