Книговод

Петербургские очерки

Авсеенко Василий Григорьевич


В. АВСѢЕНКО

  

ПЕТЕРБУРГСКІЕ ОЧЕРКИ

ТОМЪ ПЕРВЫЙ

  

С.-ПЕТЕРБУРГЪ

ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА

1900

Типографія А. С. Суворина. Эртелевъ пер., д. 13

ПЕТЕРБУГСКІЕ ОЧЕРКИ

ОГЛАВЛЕНИЕ

   КЛЕЩЪ
   ПРИ ДАМАХЪ
   ПЕТЕРБУРГСКІЙ ДЕНЬ
   ПРОСИТЕЛЬНИЦА
   НА ЕЛКѢ
   ПОДЪ НОВЫЙ ГОДЪ
   ГУВЕРНАНТКА
   ЗАПИСКА
   АЛЧУЩІЕ И ЖАЖДУЩІЕ
   НА БЛИНАХЪ
   ПИКНИКЪ
   ОПЫТЪ
   ДОМАШНІЙ КОНЦЕРТЪ
   СВѢТЛАЯ НОЧЬ
   НА"СТРѢЛКѢ"
   КОЛЯСКА
   ОЧАРОВАТЕЛЬНИЦА
   ДВѢ ЛОЖИ
   ПО ВСѢМЪ
   КАНИКУЛЫ
   ГНѢВЪ ИВАНА ФИЛОФЕЕВИЧА
   РАЗВЯЗКА
   ПОСЛѢДНІЙ ВЕЧЕРЪ НА ДАЧЪ
   СЕРЬЕЗНЫЙ ЧЕЛОВѢКЪ
   ОТРАВА ЖИЗНИ
   СОВѢТЪ НЕЧЕСТИВЫХЪ

КЛЕЩЪ.

I.

   Въ большомъ кабинетѣ, на длинномъ и широкомъ диванѣ, покоился всѣмъ своимъ довольно пространнымъ тѣломъ Родіонъ Андреевичъ Гончуковъ, мужчина лѣтъ сорока, съ необыкновенно свѣжимъ, розовымъ цвѣтомъ лица, выдавшимися впередъ носомъ и верхнею челюстью, задумчивыми голубовато-сѣрыми глазами, и густыми каштановыми волосами.
   Подвернувъ одну ногу крючкомъ, а другую слегка свѣсивъ съ дивана, Родіонъ Андреевичъ мечталъ. Былъ предобѣденный часъ, который неслужащему и незанятому петербуржцу всего труднѣе наполнить. Родіонъ Андреевичъ имѣлъ очень мало знакомыхъ, и ѣздить на five o'clock tea ему было некуда. Побывавъ въ банкѣ и у нотаріуса, заѣхавъ за какой-то не особенно нужной справкой въ департаментъ, и купивъ для чего-то нѣсколько французскихъ романовъ и альбомъ съ изображеніями трувильскихъ купальщицъ, Родіонъ Андреевичъ смѣнилъ визитку на домашній сѣренькій пиджакъ, растянулся на диванѣ и предался, какъ мы сказали, мечтамъ.
   Собственно, это были даже не мечты, а какое-то пріятное порханіе около самого себя и всего, что съ нимъ случилось за послѣдніе годы. А случилось вотъ что. Во-первыхъ, Родіонъ Андреевичъ овдовѣлъ. Это событіе могло бы совсѣмъ не отразиться на его чувствахъ, но онъ еще при жизни жены такъ привыкъ увѣрять себя и всѣхъ въ необычайной дружбѣ, связывавшей ихъ обоихъ, что по смерти ея какъ-то невольно появилась у него меланхолія въ глазахъ и привычка вздыхать иногда коротенькими вздохами, похожими на икоту.
   Во-вторыхъ, въ принадлежащемъ ему сельцѣ Гончуковъ Родіонъ Андреевичъ отыскалъ какимъ-то образомъ желѣзную руду. Она, собственно, давно уже была извѣстна, но никому не приходило въ голову, что ее можно извлекать, обрабатывать и продавать. А тутъ какъ-то вдругъ пошла мода на имѣнія съ рудой. Сначала одинъ изъ сосѣднихъ помѣщиковъ съѣздилъ въ Петербургъ, привезъ оттуда горнаго инженера, весьма пріятнаго молодого человѣка, ходившаго въ чичунчевомъ кителѣ, и продалъ часть земли какому-то металлургическому обществу за очень хорошую цѣну. Потомъ у другого, у третьяго сосѣда тоже оказалась руда; потомъ пріѣхали два бельгійца, съ собственнымъ поваромъ, и стали скупать землю; потомъ явился помощникъ присяжнаго повѣреннаго и открылъ контору по долгосрочному арендованію крестьянскихъ земель съ рудою; и наконецъ, по всему округу руда вошла въ такую моду, что ненахожденіе ея въ имѣніи стали относить прямо къ необразованности помѣщика. Родіонъ Андреевичъ примкнулъ къ движенію уже въ то время, когда цѣны на землю возросли баснословно. Тогда онъ продалъ большую часть имѣнія, оставивъ себѣ только усадьбу, ферму, березовый лѣсокъ и луга.
   Вырученная сумма превысила полмилліона. Родіонъ Андреевичъ рѣшилъ, что съ такими деньгами жить въ деревнѣ -- глупо, и перебрался въ Петербургъ.
   Здѣсь онъ устроился полу-осѣдлымъ образомъ: нанялъ квартиру, но временную; завелъ обстановку, но не окончательную, и еще далеко не соотвѣтствующую его крупнымъ средствамъ. Все же окончательное предносилось передъ нимъ впереди, въ нѣкоторомъ туманѣ. И ему пока очень нравилось это временное существованіе, окруженное пріятнымъ туманомъ.
   "Спѣшить некуда, -- думалъ онъ, покоясь на диванѣ и дымя папироской. -- Поживу, осмотрюсь хорошенько, тогда видно будетъ. Можно будетъ и дѣломъ какимъ-нибудь призаняться. Но очертя голову соваться не слѣдуетъ. Сперва надо изучить, пораскинуть умомъ. Дѣло хорошо, когда оно вѣрное, и когда на немъ можно удвоить, утроить капиталъ. За такое дѣло я съ удовольствіемъ возьмусь".
   И Родіонъ Андреевичъ, сощуривъ свои задумчивые глаза, что-то прикинулъ въ умѣ. Цифры получились чрезвычайно круглыя.
  

II.

  
   Раздался звонокъ, и черезъ минуту въ кабинетъ вошелъ господинъ лѣтъ сорока двухъ, средняго роста, лысый, съ маленькимъ носомъ, маленькими глазками и замѣтною просѣдью на вискахъ и въ бородѣ. Одѣтъ онъ былъ въ длинный сюртукъ какого-то скучнаго покроя. Онъ быстро подошелъ къ Гончукову, быстро пожалъ ему руку, и селъ въ кресло.
   -- Гдѣ мы сегодня обѣдаемъ? -- спросилъ онъ.
   -- Да гдѣ же? Я куда-нибудь въ ресторанъ поѣду, -- отвѣтилъ Гончуковъ.
   -- Ну, и я съ тобой. А вотъ, кстати: ты мнѣ долженъ сто рублей, -- неожиданно объявилъ гость.
   -- Я тебе долженъ? по какому случаю? -- изумился Гончуковъ.
   -- А по такому, что я за тебя подписался на подарокъ Нивиной. Нельзя было, братецъ, не подписаться: тебя въ балетѣ знаютъ, -- объяснилъ гость. -- Ты мнѣ, пожалуйста, отдай, я какъ разъ не при деньгахъ.
   Родіонъ Андреевичъ пожалъ плечами, нехотя всталъ и вынулъ изъ стола бумажникъ.
   -- Да ты заплатилъ-ли? -- усомнился онъ.
   -- Ну, вотъ еще! -- возразилъ гость, поспѣшно хватая изъ рукъ хозяина сторублевую бумажку. -- Стало быть заплатилъ, если у тебя спрашиваю. На меня еще покосились, что мало даю. Тебя, братецъ, въ трехъ милліонахъ считаютъ, честное слово. Я всѣмъ такъ и говорю.
   -- Зачѣмъ же ты такъ говоришь?
   -- Для престижу. Престижъ, братецъ, составляется друзьями; ты послѣ поймешь это. Ты еще не разобрался въ петербургской жизни, не вошелъ въ дѣло. Послѣ ты оцѣнишь мои услуги.
   -- Цѣнить услуги я согласенъ, только ты, пожалуйста, впередъ не подписывайся за меня. Зачѣмъ? Когда захочу, я самъ могу.
   -- Самъ? Далеко бы ты уѣхалъ, если бы все самъ дѣлалъ! Знаешь, я тебя сердечно люблю, но прямо въ глаза говорю: отвратителенъ въ тебѣ этотъ провинціализмъ, мелочность эта. Ты никакъ не можешь поставить себя на большую ногу. Честное слово. У тебя сейчасъ какой-то мелкій хуторянскій расчетъ является. Въ тебѣ крупный баринъ не воспитался еще, вѣдь ты, я самъ замѣчалъ, морщишься въ душѣ, когда въ ресторанѣ бутылку шампанскаго спросить приходится, вѣдь ты, я увѣренъ, и въ эту минуту думаешь про себя: "опять этотъ Подосеновъ назвался со мной обѣдать, и опять я за него платить буду". Ну, такъ врешь же, сегодня я самъ тебя угощаю, вотъ что!
   -- Да зачѣмъ же? И зачѣмъ ты на меня такъ сочиняешь? Вовсе я не такой сквалыга, какъ ты меня выставляешь.
   -- Ну да, разсказывай. А впрочемъ, Богъ съ тобой. Я вѣдь для твоего же добра говорю тебѣ, потому что вижу -- тебѣ большой ходъ нуженъ. Только ты взяться не умѣешь. Ну, скажи на милость, чего ты сидишь сложа руки? чего ты по диванамъ валяешься? Развѣ такъ живутъ люди съ тремя милліонами? У тебя, вотъ, и сигары гдѣ-то запрятаны, такъ что сразу не найдешь.
   -- Да вонъ сзади тебя ящикъ стоитъ. И помилуй, какіе же у меня три милліона?
   -- Говорятъ, всѣ говорятъ. Я всѣмъ пустилъ слухъ.
   Гость всталъ, загребъ изъ ящика нѣсколько упмановскихъ "patentes", и запихалъ ихъ въ свой громадный кожаный портсигаръ.
   -- Это я и на твою долю беру, послѣ обѣда закуримъ, -- объяснилъ онъ. -- Да, кстати: закажи на завтра обѣдъ, чтобъ у тебя дома подали. Къ тебѣ гости собираются.
   -- Кто такіе? -- спросилъ нѣсколько подозрительно Гончуковъ.
   -- Свои, все свои: сестра моя, съ мужемъ и дочерью, -- объяснилъ пріятель. -- Давно собираются, все спрашиваютъ: когда же твой Родіонъ Андреевичъ позоветъ насъ? Нехорошо, братецъ, ты имъ очень мало вниманія оказываешь. А вѣдь что за прелестное семейство! Я не по родственному, я безпристрастно говорю. Шурочка -- вѣдь это такой чертенокъ, одинъ восторгъ. Жизни-то, жизни сколько въ этой девушкѣ! Мертваго воскресить можетъ. Тебѣ, при твоемъ байбачествѣ, почаще надо вращаться въ такомъ обществѣ. А сестра? -- образованнѣйшая, милѣйшая женщина. Съ англійскаго переводитъ для журналовъ. А Александръ Ильичъ? Практикъ, делецъ. Для тебя кладъ такой человѣкъ. Онъ теперь на одну идею напалъ... золотое дно! Вотъ поговоришь съ нимъ, онъ тебѣ разскажетъ. Но нѣтъ, я все къ Шурочкѣ возвращаюсь: вѣдь красота дѣвушка, а? Ты говори прямо...
   -- Хорошенькая, -- согласился Гончуковъ, и слегка вздохнулъ.
   -- То-то же. А жизни въ ней сколько, огня! Эта дѣвушка составитъ счастье человѣку. Но только и она себѣ цѣну знаетъ. За кого-нибудь замужъ не пойдетъ. Нѣтъ, тутъ надо очень похлопотать, если кто вздумаетъ на ней жениться.
   И говорившій это какъ-то странно, пытливо и строго прищурился на Гончукова своими узенькими глазками.
  

III.

  
   Съ Иваномъ Семеновичемъ Подосеновымъ Гончуковъ познакомился совершенно случайно, -- до такой степени случайно, что даже не могъ дать себѣ яснаго отчета, какимъ образомъ это знакомство завязалось. Со второго дня Подосеновъ разговаривалъ съ нимъ уже какъ со стариннымъ пріятелемъ, являлся къ нему безъ зова, курилъ его сигары и спрашивалъ самымъ обыкновеннымъ тономъ: "ну, гдѣ же мы сегодня обѣдаемъ?" или: "а куда мы сегодня вечеромъ?"
   Въ ресторанахъ Подосеновъ поставилъ сначала дѣло такъ, что по счету платилъ Родіонъ Андреевичъ, а Иванъ Семеновичъ совалъ ему два рубля, причитавшіеся собственно за обѣдъ; потомъ объ этихъ двухъ рубляхъ онъ сталъ какъ-то забывать. Но когда они отправлялись въ какое-нибудь увеселительное мѣсто, гдѣ Родіону Андреевичу точно также предоставлялось преимущество за все платить, Иванъ Семеновичъ потомъ настоятельно совалъ ему въ руки пятьдесятъ копѣекъ, внесенные за него за входъ, и на попытки Гончукова отказаться, отвѣчалъ съ достоинствомъ:
   -- Нѣтъ, нѣтъ, платить за себя я не позволю. Ты мнѣ другъ, даже единственный другъ, но эти расходы у насъ пополамъ. Да, душа моя, пусть каждый за себя платитъ.
   Съ какихъ поръ и по какому поводу Подосеновъ сталъ говорить ему "ты", Родіонъ Андреевичъ тоже не могъ припомнить. Но привыкъ онъ къ этому, какъ русскій человѣкъ, очень скоро.
   Почвою для такихъ отношеній было, конечно, то обстоятельство, что Родіонъ Андреевичъ немножко скучалъ въ Петербургѣ. Дѣла у него пока никакого не было, знакомыхъ тоже. Онъ былъ очень радъ, что нашелся безпритязательный, услужливый человѣкъ, готовый всегда и всюду раздѣлить его одиночество. Притомъ, Гончуковъ мало зналъ Петербургъ, а Подосеновъ просто поражалъ его своими знаніями по этой части. Онъ даже отыскалъ Родіону Андреевичу какую-то единственную прачку, которая, по его словамъ, одна во всемъ городѣ умѣла гладить сорочки съ ненакрахмаленною грудью.
   -- Да, голубчикъ, ужъ повѣрь, -- утверждалъ Подосеновъ, -- въ Москвѣ есть двѣ такія, и обѣ на Арбатѣ живутъ, а здѣсь одна. Московскихъ купцы привезли изъ Біаррица: заинтересовались толщиной. Въ самомъ дѣлѣ, толстыя до невозможности: по тротуарамъ не могутъ ходить, а только по мостовой.
   -- Да ты видѣлъ ихъ, что ли? -- спрашивалъ Гончуковъ.
   -- Само собою, видѣлъ: въ Москвѣ я каждаго человѣка въ лицо знаю, -- увѣренно отвѣчалъ Подосеновъ, хотя не бывалъ въ Москвѣ уже лѣтъ пятнадцать.
   Родіонъ Андреевичъ былъ доволенъ также, что Подосеновъ познакомилъ его съ сестрой и племянницей: это былъ первый семейный домъ, найденный имъ въ чужомъ городѣ. Правда, второй и третій вечеръ, проведенные тамъ, показались Гончукову довольно скучными: у него даже спина и поясница разболѣлись отъ тоскливаго подыскиванья себѣ покойнаго положенія; но нельзя же обойтись безъ семейныхъ знакомствъ.
   Подосеновъ рѣшительно не разделялъ впечатлѣнія пріятеля.
   -- Это, братецъ мой, домъ, гдѣ живутъ интеллигентною жизнью, -- объяснялъ онъ. -- Ты къ этому еще не привыкъ; въ провинціи у васъ этого не найдешь.
   Родіонъ Андреевичъ не совсѣмъ понималъ, что значитъ домъ, гдѣ живутъ интеллигентною жизнью. Сестра Подосенова, Наталья Семеновна, почему-то напоминала ему акушерку; а когда онъ встрѣтилъ тамъ гостью, которая въ самомъ дѣлѣ была акушерка, у него сложилось убѣжденіе, что Наталья Семеновна втайнѣ непремѣнно занимается этой профессіей.
   -- А Шурочка? -- спрашивалъ Подосеновъ. -- вѣдь это ртуть, вѣдь это сама жизнь! Въ нашемъ поколѣніи не было такихъ дѣвушекъ. И вѣдь прехорошенькая, а, чортъ возьми? Я тебя спрашиваю: вѣдь хорошенькая?
   И Подосеновъ вскидывалъ на пріятеля такой взглядъ и такъ странно разставлялъ локти, какъ будто готовился, въ случаѣ неудовлетворительнаго отвѣта, размахнуться обѣими руками.
   -- Конечно, хорошенькая, -- отвѣчалъ Гончуковъ, сопровождая свои слова легкимъ вздохомъ, похожимъ на икоту.
   Такимъ образомъ, отношенія Родіона Андреевича къ Подосенову какъ будто упрочивались. Пріятели сдѣлались рѣшительно неразлучными, и когда Иванъ Семеновичъ опаздывалъ своимъ появленіемъ въ обычный часъ, Родіонъ Андреевичъ чувствовалъ, что ему недостаетъ чего-то.
   Но вмѣстѣ съ тѣмъ, въ тайникахъ души Родіона Андреевича зрѣлъ неясный еще протестъ противъ этихъ отношеній. Онъ сознавалъ, что Подосеновъ присосался, словно клещъ, ко всему его существованію, и это иногда раздражало его. Ему казалось, что между нимъ и всѣмъ круговоротомъ жизни образовалась какая-то заслонка, и что онъ на весь міръ Божій смотритъ изъ-за спины Подосенова. Притомъ, его все чаще возмущала крайняя безцеремонность Ивана Семеновича, которую ничѣмъ нельзя было усмирить, такъ какъ она происходила изъ какой-то совершенно безсознательной наглости.
   "Услужливъ, что говорить; но осаживать его непремѣнно надо, иначе совсѣмъ въ меня вопьется", -- думалъ Гончуковъ, поводя усами.
  

IV.

  
   Обѣдъ, устроенный для родственниковъ Подосенова, прошелъ довольно оживленно. Наталья Семеновна, дама лѣтъ сорока-пяти, со взбитыми на лбу кудряшками и слѣдами мокрой пудры на большомъ кругломъ носу, находилась въ томъ радостномъ расположеніи духа, въ какое обыкновенно приходятъ дамы, когда устраивается что-нибудь въ ихъ честь одинокимъ мужчиною. Она не то, чтобы кокетничала, но немножко впадала въ балованный тонъ и показывала, что, окруженная такимъ милымъ вниманіемъ, не желаетъ держать себя слишкомъ строго. Мужъ ея, Александръ Ильичъ Рохлинъ, лѣтъ на пять постарше, высокій, костлявый, съ полусѣдыми волосами, словно выщипленной бородкой и красными вѣками, оказался необычайно рѣчистымъ человѣкомъ, и говорилъ, безъ умолку. Повидимому, онъ обладалъ обо всемъ еще большими познаніями, чѣмъ Подосеновъ: стоило только назвать какой-нибудь предметъ, какъ онъ уже сообщалъ, громко и быстро, самыя точныя о немъ свѣдѣнія. По поводу поданной форели онъ разсказалъ, какъ ее ловятъ въ Финляндіи, а когда подали фазана, изъ устъ его пролилась цѣлая лекція о фазанахъ вообще, о фазанахъ кавказскихъ, фазанахъ туркестанскихъ и фазанахъ богемскихъ. Когда рѣчь зашла о желѣзной рудѣ, онъ тотчасъ очертилъ общее движеніе металлургической промышленности, предрѣкъ ей блестящую будущность и попутно замѣтилъ, что все это развилось почти что изъ подъ его рукъ, такъ какъ онъ былъ дѣятелемъ во всѣхъ учреждавшихся обществахъ. Если рѣчь заходила о какомъ-нибудь фактѣ изъ государственной политики, онъ дѣлалъ значительное лицо, поджималъ губы и говорилъ:
   -- А вамъ извѣстна подкладка всего этого дѣла? Вѣдь это какъ произошло: встрѣчаются однажды министръ внутреннихъ дѣлъ и министръ финансовъ на какомъ-то офиціальномъ обѣдѣ...
   И разсказывалъ цѣлую исторію, очевидно тутъ же имъ сочиненную, но получавшую въ его устахъ такой видъ достовѣрности, какъ будто онъ всю жизнь вращался среди лицъ, приглашаемыхъ на офиціальные обѣды.
   Въ то время какъ такія рѣчи оживляли обѣдъ съ одного конца стола, на другомъ концѣ Шурочка обнаруживала свою рѣзвость и живость. Маленькая, худенькая, смуглая, она дѣйствительно словно вся переливалась какъ ртуть. Это была роль, въ которую она вошла сознательно. Еще дѣвочкой она со всѣхъ сторонъ слышала, какъ восхищались бойкими дѣвицами, и съ гримаской отзывались о тѣхъ, въ комъ "мало жизни"; и она тогда же рѣшила усвоить себѣ такой типъ, который обнаруживалъ бы въ ней много жизни. У нея было даже особенное, оригинальное движеніе бровями и плечами, по ея мнѣнію, служившее этой цѣли. Она какъ-то вдругъ точно вскидывалась, и потомъ чуть замѣтно вздрагивала плечами, производя что-то похожее на цыганское трепетаніе. Этотъ пріемъ она долго изучала, сопровождая его безпощадною игрою очень недурныхъ глазъ.
   За обѣдомъ Шурочка ни минуты не оставалась покойною: передвигала стоявшія передъ нею рюмки, тянулась за хлѣбомъ или горчицей, стучала вилкой, и наконецъ подняла какую-то возню съ сидѣвшимъ подлѣ нея Родіономъ Андреевичемъ, выдергивая у него салфетку, какъ только онъ закладывалъ конецъ ея подъ подбородокъ. Родіону Андреевичу это нравилось, и онъ подливалъ Шурочкѣ вина, а она, отгубивъ, переливала въ его стаканъ.
   -- Не боитесь, что я ваши мысли узнаю? -- спросилъ онъ.
   -- О, мои мысли прозрачны какъ шампанское, -- отвѣтила Шурочка.
   -- И такъ же играютъ? -- продолжалъ Гончуковъ.
   Шурочка передернулась всѣмъ тѣломъ, точно ее защекотали.
   -- Я васъ въ уголъ поставлю, -- сказала она. Родіонъ Андреевичъ добродушно хихикнулъ, и выпилъ залпомъ цѣлый стаканчикъ шампанскаго.
   "Ртуть, дѣйствительно ртуть", подумалъ онъ. Послѣ обѣда всѣ перешли въ просторный кабинетъ хозяина, куда подали кофе и ликеры. Наталья Семеновна, немножко отяжелѣвшая отъ выпитаго вина, забралась на огромное кресло въ углу, и опустила покрытыя мелкими морщинками вѣки. Шурочка присѣла къ піанино, и срывала съ клавишей короткіе аккорды.
   Рохлинъ, держа въ рукѣ рюмочку съ ликеромъ и прихлебывая изъ нея, наклонился къ самому уху Гончукова и спросилъ вполголоса:
   -- У васъ есть какія-нибудь кабинетныя фотографіи?
   -- Какъ? -- переспросилъ, не понявъ его, Родіонъ Андреевичъ.
   -- Ну, какія-нибудь этакія... знаете? Я бы пересмотрелъ потихоньку отъ дамъ, -- объяснилъ Александръ Ильичъ.
   Гончуковъ невольно бросилъ на него боковой взглядъ: онъ никакъ не ожидалъ отъ него этого.
   -- Нѣтъ, я не держу, отвѣтилъ онъ.
   -- Жаль; я люблю, -- произнесъ Рохлинъ, и подмигнулъ Родіону Андреевичу съ такимъ выраженіемъ, которое еще болѣе удивило послѣдняго.
  

V.

  
   Подосеновъ раскрылъ оба ящика сигаръ, стоявшіе на столѣ, внимательно осмотрѣлъ ихъ, и выбравъ сортъ подороже, предложилъ Рохлину.
   -- А теперь, господа, вамъ слѣдовало бы переговорить о томъ дѣлѣ... помнишь, я тебѣ намекалъ уже? -- повернулся онъ къ Гончукову. -- Вы оба какъ разъ другъ другу нужны: у одного праздные милліоны, съ которыми онъ не знаетъ что дѣлать, а у другого геніальная идея общеполезнаго предпріятія.
   -- Ну, ужъ и геніальная! -- скромно возразилъ Рохлинъ. -- Просто, я изучалъ этотъ вопросъ, и идея представилась мнѣ, какъ неотразимый выводъ изъ всего, что дало изученіе. Вотъ въ чемъ штука...
   И Рохлинъ, опустившись на диванъ подлѣ Гончукова, принялся быстро и отчетливо объяснять ему свою "идею". Она заключалась въ сооруженіи цѣлой сѣти такихъ домовъ-дачъ, которые были бы одинаково приспособлены какъ для зимняго, такъ и для летняго помѣщенія небогатыхъ семействъ. Для этого предполагалось скупить большіе участки земли на Петербургской сторонѣ и за Нарвской заставой, и выстроить зданія съ широкими террасами во всѣхъ этажахъ, обращаемыми на лѣто въ цвѣтники, съ садами и садиками, и даже съ огородами, гдѣ каждый жилецъ могъ бы копать и засаживать грядки.
   Такимъ образомъ, разрѣшались бы оба тяготѣющіе надъ небогатымъ населеніемъ вопроса: квартирный и дачный. Все дѣло предполагалось организовать такъ, чтобы оно совмѣщало въ себѣ стороны коммерческую и филантропическую: оно должно давать хорошій, вѣрный доходъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ быть благодѣяніемъ для общества. Складочный капиталъ дѣлился на мелкія акціи, по 50 рублей, съ цѣлью привлечь людей съ ограниченными средствами, и по преимуществу среди самихъ обитателей домовъ-дачъ.
   -- Вся штука въ томъ, что изучая это дѣло, я пришелъ къ неоспоримому выводу: задача разрѣшается только соединеніемъ обоихъ вопросовъ, зимняго и лѣтняго, -- объяснялъ Рохлинъ. -- Порознь они неразрѣшимы. Устройте дешевыя квартиры въ городѣ -- останутся раззорительные переѣзды на дачи; устройте дешевыя дачи -- вы не избѣгнете неудобствъ, сопряженныхъ съ двойнымъ хозяйствомъ. Только моя идея рѣшаетъ все однимъ разомъ.
   Подосеновъ при этихъ словахъ захлопалъ въ ладоши.
   -- Такъ какъ же послѣ этого не назвать идею геніальною! -- воскликнулъ онъ. -- Ты, Александръ, скроменъ, какъ всѣ великіе люди.
   Рохлинъ улыбался и потиралъ руки.
   -- Что ты скажешь, братецъ? -- произнесъ Подосеновъ, слегка ударяя Гончукова по плечу.
   Родіонъ Андреевичъ задумчиво повелъ носомъ и усами.
   -- Идея симпатичная... очень симпатичная, -- произнесъ онъ, впрочемъ довольно равнодушнымъ тономъ.
   -- Тутъ, голубчикъ, мало сказать: симпатичная, -- укоризненно замѣтилъ Подосеновъ. -- Это, братецъ ты мой, XX вѣкомъ пахнетъ. За такое дѣло памятники ставятъ, какъ благодѣтелю человѣчества.
   -- Ну, зачѣмъ памятники, -- скромно возразилъ Рохлинъ. -- Я не самолюбивъ. Я вижу, что дѣло дѣйствительно общеполезное, и мечтаю только о томъ, чтобъ осуществить его. Вотъ это и будетъ мнѣ памятникъ.
   -- И оно осуществится, оно несомненно осуществится, -- воскликнулъ Подосеновъ.
   -- Да что, перейдемъ прямо къ дѣлу. У меня гдѣ-то тамъ есть капиталецъ, про черный день, тысяченокъ десять, и я все это пускаю въ твое дѣло. Бери листъ бумаги и перо, я подписываюсь на двѣсти акцій. Пусть я буду первымъ акціонеромъ. А вторымъ будетъ Родіонъ. Ты, душа моя, на сколько акцій подпишешься? -- быстро обернулся онъ къ Гончукову.
   Родіонъ Андреевичъ, не ожидавшій такого внезапнаго натиска, поморщился.
   -- Какъ же такъ вдругъ подписаться? -- произнесъ онъ неохотно. Я вѣдь еще не познакомился съ дѣломъ. Это надо изучить, обдумать.
   -- Ты же самъ говоришь, что идея чрезвычайно симпатичная, -- возразилъ Подосеновъ, выражая въ лицѣ своемъ укоризненное изумленіе.
   -- Ну да, симпатичная, я не отрицаю, -- произнесъ Гончуковъ; -- но все-таки, нельзя же такъ вдругъ. И потомъ, ты вотъ о моихъ милліонахъ говорилъ; у меня милліоновъ нѣтъ...
   -- Тс! -- съ таинственнымъ видомъ остановилъ его Подосеновъ. -- Не говори этого вслухъ, братецъ. Даже между своими не говори. Тебя считаютъ въ трехъ милліонахъ, я это самъ такъ поставилъ, и прекрасно.
   Рохлинъ, уже присѣвшій было къ письменному столу, положилъ перо и всталъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, нельзя такъ сгоряча, -- сказалъ онъ. -- Твои двѣсти акцій я занесу въ шнуровую книгу, а Родіонъ Андреевичъ обдумаетъ, познакомится съ подробностями, и можетъ быть захочетъ основательно вступить въ дѣло. Тогда мы его въ директоры изберемъ.
   -- Въ директоры, разумѣется, въ директоры! -- восторженно подхватилъ Подосеновъ.
   -- Онъ, какъ главный учредитель, имѣетъ всѣ права.
   -- Безъ сомнѣнія. Мы это поставимъ на предварительномъ, частномъ собраніи учредителей, -- рѣшилъ Рохлинъ. -- Намъ дорого пока принципіальное сочувствіе Родіона Андреевича. Капиталы найдутся, въ этомъ заранѣе можно быть увѣреннымъ.
   -- И найдутся, разумѣется, найдутся, -- снова подхватилъ Подосеновъ. -- Да ты не смотри, что онъ какъ будто упирается, онъ только сгоряча не хочетъ, а отъ слова своего не откажется.
   Отъ какого слова? Родіону Андреевичу казалось, что онъ никакого слова не давалъ. Но прежде чѣмъ онъ могъ сказать что-нибудь по этому поводу, Подосеновъ отбѣжалъ на средину комнаты, и взмахнувъ руками, какъ бы желая обнять этимъ жестомъ всехъ присутствующихъ, провозгласилъ громко:
   -- А теперь, господа, принимая во вниманіе, что въ нашемъ маленькомъ обществѣ имѣются дамы, я полагаю... я полагаю, что нашъ милѣйшій хозяинъ не упуститъ случая устроить намъ какую-нибудь поѣздку за городъ, чтобы достойно закончить этотъ пріятнѣйшій день. Шурочка, вы какого объ этомъ мнѣнія?
   Шурочка, во время дѣловаго разговора молча сидѣвшая за піанино, вскочила и сдѣлала свое любимое движеніе, выражавшее, что въ ней много жизни.
   -- Ахъ, какъ чудесно! -- воскликнула она. Подосеновъ только взглянулъ на Гончукова, какъ-то странно подмигнулъ ему, и объявивъ, что бѣжитъ за тройкой, исчезъ.
  

VI.

  
   На другой день Родіонъ Андреевичъ, проснувшійся чрезвычайно поздно, съ головною болью и какимъ-то непріятнымъ ощущеніемъ во всемъ тѣлѣ, точно его провезли сто верстъ въ телѣгѣ по ухабамъ, опять лежалъ на диванѣ въ кабинетѣ, выпуская кольцами дымокъ сигары.
   Онъ былъ сильно не въ духѣ. Загородный пикникъ не оставилъ въ немъ никакого пріятнаго впечатлѣнія. Онъ даже хорошенько не помнилъ, какъ и что именно тамъ происходило. Сидѣли они въ особомъ кабинетѣ, имъ подавали какой-то ужинъ, котораго, впрочемъ, никто не ѣлъ, такъ какъ всѣ были сыты отъ обѣда. Но бутылки все время передъ нимъ стояли, и онъ много пилъ. Ему всѣ подливали, точно нарочно хотѣли опоить его. Подосеновъ распоряжался. Наталья Семеновна и ея мужъ, кажется, порядочно клюкнули. Шурочка поминутно дѣлала движеніе, выражавшее, что въ ней много жизни. Потомъ появились цыгане. Потомъ онъ помнилъ только, что очень ослабѣлъ, и что Шурочка ему чрезвычайно нравилась. Должно быть, онъ былъ очень смѣшонъ. И все очень дорого стоило. Онъ не помнилъ, сколько взялъ съ собой денегъ, но привезъ назадъ очень мало. Послѣднее обстоятельство больше всего уязвляло Родіона Андреевича.
   "Этотъ Подосеновъ прямо зловреденъ, -- думалъ онъ, -- съ нимъ опасно. Я теперь вижу, что это за человѣкъ: онъ прямо изъ бумажника вытащить можетъ".
   Подосеновъ явился какъ разъ въ эту минуту, поздоровался съ необычайно серьезнымъ видомъ, и сѣлъ въ кресло прямо противъ хозяина. Глаза и все лицо его выражали укоризненную озабоченность.
   -- Хорошъ ты вчера быль, -- произнесъ онъ наконецъ, въ упоръ и неодобрительно взглядывая на пріятеля.
   -- Знаю, что пьянъ быль; мнѣ нельзя пить, -- сказалъ Гончуковъ.
   -- Да, по крайней мѣрѣ въ присутствіи молоденькой дѣвушки, -- подтвердилъ Подосеновъ. -- Ты оскорбилъ Шурочку.
   -- Чѣмъ же это я ее оскорбилъ? -- переспросилъ Гончуковъ, нѣсколько даже смущаясь.
   -- Помилуй, ты съ ней такъ свободно обращался, точно она уже объявлена твоей невѣстой, -- объяснилъ Подосеновъ. -- Положимъ, мы были между своими, и все это не имѣетъ значенія, если твои намѣренія вполнѣ серьезны.
   -- Какія намѣренія? Съ чего ты взялъ? -- воскликнулъ Родіонъ Андреевичъ хриплымъ со вчерашняго вечера голосомъ.
   -- Ну, полно, точно я не замѣчалъ. Я давно вижу, что Шурочка тебѣ сильно нравится, -- сказалъ Подосеновъ. -- Да она и не можетъ не нравиться. Въ этой дѣвушкѣ столько жизни...
   Гончуковъ припомнилъ обычное движеніе Шурочки, и оно показалось ему теперь отвратительнымъ.
   "Провались она съ своей жизнью", подумалъ онъ.
   -- Очень можетъ быть, только я совсѣмъ не собираюсь жениться, -- сказалъ онъ вслухъ. Подосеновъ опрокинулся на спинку кресла.
   -- Не собираешься жениться? -- повторилъ онъ. -- Въ такомъ случаѣ, какъ же ты позволяешь себѣ такое обращеніе съ порядочной дѣвушкой?
   -- Какое обращеніе? -- возразилъ съ раздраженіемъ Родіонъ Андреевичъ. -- Если я былъ неприличенъ, то вамъ надо было уйти, а не заставлять меня пить.
   -- Ты долженъ былъ помнить, что находишься въ обществѣ дѣвушки, -- настаивалъ Подосеновъ.
   -- А зачѣмъ же родители этой дѣвушки не сообразили, что ее не слѣдуетъ возить по рестораннымъ кабинетамъ? -- защищался Гончуковъ.
   -- А-а, вотъ какъ ты разсуждаешь! -- воскликнулъ Подосеновъ. -- Въ такомъ случаѣ, нога моя больше у тебя не будетъ.
   -- И прекрасно, отлично.
   -- Что-о? Это ты такъ говоришь своему пріятелю, другу, который всего себя отдалъ тебѣ?
   -- Чтожъ, если ты Богъ знаетъ съ чѣмъ являешься ко мнѣ.
   -- Такъ-то? Это за все то, что я для тебя сдѣлалъ?
   Подосеновъ вдругъ всталъ и принялся шарить по столу, ища сигаръ.
   -- Да тутъ пустой ящикъ; гдѣ же у тебя сигары? -- спросилъ онъ, какъ ни въ чемъ не бывало.
   -- Ты же, вѣроятно, вчера въ карманы себѣ высыпалъ, -- отвѣтилъ Гончуковъ. Подосеновъ замѣтилъ наконецъ на столѣ портсигаръ, вытащилъ оттуда "patentes" и закурилъ.
   -- Ну, а на сколько акцій ты подпишешься? -- вдругъ перемѣнилъ онъ разговоръ.
   -- Ни на сколько, -- отрѣзалъ Родіонъ Андреевичъ.
   Подосеновъ пыхнулъ на него изъ сигары.
   -- Почему же это? Вѣдь ты далъ слово.
   -- И не думалъ. Я говорилъ, что симпатичная идея, и больше ничего, а участвовать въ дѣлѣ не буду.
   -- На какого же чорта намъ твои симпатіи?
   -- Этого я ужъ не знаю.
   Подосеновъ опять пыхнулъ нѣсколько разъ дымомъ.
   -- Нѣтъ, я вижу, съ тобой каши не сварить, -- сказалъ онъ. -- Ты совсѣмъ не такой человѣкъ, какимъ я считалъ тебя.
   -- Чтожъ дѣлать.
   -- Нехорошо, крайне нехорошо. Ну, такъ вотъ, слушай, у меня къ тебѣ послѣдняя просьба. Мнѣ деньги до зарѣзу нужны, одолжи мнѣ взаймы двѣ тысячи.
   -- Съ какой же стати?
   -- Какъ, съ какой стати? Да ты позабылъ, что я цѣлые дни съ тобой возился, порученія твои исполнялъ, время терялъ? Что я тратился, для того чтобы составить тебѣ компанію?
   Родіонъ Андреевичъ окончательно возмутился.
   -- Я у тебя не въ долгу, такъ лучше намъ не считаться, -- сказалъ онъ. -- Ты однѣхъ сигаръ у меня перетаскалъ сколько.
   Подосеновъ сталъ въ полъоборота.
   -- Такъ не дашь двухъ тысячъ? -- вопросилъ онъ.
   -- Не дамъ.
   -- Ну, такъ чортъ съ тобой. Ноги моей больше не будетъ здѣсь. Подавись ты своими деньгами.
   Гончуковъ пожалъ плечами и отвернулся. Подосеновъ быстрыми шагами вышелъ изъ кабинета.
  
  

ПРИ ДАМАХЪ.

I.

   Васса Андреевна Ужова встала очень поздно и имѣла не только сердитый, но даже злющій видъ. Умывшись, противъ обыкновенія, совсѣмъ наскоро, она скрутила свою все еще богатую косу въ толстый жгутъ, зашпилила ее высоко на головѣ, накинула на плечи нарядный, но не очень свѣжій халатикъ, и вышла въ столовую, гдѣ горничная Глаша поставила передъ ней кофейникъ, корзинку съ хлѣбомъ и большую чашку. Всѣ эти принадлежности Васса Андреевна оглянула съ враждебной гримасой, поболтала ложечкой въ сливочникѣ, потомъ лизнула эту ложечку языкомъ, и отбросила ее черезъ весь столь.
   -- Что это за гадость ты мнѣ подала! -- накинулась она на Глашу. -- Развѣ я стану съ такими сливками пить?
   Глаша нагнула голову и внимательно заглянула въ кувшинчикъ.
   -- Не хороши, барышня? -- произнесла она печально-удивленнымъ тономъ.
   -- Опять ты меня "барышней" называешь? Ты знаешь, что я терпѣть этого не могу. Я Васса Андреевна, а не "барышня", -- сердито сказала хозяйка дома. -- И что это за хлѣбъ? Не могла чего-нибудь вкуснее выбрать?
   И она расшвыряла все, что было въ корзинкѣ, но затѣмъ все-таки присѣла къ столу, налила чашку кофе, плеснула сливокъ и принялась, хрустя своими бѣлыми и крѣпкими зубами, грызть кренделекъ.
   -- Узнай у швейцара, нѣтъ ли письма, -- приказала она горничной.
   Глаша ушла, и вернувшись черезъ минуту, объявила, что кромѣ газеты ничего нѣтъ. При этомъ она имѣла такой удрученный видъ, точно отъ ожидаемаго письма зависѣла вся ея участь.
   На лицѣ Вассы Андреевны еще сильнѣе отразилось дурное расположеніе духа.
   -- Скажи кухаркѣ, чтобы сейчасъ съѣздила къ Денису Ивановичу, -- распорядилась она. -- И пусть скажетъ, что я прошу сію минуту пріѣхать ко мнѣ. Чтобы сейчасъ, сію минуту пріѣхалъ.
   -- Вы бы лучше написали, Васса Андреевна; можетъ быть, Дениса Ивановича дома нѣтъ, -- замѣтила Глаша.
   -- Не выдумывай. Терпѣть я не могу писать. Пусть сейчасъ ѣдетъ.
   Васса Андреевна допила кофе, съѣла половину крендельковъ и булочекъ, и затѣмъ, усѣвшись передъ туалетнымъ столикомъ, зажгла спиртовую лампочку, положила на нее щипцы и медленно, не торопясь, занялась уборкой своей головы.
   Сложная работа эта была окончена только на половину, когда въ передней раздался звонокъ, и вслѣдъ затѣмъ изъ-подъ портьеры осторожно просунулась голова Дениса Ивановича Бобылкова.
   -- Не входите, здѣсь еще не прибрано, -- поспѣшно крикнула ему Васса Андреевна. -- Подождите въ будуарѣ, я сейчасъ къ вамъ выйду.
   -- Что случилось? Вы меня перепугали, -- послышался изъ-за портьеры голосъ Бобылкова.
   -- Ахъ, я вся разстроена. Я вамъ все разскажу, -- отвѣтила Васса Андреевна.
   Она торопливо всунула въ волосы нѣсколько шпилекъ, и съ расчесаной только на половину головой встала и перешла въ большой, очень модно и нарядно обставленный будуаръ. Бобылковъ, расправлявшій всѣми пятью пальцами передъ зеркаломъ свою висѣвшую жиденькой бахромой бородку, тотчасъ повернулся и подошелъ къ ручкѣ.
   Это былъ господинъ лѣтъ сорока пяти, средняго роста, съ лысиной и съ замѣтною просѣдью на вискахъ и въ бородѣ. Темное, пересѣченное красноватыми жилками лицо его имѣло довольно поношенный видъ. Маленькіе, съ облѣзлыми рѣсницами глазки глядѣли съ плутоватою слащавостью, сквозь которую ничего не сквозило -- ни ума, ни глупости, ни слишкомъ большого самолюбія, ни слишкомъ большой наглости.
   -- У меня съ Сатиромъ скандалъ третьяго дня вышелъ, -- обратилась къ нему Васса Андреевна. -- Мы съ нимъ такъ посчитались, что онъ теперь глазъ ко мнѣ не покажетъ.
   -- О-о?! Сатиръ Никитичъ? -- произнесъ Бобылковъ такимъ тономъ, какимъ старые любезники говорятъ съ капризничающими женщинами. -- Разскажите, голубушка, разскажите...
   -- Да и разсказывать нечего: просто насплетничали ему про Сережу, онъ и сталъ выслѣживать, -- отвѣтила Васса Андреевна.
   -- Ну, и что же?
   -- Ну, и выслѣдилъ. Разбунтовался, ругаться сталъ. А я ему все и выложила: какъ онъ къ Фофочкѣ на дачу ѣздилъ, и какъ за нее за два мѣсяца за коляску заплатилъ, и про то, какъ онъ Козичеву гадости про меня говорилъ -- все, все ему выложила, будетъ помнить...
   Бобылковъ повелъ носомъ и неодобрительно покачалъ головой.
   -- Скажите пожалуйста! Сатиръ Никитичъ! Кто бы могъ ожидать? Ревновать тоже вздумалъ... -- проговорилъ онъ.
   -- Да, но вѣдь это нельзя же такъ, -- продолжала Васса Андреевна, присаживаясь на диванчикъ и запахивая немножко позасаленныя полы своего халатика. -- Не могу же я вдругъ ни при чемъ остаться. У меня дача нанята, кто же за нее платить будетъ? Коляска новая заказана, на дняхъ привезутъ -- чѣмъ же я заплачу? Развѣ такъ дѣлаютъ порядочные люди? Вы, Денисушка, должны насъ помирить.
   -- И помирю, мамочка, разумѣется помирю! -- воскликнулъ Бобылковъ. -- Что, въ самомъ дѣлѣ, онъ глупить вздумалъ? Развѣ такъ обращаются съ дамами? Я его проберу.
   -- Вы привезите его ко мнѣ, Денисушка. Вѣдь вотъ, онъ вчера цѣлый день глазъ не показалъ.
   -- Постараюсь, мамочка. Вы на меня положитесь. Я бы и сейчасъ къ нему поѣхалъ, да вотъ, у меня дѣло есть. Елена Николаевна просила рѣдкостные часики ей показать, купить хочетъ.
   Бобылковъ вынулъ изъ кармана маленькій футляръ и повертѣлъ его въ рукахъ.
   -- Какіе часики? Покажите, -- полюбопытствовала Васса Андреевна.
   Часики были очень обыкновенные, съ розовой эмалью и мелкими брилліантами. Но Бобылковъ увѣрялъ, что это чистѣйшій empire, которому цены нѣтъ.
   -- Елена Николаевна купитъ, она любитъ рѣдкія вещи, -- сказалъ онъ.
   -- Ничего она у васъ не купитъ, потому что вы ей уже подсунули одинъ "ампиръ", -- возразила Васса Андреевна. -- Надули ее съ шифоньеромъ на триста рублей.
   Бобылковъ всплеснулъ руками.
   -- Мамочка, какъ же можно это говорить! -- воскликнулъ онъ. -- Шифоньеръ мне отъ княгини Кувыладзе достался. И это не empire, а Louis XIV. У Маріи Антуанеты такой былъ. А часики я всего за двѣсти рублей отдаю: деньги очень нужны.
   Ужова еще разъ раскрыла футляръ, посчитала брилліантики, пожала плечами и сказала:
   -- Оставьте у меня. Если Сатиръ Никитичъ пріѣдетъ, я скажу, что купила за двѣсти.
   Бобылковъ отобралъ футляръ и прижалъ его къ боку сюртука.
   -- Мамочка, не могу. Радъ бы всей душой, но не могу. Мнѣ эти часики необходимо сейчасъ же пристроить, -- возразилъ онъ. -- Пока не добуду двѣсти рублей, я не могу никакимъ постороннимъ дѣломъ заняться. И къ Сатиру Никитичу съѣздить не могу.
   Ужова поморщила брови, подумала и встала.
   -- Ну, хорошо ужъ, давайте, -- сказала она, и взявъ футляръ, вышла въ уборную, откуда черезъ минуту вынесла двѣ сторублевыя бумажки.
   Бобылковъ съ удовольствіемъ сунулъ ихъ въ карманъ и поцѣловалъ Вассѣ Андреевнѣ руку.
   -- А вѣдь я, мамочка, не завтракавши къ вамъ прибѣжалъ: думалъ, вы покормите чѣмъ нибудь, -- сказалъ онъ, почувствовавъ потянувшій откуда-то вкусный запахъ форшмака, и даже чмокнулъ губами.
   -- Такъ пойдемте въ столовую, мнѣ сейчасъ завтракать подадутъ, -- пригласила хозяйка.
   Въ корридорѣ Бобылковъ, завидя Глашу, поотсталъ немного, и подмигнувъ, шепнулъ ей:
   -- Холодненькій флакончикъ-то непремѣнно подайте.
   И пользуясь тѣмъ, что у Глаши обѣ руки были заняты подносомъ, ущипнулъ ее повыше локтя.
   За "дамами" Бобылковъ никогда не ухаживалъ, но съ ихъ горничными бывалъ довольно предпріимчивъ.
  

II.

  
   Позавтракавъ очень хорошо у Вассы Андреевны, Бобылковъ взялъ извозчика и поѣхалъ къ Сатиру Никитичу Ерогину. Всю дорогу онъ улыбался, причмокивалъ губами и весело подымалъ и опускалъ брови. Ему уже удалось заработать на часикахъ больше ста рублей, и кроме того самый фактъ ссоры Ужовой съ Ерогинымъ открывалъ ему нѣкоторыя дальнѣйшія перспективы.
   Бобылковъ чрезвычайно любилъ всѣ такія ссоры. Можно сказать, что онъ существовалъ ими. Если бы "дамы" перестали безпрерывно ссориться съ своими друзьями, для Бобылкова въ нѣкоторой степени изсякли бы источники жизни. Онъ чувствовалъ себя на высотѣ своего положенія именно тогда, когда колебались сложившіяся сочетанія, или обрисовывались новыя. Тутъ онъ былъ необходимъ. За нимъ посылали, изливали передъ нимъ душу, посвящали его во всѣ подробности, знаніемъ которыхъ онъ потомъ любилъ поражать и мужчинъ, и женщинъ. Онъ принималъ во всѣхъ этихъ дѣлахъ живѣйшее, почти сердечное участіе, проливалъ бальзамъ во взволнованныя сердца, и своимъ ободряющимъ сочувственнымъ спокойствіемъ дѣйствовалъ на взбудораженные нервы. Случалось ему попадать въ такія горячія минуты, когда тарелки и бутылки летѣли черезъ его голову, и ухо его ловило почти чудовищныя въ дамскихъ устахъ словечки. Но Бобылковъ любилъ это. Онъ любилъ сознавать себя въ безпритязательной интимности съ этимъ міромъ. Ему нравилось, что "дамы" принимали его, вотъ какъ сегодня Васса Андреевна, въ грязноватомъ халатикѣ, съ причесанной на половину головой, называли его Денисушкой, таскали съ собой въ ложу и ресторанные кабинеты, и держали его при себѣ на побѣгушкахъ.
   Такое не совсѣмъ опредѣленное положеніе въ петербургской жизни Бобылковъ занималъ уже давно. Существовало преданіе, что раньше онъ былъ художникомъ; но всѣ помнили его не иначе, какъ въ его нынѣшней роли "при дамахъ". И Бобылковъ, можно думать, такъ освоился съ этой ролью, что гордился ею. Съ несомнѣннымъ сознаніемъ своего преимущества, онъ говаривалъ:
   -- Меня, батеньки мои, еще мальчишкой знаменитая Минна Ивановна въ свою ложу брала! Правда, она тогда уже не у дѣлъ состояла.
   Онъ былъ искренно увѣренъ, что какъ тамъ ни говори, а вотъ эта самая Васса Андреевна, или Елена Николаевна, или Фофочка Зайчикъ, -- личности безспорно знаменитыя. Ему было несказанно пріятно чувствовать себя въ лучахъ этихъ столь ярко горѣвшихъ звѣздъ.
   Въ его прошломъ были моменты, воспоминанія о которыхъ чрезвычайно возвышало его въ собственныхъ глазахъ.
   -- Когда я, батеньки мои, помирилъ покойнаго фонъ-Крезиса съ Миминой 1-й, онъ при мнѣ ей съ рукъ на руки сто тысячъ передалъ, -- разсказывалъ онъ иногда за ужиномъ. -- Такъ-таки вынулъ изъ стола сто тысячъ облигаціями "Всемірнаго мореходства", и съ рукъ на руки передалъ ей. А она свернула ихъ трубочкой, и говоритъ мнѣ: -- "Ужъ вы, Денисъ Ивановичъ, поѣзжайте со мною домой, а то я боюсь одна съ такой суммой ѣхать". Такъ мы вмѣстѣ и везли въ каретѣ свертокъ: я его держалъ рукой за одинъ конецъ, а она за другой.
   Погруженный въ такія историческія воспоминанія и въ пріятную озабоченность, Бобылковъ и не замѣтилъ, какъ доѣхалъ до подъѣзда дома Ерогина.
   Сатиръ Никитичъ только что отзавтракалъ съ какими-то прихлебателями, которые постоянно около него терлись, и оставивъ ихъ въ столовой допивать начатыя бутылки, увелъ Бобылкова въ кабинетъ.
   Наружность Сатира Никитича нисколько не отвѣчала его имени. Это былъ совершенно обыкновенный сорокалѣтній блондинъ, съ короткимъ круглымъ носомъ, голубыми глазами и подстриженной бородкой. Усы и бакены росли у него кустиками, и это придавало ему какъ будто болѣзненный видъ, несмотря на его плечистое сложеніе и закруглившееся брюшко.
   Бобылковъ вошелъ мѣрными шагами, и остановившись прямо предъ Ерогинымъ, соединилъ руки ладонями, широко разставивъ локти.
   -- Голубчикъ, Сатиръ Никитичъ, что же это вы надѣлали! -- произнесъ онъ своимъ полу-шутовскимъ тономъ, и укоризненно воззрился на Ерогина.
   -- Понимаю, понимаю: у Вассы Андреевны сейчасъ были, -- сказалъ тотъ усмѣхнувшись и по-купечески скусывая зубами кончикъ сигары.
   -- Да вѣдь какъ же: присылала за мной, -- продолжалъ Бобылковъ. -- Вы ее въ совершенное разстройство привели. Право, вчужѣ жалко смотрѣть.
   -- Ну, и жалѣйте, коли вамъ больше нечего дѣлать, -- спокойно сказалъ Ерогинъ, плюхнувшись всей своей плотной фигурой на диванъ.
   -- Да и вы пожалѣйте, Сатиръ Никитичъ, -- говорилъ Бобылковъ, держа предъ собой сжатыя ладонями руки. -- Вѣдь Васса Андреевна всегда такъ сердечно относились къ вамъ...
   -- Э-ва! А юнкера то зачѣмъ же завела? -- возразилъ, слегка краснѣя въ лицѣ, Ерогинъ.
   Бобылковъ склонилъ голову и развелъ руками, но тотчасъ опять сжалъ ихъ ладонями.
   -- Ахъ, Сатиръ Никитичъ, да вѣдь вы разсудите, что такое юнкеръ? Вѣдь это дитя, ребенокъ... Стоитъ ли изъ-за этого ревностью себя безпокоить? -- произнесъ онъ убѣжденнымъ тономъ.
   -- Ну, подите вы! -- отозвался Ерогинъ, и нѣсколько разъ усиленно потянулъ изъ сигары. -- Съ Вассой Андреевной у меня все покончено, вы лучше и не толкуйте объ этомъ. Мы съ ней ловко посчитались.
   Бобылковъ съ сокрушеннымъ видомъ сѣлъ.
   -- Жалко, ей-Богу жалко, -- сказалъ онъ.-- Такая милая женщина, сердечная. Теперь, говоритъ, съ чѣмъ я осталась? Дачу дорогую наняла, коляску заказала, и какъ же это будетъ? Вамъ, Сатиръ Никитичъ, надо бы успокоить ее.
   -- Бросьте это. Вотъ Елена Николаевна -- другое дѣло, -- прервалъ его Ерогинъ. -- Вотъ тутъ я не прочь похлопотать.
   Бобылковъ словно почувствовалъ толчокъ во всемъ существѣ своемъ. Но онъ не подалъ виду, какъ глубоко заинтересовали его слова Сатира Никитича, и проговорилъ довольно равнодушно:
   -- Да, эта помоложе будетъ, и воспитанія больше. Только вѣдь она съ Козичевымъ.
   -- Эка невидаль Козичевъ вашъ. И не у такихъ отбивали, -- самоувѣренно возразилъ Ерогинъ.
   Бобылковъ плутовато прищурился на него и подмигнулъ.
   -- Вашу репутацію мы знаемъ, -- сказалъ онъ, хихикнувъ. -- А только и злодѣй же вы, Сатиръ Никитичъ, ей-Богу злодѣй. Такого баловника, какъ вы, поискать надо.
   Два пальца его правой руки опустились при этомъ въ жилетный карманъ, и что-то тамъ нащупывали и перебирали.
   -- Мнѣ, кстати, надо будетъ сейчасъ заѣхать къ Еленѣ Николаевнѣ, дѣльце маленькое есть, -- продолжалъ онъ. -- Увидѣла она у меня какъ-то бирюзу замѣчательную, такъ купить хочетъ. Дѣйствительно, рѣдкій случай; я отъ одного персіянина за большія деньги досталъ.
   И онъ вытащилъ изъ жилетки два бирюзовыхъ камня и прикинулъ ихъ на ладони. Ерогинъ взялъ ихъ по очереди кончиками пальцевъ и осмотрелъ, наморщивая складки на переносицѣ -- Сколько? -- спросилъ онъ кратко.
   -- Вотъ бы вамъ, Сатиръ Никитичъ, дать оправить, да поднести Еленѣ Николаевнѣ, -- замѣтилъ Бобылковъ, уклоняясь отъ прямого отвѣта. -- Она бирюзу больше всѣхъ камней любитъ.
   -- Да сколько стоитъ? -- повторилъ свой вопросъ Ерогинъ.
   Бобылковъ простодушно махнулъ рукою.
   -- Ну, что для васъ цѣна! Была бы охота, -- сказалъ онъ. -- Я, если желаете, самъ завезу къ Фаберже и велю оправить. Брилліантами кругомъ обложить...
   -- Пожалуй, свезите; только чтобъ не дорого все вышло, -- согласился Ерогинъ.
   Бобылковъ съ притворнымъ равнодушіемъ сунулъ бирюзу обратно въ жилетку, и тотчасъ сталъ прощаться.
   -- А Еленѣ Николаевнѣ я намекну объ этомъ, а? -- произнесъ онъ нѣсколько таинственно, и снова подмигнулъ.
   -- Пригласите-ка ее завтра пообѣдать въ ресторанѣ: вы, я, да она, -- сказалъ Ерогинъ.
   Бобылковъ сдѣлалъ серьезное лицо и задумался, какъ бы въ виду трудности и сложности предлагаемой задачи.
   -- Я переговорю, -- многозначительно вымолвилъ онъ наконецъ, и простился.
   Онъ спѣшилъ, зная, что Елену Николаевну Мамышеву позднѣе нельзя застать дома.
   -- Мамочка! голубушка! вѣдь все хорошѣете! -- привѣтствовалъ онъ ее, когда она вышла къ нему въ громадной шляпкѣ, совсѣмъ собравшаяся ѣхать кататься. -- Вы ужъ извините, на минутку задержу васъ, потому что дѣло есть.
   Хорошенькая, тоненькая брюнетка очень мило улыбнулась ему. Она знала, что когда Бобылковъ заходить по дѣлу, то всегда оказывается что-нибудь пріятное: или ужинъ, или пикникъ, или нѣчто болѣе существенное.
   -- Садитесь и разсказывайте, -- пригласила она, и сама присѣла бокомъ на диванчикъ, какъ разъ противъ зеркала, на которое и направила свои слегка подрисованные глазки.
   -- Да что, мнѣ изъ-за васъ Ерогинъ проходу не даетъ: врѣзался въ васъ по-уши, -- объяснилъ Бобылковъ.
   Мамышева сдѣлала презрительную улыбку.
   -- Ну, ужъ вашъ Ерогинъ... мужикъ такой! -- произнесла она.
   Бобылковъ замахалъ руками.
   -- Что вы, что вы! Сатиръ Никитичъ? Отличнѣйшій человѣкъ, -- возразилъ онъ.
   -- Вы знаете, я совсѣмъ не привыкла къ такимъ знакомствамъ, -- продолжала Мамышева. -- Вамъ извѣстно мое общество: князь Малмыжскій, князь Давидзе, баронъ Айзикъ... онъ сейчасъ былъ у меня, и такъ сплетничалъ, такъ сплетничалъ, что я его прогнала. Но представьте, Юлій Павловичъ на-дняхъ тридцать тысячъ выигралъ, и ничего мнѣ не сказалъ.
   -- Козичевъ? Вотъ видите, а еще вы влюблены въ него, -- укоризненно замѣтилъ Бобылковъ. А я вамъ вотъ что сообщу: Ерогинъ поручилъ мнѣ выбрать для васъ кое-что у Фаберже. Вотъ какая исторія.
   Мамышева слегка вспыхнула, и хорошенькія глазки ея совсѣмъ заблестѣли.
   -- Что это ему вздумалось? -- какъ будто удивилась она.
   Бобылковъ самодовольно подмигнулъ ей.
   -- А на то есть Денисъ Ивановичъ, чтобъ вздумалось, -- загадочно пояснилъ онъ. -- Только вы, мамочка, ужъ не подведите меня: я ему далъ слово за васъ. Завтра мы маленькій обѣдикъ устроимъ: вы, онъ, да я. Ни, ни, никакихъ возраженій. Бѣгу сейчасъ прямо къ Фаберже. И Бобылковъ дѣйствительно убѣжалъ. Часъ спустя онъ, совсемъ сіяющій, прогуливался по Большой Морской. Онъ чрезвычайно любилъ толкаться тутъ въ это время дня, пожимать руки фланирующимъ и раскланиваться поминутно съ проѣзжающими мимо нарядными дамами. Онъ ихъ всѣхъ, рѣшительно всѣхъ зналъ, и ко всѣмъ питалъ почти родственное чувство. И онѣ тоже считали его своимъ, совсѣмъ своимъ, и хотя кивали ему съ нѣкоторою небрежностью, но не безъ дружескаго выраженія.
   -- Здравствуйте, мой дорогой! -- вдругъ остановилъ онъ высокаго, красиваго господина лѣтъ тридцати, съ голубымъ кашне вокругъ шеи и тросточкой въ рукѣ, медленно пробиравшагося по узкой панели. -- Кстати, мнѣ вамъ два словечка сказать надо. Слыхали новость?
   Козичевъ -- это былъ онъ -- съ снисходительнымъ любопытствомъ наклонилъ голову.
   -- Что такое? -- спросилъ онъ.
   -- Васса Андреевна поссорилась съ Ерогинымъ, -- объяснилъ Бобылковъ. -- И такъ, бѣдная, скучаетъ, жалко смотрѣть на нее.
   -- Можетъ ли быть? -- видимо заинтересовался Козичевъ.
   -- Безъ шутокъ. Я теперь придумываю, какъ бы развлечь ее. Пригласимъ-ка ее завтра обѣдать въ ресторанѣ, а?
   -- А она поѣдетъ безъ своего Сатира?
   -- Я же вамъ говорю: расплевались! Теперь для васъ самый настоящій моментъ поухаживать за нею.
   Козичевъ описалъ тросточкой кругъ въ воздухѣ и улыбнулся, показавъ свои отличные зубы.
   -- Я не прочь, -- сказалъ онъ, -- мнѣ Васса Андреевна всегда нравилась. Такъ завтра, здѣсь?
   И онъ указалъ глазами на ресторанъ, мимо котораго они проходили.
   -- Въ семь часовъ, -- подтвердилъ Бобылковъ.
  

