ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе къ журналу "Нива" за 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.
Матильда Ивановна Копоненъ, чухонка по происхожденію и квартирная хозяйка по ремеслу, вбѣжала въ комнату своего молодого жильца, будущаго художника Ивана Ивановича Хопрова, растрепанная, въ измятомъ ситцевомъ капотѣ, должно-быть, послѣ послѣобѣденнаго сна, и визгливымъ голосомъ объявила:
-- Идите, съ дѣдкой что-то дѣлается. Машка сказала: "хрипитъ". Умретъ еще, старый, тутъ...
Иванъ Ивановичъ, ходившій, засунувъ руки въ карманы панталонъ и насвистывая отъ голоду шансонетку, остолбенѣлъ на мѣстѣ.
-- Какъ умретъ?-- спросилъ онъ, ничего не сообразивъ сразу.
-- Умретъ, какъ умираютъ! Хрипитъ, говорить не можетъ! Идите же!-- отвѣтила она и, безцеремонно схвативъ своего жильца за рукавъ, потащила его черезъ темный и узкій коридоръ въ другую комнату, сердито ругаясь:
-- Охъ, ужъ эти нищіе жильцы, гроши платятъ, а возись тутъ съ ними...
Они вошли въ конуру, темную, грязную, затхлую. Въ ней было тихо; слышалось только чье-то хриплое дыханіе. При свѣтѣ внесенной сюда Хопровымъ лампочки можно было разсмотрѣть на постели, подъ грязнымъ одѣяломъ изъ пестрыхъ, какъ нарядъ арлекина, ситцевыхъ лоскутковъ, какую-то грязную человѣческую фигуру, лежащую на спинѣ. Это былъ старикъ съ лицомъ землистаго цвѣта, съ сѣрой, обильной щетиной на головѣ, щекахъ и подбородкѣ. Онъ смотрѣлъ тупо въ пространство глубоко ввалившимися подъ густыми бровями, оловянными глазами, и конвульсивно перебиралъ пальцами крупныхъ костлявыхъ рукъ, лежавшихъ, какъ плети, вдоль тѣла.
-- Дѣдка, худо тебѣ?-- очень громко спросилъ Хопровъ, подходя къ старику и растерянно всматриваясь въ его лицо.
Тотъ хотѣлъ что-то сказать, но языкъ не повиновался, и пробормоталъ нѣчто безсвязное.
-- Въ больницу надо, тамъ помогутъ,-- такъ же громко сказалъ Хопровъ.
-- Не... не...-- торопливо забормоталъ старикъ и замоталъ отрицательно головой.
-- Такъ доктора... Да какъ быть?.. Денегъ нѣтъ,-- опять выкрикнулъ Хопровъ.
Глухой старикъ опять затрясъ головою и опять испуганно пробормоталъ:
-- Не... не...
Въ его глазахъ отразился страхъ, почти ужасъ, пальцы неподвижно лежавшихъ рукъ зашарили безпомощно по одѣялу.
-- Но нельзя же такъ, безъ помощи!-- крикнулъ Хопровъ, не зная, что дѣлать.-- Такъ нельзя... Слышишь?
Старикъ сдѣлалъ надъ собой усиліе и едва внятно съ разстановкой произнесъ:
-- Ни-че-го...
Матильда Ивановна посовѣтовала:
-- Пусть ужъ до утра полежитъ. Завтра надо въ больницу. Здѣсь умирать нельзя.
Старикъ, должно-быть, понялъ ея слова и снова замоталъ головой.
-- Боится больницы,-- пояснилъ Хопровъ.
-- Мало ли чего, а все же нельзя такъ оставлять,-- рѣшительно проговорила она.-- Завтра надо чѣмъ свѣтъ свезти.
Она вышла изъ каморки, опять ворчливо негодуя на нищихъ-жильцовъ. Хопровъ постоялъ около постели старика, не зная, что дѣлать; неумѣло поправилъ подушку, одѣяло, совсѣмъ растерянный. Старикъ закрылъ, наконецъ, глаза и, казалось, сталъ дышать ровнѣе. Хопровъ, безсознательно ободряя себя, подумалъ, что, можетъ-быть, къ завтрашнему дню старику будетъ лучше, и, захвативъ лампочку, снова вернулся къ своему комнату.
Это была узенькая, неказистая комната съ грязными пестрыми обоями, хранившими цѣлый рядъ жирныхъ пятенъ надъ спинками стульевъ. Въ ней царствовалъ невообразимый безпорядокъ; на стѣнахъ висѣли, подобно лохмотьямъ и заплатамъ, обрывки картинъ на бумагѣ и клочьяхъ холста -- начатые эскизы,-- гдѣ облако, гдѣ нога, гдѣ рука,-- сдѣланные углемъ, карандашомъ, акварелью, масломъ. Все было не закончено, не дорисовано, не дописано. На нѣкоторыхъ лоскуткахъ начатые наброски представляли неприглядную смѣсь рукъ, ногъ, профилей, тучъ, деревьевъ, вылѣзавшихъ другъ изъ-подъ друга, сливавшихся вмѣстѣ въ невообразимый хаосъ, какъ образы и мысли въ разстроенномъ воображеніи; почти вездѣ тутъ же были нарисованы карикатуры, не столько остроумныя, сколько забористыя, иногда сальныя и грязныя, какъ холостая бесѣда послѣ ужина, какъ мужицкая брань въ кабакѣ; кое-гдѣ подъ рисунками и карикатурами были надписи въ стадахъ, нерѣдко гладкихъ и звучныхъ, но по большей части тоже нецензурныхъ. Обстановка комнаты была изъ рукъ вонъ плоха; стулья, столъ, комодъ, кровать, мольбертъ, все было не только старо, поломано и грязно, но вдобавокъ ко всему или испачкано красками и карандашами, или изрѣзано перочинными ножами, какъ школьная мебель, побывавшая подъ руками смертельно скучающихъ пансіонеровъ. Стоптанныя туфли, грязная вышитая малороссійскими узорами сорочка, разныя принадлежности бѣлья, старыя лѣтнія панталоны,-- все это валялось на стульяхъ, на столахъ, на полу. Въ углу бѣлѣлъ лишенный носа гипсовый бюстъ Аполлона въ красной суконной фескѣ, покрытой пылью. Подъ столомъ валялся загрязненный гипсовый торсъ Венеры, вѣроятно служившій не разъ вмѣсто скамьи для ногъ. На ржавомъ гвоздѣ висѣлъ затасканный галстукъ, точно петля, приглашающая желающаго повѣситься. Войдя въ эту комнату, Хопровъ взялъ одну изъ валявшихся на столѣ гильзъ, набилъ ее кое-какъ смѣшанными съ пылью остатками табаку и, заткнувъ ее обрывкомъ грязной ваты, закурилъ папиросу.
-- Скверная штука, если дѣдка умретъ! Въ карманѣ ни гроша, а хоронить будетъ надо,-- проворчалъ онъ, дѣлая гримасу.-- Неожиданный репримандъ! И какой онъ мнѣ дѣдъ!
Онъ сѣлъ верхомъ на стулъ и запустилъ красивые длинные пальцы въ густые, бѣлокурые волосы, дымя папиросой. Его всегда безпечное, беззаботное молодое лицо теперь смотрѣло мрачно, можетъ-быть, впервые съ тѣхъ поръ, какъ онъ сталъ вполнѣ помнить себя. Сознаніе, что у него нѣтъ денегъ не только на похороны старика, но даже на то, чтобы отвезти его въ больницу, просто испугало его. Бѣдъ и невзгодъ онъ пережилъ не мало, но онъ всегда утѣшалъ себя мыслью, что "авось когда-нибудь вывернется", и вывертывался: перехватитъ гдѣ-нибудь въ долгъ денегъ и съѣздитъ въ Аркадію; продастъ старыя голенища и пообѣдаетъ; нарисуетъ жанровую картинку, докажетъ издателю иллюстрированнаго изданія, что ноги на картинкѣ такими кривыми и должны быть въ "ракурсѣ", что грязныя пятна сдѣланы дня усиленія эффектной игры "свѣто-тѣни", сбудетъ свое произведеніе и купитъ новый галстукъ и новую шляпу, забывъ, что надо было купить панталоны. Теперь онъ вполнѣ ясно сознавалъ, что вывернуться нельзя. Богато одаренный воображеніемъ, впечатлительный, нервный, безпомощный, какъ женщина, онъ сразу упалъ духомъ, сознавая, что тутъ дѣло идетъ не о томъ, удастся или не удастся съѣздить въ Аркадію, придется или не придется сшить новую пару платья и купить мягкую шляпу съ широкими полями. А тутъ еще за стѣной кто-то плачетъ, громко, отчетливо, настойчиво плачетъ, какъ человѣкъ, желающій, чтобы всѣ, всѣ непремѣнно слышали, что онъ плачетъ.