III.

  
   Поутру на другой день Денисъ Ивановичъ заѣхалъ къ Вассѣ Андреевнѣ и засталъ ее еще въ худшемъ настроеніи. Она наканунѣ вечеромъ побывала разомъ въ трехъ театрахъ, отыскивая Ерогина, потомъ въ двухъ ресторанахъ, и наконецъ въ загородномъ уголкѣ, гдѣ онъ чаще всего проводилъ ночи, но нигдѣ его не оказалось. По секрету она посылала Глашу даже къ нему въ домъ узнать, не заболѣлъ ли онъ, но тамъ сказали, что Сатиръ Никитичъ уѣхалъ предъ обѣдомъ и не возвращался. Васса Андреевна чуть съ ума не сходила, ломая голову, чтобъ додуматься, куда могъ провалиться Ерогинъ. Исчезновеніе его было тѣмъ болѣе загадочно, что Елена Николаевна, къ которой втайнѣ ревновала Васса Андреевна, была въ театрѣ, и потомъ ужинала съ Козичевымъ.
   А разгадка заключалась просто въ томъ, что Ерогинъ уѣхалъ съ какими-то знакомыми купцами въ Царское, и тамъ всю ночь пилъ съ ними въ простомъ трактирѣ и пѣлъ русскія пѣсни. Онъ иногда это дѣлалъ, когда "деревня" начинала сильно сосать его за сердце и онъ чувствовалъ потребность кутнуть особымъ образомъ, въ обстановкѣ трактирной грязи, среди намасленныхъ половыхъ и купеческой икоты.
   -- Ну, что же, видѣли Сатира Никитича? -- рѣзко обратилась Васса Андреевна къ Бобылкову, какъ только онъ вошелъ къ ней.
   -- Ахъ, мамочка моя, да какая же вы сегодня хорошенькая! -- отвѣтилъ на это Бобылковъ, прикладываясь къ ручкѣ. Что нибудь подобное онъ всегда пускалъ впередъ предъ всякимъ объясненіемъ съ дамами.
   -- Да ну васъ, -- еще рѣзче отозвалась Ужова, и дернула плечомъ. -- Что же, онъ въ самомъ дѣлѣ думаетъ такъ и бросить меня, какъ стоптанную туфлю? Да вѣдь я ему скандаловъ надѣлаю...
   -- Голубушка моя, не горячитесь, это первое дѣло, -- произнесъ успокоивающимъ тономъ Бобылковъ. -- Съ этимъ человѣкомъ терпѣнье надо. Теперь у него юнкеръ вашъ завязъ въ зубахъ. Ужъ я ему говорю: послушайте, Сатиръ Никитичъ, какой же смыслъ? Что такое юнкеръ? Вѣдь это дитя, ребенокъ...
   Какъ ни была сердита Васса Андреевна, но при этихъ словахъ злобно-нахмуренное выраженіе разомъ сбѣжало съ ея лица. Она не разсмеялась, но показала весь крупный оскалъ своихъ здоровыхъ бѣлыхъ зубовъ. Бобылковъ, глядя на нее въ упоръ своими плутоватыми глазами, тоже усмѣхнулся и чуть подмигнулъ. Съ минуту они такъ и стояли другъ противъ друга, она -- все шире скаля зубы, а онъ -- все плутоватѣе играя подмигивающимъ взглядомъ.
   -- Съ нимъ, съ Сатиромъ Никитичемъ, переждать надо, -- сказалъ онъ наконецъ. -- Побаломутитъ и успокоится. Вы имѣйте видъ, какъ будто вамъ до него никакого дѣла нѣтъ. Да и что, въ самомъ дѣлѣ? Бѣгать намъ съ вами за нимъ, что ли?
   Бобылковъ вдругъ нагнулся къ самому уху Вассы Андреевны и добавилъ полушопотомъ:
   -- А я вчера Козичева видѣлъ: влюбленъ въ васъ пуще прежняго. Мнѣ, говоритъ, хотѣлось бы развлечь сколько нибудь Вассу Андреевну: пообѣдать какъ нибудь вмѣстѣ, что ли. Вотъ бы сегодня мы и собрались втроемъ, а? Я заѣду за вами въ семь часовъ.
   Васса Андреевна немножко подумала, взглянула на Бобылкова нѣсколько подозрительно, потомъ лѣниво потянулась всѣмъ тѣломъ и сказала:
   -- Юлій Павловичъ очень милый человѣкъ. Только съ Сатиромъ Никитичемъ вы меня непремѣнно должны помирить.
   -- Да непремѣнно же, непремѣнно! -- подтвердилъ Бобылковъ. -- Такъ вы, мамочка, въ семь часовъ ждите меня.
   По привычкѣ, Бобылковъ опустилъ два пальца въ жилетный карманъ, потомъ нащупалъ что-то въ заднемъ карманѣ сюртука, но воздержался, и только спросилъ, нѣтъ ли какого нибудь бѣленькаго винца. Его провели въ столовую, гдѣ онъ, понемножку прихлебывая и болтая самый нелѣпый вздоръ, докончилъ вмѣстѣ съ хозяйкой бутылочку рейнвейна, и наскоро распростившись, вышелъ.
   Въ семь часовъ онъ подъѣхалъ съ Вассой Андреевной, въ ея собственной каретѣ, къ ресторану, сейчасъ же розыскалъ Козичева и ввелъ ихъ въ кабинетъ. Самъ же онъ немедленно спустился въ общую залу, обошелъ всѣхъ знакомыхъ, поднялся опять наверхъ, разспросилъ швейцаровъ, кто, гдѣ и съ кѣмъ, и узнавъ, что Ерогинъ сейчасъ пріѣхалъ съ Еленой Николаевной, снова вернулся въ кабинетъ.
   Васса Андреевна стояла предъ зеркаломъ и поправляла прическу, стараясь надвинуть сбившіеся волосы на лобъ такимъ образомъ, чтобъ получилось выраженіе, которое она называла вакхическимъ.
   -- Вакханка, совершенная вакханка! -- воскликнулъ Бобылковъ, знавшій, что она любитъ, когда ее такъ называютъ. -- Ахъ, вотъ кстати, -- продолжалъ онъ тотчасъ же, подсаживаясь къ Козичеву: -- у меня удивительная есть вещица, я хотѣлъ предложить вамъ, не купите ли. Художественная штучка, цѣны нѣтъ, а я отдаю почти задаромъ.
   И онъ вытащилъ изъ кармана довольно большой футляръ, въ которомъ оказался мундштукъ изъ слоновой кости, съ двумя тонко выточенными фигурами, изображавшими весьма веселый сюжетъ.
   -- Вакханка и сатиръ, -- сказалъ Козичевъ, съ серьезнымъ видомъ разсматривая художественную группу.
   -- Сатиръ! Сатиръ! -- почти взвизгнулъ Бобылковъ, всплескивая руками и колотя ногами по полу.
   Сатиръ, очевидно, напомнилъ ему Сатира Никитича, и это повергало его въ необузданную веселость.
   -- Вакханка и сатиръ! -- повторилъ онъ, захлебываясь какимъ-то расплесканнымъ смѣхомъ, и подмигивая въ одну сторону Вассѣ Андреевнѣ, и въ другую Козичеву. -- Сатиръ!
   Въ сосѣднемъ кабинетѣ, откуда раньше слышались негромкіе голоса, вдругъ притихли.
   Тамъ находились Ерогинъ съ Еленой Николаевной. Ерогинъ разслышалъ свое имя и узналъ расплесканный смѣхъ Бобылкова. Это его заинтересовало.
   -- Съ кѣмъ тамъ Бобылковъ? -- спросилъ онъ татарина.
   -- Съ господиномъ Козичевымъ, -- отвѣтилъ тотъ.
   Елена Николаевна при имени Козичева слегка поблѣднѣла.
   -- А еще кто съ ними? какая дама? -- быстро обратилась она къ татарину. Тотъ замялся, опасаясь назвать при Ерогинѣ Вассу Андреевну.
   -- Даму не знаю-съ; незнакомая... -- проговорилъ онъ.
   -- Позови сюда Бобылкова, -- приказалъ Ерогинъ.
   Черезъ минуту Бобылковъ, скрывая подъ улыбкой мелькавшую на его лицѣ озабоченность, вошелъ въ кабинетъ.
   -- Вѣдь вы должны были съ нами обѣдать, какъ же это вы къ Козичеву пристроились? -- строгимъ тономъ накинулся на него Ерогинъ.
   -- Съ кѣмъ Козичевъ? какая тамъ дама? -- еще строже обратилась къ нему Елена Николаевна.
   Бобылковъ немножко растерялся, но тотчасъ оправился.
   -- Ахъ, Боже мой, вѣдь я десять разъ про васъ спрашивалъ, а эти дурачье отвѣчали, что васъ еще нѣтъ, -- сказалъ онъ почти негодующимъ тономъ. А къ Козичеву я заглянулъ на минутку.
   -- Кто съ нимъ? -- подступила къ нему Елена Николаевна.
   -- Не знаю, представьте себѣ -- не знаю; какая то графиня...
   -- Что вы врете! Говорите сейчасъ.
   -- Голубушка, какъ я скажу? Графиня, полька какая-то...
   Елена Николаевна поднялась и съ рѣшительнымъ видомъ направилась къ дверямъ. Бобылковъ схватилъ за руку Ерогина.
   -- Голубчикъ, не пускайте ее... Я вамъ объясню: тутъ Васса Андреевна васъ розыскиваетъ, а Козичевъ нарочно затащилъ ее въ кабинетъ, чтобъ я успѣлъ васъ предупредить... -- говорилъ онъ.
   -- А, такъ это Васса Андреевна! -- вскричала Елена Николаевна, и выскочивъ въ корридоръ, вбѣжала въ сосѣдній кабинетъ.
   Бобылковъ и Ерогинъ вошли вслѣдъ за нею. Они видѣли, какъ Васса Андреевна поднялась съ дивана, потомъ всталъ Козичевъ, потомъ произошло какое-то быстрое общее движеніе. Елена Николаевна кричала, Васса Андреевна кричала. Потомъ послышался не то звонъ разбитаго стекла, не то трескъ сломаннаго вѣера. Ерогинъ двинулся впередъ, и на минуту заслонилъ всѣхъ своимъ плечистымъ туловищемъ.
   -- Mesdames, какъ вамъ не стыдно... -- басилъ онъ.
   Бобылковъ, въ сторонѣ, бѣгалъ смущенными и жадно-любопытными глазами, и повторялъ не то сокрушенно, не то восторженно:
   -- Какой историческій день! Боже, какой историческій день!
  
  

ПЕТЕРБУРГСКІЙ ДЕНЬ.

I

   Иванъ Александровичъ Воловановъ проснулся, какъ всегда, въ половинѣ десятаго. Онъ потянулся, зѣвнулъ, провелъ пальцемъ по рѣсницамъ, и ткнулъ въ пуговку электрическаго звонка.
   Явился лакей, съ длиннымъ люстриновымъ фартукомъ на заграничный манеръ, и сперва положилъ на столикъ подлѣ кровати утреннюю почту, потомъ отогнулъ занавѣси и поднялъ шторы. Мутный осенній свѣтъ лѣниво, словно нехотя, вобрался въ комнату и поползъ по стѣнамъ, но никакъ не могъ добраться до угловъ, и оставилъ половину предметовъ въ потемкахъ.
   -- Какая погода? -- спросилъ Иванъ Александровичъ.
   -- Погода ничего.
   -- Что ты врешь? Почему-же такъ темно?
   -- На улицѣ темно: время такое. Въ это время всегда темно.
   -- Еще, пожалуй, дождь идетъ?
   -- Идетъ. Мокро до чрезвычайности.
   -- Вотъ дуракъ! Какъ-же ты говоришь -- ничего?
   -- Какъ угодно-съ. Откуда теперь быть погодѣ? Ни лѣто, ни зима. Обыкновенно -- слизь.
   -- Ужасно ты глупъ, Матвѣй. Сколько градусовъ?
   Матвѣй долго стоитъ у окна передъ термометромъ, подымаетъ и опускаетъ толстыя складки на лбу, моргаетъ и что-то считаетъ шопотомъ.
   -- Ну?
   -- Три градуса холоду.
   -- Эге! Морозитъ! Вотъ славно.
   -- Никакъ нѣтъ-съ, морозу нѣтъ.
   -- Какъ нѣтъ? Ты-же сказалъ -- три градуса холоду.
   -- Градусникъ показываетъ. Только не морозитъ, слизь.
   -- Такъ значитъ тепла три градуса.
   Матвѣй усмѣхается, отчего огромные, мрачные усы его подымаются кверху и быстро опускаются.
   -- Ничего не тепло, помилуйте, -- возражаетъ онъ какъ нельзя проще.
   Затѣмъ онъ беретъ съ туалетнаго столика ручное зеркальце и молча держитъ его передъ бариномъ.
   -- Что тебѣ?
   -- Глядѣться будете.
   Иванъ Александровичъ протягиваетъ руку и беретъ зеркальце.
   "Глупъ этотъ Матвѣй до невозможности, но вотъ тѣмъ хорошъ, что всѣ мои привычки наизусть знаетъ", говоритъ про себя Иванъ Александровичъ, и начинаетъ осматривать себя въ зеркало. Это продолжается, впрочемъ, недолго. Онъ отдаетъ зеркало и протягиваетъ руку къ письмамъ. Преобладаютъ печатные циркуляры.
   "Милостивый государь. Расширивъ свои обороты и занявъ новое помѣщеніе, соотвѣтствующее постоянно возрастающему числу нашихъ кліентовъ..." Подписано: Готлибъ Пипъ, монументный мастеръ.
   "Милостив... государ... Пользуясь постояннымъ вашимъ вниманьемъ и вступивъ въ сношеніе съ лучшими заграничными домами..." Подписано: Джонъ Смитъ, спеціальность мельничные жернова.
   "Милостивая государыня. Только что получивъ изъ лучшихъ парижскихъ домовъ громадный выборъ моделей осеннихъ жакетовъ, манто, конфексіонъ и пр.".
   -- Чортъ знаетъ что такое! Это должно быть вовсе не ко мнѣ! -- восклицаетъ Иванъ Александровичъ, и осматриваетъ конвертъ. На немъ значится: Луизѣ Андреевнѣ Фрауэнмильхъ. -- Вѣчно ты путаешь: пакетъ какой-то Луизѣ Андреевнѣ адресованъ, а ты мнѣ подаешь!
   Матвѣй беретъ конвертъ, долго разсматриваетъ его, и ухмыляется.
   -- Это въ седьмомъ номерѣ. Изъ мамзелей будетъ.
   -- Что? Изъ какихъ мамзелей?
   -- Луиза Андреевна. Надъ нами живетъ.
   -- Хорошенькая?
   -- Какъ слѣдуетъ. Хряская только изъ себя очень.
   -- Дурацкія выраженія у тебя какія-то: хряская! Развѣ есть такое слово?
   -- Стало быть есть. Не я выдумалъ.
   -- Нѣмка какая-нибудь. Не люблю я нѣмокъ.
   -- Что въ нихъ, въ нѣмкахъ.
   -- Однако, ты зачѣмъ-же мнѣ чужія письма подаешь? Снеси къ ней, объяснись, скажи, что баринъ извиняется.
   -- Швейцаръ перепуталъ, я ему отдамъ. Какія еще извиненія.
   Иванъ Александровичъ взялъ между тѣмъ другой конвертикъ, вскрылъ и вытащилъ розовый листокъ, исписанный плохимъ женскимъ почеркомъ. Привычный взглядъ его быстро, въ разбивку, пробѣжалъ по строчкамъ.
   "Вы всегда были такой милый... не обращаюсь ни къ кому другому кромѣ васъ... маленькое денежное затрудненіе... расчитываю, что вы выручите... жду сегодня-же...".
   -- Замѣчательно, какъ женщины не умѣютъ вести переписки; всегда у нихъ одно и тоже... проворчалъ Иванъ Александровичъ, и бросивъ розовый листокъ на коверъ, потянулъ со столика газету.
   Но онъ тотчасъ замѣтилъ, что это вовсе не его газета.
   -- Что за новости? Ты и газету мнѣ какую-то чужую подсунулъ? -- крикнулъ онъ на слугу.
   Тотъ посмотрѣлъ, пошевелилъ толстыми складками на лбу и пожалъ плечами.
   -- Опять швейцаръ перепуталъ. Удивительно даже!
   -- А самъ-то ты чего глядѣлъ? Сейчасъ иди, перемѣни.
   Матвѣй унесъ газету. Иванъ Александровичъ поднялся съ постели и занялся своимъ туалетомъ. Плескаясь и отфыркиваясь, онъ не безъ недоумѣнія замѣчалъ, что до обонянія его достигаетъ какой-то весьма пріятный, свѣжій запахъ. Совершенно какъ на дачѣ, когда въ открытое окно потянетъ вѣтеркомъ съ цвѣточныхъ клумбъ. "Навѣрное этотъ нелѣпый Матвѣй духи пролилъ", подумалъ Иванъ Александровичъ.
   -- Ты что это надѣлалъ? Отчего это духами пахнетъ? -- обратился онъ къ слугѣ, какъ только тотъ возвратился съ газетой.
   Матвѣй потянулъ носомъ и повелъ усами.
   -- Пукетъ изъ себя пускаетъ, -- отвѣтилъ онъ.
   -- Что такое? Букетъ? Какой букетъ? -- взволновался Иванъ Александровичъ.
   -- Хорошій пукетъ. Вамъ прислали.
   >-- Кто прислалъ? Когда?
   -- Давно прислали. Вы еще почивали.
   -- Болванъ! Отчего-же ты не сказалъ раньше? Гдѣ онъ?
   -- Что-жъ говорить, когда вы лежали. Я въ кабинетѣ на каминѣ поставилъ.
   -- А каминъ топится?
   -- Давно ужъ топится.
   -- Вотъ оселъ! вѣдь цвѣты пропадутъ отъ топки.
   -- Где жъ имъ цѣлымъ быть.
   -- Нѣтъ, ты меня съ ума сведешь! простоналъ Иванъ Александровичъ, и бросился въ кабинетъ.
   На потухающемъ каминѣ красовался великолепный букетъ изъ темныхъ и бѣлыхъ розъ. Но самые крупные лепестки уже совсѣмъ сморщились, и нѣкоторыя головки склонились внизъ.
   -- Болванъ! негодяй! неистовствовалъ Иванъ Александровичъ. -- Такой букетъ, и сразу погубить!
   Но Матвѣй, очевидно, не соглашался признать свою вину.
   -- Съ этими пукетами завсегда такъ, -- твердилъ онъ. -- Вѣдь они, мошенники, на проволоку ихъ сажаютъ. Вотъ ежели-бы съ горшкомъ...
   -- Кто принесъ? Отъ кого? -- спросилъ Воловановъ.
   -- Швейцаръ принесъ.
   -- Да отъ кого? Кто прислалъ?
   -- Посыльный принесъ.
   -- Отъ кого, я тебя спрашиваю! -- крикнулъ Иванъ Александровичъ такимъ дикимъ голосомъ, что Матвѣй даже оторопѣлъ.
   -- Отъ неизвѣстной личности, -- пробормоталъ онъ сквозь усы.
   Лицо Ивана Александровича начало понемногу проясняться. Онъ бережно перенесъ букетъ на письменный столъ, сѣлъ въ кресло, запахнулъ полы халата, и съ наслажденіемъ втянулъ въ себя душистый запахъ. На губахъ его появилось нечто вродѣ улыбки.
   -- Ни записки, ни карточки, ничего не было? -- спросилъ онъ.
   -- Откуда имъ быть! -- отозвался, снова ободряясь, Матвѣй.
   -- Какъ ты по-дурацки отвѣчаешь, -- снисходительно замѣтилъ Иванъ Александровичъ. -- Чтожъ, посыльный такъ и сказалъ: не приказано, молъ, говорить, отъ кого прислано?
   -- Будетъ онъ, тоже, разговаривать!
   Матвѣй удалился, и черезъ минуту подалъ чай и филипповскій калачъ. Иванъ Александровичъ продолжалъ задумчиво улыбаться. Эта улыбка все расцвѣтала подъ его пушистыми усами, разливалась по всѣмъ чертамъ лица.
   "Отъ кого бы, однако, этотъ букетъ? -- думалъ онъ. -- Чрезвычайно, чрезвычайно мило. Такого вниманія нельзя не оцѣнить. Но кто такая? Безъ сомнѣнія молоденькая, хорошенькая женщина; некрасивая не рѣшилась бы. Навѣрное препикантная особа. И какая таинственность... О, женщины умѣютъ. Она, очевидно, расчитываетъ на мою проницательность. И она не ошибается. Я ее знаю, эту прелестную незнакомку. Знаю, знаю... (Улыбка Ивана Александровича сообщилась его глазамъ, и они приняли чрезвычайно плутовское выраженіе). Это Вѣра Михайловна, жена нашего директора. Она имѣетъ неприступный видъ, но насъ этимъ не проведешь. Нѣтъ, не проведешь! Ея мужъ -- человѣкъ государственнаго ума, но онъ вдвое старше ея; и притомъ, у него уши и губы оттопыриваются. Она, она, больше некому".
   Иванъ Александровичъ вскочилъ и прошелся нѣсколько разъ по кабинету, потомъ щелкнулъ пальцами.
   -- Я долженъ написать ей нѣсколько строкъ, поблагодарить ее, показать, что я понялъ. Написать тонко, умно, остроумно; это у меня выходитъ -- рѣшилъ Иванъ Александровичъ, и присѣвъ снова къ столу, раскрылъ бюваръ.
   Нѣсколько строчекъ потребовали, однако, добраго часа времени и почти цѣлой коробки бумаги. Наконецъ записка была сочинена. Воловановъ позвалъ Матвѣя и приказалъ сбѣгать за посыльнымъ.
   -- Вотъ, любезный, снеси это по адресу. И если лакей или курьеръ спросятъ, отъ кого, скажи, что не приказано говорить. И даже вотъ что лучше всего: отдай письмецо горничной, чтобы барынѣ въ собственныя руки, -- распорядился Воловановъ, отпуская посыльнаго.
   "Теперь какъ разъ мужъ уѣхалъ въ департаментъ, она одна, и... чудесно"! проговорилъ онъ вслухъ, снова щелкнувъ пальцами. -- "Недурненькій завязывается романъ, весьма недурненькій".
   Онъ сталъ глотать простывшій чай и прожевывать филипповскій калачъ, терпѣливо бѣгая въ то же время по развернутой газетѣ.
   "Однако, что новаго? Не могу же я выѣхать изъ дому, не зная о чемъ и что говорить", -- торопилъ онъ самъ себя.
   "Въ телеграммахъ ничего. Производствъ никакихъ. Покойниковъ много, но все какіе-то неизвѣстные. Передовая о пониженіи пошлины на антрацитъ; какое мнѣ дѣло до антрацита? Въ фельетонѣ, однако, что-то философское. Это хорошо: такіе фельетоны всегда даютъ, о чемъ говорить въ обществѣ. Новыя мысли бываютъ. Вотъ и тутъ, что-то о восточной цивилизаціи. Такъ, такъ, очень хорошо. Восточная цивилизація неизмѣримо выше европейской... очень хорошо. Она сберегаетъ народы, оставляя ихъ въ бездѣйствіи... отличная мысль! Объ этомъ даже съ дамами можно говорить".
   -- Матвѣй, одѣваться!
   Матвѣй появился, но вмѣсто того, чтобъ принять на руки сброшенный бариномъ халатъ, ухватился за букетъ и понесъ его вонъ.
   -- Куда? Зачѣмъ? -- крикнулъ Воловановъ.
   -- Отдать надо. Пятый разъ уже спрашиваютъ.
   -- Какъ отдать? кому отдать? кто спрашиваетъ?
   -- Седьмой номеръ. Луизѣ Андреевнѣ пукетъ присланъ, мамзели...
   -- Что-о!? -- заревѣлъ Воловановъ такимъ дикимъ голосомъ, что Матвѣй чуть не выпустилъ букетъ изъ рукъ. -- Ты меня убить хочешь, зарѣзать? Вѣдь я директоршѣ записку послалъ...
   Усы Матвѣя совсѣмъ повисли, глаза начали часто моргать.
   -- Воля ваша, Иванъ Александровичъ, я тутъ не причина. Швейцаръ перепуталъ. Вы-бы хозяину пожаловались, -- бормоталъ онъ.
   Воловановъ въ невыразимомъ отчаяніи поднялъ надъ головой кулаки и потрясъ ими въ воздухѣ.
  

II

  
   Бронзовые часы на томъ самомъ каминѣ, гдѣ недавно стоялъ "пукетъ", причинившій такое непріятное разочарованіе Ивану Александровичу Волованову, пробили двѣнадцать. Иванъ Александровичъ схватился за голову.
   -- Боже мой, вотъ ужъ и день начинается! А я еще не успѣлъ даже одѣться... Когда же я въ должность поспѣю? -- пробормоталъ онъ. -- Удивительно, какъ петербургское утро всегда бываетъ наполнено разными пустяками; не успѣешь даже какъ слѣдуетъ собраться съ мыслями. -- Матвѣй, одѣваться!
   Матвѣй, нѣсколько оторопѣвшій отъ постигшихъ ихъ обоихъ неудачъ, принялся стягивать съ барина халатъ и прочія принадлежности утренняго туалета. Но едва только Иванъ Александровичъ приготовился просунуть голову въ воротъ крахмальной сорочки, какъ Матвѣй объявилъ своимъ сиповатымъ голосомъ:
   -- А тамъ прачка дожидается. Бѣлье принесла.
   -- Ну вотъ, есть мнѣ теперь время возиться съ прачками. Прими отъ нея, а за деньгами пусть потомъ зайдетъ, -- отвѣтилъ Воловановъ. -- А она какая изъ себя? не старая?
   -- Гдѣ-жъ старая? Прачки никогда старыя не бываютъ. Нешто старую пошлютъ по господамъ ходить.
   -- Молоденькая?
   -- Да вотъ извольте посмотрѣть, я ее сюда кликну.
   -- Оселъ, какъ же я могу въ такомъ видѣ съ ней разговаривать? И времени у меня теперь нѣтъ. Ты лучше объясни толкомъ, какъ она изъ себя? хорошенькая?
   -- Дѣвка хорошая. Видная такая изъ себя. Да вы извольте сами взглянуть.
   -- Ну, позови. Впередъ знаю, что рожа какая нибудь.
   Матвѣй удалился, и черезъ минуту впихнулъ въ гостиную здоровеннѣйшую бабу, при взглядѣ на которую можно было тотчасъ убѣдиться, до какой степени прачешное ремесло способствуетъ тѣлесному развитію женщины. Всѣ формы ея отличались преувеличенною шаровидностью, даже губы и носъ были какіе-то вздутые, и затвердѣлый, неискоренимый румянецъ заливалъ все лицо.
   Иванъ Александровичъ успѣлъ снова накинуть халатъ и вышелъ изъ спальной съ улыбкой пріятнаго ожиданія. Но излишество пластической красоты, разлитое въ фигурѣ прачки, видимо нагнало на него оторопь, и улыбка его приняла какое-то вымученное выраженіе.
   -- А, такъ это вы и есть? Вы, то-есть, на меня стираете? -- проговорилъ онъ безъ всякаго апломба.
   -- Да-съ, мы бѣльемъ занимаемся.
   -- Прекрасно, моя милая, прекрасно. У васъ и счета, есть?
   -- Какъ-же, есть. Ужъ будьте столь добры, позвольте получить, а то по этакой слякоти и ходить невозможно. Я и то вона какъ подолы-то свои захлюпала.
   И для пущей убѣдительности, посѣтительница захватила рукой юбки и подняла ихъ на полъ-аршина отъ полу, при чемъ глазамъ Волованова предстали громадныя ноги, обутыя въ мужскіе сапоги, густо облѣпленные грязью. Иванъ Александровичъ даже вздрогнулъ, до такой степени было оскорблено его эстетическое чувство.
   -- Заплати ей по счету! сію минуту! -- прикрикнулъ онъ на слугу, спасаясь обратно въ спальню.
   -- Ну, иди, иди, натопчешь еще тутъ! -- прикрикнулъ въ свою очередь и Матвѣй, понявшій неблагопріятное впечатлѣніе, произведенное прачкой на барина. -- Претъ тоже въ гостиную, въ сапожищахъ-то.
   Въ передней раздался звонокъ. Матвѣй, выпроводивъ прачку, явился отпереть двери. Вошелъ бѣлокурый молодой человѣкъ, довольно франтовато одѣтый, съ узломъ, завернутымъ въ кусокъ чернаго коленкора.
   -- Портной, что-ли? -- спросилъ Матвѣй.
   -- Портной. Метръ-тальеръ. Баринъ дома? -- освѣдомился въ свою очередь вошедшій.
   -- Дома. Платье принесли? Обождите тутъ, сейчасъ доложу.
   -- Хорошо. Да вотъ что, почтеннѣйшій, скажите-ка мнѣ перво-наперво, баринъ вашъ говоритъ по французски?
   -- По французски? Для чего ему? Н-нѣтъ, по французски онъ, кажись, не говоритъ.
   -- Ну, тогда я буду замѣсто француза. Карашо. Доложите, почтеннѣйшій, что французъ-закройщикъ платье принесъ отъ портного Плевушина.
   Иванъ Александровичъ пріятно удивился, узнавъ, что у его портного Плевушина закройщикъ-французъ, и снова вышелъ въ гостиную.
   -- Бонжуръ, мосье, -- привѣтствовалъ его бѣлокурый молодой человѣкъ, оказавшійся, когда снялъ пальто, въ необычайно пестрой жакеткѣ и свѣтло-голубомъ галстукѣ. -- Мосье парль франсе?
   -- Вуй, мерси... то-есть, если нужно, но предпочитаю говорить по-русски, -- отвѣтилъ, нѣсколько смущаясь, Воловановъ. -- Вѣдь вы, вѣроятно, говорите немножко по-русски?
   -- А, вуй, мосье, команъ-донкъ. Пожальста, будемъ говорить по русски. Вашъ пара готовъ. И очень удачный вышла пара. Мосье будетъ ошень довольный нашей работъ.
   "Чортъ возьми, французъ на меня шилъ, еще бы не быть довольнымъ", -- подумалъ Иванъ Александровичъ.
   -- Скидайтъ, пожальста, вашъ калатъ, мы чичасъ будимъ примѣрайтъ, -- продолжалъ портной, расправляя и встряхивая пиджакъ, жилетъ и брюки.
   Воловановъ сѣлъ и съ наслажденіемъ протянулъ ноги. Брюки въ мелкую полоску, съ туго заутюженной складкой, обхватили ихъ. Онъ всталъ, оправляясь, а портной быстро затянулъ сзади пряжку.
   -- Вотъ, мосье, вы имѣйтъ франсускій работъ. Регарде фасонъ. Сидитъ первый сортъ.
   Воловановъ посмотрѣлся въ зеркало. Брюки сильно морщили, талія приходилась гораздо выше, чѣмъ слѣдовало, сзади торчало угломъ. Но такъ какъ это была французская работа, то онъ только помычалъ немножко носомъ, и предоставилъ надѣть на себя жилетъ и пиджакъ. Тутъ тоже какъ будто не все было благополучно, и Воловановъ даже спросилъ тономъ сомненія:
   -- Развѣ теперь такъ широко стали дѣлать?
   На это портной только погладилъ его обѣими ладонями по спинѣ, и отвѣтилъ:
   -- Послѣдній фасонъ, мосье. Парискій фасонъ. Франсускій работъ. Мосье будетъ одетъ лютче всѣхъ въ Петербургъ. Прошу пардонъ, франсускій работъ сейчасъ видно.
   -- Я знаю, знаю... А вы, вѣроятно, недавно у Плевушина работаете? полюбопытствовалъ Воловановъ.
   -- Ошень недавно. Козяйнъ меня выписывалъ изъ Парижъ, чтобъ дѣлать франсускій работъ. Рюсскій работъ не будетъ такъ сидѣть на мосье. Я въ Парижъ у первыхъ метръ-тальеръ работалъ. Вотъ счетъ, мосье.
   Воловановъ взглянулъ и замѣтилъ, что платье поставлено на десять рублей дороже, чѣмъ онъ платилъ раньше.
   -- Почему же десять рублей накинули? Я считалъ, что по прежней цѣнѣ сдѣлаютъ, -- выразилъ онъ неудовольствіе.
   -- Франсускій работъ, мосье, -- пояснилъ портной. Франсускій работъ никакъ не можетъ на такой цѣна. Когда я буду открывать свой магазинъ, ви мнѣ два раза дороже платилъ.
   Иванъ Александровичъ вынулъ деньги, отдалъ, и по уходѣ портнаго простоялъ нѣсколько минутъ въ задумчивости передъ зеркаломъ. Несомнѣнно, платье сидѣло скверно; но онъ пришелъ къ заключенію, что какъ-никакъ, а французская работа все-таки сейчасъ видна.
   -- Вицъ-мундиръ прикажете подать? -- спросилъ Матвѣй.
   Но Волованову не хотѣлось разстаться съ новою парой. Онъ рѣшилъ, что можно иногда показаться въ канцеляріи и въ партикулярномъ видѣ, тѣмъ болѣе что сегодня онъ не чувствовалъ расположенія къ серьезнымъ занятіямъ, и предполагалъ посидѣть больше въ курительной комнатѣ.
   По дорогѣ онъ заѣхалъ къ Доминику, выпилъ водки, закусилъ двумя парами пирожковъ и просмотрѣлъ новый номеръ "Стрекозы". Потомъ принялъ серьезный видъ и поѣхалъ въ должность.
   Столоначальникъ взглянулъ на него косо, но съ любопытствомъ, относившимся къ новой парѣ. Иванъ Александровичъ это замѣтилъ, и нарочно повертѣлся передъ нимъ.
   -- Немножко опоздалъ, виноватъ; портной задержалъ, -- объяснилъ онъ, хотя его объ этомъ не спрашивали. -- Такой болтливый французъ попался, все твердитъ: пардонъ, пардонъ, а самъ не уходитъ.
   -- Вы нынче у француза стали одеваться? -- брюзгливымъ тономъ полюбопытствовалъ столоначальникъ.
   -- Да, я теперь рѣшилъ все у французовъ шить; у нихъ отдѣлка лучше, -- отвѣтилъ скромно Иванъ Александровичъ, и черезъ минуту проскользнулъ въ курительную комнату.
   Тамъ уже набралось человѣкъ двадцать молодежи. Одни стояли группами и разговаривали; другіе, забравшись на громадные клеенчатые диваны, забавлялись тѣмъ, что расковыривали протертыя въ обивкѣ дырки и вытягивали оттуда конскій волосъ и мочалу. Одинъ чиновникъ извлекалъ ногтями мелодическіе звуки изъ пружины, и такъ ловко, что выходилъ цѣлый мотивъ.
   Волованова поздравили съ обновкой, пощупали рукава, заглянули на подкладку. Общее мнѣніе, впрочемъ, склонялось къ тому, что платье скверно сшито.
   -- Какъ вы мало, господа, понимаете толкъ въ этомъ, возразилъ Воловановъ. -- Эту пару французскій закройщикъ дѣлалъ. Плевушинъ изъ Парижа француза выписалъ.
   -- А этотъ французъ тамъ, вѣроятно, въ колбасной служилъ, -- предположилъ одинъ изъ молодыхъ чиновниковъ.
   -- И научился гарнировать телячьи головы, -- замѣтилъ другой.
   -- Или въ солдатской швальнѣ шилъ капоты для piou-piou, -- вставилъ третій.
   Иванъ Александровичъ фыркнулъ на это съ недовольнымъ видомъ, бросилъ окурокъ папироски, и ушелъ въ канцелярскую залу.
   Смѣшливая веселость молодыхъ чиновниковъ возросла съ его уходомъ.
   -- Господа, давайте, вышутимъ Волованова, -- предложилъ тотъ, который обладалъ искусствомъ извлекать музыкальный мотивъ изъ диванныхъ пружинъ. -- Я назначу ему свиданіе отъ неизвѣстной дамы, а мы пойдемъ смотрѣть, какъ онъ будетъ ходить взадъ и впередъ по панели.
   Черезъ четверть часа сторожъ подошелъ къ Волованову и шепнулъ ему на ухо:
   -- Васъ посыльный спрашиваетъ, письмо лично передать долженъ.
   Иванъ Александровичъ встрепенулся, вышелъ въ пріемную, и черезъ минуту вернулся съ розовенькимъ пакетикомъ въ рукѣ. Держа его нарочно такъ, чтобы всѣ видѣли, онъ вскрылъ его, и прочелъ заблиставшими глазами:
   "Приходите отъ 4 до 6 часовъ въ большую Морскую, буду ждать васъ около памятника. Незнакомка".
   За полчаса до назначеннаго времени Воловановъ улизнулъ изъ канцеляріи и скорыми шагами пошелъ въ Морскую. На улицахъ уже блистали огни. Иванъ Александровичъ прошелъ прямо къ памятнику; оглядѣлся, постоялъ, и принялся медленно шагать поперекъ площади. Всѣмъ проходившимъ дамамъ онъ до неприличія заглядывалъ подъ шляпки, но ни одна не обратила на него вниманія.
   Такъ прошелъ часъ. Ноги у Волованова начинали слегка ломить, онъ весь иззябъ. Въ пять часовъ его громко окликнули:
   -- Прогуливаетесь, Иванъ Александровичъ? Это былъ одинъ изъ молодыхъ чиновниковъ. Черезъ минуту прошелъ другой, и тѣми же словами окликнулъ его. Потомъ третій, четвертый, пятый, десятый -- чуть не вся канцелярія прошла мимо, и каждый по очереди произнесъ: -- Прогуливаетесь, Иванъ Александровичъ?
   Затѣмъ началось обратное шествіе. Первый чиновникъ, поровнявшись съ нимъ, сказалъ: -- Поджидаете, Иванъ Александровичъ? -- и разсмѣялся ему прямо въ лицо. Затѣмъ второй, третій, десятый, всѣ до конца, и каждый произносилъ съ отвратительнымъ, дребезжащимъ смѣхомъ:
   -- Поджидаете, Иванъ Александровичъ?
   Воловановъ наконецъ побагровѣлъ отъ досады, кликнулъ извозчика, и поѣхалъ въ Малоярославецъ обѣдать.
   "Удивительно, до чего бываетъ глупо наполненъ петербургскій день", -- изумлялся онъ, меланхолически разбирая карту рублеваго обѣда.
  

III.

  
   Иванъ Александровичъ Воловановъ, обѣдая въ общей залѣ "Малоярославца", успѣлъ уже скушать и супъ бискъ съ отзывавшимися подогрѣтымъ саломъ пирожками, и судака подъ голландскимъ соусомъ, и ломтикъ телятины со шпинатомъ, когда вдругъ надъ нимъ прогремѣлъ, съ жирнымъ хрипомъ, зычный окликъ:
   -- Ваня! Да ты ли это? Вотъ Богъ посылаетъ! И въ ту же минуту двѣ могучія длани обняли его, и онъ почувствовалъ на самыхъ губахъ тройной, присвистывающій, мокрый поцѣлуй.
   Предъ нимъ стоялъ, упершись въ него животомъ, его дядя, родной дядя, Яковъ Порфирьевичъ Воловановъ, мужчина лѣтъ пятидесяти, высокій, толстый, съ смугло-сѣрымъ лицомъ, коротенькимъ носомъ, густыми усами и подстриженной до корня бородой, чуть чуть пробритой посрединѣ. Одѣтъ онъ былъ въ синій пиджачекъ широчайшаго покроя, съ отвислыми карманами.
   -- Дяденька! какими судьбами? -- отозвался Иванъ Александровичъ. -- Давно ли въ Петербургѣ? На долго ли?
   -- Какъ Богъ дастъ, голубчикъ, какъ Богъ дастъ, -- отвѣтилъ дядя, и грузно опустился на стулъ, который словно присѣлъ на своихъ буковыхъ ножкахъ подъ его тучной тушей. -- А пріѣхалъ я только сегодня. Ты что это, дрянь какую-то обѣдаешь? Брось, сейчасъ брось. Эй, человекъ! Вотъ что, милый ты мой, -- обратился онъ къ подбѣжавшему слугѣ, -- покорми ты насъ, пожалуйста, хорошенько, по-русски, знаешь? Дай ты намъ что-нибудь такое... этакое. Чтобы утроба возликовала. Я, милый ты мой, человѣкъ пріѣзжій, изъ медвѣжьяго угла пріѣхалъ, такъ хочу утробушку свою потѣшить.
   -- Уху стерляжью не прикажете-ли, съ растегаемъ? -- тотчасъ предложилъ слуга.
   -- Во, во, во! -- одобрительно прогудѣлъ Воловановъ-старшій. -- Да чтобы налимьей печенки тоже положили бы. А потомъ дай ты намъ что-нибудь такое... что-нибудь этакое...
   -- Поросенка подъ хрѣномъ надо подать. Московскіе есть.
   -- Во, во, во. Вижу, братецъ, что ты человѣкъ съ понятіемъ. А потомъ... потомъ... совсѣмъ что-нибудь этакое...
   -- Утку можно зажарить, а не то каплунчика, -- предложилъ слуга.
   -- Утку, любезный, дашь намъ, уточку... да съ груздиками, да пожирнѣй. И бутылочку заморозь, знаешь какого-нибудь этакого, новѣйшей марки.
   Слуга отошелъ. Воловановъ-дядя грузно повернулся на подгибавшемся подъ нимъ стулѣ, и поставивъ локти на столъ, воззрился на племянника.
   -- Ну, какъ же ты тутъ, въ Петербургѣ вашемъ? служишь? -- спросилъ онъ.
   -- Да, дядюшка, служу. Только, по правдѣ сказать, невыгодная у насъ совсѣмъ служба: ходу никакого нѣтъ. И товарищи пренепріятный народъ: насмѣшники все какіе-то.
   -- А ты къ намъ въ провинцію просись! Въ провинціи теперь хорошо служить, почетно. Чиновнику теперь всѣ кланяются. Обыватель смирный сталъ, уважаетъ. Форсу-то этого нѣтъ больше. Прежде, бывало, станового въ контору отошлешь, а теперь самъ на крыльцѣ встрѣчаешь: съ чѣмъ, молъ, пожаловали. Такъ-то.
   -- Не хочется, дяденька, въ провинцію: привыкъ уже, знаете, къ развлеченіямъ. Театры тутъ, рестораны; образованность вездѣ замѣчается. -- А вы какъ же сюда, по дѣламъ?
   -- По дѣламъ, голубчикъ, по дѣламъ. Перво-на-перво, въ дворянскій банкъ.
   -- Объ отсрочкѣ недоимочки?
   -- Во, во. Петля на шеѣ, я тебѣ скажу.
   -- Да, плохія времена для помѣщиковъ. А впрочемъ, сколько слышно, на дворянскій вопросъ обращено большое вниманіе. Какъ хотите, а вѣдь первое сословіе въ имперіи.
   -- Ш-ш, ш-ш, миленькій, брось. Политику эту брось. Мы политикой не занимаемся. Какой тамъ вопросъ? Не наше дѣло. Мы, вотъ, пріѣхали, прошеньице подадимъ... а можетъ быть, что-нибудь и очистится.
   -- Душевно желаю вамъ успѣха.
   -- Спасибо, миленькій. А у меня, кромѣ того, и еще есть дѣло, большое, крупное дѣло. И вышло оно, надо тебѣ сказать, совершенно случайно. Артельщикъ научилъ.
   -- Какой артельщикь?
   -- А у меня въ деревнѣ мужикъ живетъ, Акимъ -- тотъ самый, котораго графъ Толстой въ своей пьесѣ вывелъ. Такъ вотъ, у него младшій братъ у васъ въ Петербургѣ въ артельщикахъ состоитъ, въ банкѣ какомъ-то служитъ. Умный, шельма, мужикъ, министерская голова. Отъ него Акимъ и про банки все узналъ. Ну, пріѣзжалъ онъ нынѣшнимъ лѣтомъ въ деревню, въ побывку. Разговорился я съ нимъ разъ, другой -- вижу, оборотливаго ума человѣкъ. Въ Ясную Поляну съ братомъ ходилъ, только не понравился графу: газетчикъ, говорить, какой-то, а не народный человѣкъ. Зашла у насъ съ нимъ рѣчь и о хозяйствѣ. У меня, Ваня, ты знаешь, не родится ничего, хоть брось. Десятый годъ неурожаи идутъ. А артельщикъ -- Маремьяномъ его зовутъ -- и говоритъ: вамъ другаго средства нѣтъ, кромѣ какъ искусственное удобреніе и паровые плуги. Понимаешь, куда хватилъ! У насъ и не слыхалъ никто, какіе такіе паровые плуги. Это точно, говорю, хорошо было-бы къ искусственному удобренію обратиться, да вѣдь какихъ денегъ надо для этого. У меня не клинъ какой нибудь, а безъ малаго три тысячи десятинъ. А Маремьянъ мнѣ и говорить: пустое самое дѣло деньги достать, я это могу вамъ пальцемъ оборудовать.
   -- Что-жъ онъ, украсть въ банкѣ хочетъ, что-ли? -- изумился Иванъ Александровичъ.
   -- Нѣтъ, зачѣмъ украсть, -- возразилъ дядюшка. -- Онъ, я тебѣ скажу, почище штучку придумалъ. Я затѣмъ, собственно, и пріѣхалъ. Акціонерное общество мы учреждаемъ. Уставъ теперь разсматривается. Такъ и называется: "первое акціонерное общество эксплуатаціи искусственнаго удобренія". Какова шельма, а? словечко-то какое подпустилъ: эксплуатація.
   -- Н-да, -- задумчиво и нѣсколько завистливо протянулъ Иванъ Александровичъ. -- Этакъ вы, скоро, при большихъ деньгахъ будете.
   -- Никто какъ Богъ, голубчикъ Ваня; -- можетъ быть, и будемъ.
   -- Тогда и объ отсрочкѣ въ дворянскомъ банкѣ кланяться не станете.
   -- Ну, нѣтъ, почему-же? На милость отказа нѣтъ. А кланяться мы всегда готовы. Ласковый теленокъ, Ваня, двухъ матокъ сосетъ.
   На столъ поставили посеребренную кастрюльку съ ухой. Воловановъ-старшій принялся ѣсть съ жадностью, причмокивая и присвистывая.
   -- Кушай, Ваня, кушай побольше; это вѣдь наша родная ушица, не разсупе какой-нибудь нѣмецкій. -- А что, кстати -- вдругъ неожиданно спросилъ онъ -- нѣмочекъ этихъ разныхъ гдѣ-бы У васъ посмотрѣть? Пѣвичекъ, или плясуній какихъ-нибудь? Вѣдь я, милочка моя, изъ медвѣжьяго угла пріѣхалъ, мнѣ встряхнуться надо. Я, какъ ѣхалъ, именно даже на тебя и расчитывалъ. Ты вѣдь всѣхъ тутъ, поди, знаешь? Э? Шельмецъ ты этакій петербургскій, сусликъ столичный!
   Лакей хлопнулъ пробкой и разлилъ въ стаканы. Воловановъ-дядя чокнулся съ племянникомъ и хлебнулъ одинъ разъ, но такъ, что на днѣ стакана только брызги отъ пѣны остались.
   -- У насъ, душа моя, въ медвѣжьемъ углу-то нашемъ, женщины въ мужскихъ сапогахъ ходятъ, вотъ что я тебѣ скажу, -- продолжалъ Яковъ Порфирьевичъ, подставляя свой опорожненный стаканъ. -- Развлеченій никакихъ. Въ уѣздномъ городѣ ярмарка бываетъ по осени, такъ прежде помѣщики съѣзжались, циркъ пріѣзжалъ, купцы изъ Москвы разный дворянскій товаръ привозили; можешь себѣ представить, я тамъ разъ даже подзорную трубу себѣ купилъ, чтобъ съ бельведера, въ усадьбѣ, виды обозрѣвать. А теперь, кромѣ жестянокъ съ сардинками, да бормановскаго шоколаду, ничего нѣтъ для нашего брата дворянина. Носовыхъ платковъ бѣлыхъ искалъ, такъ и тѣхъ нѣтъ, а все синіе, съ видомъ французской эскадры подъ Кронштадтомъ; хоть не сморкайся, право. Ну, и одичаешь. Вотъ, черезъ нашъ губернскій городъ проѣзжалъ лѣтомъ, тамъ въ саду Шато-де-Флеръ устроили, нѣмецъ силу показываетъ, вызываетъ на борьбу, и женскій хоръ поетъ. Только рожи всѣ на подборъ, и хозяйка имъ вмѣсто фартучковъ вышитыя полотенца повѣсила. Онѣ потомъ у нея за буфетомъ прислуживаютъ, и этими самыми полотенцами посуду перетираютъ.
   -- И въ сапогахъ? -- усмѣхнулся Иванъ Александровичъ.
   -- Само-собою: хоръ-то венгерскимъ называется, а венгеркамъ непремѣнно полагаются сапоги. Такъ понимаешь, душа моя, какое я послѣ всего этого стремленіе чувствую... Эхъ, и завидовалъ-же я тебѣ, Ваня, каналья этакая! Вотъ, думаю себѣ тухнешь тутъ среди мужичья, дворянскаго обличья своего лишаешься, а онъ, подлецъ этакій, по театрамъ да по ресторанамъ шляется, за актрисами да за пѣвичками волочится, разсупе всякія жретъ, которыя поваръ-французъ, каналья этакая, душистымъ перцемъ приправляетъ... Ну, Ваня, твое здоровье! Ужъ хочешь, не хочешь, а ты теперь мой чичероне: всѣ злачныя мѣста долженъ мнѣ показать. Я тебя сегодня -- ни-ни! Куда ты, туда и я. Пей, дрянь ты этакая!
   И Воловановъ-старшій налилъ себѣ стаканъ, выхлебнулъ однимъ глоткомъ, налилъ еще, тоже выхлебнулъ, и потребовалъ новую бутылку.
   -- Я, дяденька, никогда столько не пью, -- протестовалъ Иванъ Александровичъ. -- Да и вамъ не хорошо: ни въ какой театръ нельзя будетъ поѣхать.
   -- Врешь, врешь, я свою мѣру знаю. Пей, когда налито, сусликъ ты петербургскій! -- настаивалъ Воловановъ-старшій. -- Какъ это такъ нельзя въ театры? развѣ пить воспрещается? Пить во всякомъ состояніи дозволено. Развѣ я не такъ говорю? Вѣдь мужикъ пьетъ? Ты мнѣ скажи: пьетъ мужикъ, или нѣтъ?
   -- Бываетъ, что пьетъ, дяденька.
   -- А если мужикъ пьетъ, то какъ же это можно, чтобъ нашъ братъ, дворянинъ, не могъ пить?
   И въ доказательство твердаго сознанія своихъ гражданскихъ правъ, Яковъ Порфирьевичъ опять налилъ стаканъ и выхлебнулъ.
   -- Готовь еще; морозь, тверская морда! крикнулъ онъ слугѣ.
   Иванъ Александровичъ начиналъ смущаться. Дяденька, очевидно, легко пьянѣлъ. Возиться съ нимъ было непріятно. Но и уклониться невозможно: вѣдь пожалуй, въ самомъ дѣлѣ у человѣка большія деньги будутъ.
   -- Если въ театръ хотите, такъ и пора уже, -- сказалъ онъ.
   -- Погоди, я время знаю. Вѣдь я, пойми ты, изъ медвѣжьяго угла пріѣхалъ, мнѣ встряхнуться надо, -- возразилъ дядя. -- У насъ наливка, ты почувствуй это; отъ наливки слеза прошибаетъ, грусть-тоска беретъ, а вотъ эта штучка веселитъ. Пузыришки-то эти видишь въ стаканѣ? Ты хлебнешь, а они все кверху, да кверху, да въ мозгу и играютъ. Эй, вы, холуи! -- крикнулъ онъ во все горло, вращая головой.
   -- Полноте, дяденька, здѣсь никогда такъ къ прислугѣ не обращаются, -- замѣтилъ Иванъ Александровичъ.
   -- Что? прислуга? А на какого чорта я буду съ ней стѣсняться? Что она -- казенная, что ли? отъ начальства здѣсь поставлена? -- Тащи еще двѣ бутылки, пока живъ!
   Съ сосѣднихъ столиковъ стали обращать на нихъ вниманіе. Старшій буфетчикъ вышелъ изъ за стойки и медленно прошелъ мимо нихъ, оглядывая обоихъ подозрительно и недоброжелательно. Иванъ Александровичъ сидѣлъ какъ на иголкахъ.
   -- Право, дяденька, намъ пора въ театръ, -- проговорилъ онъ. -- Я васъ съ пѣвичками познакомлю; прехорошенькіе есть, честное слово.
   -- Ладно, не уйдутъ твои пѣвички. Мнѣ Маремьянъ обѣщалъ всѣхъ ихъ какъ на ладони подать. Маремьянъ... ты знаешь, что такое Маремьянъ? Это во-какая силища. Онъ со мной въ долю вошелъ. "Первое общество эксплуатаціи искусственнаго удобренія"... слово-то какое ввернулъ! Артельщикъ, сѣрый человѣкъ, а вотъ дворянина на ноги поставитъ. А Акимъ, хоть и родной братъ, единоутробный, а дуракъ. Чортъ знаетъ чѣмъ, съ позволенія сказать, занимается. Эхъ, Ваня, несправедливо судьба распоряжается. Вотъ и мы съ тобой, хоть и родня, кровная родня, а что у насъ общаго? Я большой человѣкъ, душа у меня безпредѣльная, а ты что такое? Сусликъ, куликъ болотный, дрянь самая послѣдняя. Ты не обижайся, Ваня, я не въ укоръ тебѣ говорю. Въ тебѣ, Ваня, кровь есть, воловановская кровь. Воловановы еще гремѣть будутъ... погоди, дай срокъ!
   Иванъ Александровичъ шепнулъ лакею, чтобы поскорѣе подалъ счетъ. Яковъ Порфирьевичъ положилъ обѣ руки на столъ и опустилъ на нихъ голову.
   -- Пойдемте, дяденька, я васъ домой отвезу, -- сказалъ онъ. -- Вы отдохнете, а завтра мы разомъ по всѣмъ театрамъ... Вы гдѣ остановились?
   -- Въ гостинницѣ...
   -- Въ какой?
   -- А чортъ ее знаетъ. Не помню.
   -- Куда же я васъ отвезу?
   -- А куда хочешь. Чего присталъ? Гусь ты, я вижу.
   Лакей подалъ счетъ. Воловановъ-старшій взялъ его обѣими руками, и читая, разсмѣялся какимъ-то безсмысленнымъ смѣхомъ.
   -- Вотъ оно, Ваня, вотъ... счетъ-то... кхи-кхи...
   -- Дяденька, платить надо, -- сказалъ Иванъ Александровичъ почти строго.
   Но Яковъ Порфирьевичъ продолжалъ вертѣть счетъ трясущимися руками и вполголоса хихикать.
   -- Счетъ-то, Ваня, а? Вона какъ росписали... Уточку, уточку-то малую, и ту припомнили. Кхи-кхи... Шуты они, Ваня. А у меня и денегъ никакихъ нѣтъ. Вонъ оно штука-то какая... Кха!
   Иванъ Александровичъ побледнѣлъ; у него было съ собой рублей двадцать, и дома ничего. Буфетчикъ стоялъ подлѣ и пронизывалъ ихъ обоихъ взглядомъ скорпіона. Совѣршенно неизвѣстно, чѣмъ все это окончилось.
  
  

ПРОСИТЕЛЬНИЦА.

  
   Тайный совѣтникъ Мошковъ сидѣлъ въ своемъ великолѣпномъ кабинетѣ, въ самомъ радостномъ расположеніи духа. Онъ только что вернулся изъ канцеляріи, гдѣ ему подъ величайшимъ секретомъ шепнули, или скорѣе, мимически намекнули, что новогоднія ожиданія его не будутъ обмануты. Поэтому, смѣнивъ вицмундиръ на тужурку, онъ даже закурилъ сигару изъ такого ящика, въ который позволялъ себѣ запускать руку только въ самыя торжественныя минуты своей жизни.
   Въ передней раздался звонокъ, и затѣмъ слуга, войдя въ кабинетъ, доложилъ, что какая-то барышня желаетъ его видѣть.
   -- Барышня? -- удивленно протянулъ Мошковъ.
   -- Точно такъ-съ, изъ себя будетъ барышня.
   -- Проси, -- приказалъ, пожимая плечами, хозяинъ.
   Въ кабинетъ вошла дѣвушка лѣтъ двадцати, средняго роста, стройная, одѣтая въ очень приличный драповый жакетъ и черную шляпу съ маленькимъ крыломъ, отливавшимъ зеленоватымъ блескомъ. Она вошла тою походкой, какую пріобрѣтаютъ болѣе или менѣе воспитанныя барышни, и на ходу приподняла вуалетку, при чемъ руки ея оказались въ перчаткахъ.
   -- Извините, пожалуйста, что я рѣшилась васъ безпокоить; у меня есть большая, очень большая просьба къ вамъ... -- проговорила она довольно пріятнымъ голосомъ, наклонивъ и быстро поднявъ голову.
   -- Прошу садиться. Съ кѣмъ имѣю честь говорить?
   Посѣтительница оглянулась и сѣла недалеко отъ окна. Уже приближались раннія декабрьскія сумерки, и въ комнатѣ было не очень свѣтло. Но у Мошкова было отличное зрѣніе, и онъ, прищурившись, внимательно разглядывалъ гостью. Разглядывалъ -- и въ то же время любовался. Потому что это была очень недурненькая дѣвушка, съ худощавымъ оваломъ лица, интересными сѣрыми глазами и маленькимъ, тонко очерченнымъ ртомъ. Она была очень блѣдна, почти до прозрачности, но эта блѣдность шла къ ней, отвѣчала общему впечатлѣнію ея наружности.
   -- Я вамъ назову себя, если вы будете имѣть снисхожденіе выслушать меня, -- заговорила она, осторожно прислоняясь къ спинкѣ стула. -- Если-же вы отнесетесь равнодушно къ тому, въ чемъ заключается мое... дѣло, тогда зачѣмъ вамъ моя фамилія? Поэтому, позвольте мнѣ быть пока только -- Полиной Дмитревной. Хорошо?
   Тонкія губы ея чуть-чуть улыбнулись, тогда какъ все лицо сохранило серьезное, даже печальное выраженіе.
   -- Очень хорошо, Полина Дмитревна... -- отозвался хозяинъ, и тоже улыбнулся. -- Объясните-же, чѣмъ я могу служить вамъ?
   -- Ахъ, это не легко. Знаете, я можетъ быть съ четверть часа стояла подъ вашею дверью, прежде чѣмъ позвонить. Но то, что я уже слышала о васъ, и какой-то инстинктъ... все подсказывало, что я должна сдѣлать эту попытку. И я рѣшилась: будь что будетъ, а другаго ничего нѣтъ...
   -- Вы обо мнѣ слышали? отъ кого? -- спросилъ Мошковъ.
   -- Я объясню потомъ, вы все узнаете. Но сначала... Да, сначала... Но это такъ тяжело, такъ непривычно... Когда я подумаю, что вы можете не повѣрить хотя одному моему слову, я заранѣе вся сгораю отъ стыда.
   Она прижала обѣ ладони къ лицу, узкія плечи ея чуть замѣтно вздрогнули. Ея манеры, ея голосъ, вся внѣшность ея до такой степени говорили за нее, что Мошковъ почувствовалъ внезапное участіе къ ней. "Ясно, она будетъ просить денегъ; это глупо, но... иногда дѣйствительно ничего больше не остается", мелькнуло у него въ головѣ.
   Ему захотѣлось облегчить ей объясненіе.
   -- Я, кажется, догадываюсь... обстоятельства заставили васъ встрѣтиться съ нуждой? сказалъ онъ какъ можно ласковѣе.
   Она отняла, руки отъ лица и посмотрѣла на него какъ-бы ободреннымъ взглядомъ.
   -- Я васъ удивлю, но я скажу правду. Я не испытываю матеріяльной нужды въ томъ смыслѣ, какъ это обыкновенно понимаютъ, когда кто-нибудь является просить на бѣдность. Я сыта и... одѣта, какъ вы видите, -- произнесла она, и опять чуть улыбнулась, но на этотъ разъ въ улыбкѣ ея выразилось еще болѣе страданія. -- Вотъ это всего ужаснѣе! Люди охотно даютъ гроши на бѣдность, но какъ имъ объяснить, что можно имѣть приличный туалетъ -- хотя единственный! -- перчатки на рукахъ, неистрепанную шляпу, и въ то-же время стоять на краю гибели... стоять въ такихъ условіяхъ, при которыхъ кидаются съ моста въ воду!..
   Голосъ ея все слабѣлъ -- затрудненное дыханіе мѣшало ей говорить. Мошковъ нѣсколько даже растерялся, опасаясь, чтобъ она не разрыдалась, не впала-бы въ истерику.
   -- Имѣйте ко мнѣ довѣріе, я заранѣе обѣщаю вамъ помощь, какую могу оказать, -- сказалъ онъ. -- Можетъ быть, ваши обстоятельства такого рода, что я въ состояніи помочь вамъ своимъ служебнымъ положеніемъ? У меня связи, вліяніе... Посѣтительница печально покачала головой. -- Нѣтъ, нѣтъ. Я разскажу вамъ свою исторію. Слушайте...
   И какъ-бы овладѣвъ собой, она начала разсказывать. Но затѣмъ волненіе опять осилило ее, голосъ сталъ прерываться, она нѣсколько разъ пріостанавливалась, принималась плакать. Мошковъ, слушая ее, все болѣе находился во власти чувства жалости, вторгавшагося ему въ душу.
   Исторія, которую она разсказала, была самая обыкновенная. Отецъ ея умеръ, когда она была еще ребенкомъ. Мать, оставшаяся съ небольшими средствами, сумѣла дать ей приличное воспитаніе, но года три назадъ умерла, и она перешла жить къ теткѣ, женщинѣ очень небогатой, эгоистичной и взбалмошной. Эта тетка съ самаго начала тяготилась ею, попрекала каждымъ кускомъ, такъ что жизнь ея обратилась въ настоящую каторгу. Она все это терпѣла, покорялась, но въ послѣднее время тетка стала принуждать ее выйти замужъ за ея бывшаго любовника, который ей противенъ до отвращенія. На эту жертву она никогда не согласится. Она бросилась искать себѣ мѣста, занятій; послѣ долгихъ поисковъ ей почти удалось наконецъ -- въ правленіи одной желѣзной дороги ей обѣщали послѣ новаго года вакансію. Мѣсто хорошее, 50 рублей жалованья. Но тетка, узнавъ объ этомъ, пристала къ ней пуще прежняго, и грозитъ вышвырнуть ее на улицу, если она сейчасъ-же не дастъ своего согласія на бракъ. Завтра послѣдній срокъ, завтра ее вытолкаютъ за дверь. И вотъ, она должна рѣшиться. Чтобы спасти себя, ей нужны деньги. Не очень много, но грошевыя подачки ей не помогутъ. Надо обезпечить себя на мѣсяцъ, на полтора, до перваго полученія жалованья. Рублей пятьдесятъ, или семьдесятъ пять -- меньшей суммой перебиться невозможно.
   -- Теперь вы знаете мое положеніе, -- продолжала Полина Дмитревна, слегка краснѣя отъ волненія; -- скажите, что мнѣ оставалось дѣлать? Я понимаю, что придти къ чужому человѣку и расчитывать на подобную помощь -- нелѣпо, глупо. Мнѣ не обязаны вѣрить, меня скорѣе всего могутъ принять за авантюристку, за одну изъ тѣхъ просительницъ, которыя передъ праздниками шляются по квартирамъ богатыхъ людей, разсказывая всѣмъ одну и ту-же плохо придуманную сказку. Я даже скорѣе всего именно этого и ожидаю. Но по квартирамъ я ходить не буду. Я пришла къ вамъ, потому что знаю васъ по слухамъ, и потому что больше никого не знаю. Если вы меня прогоните, я не удивлюсь. Я буду знать, что мнѣ больше ничего не остается. Я выйду замужъ, а тамъ... будь что будетъ.
   Голосъ ея оборвался, красивые сѣрые глаза застыли, точно въ ней внезапно остановилась жизнь.
   Мошкову даже жутко стало.
   -- Ради Бога успокойтесь, дѣло идетъ вовсе не о такой значительной суммѣ, чтобы нельзя было найти ея -- проговорилъ онъ, поспѣшно подходя къ письменному столу и выдвигая ящикъ. -- Пятьдесятъ, вы говорите? Вотъ, пожалуйста возьмите, это васъ устроитъ на первое время.
   Полина Дмитревна встала и подошла, почти шатаясь.
   -- О, какое счастье! Я спасена! Я безконечно, безконечно благодарна вамъ... Скажу вамъ правду, у меня было предчувствіе, что вы спасете меня.
   Ея голосъ звенѣлъ теперь, на лицѣ играли краски. Она даже похорошѣла въ одну минуту. Мошковъ испытывалъ чувство радостнаго нравственнаго удовлетворенія, и ему совсѣмъ не жаль было своихъ пятидесяти рублей, такъ неожиданно истраченныхъ.
   -- Но теперь вы разрѣшите мнѣ узнать, съ кѣмъ я имѣлъ удовольствіе познакомиться? -- спросилъ онъ.
   -- Если вы желаете, я вамъ скажу. Моя фамилія -- Михайлова, отвѣтила посѣтительница. -- Когда я переѣду отъ тетки, я сообщу вамъ свой адресъ, чтобъ вы могли убѣдиться, что я -- не обманщица.
   Тайный совѣтникъ поблагодарилъ, и проводилъ гостью до передней.
  

* * *

  
   Передъ вечеромъ того-же дня, Полина Дмитревна подъѣхала на извощикѣ къ воротамъ большаго дома, прошла черезъ асфальтовый дворъ, поднялась по весьма опрятной лѣстницѣ въ третій этажъ, и позвонила. Въ прилично убранной гостиной, куда она вошла, пожилая дама раскладывала за круглымъ столомъ пасьянсъ, а пожилой мужчина прохаживался изъ угла въ уголъ, съ папироской въ зубахъ.
   -- Наконецъ-то! Ну, какъ? -- оба въ одинъ голосъ спросили вошедшую.
   Дѣвушка молча вытащила изъ кармана жакетки нѣсколько мелко сложенныхъ бумажекъ. Дама, старательно расправляя складки, сложила ихъ одну на другую.
   -- Сто двадцать! -- сказала она, и поглядѣла на мужа. Тотъ выразилъ на лицѣ что-то одобрительное, и нѣжно посмотрѣлъ на дѣвушку.
   -- Уфъ, но до чего-же я измучилась! -- произнесла та, опускаясь въ кресло. -- Ты, мама, представить себѣ, не можешь, какъ это измучиваетъ. Вѣдь ни одна актриса такъ не разстраиваетъ себѣ нервы, какъ я!
   -- За то ты у насъ сокровище, Шура! Ты кладъ нашъ! -- произнесла мамаша, и потянувшись, поцѣловала ее въ голову.
   -- Маскотта! хи! -- усмѣхнулся отецъ.
   -- Но вѣдь ужъ вечеръ на дворѣ; я думаю, ты проголодалась страшно? -- вспомнила хозяйка. -- Я велѣла весь обѣдъ для тебя на плитѣ держать.
   -- Нѣтъ, мама, ѣсть я совсѣмъ не хочу. Представьте себѣ, что въ одномъ домѣ меня даже обѣдать заставили. Познакомили со всѣмъ семействомъ, съ дѣтьми... вотъ забавно было! Ѣмъ, а сама все платокъ къ глазамъ подношу. Шоколадный кремъ подали, а я въ слезы... А дали всего только десять рублей.
   -- Все-таки, сто двадцать рублей въ одинъ день -- пусть-ка другой кто-нибудь соберетъ такъ! -- замѣтила мать.
   -- То-то, вотъ у васъ какая дочка, -- произнесла весело дѣвушка; -- но только вотъ что, мама: сто рублей вамъ, а двадцать мнѣ самой нужно. Двадцать вы мнѣ отдайте.
   -- Зачѣмъ тебѣ? -- недовольнымъ тономъ спросила мать.
   -- За домино заплатить надо. Я теперь лягу спать, а потомъ уѣду. Сегодня маскарадъ.
   -- Глупости, будетъ тебѣ по маскарадамъ шляться. Ничего изъ этого хорошаго не выйдетъ.
   -- Ладно, буду я васъ слушаться.
   -- Не позволю, не пущу.
   -- Какъ? -- протянула дѣвушка, прищуриваясь и чуть усмѣхаясь своими тонкими губами.
   И даже не считая нужнымъ настаивать, она лѣниво поднялась съ кресла и пошла усталой походкой къ дверямъ.
   -- Если просплю, въ одиннадцать часовъ разбудите меня, -- спокойно и властно распорядилась она, обернувшись на порогѣ.
   -- Вотъ, вѣдь, что съ ней подѣлаешь? -- отнеслась пожилая дама къ мужу. Тотъ только махнулъ рукой.
  
  

НА ЕЛКѢ.

   Большая гостиная освѣщена такъ ярко, что даже попахиваетъ керосиномъ. Розовыя, голубыя и зеленыя восковыя свѣчи, догорая на елкѣ, отдаютъ легкимъ чадомъ. Все, что висѣло на пушистыхъ нижнихъ вѣтвяхъ, уже оборвано. На верхушкѣ качаются, между крымскими яблоками и мандаринами, два барабанщика и копилка въ видѣ головы веселаго нѣмца.
   -- Роза Ѳедоровна, достаньте копилку, это для меня! -- возбужденно проситъ раскраснѣвшаяся дѣвочка.
   -- А мнѣ достаньте барабанщиковъ, я заставлю ихъ сейчасъ барабанить, -- пристаетъ мальчикъ, въ нетерпѣніи топая ножками.
   Роза Ѳедоровна, бонна нѣмецкаго происхожденія, но уже отлично выучившаяся по-русски, тянется за подарками, но никакъ не можетъ достать. Она боится слишкомъ вытянуть руки, потому что лифъ ея новенькаго платья сдѣланъ совсѣмъ въ обтяжку, и того и гляди -- гдѣ-нибудь лопнетъ. Упругая грудь ея усиленно дышетъ, на глуповато-хорошенькомъ лицѣ выражаются досада и смѣхъ.
   -- И зачѣмъ такъ высоко, фуй! -- протестуетъ она.
   Въ эту минуту къ ней подскакиваетъ высокій молодой человѣкъ въ юнкерской формѣ, съ темно-сѣрымъ лицомъ, свѣтлыми усиками и совершенно бѣлымъ лбомъ, на которомъ предательски сѣлъ крупный прыщикъ.
   -- Позвольте, мамзель Роза, я сейчасъ достану... -- предлагаетъ онъ, и мигомъ снимаетъ съ елки барабанщиковъ и голову нѣмца. При этомъ рука его какъ-то ловко скользитъ по обнаженной до локтя рукѣ Розы, а каріе глаза что-то говорятъ, впиваясь въ голубые глазки нѣмки.
   Мальчуганъ уже вертитъ проволочной ручкой, заставляя деревянныхъ барабанщиковъ выбивать какой-то несуществующій маршъ. Дѣвочка съ изумленіемъ разсматриваетъ нѣмецкую голову съ прорезаннымъ на самой плѣши отверстіемъ для опусканія монетъ. Юнкеръ, между тѣмъ, сорвалъ съ елки самое большое красное яблоко, и держитъ его, немножко приподнявъ, передъ Розой.
   -- Какъ я хотѣлъ бы быть Парисомъ! -- говоритъ онъ, продолжая играть глазами.
   -- Какимъ Парисомъ? -- спрашиваетъ та.
   -- Миѳологическимъ Парисомъ, изъ "Прекрасной Елены".
   -- Ахъ, что вы говорите, я этого ничего не знаю; фуй, какъ это можно!
   -- Но вы должны знать миѳологію, ее преподаютъ въ школахъ. Споръ трехъ богинь, рѣшенный Парисомъ; развѣ вы этого не знаете?
   -- Фуй, какъ это можно! И что же вы сдѣлали-бы, если-бъ были Парисомъ?
   -- Я поднесъ-бы вамъ это яблоко... Вотъ-съ, извольте.
   Нѣмка, краснѣя, протянула пухлую бѣлую ручку.
   -- Развѣ я похожа на Венеру? -- отозвалась она, улыбаясь не только губами, но и ямочками по угламъ рта.
   -- А-га, значитъ миѳологію-то вы знаете! -- поймалъ ее юнкеръ. -- Но теперь берегитесь, вы взяли яблоко...
   -- А что-же это значитъ?
   -- Это значитъ, что вы должны завтра взять отпускъ, и мы съ вами встрѣтимся въ Гостиномъ дворѣ.
   -- Фуй, какъ это можно!
   -- Почему-же нельзя? Мы погуляемъ, проведемъ время...
   -- Дѣти, дѣти, гдѣ-же вы всѣ? отчего вы не возитесь? -- вдругъ закричалъ, выходя изъ кабинета, хозяинъ дома, господинъ лѣтъ сорока пяти, благообразно-скучной наружности, которой онъ тщетно старался придать для настоящаго случая веселый видъ. -- Что вы тамъ дѣлаете? Игрушки разсматриваете? Успѣете потомъ, послѣ; а теперь извольте рѣзвиться, бѣсноваться -- это вашъ праздникъ, вашъ, понимаете! Роза Ѳедоровна, заставьте ихъ танцовать. Мамаша сыграетъ вамъ кадриль. Гдѣ мамаша? Nadine, гдѣ ты?
   Портьера, отдѣлявшая гостиную отъ будуара, раздвинулась, и изъ-за нея появилась дама интересной наружности, лѣтъ тридцати, брюнетка, не очень полная, но и не худощавая, съ красивымъ разрѣзомъ глазъ, прямымъ короткимъ носикомъ и густымъ пушкомъ надъ верхней губой. Она улыбнулась мужу очевидно дѣланной улыбкой, отстранила снисходительнымъ движеніемъ руки бросившуюся къ ней дѣвочку, провела пальцами по локончикамъ другой дѣвочки, обняла за шею мальчика въ матросской курткѣ, и неспѣшною, лѣнивою походкой подошла къ роялю.
   -- Ну, дѣти, будете кадриль танцовать? -- обратилась она ко всей маленькой публикѣ. -- Я начинаю.
   Благообразно-скучный господинъ все больше напускалъ на себя, между тѣмъ, самой необычайной веселости. Онъ притопывалъ ногами, накланялся къ каждому изъ дѣтей, при чемъ фалды его длиннаго сюртука какъ-то странно обвисали, напоминая намокшіе паруса, подставлялъ стулья, и замѣтивъ, что его партнеры тоже выползли изъ кабинета, съ преувеличенною настойчивостью убѣждалъ ихъ танцовать.
   -- Дѣти, семья -- это моя жизнь! -- повторялъ онъ поминутно. -- Сегодня ихъ праздникъ. Ну, дѣтки, бѣснуйтесь, рѣзвитесь! Шурка, хочешь быть моей дамой?
   -- Хочу, папа... -- отвѣтила дѣвочка, но такимъ тономъ, который явно противоречилъ ея словамъ.
   -- Ну, что-же? Когда вы начнете? -- нетерпѣливо отозвалась изъ-за рояля хозяйка дома.
   Она повернулась на табуретѣ, и глаза ея направились къ той самой портьерѣ, изъ-за которой она появилась. Тамъ теперь, касаясь головой бахромы драпировки, рисовалась стройная фигура молодого человѣка въ кавалерійской формѣ. Словно повинуясь ея взгляду, онъ, медленно пробираясь позади устанавливавшихся паръ, перешелъ черезъ всю гостиную и сталъ подлѣ рояля.
   "Какая скука!" выразилось на лицѣ Надежды Павловы, тогда какъ пальцы ея бойко ударили по клавишамъ.
   Кадриль началась -- та спеціальная, "елочная" кадриль, которую дѣти танцуютъ со взрослыми, и когда всѣ дѣлаютъ видъ, что имъ до необычайности весело, и что зрѣлище пузатаго, стараго Ивана Антоновича, балансирующаго десятилѣтнюю Манечку, въ изумительной степени оживляетъ общество и возвышаетъ семейныя начала.
   Роза танцовала визави съ юнкеромъ, и когда руки ихъ сходились, она не только крѣпко отвѣчала на его пожатіе, но даже шаловливо тянула его къ себѣ и заливалась тихимъ, немножко замысловатымъ смѣхомъ. А юнкеръ отвѣчалъ ей еще болѣе замысловатою игрою глазъ, поправлялъ свои слишкомъ короткія перчатки, и въ антрактахъ между фигурами задумчиво проводилъ пальцемъ по лбу, ощупывая сидѣвшій тамъ прыщикъ.
   -- Уфъ! -- произнесла наконецъ хозяйка дома, и съ силою захлопнувъ рояль, встала. -- Весело вамъ, дѣти? улыбнулась она, пробираясь назадъ черезъ всю гостиную. -- Теперь устройте какую-нибудь игру, только не возитесь слишкомъ, а то разгорячитесь и простудитесь: вѣдь вамъ скоро и по домамъ...
   Она прошла въ кабинетъ, гдѣ на двухъ ломберныхъ столикахъ возобновился винтъ, оттуда заглянула въ столовую, распорядилась, чтобъ ужинъ подали черезъ два часа, и возвратилась въ будуаръ. За нею, нагибаясь подъ портьерой, вошелъ молодой человѣкъ въ кавалерійскомъ мундирѣ. Онъ осторожно пробрался между тѣсно разставленными пуфами и пате, и опустился на табуретъ подлѣ кушетки.
   -- Какъ пріятно доставить удовольствіе дѣтямъ, не правда-ли? Дѣти -- это моя жизнь! -- сказала Надежда Павловна, забираясь на кушетку вмѣстѣ съ ногами. -- Для меня елка -- самый пріятный праздникъ въ году: я веселюсь ихъ счастьемъ...
   -- О, да, это такъ естественно... -- подхватилъ молодой человѣкъ, припоминая выраженіе смертной скуки, лежавшее на лицѣ хозяйки дома, когда она играла кадриль, веселясь дѣтскимъ счастьемъ.
   -- Вы этого не понимаете, мужчины всѣ эгоисты, -- продолжала молодая женщина, -- Я досадую, что позвала васъ сегодня.
   -- Право? Какъ это любезно!
   -- Я сдѣлала еще хуже, я приготовила вамъ подарокъ съ елки...
   -- Вотъ, это другое дѣло. Надѣюсь, вы не раздумали отдать его мнѣ?
   -- Вы не стоите. Такой подарокъ можно дать только человѣку, котораго... къ которому имѣешь безусловное довѣріе.
   -- Я не заслужилъ довѣрія?
   -- Любопытно, чѣмъ?
   -- Но, Боже мой... вы сами знаете, что нѣтъ человѣка болѣе преданнаго вамъ... Я только вами и живу, вамъ однимъ поклоняюсь...
   Надежда Павловна молча смотрѣла на него своими бархатными, задумчивыми и ласкающими глазами. Кончикъ ея туфли упирался въ его колѣно, и оба дѣлали видъ, что не замѣчаютъ этого.
   -- Когда вы были у Покутиныхъ? -- вдругъ спросила она.
   -- У Покутиныхъ? Но вѣдь это мой товарищъ, мнѣ даже неудобно было-бы не бывать тамъ, когда зовутъ, -- объяснилъ молодой человѣкъ.
   -- И тѣмъ болѣе, что m-me Покутину всѣ считаютъ хорошенькой... Кромѣ меня, впрочемъ: я ее терпѣть не могу. Худа, черна, подкрашенныя рѣсницы, кокетничаетъ до неприличія, манерна до тошноты. Хочетъ разыгрывать какую-то петербургскую gamine, и сбивается на горничную. Я ее терпѣть не могу, слышите!
   -- Вы несправедливы, но я не буду спорить. Для меня всѣ женщины безразличны, потому что... Онъ наклонился, опершись локтемъ на кушетку, подлѣ самыхъ ея ногъ, и проговорилъ почти шопотомъ:
   -- Потому что я люблю васъ...
   Она не отвѣчала, только длинныя рѣсницы ея чуть дрогнули и опустились, и она лѣниво потянулась плечами.
   -- Я люблю васъ... -- повторилъ онъ еще тише, и еще ниже наклонился къ ней.
   -- Мама! мама! -- послышалось за портьерой: -- Варя и Павликъ уѣзжаютъ!
   И четверо дѣтей, раскраснѣвшіяся, потныя, съ прилипшими встрепанными волосами, вбѣжали въ будуаръ. Надежда Павловна поднялась съ кушетки и провела рукой по мокрымъ личикамъ своихъ маленькихъ гостей.
   -- Какъ вы разгорячились! Я боюсь, чтобъ вы не простудились. Роза, присмотрите, чтобъ ихъ хорошенько укутали.
   Она нѣжно перецѣловала ихъ и проводила до гостиной.
   -- Ахъ, дѣти! Право, безъ нихъ наша жизнь не представляла-бы никакого интереса, -- сказала она съ большимъ чувствомъ, возвращаясь въ будуаръ.
   Затѣмъ она подошла къ бюро, отперла ящичекъ, вынула оттуда маленькій портфельчикъ съ золотыми уголками, и издали, пластическимъ движеніемъ руки, протянула его молодому человѣку.
   Тотъ быстро раскрылъ его, повертѣлъ, и нашелъ подъ верхнимъ клапаномъ другой, изъ подъ котораго вытащилъ фотографію, обтянутую тонкой атласистой кожей.
   -- Вотъ это подарокъ! -- произнесъ онъ восхищеннымъ голосомъ, и оглянувшись, схватилъ обѣ ея руки и покрылъ ихъ поцѣлуями. Потомъ рука его осторожно обвилась вокругъ ея таліи, и она, отвернувшись, почувствовала на шеѣ щекотанье его усовъ и жаркое прикосновеніе губъ. Она не сопротивлялась, только вся насторожилась и поблѣднѣла...
   -- Довольно... -- сказала она наконецъ, опускаясь на низенькое кресло.
   Онъ стоялъ передъ нею, тяжело дыша, и запрятывалъ портфельчикъ подъ пуговицы мундира.
   -- Когда я васъ теперь увижу? -- спросилъ онъ.
   Она не тотчасъ отвѣтила, какъ будто соображая.
   -- Завтра я ѣду въ Царское, буду обѣдать у тетки... -- сказала она наконецъ, глядя мимо него слабо блиставшими глазами.
   -- Но послѣ обѣда... вы не останетесь тамъ?
   -- Я выйду отъ тетки въ половинѣ десятаго, чтобъ поспѣть на поѣздъ.
   Онъ подвинулся къ ней ближе.
   -- Съ девяти часовъ я буду на улицѣ, -- проговорилъ онъ тихо.
   Она не взглянула на него, только усмѣхнулась однимъ уголкомъ губъ, и маленькими шагами вышла въ гостиную. Тамъ уже никого не было. Обобранная елка возвышалась темною массой въ углу.
   -- Роза, фрейленъ Роза! -- позвала Надежда Павловна.
   На этотъ зовъ сначала выскочилъ откуда-то юнкеръ, потомъ появилась нѣмочка. Оба имѣли какой-то растерянный видъ.
   -- Уложите дѣтей спать. Пора! -- распорядилась молодая женщина. Затѣмъ она прошла въ кабинетъ и сѣла подлѣ мужа.
   -- Ты какъ будто очень устала? -- спросилъ тотъ.
   -- Да, я утомлена. Эта возня съ дѣтьми, это чистое дѣтское счастье... на меня все это слишкомъ сильно дѣйствуетъ, я живу вмѣстѣ с ними...
   -- Вы, Надежда Павловна, вы -- святая женщина! -- произнесъ одинъ изъ партнеровъ, собирая взятки.

ПОДЪ НОВЫЙ ГОДЪ.

  
   У Ильи Ильича, человѣка не только съ вѣсомъ, но и съ большими заслугами на томъ поприщѣ, которое онъ избралъ, сошелся подъ новый годъ маленькій кружокъ пріятелей. Все это были очень извѣстные, очень почтенные и очень пріятные люди, давно уже составившіе себѣ положеніе въ петербургскомъ обществѣ. По возрасту они принадлежали приблизительно одному поколѣнію, въ одно и то же время вступили въ жизнь, и вся ихъ дѣятельность протекла на глазахъ другъ у друга.
   Сошлись они въ этотъ вечеръ у Ильи Ильича потому, что онъ считался какъ бы центральнымъ лицомъ въ ихъ кружкѣ. Отъ мѣстъ публичныхъ увеселеній они уже давно отказались, а встрѣтить новый годъ въ клубѣ имъ не хотѣлось.
   Изъ столовой, гдѣ за легкимъ ужиномъ были выпиты обычные тосты и совершился обмѣнъ обычныхъ пожеланій, хозяинъ пригласилъ гостей въ кабинетъ.
   -- Вотъ, господа, -- сказалъ Илья Ильичъ, усаживаясь въ глубокое, мягкое кресло, -- всѣ мы искренно пожелали другъ другу счастья, какъ чего-то общеизвѣстнаго, не требующаго подробныхъ поясненій. Да между нами и не могло быть иначе, потому что всѣ мы до извѣстной степени одинаково смотримъ на вещи, и всѣ одинаково избалованы жизнью. Да, да, конечно избалованы, потому что всѣмъ намъ шибко везло, всѣ достигли цѣлей, къ которымъ стремились, а что касается до матеріальныхъ благъ, то хотя насъ здѣсь только пять человѣкъ, а въ совокупности мы представляемъ собою милліончиковъ этакъ десять, или двѣнадцать...
   -- Хе-хе, можетъ быть, можетъ быть... -- подтвердили гости.
   -- И тѣмъ не менѣе, -- продолжалъ Илья Ильичъ, -- хотя всѣ мы по совѣсти должны сказать, что прекрасно устроили свои дѣлишки, и что благопріятствующая судьба рѣдко отворачивала отъ насъ свой капризный ликъ, но тѣмъ не менѣе, говорю я, въ жизни нашей несомнѣнно были моменты, или случаи, которые каждый изъ насъ считаетъ самыми счастливыми, исключительными, такъ что передъ ними блѣднѣютъ всѣ остальные наши успѣхи и утѣхи. Не правда-ли, господа? Если каждый изъ насъ пороется въ памяти, то непремѣнно отыщетъ въ своемъ прошломъ что нибудь такое, что озарило всю жизнь, и до сихъ поръ стоитъ передъ глазами, какъ самое лучезарное воспоминаніе.
   Гости помолчали, куря сигары и отхлебывая изъ стаканчиковъ Drapeau amêrican. Первымъ заговорилъ Петръ Ѳомичъ, господинъ съ длиннымъ лицомъ, очень толстымъ носомъ и маленькими сластолюбивыми глазками.
   -- Что меня касается, то мнѣ не надо рыться въ памяти, -- сказалъ онъ. -- Счастливѣйшій эпизодъ моей жизни заключался въ томъ, что я разомъ, одной колоссальной спекуляціей, удвоилъ свое состояніе. И раньше, и послѣ того мнѣ случалось спекулировать съ большим успѣхомъ и на биржѣ, и въ другихъ дѣлахъ, но удвоить состояніе за одинъ разъ -- не удавалось. Если вы ожидали отъ меня какого нибудь интереснаго разсказа, то прошу извинить: мое дѣло въ фактѣ, а фактъ -- въ двухъ словахъ.
   -- Безспорно, фактъ стоитъ хорошенькаго разсказа, -- засмѣялся Илья Ильичъ. -- Но вы подали отличную идею: не найдется ли у кого нибудь исторіи, цѣлой исторіи о счастливѣйшемъ эпизодѣ своей жизни? Себя, къ сожалѣнію, я долженъ устранить: моя исторійка очень коротка, и ничего занимательнаго не представляетъ!.. Какъ вамъ извѣстно, я былъ съ самаго начала благопріятно поставленъ въ матеріальномъ отношеніи: отецъ оставилъ мнѣ порядочное состояніе, у жены оказалось великолѣпное имѣніе на югѣ. Такимъ образомъ, погоня за матеріальными благами мало увлекала меня. Я сосредоточилъ все свое честолюбіе на служебной карьерѣ. И вотъ, счастливѣйшимъ моментомъ моей жизни былъ тотъ, когда меня назначили директоромъ канцеляріи. Признаюсь, обаяніе власти, самостоятельнаго положенія, внѣшняя обстановка докладовъ, пріемовъ, и пр. -- все это кружило мнѣ голову. Сквозь всю важность своего ранняго величія я, кажется, готовъ былъ смотрѣть влюбленными глазами на каждаго своего подчиненнаго, до послѣдняго курьера включительно. Эта пріятная одурь наполняла меня съ мѣсяцъ, и я безъ всякаго колебанія долженъ сказать, что то былъ счастливѣйшій мѣсяцъ въ моей жизни. Ну, а потомъ... потомъ начались разочарованія. На второй мѣсяцъ я уже зналъ, что самый симпатичный изъ моихъ подчиненныхъ пустъ какъ гнилая тыква и ни для какого дѣла не годенъ, а за самымъ способнымъ изъ нихъ надо ежеминутно "глядѣть въ оба". Обаяніе притупилось, и всѣ дальнѣйшіе свои служебные успѣхи я встрѣчалъ уже съ полнымъ равнодушіемъ.
   -- Очередь, кажется, за мною, -- сказалъ Аполлонъ Ивановичъ, маленькій господинъ жизнерадостнаго вида. -- Но мой самый счастливый случай вамъ всѣмъ извѣстенъ: пятнадцать лѣтъ назадъ я получилъ совершенно неожиданно милліонное наслѣдство отъ дальняго родича, котораго никогда въ глаза не видалъ. Съ тѣхъ поръ, собственно, я и началъ жить, а все предъидущее было лишь какое-то прозябаніе.
   -- Что до меня, -- заговорилъ сидѣвшій съ нимъ рядомъ Павелъ Александровичъ, наружность котораго не представляла ровно ничего замѣчательнаго, то я считаю счастливѣйшимъ днемъ моей жизни тотъ, когда я расплатился со своими долгами. Не Богъ вѣсть сколько ихъ у меня было, но когда я достигъ впервые равновѣсія въ своемъ бюджетѣ, я почувствовалъ себя такимъ счастливымъ, словно во второй разъ на свѣтъ родился. Послѣ уже никакія удачи не радовали меня до такой степени.
   Илья Ильичъ, во время наступившаго молчанія, слегка вздохнулъ.
   -- Изъ нашего дружескаго обмѣна своими самыми счастливыми воспоминаніями нельзя не заключить, -- сказалъ онъ, -- что всѣ мы, господа, порядочные матеріалисты. Служебные успѣхи, и затѣмъ деньги, деньги и деньги, много денегъ, милліоны денегъ -- все это очень важно, но и очень прозаично. Хотя мы и старички, или почти старички, но очевидно стоимъ совсѣмъ впереди вѣка.
   -- Прекрасное положеніе, на мой взглядъ, -- замѣтилъ жизнерадостный Аполлонъ Ивановичъ.
   -- Не оспариваю, но... Впрочемъ, господа, кругъ нашихъ воспоминаній еще не законченъ. Нашъ добрѣйшій Иванъ Матвѣевичъ еще не разсказалъ намъ своей исторіи. За вами очередь, Иванъ Матвѣевичъ!
   Тотъ, котораго звали Иваномъ Матвѣевичемъ, былъ пожилой человѣкъ представительной наружности, съ чертами лица какъ будто нерусскаго типа, съ густою шапкою давно засеребрившихся, коротко остриженныхъ волосъ. Въ отвѣтъ на обращенные къ нему со всѣхъ сторонъ взгляды, онъ вынулъ изо рта сигару и сказалъ:
   -- У меня, дѣйствительно, есть маленькая исторія, но она очень не похожа на всѣ предъидущія, и я, право, сомнѣваюсь, умѣстно ли будетъ ее разсказывать?
   -- Непремѣнно, непременно, безъ отговорокъ! -- подхватили всѣ.
   -- Держу пари, что исторійка будетъ романическаго свойства, -- вставилъ Илья Ильичъ.
   Иванъ Матвѣевичъ слегка наклонилъ въ его сторону голову.
   -- Вы угадали: счастливѣйшій эпизодъ моей жизни, дѣйствительно, носитъ романическій характѣръ. Не удивляйтесь, это было давно, болѣе двадцати лѣтъ назадъ. Я былъ молодъ, въ волосахъ ни одной серебряной нитки, и если память меня не обманываетъ, я считался среди пріятелей юношей съ такъ называемой интересной наружностью...
   -- Помнимъ, -- перебили одни.
   -- Вѣримъ, -- подхватили другіе.
   -- Для точности надо прибавить, что я тогда только что начиналъ свою карьеру, богатствомъ не обладалъ, а напротивъ, терпѣлъ очень чувствительныя неудачи, которыя и раздражали меня, и оскорбляли, и подтачивали энергію. Становилось подчасъ такъ скверно на душѣ, что хоть въ воду. Вы, господа, сами этого не испытали, но можете себѣ представить, что значитъ цѣлый рядъ глупыхъ, безсмысленныхъ, незаслуженныхъ неудачъ... И вотъ, среди такихъ-то обстоятельствъ, я, представьте себѣ, влюбился. Предметомъ моей страсти была женщина, главное обаяніе которой заключалось въ томъ, что она была несчастна. Мать ея давно умерла, отецъ женился вторымъ бракомъ. Бѣдная дѣвушка выросла въ загонѣ; мачиха ее не любила, завидовала ея красотѣ, и постаралась поскорѣе спихнуть ее замужъ. Мужъ оказался негодяемъ; спустилъ въ два года ея небольшое приданое, и сталъ обращаться съ нею самымъ недостойнымъ образомъ. Сто разъ я заставалъ ее въ такомъ нервномъ разстройствѣ, что не трудно было понять ея положеніе. Какъ ни странно, но это обаяніе несчастія дѣйствовало на меня еще сильнѣе, чѣмъ ея красота: до такой степени много тонкой, чудной души чувствовалось въ ея умѣньи переносить свою участь. Ко мнѣ она относилась благосклонно, но я даже и мечтать не смѣлъ, чтобы моя страсть могла быть раздѣлена.
   -- Не изъ книги-ли это, Иванъ Матвѣевичъ? -- усомнился Петръ Ѳомичъ.
   Разсказчикъ только посмотрѣлъ на него своими еще красивыми, серьезными глазами, затянулся сигарой, и продолжалъ:
   -- И вотъ, въ одинъ послѣдній декабрскій вечеръ, подъ новый годъ, овладѣла мною такая тоска, что я призналъ за лучшее не выходить изъ дому. Люди сдѣлались мнѣ ненавистны, представленіе о веселящейся толпѣ вызывало во мнѣ злость. Я рѣшилъ запереться у себя, пораньше лечь спать, и обойтись безъ всякой встрѣчи новаго года. Да и что за смыслъ гнаться за какимъ-то новымъ счастьемъ, привязывать свои надежды къ какой-то календарной точкѣ, когда судьба, видимо, упорно и неумолимо ожесточилась противъ меня? Я собирался послѣдовать принятому мною рѣшенію -- было часовъ одиннадцать вечера -- какъ вдругъ въ передней звякнулъ звонокъ. Слуга мой былъ отпущенъ, и я вышелъ самъ отпереть дверь. Отворяю, и вижу ее -- ту, которую я такъ благоговѣйно и такъ печально любилъ... Въ первую минуту меня охватило чувство испуга. "Что случилось"? -- спрашиваю я, усиливаясь разглядѣть черезъ вуаль выраженіе ея блѣднаго лица. Оказалось, что ничего не случилось, что она была одна дома, думала, что можетъ быть я приду встрѣтить у нихъ новый годъ, но когда пробило 10 часовъ, невыразимая тоска сжала ей сердце, слезы накоплялись и не пролились, и понемногу непонятная, необъяснимая сила словно подняла и толкнула ее. Она пришпилила шляпу, накинула шубу, и наобумъ, не размышляя, съ очень слабой надеждой застать меня дома, поѣхала ко мнѣ. Объяснять-ли вамъ, что мы оба перечувствововали въ этотъ вечеръ? Вы понимаете сами, что это нѣвозможно. Я смѣялся, я плакалъ, я изнемогалъ подъ безмѣрностью обрушившагося на меня счастья, я не жилъ, а только рѣялъ гдѣ-то на высяхъ жизни, какъ птица, вырвавшаяся изъ темной клѣтки и купающаяся въ давно не виданныхъ солнечныхъ лучахъ. Это было больше, чѣмъ счастье, это было безуміе блаженства. А внѣ этого безумія, вы помните, мы оба были глубоко несчастны. Но это заставляло насъ только сильнѣе ощущать свое счастье. Въ этомъ и заключается непостижимая, чудная тайна любви, которою она, любовь, только одна владѣетъ, въ какой бы формѣ ни проявлялась... Мы рѣшили немедленно начать хлопоты о разводѣ. Дѣло шло удачно; два мѣсяца мы жили своимъ счастьемъ и своими надеждами. А потомъ -- она умерла. Неожиданная, неумолимая, безсмысленная смерть положила конецъ всему. Съ тѣхъ поръ, какъ вы знаете, обстоятельства мои совершенно перемѣнились. Мнѣ разомъ круто повезло, я теперь богатъ, даже очень богатъ, но все мое счастье, весь смыслъ моей жизни навсегда ограниченъ и исчерпанъ тѣми двумя мѣсяцами, съ того кануна новаго года.
   Иванъ Матвѣевичъ замолчалъ и вспомнилъ о своей потухающей сигарѣ. И всѣ остальные тоже молча занялись своими сигарами.
   Странное выраженіе было на ихъ лицахъ, и странное, сложное чувство владѣло ими. Имъ было какъ будто не по себѣ, и какая-то неиспытанная жажда загорѣлась въ душѣ каждаго, и недоумѣніе стояло въ потупленныхъ, задумчиво остановившихся глазахъ -- словно невѣдомый яркій лучъ скользнулъ мимо нихъ, отчеркнувъ окружающую темноту...
  

ГУВЕРНАНТКА.

  
   Илья Петровичъ, переодѣтый съ ногъ до головы, расчесанный и слегка вспрыснутый духами, вошелъ въ спальную жены.
   Вѣра Андреевна стояла передъ зеркальною дверцей шифоньерки и пришпиливала брошь къ блѣдно-лиловому бархатному корсажу. Горничная ползала на коленяхъ по ковру, оправляла на ней складки юбки. У шифоньерки, лицомъ къ Вѣрѣ Андреевнѣ, стояла гувернантка, Ольга Ивановна, и осматривала ее съ ногъ до головы, улыбаясь тонкими губами. Но выраженіе ея глазъ, сухое и сосредоточенное, противорѣчило этой улыбкѣ.
   -- Готова? Пора уже, -- сказалъ мужъ.
   -- Я сейчасъ, -- отвѣтила Вѣра Андреевна, -- Душечка, Ольга Ивановна, не морщитъ у меня на правомъ боку?
   Ольга Ивановна обошла ее сзади. При этомъ она бросила взглядъ на лежавшія на столикѣ длинныя желтыя перчатки, изъ подъ которыхъ виднѣлся крошечный уголокъ голубаго конвертика.
   Эти перчатки и этотъ конвертикъ неотступно привлекали ея вниманіе. Когда она вошла сюда полчаса назадъ, чтобъ присутствовать по обыкновенію при туалетѣ хозяйки дома, ей показалось, что Вѣра Андреевна нарочно бросила перчатки, желая прикрыть ими только что поданное ей передъ тѣмъ письмо. Но сейчасъ надо будетъ надѣть эти перчатки. Мужъ, кажется, вошелъ совсѣмъ не кстати.
   Корсажъ сильно морщилъ подъ рукавомъ. "И отлично, пусть всѣ замѣтятъ въ театрѣ", -- подумала Ольга Ивановна.
   -- Нѣтъ, ничего, очень хорошо сидитъ, -- сказала она громко.
   Вѣра Андреевна придвинулась ближе къ зеркалу, провела пуховкой по кончику носа, который у нея блестѣлъ немножко, пригладила пальцемъ брови, и бросивъ быстрый взглядъ на гувернантку, стала передъ столикомъ, заслонивъ его собою, нагнулась и потомъ медленно обернулась, держа въ рукѣ перчатки. Глаза Ольги Ивановны жадно обратились къ столику. Голубаго конвертика не было.
   "Когда она успѣла схватить его?" -- подумала она съ тайной досадой.
   И она оглянулась на Илью Петровича, чтобъ убѣдиться, не замѣтилъ-ли онъ чего-нибудь. Но Илья Петровичъ смотрѣлъ только на нее, немножко робко, но не настолько, чтобъ она не прочла, что онъ любуется ею. Этотъ любующійся взглядъ его очень недурныхъ карихъ глазъ она привыкла встрѣчать уже въ теченіе цѣлаго мѣсяца, съ перваго дня ея поступленія въ домъ.
   Вѣра Андреевна натянула одну перчатку и принялась за другую.
   -- Сейчасъ ѣдемъ. Не знаю, впрочемъ, почему мы должны торопиться. Я не люблю входить въ ложу раньше Марьи Александровны.
   -- Не все-ли равно! -- пожалъ плечами Илья Петровичъ.
   Ольга Ивановна чуть-чуть улыбнулась и потупилась.
   -- Ну, душечка, -- обратилась къ ней Вѣра Андреевна, -- прикажите напоить дѣтей чаемъ, и не позволяйте имъ долго возиться. Завтра въ классы. До свиданья.
   Мужъ и жена вышли въ переднюю. Туда же вбѣжали дѣти, мальчикъ и дѣвочка, десяти и девяти лѣтъ.
   -- Тише, тише, не сомните мнѣ платье, -- встревожилась Вѣра Андреевна, выставляя впередъ руки и вытягивая шею, чтобы поцѣловать ихъ на нѣкоторомъ разстояніи. -- Ведите себя паиньками. Уроки всѣ приготовили?
   -- Всѣ, мама! -- крикнули въ одинъ голосъ братъ и сестра.
   Илья Петровичъ тоже поцѣловалъ ихъ, и даже перекрестилъ короткимъ и быстрымъ движеніемъ руки.
   Горничная ловко насунула калоши на туфли барыни, приняла строгій видъ, подавая пальто барину, и захлопнула за ними дверь.
   Дѣти побѣжали въ столовую. Ольга Ивановна присѣла на стулъ и остановила горничную вопросомъ:
   -- Вы сейчасъ будете самоваръ подавать?
   -- Готовъ уже, сейчасъ подамъ. Барыня задержала съ своимъ одѣваньемъ.
   -- Лифъ-то скверно сшитъ, -- промолвила гувернантка.
   -- Не хорошо?
   -- Развѣ не видѣли, какъ морщитъ съ боковъ? Я ужь ничего не сказала, потому что скажи только, вы съ ней часъ промучились бы. Переодѣваться захотѣла бы, да потомъ съ этимъ лифомъ пять разъ гоняла-бы васъ къ портнихѣ.
   -- Вѣра Андреевна капризна на счетъ туалетовъ.
   -- Нравиться хочетъ, кокетничаетъ, -- усмѣхнулась своими тонкими губами Ольга Ивановна. -- За то ей все записочки носятъ. И все черезъ ваши руки, по черной лѣстницѣ.
   Горничная посмотрѣла на гувернантку и промолчала: она была себѣ на умѣ.
   -- Ну, несите намъ самоваръ, -- сказала Ольга Ивановна съ нѣкоторымъ разочарованіемъ. Она наскоро напоила дѣтей чаемъ и ушла къ себѣ, предупредивъ, что черезъ полчаса позоветъ ихъ спать.
   Коля, одѣтый въ форменную блузу съ кожанымъ поясомъ, поставилъ локоть на столъ и положилъ голову на руку. Потомъ среднимъ пальцемъ другой руки щелкнулъ по корочкѣ хлѣба, лежавшей на скатерти, и попалъ ею Лелѣ прямо въ носъ.
   -- Мальчишка! -- крикнула та съ досадой.
   -- А ты дѣвчонка! -- отвѣтилъ тотъ. Но они не хотѣли развозиться, боясь чтобы ихъ не уложили раньше спать.
   -- Ты уроки приготовила? -- спросилъ съ внезапной серьезностью Коля.
   -- Конечно, приготовила.
   -- А табличку умноженія знаешь?
   -- Тебѣ что за дѣло?
   -- Скажи: восемью девять?
   -- Не стану я говорить.
   И дѣвочка зажала губы, отчего покраснѣвшія щеки ея забавно растопырились.
   -- Потому что не знаешь.
   Горничная вошла убирать со стола.
   -- Наташа, вы меня въ семь часовъ завтра разбудите, -- распорядился Коля.
   -- И меня! -- подхватила Леля.
   -- А тебѣ зачѣмъ? У тебя въ девять часовъ уроки начинаются.
   -- Все равно, я хочу повторить. Ахъ, слушай, Коля: къ намъ учитель чистописанія въ черномъ фракѣ приходитъ. У васъ есть какой-нибудь учитель въ черномъ фракѣ?
   -- Какія ты глупости говоришь: учителя всегда синій фракъ носятъ.
   -- А почему?
   -- Потому что такъ они должны.
   -- А вотъ, не всѣ должны. Учитель танцевъ тоже въ черномъ фракѣ ходитъ. И еще знаешь что: у него черные шелковые чулки надѣты, и башмаки, такіе лакированные... Отчего это?
   -- Ему такъ надо. Онъ долженъ быть такъ одѣтъ, какъ на балъ ѣздятъ.
   -- А развѣ на балъ мужчины въ башмакахъ ѣздятъ?
   Коля подумалъ и отвѣтилъ:
   -- Разумѣется, а то какъ же? Ты еще ничего не знаешь.
   -- И папа на балъ тоже башмаки надѣваетъ? Вопросъ показался Колѣ щекотливѣе всѣхъ предъидущихъ. Онъ отвѣтилъ только послѣ продолжительнаго размышленія:
   -- Какая ты глупая: вѣдь папа прежде военный былъ.
   Леля тоже облокотилась на столъ и положила голову на руку.
   -- А теперь папа и мама въ театръ поѣхали? -- спросила она.
   -- Да. Въ балетъ. Папа любитъ балетъ.
   -- А мама не любитъ. Она оперу любитъ. А когда они въ балетѣ бываютъ, то всегда сердятся потомъ. Ты знаешь... хочешь, я тебѣ секретъ скажу?
   -- Какой?
   -- А ты никому не будешь говорить? Дай честное слово!
   -- Ну, честное слово.
   -- Такъ вотъ что, слушай: мама ревнуетъ папу.
   -- Кто тебѣ сказалъ?
   -- Ольга Ивановна. Только никому не говори, а то мама ей откажетъ отъ мѣста. Мама ко всѣмъ папу ревнуетъ, и къ Ольгѣ Ивановнѣ тоже. А папа маму не ревнуетъ, потому что не любитъ ее.
   -- Почему ты знаешь?..
   -- О, я много, много знаю... И дѣвочка замолчала, лежа на рукѣ, съ широко-раскрытыми глазами, которыми она какъ будто всматривалась во что-то.
  