-- Точно собачонка визжитъ,-- пробормоталъ онъ, раздраженный этимъ неумолкающимъ хныканьемъ.-- Любовникъ, бросилъ, ну, и не остается ничего больше дѣлать, какъ ревѣть до появленія новаго обожателя. Третій день ничего лучшаго придумать не можетъ. Тварь!
Онъ ее не жалѣлъ. Онъ хорошо зналъ эту личность, круглолицую, бѣлобрысую, съ плоскимъ носомъ, съ красноватыми полосками вмѣсто бровей, съ глазами телки, съ ярко-румяными щеками въ веснушкахъ и съ ямками на этихъ щекахъ и подбородкѣ. Ее, съ его словъ, знали всѣ его товарищи, нѣкоторые даже кланялись съ ней при встрѣчахъ въ коридорѣ, когда приходили къ нему и думали, косясь на ея здоровый бюстъ, что даромъ, пожалуй, можно бы свести интрижку. Когда онъ, за графинчикомъ водки или за бутылкой пива, слишкомъ громко разсказывалъ имъ у себя новые холостые анекдоты, совѣстливые изъ нихъ спрашивали: "а развѣ твоей сосѣдки нѣтъ дома?" Онъ отвѣчалъ: "ну, вотъ еще, она и получше слыхивала". Онъ ее не уважалъ, слишкомъ хорошо зная эту жизнь за стѣной и чувствуя, что она заигрываетъ съ нимъ, дѣлаетъ ему глазки, ищетъ случая, чтобы и онъ соблазнилъ ее. Онъ былъ художникъ по натурѣ, и она ему не могла нравится. Тѣмъ не менѣе, иногда въ дни голодовокъ онъ подумывалъ о ней и мимовольно разсуждалъ: "а впрочемъ, не все ли равно?" Теперь, когда онъ сказалъ про нее мысленно, что она "три дня визжитъ и ничего лучшаго придумать не можетъ", ему стало досадно на себя. Онъ вотъ тоасе теперь хоть недѣлю хнычь, ничего лучшаго не придумаетъ. Онъ всталъ, охваченный страхомъ и тревогой за свое положеніе, началъ шагать изъ угла въ уголъ, наконецъ, усталый, бросился на постель, подложивъ руки подъ голову, уставилъ въ пространство глаза и забылся въ думахъ.
"И какой онъ мнѣ дѣдъ? какой дѣдъ? Такъ кто-то, съ улицы приставшій!" -- назойливо вертѣлось въ головѣ.
Онъ, чтобы не думать о настоящемъ, сталъ разбираться въ хламѣ прошлаго. Его семья была не велика, ихъ было всего трое: его сановитый по виду отецъ, статскій совѣтникъ Иванъ Петровичъ Хопровъ, его мать, вѣчная глупенькая дѣвочка Аглая Степановна Хопрова и онъ, безъ призора безчинствующій въ дѣтской ребенокъ Ваня. Кромѣ ихъ троихъ въ домѣ считался роднею какой-то старикъ Тарасъ Михайловичъ Тороповъ, иногда ходившій къ нимъ подкармливаться и называвшійся за старческій видъ "дѣдомъ". При гостяхъ его кормили въ задней комнатѣ, отводившейся всегда подъ дѣтскую, такъ какъ онъ былъ уже сильно "потертъ". Ваня любилъ эти дни, такъ какъ и онъ обѣдалъ тогда не съ большими, а съ дѣдкой. Дѣдку онъ считалъ не большимъ, а только старымъ, потому что съ понятіемъ о большихъ у него связывались слезливыя жалобы матери: "что это ты все около меня торчишь, точно у тебя игрушекъ нѣтъ", строгіе окрики отца: "не вертись подъ ногами", укоризненныя замѣчанія кухарки и горничной: "не слѣдъ вамъ по кухнямъ бѣгать, да шпіонничать". Дѣдка его не отгонялъ, строилъ съ нимъ изъ картъ домики, изображалъ лошадку, топотавшую ногами, говорилъ съ нимъ картавымъ языкомъ, присюсюкивая,-- значитъ онъ не большой, а только старый. Притомъ и дѣдку такъ же гоняли, какъ его, давали тому выговоры, читали ему наставленія, а онъ стушевывался и робко извинялся, сначала съ улыбочкой, такъ какъ онъ былъ глухъ и не сразу понималъ, что говорятъ, а потомъ со слезами, когда уже на него просто начинали кричать. Вспоминая прошлое, Хопровъ не могъ остановиться ни на одномъ особенно дорогомъ лицѣ, ни на одномъ особенно любимомъ предметѣ: постоянно у нихъ мѣнялась прислуга, постоянно мѣнялись квартиры и вещи; всѣмъ и всегда въ домѣ были недовольны и всѣ искали чего-то лучшаго; отецъ сурово отодвигалъ тарелку и строго произносилъ: "какъ у васъ стряпаютъ; это помои, а не супъ"; мать слезливо и обиженно жаловалась: "и опять грубіянка попалась, у порядочныхъ людей не умѣютъ служить"; чуть не каждый годъ долго искали квартиру съ порядочнымъ ходомъ и приличнымъ швейцаромъ; находили, наконецъ, такую, гдѣ входныя двери были полированныя подъ красное дерево или подъ дубъ, коверъ разостланъ былъ во всю лѣстницу, швейцаръ былъ въ чистой ливреѣ и представительнаго вида, но квартира была въ пятомъ этажѣ, комнаты были низки, всюду разносился чадъ отъ кухни, по всѣмъ комнатамъ было слышно, какъ кухарка ругается съ горничной изъ-за младшаго красавца-дворника.
Именно въ такой квартирѣ произошло событіе, оставившее неизгладимый слѣдъ въ душѣ молодого Хопрова. Разъ онъ, тогда десятилѣтній мальчикъ, былъ изумленъ отсутствіемъ матери за завтракомъ и какимъ-то особеннымъ оживленіемъ въ кухнѣ, гдѣ безъ умолку тараторили служанки. Онъ спросилъ у горничной:
-- А гдѣ же мама?
-- Много будете знать -- скоро состаритесь!-- отвѣтила горничная, прошмыгнувъ мимо него.
Когда отецъ явился изъ должности къ обѣду, сынъ спросилъ его о томъ же, отецъ крикнулъ на него:
-- Не твое дѣло, дрянь-мальчишка!
Потомъ прибавилъ, грозя около его носа пальцемъ:
-- И чтобы я никогда не слыхалъ подобныхъ вопросовъ. Маршъ въ дѣтскую!
Затѣмъ отецъ зашагалъ черезъ всѣ комнаты, вовсе не думая объ обѣдѣ.
Въ это время по черной лѣстницѣ поднимался въ пятый этажъ, невзрачно одѣтый старикъ. Широкій въ кости, приземистый, топорно и крѣпко сложенный, но въ то же время исхудавшій, отощавшій до послѣдней степени, съ глубоко ввалившимися глазами, растерянно смотрѣвшими изъ-подъ нависшихъ густыхъ бровей, онъ производилъ непріятное впечатлѣніе. Кожа его лица и волосатыхъ рукъ была темна, загрубѣла, казалась выдубленной. Полусѣдые волосы стояли на головѣ торчкомъ, коротко подстриженные, какъ щетина. Такой же густой сѣрой щетиной были покрыты его щеки и подбородокъ. При первомъ взглядѣ на него, его можно было принять за бѣжавшаго изъ тюрьмы или съ каторги злодѣя; только потомъ подмѣчались запуганное выраженіе ввалившихся глазъ, худоба голоднаго человѣка, слѣды бѣдности и страданій, лежавшіе на всемъ его существѣ, на всѣхъ его робкихъ движеніяхъ, на его вылинявшей, кое-гдѣ заштопанной одеждѣ. Счастливые люди такъ не смотрятъ. Тѣмъ не менѣе, онъ вызывалъ не состраданіе, а страхъ, какъ волкъ, затравленный и голодный, но все же волкъ. Добравшись до пятаго этажа, онъ вытащилъ какую-то тряпицу, высморкался, обтеръ губы, снова бережно спряталъ эту тряпицу въ карманъ и потомъ осторожно отперъ дверь въ кухню, гдѣ шло громкое переругиванье прислуги.
-- Здравствуйте, здравствуйте, голубушки,-- заговорилъ онъ вкрадчивымъ и заискивающимъ тономъ.-- Запоздалъ я немного... Господа обѣдаютъ?
-- Обѣдаютъ, обѣдаютъ! Поди, вотъ, накормятъ тебя сегодня,-- сказала кухарка громко, зная, что теперь ей нечего бояться.
Старикъ, глухой, не вполнѣ разслышавъ, что она говоритъ, отирая ноги о половикъ, бормоталъ, скаля привычной улыбкой толстыя десны и нѣсколько торчавшихъ во рту остатковъ зубовъ:
-- Да, да, призапоздалъ, призапоздалъ!