* * *

  
   Ольга Ивановна, напоивъ дѣтей чаемъ, вынула изъ коммода желтенькій томикъ Марселя Прево, который ей далъ вчера Илья Петровичъ, и который она прятала отъ Вѣры Андреевны. Но прочитавъ нѣсколько страницъ, она закрыла книжку и задумалась. Ея собственныя обстоятельства занимали ее больше, чѣмъ вымыселъ автора.
   Она въ первый разъ жила въ "гувернанткахъ". Пришлось поневолѣ: отецъ, маленькій чиновникъ, долженъ былъ съѣхать съ прежней квартиры, потому что надбавили триста рублей. Новую квартиру взяли во второмъ дворѣ, неудобную, грязную и такую тѣсную, что для нея не было комнаты. А ей и безъ того опротивѣли бѣдность и скука. Лучше ужъ идти въ чужую семью, покориться, жить объѣдками чужой роскоши, и по крайней мѣрѣ знать, что живешь съ чужими, всѣ отношенія къ которымъ исчерпываются борьбою за существованіе. И еще кто знаетъ, выиграетъ или проиграетъ она въ этой борьбѣ...
   Вѣрѣ Андреевнѣ Ольга Ивановна сразу понравилась, внушила довѣріе. Еще немножко, и навѣрное начнутся разныя откровенности. Мужъ и жена только показываютъ видъ, что живутъ дружно -- для "комильфотности" -- а на самомъ дѣлѣ давно уже надоѣли другъ другу. У Ильи Петровича глаза разгораются на каждую хорошенькую женщину. Онъ и на нее смотритъ такъ выразительно, что не сегодня-завтра произойдетъ объясненіе. Но она не дура, поиграть съ собою не позволитъ. Между ними завяжется серьезная схватка, и тогда... мало-ли что тогда можетъ выйти. Она живетъ въ домѣ, среди семьи, можетъ выбирать моменты и средства. На этой позиціи она чувствуетъ себя твердо. Вѣра Андреевна, конечно, будетъ потомъ подъ нее подкапываться; но она уже овладѣла кое-какими ея секретами. Ея отношенія къ Норцову безусловно подозрительны. Они видятся, за это можно поручиться. Письма въ голубенькихъ конвертахъ непремѣнно отъ него. Ольга Ивановна встала и прошла въ столовую. -- Дѣти, пора спать, -- сказала она.
   Сдавъ ихъ горничной, Ольга Ивановна подождала, пока всякій шорохъ затихъ въ домѣ, взяла коробочку со спичками, и неслышно прошла въ спальную хозяйки. Тамъ она зажгла одну изъ свѣчей въ шифоньеркѣ, и оглянулась. Она часто сюда заходила, когда никого не было дома, осматривала ящики, если Вѣра Андреевна забывала въ нихъ ключи, прочитывала письма. Существеннаго она ничего до сихъ поръ не нашла, но подозрѣнія ея были сильно возбуждены. При терпѣніи и осторожности, можно было бы напасть на слѣдъ.
   И вдругъ Ольга Ивановна вспомнила про кончикъ голубого конвертика, торчавшій изъ подъ перчатокъ. По всей вѣроятности, Вѣра Андреевна успѣла засунуть письмецо подъ кушакъ. Но все-таки надо поискать.
   На столикѣ лежала приходорасходная книжка по кухнѣ, а подъ нею кружокъ изъ подъ лампы, которую перенесли на каминъ. Ольга Ивановна взяла книжку и перелистовала ее; потомъ приподняла кружокъ -- и вся даже вздрогнула отъ радости: голубой конвертикъ былъ тутъ.
   Она быстро схватила его, вынула оттуда листокъ такого же голубенькаго картона, и пробѣжала глазами нѣсколько строчекъ.
   Краска яркими пятнами выступила на ея лицѣ, потомъ также быстро пропала, смѣнившись зеленоватою блѣдностью. Въ письмецѣ стояли слѣдующія строки, набросанныя женской рукой:
   "Милая Вѣра Андреевна, тороплюсь предупредить васъ относительно вашей гувернантки. Я случайно узнала, что это очень скверная особа, хитрая и безнравственная. Она, живя у родителей, уже имѣла романы. Откажите ей поскорѣй. Ваша М.".
   Ольга Ивановна положила пакетикъ обратно подъ кружокъ, потушила свѣчку, и неслышно прошла въ свою комнату. Узкія губы ея были сжаты, и глаза глядѣли сухо и злобно...
  
  

ЗАПИСКА.

  
   Какъ всегда постомъ, вторникъ у Енсаровыхъ былъ очень многолюденъ. И что всего лучше, было очень много мужчинъ. Этимъ перевѣсомъ мужчинъ всегда бываютъ довольны обѣ стороны; непрекрасный полъ расчитываетъ, что не будутъ заставлять занимать дамъ, и позволятъ составить партію, а дамы... дамы всегда любятъ, когда ихъ меньше, а мужчинъ больше.
   Но Ольгѣ Александровнѣ Ластовцевой было скучно. Она сидѣла въ углу гостиной, плохо освѣщенномъ лампою подъ громаднымъ абажуромъ, и ея живые, выразительные, голубовато-сѣрые глаза казались сегодня потускнѣвшими, какъ и смугло-розовый матъ ея кожи, и обыкновенно яркая краска ея красивыхъ губъ. Ее даже спрашивали, здорова-ли она, или не разстроена-ли чѣмъ нибудь. Эти вопросы злили ее, потому что доказывали ея неумѣнье скрыть свое дурное расположеніе духа.
   А ей было очень, очень нехорошо. Она пріѣхала сюда только потому, что ожидала встрѣтить здѣсь Веніамина Петровича Валкова. И онъ былъ здѣсь, очень сухо поздоровался съ нею, задалъ ей тотъ-же самый нестерпимый вопросъ: здорова-ли она? и не сѣлъ на свободное подлѣ нея кресло, а повертѣлся въ гостиной и исчезъ. Потомъ она, заглянувъ въ кабинетъ, увидѣла его играющимъ въ карты. Онъ имѣлъ равнодушно-серьезный видъ, взглянулъ на нее какъ бы машинально, и объявилъ три черви.
   Два дня назадъ, между ними произошла крупная ссора. Не онъ одинъ, она тоже была виновата. Она сознавала это. Не надо было говорить тѣхъ злыхъ, несправедливыхъ словъ, которыя она сказала ему. Но если она любитъ, и любя, такъ ревнуетъ его? Она поддалась этому мучительному ревнивому раздраженію, ей хотѣлось уязвить, оскорбить его, причинить ему боль. И онъ почувствовалъ эту боль, онъ оскорбился, можетъ быть даже обозлился, и вотъ теперь...
   Что же теперь? Неужели эта ошибка такъ непоправима? Нѣужели они не объяснятся?
   Ольга Александровна обвела печальнымъ взглядомъ гостиную. Общество разбилось группами. Кажется, всѣмъ было весело. И она вспомнила цѣлый рядъ вторниковъ, когда ей тоже было весело здѣсь, когда у нея тоже была своя "группа" -- Веніаминъ Петровичъ и эта добрѣйшая Марья Андреевна, ея троюродная тетушка, которая, кажется, догадывалась о ея романѣ и сочувствовала ему. А сегодня Марья Андреевна почему-то не пріѣхала, а Веніаминъ Петровичъ игралъ въ карты въ кабинетѣ, и въ такой партіи, которая всегда просиживала за винтомъ весь вечеръ.
   Ольгу Александровну злилъ также ея мужъ. Онъ почему-то имѣть сегодня особенно самодовольный видъ, шутилъ съ дамами, и безпрестанно подбѣгалъ къ ней спросить, какъ она себя чувствуетъ? Кажется, никогда онъ не былъ такъ противенъ ей.
   Со злости, она подозвала къ себѣ Хоперцева, и закусивъ губу, указала ему мѣсто подлѣ себя. Этотъ Хоперцевъ былъ довольно невзрачный господинъ лѣтъ тридцати, съ желтымъ лицомъ, растрепанными по модному рыжеватыми усиками, и узкими зелеными глазами. Ольга Александровна принялась безсовѣстно кокетничать съ нимъ. Хоперцевъ напряженно улыбался, узкіе глазки его превращались совсѣмъ въ щелочки, весь онъ начиналъ какъ-то неестественно качаться, обхвативъ обѣими руками колѣно, и визгливымъ голосомъ говорилъ невѣроятнѣйшія глупости. А Ольгѣ Александровнѣ хотѣлось-бы стукнуть его кулачкомъ по головѣ и отпихнуть ногой.
   Она, наконецъ, встала, оправила примятыя складки платья, и прошла въ кабинетъ. Она вошла туда какъ разъ въ ту минуту, когда Валковъ и его партнеры, докончивъ шесть робберовъ, мѣнялись мѣстами, чтобъ засѣсть еще на три. И опять машинальный взглядъ равнодушно-серьезныхъ глазъ, и ничего больше.
   -- Знаешь, ты меня просто пугаешь: у тебя такой болѣзненный видъ! -- подскочилъ къ ней мужъ, когда она вѣрнулась въ гостиную. -- Поѣдемъ лучше домой!
   -- Хорошо, поѣдемъ. У меня, въ самомъ дѣлѣ, голова болитъ. Погоди, я найду тебя черезъ минуту.
   Ольга Александровна прошла въ маленькій боковой кабинетъ хозяйки дома. Тамъ никого не было. На изящномъ письменномъ столикѣ горѣла лампа. M-me Ластовцева присѣла къ нему и сжала виски холодными пальцами. "Это нестерпимо, это не можетъ продолжаться"... -- подумала она, и быстро раскрыла бюваръ. Тамъ было нѣсколько листковъ бумаги безъ монограммъ, свертывающихся конвѣртиками. Она схватила перо, помакнула и написала:
  

"Приходите завтра въ три часа. Буду дома.

   О. Л.".
  
   Затѣмъ свернула листокъ, заклеила, и спрятавъ въ рукѣ, вышла прямо въ переднюю. Тамъ тоже никого не было. Ольга Александровна быстро оглянула вѣшалки и тотчасъ замѣтила пальто Веніамина Петровича. Она узнала его по свѣтлой фланелевой подкладкѣ. Отыскавъ карманъ, она торопливо сунула туда записку, вернулась въ кабинетикъ, прошла въ гостиную и сдѣлала знакъ мужу.
   Въ каретѣ она почувствовала себя совсѣмъ успокоившеюся. Она уже не разъ прибѣгала къ этому способу передачи сообщеній, и знала, что какъ только Валковъ выйдетъ на лѣстницу, сейчасъ-же опуститъ руку въ карманъ, чтобъ справиться, нѣтъ ли записочки. А не придти, когда она зоветъ его... нѣтъ, это совсѣмъ невозможно.
  

* * *

  
   Неяркій весенній день робко глядѣлъ сквозь тюлевыя занавѣсы въ будуаръ Ольги Александровны, и этотъ мягкій, бѣлый свѣтъ, дробясь въ складкахъ блѣдно-лиловаго атласа, придавалъ всей обстановкѣ какую-то успокаивающую интимность. Молодая хозяйка, въ корсажѣ цвѣта crЙme и юбкѣ неопредѣленнаго розоватаго оттѣнка, сидѣла въ глубинѣ комнаты, передъ круглымъ японскимъ столикомъ, на которомъ лежалъ раскрытый томикъ Марселя Прево. Но она не читала и даже не думала... Она вся была во власти радостнаго ожиданія, какъ-то по-дѣтски наслаждаясь обстановкой этихъ раздражительно-сладкихъ минутъ. Мужа не было дома; прислугѣ было сказано принимать безъ доклада. Теперь ровно три часа. Еще нѣколько минутъ -- и въ гостиной раздадутся мягкіе шаги по ковру, край портьеры приподымется, и появится дорогое, милое, нестерпимо-милое лицо, еще строгое, но уже съ блескомъ счастья въ умныхъ глазахъ...
   Изъ передней какъ будто донесся слабый звукъ электрическаго звонка. Въ гостиной послышались шаги, портьера заколыхалась -- но что за ужасъ! Изъ-за нея появился Хоперцевъ.
   Ольга Александровна закусила губу и облила почти яростнымъ взглядомъ эту вихлявую фигурку, затянутую въ узкій сюртукъ, и какъ-то гадостно изгибавшуюся, съ очевидною цѣлью придать себѣ свѣтскую непринужденность. "Какъ глупо, что я не велѣла принять одного только Веніамина Петровича", подумала хозяйка. -- "Ну, да ничего, какъ только Валковъ придетъ, мы этого господина тотчасъ выпроводимъ".
   Хоперцевъ, скользя лакированными ботинками по ковру и вихляя всѣмъ станомъ, пробрался между тѣсно разставленной мебелью, тихонько пожалъ протянутую ему руку, и склонилъ къ ней свои растопыренные усы.
   "Съ чего это онъ вздумалъ"? мысленно фыркнула Ольга Александровна, и рѣзко отдернула руку.
   Гость взглянулъ на нее съ удивленіемъ, и не дожидаясь приглашенія, опустился на низенькій пуфъ, почти у самыхъ складокъ ея платья.
   -- Нѣтъ, сядьте пожалуйста тамъ, -- указала ему Ольга Александровна на кресло подальше. -- На пуфѣ вы будете очень смѣшны.
   -- Какъ? Почему-же смѣшонъ? Я хотѣлъ быть ближе къ вамъ. Для меня лучшее мѣсто -- у вашихъ ногъ, -- протестовалъ Хоперцевъ.
   -- У своихъ ногъ я предпочитаю имѣть вотъ эту подушку, -- возразила хозяйка, и усѣлась поудобнѣе.
   Хоперцевъ опустился на указанное ему кресло, но за то нагнулся такъ, что его растопыренные усы и закругленный шарикомъ носъ приходились очень близко къ лицу молодой женщины.
   -- Я васъ рѣшительно не узнаю сегодня, -- продолжалъ онъ. Вѣроятно что-нибудь разстроило васъ. Вчера вы были такъ любезны, такъ благосклонны...
   -- Я была любезна? благосклонна? Къ вамъ?
   -- Конечно. Я всю ночь заснуть не могъ, до такой степени былъ взволнованъ. Но за такое волненіе можно жизнь отдать. Я сегодня счастливѣйшій человѣкъ въ мірѣ...
   И Хоперцевъ притянулся еще ближе, и схватилъ лежавшую на колѣняхъ руку Ольги Александровны.
   Это было уже слишкомъ. Молодая женщина отдернула руку, и глаза ея блеснули.
   -- Что съ вами? Мнѣ приходится учить васъ, какъ держать себя? -- почти вскричала она. Лицо Хоперцева выразило недоумѣніе, тотчасъ смѣнившееся, впрочемъ, нахально-плутоватою усмѣшкой.
   -- Къ чему всѣ эти прелюдіи? -- произнесъ онъ. -- Вы видите передъ собою человѣка, которому можете вполнѣ довѣриться. Да вы и довѣрились уже.
   Молодая женщина, пораженная, откинулась на спинку кресла.
   -- Я вамъ довѣрилась? -- произнесла она почти съ ужасомъ.
   Ей пришло въ голову, что Хоперцевъ могъ когда-нибудь прослѣдить ее и Валкова, подслушать что-нибудь изъ ихъ разговора, и теперь желаетъ предъявить цѣну своей скромности.
   -- Конечно вы мнѣ довѣрились, спокойно подтвердилъ онъ. -- Какъ-же иначе назвать приглашеніе, которое я имѣлъ счастье получить отъ васъ?
   Ольга Александровна быстро поднялась съ мѣста.
   -- Какое приглашеніе? -- вскрикнула она.
   -- Но вотъ это...
   И Хоперцевъ, опустивъ руку въ карманъ, досталъ оттуда записочку, набросанную вчера Ольгой Александровной въ кабинетикѣ m-me Енсаровой.
   У молодой женщины потемнѣло въ глазахъ. Вопросъ за вопросомъ, мысль за мыслью, словно раскаленною цѣпью потянулись въ ея мозгу. Но это продолжалось менѣе секунды. Съ непокидающимъ женщину инстинктомъ, она, прежде чѣмъ сообразить что-нибудь, вырвала изъ рукъ Хоперцева записку, затѣмъ расхохоталась самымъ естественнымъ смѣхомъ.
   -- Подождите, я сейчасъ, -- бросила она ему, и выбѣжала въ гостиную, потомъ въ переднюю.
   Увидѣвъ тамъ на вѣшалкѣ мужское пальто, она брезгливо, кончиками пальцевъ перевернула его, и узнала свѣтлую фланелевую подкладку.
   Вчерашняя роковая ошибка теперь ясно представилась ей. Но кто-же могъ предвидѣть, что у нихъ одинаковыя пальто?
   Она вернулась въ будуаръ, продолжая хохотать все громче и громче, и остановилась передъ глупо стоявшимъ посрединѣ комнаты Хоперпевымъ.
   -- И вы могли поддаться на такую грубую шутку? Вы вообразили, что вамъ серьезно назначаютъ свиданіе... вамъ!?
   Она заливалась все громче, все безжалостнѣе. Въ этомъ нескончаемомъ смѣхѣ чувствовалось что-то истерическое. Казалось, еще минута -- и она не выдержитъ, и хохотъ перейдетъ въ рыданіе.
   -- Но... я не знаю... мнѣ кажется, я не давалъ повода смѣяться надо мною... -- что такое бормоталъ сразу растерявшійся Хоперцевъ.
   -- Вы могли подумать? Вы?
   -- Извините, но я долженъ сказать, что считаю вашу шутку неумѣстною, рѣшительно неумѣстною... произнесъ напряженно Хоперцевъ, и взялъ шляпу.
   Ольга Александровна упала на диванчикъ, продолжая хохотать.
   -- И вовсе не смѣшною, -- добавилъ Хоперцевъ.
   -- И даже неприличною! -- докончилъ онъ, и поклонившись съ небрежнымъ достоинствомъ, вышелъ изъ будуара.
   Хозяйка не пошла его провожать. Она вынула изъ кармана вчерашнюю записочку, подожгла ее спичкой и бросила въ каминъ.
   "Ничего, Веніаминъ Петровичъ все-таки получитъ мои двѣ строчки", сказала она мысленно.
  
  

АЛЧУЩІЕ И ЖАЖДУЩІЕ.

  
   Въ теченіи цѣлаго дня, къ подъѣзду большаго дома то и дѣло подъѣзжаютъ извозчики съ сѣдоками и чемоданами. Сѣдоки разные: мужчины и женщины, молодые и пожилые, но всѣ болѣе или менѣе плохо одѣтые, съ печатью провинціальности во всей внѣшности, съ выраженіемъ не то растерянности и оторопѣлости, не то какого-то радостнаго испуга на лицахъ. Попадаются особенные, рѣзко бросающіеся въ глаза костюмы: то сибирская доха, мѣхомъ наверхъ, то кавказская бурка, изъ подъ которой торчитъ конецъ Богъ вѣсть для чего подвѣшаннаго кинжала, то какое-то длинное рыжее пальто, о которомъ ни одинъ петербургскій портной не умѣлъ бы сказать, какого оно фасона, то наконецъ дамская тальма, отдѣланная такими странными бисерными и стеклярусными паучками, какихъ не найти во всей Перинной линіи. Чемоданы тоже разные: большіе, плоскіе, съ протертыми углами и наклеенными билетиками отъ всѣхъ станцій отправленія, перевязанныя веревками корзины, вышитые гарусомъ мѣшки, и наконецъ просто узелки, неумѣло обмотанные ремешками съ оторванными пряжками.
   Все это, люди и чемоданы, исчезаетъ въ широкомъ подъѣздѣ, и размѣщается по комнатамъ и каморкамъ, расположеннымъ по длиннымъ и скверно пахнущимъ корридорамъ.
   Не совсѣмъ опрятные лакеи и безобразнаго вида горничныя бѣгаютъ съ утра съ сапогами, половыми щетками и подносами. По угламъ корридоровъ дребезжатъ звонки. Изъ нумеровъ доносятся разговоры, окрики на прислугу, хлопанье плохо дѣйствующихъ педалей умывальниковъ. Иногда какая-нибудь дверь быстро отворяется, вылетаетъ фигура въ порыжѣломъ пальто и резиновыхъ калошахъ, и торопливо, съ напряженной озабоченностью въ лицѣ, спускается съ лѣстницы.
   "-- Только бы застать дома", -- думаетъ фигура. -- "Пятый разъ хожу, и все дома нѣтъ. Ну, а сегодня я пораньше поднялся, навѣрное застану. Посмотримъ, что скажутъ. Неужели не надо? Ѣсть нужно, работать хочется. Неужто такъ ни при чемъ и останусь?"
   Напряженная озабоченность вообще читается на лицахъ всѣхъ многочисленныхъ обитателей и обитательницъ дома. Никто здѣсь не расположился, не устроился; всѣ живутъ изо дня въ день, въ тревожномъ ожиданіи мѣстечка, ангажемента, работы. За этимъ и пріѣхали. Провинція каждый день высылаетъ сюда все новыя и новыя партіи ищущихъ труда, удачи, т. е. денегъ, какихъ-нибудь денегъ, хоть самыхъ маленькихъ, лишь-бы перебиться "пока" -- а тамъ навѣрное что-нибудь выйдетъ, отыщется, потому что гдѣ-же и найти, какъ не въ Петербургѣ?
   Молоденькая, недурненькая собою дѣвушка, въ шерстяной блузочкѣ, съ нерасчесанными еще волосами, пробѣжала по корридору и стукнула въ дверь N 17. Не дождавшись, пока ей отвѣтили, она уже просунула голову, и увидавъ обитательницу номера сидящею передъ установленнымъ на коммодѣ зеркальцемъ, вошла въ комнату.
   -- Здравствуйте. Принесли вамъ газету? -- спросила она.
   -- Вонъ тамъ на столѣ. И мое, и ваше объявленія вышли, -- отвѣтила ей сидѣвшая передъ зеркаломъ.
   Вошедшая бросается къ газетѣ, не безъ труда находитъ свое объявленіе, долго много разъ читаетъ его, и лицо ея принимаетъ почти радостный видъ.
   -- Ну, теперь надо ждать. Я думаю такъ сдѣлать: мы будемъ выходить изъ дому по очереди. Если безъ васъ кто придетъ, я выйду переговорить; если безъ меня -- вы переговорите, -- предложила сосѣдка.
   -- Вы кофе пили?
   -- Нѣтъ еще. А вы, Рузова?
   -- Садитесь, будемъ вмѣстѣ пить.
   За кофе обѣ сосѣдки возбуждены и говорятъ на перебой.
   -- Вы счастливица, замужемъ были, вамъ не страшно поступить въ чужой домъ, -- позавидовала девушка. -- А я ужасно боюсь: вдругъ ко мнѣ приставать станутъ.
   -- А вы смотрите только, со средствами человѣкъ, или безъ средствъ? -- посовѣтовала дама. -- Если со средствами, такъ пускай себѣ пристаетъ, вамъ-же лучше: подарки будетъ дѣлать, баловать будетъ. Вотъ, вы не посовѣтовались со мной, а надо было совсѣмъ не такъ объявленіе составить. "Пріѣзжая особа ищетъ мѣста лектрисы или письменныхъ занятій" -- кому это нужно? Никто и не поинтересуется придти взглянуть на васъ. Подумаютъ, старая какая-нибудь, или рожа.
   -- А какъ-же надо было? -- спросила дѣвушка.
   -- Очень просто: "Молодая особа желаетъ быть чтицей у одинокаго", -- объяснила дама. -- А не то прибавить: "симпатичной наружности", или въ такомъ родѣ. Вотъ, меня будутъ розыскивать, потому что я напечатала: "Молодая красивая особа желаетъ завѣдывать хозяйствомъ у вдовца, на выгодныхъ условіяхъ". По такой публикаціи непремѣнно будутъ розыскивать. А если ничего не выйдетъ, я по-французски напечатаю; это еще лучше.
   Лицо дѣвушки печально вытянулось.
   -- Нѣтъ, я такъ не соглашусь; я буду искать мѣста къ дамѣ, -- сказала она.
   -- Ну, и проищете, пока послѣднюю юбку въ ломбардъ снесете. Или къ такой дамѣ попадете, которая хуже мужчины.
   Кто-то изъ сосѣдней комнаты постучалъ въ стѣну.
   -- Это барынька изъ Одессы, сбѣжала отъ мужа, хочетъ на сцену поступить, -- объяснила жилица N 17. -- Я дома, зайдите! -- крикнула она громко.
   Черезъ минуту вошла молодая женщина, нѣсколько восточнаго типа, съ большими глазами и яркими губами. Рузова представила ей дѣвушку и спросила:
   -- Ну, какъ дѣла?
   -- Ахъ, ужъ не знаю, что вамъ сказать, отвѣтила та. -- Предлагаютъ на выходныя роли. Это бы еще ничего, я сама понимаю, что нельзя-же сразу. Но жалованье, можете себѣ представить, 20 или 25 рублей. Посудите, какъ-же я могу жить на эти деньги?
   -- Очень хорошо можно жить, -- возразила Рузова. -- Актриса Мигалова роскошно живетъ, а получаетъ въ театрѣ 20 рублей въ мѣсяцъ. И она собой гораздо хуже васъ.
   Одесситка вспыхнула и сдѣлала серьезное лицо.
   -- Очень можетъ быть, но я на это не пойду, -- сказала она. -- Я сейчасъ побываю у одного директора, который соглашается принять меня на амплуа гранд-кокетъ.
   -- Такъ въ чемъ же остановка? -- немножко иронически спросила Рузова.
   -- Онъ говоритъ, что я должна имѣть роскошные туалеты; а откуда я возьму ихъ, если въ случаѣ удачнаго дебюта всего-то жалованья полагается сто рублей.
   -- Ну, вотъ видите. И выходитъ, что я вѣрно говорю. Будь я такая красивая, какъ вы, я-бы сама изъ послѣдняго за выходъ заплатила-бы, потому что на сценѣ въ три дня можно великолѣпную карьеру сдѣлать.
   Дѣвушка, до сихъ поръ молча вслушивавшаяся въ разговоръ, стремительно обратилась къ одесситкѣ:
   -- Скажите, а меня взяли-бы въ труппу на 25 рублей?
   Та посмотрѣла на нее улыбаясь, и отвѣтила:
   -- Очень можетъ быть; хотите, поѣдемъ вмѣстѣ къ моему директору?
   -- Ахъ, пожалуйста. Въ самомъ дѣлѣ, можетъ быть изъ меня вышла-бы актриса? Раздались три удара въ дверь. Дѣвушка, вспомнивъ, что она одѣта по домашнему, бросилась за ширмы.
   Вошелъ пожилой господинъ, довольно приличной внѣшности. При видѣ двухъ дамъ вмѣсто одной, онъ выразилъ на лицѣ пріятное удивленіе.
   -- Это вы, сударыня, ищете выгоднаго амплуа? обратился онъ къ одесситкѣ.
   -- А вы директоръ? -- спросила та въ свою очередь. Вошедшій нѣсколько удивленно поднялъ брови.
   -- Да, я директоръ, -- отвѣтилъ онъ.
   -- Какого театра?
   -- Театра? Я директоръ акціонернаго общества, сударыня, а не театра. Впрочемъ, если угодно, большой также любитель сценическаго искусства. Рузова разсмѣялась.
   -- Вы по публикаціи? Это ко мнѣ, сказала она.
  

* * *

  
   Въ концѣ корридора, въ маленькой комнатѣ, передъ столикомъ съ двумя бутылками пива, сидитъ пожилой господинъ съ гладко-выбритымъ лицомъ, по которому въ немъ сразу можно узнать актера. По крошечному пространству между столикомъ и дверью прохаживается молодой человѣкъ, съ папироской въ рукѣ.
   -- Помилуйте, на выходныя роли, сорокъ рублей жалованья, -- говоритъ онъ, нервно затягиваясь окуркомъ. -- Развѣ я для этого сюда ѣхалъ? Я въ провинціи получалъ семьдесятъ пять рублей, такъ вѣдь тамъ дешевизна. Тамъ жизнь ничего не стоитъ: за три рубля въ недѣлю я имѣлъ комнату съ обѣдомъ. А тутъ трехъ рублей на день не хватаетъ. Или, напримѣръ, прачка принесла счетъ въ два съ полтиной: по четвертаку за крахмальную сорочку деретъ. А я сорочку долженъ каждый день мѣнять, у меня амплуа такое...
   -- Врешь, ты на вторыя роли, -- произнесъ пожилой актеръ.
   -- Такъ что-жъ, что на вторыя? все-таки я любовникъ, -- возразилъ молодой человѣкъ.
   -- Любовникъ, да не первый. Второму любовнику сорочка на два дня полагается.
   -- Нѣтъ, Афанасій Ивановичъ, я такъ не могу. Я актеръ съ гардеробомъ. У меня фракъ постоянный, собственный. У меня четыре перемѣны "фантази", да еще постороннихъ брюкъ двѣ пары. Съ такимъ гардеробомъ нельзя идти на сорокъ рублей. Мнѣ обзаведенье чего стоило,
   -- Обзаводила-то тебя купчиха Дарья Викуловна.
   -- И пускай такъ, а все-таки я обзаведенье-то сохранилъ. А вотъ вамъ, Афанасій Ивановичъ, енотовую шубу въ бенефисъ поднесли, а позвольте узнать, гдѣ она у васъ? У трактирщика Василія Ермолаевича на плечахъ, вотъ гдѣ.
   -- Ну, и что-жъ такое? Мнѣ иначе нельзя было: я тогда кончалъ. Еслибъ я не кончилъ тогда, мнѣ бы и въ Петербургъ не попасть: на полустанке застрялъ-бы. А какъ я тамъ кончилъ, такъ теперь хоть до Рождества могу работать.
   -- Да гдѣ работать-то? Много вы сыскали работы? Въ двухъ театрахъ отказъ получили.
   -- Опоздалъ. Кончалъ очень долго, оттого и опоздалъ. Комплекты заполнены, а иначе я теперь ужъ гремѣлъ-бы. Ты пойми: я комикъ-резонеръ. Это столбовое амплуа, не то что второй любовникъ.
   -- Комикъ вы, точно.
   -- Да, душа моя. Жаль мнѣ тебя, пропадешь ты тутъ въ Петербургѣ. Одно развѣ выручитъ: рожица у тебя смазливая.
   Молодой человѣкъ швырнулъ въ уголъ окурокъ, наклонился къ маленькому зеркальцу и посмотрѣлся.
   -- Кажется, не совсѣмъ уродъ, -- произнесъ онъ довольнымъ тономъ. -- Да знаете, Афанасій Ивановичъ, женщины здѣсь не тѣ, какъ у насъ въ провинціи. Подозрительны очень. И на актеровъ тутъ ужъ очень насмотрѣлись, ни во что ставятъ.
   Афанасій Ивановичъ презрительно надулъ щеки.
   -- Набаловали васъ купчихи-то. Ишь, любовники! Съ гардеробами ѣздятъ, словно опереточныя актриски, -- проворчалъ онъ. А у меня, вотъ, рубашка вторую недѣлю на тѣлѣ. Такъ вѣдь у меня амплуа серьезное. Ты думаешь, я мѣста не найду? Врешь, сейчасъ найду. На гастроли въ клубы пойду. А не то народные театры. Ихъ, говорятъ, съ десятокъ будетъ. Съ руками оторвутъ. Садись, Миша, пей. Я еще спрошу. Я по числу театровъ спрошу. Сколько театровъ, столько бутылочекъ.
   Молодой человѣкъ присѣлъ и съ удовольствіемъ выпилъ стаканъ.
   -- Ахъ, Афанасій Ивановичъ, но сколько же этой бѣдноты голодной по Петербургу рыщетъ, страсть! -- заговорилъ онъ, раскуривая новую папироску. -- Вѣдь вотъ хоть бы тутъ, въ этомъ домѣ: сверху до низу все набито алчущими и жаждущими. Въ каждомъ номерѣ голодный ротъ торчитъ, проживаетъ послѣднюю копѣйку, и все думаетъ: вотъ-вотъ найду что-нибудь, устроюсь какъ-нибудь. И кого, кого только нѣтъ! Рядомъ со мною, на чердакѣ, отставной полковникъ живетъ, старый, едва ноги волочитъ, а притащился въ Петербургъ, говоритъ: хочу какое-нибудь дѣло найти себѣ. Тутъ, черезъ комнату отъ васъ, второй мѣсяцъ старушка проживаетъ съ четырьмя взрослыми дочерьми: дома, говоритъ, ничего не заработаешь, такъ я въ Петербургъ пріѣхала, тутъ дочки занятіе найдутъ, которая по урокамъ будетъ бѣгать, которая по письменной или конторской части. Публиковала ихъ всѣхъ, да никто не спрашиваетъ. А что всякаго театральнаго бабья тутъ набилось, страсть! Иная и въ театрѣ-то еще никогда не была, а на сцену думаетъ поступить. Сегодня двухъ выпроваживали на улицу: заплатить нечѣмъ, и на обратную дорогу нѣтъ. Чѣмъ только всѣ они покончатъ, одному Господу Богу извѣстно.
   Комикъ-резонеръ налилъ два стакана. -- А ты пеѣ, -- предложилъ онъ. -- Умствованіе-то свое спрячь въ карманъ. Сказано: не пецитеся объ утреви...
  
  

НА БЛИНАХЪ

  
   Въ первый день масляной Иванъ Никодимычъ всегда приглашаетъ всѣхъ родственниковъ на блины. Родня у него довольно большая, но родственныхъ чувствъ отъ нея онъ видитъ мало. Нынче ужъ вѣкъ такой -- расшаталось это все. Родные племянники, если не позвать, цѣлый годъ на глаза не покажутся. Братецъ и сестрица чуть не въ глаза аспидомъ его называютъ, и все капиталами попрекаютъ. А какіе у него капиталы? Разумѣется, сберегъ кое-что про черный день; такъ кому-же до этого дѣло? Кабы слушались его, и у самихъ было-бы.
   Ивану Никодимычу уже лѣтъ за шестьдесятъ; поясницу ему сводитъ, по ночамъ въ груди кашель бываетъ. Совѣтовался съ докторомъ, нарочно въ лечебницу ѣздилъ, да ничего толкомъ ему не сказали, только даромъ за входной билетъ заплатилъ. Растирается муравьинымъ спиртомъ, и подумываетъ выписать кузмичевой травы ефедры.
   Живетъ одиноко, въ собственномъ домѣ на Петербургской сторонѣ. Хозяйствомъ завѣдуетъ ключница Маремьяна Петровна. Хорошая женщина, старательная, а стянуть что-нибудь не посовѣстится. Лѣтомъ варенья банокъ двадцать наваритъ, сколько денегъ изведетъ, а потомъ -- гдѣ оно? Въ посту и нѣтъ ничего. Говядину, тоже, всю зиму по 16 копѣекъ ставила, а онъ справился въ лавке -- анъ по 15-ти. Если за годъ-то сосчитать, что это выйдетъ?
   Чтобы часто ходили родные, онъ и самъ не любитъ. Какой отъ нихъ толкъ? Теплоты родственной, или почтительности, и не спрашивай. Накурятъ только, закусить спросятъ, да потомъ тебя-же и осудятъ. Но на масляной, на блины, приходится позвать. Все-таки онъ свой долгъ исполнитъ, покажетъ, что не забываетъ, старается поддержать родственныя связи.
   За блинами Маремьяна Петровна сама наблюдаетъ, хорошіе выходятъ блины. Она всегда велитъ гречневой муки подпустить, отъ этого рыхлость получается. Съ одного боку румяные, а съ другаго ноздреватые, пышные. Икра свѣжая на масляницѣ дорога очень, такъ Иванъ Никодимычъ раньше покупаетъ, недѣли за двѣ, и держитъ на холодѣ. Отъ этого она хоть и получаетъ кислый вкусъ, такъ съ лукомъ незамѣтно. А если такую икру теперь покупать, надо четыре рубля за фунтъ дать. И вѣдь фунтомъ не отдѣлаться, надо два поставить.
  

* * *

  
   Первымъ пріѣхалъ на конкѣ братецъ Петръ Никодимычъ, съ дочкой Настей. И сейчасъ-же, по обыкновенію, началъ жаловаться на плохія обстоятельства.
   -- Силъ моихъ больше нѣтъ, обломался весь, За квартиру десять рублей накинули, а тутъ дочкѣ двадцать пятый годъ идетъ. Хоть-бы вы, братецъ, помогли чѣмъ-нибудь.
   -- Чѣмъ-же это я могу вамъ помочь, братецъ? -- возразилъ съ неудовольствіемъ Иванъ Никодимычъ. -- Кажется, и такъ всегда находили во мнѣ родственныя чувства. Сами знаете, когда три года назадъ выигралъ въ лоттерею дамскій несессеръ аплике, сейчасъ вашу Настеньку вспомнилъ, подарилъ ей.
   -- А что ей съ этимъ несессеромъ дѣлать? Ей, вонъ, рукава въ платьяхъ перешивать надо, говоритъ -- новая мода вышла.
   -- Рукавовъ я не могу перешивать, братецъ, не могу, сами понимаете.
   Тутъ пришли племянники, сыновья покойной старшей сестры, трое молодцовъ отъ двадцати до тридцати лѣтъ, всѣ рослые, краснощекіе, съ громкими голосами. Они никогда нигдѣ не могли окончить курса и служили въ какихъ-то правленіяхъ, получая отъ тридцати до семидесяти-пяти рублей жалованья.
   -- Водочки-то съ морозу сейчасъ дадите? -- спросилъ старшій.
   -- Погодите, сестрица Серафима Никодимовна съ дочками пріѣдетъ, тогда всей семьей и приступимъ, по родственному, отвѣтилъ Иванъ Никодимычъ.
   -- Халды-то наши? -- отозвался племянникъ, и взглянувъ въ окно, расхохотался. -- Да никакъ это ихъ и вывалилъ извощикъ на рельсахъ, -- объявилъ онъ весело. -- Поглядите, у тетеньки-то всѣ юбки завернулись. Вотъ-такъ блинъ!
   Остальные племянники бѣгомъ подскочили къ окнамъ. Подошелъ и Иванъ Никодимычъ. Онъ внимательно приникъ къ стеклу, и на губахъ его медленно проступила широкая улыбка. Настя взглянула исподтишка, и тотчасъ отошла отъ окна.
   -- Вонъ и околоточный подошелъ; никакъ протоколъ составлять будутъ, -- объявилъ младшій изъ племянниковъ.
   Серафима Никодимовна наконецъ появилась, ругаясь и придерживая юбки съ такимъ видомъ, какъ будто не была увѣрена, могутъ-ли онѣ сами держаться. За нею съ озлобленными лицами вошли четыре дочери, двѣ толстыя, черныя, а двѣ необычайно тощія, съ зеленоватыми лицами и чахоточнымъ складомъ. Двоюродные братцы, здороваясь съ ними, ядовито усмѣхались; дяденьки вглядывались.
   -- Слава Богу, не зашибло васъ? -- освѣдомился Иванъ Никодимычъ.
   -- Ужъ прости Господи, въ кои-то вѣки соберешься къ вамъ, непремѣнно какое-нибудь несчастье случится, -- огрызнулась сестрица. -- Умѣете вы принять, правду сказать...
   -- Я-то чѣмъ виноватъ? Тутъ моей вины нѣтъ, если извозчикъ васъ вывалилъ, -- оправдывался Иванъ Никодимычъ.
   -- А отчего это у васъ, сестрица, двѣ дочки полненькія такія, а другія двѣ совсѣмъ напротивъ? -- полюбопытствовалъ свойственнымъ ему ехиднымъ тономъ Петръ Никодимычъ.
   -- А потому, сударь мой, что это не вашего ума дѣло, -- отрѣзала Серафима Никодимовна. Вотъ у васъ хоть и одна, да на васъ не похожа.
   -- Дѣвицѣ и не слѣдуетъ быть на мужчину похожей, -- спокойно отвѣтилъ братецъ.
   Маремьяна Петровна возвѣстила, что блины поданы. Хозяинъ пригласилъ родственныхъ гостей въ столовую.
  

* * *

  
   Ѣли съ большимъ аппетитомъ. Блины отлично удались, а икра хотя и прокисла, но приправленная лукомъ, истреблялась охотно. Только братецъ Петръ Никодимычъ, освѣдомившись, почемъ заплочено, какъ-то сомнительно сжалъ губы и произнесъ: "гм!". Онъ, впрочемъ, отыскавъ на другомъ концѣ стола бутылку русской мадеры, переставилъ ее къ своему прибору, и пока другіе это замѣтили, уже осушилъ ее до половины.
   Потомъ подали борщъ съ сосисками, и наконецъ индѣйку, которую Маремьяна Петровна распорядилась начинить какимъ-то сладкимъ фаршемъ, изъ опасенія, что безъ начинки, пожалуй, на всѣхъ не хватитъ.
   Хозяинъ приглашалъ повторить, но не настаивалъ.
   -- Противъ объяденія нынче тоже возставать стали, -- говорилъ онъ. -- И резонно: потому что и для желудка вредно, и въ духовномъ смыслѣ унизительно.
   -- Ну, это какъ кому, -- возразилъ второй изъ племянниковъ, обшаривая блюдо съ индѣйкой и не находя на немъ ничего, кромѣ костей и сладкаго фаршу. -- По моему, было бы только что поѣсть, вотъ она штука-то въ чемъ.
   -- Что-й-то, братецъ, вы про объяденіе заговорили? -- отозвалась Серафима Никодимовна. -- Словно какъ дома и поѣсть то нечего, что мы къ вамъ пришли объѣдаться. Да еще было бы чѣмъ!
   И она, какъ бы въ поясненіе, перевернула на блюдѣ скелетъ индѣйки.
   -- Полноте, сестрица, развѣ я къ тому сказалъ? -- защищался Иванъ Никодимычъ. -- Я, кажется, отъ всей души, по родственному...
   -- Не много, признаться, родственнаго-то мы отъ васъ видимъ, -- не унималась Серафима Никодимовна.
   -- А скажите, братецъ, какъ у васъ нынче по дому: накинули, само собою, на жильцовъ? -- полюбствовалъ Петръ Никодимычъ.
   -- Понемножку пришлось накинуть, для соотвѣтствія... -- отвѣтилъ неохотно хозяинъ: онъ не любилъ, когда разговоръ касался его денежныхъ дѣлъ. Да у меня, впрочемъ, какіе-же жильцы-то? Шесть квартиръ всего на-все, да и то больше голь разная занимаетъ. Одинъ, вотъ, второй мѣсяцъ не платитъ.
   -- Домохозяевамъ нынче рай, это всякому видно. На меня аспидъ-то мой десять рублей накинулъ, -- продолжалъ Петръ Никодимычъ. -- А вотъ бы вамъ, братецъ, хорошее дѣло сдѣлать, по настоящему, по родственному: взяли-бы вы эту квартиру изъ подъ жильца, который не платитъ, да и отдали-бы мнѣ съ Настенькой.
   -- Ишь вы какой скорый, -- вспылила Серафима Никодимовна: -- квартира-то эта по всѣмъ правамъ мнѣ слѣдуетъ, потому что я вдова, живу пенсіей, и дочерей у меня цѣлыхъ четыре.
   -- Позвольте, что же такое, что жилецъ просрочилъ? Онъ заплатитъ, я его знаю. Онъ хорошій человѣкъ, въ казенномъ мѣстѣ служитъ, -- возразилъ хозяинъ.
   -- А кто вамъ виноватъ, что вы мужа въ гробъ свели, да четверо дѣтей у васъ откуда-то взялись? -- накинулся на сестру Петръ Никодимычъ. -- Придумали бы сами что-нибудь, а то рады чужую мысль подхватить. Въ своей-то головѣ позваниваетъ, видно.
   -- А вы помолчите, потому что грубостей вашихъ не желаю слышать, не для того сюда пріѣхали. Мы тутъ всѣ по родственному, а вамъ сейчасъ надо ссору заводить. Не даромъ покойная жена васъ иначе какъ мучителемъ и не называла... -- припомнила сестрица.
   -- По родственному! Знаю я это родственное-то, -- пробурчалъ Петръ Никодимычъ.
   -- Вотъ, какъ заговорили съ братцемъ про родственное, такъ онъ сейчасъ жильца хвалить сталъ. А я своими глазами видѣлъ, что на воротахъ и объявленіе о сдачѣ квартиры ужъ вывѣшено.
   -- А это для острастки, какъ понудительная мѣра, -- объяснилъ хозяинъ.
   -- Очень я хорошо васъ знаю, братецъ, что ужъ! -- не унимался Петръ Никодимычъ: ему русская мадера основательно бросилась въ голову. -- Вѣдь вы всю жизнь только думали, какъ бы нахапать, да прикопить. Скаредъ вѣдь вы, сущій скаредъ. Вы и холостымъ остались, закона человѣческаго не исполнили, чтобъ только семью не содержать.
   -- За что-же, братецъ, вы меня такъ обижаете? -- примирительно возразилъ хозяинъ. -- Не женился я потому, что судьбы не было; такъ Богу было угодно. И притомъ-же я всегда сомнѣніе имѣлъ относительно женскаго легкомыслія. Насмотрѣлся я, ахъ, какъ насмотрѣлся! Вотъ, кстати теперь вспомнить, пріятель у меня былъ...
   -- А ну его, вашего пріятеля, вы еще такое что-нибудь при дѣвицахъ разскажете... -- испугалась Серафима Никодимовна.
   -- Да, да, всю жизнь только хапалъ да копилъ, никому изъ родныхъ грошомъ никогда не помогъ, -- продолжалъ братецъ, обращаясь ко всѣмъ. -- Ну, скажите, куда вы всѣ свои деньги дѣваете? -- перекинулся онъ въ сторону хозяина. Вѣдь вы ростовщичествомъ занимаетесь, подъ векселя да подъ ручные залоги даете!
   Лицо хозяина изобразило полнѣйшее неудовольствіе.
   -- Какъ вы можете это говорить! -- воскликнулъ онъ. -- По какому праву вы меня у меня же въ домѣ оскорбляете?
   -- А вы скажите, что вы съ деньгами дѣлаете? Гдѣ вы ихъ держите? -- присталъ братецъ.
   -- Какія у меня деньги? Крохи, можетъ быть, про черный день. Въ государственномъ банкѣ ихъ держу.
   -- Въ государственномъ банкѣ? Такъ у васъ книжка должна быть, или квитанція. Гдѣ она? Покажите!
   -- Почему бы это я обязанъ вамъ показывать? -- зашипѣлъ Иванъ Никодимычъ. -- Вы ужъ не для того ли про деньги распрашиваете, что можетъ быть думаете забраться сюда, да придушить меня?
   Петръ Никодимычъ, весь багровый, поднялся съ мѣста.
   -- А, вотъ какъ ты со мною разговариваешь! Родного брата въ человѣкоубійствѣ подозрѣваешь? Господа, вы слышали, вы свидѣтели!
   И онъ завертѣлъ пустой бутылкой съ такимъ видомъ, который не обѣщалъ ничего хорошаго. Родственная сцена начинала принимать развитіе, при которомъ постороннимъ не слѣдуетъ присутствовать.
  
  

ПИКНИКЪ.

  
   У подъѣзда звенятъ бубенчики. Лѣстница остыла отъ поминутно хлопающихъ дверей. Въ передней толкотня: одѣваются, разыскиваютъ калоши, выкликаютъ другъ друга, смѣются.
   У Хвалынскихъ сборный пунктъ: отсюда всѣ разсядутся по санямъ и тройкамъ, и двинутся пикникомъ.
   Это первый пикникъ въ жизни Вавочки. Мать долго не соглашалась; отецъ тоже возставалъ, увѣрялъ, что это старо, что нынче на пикники ѣздятъ только съ кокотками. Но потомъ вдругъ какъ-то все устроилось: княгиня Червонная объявила, что поѣдетъ съ обѣими княжнами, баронесса Клецъ попросила m-me Хвалынскую взять подъ свое покровительство ея племянницу, и наконецъ Сѣцкій, самъ Сѣцкій спросилъ, когда будетъ пикникъ, и выразилъ сожалѣніе, что по преклонности лѣтъ и множеству государственныхъ занятій не можетъ лично принять участіе. Въ виду всего этого, надо было согласиться везти Вавочку.
   Какъ она счастлива! Ея восемнадцати-лѣтнее, свѣженькое и хорошенькое личико слегка даже поблѣднѣло отъ волненія. Но это ничего, на морозѣ оно опять разгорится. За то синевато-сѣрые глаза ея свѣтятся усиленнымъ блескомъ, и сухія, горячія губы не закрываются отъ учащеннаго дыханія.
   Она присѣла на дубовый стулъ, горничная надѣваетъ ей теплыя калоши. Сережа Ларскій хотѣлъ сдѣлать это самъ, но она не позволила. Онъ стоитъ передъ нею, въ своей форменной шинели съ бобровымъ воротникомъ, и не спускаетъ съ нея глазъ. Пушистый мѣхъ оттѣняетъ нѣжную кожу его щекъ, чуть тронутыхъ двадцати-лѣтнимъ румянцемъ. А ее охватываетъ странное чувство: ей кажется, что онъ не чужой ей, что она всѣмъ существомъ своимъ льнетъ къ нему, и что это такъ и надо.
   Все въ немъ невыразимо нравится ей: и его ласковые темно-каріе глаза, и женственная нѣжность кожи, и мило-шутливый тонъ голоса, и галуны на воротникѣ, и даже то, какъ онъ стоитъ, какъ распахнулась его шинель. Что то "ужасно" милое во всемъ... Когда онъ поворачиваетъ голову, и бобровый мѣхъ касается его лица, ей тоже словно хочется приложиться щекой къ этому пушистому бобру, и почувствовать такое же щекотанье...
   Она отдается этому странному, невольному чувству совершенно безотчетно. Онъ не женихъ; ему всего двадцать лѣтъ; онъ только двумя годами старше ея. Но что-же она можетъ сдѣлать, если въ его присутствіи она чувствуетъ себя совсѣмъ иначе, чѣмъ съ другими мужчинами?
   А впрочемъ, черезъ годъ онъ кончаетъ курсъ. Онъ хорошо учится, его выпустятъ по первому разряду. Отецъ занимаетъ видное мѣсто. У нея есть видное приданое -- не очень большое, но... гдѣ-же теперь большія приданыя?
   Но она никогда не думаетъ объ этомъ; развѣ такъ, вскользь -- и сейчасъ-же себя поймаетъ и оборветъ. Главное, что ей "ужасно" хорошо, когда онъ тутъ -- и пусть это продолжается...
   Она встала, ей подали мѣховую ротонду.
   -- M-r Ларскій, я васъ ищу... -- вдругъ раздался голосъ подлѣ нея.
   Это m-me Уланова. Какая вульгарная фамилія! Вавочка терпѣть ее не можетъ. Все, рѣшительно все въ ней противно: и эта крупная, грубая красота, и подрисованныя рѣсницы, и пудра на слишкомъ густомъ пушкѣ надъ верхней губой, и преувеличенная свобода обращенія, и плохо скрытый тонъ насмѣшливости въ грудномъ, красивомъ голосѣ, и необъяснимая способность всѣхъ привлекать, со всѣми становиться въ какія-то необычайно удобныя, дружескія отношенія.
   -- Я васъ ищу, повторила она; -- я намѣрена поссорить васъ со всѣми мужчинами. Я беру васъ въ свои сани!
   Молодой человѣкъ вспыхнулъ, посмотрѣлъ на m-me Уланову, потомъ на Вавочку, и на лицѣ его остановилось растерянное, почти испуганное выраженіе.
   Вавочка почувствовала, какъ все въ ней похолодѣло. Мгновенно ей припомнилось, что до сихъ поръ ничего не было условлено, кто поѣдетъ въ ихъ тройкѣ. Считалось само собою, что Ларскій ѣдетъ съ ними.
   -- Да, да, вы будете моимъ кавалеромъ, -- повторила властнымъ тономъ m-me Уланова, и улыбнувшись самымъ дружескимъ образомъ Вавочкѣ, пошла къ выходу на лѣстницу.
   -- Вава, вотъ наши спутники, -- послышался въ ту же минуту голосъ мамаши.
   И Вавочка увидѣла передъ собой двухъ знакомыхъ, которыхъ она совсѣмъ по-дѣтски ненавидѣла, за то что они относились къ ней всегда съ шутливымъ, но навязчивымъ вниманіемъ. Ей вдругъ сдѣлалось такъ грустно, такъ обидно, что она готова была бы расплакаться...
  

* * *

  
   Тройки и собственныя пары и одиночки мчались въ перегонку по безлюдной дорогѣ. Незаѣзженный снѣгъ блестѣлъ при лунномъ свѣтѣ, морозная пыль клубилась въ воздухѣ, по сторонамъ чернѣли хмурыя сосны, съ вороньими гнѣздами на верхушкахъ. Вавочка, туго завернувшись въ ротонду, полу-закрыла глаза. Ей не хотелось видѣть торчавшаго передъ нею господина лѣтъ тридцати, съ короткимъ носомъ, жидкими рыжеватыми баками и голубыми глазами. Онъ былъ ей ненавистенъ. Съ какой стати мамаша взяла его въ ихъ тройку? Она всегда его расхваливаетъ. Онъ -- молодой человѣкъ съ карьерой, хорошо воспитанный, выдержанный -- хоть сейчасъ въ вице-губернаторы. Но ей-то какое дѣло? Она не можетъ видѣть его короткаго носа съ широкими ноздрями. И пріятель его, молодой полковникъ въ обще-кавалерійской формѣ, черный, навѣрно изъ армянъ, тоже ненавистенъ. Онъ обращается съ ней какъ съ ребенкомъ, съ приторными шуточками. И вездѣ, гдѣ-бы она ни была, они относятся къ ней съ какою-то привилегированною короткостью, точно хотятъ показать, что имѣютъ какія-то особыя права на нее. Съ чего они взяли?
   -- О чемъ вы задумались? можно узнать? -- слегка наклоняется къ ней штатскій.
   -- Гораздо лучше, если не будете знать, -- отрѣзываетъ Вавочка.
   -- Для кого лучше? для меня или для васъ? -- схватывается съ ней ненавистный спутникъ, и весело хохочетъ.
   Это вѣдь дерзость! Какъ онъ смѣетъ? Вавочка вся вспыхнула и не отвѣтила. Господи, какой несчастный день! А она такъ ждала этого пикника, обѣщала себѣ столько веселья!
   Справа вороная рысистая пара стала обгонять ихъ тройку. Мелькнуло ярко раскраснѣвшееся на морозѣ женское лицо, и рядомъ запорошенная снѣгомъ фуражка и бобровый воротникъ. Ласковые каріе глаза смущенно, точно съ виноватымъ выраженіемъ, взглянули на Вавочку. Она чуть чуть улыбнулась.
   -- M-me Уланова отшлифовываетъ юношу, -- сказалъ имъ вслѣдъ полковникъ.
   -- Вѣдь это, кажется, ея спеціальность? -- добавилъ съ короткимъ хохотомъ штатскій.
   Скорѣй-бы ужъ доѣхать! Сережа освободится отъ своей дамы, и тогда... она доставитъ себѣ удовольствіе помучить его. О, она его помучитъ! А потомъ имъ обоимъ станетъ такъ хорошо, такъ хорошо... потому что оба догадаются, отчего она такъ измучилась, и за что она его мучила...
  

* * *

  
   Въ большой, холодной залѣ все общество шумно разсаживалось пить чай. Вавочка заняла мѣсто подлѣ матери; съ другой стороны оставалось нѣсколько пустыхъ стульевъ. Ларскій стоитъ недалеко, съ двумя молодыми офицерами, и посматриваетъ на сидящихъ за столомъ -- не то на нее, не то на m-me Уланову, помѣстившуюся наискосокъ отъ нея. Тамъ, по одну сторону, тоже есть свободныя мѣста. Вавочка съ мужествомъ отчаянія кивнула Ларскому головой.
   -- Какъ это вамъ удалось освободиться? -- насмѣшливо бросила она ему, когда онъ усѣлся подлѣ нея.
   -- Мы потеряли другъ друга при входѣ, -- отвѣтилъ юноша. -- Вы не въ претензіи, что мы обогнали васъ? У Ольги Александровны чудные рысаки.
   -- Въ самомъ дѣлѣ! Такъ что они доставили вамъ огромное удовольствіе.
   -- Разумѣется, такая ѣзда пріятна.
   -- Но это невѣжливо, ха-ха-ха! -- напряженно засмѣялась Вавочка. -- Вы ѣдете съ молодой женщиной, а удовольствіе вамъ доставляютъ ея рысаки.
   -- Я вовсе не хотѣлъ это сказать...
   -- Про васъ говорили, что m-me Уланова взялась отшлифовать васъ. Дѣйствительно, вы еще совсѣмъ не... отшлифованы. Придется взять много уроковъ.
   -- У такой наставницы, какъ Ольга Александровна, очень интересно брать уроки, -- отвѣтилъ нѣсколько даже восторженнымъ тономъ Ларскій.
   Вавочка посмотрѣла на него вспыхнувшимъ взглядомъ.
   -- Вотъ какъ! -- произнесла она сухо и надменно, и отвернулась.
   Она не узнавала Сережу. У него и тонъ перемѣнился, и выраженіе глазъ, и весь онъ какой-то другой сталъ. Онъ походилъ на мальчишку, который въ первый разъ выпилъ стаканъ вина.
   -- Я и забыла, что вы еще... школьникъ! -- сказала Вавочка въ полъоборота къ нему.
   Ларскій обидѣлся.
   -- Любопытно, что для васъ я школьникъ, а дамы постарше вовсе меня такимъ не находятъ, -- огрызнулся онъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, я на вашемъ мѣстѣ предпочла-бы общество дамъ постарше, -- отвѣтила Вавочка.
   Она окончательно отвернулась и заговорила съ матерью и съ зелено-блѣдной племянницей Клецъ.
   Ей было и горько, и обидно, и досадно на всѣхъ, и больше всего на себя. Какъ она могла находить Серѣжу такимъ милымъ? Онъ дѣйствительно мальчишка, совсѣмъ ничтожный мальчишка...
   Все веселье этого вечера окончательно пропало для нея. Она почти не танцовала, а будущему вице-губернатору отвѣтила раза два съ такою колкостью, что даже и онъ обидѣлся, и отошелъ отъ нея, потягивая воздухъ своими широкими ноздрями.
   За ужиномъ она посадила подлѣ себя знакомаго Сережѣ молодаго офицера, и даже пробовала съ нимъ кокетничать, но это не помогло. "Господи, какой несчастный день!" -- повторяла она мысленно въ сотый разъ.
   При разъѣздѣ оказалось, что черноволосаго полковника увлекли въ другія сани. На передней скамейкѣ солидно занялъ свое мѣсто одинъ только будущій вице-губернаторъ. "Хотя бы онъ вывалился гдѣ-нибудь на ухабѣ!" -- подумала Вавочка.
   Но что это? Мимо нихъ широкимъ рысистымъ махомъ трогаются сани; въ нихъ сидитъ m-me Уланова, и подлѣ нея молодой генералъ, съ пушистыми надушенными усами. Въ ту-же минуту подлѣ Вавочки выростаетъ знакомая фигура Сережи.
   -- Пожалуйста, возьмитѣ меня къ себѣ! -- говоритъ онъ умоляющимъ голосомъ. Лицо его имѣетъ не то виноватое, не то обиженное выраженіе.
   -- Вы тамъ не нужны больше? -- безжалостно бросаетъ ему Вавочка, кивая на удаляющіяся сани.
   -- Дайте у васъ мѣстечко! Иначе вѣдь мнѣ придется пешкомъ бѣжать, -- умоляетъ Сережа.
   -- Викторъ Ивановичъ, подвиньтесь вправо, дайте ему мѣсто, -- рѣшаетъ мамаша. Неужели она нарочно такъ распорядилась, чтобъ Сережѣ пришлось сѣсть противъ Вавочки?
   На его лицѣ все то-же виноватое, но уже не обиженное, а умоляющее выраженіе. Онъ съ наслажденіемъ запахивается въ шинель; Вавочка чувствуетъ, какъ борты ея скользятъ по ея колѣнямъ.
   "Но я его помучаю"... думаетъ она.
   А глаза ея блестятъ и сердце радостно таетъ въ молодомъ, хорошемъ, прощающемъ чувствѣ...
  
  

ОПЫТЪ.

  
   Гости, съѣзжавшиеся на обычный "журъ-фиксъ" къ Перволинымъ, были чрезвычайно удивлены совершенно новымъ зрѣлищемъ, какое представляли пріемныя комнаты. Ни въ большой гостиной, гдѣ всегда царствовала великолѣпная, хотя уже старая теща, княгиня Ветлужская, ни во второй гостиной, душою которой являлась сама Марья Михайловна Перволина, ни въ будуарѣ, ни въ кабинетѣ, ни въ маленькой библіотечной, ни въ проходной билліардной -- нигдѣ не было расставлено ни одного ломбернаго стола. Они куда-то исчезли, эти ломберные столы; даже маленькіе, изящные столики, складывающіеся пакетиками, были скрыты пестрыми скатертями, и на нихъ съ невиннымъ видомъ возвышались лампы подъ громадными абажурами, или вазы съ цвѣтами.
   Что за притча? раньше еженедѣльные вечера у Перволиныхъ носили исключительно карточный характеръ. Играли всѣ и вездѣ. Съ первымъ звонкомъ начинался подборъ партій. Въ большой гостиной, въ уголкѣ, винтъ по десятой для княгини-тещи; въ другомъ углу, передъ кушеткой, винтъ по сотой для почетныхъ старушекъ, -- строгій, академическій винтъ, безъ прикупки, присыпки, пересядки и всякихъ другихъ нововведеній. Во второй гостиной три винта подъ председательствомъ самой хозяйки, для дамъ помоложе, и для мужчинъ, по своей совершенной безцвѣтности записавшихся въ дамскіе партнеры. Въ будуарѣ запасный винтъ на случай особенно многолюднаго съѣзда. Въ кабинетѣ четыре винта отъ одной десятой до двухъ копѣекъ, для пріятелей самого Перволина -- людей серьезныхъ, по большей части весьма денежныхъ, и готовыхъ играть какъ до ужина, такъ и послѣ ужина. Въ библіотечной -- такъ называемый разбойничій столъ, за которымъ итогъ часто исчислялся тысячами. Въ билліардной -- два запасныхъ стола. И вдругь, ничего этого нѣтъ. Гости собирались, обозрѣвали комнаты, и болѣе или менѣе замѣтно пожимали плечами. Нѣкоторые взглядывали на часы, предполагая, что пріѣхали слишкомъ рано. Физіономіи принимали не то кислое, не то оскорбленное выраженіе. Одинъ пожилой господинъ, бросившій было свою шапку за библіотечный шкафъ, взялъ ее оттуда и переложилъ на каминъ въ гостиной, поближе къ выходу. Другой господинъ остановилъ проходившаго мимо лакея и спросилъ шопотомъ, не празднуетъ ли хозяйка сегодня день рожденія, и не будутъ ли танцовать. Лакей, еще раньше пришедшій въ разстройство оттого, что не предвидѣлось дохода отъ картъ, пробормоталъ скороговоркой: "не могу знать" -- и побѣжалъ дальше.
   Генеральша Спиридова, вся въ черномъ, съ сѣдой трясущейся головой, рѣшилась наконецъ выяснить положеніе.
   -- А что же, княгиня, -- обратилась она къ тещѣ хозяина -- наша партія, кажѣтся, вся на лицо. Гдѣ вы насъ посадите?
   Княгиня вся какъ-то даже затряслась отъ этого вопроса, и бросила оторопѣлый взглядъ въ сторону второй гостиной, откуда долеталъ урывками голосъ дочери.
   -- Э, ma chХre, развѣ я тутъ хозяйка въ домѣ, -- отозвалась она кисло. -- Тутъ дочь съ муженькомъ своимъ какіе-то новые порядки заводить хотятъ, на манеръ аглицкой академіи.
   -- Что такое? англійская академія? Это гдѣ акробатовъ обучаютъ? -- всполошилась генеральша.
   -- Ну, я, можетъ быть, ошиблась. Не академія, а парламентъ, что-ли, -- пояснила Ветлужская; -- однимъ словомъ, гдѣ въ карты не играютъ, а только рѣчи говорятъ.
   Въ эту минуту въ большую гостиную впорхнула m-me Перволина, оживленная, даже возбужденная, съ интереснымъ блескомъ въ глазахъ и чуть рдѣющимъ румянцемъ на хорошенькихъ щекахъ.
   Впорхнувъ, она оперлась кончиками пальцевъ объ одинъ изъ столиковъ, скромно скрытыхъ подъ скатертями, и обвела гостей несовсѣмъ увѣрѣннымъ взглядомъ.
   -- Господа, я прошу у васъ снисхожденія и помощи. Я затѣяла переворотъ, громадный переворотъ. Мы сегодня не будемъ играть въ карты... -- начала она, робѣя и внутренно себя подбодряя.
   -- Гм!.. -- громко крякнулъ кто-то изъ старичковъ.
   -- Да, господа, мы не будемъ играть въ карты. Не правда ли, это интересно? -- продолжала молодая хозяйка.
   -- Гхе! -- крякнулъ на другой тонъ кто-то сзади нея.
   -- Право, господа, надо-же, наконецъ, сдѣлать этотъ опытъ, -- заторопилась хозяйка, почувствовавшая что-то неодобрительное въ этихъ глухихъ покрякиваньяхъ. -- Мы всѣ сто разъ читали, слышали, сами высказывались, что наше общество не знаетъ, что съ собою дѣлать безъ картъ или танцевъ, что винтъ совсѣмъ заѣлъ насъ, нагналъ въ наши салоны одичалость. И вѣдь это правда, господа! Такъ вотъ, попробуемъ же доказать, что это не больше какъ дурная привычка, что мы не разучились разговаривать, что у насъ есть общественные интересы, есть мысли, идеи, остроуміе... Все дѣло въ томъ, что надо кому-нибудь рѣшиться начать. Вотъ мы съ мужемъ и рѣшились. Онъ самъ больше всего на свѣтѣ любитъ винтъ, но онъ рѣшился пожертвовать собою. Не правда-ли, Пьеръ?
   И молодая женщина быстро обернулась къ стоявшему позади нея мужу. Тотъ сначала неопределенно крякнулъ ("что это они всѣ сегодня крякаютъ"! -- удивилась Марья Михайловна) -- потомъ проговорилъ съ оттяжкой:
   -- Да, собственно, почему-же не попробовать? Хотя, признаться сказать... Но это, впрочемъ, цѣликомъ твоя собственная идея, я тутъ ни причемъ.
   И онъ отошелъ подальше, какъ-бы заранѣе слагая съ себя отвѣтственность за послѣдующее.
   Генералбша Спиридова съ шумомъ поднялась съ мѣста.
   -- Ну, ужъ какъ вамъ угодно, а только у насъ партія составлена, и вы насъ посадите, -- обратилась она къ хозяйкѣ тономъ, не допускающимъ возраженій. -- Другіе какъ себѣ хотятъ, а я пріѣхала винтить. Я въ аглицкомъ парламентѣ не бывала, изъ пустаго въ порожнее переливать не умѣю.
   Марья Михайловна съ растерянной улыбкой оглянулась вокругъ. На всѣхъ лицахъ она читала неодобрительное недоумѣніе. Только одинъ молодой человѣкъ интереснаго вида, стоя въ наклоненной позѣ, съ прижатымъ къ сердцу клякомъ, улыбался съ такимъ видомъ, какъ будто ему было рѣшительно все равно, винтить-ли, танцовать-ли, или произнести рѣчь, какъ въ англійскомъ парламентѣ.
   -- Хорошо, мы сдѣлаемъ маленькое исключеніе: одинъ столикъ, но только одинъ! -- согласилась m-me Перволина. -- И вы, maman, устроитесь въ этой партіи, я буду спокойнѣе... -- добавила она, поймавъ не то оскорбленный, не то умоляющій взглядъ княгини.
   Съ одного изъ столиковъ была тотчасъ сдернута скатерть, и на немъ, словно по волшебству, явились двѣ колоды картъ, мѣлки и подсвѣчники.
   -- А теперь, господа, будемъ разговаривать. Неужели не найдется интересныхъ предметовъ для разговора ? -- произнесла Марья Михайловна, опускаясь на низенькое кресло и снова обводя всѣхъ взглядомъ. -- Иванъ Максимовичъ, вы всегда все читаете, за всѣмъ слѣдите; какіе вопросы теперь на очереди? -- обратилась она къ степенному господину лѣтъ пятидесяти, въ нѣсколько узкомъ фракѣ и съ пестрой бородкой въ три тѣни.
   Степенный господинъ усмѣхнулся весьма значительно, осторожно повернулъ золоченый стулъ, и еще осторожнѣе опустился на него.
   -- Да-съ, разумѣется... почему же не найти предмета для разговора? -- произнесъ онъ -- Вотъ, хотя бы взять разрѣшеніе драматическихъ спектаклей въ посту. Чрезвычайно пріятная новость.
   -- Правда, правда, -- радостно подхватила хозяйка -- Мы непременно поѣдемъ на этихъ дняхъ съ мужемъ въ Малый театръ. Ты слышишь, Пьеръ? Надо воспользоваться новостью. Говорятъ, тамъ даже особыя пьесы для поста приготовляются. Это очень интересно.
   -- Очень интересно, -- подтвердилъ молодой человѣкъ, лицо котораго выражало согласіе на все рѣшительно.
   -- Или, опять, относительно трещинъ въ городскомъ фильтрѣ, -- продолжалъ степенный господинъ. -- Я смотрю такъ, что вопросъ этотъ все еще недостаточно выясненъ. Можетъ быть кто-нибудь несогласенъ со мною, но я держусь своего мнѣнія.
   Общее молчаніе показало, что никто не желаетъ оспаривать мнѣніе степеннаго господина. Это не нравилось хозяйкѣ, и она была рѣшительно противъ вопроса о трещинахъ.
   -- Мнѣ кажется, впрочемъ, что центръ сегодняшняго положенія находится въ Портъ-Артурѣ, -- рискнула она, и довольно смѣло оглянулась на всѣхъ.
   Кто-то изъ сидѣвшихъ вблизи опять крякнулъ съ такимъ выраженіемъ, какъ будто хотѣлъ сказать: "Эхъ, куда хватила"!
   -- Баронъ, какого вы объ этомъ мнѣнія? -- обратилась Марья Михайловна уже прямо къ маленькому, толстенькому старичку, красившему волосы въ золотисто-бѣлокурый цвѣтъ. -- Вы вѣдь служите по дипломатической части, для васъ должно быть совершенно ясно, гдѣ находится центръ сегодняшняго положенія.
   Баронъ сначала испуганно взглянулъ на нее, потомъ улыбнулся.
   -- До сегодняшняго вечера, мнѣ было совершенно ясно, что центръ положенія находится въ нашей обычной партіи по четверти, съ прикупкой, -- отвѣтилъ онъ, граціозно склоняя голову; -- но въ настоящую минуту я долженъ сказать, что положеніе вообще затемнилось... даже очень затемнилось...
   -- Браво, браво! -- шумно раздалось со всѣхъ сторонъ. -- Браво, баронъ! Вы поддержали репутацію дипломатической находчивости. -- Положеніе затемнилось, отлично сказано!
   Марья Михайловна не знала, какъ отнестись къ неожиданному взрыву оживленія. Съ одной стороны, было очень пріятно слышать смѣхъ въ своей гостиной, но съ другой, этотъ смѣхъ какъ будто звучалъ протестомъ противъ ея затѣи. Она ограничилась тѣмъ, что навела на лицо неопредѣленную улыбку.
   -- Баронъ остроуменъ какъ всегда, -- произнесла она поощрительно.
   Одинъ изъ гостей, именно тотъ, который предусмотрительно положилъ шапку на каминъ, сгребъ ее оттуда рукой, и подойдя съ рѣшительнымъ видомъ къ хозяину, взялъ его подъ локоть.
   -- Слушайте, мой дорогой, вѣдь это-же не серьезно, э? -- сказалъ онъ, отводя Перволина немного въ сторону. -- Я согласенъ, прекрасная идея, сочувствую... но если-бы мы улизнули потихоньку въ "разбойницкую", да развинтили-бы три роббера? Знаете, наши всегдашніе, съ присыпкой, по двѣ копѣечки? А то, знаете, не привыкъ я... да и въ клубѣ у насъ теперь самый психологическій моментъ...
   И онъ, въ видѣ угрозы, помахалъ шапкой. Перволинъ подумалъ, поигралъ глазами, и сдѣлавъ ему мимическій знакъ, осторожно, неслышными шагами направился изъ гостиной. По дорогѣ онъ сдѣлалъ такіе-же мимическіе знаки еще двумъ партнерамъ, и тѣ тоже потянулись вследъ за нимъ.
   -- Мнѣ Мари Бизюкина пишетъ изъ Ниццы, что тамъ теперь громадный съѣздъ русскихъ, -- обратилась къ хозяйкѣ молодая дама, имѣвшая привычку такъ щуриться, что о цвѣтѣ ея глазъ до сихъ поръ не составилъ себѣ понятія даже ея мужъ.
   -- Тамъ теперь половина моихъ знакомыхъ, -- сказала Марья Михайловна. -- Еслибъ эти несносныя дѣла не задержали Пьера, мы тоже уѣхали-бы на Ривьеру.
   -- Нѣтъ, mesdames, какой я смѣшной случай разскажу вамъ, -- вдругъ встрепенулся на все готовый молодой человѣкъ. -- Я никогда въ жизни такъ не смѣялся. Представьте себѣ, встрѣчаю я на-дняхъ Павла Ильича... вѣдь вы знаете Павла Ильича?
   Позади разсказчика обнаружилось, между тѣмъ, оживленное шушуканье. Одинъ изъ гостей потихоньку показывалъ всѣмъ зажатую въ рукѣ игру картъ.
   -- Господа, я нашелъ въ ломберномъ столѣ старыя карты, -- шепталъ онъ. -- Пойдемте въ кабинетъ, запремся, да и сыграемъ три роббера. Въ другихъ столахъ тоже есть карты.
   -- Такъ вотъ, встрѣчаю я Павла Ильича, разговариваю съ нимъ, и можете себѣ представить, прошу его передать поклонъ его супругѣ... А вѣдь онъ овдовѣлъ полгода назадъ, но у меня, вообразите, изъ головы вылетѣло, -- продолжалъ разсказчикъ. -- Павелъ Ильичъ вытаращилъ на меня глаза, и говоритъ: "благодарю васъ, только ужъ извините, я не буду торопиться съ исполненіемъ вашего порученія; хочется еще пожить на этомъ свѣтѣ"
   Марья Михайловна подала знакъ засмѣяться, но оглянувшись, замѣтила, что гостиная ея наполовину опустѣла. А въ сторонѣ кто-то изъ гостей, торопливо снявъ со столика лампу, вытаскивалъ изъ ящика старыя карты.
   -- Марья Михайловна, дамы такъ любезны, хотятъ погадать на меня; вы позволите? -- спросилъ гость, плутовато подмигивая сговорившимся партнерамъ.
   -- А я обѣщалъ показать пасьянсъ, который раскладываютъ вчетверомъ, -- объявилъ другой гость, тоже вытаскивая изъ столика старыя карты, и подозрительно хихикая.
   Черезъ четверть часа, во всѣхъ комнатахъ и за всѣми столиками исправно винтили. Марья Михайловна сначала обидѣлась, потомъ разсмѣялась, и попросила принять ее пятымъ партнеромъ въ партію.
  
  

ДОМАШНІЙ КОНЦЕРТЪ.

  
   Марья Михайловна Перволина не отказалась отъ своей идеи. Первый неудачный опытъ не расхолодилъ ее, а только убѣдилъ, что она не такъ взялась за дѣло.
   -- Да, да, мы не такъ взялись за дѣло, -- говорила она мужу, который, порядочно выигравъ въ предъидущій вечеръ за "разбойничьимъ" столомъ, находилъ, что чертовски везетъ, когда жена хочетъ помѣшать ему играть въ карты, и потому заранѣе готовъ былъ согласиться на всѣ дальнѣйшіе опыты. -- Мы не такъ взялись. Къ новымъ идеямъ и порядкамъ надо пріучать исподволь, незамѣтнымъ образомъ. Я теперь устрою иначе. Никакой насильственной ломки установившихся традицій. Ломберные столы будутъ раскрыты, карты и мѣлки положены -- садитесь, кому угодно. И представь себѣ никто не сядетъ, а всѣ будутъ толпиться тутъ, въ большой гостиной, передъ роялемъ. Я устрою домашній концертъ!
   Перволинъ нѣсколько оторопѣлъ. Такой макіавелистической мѣры онъ не ожидалъ. Вѣдь если, въ самомъ дѣлѣ, въ гостиной будетъ концертъ, это можетъ разрушить даже партію "разбойничьяго" стола. Вѣдь даже генералъ Трезубовъ, винтящій по пяти копѣекъ, увѣряетъ, что онъ больше всего на свѣтѣ любитъ музыку. А жена, когда возьмется за что нибудь, ее не уймешь; она способна пригласить Фигнера, или Гофмана. Къ счастью, кажется, ихъ теперь нѣтъ въ Петербургѣ.
   -- Домашній концертъ? -- переспросилъ Перволинъ съ легкимъ оттѣнкомъ протеста въ голосѣ, -- Но ты не подумала, мой другъ, какъ это трудно, съ какими хлопотами сопряжено...
   -- Это ужъ мое дѣло, я сама все устрою, -- возразила Марья Михайловна. -- Ты только никого не предупреждай объ этомъ. Можешь, впрочемъ, сообщать, что будетъ немножко музыки, такъ, между робберами.
   И Марья Михайловна принялась хлопотать: ѣздила съ утра до обѣда, вела какія-то таинственныя совѣщанія съ господиномъ, смахивавшимъ на тапера, и познакомилась зачѣмъ-то съ музыкальнымъ рецензентомъ. Мужа она не безпокоила, и только однажды спросила:
   -- Нѣтъ-ли у тебя въ департаментѣ чиновниковъ съ малороссійскими фамиліями? У нихъ часто хорошіе голоса бываютъ; можно было бы на скорую руку хоръ составить.
   Перволинъ отвѣтилъ, что малороссійскихъ фамилій между чиновниками у нихъ много, но относительно голосовъ ничего не знаетъ; впрочемъ обѣщалъ похлопотать.
   -- Ну, такъ какъ-же? -- полюбопытствовалъ онъ въ день раута; -- будетъ у насъ концертъ сегодня?
   -- Будетъ, и еще какой! Мнѣ очень повезло на первый разъ, -- отвѣтила Марья Михайловна. -- Представь себѣ, что даже изъ оперной труппы одинъ теноръ обѣщалъ пріѣхать. Только просилъ, чтобъ не очень жарко было, потому что не можетъ пѣть въ разрѣженномъ воздухѣ.
   -- Если хорошій теноръ, такъ не пріѣдетъ, -- скептически отозвался Перволинъ. -- Ну, а затѣмъ кто?
   -- Много еще будетъ. Хоръ балалаечниковъ будетъ.
   -- Какъ, балалаечники? -- почти испугался Перволинъ, вспомнивъ опять генерала Трезубова, который говорилъ, что готовъ ни пить, ни ѣсть, а только слушать балалаечниковъ.
   -- Да. Не тѣ, конечно, знаменитые, а другіе, новенькіе. Новый хоръ составился, изъ членовъ бумагопрядильнаго потребительнаго общества. Но совершенно также хорошо играютъ, какъ и андреевскіе.
   -- А-а, другіе! -- нѣсколько успокоился Перволинъ. -- А дальше?
   -- Дальше у меня намѣчено много маленькихъ нумеровъ, вокальныхъ и инструментальныхъ. Изъ нѣмецкой оперы басъ будетъ. Мишуткина романсъ споетъ, это будетъ новостью для всѣхъ.
   -- Это что-же за Мишуткина такая?
   -- Чудное сопрано. Она на закрытыхъ дебютахъ общее вниманіе на себя обратила. Подучиться надо, а то-бы сейчасъ приняли въ труппу. И еще много, много. Я прикидывала съ Водопойловымъ...
   -- Съ Водопойловымъ?..
   -- Ну, да, это такой музыкальный рецензентъ есть, въ самыхъ лучшихъ газетахъ пишетъ. Я съ нимъ прикидывала, и выходитъ, что даже нельзя всю программу исполнить: восемь часовъ требуетъ. Придется кое-что отложить до слѣдующаго вечера.
  

* * *

  
   Гости, снова собравшіеся къ Перволинымъ, были опять нѣсколько озадачены перемѣной въ гостиной: рояль былъ передвинуть на другое мѣсто, а передъ нимъ разставлены въ нѣкоторомъ порядкѣ легкіе стулья.
   -- Будетъ музыка? -- спрашивали хозяина.
   -- Да, немножко, пока составятся партіи, -- отвѣчалъ успокоительнымъ тономъ Перволинъ.
   Но онъ ошибался. Распространившееся извѣстіе о предстоящемъ концертѣ произвело на гостѣй совсѣмъ не то впечатлѣніе, какого онъ опасался. На всѣхъ лицахъ появилось такое выраженіе, какое бываетъ у очень сытыхъ котовъ, когда ихъ тихонько щекочутъ за ушами.
   -- А-а! -- произносилъ каждый, осклабляясь и жмурясь.
   Спрашивали, кто будетъ пѣть и играть. Перволинъ опять думалъ успокоить публику, отвѣчая, что "такъ, знаете, кое-кто, между прочимъ", и опять ошибся: ощущеніе щекотки росло и завораживало нервы. Всѣ словно даже рады были, что дѣло обойдется безъ крупныхъ знаменитостей, что они сами, по домашнему, будутъ цѣнить, хвалить, восторгаться и увѣрять другъ друга, что еслибы такому-то поучиться, то онъ достигъ-бы Рубинштейна, а у такой-то голосъ плохо поставленъ, но само по себѣ этакое сопранище -- единственное въ мірѣ.
   Даже старая теща, княгиня Ветлужская, ничего не имѣла на этотъ разъ противъ затѣи дочери, а генеральша Спиридова, глухая на оба уха, сообщала всѣмъ, что музыка до такой степени божественно на нее дѣйствуетъ, что она даже отъ зубной боли ничѣмъ другимъ не лечится, кромѣ шопеновскихъ ноктурновъ и листовскихъ рапсодій.
   Генералъ Трезубовъ совсѣмъ смутилъ Перволина; онъ выбралъ самое большое и покойное кресло, вдвинулъ его въ ряды легкихъ стульевъ, и заявилъ рѣшительнымъ тономъ, что винтить сегодня не будетъ. И какъ бы въ доказательство безотмѣнности такого рѣшенія, вынулъ изъ обоихъ ушей кусочки морского каната, которые обыкновенно вкладывалъ туда для предохраненія головы отъ ревматизма.
   Въ гостиную, между тѣмъ, то и дѣло входили незнакомыя обычнымъ посѣтителямъ лица. Мужчины отличались, по большей части, усами необычайной величины, и нѣсколько страннымъ покроемъ фраковъ: либо до крайности узкихъ, либо такихъ широкихъ, точно ихъ пригоняли не на каждаго лично, а на всѣхъ вообще. Дамы еще въ передней, передъ маленькимъ зеркаломъ, наводили на лицо несмѣняемую улыбку, и такъ съ этой улыбкой входили въ гостиную, принимали привѣтствія хозяевъ и усаживались на мѣста. Дѣвица Мишуткина, маленькая, толстая, съ необычайно развитымъ бюстомъ и слоями пудры на темнобуромъ лицѣ, впорхнула съ наклоненной вбокъ головой, и съ такимъ восторженнымъ выраженіемъ, какъ будто она не вошла, а внесена на рукахъ заранѣе благодарной толпой.
   Марья Михайловна, удовлетворяя общему нетерпѣнію, подала руку стоявшему подлѣ нея небольшому пузатенькому человѣчку, и торжественно подвела его къ роялю.
   -- Мосье Никодимовъ, нашъ знаменитый піанистъ, будетъ такъ любезенъ, сыграетъ намъ увертюру изъ оперы "Камаринскій мужикъ", объявила она.
   Мосье Никодимовъ повернулся зачѣмъ-то къ публикѣ, потомъ перевернулся къ роялю, сѣлъ, и короткія руки его пришли въ движеніе. Гостиная наполнилась звуками поражающаго тона. Клавиши прыгали, струны гудѣли и стонали, и вообще чувствовалось нѣчто такое, какъ будто всѣ четыре стихіи пришли въ борьбу между собою.
   -- А? каково? -- обращались другъ къ другу гости. -- Силища, силища-то какая! Конечно, не Рубинштейнъ, но увѣренность и яркость игры поразительныя.
   Никодимова смѣнилъ теноръ, пожилой и плѣшивый блондинъ весьма не молодыхъ лѣтъ. Онъ, къ удивленію, пѣлъ какъ будто дискантомъ, поминутно прикладывалъ носовой платокъ ко лбу, и дѣлалъ затѣмъ странное движеніе рукой, словно командовалъ самому себѣ: разъ, два!
   Рецензентъ Водопойловъ, нѣсколько опасавшійся за него, шмыгалъ между столпившимися у стѣнъ и дверей, и говорилъ всѣмъ:
   -- Голосъ немножко пострадалъ, это очевидно, но за то сколько задушевности! Какая подкупающая манера! Онъ не изнѣжитъ вашего слуха, но за то много скажетъ вашему сердцу.
   Къ роялю подвели дѣвицу Мишуткину. Она долго стояла, поджимая локти, улыбаясь, густо чернѣя подъ пудрой, потомъ запрокинула голову, зажмурила глаза, и наконецъ ринулась въ море звуковъ съ такимъ точно видомъ, будто кидалась въ воду.
   При первыхъ звукахъ феноменальнаго сопрано, походившаго, впрочемъ, на обыкновенный визгъ, все, что было въ домѣ у Перволиныхъ, столпилось въ большой гостиной. Изъ-за единственныхъ двухъ столиковъ, гдѣ составился винтъ, партнеры выскочили, какъ на пожаръ. Прислуга столпилась въ передней, и подымаясь на ципочкахъ, заглядывала черезъ головы господъ въ храмину, посвященную на нынѣшній вечеръ высокому искусству.
   Восторженное напряженіе публики достигло оцѣпенѣнія. Никто не позволилъ-бы себѣ произнести слова: только иногда подталкивали другъ друга локтемъ и обмѣнивались упоенными взглядами.
   Послѣ бури рукоплесканій и криковъ: bis! -- опять пѣніе, и опять, и опять. Наконецъ какъ будто все успокоилось.
   -- Вся на верхнемъ регистрѣ! -- объяснялъ восторженнымъ тономъ рецензентъ Водопойловъ. -- Средній слабъ, я согласенъ, но каковы верхи!
   Гости раздѣляли мнѣніе и настроеніе Водопойлова. Это точно, средняго регистра нѣтъ, но верхи изумительные. Конечно, ей надо подучиться, школа плохая, умѣнья никакого. Поетъ какъ охтенская огородница, но вѣдь самородокъ, вотъ что дорого. Интересно, очень интересно было познакомиться съ такимъ голосомъ. Спасибо Марьѣ Михайловнѣ, истинное наслажденіе доставила.
   Концертъ продолжался. Оперный теноръ, не любившій пѣть въ разрѣженномъ воздухѣ, не пріѣхалъ. Нѣмецкій басъ тоже. Балалаечники потребительнаго общества надули. Но это ничему не повредило. Концертъ продолжался, продолжался, продолжался. Публика пришла въ такое состояніе, что готова была требовать, чтобъ каждый изъ гостей по очереди что нибудь спѣлъ или сыгралъ.
   Заставили Марью Михайловну пробренчать какую-то сонату. Вывели бонну нѣмку, сконфуженную, раскрасневшуюся, со слезами счастья на глазахъ, и убѣдили что-то спѣть.
   До самаго ужина всѣ оставались на мѣстахъ. Въ антрактахъ между номерами обмѣнивались замѣчаніями:
   -- А вѣдь недурно? Въ концѣ какъ-то скомкалъ. Но пріятное туше, очень пріятное.
   -- И выборъ пьесъ мнѣ нравится: новенькое что-то.
   -- Что вы, это изъ этюдовъ Черни.
   -- Правда? А мнѣ и не вдомекъ. Но какъ вамъ поправился предъидущій, скрипачъ?
   -- Чудный смычекъ, могъ бы концерты давать. Душа въ его игрѣ есть, настроеніе.
   -- А контральто, въ черномъ платьѣ съ кружевами? На казенную-бы сцену ей.
   -- Вѣрно сказали. Стара только немножко.
   -- А Мишуткина, если подучится, со временемъ знаменитостью будетъ. По Европѣ турне будетъ дѣлать.
   -- Въ Европѣ-то нынче голосовъ нѣтъ, дребедень одна. Хозяйку вечера восторженно благодарили за доставленное наслажденіе. Она торжествовала, и даже велѣла подать двѣ запасныя бутылки шампанскаго, которыя раньше думала съэкономить.
   -- Вѣдь вотъ, чѣмъ хороши такіе вечера, -- замѣтилъ одинъ изъ гостей: -- слушаешь себѣ, слушаешь, и ни о чемъ тебѣ не надо думать. Ни разговору отъ тебя не требуютъ, ни занимательности этой. Мозги-то лежатъ у тебя въ головѣ, какъ старуха на печи.
   Перволинъ былъ нѣсколько озадаченъ какъ успѣхомъ новой затѣи жены, такъ въ особенности тѣмъ, что несмотря на всѣ старанія, ему не удалось сыграть ни одного роббера.
   -- Скажи пожалуйста, ты намѣрена и дальше такіе вечера устраивать? -- спросилъ онъ жену, когда послѣдній изъ гостей убрался, напѣвая слышанный часъ назадъ мотивъ.
   -- О, разумѣется... Это вышло такъ удачно, не правда-ли? съ восхищеніемъ воскликнула Марья Михайловна.
   Перволинъ съ задумчивымъ видомъ повелъ бровями.
   -- Гм... Правда-то правда, но я думаю... не лучше-ли намъ поѣхать заграницу? Въ Петербургѣ все снѣгъ да морозы, надоѣло мнѣ... -- проговорилъ онъ брюзжащимъ тономъ.
  
  

СВѢТЛАЯ НОЧЬ.

  
   Заграничный поѣздъ, вопреки своему названію "скораго", медленно тащился изъ Вержболова къ Вильнѣ. Была страстная суббота. Вагоны пустовали; даже во второмъ классѣ не замѣчалось обычной тѣсноты. Кому охота провести эту ночь въ дорогѣ, и пріѣхать на мѣсто въ первый день праздника?
   Въ одномъ изъ отдѣленій общаго вагона перваго класса сидѣла только одна дама, Марья Николаевна Ловацкая, лѣтъ двадцати восьми, средняго роста, съ чертами нѣсколько увядшей, но еще симпатичной красоты. Она была одѣта въ сѣрое дорожное платье и разстегнутый жакетъ. Снятая съ головы маленькая шляпка лежала передъ ней на столикѣ, подлѣ желтенькой книжки, которую она уже не могла читать, потому что сумерки сгустились, а стеариновый огарокъ въ фонарѣ давалъ слишкомъ мало свѣту.
   Она скучала. Смотрѣть въ окно было не на что. Унылыя, покрытыя кое-гдѣ снѣгомъ поля, жалкія деревушки, запустѣлыя станціи съ какими-то странными назваными: Вилковишки, Пильвишки, Милинишки -- все это не возбуждало любопытства и не представляло разнообразія для глазъ.
   А на душѣ у нея тоже было смутно и тускло. Она возвращалась изъ Болье, подлѣ Ниццы, куда ее послали на два мѣсяца доктора, потому что къ концу петербургской зимы она себя дурно чувствовала. Она жила тамъ у замужней сестры, и теперь спѣшила въ Петербургъ, къ матери, у которой оставался ея восьмилѣтній сынъ, Боря. На этомъ ребенкѣ сосредоточивались всѣ симпатіи ея сердца и всѣ интересы ея разбитой жизни. Она хотѣла выѣхать нѣсколькими днями раньше, но какіе-то пустяки задержали ее, и ей предстояло провести ночь подъ Свѣтлое воскресенье въ вагонѣ, словно безпріютной скиталицѣ. Но за то завтра, въ первый день праздника, она прижметъ Борю къ своему истосковавшемуся сердцу. Это одно только радовало ее, и вмѣстѣ тревожно волновало: она уже привыкла недовѣрчиво относиться ко всякой радости, и всякое ожиданіе до боли напрягало ея усталые нервы.
   Когда за окнами вагона совсѣмъ стемнѣло, чувство одиночества еще сильнѣе сдавило ее. Воображеніе уносилось въ Петербургъ, и даже та обстановка, въ какой она жила у матери, среди невысказаннаго, но взаимно чувствуемаго недовольства другъ другомъ, казалась ей въ сто разъ милѣе этого тоскливаго, давящаго одиночества въ медленно плетущемся поѣздѣ...
   Надо было попробовать заснуть. Марья Николаевна развернула пледъ, улеглась на диванѣ накрыла себя всю до половины головы, и зажмурила глаза. Но сонъ не являлся. А вмѣсто того, мозгъ ея какъ будто еще усиленнѣе работалъ, и тревожныя, неотвязчивыя воспоминанія, полныя укоризны и еще не притупившагося раздраженія, медленной чередой двигались передъ ея закрытыми глазами.
   Пять лѣтъ назадъ у нея произошелъ разрывъ съ мужемъ. Она даже сейчасъ не могла бы сказать, почему именно такъ случилось. Причинъ было много, но на разстояніи пяти лѣтъ каждая изъ нихъ порознь представлялась очень маловажной. Ни онъ, ни она, не обманывали другъ друга. Но у обоихъ было много мнительной подозрительности и тяжелаго, вѣчно самообороняющагося самолюбія. Вся драма, разбившая ея жизнь, разыгралась именно на почвѣ этого самолюбія. Онъ не хотѣлъ уступить, потому что его мнительность требовала все новыхъ и новыхъ доказательствъ ея любви; она не уступила потому, что по ея мнѣнію, укорененному глупымъ воспитаніемъ и глупой избалованностью, женщина не должна уступать мужчинѣ.
   За двѣ станціи до Вильны, она наконецъ начала дремать. Въ Вильнѣ она уже сквозь сонъ чувствовала, какъ по ея тѣлу пробѣжалъ холодокъ отъ раскрытой двери, слышала чьи-то голоса, возню съ ручнымъ багажемъ. Но отъ почувствованнаго холода она крѣпче заснула, и проспала часовъ пять кряду.
   Когда она наконецъ раскрыла глаза, вагонъ былъ залитъ яркимъ свѣтомъ только что вставшаго солнца. Это ее несказанно обрадовало. "Можетъ быть и въ Петербургѣ сегодня солнечная погода", подумала она. А до Петербурга всего нѣсколько часовъ!
   Она провела рукой по лицу, спустила пледъ, приподнялась на локтѣ -- и вдругъ глаза ея широко, почти испуганно раскрылись, остановившись на сидѣвшемъ передъ ней, въ другомъ концѣ отдѣленія, мужчинѣ.
   Это былъ ея мужъ.
   Онъ, очевидно, давно уже смотрѣлъ на нее, и на лицѣ его не было ни испуга, ни изумленія, а только легкое смущеніе. Когда ихъ глаза встрѣтились, это смущеніе замѣтно усилилось. Онъ не потупился, но глаза его глядѣли нерѣшительно, и какъ будто съ примѣсью досады. Но затѣмъ онъ поднялъ руку и молча снялъ шляпу.
   Марья Николаевна сначала поблѣднѣла, потомъ краска густо залила ея лицо.
   -- Вы не могли сѣсть въ другой вагонъ? Вы не могли убѣжать отсюда, когда увидали меня? -- бросила она ему вызывающимъ тономъ.
   -- Я только сейчасъ увидѣлъ васъ, -- отвѣтилъ онъ; -- а бѣгать отъ васъ я не имѣю причины, потому что ничѣмъ не виноватъ передъ вами.
   Марья Николаевна передернула плечами и отвернулась къ окну. Она была тягостно взволнована, почти зла. Злила ее не только самая встрѣча, но еще болѣе ея неожиданность, ея обстановка. Ей придется просидѣть съ нимъ такимъ образомъ длинный рядъ часовъ, вѣроятно до самаго Петербурга. Какое глупое положеніе!
   -- Вы въ Петербургъ? -- рѣзко обернулась она къ нему.
   -- Да, въ Петербургъ.
   Она еще рѣзче отвернулась, передернувъ не только плечами, а всѣмъ корпусомъ. Ей пришло въ голову посмотрѣть, нельзя-ли пересѣсть въ другое отдѣленіе, но потомъ она подумала, что это будетъ походить на то, какъ будто она испугалась его.
   Прошло около получаса въ угрюмомъ молчаніи съ обѣихъ сторонъ. Потомъ онъ досталъ папироску и спросилъ вѣжливымъ тономъ:
   -- Я не обезпокою васъ? Сколько могу припомнить, раньше вы всегда разрѣшали мнѣ.
   Она опять разозлилась, и больше всего на этотъ вѣжливый тонъ. Вмѣсто того чтобъ отвѣтить въ томъ же тонѣ, она рѣзко проговорила:
   -- Вы могли-бы не давать себѣ труда припоминать, что было раньше.
   -- Въ настоящемъ случаѣ это не составило для меня труда, -- отозвался онъ, и по губамъ его скользнула снисходительная улыбка.
   Онъ сталъ курить. Она могла-бы читать, но -- странное дѣло -- какъ-то не вспомнила объ этомъ.
   Понемногу, она уже привыкла къ своему положенію. Обстановка неожиданной встрѣчи начинала даже интересовать ее. Гдѣ-то, въ тайникѣ ея женскихъ инстинктовъ, шевелилось любопытство. Улучивъ минуту, когда онъ смотрѣлъ въ сторону, она быстро, исподтишка оглянула его.
   Онъ мало постарѣлъ и перемѣнился въ эти пять лѣтъ. Только лицо его сильно загорѣло, какъ будто даже огрубѣло, и на немъ легъ отпечатокъ грусти, напоминавшій о перенесенныхъ разочарованіяхъ, можетъ быть даже страданіяхъ. Марья Николаевна почему-то была довольна, подмѣтивъ это новое выраженіе на его лицѣ. Хотя она давно рѣшила, что все и навсегда кончено между нею и мужемъ, но въ эту минуту она сознавала, что ей было бы непріятно встрѣтить его помолодѣвшимъ, поздоровѣвшимъ, довольнымъ.
   Она опять отвернулась и стала смотрѣть въ окно. Тогда онъ, въ свою очередь, остановилъ на ней долгій, внимательный взглядъ. Его глаза тоже искали чего-то новаго въ чертахъ ея лица. Она, не оборачиваясь, чувствовала этотъ устремленный на нее, изучающій взглядъ, и ей дѣлалось неловко, но уже не досада, а какая-то печаль вторгалась къ ней, и давила возростающею тяжестью.
   -- Марья Николаевна, -- вдругъ окликнулъ онъ ее.
   Она чуть-чуть повернулась къ нему одной головой.
   -- Могу я просить васъ сказать мнѣ что-нибудь о нашемъ сынѣ? Вѣдь я пожертвовалъ имъ, уважая ваше материнское чувство. Пять лѣтъ я не имѣлъ о немъ никакихъ извѣстій, и видитъ Богъ, какъ мнѣ было тяжело... -- проговорилъ онъ тономъ, въ которомъ слышались и печаль, и смиреніе, и даже робость.
   "Вотъ, если-бъ онъ раньше, всегда такъ говорилъ со мной"... пронеслось въ головѣ Марьи Николаевны.
   -- Боря ростетъ, изъ него вышелъ славный мальчикъ... -- отвѣтила она.
   Чувство материнскаго хвастовства сразу овладѣло ею. Ей захотѣлось показать ему карточку ребенка, которую она всегда возила съ собою. Она достала ее изъ сумочки и протянула ему.
   -- Вотъ, взгляните.
   Ловацкій всталъ, взялъ карточку и долго смотрѣлъ на нее.
   -- Вы счастливѣе меня, вы черезъ нѣсколько часовъ прижмете его къ сердцу, расцѣлуете его... -- сказалъ онъ дрогнувшимъ голосомъ. Для васъ сегодня дѣйствительно свѣтлый праздникъ. Но я буду счастливъ и тѣмъ, что видѣлъ его портретъ. Теперь онъ какъ живой будетъ стоять у меня въ глазахъ.
   Въ разсѣянности, Ловацкій сѣлъ не на прежнее мѣсто, а рядомъ съ женою.
   -- Не хворалъ онъ въ эти пять лѣтъ? Учился онъ чему нибудь? -- продолжалъ онъ спрашивать.
   Марья Николаевна, повинуясь тому-же материнскому инстинкту, стала разсказывать. Ее удивляло, что она можетъ такъ спокойно, даже съ удовольствіемъ, говорить съ человѣкомъ, который "разбилъ ея жизнь" (она все-таки была увѣрена въ этомъ); но вѣдь она говорила о своемъ Борѣ!
   -- Да, вы счастливѣе меня, -- проговорилъ съ глубокимъ вздохомъ Ловацкій, и лицо его какъ будто больше осунулось, и самъ онъ какъ-то сгорбился, точно почувствовалъ на себѣ прибавившуюся тяжесть.
   Она бокомъ взглянула на него, и что-то похожее на жалость прокралось ей въ сердце. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь этотъ человѣкъ могъ не уступить ей своего сына; въ этомъ случаѣ онъ пожертвовалъ собою.
   -- Вы ѣдете изъ Вильны? -- спросила она.
   -- Изъ за Вильны. Я жилъ въ имѣніи, хозяйничалъ... теперь ѣду въ Петербургъ, разсчитываю получить мѣсто, -- отвѣтилъ онъ.
   -- Хозяйство не удалось?
   -- Напротивъ, оно пошло недурно; но я замѣтилъ, что начинаю тосковать, а это ужъ совсѣмъ не годится. И притомъ, въ Петербургъ меня тянуло потому, что тамъ я буду ближе къ... къ нашему ребенку.
   Марья Николаевна промолчала. Ей хотѣлось задать одинъ вопросъ, но она сознавала, что это будетъ страшною безтактностью съ ея стороны. И тѣмъ не менѣе, она рѣшилась.
   -- Развѣ... никакая другая привязанность не помогала вамъ разсѣять вашу тоску? -- бросила она ему, чувствуя, что краснѣетъ.
   -- Нѣтъ, ничего подобнаго не было, -- отвѣтилъ онъ просто.
   -- Вы также устали сердцемъ, какъ я? -- продолжала она, и позволила себѣ улыбнуться.
   -- Какъ вы? -- переспросилъ онъ. -- Не знаю. О васъ я ничего не знаю.
   -- Обо мнѣ нечего знать. Я няньчусь съ Борей, немножко хвораю, вотъ и все, -- сказала она.
   И опять настало молчаніе.
   Вошелъ кондукторъ, отобралъ билеты и поздравилъ съ праздникомъ. Когда онъ вышелъ, Ловацкій нерѣшительно повернулся всѣмъ корпусомъ къ женѣ.
   -- Марья Николаевна, вы не думаете, что только простой случай свелъ насъ именно въ этотъ день? -- сказалъ онъ задрожавшимъ, какъ перетянутая струна, голосомъ.
   Она не отвѣтила. Тяжесть, лежавшая у нея на сердцѣ, давила все сильнѣе, но было что-то сладкое въ этой боли.
   -- Подарите мнѣ фотографію Бори, -- перемѣнилъ онъ разговоръ. Она молча, не глядя на него, протянула ему карточку.
   -- О, какъ вы добры! -- сказалъ онъ стремительно.
   У нея на рѣсницахъ вдругъ округлились слезы. Она быстро смахнула ихъ носовымъ платкомъ и повернулась къ мужу.
   -- Если вы будете жить въ Петербургѣ, я... то-есть это было бы глупо, еслибъ вы никогда не видѣли вашего сына. Вы можете когда-нибудь зайти... когда меня не будетъ дома... Я предупрежу maman.
   -- Вы разрѣшаете? Какъ я буду счастливъ! Какъ я отъ всей души благодарю васъ! -- воскликнулъ онъ.
   Поѣздъ подошелъ подъ крышу дебаркадера. Въ вагонѣ сдѣлалось темнѣе. Ловацкій наклонился къ женѣ.
   -- Если вы ужъ рѣшили, если позволяете... будьте великодушны до конца, сдѣлайте меня счастливымъ именно сегодня. Разрѣшите сейчасъ-же поѣхать съ вами вмѣстѣ. Я не помѣшаю вашему счастью, а только раздѣлю его въ теченіи нѣсколькихъ минуть, -- проговорилъ онъ съ усиливавшейся дрожью въ голосѣ.
   Марья Николаевна пожала плечами, не соглашаясь и не отказывая.
   Ловацкій и не добивался прямого отвѣта. Онъ принялся распоряжаться, получилъ багажъ, выбралъ карету.
   Когда подъ ними раздался грохотъ мостовой, онъ повернулъ къ женѣ лицо, освѣтившееся разгорающеюся радостью.
   -- А вѣдь я вамъ еще не сказалъ "Христосъ воскресе!" -- произнесъ онъ.
   Она дала обычный отвѣтъ, и оба посмотрѣли другъ на друга въ нерѣшительности. Потомъ онъ тихо наклонился къ ней и три раза поцѣловалъ ее. Она отдала ему поцѣлуи, краснѣя, досадуя, пугаясь и разгораясь приливомъ торжествующаго, властнаго чувства...
   -- Значитъ, вы вѣрите, что не простой случай свелъ насъ сегодня? -- повторилъ онъ свой прежній вопросъ.
   -- Вѣрю... -- тихо отвѣтила она, отдавая ему свою руку.
  
  

НА "СТРѢЛКѢ".