Онъ осторожно, точно боясь что-то разбить, прошелъ въ столовую и видимо изумился, что столъ тамъ даже и не накрытъ. Пожевывая губы и искоса посматривая на пустой столъ, онъ въ тупомъ недоумѣніи съ минуту не зналъ, что ему дѣлать, куда идти. Прежде чѣмъ онъ опомнился и сообразилъ что-нибудь, въ комнату вошелъ Иванъ Петровичъ Хопровъ, все еще продолжавшій маршировать по всѣмъ комнатамъ. Увидавъ дѣда, онъ остановился:
-- А, пожаловали!-- насмѣшливо произнесъ онъ.-- Зачѣмъ? Зачѣмъ? спрашиваю я васъ. Кажется, теперь вамъ здѣсь нечего больше дѣлать!
Старикъ подставилъ руку къ уху, улыбаясь и низко кланяясь въ то же время хозяину.
-- Позапоздалъ, позапоздалъ сегодня!-- оправдывался онъ, стараясь говорить мягко и приниженно.
-- Да-съ, позапоздали. Вотъ ужъ вѣрно сказали, что позапоздали!-- совсѣмъ ядовито проговорилъ хозяинъ.-- Ваша племянница уже успѣла освободить себя отъ обязанностей жены и матери! Слышите: успѣла освободить себя отъ обязанностей. Я думаю, что и вы освободите меня отъ своего присутствія!
Старикъ уловилъ половину фразы.
-- То-есть, какъ это отъ обязанностей?-- спросилъ онъ.-- Какъ освободила?
-- Сбѣжала! Сбѣжала! Слышите, сбѣжала!-- почти надъ его ухомъ крикнулъ Хопровъ и прибавилъ:-- Вы понимаете, что если я принималъ васъ у себя въ домѣ, если я терпѣлъ васъ, то только потому, что вы какая-то тамъ родня ей, дядюшка, дѣдушка, кто васъ тамъ знаетъ! Теперь-съ вамъ здѣсь больше нечего дѣлать.
Старикъ плохо разслышалъ, но понялъ, что его гонятъ. Онъ поникъ головой, пережевывая свои губы, что-то тупо соображая. Наконецъ, онъ поднялъ голову, какъ бы вспомнивъ о чемъ-то внезапно, и проговорилъ жалобно просящимъ тономъ:
-- А Ваня?.. Ваничка?..
-- Что Ваничка?-- переспросилъ съ насмѣшкой Хопровъ.
-- Онъ-то какъ же?-- проговорилъ старикъ.
-- Оболтусу пора учиться. Я его на полный пансіонъ отдамъ,-- сурово отвѣтилъ Хопровъ.-- Ничто-съ, ничто-съ чтобы не напоминало объ этой негодяйкѣ. Довольно я терпѣлъ...
Хозяинъ опять зашагалъ по комнатамъ. Старикъ постоялъ понуро въ столовой, качая головой и разводя руками. Хопровъ, снова дойдя до столовой, на минуту остановился передъ нимъ и сказалъ:
-- А! вы еще здѣсь! Я васъ попрошу не мозолить мнѣ глащъ! Сокрушаться можете въ другомъ мѣстѣ, а мнѣ-съ нуженъ покой. Покой! Понимаете?
Старикъ очнулся, хотѣлъ что-то сказать и только махнулъ рукою, видя, что Хопровъ, опять замолчавъ, уже скрывается въ другую комнату. Кряхтя, старикъ направился въ дѣтскую. Ваня, подслушивавшій весь этотъ разговоръ у дверей, бросился въ слезахъ на шею дѣдкѣ. Впервые онъ почувствовалъ, что онъ, не знавшій никакихъ привязанностей, хоть кого-нибудь да любитъ. У дѣда тоже текли по его сѣрому щетинистому лицу слезы...
Вспомнивъ эту сцену, Иванъ Ивановичъ взволновался и теперь и смахнулъ слезы. А тутъ еще какъ нарочно за стѣной опять послышалось хныканье и слезливое сморканье сосѣдки. Душу она надрывала своимъ плачемъ, не потому, что ее можно было жалѣть, а потому, что эта музыка рыданій не смолкаетъ уже три дня. Онъ вскочилъ, снова заходилъ по комнатѣ и началъ даже что-то напѣвать, чтобы ни о чемъ не думать, ни о прошломъ, ни о настоящемъ. Съ дѣтства онъ привыкъ жить спустя рукава, ни о чемъ не думая, отдаваясь случайностямъ событій.
А въ головѣ теперь неотвязно вертѣлась мысль:
-- Сперва мать освободила себя отъ обязанностей, потомъ отецъ!..
Передъ глазами носилась картина гимназическаго пансіона съ казенной обстановкой, съ казенной ѣдой, съ казенной одеждой. Онъ, всѣмъ чужой ребенокъ, брошенный матерью и отцомъ, скучаетъ и старается развлечься, то рисованіемъ карикатуръ на товарищей и учителей, то сочиненіемъ какихъ-то сатирическихъ стишковъ, то какими-то шутовскими продѣлками, паясничествомъ, всѣмъ, что можетъ вызвать смѣхъ и заглушить скуку жизни. Отецъ посѣщаетъ его рѣдко, еще рѣже беретъ въ себѣ въ домъ, гдѣ у него живетъ какая-то молоденькая экономка изъ рижскихъ нѣмокъ, чопорная и брезгливая, потому что она изъ "благородныхъ". У отца мальчику еще скучнѣе и стѣснительнѣе, чѣмъ въ гимназическомъ пансіонѣ. Но уже успѣвшій загрубѣть среди товарищей, усвоившій привычку относиться ко всему съ юморомъ и насмѣшкой, онъ и дома развлекается карикатурами, сатирическими стишками "на индѣйскаго пѣтуха" и "цецарскую курицу". Отецъ покрикиваетъ на него, экономка дѣлаетъ брезгливыя гримасы при видѣ его, но онъ съ беззаботностью мальчугана, сознающаго, что и у него, какъ у нихъ, нѣтъ никакихъ обязанностей по отношенію къ близкимъ людямъ, ведетъ себя бойко и развязно, поетъ, свищетъ и грубіянитъ. Съ него все, какъ съ гуся вода, ему все трынъ-трава. Только иногда онъ смущается, когда приходитъ къ нему въ гимназію дѣдка, отощалый, бѣдно одѣтый, и говоритъ мрачнымъ тономъ:
-- Жизнь-то, голубчикъ, тяжелая штука. Жизнь-то такъ тебя взломаетъ, что косточки живой не оставитъ. Нѣ-ѣтъ, мѣстечка она живого не оставитъ: изобьетъ, исковеркаетъ, изломаетъ, а тамъ -- и смерть. А пуще всего нищета: бѣденъ ты и не человѣкъ ты, хуже червя, пресмыкающагося у ногъ твоихъ; наступятъ на тебя, раздавятъ и не пискнешь, не смѣешь пискнуть.
-- У насъ вотъ учитель латинскаго языка все нули крутитъ,-- объясняетъ Ваня.
-- Да, да, крутитъ!-- соглашается глухой старикъ, уловивъ послѣднее слово.-- Это ты вѣрно сказалъ. Какъ вихрь крутитъ и до чего докрутитъ -- одинъ Господь знаетъ.
-- Я объ учителѣ латинскаго языка,-- громко кричитъ Ваня.
-- Латинскій языкъ?.. Да, да, по-латыни два алтына, а по-русски шесть копеекъ,-- шутитъ старикъ.-- Не учился, не учился, не стану врать!-- продолжаетъ онъ серьезно.-- И на что она, латынь? Аптекарямъ это точно нужно. А меня въ чиновники готовили и не учили латыни. Тамъ это не нужно. И ничего: на службу взяли чуть не ребенкомъ...
-- У насъ тоже всѣ говорятъ, что латынь и греческій языкъ ни на что,-- вставляетъ глубокомысленно Ваня.
Дѣдъ, не слыша его замѣчанія, продолжаетъ вспоминать свое прошлое:
-- Прилежно служилъ, нечего сказать, трезвый, исполнительный мальчикъ былъ. Чины пошли. Отличали. Потомъ строгости начались, ревизія была, ну, начальство и попалось. Оно попалось, а насъ съ нимъ смели, какъ соръ. Ни душой, ни тѣломъ мы были неповинны, а сметался соръ -- и насъ смели, малограмотныхъ. Охо-хо, маленькихъ людей легко смести. Пыль это одна. Фукнулъ на пылинку -- и нѣтъ пылинки, была пылинка -- и нѣтъ пылинки!
Это заставляло мальчика на минуты задумываться. Потомъ природная беззаботность брала верхъ и все черезъ нѣсколько минутъ забывалось. А дѣдъ опять посѣщалъ его И разсказывалъ:
-- И кое-какой достатокъ имѣлъ, и жена была, и дѣти, благословеніе Божіе, были, а когда сталъ нищъ -- люди отворачиваться стали, будто не узнаютъ. Узнаютъ, видишь, что узнаютъ, а сами глаза вверхъ, либо въ сторону и мимо, мимо скорыми шажками бочкомъ торопятся. Одежда, значитъ, на тебѣ невзрачная. Будь ты подлецъ да въ хорошей одеждѣ -- всѣ въ тебѣ съ почтеніемъ, руки жмутъ. А въ лохмотьяхъ ты -- нельзя, надо сторонкой отъ тебя пройти, сторонкой... Карманъ-то у каждаго свой, опасно за него... Да что чужіе -- жена бросила съ дѣтками -- законная жена! Извѣстно, голодъ! Голодъ хуже звѣря дикаго терзаетъ. Голодать нужно привыкнуть.