  
   Длинный рядъ экипажей тянулся на Каменоостровскій мостъ. Солнце еще не сѣло, и сквозь жидкую весеннюю листву обливало и Невку, и острова блѣдными косыми лучами. Погода была восхитительная, и весь Петербургъ, располагающій экипажами, или нѣсколькими рублями на извощика, устремился на "стрѣлку".
   Николай Николаевичъ Повацкій, болѣе извѣстный въ петербургскомъ свѣтѣ подъ сокращеннымъ прозвищемъ Никъ-Никъ, былъ великолѣпенъ въ своей модной низенькой шляпѣ, недавно привезенной отъ Lêon изъ Парижа, въ длинномъ легкомъ сюртукѣ цвѣта marron съ голубоватыми жилками, и въ серебристо-сѣрыхъ панталонахъ, красиво падавшихъ на темно-желтые башмаки. Онъ сидѣлъ съ серьезнымъ видомъ въ своей новой коляскѣ съ высокимъ круглымъ кузовомъ, некрасивой и неудобной, но отвѣчавшей почему-то вдругъ появившейся въ Петербургѣ модѣ -- модѣ, кстати сказать, давно уже донашиваемый парижскими извозчиками.
   Такъ какъ экипажи тянулись въ одинъ рядъ, то смотрѣть было не на что. Относительно торчавшаго впереди ярко-краснаго зонтика было уже рѣшено, что этотъ зонтикъ принадлежитъ Корѣ Памъ-Памъ, первой этуали лѣтняго театра при Шато-Кабаре. Поэтому Никъ-Никъ глядѣлъ на свои ноги, разсматривая по преимуществу узенькую пеструю полоску носковъ, и думалъ о разныхъ предметахъ.
   Онъ думалъ о томъ, что на "стрѣлкѣ" будетъ очень много народа, что прелестная баронесса Кильвассеръ тоже будетъ, и вѣроятно со своею глухою теткой; что маленькая Шуша сдѣлала себѣ на его двѣсти рублей отвратительную лиловую накидку, хотя пора-бы ей научиться одѣваться; что надо будетъ обратить вниманіе на лошадей князя Ханшаханскаго, о которыхъ кучеръ говорилъ ему вчера, что у нихъ стали пухнуть переднія ноги; и непремѣнно надо взглянуть на новую англійскую пару Лили, за которую будто-бы заплочено пять тысячъ. Думалъ онъ также о томъ, что едва-ли не напрасно поторопился продать брянскія акціи, и что креолка изъ Жарденъ-Трипо очень смахиваетъ на жидовку, хотя ножки у нея все-таки восхитительныя. Наконецъ, мысли его перешли къ предметамъ совершенно незначительнымъ, а именно: не написать-ли къ Шарве, чтобъ выслалъ партію лѣтнихъ галстуховъ, и какъ поступить, когда кучеръ Ермолай попроситъ прибавки. А попросить онъ непремѣнно долженъ, потому что толстѣетъ страшно.
   Съ такимъ крупомъ, какъ у него теперь, нельзя сидѣть на козлахъ за прежнюю цѣну.
   На Елагиномъ стали уже попадаться встрѣчные экипажи. Это возвращалась со "стрѣлки" буржуазная публика, обѣдающая въ шесть часовъ, и выѣзжающая въ семь, чтобы попасть потомъ къ первому дѣйствію "Нильскаго чародѣя", или къ семейному чаю, домой. Никъ-Никъ не имѣлъ ничего общаго съ этою публикою и съ этимъ режимомъ. Онъ обѣдалъ въ семь часовъ, и обѣдъ тянулся нескончаемо долго, потому что собирались пріятели со своими дамами, лилась трескучая болтовня и хлопали пробки. Въ театръ онъ попадалъ случайно, въ половинѣ спектакля, или вовсе не попадалъ, смотря по тому, какъ улаживалась на "стрѣлкѣ" программа вечера и ночи.
   Сзади слышался учащенный топотъ копытъ. Щегольская шорная коляска показалась рядомъ.
   -- M-r Повацкій, bonjour! -- окликнула его дама лѣтъ тридцати-пяти, съ хорошенькой дѣвочкой-подросткомъ подлѣ, и съ слѣдами несомнѣнной, хотя уже отцвѣтающей красоты на смугло-блѣдномъ лицѣ.
   Никъ-Никъ чуть повернулся корпусомъ и приподнялъ шляпу.
   -- Я на васъ рѣшительно сердита, -- продолжала дама. -- На что это похоже, вы совсѣмъ не заглядываете къ намъ!
   -- Но я былъ заграницей...
   -- Уже больше мѣсяца, какъ вы вернулись. Это измѣна, предательство... я со злости чуть не дала себѣ слова не пускать васъ къ себѣ.
   -- О, вы неспособны къ такой мстительности...
   -- Но вы стоите, честное слово. Послушайте, въ субботу мы переѣзжаемъ въ Петергофъ. Въ воскресенье вы должны у насъ обѣдать на дачѣ. А до субботы вы заѣдете взять петергофскій адресъ. У насъ полный безпорядокъ, пріемовъ больше нѣтъ, но васъ я приму. Даете слово?
   -- Съ величайшимъ удовольствіемъ.
   Кто-то обгонялъ сзади, надо было уступить дорогу. Шорная пара подхватила впередъ.
   -- Смотрите же, въ воскресенье! -- крикнула дама, привѣтливо кивая головой. Повацкій опять поднялъ шляпу, и даже подержалъ ее на воздухѣ.
   -- А, Никъ-Никъ! -- раздался сочный баритонъ изъ обогнавшей коляски. -- Куда ты отсюда?
   -- Не рѣшилъ еще.
   -- Знаешь новость: Паша вернулась, -- продолжалъ баритонъ.
   -- А-а! -- протянулъ съ замѣтнымъ интересомъ Повацкій.
   -- Взяла дачу на Каменномъ. Въ воскресенье будетъ звать къ себѣ обѣдать. Ты первымъ въ спискѣ. Конечно, пріѣдешь?
   -- Непремѣнно, -- отвѣтилъ Повацкій.
   Коляски раздвинулись гуськомъ. Началась "стрѣлка".
   -- Никъ-Никъ, гдѣ вы пропадаете? -- крикнула изъ-подъ желто-лиловаго зонтика маленькая блондинка, ѣхавшая въ обратномъ кругу.
   -- Вездѣ! -- отвѣтилъ Повацкій, чуть дотронувшись рукой до шляпы.
   -- Никъ-Никъ, здравствуй! Ты выйдешь изъ коляски? -- кричалъ щеголеватый господинъ, правившій необычайно рыжею кобылой въ шарабанѣ.
   -- Bonjour, -- томно процѣдила дама лѣтъ сорока, изъ-за крупнаго туловища которой съ трудомъ выставляла свою дѣвичью красоту дочка лѣтъ двадцати.
   Въ этомъ мѣстѣ было такъ тѣсно, что обѣ вереницы экипажей остановились.
   -- Мы завтра въ Павловскъ, на прошлогоднюю дачу, -- продолжала мамаша. -- Въ воскресенье у насъ въ первый разъ обѣдаютъ. Пріѣдете, не правда ли?
   -- Непремѣнно пріѣзжайте, m-r Повацкій! -- крикнула изъ-за ея крутого плеча дочка.
   -- Merci, буду очень радъ воспользоваться, -- отвѣтилъ молодой человѣкъ.
   Съ боковой аллеи два господина, въ свѣтлыхъ пиджакахъ, кивали Повацкому, махали тросточками и показывали отличные зубы.
   -- Сойди на серединѣ, тамъ масса знакомыхъ, -- кричали они сверху.
   Никъ-Нику надоѣло раскланиваться и переговариваться изъ коляски; онъ ловко выпрыгнулъ изъ нея, и вышелъ на песчаную площадку.
   Тамъ его сейчасъ обступили, поднялась непрерывная трескотня русско-французскаго разговора, прерываемаго взрывами смѣха и насильственно выкрикиваемыми остротами. Даже какой-то старичекъ, съ зачесанными за уши сѣдыми косичками, подошелъ, пожалъ Повацкому руку и произнесъ, обводя взоромъ лахтинскій горизонтъ:
   -- Гдѣ вы найдете такую природу!
   При этомъ углы рта его такъ неестественно раздвинулись, что больше онъ уже ничего не могъ сказать.
   Двѣ дамы, въ туалетахъ величайшаго шика, въ шляпахъ, на которыхъ каждый цвѣтокъ представлялъ въ своемъ родѣ созданіе искусства, медленно приблизились къ кружку. Одна изъ нихъ, поровнявшись съ Повацкимъ, тихонько дернула его за рукавъ.
   -- Подите сюда, мнѣ надо два слова вамъ сказать, -- молвила она вполголоса по-французски.
   Повацкій дотронулся до шляпы и отошелъ въ сторону.
   -- Слушайте, Никъ-Никъ, это не хорошо, то что вы дѣлаете, -- продолжала француженка. -- Вы совсѣмъ забываете меня. Вспомните, сколько времени вы не заѣзжали?
   Молодой человѣкъ поторопился извиниться.
   -- Все это отговорки. Мнѣ безъ васъ скучно, я готова глупостей надѣлать. Мнѣ сейчасъ показали эту вашу маленькую Шушу, ничтожество! Ѣздитъ въ извощичьей коляскѣ, и туалетъ швеи. Если вы ко мнѣ не покажетесь, я ей скандаль сдѣлаю... Вы меня еще не знаете, Никъ-Никъ! Потому что я обожаю васъ!
   И не совсѣмъ логическій смыслъ этихъ словъ былъ поясненъ взглядомъ, отъ котораго немножко дрогнули нервы молодого человѣка.
   -- Не вѣрьте этому вздору, Шуша ровно ничего для меня не представляетъ, -- отвѣтилъ онъ.
   -- Я вамъ вотъ что скажу, Никъ-Никъ. "Мой" переѣзжаетъ въ Петергофъ, въ воскресенье онъ не будетъ въ городѣ. У меня цѣлый день свободный. Вы проведете его со мной. Мы будемъ обѣдать у Фелисьена, потомъ поѣдемъ на "стрѣлку" -- не бойтесь, я не сяду въ одну коляску съ вами -- потомъ вы будете пить крюшонъ у меня -- мой крюшонъ, какъ я его дѣлаю, вы знаете... съ одной каплей мараскину и двумя каплями "финъ". Слышите? рѣшено?
   -- Да, да, отлично. Въ воскресенье "онъ" будетъ въ Петергофѣ, у него гости обѣдаютъ.
   -- Нет, откуда вы знаете?
   -- Мнѣ кажется, меня какъ будто приглашали... Знаете, что я вамъ скажу, мой дружокъ: никогда не пугайте меня скандаломъ, это дурно дѣйствуетъ мнѣ на пищевареніе. Этотъ дуракъ, который показалъ вамъ Шушу, вѣроятно не зналъ, что я тоже могъ бы показать васъ кое-кому...
   -- Вотъ, вы уже разозлились. Полно, я не хочу ссориться. Въ воскресенье вы со мной, не правда ли?
   -- Ну, такъ-то лучше. Хорошо.
   -- Непремѣнно?
   -- Непремѣнно.
   Повацкій отошелъ, и продолжая поминутно раскланиваться, пробрался на боковую аллею. Онъ издали увидѣлъ тамъ даму въ серомъ англійскомъ костюмѣ, въ которой призналъ баронессу Кильвассеръ. Какъ онъ и предвидѣлъ раньше, она шла съ глуховатою тетушкой, жившею у нея въ домѣ съ тѣхъ поръ, какъ баронесса разошлась съ мужемъ.
   Повацкій еще издали отдалъ почтительнѣйшій поклонъ.
   -- Какъ мы давно не видѣлись! Вы все вѣтренничаете, m-r Никъ-Никъ? -- встрѣтила его баронесса.
   -- Только въ маѣ мѣсяцѣ. Въ цѣломъ году одинъ мѣсяцъ -- вѣдь это не много? -- улыбнулся молодой человѣкъ.
   -- Въ такомъ случаѣ вы дурно выбрали свой мѣсяцъ: намъ не удастся вѣтренничать вмѣстѣ. На дняхъ я уѣзжаю заграницу.
   -- Вы приводите меня въ отчаяніе. Но не шутя, вы скоро уѣзжаете? когда?
   -- Въ воскресенье, съ вечернимъ поѣздомъ. Пріѣзжайте меня проводить.
   -- До какого пункта?
   Баронесса засмѣялась.
   -- До моего купэ, -- отвѣтила она.
   -- Слушаю-съ. Но это очень дурно, что вы такъ скоро уѣзжаете: я остаюсь здѣсь до іюля.
   -- Въ іюлѣ я буду въ Остенде.
   -- А я въ Aix-les-Bains.
   -- Изъ Aix-les-Bains есть желѣзная дорога въ Остенде.
   -- Навѣрное.
   Баронесса и Повацкій посмотрѣли другъ другу прямо въ глаза.
   -- Я была бы очень рада встрѣтить васъ заграницей, -- сказала она.
   -- Въ такомъ случаѣ я ѣду въ Остенде. Мнѣ кажется, что купальный костюмъ долженъ чертовски идти къ вамъ.
   -- Я думаю, что вы не ошибаетесь.
   И они оба снова разсмѣялись и разошлись.
   Повацкій направился дальше по береговой аллеѣ, къ тому мѣсту, гдѣ стоятъ пустые экипажи. Уже темнѣло, и ему надоѣло вглядываться въ двойную вереницу колясокъ и шарабановъ, тянувшуюся подлѣ него. Онъ разсѣянно отвѣчалъ на привѣтствія, часто даже не зная, кто ему кланяется или окликаетъ его.
   "Кажется, я получилъ нѣсколько приглашеній на воскресенье, -- припоминалъ онъ. -- Въ Петергофъ, это разъ. Въ Павловскъ, два. Къ Пашѣ на Каменный, три. Къ Фелисьену, четыре. Баронесса звала въ вокзалъ, проводить ее -- пять. Само собой, что я не могу быть въ пяти мѣстахъ и на четырехъ обѣдахъ одновременно".
   Онъ пошелъ скорѣе, помахивая тросточкой.
   "Очень трудно, когда нужно выбирать, -- продолжалъ онъ думать. -- Ба! -- мысленно воскликнулъ онъ. -- Чтобъ никого не обидѣть, я поѣду обѣдать къ старой княгинѣ Троевѣровой на ея казенную дачу. Тамъ два министра будутъ, отличный случай напомнить о себѣ. Такъ-то лучше всего".
   И успокоенный этимъ рѣшеніемъ, онъ сѣлъ въ коляску и велѣлъ "сдѣлать кругъ".
  
  

КОЛЯСКА.

  
   Къ подъѣзду дома довольно аристократической наружности (извѣстно, что не только люди, но и дома имѣютъ иногда такую наружность) -- подали коляску. Кучеръ ровнялъ возжи, а конюхъ помахивалъ по подушкамъ и коврику метелочкой, и затѣмъ, приподнявъ полу безрукавки, мазнулъ ею зачѣмъ-то по лошадиной ляжкѣ.
   Изъ подъѣзда вышли маменька съ дочкой. Маменька въ черной накидкѣ поверхъ сѣраго платья и въ черномъ токѣ съ фіалками, а дочка въ англійскомъ желтовато-сѣромъ костюмѣ, словно корсетъ облегавшемъ ея тонкую талію -- несомнѣнно работа Редферна, на опытный глазъ, -- и въ восхитительной шляпѣ изъ цвѣтной соломы, съ перьями и крепомъ того же оттѣнка.
   Варвара Павловна, т. е. дочка, была не изъ очень молоденькихъ. Ей давали лѣтъ двадцать-семь, двадцать-восемь. Сѣрые глаза ея глядѣли умно и съ выраженіемъ большой жизненной энергіи, но кожа по уголкамъ ихъ уже не отличалась свѣжестью. Прямой, тонкій носъ, худощавый овалъ щекъ и небольшой, подвижной ротъ, съ чуть примѣтнымъ пушкомъ надъ верхней губой, придавали лицу дѣвушки нерусскій характеръ. Эта была одна изъ тѣхъ физіономій, которыя однимъ нравятся чрезвычайно, а другимъ совсѣмъ не нравятся. Во всякомъ случаѣ, какъ я всегда замѣчалъ, барышни съ такой наружностью очень поздно выходятъ замужъ. Курносенькія, пухленькія, ребяческаго вида дѣвушки гораздо скорѣе устраиваютъ свою судьбу.
   Дамы сѣли, подсаживаемыя выбѣжавшимъ на тротуаръ лакеемъ во фракѣ, и коляска покатила по направленію къ Троицкому мосту.
   -- Сегодня будетъ много на островахъ, погода великолѣпная, -- замѣтила мать.
   -- И суббота -- хорошій день, -- подтвердила дочь. -- Сѣрая публика бережетъ лошадей на воскресенье.
   Мать поправила съѣзжавшую на бокъ накидку и слегка вздохнула.
   -- Да, а все-таки какъ-то... какъ-то это все ни къ чему, -- сказала она.
   Дочь поняла, что хотѣла сказать мать этимъ нескладнымъ выраженіемъ, и равнодушно повела плечами.
   -- Забудьте объ этомъ, тогда вы будете гораздо естественнѣе, -- отвѣтила она по французски.
   -- Какъ? Развѣ я неестественна? -- возразила первая.
   -- Да, maman. Вы даете читать на вашемъ лицѣ.
   -- Ты всегда мною недовольна, Биби, а между тѣмъ, я только и живу одною идеей...
   -- Прекрасно, но не надо проповѣдывать вслухъ эту идею.
   Дѣвушка усѣлась поудобнѣе, и больше почти не разговаривала. Она хотѣла сберечь себя для огромнаго числа знакомыхъ, которыхъ онѣ встрѣтятъ на "стрѣлкѣ".
   Дѣйствительно, какъ только ихъ коляска въѣхала въ аллею елагинской набережной, начались привѣтствія съ сидѣвшими въ встрѣчныхъ и обгоняемыхъ экипажахъ. Дамы ограничивались коротенькими: -- bonjour! и кивками, мужчины перебрасывались вопросами:
   -- Вы еще въ городѣ? Когда же въ Петергофъ? Не думаете посмотрѣть вѣнскую оперетку въ "Акваріумѣ"?
   Мамаша, Анна Петровна, отвѣчала громко и съ аппломбомъ. Онѣ на отлетѣ; въ Петергофъ переѣзжаютъ въ пятницу; о вѣнской опереткѣ слышали много хорошаго, но все-таки это оперетка, и вообще неловко быть вечеромъ въ публичномъ саду.
   Биби пока молчала, но когда рядомъ съ ними поѣхалъ, верхомъ на своей кровной кобылѣ, ротмистръ Кукаревскій, она, послѣ обстоятельныхъ отвѣтовъ матери, немножко сощурила свои умные сѣрые глаза, и спросила:
   -- А развѣ стоитъ?
   -- Стоитъ, отвѣтилъ ротмистръ. -- Отличный ансамбль, хорошіе голоса.
   -- А дальше?.. -- спросила Биби, и посмотрѣла уже совсѣмъ задорно.
   -- То-есть, какъ -- дальше? -- переспросилъ ротмистръ.
   Онъ ее понялъ, но хотѣлъ посмотрѣть, какъ она объяснится.
   -- Я не думаю, чтобъ вы ѣздили въ оперетку ради ансамбля, -- сказала Варвара Павловна.
   -- Но я вѣдь не себѣ, а вамъ совѣтую поѣхать посмотрѣть, -- вывернулся Кукаревскій.
   Биби разсмѣялась.
   -- Merci, но я больше довѣряю совѣтамъ, которые каждый самъ себѣ даетъ, -- сказала она. Осторожнѣе, -- прибавила она тотчасъ, -- я вижу m-me Жедрову съ дочерью и сыномъ, а ея ландо выстроено по мѣркѣ madame.
   -- Выстроено! точно это домъ какой-то! -- засмѣялся Кукаревскій, въ самомъ дѣлѣ, однако, осаживая лошадь.
   -- Не умѣю иначе выразиться, чтобъ сохранить пропорціональность между словомъ и предметомъ, -- успѣла крикнуть, оборачиваясь къ нему, Биби.
   Рядъ экипажей продолжалъ тянуться навстрѣчу. -- Ты видишь -- непримѣтно толкнула Анна Петровна дочку -- Чиберинъ въ коляскѣ Навуровыхъ. Я тебѣ говорила, что они имѣютъ на него виды.
   -- Я предпочитаю видъ на это чухонское взморье, -- отвѣтила съ маленькой гримаской Биби. -- Не остановимся-ли мы?
   -- Браво, у тебя сорвалось mot. Жаль, если пропадетъ. Припомни его, когда будешь говорить съ мужчинами. Хотя, ты знаешь, я всегда находила, что слишкомъ много ума вредитъ тебѣ.
   -- Merci, maman. Это очень крупный комплиментъ, но все-таки будетъ жаль, если ваше замѣчаніе справедливо.
   Коляска остановилась подлѣ песчаной площадки, образующей "стрѣлку". Какъ разъ въ это время, медленно проѣзжалъ мимо нихъ великолѣпный шарабанъ, запряженный двумя англійскими лошадьми цугомъ. Въ шарабанѣ сидѣли мужчина и дама; сзади болтался, скрестивъ на груди руки, грумъ.
   -- Очень мило. Кто это такіе? -- произнесла Анна Петровна.
   -- Не знаю. Но это очень оживляетъ петербургскій пейзажъ, не правда-ли? Между соснами и березами, посреди нашихъ "ванекъ", которыхъ тутъ больше чѣмъ колясокъ, и вдругъ такой выѣздъ... Какъ вы думаете, maman, не поставить-ли мнѣ въ число условій брачнаго контракта, чтобы мой мужъ умѣлъ править парою цугомъ?
   Анна Петровна исподтишка вздохнула. Она не любила, когда дочь трунила надъ замужествомъ. Своимъ женскимъ и материнскимъ инстинктомъ она угадывала, что это подтруниванье -- только маска, и что дочь очень тяготится своими двадцатью семью годами.
   -- Биби, Биби, ты видишь Валевскаго? -- вдругъ быстро толкнула она дочь. -- Вонъ ѣдетъ въ пролеткѣ, навстрѣчу. А между тѣмъ той, знаешь... кажется, нѣтъ сегодня.
   Биби давно уже видѣла и Валевскаго, и даже то, чего не видѣла мамаша. На лицѣ ея опять появилась маленькая гримаса.
   -- Это даже несносно, maman, какъ вы ничего не понимаете, -- сказала она. -- Развѣ вы не замѣтили впереди коляску съ двумя дамами?
   -- Ну, такъ что-же?
   -- Вотъ эта, съ нашей стороны, брюнетка въ лиловой шляпѣ -- его теперешняя страсть. Съ той онъ давно разошелся.
   Анна Петровна заколыхалась, схватила лорнетъ и впилась съ пожирающимъ вниманіемъ въ указанную ей даму.
   -- Кто-же? кто это? -- спрашивала она задыхающимся голосомъ.
   Биби пожала плечами.
   -- Развѣ вы не видите, кто? -- протянула она презрительно.
   -- Но откуда ты всегда все это знаешь? -- удивилась Анна Петровна.
   -- Очень просто: надо умѣть заставить мужчинъ разсказывать. Они всѣ готовы чортъ знаетъ что другъ про друга сообщить... разумѣется, подъ секретомъ. Секреты пріятелей... о! -- если-бъ я ихъ записывала, составилась-бы толстая книга, и прескверная. Но я не могу завести такую книгу, потому что это слишкомъ отзывается старой дѣвой.
   Валевскій между тѣмъ соскочилъ съ пролетки, и медленно пробираясь между знакомыми, подошелъ къ коляскѣ Анны Петровны. Съ нимъ подошли еще нѣсколько знакомыхъ. Произошелъ обмѣнъ обычныхъ привѣтствій.
   -- У васъ будутъ "дни" въ Петергофѣ? -- освѣдомился баронъ Рогеръ, пожилой господинъ съ волосами такого желтаго цвѣта, какого не бываетъ въ природѣ.
   -- Непремѣнно. По четвергамъ у насъ даютъ, какъ въ прошломъ году, -- отвѣтила Анна Петровна.
   -- Я увѣряю maman, что наши петергофскіе четверги -- общеполезное учрежденіе, -- подхватила Биби: -- тутъ встрѣчаются всѣ уѣзжающіе изъ Петербурга со всѣми возвращающимися въ Петербургъ.
   -- Вы говорите это не съ злымъ умысломъ? -- улыбнулся Валевскій. -- Я не буду ни въ числѣ первыхъ, ни въ числѣ вторыхъ, потому что остаюсь здѣсь до осени; но это не лишитъ меня права бывать у васъ, не правда-ли?
   -- О, еще бы! Но неужели вы все лѣто въ Петербургѣ?
   -- Представьте, у насъ въ канцеляріи столько уѣзжающихъ, что я не могу получить отпуска.
   -- Но это прекрасно, мы будемъ очень часто васъ видѣть! -- вмѣшалась Анна Петровна.
   -- Monsieur Валевскій, я страшно хочу пить; не проводите ли меня до кіоска? -- обратилась къ нему Биби.
   Валевскій помогъ ей выйти изъ коляски, и они пошли рядомъ.
   -- Вы интересуетесь сколько нибудь моимъ мнѣніемъ? -- неожиданно спросила Биби.
   -- Безъ сомнѣнія. Но о чемъ или о комъ?
   Биби быстро на него взглянула, и въ этомъ взглядѣ опять сверкнуло свойственное ей задорное выраженіе.
   -- Конечно, о женщинѣ. По моему, она -- прелесть; совсѣмъ прелесть. И одѣвается восхитительно, что -- большая рѣдкость у насъ.
   -- Я не знаю, о комъ вы говорите... -- нѣсколько смутился Валевскій.
   -- О ней, о лиловой шляпкѣ. Прелестное лицо, масса женственности, и не слишкомъ много пикантности. Слишкомъ много -- не хорошо, вы понимаете.
   -- Вы судите изумительно тонко... И знаете, что я вамъ скажу? Надо быть умной, какъ вы, чтобъ...
   Онъ пріискивалъ выраженіе.
   -- Чтобъ завести такой разговоръ? Эта маленькая привилегія моихъ двадцати-пяти лѣтъ. Я уже могу знать жизнь и понимать ее довольно тонко, т. е. правильно смотрѣть на ея грубую сторону.
   -- А что вы называете грубою стороною жизни?
   -- Напримѣръ, отношенія мужчины къ женщинѣ.
   -- А-а! Но не въ бракѣ, конечно?
   -- Напротивъ, въ бракѣ больше всего. Вы видите я не тороплюсь выходить замужъ -- и можетъ быть именно потому, что ненавижу брачную идиллію. Мужъ, о которомъ я мечтаю -- а я позволяю себѣ иногда это маленькое развлеченіе -- долженъ смотрѣть на всю эту романтику очень грубо, какъ я сама смотрю на нее.
   -- Очень интересно... какъ именно вы смотрите?
   -- Хотите знать? Я считаю, что въ бракѣ важны двѣ вещи: медовый мѣсяцъ, и затѣмъ -- полная свобода для мужа, а для жены -- увѣренность, что оба они смотрятъ на жизнь одинаково, и что поэтому онъ всегда будетъ чувствовать себя хорошо съ ней.
   Валевскій молча довелъ Биби до кіоска. Онъ имѣлъ видъ человека, неожиданно впавшаго въ новый и любопытный кругъ мыслей. Варвара Павловна тоже молчала; она не хотѣла помочь ему выбраться изъ положенія, въ какое его поставила, и рѣшила ждать во что бы то ни стало, чтобъ онъ заговорилъ первый.
   Они уже возвращались къ коляскѣ, когда Валевскій вдругъ произнесъ совершенно серьезно:
   -- А знаете, вѣдь это безнравственно, то, что вы высказали.
   Биби вспыхнула, и проговорила про себя: "онъ глупъ".
   -- Что такое нравственность? -- возразила она, иронически передернувъ плечами. -- Это хвостъ, который произвольно подвязываютъ къ чему угодно.
   -- Я съ вами не согласенъ, -- произнесъ тѣмъ-же серьезнымъ тономъ Валевскій.
   Биби не слушала, и сѣвъ на свое мѣсто, предложила ѣхать домой.
   Коляска долго катилась по мягкому шоссе, а разговоръ между матерью и дочерью не возобновлялся. Наконецъ Биби глубже отодвинулась въ уголъ и произнесла съ оттѣнкомъ нескрываемой желчи:
   -- Вы правы, maman: это очень глупо, что я умна.
  
  

ОЧАРОВАТЕЛЬНИЦА.

  
   По тѣнистой липовой аллеѣ идетъ дама; подлѣ нея двое дѣтей -- толстенькій мальчикъ, лѣтъ пяти и прелестная дѣвочка лѣтъ четырехъ. Дѣвочку ведетъ за руку молодая, недурненькая собою и щеголеватая бонна, въ хорошо сшитомъ кретоновомъ платьѣ и съ черными митенками на рукахъ, по-нѣмецки.
   Дама одѣта не только щеголевато, но, по дачному, даже элегантно. На ней черный парижскій корсажъ, до половины исчезающій подъ густою массою блѣдно-желтыхъ кружевъ. Корсажъ прошлогодній, потому что весной она не была заграницей, а поѣдетъ только въ августѣ, въ Біаррицъ; тогда, мимоѣздомъ черезъ Парижъ, произойдетъ полное обновленіе туалетовъ. Свѣтлая юбка, изъ какой-то легкой шелковой матеріи, съ полосками и букетами, сливающимися на разстояніи въ блѣдно-желтый фонъ, лежитъ красивыми складками; изъ подъ нея, на ходу, мелькаютъ носки крошечныхъ, сильно вырѣзанныхъ туфель, и полоски ажурныхъ чулокъ.
   Дама -- во всемъ блескѣ двадцати-пяти-лѣтняго возраста и вызывающей, торжествующей красоты. Маленькая голова на стройной фигурѣ съ покатыми плечами. Темно-золотистые волосы, отливающіе въ тѣни чуть замѣтною рыжеватостью. Глаза прозрачно-голубые, съ неизмѣнно сохраняющимся внутреннимъ блескомъ, съ задорнымъ посуломъ созрѣвшаго темперамента. Немножко короткій, тонкій носикъ, и губы изящнаго рисунка, полныя молодой, свѣжей крови, разгорающіяся отъ ходьбы, отъ солнца, отъ разговора.
   На ходу она часто наклоняется къ мальчику, который поминутно ее толкаетъ, или схватывается рукой за ея платье, точно ему нравится едва уловимое шуршанье шелка.
   -- Кока, не жмись ко мнѣ, ты мнѣ мѣшаешь, -- тщетно уговариваетъ она его.
   Навстрѣчу приближается господинъ лѣтъ тридцати, въ свѣтломъ дачномъ костюмѣ и соломенной шляпѣ, кокетливо обмотанной, по старинной модѣ южныхъ городовъ, бѣлою вуалью. Не лишенное привлекательности лицо его еще издали принимаетъ радостно-значительный видъ.
   -- Полина Александровна, наконецъ-то! -- привѣтствуетъ онъ даму. -- Я уже измучился, бродя но парку. Вы опоздали ровно на два часа.
   -- Мнѣ не удалось раньше выбраться изъ дому; пріѣхала моя портниха изъ города и задержала меня, -- отвѣтила дама.
   Бонна, опустившая глаза, какъ только показался молодой человѣкъ, теперь быстро и какъ-то хитро взглянула на Полину Александровну. Очевидно, виновность портнихи удивила ее.
   -- Розалія Ѳедоровна, вы можете погулять съ дѣтьми у Бѣлаго павильона, и потомъ отвести ихъ къ вокзалу. Я тамъ найду васъ, -- сказала хозяйка.
   Дѣти пошли впередъ, а Полина Александровна свернула въ боковую аллею. Молодой человѣкъ шелъ съ нею рядомъ.
   -- Мы отправимся на ферму? -- предложилъ онъ.
   -- Нѣтъ, вы очень устали; я тоже устала, -- отвѣтила Полина Александровна. -- Вонъ тамъ скамейка, мы можемъ посидѣть.
   -- Даже изумительно, какъ вы не любите исполнять обѣщанное, -- заговорилъ, молодой человѣкъ, усаживаясь подлѣ нея подъ нависшими вѣтвями двухъ старыхъ, сросшихся березъ. -- Припомните, сколько разъ уже вы обѣщали мнѣ прогулку на ферму, и всякій разъ находите какую-нибудь отговорку.
   -- Почему вамъ такъ, хочется на ферму?
   -- Потому что по той дорогѣ почти никого не встрѣчаешь.
   -- А зачѣмъ вамъ нужно, чтобы никто не встрѣчался?
   Молодой человѣкъ нетерпѣливо сорвалъ съ головы шляпу и помахалъ ею.
   -- Вотъ, вы всегда начинаете смѣяться надо мною, когда я хочу говорить серьезно, -- возразилъ онъ. -- Вы знаете, что этого наслажденія быть съ вами надо дожидаться недѣлями. Вы вѣчно окружены несчастными, которыхъ сводите съ ума.
   -- Вы считаете ихъ несчастными?
   -- Я сужу по себѣ. Вотъ напримѣръ, въ настоящую минуту: развѣ я могу не быть несчастливымъ, когда я знаю, что черезъ секунду или двѣ кто-нибудь подойдетъ къ вамъ, а я даже намѣкнуть не успѣлъ на то, что хотѣлъ сказать вамъ...
   Полина Александровна бросила на него свой играющій взглядъ.
   -- Я никогда тамъ не была, на фермѣ... -- сказала она. -- Мнѣ кажется, туда надо пойти вечеромъ, когда въ паркѣ уже темнѣетъ, и возвращаться при лунномъ свѣтѣ.
   -- О, это было-бы прямо блаженство... -- воскликнулъ молодой человѣкъ, и даже поблѣднѣлъ слегка. -- И вы обѣщаете мнѣ эту прогулку, этотъ вечеръ?
   -- Вѣдь моимъ обѣщаніямъ нельзя вѣрить? -- возразила, улыбаясь, Полина Александровна.
   -- Нѣтъ, я васъ прошу, не шутите такъ! -- умолялъ молодой человѣкъ. -- Когда? когда? скажите! Сегодня, часовъ въ восемь?
   Дама сдѣлала серьезное, даже печальное лицо.
   -- Нѣтъ, сегодня нельзя. Какъ-нибудь на-дняхъ... Ахъ, m-r Неруцкій, это такъ скучно, такъ тяжело... Вѣчно чувствовать себя связанной, жить всю жизнь, какъ велятъ, другіе, подчиняться долгу, семьѣ, обществу... Мнѣ кажется, меня долго не хватитъ на это, я когда нибудь взбунтуюсь.
   Неруцкій нервно всполошился весь.
   -- Я даже увѣренъ въ этомъ... -- произнесъ онъ голосомъ, начинавшимъ задыхаться. -- Я знаю, вы не изъ тѣхъ, которыя долго могутъ нести иго...
   "Какъ мужчины глупы!" -- пронеслось въ умѣ Полины Александровны, и затаенная веселость на мгновенье вспыхнула въ ея прозрачныхъ зрачкахъ. Но лицо ея сохранило все то-же печальное, мечтательное выраженіе.
   -- На этой недѣлѣ у мужа будетъ какое-то засѣданіе въ городѣ, онъ вернется только на другой день, -- заговорила она какъ-бы незначительнымъ тономъ. -- Надо подождать этого засѣданія, иначе онъ захочетъ также идти на ферму. -- Боже мой! вдругъ воскликнула она, срываясь со скамьи, -- я вижу Костева, онъ идетъ прямо сюда. До свиданья, я спасаюсь бѣгствомъ...
   И прежде чѣмъ Неруцкій успѣлъ оглядѣться, она бросилась въ узкую боковую аллею, стройная фигура ея мелькнула раза два за деревьями, и изчезла.
   Молодой человѣкъ всталъ, поправилъ свою шляпу съ вуалью и увидѣлъ бѣлый китель, быстро повернувшій на-перерѣзъ по тому направленію, въ которомъ скрылась Полина Александровна.
   Брови Неруцкаго сдвинулись, онъ даже покраснѣлъ отъ досады.
   "Онъ сейчасъ столкнется съ ней. Это дерзость, это наглость -- преслѣдовать такимъ образомъ женщину, которая убѣгаетъ отъ него", -- подумалъ онъ.
   Но только-что прерванный разговоръ еще звенѣлъ въ его ушахъ, наполнялъ его. И онъ, помахивая тросточкой, пошелъ медленной походкой счастливо взволнованнаго и блаженно задумывающагося человѣка.
   А Полина Александровна тоже стала замедлять шаги, поглядывая бокомъ на прибижавшагося къ ней Костева. Ея лицо весело и немножко лукаво улыбалось, когда онъ, весь запыхавшійся, появился прямо передъ нею. Они пожали другъ другу руки и обмѣнялись обычными привѣтствіями.
   -- Кажется, я помѣшалъ вашей бесѣдѣ... съ господиномъ Неруцкимъ, если не ошибаюсь? -- произнесъ Костевъ, продолжая тяжело дышать, и какъ-то смѣшно двигая своимъ коротенькимъ носомъ, придававшимъ его лицу грубоватое выраженіе.
   -- Да, я была съ Неруцкимъ, только вы ничему не помѣшали, -- отвѣтила Полина Александровна. -- Я давала ему порученія въ городъ. Никакъ не могу дозваться своей портнихи. Пусть побѣгаетъ!
   И она засмѣялась веселымъ, невиннымъ смѣхомъ, отъ котораго влажные зубы ея сверкнули, какъ эмаль.
   Костевъ посмотрѣлъ на нее пожирающимъ взглядомъ.
   -- Значитъ, вы не сердитесь? Вы не бросились бѣжать отъ меня? -- спросилъ онъ. Полина Александровна снова расхохоталась.
   -- Вы на-дняхъ уже доказали, что бѣгаете скорѣе меня... -- возразила она.
   -- Слѣдовательно, вы не сердитесь? вы простили? -- продолжалъ Костевъ.
   -- Да что такое? Я ничего не помню.
   -- Тогда... когда мы были на фермѣ... и когда возвращались... -- вполголоса напомнилъ Костевъ, близко наклоняясь къ ней.
   "О, какъ онъ глупъ! Я не выдержу!" -- мысленно простонала Полина Александровна.
   -- Развѣ я не прибила васъ зонтикомъ? -- сказала она вслухъ. -- Хорошо, я ударю васъ еще. Протягивайте руку.
   -- И тогда ужъ простите совсѣмъ?
   -- Протяните руку, -- повелительно повторила Полина Александровна, останавливаясь и притопнувъ ножкой.
   Костевъ, немножко морща свой забавный носъ, вытянулъ руку безъ перчатки, ладонью кверху.
   -- Переверните ладонью внизъ.
   Костевъ повиновался. Полина Александровна подняла зонтикъ и совсѣмъ не шутя, сильно ударила имъ по вытянутой рукѣ. Молодой человѣкъ стиснулъ зубы; лицо и вѣки его покраснѣли.
   -- Видите, я отъ васъ готовъ вытерпѣть всевозможныя мученія, -- сказалъ онъ. -- Но за то вы не должны больше надо мною смѣяться. Вы еще не узнали, когда у вашего мужа будетъ засѣданіе въ городѣ?
   -- Засѣданіе? Какое засѣданіе?
   -- Въ какой-то комиссіи, въ городѣ... Вы обѣщали условиться со мною, чтобы идти гулять въ паркъ.
   -- Вотъ когда вспомнили! Это засѣданіе вчера было, -- отвѣтила совершенно спокойно Полина Александровна. -- А теперь, m-r Костевъ, я иду къ вокзалу встрѣчать мужа, не провожайте меня.
   -- Но еще такъ рано! -- возразилъ молодой человѣкъ.
   Полина Александровна остановилась, повела кругомъ задумчивымъ взглядомъ, и чуть замѣтно вздохнула.
   -- Нѣтъ, пора... Знаете, m-r Костевъ, я слишкомъ неблагоразумно дѣлаю, что часто вижу васъ... Это можетъ дурно кончиться... До свиданья!
   И обдавъ его взглядомъ, отъ котораго точно ожогъ пробѣжалъ по его нервамъ, она быстро пошла впередъ.
   За поворотомъ она поровнялась съ господиномъ уже немолодой наружности, одѣтымъ въ длинный сюртукъ, бѣлый жилетъ и пестрые англійскаго стиля панталоны. Господинъ этотъ, оглянувшись на нее, вѣжливо приподнялъ шляпу.
   -- Bonjour. Какъ вы раскраснѣлись! Надѣюсь, не потому, что спасались отъ преслѣдованій поклонниковъ, которымъ нѣтъ числа? -- обратился онъ къ Полинѣ Александровнѣ.
   -- Немножко вы, пожалуй, угадали... -- отвѣтила она. -- Но позвольте вамъ замѣтить, что чему нѣтъ числа, то не дорого...
   -- Это даже согласно съ политической экономіей. Но это нелюбезно -- то, что вы сказали.
   -- Почему?
   -- Потому что одно изъ двухъ: или вы не считаете меня своимъ поклонникомъ, значитъ не замѣчаете, какъ я вами любуюсь, или относите меня, вмѣстѣ со всѣми другими, къ дешевому товару.
   -- Вы мною любуетесь?
   -- Конечно. У меня вкусъ хорошій. Но ухаживать за вами я никогда не стану, потому что вамъ меня никогда не обмануть.
   Полина Александровна бросила на своего собесѣдника изподлобья лукавый взглядъ.
   -- Да, я знаю; вы считаете меня кокеткой, -- сказала она. -- Но вспомните о моемъ дешевомъ товарѣ... Развѣ можно смотрѣть на нихъ серьезно? Развѣ стоитъ кому-нибудь изъ нихъ отдать душу?
   Пожилой господинъ пріостановился, посмотрѣлъ на Полину Александровну смѣющимися глазами, и весело подкинулъ головой.
   -- Охъ, до чего мы договорились! -- произнесъ онъ со смѣхомъ. -- Вѣдь вы сейчасъ скажете: -- вотъ, если-бы на моемъ пути попался человѣкъ уже немолодой, съ созрѣвшимъ характеромъ, съ умомъ и опытомъ жизни... Ну, еще какія тамъ достоинства вы во мнѣ открыли-бы?
   Полина Александровна густо покраснѣла и даже стиснула зубы.
   -- Вѣдь вы, милая барыня... знаете, кто вы такая? Вы -- профессіональная очаровательница, -- продолжалъ господинъ въ бѣломъ жилетѣ. -- Я всегда васъ такъ называю. Мысленно, конечно, потому что, скажи я вслухъ, "дешевый товаръ" сейчасъ-бы этимъ воспользовался. Но вовсе не дурная профессія, увѣряю васъ. Напротивъ, даже очень пріятное занятіе. И вамъ веселѣе, и поклонники ваши пріучаются играть нервами. Все-таки это спасаетъ ихъ отъ одичанія.
   -- Какъ вы злы! -- запальчиво бросила ему Полина Александровна, но сейчасъ-же сдержала себя и прибавила, приближаясь къ нему плечомъ и улыбаясь всѣмъ своимъ прелестнымъ личикомъ:
   -- А вы увѣрены, что вамъ не стоитъ за мною ухаживать?
   Пожилой господинъ опять разсмѣялся.
   -- Хе-хе, бросьте это! Бросьте, я вамъ говорю, -- отвѣтилъ онъ.
   Они были уже у вокзала. Полина Александровна протянула своему спутнику руку, и быстрыми шагами пошла на платформу встрѣчать мужа.
  
  

ДВѢ ЛОЖИ.

  
   Великолѣпный Никъ-Никъ, котораго мы видѣли въ маѣ на елагинской "стрѣлкѣ", еще не уѣхалъ за-границу. Множество обстоятельствъ задержали его въ Петербургѣ. Во-первыхъ, брянскія акціи не оправдали ожиданій. Онъ разсчитывалъ, что послѣ срѣзки купона онѣ въ одну недѣлю вернутъ прежнюю цѣну 506, а между тѣмъ онѣ и теперь стоятъ на 470. Это урѣзало его бюджетъ. Онъ хотѣлъ наверстать на "конкѣ", но прозѣвалъ время, а по 122 купить не рѣшился.
   Во-вторыхъ, Никъ-Никъ чрезвычайно заинтересовался игрою "поло" и прекрасно чувствовалъ себя среди блестящаго кружка молодежи, отдающаго свои досуги этому новому и неоспоримо благородному развлеченію. Для него это тѣмъ удобнѣе, что посѣщая арену Крестовскаго острова, онъ иногда завтракаетъ у одной француженки тамъ же, и обѣдаетъ у одной русской барыни на Каменномъ.
   Въ третьихъ, когда въ Петербургѣ былъ полученъ единственный кусокъ новаго цвѣтного полотна для сорочекъ, изумительнаго рисунка въ крупную голубую, розовую и желтую клѣтку самыхъ блѣдныхъ тоновъ, Никъ-Никъ тотчасъ перехватилъ эту новость, и оказался единственнымъ во всемъ Петербургѣ обладателемъ сорочекъ, созданныхъ въ Лондонѣ къ юбилею королевы Викторіи -- дивныхъ сорочекъ въ крупную голубую, розовую и желтую клѣтку. Это произвело сенсацію, всѣ бросились искать этихъ клѣтокъ, но ни нашли. Были какъ будто похожія, но такихъ точно не было. А французъ-рубашечникъ объявилъ, что выписывать вновь не станетъ, потому что въ срединѣ лѣта уже некому будетъ шить. Понятно, что при такихъ условіяхъ Никъ-Никъ не могъ покинуть невскую столицу, не исчерпавъ до конца эффекта розовыхъ, голубыхъ и блѣдно-желтыхъ клѣтокъ.
   Наконецъ, въ четвертыхъ, явилось еще обстоятельство особой важности. На обѣдѣ у старой княгини Троевѣровой, который Никъ-Никъ, какъ знаютъ читатели, предпочелъ всѣмъ болѣе заманчивымъ, но и болѣе легкомысленнымъ приглашеніямъ, и гдѣ онъ надѣялся быть замѣченнымъ особами съ вѣсомъ, -- на этомъ обѣдѣ княгиня Троевѣрова, освѣдомившись, что онъ предполагаетъ воспользоваться заграничнымъ отпускомъ, посмотрѣла на него какъ бы съ сожалѣніемъ, покачала укоризненно головой и сказала:
   -- Ахъ, господа, господа; все-то у васъ заграница на умѣ. Не умѣете вы любить отечественное.
   Никъ-Никъ при этомъ такъ и обмеръ, а сидѣвшій рядомъ старый князь Сѣцкій улыбнулся съ свойственной ему благожелательностью, и произнесъ:
   -- Нынче начинаютъ, княгиня, любить отечественное. У меня есть дѣльные молодые люди, которые совсѣмъ не стремятся заграницу, развѣ только въ казенную командировку, по служебной надобности.
   Этотъ обмѣнъ замѣчаній до такой степени смутилъ Никъ-Ника, что онъ подумалъ-было совсѣмъ отказаться отъ заграничной поѣздки. Потомъ, однако, успокоился, узнавъ, что самъ князь Сѣцкій уѣхалъ въ Aix-les-Bains, а сама княгиня Троевѣрова выхлопотала своему племяннику пособіе на поѣздку въ Трувиль, для поправленія здоровья.
   Такимъ-то образомъ Никъ-Никъ позастрялъ въ Петербургѣ, и въ прошлую субботу поѣхалъ въ Коломяги открывать скаковой сезонъ.
   У него былъ спеціальный костюмъ для скачекъ: черный жакетъ съ чрезвычайно длинными и круто закругленными фалдами, панталоны изъ бѣлой фланели и свѣтло-сѣрый цилиндръ. Все это превосходно дополняло знаменитыя розовыя, голубыя и желтыя клѣтки.
   Никъ-Никъ побывалъ въ членской бесѣдкѣ, поздоровался съ знакомыми, и узнавъ о побѣдѣ "Гароты", выразилъ сожалѣніе, что опоздалъ къ началу, такъ какъ непременно поставилъ-бы на нее двѣсти рублей. -- И былъ-бы въ отличномъ выигрышѣ, э? -- добавилъ онъ, обводя ближе стоявшихъ весело-вопросительнымъ взглядомъ.
   Затѣмъ онъ проникъ на галлерею, и облокотясь спиною о барьеръ, обвелъ биноклемъ длинный рядъ переполненныхъ ложъ. Цѣлый цвѣтникъ совершенно лѣтнихъ шляпокъ, туалетовъ и улыбающихся лицъ. И вся интересная грядка выровнена по шнурку, не то что въ парижскомъ Лоншанѣ, гдѣ нѣтъ ложъ, и дамы напоминаютъ собою дико-растущіе цвѣтки, разбросанные здѣсь и тамъ. Знакомыхъ -- почти вся трибуна. Но бинокль Никъ-Ника особенно внимательно остановился на двухъ ложахъ. Изъ одной виднѣлась желтая, длинная физіономія дамы лѣтъ пятидесяти, одѣтой въ темные цвѣта, съ дорого стоющею чопорностью, и рядомъ громадная голова старца, лысаго, съ сѣрыми бровями и совершенно бѣлыми бакенами. Такія головы бываютъ или у очень заслуженныхъ дворецкихъ, или у тѣхъ крупныхъ петербуржцевъ, которые рѣшили, что въ ихъ рангѣ можно не заниматься наружностью, тѣмъ болѣе, что сколько ни занимайся ею, все равно толку никакого не выйдетъ.
   Въ другой ложѣ Никъ-Никъ разглядѣлъ даму Уже не первой молодости, но еще очень моложавую, очень элегантно одѣтую, и рядомъ съ нею дѣвушку-подростка, лѣтъ пятнадцати, въ шляпкѣ англійскаго фасона и бѣломъ платьицѣ. Изъ-за нихъ выдвигалась рыжеватая голова барона Шпицгоха, и сверкалъ его бѣлый жилетъ изъ-подъ чернаго вестона съ бутоньеркой. Никъ-Никъ намѣтилъ эти две ложи и поднялся наверхъ.
   Дама лѣтъ пятидесяти только повернула къ нему свое длинное, желтое лицо, съ густымъ загаромъ на носу, и кивнула не подавая руки. Старецъ протянулъ два пальца, придерживая остальными перчатку. Пальцы были большіе, пухлые, съ кустиками волосъ, и производили непріятное ощущеніе.
   -- Сейчасъ будетъ очень интересная скачка; каждая изъ пяти лошадей можетъ выиграть. -- сказалъ Никъ-Никъ.
   -- Неужели вы играете? -- спросила дама такимъ тономъ, какъ если-бы спрашивала: неужели вы ходите безъ галстуха?
   Никъ-Никъ тотчасъ понялъ ее.
   -- Боже сохрани! Играть здѣсь въ тотализаторѣ? За кого вы меня принимаете, Анна Илларіоновна? -- поспѣшно отвѣтилъ онъ. -- У насъ иногда бываютъ крупные пари между членами, но тотализаторъ -- какой ужасъ! Тамъ даже пахнетъ скверно.
   Дама благосклонно на него взглянула, и улыбнулась узкими коричневыми губами. Старецъ взглянулъ нѣсколько недовѣрчиво, но тоже одобрительно, и пустилъ сиплое: хе-хе!
   -- И тотализаторъ, и самыя скачки -- все это жалкое обезьянство, европейничанье, -- произнесъ онъ. -- Въ другомъ мы уже отстали отъ этой глупой привычки, а тутъ еще тянемся. Я-бы уничтожилъ.
   -- Нѣтъ, почему-же? -- протянула дама. -- Тотализаторъ -- да, я тоже не позволила-бы. Но самый спортъ -- развѣ вы не находите, что онъ отзывается чѣмъ-то аристократическимъ? Взгляните на афишу -- сколько тутъ именъ изъ нашего круга.
   -- Подражаніе, подражаніе Европѣ; и въ нашемъ кругу тоже еще есть. Лоншанъ какой-то хотятъ устроить, -- упорствовалъ старецъ.
   -- Нѣтъ, я съ вами не согласна; гдѣ есть аристократія, тамъ долженъ быть благородный спортъ... -- оспаривала дама.
   -- Такъ ездите на бѣга, вотъ національный русскій спортъ!
   -- Бѣга? Что вы говорите! Вѣдь это развлеченіе для тѣхъ... какъ это называется? Ну, вотъ, гдѣ калачи продаютъ...
   -- Калашниковская пристань? Тамъ никакихъ калачей не продаютъ, а милліонныя дѣла дѣлаютъ, -- строго объяснилъ старецъ.
   -- Вы скоро предпринимаете вашъ обычный вояжъ за границу? -- вмѣшался Никъ-Никъ, и его голосъ зазвучалъ какой-то почтительной слащавостью.
   -- Да, меня посылаютъ въ Аркашонъ; но я все откладываю. Эта "заграница" ужъ такъ надоѣла, до такой степени все тамъ жалко, скверно, мизерно послѣ нашихъ широкихъ русскихъ привычекъ...
   -- Парижъ, я вамъ скажу, сдѣлался прямо гнусенъ, -- вставилъ съ нѣкоторымъ оживленіемъ старецъ. -- Я вотъ только-что вернулся, во всей Европѣ побывалъ, и вездѣ -- одна гадость. Только и почувствовалъ себя снова человѣкомъ, когда меня высадили на варшавскомъ вокзалѣ. Околышъ на моемъ курьерѣ, и тотъ роднымъ показался.
   -- Но нельзя-же сказать, чтобы все было тамъ скверно. Театры, магазины... ну, наконецъ, рестораны... -- замѣтила дама.
   -- Хуже нашихъ, хуже! -- опять строго отрѣзалъ старецъ. -- Фальсификація и дороговизна. Измельчало все, подгнило. Вся ихъ цивилизація подгнила. Мнѣ, я вамъ скажу, во всей Европѣ только одно понравилось. Былъ я нынче въ первый разъ въ Стокгольмѣ, такъ тамъ въ садовыхъ кафе вечеромъ каждому посѣтителю подаютъ зеленое байковое одѣяло. Вотъ это умно, этому и у насъ подражать-бы слѣдовало.
   Дама разсмѣялась.
   -- И вы сидѣли тамъ подъ зеленымъ байковымъ одѣяломъ? -- спросила она.
   -- Сидѣлъ-съ, какъ какой-нибудь штурманъ, и прекрасно себя чувствовалъ. Но у насъ не знаютъ, что именно слѣдуетъ перенять у Европы, -- заключилъ уже брюзжащимъ тономъ старецъ.
   Лошади, между тѣмъ, поскакали. Никъ-Никъ воспользовался моментомъ, и сдѣлавъ торопливый, но почтительный поклонъ, покинулъ ложу.
   "Чортъ возьми, изъ-за нихъ я не успѣлъ поставить", подумалъ онъ съ неудовольствіемъ, наводя бинокль на скаковой кругъ. -- "Ну, такъ и есть, мой фаворитъ обскакиваетъ... нѣтъ, отпалъ. Но все равно, я потерялъ ощущеніе игры".
   Онъ сталъ пробираться между двумя рядами ложъ, раскланиваясь, на минуту останавливаясь подлѣ знакомыхъ дамъ, обмѣниваясь съ нѣкоторыми изъ нихъ какими-то условными знаками. Затѣмъ онъ вошелъ во вторую изъ намѣченныхъ имъ ложъ.
   -- Выиграли? -- быстро обернулась къ нему элегантная дама не первой молодости.
   -- Увы, мнѣ помѣшали поставить, -- отвѣтилъ Никъ-Никъ, и объяснилъ, кто его задержалъ, причемъ изъ самаго тона его ясно было, что когда сидишь въ ложѣ у такихъ особъ, то нечего думать объ игрѣ.
   -- А я проигралась, то-есть не я сама, я ставила вотъ на ея счастье... (дама указала на сидѣвшую подлѣ нея дѣвушку-подростка). А баронъ, представьте, выигралъ...
   Баронъ вынулъ изъ жилетки три билета съ однимъ номеромъ и показалъ Никъ-Нику, причемъ его рыжіе усы, рыжія губы и рыжія веснушки раздвинулись въ одну живописную улыбку.
   -- Садитесь, m-r Повацкій, разсказывайте... -- суетливо приглашала дама, безъ нужды двигая своимъ стуломъ и подбирая платье. -- Знаете новость: черезъ недѣлю мы уѣзжаемъ. На мѣсяцъ куда-нибудь въ Швейцарію, а потомъ въ Біаррицъ. Я бы уѣхала раньше, но вотъ относительно Лили надо списаться. Нельзя же мнѣ таскать ее за собою, вѣдь я ѣду отдохнуть, вы понимаете. Теперь все устроилось. Я по дорогѣ завожу ее въ деревню ея отца, тамъ его мать. И онъ тоже тамъ, мой бывшій мужъ. Пробуду тамъ нѣсколько дней, и -- вонъ изъ Россіи.
   -- Тянетъ?
   -- Ахъ, какъ тянетъ! Знаете, просто не смотрѣла бы здѣсь ни на что. Такъ противно, такъ противно... Ну, что такое, возьмите, эти скачки? Вѣдь это пародія какая-то! Можно-ли чувствовать себя въ духѣ среди этихъ петербургскихъ дамъ, напримѣръ?
   -- Къ мужчинамъ вы снисходительнѣе?
   -- Разумѣется. По моему, въ Россіи если есть что нибудь хорошее, такъ это -- мужчины. Нѣкоторые, по крайней мѣрѣ. А все остальное -- ужасъ, ужасъ, ужасъ! Горничной не могу найти себѣ. Лакей, мой Филипъ, вы знаете? -- очень порядочный былъ для выѣздного, и вдругъ сегодня, представьте себѣ, наѣлся луку! Подсаживаетъ меня въ коляску, а я слышу -- лукъ. Велѣла ему дома остаться, что же мнѣ было дѣлать... Шляпу вчера по всему Петербургу искала, и не нашла. Модели проданы, а сами не умѣютъ сдѣлать. Вотъ и надѣла изъ тѣхъ, что еще въ маѣ покупала. Нѣтъ, merci; черезъ недѣлю мы улетучиваемся. А куда вы отсюда?
   -- Отсюда? Но я еще ничего не имѣю въ виду.
   -- Баронъ предлагаетъ обѣдать у Фелисьена. Я завезу Лили домой, это почти по дорогѣ. Боже мой, хоть хозяинъ тамъ французъ, это немножко поднимаетъ нервы. Вы будете?
   Никъ-Никъ обѣщалъ быть.
   -- Значитъ, въ деревнѣ вы встрѣтитесь съ вашимъ бывшимъ мужемъ? -- спросилъ онъ какъ-то хитро.
   -- Да. И мы встрѣтимся какъ чужіе. Это оригинально, не правда-ли? Что, если онъ станетъ за мною ухаживать?
   -- Весьма возможно. Для него это тоже покажется оригинальнымъ.
   -- Вы думаете?
   -- Ручаюсь.
   Дама засмѣялась, отвернулась, поправила падавшіе изъ подъ шляпки волосы Лили, потомъ быстро наклонилась къ Никъ-Нику и произнесла очень тихо надъ его ухомъ:
   -- Но вѣдь это... это нельзя было бы считать за адюльтеръ?
  
  

ПО ВСѢМЪ.

(Изъ письма заѣзжаго провинціала).

   Пишу тебѣ, душа моя Гуськовъ, на второй-же день по пріѣздѣ въ Петербургъ. Надобности въ этомъ никакой нѣтъ, но хочется подѣлиться впечатлѣніями, какъ говорилъ поэтъ Пушкинъ.
   Петербургъ, я тебѣ скажу, чудесный городъ, только совсѣмъ не такой, какимъ я воображалъ его. Начать съ того, что все тутъ очень просто. Выходишь изъ вагона, и видишь голую закоптѣлую стѣну. Вошелъ въ вокзалъ -- опять голыя стѣны, и тоже какъ будто прокоптѣлыя. А я думалъ, что тутъ иначе и ступить нельзя, какъ по коврамъ, и что на каждомъ шагу взоръ услаждается чѣмъ либо грандіознымъ, или художественнымъ.
   Повезъ меня извозчикъ по Невскому, и надо сказать -- плюгавый какой-то извозчикъ: у насъ въ Ростовѣ они гораздо лучше. Но и Невскій тоже, надо признаться, разочаровалъ меня: улица широкая, дома преогромные, но все ихъ украшеніе состоитъ изъ громадныхъ вывѣсокъ. Ѣхать-же очень трудно, потому что то правая сторона загорожена, то лѣвая; это оттого, что теперь починяютъ мостовую. Два новые дома обратили на себя мое вниманіе: стоятъ почти рядомъ, оба изъ одного и того-же бѣлаго камня, и въ одномъ одинъ банкъ, а въ другомъ другой. Полагаю, что и всѣ остальные банки выстроятся точно также, и тогда будетъ очень удобно узнавать ихъ среди другихъ домовъ. А трактиры всѣ имѣютъ вывѣски зеленаго цвѣта.
   Ты понимаешь, что почистившись и переодѣвшись, я тотчасъ вспомнилъ именно о трактирахъ, такъ какъ мнѣ ѣсть хотѣлось. И что-бы скорѣе изучить эту часть, я позавтракалъ кряду въ двухъ. Это очень возможно, потому что порціи подаютъ маленькія. Машины играютъ и скатерти довольно чистыя, но великолѣпія, о которомъ мы оба мечтали, никакого нѣтъ. Со мною рядомъ очень видный генералъ сидѣлъ, и ему подали точно такое же соломенное стуло, какъ и мнѣ. А на счетъ Доминика это все враки, будто тамъ можно поѣсть пирожковъ и улизнуть не заплативши: я, для провѣрки, попробовалъ такъ сдѣлать, но меня тотчасъ остановилъ лакей въ синей курткѣ съ зеленымъ передникомъ, и довольно строго вернулъ къ буфету. Буфетчикъ же, давая сдачу, такъ пристально на меня смотрѣлъ, точно глазами фотографію снималъ.
   Обѣдать, душа моя, поѣхалъ я за-городъ, и для этого взялъ громадное шестимѣстное ландо. Представь себѣ, что такой экипажъ здѣсь стоитъ гораздо дешевле двухмѣстной коляски, и даже пролетки. Правда, ландо это громыхало и скрипѣло, и лошади никакъ не налаживались въ ногу, потому что правая вдвое была выше лѣвой; но въ смыслѣ помѣстительности нельзя желать лучшаго.
   За обѣдомъ играли румыны, только не знаю, тѣ ли самые, что были у насъ въ Ростовѣ, или другіе. Гулялъ по саду и заглядывалъ въ бесѣдки, гдѣ кутятъ съ дамами. Очень нарядныя дамы, въ громадныхъ шляпахъ. На двухъ я положительно засмотрѣлся, но ко мнѣ подошелъ какой-то очень сердитый мужчина и попросилъ отойти.
   При выходѣ, долго не могъ дождаться своего ландо, потому что здѣсь заведенъ странный обычай -- отсылать порожніе экипажи на какой-то дальній островъ, можетъ быть даже необитаемый.
   Изъ ресторана поѣхалъ прямо на "стрѣлку", такъ какъ былъ часъ самаго фешенебельнаго гулянья. Другъ мой, помнишь ли ты наши мечтанія объ этой "стрѣлкѣ", объ этомъ "пуантѣ"? Какъ разыгрывалось наше воображеніе, какія чудеса роскоши, великолѣпія, элегантности представлялись намъ! И повѣришь-ли, я ничего этого не нашелъ. Мимо моего ландо плелись извозчики, шныряли какія-то таратайки, гдѣ сидѣли господа съ картузами на головахъ, и раскачивались такія же ландо. Впрочемъ, я человѣкъ заѣзжій, и судить не могу. Можетъ быть эти господа въ таратайкахъ -- очень знатные люди, и носятъ картузы и голенища только чтобъ намекнуть на свой образъ мыслей; но мнѣ они показались мелкими торговцами или лошадиными барышниками. Элегантныхъ же экипажей было не болѣе десятка, и въ одномъ изъ нихъ я узналъ тѣхъ самыхъ дамъ, которыми любовался въ ресторанѣ. Но я заподозрилъ, какъ будто онѣ были... ты понимаешь? -- черезчуръ веселы.
   Я обратился къ моему кучеру съ вопросомъ, всегда ли "стрѣлка" имѣетъ такой скромный видъ, и онъ пояснилъ мнѣ, что настоящая публика бываетъ здѣсь только въ маѣ, а теперь собирается самая пустая "шармаша" -- "изъ провинціи, значитъ, вотъ вродѣ какъ вы". Не взирая на неумѣстность послѣдняго замѣчанія, я понялъ въ моемъ возницѣ глубокаго знатока петербургской жизни, и потому предложилъ ему составить программу моего вечера, съ тѣмъ чтобы проѣхаться, какъ говорится, "по всѣмъ", и всюду поспѣть къ самому надлежащему часу. Возница отнесся къ вопросу съ живѣйшимъ участіемъ, и сейчасъ же набросалъ планъ дѣйствій. Перво-на-перво, пояснилъ онъ, надо въ "Зоологическій садъ", потому тамъ публика ранняя. "А оттелева гони въ "Акваріумъ", тамъ тебѣ что угодно: либо къ нѣмцамъ поспѣешь, либо къ французинкамъ. А напосля того безпремѣнно на Крестовскій, къ самому розвалу". -- Да вѣрно-ли такъ выйдетъ? -- спросилъ я.
   -- Не сумлевайтесь, въ самую точку: съ графами, да съ князьями ѣзжалъ. Само собою, на чаекъ прибавите.
   -- А въ "Аркадію" развѣ не поѣдемъ?
   -- Можно и въ "Аркадію" потрафить. Намеднись я съ княземъ Сундуковымъ ѣздилъ, такъ опосля всего еще на тони потрафили. Красненькую мнѣ на чаекъ выложилъ.
   Каковы аппетиты? А армякъ на немъ съ чужаго плеча, полинялый, и самъ сидитъ на козлахъ, словно на облучкѣ телѣги. На слѣдующее время стану избѣгать кучеровъ, которые ѣздятъ съ княземъ Сундуковымъ.
   Тѣмъ не менѣе, онъ свое дело сдѣлалъ: мы дѣйствительно потрафили всюду, въ самую точку. За одинъ вечеръ я, можно сказать, изучилъ всѣ злачныя мѣста въ Петербургѣ.
   Признаюсь, мнѣ даже трудно разобраться въ впечатлѣніяхъ. Я немножко ослабѣлъ, и въ головѣ какъ-то все встряхнулось. Можетъ быть это оттого, что въ "Зоологическомъ саду" много пилъ пива. Но тамъ нельзя не пить его много. Представь себѣ, что дамы, сидя за столиками, сами приглашаютъ выпить съ ними. И притомъ, пиво словно разлито въ воздухе: дышешь, и чувствуешь, какъ въ тебя входитъ какой-то раздражающій пивной эфиръ. Чортъ его знаетъ, откуда онъ берется: вѣдь въ пивѣ, кажется, эфира-то нѣтъ совсѣмъ?
   Ахъ, душа моя Гуськовъ, но какъ хорошо! Да, только въ Петербургѣ и умѣютъ пріятно жить.
   Впрочемъ, опять все оказалось не такъ, какъ мы съ тобою предполагали. Великолѣпія, представь себѣ, никакого: все въ высшей степени просто, до чрезвычайности просто. Начать съ обмундированія прислуги: ты не повѣрилъ-бы что находишься въ роскошной сѣверной Пальмирѣ. Въ одномъ саду прислуга одѣта въ такія странныя, на манеръ арестантскихъ, куртки, что я сначала подумалъ: ужъ не попалъ-ли я, ненарокомъ, въ какую-нибудь колонію несовершеннолѣтнихъ преступниковъ? Въ другихъ садахъ меня поразило, что всѣ служащіе, кромѣ оффиціантовъ, одѣты въ толстые казакины и сапоги съ голенищами. Но я, разумѣется, сообразилъ, что это дѣлается отнюдь не изъ скаредности, а съ цѣлью придать учрежденію пріятный народный колоритъ. Какъ хочешь, а тутъ есть извѣстная пикантность: въ дверяхъ театра тебя встрѣчаетъ капельдинеръ пошехонскаго вида, а на сценѣ распѣваетъ и приплясываетъ француженка, только-что сегодня пріѣхавшая прямымъ поѣздомъ изъ Парижа. Но, что правда, то правда: этнографическая вѣрность въ обмундированіи прислуги хромаетъ. Такихъ казакиновъ народъ совсѣмъ не носитъ; и затѣмъ, я полагаю, что добрая пара лаптей придала бы много колориту.
   Но какъ мнѣ разобраться во всемъ, что я видѣлъ? У меня все такъ перепуталось въ головѣ, что я легко могу переврать. Кажется, что гдѣ-то я видѣлъ одинъ театръ каменный, и одинъ желѣзный. Да, да, желѣзный, строенный на металлическомъ заводѣ. Но, можетъ быть, это мнѣ почудилось? За то, достовѣрно могу поручиться, что я побывалъ по крайней мѣрѣ въ десяти буфетахъ. Не удивляйся, тутъ на это смотрятъ серьезно, и въ каждомъ саду есть по нѣсколько буфетовъ. Разнообразіе, въ высшей степени достойное подражанія. Торчатъ передъ одной и той же буфетной выставкой -- скучно, да и вниманіе всѣ обратятъ. А тутъ ты дѣлаешь такъ: подходишь къ одному буфету и выпиваешь двѣ рюмки водки; потомъ, погулявъ въ саду, заглядываешь въ другой, и спрашиваешь двѣ рюмки коньяку; затѣмъ, повернувъ всторонку, съ невиннымъ видомъ входишь въ третій буфетъ, гдѣ тебѣ даютъ нѣсколько кружекъ пива, холоднаго, пѣнистаго, прямо изъ бочки; наконецъ, ты присаживаешься къ столику, и спрашиваешь бутылку дрей-мадеры. Такимъ образомъ, никто за тобой не наблюдаетъ, а между тѣмъ ты утѣшенъ.
   Собственно говоря, впрочемъ, всѣ эти уголки называются садами и театрами. Но театровъ также много, какъ и буфетовъ, и потому легко смѣшать одни съ другими. А что касается садовъ, то у насъ въ Ростовѣ лучше. Здѣсь двѣ березки, съ чертополохомъ посрединѣ и петуніей вокругъ, считаются садомъ. И притомъ, тьма кромѣшная. Фонарей, если я не перепуталъ, полагается столько, сколько буфетовъ; отсюда ясно ихъ прямое путеводительное назначеніе. Вообще, свѣтъ распространенъ неравномѣрно: онъ усиливается въ буфетахъ и около буфетовъ, и постепенно слабѣетъ по мѣрѣ удаленія отъ распивочныхъ центровъ. Отъ этого происходитъ тоска, которая въ свою очередь тянетъ къ буфету. Я потомъ все это отлично сообразилъ, но сначала недоумѣвалъ, и даже обратился къ оффиціанту съ вопросомъ, почему сады въ Петербургѣ погружены въ такую тьму. Оффиціантъ отвѣтилъ мнѣ съ находчивостью, дѣлающею честь ихъ сословію:
   -- Помилуйте, намъ пущать много свѣту никакъ невозможно: публика обижаться будетъ. Публика здѣшняя любитъ, чтобы темно было. Засвѣти побольше, такъ и ходить не будутъ.
   -- Да отчего-же?
   -- Стѣсняться будутъ.
   Откровенно говоря, я ничего не понялъ, но не желая показаться провинціаломъ, лукаво подмигнулъ и принялъ плутоватый видъ.
   Чувствую, другъ мой Гуськовъ, что ты ждешь отъ меня самаго главнаго -- отчета о театральныхъ представленіяхъ. Но, повторяю, боюсь перепутать. Ты пойми: я прокатился по всѣмъ садамъ, а въ каждомъ саду по нѣсколько театровъ. Театръ спереди, театръ сзади, театръ сбоку; одинъ закрытый, другой открытый; въ одномъ кончаютъ, во второмъ продолжаютъ, въ третьемъ начинаютъ. Разнообразіе такое, что можно съ ума сойти. Настоящее вавилонское столпотвореніе: французы, нѣмцы, англичане, русскіе, жиды, румыны, цыгане. Французы канканируютъ, нѣмцы играютъ "Прекрасную Елену"... Кажется, я сбился; а впрочемъ, очень возможно, что нѣмцы давали именно "Прекрасную Елену"...
   Но, представь себѣ, я нигдѣ не видѣлъ Рауля Гюнсбурга. Вотъ тебѣ лучшее доказательство, въ какомъ безпорядкѣ я находился.
   Дѣйствительно, къ концу вечера у меня все перепуталось въ головѣ.
   Мнѣ казалось, будто какая-то нѣмка поетъ по-нѣмецки арію герцогини Герольштейнской, какая-то француженка стоитъ вверхъ-ногами, какіе-то жидочки расхаживаютъ въ боярскихъ костюмахъ и поютъ по-русски, а знаменитая Отеро улыбается мнѣ со сцены...
   Однако, я усталъ писать. И къ тому же, зачѣмъ напрасно дразнить тебя? Вотъ, пріѣзжай сюда на будущій годъ вмѣстѣ со мною, тогда самъ все увидишь и всѣмъ насладишься. Я же буду твоимъ вѣрнымъ и опытнымъ путеводителемъ. А пока прими дружеское рукопожатіе любящаго тебя Пети Воробейникова.
  
  

КАНИКУЛЫ.

  
   Завтракъ уже поданъ на столъ, но хозяйка еще не вышла. Она сидитъ въ своей комнатѣ, передъ туалетнымъ столикомъ, приставленнымъ въ простѣнкѣ между раскрытыми окнами. Вѣтеръ шевелитъ шторами и иногда вздуваетъ ихъ какъ паруса. Спиртовая лампочка догараетъ, и замирающій голубой язычекъ чуть лижетъ прокоптѣвшія щипцы. Марья Андреевна уже окончила свои ondulations, но ей не хочется покинуть табуретъ передъ зеркаломъ. Она приблизила лицо къ самому стеклу и разсматриваетъ себя въ упоръ близорукими, выцвѣтшими глазами, и зачѣмъ-то проводитъ двумя пальцами то по бровямъ, то надъ бровями. Уже съ четверть часа она такъ сидитъ, и кажется, все разсмотрѣла, до послѣднихъ складочекъ на уголкахъ глазъ, но никакъ не можетъ разстаться съ своимъ мѣстомъ. Собственно, это самое любимое ея занятіе днемъ, и особенно утромъ, когда совсѣмъ нечего дѣлать. Сидитъ, смотритъ въ зеркало, и никогда не соскучится, словно въ первый разъ въ жизни имѣетъ возможность разсмотрѣть себя.
   На балконѣ ея мужъ, Павелъ Степановичъ, кончилъ газету, покачался немного въ камышевомъ креслѣ, и почувствовавъ при видѣ накрытаго стола утренній голодъ, выразилъ нетерпѣніе.
   -- Marie, подано уже! Иди завтракать! -- крикнулъ онъ въ окно со вздувшимися шторами.
   -- Иду! -- тягучимъ тономъ отвѣтила Марья Андреевна.
   Она встала, прикрыла загашенную вѣтромъ лампочку, дошла до двери, но хватившись носоваго платка, вернулась. Платокъ лежалъ на туалетномъ столикѣ, и поэтому она опять присѣла и стала снова смотрѣть на себя въ зеркало и потрогивать пальцами то кожу на лбу, то прическу.
   -- Maman, папа ждетъ завтракать! -- крикнула изъ сада въ другое окно тринадцатилѣтняя дочка Лиза, сидѣвшая до тѣхъ поръ на скамейкѣ подлѣ гувернантки.
   Она поднялась локтями надъ подоконникомъ и заглянула въ комнату. Видъ матери, разсматривающей себя въ зеркало, произвелъ на нее впечатлѣніе священнодѣйствія. Она молча, съ глубокимъ интересомъ стала смотрѣть, какъ это происходитъ -- хотя, собственно, ничего не происходило.
   Павелъ Степановичъ сталъ быстро ходить взадъ и впередъ по балкону, обдергивая парусинный пиджачекъ и шевеля пальцами кончикъ бороды.
   -- Что же нейдутъ завтракать? -- покрикивалъ онъ нетерпѣливо. -- Удивительно, право, какъ всѣ распускаютъ себя на дачѣ. Въ чемъ дѣло? Почему? И безъ того часомъ позже подаютъ...
   -- Володя дома? -- спросила Марья Андреевна дочку.
   -- Не знаю... нѣтъ, не видала, -- отвѣтила та, продолжая сосредоточенно созерцать зрѣлище нескончаемаго сидѣнья передъ зеркаломъ.
   Въ ней уже просыпались женскіе инстинкты, и она начинала понимать наслажденіе, которое испытывала мать. Она и сама иногда, среди дня, станетъ передъ большимъ зеркаломъ въ гостиной, стоитъ и смотритъ, молча, серьезно, долго, пока кто-нибудь не войдетъ.
   Узнавъ, что Володи еще нѣтъ, Марья Андреевна взяла другое зеркало, поменьше, и стала разсматривать себя въ него сзади, повернувшись спиной къ туалету. Лиза совсѣмъ влѣзла на подоконникъ и слѣдила, какъ въ обоихъ зеркалахъ отразился дивно расчесанный затылокъ мамаши.
   -- Marie, когда же наконецъ? -- послышался совсѣмъ сердитый окрикъ мужа, и его недовольное лицо показалось изъ-за отодвинутой шторы.
   -- Иду, -- отвѣтила съ легкимъ вздохомъ жена.
   Всѣ, наконецъ, усѣлись за столъ. Какъ разъ въ эту минуту на ступенькахъ балкона поднялась фигура юноши въ гимназическомъ кителѣ.
   -- Каждый разъ ты опаздываешь! Хоть говори, хоть не говори! -- проворчалъ Павелъ Степановичъ.
   Володя приблизился развинченной походкой, кинулъ фуражку, поздоровался съ отцомъ, поцѣловалъ ручку матери, и подвинувъ стулъ, обрушился на него такъ, какъ крючники кидаютъ мѣшки на телѣгу. Онъ толкнулъ при томъ столъ, задѣлъ локтемъ сестру, и хватилъ рыжими сапогами по ногамъ отца.
   -- Что это, мой милый, ты садиться разучился? ходить разучился? Откуда у тебя такія манеры взялись? -- снова заворчалъ отецъ, подбирая ноги. -- Ужасъ, ужасъ, до чего этотъ молодой человѣкъ распустился на дачѣ, -- обратился онъ къ женѣ. -- Обрати, пожалуйста, вниманіе на его костюмъ: китель весь измятъ, зеленыя пятна отъ травы, сапоги точно у бродяги. Дуняша, почему вы не чистите сапоги молодому барину? -- перенесъ онъ свои недовольныя замѣчанія къ горничной.
   -- Помилуйте, когда же ихъ чистить? Владиміръ Павловичъ никогда съ вечера ихъ за дверь не выставятъ, а утромъ не допросишься. Надѣнутъ нечищенные, да такъ и ходятъ, -- объяснила Дуняша.
   -- Вѣдь это неряшество! -- проворчалъ Павелъ Степановичъ. -- Меня ужасаетъ, именно ужасаетъ подобная распущенность.
   Володя, сидя совсѣмъ бокомъ, такъ что Лиза осторожно все отодвигалась отъ него, провелъ рукой по мокрому лицу.
   -- Лѣтомъ что же тамъ соблюдать еще, -- проговорилъ онъ своимъ страннымъ, переломленнымъ голосомъ, не то дискантомъ, не то басомъ.
   -- Опрятность и приличныя манеры надо всегда соблюдать, для этого нѣтъ особыхъ сезоновъ! -- наставительно замѣтилъ отецъ.
   Гимназистъ на это только подкинулъ головой, дескать: слышалъ я, слышалъ! -- и потянулъ къ себѣ блюдо, опрокидывая стаканы и морща скатерть. Наваливъ на тарелку весьма изрядную порцію, онъ принялся съ жадностью ѣсть.
   Павелъ Степановичъ сохранялъ недовольный видъ. Ему претило "разгильдяйство", въ которое, по его наблюденіямъ, втягивался сынъ. Да и не сынъ только: онъ и въ дочери замѣчалъ какое-то не нравившееся ему упрощеніе манеръ, охоту знакомиться со всѣми дачными дѣвчонками, невниманіе къ замѣчаніямъ француженки. И жена тоже распустилась, не смотрѣла какъ слѣдуетъ за порядкомъ въ домѣ, и хотя проводила цѣлые дни передъ туалетнымъ столикомъ, но если не собиралась никуда выйти, то оставалась въ ночной кофточкѣ. Этой ночной кофточки, при раздѣланной до послѣдняго волоска прическѣ, онъ не могъ равнодушно видѣть. "Манера русской кокотки", выражался онъ мысленно.
   -- Ты не забылъ, надѣюсь, что тебѣ переэкзаменовка предстоитъ? -- обратился онъ къ сыну.
   -- Что-жъ такое переэкзаменовка? Я приготовлюсь. Сегодня праздникъ, -- возразилъ Володя.
   Онъ уже наѣлся, и теперь опять сидѣлъ бокомъ, и въ нетерпѣніи болталъ подъ столомъ ногою. Марья Андреевна мѣдленно поднялась.
   -- Пойдемте въ паркъ? -- бросила она гувернанткѣ. -- Потомъ приходите къ вокзалу, я буду тамъ. Надѣньте Лизѣ бѣлое платье съ кушакомъ.
   Володя подошелъ къ стоявшему тутъ-же велосипеду, осмотрѣлъ его, но потомъ раздумалъ на немъ ѣхать. Вмѣсто того онъ прошелъ въ свою комнату и схватилъ тамъ какой-то учебникъ.
   Ему вдругъ захотѣлось показать, что онъ вовсе не лѣнтяй, что ему и въ праздникъ ничего не стоитъ заняться. Недовольный тонъ отца уязвилъ его. Онъ находилъ несправедливымъ такое отношеніе. -- "Чего отъ меня хотятъ? -- думалъ онъ. -- По математикѣ я первый ученикъ. Вотъ латынь эту, да гречиху (у нихъ такъ называли греческій языкъ) я дѣйствительно не люблю, это правда. Ну, а приготовиться къ переэкзаменовкѣ все-таки могу".
   Съ грамматикой подъ мышкой, онъ сошелъ въ садъ, пробрался въ свой любимый уголокъ у рѣшетки, растянулся на травѣ и сталъ зубрить.
   Прошло нѣсколько минутъ. Вдругъ до него долетѣли знакомые голоса, -- ближе, ближе. Онъ приподнялся и заглянулъ сквозь рѣшетку. Такъ и есть: Соня и Варя Леденцовы идутъ мимо дачи, громко разговаривая и смѣясь. Ножки ихъ быстро мелькаютъ изъ-подъ коротенькихъ платьевъ, зонтики цѣпляются за вѣтви акацій.
   Володя всталъ совсѣмъ, отшвырнулъ книгу въ траву, подошелъ вплотную къ рѣшеткѣ и произнесъ:
   -- Здравствуйте! Куда это вы спѣшите?
   Барышни вздрогнули, но не остановились, и старшая отвѣтила на ходу:
   -- Далеко!
   -- Въ паркъ?
   Ни та, ни другая не отвѣчали на это и чему-то разсмѣялись.
   Володя посмотрѣлъ имъ вслѣдъ, на ихъ круто-заплетенныя косы и мелькавшія ботинки, постоялъ въ нерѣшимости, потомъ энергически осадилъ фуражку на затылокъ, и пустился догонять ихъ.
   На поворотѣ въ паркъ онъ уже поровнялся съ Соней, и пошелъ рядомъ.
   -- Я съ вами погуляю немножко, -- сказалъ онъ, и бокомъ, не оборачиваясь, протянулъ имъ руку.
   -- Что вамъ вздумалось въ праздникъ долбить?... -- спросила Варя.
   Володѣ почему-то не хотѣлось сознаться.
   -- Я просто читалъ... романъ одинъ, -- сказалъ онъ.
   -- Неправда, я по книгѣ видѣла, что это долбяжная, -- возразила Варя. -- Васъ заставили, вотъ вамъ и стыдно признаться..
   -- А по-каковски это такъ говорятъ: долбяжная? Такого слова нѣтъ, -- придрался въ свою очередь Володя.
   -- У насъ всѣ такъ говорятъ, значитъ есть такое слово, -- вступилась за сестру Соня.
   -- Мало ли что у васъ говорятъ, -- отозвался Володя. -- Пойдемте къ пруду, я покатаю васъ въ лодкѣ.
   -- Merci, мы совсѣмъ не къ пруду идемъ.
   Старшая тихонько толкнула младшую, и обѣ почему-то фыркнули.
   -- Чему вы смѣетесь? -- обиженно спросилъ Володя.
   Сестры фыркнули еще громче, и пошли скорѣе. У нихъ всѣ разговоры всегда прерывались такимъ фырканьемъ, и Володя всегда обижался. Но Соня ему "ужасно" нравилась: онъ былъ почти влюбленъ въ нее, хотя разговаривалъ и обращался съ нею со своею обычною мальчишескою небрежностью. Этимъ обращеніемъ онъ думалъ спасти свое достоинство и отомстить за насмѣшливость.
   -- Если вы не къ пруду идете, то куда же? -- спросилъ онъ. -- Я все равно съ вами пойду.
   -- Идите, если хотите; намъ все равно, -- отрѣзала Соня.
   -- А мнѣ и подавно, -- ляпнулъ Володя.
   Сестры фыркнули.
   -- Какъ это вѣжливо! -- произнесла старшая, и опять обѣ фыркнули.
   -- Я и не гонюсь за миндальщиной, -- объявилъ Володя.
   -- Какъ? какъ вы сказали? за миндальщиной? -- переспросила Соня, и толкнула сестру, причемъ обѣ зашатались отъ смѣха. -- Это у васъ въ гимназіи такъ выражаются?
   -- Разумѣется, миндальщина. Паточный леденецъ.
   -- Кто, кто паточный леденецъ?
   -- Да вотъ хотя бы лицеистъ вашъ, Храповъ. Паточнаго кавалера изъ себя корчитъ. Засунетъ руки въ брюки и сюсюкаетъ.
   Соня и Варя опять фыркнули.
   -- Что-жъ, Храповъ премилый мальчикъ, -- сказала Соня. -- Съ нимъ очень пріятно разговаривать.
   -- Усики свои душистой помадой смазываетъ, -- продолжалъ Володя. -- Мамаша ему китель духами вспрыскиваетъ.
   -- А вы въ своемъ кителѣ, должно быть, въ крапивѣ валялись, -- выпалила Варя.
   -- Я и не стремлюсь въ кавалеры попасть.
   -- А не стремитесь, такъ и не приставайте къ намъ. Мы васъ не приглашали идти съ нами.
   -- И не собираюсь идти; просто, мнѣ по дорогѣ было, -- обозлился Володя. -- Удивительно, право, интересно мнѣ. До свиданья!
   Онъ круто повернулъ и зашагалъ назадъ. Лицо его имѣло какое-то ухарски-злое выраженіе, какое бываетъ у озорнаго мальчишки, когда его высѣкли и отпустили.
   "Дрянь дѣвчонки...", думалъ онъ, болтая длинными руками и подкидывая головой съ съѣхавшей на затылокъ фуражкой.
   Домой онъ зашелъ только, чтобъ взять велосипедъ. Любопытство все-таки влекло его въ паркъ. Онъ поѣхалъ туда, и проколесивъ съ полчаса по разнымъ направленіямъ, замѣтилъ вдали барышень Леденцовыхъ, и подлѣ нихъ юношу въ блистающемъ снѣжной белизной кителѣ.
   Ему захотѣлось пролетѣть мимо нихъ съ быстротой и ловкостью чемпіона. Онъ такъ и сдѣлалъ.
   Сестры при видѣ его толкнули другъ друга и фыркнули. Храповъ только прищурился на него своими близорукими глазами.
   Пролетѣвъ стрѣлой мимо знакомой группы, Володя услышалъ позади себя общій громкій хохотъ. Онъ покраснѣлъ и круто свернулъ въ боковую аллею.
   Онъ еще не былъ безнадежно самоувѣренъ, и ему пришло въ голову, что онъ держалъ себя довольно глупо.
  
  

ГНѢВЪ ИВАНА ФИЛОФЕЕВИЧА.

   Иванъ Филофеевичъ Пыщиковъ, какъ только поѣздъ замедлилъ ходъ, высунулъ голову изъ окна вагона 11-го класса, въ надеждѣ увидѣть на платформѣ свою супругу, Наталью Андреевну. Она всегда встрѣчала его, когда онъ пріѣзжалъ изъ города 20-го числа, потому что въ этотъ день въ департаментѣ выдавали жалованье, и Иванъ Филофеевичъ имѣлъ обыкновеніе запасаться нѣкоторыми предметами баловства, какъ-то: закусками, дынею, абрамовскими коврижками, и т. п. Съ нимъ и сегодня была значительнаго объема корзинка, которую онъ поставилъ въ проходѣ, поручивъ ее особенному вниманію кондуктора.
   Но Натальи Андреевны на платформѣ не было. Были разныя другія жены, а его жены не было. Была даже супруга вице-директора, щеголиха до помраченія ума, но это не относилось къ дѣлу.
   Лицо Ивана Филофеевича приняло недовольный видъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ ему захотѣлось показать самостоятельность. Онъ рѣшилъ, что ни въ какомъ случаѣ не потащитъ корзинку самъ на дачу, а возьметъ извозчика. И онъ подкатилъ къ своей калиткѣ на извозчикѣ, чего рѣшительно никогда не дѣлалъ, кромѣ какъ 20-го числа, и то потому только, что жена его встрѣчала въ вокзалѣ, и онъ позволялъ себѣ удовольствіе "прокатить" ее до дому, на глазахъ многихъ сослуживцевъ и другихъ лицъ, которымъ онъ несомнѣнно былъ извѣстенъ.
   -- А гдѣ же барыня? -- спросилъ Иванъ Филофеевичъ хлопотавшую около стола, вертлявую и недурненькую собой горничную Лизу.
   -- А развѣ вы не повстрѣчались у вокзала? Барыня давно уже, отъ самаго завтрака, вышли въ паркъ, -- отвѣтила та...
   -- Мм... промычалъ Иванъ Филофеевичъ, и пошелъ по всей дачѣ.
   Ему очень хотѣлось ѣсть, а жены не было. Это портило ему расположеніе духа. Онъ наконецъ вышелъ въ столовую, развязалъ корзинку, и принялся медленно разворачивать промасленную бумагу. Вынырнувшій оттуда кусокъ балыка смотрѣлъ чрезвычайно аппетитно. Иванъ Филофеевичъ налилъ себѣ рюмку водки, проглотилъ, отрѣзалъ ломтикъ балыка, прожевалъ, вторично наполнилъ рюмку, проглотилъ, откроилъ еще балыка, но уже потолще, и снова принялся жевать.
   Въ это время на балконъ быстро вбѣжала хорошенькая, полненькая брюнетка лѣтъ тридцати, вся раскраснѣвшаяся, запыхавшаяся, и еще издали прокричала:
   -- Представь себѣ, я опоздала встрѣтить поѣздъ. Сижу въ липовой аллеѣ, читаю, и такъ увлеклась, что не замѣтила времени. Вдругъ слышу -- свистокъ. Я бросилась къ вокзалу, но не могла поспѣть. Ну, здравствуй!
   И она подставила подъ супружескій поцѣлуй свой маленькій, влажный лобъ.
   -- А съ тобой и книги нѣтъ. Какъ же ты безъ книги читала? -- подозрительнымъ тономъ замѣтилъ мужъ.
   Наталья Андреевна немножко смутилась, но тотчасъ нашлась.
   -- Я у газетчика газету брала, и бросила ее въ паркѣ, -- отвѣтила она.
   -- Напрасно бросила. Я могъ бы послѣ обѣда почитать. Да что же это обѣдать не даютъ? Ужъ и кухарка твоя тоже не зачиталась-ли газеты? -- ворчалъ Иванъ Филофеевичъ. -- Ботвинья-то съ лососиной будетъ у насъ сегодня?
   -- Ботвинья? Почему же ботвинья? Сегодня вовсе не такая жаркая погода! -- возразила Наталья Андреевна.
   Сообщеніе это очень разочаровало Ивана Филофеевича. Онъ всю дорогу думалъ о томъ, какъ онъ первую тарелку ботвиньи съѣстъ съ лососинкой, а вторую съ балычкомъ, и ледку подброситъ.
   -- Не жаркая у васъ погода? А почему-жъ это у васъ все лицо пятнами горитъ? -- подозрительно возразилъ онъ.
   Молодая женщина пуще покраснѣла и прижала обѣ руки къ щекамъ.
   -- Говорила вамъ, что бѣжала на поѣздъ, запыхалась, -- отвѣтила она съ неудовольствіемъ. -- Вамъ хорошо целый день въ департаментѣ сидѣть, въ холодкѣ. Въ казенныхъ домахъ всегда холодокъ есть. Пять часовъ кряду сидите, съ мѣста не двинетесь. А тутъ по хозяйству для васъ суетись.
   -- Посадилъ бы я васъ, сударыня, въ департаментъ, не очень бы, чай, понравилось, -- продолжалъ тѣмъ же ворчливымъ тономъ Иванъ Филофеевичъ. -- У насъ у начальника отдѣленія жена за границу просится, такъ онъ ужъ который день чортомъ ходитъ, да обрываетъ всѣхъ: подвернись только!
   -- Это онъ васъ обрываетъ, а когда я съ нимъ встрѣчаюсь у Мышеловкиныхъ, такъ онъ со мною чрезвычайно всегда любезенъ. А вамъ вовсе и не слѣдуетъ ему подвертываться.
   Иванъ Филофеевичъ на это ничего даже не сказалъ, и когда подали вмѣсто ботвиньи жиденькій бульонъ съ плававшими на поверхности листочками какой-то зелени, то онъ, должно быть съ досады, пошелъ въ спальную, сбросилъ съ себя все, что только можно сбросить безъ нарушенія добрыхъ семейныхъ обычаевъ, и въ такомъ видѣ вернулся въ столовую. Наталья Андреевна, уже привыкшая къ его взглядамъ на свободу дачной жизни, только плечами повела.
   Ей совсѣмъ не хотѣлось ѣсть, и послѣ двухъ ложекъ она откинулась на спинку стула.
   -- Да, вотъ только и слышишь, что всѣ за границу ѣдутъ, -- произнесла она мечтательно. -- А я, должно быть, такъ и проживу жизнь, не побывавъ за границею. Хоть-бы однимъ глазкомъ посмотрѣть, какой такой Парижъ...
   -- Вона! Парижъ! Куда хватила! -- усмѣхнулся Иванъ Филофеевичъ.
   -- А что жъ, я хуже тѣхъ, кто туда ѣздитъ, что ли? -- обидѣлась Наталья Андреевна. -- Хоть бы въ Стокгольмъ на выставку вы меня отпустили. Смѣшно даже: десять лѣтъ замужемъ, а еще ни одной выставки не видала.
   -- Какъ такъ не видала? А зимой-то кто двадцать разъ въ "Акваріумъ" на судостроительную выставку ѣздилъ?
   -- Вотъ тоже нашелъ! Я про заграницу говорю. На судостроительную я только для Варвары Петровны ѣздила, потому что у нея братъ въ штурманахъ служитъ.
   -- Всѣ у васъ съ нѣкоторыхъ поръ въ штурманахъ служатъ. На дняхъ въ палисадникѣ на кого-то въ бѣлой фуражкѣ натолкнулся, тоже увѣряла, что штурманъ, а оказалось -- технологическій студентъ.
   Наталья Андреевна немножко отвернулась отъ мужа, потому что чувствовала на губахъ предательскую улыбку.
   -- Я не знаю, что вы всегда имѣете противъ студентовъ, скромнымъ тономъ замѣтила она.
   -- А что въ нихъ хорошаго нашли? Всякій мѣщанинишка, захочетъ, такъ и будетъ студентомъ. Вотъ, если дамамъ офицеры нравятся, это само собою понятно. А студентъ и пріятности никакой доставить не можетъ.
   Наталья Андреевна немножко больше отвернулась, и черезъ минуту перемѣнила разговоръ.
   -- Жанъ, мнѣ завтра въ городъ нужно. Не могу ничего отъ портнихъ добиться, надо самой съѣздить. Поѣду я часа въ четыре, такъ что ты ужь безъ меня пообѣдаешь. А я велю ботвинью сдѣлать.
   Иванъ Филофеевичъ окончательно нахмурился.
   -- Вотъ нашли время съ портнихами возиться! Удивительно мнѣ важно, что вамъ вашихъ тряпокъ не везутъ. Какое мнѣ удовольствіе одному тутъ прохлаждаться?
   -- Ты пойми, что ни одно мое платье не готово еще. Не могу же я не одѣтая на дачѣ сидѣть.
   -- На дачѣ-то и можно. Не на балконѣ, понятно, а такъ, за шторкою.
   -- Съ какой это стати я буду для васъ за шторкою сидѣть? И въ чемъ же прикажете мнѣ принимать, если кто придетъ? Въ сорочкѣ, что ли?
   -- Кто васъ знаетъ, въ чемъ вы кого принимаете? Вонъ какъ-то племянничекъ Пьеръ про родинку заговорилъ. Откуда бы ему знать, гдѣ у васъ родинки?
   По лицу Натальи Андреевны пробѣжала странная полуулыбка.
   -- Онъ про какую-же говорилъ? -- спросила она, оторопѣвъ. Иванъ Филофеевичъ посмотрѣлъ ей въ глаза, и вдругъ выпалилъ:
   -- Тьфу, стыда у васъ совсѣмъ нѣтъ! И бросивъ салфетку, онъ всталъ и ушелъ въ кабинетъ, гдѣ имѣлъ привычку поспать часика два послѣ обѣда.
   Иванъ Филофеевичъ быль человѣкъ смирившійся. Онъ очень хорошо понималъ, что не можетъ представлять для молодой женщины романическаго интереса. Цѣну онъ себѣ зналъ, и даже преувеличивалъ свою оцѣнку въ отношеніи ума и дѣловитости, но о женщинахъ былъ мнѣнія нѣсколько презрительнаго и полагалъ, что къ истиннымъ достоинствамъ онѣ равнодушны, а увлекаются больше мишурой и вертопрашествомъ. Поэтому онъ въ душѣ былъ убѣжденъ, что жена не обходится безъ романовъ. Онъ, даже стоя съ ней подъ вѣнцомъ, думалъ: "ну, первый годъ не надуетъ, а на второй непременно надуетъ". И къ этой мысли онъ относился философски. Но онъ безусловно требовалъ, чтобы жена умѣла не возбуждать въ немъ опредѣленныхъ подозрѣній, и обнаруживала бы покорность и уваженіе. А Наталья Андреевна этого не обнаруживала, и держала себя такъ, какъ будто ей рѣшительно все равно было, что онъ думаетъ о ея вѣрности. Это несказанно раздражало и уязвляло Ивана Филофеевича.
   А еще его уязвляло, что она, повидимому, всему на свѣтѣ предпочитала студентовъ. Этого Иванъ Филофеевичъ никакъ перенести не могъ. Узнай онъ какъ-нибудь, что у жены романъ съ кавалерійскимъ офицеромъ, или съ камеръ-юнкеромъ, или, напримѣръ, съ директоромъ департамента -- это еще куда ни шло. Но студентовъ онъ не могъ терпѣть. Романъ со студентомъ -- это была бы такая кровная обида, которая превратила бы добродушнаго надворнаго совѣтника Пыщикова въ кровожадное животное.
   Кабинетикъ Ивана Филофеевича выходилъ единственнымъ окномъ въ садикъ, гдѣ теперь цвѣли два большіе жасминные куста. Они маскировали съ двухъ сторонъ маленькую, сквозную бесѣдку, помѣщавшуюся у стѣны дома, подъ самымъ окномъ. Ивану Филофеевичу было очень пріятно, что изъ садика къ нему въ комнату доносился запахъ жасмина. Онъ растянулся на диванѣ и точасъ заснулъ.
   Но не прошло и получаса, какъ какой-то тягостный кошмаръ прервалъ его сонъ. Ему пригрезились отвратительныя вещи: студенть въ бѣлой фуражкѣ нагло обнималъ его жену, а жена съ такою же наглостью отвѣчала на его ласки; потомъ вмѣсто студента появлялся племянникъ Пьеръ, и какимъ-то образомъ тоже оказывался студентомъ; и все это происходило тутъ, въ этомъ дачномъ кабинетѣ, а онъ на все это смотрѣлъ изъ департамента и хотѣлъ соскочить со стула, но начальникъ отдѣленія приковывалъ его къ мѣсту замораживающимъ взглядомъ.
   Иванъ Филофеевичъ поднялся съ дивана и съ испугомъ оглянулся кругомъ. Въ комнатѣ никого не было, но изъ садика доносились какіе-то странные звуки -- какъ будто звуки поцѣлуевъ.
   Однимъ прыжкомъ Иванъ Филофеевичъ подскочилъ къ окну и свѣсился въ садъ. Прямо подъ нимъ, въ бесѣдкѣ, мелькнула фигура студента въ бѣлой фуражкѣ, и звуки поцѣлуевъ раздались совершенно явственно.
   -- Знаете что? -- говорилъ незнакомый голосъ: -- если завтра вы не исполните своего обѣщанія, не пріѣдете въ городъ, то я... я на себя руки наложу, вотъ что!
   "Погоди-ка, вотъ раньше я на тебя свои руки наложу", мысленно прохрипѣлъ Иванъ Филофеевичъ, и свѣсившись черезъ окно, мгновенно спустился на бесѣдку, ухватился за что-то, заболталъ въ воздухѣ ногами, прыгнулъ на землю, и полуодѣтый, разставивъ руки и ноги, съ лицомъ, пылавшимъ невыразимымъ гнѣвомъ, очутился передъ студентомъ. Тотъ взглянулъ на него ошалѣлыми глазами, потомъ быстро нагнулся, и съ изумительной ловкостью проскочилъ между ногъ ревниваго мстителя. Иванъ Филофеевичъ не удержался и хлопнулся ничкомъ къ ногамъ преступной сообщницы преступного свиданія.
   -- Баринъ, миленькій, простите... -- взмолился плачущій женскій голосъ. Иванъ Филофеевичъ приподнялся на ладоняхъ и возвелъ глаза кверху. Передъ нимъ, закрывая лицо руками, стояла горничная Лиза.
   Изъ окна спальной высунулась хорошенькая головка Натальи Андреевны. Съ минуту она молча, съ изумленіемъ смотрѣла на представившуюся ей картину. Потомъ по всему дому, по садику, по сосѣднимъ дачамъ прогремѣлъ ея раскатистый, звонкій, почти истерическій хохотъ...
  
  

РАЗВЯЗКА.

  
   Густыя, пронизанныя теплою сыростью сумерки спустились на всю окрестность. Тѣни сплылись, ихъ не различишь больше. Невка неподвижна, и съ трудомъ ловитъ слухъ слабый шорохъ прибоя. На дубкахъ уже появился желтый листъ. Травка перестала рости, по ней смѣло ходятъ огромныя старыя вороны, разинувъ свои крѣпкіе клювы, и иногда съ сухимъ, протяжнымъ трескомъ раздается ихъ голодное карканье. Дальше, на взморьѣ, что-то низко синѣетъ -- не то туча, не то отяжелѣвшій воздухъ.
   Петербургское лѣто на ущербѣ...
   На балконѣ дачи, убранномъ растеніями и цвѣтами, стоитъ молодая дама, въ свѣтломъ фуляровомъ корсажѣ, красиво обтягивающемъ ея бюстъ. Она оперлась на деревянныя перила, хорошенькое смуглое лицо ея наклонилось надъ ящикомъ отцвѣтающихъ левкоевъ и только что распустившихся астръ и гвоздикъ. Тонкія ноздри ея втягиваютъ пріятную смѣсь травянистой сырости и аромата цвѣтовъ; глаза, не то лѣнивые, не то печальные, подымаются до линіи водяного горизонта, и медленно опускаются къ крошечной пристани, у которой качается лодка.
   На ея лицѣ какъ будто застыло то присмирѣвшее выраженіе, которое незримо разлито во всей природѣ, которое чувствуется передъ послѣдними аккордами музыкальной пьесы, передъ послѣдними главами романа. Смутное, невѣдомыми путями вкрадывающееся чувство скораго конца какъ будто тихонько сжало ее, поглотило излишнюю яркость красокъ на лицѣ, поставило ее въ эту лишенную энергіи позу.
   Ее вывело изъ задумчивости прикосновеніе чьей-то руки къ ея таліи. Она вздрогнула и почти сердито оглянулась.
   -- Ты испугалъ меня, -- сказала она, узнавъ мужа.
   Ратмолову было на видъ не болѣе сорока лѣтъ. Онъ имѣлъ приличное лицо и приличную, чрезвычайно прямую фигуру. Апатичное выраженіе шло къ его протяжному голосу и мягкой самоувѣренности манеръ.
   -- Извини. Я хотѣлъ спросить, что мы дѣлаемъ сегодня? -- произнесъ онъ, сбрасывая пепелъ съ сигары.
   -- Я ничего не дѣлаю, -- отвѣтила она. -- Я буду дома.
   -- Все дома? Не соскучишься?
   Въ его голосѣ уже звучала небрежность. Видно было, что онъ и ожидалъ, и желалъ такого отвѣта.
   -- Мнѣ все равно, -- сказала она.
   -- Ну, въ такомъ случаѣ я пойду къ Майдановымъ. У нихъ винтятъ.
   -- Хорошо, -- проговорила она безразличнымъ тономъ, и повернувшись, заняла прежнее положеніе.
   Она видѣла, какъ прямая фигура мужа мелькнула мимо рѣшетки сада. Они кивнули другъ другу и напряженно улыбнулись. У него эта улыбка означала: "Мнѣ удобнѣе, что не надо сопровождать тебя туда, гдѣ мнѣ скучно. Въ возмѣщеніе ты будешь вести романтическіе разговоры съ Баровскімъ, и оба будете любоваться луною. Но Баровскій -- человѣкъ осторожный и никому не дастъ правъ на себя. Слѣдовательно, я все-таки въ выигрышѣ".
   А вокругъ балкона темнота все болѣе сгущалась. На рѣкѣ и по берегу замелькали огни. Они длинными, какъ будто до дна доходящими языками лизали неподвижную водяную гладь. Воздухъ становился сырѣе; но было тепло, почти душно. По краямъ отяжелѣвшей на горизонтѣ тучи раза два быстро пробѣжали зарницы. Волосы немножко развились на лбу Вѣры Александровны, и это дало всему лицу ея болѣе страстное выраженіе.
   Въ темнотѣ вдругъ выставилась свѣтло-сѣрая шляпа. Вѣра Александровна прищурилась и сразу немного поблѣднѣла.
   -- Здравствуйте, Глѣбъ Михайловичъ, -- произнесла она съ дѣланнымъ безразличіемъ.
   -- Разрѣшается? -- раздался въ той-же темнотѣ свѣжій мужской голосъ.
   -- Почему-же нѣтъ?
   Она отошла отъ перилъ, подвинула стоявшій на дорогѣ стулъ, попробовала рукой, хорошо-ли лежитъ кушакъ на ея таліи, и остановилась передъ ступеньками. По нимъ быстро взбѣжалъ Баровскій.
   -- Я велю дать сюда чай. Вы не боитесь сырости?
   -- О, нѣтъ.
   У него было очень пріятное, выразительное лицо, съ темными усами и бородкой и живыми, нѣсколько плутоватыми, карими глазами.
   Разговоръ сразу завязался; но говорилъ больше Баровскій; Вѣра Александровна ограничивалась короткими фразами, и съ преувеличенной хлопотливостью хозяйничала около самовара.
   -- Вы сегодня не такая какъ всегда, -- сказалъ Баровскій, отказываясь отъ второй чашки.
   Вѣра Александровна не отвѣтила. Ей вдругъ, какъ будто безъ причины, сдѣлалось тоскливо-тяжело, словно что-то сдавило горло и помутило глаза. И внезапный страхъ напалъ на нее -- страхъ расплакаться ни съ того, ни съ сего.
   Онъ внимательно взглянулъ на нее, потомъ бросилъ взглядъ черезъ раскрытую дверь въ гостиную, и убѣдившись, что тамъ никого не было, осторожно сжалъ ея руку.
   -- Право, вы какая-то особенная. Нервы? -- спросилъ онъ съ опасливымъ участьемъ.
   Бываетъ такое настроеніе, когда какое-нибудь слово, само по себе совсѣмъ незначительное, почему-то производитъ впечатлѣніе толчка. Такой толчокъ почувствовала Вѣра Александровна отъ слова: "нервы". Она отставила чашку, порывисто встала и отвернулась.
   -- Пойдемте въ садъ, здѣсь противно... -- проговорила она, и ея голосъ прозвучалъ особымъ, удушливымъ звукомъ.
   Почему "здѣсь противно"? Это сказалось какъ-то само собою, отвѣчая цѣлому поднявшемуся въ ней настроенію.
   Она спустилась со ступенекъ и пошла скоро, не оглядываясь, все прямо. Баровскій слѣдовалъ за нею. Въ его походкѣ, на этотъ разъ, было что-то кошачье, также какъ въ затаенномъ блескѣ его расширившихся зрачковъ. Онъ какъ будто инстинктивно весь настораживался.
   Вѣра Александровна дошла до береговой аллеи и сѣла на скамью.
   -- Я сегодня съ утра дурно себя чувствую, -- сказала она. -- Не обращайте вниманія. Разсказывайте что-нибудь.
   -- У меня отвратительный матеріалъ для разговора: я весь день въ городѣ искалъ квартиру, -- отвѣчалъ Баровскій.
   Она, отодвинувшись на край скамьи, въ темнотѣ разглядывала его. Растревоженное, надавившее на всѣ нервы чувство также проступало въ чертахъ ея лица.
   -- Да, лѣто кончается, Глѣбъ Михайловичъ... -- произнесла она. -- Все на свѣтѣ кончается.
   -- Какъ и мы сами, -- отвѣтилъ онъ ей въ тонъ.
   -- И мы сами: да. Но пока мы кончимся, почему намъ приходится переживать то, что должно бы кончиться лишь вмѣстѣ съ нами?
   Онъ повертѣлъ тростью съ набалдашникомъ изъ темнаго серебра, и вопросительно взглянулъ на нее.
   -- Вотъ, и это все уже кончается... -- продолжала она, неопредѣленно поведя глазами вокругъ. -- Съ утра былъ чудный день, солнце ярко свѣтило, а теперь посмотрите, какая тьма кругомъ, какъ сыро въ воздухѣ. И наше, наше собственное лѣто кончается...
   -- Но эта ночь, развѣ она не прекрасна? -- возразилъ Баровскій. -- Она прекраснѣе дня. Взгляните: на небѣ высыпали первыя звѣзды. Мы долго не видѣли ихъ. А рѣка -- какъ она красиво темнѣетъ среди этихъ длинныхъ огней! А эти теплыя, душистыя тѣни въ саду -- онѣ не пугаютъ, а заставляютъ только ближе прижиматься другъ къ другу...
   Онъ обвилъ рукою ея талію и тихо привлекъ ее къ себѣ. Она не сопротивлялась, и только лицо ея все больше блѣднѣло. Когда онъ прикоснулся губами къ ея губамъ, онѣ были холодны. Легкая дрожь пробѣжала по его нервамъ отъ этого мертваго поцѣлуя...
   -- Вѣра, что съ вами? -- спросить онъ тревожно.
   Она не отвѣчала. На сомкнутыхъ рѣсницахъ ея показались слезы и быстро, быстро потекли по щекамъ.
   -- Вѣра! -- повторилъ онъ, сжимая обѣими руками ея тонкую талію.
   Она сдѣлала нетерпѣливое движеніе головой и молча прижалась къ его плечу душистою массою волосъ. Потомъ рука ея медленно опустилась въ карманъ, достала батистовый платокъ и поднесла его къ губамъ.
   -- Оставьте меня, это пройдетъ... Мнѣ цѣлый день сегодня хотѣлось плакать... -- проговорила она тихо.
   -- Почему, о чемъ? -- спросилъ онъ.
   -- Вы не понимаете? О томъ, что все кончается, Глѣбъ Михайловичъ. О томъ, что уже не будетъ того, что было.
   -- Развѣ вы уже не любите меня, Вѣра? -- проговорилъ онъ дрогнувшимъ голосомъ.
   Она тихонько освободилась отъ его рукъ и отодвинулась въ уголъ скамьи. Краски какъ будто вернулись на ея лицо, зрачки слабо вспыхнули.
   -- Глѣбъ Михайловичъ, я хотѣла сказать вамъ... Мы не должны больше видѣться, -- проговорила она съ замѣтнымъ усиліемъ.
   Онъ остановилъ на ней изумленные, испуганные глаза.
   -- Не должны. Это надо кончить. Я не могу... -- подтвердила она.
   -- Но почему? Что случилось? -- вырвалось у него.
   -- Вотъ именно потому и надо кончить, что ничего не случилось. Мы увлеклись, и можетъ быть, были счастливы, но... Боже мой, неужели вы такъ мало уважаете меня? Неужели вы не понимаете, что я не могу основать свое счастье на лжи, на обманѣ, на преступленіи? Красть признанія, ласки, поцѣлуи? Довольно! Мы оба слишкомъ гадки съ нашею воровскою любовью!
   Она говорила все быстрѣе, ея волненіе разросталось. Видимо, слова выражали не всю ея мысль.
   Баровскій казался смущеннымъ. И опять выраженіе какой-то звѣриной, кошачьей осторожности проступило въ чертахъ его лица.
   -- Вѣра, вы нервничаете. Вы вдругъ захотѣли взглянуть на все съ какой-то... крайней точки зрѣнія, -- заговорилъ онъ. -- Если вы намекаете на то, что вы несвободны, то вѣдь вы не скрывали вашихъ совсѣмъ не сердечныхъ отношеній къ мужу. Я не подозрѣвалъ, что брачныя узы такъ много значатъ въ вашихъ глазахъ...
   Зрачки ея сильнѣе вспыхнули, она вся выпрямилась.
   -- Я могу объяснить вамъ цѣнность этихъ узъ, -- отвѣтила она почти надменно зазвучавшимъ голосомъ. -- Они ничего не стоютъ передъ истиннымъ чувствомъ, но очень цѣнны, когда дѣло идетъ о пустой прихоти.
   -- Вы называете мое чувство къ вамъ пустою прихотью?
   -- Да, Глѣбъ Михайловичъ. И вы знаете, почему я его такъ называю. Вы знаете, что въ томъ положеніи, въ какомъ мы всѣ трое находимся, для истиннаго чувства есть только одинъ выходъ.
   Всѣ слѣды слабости, еще сейчасъ владѣвшей ею, исчезли съ ея лица. Она смотрѣла на него открытыми, смѣлыми, вызывающими глазами.
   Онъ тоже всталъ и стоялъ передъ нею немного согнувшись, опираясь на трость.
   -- Вы нервничаете, намъ не надо сегодня продолжать этотъ разговоръ, -- произнесъ онъ съ заискивающей ноткой въ голосѣ.
   -- Мнѣ нечего продолжать, я все сказала, -- отвѣтила она сухо. -- Прощайте, Глѣбъ Михайловичъ.
   -- Но, Боже мой, вы меня изумляете...
   -- Прощайте, -- повторила она, и быстро повернувшись, пошла къ дому.
   -- Вѣра! Вѣра Александровна! Одну минуту! -- осторожно окликнулъ онъ, дѣлая нерѣшительные шаги вслѣдъ за нею.
   Она пріостановилась на поворотѣ, руки ея машинально прижались къ груди, профиль лица повернулся изъ-за плеча. Всѣмъ существомъ своимъ она ловила ожидаемый звукъ...
   Но мгновенье пролетѣло, и какъ-бы торжествуя надъ послѣднимъ приступомъ слабости, она пошла скорѣе, почти побѣжала впередъ.
   Темный силуэтъ ея мелькнулъ на балконѣ и скрылся окончательно.
  
  

ПОСЛѢДНІЙ ВЕЧЕРЪ НА ДАЧѢ.