-- А дѣти, дѣдъ? Развѣ у тебя есть дѣти?-- спрашивалъ юноша, никогда не воображавшій, чтобы у дѣдки могли быть дѣти.
-- Были, умерли; теперь все умерло. Дѣти маленькими съ голоду умерли. Хоронилъ -- крестовъ не могъ поставить надъ могилками. Весна пришла, Сравняли землю, трава на ней выросла и не стало могилокъ. Пришелъ какъ-то на кладбище, разыскиваю, гляжу -- памятникъ, мавзолей стоитъ на томъ мѣстѣ, гдѣ могилки-то были. Извѣстно, у кого деньги -- отъ того сворачивай съ дороги, "мое, говоритъ, это мѣсто", ну, ты и смолчи, И отойди, потому что ты нищъ, а онъ богатъ... Потомъ жена пришла, больная, голодная, оборванная; умирать ко мнѣ пришла. Собачонка вотъ такъ блудящая бродитъ, бродитъ, нахолодается, наголодается, ноги перешибутъ ей, приплетется къ прежнему хозяину, растянется и завоетъ. Околѣвать она, значить, пришла домой... Я что же, я не выгналъ, похоронилъ, похоронилъ. Тоже крестъ на вороту ношу...
-- Отчего же ты не шелъ на мѣсто?-- говорилъ юноша.
-- На мѣсто? Безъ прошенія отставили -- паспортъ волчій; потомъ и ученыхъ стали на мѣста брать, а я не ученый былъ; тоже глуховатъ, лицомъ не вышелъ, манеры съ изъянцемъ...
Старикъ горько усмѣхался.
-- Опасенія внушалъ!..
Онъ махнулъ безнадежно рукой и продолжалъ:
-- Ну, такъ и жилъ часомъ съ квасомъ, порой -- съ водой, безъ угла, безъ пристанища. Все судьба! Отъ судьбы не уйдешь. Начнетъ тебя гнать судьба -- не найдешь мѣста, найдешь его -- не удержишься на немъ. Начальству надо понравиться, а чѣмъ я могъ понравиться? А тоже чѣмъ я виноватъ, что понравиться не могъ? Ну, а потомъ разсудилъ и то, что служить-то на что: дѣти умерли, жена умерла, одна голова не бѣдна...
Иногда юноша совалъ дѣду сухую казенную булку, старикъ бралъ ее съ жадностью.
-- Въ водицѣ ее размочу. Изъ бѣлой муки. Ржаной-то хлѣбъ больно надоѣлъ,-- бормоталъ онъ, беззвучно смѣясь.-- Тоже и полакомиться хочется. Охъ, грѣхи, грѣхи наши тяжкіе. Чревоугодники мы всѣ... чревоугодники...
И онъ ласково гладилъ мальчугана шершавой рукой по волосамъ. Онъ былъ единственнымъ человѣкомъ, ласкавшимъ мальчика...
-- А теперь похоронить его не на что, свезти въ больницу но на что,-- мучительно мелькало въ головѣ Хопрова, и въ душѣ шевельнулось что-то въ родѣ раскаянія, негодованія на себя.-- Сказалъ еще давеча: "какой онъ мнѣ дѣдъ!"
Онъ захватилъ лампочку и направился въ каморку старика, охваченный, какъ въ день бѣгства матери, сознаніемъ, что онъ любилъ въ жизни только дѣдку, что кромѣ этого старика у него не было никого близкихъ. Старикъ лежалъ все въ томъ же положеніи неподвижно, безпомощно. Мучительно тяжело было на душѣ у Ивана Ивановича. Въ ней шевелились теперь угрызенія совѣсти. До двадцати пяти лѣтъ онъ дожилъ, а не завоевалъ ни опредѣленнаго положенія, ни опредѣленнаго заработка. Близкій старикъ вотъ умираетъ, а у него нѣтъ ни гроша, чтобы помочь больному. И въ какой конурѣ жилъ бѣдняга. Удобствъ даже никакихъ не доставилъ ему онъ, Хопровъ. Платилъ за эту конуру даже не онъ, а самъ старикъ...
Прошло нѣсколько минутъ и Хопровъ услышалъ, что кто-то говорить около него:
-- Вотъ и у васъ горе стряслось! Тетка сказала, что у васъ дѣдъ умираетъ.
Онъ обернулся: около него стояла его сосѣдка, съ любопытствомъ смотрѣвшая на больного сѣровато-голубыми круглыми глазами.
-- Что же, вы его въ больницу отправите?
-- На какія деньги? Ни гроша у меня нѣтъ,-- безнадежно отвѣтилъ Хопровъ.
Она опять заплакала и пожаловалась на судьбу:
-- Вотъ какъ у меня. Ни гроша нѣтъ, а тетка гонитъ вонъ. Гдѣ я возьму? На улицу идти, что ли? Охъ, горе-горькіе мы съ вами.
-- Полноте! Слезами не помочь!-- сказалъ онъ, и, не обращая на нее особеннаго вниманія, съ лампой въ рукѣ, тяжело вздохнувъ, пошелъ изъ каморки.
Она пошла за нимъ.
-- Не помочь, не помочь, а если тяжко на душѣ? И никого-то нѣтъ, кто бы хоть словечко ласковое сказалъ. Тетка вотъ -- единственная родня, а и та гонитъ. Да и то сказать, какая она мнѣ тетка, погубить только умѣла, продать.
Онъ вошелъ въ свою комнату, она вошла въ нее вслѣдъ за нимъ.
-- Ничему не учила, а продала. Развѣ я виновата. Теперь куда я пойду? Въ воду внизъ головой? Вотъ и васъ, помяните мое слово, погонитъ она. Завтра же погонитъ. Недаромъ ругаетъ. И тунеядецъ, и шалопай, и прощелыга. Охъ, подлый языкъ! Ей люди нужны, пока у нихъ деньги есть. Всѣмъ такъ.
Она говорила ровнымъ, спокойнымъ тономъ, не стѣсняясь въ выраженіяхъ, съ откровенностью человѣка, не знающаго, что можно говорить, чего нельзя говорить.
Онъ сидѣлъ на постели, упершись локтями въ колѣни, спустивъ на руки голову, окончательно подавленный новымъ открытіемъ -- вѣстью, что и его погонятъ съ квартиры. Да какъ же и не погнать! Денегъ не платитъ, а деньги всѣмъ нужны. Въ его головѣ вертѣлась теперь почему-то мысль, что у него есть одно знакомое существо, не придающее значенія деньгамъ. Надѣется это молодое существо на его энергію, на его талантъ, надѣется наперекоръ всѣмъ, своимъ братьямъ и сестрамъ, отцу и матери, называющимъ его, Хопрова, тоже и шалопаемъ, и тунеядцемъ. Кто не зоветъ его этой кличкой? Съ той поры, когда внезапно умеръ его отецъ, когда брезгливая нѣмка изъ благородныхъ не побрезгала украсть все, кромѣ нѣсколькихъ именныхъ денежныхъ бумагъ, когда его исключили изъ гимназіи, когда онъ, колеблясь между сценой и живописью, вступилъ вольнослушателемъ въ академію художествъ и сталъ играть на клубныхъ сценахъ, безпечно проѣдая оставшіяся послѣ отца три-четыре тысячи,-- его стали любить всѣ изъ товарищей и всѣ изъ солидныхъ людей стали звать его шалопаемъ. Но кругъ товарищей рѣдѣлъ, такъ какъ его кошелекъ пустѣлъ, а товарищи выходили въ люди, и въ то же время кругъ порицателей дѣлался все многочисленнѣе, потому что вышедшіе въ люди товарищи пополняли его. Наконецъ, осталась только одна личность, вѣрившая и въ его великое будущее, и въ его энергію, и въ его доброе сердце -- вѣрившая даже тогда, когда онъ сталъ уже самъ сомнѣваться во всемъ этомъ въ минуты голоданья и ожесточенныхъ нападеній квартирной хозяйки.
-- И никто не поможетъ,-- продолжала причитать сосѣдка.-- А кто и радъ бы помочь, у того у самого ничего нѣтъ. Добрые-то всегда бѣдны.
Ему было страшно тяжело въ эту минуту. Его единственный другъ, его Вѣра, Вѣрочка, Вѣра Павловна, тоже ничего не имѣетъ своего. Почти еще дѣвочка, она только начинаетъ жить, вполнѣ зависитъ отъ отца и матери. Онъ не могъ долѣе крѣпиться и заплакалъ дѣтски-неутѣшными слезами.
-- Ахъ, вы бѣдный, бѣдный!-- съ чувствомъ проговорила его сосѣдка и присѣла около него.-- Тяжко вамъ, голубчикъ! Такъ-то мнѣ жаль васъ! Знаю я это, знаю горе-то! Я же сама глазъ не осушаю.
-- Добрая вы дѣвушка!-- пробормоталъ онъ безсознательно.
-- Вотъ оба мы, какъ сироты горемычные, никого-то, никого-то у насъ нѣтъ,-- заунывно и жалобно протянула она и склонилась въ слезахъ къ его груди.-- И гдѣ мы завтра будемъ -- сами не знаемъ. На улицу, можетъ-быть, выбросятъ насъ, какъ собачонокъ! Подъ какимъ-нибудь заборомъ, голодные, издохнемъ!
Онъ опять услышалъ слезы и самъ, въ слезахъ, сталъ уговаривать ее. Она сокрушалась больше всего о томъ, что они такіе молодые, что они такіе здоровые, и вотъ на улицѣ погибнуть должны, счастья не видавши, любви не знавши. Онъ смутно понималъ слова, точно въ какомъ-то бреду, точно въ опьянѣніи. Кто-то жалѣлъ его, кто-то ласкалъ его, кто-то говорилъ о молодыхъ погибшихъ годахъ, о людской злобѣ, о злой судьбѣ, о любви къ нему, и ему было все равно, кто именно говорилъ все это. Хотѣлось забыться отъ нежданнаго горя на чьей-нибудь груди, хотѣлось хоть сойти съ ума, только бы забыть горькую дѣйствительность. Если бы была въ эту минуту подъ рукой водка -- онъ напился бы до безчувствія мертвецки пьянымъ.
Была уже полночь, когда онъ очнулся -- очнулся непріятно, чуть не со злостью отъ ея глупо-жалобныхъ, некстати произнесенныхъ словъ:
-- Старичокъ-то, можетъ-быть, и умеръ, бѣдненькій!
Онъ поднялся и почти грубо сказалъ:
-- Да, мы вотъ тутъ разнѣжничались, а рядомъ человѣкъ умираетъ. Подло это.
Онъ откинулъ назадъ свои густые, спутавшіеся волосы и, взявъ лампу, пошелъ въ каморку дѣда. Сосѣдка, какъ тѣнь, потащилась за нимъ.
Дѣдъ лежалъ въ странномъ положеніи, перегнувшись головой внизъ, запустивъ одну руку подъ замасленный тюфякъ; одѣяло почти совсѣмъ сбилось съ него; виднѣлись жиловатыя, обросшія волосами ноги, поднявшіяся мозолистыми пятками вверхъ; казалось, этотъ человѣкъ застылъ въ страшныхъ конвульсіяхъ.
-- Умеръ!-- воскликнула дѣвушка.-- Умеръ!
Хопровъ весь вздрогнулъ, хотѣлъ поставить на столъ лампу, но къ комнатѣ не было стола; онъ поставилъ ее дрожащими руками на полъ и потомъ съ трудомъ, какъ разбитый, выпрямился, чтобы подойти къ дѣду.
-- Бумажки!-- воскликнула внятнымъ шопотомъ дѣвушка и бросилась къ покойнику.
Въ рукѣ, запущенной подъ тюфякъ, скрючившейся, въ послѣднихъ судорогахъ, дѣйствительно были скомканныя деньги.
-- Что вы выдумываете!-- громко и со злостью сказалъ Хопровъ.
-- Тише! тише! Тетку разбудите! Да что вы! Узнаетъ, все оберетъ!-- въ ужасѣ остановила его сосѣдка.
-- Какъ, оберетъ? Я же наслѣдникъ!-- проговорилъ быстро Хопровъ и что-то такое на минуту прошло въ его душѣ, что казалось, онъ глаза выцарапаетъ каждому, кто осмѣлится отнять у него эти деньги.
-- Ну, да, наслѣдникъ! Какой онъ вамъ дѣдъ,-- сказала она, уже присѣвъ на полъ и торопливо хлопоча около покойника.-- Надо скорѣе все взять, чтобы люди не узнали. Узнаютъ, ничего не останется.
Она уже командовала Хопровымъ, приказывая ему повернуть покойника, навалившагося на край тюфяка. Она сама, дюжая, здоровая, сильная, какъ чернорабочій человѣкъ, помогла его сдвинуть къ стѣнѣ и начала шарить подъ тюфякомъ, далеко, во всѣ углы просовывая обнаженныя руки. Вытаскивая деньги, она совала ихъ въ карманы, какъ бы окаменѣвшаго, Хопрова, въ его пиджакъ, въ панталоны. Ему было жутко въ этой угрюмой полутьмѣ, отъ этого зловѣщаго шопота возившейся на полу около постели дѣвушки, при видѣ этого прижатаго къ стѣнѣ трупа, шевелившагося едва замѣтно, когда подъ нимъ шарили ищущія денегъ руки. Хопрова пугала даже тѣнь этой грабительницы, колебавшаяся на стѣнѣ и потолкѣ. Но, тѣмъ не менѣе, онъ точно приросъ къ мѣсту и не двигался.
-- Это Богъ на нашу сиротскую долю посылаетъ!-- торопливымъ шопотомъ говорила между тѣмъ она.-- Видишь ты, это я тебѣ счастье принесла. Чѣмъ бы хоронить? Изъ чего бы за квартиру заплатить? На улицу бы выгнала тетка. Это Богъ за наше горе послалъ, сиротъ вспомнилъ.
Потомъ, когда все было выбрано, когда были обшарены всѣ уголки, она приказала Хопрову:
-- Иди! иди къ себѣ! Не надо, чтобы тебя здѣсь видѣли! Я тетку разбужу. Пусть за дворникомъ пошлетъ Машутку.-- Обмыть надо, все какъ слѣдуетъ сдѣлать. Бѣдненькій старичокъ!
Хопровъ въ какомъ-то чаду пошелъ въ свою комнату, взявъ лампу, сунутую ему въ руки молодой дѣвушкой. Онъ точно отупѣлъ, не протестовалъ, повиновался автоматически, какъ кукла.
Въ коридорѣ, между тѣмъ, раздался слабый испуганный возгласъ:
-- Тетя! тетя! Не умеръ ли старичокъ-то? Тихо тамъ что-то! Божья...
-- А, ну тебя! первый сонъ прервала!-- послышался отвѣтъ.-- Ну, буди жильца, либо Машку, пусть посмотрятъ. Чего меня тревожить...
Хопровъ услышалъ, какъ стали будить Машку...
Черезъ четверть часа въ комнатѣ старика возились люди, обмывая шершавое тѣло. Еще черезъ нѣсколько минутъ старикъ уже лежалъ съ сложенными на груди руками на той же постели, гдѣ умеръ, только безъ тюфяка, а на голыхъ доскахъ, покрытыхъ чистой простыней. Распорядившись всѣмъ, энергично командуя людьми, покрикивая на тетку, на служанку, молодая дѣвушка прошла, наконецъ, въ комнату Ивана Ивановича, сидѣвшаго безсмысленно на своей постели, и бросилась его обнимать:
-- Вотъ Богъ-то не оставилъ! Видишь, я счастливая! Сколько оставилъ дѣдъ?
-- Не знаю,-- съ безсмысленнымъ взглядомъ отвѣчалъ Хопровъ.-- Ничего не знаю.
-- Ну, да что толковать; послѣ сочтемъ, благо теперь съ голоду не умремъ! Ахъ, какъ я рада, что Богъ спасъ насъ! Измучились мы оба, измаялись. Вотъ дѣдушка-то отплатилъ тебѣ за все, помяни его, Господи, во царствіи Своемъ! Ты его хорошо похорони, крестъ на могилкѣ поставь...
Хопровъ, снова пораженный не словами, а тономъ ея рѣчей, заплакалъ безсильный, какъ ребенокъ. Она обняла его, прижала его голову къ своей полной груди, покрыла поцѣлуями его лицо.
-- Уйди... войдетъ кто-нибудь... не надо...-- безсознательно бормоталъ онъ.
-- А пусть видятъ. Намъ-то что за дѣло? Боимся мы, что ли, кого-нибудь теперь? Нѣтъ, голубчикъ, съ деньгами каждый самъ себѣ панъ. Да я теперь земли подъ собой не слышу отъ радости.
Онъ такъ упалъ духомъ, такъ былъ подавленъ, что не могъ даже протестовать, не замѣчалъ, что эта женщина дѣлаетъ его и воромъ, и своимъ сообщникомъ въ воровствѣ.
-- Довольно, довольно спать! Ахъ, какой соня! Надо распорядиться всѣмъ.
Эти слова услыхалъ поутру Иванъ Ивановичъ, чувствуя, что кто-то весело тормошитъ его за плечо. Онъ открылъ глаза. Передъ нимъ стояла Маргарита Ѳедоровна и улыбалась всѣмъ своимъ широкимъ лицомъ, голубовато-сѣрыми глазами и широкими, красными, какъ кусокъ мяса, губами. Ея коротенькій носъ казался еще шире отъ расплывшейся по лицу улыбки. Хопровъ не сразу понялъ, что съ нимъ происходитъ, какъ попала эта женщина въ его комнату: уходила ли она отсюда, или пробыла здѣсь всю ночь. Она засмѣялась, видя его растерянный взглядъ, я, шутя, спутала его волосы.
-- Ахъ, соня, соня; съ открытыми глазами спитъ! Вставай. Надо сообразить, какъ похороны устроить...
Онъ уже пришелъ въ себя, вспомнилъ все, что было наканунѣ, заторопился встать. Совершенно ясно сознавалъ онъ теперь, что вчера умеръ дѣдъ, что онъ присвоилъ его деньги, что вмѣстѣ съ нимъ эти деньги обирала эта дѣвушка. Онъ растерялся отъ смутнаго страха, отъ стыда, отъ брезгливаго чувства. Полусознательно, подъ вліяніемъ перваго побужденія, онъ пробормоталъ:
-- Надо полиціи заявить... о деньгахъ...
-- Съ ума ты сошелъ!-- воскликнула она.-- Богъ послалъ на твою сиротскую долю кладъ, а ты хочешь полиціи все отдать. Вотъ-то хорошо! Да еще таскать тебя же начнутъ, скажутъ, что больше было, что утаили. Они, что ли, дѣда-то кормили? Это твое, за твою доброту Богъ послалъ. И я тебѣ счастье принесла.
Она подошла къ нему и ласково проговорила, взявъ его за подбородокъ, опушенный свѣтлой вьющейся бородой.
-- Ахъ, ты глупенькій, глупенькій, все бы ты отдалъ и на вѣтеръ раствырялъ! Нѣтъ, голубчикъ, голодать-то не сладко, надо самимъ о себѣ думать. Другіе не помогутъ, а только послѣднюю рубашку сдерутъ.
И, принявъ дѣловой видъ, она добавила:
-- Прежде всего надо сосчитать, что намъ оставилъ нашъ старичокъ.
Она пошла замыкать на ключъ дверь.
-- Отъ лишнихъ глазъ!-- пояснила она, кивнувъ головой и подмигнувъ однимъ глазомъ.-- Меньше видятъ, меньше брешутъ... Ну, будемъ считать.
Она, распоряжаясь имъ, какъ пѣшкой, стала шарить въ его карманахъ, начала выкладывать деньги на столъ. Онъ тупо позволялъ ей распоряжаться, не протестуя, подавленный происшедшимъ.
-- Десять, двадцать, тридцать рублей,-- считала она, слюня пальцы и перебирая бумажки.-- Сто! О, да много онъ насбиралъ милостыней... По кладбищу больше всего, говорятъ, сбиралъ. Тамъ, конечно, больше всего подаютъ... съ горя расчувствуются, размякнутъ и подаютъ зря на поминовеніе души...
-- Что? Милостыней? По кладбищамъ?-- машинально повторилъ Хопровъ, какъ бы въ полуснѣ.
-- Ну, да, развѣ же ты не знаешь? Чѣмъ же жилъ-то онъ? Не ты же ему давалъ. Милостыню онъ собиралъ. На Митрофаньевскомъ кладбищѣ его-такъ и звали среди нищихъ "чиновникомъ".
-- Это ложь!.. Я никогда...-- возвысилъ голосъ Хопровъ и не кончилъ фразы.
Его точно обидѣли, глубоко оскорбили тѣмъ, что его дѣдъ собиралъ милостыню, а онъ шалопайничалъ. Вдругъ вспомнилось, что дѣдъ даже помогалъ ему изрѣдка: уплачивалъ за его комнату, приносилъ поѣсть студеня, колбасы, вѣсового бѣлаго хлѣба. Милостыню просилъ -- и помогалъ ему!
-- Ну, вотъ! Это всѣ знаютъ,-- беззаботно продолжала она, не обращая никакого вниманія на тонъ его протеста.-- Какъ это ты-то не зналъ? Впрочемъ, вы, мужчины, подъ носомъ у себя ничего не видите. Вотъ-то васъ легко надувать. Совсѣмъ рохли!
И, вспомнивъ, что надо спѣшить, она перебила сама себя:
-- Да не мѣшай мнѣ, а то я не кончу... Десять, двадцать, тридцать,-- засчитала она снова.-- Еще сто. Вотъ тутъ триста рублей. А это сторублевки. Ихъ хорошо считать: разъ, два, три и готово. Сколько ихъ? Ого, тридцать! Ишь ты сколько!
-- Оставь, довольно!-- остановилъ онъ ее раздражительно.-- Ограбили -- ну, и довольно, а тутъ еще итоги подводишь!
-- Кого это ограбили?-- удивилась она и покачала головой.-- Покойника-то? Да на что же ему деньги? И для тебя же онъ берегъ? Или ты опять полицію награждать хочешь?
Она засмѣялась и подразнила его:
-- Ну, хочешь, пойду скажу, что остались деньги! Хочешь? Возьмутъ все, похоронить-то хорошо покойника не подумаютъ, панихидки не отслужатъ, а ты помирай опять съ голоду, да еще въ подозрѣніи находись, что утаилъ нѣсколько рублей.
Онъ безсильно опустился на стулъ, уперся локтями о столъ, запустилъ пальцы въ волосы и какъ бы застылъ въ нѣмомъ отчаяніи. На мгновеніе опять появилось въ душѣ сознаніе, что онъ перерветъ горло тому, кто вздумаетъ отнять эти деньги. Прошлое, сносившееся легко и беззаботно, показалось теперь страшнымъ, непроглядно мрачнымъ. Какъ только онъ перенесъ его, это прошлое? Еще немного бы -- и онъ покончилъ бы санъ съ собою, измученный нищетой. Такъ ему казалось теперь. Прежде онъ никогда и но думалъ о самоубійствѣ. Въ головѣ мелькала ѣдкая мысль, что теперь нѣтъ уже подъ рукой даже нищаго-старика, могущаго поддержать его, собирая деньги Христовымъ именемъ. Маргарита Ѳедоровна продолжала считать рублевыя, замасленныя бумажки: рубль, два, три, четыре...
-- Все? больше нѣтъ у тебя?-- наконецъ, окликнула она его.
Онъ отрицательно замоталъ головой.
-- Не знаю!
Она встала, пошарила въ его карманахъ, въ пиджакѣ, въ панталонахъ, въ жилетѣ, мимоходомъ потеребила шаловливо его волосы и налету поцѣловала въ голову, потомъ рѣшила:
-- Нѣтъ, всѣ тутъ! Всего четыре тысячи шестьсотъ два рубля. Да это на вѣкъ хватитъ, если умно распоряжаться. Табачную лавку можно открыть. Есть улицы, гдѣ ни одной табачной лавочки нѣтъ. Выгодно. Ну, да это послѣ. А теперь иди, надо распорядиться, читальщика взять, гробъ заказать. Шевелись же! Вотъ-то тебя пришибло нежданное счастіе! Нѣтъ, я не въ тебя. Горе меня пришибаетъ: плачу, плачу и ничего придумать не могу, мыслей въ головѣ даже нѣтъ; а счастіе -- крылья у меня точно отрастаютъ, такъ бы и носилась, такъ бы и носилась. Вотъ теперь земли я подъ собой не слышу, ей-Богу! Ну, иди!..
Она заперла деньги въ его комодъ, давъ ему сто рублей на расходы, сунула ключъ отъ комода въ свой карманъ, отомкнула дверь и почти силой заставила его идти распоряжаться, шепнувъ на ходу, чтобы онъ прежде зашелъ къ дѣду взглянуть.
На улицѣ его охватило свѣжимъ весеннимъ воздухомъ. Вездѣ лились цѣлые ручьи воды, около тротуаровъ въ жидкой грязи вода пробила канавки, въ воздухѣ щебетали, чирикали и звенѣли птицы въ веселыхъ хлопотахъ, солнце играло на всемъ, превращая капли воды въ алмазныя искры, дѣлая изъ лужъ свѣтящіяся зеркала, деревья въ садахъ еще не были одѣты въ листья, но уже казались издали мѣстами зеленоватыми, мѣстами красноватыми отъ оживившихся въ ихъ вѣтвяхъ соковъ. Онъ осмотрѣлся кругомъ, точно не понимая, гдѣ онъ и зачѣмъ вышелъ, съ чего всѣ такъ суетятся, и люди, и птицы, почему на улицѣ такъ шумно, дребезжатъ колеса, выкрикиваютъ что-то разносчики, отчетливо раздается благовѣстъ. Развѣ праздникъ нынче? Да, праздникъ -- весна. Онъ тяжело вздохнулъ. Онъ-то зачѣмъ вышелъ на этотъ праздникъ? Потомъ въ головѣ мелькнула мысль: "да, она велѣла къ гробовщику зайти". Онъ пошелъ и сталъ тупо думать о томъ, какъ она могла ему велѣть? кто она ему? Почему она говоритъ ему ты? Почему приказываетъ? Тутъ рядомъ старикъ умиралъ, а онъ не нашелъ ничего лучшаго, какъ забыться въ объятіяхъ этой женщины. Потомъ крали вмѣстѣ. Говоритъ, что это она принесла ему счастье! Онъ потеръ рукою лобъ, точно этотъ лобъ болѣлъ отъ стиснувшихъ его желѣзныхъ обручей.
-- Иванъ Ивановичъ, даже друзей не узнаете!-- раздался около него бойкій и веселый женскій голосъ.
Хопровъ остановился и даже пошатнулся отъ смущенія, увидавъ передъ собою миловидную молоденькую дѣвушку, одѣтую скромно, хотя и не безъ кокетливости, смотрѣвшую на него веселыми и бойкими глазами.
-- Вѣра Павловна? Вы?-- пробормоталъ онъ и смолкъ.
Его точно удивила неожиданность этой встрѣчи. А между тѣмъ, онъ хорошо зналъ, что именно въ этотъ часъ онъ всегда могъ ее встрѣтить здѣсь и встрѣчалъ, такъ какъ она ходила въ это время на лекціи.
-- Голубчикъ, что съ вами? Вы на себя не похожи!-- заботливо воскликнула она и тутъ только замѣтила безпомощное выраженіе его лица.
-- Случилось что-нибудь?
-- Дѣдъ... умеръ,-- пробормоталъ глухо Хопровъ.
-- Ахъ, бѣдненькій, бѣдненькій!-- жалостливо проговорила она, немного нараспѣвъ, почти по-дѣтски.-- Ну, да что же, не слѣдуетъ такъ горевать... Вѣдь онъ ужъ старичокъ у васъ былъ... Конечно, это единственный близкій къ вамъ человѣкъ...
У нея въ большихъ карихъ глазахъ стояли уже крупныя слезы. Она протянула Хопрову руку и съ чувствомъ сказала:
-- Хорошо это съ вашей стороны, что вы его такъ любили!
И съ молодымъ горячимъ негодованіемъ, не удержавшись, тутъ же откровенно прибавила:
-- Взглянули бы вотъ теперь наши на васъ, посмотрѣла бы я, какъ они стали бы повторять, что вы пустой и легкомысленный человѣкъ... Ей-Богу, я иногда за васъ готова имъ всѣмъ глаза выцарапать...
-- Я, можетъ быть, даже хуже, чѣмъ они думаютъ,-- мимовольно сорвалось у него съ языка.
-- Ну, ну, пожалуйста, безъ самобичеваній!-- сердито перебила она его.-- Вы знаете, не люблю я этой рисовки... Дуренъ -- исправляйся, а не хвастай этимъ, какъ орденомъ или чиномъ, вотъ мое правило. Однако, что же я болтаю; вамъ теперь не до того, хлопотъ, я думаю, не мало...
Она опять пожала его руку.
-- Удосужитесь -- заходите! Вы знаете, я всегда вамъ рада.
Она заторопилась, спѣша на лекціи.
Онъ тоже пошелъ своей дорогой, а передъ глазами его еще стоялъ этотъ дорогой ему образъ дѣвушки и слышались ея слова: "дуренъ -- исправляйся, а не хвастай этимъ, какъ орденомъ или чиномъ". Да, да, въ этомъ вся задача. Сколько разъ послѣ разговоровъ съ этой дѣвушкой онъ давалъ себѣ слово исправиться, то-есть приняться за работу, написать хорошую картину, и каждый разъ изъ этого ничего не выходило. Вмѣсто созданія хорошей картины, силы и время тратились на рисованье какой-нибудь грошевой сценки для иллюстрированнаго изданія, на изученіе роли для клубнаго спектакля ради получки пяти-шести рублей, наконецъ просто на лежанье на постели съ отрывками неясныхъ думъ, смутныхъ образовъ, чего-то неуловимаго въ головѣ. Что-жъ дѣлать, если нужно было чаще всего думать не о славѣ, не о пріобрѣтеніи имени, а о кускѣ насущнаго хлѣба, если не было выработано въ характерѣ ни устойчивости, ни упорства, ни терпѣнія? Онъ вспомнилъ, что у него теперь есть деньги. Два, три года на эти деньги можно прожить, работая усидчиво, упорно -- и тогда... Его вдругъ охватило ощущеніе бодрости, надежды. Да, теперь все можно сдѣлать. Теперь голодъ не будетъ мѣшать труду. Кончивъ большой трудъ, онъ будетъ имѣть право предложить Вѣрѣ Павловнѣ свою руку. Милое, восторженное, упрямое въ своей вѣрѣ, созданіе, какъ она будетъ счастлива, когда ея надежды на него, на его талантъ сбудутся, когда она станетъ съ нимъ подъ вѣнецъ, гордясь тѣмъ, что онъ оправдалъ ея надежды и наперекоръ ея роднымъ показалъ, на что онъ способенъ. Онъ шелъ уже съ сіяющимъ лицомъ, бодро и смѣло, точно его большой, еще не начатый трудъ уже оконченъ, точно всѣ препятствія уже устранены. Завернувъ въ мастерскую гробовщика, онъ прошелъ въ церковь, заказалъ все, что нужно, потомъ пошелъ домой, разсчитывая, что чрезъ часъ будетъ панихида, а послѣ онъ поѣдетъ на кладбище заказывать могилу. Угнетенное настроеніе духа, что-то въ родѣ помѣшательства, помутившаго со вчерашняго вечера его умъ, страхъ и стыдъ за совершенное похищеніе денегъ, принадлежавшихъ въ сущности ему по праву, если не по закону, непріятное ощущеніе при воспоминаніи о сближеніи съ сосѣдкой въ минуту нервнаго возбужденія, въ минуту опьянѣнія отъ горя, въ минуту полной невмѣняемости, все это исчезло теперь безъ слѣда. Природный, нѣсколько легкомысленный, юморъ появился снова, и Хопровъ, съ едва замѣтной усмѣшкой на губахъ, вспоминалъ теперь, какъ командовала имъ въ прошлую ночь и въ это утро "курносая чухонка". Онъ даже не сердился на нее, а жалѣлъ ее. Тоже голову потеряла отъ голода, какъ и онъ. Надо будетъ дать немного денегъ и ей, помочь. Недаромъ же она говоритъ, что это она ему принесла счастье: все будущее теперь измѣнилось для него; вчера еще впервые его хватило отчаяніе; теперь впервые онъ твердо вѣрилъ въ то, что будущее -- его.
-- И не знаетъ, бѣдный дѣдъ, что гроши, собранные имъ Христа ради въ теченіе долгихъ лѣтъ, спасутъ навсегда отъ гибели его Ваню. Бѣдный старикъ.
Онъ ощущалъ теперь глубокую любовь къ дѣду, съ чувствомъ грусти раздумывалъ о его судьбѣ. Сколько горя, сколько лишеній, сколько униженій перенесъ этотъ старикъ, недалекій, неразвитой, некрасивый, глухой, затравленный, какъ волкъ. Каждая копейка пріобрѣтена дорогой цѣной. Нужно будетъ свято и честно беречь эти копейки, разсчетливо распоряжаться ими...
-- Да ты-то что суетишься, точно бѣсъ передъ заутреней? Тебѣ-то что тутъ за дѣло? Съ какой стороны пристегнулась?-- услышалъ Хопровъ звонкій голосъ хозяйки, вернувшись въ свою квартиру.
-- Меня Иванъ Ивановичъ просилъ всѣмъ распоряжаться,-- такъ же визгливо отвѣчала племянница хозяйки.
-- Чѣмъ распоряжаться-то? Какъ бы я васъ обоихъ не погнала сегодня, либо завтра съ квартиры!
-- И сами съѣдемъ, когда похоронимъ старика!
-- Да вы что-жъ, вмѣстѣ съ шарманками по улицамъ согласились ходить, что ли!
-- Это ужъ не ваше дѣло!
-- А чье же? за квартиру-то ты отдала, что ли?
-- Отдамъ, отдамъ, не безпокойтесь!
Тетка и племянница грызлись зубъ за зубъ по-базарному, крикливо, на всю квартиру. Хопровъ поморщился и мысленно рѣшилъ, что точно теперь надо скорѣе переѣхать съ этой квартиры, вертепъ это какой-то.
Черезъ минуту Маргарита Ѳедоровна была уже въ комнатѣ Хопрова и торопливо разспрашивала, все ли онъ сдѣлалъ, что слѣдовало, когда панихида, нанятъ ли читальщикъ. Ея тонъ былъ озабоченъ и дѣловитъ.
-- Могилу вотъ еще надо заказать,-- сказалъ Иванъ Ивановичъ.-- Послѣ панихиды поѣду...
-- Я поѣду съ тобой,-- рѣшила Маргарита Ѳедоровна.
-- Зачѣмъ же?
-- Вотъ еще: зачѣмъ? Что же здѣсь-то мнѣ киснуть? Да я и люблю по кладбищамъ ѣздить. И особенно теперь тамъ хорошо: весна!
Онъ усмѣхнулся ея безцеремонности, но не протестовалъ. Пусть ѣдетъ, если это доставляетъ ей удовольствіе.
Послѣ панихиды онъ и Маргарита Ѳедоровна наняли извозчика и поѣхали на Митрофаньевское кладбище.
-- А знаешь, если табачную лавочку открыть,-- заговорила она дорогой:-- то не больше трехсотъ или четырехсотъ рублей понадобится.
-- Съ чего ты вбила себѣ въ голову табачную лавочку?-- спросилъ онъ, усмѣхаясь.
-- Ахъ, это же выгодно! У меня дядя содержалъ маленькую лавочку, а потомъ такъ расторговался -- страсть! И я люблю это, за прилавкомъ хозяйкой сидѣть.
Онъ что-то сообразилъ.
-- Такъ тебѣ на это триста, четыреста рублей понадобится?-- спросилъ онъ.
-- Какъ, мнѣ?-- удивилась она.-- Мы вмѣстѣ же откроемъ. Найдемъ квартирку съ магазиномъ и откроемъ лавочку.
-- Ну, мнѣ-то нельзя при лавочкѣ жить. Мнѣ нужна мастерская для того, чтобы писать картину.
Она засмѣялась.
-- Очень нужно тебѣ теперь картины пачкать. Пустишь въ оборотъ капиталъ, безъ всякой пачкотни проживешь.
Онъ улыбнулся надъ ея глупостью.
-- Что смѣешься! Ужъ я знаю, что при деньгахъ не станешь малевать картинъ. Ну, а захочешь, такъ и при табачной лавкъ найдется комнатка, гдѣ можешь малевать, сколько душѣ угодно. Вонъ Козловъ, сынъ башмачника, что у насъ въ домѣ,-- въ подвалѣ съ семьей живетъ, а посмотри, какія вывѣски и образа мараетъ. Видѣлъ, на окнѣ у нихъ всегда выставлены его картины?
И, перемѣняя тонъ, она таинственно сказала:
-- А тетка разнюхать все хочетъ. Умора!
-- Что такое разнюхать?-- спросилъ онъ.
-- Да, понимаешь, ничего она не знаетъ, а видитъ, что ты пошелъ гробъ заказывать, я опять духу набралась, ну, и разбираетъ ее любопытство, съ чего это. "Наслѣдства, что ли, говоритъ, ждете?" Дуру нашла, чтобы я ей разсказала. Да тогда бы насъ по полиціямъ да по судамъ затаскали. Хорошо еще, что это у насъ такъ ловко вышло, никто не проснулся. Ты-то, было, раскричался, хорошо, что я ротъ зажала...
Его опять охватили страхъ, стыдъ, омерзѣніе. Она говорила объ этомъ, какъ о формальной кражѣ, и была совершенно спокойна. Онъ старался доказать себѣ, что это вовсе не кража, и былъ встревоженъ, взволнованъ. Мимовольно онъ дотронулся до нея рукою и указалъ глазами на извозчика.
-- Ну, что онъ пойметъ!-- небрежно сказала она, но все же перемѣнила разговоръ.
На кладбищѣ она взяла его подъ руку и впала въ сентиментальный тонъ:
-- Ахъ, какъ здѣсь хорошо! Что значитъ весна-то. Вездѣ жизнь, птицы. Вонъ травка. Смотри, смотри, уже цвѣточки есть. Бѣленькіе! Потомъ пойдутъ все желтые. А тамъ ужъ, лѣтомъ, лиловые и голубые. Я это знаю. Можетъ-быть, и насъ здѣсь же похоронятъ. Хорошо бы умереть весною. Весною мы сошлись, весною бы и умереть. Мнѣ такъ хорошо, такъ хорошо сегодня. Впервые я люблю...
Онъ разсердился и оборвалъ ее.
-- Глупости болтаешь! Развѣ я не знаю твоей жизни. Слава Богу, два года рядомъ жили.
-- Ну, такъ что же?-- проговорила она спокойно.-- Что ходили-то ко мнѣ эти офицеръ и купецъ? Такъ развѣ это любовь? Нѣтъ, это не любовь. Они ходили, а я иногда въ коридоръ выбѣгала на тебя взглянуть, какъ ты пройдешь. Ты красивѣе. Всегда мнѣ нравился. Ахъ! бывало, они сидятъ, а я о тебѣ вздыхаю въ мечтахъ.
Она вздохнула.
-- Конечно, оба мы были голодными. Нечего было и думать сходиться. Да тетка заѣла бы меня, если бы что замѣтила тогда между нами. Ну, а теперь я плюю на нее. Теперь при всѣхъ скажу, что люблю тебя.
И, опять перемѣнивъ тонъ, она оживленно прибавила:
-- А ты знаешь, я въ сорочкѣ родилась! Это правда, что въ сорочкѣ родиться -- счастье. Вотъ думала я всегда о тебѣ -- и сбылось; на мою долю тебѣ Богъ и деньги послалъ. Три дня я плакала и вдругъ точно что-то толкнуло посмотрѣть, какъ нашъ старичокъ умираетъ, а тамъ ты стоишь. Судьба все! А потомъ и деньги я первая увидала. Не будь меня, ты бы шумъ поднялъ, созвалъ бы всѣхъ.
Почти съ ужасомъ она воскликнула:
-- Господи, да что бы тогда было! Все бы обобрали чужіе! И сидѣли бы мы сегодня безъ, хлѣба, какъ вчера, на улицу насъ вышвырнули бы...
Она засмѣялась.
-- Ну, цѣлуй мнѣ ручку за то, что я не растерялась!
Она поднесла къ его губамъ толстую, широкую руку, немного красноватую, немного шершавую, какъ рука работницы. Онъ какъ-то тупо, чувствуя себя снова подавленнымъ тяжелымъ гнетомъ, прикоснулся къ ней губами.
"Да что же это будетъ?-- мелькнуло въ его головѣ.-- Ужъ не хочетъ ли она меня женить на себѣ? Да нѣтъ, что за чепуха; это просто мимолетная связь. Дамъ ей на табачную лавочку, а тамъ ей больше ничего и не нужно. Не она первая. Не монахъ же я".
Онъ усмѣхнулся, глядя на ея курносенькое, весноватое, но здоровое и румяное лицо. Могла бы быть и покрасивѣе, да, впрочемъ, не все ли равно? Нельзя же серьезно относиться къ этимъ женщинамъ. Надо только отучить ее отъ излишнихъ фамильярностей и сентиментальничанья, поставить на надлежащее мѣсто...
Отобѣдавъ въ гостиницѣ, Хопровъ вернулся домой и, сбросивъ пиджакъ и жилетъ, прилегъ уснуть до вечерней панихиды, но ему помѣшала уснуть возня въ сосѣдней комнатѣ; тамъ выдвигались какіе-то ящики, потомъ двигалось по полу что-то тяжелое и слышались восклицанія Маргариты Ѳедоровны: "Ишь чортъ какой тяжелый, но сдвинешь съ мѣста". Наконецъ, возня кончилась и совершенно неожиданно въ комнату Хопрова отворилась боковая дверь. Въ ней показалась Маргарита Ѳедоровна. Хопровъ повернулся на постели и съ удивленіемъ спросилъ:
-- Что это?
-- Да вотъ комодъ отодвинула. А то что-жъ черезъ коридоръ бѣгать.
Она съ озабоченнымъ лицомъ подошла къ нему и, присѣвъ около него, таинственно и поспѣшно заговорила:
-- Ты смотри, не проговорись насчетъ денегъ. Скажи, что занялъ. Тетка опять добивалась. Чуетъ негодная что-то, да понять не можетъ. А тутъ еще сосѣдки причитаютъ: "тюфякъ-то распороли ли? нѣтъ ли тамъ капиталовъ? у такихъ-то нищихъ-стариковъ часто десятки тысячъ зашиты въ тюфяки". У-у, проклятыя! Вездѣ носъ надо сунутъ. Бѣда, если тетка узнаетъ -- отъ нея тогда ни крестомъ, ни пестомъ не отдѣлаешься. Всѣ деньги высосетъ. Я ее знаю.
И затѣмъ со вздохомъ прибавила:
-- Ахъ, скорѣй бы похоронить старичка и съѣхать. Куда-нибудь подальше переѣдемъ. Да здѣсь и не стоитъ открывать табачный магазинъ. Какой покупатель въ Коломнѣ? Все голь перекатная, да жида тоже много. Будемъ переѣзжать -- выпишемся за городъ, чтобы и слѣдовъ не нашли. Послѣ, если и узнаютъ -- близокъ будетъ локоть, да не укусятъ. Мало ли ты откуда могъ достать денегъ. Ну, заработалъ, что ли. Она, тетка, развѣ понимаетъ, что нечѣмъ тебѣ заработать.