  
   Дождь льетъ цѣлый день, неутомимо и безжалостно. Пойдетъ шибче -- съ четырехъ концовъ крыши низвергаются цѣлые водопады; станетъ утихать -- съ деревьевъ посыпятся крупные брызги. По краямъ дорожекъ образовались канавы. Клумба съ доцвѣтающими астрами и георгинами представляетъ островъ посреди лужи. Обшитыя кумачемъ холщевыя полотнища на балконѣ намокли и повисли, какъ паруса на чухонской лайбѣ. Стекла въ окнахъ запотѣли.
   Уже совсѣмъ стемнѣло. Въ большой средней комнатѣ, на обѣденный столъ поставили лампу. Паръ отъ самовара валитъ, словно на постояломъ дворѣ. Вокругъ собралась вся семья: самъ Петръ Антоновичъ, жена его Лизавета Николаевна, дочери Вѣрочка и Маруся, сынъ Павликъ.
   Послѣдній вечерній чай на дачѣ: завтра въ городъ.
   -- И правда, пора уже, -- высказываетъ Лизавета Николаевна.
   -- Да вѣдь еслибъ не квартира, давно бы уже переѣхали, -- говоритъ мужъ. -- Сколько пришлось намучиться, вспомнить страшно. Да съ ремонтомъ, опять, какая возня была.
   -- Ну, и нашелъ же ты квартиру, нечего сказать, -- замѣчаетъ жена. -- Просто даже придумать не могу, какъ мы тамъ размѣстимся.
   -- А гдѣ же было лучше найти? Ты бы сама побѣгала, тогда и говорила бы. Мѣсяцъ сломя голову по Петербургу бѣгалъ. Еще слава Богу, что и такую-то нашелъ. Вонъ, Леонтій Ивановичъ до сихъ поръ безъ квартиры сидитъ. И не найдетъ, поручиться могу, что не найдетъ.
   -- Гдѣ-жъ онъ будетъ жить, если не найдетъ? Онъ чиновникъ, у него должна быть квартира.
   -- А гдѣ онъ возьметъ, когда нѣтъ?
   -- Не можетъ же начальникъ отдѣленія безъ квартиры остаться. Ему казенную отведутъ.
   -- Казенную! Вѣдь можете же вы глупость такую сказать!
   -- Въ чемъ же тутъ глупость? Какъ же можетъ начальникъ отдѣленія безъ квартиры остаться? Къ нему, вдругъ, курьера съ пакетомъ пошлютъ, а онъ безъ квартиры!
   -- Слушать ваши глупости, такъ стыдно дѣлается.
   -- Да чѣмъ-же глупости? Вы вотъ скажите, если вы умный человѣкъ, куда курьеръ пакетъ сдастъ, если у чиновника квартиры нѣтъ? Куда?
   -- Толкуй съ вами!
   -- Нѣтъ, вы скажите.
   -- Тьфу, пристали тоже. У чиновника адресъ долженъ быть въ экзекуторской книгѣ записанъ.
   -- А какой онъ адресъ запишетъ, если у него квартиры нѣтъ? Вотъ и выходитъ, что непремѣнно должна быть квартира.
   -- Тьфу съ вами! -- еще сердитѣе сплевываетъ Петръ Антоновичъ, и разомъ, насасывая сквозь зубы, вытягиваетъ цѣлый стаканъ простывшаго чаю.
   -- Будете еще? -- примирительно спрашиваетъ Лизавета Николаевна.
   -- Наливайте! -- отвѣчаетъ мужъ какимъ-то предсмертнымъ тономъ.
   Съ минуту продолжается молчаніе. Вѣра и Маруся брезгливо откусываютъ отъ огромныхъ кусковъ стрицеля. Павликъ качаетъ пустой кувшинъ отъ молока.
   -- Въ которомъ часу подвода-то придетъ? -- спрашиваетъ мамаша.
   -- Въ семь утра.
   -- Господи, рано какъ. Признаюсь, есть съ чѣмъ торопиться: изъ шести комнатъ да въ четыре переѣзжать. Какъ подумаю, какъ намъ тамъ размѣститься, у меня и руки опускаются.
   -- И за четыре приходится, вотъ, сто рублей больше платить. Я-то чѣмъ виноватъ? А размѣститься очень просто какъ: гостиная разъ, спальная два, комната барышень три, а столовая и мой кабинетъ вмѣстѣ будутъ.
   -- Помилуй, Петръ Антоновичъ, что ты говоришь? Какъ-же столовая и кабинетъ вмѣстѣ?
   -- А также. Гдѣ я вамъ пятую возьму? Я собою первый жертвую.
   -- Ну, а Павликъ гдѣ-же будетъ?
   -- Гдѣ! Я почему знаю, гдѣ? Придумывайте сами.
   -- Что-же теперь придумывать? Надо было думать, когда квартиру брали. Гдѣ это видано, чтобъ родной отецъ о сынѣ не вспомнилъ? Куда-же, въ самомъ дѣлѣ, я Павлика ткну?
   -- Да отвяжитесь вы, что я могъ сдѣлать? Вѣдь знаете, я думаю, что на прежнюю квартиру пятьсотъ рублей набавили. Вы, что ли, достали бы эти деньги?
   Петръ Антоновичъ начиналъ хрипѣть. Его, бѣднаго, въ самомъ дѣлѣ пожалѣть бы слѣдовало.
   -- Больше нечего дѣлать, какъ стелить Павлушѣ на ночь въ гостиной, -- предложилъ онъ черезъ минуту. -- А то и такъ можно: я буду спать въ кабинетѣ, а барышень помѣстите съ собой вмѣстѣ.
   -- Нѣтъ, какъ это можно! -- вступилась Вѣра. -- Намъ невозможно безъ особой комнаты. Мы мамашѣ мѣшать будемъ.
   Всѣ опять замолчали. Общее уныніе перешло въ чувство безвыходности.
   -- Воля твоя, Петръ Антоновичъ, а въ гостиной Павлика невозможно помѣстить, начала снова Лизавета Николаевна. -- Вѣдь ему заниматься надо. Вспомни, что едва только устроимся, какъ ужъ Вѣрочкины имянины будутъ, надо вечеръ давать.
   Петръ Антоновичъ нагнулся надъ стаканомъ. Лицо его обдало горячимъ паромъ, и онъ весь раскраснѣлся.
   -- Ну-съ, что касается этихъ тамъ вашихъ вечеровъ, такъ объ этомъ мы еще подумаемъ, да-съ! -- произнесъ онъ брюзжащимъ тономъ. -- Еще подумаемъ, на какія такія средства мы будемъ ихъ давать!
   -- А какъ же не давать-то? -- возразила Лизавета Николаевна. -- Вѣдь онѣ взрослыя, имъ общество нужно. Я, напротивъ, нахожу необходимымъ расширить кругъ знакомства. Ты кажется забываешь, что старшей уже двадцать пять лѣтъ.
   -- Maman! -- укоризненно произнесла Вѣра.
   Павликъ чему-то разсмѣялся и покрутилъ головой.
   -- Знаю-съ, прекрасно знаю, продолжалъ Петръ Антоновичъ. -- Такъ что-жъ мнѣ, публиковать прикажете въ вѣдомостяхъ, что ли, что у меня дочери невѣсты? Ваше дѣло позаботиться, а не мое.
   -- Я не забочусь, что-ли? -- съ возрастающей горячностью возразила Лизавета Николаевна. -- Я изъ кожи лѣзу, чтобъ какъ можно больше вывозить ихъ въ люди. Но вѣдь для этого туалеты нужны, а много вы даете?
   -- Красть мнѣ, по вашему, что-ли? Такъ и то не зналъ бы, гдѣ.
   -- Я и на дачѣ всѣ силы употребляла пріучать къ дому молодыхъ людей. Алексисъ Жабликовъ цѣлое лѣто чуть не каждый день у насъ обѣдалъ. Я и теперь увѣрена, что послѣ 17 сентября онъ непремѣнно сдѣлаетъ предложеніе.
   -- Какъ же, сейчасъ! Корми его зимой, такъ онъ и до новой дачи будетъ каждый день ходить обѣдать.
   -- Папа, почему вы знаете его намѣренія! -- протестовала со слезами на глазахъ Вѣра.
   -- А ты знаешь? -- рѣзко обратился къ ней отецъ. -- Вы съ сестрицей про каждаго мужчину думаете, что вотъ сейчасъ посватается.
   Вѣра расплакалась, Маруся надула губки.
   -- Я ничего не думаю, потому что пока Вѣра не выйдетъ замужъ, ко мнѣ никто не посватается, -- произнесла послѣдняя.
   Павликъ поддакнулъ головой. За столомъ на минуту опять водворилось молчаніе.
   -- Нечего сказать, очень пріятный разговоръ; и еще въ послѣдній вечеръ на дачѣ, послѣ такого прелестнаго лѣта! -- промолвила Лизавета Николаевна.
   -- Прелестнаго? Вотъ оно у меня гдѣ сидитъ, ваше прелестное лѣто! -- отозвался мужъ, схватывая себя за горло. -- Я по уши въ долги влѣзъ, изъ-за вашего лѣта. Я вчера, чтобъ расплатиться съ мясниками да зеленщиками, долженъ былъ сто рублей занять. Да раньше, чтобъ за дачу отдать, двѣсти рублей занялъ. Да еще раньше, какъ вамъ навезли портнихи тряпья, пришлось полтораста рублей перехватить. -- А что толку, позвольте спросить? Намозолили дочки еще пуще всѣмъ глаза, вотъ и весь результатъ. Алексиса какого-то вздумали прикармливать... А то, раньше, еще глупѣе вышло: женатаго человѣка за жениха приняли, мѣтки ему вышивали, заставляли меня вмѣсто ботвиньи бульонъ хлебать, потому что онъ отъ желудка оподельдокъ внутрь принимаетъ.
   Павликъ фыркнулъ. Вѣрочка обмахнула глаза платкомъ, встала изъ за стола и вышла на балконъ. Маруся тотчасъ проскользнула за нею.
   На балконѣ было такъ мокро, что онѣ обѣ подобрали платья. Густая темень обступила ихъ со всѣхъ сторонъ. Вдали за воротами, тускло мигалъ фонарь и освѣщалъ покрытое жидкою грязью шоссе.
   -- Вотъ, всегда такъ. Мы-же еще и виноваты, что насъ замужъ не берутъ, -- сказала Вѣра, опираясь пальцами о мокрыя перила.
   Отъ сырости у нея изо рта шелъ паръ. Маруся раскрыла губы и дышала, чтобъ посмотрѣть, будетъ ли и у нея паръ идти.
   -- Ужъ такъ мнѣ это опротивѣло -- убѣжала-бы, кабы было съ кѣмъ, -- продолжала Вѣра.
   -- По такой грязи не убѣжала бы, -- засмѣялась Маруся.
   -- Еслибъ было съ кѣмъ? О-о!
   И это "о-о!" прозвучало такъ рѣшительно, что Маруся даже сдѣлала серьезное лицо. Въ свѣтломъ пятнѣ около фонаря обрисовалась чья-то фигура подъ зонтикомъ, медленно переступавшая по грязи. Сестры стали всматриваться.
   -- Это Alexis! -- воскликнула вполголоса Вѣра.
   -- Ну, вотъ! -- усомнилась Маруся. -- Посмотри, у него подвернуты невыразимыя.
   -- Онъ, онъ, я отлично вижу.
   -- Но развѣ Alexis станетъ подвертывать панталоны?
   -- Ты дура. -- Мосье Жабликовъ! -- осторожно окликнула Вера. -- Мосье Жабликовъ! -- повторила она громче.
   Шлепавшая фигура остановилась, обернулась, и вглядѣвшись, вступила подъ ворота и пошла черезъ садикъ къ балкону.
   -- Мое почтенье! Какъ вы въ такую погоду на сыромъ воздухѣ? -- обратился къ сестрамъ Жабликовъ.
   -- Отчего вы сегодня не приходили? Вы знаете, мы завтра переѣзжаемъ, -- сказала Вѣра. -- Ахъ, мосье Жабликовъ, какъ намъ не хочется въ городъ... Мнѣ въ особенности. Такое чудное было лѣто!
   -- Очень теплое, и дождей мало было...
   -- Я не про то. Вы меня не поняли. Но мы васъ ждали весь день. Какъ же можно не придти проститься?
   -- Я въ городѣ былъ, сейчасъ только оттуда. Неужели завтра? Въ которомъ часу? Я приду проститься на вокзалъ.
   -- Ну, что въ вокзалѣ! Я хотѣла проститься съ вами здѣсь, въ саду. Вонъ, въ той бесѣдкѣ... Скажите, очень грязно? Все равно, я перебѣгу.
   Вѣра еще больше подобрала платье и выбѣжала на дорожку. Жабликовъ подхватилъ ее за талію.
   -- Вѣдь вы будете бывать у насъ въ городѣ? часто? каждый день? -- заговорила она, какъ только они вбѣжали въ бесѣдку.
   -- О, конечно... если позволите...
   -- Обѣдать всегда къ намъ, слышите! Но только въ городѣ ужъ не будетъ такъ хорошо... Ахъ, зачѣмъ кончилось лѣто! Зачѣмъ надо прощаться! Мосье Жабликовъ, слышите? Мы должны проститься. Поцѣлуйте меня...
   И она съ нерѣшительнымъ видомъ подставила ему щеку. Онъ отыскалъ ея губы. Поцѣлуи повторялись, и опять повторялись.
   -- Вѣра! Мама идетъ! -- громкимъ шепотомъ звала съ балкона Маруся.
  
  

СЕРЬЕЗНЫЙ ЧЕЛОВѢКЪ.

  
   Макаръ Андреевичъ Снѣжковъ считался серьезнымъ человѣкомъ. Но это была нѣсколько особаго рода серьезность: вертлявая, юркая, надоѣдливая. Онъ находился, такъ сказать, въ вѣчной борьбѣ со всѣмъ, что встрѣчается въ жизни несерьезнаго и неправильнаго. На все въ мірѣ у него была какая-то прописная точка зрѣнія, и онъ не переносилъ никакихъ отступленій отъ нея. Онъ всѣмъ всегда совѣтовалъ, всѣхъ поучалъ -- убѣжденно, крикливо, съ непріятной манерой наступать на собесѣдника, брать его за рукавъ, за пуговицу, и -- что хуже всего -- обрызгивать его въ концѣ концовъ слюнями. Являлся онъ куда-нибудь всегда съ разбѣгу, бросалъ куда попало скверный пропотѣвшій котелокъ, втягивалъ широкими ноздрями воздухъ, и начиналъ прямо съ выговора:
   -- У васъ, батенька, жарко, духота! Что-же это вы въ такую погоду съ закрытыми окнами сидите? Вѣдь спертый воздухъ, это -- погибель!
   Если хозяинъ оправдывался боязнью сквозного вѣтра, Макаръ Андреевичъ училъ его:
   -- А вы фуфайку-то носите? Спасительная вещица! Я давно уже круглый годъ ношу. Вотъ и теперь, я весь въ поту, а посмотрите-ка...
   И онъ засучивалъ рукавъ сюртука, вытягивалъ изъ подъ маншетки кромку грязной фуфайки, и заставлялъ не только осмотрѣть ее, но и ощупать.
   -- Безъ фуфайки, батенька, ни на шагъ. Да что это, я замѣчаю, вы какъ-будто прихрамываете? Тѣсны ботинки, а? Да вы у кого шьете? Я тридцать лѣтъ шью у Сухожилова, первый сапожникъ въ мірѣ! Совѣтую вамъ непремѣнно къ нему перейти.
   Позовутъ Макара Андреевича обѣдать, онъ и тутъ наставитъ, научитъ, объяснитъ гигіеническій смыслъ каждаго блюда.
   -- Раки? Раки, батенька мой, надо въ маѣ есть, когда ихъ изъ Финляндіи привозятъ. Они тогда нѣжные, труповъ еще не нажрались. Рябчики? Для нихъ теперь время уже прошло, они только до новаго года хороши. Да вы гдѣ ихъ берете? Ихъ только у Сидорова, въ Пустомъ рынкѣ, и можно брать. Я тридцать лѣтъ тамъ ихъ беру.
   Все это, по правдѣ сказать, дѣлало Макара Андреевича довольно несноснымъ. Но у насъ иногда за что-то любятъ такихъ людей. "Серьезный, молъ, человѣкъ, всегда дѣло говоритъ".
   Но только эта серьезность довела Макара Андреевича до бѣды.
   Началось это издалека. Мѣсяца два, три назадъ въ семьѣ его и въ кружкѣ близкихъ знакомыхъ стали замѣчать, будто онъ дѣлается еще серьезнѣе, но притомъ меньше пристаетъ, а больше задумывается. По утрамъ долго сидитъ надъ газетами, -- читаетъ, читаетъ, вписываетъ что-то въ толстую тетрадь, и потомъ ходитъ цѣлый часъ изъ угла въ уголъ, поеживаясь плечомъ и неодобрительно пошевеливая головой.
   "Ужъ не пустился ли онъ сочинять воздухоплавательную машину?" подумала разъ его жена. А дочка, съ которой мать подѣлилась своей догадкой, сказала на это:
   -- Ну, чтожъ? Папенька такой серьезный человѣкъ, онъ можетъ сочинить. И тогда мы богатые будемъ.
   Но хотя Макаръ Андреевичъ имѣлъ всѣ данныя для того, чтобы сочинить воздухоплавательную машину и даже улетѣть съ ней на сѣверный полюсъ, идея эта не приходила ему въ голову. Удрученное состояніе его духа разъяснилось иначе.
   Однажды, когда жена его, Александра Петровна, вышла къ нему поутру поздороваться, и по обыкновенію протянула губы, что-бы обмѣняться съ нимъ супружескимъ поцѣлуемъ, онъ тихо, но рѣшительно оттолкнулъ ее отъ себя.
   -- Что съ тобой, Макарчикъ? -- спросила она съ удивленіемъ. Увы, авторъ не имѣетъ права скрыть, что она звала его Макарчикомъ.
   -- Ничего особеннаго, но отнынѣ мы не будемъ цѣловаться, -- отвѣтилъ Макаръ Андреевичъ. Знаменитый нѣмецкій докторъ разъяснилъ въ обстоятельной монографіи страшную опасность, заключающуюся въ поцѣлуѣ.
   -- Но, мой другъ... если мы законные мужъ и жена, то какая же опасность? -- возразила Александра Петровна.
   -- Все равно, съ гигіенической точки зрѣнія рѣшительно все равно, -- отвѣтилъ Макаръ Андреевичъ. -- Для гигіены не существуетъ законныхъ поцѣлуевъ. Всѣ поцѣлуи безусловно опасны. Черезъ нихъ передаются всевозможныя болѣзни. На поверхности нашихъ губъ гнѣздятся миріады всяческихъ микробовъ, и мы, посредствомъ поцѣлуевъ, легкомысленно передаемъ ихъ другъ другу.
   -- Но, мой другъ... -- пыталась снова возразить Александра Петровна.
   -- Довольно! никакихъ противорѣчій я не потерплю! -- вскричалъ съ несвойственнымъ ему раздраженіемъ Макаръ Андреевичъ. -- Довольно этой рутины, этой слѣпоты, этого безсмысленнаго пренебреженія къ спасительнымъ указаніямъ науки! Отнынѣ мы всѣ будемъ рабски повиноваться этимъ указаніямъ, и вести осмысленную жизнь, подобающую... серьезнымъ людямъ.
   Александра Петровна удалилась, недоумѣвая. Черезъ минуту въ кабинетъ вбѣжала дочка, 17-лѣтняя Лиза. Она тоже подставила свой хорошенькій лобикъ для поцѣлуя, и Макаръ Андреевичъ, по разсѣянности, чуть было не поступилъ вопреки указаніямъ науки. Но опомнился, и только провелъ бородой по лицу дѣвушки.
   -- Папа, ты знаешь, сегодня Ольга Степановна именинница, надо непремѣнно поѣхать ее поздравить, -- сказала Лиза.
   Макаръ Андреевичъ, вмѣсто отвѣта, съ задумчивымъ видомъ осматривалъ ея талію, потомъ дотронулся до нея рукою.
   -- Корсетъ? -- спросилъ онъ почти шепотомъ.
   -- Да, корсетъ, -- отвѣтила, ничего не понимая, Лиза.
   -- Снять!.. сейчасъ снять! -- повелительно, поднявъ обѣ руки, произнесъ Макаръ Андреевичъ. -- Корсетъ есть величайшее зло. Онъ препятствуетъ правильному физическому развитію женщины. Онъ долженъ быть безусловно изгнанъ изъ употребленія.
   -- Но, папочка...
   -- Никакихъ "но". Это азбука раціональной гигіены. Понимаешь-ли, несчастная, какому искалѣченію подвергаешь ты данный тебѣ природою и дивно приспособленный организмъ? Замуравливая себя живьемъ въ этотъ возмутительный ящикъ, ты подвергаешь свое тѣло медленному умиранію. Ты затрудняешь пищевареніе, кровообращеніе, дыханіе. Затѣмъ, ты готовишься быть матерью. Физіологія поясняетъ намъ... Впрочемъ, нѣтъ, я увлекся. Ты дѣвушка, ты еще не должна объ этомъ думать. И тѣмъ не мѣнѣе, ты готовишься... Но все равно, я сказалъ: пищевареніе, кровообращеніе, дыханіе...
   -- Папочка, вѣдь безъ корсета нельзя нигдѣ показаться... -- робко возразила Лиза.
   -- Не противорѣчь! Я не допущу, чтобъ моя родная дочь...
   -- Вѣдь надо сейчасъ ѣхать съ визитомъ къ Ольгѣ Степановнѣ, тамъ будутъ гости...
   -- Ты поѣдешь безъ корсета. Впрочемъ, погоди. Что такое -- визиты? Имѣетъ-ли этотъ безсмысленный обычай логическое, иди нравственное, или гигіеническое оправданіе? Ты знаешь-ли, какъ разсуждаютъ объ этомъ мыслители, моралисты, и наконецъ, репортеры?
   -- Не знаю, папочка, но только... надо послать за каретой, не правда-ли? Нельзя-же на извозчикѣ ѣхать.
   Макаръ Андреевичъ отступилъ на два шага, и на этомъ разстояніи устремилъ на дочь пронизывающій взглядъ.
   -- Карету? Ты сказала: карету? Но вѣдь наемная карета -- это вмѣстилище всевозможныхъ микробовъ и бактерій. Въ ней могли два часа назадъ везти опаснѣйшаго больного, оставившаго въ ней болѣзнетворныя выдѣленія. И ты хочешь ѣхать въ такой каретѣ!
   Лиза пожала плечами, и съ недовольнымъ видомъ опустила голову. Макаръ Андреевичъ тоже потупился и запустилъ пальцы въ бороду.
   -- Хорошо, -- сказалъ онъ черезъ минуту. -- Я самъ съ тобою поѣду. Ты говоришь, у нихъ будутъ гости? Прекрасно, я поговорю съ этими затянутыми въ корсетъ дамами. Я объясню имъ, какую роль играетъ корсетъ по отношенію къ естественному развитію организма. Иди, я буду одѣваться. Но сними корсетъ, сейчасъ сними!
   Лиза вышла со слезами на глазахъ.
   Черезъ часъ отецъ и дочь садились на извозчика. У Макара Андреевича въ рукахъ былъ какой-то свитокъ, который онъ тотчасъ-же развернулъ. Оказалось, что это кусокъ гуттаперчевой клеенки, употребляемой при операціяхъ. Онъ тщательно прикрылъ имъ сидѣнье пролетки.
   -- Такимъ образомъ, наше платье дѣлается непроницаемымъ для микробовъ, гнѣздящихся въ подушкѣ дрожекъ, -- объяснилъ онъ. -- Постой, куда ты? -- вдругъ обратился онъ къ извозчику. -- Объѣзжай кругомъ, я не позволю ѣхать по тѣмъ улицамъ, гдѣ торцовая мостовая.
   -- Почему? -- изумилась Лиза.
   -- А ты не читала въ газетахъ, что такое торцовая мостовая? -- заволновался Макаръ Андреевичъ. -- Это цѣлая лабораторія болѣзнетворныхъ міазмовъ, гнѣздилище опаснѣйшихъ микробовъ. Сосновое дерево, вбирая въ себя нечистые экскременты, предается гніенію и можетъ служить источникомъ ужаснѣйшей заразы. Изумляюсь, какъ не уничтожатъ торцы, послѣ того какъ указано наукой, что единственная гигіеническая мостовая -- булыжная.
   Пролетка, между тѣмъ, такъ подскакивала на единственной гигіенической мостовой, что Лиза должна была крѣпко упираться ножками. Къ несчастью ея, Макаръ Андреевичъ тотчасъ замѣтилъ эти ножки.
   -- Что это? Тѣсная обувь? Суетное желаніе, чтобъ нога казалась меньше? -- вскричалъ онъ. -- О, вотъ плоды нелѣпаго, пошлаго воспитанія и полнаго незнакомства съ раціональной гигіеной! Я не могу этого допустить. Извозчикъ, въ Гостиный дворъ. -- Да, душа моя, я сейчасъ самъ выберу тебѣ просторную, разумную, раціональную обувь.
   Лиза совсѣмъ расплакалась.
   -- Папа, я не поѣду къ Ольгѣ Степановнѣ; надо мной смѣяться будутъ, -- всхлипывала она.
   -- Вздоръ, не будутъ. Ты увидишь, какъ я съ ними поговорю. Да и что такое "смѣхъ глупца". Надо дорожить мнѣніемъ серьезныхъ людей.
   Имъ предстояло переѣзжать Невскій. Макаръ Андреевичъ быстро раскрылъ зонтикъ и уставилъ его въ видѣ щита.
   -- Это я дѣлаю, чтобы предохранить насъ отъ зловредныхъ міазмовъ, выдѣляемыхъ торцовою мостовой, -- объяснилъ онъ.
   Когда, черезъ полчаса, отецъ и дочь входили въ гостиную Ольги Степановны, на бѣдной дѣвушкѣ лица не было. Корсажъ, надѣтый безъ корсета, и какія-то резиновыя калоши вмѣсто туфель, въ ту же минуту обратили на нее общее вниманіе. Публика переглядывалась, пересмѣивалась. Потомъ, осторожно, стали ее разспрашивать. Макаръ Андреевичъ имѣлъ заранѣе торжествующій видъ. Онъ ждалъ момента. И вотъ, моментъ насталъ. Онъ заговорилъ.
   Невозможно разсказать, что такое произошло. Крики, хохотъ, истерическія взвизгиванія, потомъ почти перебранка, и опять хохотъ, и наконецъ -- какія-то двѣ дюжія руки схватили Макара Андреевича за плечи, повернули лицомъ къ двери, напялили на него пальто (оно оказалось чужое), нахлобучили шляпу -- и онъ очутился на лѣстницѣ. Лизу удержали -- съ ней сдѣлалась истерика.
   Блѣдный, растерянный, прибѣжалъ Макаръ Андреевичъ домой, и тотчасъ заперся въ своемъ кабинетѣ. Прошло часа два -- онъ не показывалъ признака жизни. Александра Петровна куда-то уѣхала. Затѣмъ, изъ кабинета осторожно высунулась голова Макара Андреевича и подозрительно оглянулась. Потомъ онъ вышелъ самъ, проскользнулъ по корридору, спустился по лѣстницѣ мимо остолбенѣвшаго швейцара, и медленными, мѣрными шагами направился по тротуару. Но въ какомъ видѣ! Онъ изображалъ собою человѣка-сандвича. На груди и на спинѣ его красовались два громадные картона, испещренные слѣдующими надписями, искусно выведенными разными красками:
   "Смерть микробамъ! Здоровье -- высшее благо. Долой торцы! Долой наемныя кареты! Оставимъ корсеты для проституціи! Раціональная обувь! Серьезное чтеніе!"
   Вечеромъ того же дня Макара Андреевича привезли въ больницу Николая Чудотворца и сдали дежурному врачу. Онъ былъ буенъ.
  
  

ОТРАВА ЖИЗНИ.

  
   Эта отрава начала проникать въ жизнь Петра Петровича Гладышева еще съ прошлаго года, и именно съ того сквернаго дня, когда домохозяинъ его, купецъ Калабановъ, встрѣтившись съ нимъ въ подъѣздѣ, не потянулъ въ сторону свое отвислое чрево, какъ онъ обыкновенно это дѣлалъ, а напротивъ, выпятилъ его впередъ, и не снявъ съ головы котелка, а только махнувъ двумя пальцами кверху, -- заступилъ ему дорогу и произнесъ своимъ хриплымъ, давно "перехваченнымъ" на какомъ-то буянѣ голосомъ: А у васъ, господинъ Гладышевъ, контрактъ кончается...
   Петръ Петровичъ при этомъ поморщился: онъ уже издалека предвидѣлъ надбавку на квартиру, а независимый первогильдейскій видъ Калабанова не предвѣщалъ ничего добраго. Не понравилось Петру Петровичу также и то, что Калабановъ назвалъ его "господиномъ Гладышевымъ", тогда какъ прежде всегда величалъ по имени и отчеству.
   -- Да, такъ что-же? Я хотѣлъ-бы квартиру за собой оставить, -- сказалъ онъ. Калабановъ моргнулъ бровями и посмотрѣлъ въ сторону.
   -- Можно и за вами оставить; только подороже платить придется, -- отвѣтилъ онъ.
   -- А сколько?
   -- Три бумажки на васъ надбавлено; полторы тысячи платить будете.
   -- Триста рублей сразу! это разбой! -- вырвалось у Гладышева.
   -- Какъ угодно. Не принуждаемъ, значитъ.
   Гладышевъ разозлился, разгорячился, и сказалъ домовладѣльцу что-то не лестное для послѣдняго. Калабановъ только погладилъ рукой бороду.
   -- Такъ позволите, стало-быть, билетики налѣпить? -- спросилъ онъ.
   Къ утру слѣдующаго дня Гладышевъ, однако, одумался. Разсчитавъ, онъ сообразилъ, что переѣздъ на новую квартиру, да пригонка драпировокъ и мебели обойдется, пожалуй, не дешевле трехсотъ рублей; а еще сколько безпокойства и потери времени... Онъ рѣшилъ согласиться на надбавку, но контрактъ, изъ предосторожности, заключилъ только на годъ: можетъ быть цѣны опять понизятся, такъ зачѣмъ же себя связывать.
   Но прошелъ годъ, и Петръ Петровить съ ужасомъ слышалъ со всѣхъ сторонъ, что цѣны на квартиры не только не падаютъ, а растутъ непомѣрно. Неужели и ему сдѣлаютъ новую надбавку? Лишніе триста рублей, всыпанные въ карманъ Калабанова, уже заставили Петра Петровича урѣзать до крайности свой семейный бюджетъ. Другихъ урѣзокъ онъ и придумать не могъ. И онъ съ непріятнымъ стѣсненіемъ сердца ждалъ новаго разговора съ Калабановымъ.
   Но вмѣсто домохозяина явился дворникъ и предъявилъ новое росписаніе всѣхъ квартиръ, по повышеннымъ цѣнамъ. Противъ номера, занимаемаго Гладышевымъ, стояла цифра: 2000.
   Петръ Петровичъ ужаснулся.
   -- Да что, твой хозяинъ съ ума сошелъ, что-ли? -- накинулся онъ на дворника.
   -- Намъ это неизвѣстно, -- спокойно отвѣтилъ тотъ. -- Намъ только сказано, оповѣстить жильцовъ. Кому, значитъ, не нравится, такъ чтобъ съѣзжали.
   -- Ну, такъ скажи, что мнѣ не нравится, и я съѣду.
   -- Мы это очень понимаемъ.
   И вотъ, съ этого дня жизнь Петра Петровича Гладышева была окончательно отравлена. Еще раньше, чѣмъ онъ предпринялъ поиски за квартирой, онъ уже ощутилъ отраженіе калабановской политики на всѣхъ крупныхъ и мелкихъ сторонахъ своего существованія. Извозчики, возившіе его въ департаментъ за 20 коп., стали, словно сговорясь, требовать 30 копѣекъ.
   -- Почему-же, почему, если раньше я всегда ѣздилъ за двугривенный? -- спрашивалъ озадаченный Петръ Петровичъ.
   -- Помилуйте, сударь, сами знаете, нынче все дороже стало, -- отвѣчали ему извозчики.
   Хозяйственные счеты точно также стали рости съ неумолимой послѣдовательностью. Вмѣсто 3 рублей кухоннаго расхода, счеты кухарки поднялись до 3 1/2, потомъ до 4 руб.
   -- Почему? -- допытывался Гладышевъ у кухарки.
   -- Кто ихъ знаетъ, лавочниковъ; говорятъ, нынче все дороже стало, -- объяснила та.
   Дача въ Павловскѣ, которую Гладышевъ пять лѣтъ кряду нанималъ за 300 рублей, вдругъ оказалась цѣною въ 400. Ломовые извозчики, перевозившіе его пожитки всегда по четыре рубля съ подводы, потребовали по шести руб. Дворникъ на дачѣ, довольствовавшійся за воду пятью рублями, заломилъ восемь, и едва помирился на семи.
   -- Почему? почему? -- уже съ растеряннымъ видомъ спрашивалъ всѣхъ Гладышевъ.
   И отъ всѣхъ получалъ одинъ и тотъ же отвѣтъ:
   -- Сами знаете, нынче все дорожѣ стало.
   Но почему же самъ онъ не сталъ дороже? Почему онъ по прежнему получаетъ три съ половиной тысячи казеннаго жалованья, и полторы тысячи за занятія въ одномъ частномъ учрежденіи? Этого ему никто не могъ объяснить, но общій голосъ твердилъ одно и то же:
   -- Нынче все дороже стало.
   Это былъ какой-то стихійный звукъ, стоявшій въ воздухѣ, и вмѣстѣ съ воздухомъ проникавшій все существо его. До такой степени проникавшій, что Петръ Петровичъ началъ даже какъ будто заговариваться, и на вопросъ жены, вѣтрено-ли сегодня на дворѣ, иногда отвѣчалъ:
   -- Сама знаешь, нынче все дороже стало.
   Надо было, однако, привести въ извѣстность, выразить въ цифрахъ все то, что означала эта жестокая фраза, этотъ стихійный звукъ, эта отрыжка калабановскаго пищеваренія. Петръ Петровичъ подсчиталъ, и ужаснулся. Выходило, что не касаясь квартирнаго вопроса, огульное наращиванье цѣнъ на все потребное въ жизни составляло уже болѣе тысячи рублей въ годовой смѣтѣ. А при этомъ жена весьма резонно ставила на видъ, что Липочка, старшая дочь, кончила гимназію, и съ осени ее придется возить къ знакомымъ, и у себя собирать гостей; и что остальныя дѣти тоже стали на годъ старше, и содержаніе и воспитаніе ихъ требуютъ лишнихъ расходовъ, -- а вѣдь ты, -- добавляла жена, -- ты самъ знаешь, нынче все дороже стало.
   И всѣ, -- Липочка, остальныя дѣти, прислуга, лавочники, разносчики, всѣ, на каждомъ шагу, на разные голоса, повторяли одинъ и тотъ же припѣвъ:
   -- Нынче все дороже стало.
   Но, однако, что же дѣлать? Гдѣ взять эту недостающую тысячу? Какъ устроиться съ квартирой?
   Петръ Петровичъ разсудилъ, что какъ бы тамъ ни было, а безъ квартиры остаться никакимъ образомъ нельзя. Можно влѣзть въ долги, можно ходить дома въ старомъ халатѣ и протертыхъ туфляхъ, чтобы сберечь пиджачную пару и ботинки, можно дѣлать на завтракъ смоленскую кашу, а на обѣдъ лапшу, но квартира, приличная квартира во всякомъ случаѣ необходима.
   И Петръ Петровичъ принялся искать квартиру. Онъ уже не пилъ отраву жизни глотками, онъ захлебывался въ ней.
   Въ справочной конторѣ ему дали нѣсколько адресовъ. Оказалось, что всѣ эти квартиры уже сданы. Только въ одномъ мѣстѣ на окнахъ еще виднѣлись билеты. Петръ Петровичъ бросился въ подъѣздъ. Стоявший передъ дверью швейцаръ смѣрилъ его такимъ взглядомъ, который ясно обнаружилъ всю прикосновенность достойнаго привратника къ калабановскому торжеству, и всю глубину разнувдавшейся хамской наглости. На вопросъ Петра Петровича: сдается-ли квартира? -- онъ только насмѣшливо сощурилъ глаза и пропустилъ сквозь усы:
   -- Чего-съ?
   -- Сдается у васъ квартира?
   -- Квартира?
   -- Не понимаешь меня, что-ли? Я хочу посмотрѣть квартиру.
   -- Да вамъ какую надобно?
   -- Покажи ту, которая сдается.
   -- Чего зря показывать? Я васъ толкомъ спрашиваю, какая вамъ требуется квартира? Можетъ у насъ и есть, да не про вашу честь.
   Петръ Петровичъ оглянулся; по другой сторонѣ улицы какъ разъ въ эту минуту проходилъ полицейскій офицеръ.
   -- Видишь ты тамъ помощника пристава? -- указалъ на него Гладышевъ швейцару. -- Не желаешь ли, чтобъ я попросилъ его научить тебя, какъ разговаривать съ нанимателями?
   Физіономія швейцара мгновенно преобразилась, точно по ней хлестнули бичемъ. Онъ быстро отворилъ дверь и проговорилъ совершенно другимъ, до гадости слащавымъ голосомъ:
   -- Пожалуйте, сударь, сейчасъ покажемъ. Какь-же не показать? Мы это очень обязаны.
   Квартира оказалась дрянь-дрянью, какія-то косыя стѣны, покоробившіяся двери, темнота и грязь.
   -- Будетъ ремонтъ, что-ли? -- спросилъ Гладышевъ.
   -- Какъ-же-съ, ремонтъ безпремѣнно требуется, -- отвѣтилъ швейцаръ. -- Хозяинъ такъ и наказывалъ: безъ ремонту, говорить, не отдавай.
   -- То-есть, что это значитъ: безъ ремонту не отдавай? -- не понялъ Гладышевъ.
   -- А значитъ, весь ремонтъ, какъ слѣдуетъ, отъ жильца полагается. Чтобы въ исправности было.
   Петръ Петровичъ даже сплюнулъ съ досады, снова сѣлъ на извозчика и поѣхалъ, поглядывая на окна. Вотъ опять видны билетики; высоко, въ пятомъ этажѣ, но что же дѣлать.
   Швейцаръ, съ насупленными бровями и бакенами вродѣ обломовскаго Захара, съ зловѣщимъ видомъ заступилъ Гладышеву дорогу.
   -- Вы изъ какихъ будете? -- спросилъ онъ тономъ участковаго унтера, къ которому привели новаго бродягу.
   -- Покажи-ка мнѣ квартиру, -- сказалъ Гладышевъ.
   -- При казенной должности состоите, аль какъ? -- продолжалъ швейцаръ.
   -- Ну, состою; тебѣ-то что?
   -- Мы жильцовъ пускаемъ только которые при казенной должности. А семейство большое?
   -- Я, жена, трое дѣтей.
   -- Въ законѣ, стало быть? У насъ на это большое вниманіе. Если по пачпорту что окажется, хозяинъ контракта не дастъ; онъ напередъ въ пачпорты смотритъ. А собаки есть?
   -- Есть.
   -- Неподходяще это. У насъ собачниковъ во всемъ домѣ нѣтъ. Кошку, это можно; кошка для крысъ.
   Петръ Петровичъ задумался. Ужь не пожертвовать-ли Карушкой и Мимишкой? Чортъ возьми, не остаться же изъ-за нихъ безъ квартиры.
   -- Ладно; посмотрѣть-то квартиру можно? -- сказалъ онъ.
   -- А вы хозяину-то неизвѣстны? -- спросилъ швейцаръ. Потому, хозяинъ любитъ больше знакомымъ сдавать. А не то, можетъ рекомендацию имѣете?
   -- Нѣтъ, не имѣю. Можно у прежняго хозяина справиться.
   -- Не съ руки. Мы за жильцомъ не бѣгаемъ. Нынче жилецъ самъ во-какъ кланяется. Пороги отбиваетъ.
   -- Квартиру-то покажете?
   -- Показать можно; только ничего съ того не будетъ. Не отдастъ вамъ хозяинъ.
   -- Это почему-же?
   -- По разговору вашему видать. Хозяинъ любитъ, чтобы съ почтительностью. Онъ первымъ дѣломъ требуетъ, чтобы жилецъ искательство показалъ.
   -- А кто такой хозяинъ-то вашъ?
   -- Торжковскій 2-й гильдіи купецъ. Выгребными ямами занимается. Въ большихъ подрядахъ состоятъ.
   Петръ Петровичъ со злости даже разсмѣялся, и рѣшилъ, что на сегодня довольно.
   А завтра будетъ тоже, и послѣзавтра тоже, и т. д. Ежедневно будетъ вливаться въ него отрава жизни, и непрерывно, днемъ и ночью, будетъ звенѣть въ его ушахъ все одинъ и тотъ же припѣвъ:
   -- Нынче все дороже стало.
  
  

СОВѢТЪ НЕЧЕСТИВЫХЪ.

  
   Въ увеселительномъ саду довольно много народу. Румынскій оркестръ гудитъ и подвизгиваетъ на эстрадѣ. На песчаной площадкѣ, обставленной жиденькими деревцами, темнота почти непроницаемая. Прогуливаются, а больше топчутся на мѣстѣ, мужчины самаго разнообразнаго вида, и въ различныхъ градусахъ внутренней температуры. Между ними шмыгаютъ, какъ тѣни, какія-то дѣвицы съ сумочками въ рукахъ, и садовыя "мамаши", постоянно имѣющія о чемъ-то переговорить съ буфетными лакеями. Поближе къ театру медленно прохаживаются "этуали", въ громадныхъ шляпахъ и изумительныхъ накидкахъ, и при каждомъ поворотѣ къ нимъ кто нибудь подбѣгаетъ и кто нибудь отъ нихъ отбѣгаетъ. Въ углу террассы, за столикомъ, сидятъ двое молодыхъ людей щеголеватаго вида. Одному, худощавому блондину, почему-то очень жарко; онъ распахнулъ пиджакъ и сдвинулъ на затылокъ котелокъ, съ наслажденіемъ подставляя влажный лобъ медленному, тяжелому теченію сырого воздуха. Другой, нѣсколько полный, съ подстриженной темной бородкой, застегнулъ на всѣ пуговицы долгополое пальто, и откинувшись на спинку стула, покачиваетъ вправо и влѣво поставленную подлѣ ногъ палку съ серебрянымъ крюкомъ. На столикѣ передъ ними стоитъ бутылка минеральной воды.
   -- Да, дружище, чортъ знаетъ что такое! -- говоритъ первый. -- Двѣ недѣли бѣгаю какъ собака на поискахъ квартиры, и ничего не могу сдѣлать. Такой, какъ мнѣ нужно, совсѣмъ нѣтъ, а за разную дрянь требуютъ тройную цѣну. Ты для себя тоже ничего не нашелъ?
   Нѣсколько полный господинъ -- фамилія его была Бобылковъ -- отрицательно покачалъ головой и помахалъ передъ носомъ указательнымъ пальцемъ.
   -- Знаешь, -- продолжалъ первый, по фамиліи Варгасовъ, -- мнѣ пришла въ голову идея. Не устроиться-ли намъ съ тобой вмѣстѣ, э? И квартирку побольше легче найти, и дешевле выйдетъ. Э?
   Бобылковъ поднялъ палку и уперся подбородкомъ въ набалдашникъ. Лицо его приняло задумчивое выраженіе.
   -- Чтожъ, въ принципѣ твоя идея недурна, -- процѣдилъ онъ. -- Одну квартиру, очевидно, скорѣе можно найти, чѣмъ двѣ. И притомъ, мы хорошо знаемъ другъ друга, и наши привычки и вкусы имѣютъ много общаго. Комнаты три, четыре. Парадный ходъ, это первое условіе. Гостиная общая -- мы выберемъ изъ твоей и моей мебели, что получше. Столовая тоже общая. Затѣмъ, отдѣльныя спальныя. Рублей сто въ мѣсяцъ, а?
   Варгасовъ потеръ рукою свой открытый лобъ.
   -- Я предпочелъ бы что-нибудь получше: комнатъ шесть-семь, не выше третьяго этажа, съ высокими потолками, -- сказалъ онъ. -- Балконъ тоже былъ бы не лишній.
   -- Такъ вѣдь это, братецъ, двумя тысячами пахнетъ! -- возразилъ Бобылковъ.
   -- Около того; но не все-ли намъ равно? -- отозвался Варгасовъ.
   Бобылковъ наклонился къ нему, какъ бы не разслышавъ.
   -- Э? -- произнесъ онъ.
   Варгасовъ въ свою очередь вытянулся черезъ столъ.
   -- Моя идея заключается не только въ томъ, чтобы жить вмѣстѣ; я имѣю въ виду извлекать изъ этого кое-какія выгоды, -- отвѣтилъ онъ. -- Во первыхъ, живя вдвоемъ, мы будемъ платить только первые мѣсяцы, а потомъ бросимъ это глупое занятіе.
   -- Э? -- повторилъ Бобылковъ.
   -- Само собою, -- продолжалъ Варгасовъ. -- Контрактъ подпишемъ мы оба -- это непремѣнное условіе. Каждый по очереди будетъ просить отсрочки и увѣрять, что черезъ недѣлю деньги будутъ уплачены. Затѣмъ, когда дѣло дойдетъ наконецъ до суда, насъ опять двое, и мы оба судимся поочереди. Въ первое засѣданіе я не приду, во второе ты. Заочное рѣшеніе по отношенію ко мнѣ, заочное решеніе по отношенію къ тебѣ. Вторичное разбирательство, потомъ аппеляція, потомъ свидѣтельство доктора о моемъ опасномъ положеніи, потомъ о твоемъ. А тамъ весна, и мы перебираемся на дачу... А кромѣ того, ты не забудь, сколько мы можемъ наскандалить вдвоемъ. Хозяина можно до того довести, что онъ самъ готовъ будетъ намъ отступного заплатить, чтобы только мы съѣхали.
   Бобылковъ задумчиво сощурилъ глаза.
   -- Гм! произнесъ онъ; -- если обсудить, твоя идея представляется не лишенною практическаго смысла. Главное, пріятно учинить нѣкое издѣвательство надъ господиномъ домовладѣльцемъ.
   -- Я думаю! -- подкинулъ головой Варгасовъ. -- Не такіе же мы дураки, въ самомъ дѣлѣ, чтобъ допустить ихъ хозяйничать въ нашихъ карманахъ. Я имѣлъ прекрасную квартиру за 900 рублей. Теперь за такую надо дать полторы тысячи. Но развѣ я могу? Развѣ ты можешь?
   Бобылковъ, вмѣсто отвѣта, оглянулся и мигнулъ лакею.
   -- Бутылку "Вайтъ-старъ"! -- приказалъ онъ.
   -- По случаю идеи? -- спросилъ Варгасовъ.
   Пріятель кивнулъ головой.
   -- Ба, застаю васъ за отличнымъ занятіемъ, -- произнесъ господинъ лѣтъ пятидесяти, предусмотрительно одѣтый въ толстое пальто, и подошедшій къ нимъ въ одно время съ появившейся на столѣ бутылкой.
   -- Здравствуйте, Петръ Ивановичъ, присядьте, -- привѣтствовали его молодые люди. -- Нашли наконецъ квартиру?
   Подошедшій только рукой махнулъ.
   -- Нашелъ чортъ знаетъ что такое, -- отвѣтилъ онъ. -- Пять крошечныхъ комнатъ въ пятомъ этажѣ, за полторы тысячи. Повернуться негдѣ. Въ спальной 600 кубическихъ футовъ воздуха на двоихъ, а такъ какъ супруга моя поглощаетъ воздуху вдвое противъ меня, то на мою долю придется только 200 футовъ. А я астмой страдаю. Половину вещей маклакамъ продаю -- не влѣзаютъ. Хотѣлъ библіотеку сбыть, да букинисты не берутъ, говорятъ, что теперь эти библіотеки къ нимъ изъ каждой квартиры тащутъ. Кабинетъ свой въ столовой за буфетомъ устраиваю, и на обѣденномъ столѣ Ванѣ на ночь стелить будутъ. Въ мастерскихъ запрещается рабочимъ на столахъ спать, а мнѣ, Богъ дастъ, не запретятъ.
   -- Вотъ, вотъ! вотъ какое положеніе! -- кивнулъ Бобылковъ Варгасову.
   -- И то, батюшки мои, радъ, что какъ нибудь устроился, -- продолжалъ Петръ Ивановичъ. -- Лишніе пятьсотъ рублей платить придется, да жена, спасибо ей, ободряетъ: не унывай, говоритъ, Петя, на чемъ нибудь наверстаемъ. А по правдѣ, гдѣ же тутъ наверстать? Ну, да вѣдь не на улицѣ-же оставаться. Пока хватитъ, буду платить, а тамъ будь что будетъ...
   Молодые люди переглянулись.
   -- И контрактикъ подписали? -- спросилъ Бобылковъ.
   -- Подписалъ. Сначала перепугался, какъ прочиталъ, а потомъ думаю: пропадать, такъ пропадать, все едино, -- отвѣтилъ Петръ Ивановичъ. -- Условія, надо сказать, самыя ужасающія. Въ полномъ смыслѣ слова петлю себѣ на шею надѣлъ, да думаю: не душегубецъ же въ самомъ дѣлѣ хозяинъ, авось не затянетъ.
   -- А условія ядовитыя? -- полюбопытствовалъ Варгасовъ.
   -- Не только что ядовитыя, а унизительныя, -- отвѣтилъ Петръ Ивановичъ. -- Прямо какой-то договоръ съ человѣкомъ низшей расы, или съ бѣглымъ мазурикомъ. Въ чемъ я только не обязался! И за прислугой смотрѣть, и помоевъ въ квартирѣ не держать, и не выпускать на дворъ собакъ безъ провожатаго, и несуществующіе ключи въ дверяхъ сдать въ цѣлости, и вьюшки оберегать, и обоевъ не пачкать. А за всякую неисправность -- штрафъ, по усмотрѣнію хозяина, вотъ какъ на фабрикахъ рабочихъ штрафуютъ. Изъ крана, напримѣръ, будетъ течь, у нижнихъ жильцовъ потолокъ подмокнетъ -- и воленъ хозяинъ взыскать съ меня убытки, по его собственной оцѣнкѣ. Задвижка у окна потерялась -- опять можетъ хозяинъ взыскать, и не столько, сколько задвижка стоитъ въ лавкѣ, а по его собственной оцѣнкѣ: захочетъ -- двугривенный, а захочетъ -- десять рублей. Въ кабалу вошелъ, одно слово.
   -- Зачѣмъ-же вы такія разбойничьи условія подписали? -- спросилъ Бобылковъ.
   -- А какъ-же-бы я ихъ не подписалъ? -- возразилъ Петръ Ивановичъ. -- За мѣсяцъ впередъ я уже заплатилъ, вещи перевезъ, на гербовую бумагу деньги выдалъ, -- тутъ мнѣ и приносятъ контрактъ. Какъ-же я его не подпишу? И деньги, и время потерять, и безъ квартиры остаться? Нѣтъ, батенька, тутъ чорту душу прозакладываешь, не то что свои пожитки.
   -- А развѣ пожитки у васъ заложены? -- удивился Варгасовъ.
   -- Да все по тому-же контракту. Въ случаѣ моей неисправности, домовладѣлецъ имѣетъ право задержать мое имущество. Развѣ это не значитъ, что вся моя движимость у него въ закладѣ? У меня ея тысячъ на пять, а онъ можетъ за мѣсячную плату ее задержать, и потомъ судись съ нимъ. А исправность моя тоже отъ него самого зависитъ, и если захочетъ, чтобъ я былъ неисправенъ, то ужъ никакимъ способомъ я исправнымъ оказаться не могу.
   -- Это какъ-же такъ? -- удивился Бобылковъ.
   -- А очень просто, -- объяснилъ Петръ Ивановичъ. -- Въ контрактѣ сказано, что долженъ я вносить плату за мѣсяцъ впередъ, безъ всякаго промедленія. Ну, я перваго числа посылаю за дворникомъ. Дворникъ ушелъ, скоро будетъ. Я уѣзжаю на службу, оставивъ деньги у жены. Возвращаюсь къ обѣду, и узнаю, что сколько ни посылали за дворникомъ, онъ не являлся. Я ѣду къ хозяину -- не принимаетъ, спитъ. Ѣду вторично вечеромъ -- уѣхалъ. Посылаю деньги на завтра утромъ -- не принимаютъ: просрочено-молъ, извольте очистить квартиру въ 7-дневный срокъ, уплатить все по срокъ контракта, а за излишне прожитое время -- по десяти рублей въ сутки пени.
   -- Но это-же совсѣмъ чортъ знаетъ что такое, -- воскликнулъ Бобылковъ. -- Такого контракта никакой судъ не приметъ во вниманіе.
   -- Не знаю-съ, не юристъ, -- отвѣтилъ Петръ Ивановичъ. -- Я такъ полагаю, что домохозяева не имѣютъ въ виду явно злоупотреблять контрактомъ, и всѣ эти условія придумываютъ для нихъ какіе-нибудь подъячіе, просто по глупости, "чтобъ крѣпче было"; однако, все-же таки, чувствовать себя въ полной власти какого-то невѣдомаго мнѣ отставного надворнаго совѣтника Шилохвостова -- согласитесь, немножко какъ-то обидно.
   Варгасовъ совсѣмъ сдвинулъ шляпу на затылокъ, и потеръ мокрый лобъ рукою.
   -- Знаете что, у меня опять явилась идея, -- сказалъ онъ. -- Очевидно, сегодня мой счастливый день. Послушайте, Петръ Ивановичъ, выдайте мнѣ довѣренность.
   -- Что? зачѣмъ? -- переспросилъ Петръ Ивановичъ.
   -- Выдайте довѣренность, настоящую, у нотаріуса, и живите себѣ спокойно въ домѣ вашего Шилохвостова, -- продолжалъ Варгасовъ. -- Даже, если перваго числа не при деньгахъ будете, недѣльку спокойно повременить можете. А я изъ этого домохозяина вашего буду веревки вить.
   -- Да что вы? какимъ образомъ? -- усомнился Петръ Ивановичъ.
   -- Только выдайте довѣренность, -- повторилъ Варгасовъ. -- Помилуйте, я сейчасъ же противъ него уголовное дѣло начинаю. Вѣдь этакій контрактъ -- явное вовлеченіе въ невыгодную сдѣлку, и приготовленіе къ покушенію. Зачѣмъ, напримѣръ, позвольте васъ спросить, ему понадобилось право захватить всю вашу движимость, цѣною въ пять тысячъ, когда, для обезпеченія простоя въ нѣсколько дней, ему достаточно одного коммода? Зачѣмъ онъ желаетъ получить за ключи и вьюшки непремѣнно по своей оцѣнкѣ, а не по дѣйствительной стоимости? Объ этомъ, милостивые государи мои, слѣдуетъ разсудить!
   -- Да просто затѣмъ, что какой-то подъячій сочинилъ ему "образецъ контракта, чтобы крѣпко было", а онъ и обрадовался, -- сказалъ Петръ Ивановичъ.
   -- А мнѣ это неизвѣстно, неизвѣстно это мнѣ! -- возразилъ Варгасовъ. -- Вы склоняетесь въ сторону довѣрія, а господину прокурору подобаетъ склоняться въ сторону обвиненія. Вотъ тутъ и поговоримъ. Не ручаюсь, дѣло я могу и проиграть, да вѣдь до тѣхъ поръ страху-то что напущу вашему господину Шилохвостову... Такъ дадите довѣренность, Петръ Ивановичъ?
   -- Что-жъ, если онъ со мной такъ поступаетъ, мнѣ нѣтъ причины заботиться о его спокойствіи, -- согласился Петръ Ивановичъ. -- Совсѣмъ у васъ тутъ совѣтъ нечестивыхъ собрался, -- разсмѣялся онъ.
   -- Вотъ и чудесно. А ты, Бобылковъ -- обратился Варгасовъ къ товарищу, -- когда будешь искать квартиру, требуй у дворниковъ образецъ контракта: если съ кляузами, дороже давай. Скручу!
   И выливъ въ стаканъ остатки вина, Варгасовъ выпилъ залпомъ, запивая разомъ обѣ счастливыя идеи.
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов